Коровин Константин Алексеевич
Ералаш

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Ералаш

   Вышел со станции Ярославского вокзала. Вечер. Москва в снегу. На улицах блестят фонари, окна домов горят огнями. Синий снег. У вокзала наперебой извозчики на санках зазывают пассажиров: "Пожалте, барин, подвезу". Зима, все как-то изменилось. Нет пыли и грохота города. Санный путь. Пахнет снегом, морозом. На санях едут обыватели, держат дам за талии. У лихачей и санки такие, с узкими сидениями, нарочно сделаны, даму держать, чтоб не упала.
   Парой вороных едут именитые москвичи; кучер, как бочка, рукава голубые, а кафтан застегнут сзади на частый ряд серебряных пуговиц. Шапка с павлиньими перьями, кони покрыты синей сеткой с кистями. От коней идет пар.
   -- Берегись,-- кричит кучер басом.
   А он едет с ней, держит ее крепко рукой, в ее ушах блестят каратники. Из трактира выходят обыватели; за ними валит из дверей пар -- в трактире тепло.
   Театральная площадь. В театр едет публика, дамы одеты в капоры, розовые, белые, воздушные. Итальянская опера. В Охотном ряду, как дрова, лежат мерзлые поросята, рыбы -- белуга, севрюга, осетрина, навага; дичь, рябчики, тетерева, зайцы, утки. Стоймя стоят мерзлые свиные туши. Лавочники рады зиме, бьют себя в ладоши, греются.
   Проезжаю мимо Храма Василия Блаженного. Еду к себе. Темная Москва-река, барки белеют, покрытые снегом. Моя мастерская. Из окон виден Москворецкий мост, Кремль, Балчуг. Крыши покрыты снегом, в крышах темные круглые слуховые окна. И я вспомнил, как в Париже именитый иностранец показывал мне фотографию именно Балчуга, с видом Кремля, и говорил гостям, что когда Москва покрывается снегом и он заносит улицы и дома московские до самых крыш, а из этих окон --- слуховых -- жители выходят погулять по снегу. Но это очень опасно, так как по Москве зимой бегают волки и медведи. Особенно опасно ночью...
   Я убеждал всех, что это вздор, что этого никогда не бывает, и видел -- не нравилось иностранцу, как я говорю. Так ему хотелось, чтоб удивлял гостей его рассказ особенностью жизни московской. И он любезно мне заметил, что я, вероятно, не видал отрицательных сторон русской жизни, так как не прогрессист.
   -- Жан Террибль {От фр. Jean Terrible -- Иван Грозный.}, ваш царь московский,-- продолжал мой иностранец,-- победил татарские орды и сделал всех татар дворниками, дал им лопаты, и они с тех пор очищают снега Москвы. Но не успевают. Жители часто засыпаны снегом совсем.

* * *

   Верно, что татары были в Москве дворники. Верно и то, что пишу я что-то не прогрессистское: все как-то про времена тирании.
   Надо писать по-другому. Попробую прогрессисту угодить. Какой я, в сущности, писатель. Не пойму, что и надо. Мне бы хотелось быть писателем настоящим, матерым, а не то, чтобы каким-нибудь. Попробую вот так:
   Театральная площадь. Зимний вечер, блестят фонари у Большого театра. Опера. Обыватели, замученные непосильным трудом, подъезжают на санях к театральному подъезду. Околоточные надзиратели с саблями наголо высаживают публику из саней, ведут в театр и дорогой выпрашивают взятки. Сбоку, по крутой лестнице, робко пробираются на галерку студентки, курсистки, интеллигенция. Холод -- на босу ногу, бедняжки. Театр блестит огнями, у оркестра ходит директор театра -- в мундире, густые эполеты, в орденах. Белые лосины, и в сапог засунута нагайка. Ходит -- поглядывает на музыкантов: надо артистов в руках держать, тоже народ, ох! И публике угодить надо.
   Оркестр играет:
   
   Эх, раз пошел ли, мой сивый грай, пошел,
   Эх, распошел ли, хорошая моя...
   
   Все не зря. Дают Вагнера: "Гибель богов". Надо ведь в антракте публике угодить, не заскучала бы. Ведь вот профанация какая при царизме была.
   Идет опера, а другие звуки сливаются с пением оперных певцов: то с Волги стон раздается, то бурлаки идут бечевой. Вот ведь что. Аплодируют тенору, студенты орут и стучат босыми ногами об пол. А в фойе буфет, и там ни оршаду, ни лимонаду: одна-то водка. А пить хочется. Театр-то казенный, ну и спаивают обывателя. Вот что.
   Публика, обыватель, из театра едет прямо в баню -- париться. Бьют себя вениками, вроде как грешники каются. А из бани прямо едут в трактиры -- чай пить, баранки и калачи.
   Калачи с зернистой икрой недурны были, очень недурны...

* * *

   Вижу, опять пишу что-то не то: ералаш выходит. Нипочем мне прогрессисту не понравиться. Зачем это я про икру зернистую? Совсем зря, не надо бы...

* * *

   Вот как надо о проклятых временах писать.
   Едят в трактирах белорыбицу, белугу, пьют шампанское и пустыми бутылками бьют зеркала. Хорошо в зеркало ахнуть бутылкой. Зачем в ём харя какая-то кажется. Бей его, мажь горчицей.
   В трактирах отравленных тухлой рыбой, рыбьим ядом, умерших в корчах отвозят на кладбище, где метель и вьюга. Известно всем, что на кладбище ветер свищет, все безмолвие хранит... Плохо. Какая жизнь! Не жизнь, а сибирская каторга.
   Снега очень много -- протестую, хотя, конечно, тогда снежные горы делали...
   Очень москвички от блинов и пирогов полнели. Так мужья их с крутых гор пускали. Ну и весело было. Вот она с крутой горы кубарем катится, прямо шаром. Визжит, а кругом ржут. Конечно, на такие катания панталоны шили густые, из кружевов Марии Антуанетты. Богатые купцы, вроде Морозова, не катали так жен -- стеснялись. Когда супруга полнела, то каталась в карете, в ростепель московскую, по мостовым. Худела. Говорила: "Ехала я в карете, бултыхалась, бултыхалась -- совсем расшляпилась". Все норовили на французский лад сказать, мода такая была. Под француженку себя показать.
   А бедняки живут под мостами Москва-реки. Им туда милосердные люди блины приносят, держут за пазухой для тепла, чтоб блин горячий был. Те едят. А доброхотные даятели смотрят и жалеют бедного, вздыхают.
   -- Ешь, говорит, помяни, говорит, родителей покойных...
   Бедняк говорит:
   -- Будя, не могу больше...
   -- Нет, мол, ешь, поминай родителев.
   Беда. И бедным-то как трудно.

* * *

   Богач Балдушин говорит текстильщику, своему приятелю:
   -- Сережа,-- говорит,-- я тебя с артисткой на днях видал. Это ты што?
   -- Да спасаю ее,-- отвечает фабрикант-текстильщик.-- Она артистка замечательная, из студии. Талия вот как у рюмки этой. Только испортили ее. И вот что во мне есть? Что я? Ни красы во мне нет, рост разве... А вот нравлюсь ей... И сам не знаю, отчего нравлюсь. Она ведь драматическая. Это ведь не фунт изюму. Как она про общественность говорит, если бы слышал. Прямо как с нами в одно дышло запряжена, передовая, идейная... Только вот одно: глаза у ней стоят.
   -- Как -- стоят? -- удивился Балдушин.
   -- Да так. Вот она смотрит прямо, а если в сторону глядеть, должна вся оборотиться. Глаза стоят.
   -- Отчего бы это? Ведь молодая.
   -- От алкоголя это у ней, актеры споили в студии, водкой поили, и остановка глаз вышла...
   -- И что же?
   -- А то, что я ее спасу. Я взял и поехал с ней к "Яру". И вижу, что ей нравлюсь. И боюсь: а вдруг она на деньги мои лезет? Дак я ей говорю: "Я толстовец, плехановец. Уйду,-- говорю,-- в народ". А она мне: "Я,-- говорит,-- с вами пойду". Вот ведь что заманчиво. А потом я и открыл ей глаза. Говорю:
   
   Как цветы, дорогие наряды
   Я к ногам твоим брошу шутя...
   
   -- Сто тысяч в год на булавки хочешь? -- я ей говорю. Одно только -- глаза у ней стоят. Водка-то не скоро выкуривается. Сам Захарьин глаза на место взялся ставить. Тыщу за визит плачу... Каратниками я ее, брат, обвешал... Только она мне и сказала:
   -- Жалко,-- говорит,-- Сережа, что ты за убеждения не пострадал еще...

* * *

   А зима все суровее. Вьюга, метель. Снег сыплет. Москва под снегом уже до макушек куполов. Остановились пути сообщения: все покрыто снегом. Даже неизвестно, где, собственно, была Москва. Выглядывают кое-где маковки церквей да крыши высоких домов, слуховые окна чердаков. И так все заметет снегом, всю Россию, что делается не видно и черты еврейской оседлости.
   А москвичи от жительства своего под снегом -- получили характер оригинальный, веселый, дружелюбный, хлебосольный. Приязненные люди были москвичи. Подумать надо, ну-ка, каково полгода в снегу жить. Только москвичи и под снегом жили неплохо. Москвичи тоже хороши были. А все же завидовали загранице.
   -- В снегу живем,-- говорили.-- Как от него отстать.
   Помню, бывало, вылезет обыватель в шубе из чердака в слуховое окно погулять, видит кругом: ни пути, ни дороженьки. Ходит по снегу, ищет: ой ты, гой еси, как бы куда зайти, время провести. Ну и слышит под ногами, под снегом, музыка, машина играет -- значит, ресторан "Прага". Поют цыгане -- значит, "Яр", "Стрельна". Где кричат "долой" -- университет. Где поют: "Сусанин, Сусанин, чиста моя вера" -- редакция "Московских ведомостей", где ругаются -- участок. Так привыкли обыватели, попадают через чердак куда надо.
   Но много неприятностей через снег выходит: люди пропадают. Генерал среди бела дня пропал. Прокурор из Окружного суда пробивался в ресторан "Прага" пообедать -- пропал, куда делся, неизвестно. Потом только открылось -- волки его съели.
   Днем туда-сюда, а вечером волки стадами бегают, народ заедают до смерти. Я, конечно, это проглядел, но мне все это за границей прогрессисты рассказали. Я что-то таких снегов не помню.
   Недурно было зимой в Москве под снегом жить. В гости друг к другу ходить. Хорошо в домах московских. Топятся лежанки, тепло... Соберутся гости... Играют в пряталки, в жмурки... В революцию с фантами. А то сами в гости уйдут, кто куда. Кто к Осману в клуб, играть в баккара, кто на балы, вечера, танцы... Только вот игра в революцию с фантами боком вышла.

* * *

   Боярин Морозов и барон Кобыло-Ковалов говорили:
   -- Попробуемте революцию с осетриной, под музыку в трикотон сыграем с фантами.
   Тут сделали заседание, и сразу разошлись: один хочет революцию с фантами играть, другой говорит: необходимо трикотон.
   Ну, решили все-таки попробовать хоть недели на две, для начала. Такая скука под снегом жить. И до того разыгрались в революцию, разговорились, что боярин Морозов охрип, а Кобыло-Ковалов совсем голоса даже лишился. Ораторов образовалась тысяча. Говорит всяк, что хочет: свобода слова.
   Околоточные пробовали глотки снегом забивать, но ничего не вышло -- тает снег от внутреннего жара. Как быть? Пришли в Купеческий клуб, искали -- нет ли там Минина Пожарного. Нету там, никого не нашли. Что делать? Замучились. Никак ораторов унять невозможно: разговорились до страсти. Каждый говорит: я главный. Профессора -- мы главные, без нас дураками останетесь. Студенты говорят -- мы самые главные, без нас вы не нужны. Сапожники -- без нас пропадете, сапогов не дадим. Походи-ка по снегу. Половые то же говорят, банщики то же, солдаты то же: "Чего енералы без нас могут. Мы главные". Все главные... Только и говорят: "главные"... И конца этому не видно.
   А Кобыло-Ковалов говорит мне, что 15 января 1923 года будет конец.
   -- Чему конец?
   -- Чему -- революции.
   -- Кто это говорит?
   -- Я говорю,-- ответил мне с апломбом Кобыло-Ковалов.
   Вижу, опять главный говорит, и даже скучно стало.
   А текстильщик Сережа приуныл. Глаза у актрисы кругом ходить опять начали: на всех смотрит, стреляет. Лучше было, когда на месте стояли.
   -- А то что ж это,-- говорит Сережа.-- Каратники на ней мои, а она на других глаза пялит. Пойми мои страдания...

* * *

   Так и замучились москвичи с революцией до невозможности.
   В снег, что ль, залезть от нее? Залезешь -- за ноги тащат, студенты тащат на сходку -- иди на митинг. Гонют... А то бабушку революции встречать велят. Хорошо, что еще дедушки нет. Говорили-говорили, митинговали-митинговали.
   Но потом все и замолчали. Ну, говорят тихонько:
   
   Ну вас с вашим вече,
   Скоро жрать уж будет нече...
   
   Грустно, тихонько говорили друг другу: игра-то в революцию и хороша, может быть, только уж очень она нам боком всем вышла. Кончился московский ералаш.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Ералаш -- Впервые: Возрождение. 1934. 11 ноября. Печатается по газетному тексту.
   "Гибель богов" -- опера Р. Вагнера; входит в тетралогию "Кольцо Нибелунга" ("Золото Рейна", "Валькирия", "Зигфрид", "Гибель богов", 1854-1874).
   Мария Антуанетта (1755-1793) -- французская королева, жена (1770-1792) Людовика XVI; казнена во время Французской революции 1789-1799 гг.
   каратник -- бриллиант.
   "Московские ведомости" -- газета Московского университета, издавалась в 1756-1917 гг. (до 1842 г.-- 2 раза в неделю, затем 3 раза, с 1859 г.-- ежедневно). До 1909 г. принадлежала Московскому университету. До середины XIX в.-- самая крупная газета в России. В 1779-1789 гг. газету арендовал Н.И. Новиков. В этот период в "Московских ведомостях" наряду с материалами о внутренней жизни и иностранными известиями, публиковались статьи по литературе, искусству, науке, статистические материалы, библиография. При газете выходили приложения. В 1840-х гг. (редактор Е.Ф. Корш) "М. ведомости" приобрели литературно-общественное значение. С 1863 г. под редакцией М.Н. Каткова (до 1887 г.) и П.М. Леонтьева (до 1875 г.) газета приняла реакционный характер.
   прогрессисты -- члены либерально-монархической Прогрессивной партии, или Партии прогрессистов. Образована в 1912 г. в результате раскола Союза 17 октября. Ее лидерами были крупные московские промышленники -- А.И. Коновалов, И.Н. Ефремов, братья Рябушинские и др.
   трикотон -- перчатки для тонких работ при повышенных температурах; сочетание высокой чувствительности и защиты от механических повреждений.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru