Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Геркулесовы столпы
Вспоминаю время освободительного движения в Москве. Как много было надежд на лучшую жизнь! Сколько речистых людей, ораторов. Эти люди были полны добрых намерений. Они знали все, что нужно и -- как нужно, чтобы жизнь была прекрасной и свободной.
И все, что они говорили, толпа награждала обильными аплодисментами.
Их было много, и все они говорили разное.
Один из них, мой знакомый, даже охрип от речей.
Однажды он зашел ко мне и, застав у меня моего приятеля, доктора Ивана Ивановича, попросил его дать ему средство от хрипоты.
Иван Иванович подвел его к окну, посмотрел горло и сказал:
-- Пройдет. Помолчать надо денька три-четыре...
И, улыбаясь, добавил -- есть, мол, такая русская пословица: "Мели, Емеля,-- твоя неделя".
Мой знакомый, прищурившись, посмотрел на нас и обиженно спросил:
-- Вы это к чему?..
-- Да ни к чему. Есть пословица такая в народе -- и все.
-- Глупая пословица! Что значит "твоя неделя"? Глупо!
-- Это верно,-- согласился я,-- недели мало.
-- Не в том дело, что мало,-- раздраженно сказал он,-- а смысла нет! Чушь!
Он строго посмотрел на нас и сказал, что ему пора на собрание.
Когда он уехал, мой приятель Коля Хитров, который был при этом разговоре, рассмеялся.
-- Здорово он вас умыл! Оратор, потому и находчив! Все может как хочет обернуть. Бывает, договариваются до Геркулесовых столпов.
-- Все мы до Геркулесовых столпов дошли,-- сказал доктор. -- Есть нечего, смотришь на столб телеграфный и думаешь: не повеситься ли. А что говорят кругом, что обещают! Хозяин дома у меня -- вне себя от разговоров. Собаку убил цепную, жрет -- и хоть бы что. Не унывает, только бы говорить. Все удивляются: прежде от него слова не добьешься, а теперь хоть кол ему в рот сажай -- говорит и говорит.
* * *
На улицах, на Тверской, у памятника Пушкину, на всех площадях у вокзалов и в вокзалах, в манежах, в университетах, в городской думе, в суде, в казармах -- везде говорили. Митинги, митинги, митинги... А жизнь все делалась хуже.
Однажды утром на Театральной площади, в разных местах, говорили ораторы и кучами стоял народ, слушая ораторов.
Вдруг откуда-то, из слуховых окон или с крыши, затрещал пулемет. Ни с того ни с сего. Смятение. Народ и ораторы бросились во все стороны. Бежали, давя в свалке друг друга.
Площадь опустела. Только кое-где лежали убитые и раненые.
И все в Москве сразу замолчали. Будто в рот воды набрали.
Встретил я после этого своего словоохотливого знакомца. Он был мрачен и, грустно усмехнувшись, шепнул мне на ухо:
-- Вот она, наша свобода слова, видите. Не дадут у нас говорить, не ждите. Грустно стало в Москве. Ходят, друг на друга поглядывают искоса. Молчат. Придут к знакомым, только и разговоров -- кто чего достал поесть, а уж о том, что как строить свободную и прекрасную жизнь,-- молчание.
Зашел доктор Иван Иванович к своему знакомому пациенту. Тот обрадовался.
-- Иван Иванович, вот рад! Ждал вас, думаю, что это Иван Иванович забыл -- не случилось ли чего?
И, сказав, посмотрел на дверь.
-- Да ведь и забудешь,-- сказал доктор. -- Проснешься, знаете, так не вспомнишь, на каком свете живешь. Ума не приложишь, что делается.
-- Постойте, Иван Иванович,-- озабоченный взгляд в окно и на дверь. -- Ради Бога, о политике ни слова. Я сейчас на кухне посмотрю, нет ли кого там.
Пациент отлучился на мгновенье и, вернувшись, шепотом продолжал:
-- Сегодня, представьте, какой-то солдат на кухню вошел, говорит: "Барин, не купите ли баранки?" И достает из-за пазухи баранки. Три года не видали! Страшно, называет барином. Думаю -- подвох. Солдат, должно быть, переодетый -- не солдат, думаю.
-- Баранки,-- говорю.-- Я ведь не барин -- баранок не ем. А баранки вот прямо как вот от Филиппова.
-- У меня и хлеб есть. Не нужно ли?
-- Хлеба могу взять. Хлеб -- другое дело.
-- Ну,-- говорит,-- я сейчас принесу.
И ушел, а баранки оставил на столе, на кухне.
-- И сейчас лежат?
-- Лежат.
-- Покажите-ка.
Хозяин приоткрыл дверь в кухню, и оба издали посмотрели на баранки, которые лежали на столе.
Иван Иванович наконец осмелился, подошел ближе и с опаской пощупал баранку.
-- Свежие...
-- Не трогайте, Иван Иванович.
-- Чего ж вы боитесь? Я их куплю.
-- Не надо, Иван Иванович. Сохрани Господь. Скажут -- буржуи.
-- Я ведь для больных покупаю. Мне можно.
-- Иван Иванович, потише... И я-то сам хорош -- "Господь". Может, он притаился за дверьми. Услышит.
В дверь постучали. Вошел солдат и пристально посмотрел на Ивана Ивановича. Потом позвал хозяина за дверь.
-- Вот, барин,-- оглянувшись, сказал он,-- принес хлеб, только при чужом-то мне опасно... Давайте деньги скорей, а баранки пущай у вас остаются. Не говорите, что мои. Время такое -- опасно. Пропасть можно...
И солдат ушел. Хозяин совсем растерялся.
-- Несомненный подвох! Как хотите, Иван Иванович, а я уйду. Неспроста он эти баранки оставил.
И он стал одеваться.
* * *
На улице Иван Иванович спросил:
-- Куда же вы уходите?
-- На неделю уйду. Куда глаза глядят. В Кунцево уйду или на Воробьевы горы. На реку посмотрю. Тяжело... Баранки...
Иван Иванович остановился, внимательно посмотрел на приятеля-пациента и сказал:
-- Ну-ка, дайте-ка, я пульс пощупаю... М-да... здорово вы расстроились...
-- Молчите, Иван Иванович, что вы?-- сказал приятель, озираясь. -- Услышат ведь!.. Почему, спросят, расстроился... Баранки -- тут и пропал...
-- Ну, дошли!-- сказал Иван Иванович. -- До Геркулесовых столпов.
* * *
Через неделю вернулся ночью приятель Ивана Ивановича к себе. Вошел со двора. На столе лежал черствый хлеб и баранки.
Приятель Ивана Ивановича разделся, лег в постель и украдкой взял одну баранку. Грыз ее в темноте, глядя в потолок, и говорил про себя: "Да-с, Иван Иванович, верно... все верно... Геркулесовы столпы!.."