Корженевский Борис
Тени минувшего

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ТѢНИ МИНУВШАГО.

Эскизъ.

-- "Мнѣ все здѣсь на память
Приводитъ былое..."
Либретто "Русалки".

I.

   -- Панычу? Что-жъ мы теперь дѣлать будемъ?
   -- Ну, вотъ. Сказывалъ я тебѣ, Павлюга, сказывалъ?
   -- Ахъ-ти бѣды. И что-жъ теперь дѣлать? Нѣтъ переправы...
   -- То-то оно-то. Вотъ тутъ и дѣйствуй. Н-ну... не задача...-- слышится мнѣ сердитый голосъ Власьича.
   Я лежу на берегу, саженяхъ въ двухъ отъ днѣпровской воды и, примявъ подъ собой охабку свѣжаго, душистаго сѣна, молча наблюдаю.
   Прямо передо мной широко разлеглись заливные луга Приднѣпровья. Тамъ и сямъ разбѣжались по нимъ въ разсыпную молодые дубки, приземистыя ветлы и ясень. Среди нихъ, почти симметрично, зелеными конусами стали огромныя копны-стоги недавно скошеннаго сѣна. Нѣсколько влѣво, пропадая вдали, темной лентой вилась дорога. Она подошла къ берегу, спустилась къ рѣкѣ, и сорвавъ во всю ширину своего пути песчаный пластъ, стащила его внизъ, къ самой водѣ, и вдругъ исчезла. Толстый канатъ, накрѣпко прикрученный къ старой позеленѣвшей сваѣ, потянулся вмѣсто нея къ противоположному берегу, нависая надъ водою. Но и онъ, отойдя саженъ пять на середину рѣки, тоже нырнулъ въ темную глубину, какъ будто оборвался. Только тамъ, гдѣ прильнувъ, онъ коснулся рѣчной поверхности -- она сморщилась, зарябила и блестящія струйки звенятъ, ударяясь въ бичеву набѣгающимъ плесомъ...
   Справа въ перспективѣ слился Сожъ съ мощной днѣпровской ширью. Какъ будто сжимая въ объятіяхъ, держатъ они гористый мысокъ съ пирамидальными тополями, ярко оттѣняющимися на голубомъ фонѣ неба.
   Жарко еще, пятый часъ дня, томительнаго, располагающаго къ лѣни. Какъ перламутръ застыли на небѣ бѣловатые островки облаковъ, отраженные на срединѣ рѣки, недвижно сдавленной берегами. Ни лодки вдали, ни берлины, только въ верховьяхъ чернѣютъ, надвигаясь, плоты, смутно распознаваемые глазомъ.
   

II.

   На дорогѣ, у самаго спуска, врѣзавшись колесами въ желтоватый песокъ -- стоитъ наша "натычанка", запряженная парой клячь въ дышло, подъ которымъ тоскливо смолкъ надтреснутый колокольчикъ. Худенькія лошаденки понуро дремлютъ, широко раставивъ согнутыя ноги, поджавъ хвосты и опустивъ головы. Мнѣ кажется, что имъ ужасно надоѣло безпрестанно возить проѣзжихъ съ Кошелевой буды "по вольному найму" во всѣхъ направленіяхъ. Надоѣло получать за труды дружелюбное подхлестываніе отъ Павлика, что торчитъ теперь на бугрѣ, закутанный въ рыжій, тасканный балахонъ, съ надвинутой на глаза рваной шапкой. Да и Павлику надоѣло постоянно трястись на передкѣ, дергать веревочныя возжи и постукивать зубами на убоинахъ и ухабахъ.
   Иное дѣло Власьичъ. Ему всегда и вездѣ безразлично скверно. Старикъ давно уже недоволенъ всѣмъ на свѣтѣ -- и мной и Павликомъ, безконечною ширью рѣки и этими раздольными лугами, и тѣмъ, что нѣтъ переправы и что лѣтнее солнце, яркое и радостное, припекаетъ ему спину. Онъ долженъ сопровождать меня "по служебной надобности". Числясь подъ моимъ началомъ, старикъ держитъ себя, какъ заправскій дядька съ малымъ ребенкомъ. Ворчитъ, пристаетъ, бранится, всѣхъ "жуетъ", какъ выражается Павликъ.
   И теперь, прислонившись къ дырявому парусинному верху нашей почтовой колесницы, старый Власьичъ, посасывая трубку, укоризненно качаетъ головой, втиснутой въ блинообразный картузикъ. На немъ старая солдатская шинель въ накидку и огромные рыжіе сапоги удивительнаго покроя. Добрые старые глаза его глядятъ скорѣй равнодушно, чѣмъ строго изъ-подъ густыхъ нависшихъ бровей, поперемѣнно переводя взглядъ то на меня, то на Павлика. А сѣдые усы, желтые отъ махорки -- назойливо лѣзутъ въ ротъ, затрудняя понять старческую воркотню, докучно-однообразную.
   Пока Власьичъ "жуетъ" насъ, какъ будто мы оба предъ нимъ виноваты -- Павликъ продолжаетъ стоять на бугрѣ, повернувшись лицомъ къ противоположному берегу и упорно глядитъ въ одну точку. Онъ живетъ въ работникахъ у еврея Раппопорта, что "гоняетъ почту" верстъ на тридцать вокругъ по Могилевской засѣкѣ и возитъ проѣзжихъ съ желѣзной дороги на днѣпровскую пристань. На молодомъ добродушномъ лицѣ горемычнаго кучера, смугломъ отъ пыли и пота -- сквозитъ теперь удивленіе, смѣшанное съ любопытствомъ. Павлику надо доставить меня верстъ за десять отсюда, на Кіевскій трактъ и вдругъ -- нѣтъ переправы. Нѣтъ людей, лодокъ тоже, а на томъ берегу, гдѣ опять выбѣжала изъ воды, подъ обрывомъ дорога, и поползла вверхъ, цѣпляясь по крутизнѣ -- нѣтъ парома. А онъ долженъ быть здѣсь непремѣнно. Да вонъ и мостки, вонъ и мокрый канатъ, прикрученный къ березѣ и даже полосатый столбъ съ краснымъ сигнальнымъ фонаремъ для пароходовъ.
   -- Ахъ-ти бѣды! И что теперь дѣлать? Н-ну и впрямь незадача,-- повторяетъ Павликъ выраженіе Власьича, съ выразительной безнадежностью разводя руками.
   

III.

   Кругомъ тихо. Какая-то недвижная тишь въ воздухѣ, надъ водой и даже на противоположномъ берегу въ полутемныхъ аллеяхъ господскаго сада, подступившаго къ самой рѣкѣ одряхлѣвшими липами -- нѣтъ жизни, нѣтъ звука... Вѣковыя березы перемѣшались съ темными дубами и стали высокой стѣной подъ песчанымъ обрывомъ. Чуть слышно, и то изрѣдка, тронетъ вѣтерокъ на минуту зеленыя вершины и онѣ вдругъ начнутъ шептать что-то робко и таинственно, какъ будто не смѣя повѣдать свои думы Божьему міру...
   А вправо отъ сада, надъ самой кручей, къ которой едва видна протоптанная дорожка, одиноко стоитъ старая покривившаяся капличка, опрокинутая въ водѣ дрожащимъ рѣчнымъ отраженіемъ. Сѣрая отъ дождей, лѣтъ и непогоды, она сиротой прижалась къ стволу дуплистаго граба и онъ любовно осѣнилъ ее своими широкими зелеными вѣтвями. Капличка какъ будто смотритъ въ аллею, откуда выглянулъ господскій домъ, сверкая на солнцѣ радужнымъ переливомъ запущенныхъ стеколъ. Онъ такой-же сѣрый и дряхлый, какъ и она, только ему не къ кому прислониться. Ближнія березы посгнили, а молодые побѣги, взбѣжавшіе отъ старыхъ корней-старика, не поддержатъ.
   Все это мнѣ видно отсюда, съ душистаго луга и такъ ясно, какъ будто меня вовсе не отдѣляетъ величавая ширина темной массы днѣпровской воды, картинно сжатой песчаными берегами. И странно: эта рѣка и старый садъ, ветхій домъ проглянувшій въ зеленую сѣтку листвы и убогая сирота-капличка надъ кручей подъ грабомъ -- мнѣ такъ знакомы, близки и дороги... Они какъ будто говорятъ о чемъ-то быломъ, свѣтломъ и радостномъ, бывшемъ давно, промелькнувшемъ въ прожитой уже молодости.
   

IV.

   Да и впрямь я ихъ видѣлъ когда-то эти знакомыя мѣста. Но тогда я самъ былъ моложе и все, что я теперь вижу, казалось лучше и привлекательнѣе. Я жилъ здѣсь студентомъ на "кондиціяхъ", приготовляя сына пани Чешевской къ воспринятію греческой и латинской мудрости. Пани была, вдовой, сама управляла имѣніемъ, цѣлый день проводя въ хлопотахъ по хозяйству, а мы съ Стасикомъ, не разгибая спины сидѣли надъ книжкой до самаго обѣда. Только вечеръ былъ мой нераздѣльно, и эти-то вечера, проведенные съ Люмой, дочерью пани Чешевской -- быть можетъ одни привязали меня и къ старому саду и къ темнымъ аллеямъ, къ береговой скамьѣ надъ рѣкою и къ той старой каплицѣ, что лѣтъ восемь тому назадъ мерцала еще лампаднымъ огнемъ передъ ликомъ Мадонны.
   Но тогда -- не теперь; съ тѣхъ поръ уже многое измѣнилось. И не только вокругъ, не только во мнѣ, но и здѣсь, въ самой обстановкѣ, какъ будто чего-то недостаетъ, а то, что уцѣлѣло, не выглядитъ такъ, какъ прежде. Пейзажъ одряхлѣлъ, потускнѣли краски, постарѣли чувства...
   

V.

   А давно-ли былъ такой же вечеръ? Недвижно, какъ и теперь, стояли деревья. Какъ теперь, въ ихъ зеленыхъ вѣтвяхъ -- бродитъ сумракъ. День давно на исходѣ, давно вечерѣетъ. Нѣгой, прохладой тянетъ вдоль живописныхъ береговъ и кажется, что охваченная ею природа замерла въ какомъ-то спокойномъ ожиданіи. Чего-жъ она ждетъ? Мнѣ и Люмѣ, сидящимъ на скамьѣ, надъ рѣкою, обоимъ кажется, что природа жаждетъ звука. Звукъ даетъ жизнь,-- а въ насъ самихъ ея столько, столько чувствъ и впечатлѣній, такой избытокъ силъ, что звукъ неизбѣженъ...
   И онъ вдругъ раздается оттуда, гдѣ всего менѣе его ожидали. Тихій, протяжный, онъ вдругъ долетаетъ до насъ изъ каплички и мы невольно оборачиваемъ головы въ ея сторону.-- Это грабъ...-- шепчетъ мнѣ Люма, въ немъ есть дупло, и навѣрное туда забрался филинъ. Я перевожу взглядъ на стройную фигурку молодой дѣвушки, на ея изящную бѣлокурую головку, на темные, задумчивые глаза и въ умѣ моемъ вдругъ встаетъ образъ Гретхенъ.
   -- Люма,-- отвѣчаю я черезъ минуту,-- вы читали Фауста?
   Она вдругъ краснѣетъ, и, потупившись, говоритъ едва слышно:
   -- Да, читала. Почему вы спросили?
   А мысли мои бѣгутъ уже дальше, и мнѣ хочется сказать ей многое, что вдругъ поднялось въ душѣ, что трепетно сжало грудь и подступило къ горлу. Что-то хорошее, свѣтлое, радостное наполняетъ все мое существо, и вотъ я инстинктивно беру ее за руку и вдругъ начинаю говорить то, что никакъ говорить не думалъ.
   

VI.

   -- Да, хорошо у васъ здѣсь, Люма. Мнѣ такъ хорошо, такъ отрадно, и когда я подумаю, что тамъ, далеко-далеко, меня ждетъ городъ, улицы, стѣны, душныя стѣны крохотнаго номера...
   -- Не уѣзжайте,-- перебиваетъ она сочувственно и наивно, поднимая на меня свои добрые глазки, готовые заплакать.
   -- Нѣтъ, невозможно. Надо сперва окончить курсъ и тогда... я охотно сюда бы вернулся.
   -- Возвращайтесь. Стасикъ и я -- мы всегда вамъ рады.
   -- А найду-ли я здѣсь все то что покину?
   Люма смотритъ на меня удивленно, и подумавъ съ минуту, говоритъ тихо:
   -- Что же можетъ здѣсь измѣниться? Рѣка будетъ та же, садъ все такой же... Развѣ тамъ перестроятъ? Ну, а капличка -- все будетъ стоять,-- да и кто ее тронетъ?
   И мы оба смолкаемъ. Да кто тронетъ? Кто захочетъ раззорить этотъ маленькій, укромный уголокъ моего счастья? Кто разобьетъ наши чистыя грезы?..
   А сумракъ давно ужъ нависъ надъ землею. Незамѣтно подкрались сгущенныя тѣни и въ нихъ потонулъ уже старый домъ и "ганокъ", пирамидальные тополи у воротъ, высокій журавль надъ колодцемъ, и пыльная лента дороги, что какъ разъ пролегла за садомъ. Мягко стелется поле, странно чернѣютъ на перекресткахъ покривившіеся кресты, что охраняютъ, по народному вѣрованію, невидимаго путника отъ незримой опасности. Въ старой капличкѣ, въ полурастворенную дверь, брежжетъ теперь огонекъ одинокой лампады. Красноватый, мигающій свѣтъ ея слабо борется съ окружающей темнотой, таинственно озаряя на крохотномъ алтарѣ, среди тонкихъ свѣчей изъ желтаго воска, безмолвно грустный и кроткій ликъ Мадонны...
   

VII.

   Въ той же капличкѣ, мѣсяцъ спустя, помнится, мы оба молились полные чистой сердечной вѣры. Былъ вечеръ. Солнце ужъ сѣло, только послѣдніе лучи его слабо догораютъ на вершинахъ березъ, тронутыхъ алымъ багрянцемъ. Старый грабъ, тихимъ трепетаньемъ листвы, полупрозрачной и прихотливой, какъ будто шепчетъ что-то своей подругѣ капличкѣ. Въ темную раму широко растворенной двери полосой пролегла розовая кайма горизонта, выглянулъ противоположный берегъ и Днѣпръ широкій и спокойный, съ затихающимъ гомономъ дневной жизни.
   На баржѣ-берлинѣ, заночевавшей подъ обрывомъ, слабо вспыхнулъ огонекъ; вокругъ него закопошились блѣдныя тѣни. Въ воздухѣ -- тишь. Изъ сада вѣетъ ароматомъ цвѣтовъ, росистой травой, влажнымъ тепломъ обдаетъ насъ нагрѣтая земля, холодѣющая въ объятьяхъ ночнаго сумрака...
   Люма! Ты все еще стоишь на колѣняхъ, безмолвно застывъ передъ ликомъ Мадонны? Тонкіе пальцы маленькихъ рукъ твоихъ сжаты, задумчивые, влажные глаза неподвижно устремлены на почернѣвшій образъ... О комъ, скажи мнѣ, твоя молитва? Чего просишь ты у неба напряженно и неустанно? Счастья-ли, любви, радостей-ли жизни? Скажи дорогая?
   Она медленно поднимается съ колѣнъ, и, вздохнувъ, облегченная молитвой, спокойно подходитъ къ двери. Мы оба стоимъ прислонившись къ косяку и долго.смотримъ на открывающуюся намъ съ высоты панораму, на широкій просторъ погруженной въ дремоту природы...
   

VIII.

   -- Не о себѣ я молилась!-- говоритъ Люма, тихо, почти беззвучно, вся отдавшись созерцанію.-- Не о насъ съ тобою. Мы молоды, счастливы... Я молилась о тѣхъ, кто уже старъ, передъ кѣмъ мало впереди радостей. Я молилась....-- говоритъ она страстно оживляясь,-- чтобы всѣмъ на землѣ жилось лучше. Чтобы вѣчно сіяло надъ міромъ солнце правды, чтобы свѣтъ и любовь грѣли людскую душу. Странная я, неправда-ли, Вивикъ? Что дѣлать,-- не умѣю притворяться.
   -- Чѣмъ же странная, моя радость?-- И я любовно окидываю ее взглядомъ.-- Нѣтъ, ты добрая, ласковая... Я знаю, что ты всѣхъ любишь.
   -- Мы должны всѣхъ любить, Вивикъ. Когда жизнь посылаетъ мнѣ радость, у меня всегда сжимается сердце за несчастныхъ. Больше всѣхъ мнѣ жаль стариковъ и бѣдныхъ. Знаешь,-- говоритъ она, слегка повернувъ ко мнѣ голову, и я вижу, какъ вдругъ ея молодое, дѣтски-наивное личико оживляется радостной улыбкой.-- Знаешь... я иногда мечтаю. И тогда мнѣ кажется, что будь я царицей міра,-- я не дала бы людямъ ничего, кромѣ молодости, здоровья и... спокойствія. Радостнаго безмятежнаго спокойствія духа....
   -- А страсти, борьба? А сильные порывы? шепчу я улыбаясь...
   -- Они разбиваютъ счастье жизни, мой милый. Впрочемъ... не знаю, я сужу по себѣ, а мнѣ не нужно, мнѣ страшно жизненныхъ бурь...
   И она задумывается на мгновенье.
   -- Сильному духомъ пожалуй и нуженъ подвигъ. А развѣ много сильныхъ? Нѣтъ, слабыхъ больше, и если-бы спросить всѣхъ несчастныхъ, бѣдныхъ и горькихъ, всѣхъ этихъ слабыхъ, изможденныхъ борьбой -- они попросили-бы спокойствія.
   -- Да, пожалуй. Но мы отвыкли-бы цѣнить жизнь, самый миръ души сталъ-бы намъ ненавистенъ, если-бы не было волненій. Люди застыли-бы, Люма, въ самодовольствѣ и все высокое, все что облагораживаетъ сердце -- стало-бы имъ недоступно...
   

IX.

   Она робко опускаетъ голову и задумывается на мгновенье.
   -- Мнѣ не вѣрится, Вивикъ, чтобы борьба всегда возрождала. Люди борятся рѣдко за благо ближняго, чаще у нихъ свои эгоистическія цѣли... Гибнетъ слабый -- торжествуетъ сильный, гдѣ же здѣсь возрожденье? Нѣтъ, мнѣ кажется порою, что небесный учитель призывалъ насъ не даромъ быть "кроткими, какъ голуби"... Если-бы мы больше любили и больше прощали, намъ почти не пришлось-бы бороться. Бороться такъ, какъ теперь, съ ожесточеніемъ. Вѣдь ты самъ говорилъ,-- продолжаетъ она съ грустью въ голосѣ,-- что у насъ почти во всемъ царитъ теперь нетерпимость. Нетерпимость другъ къ другу,-- въ религіи, въ наукѣ, въ искусствѣ. Нетерпимость къ убѣжденіямъ ближняго. Въ вѣчной борьбѣ съ слѣпой ненавистью сталкиваются люди -- братья, народы... Мнѣ страшно ихъ подвиговъ, полныхъ кровопролитій, мнѣ грустно за торжество злобнаго проповѣдника.
   И она, стиснувъ въ пальцахъ платокъ, украдкой подноситъ его къ глазамъ, чтобъ стереть навернувшіяся слезы.
   -- А какъ мало результатовъ, добытыхъ примиряющимъ словомъ истины, неотразимымъ доводомъ правды. Ты и самъ говорилъ, что почти все сопровождалось борьбой ненужной, мучительной, изнурявшей благородныя силы. Если-бы люди жили какъ братья, любовью смиряя строптивыхъ, разгоняя тьму невѣжества свѣтомъ -- всѣмъ дышалось-бы легче... А посмотри мы почти всѣ страдаемъ...
   

X.

   Она смолкаетъ и глубоко вздохнувъ, грустно улыбается мнѣ сквозь слезы... Старый грабъ безмолвный и неподвижный, начинаетъ опять тихо шептать надъ нашей головою. Стихнувшій садъ, почти закутанный въ сумракъ торопливо отзывается ему шелестомъ липъ и березъ, пробужденныхъ лобзаньемъ вѣтра... Надъ Днѣпромъ въ темной глубинѣ неба загорается яркая звѣздочка... Трепетно мерцая, она какъ будто всплываетъ надъ затихшей землей, радостная и спокойная и вдругъ со всѣхъ концовъ небосклона вспыхиваютъ за ней десятки, сотни голубыхъ огоньковъ, какъ миріады лампъ передъ темной завѣсой...
   И чудится намъ, что въ полутемной капличкѣ -- устремлены на насъ задумчивыя очи. Что грустныя и добрыя онѣ смотрятъ съ потускнѣвшей иконы, съ крохотнаго алтаря, затянутаго выцвѣтшей кисеей, проникая властнымъ ласковымъ взоромъ въ молодую душу. А блѣдныя уста, какъ будто готовы произнесть мощныя слова любви, братства, и всепрощенія. Великія слова, озарившія міръ безконечнымъ свѣтомъ...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   

XI.

   -- Панычу! Паромъ иде. Го, го, го... добродѣю!
   -- Тю!-- доносится до меня вдругъ протяжный крикъ съ уснувшей рѣки и я испуганно вздрагиваю.
   Гдѣ я? Вокругъ темнота; давно догорѣли послѣдніе лучи и первыя ночныя тѣни окутали влажную землю. Дороги почти ужъ не видно. На ней неуклюжимъ пятномъ чернѣетъ "натычанка", и добродушные "кони" подозрительно храпятъ, прислушиваясь къ плеску рѣчной воды, взрѣзаной широкимъ ходомъ парома. Онъ подваливаетъ къ намъ все ближе, темный силуэтъ дрожитъ на немъ, упираясь во что-то длинное, ударяющее какъ будто плашмя далеко позади сонную воду.
   -- Много-ль народу-то?-- слышится голосъ.
   -- Три души, пара коней, да одна натычанка!-- отвѣчаетъ Павликъ.
   -- Эко васъ навалило!
   И въ ту же минуту, что-то грузно ударило въ берегъ, дрогнуло и остановилось. Съ глухимъ ропотомъ всплеснули днѣпровскія волны и шумно ворвались на мостки, обдавая всѣхъ насъ холодными брызгами.
   -- Грузись!-- живо командуетъ тотъ же веселый голосъ, но увидавъ мою форменную шинель, добавляетъ сдержаннѣе.-- Виноватъ, вашескородіе, малость запоздали. Паромъ чинили-съ...
   Натычанка съѣзжаетъ. Лошади дергаясь и толкаясь неохотно ступаютъ на бревенчатый помостъ, испуганно настораживая уши. Павликъ, подоткнувъ полы балахона, важно держитъ своихъ коней подъ уздцы, а старый Власьичъ, все время мирно дремавшій подъ парусиннымъ верхомъ на днѣ натычанки, начинаетъ ворчать, разбуженный сотрясеніемъ. Отставной солдатъ-перевозчикъ, въ этой темнотѣ напоминающій мнѣ Харона на волнахъ Стикса, травитъ канатъ и передъ нами скользитъ убѣгая назадъ низкій берегъ. Четверть часа напряженнаго вниманія -- и вотъ мы уже подъ обрывомъ...
   Я поднимаю голову. Высоко надо мной, фантастическими группами стали деревья. Столѣтніе корни, размытые осенней непогодой, какъ будто сѣткой цѣпляясь оплели песчаную кручу. Концы ихъ змѣями выползли наружу и будто застывъ распластались въ воздухѣ. Еще минута -- и мы ступаемъ на берегъ.
   -- Съ Богомъ, Павлюга!-- говоритъ Власьичъ.
   -- Шевились веселѣй,-- провожаетъ насъ перевозчикъ и мы, шумно будя гулкое эхо, взбираемся на кручину, хрустя ободьями колесъ по песчаной дорогѣ.
   Я невольно оглядываюсь назадъ въ сторону сада... Что-то темное, квадратное прижалось къ стволу одинокаго дерева, тамъ вдали надъ обрывомъ. Это старая капличка. Но въ ней уже не теплится огонекъ тихой лампады. Да и цѣлъ-ли еще тотъ алтарь, на которомъ она въ минувшіе дни моей юности, озаряла скорбный задумчивый ликъ одинокой Мадонны? Жизнь, разбившая молодыя грезы, разрушаетъ и не такіе алтари въ человѣческомъ сердцѣ...
   Только тамъ, надъ рѣкой, въ темной глубинѣ неба, неизмѣнно мерцаетъ знакомая звѣздочка. И по прежнему вокругъ нея, радостно и спокойно взирая на спящую землю, теплются миріады лампадъ передъ темной завѣсой...

Б. Корженевскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", кн. 7, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru