Lib.ru/Классика: Ковальская Ольга Нестеровна. Подземные ключи

Подземные ключи.

Снопы съ полей были свезены, и обнаженныя сверкающія жнивья лежали на солнцѣ, какъ широкія золотыя дороги, по капризнымъ извивамъ которыхъ хотѣлось уйти, Богъ знаетъ куда. На фонѣ прозрачнаго неба дубовые перелѣски казались изсине-зелеными, и у опушекъ ихъ сжатыя полосы гречихи отливали багрянцемъ, густымъ и темнымъ, какъ кровь чистыхъ рубиновъ. Кругомъ царила тишина, та спокойная и безмятежная тишина, которую можно слышать только въ черноземной полосѣ Россіи въ погожіе, мягкіе дни уходящаго лѣта. Ею дышали громады бѣлыхъ облаковъ, застывшія на горизонтѣ, и межа, поросшая терпкимъ полиномъ, по которой мы шли съ Полканомъ, и даль, лазурно-золотистая, подернутая дымкой надвигающейся вечерней прохлады. День близился къ концу, и солнце уходило за края волнистой равнины, спокойное и сіяющее чистымъ блескомъ расплавленнаго золота, въ которомъ всѣ отдаленные предметы вырисовывались съ отчетливостью акварели. Какъ на ладони, видны были деревни съ рядами соломенныхъ крышъ, проглядывавшихъ изъ жидкой зелени лозняка, помѣщичьи усадьбы съ обнесенными бѣлыми оградами садами; разбросанные тамъ и сямъ березняки, плотные и кудрявые, какъ крѣпко связанные пучки травъ. Отъ нашего имѣнія мы ушли далеко: позади виднѣлась только одна зеленая лента его дубовыхъ верхушекъ. Путь свой мы направляли къ рѣчкѣ Сосновкѣ, протекавшей верстахъ въ восьми и изобиловавшей дикими утками.

Повиливая пушистымъ хвостомъ, Полканъ весело бѣжалъ впереди, и такъ же весело и бодро я шагалъ за нимъ, полной грудью вдыхая чистый воздухъ, тоска по которому такъ часто охватываетъ насъ, русскихъ людей, проживающихъ за границей на лонѣ культуры.

Межа, тянувшаяся версты четыре, кончалась оврагомъ, глубокимъ, обрывистымъ, изъѣденнымъ и размытымъ полой водой. Въ оврагѣ этомъ, по разсказамъ стариковъ, когда-то шла рѣка, которая однажды совершенно внезапно исчезла, словно сквозь землю провалилась. Правдоподобность этого преданія могла оставаться и подъ сомнѣніемъ, но, во всякомъ случаѣ, присутствіе воды въ оврагѣ было ощутительно по той свѣжести, почти сырости, воздуха, которая царила тамъ даже въ самые жаркіе лѣтніе дни. Можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ здѣсь протекалъ когда-нибудь ручей, сливавшійся съ Сосновкой, можетъ быть, здѣсь били подземные ключи,-- никто навѣрное не зналъ. Говорили только, что иногда на днищѣ оврага слышится странный шумъ, похожій на гулъ быстро бѣгущихъ водъ или на глухой плачъ и стонъ человѣческаго голоса. Крестьяне твердо вѣрили, что то плакала душа пастушенка, провалившагося ночью въ одну изъ ямъ, которыми изобиловалъ оврагъ. Поэтому, мѣсто это считалось опаснымъ и нечистымъ, и его старались объѣзжать и обходить, какъ можно дальше. Мы съ Полканомъ въ нашихъ странствованіяхъ частенько завертывали туда и, не спускаясь въ самую глубину, держались всегда лѣваго откоса, болѣе отлогаго и поросшаго кустарникомъ, гдѣ водилась всякая мелкая птаха, а весной попадалась даже случайная дичь. Но въ этотъ день мы не отвлекались мелочью, а спѣшили поскорѣй добраться до цѣли, не обращая вниманія на вызывающе дерзкое кряканье дергачей. Въ глубину оврага не доходилъ уже свѣтъ солнца, и только глинистые края его отливали розоватымъ отблескомъ, который тоже постепенно таялъ и блѣднѣлъ, словно растилавшееся надъ ними небо уходило все выше и дальше... А въ воздухѣ все ощутительнѣе тянуло прохладой, и сыровато-болотный запахъ возвѣщалъ близость Сосновки.

Тамъ, гдѣ откосы оврага разступались, какъ громадныя кулисы, она появилась, какъ всегда, внезапно, блещущая и живая на зелени широкаго луга, какъ уползающая змѣя. Мѣстами сплошной сѣтью ее закрывали камыши, и, скрывшись въ нихъ, она опять выбѣгала причудливымъ изгибомъ и уходила дальше, съ лѣнивой медлительностью сверкая Стальной чушуей. На этомъ лугу и въ этихъ камышахъ мы съ Полканомъ пожинали обыкновенно обильную жатву, но въ этотъ вечеръ насъ преслѣдовала неудача. Три раза я промахнулся, три раза Полканъ не выдержалъ стойки, а тамъ какъ мы не обшаривали камышей и кустовъ,-- ничего не попадалось, словно вся дичь куда-то сгинула. Въ пылу безплодныхъ поисковъ мы уходили все дальше и, когда наконецъ, опомнившись, я остановился и оглянулся, то не узналъ мѣстности: можетъ быть, виной тому были сумерки, успѣвшія сгуститься до полной синевы, или туманъ, поднимавшійся надъ лугомъ и рѣкой,-- только какъ я ни глядѣлъ кругомъ, я не могъ отдать себѣ отчета, гдѣ мы находимся. Направо берегъ внезапно повышался и переходилъ въ цѣпь крутыхъ холмовъ, которыхъ я прежде никогда не видѣлъ, налѣво -- точно село мерещилось, а передъ нами кудрявились ракиты, подбѣгавшія къ самому берегу... И пока я оглядывался и недоумѣвалъ, меня окликнулъ голосъ, протяжный, пѣвучій тенорокъ.

-- А что, сударь мой, по всей вѣроятности, заблудились?

Удивленно я оглянулся. У одной изъ ракитъ, примостившись на пенушкѣ, осторожно вытянувъ руку съ удочкой, сидѣла фигура, облеченная въ бѣлое одѣяніе. Если-бъ не борода, облегавшая щеки, я бы принялъ ее за женщину -- такъ кругло было лицо, обрамленное длинными вьющимися волосами, такъ дебелы формы, обтянутыя парусиной. Приподнявъ шляпу, я подошелъ ближе, и навстрѣчу мнѣ поднялась бѣлая фигура.

-- Пожалуйте, милости просимъ, навѣрно устали,-- привѣтствовалъ меня тенорокъ, и батюшка (теперь я уже не сомнѣвался, что это былъ священникъ) любезно указалъ мнѣ на пень. Необыкновенно нѣжно и ласково смотрѣли на меня выпуклые сѣрые глаза, и пухлый ротъ улыбался широкой улыбкой.

Я отрекомендовался.

-- Какъ же-съ, какъ же, знаю,-- запѣлъ батюшка, протягивая мнѣ пухлую ладонь, и съ нѣжностью пожалъ мнѣ руку.

-- А меня, можетъ быть, по наслышкѣ знаете: священникъ села Тормасова, отецъ Алексѣй, Алексѣй, Божій человѣкъ -- хихикнулъ онъ легонькой фистулой, въ то время какъ взглядъ его, быстрый и внимательный, окидывалъ мою фигуру, костюмъ.

-- Да неужели же это Тормасово?-- обернулся я къ бѣлѣвшему въ туманѣ селу.

-- Оно самое! Въ пылу охоты, конечно, не изволили замѣтить, какъ отдалились отъ своего мѣстожительства?

-- Да это верстъ 15 отъ насъ!

-- Совершенно вѣрно,-- согласился отецъ Алексѣй, съ такой любезностью въ голосѣ, точно я сообщилъ ему необыкновенно пріятную новость.

-- Придется въ Тормасовѣ телѣгу нанять, а до села уже я вамъ, батюшка, въ спутники навяжусь. Мѣстность я здѣсь плохо знаю.

-- Телѣгу врядъ ли найдете,-- вздохнулъ отецъ Алексѣй,-- а я вамъ лучше предложу, сударь мой, не откажитесь переночевать въ домѣ моемъ. Онъ дотронулся до моего рукава, какъ бы боясь, что просьба его можетъ меня обидѣть.-- Помилуйте?-- Я боюсь васъ стѣснить, -- замялся было я. Но онъ умоляюще сложилъ свои пухлыя руки.

-- Вы ужъ не побрезгуйте, я ужъ вамъ, такъ сказать, отъ чистаго сердца.

Дѣлать было нечего,-- я и согласился.

-- Ну вотъ и чудесно, и превосходно,-- сказалъ отецъ Алексѣй и засуетился около удочекъ.-- Прошу васъ, сударь мой, присѣсть, а я только свое хозяйство соберу.

Подбирая совсѣмъ по-женски полы подрясника, онъ аккуратно замоталъ лесы, вытряхнулъ червей изъ баночки и, обернувъ лопушкомъ, положилъ въ карманъ. Затѣмъ надѣвъ широкополую шляпу, взявъ въ одну руку удочку и въ другую -- ведерко, гдѣ плескалась рыба, онъ улыбкой пригласилъ меня слѣдовать за нимъ. Благодаря узкой побережной тропинкѣ; намъ приходилось итти пѣшкомъ, но обстоятельство это нисколько не смущало батюшку: изысканно вѣжливо оборачивая ко мнѣ свой круглый профиль, онъ продолжалъ занимать меня бесѣдой, доставлявшей ему самому, повидимому, большое удовольствіе. Онъ распросилъ меня про охоту, сообщилъ, что позавчера, здѣсь на лугу, охотился графскій управляющій и перебилъ всю дичь, описалъ самого управляющаго и его жену, коснулся мимоходомъ двухъ-трехъ помѣщичьихъ семей и все удивлялся, что я никого не знаю, ни съ кѣмъ незнакомъ.

-- Да, не общительны стали господа помѣщики,-- замѣтилъ онъ, вздыхая.-- Рѣдко, знаете, у кого обѣдъ, или приглашенный вечеръ, или вообще какое-нибудь увеселеніе.

-- Да вѣдь на все это деньги нужны, отецъ Алексѣй, а гдѣ ихъ взять нашимъ помѣщикамъ?-- Вѣдь вы сами знаете...

-- Ахъ, деньги, деньги,-- заволновался, заколыхался батюшка, это, знаете, такое зло, такое!..

Онъ даже ведеркой махнулъ, но испугался и поглядѣлъ, цѣла ли рыба.-- Если ужъ господа помѣщики жалуются, то какъ же нашему брату жить? Вѣдь хозяйство, какое ни на есть, поддерживать нужно и потому, если призванье чувствуешь къ саду тамъ, или къ огороду, нельзя пренебрегать, домъ тоже въ опрятности поддерживать необходимо, какъ приличествуетъ сану священника, ибо отъ обѣдни часто кто-нибудь зайдётъ чаю выкушать, а знакомствами намъ слѣдуетъ дорожить.-- Онъ опять вздохнулъ такъ тяжело, точно его кто-то крѣпко и больно обидѣлъ.

-- Вотъ и приходится самому обо всемъ заботиться, вовсе входить, сударь мой.

-- А супруги развѣ у васъ нѣтъ, батюшка?

Эти невинныя слова произвели странное дѣйствіе: отецъ Алексѣй вдругъ затоптался на мѣстѣ, выронилъ удочки, нагнулся за ними, весь побагровѣлъ, сронилъ шляпу, долго ее поднималъ и, поднявъ, никакъ не могъ надѣть.

-- Какъ же-съ, какъ же-съ, я женатъ, вотъ ужъ второй годъ -- проговорилъ онъ, и круглые глаза его забѣгали, словно мыши.

-- Вотъ придемъ, я вамъ представлю мою супругу... Познакомитесь... Въ деревенской глущи, знаете, въ особенности пріятно бесѣдовать съ людьми образованными...-- Онъ мялся и путался, точно самъ убѣжать хотѣлъ отъ своей собственной рѣчистости.

-- Да ужъ не вернуться ли,-- подумалъ я, почти недружелюбно поглядывая на круглыя плечи, по которымъ трепались длинныя пряди волосъ. Но отецъ Алексѣй, словно угадавъ мои мысли, опять обернулся.

-- Еще, сударь мой, шаговъ сто, и мы, такъ сказать, у пристани. Тропинка въ этомъ мѣстѣ вбѣгала въ небольшую березовую рощу, гдѣ чистые серебристые стволы тѣснились въ сумеркахъ, какъ сбившееся стадо бѣлыхъ лебедей. Нога, привыкшая ступать по мягкой травѣ, крѣпко ударялась о пробитую дорогу, по которой, вѣроятно, гоняли стадо къ водопою. Той же звонкой дорогой мы прослѣдовали нѣсколько саженъ и подошли къ гумнамъ, гдѣ жесткія блестящіе скирды возвышались круглыми шапками, и конопля пахла рѣзко и сильно. Не безъ граціи отецъ Алексѣй перепрыгнулъ черезъ какой то плетень, ловко поддержалъ меня за локоть, мы обогнули нѣсколько задворковъ и очутились передъ рѣшетчатой деревянной оградой, обведенной густымъ акатникомъ.

-- Вотъ и обитель моя,-- произнесъ отецъ Алексѣй, отперъ калитку крошечнымъ ключикомъ и впустилъ меня первымъ. Несмотря на, сумерки, я успѣлъ замѣтить образцовую чистоту и порядокъ, въ которой содержался садъ: дорожки бѣлѣли плотно усѣянныя пескомъ, и деревья стояли ровно, аккуратно, кругло подстриженныя и обнесенныя щитками: между деревьями темнѣли ряды кустовъ, очевидно, крыжовникъ и смородина, а въ воздухѣ такъ и носилось пріятное благоуханіе свѣжихъ яблокъ и поздней сливы. Пройдя бесѣдку, увитую ярко бѣлѣвшими цвѣтами, мы подошли къ дому. Темными, распахнутыми окнами глядѣлъ онъ въ садъ, и такъ тихо было вокругъ него и внутри, что мнѣ вдругъ стало какъ то непріятно, и мысль распроститься съ батюшкой и пойти въ село за подводой опять мелькнула въ головѣ. Но отецъ Алексѣй внезапно куда-то исчезъ, и только черезъ минуту я услыхалъ его голосъ, раздававшійся въ темномъ домѣ.-- Наташа, Марья, Семенъ. Куда васъ унесло?-- Тенорокъ его понизился на цѣлую октаву и звучалъ гнѣвно, повелительно. Вслѣдъ за тѣмъ раздался топотъ ногъ, мелькнулъ, скользнувъ по пестрымъ клумбамъ, огонь, и отецъ Алексѣй, широко распахнувъ двери, преувеличенно высоко держа лампу, освѣтилъ мнѣ путь. Изъ-за плеча его удивленно выглядывало сонное женское лицо.-- Ну, матушка! подъ-стать батюшкѣ,-- подумалъ я, готовясь къ церемоніи представленія, котораго, къ моему удивленію, однако не послѣдовало.

-- Въ бесѣдкѣ чай накрой, живѣй, -- скомандовалъ отецъ Алексѣй,-- да пошли Сеньку за Натальей Петровной, пусть разыщетъ, скажетъ, гости у насъ... Простите душевно,-- спускаясь на октаву, произнесъ онъ по моему адресу.-- Никто, конечно, не зналъ, жена, знаете, гулять ушла. Вечеръ -- такой пріятный...

Онъ не договорилъ, галантно распахнулъ дверь въ комнату, приглашая меня взойти и улыбкой, и движеніемъ, и наклономъ головы. Всѣ эти приторныя любезности начинали мнѣ порядкомъ надоѣдать, но онѣ то и ставили меня въ невозможность уйти такъ попросту, безо всякой причины.-- Только ради Бога, батюшка, не хлопочите обо мнѣ,-- попробовалъ я пошутить, но отецъ Алексѣй почти уже насильно усадилъ меня на диванчикъ и подушку мнѣ подъ локоть сунулъ, лампу зажегъ и книжку какую то передо мной разложилъ. При яркомъ свѣтѣ его полное лицо показалось мнѣ еще болѣе антипатичнымъ: очевидно, онъ на кого то, на что то сердился, и сдерживаемая злоба такъ и сверкала изъ стальныхъ его глазъ... И движенія его потеряли свою плавность; такъ и казалось, что ему хочется кого-то щипнуть, рвануть своими бѣлыми пухлыми пальцами.

-- Простите великодушно, сударь мой, если васъ на минуту покину,-- зачастилъ онъ.-- Прислуга, знаете, деревенская, ничего но понимающая.-- И онъ засѣменилъ къ дверямъ. Оставшись одинъ, я оглядѣлся. Непріятной показалась мнѣ и комната, въ которой я сидѣлъ: кричащіе обои, туго накрахмаленныя и тщательно, по-трактирному, раздвоенныя занавѣски, ломберные столики на выгнутыхъ ножкахъ, вычурная лампадка передъ новенькими образками и полы, прикрытые разноцвѣтными ковриками,-- все, какъ и самъ батюшка, улыбалось и, казалось, говорило:-- Мы паиньки, сударь мой,-- а изо всѣхъ угловъ такъ и вѣяло скукой и еще чѣмъ то, чего уяснить и понять я еще не могъ, что я понялъ потомъ, послѣ...

Такъ какъ дальнѣйшее разсматриваніе комнаты и чтеніе развернутой передо мной книги меня не интересовало, то я, поудобнѣе прислонившись къ подушкѣ, закрылъ глаза: пройденныя 15 верстъ давали себя знать... Кажется я началъ даже дремать, какъ вдругъ раздавшіеся подъ окномъ шаги, заставили меня очнуться. Легкіе, торопливые, они напомнили мнѣ испуганный полетъ ранней птицы. Вслѣдъ за ними послышались мнѣ другіе, знакомые, сѣменящіе. Хлопнула входная дверь, и въ комнату вошелъ кто то порывисто, стремительно. Тамъ, въ этой комнатѣ, было навѣрное темно, потому что я слышалъ, какъ что-то, зазвенѣвъ, упало на полъ нечаянно задѣтое. Прошло минуты двѣ томительной тишины, потомъ дверь сосѣдней комнаты осторожно скрипнула, и тенорокъ отца Алексѣя съ дѣланной веселостью пропѣлъ въ коридорчикѣ! "Марьюшка, скоро самоваръ". И онъ уже въ комнату входилъ, изливаясь въ извиненіяхъ, что заставилъ меня ждать.

-- Сейчасъ, сударь мой, все готово. Жена вернулась,-- будемъ чай пить въ бесѣдкѣ, вечеръ претеплый,-- замѣтилъ онъ и, навѣрное, чтобы скрыть свое смущеніе, подошелъ къ окну и сталъ расправлять шторки. Но пальцы у него дрожали, мясистые уши горѣли и грудь такъ и вздымалась подъ парусиной подрясника. Въ эту минуту онъ походилъ на разъяреннаго кабана, который, ощетинивъ хребетъ, согнувъ упрямую шею, вращая налитыми кровью глазами, отступаетъ въ безсильной злобѣ передъ врагомъ. "Звѣзды то, звѣзды какія,-- вздохнулъ онъ съ дѣланнымъ благолѣпіемъ. Дастъ Господь Богъ, мужички уберутся за погоду"!

-- А вы, убрались, батюшка?-- спросилъ я, чтобъ что-нибудь спросить.

-- Какъ же-съ, какъ же, хотя теперь трудно стало съ рабочими руками, да и съ заработочными тоже. Имъ же одолженіе дѣлаешь, имъ же кланяться приходится.

-- Какое же одолженіе, батюшка?-- За пятерку всю десятину обломать куда какъ не выгодно.

Отецъ Алексѣй посмотрѣлъ на меня осторожно съ боку"и на лицѣ своемъ скорбь изобразилъ, сожалѣніе.

-- Да, конечно, темнота, невѣжество... просвѣщеніе вообще народу нужно,-- добавилъ онъ, и мнѣ показалось, что на пухлыхъ губахъ его улыбка мелькнула, но не медовая, а ехидная, точно самъ надъ своими словами и надо мной онъ подсмѣивался.

-- Кому же оно не нужно, батюшка?-- спросилъ я съ явной ироніей.

-- Да, конечно, конечно,-- заторопился онъ и перстами поигралъ.-- Вотъ и у насъ, въ Тормасовѣ, хлопотали земскую школу открыть, но дѣло, знаете, что то не вышло,-- такъ и остались при церковно-приходской... Ничего, обходимся.

Въ эту минуту дверь въ сосѣдней комнатѣ отворилась, и женскіе шаги, пройдя по коридору, сошли въ садъ.

-- Пожалуйте, пожалуйте, теперь навѣрно, готово, -- сказалъ отецъ Алексѣй, весь настораживаясь.-- Я, если позволите, впередъ пойду.

Онъ взялъ со стола лампу и, осторожно опустивъ свѣтъ, повелъ меня въ садъ. Звѣзды въ небѣ уже разгорѣлись полнымъ блескомъ и, струясь, вздрагивали надъ темными, застывшими верхушками деревьевъ.

-- Осень! Близко осень!-- подумалъ я, и чуть набѣжавшій вѣтеръ пахнулъ мнѣ въ лицо дыханіемъ обнаженныхъ рощъ и полей.

И точно продолженіемъ туманныхъ печальныхъ думъ, навѣянныхъ предчувствіемъ близкой осени, явилось то, что я увидѣлъ, когда мы подошли къ бесѣдкѣ. Женщину увидалъ я, сидѣвшую у стола, съ упавшими на бѣлую скатерть руками, съ печально склоненной головой. Красота тѣмъ всемогуща и обаятельна, что она захватываетъ, убѣждаетъ съ перваго взгляда...

Въ первый разъ я видѣлъ это лицо, продолговатое и вмѣстѣ съ тѣмъ округло-нѣжное, эти волосы, гладкіе и блестящіе, какъ черное дерево, эти тонкимъ рисункомъ изогнутыя брови, эти трепетныя, еще влажныя отъ слезъ рѣсницы и руки дивной Формы. Но мнѣ казалось, я знаю ихъ такъ же давно, какъ знаю блескъ солнца, лазурь неба, свою юность, свои лучшія грезы.

-- Позвольте вамъ представить, супруга моя, Наталья Петровна,-- засуетился отецъ Алексѣй.

Я назвалъ свое имя.

Наталья Петровна чуть-чуть привстала, поклонилась, но руки не протянула. Не робкой, но скромной сдержанностью дышали всѣ ея движенія.

Этотъ холодный пріемъ, очевидно, пришелся не по вкусу отцу Алексѣю. Онъ такъ и впился глазами въ жену и, какъ бы напоминая, замѣтилъ:

-- Можетъ быть, ослышались, Наталья Петровна. Это братецъ Леонида Александровича. Мы съ Леонидомъ Александровичемъ кое-какія дѣлишки имѣемъ,-- добавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ, и принужденно хихикнулъ.

"Такъ вотъ что!" -- подумалъ я, сразу понявъ и любезность отца Алексѣя, дотолѣ мнѣ необъяснимую.

-- Лѣсокъ у вашего братца приходится покупать, подсошники, полозья -- все изъ вашей рощи къ намъ идетъ; васъ не минуешь. Вотъ и нынѣшній годъ амбарчикъ собираюсь построить, только годъ, знаете, неурожайный, плохой, хочу попросить братца вашего въ должокъ мнѣ отпустить.-- Онъ смотрѣлъ на меня ласково.

Я хотѣлъ было отвѣтить, что въ хозяйство не вхожу, въ имѣніи бываю наѣздомъ и вообще дѣлъ брата не знаю, но въ эту минуту изъ рукъ Натальи Петровны вырвался серебряный подстаканникъ и упалъ со звономъ на полъ. И тотчасъ же сама она наклонилась за нимъ и, когда подняла голову, лицо ея было залито яркимъ румянцемъ. Потомъ я увидалъ, какъ дрогнули ея длинныя рѣсницы, и темные глаза обратились ко мнѣ испытующе робко. И повинуясь какому то чувству, я ничего не отвѣтилъ отцу Алексѣю, точно не слыхалъ его словъ.

-- Пожалуйста, вотъ сухари, домашнія пышки, сливочки,-- предлагалъ онъ, пододвигая ко мнѣ корзиночку и сухарницу.

-- Наталья Петровна, что-жъ ты не угощаешь?

Она опять вся вспыхнула и молча пододвинула мнѣ вазочку съ вареньемъ.

-- Ради Бога, батюшка, не безпокойтесь,-- поспѣшилъ я заявить, и, навѣрно, помимо моей воли, досада и нетерпѣніе прозвучали въ моемъ голосѣ, потому что, вздохнувъ, отецъ Алексѣй принялся за свой чай. Онъ отпивалъ большими глотками, низко наклоняясь надъ стаканомъ, раздувая ноздри, причмокивая, разламывалъ крендельки и сухарики такъ осторожно, точно они были стеклянные. При этомъ онъ, не переставая, продолжалъ говорить. Сначала онъ распространился о нашей рощѣ, доходы съ которой зналъ, кажется, лучше моего, потомъ опять перевелъ разговоръ на помѣщиковъ, на недостатокъ рабочихъ рукъ, на трудность жизни вообще.

-- Повѣрьте, еле концы съ концами сводишь,-- тянулъ онъ, прихлебывая чай. Оно какъ будто со стороны и хорошо, а какихъ это трудовъ стоитъ, какъ горбъ-то приходится гнуть, жилы вытягивать. Повѣрьте, сударь мой, каждому мужику легче, чѣмъ нашему брату.-- Точно заученная сказка или стишки звучали эти слова. Я видѣлъ, какъ ложечка, которую держали тонкіе пальцы Натальи Петровны, дрожала все сильнѣе, какъ блѣднѣли ея щеки, какъ вся она, все существо ея точно сжималось отъ острой боли. И вдругъ совсѣмъ неожиданно она подняла голову и сказала:

-- На что же намъ жаловаться? Кажется, живемъ въ достаткѣ,-- все есть.-- Голосъ ея прерывался, какъ слишкомъ крѣпко натянутая струна, и мнѣ казалось, что отъ волненія она сейчасъ разрыдается. Отецъ Алексѣй сначала остолбенѣлъ, потомъ перевелъ на жену глаза, и столько злобы, столько животной дикой ненависти мелькнуло въ нихъ, что мнѣ показалось: во весь свой ростъ станетъ эта туша мяса, и тяжелая рука опустится на трепещущую голову тоненькой женщины. Но приличіе заставило отна Алексѣя сдержаться и вмѣсто отвѣта онъ захохоталъ и хохоталъ долго, злобно ударяя себя сжатыми кулаками по колѣнкѣ.

-- Нѣтъ, разодолжила Наталья Петровна. Насмѣшила, голубушка. Правда, съ торбой мы не ходимъ, руки не протягиваемъ... Она, знаете, у меня шутница,-- обратился онъ ко мнѣ хриплымъ голосомъ. Что же, Наташечка, ты еще разскажи, что у насъ съ тобой въ банкѣ тысченокъ пять лежитъ, да что въ закромахъ хлѣбъ не переводится. Люди всему повѣрятъ, матушка!

И вдругъ, какъ бы опомнившись, онъ добавилъ болѣе кроткимъ голосомъ: -- Конечно, въ мірѣ все сравнительно. Можетъ быть, и мой скромный достатокъ кажется Натальѣ Петровнѣ не Богъ вѣсть какимъ, потому въ ихъ семьѣ нужда, можно сказать, поистинѣ ужасающая.

Не знаю, что бы послѣдовало за этими эхидными словами отца Алексѣя, отъ которыхъ Наталья Петровна задрожала, какъ отъ удара, если бы въ эту минуту не послышались торопливые шаги, и въ бесѣдку не вбѣжала запыхавшаяся Марья:

-- Батюшка, васъ къ больному просятъ, изъ Глинокъ.

Отецъ Алексѣй обернулся и со звономъ поставилъ свой стаканъ. "Это отъ кого".

-- Отъ Афониныхъ,-- старикъ, вишь, помираетъ.

Онъ допилъ чай и крошки со скатерти стряхнулъ. Ему, очевидно, непріятнѣй всего было оставлять насъ вдвоемъ съ Натальей Петровной. Онъ такъ и впивался въ нее глазами, точно вывѣдать, высмотрѣть хотѣлъ всѣ ея думы.

-- Вы ужъ душевно простите, сударь мой,-- обратился онъ ко мнѣ.-- Такъ, можно сказать, пріятно началось знакомство... думаю, меня вы не дождетесь сегодня, а завтра утромъ увидимся, я васъ доставлю на своей лошади. Братцу вашему мое нижайшее, да ужъ на счетъ лѣску замолвите словечко!-- и нѣжно пожавъ мнѣ руку, онъ на минуту приблизился къ женѣ:

-- Чтобъ все было въ порядкѣ. Комната имъ тамъ приготовлена. Они устали, хотятъ поскорѣе отдохнуть...-- И съ пріятнымъ, почти придворнымъ поклономъ, онъ исчезъ, не забывъ прикрыть на ходу сахарницу...

И когда смолкли его торопливые шаги, когда въ бесѣдкѣ стало вдругъ такъ тихо, я взглянулъ на Наталью Петровну. Она сидѣла все такъ же, опершись на руки, и такъ глубоко уйдя въ свои думы, что, казалось, забыла о моемъ присутствіи... Такого глубокаго, безвыходнаго выраженія отчаянія я еще никогда не видалъ, какъ въ ту минуту на этомъ блѣдномъ, юномъ, прекрасномъ лицѣ...

Бываютъ въ жизни минуты, когда все условное, все навязанное человѣку обществомъ, средой, воспитаніемъ, исчезаетъ, когда онъ остается самъ съ собой, со своей душой, со своимъ чувствомъ, котораго онъ не сдерживаетъ и не анализируетъ, когда онъ весь отдается порыву. Великія страданія другого живого существа, великая скорбь себѣ подобнаго рождаютъ эти минуты... Я не сознавалъ, что дѣлалъ, когда, протянувъ руку, дотронулся до неподвижной руки Натальи Петровны, когда у меня вырвались слова:

-- Послушайте. Такъ жить нельзя.

Такъ далеки, такъ сосредоточенны были эти мысли, что она не удивилась, не испугалась. Какъ мнѣ, ей не казались дикими и странными мои слова, слова чужого, посторонняго человѣка, говорившаго ей о томъ, что знала только она одна. Какъ ищущій и падающій, она не спросила, какая это опора и откуда -- она приняла ее.

-- Какъ же быть?-- спросили ея губы, размыкаясь съ усиліемъ, и брови поднялись со скорбнымъ недоумѣніемъ.

-- Вѣдь всѣ... вся моя семья зависитъ отъ него... папа боленъ...

Она говорила съ трудомъ, ища словъ, и вся дѣтская безпомощность ея существа выступала передо мной съ жестокой отчетливостью.

-- Зачѣмъ же вы вышли замужъ?-- спросилъ я съ укоромъ, съ какимъ спрашиваютъ дѣтей: зачѣмъ ты сдѣлалъ себѣ больно.

-- Что жъ мнѣ было дѣлать,-- спросила она, и тонкія руки ея сжались, протянулись впередъ, точно къ невидимой защитѣ взывала она, ища разрѣшенія, отвѣта.

-- Когда я кончила гимназію, нужно было пристроиться,-- намъ нечѣмъ было жить. Я не хотѣла, долго не хотѣла... Я его не любила,-- порывисто сказала она, и краска яркимъ пламенемъ выступила на ея лицѣ, пламенемъ стыда и отчаянія.-- Если-бъ я знала!..-- Я видѣлъ, какъ по лицу ея, по всему тѣлу трепетъ пробѣжалъ, какъ въ широко открывшихся глазахъ ужасъ промелькнулъ, точно во тьму безпросвѣтной ночи обратились они.

Не со мной,-- съ тѣмъ, что неумолимо жестоко глядѣло на нее изъ этой темноты, говорила она.

-- Два года, цѣлыхъ два года. Какъ въ могилѣ лежишь. Вотъ опять осень придетъ, зима -- конца имъ не будетъ... Сугробы кругомъ выростутъ и уйти-то будетъ некуда!

И вдругъ неудержимыя, отчаянныя слезы брызнули изъ ея глазъ, и, упавъ головой на край стола, она. заплакала.

И надъ этой упавшей головой, надъ этимъ молодымъ существомъ, я сидѣлъ и молчалъ, потому что словъ у меня не было...

Море я видѣлъ передъ собой, лазурно сіяющее, и бѣлыя крылья чаекъ, сверкающихъ на солнцѣ; прибой волнъ слышалъ я, набѣгавшихъ на берегъ длинной, бѣлой полосой... Женщину я видѣлъ рядомъ съ собой, гордую въ сознаніи своей красоты и власти. Жадно вдыхали расширившіяся ноздри набѣгавшую съ моря прохладу, сузившіеся глаза глядѣли передъ собой, улыбаясь властной жестокой улыбкой... Въ тотъ день, въ тотъ часъ, я отдалъ безраздѣльно душу свою душѣ, переполненной счастьемъ, и счастьемъ пресыщенной -- вотъ почему теперь у меня словъ не было.

Что могъ я сказать этой другой душѣ, умиравшей подлѣ меня отъ голода и жажды счастья, сложной и нѣжной, погибавшей отъ избытка своихъ силъ и красоты... Что могъ я сказать этой женщинѣ?

-- Уйдите, давайте уроки. Живите заработанными грошами, возвратитесь въ семью, въ голодъ, въ нищету. Освободитесь: поступайте въ кабалу къ чужимѣлюдямъ изъ-за куска хлѣба, будьте гувернанткой, бонной, сестрой милосердія.-- Насмѣшкой казались мнѣ эти слова, грубымъ издѣвательствомъ. Взять за руку нужно было эту женщину и вывести ее изъ круга, начерченнаго ей жизнью, вывести ее изъ темноты и мрака ночи въ яркій свѣтъ сіяющаго дня... Душу ей нужно было отдать и жизнь -- не пошлые, глупые, минутно утѣшающіе совѣты. Рукой сильной и властной вывести ее на путь, ей по праву природы принадлежащій, на путь славы, обожанія, поклоненія.

Такъ думалъ я, печально глядя на упавшую голову.

Великія слова, отдающія и связывающія души, ведущія ихъ къ смерти или воскресенію, вы звучите правдиво и полно разъ въ жизни, лишь разъ въ жизни человѣкъ можетъ сказать человѣку: "иди за мной, я поведу тебя къ источникамъ правды и любви". Лишь разъ въ жизни человѣкъ можетъ дать человѣку счастье, потому что счастье нельзя раздавать по крохамъ -- его нужно давать цѣльнымъ и безраздѣльнымъ, ибо только тогда оно есть конечное.

...Наталья Петровна очнулась вдругъ сразу, и въ ту же минуту мы стали другъ для друга тѣмъ, чѣмъ были -- людьми чужими, посторонними. Я не смотрѣлъ на нее.

-- Отецъ Алексѣй поздно вернется, я дожидаться его не буду. Я очень усталъ, можетъ быть, вы будете такъ любезны?

Она торопливо, не глядя на меня, встала.

-- Тамъ все готово,-- сказала она, не поднимая на меня влажныхъ рѣсницъ. И еще разъ, послѣдній разъ, я взглянулъ на нее, на всю ея благоухающую красоту, на душу, раскрытую переда мной, какъ дивная изъ дивныхъ книгъ, и невольно губы мои прошептали: "простите". Она не поняла, не могла понять меня, подняла на минуту робкіе, испуганные глаза и взяла лампу дрожащей рукой. Молча я послѣдовалъ за колеблющимся кругомъ свѣта по темнымъ дорожкамъ. Садъ спалъ, поникнувъ росистыми вѣтками, и надъ этимъ крошечнымъ уголкомъ земли, гдѣ, какъ въ зеленомъ гробу, умирала и потухала живая жизнь человѣческая, разстилалась твердыня небесная, необъятная въ своемъ просторѣ, сіяющая милліонами милліоновъ звѣздъ...

...Больше лица Натальи Петровны я не видалъ, она исчезла въ домѣ, ничего не сказавъ, и уже болѣе не вернулась. Въ комнату меня проводила прислуга, и вмѣстѣ съ обступившими меня стѣнами и скуднымъ свѣтомъ тоненькой свѣчки на меня глянула обыденщина.

Я спалъ недолго сномъ тревожнымъ и чуткимъ. Слышалъ какъ ночью вернулся отецъ Алексѣй, какъ долго возился въ сосѣдней комнатѣ, какъ потомъ опять все утихло,-- и по дому густой, протяжный раздался храпъ. Чуть забрезжило, я всталъ, одѣлся, отыскалъ въ полутьмѣ ружье, ягташъ и, оторвавъ отъ записной книжки листокъ, нацарапалъ на немъ наугадъ нѣсколько словъ, въ которыхъ благодарилъ отца Алексѣя за гостепріимство и обѣщался отпустить требуемый лѣсъ въ долгъ. Потомъ, выйдя въ коридоръ, я тихонько свиснулъ прикурнувшаго тутъ же Полкана, и осторожно, беззвучно, вышелъ черезъ сѣнцы на дворъ. Было еще темно, и только бѣлесоватый оттѣнокъ этой темноты предвѣщалъ утро. Обильная роса выпала за ночь: мокры были перильца крыльца, влаженъ засовъ воротъ. Полуотворивъ ихъ, я еще разъ оглянулся. Съ своими закрытыми ставнями, теряясь смутными очертаніями въ сѣрой мглѣ, домъ стоялъ угрюмо и неподвижно. А тамъ, за этими стѣнами...

По увлаженной, накатанной дорогѣ я пошелъ прямо наугадъ. Отчетливо, равномѣрно отдавались шаги въ чуткой тишинѣ. По какому, то мостику прошли мы, выскочившему, по обыкновенію, бугромъ посреди гладкой дороги, миновали церковь, неуклюже громоздко выступавшую изъ-за ограды своей, и пошли по широкой улицѣ села, мимо большихъ и маленькихъ, кривыхъ и косыхъ избушекъ, тусклыя оконца которыхъ уныло и сонно смотрѣли изъ-подъ нависшихъ крышъ своихъ. Пройдя всю улицу до концами уперлись въ большой глинистый косогоръ,-- у подножія котораго лежалъ прудъ, обсаженный чахлыми ивами. И бугоръ, и поверхность воды, отражавшая тусклое, сѣрѣющее небо, и силуэты поникнувшихъ деревьевъ,-- все было сѣро, угрюмо, все, казалось, вздрагивало и сжималось отъ предутренняго холода и въ тупой, безотрадной дремѣ встрѣчало наступающее утро. Взобравшись на бугоръ, мы вышли къ мельницамъ, одиноко торчавшимъ среди поля, и на перекресткѣ трехъ дорогъ, сбѣгавшихся около нихъ, обрѣли столбъ, возвѣщавшій намъ направленіе.

Часа черезъ два, когда все кругомъ тонуло въ яркомъ, бѣломъ туманѣ, какъ дыханіе, поднимавшееся отъ росистой земли, мы, Богъ вѣсть какимъ чудомъ, набрели на знакомый оврагъ. Какъ мы сюда попали, какой дорогой, я самъ не зналъ; недоумѣвалъ и Полканъ, глядѣвшій на меня сквозь бисеръ росы своими черными, блестящими глазами. И попали мы не на откосъ, а очутились сразу на днищѣ, точно какая то невидимая рука, протянувшись въ туманѣ, взяла и поставила насъ въ самую глубину на кочковатую, мягко подававшуюся подъ нашими ногами землю. Какъ плотное и нѣжное покрывало, туманъ приникалъ къ лицу, разстилался надъ головой, спускаясь передъ глазами, скрывалъ все окружающее и придавалъ ближайшимъ предметамъ странные очертанія и размѣры: такими высокими казались мнѣ качавшіеся подлѣ какіе-то тонкіе стебли съ посеребрянными кисточками, и такъ отчетливо отдѣльно каждая была видна былинка, кудрявившейся подъ ногами сѣдой травы. И пока я стоялъ и помимо воли, зрѣніемъ и слухомъ силился проникнуть эту завѣсу, уха моего глухой и странный коснулся звукъ. Точно гдѣ-то недалека непрерывный струился невидимый потокъ, точно по тѣснымъ, высокимъ коридорамъ вода бѣжала и рокотала съ протяжнымъ стономъ и ударялась о плотныя стѣны, и стѣны сжимали и подавляли эти стоны... Подземные ключи. Неужели я случайно набрелъ на нихъ... Еще нѣсколько шаговъ въ туманѣ, и я стоялъ на краю одной изъ тѣхъ ямъ, которыми изобиловалъ оврагъ. Затаивъ дыханіе, наклонившись, я сталъ прислушиваться. Глухой ропотъ слышался явственнѣе. Здѣсь, внизу, подъ твердой корой земли, заключенныя въ узкое, тѣсное пространство, бѣжали свѣтлыя живыя струи и жадно искали выхода, и жадно рвались на просторъ и, стеная, набѣгали, тѣсня одна другую, и ударялись о темныя стѣны и силились пробить ихъ, чтобы, освободившись, брызнуть свѣтлыми искристыми слезами, засверкать тысячью огнями, излиться полной широкой струей. Таинственныя, могучія силы! Полноводные, подземные ключи! Пробьете ли вы глухія стѣны,преграждающія вамъ путь къ свѣту, или вѣчно стремящіяся, негодующія, вѣками будете стонать и плакать, ударяясь о темноту и молчаніе вашей тюрьмы? И опять такъ ясно я увидалъ голову, упавшую на руки, и услыхалъ рыданія -- глухія, подавленныя, какъ ропотъ тѣхъ струй, что неслись и проносились гдѣ-то подлѣ меня подъ твердой корой неподвижной земли...

Женщины, идущія своимъ путемъ, какъ спокойныя рѣки, или покоящіяся въ своемъ счастьѣ, какъ холодныя горныя озера,-- не для васъ эти строки: для тѣхъ, кто, какъ подземные ключи ищутъ и не находятъ выхода, кого давятъ глухія, темныя стѣны, для тѣхъ, кто во всей полнотѣ своихъ жизненныхъ силъ облеченъ на безславную, безплодную борьбу съ повседневностью -- жестокой и грубой, какъ твердая кора неподвижной земли...

...Когда я поднялъ голову, туманъ порѣдѣлъ: длинными, бѣлыми хлопьями висѣлъ онъ въ воздухѣ, въ которомъ уже проглядывала чистая, холодная лазурь утренняго неба. Солнце вставало, солнце обѣщало свѣтъ, тепло всему живущему... только тамъ внизу, гдѣ рыдали подземные ключи, темнота не могла разступиться -- вѣчная...

По росистой межѣ возвращался я домой, и обнаженныя сверкающія жнивья лежали на солнцѣ, какъ широкія золотыя дороги...

Максъ-Ли.

Сборникъ "Итоги". Изданіе газеты "Курьеръ". М., 1903 г.

Оставить комментарий Ковальская Ольга Нестеровна (yes@lib.ru) Год: 1903 Обновлено: 03/11/2018. 38k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Текст издания: Сборникъ "Итоги". Изданіе газеты "Курьеръ". М., 1903 г.

Ковальская Ольга Нестеровна Подземные ключи

Подземные ключи.

Ковальская Ольга Нестеровна
Подземные ключи