Кравков Максимилиан Алексеевич
Медвежья шкура

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Максимилиан Кравков

Медвежья шкура

   Политическая ссылка. Клубок дней серых, нужды и борьбы, борьбы за себя и других.
   У всей нашей ссылки не хватало денег. Но больше всех они были нужны мне и Василию Власычу.
   И именно пятнадцать рублей двадцать копеек, как раз столько, сколько стоил с пересылкой "патентованный препарат Туберин -- верное средство от чахотки", как уверяло жульническое газетное объявление, попавшее в нашу деревню. В третьей избе от края кашляла и задыхалась бедная Анна Грунтман.
   У нее была маленькая дочка с голубыми глазами.
   И хотя голубоглазка, со взбитым коком, целыми днями могла разливаться радостным хохотом и кувыркаться под столом, -- это не мешало Анне Грунтман медленно гаснуть, как рдяные угли, сливающиеся с золой.
   И вот в один тоскливый вечер в мою избу, с промерзшими бревнами стен, ввалился Власыч с известием о "Туберине".
   Со стороны можно было подумать, что он сам изобрел это чудесное средство. Но, вероятно, газета, как визитная карточка далеко всамделишной жизни, так встряхнула его, что каждая строчка стала читаться протестом против нашего одинокого прозябания. И "Туберин" в том числе. Одним словом, в эту минуту Власыч ставил вопрос очень остро: "Туберин", а следовательно, спасение Анны или бессовестное оставление товарища на погибель.
   И я с ним согласился.
   И, конечно, менее всего по причине "Туберина".
   Ни патентованных средств, ни таких же мыслей я тогда не любил.
   Но я был бесконечно благодарен Власычу за то освежение, которое он во мне произвел своим буйным налетом. Точно заставил проснуться.
   Принципиальное наше согласие было готово. Но где взять денег?..
   Склоненный к постановке вопросов конкретно, я тогда же вычислил, что от продажи местным челдонам всего нашего с Власычем барахла, включая сюда и лопатину [лопатина, лопотина (сиб.) -- одежда], выручится что-то около одиннадцати рублей с копейками.
   Это, так сказать, при самопожертвовании догола.
   Правда, был еще объект торговли -- мой остроухий Буска. И он мог сыграть решительную роль в создании лечебного фонда.
   Но это было так предательски-постыдно -- продавать моего, в сущности, единственного друга, что я напрягал все свое воображение в поисках какой-нибудь иной комбинации.
   -- Слушай, Власыч, -- придумал я и тряхнул за плечи безнадежно омраченного приятеля. -- Есть одна штука. И довольно правдоподобная. Не красть, не убивать. То есть, если хочешь, -- убить, но не человека, а... медведя. Я знаю берлогу!
   Глаза Власыча смотрели, расширялись и округлялись, как два восхищенных солнца.
   -- Дружище!.. Да неужели?
   -- Я знал о ней еще с осени. Должен сказать, что точно, где зимует этот медведь, я не знаю. Но уже ежели сам старый Матвеич ручается, что зверь залег на хребте у Полуденской речки, то, конечно, он там и сейчас, и, -- пусть нас черт заберет с патрохами, -- если мы завтра туда не отправимся!
   -- Пятнадцать рублей двадцать копеек! -- молитвенно восклицает Власыч.
   -- Да за хорошую шкуру в потребиловке две десятки дадут!

* * *

   Попробуйте разыскать -- на многих квадратных верстах, взъерошенных дебрями, заваленных снегом, -- ничтожную скважину -- окно в медвежью берлогу!.. И с утра, -- через чащу, колодник, кочкастые согры, через талые родники, по снежным надувам крутых косогоров брожу я и Власыч.
   Я не мыслю себе возвращения без успеха: слишком много душевного жара и какой-то идейной осмысленности вложили мы в эту затею.
   Но уже на исходе короткий таежный день, уже облаком мутным легла усталость на наши лица, уже Буска попрыгивает трусцой, и скучливо колышется его серый султан -- пушистый хвост.
   Ни признака, ни намека на близость медведя.
   С шуршащей трелью выскочил рябчик, другой -- целый выводок.
   Буска ожил.
   Выцеливает Власыч, водя пистонной своей двустволкой, я сметаю корону снега, убелившую углистый пень, и сажусь. Бухает выстрел, задушенный шерстью хвои.
   Пыхтит усталый Власыч, бросает убитую птицу, валится рядом со мной, и пот течет с его пылающих щек.
   -- Ну, и ходьба... -- ворчит он, -- лыжи, язви его, чуть не сломал. Ночевать, что ли, будем?
   Я решаю, что место удачно. Под рукой сухостойник, и топлива нам на ночевку добыть не трудно.
   Тем временем улыбнулось откуда-то солнце, ответно вечерним огнем вздохнули снежные сосны и потухли, словно слиняли. Толпа фиолетовых теней бесшумно вошла под деревья.
   Кончился день.
   Звонко цокает острый топор, зубом стальным выкусывает желтые, скипидарно-смолистые щепки. Я рублю дрожащую "сушину": долгая у нас ночь, крепкий у нас холод.
   Хрупнула, хрустнула, затрещала, запела, ломаясь и шурша ветвями, тяжко и глухо ухнула в снег.
   Хватит дров для ночлега.
   В своей шапке с ушами Власыч похож на унылого лягаша, бронзово-огненного от костра.
   Пока я рублю, он уже выжег широкое кострище и мостит на нем толстый подстил из пихтовых веток. Это -- наша постель. За спиной у себя мы сплетем густой экран из хвои -- от него отражаться будет тепло и греть нас со всех сторон.
   Пылает огонь, пугливый и грозный, мятежный и хитрый, отбрасывает виснущую над ним темноту, а когда надавит тяжесть ночи, -- забивается в переплеты обугленных бревен и с ворчанием скалит раскаленные клыки...
   Это -- борьба.
   Чайник вскипел. Мы разделись, разулись, развалились, как шахи персидские, в ароматной мягкости пихты. Нет усталости, нет заботы, нет неудачи -- есть только всепроникающее блаженство отдыха, тепла и насыщения.
   Очень просто, в сущности, устроен человек.
   Чай после такого дня -- это целая поэма. Особенно с маслом. Пьем -- одинаково: отколупываем ножом янтарный, зернистый комок, стряхиваем его в деревянную чашку, наливаем черный, от снеговой воды и густого завара, кипящий чай, обмакиваем сухари в растопленный слой масла, пока не вычерпаем его до конца, а потом едим размякший, теплый, как шаньга, масленый хлеб. Буска давно уже поужинал, свернулся серой подушкой у самого огня, спит, только острые уши не спят -- сторожат.
   Власыч тянет к костру босые пятки, крючит пальцы, отпихивает собаку.
   -- Отодвинься, дурной, сгоришь...
   Теперь -- спать. Закурить, молча смотреть на холодные искры мерцающих звезд и сладко дремать...
   Власычу не спится.
   -- Повыбили из ног глухоту, -- довольно начинает он. И с надеждой: -- Эх бы, завтра...
   Что говорить о завтрашнем дне? К чему беспокоиться, волноваться? Придет это завтра, и мы увидим. Власыч понимает мое молчание и изменяет тему:
   -- Незадачливая осень сегодня. Скажи, пожалуйста, на носу рождество, а куда снег девался? Путной ноги лыжной нет. Оттого, видно, и белка нас обошла...
   -- Власыч, а в Выдриной когда ты жил, там хорошие промыслы были? -- задаю я вопрос не без некоторого коварства.
   Дело в том, что Власыч страстно любит воспоминания о своей трехлетней ссыльной жизни в деревне Выдриной и, начав повествование, уже не нуждается в репликах, вообще в активном вмешательстве собеседника, и предоставляет ему делать, что тот захочет.
   А меня совершенно не тянет сейчас к разговору.
   -- Ого, -- усмехается Власыч, -- там, брат, такая охота была!

* * *

   Мы опять на лыжах и давим хрустящий наст тропой на авось.
   Огневыми цветами изрябило солнце голубую девственность снега, и мы сами -- дневные, умытые сном и свежестью ночи.
   И по-прежнему захвачены своей целью -- медведем, и по-прежнему мы уверены, что отыщем его.
   Часы и версты, часы и версты в ровном шуршании лыж, мимо трав лохматых, осахаренных зимой, под плащами колючего ельника, в пересечку путанных заячьих петель.
   -- А теперь куда? -- вопрошает пространство Власыч.
   Мы уткнулись в обрыв.
   Глубоко под нами спряталась в горы синяя падь, и белый снег, из-под ног убегающий лентой, тоненькой нитью дотягивается до дна лощины.
   Я воткнул свою лыжную палку, по-тунгусски "таяк", и остановился.
   -- Шею сломать тут просто, -- резонирует Власыч, -- но... и медведя найти возможно.
   Мною овладевает приподнятое, воздушное чувство. Я увязываю "юксы" -- ремни на лыжах -- поправляю шапку и весело предостерегаю:
   -- Смотри, на поторчину [поторчина (сиб.) -- шест, палка, сук, торчащие из земли] не наткнись...
   Несколько секунд я качаюсь на узком перевале, на грани между площадкой и сумасшедшим полетом вниз. Но вот наклонились остроносые лыжи и скользко поплыли вперед.
   Глянуло мне в лицо далекое дно провала, мелькнули деревья, свистящий ветер окутал уши. Инстинктом вильнул от острой рогули, птицей вперелет взял пригорок и, пригнувшись, забитый снегом, упруго замедляя, катился в горло пади.
   Здесь -- безмолвие.
   Все задумалось долгой зимней дремой. Запорошенные кусты, как застывшие облачка пара, и гордые ели -- точно из камня серо-зеленого резаные стрелы.
   Даже Власыч проникся торжеством тишины и разговаривает вполголоса. Только Буска нетерпеливо смотрит на нас и хватает пастью снежные клочья. Склоны пади изъедены ямами от вывороченных когда-то сгоревших лиственниц, и торчат из-под снега причудливые растопырки огромных корней и кривые сучья, как обугленные ребра.
   В этом хмуром, заросшем ущелье удобное место для медвежьего логова. Мы путаемся в ветках, увязаем в сыпучих провалах, и из сил выбивается собака.
   -- Завтра ведь рождество, -- вспоминает Власыч, -- поди, перепьются челдоны.
   Рождество, в моем представлении, -- веселый языческий праздник, праздник природы -- поворота солнца на лето. И в сумерках длинной цепи дней, серых, как мыши, дней нашей ссылки, всякий жизнью отмеченный день особенно хочется и для нас отметить чем-нибудь ярким и необыкновенным...
   Встревожил нас Буска: он залез глубоко в нору под елью, и только хвост его пушистый колышется над снегом. Сдернув ружье, забегаю сбоку, заглядываю настороженно.
   Мерзлая нора, защищенная хвоей, с выметенным песочным спуском...
   Молчит собака; вот -- вылезла, отряхнулась -- равнодушно побежала.
   Пусто...
   -- Леший-те задави, -- ругается Власыч, -- а ведь медведь по осени рыл...
   И опять утомительная дорога вверх, на выход из обманувшей пади. Мне уже хочется есть, уставать начинают ноги, все чаще останавливаемся, отдыхаем. Власыч бредет и не разговаривает. И утренние четкие перспективы удачи у нас мутятся...
   Вдруг оттуда, с солнечного подъема, где видно голубое небо, -- какой-то необычайный звук.
   Я замер.
   Еще, еще -- точно тенькает затерявшийся колокол.
   Собачий лай.
   Это серьезно: на птицу Буска не лает...
   Переглянулся с Власычем, и, с забившимся сердцем, туда, на подъем.
   Мешают кусты, путают лыжи, душит одышка от быстрого хода -- все равно, лишь бы вовремя добежать... Выбрались... Ровный, редкий бор. Лай замолк.
   Кометой падает с дерева снежная шапка -- точно ткань золотую тряхнули, и осыпалась она тонким, сверкающим гарусом.
   Или -- снежный павлин распустил переливчатый хвост, и в нем загорелись стеклянные звезды...
   Слушаем -- и дышать боимся...
   Взлаял пес, совсем недалеко -- разглядели.
   Тут же за кустами на пригорке, словно мышь полевую прижал -- носом в сугроб, -- уставился Буска на снег и лает гневно, вызывающе...
   Власыч -- ружье с плеча...
   -- Тише, тише -- не потревожь!
   Лыжи долой. Наст на надуве держит..
   -- Эх, пес проклятый, заливается как! А у самого выхода из берлоги...
   -- Как его отманишь?
   Согнувшись, подбираемся разными сторонами. Весь мир для меня сошелся на пухлом снежном горбе, на немой загадке... Минута пройдет, а может быть, меньше, и взрывом взломится мертвая неподвижная корка, и -- какое косматое чудище черной бурей вырвется из земли!..
   Дыбом поднялся загривок у пса. Увидел меня -- совсем озверел. Роет лапами снег, сунется мордой и мячиком отлетает назад.
   Ступил на бугор, увидел дыру, поменьше тарелки, обледенелую от пара. Только руку занес --оттащить от жерла собаку -- обезумевший Буска хапнул меня за рукав, а рядом с ногами мягко просела глубокая воронка... Отскакиваю от ямы, вижу, как дно ее пучится снежной кашей, и выстрелы, два раскатистых выстрела, дымом кроют берлогу... Слышу, как Буска треплет остервенело кого-то в яме, а Власыч торопливо стучит -- заряжает шомпольную двустволку.
   Дым расходится...
   Неужели все? Как будто бы -- да. Не ждал я такого простого конца.
   Но... мы добились, чего хотели, сокровище наше, и я кричу этому фартовому черту, Власычу.
   -- Ура!.. Убил, убил!.. Ах, старый хрен!
   Насилу я выгнал Буску из рытвины. Он долго отплевывал шерсть, застрявшую в зубах.
   Власыч -- сам не свой. Прыгает, как журавль на току, хлопает меня по плечам, поздравляет. Живо снимается опояска-веревка, Власыч спускается в яму. Припал на корточки, увязывает. Встал, бросает мне конец веревки:
   -- Тащи...
   Я сверху, он снизу, и... из отверстия вытягивается мертвая голова медвежонка. А в следующую секунду резко лопается веревка; навзничь, затылком мне в ноги, опрокидывается Власыч, и громадная лобастая башка с прижатыми ушами, яростно фыркая, вырывается из берлоги...
   Я тянусь наведенным ружьем, на мушке мелькают ноги товарища, откуда-то взявшийся Буска и бешено мечущаяся медведица, по плечи застрявшая между стенками выхода и убитым детенышем. С огромным риском я ловлю в крутящемся снеге коричневый лоб и стреляю...
   Покорно ложится огромная голова, и гребет когтями, стихая, широкая лапа...
   Редким столбом подымается дым из обваленной берлоги, и с недоумением, молчаливой улыбкой выкарабкивается Власыч...

* * *

   Только теперь я почувствовал, что простудился.
   Теперь, когда шкура -- темная, почти черная, с серебристым хребтом, шкура в шестнадцать четвертей -- была снята и скатана в длинный тяжелый вал.
   Остыв от азарта охоты, я остыл, должно быть, больше чем нужно, и все время зяб. И торжество мое сделалось уже неполным, словно еще через какую-то грань мне предстояло перешагнуть, для полной победы.
   Но Власыч -- сиял.
   Сиял бы, должно быть, и Буска, если б умел. Но он наелся парной медвежатины и разлегся в снегу -- волк серый, довольный и лукавый...
   Мы сварили чай. Тут же, на истоптанной площадке, попили, закусывая сухарями, и на шомполе жарили ломтики мяса. До нашей деревни было верст тридцать, тайгой и хребтами. И, конечно, вдвоем было немыслимо на себе утащить и шкуру и мясо. Промышленники в таких случаях делают сугроб и в нем сохраняют дичь от мелких зверьков, от лисиц и росомах. Мы сложили медвежью тушу обратно в яму и накрепко заколотили вход нарубленными сутунками.
   В деревне мы, конечно, добудем коня и вывезем добычу вьюком. Но шкуру, драгоценную шкуру, берем с собой.
   -- Далеконько мы забрались, -- соображает Власыч и разглядывает компас, -- а что, если нам на Налимий удариться?..
   Я вспоминаю, что участок Налимий прячется где-то на юге, верстах в десяти. Подозрительная деревенька -- самогонная и разбойничья. Но сейчас предложение Власыча очень мне нравится.
   -- Конечно, -- поддерживаю я, -- наймем там коня...
   -- Положим, на это ты не рассчитывай... Вряд ли там кто-нибудь живет. Покинутый поселок.
   -- Как так -- покинутый?
   -- А просто. Земля неурожайная, потому и бросили.
   -- Так-таки никто и не живет?
   -- Летом живут которые... А теперь разве бродяги зимуют...
   -- И все-таки, выгодней нам идти на Налимий, -- доказываю я, -- к вечеру доберемся -- хоть переночуем в доме. А утром до села, -- по гладкой дороге. Иначе, подумай, со шкурой -- в ней сейчас пуда два верных -- по хребтам ноги ломать...
   -- Правильно говоришь, -- убеждает Власыч, -- айда на Налимий...
   И мы пошли.
   Не на шутку разыгралось мое нездоровье. Меня лихорадило, мучительно било в висках, а главное, я уставал, уставал, как ребенок. Шкуру несли мы по очереди, навьючив на себя, как котомку, и Власыч ругался последними словами, стараясь отнять у меня тяжелую ношу. В работе не так-то легко человек поддается болезни, и к вечеру кое-как я добрался до деревушки. Мороз нажимал, и гулко скрипели лыжи. Внизу, в неширокой долине, затертой двумя хребтами, темнела короткая цепь домишек. И было так странно найти поселок оставленным и безлюдным. Я высказал это Власычу.
   -- Нечему и дивиться, -- ответил мой спутник, -- сегодня особенно. Кто и жил, так в село на праздник ушел.
   -- Даже самогонщики?..
   -- И они. Кому в сочельник охота в лесу торчать? Только нам с тобой разве?
   -- А бродяги?
   -- Эти... могут случиться. Из таких, конечно, кому на деревню показаться нельзя. Только... я встречи такой не хочу...
   В эти минуты мне совершенно безразлично было с кем встретиться. В глазах у меня прыгало, ноги машинально передвигали лыжи, и я мечтал об одном: лишь бы приткнуться в тепло и отдохнуть.
   А Власыч пояснил:
   -- И так намаялись, как собаки, а тут еще ночь не спи -- карауль. А закрыл глаза -- гляди -- чего-нибудь и свистнут... Нет, благодарю покорно...
   Мы входили в околицу.
   Буска, зачуяв жилье, сейчас же умчался в разведку. Но напрасно я ждал привычного деревенского лая собак -- все было тихо, нас никак не встречали.
   Полузанесенные избы в один порядок торчали далеко одна от другой, точно редкие зубы в обветшавшей челюсти.
   Мы выбрали самый крепкий, самый солидный, казалось, дом и, зайдя во двор, надавили на дверь. Вначале она не поддавалась, а затем так внезапно распахнула свой рот, что мы едва не покатились в сени. Чиркнув спичкой, нащупали главную дверь, она была отперта, и мы вошли во внутрь.
   Комнаты были выстуженные и нетопленные, и все-таки в них не чуялось холода нежилого строения, словно не так уж давно дом был брошен своими хозяевами. Да и внутреннее убранство говорило о том же. Стояла исправная железная печь и кровать с охапкой сена, вместо матраца, с потолка повисла закоптелая и засиженная мухами лампочка, а в другой комнатушке, с русской печкой, на полках оказалась кухонная посуда, и, что самое приятное, в бутылке, заткнутой тряпкой, был керосин.
   -- Недавно уехали на село, -- констатировал Власыч.
   За печью нашлись дрова, да их много было и во дворе -- сухих выдержанных сосновых поленьев.
   Мы сразу же затопили обе печи, и русскую и железную, тишина заполнилась воркованьем огня, в избе родились тепло и жизнь.
   Власыч пошел оглядеть деревню -- нет ли людей, нет ли съестного, а я, с тяжелой, пылающей головой и зябнущим телом, остался домовничать.
   Я чувствовал, что дальше идти совсем не смогу, мне хотелось лечь, укутаться чем-нибудь очень теплым и лежать неподвижно. Я нашел в себе силу поставить чайник к огню -- больше делать я ничего не мог. Вернулся Власыч, принес пригоршню мерзлой картошки и сообщил, что деревня безлюдна, что он обошел все дома и нигде ни души. Он встревожился моим состоянием, рассуждал о тифе и воспалении легких, а потом утешал, что это, наверное, -- "так" и что мне надо просто отлежаться.
   Мы решили, что я останусь здесь ночевать, а Власыч пойдет на село и завтра утром явится с лошадью, вывезет мясо, шкуру и меня. Он хотел оставить мне Буску, но я настоял, чтобы собака шла с ним, потому что идти надо было верст тридцать, в дороге мог подняться буран, да и вообще потому, что дело ночное -- темное дело.
   Власыч ушел, зазвенев кольцом калитки, я остался один и подбросил в железку дров.
   О, как я зяб тогда!..
   Избушка была всего из двух комнат -- горницы и кухни, разделенных небольшими сенями, вроде прихожей.
   Я сидел у стола и, стиснув руками виски, уткнулся в старый, истрепанный календарь, который нашел на божнице. Гудела и дрожала разожженная печка, труба ее снизу делалась бархатно-красной, и на ней загорались огневые пылинки. Два окна выходили во двор, в одном был оторван ставень и к стеклу голубым пауком припаялся мороз.
   Календарь поучал о порядке отправки денежных переводов, высчитывал силы каких-то армий; я отрывался и думал о завтрашнем празднике, о том, как в далекой России предрождественской суетой заполнены улицы. Думал о том, как в бессрочной каторге кое-кто из друзей моих также переживает этот, с детства традиционный, день, как у нас на селе Анна Грунтман, наверное, готовит елку для голубоглазой Молли. И сознание единовременности переживания одного и того же обитателями различных углов моей огромной отчизны порождало чувство связи со всем человечеством и усиливало, в то же время, ощущение одиночества.
   Голова болела тупой, щемящей болью, и тусклый огонь лампы окружался радужным кругом, какой бывает при сильном угаре. Я старался поджать под себя коченеющие ноги, закрывал глаза и слушал звучащую тишину с однотонным рокотом печи, со скриплыми стонами промерзающих стен.
   И внезапно четко брякул запор у калитки... Я вздрогнул, словно разбуженный. Грузно хрупая снегом, кто-то медленно прошагал у меня за стеной и остановился у крыльца.
   Я вскочил, взрывая догадками мутный туман болезни... Шаги, шевельнулись, и охнула лестница.
   Я мгновенно вспомнил, что дверь не закрючена, схватил с табурета ружье и прыгнул к порогу. Как раз в это время за темной дверью шуршала рука, нащупывая скобку...
   Приподняв берданку, я ждал.
   Отодралась дерзко дверь, и из тьмы беловатым клубом вкатилось морозное облако... Кто-то черный, высокий, нагибаясь, шагнул за порог и остановился.
   Я видел фигуру, заостренную сверху колпаком башлыка, но лица я не видел. Мчались мгновенья, мы стояли недвижно -- он, молчавший, и я, больной и безумный, сжимая ружье, готовое к выстрелу...
   Он качнулся назад, нехотя отступил в темноту и, помедлив, захлопнул с грохотом дверь. Шаги повернулись, спустились по лестнице, заскрипели по снегу и растаяли в тишине.
   Напряженные нервы резко ослабли. Весь разбитый, обессиленный, я едва сумел накинуть крючок у двери и, добравшись до койки, бросился навзничь, прижимая к себе ружье. Все поплыло, завертелось... Очертания комнаты исказились, огонь у лампы то метался стрелой в потолок, то ложился на стены широкой расплывчатой радугой.
   Удерживая сознание, я старался стряхнуть с себя морок кошмара, болезненным напряжением возвращал свой рассудок к действительности. И это мне удавалось, и помогало нервное беспокойство, с каждой минутой все сильней оживавшее во мне.
   Я лежал со стиснутыми зубами, трясясь в леденящем ознобе, а внутри все горело жгучим и злым огнем. Я пытался подумать о своем положении, но мысль вытягивалась, удлинялась и кончалась выходом в пугающую неизвестность. Я садился на койку, бездумно смотрел на мохнатые снежные звезды окна, игравшие с лунным сиянием, -- и опять подбиралась невыявленная мысль и опять окутывала меня загадочной тревогой. Я просто -- ждал. Был я внутренне убежден в неизбежности недалекой развязки и все бы отдал, лишь бы приблизить наплыв зловещей встречи, только бы сократить минуты ужасного ожидания.
   Я спустился с кровати, шатаясь, добрел до окна и с тоской смотрел на пустынный двор, укутанный синими тенями. Калитка была распахнута настежь. За ней, нестерпимым блеском снега, морозно сияла мертвая улица. Лоб мой коснулся промерзшего стекла, безотчетно мне сделалось страшно. Я пошел обратно к кровати. И тогда же почувствовал, что кошмар возвращается...
   Да, вдоль стены проскрипели шаги. Мерные, неторопливые, такие уверенные, будто мой таинственный посетитель шел не ко мне, а за мной... Я весь вздрогнул призывом последней, отчаянной защиты. Бросившись к сеням с ружьем, я сознавал, что креплюсь остатками сил, что их надолго не хватит... Вот поднимается он, невидимый, по ступеням. Вот загромыхало в сенях и... вот, наконец-то, дернулась и задребезжала дверь... Так же каждый мой нерв задрожал, задергался и задребезжал.
   Новый рывок, от которого вздрогнула притолока и заболталась, словно зажаловалась какая-то железка...
   Нет, не выстрелю. Обожду...
   Затишье.
   Сердце и кровь в висках перебивают друг друга.
   Яростно рванулась дверь в третий раз, визгнув на петлях. Затряслись косяки, изморозный иней посыпался с обледеневших дверных гвоздей... Выдержала... Опять тишина... Тишина разрастается, становится долгой, и во мне отмыкаются родники воскрешающей, неуверенной еще радости...
   А когда в сенях затопталось нелепо, сломленной поступыо, обрываясь по лестнице, захромали шаги, -- сразу все выплавилось и застыло во мне железным сознаньем победы. Он -- уходил.
   Я же твердо знал, что больше он не вернется, и, как солнце, пылала во мне торжествующая жизнь.
   Забывался озноб и жар и распускались, освобождая, клещи болезни...
   Смеясь и разговаривая сам с собой, лег я на койку уже другим, перерожденным. И, обливаясь теплой испариной, засыпал глубоким сном, сном здоровья и силы...
   Наутро меня разбудил приехавший Власыч.
   Как лист золотой, сверкало стекло, густо зажженное искрами солнца. И я был бодр и силен, как это молодое утро, и, вспоминая, слушал, как Власыч допытывался о громадных следах, истоптавших двор и крыльцо.
   Но Власыч сам перебил себя и, смеясь, заявил:
   -- Я под шкуру уж деньги занял... Есть "Туберин", -- вылечим Анну Грунтман!
  

-----------------------------------------------------------

   Источник текста: Максимилиан Кравков. Ассирийская рукопись. -- Новосибирск: Западно-сибирское книжное издательство, 1970.
   Scan,SpellCheck: Trinki; OCR,Convert,SpellCheck: archimedes, январь 2012 г.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru