Крестовская Мария Всеволодовна
Женская жизнь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая.

   

ЖЕНСКАЯ ЖИЗНЬ.

Повѣсть въ письмахъ.

   Въ прошломъ году послѣ смерти моей тетки мнѣ досталась, вмѣстѣ съ другими ея бумагами, пачка писемъ, писанныхъ къ ней ея любимою двоюродной сестрой, умершей незадолго до нея, съ которой онѣ были ровесницы и очень дружны. Письма эти, начинаясь съ дѣтства, проходятъ чрезъ всю жизнь покойницы и проглядывая ихъ, мнѣ пришло въ голову сдѣлать изъ нихъ повѣсть. Жизнь писавшей ихъ не была богата приключеніями, не отличалась никакой сложностью, не выдавалась ничѣмъ замѣчательнымъ и не даетъ собой даже достаточнаго матеріала для романа; это была простая жизнь обыкновенной, хорошей русской женщины, какая выпадаетъ на долю сотенъ другихъ женщинъ, но быть можетъ читая ея нехитрую повѣсть многія изъ нихъ найдутъ въ ней невольный откликъ на многія минуты и чувства, волновавшія и ихъ въ ихъ собственной жизни...
   
   1894 годъ.
   С.-Петербургъ.

1843 годъ.
Городъ М. 25-е октября.

   Любезная сестрица! Мои добрые родители, желая вознаградить меня за успѣшное прилежаніе и доброе поведеніе, рѣшили дать дѣтскій балъ, на мое рожденье, что будетъ 30-го сего мѣсяца и въ кое мнѣ исполнится 10 лѣтъ. Моя добрая маменька дозволила мнѣ позвать на оный всѣхъ моихъ подругъ, а также усердно просить твою маменьку, чтобы она отпустила тебя къ намъ съ утра. Въ надеждѣ, что сія наша просьба не встрѣтитъ отказа, крѣпко цѣлую тебя и tante Софи и остаюсь любящая тебя кузина

Катя.

   А Коля показалъ вчера madame Бурго языкъ, а она выдрала его за то за уши, а няня принесла намъ голубка. У него сломана нога. Мы его спрятали подъ клѣть и кормимъ тамъ, а Бурго не знаетъ.

-----

1846 годъ, Ольховка.
2-е мая.

   Ma chère cousine! Маменька нездоропа и потому приказала написать мнѣ вмѣсто себя и очень звать васъ къ намъ въ Ольховку. Маменька говоритъ, что вы уже два лѣта не бывали у насъ и что теперь пришло самое время погостить вамъ у насъ, потому что хотя послѣ смерти моего милаго братца и прошелъ уже годъ, но маменька все еще сильно скучаетъ и будетъ вамъ сердечно рада. Маменька надѣется, что вы исполните ея просьбу и папенька о томъ-же проситъ васъ. Маменька сдѣлала мнѣ на лѣто соломенную бержерку съ голубыми лентами и васильками, которая мнѣ очень нравится. А тебѣ какую сдѣлали? Сердечно цѣлую тебя, любезная сестрица, и очень жду тебя вмѣстѣ съ маменькой къ намъ въ гости. Я тебя сведу на прудъ и покажу новую мельницу и будемъ вмѣстѣ гулять.

Твоя кузина
Catherine.

-----

1850 годъ. 30-е октября.
Городъ N.

   Ахъ милая, милая Barbe, какой прекрасный, какой чудный сегодня день! Сегодня мнѣ исполнилось 17 лѣтъ и меня объявили взрослой! Наконецъ-то, наконецъ дождалась я этого таинственнаго прекраснаго дня, о которомъ столько мечтала! Если бы ты только знала, какъ надоѣли мнѣ всѣ мои уроки, книги, тетрадки, противная m-me Бурго, выговоры отъ маменьки, наказанія отъ папеньки и главное это несносное, вѣчное послушаніе и бабушкѣ, и нянюшкѣ, и учителю исторіи, и учителю географіи, и всѣмъ, кому только хотѣлось командовать мною! Grand Dieu! если бы эти строки, попали вмѣсто тебя къ маменькѣ или m-me Бурго! Богъ мой, что-бы только было, что-бы было! Я думаю меня снова разжаловали бы изъ большихъ въ маленькія и отправили бы назадъ въ дѣтскую! Но, къ счастью, это первое мое "свободное" письмо и я пишу, что хочу! Подумать только, что до сихъ поръ я двухъ строчекъ не могла написать иначе какъ подъ диктовку и непремѣнно показать старшимъ!
   Однако, милая Barbe, если я буду продолжать такъ расписывать, то я никогда не кончу этого письма, а я непремѣнно хочу описать тебѣ подробно весь прекрасный, сегодняшній день, лучшій во всей моей жизни, или, лучше сказать, не весь, а только первую половину его, такъ какъ всего еще только 6 часовъ вечера и все самое лучшее еще впереди!
   Сегодня назначенъ мой первый балъ. Подумай только, Barbe, мой первый балъ! Первый балъ, на которомъ я буду танцовать какъ большая, буду говорить съ кѣмъ хочу и сколько хочу, буду кокетничать какъ кузина Зизи и подъ конецъ, даже, быть можетъ влюблюсь! Или въ меня кто-нибудь влюбится! Господи, сколько счастья заразъ! Мнѣ и плакать и смѣяться хочется отъ радости. Съѣздъ назначенъ въ 9 часовъ -- часъ, въ который до сихъ поръ меня, вообрази, отсылали бывало спать! Конечно я не спала, но все-таки должна была безпрекословно уходить и ложиться въ постель! За то я и мстила имъ... и часто мечтала всѣ ночи на пролетъ. Такъ восхитительно мечтать, когда кругомъ всѣ спятъ и во всемъ домѣ тишина! И такъ maman велѣла мнѣ пойти отдохнуть къ себѣ предъ баломъ, но къ чему мнѣ отдыхъ! Я хотѣла бы теперь весь шаръ земной на одной ножкѣ проскакать и то не устала бы! Это они всѣ вѣчно хотятъ спать да отдыхать, а я и ночью-бы, если-бы только позволили, лучше совсѣмъ бы не ложилась! Такъ жаль спать! Ну вотъ, опять я уѣхала!
   Итакъ, сударыня, сегодня утромъ, едва я проснулась, какъ всѣ стали приходить поздравлять меня и приносить мнѣ подарки. Первая пришла няня; она принесла мнѣ просвирку изъ Варваринскаго монастыря, куда нарочно ходила къ заутрени подавать за мое здоровье, и образокъ Св. Екатерины въ серебряной оправѣ, чтобы я всегда имѣла его надъ своей постелью. Потомъ пришли дѣвушки; онѣ вышили мнѣ гладью цѣлое платье по бѣлому батисту и, подумай, какія онѣ добрыя, имъ никто этого не приказывалъ, а онѣ сами отъ себя вышивали его въ свободное время, когда другой работы не было, да по ночамъ по очереди. Цѣлый годъ, говорятъ, шили, чтобы только поспѣть къ сегодняшнему дню. Madame Бурго принесла мнѣ туалетную подушку для булавокъ, тоже своей работы! Вообрази, тоже захотѣла показать вниманіе, отъ нея я даже и не ожидала ничего. Потомъ пришла маменька. Она обняла меня, поцѣловала и заплакала.
   -- Вотъ, Катя, сказала она, цѣлуя меня -- ты у насъ ужъ и невѣста! А давно ли я тебя крохотную на рукахъ носила!
   Я тоже заплакала и сама не знаю почему мнѣ сдѣлалось такъ жалко маменьку. Такая она худенькая, маленькая, всегда болѣетъ, а я еще такъ часто сердилась на нее про себя. Конечно, я знаю, что она очень добрая и отъ всего сердца любитъ меня, но отъ болѣзней она стала такая раздражительная, что къ ней и приласкаться другой разъ боишься, а главное все она опасается какъ бы папеньку въ чемъ-нибудь не ослушаться и не прогнѣвить его, отъ этого и на другихъ невольно раздражается.
   Маменька надѣла мнѣ на шею брильянтовый крестикъ на золотой цѣпочкѣ и сказала:
   -- Вотъ тебѣ, Катюша, мое благословеніе и подарокъ. Уповай всегда на Него и повинуйся старшимъ, хоть ты и большая теперь, и Богъ тебя не оставитъ!
   Послѣ этого мнѣ подали новое платье изъ голубой французской тафты, съ лентами, и маменька сама глядѣла, какъ меня въ него наряжали, а наряжать меня пришла вся дѣвичья. Когда меня одѣли, маменька повела меня къ папенькѣ и бабушкѣ.
   Папенька былъ уже въ залѣ и пилъ чай, читая журналъ. Увидѣвъ насъ съ маменькой, онъ обернулся въ нашу сторону и слегка улыбнулся.
   -- А, новорожденная!-- сказалъ онъ -- ну покажись, покажись, какая ты у насъ выросла!
   И онъ взялъ меня за подбородокъ и нѣсколько разъ повернулъ всю кругомъ, такъ чтобы видѣть и со спины и съ лица.
   Мнѣ было и стыдно, и пріятно. Лицо у папеньки было веселое и доброе и я видѣла, что онъ доволенъ мною.
   -- Ну ничего -- сказалъ онъ наконецъ, осмотрѣвъ меня всю, будто видѣлъ въ первый разъ -- ничего, мордашка не дурненькая и фигурка тоже стройная! Ну, умница, что мать съ отцомъ не осрамила, не выросла какой-нибудь дурнушкой!
   Маменька засмѣялась сквозь слезы; она тоже была рада, что папенька одобрилъ меня, а папенька былъ очень въ духѣ.
   Онъ притянулъ маменьку поближе къ себѣ и обнялъ ее, точно благодаря за меня и за то, что я не выросла уродомъ.
   -- На тебя, Annête, похожа -- сказалъ онъ ласково.
   Маменька вспыхнула вся отъ радости, взяла папенькину руку и поцѣловала ее.
   -- Нѣтъ, Pierre, мой ангелъ, на тебя -- сказала она робко -- я никогда хороша не была.
   Папенька засмѣялся и потрепалъ ее по щекѣ.
   -- Ну на обоихъ, на обоихъ -- сказалъ онъ весело и повелъ насъ показывать мнѣ сюрпризъ.
   Я уже раньше давно знала объ этомъ сюрпризѣ. Это была отдѣльная, вся заново убранная комнатка, въ которой я буду отнынѣ спать и жить безъ несносной m-me Бурго. Дѣвушки уже нѣсколько разъ тайкомъ показывали мнѣ ее, но я конечно и виду о томъ не подала. Ахъ, Barbe, если-бы ты могла только видѣть, какая это прелестная комнатка! Вся обитая голубымъ ситцемъ съ розами, съ мраморнымъ умывальникомъ, съ большимъ трюмо и съ настоящимъ письменнымъ столомъ, какъ у madame Арбузовой! Прелесть, просто не ушла-бы кажется изъ нея никогда; но лучше всего голубой фонарикъ, что спускается съ потолка и кружевной туалетъ съ хрустальными флакончиками для духовъ. А какія на письменномъ столѣ стоятъ хорошенькія фарфоровыя куколки! даже съѣсть хочется! Это мнѣ tante Hélène нарочно къ этому дню изъ Дрездена привезла. Гораздо лучше, чѣмъ у Зизи на каминѣ, и вообще вся моя комната гораздо лучше, чѣмъ у нея. У нея это все уже запылилось, а у меня чистенькое, свѣженькое, ну просто бонбоньерка изъ Петербурга. Я притворилась, что вижу все это въ первый разъ и бросилась благодарить папеньку и все хвалить. Онъ засмѣялся, видя какъ я радуюсь и когда я вдоволь на все насмотрѣлась, велѣлъ мнѣ спокойно встать предъ нимъ и внимательно выслушать его.
   -- Ну, сударыня -- началъ онъ, полустрого, полушутливо -- мы тебя перевели теперь на положеніе взрослой и вотъ тебѣ привилегія твоего новаго положенія. 1) Ты начнешь выѣзжать, какъ подобаетъ всякой молодой дѣвицѣ и первый твой выѣздъ будетъ сегодня-же, на домашній балъ, который мы даемъ въ твою честь. 2) Ты получаешь эту комнату въ свое полное владѣніе и освобождаешься отъ уроковъ и отъ m-me, Бурго, которая остается въ домѣ только для выѣздовъ съ тобою, въ случаѣ если матери неохота придетъ. 3) Тебѣ разрѣшается чтеніе нѣкоторыхъ благонравныхъ романовъ, конечно подъ руководствомъ старшихъ и переписка съ кузинами. Ну, затѣмъ, я думаю на первый разъ привилегій и довольно, а то вовсе пожалуй отъ радости голова закружится. А ты, сударыня, веди себя умно, послушно и достойно! Старайся ни въ чемъ хулы на себя не наводить и мать съ отцомъ не срамить. А на жениховъ тоже зубы не очень-то точи! Хоть тебя и произвели въ большой чинъ, но замужъ тебѣ еще рано, а потому ты этотъ вздоръ и не начинай, если не хочешь меня прогнѣвить! А тогда, знаешь сама, плохо будетъ! Ну, а на послѣдокъ поди съ матерью къ бабкѣ, прими отъ нея благословеніе да и поѣзжайте въ соборъ, время уже!
   Никогда въ жизни еще папенька не говорилъ со мной такъ долго и такъ много; я поблагодарила его за все, поцѣловала еще разъ руку у него и у маменьки и, чуть дыша отъ радости и волненія, пошла съ маменькой къ бабушкѣ.
   Ты знаешь нашу бабушку. Ужъ конечно, если я въ домѣ кого въ серьезъ боялась, такъ это ее да папеньку. Но сегодня день особенный -- я знала, что всѣ ко мнѣ будутъ добры и даже бабушки не очень трусила.
   Бабушка пила чай съ двумя монашками и со своей противной Аграфеной Семеновной.
   Она тоже была одѣта по праздничному, въ бѣломъ крахмальномъ капотѣ, съ плоенными оборками и въ новомъ чепцѣ съ лиловыми бантами и такъ какъ праздника никакого не было, то я поняла, что бабушка одѣлась такъ для моего рожденья; тѣмъ не менѣе, увидѣвъ насъ съ маменькой, она по своему обыкновенію притворилась, что не признаетъ насъ сразу и окинула обѣихъ строгимъ взглядомъ.
   -- А, это вы?-- сказала она наконецъ, точно недовольно.
   Маменька всегда боялась бабушки, больше даже нашего, кажется.
   Когда она съ бабушкой говоритъ, такъ всегда блѣднѣетъ и запинается. И отчего это, Barbe, женщины, особенно молодыя, всѣ такія трусихи? Ну насъ, дѣтей, бабушка дѣйствительно всегда могла наказать, мальчиковъ кузеновъ изъ-за нея даже сѣкли; дѣвичьей тоже плохо приходится. Но что-же она можетъ сдѣлать маменькѣ? а вѣдь какъ она ее боится!
   Бабушка велѣла мнѣ подойти къ ней поближе и строго поверхъ очковъ осмотрѣла меня всю, будто, такъ-же какъ и папенька, видѣла въ первый разъ. Но зато кажется осталась мной не такъ-довольна, какъ онъ.
   -- Какія онѣ всѣ нынче дохлыя стали,-- сказала она съ неудовольствіемъ -- ни росту, ни дородства въ нихъ никакого!
   Потомъ она спросила меня, не забыла-ли ужъ я, обрадовавшись что выросла, и молитвы читать и велѣла прочесть вслухъ "Ангеле Божій Хранитель мой святый" и "Вѣрую Господи и исповѣдую".
   Когда я кончила, она спросила меня въ разбивку нѣсколько заповѣдей и открывъ Евангеліе выбрала главу и приказала прочесть ее по-славянски.
   Всѣ сидѣли тихонько и слушали, а бѣдная маменька блѣднѣла отъ страха, боясь что я собьюсь и не угожу бабушкѣ. Но я, слава Богу, не сбилась и бабушкѣ не къ чему было придраться. Тогда она нѣсколько секундъ молча и проницательно смотрѣла мнѣ прямо въ лицо, и какъ ни жутко было мнѣ подъ ея пронизывающимъ взглядомъ, я не смѣла опуетить предъ ней глазъ. Наконецъ она поднялась и приказала встать всѣмъ вмѣстѣ съ нею на молитву, а мнѣ опуститься на колѣни.
   Сама-же она стала предъ кіотомъ и одной рукой оперлась на свою палку, а другую положила мнѣ на голову и стала громкимъ и строгимъ голосомъ, точно приказывая Богу, просить, чтобы Онъ далъ мнѣ сохранить чистоту тѣлесную и душевную, сердце кроткое и послушное, разумъ не мудрствующій и еще много чего-то другого, чего я сейчасъ ужъ не припомню.
   Всѣ стояди и молча крестились, а монашки клали земные поклоны.
   Когда бабушка кончила молиться, она охая и тяжело дыша, сдѣлала тоже три земныхъ поклона, каждый разъ дотрогиваясь рукой до земли, потомъ поднялась и поцѣловала меня въ губы. Это еще въ первый разъ, что она такъ поцѣловала меня, а то обыкновенно она просто руку только давала поцѣловать.
   -- Ну поздравляю тебя, сказала она и велѣла Аграфенѣ Семеновнѣ достать изъ кованаго сундучка, что всегда стоитъ у нее на полу въ головахъ кровати, футляръ съ жемчугомъ и сама надѣла мнѣ его на шею.
   -- Ну, сказала она помягче, когда я благодарила ее -- помни и блюди заповѣди Господни, и Господь будетъ помнить тебя! А пуще всего женщина должна помнить и блюсти двѣ заповѣди -- пятую и седьмую! Помниже слова мои во вѣкъ!
   Я поцѣловала у нея еще разъ руку и должна была расцѣловаться опять съ монашенками и противной Аграфеной Семеновной, которыя стали по очереди подходить и поздравлять меня сладкими голосами. А фальшивая Аграфена Семеновна даже прослезилась о чемъ-то.
   Наконецъ все было кончено и мы съ маменькой могли удалиться, но прежде чѣмъ отпустить насъ, бабушка еще разъ остановила на минуту маменьку и строго наказала ей:
   -- Гляди теперь за дѣвкой въ оба! Никто какъ ты за нее и Богу, и мужу, и людямъ отвѣтъ давать будешь! Баловаться-то не очень давай, а то распустишь, потомъ сама плакать будешь! Ну идите!
   Бѣдная маменька совсѣмъ смутилась и мы обѣ вздохнули съ облегченіемъ только тогда, когда не только вышли изъ бабушкиной комнаты, но и прошли весь коридоръ ведущій къ ней.
   Мнѣ очень хотѣлось разсмотрѣть хорошенько мой жемчугъ, на которомъ былъ чудесный брильянтовый аграфъ и изъ за котораго бабушка заставила меня сначала выдержать цѣлый экзаменъ по закону Божію, но маменька не позволила, сказавъ, что мы и такъ уже запоздали въ Соборъ и что папенька будетъ сердиться...
   Ахъ, милочка, нельзя больше писать, уже пора, зовутъ одѣваться, прощай, прощай, завтра все допишу...

4 часа утра.

   Ахъ Barbe, Barbe, если-бы ты знала, какой это былъ волшебный, чудесный балъ! Я думала, что я въ сказкѣ и платье мнѣ сдѣлали такое дивное, такое воздушное, что совсѣмъ только для волшебницы! Все бѣлое, газовое, легкое, легкое какъ воздухъ, на розовомъ шелковомъ чехлѣ и все усыпанное живыми бутонами! Нашъ старый губернаторъ даже назвалъ меня утренней зарей въ облакахъ, а кузенъ Жоржъ протанцовалъ со мной двѣ кадрили и ни съ кѣмъ больше не хотѣлъ танцовать. Какъ жалко, жалко, что тебя не было съ нами, такъ было весело, такъ волшебно, такъ ослѣпительно горѣли въ залѣ полтораста свѣчей! и всѣ дамы казались прекрасными, молодыми феями! А сколько я танцовала! Мнѣ почти не давали отдыхать! Право, это былъ точно сонъ! Прощай, Barbe, прощай милая, желаю тебѣ всего, всего того-же самаго. Уже 5-й часъ утра, всѣ улеглись, одна я не могу заснуть! Мнѣ такъ жалко было раздѣваться, кажется, если-бы позволили, я бы цѣлую недѣлю проходила-бы не раздѣваясь, въ этомъ самомъ платьѣ, чтобы только подольше видѣть себя такой душкой! Крѣпко, крѣпко цѣлую тебя, кланяйся tante Софи.

Твоя до гроба Catherine.

-----

3-го февраля 1851 года.
Городъ N.

   Barbe, милочка, душка моя, поздравь меня, я... я влюблена! Ты раньше меня узнала это упоительное, лучшее на землѣ чувство и ты пойнешъ меня! О, Barbe, какъ онъ хорошъ, какъ благороденъ! Никогда, никогда не сумѣю я описать тебѣ его прекрасныя черты! И... о, Barbe, даже тебѣ мнѣ стыдно признаться... мое чувство раздѣлено! На всѣхъ балахъ онъ танцуетъ мазурку только со мной и такъ жметъ мнѣ при этомъ руку, такъ смотритъ на меня, что я невольно трепещу... Но хотя я и угадываю въ его взглядахъ его любовь ко мнѣ, но быть въ ней увѣренной до вчерашняго дня я все-таки не смѣла и боялась даже мечтать о томъ. Стою-ли я того, по правдѣ сказать жалкая еще дѣвчонка, которая всего три мѣсяца какъ выѣзжаетъ, чтобы ею плѣнился лучшій, красивѣйшій и интереснѣйшій кавалеръ всего N, на котораго заглядываютъ всѣ дамы и дѣвицы. Но вчера, на балѣ у Денисовыхъ, онъ почти признался мнѣ. Это было за мазуркой. Мы сидѣли съ нимъ у стѣны, такъ-какъ не наша очередь была танцовать. Вдругъ онъ взялъ мой букетъ, вынулъ изъ него одинъ самый маленькій бутонъ и спросилъ меня:
   -- Хотите подарить мнѣ его?
   Я вся вспыхнула и не знала что отвѣчать.
   Тогда онъ тихонько дотронулся до моей руки и повторилъ своимъ чарующимъ голосомъ:
   -- Хотите?
   Я не смѣла поднять на него глазъ, не смѣла принять отъ него свою руку хоть и боялась, что маменька видитъ насъ, и едва нашла въ себѣ силу лишь слабо кивнуть ему въ отвѣтъ головой. Онъ улыбнулся и все заглядывая въ мое лицо, которое я невольно опускала, спросилъ:
   -- Навсегда или только на сегодняшній вечеръ?
   Я вспыхнула еще ярче, но, сама не знаю откуда нашлась во мнѣ храбрость, подняла на него глаза и онъ былъ такъ хорошъ въ эту минуту, что я забыла все и маменьку, что издали слѣдила за нами, и предупрежденіе папаши, чтобы я не смѣла помышлять о раннемъ замужествѣ и все на свѣтѣ, и прошептала:
   -- Навсегда...
   Онъ еще крѣпче сжалъ мою руку и незамѣтно для другихъ поцѣловавъ мой цвѣточекъ, спряталъ его у себя на груди. Но въ эту минуту къ намъ вдругъ подошла маменька и сказала, что пора ѣхать домой, такъ какъ у нея болитъ голова.
   Лицо у нея было такоо встревоженное и недовольное, что я боялась перечить ей и тотчасъ-же встала; Л. началъ было уговаривать ее, чтобы она позволила докончить мнѣ хоть мазурку, но маменька посмотрѣла на него съ такимъ неудовольствіемъ и отвѣчала такъ сухо, что онъ обидѣлся и замолчалъ. А маменька взяла меня за руку какъ маленькую и вывела изъ залы. Конечно, она сдѣлала это нарочно, чтобы уронить меня въ глазахъ Л. и показать ему, что я еще дѣвчонка.
   Мнѣ это было такъ обидно, что я едва сдержала слезы, пока мы проходили по залѣ и всѣ мои завистницы, сердившіяся на меня за то, что Л. обращаетъ на меня больше вниманія чѣмъ на нихъ, провожали насъ насмѣшливыми взглядами и улыбочками.
   Въ каретѣ маменька все время молчала и смотрѣла въ сторону, а когда мы уже подъѣзжали къ дому, она вдругъ обернулась ко мнѣ.
   -- Слышишь! сердито сказала она мнѣ, точно будто говорила со мной уже цѣлый часъ раньше,-- не смѣй больше танцовать съ Л., а если не послушаешься, такъ я отцу скажу!
   Слезы хлынули у меня изъ глазъ и я ничего не отвѣчала. Конечно, они могутъ запретить мнѣ танцовать съ кѣмъ я хочу, но пускай жалуются и папенькѣ, и бабушкѣ, и кому угодно на свѣтѣ, а я все такиже буду вѣчно любить Л.-- его, котораго избрало мое сердце. Этого-то ужъ они не могутъ запретить мнѣ! Счастье еще, что папенька уѣхалъ въ деревню на 10 дней, а то "была-бы теперь игра", какъ говоритъ дядя Петръ Ильичъ.
   Прощай Барбочка, пиши мнѣ о твоей любви! Что "онъ" -- не измѣнилъ-ли въ разлукѣ? Маменька на меня дуется и почти не говоритъ со мной и подъ предлогомъ нездоровья никуда не пускаетъ меня, но мнѣ все-таки-же весело, особенно какъ вспомню, что мой цвѣточекъ спрятанъ на его груди.

Твоя вѣчно Catherine.

-----

27 апрѣля 1851 года.
Ольховка.

   Вотъ мы и въ деревнѣ, милая Barbe, ужъ почти три недѣли, какъ переѣхали. Конечно, главное удовольствіе нашей деревенской жизни въ томъ, что съ нами нѣтъ бабушки; она, какъ ты знаешь, деревню терпѣть не можетъ и круглый годъ живетъ въ N, а безъ нея даже кошки, какъ признается потихоньку наша няня Тимофѣевна, дышутъ легче. Предъ нашимъ отъѣздомъ, она по обыкновенію позвала насъ къ себѣ въ комнату и заставила молиться цѣлый часъ, а потомъ тоже по обыкновенію, заранѣе надавала намъ всѣмъ строгихъ выговоровъ и за прошлое и за будущее, а на меня погрозилась даже костылемъ и приказала каждый день читать Святцы, вмѣсто того, чтобы пустяками голову набивать. Одинъ папенька никогда не ходитъ на эти представленія, и вѣдь вотъ странно, хоть онъ ей и сынъ, а одинъ во всемъ домѣ не только не боится ея, но даже и подтруниваетъ надъ ней еще чуть не вслухъ, хотя для видимости, особенно предъ слугами, оказываетъ ей всегда всякое почтеніе и вниманіе.
   Послѣ моего послѣдняго письма, случилось такъ много, дорогая Barbe, хотя и прошло всего два мѣсяца съ небольшимъ. Но что переиспытала я за это время, даже писать не хотѣлось! Глубокое разочарованіе постигло мое сердце! Едва окончился Свѣтлый праздникъ, какъ меня скорѣй отправили въ деревню, такъ что когда мы съ маменькой пріѣхали въ Ольховку, то по оврагамъ и въ лѣсу еще лежалъ снѣгъ. Правду-то сказать, маменька и себя вмѣстѣ со мною наказала, потому что сама въ деревнѣ всегда скучаетъ безъ папеньки, который очень мало живетъ тутъ съ нами. Не знаю, чего ужъ она ему тамъ наговорила на меня и Л., только едва папенька вернулся, какъ на другой-же день позвалъ меня въ кабинетъ. Ты знаешь, вѣдь папенькинъ кабинетъ у насъ всегда за Святая Святыхъ почитается и никто не смѣетъ являться туда безъ разрѣшенія, а ужъ коли нарочно позовутъ -- ну, значитъ, не къ добру. Можешь-же себѣ представить какъ испугалась я, когда пришла няня Тимофѣевна и съ тревогой объявила мнѣ, что папенька меня къ себѣ требуетъ.
   У меня чуть ноги не подкосились, а няня даже крестить меня зачѣмъ-то стала.
   Когда я пришла папенька сидѣлъ въ своихъ глубокихъ креслахъ предъ письменнымъ столомъ и курилъ трубку, а маменька сидѣла поодаль и такая блѣдная, что кажется боялась не хуже моего, хоть сама-же нажаловалась на меня.
   -- А ну-ка, сударыня, пожалуй сюда! сказалъ папенька, не строгимъ, а скорѣй только насмѣшливымъ голосомъ, когда я, едва войдя, робко осгановилась въ дверяхъ.
   Я подошла.
   -- А я что тебѣ наказывалъ? заговорилъ онъ, съ насмѣшечкой поглядывая на меня.-- Чтобы ты романовъ-бы не разводила, а ты, что-же это, безъ году недѣлю выѣзжаешь, а уже шуры-муры по уголкамъ начала!
   Я вспыхнула до слезъ, но молчала потупясь, а папенька продолжалъ.
   -- Ты своимъ прыгунамъ скажи разъ навсегда, что ты имъ еще не невѣста и чтобы и разговоровъ-бы о томъ никакихъ-бы не было, а не сумѣешь имъ этого показать и держать себя достойно, такъ на будущій годъ опять, мать моя, за книги засядешь, вмѣсто баловъ-то! Плясать себѣ пляши сколько хочешь, но чтобы больше ничего-бы я за тобой не примѣчалъ и о замужествѣ, въ послѣдній разъ тебѣ повторяю, раньше 20 лѣтъ и не помышляй! Ну, иди себѣ съ Богомъ, и заруби себѣ это въ головѣ!
   Я вышла и видѣла какъ маменька бросила на меня торжествующій взглядъ.
   И съ этихъ поръ началась моя пытка, мнѣ даже балы опротивѣли. Маменика всюду ѣздила со мной и позволяла мнѣ танцевать только съ кавалерами по ея выбору и разрѣшенію, а въ промежуткахъ сажала меня подлѣ себя и не позволяла никуда отходить, а если къ намъ подходилъ кто изъ молодыхъ мужчинъ, такъ она не давала имъ со мною голорить, а вела весь разговоръ сама и все въ такомъ непріятномъ тонѣ и о такихъ скучныхъ предметахъ, что скоро всѣ вовсе перестали къ намъ подходить.
   Я страдала невыносимо, не имѣя возможности не только танцовать и говорить съ Л., но даже и смотрѣть на него, потому что едва мы издали перекидывались взглядами, какъ маменька перелавливала ихъ на полдорогѣ и сейчасъ же бросала въ сторону Л. такой взглядъ, что тотъ поневолѣ уходилъ какъ можно дальше.
   Въ довершеніе всего, о моей несчастной любви провѣдала какъ-то еще и бабушка. Должно быть ей ея противная Аграфена Семеновна доложила, которая всегда подслушиваетъ подъ всѣми дверями, а также на кухнѣ и въ дѣвичьей. Но въ дѣвичьей-то меня не выдадутъ, тамъ меня любятъ. И вотъ бабушка позвала меня какъ-то утромъ послѣ чаю къ себѣ и, ничего не говоря, велѣла читать ей вслухъ Четьи-Минеи! И можешь ты себѣ представить, продержала меня за этимъ интереснымъ чтеніемъ больше двухъ часовъ! Какъ она сама подъ него не заснула, удивляюсь только! Когда же, наконецъ, разрѣшила его мнѣ окончить, то сердито посмотрѣла на меня и сказала еще сердитѣе:
   -- Вотъ такъ-то, мать моя, какъ почитаешь мнѣ каждый день часа-то два, три, такъ и дурь-то изъ головы сама собой выйдетъ!
   И что же бы ты думала, съ тѣхъ поръ, вплоть до самаго нашего отъѣзда, я акуратно каждый день должна была являться къ ней и читать ей два часа подъ-рядъ эту скучищу! Такъ что я почти обрадовалась, когда уѣхала, хоть отъ несноснаго этого чтенья по крайней мѣрѣ избавилась!
   А уѣхали мы нынче такъ рано также, какъ я тебѣ кажется уже упоминала, въ наказаніе мнѣ
   Въ самую страстную пятницу, подъ всенощную, Дуняша, что приставлена ко мнѣ въ горничныя, вдругъ тихонько вызвала меня въ коридоръ и сунула мнѣ въ руки какую-то записку.
   -- Читайте, барышня, скорѣй, пока никого нѣтъ -- сказала она шопотомъ.
   Я съ удивленіемъ развернула записку, и вообрази мой восторгъ и въ то-же время невольный испугъ, когда я прочла всего двѣ строки и поняла, что онѣ отъ Л.
   "Умоляю Васъ" -- писалъ онъ "всѣмъ святымъ, скажите мнѣ чрезъ Вашу дѣвушку, гдѣ вы будете у заутрени!"
   Я задрожала вся отъ радости и страху, и расцѣловала милую записку, которую писала его рука.
   -- Я говорю, что въ соборъ поѣдете, а они не вѣрятъ -- сказала Дуняша -- говорятъ часто въ женскій монастырь ѣздили...
   -- Ахъ Дуняша, Дуняша!-- воскликнула я шопотомъ,-- какъ я люблю его!
   И я не выдержала и, бросившись къ ней на шею, стала цѣловать ее.
   Дуняша плакала отъ радости, цѣловала мои руки и шептала, чтобы я только положилась на нее, а она все устроитъ и никому меня не выдастъ.
   -- Вы ничего не пишите -- говорила она -- а то еще неровенъ часъ, какъ-нибудь попадетъ кому письмо-то, а я лучше на словахъ что надо передамъ!
   Но я не знала и сама, что сказать, куда поѣдемъ! Бабушка хотѣла какъ всегда въ монастырь, а маменькѣ хотѣлось въ соборъ, куда всѣ ѣздятъ и самъ губернаторъ; у насъ даже и платья на тотъ случай новыя были заказаны; папенька-же молчалъ и сильно подсмѣивался, когда я или маменька спрашивали его куда поѣдемъ.
   -- А вотъ какъ поѣдемъ -- говорилъ онъ въ отвѣтъ -- такъ и узнаете куда!
   Что же я послѣ этого могла отвѣчать Л.? Мы стояли съ Дуняшей въ коридорѣ и шептались, размышляя какъ быть; но пока мы съ ней такъ совѣщались, появилась вдругъ противная Бурго и мы съ Дуняшей съ испугомъ бросились въ разныя стороны. И это-то вѣроятно и погубило все, потому что Бурго тотчасъ-же что-то заподозрила своимъ длиннымъ носомъ, который постоянно всюду суетъ и такъ быстро влетѣла за мной въ мою комнату, что я не успѣла даже спрятать записки и она осталась у меня въ рукахъ.
   -- Что такое? въ чемъ дѣло? отчего вы такъ разбѣжались?-- заговорила она подозрительно оглядывая меня всю, и ея хитрые зеленые глазки сейчасъ же увидѣли роковую записку, которую я безуспѣшно старалась спрятать въ карманъ, потому что растерявшись не могла найти его въ сборкахъ платья.
   Тогда она накинулась еще больше.
   -- Что такое, какая это записка?
   И она схватила меня за руку и хотѣла выхватить ее отъ меня, но я защищалась всѣми силами и не давала ей.
   -- А, вы не даете, значитъ тутъ что-то есть недозволенное! Madame, madame!-- закричала она вдругъ такъ громко, что маменька услышала изъ своей комнаты и прибѣжала къ намъ. Тогда я въ отчаяніи, видя что погибаю, бросила имъ записку, а сама кинулась на постель и зарыдала.
   Бурго подхватила злополучную записку съ такой жадностью, точно это была какая-то драгоцѣнность, расправила ее и стала громко читать. Но ты знаешь, какъ великолѣпно читаетъ она по-русски; у маменьки не хватило терпѣнія слушать; она вырвала записку изъ ея рукъ и прочла ее сама, тоже вслухъ. Послѣ чего онѣ обѣ заохали, заахали, маменькѣ сдѣлалось дурно, она упала въ кресло и замахала руками, а Бурго на весь домъ стала кричать и кликать людей, пока всѣ не сбѣжались, даже бабушкины монашки, и окружили маменьку, лежавшую въ безпамятствѣ. Счастье еще, что папеньки не было дома, а то совсѣмъ бы ужъ Богъ знаетъ что-бы произошло.
   -- Ахъ лицемѣрка, ахъ дрянная дѣвчонка!-- закричала маменька, опамятовавшись послѣ того, какъ дѣвушки облили ее изъ всѣхъ графиновъ, и съ ней опять сдѣлалась истерика.
   Одна только няня Тимофѣевна подошла ко мнѣ и наклонилась надо мной.
   -- Ахъ грѣхи, грѣхи -- сказала она тихонько -- и чѣмъ это ты, красавица, такъ маменьку прогнѣвила? Ну не плачь, не плачь, дитятко накось, выпей водицы, да попроси у маменьки прощенья!
   Но къ маменькѣ и приступиться нельзя было, не то что прощенья просить, ее такъ въ истерикѣ и вынесли отъ меня.
   Когда всѣ ушли, ко мнѣ прокралась Дуняша. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ и была блѣдна какъ смерть.
   -- Ну, барышня, пропала теперь моя головушка!-- сказала она и заплакала.
   Я обняла ее и заплакала вмѣстѣ съ ней и право, я ужъ и любви своей не рада была, Богъ съ ней съ этой любовью и правда, тутъ изъ-за нея еще человѣка пожалуй погубишь.
   Вечеромъ пріѣхалъ папенька, и не знаю, о чемъ ужъ они тамъ съ маменькой говорили, меня не звали и ко мнѣ больше никто не входилъ кромѣ няни, которая вздыхала и охала надо мной, какъ надъ покойницей.
   Я не пускала отъ себя Дуняшу, все боялась, какъ-бы ей чего не сдѣлали и мы съ ней сидѣли ни живы, ни мертвы и ожидали, что-то намъ теперь будетъ. Вдругъ раздался громкій, гнѣвный голосъ папеньки.
   -- Позвать ко мнѣ Артамона! (это нашъ приказчикъ).
   Мы всѣ задрожали и притаились, не смѣя даже дышать.
   Чрезъ нѣсколько минутъ прибѣжалъ Артамонъ и испуганно на цыпочкахъ пробѣжалъ чрезъ коридоръ въ зало, гдѣ были папенька и маменька.
   Папенька сильно и гнѣвно закричалъ на него, но отъ волненія я ничего не разслышала и до меня долетѣли ясно только послѣднія, страшныя слова его:
   -- Сослать завтра-же на скотный дворъ въ Павлищево.
   Тутъ Дуняша взвизгнула и какъ подкошенная упала къ моимъ ногамъ.
   Ты знаешь Павлищево? Это другое наше имѣніе въ Оренбургской губерніи, въ такой страшной глуши куда и дороги по полгода не бываетъ, а Дуняша родомъ изъ нашей Ольховки, что подъ N., тамъ ея вся родня, мать, сестры, братъ, тамъ и Савелій, съ которымъ они другъ въ друга влюблены и вдругъ, подумай только, какой ужасъ! Такъ взять человѣка и разомъ навѣки или во всякомъ случаѣ на долгіе, долгіе годы оторвать его отъ всего, что ему дорого, къ чему онъ такъ привыкъ, и сослать туда, гдѣ онъ никогда не увидитъ ни одного близкаго ему лица, гдѣ онъ навѣрное умретъ съ тоски по всему, что любилъ и что такъ жестоко отняли у него! О Боже мой, Боже мой, зачѣмъ однимъ людямъ дана такая страшная власть надъ другими! Конечно, я знаю, что ничего еще не понимаю, но все-таки, когда подумаешь, то это кажется такъ ужасно! Не знаю и не понимаю и сама, какъ я рѣшилась, но когда я услышала папенькины страшныя слова и Дуняша рухнула къ моимъ ногамъ, у меня сердце какъ оборвалось и въ головѣ все спуталось и смѣшалось. Я бросилась какъ безумная въ залу, упала предъ папенькой на колѣни и стала плакать и молить его простить Дуняшу съ такимъ изступленіемъ, что онъ кажется даже испугался за меня.
   Сначала увидѣвъ меня, онъ было, гнѣвно крикнулъ "вонъ!", но я не помнила себя и не вставала съ колѣнъ, а ловила его руки и обливая ихъ слезами молила за Дуняшу.
   Тогда Господь смягчилъ его сердце, онъ поднялъ меня съ колѣнъ, но отъ волненія и страха предъ нимъ силы вдругъ оставили меня, въ глазахъ у меня потемнѣло и я упала на его руки.
   Должно быть нѣсколько минутъ я была въ безпамятствѣ, потому что очнувшись увидѣла, что папенька и маменька стоятъ надо мной, оба съ испуганными и встревоженными лицами, и папенька прыскаетъ мнѣ въ лицо водой, которую держитъ предъ нимъ на подносѣ Артамонъ, тоже блѣдный и перепуганный.
   Тогда я заплакала опять и взявъ папенькину руку робко прижала ее къ губамъ и опять молила его за Дуняшу. Папенька нахмурился и отнялъ руку, но по лицу его я видѣла, что онъ радъ, что я пришла въ себя, и что гнѣвъ его уже почти прошелъ и онъ только нарочно для вида не показываетъ этого.
   -- Ну хорошо, хорошо -- сказалъ онъ морщась,-- finissez cette histoire... Сама, матушка, всему причина, на себя и пеняй!
   И онъ велѣлъ маменькѣ отвести меня въ мою комнату и уложить въ постель.
   Но маменька все еще была сердита на меня и мнѣ даже показалось, что она недовольна, зачѣмъ папенька такъ скоро простилъ меня и такъ мало кричалъ на меня.
   Она привела меня въ мою комнату, сдала нянѣ Тимофѣевнѣ, а сама сейчасъ-же вышла, не сказавъ ни одного слова и даже не взглянувъ на меня. Но я была этому почти рада.
   Тимофѣевна обняла меня и посадила какъ маленькую къ себѣ на колѣни и тихо ласкала меня, пока я понемногу не успокоилась подлѣ нея.
   -- Вотъ и тебя, дитятко мое милое -- сказала она, гладя меня по головѣ -- Господь не оставитъ за то, что ты за бѣдныхъ людей заступаешься!
   Потомъ она сама раздѣла меня, умыла, какъ когда-то умывала предъ сномъ и уложивъ въ постель не отходила отъ меня, пока я не заснула. И все шептала надо мной что-то, вѣрно молилась, милая моя старушка.
   Ахъ Варюша, мнѣ часто кажется, что я люблю няню больше маменьки; я сама знаю, что это смертный грѣхъ и каждый день молюсь, чтобы Господь простилъ меня за него... Но Тимофѣевна моя, такая ласковая, хоть она и ворчитъ безпрестанно; а потомъ, я себя иначе какъ подлѣ нея и не помню, а маменька все больше у себя...
   На утро она сказала мнѣ, что Дуняшу папенька простилъ приказавъ ее только высѣчь и отставить отъ меня обратно въ дѣвичью.
   Весь этотъ день прошелъ очень печально. Ни папенька, ни маменька не входили ко мнѣ и даже обѣдать мнѣ присылали въ мою комнату. Поздно вечеромъ, когда всѣ уже улеглись, няня тихонько провела ко мнѣ бѣдную Дуняшу. У несчастной все лицо было распухши отъ слезъ; она припала ко мнѣ и цѣловала мнѣ руки и ноги за то, что я спасла ее.
   -- Вѣкъ, барышня, вамъ вѣрнымъ псомъ буду -- говорила она со слезами -- въ огонь и въ воду за васъ пойду...
   Я спросила ее, наказывали-ли ее или нѣтъ еще. Тогда она опять заплакала и закрыла лицо передникомъ. Но Тимофѣевна прикрикнула на нее.
   -- Ну что ревешь -- сказала она сердито -- благодари Бога, да барышню, что только выдрали, а то сгнила-бы себѣ тамъ въ болотѣ, въ Павлищевѣ-то! Не по головкѣ-же васъ и впрямь гладить за такія дѣла! Не на смерть вѣдь запороли, всыпали поди-ка всего десятка два, три, только для совѣсти больше, чтобы впередъ наука была! Безъ этого, дѣвушка, не проживешь и не такъ еще нашего-то брата порютъ! Нечего значитъ и ревѣть!
   И она велѣла ей скорѣй уходить. Няня боялась, какъ-бы насъ опять кто не увидѣлъ-бы и не донесъ-бы папенькѣ или маменькѣ. Дуняшу ко мнѣ и близко подпускать не велѣли.
   Я крѣпко поцѣловала ее и отпустила. Не могу тебѣ сказать, какъ мнѣ было ее жалко, особенно когда я сознавала, что все это произошло единственно изъ-за меня. Но все-таки я отъ души порадовалась, что ее только высѣкли, а не сослали. Конечно, это гораздо лучше и она сама этимъ очень довольна, но все таки какъ это ужасно, когда большихъ, иногда даже старыхъ и хворыхъ людей сѣкутъ, какъ маленькихъ и они ничего не смѣютъ на это даже сказать. Я представляю себя на ихъ мѣстѣ и воображаю, что они должны испытывать въ эти минуты... и право, дѣлается такъ страшно и стыдно за нихъ, что даже плакать хочется объ нихъ...
   Конечно, я знаю, что всѣ такъ дѣлаютъ, и что безъ этого нельзя, но все таки, мнѣ кажется, что если-бы я была царь, я-бы запретила сѣчь взрослыхъ людей...
   Прощай, однако, милая Барбочка, зовутъ обѣдать и сейчасъ-же отправляютъ въ городъ почту. Пиши мнѣ пожалуйста чаще и больше, ты такая скупая на писанье и письма твои всегда гораздо короче моихъ, а между тѣмъ здѣсь, въ глуши, въ полномъ уединеніи, я съ еще большимъ нетерпѣніемъ ожидаю ихъ. Ты не можешь себѣ представить, какая здѣсь скука и какъ я завидую тебѣ! Счастливица, ты живешь въ столицѣ, въ избранномъ обществѣ, веселишься на балахъ и въ театрахъ, а мнѣ здѣсь даже и говорить почти не съ кѣмъ. Маменька все еще дуется на меня и скучаетъ по папенькѣ. Онъ, проводивъ насъ въ деревню пробылъ тутъ всего недѣлю, пока приготовляли посѣвъ, а потомъ уѣхалъ въ Москву и раньше іюля не вернется. Маменька боится, должно быть, какъ-бы я опять въ кого не влюбилась и не принимаетъ ни души, кромѣ самыхъ безобразныхъ старухъ и стариковъ, а меня дальше сада никуда не пускаетъ. Но напрасно она это дѣлаетъ, любовь къ Л. останется навѣки въ моемъ разбитомъ сердцѣ и ни чей другой образъ не вытѣснитъ его оттуда. А вернулся-ли "онъ?" И часто-ли вы съ нимъ видаетесь? Напиши мнѣ все подробно, подробно, я сгораю отъ любопытства и сочувствія. Цѣлую тебя крѣпко.

Твоя несчастная Catherine.

-----

   5-е декабря 1851 года.
   Москва.
   Вотъ, противная Barbe, ты мнѣ такъ и не собралась написать за все лѣто, такъ какъ тѣхъ приписокъ, которыя ты дѣлала въ письмахъ твоей маменьки къ моей я, конечно, не считаю. Ты, видно, уже забыла нашу клятву, быть дружными до могилы и ничего другъ отъ друга не скрывать! Но мои чувства постояннѣе твоихъ, и я попрожнему крѣпко люблю тебя и сажусь снова за длинное письмо къ тебѣ съ подробнымъ разсказомъ обо всемъ, хотя по настоящему ты не заслуживаешь даже тѣхъ короткихъ приписокъ, которыя дѣлала сама.
   И такъ, мы въ Москвѣ! (Впрочемъ, объ этомъ вы вѣроятно уже знаете) и къ тому-же безъ бабушки! Вообрази только мое счастье! Когда, два мѣсяца тому назадъ, маменька сказала мнѣ, что папенька рѣшилъ взять насъ съ нею въ Москву на всю зиму, чтобы дать мнѣ возможность вступить въ настоящій свѣтъ, я чуть съ ума не сошла отъ радости. Папенька по своимъ дѣламъ каждую зиму ѣздилъ въ Москву и подолгу живалъ тамъ, но мы всегда оставались въ N. или деревнѣ и это бывало самое скучное время въ году. Ты знаешь, маменька такъ часто болѣетъ, что ей трудно сопровождать папеньку въ этихъ поѣздкахъ, но теперь и она очень обрадовалась. Зато бабушка какъ узнала, говорятъ, страшно разгнѣвалась и даже позвала папеньку къ себѣ и долго ему тамъ что-то отчитывала, но когда папенька что рѣшитъ, такъ онъ не очень-то на нее смотритъ, и вотъ мы отправились въ милую, чудесную Москву, которую я сразу сердечно полюбила.
   Мы остановились въ свободной квартирѣ дяди Николая Егорыча, который теперь заграницей со всей семьей. Квартира эта помѣщается въ домѣ дяди Семена Егорыча, въ первомъ этажѣ, а во-второмъ живетъ дядя Семенъ съ семьей. Вокругъ дома большой садъ, и онъ только переднимъ фасадомъ выходитъ на улицу. Семья у дяди Семена очень большая, у него три сына, Дмитрій, Сергѣй и Петръ, и двѣ дочери, Раиса и Ольга. Младшій сынъ еще гимназистъ, а дочери уже совсѣмъ взрослыя дѣвицы. Старшей, Раисѣ, уже 22 года, а она еще и не помышляетъ о замужествѣ. Подумай, какъ это грустно, еще какіе-нибудь три, четыре года и ее запишутъ въ старыя дѣвы! Что можетъ быть ужаснѣе этого! Что до меня, то по мнѣ лучше быть женой послѣдняго лавочника, чѣмъ остаться въ старыхъ дѣвахъ. А между тѣмъ она очень красивая дѣвушка, такая высокая, стройная, чернобровая, только немного блѣдная и, вообрази, страшно напоминаетъ лицомъ бабушку; иной разъ, какъ взглянетъ -- ну бабушка, да и только. Я ее отъ этого даже немножко трушу и избѣгаю при ней много смѣяться и болтать. Младшая, Ольга, проще, и лицомъ похожа больше на свою мать, тетю Луизу Андреевну, такая-же бѣлокурая и розовая; только тетя Луиза очень живая, все хлопочетъ, а Ольга, Богъ ее знаетъ, какая-то вялая и сонная. Все сидитъ и читаетъ или вяжетъ, даже разговариваетъ мало. Но больше всѣхъ мнѣ нравится самъ дядя Семенъ Егорычъ. У него такіе хорошіе добрые, ласковые глаза, что когда смотришь въ нихъ такъ жалко, жалко его за что-то дѣлается, такъ и хочется его приласкать, хотя это только такъ кажется, а на самомъ дѣлѣ онъ очень счастливый человѣкъ и вся семья его очень любитъ. Да мнѣ кажется и невозможно знать его и не любить, если бъ ты знала какой онъ добрый и тихій. Дядя Семенъ Егорычь всего тремя годами старше папеньки, но смотритъ совсѣмъ старикомъ. Папенька предъ нимъ кажется такой высокій, важный и красивый, что даже странно что они родные братья, совсѣмъ одинъ на другого не похожи. У папеньки до сихъ поръ ни одного сѣдого волоса и онъ носитъ только длинные усы, а дядя Семенъ весь обросъ короткой бородкой и совершенно сѣдъ. По цѣлымъ днямъ сидитъ онъ у себя въ кабинетѣ и чѣмъ-то занимается тамъ, что-то пишетъ. Папенька смѣется и говоритъ, что "философіей". Къ нему часто ходятъ разные люди, все больше мужчины и старые и молодые, но должно быть неважные и небогатые. Кузины говорятъ, что это все литераторы и славянофилы. Я не знаю хорошенько, что значитъ это слово "славянофилъ", должно быть это обозначаетъ, что они изъ славянъ, что-нибудь въ родѣ чеховъ или болгаръ, хотя на видъ это все самые обыкновенные русскіе и такъ странно, все бородатые, точно кучера, а нѣкоторые даже въ красныхъ рубашкахъ! Я, знаешь, немного стѣсняюсь разспрашивать кузинъ обо всѣхъ этихъ мелочахъ. Я увѣрена, что онѣ и безъ того считаютъ меня деревенской дурой, и вовсе не желаю частыми разспросами подтверждать въ нихъ это мнѣніе. Въ общемъ онѣ добры и любезны ко мнѣ, но по всему видно, что я кажусь имъ еще слишкомъ молодой, и онѣ относятся ко мнѣ немного свысока. Такъ вотъ, когда эти "славянофилы" соберутся у дяди, такъ иной разъ такой шумъ и споръ поднимутъ, что однажды я даже испугалась: думала, что всѣ они тамъ разбранились, а кузина Ольга засмѣялась и сказала:
   -- Какой вздоръ, просто разсуждаютъ!
   Не знаю, что сказала бы бабушка, если бы услыхала, что молодые люди такъ "громко разсуждаютъ", а старшіе не только не останавливаютъ, но и сами еще пускаются съ ними въ споры! То-то бы досталось на орѣхи!
   Маменькѣ все это очень не нравится и она рѣдко поднимается наверхъ, но меня не пускать не можетъ, потому что папенька приказалъ мнѣ почаще ходить туда и даже самъ просилъ тетю Луизу и кузинъ "принять меня подъ свое покровительство". Я же этому конечно очень рада, потому что какъ-никакъ, а мнѣ у нихъ всегда очень весело. Тамъ всегда есть кто-нибудь изъ постороннихъ, всегда такъ оживленно и уютно, и главное никто никогда другъ на друга не сердится и не дуется; не то что какъ у насъ бывало, когда, по милости бабушки и ея приживалокъ, такъ всѣ перессорятся, что не только господа, но даже и люди потомъ не разговариваютъ и ходятъ отвернувшись другъ отъ друга.
   Больше всего маменькѣ не нравятся кузины. Она находитъ, что имъ даютъ слишкомъ много воли и что отъ этого онѣ невѣсть что воображаютъ о себѣ, а главное позволяютъ себѣ черезчуръ свободно обращаться съ молодыми людьми, товарищами ихъ братьевъ. Разговариваютъ съ ними безъ всякой застѣнчивости, спорятъ, читаютъ вмѣстѣ вслухъ и даже гулять иногда ходятъ вмѣстѣ. Правда, вмѣстѣ съ братьями, но все-таки это какъ-то неловко. Маменька только удивляется ихъ мыслямъ и тѣмъ разговорамъ, что онѣ ведутъ, и говоритъ, что отъ этого ихъ и замужъ никто не беретъ. Да и правда, вѣдь это немного странно и даже смѣшно, когда дѣвушки такъ разсуждаютъ. Подумай, что я сама слышала, какъ онѣ спорили разъ со старшими братьями и ихъ товарищемъ, какъ-бы ты думала о чемъ?.. О причинахъ французской революціи и ошибкахъ конвента!!!
   Ну къ лицу ли дѣвицамъ такіе разговоры, да и какое имъ дѣло до всего этого! Выѣзжать онѣ тоже не любятъ, или по крайней мѣрѣ притворяются, что не любятъ, но дѣйствительно, кромѣ театровъ и концертовъ, никуда почти не ѣздятъ и всѣ вечера проводятъ дома, въ своемъ кругу. Зато читаютъ такъ много, что я даже не понимаю, какъ это имъ не надоѣстъ. Особенно старшая Раиса, та, говорятъ, чуть не всѣ ночи напролетъ читаетъ, а въ промежуткахъ занимается музыкой. Она дивно играетъ. Впрочемъ, у дяди вся семья ужъ такая музыкальная. Самъ онъ играетъ на корнетъ-а-пистонѣ, братъ Сергѣй на скрипкѣ, а Ольга очень мило поетъ. У нихъ часто устраиваются экспромтомъ маленькіе домашніе концерты. Я всегда, какъ услышу наверху музыку, сейчасъ-же и бѣгу туда. Ну что тебѣ еще сказать о моихъ кузенахъ? Они очень добрые, веселые, красивые и страшно ученые, но по правдѣ сказать на меня обращаютъ мало вниманія и относятся ко мнѣ, какъ къ маленькой, ничтожной дѣвочкѣ, которой въ пору ходить еще въ панталончикахъ, а братъ Петръ (младшій) взялъ къ тому-же еще глупую привычку вѣчно дразнить меня чуть не до слезъ. А если-бы ты только видѣла, какъ обращаются они съ родителями! Называютъ ихъ безъ церемоніи на ты, спорятъ съ ними, какъ съ равными, а мать безъ всякаго почтенія треплютъ по плечу какъ ключницу, подтруниваютъ надъ ея нѣмецкимъ происхожденіемъ и акцентомъ и называютъ въ насмѣшку "мутерхенъ!" Но этимъ никто не обижается и это не мѣшаетъ имъ, какъ я тебѣ уже сказала, жить всѣмъ въ большой дружбѣ и согласіи.
   Тетя Луиза дѣйствительно нѣмка по происхожденію и родилась гдѣ-то подлѣ Митавы; но она давно обрусѣла и даже молиться ходитъ въ русскую церковь, а постомъ постится и не ѣстъ рыбы. Она полный контрастъ съ дядей, но мнѣ тоже очень нравится и за эти полтора мѣсяца я искренно полюбила ее. Дядя худенькій и маленькій, а тетя полная и высокая и до сихъ поръ еще очень красивая женщина, хотя старшему ея сыну, брату Дмитрію, уже 27-й годъ. Дядя говоритъ мало и смѣется тихо, а тетя Луиза говоритъ такъ громко, что ее за три комнаты слышно и очень любитъ посмѣяться, если кто-нибудь разсказываетъ что-нибудь смѣшное.
   Она съ утра одѣваетъ корсетъ и свое неизмѣнное коричневое люстриновое платье съ бѣлымъ воротничкомъ и манжетами и чернымъ передникомъ, который не снимаетъ вплоть до вечера, а иногда даже и вечеромъ, если никуда не ѣдетъ. Она сама ѣздитъ въ охотный рядъ, сама ведетъ все хозяйство, сама варитъ по утрамъ кофе и сама присматриваетъ на кухнѣ за разными пирожками и соусами, хотя у нихъ есть отличный поваръ. А какіе сдобные крендельки приготовляетъ она къ чаю! Просто всѣ пальчики оближешь.
   Въ свободное же время надѣваетъ большіе роговые очки и садится къ окну штопать бѣлье или вязать носки сыновьямъ и мужу.
   Кромѣ мутерхенъ, братъ Дмитрій шутя называетъ ее еще Марѳой, знаешь той евангельской, и когда она очень ужъ захлопочется по хозяйству, онъ всегда смѣясь говоритъ ей:
   -- Марѳа, Марѳа, печешеся о многомъ...
   Нельзя сказать, чтобы кто-нибудь боялся бы тетю Луизу; впрочемъ у дяди ужъ такой духъ въ домѣ, какъ говоритъ папенька, чтобы никто никого не боялся, но зато всѣ съ ней совѣщаются и всѣ ее слушаютъ, даже папенька!
   Я сама слышала, какъ онъ не разъ совѣтовался съ ней о разныхъ предметахъ, чаще всего обо мнѣ, и всегда поступалъ потомъ по ея совѣту. Онъ каждый день приходитъ къ ней по утрамъ пить кофе, и говоритъ, что никто не умѣетъ сварить кофе такъ вкусно и подать его такъ аппетитно, какъ тетя Луиза Андреевна. Маменька даже кажется огорчается этимъ немного; по крайней мѣрѣ, она нѣсколько разъ разспрашивала у тети рецептъ ея приготовленія, но или тетя не умѣетъ хорошо растолковать ей его или маменька не можетъ запомнить, только изъ ея попытокъ ничего не выходитъ и папенька всегда говоритъ ей потомъ:
   -- Оставь mon ange, не принимайся не за свое дѣло, у меня отъ твоей стряпни только разстройство желудка дѣлается!
   Конечно это обидно, когда такъ говорятъ, и маменька всегда потомъ плачетъ и страдаетъ мигренью, а въ послѣдній разъ даже не вытерпѣла и высказала тетѣ Луизѣ, что она вѣрно нарочно не хочетъ дать ей правильнаго рецепта, чтобы заставить папеньку ходить пить кофе непремѣнно наверхъ.
   Но тетя Луиза не обидѣлась и успокоила ее.
   -- Ахъ, милая Анна Антоновна,-- сказала она на это,-- мало сумѣть сварить хорошій кофе, а надо, чтобы у хозяйки, что подаетъ его, комнаты были бы свѣтлыя, скатерть чистая, булки горячія, щеки розовыя, глаза веселые, рѣчь привѣтливая и тогда всякій кофе будетъ вкуснымъ казаться!
   И должно быть это правда, потому что все это есть у тети Луизы и все у нея, дѣйствительно, кажется такимъ вкуснымъ и аппетитнымъ, какъ ни у кого другого. Но откуда-же бѣдной маменькѣ взять розовыя щеки и веселые глаза, когда она почти постоянно чѣмъ-нибудь больна или огорчена? И притомъ маменька не любитъ и не умѣетъ заниматься хозяйствомъ; въ Н. и въ деревнѣ у насъ все хозяйство на рукахъ Домны, ключницы, а здѣсь ея нѣтъ и всѣмъ завѣдуетъ Ефимъ и Агаша, которые конечно ничего этого не понимаютъ и все дѣлаютъ какъ-нибудь. Однако, я только сейчасъ замѣтила, что исписала чуть не 20 страницъ, а толкомъ все-таки ничего не разсказала. Но будетъ пока съ тебя и этого, злая, нехорошая Barbe. Смотри-же, если ты въ самомъ скоромъ времени не отвѣтишь мнѣ длиннымъ, настоящимъ письмомъ, то и я тоже брошу тебѣ совсѣмъ писать! И ты ко мнѣ такая недобрая, что я даже и цѣловать не хочу тебя на прощанье!

Но пока все еще твоя Catherine.

-----

8-е февраля 1852 года.
Москва.

   Ну вотъ, милая Барбочка, наконецъ то и ты собралась написать мнѣ длинное письмо! Ахъ, злая, злая, сколько времени ты промучила меня ожиданіемъ, но зато все загладила теперь и я тебя крѣпко, крѣпко цѣлую. Ты счастливица, но эту зиму и я жаловаться не могу; она проходитъ для меня сплошнымъ праздникомъ и я страшно много выѣзжаю, то съ папенькой, то съ тетей Луизой и кузинами. Съ маменькой рѣже всего; ее бѣдную замучили зубы и лихорадка, такъ что она почти не развязываетъ себѣ щеки, что конечно очень стѣсняетъ ее при выѣздахъ и она избѣгаетъ ихъ. Но зато папенька всюду охотно берется сопровождать меня и мнѣ кажется (только не говори этого никому, дружочекъ), что ему пріятно вывозить меня и видѣть меня нарядной и хорошенькой. Онъ всегда самъ приходитъ посмотрѣть какъ я одѣта и если платье и прическа мнѣ къ лицу, то я сей часъ-же по глазамъ его замѣчаю, что онъ доволенъ. Недавно мы были на балу у генералъ-губернатора, къ которому сбирается вся Москва. На мнѣ было бѣлое тарлатановое платье съ незабудками и такой-же вѣнокъ на головѣ и вѣрно оно очень шло ко мнѣ, потому что я танцовала до упаду. Такъ было весело, что просто восторгъ, но все таки никто еще не вытѣснилъ изъ моего сердца образа Л., хотя здѣсь очень много молодыхъ и красивыхъ мужчинъ. Иногда-же, особенно въ театры и въ концерты я ѣзжу съ тетей и кузинами. Вообрази себѣ, что младшая Ольга, оказывается, вотъ уже годъ, что невѣста! А мы никто этого и не знаемъ! Маменька даже обидѣлась какъ узнала.
   Что-же это, говоритъ, за родные, которые такія вещи скрываютъ!
   Намъ и то уже Агаша сказала, которая услыхала о томъ въ дѣвичьей. Да и правда они странные какіе-то; въ домѣ о свадьбѣ никто даже не говоритъ, а сама Ольга совсѣмъ на невѣсту не похожа. Правда, свадьба эта будетъ еще не раньше какъ года чрезъ два, когда женихъ окончитъ курсъ. Онъ теперь еще студентъ, но представь себѣ, это уже во второй разъ! Онъ окончилъ уже математическій факультетъ, а теперь перешелъ на естественный. Вотъ охота пуще неволи! Настоящій чудакъ, столько лѣтъ все учится да еще по доброй волѣ. Приданаго тоже не заготовляютъ; Ольга не позволяетъ, говоритъ, что не къ чему на глупыя тряпки много денегъ даромъ тратить! Это она платья-то тряпками называетъ! Маменька говоритъ, что онѣ просто нарочно оригинальничаютъ, чтобы больше вниманія на себя обращать. А мнѣ такъ сдается, что она дѣлаетъ такъ, чтобы угодить братьямъ и жениху. Тѣ все проповѣдуютъ что-то мудреное, о какихъ-то высшихъ цѣляхъ жизни, о стремленіи къ идеаламъ, о самоусовершенствованіи и еще тамъ о разныхъ разностяхъ, которыхъ я даже и по названію запомнить не могу. И еще они говорятъ, что женщина должна больше заботиться о развитіи своего разума и души, чѣмъ о парадахъ и танцахъ! Знаешь, когда они вотъ такъ соберутся и начнутъ говорить о всѣхъ этихъ предметахъ, то мнѣ иной разъ сдается, что они говорятъ на какомъ-то иностранномъ, незнакомомъ мнѣ языкѣ, такъ мало я понимаю изъ того что они говорятъ. А то что понимаю, кажется мнѣ такимъ страннымъ, что другой разъ я даже думаю, не нарочно-ли они все это говорятъ, чтобы посмѣяться надо мной? Недавно братъ Дмитрій сказалъ мнѣ, что я совсѣмъ не развита, и что мнѣ надо больше читать. Я не совсѣмъ понимаю, какъ это такъ не развита, но конечно догадываюсь, что подъ этимъ подразумѣвается что-нибудь обидное; должно быть по просту дура, ну и пусть себѣ я буду по ихъ мнѣнію дурой; не всѣмъ-же быть такими умниками и учеными, какъ они и ихъ сестрицы; но признаться, меня это такъ огорчило, что я ушла къ себѣ въ комнату и долго плакала. Все таки это очень обидно, когда всѣ считаютъ тебя дурой и ты ничѣмъ не можешь доказать имъ, что это неправда. Вскорѣ послѣ того, кузенъ Дмитрій далъ мнѣ прочесть одну русскую книгу, она называлась "Мертвыя души!" Неправда-ли, какъ странно? Онъ сказалъ, что это очень хорошая книга и что мнѣ очень полезно будетъ прочесть ее, также какъ и сочиненія Пушкина. Но маменька, какъ увидѣла ее у меня въ рукахъ, очень разсердилась и тотчасъ-же отняла и спрятала, приказавъ безъ ея спросу никакихъ книгъ сверху не брать. Напиши мнѣ, не читала-ли ты этой книги, и, если читала, то интересна-ли она? Заглавіе очень заманчивое, навѣрное описывается что-нибудь таинственное и чудесное, вѣрно о привидѣніяхъ. По правдѣ, мнѣ очень жалко было, что маменька отняла, вотъ уже второй годъ какъ меня все держатъ на романахъ madame D'Ache и они мнѣ порядкомъ надоѣли. Ну прощай, милочка, сейчасъ писать больше не о чемъ, да и маменька велитъ идти въ гостиную вышивать на пяльцахъ, потому что сегодня воскресенье, а по воскресеньямъ къ намъ часто заѣзжаютъ днемъ гости, не надолго съ визитами, и я должна сидѣть съ работой. Крѣпко цѣлую тебя, моя душечка, а также тетю Соню и желаю тебѣ какъ можно больше веселиться.

Твоя всей душой Catherine.

   P. S. Ахъ, совсѣмъ забыла написать еще о тетѣ Hélène. Она недавно пріѣзжала, но пробыла всего мѣсяцъ, пока заложила въ опекунскій совѣтъ свое орловское имѣніе, а затѣмъ опять уѣхала заграницу. Она теперь вмѣстѣ съ Зизи поселилась въ Парижѣ и хотя жить тамъ чрезвычайно весело и пріятно, но тетя говоритъ, что зато такъ дорого, что за эти четыре года, что она овдовѣла и переселилась туда, она поневолѣ должна закладывать уже второе имѣніе. Дядя Семенъ очень уговаривалъ ее не дѣлать этого и возвратиться жить въ Россію, но тетя Hélène говоритъ, что здѣсь она не можетъ дать Зизи того блестящаго образованія, о которомъ она мечтаетъ для нея. А папенька говоритъ, что все это вздоръ и однѣ отговорки и очень сердился на тетю говоря, что если она такъ будетъ продолжать, то отъ ея прежняго полумилліона, что ей оставилъ покойный мужъ, она подъ конецъ останется совсѣмъ нищей, потому что все спуститъ въ своемъ Парижѣ. Онъ такъ на нее сердился, что не позволилъ мнѣ даже принять отъ нея подарковъ, прехорошенькую шляпку и прелестное платье, что она нарочно привезла для меня изъ Парижа. Тогда тетя Hélène разсердилась въ свою очередь и уѣхала съ нами не прощаясь. Мнѣ ее очень жалко, она всегда была такая добрая, щедрая и веселая, что даже удивительно, какъ она ничѣмъ не вышла въ бабушку. Я ее сердечно люблю и мнѣ такъ жалко ее дѣлается, когда папенька говоритъ, что не худо-бы наложить на нее опеку. Еще разъ крѣпко цѣлую тебя, mon ange.

-----

1852 года, 28-го мая.
Ольховка.

   Вотъ дорогая, милая Barbe, сегодня ровно два мѣсяца, какъ скончался папенька, а мы все еще не можемъ придти въ себя и все кажется, что прошло не два мѣсяца, а всего два дня съ той ужасной ночи, когда его привезли къ намъ мертваго. Невѣроятно какъ-то, что его уже нѣтъ болѣе среди насъ и что мы никогда не увидимъ его, не услышимъ его голоса. Кто еще за день до его смерти могъ думать смотря на него, какое страшное горе ждетъ насъ впереди! Несчастная маменька; я каждый день молю Бога, чтобы онъ подкрѣпилъ-бы и успокоилъ ее хоть немного, но она до сихъ поръ какъ помѣшанная. Каждый день утромъ и вечеромъ, несмотря ни на какую погоду, ѣздимъ мы съ ней на могилу и каждый разъ я едва могу увести ее оттуда. Завидѣвъ еще издали папенькину могилу, маменька вдругъ оживляется и бѣжитъ къ ней такъ скоро и радостно, точно думаетъ найти тамъ его попрежнему живымъ, здоровымъ и ожидающимъ ее. Но подбѣжавъ къ могилѣ и увидѣвъ, что все кругомъ пустое, она вскрикиваетъ съ такимъ отчаяніемъ, что у меня сердце за нее кровью обливается. И каждый разъ она съ воплемъ падаетъ на могилу и цѣлуетъ на ней каждый уголокъ, всякую травку и камушекъ, точно все это живое и папенькино и какъ она обнимаетъ ее, какъ ласкаетъ, какими нѣжными именами называетъ ее, какъ прислушивается къ ней... А разстается съ ней всегда такъ тяжело, съ такими рыданіями, какъ и тогда, въ первый разъ, когда его только что зарыли... Бѣдная, бѣдная маменька; только для этихъ поѣздокъ и находитъ она въ себѣ еще силу, а все остальное время лежитъ у себя въ комнатѣ не двигаясь, не кушая, ни съ кѣмъ не говоря и Богъ вѣдаетъ, какъ она еще жива. Если-же она и говоритъ о чемъ, то только о папенькѣ. Она повѣсила кругомъ себя всѣ его портреты и все смотритъ на нихъ. Иногда она точно забудется на мигъ, заговоритъ о чемъ-нибудь другомъ и вдругъ вспомнитъ, вскрикнетъ, схватитъ себя за голову и зарыдаетъ, да такъ тяжело, съ такой тоской, что никто не можетъ слушать ее безъ слезъ, и тогда она уже рыдаетъ такъ цѣлыми часами и никто ни чѣмъ не можетъ утѣшить и успокоить ее.
   Я тоже горячо любила бѣднаго папеньку и искренно оплакиваю его смерть, но, что значитъ мое горе въ сравненіи съ ея! Мнѣ стыдно и грѣшно сознаться въ этомъ, дорогая Barbe, но отъ тебя я ничего не хочу скрывать и вѣришь-ли, что бываютъ минуты, когда я, скверная и неблагодарная, забываю о немъ и могу думать и говорить совсѣмъ о другомъ и даже... даже смѣяться. Я знаю какъ это грѣшно и низко съ моей стороны, но совладать съ собой не могу, особенно когда иной разъ утромъ только что встану, выбѣгу прямо въ садъ и вижу, какъ все кругомъ меня облито яркимъ солнцемъ, какъ поютъ птицы и цвѣтутъ всѣ засыпанныя цвѣтами сирень и яблони; невольно въ этотъ мигъ я забываю, какое страшное горе постигло насъ; забываю, что онъ умеръ и начинаю радостно бѣгать по аллеямъ, пѣть вмѣстѣ съ птицами и смѣяться сама не знаю чему. Разъ меня встрѣтила въ такомъ видѣ бабушка. Это было какъ разъ за три дня до того, какъ папенькѣ исполнилось 6 недѣль. Бабушка шла изъ церкви, вмѣстѣ съ своей монашкой, вся въ черномъ и несла въ рукахъ просфору. Я не замѣтила ее и съ разбѣга выскочила прямо на нее и такъ испугалась, что чуть не упала отъ страха, и остановилась предъ ней какъ вкопанная.
   -- Что ты, мать моя, угорѣла!-- сказала она съ гнѣвомъ презрительно оглядывая меня всю -- обрадовалась видно, срамница, что отца-то на кладбище сволокли!-- И она даже плюнула въ мою сторону и пошла мимо.
   Я застыла на мѣстѣ, не смѣя двинуться ни впередъ, ни назадъ, и видѣла, какъ она еще разъ, уже издали, обернулась ко мнѣ и погрозилась на меня своимъ костылемъ. И вѣришь-ли, милая Barbe, что въ первый еще разъ не разсердилась я на нее и не возроптала въ душѣ. Я почувствовала, какъ она была права и поняла, что Богъ и папенька тамъ на небѣ должны негодовать на меня и презирать меня такъ-же, какъ презирала бабушка здѣсь на землѣ!
   И я горько заплакала и упала тутъ-же въ саду на колѣни, и молила Бога и папеньку простить меня и усилить мое горе, которое я, по своей неблагодарности и легкомыслію, чувствую не достаточно сильно и глубоко. Но видно я очень, очень грѣшна и не умѣю хорошо молиться...
   Но зато какъ возмущала меня эта-же бабушка по отношенію бѣдной маменьки. Представь себѣ, что когда маменька бывало убивалась на могилѣ папеньки, бабушка только съ презрѣніемъ и насмѣшкой смотрѣла на нее и говорила:
   -- Ну чего разревѣлась, что ты землю-то грязную цѣлуешь? Не онъ вѣдь! Нечего ревѣть-то, все равно ужъ не воротишь и ты лучше Богу молись, да на монастыри раздай; по крайней мѣрѣ, хоть душѣ его можетъ облегченіе какое- будетъ! Нагрѣшилъ-то вѣдь тоже слава тебѣ Господи, довольно, есть о чемъ теперь Бога-то замаливать! А то что ему отъ твоихъ слезъ, очень онѣ ему нужны теперь, дура!
   Подумай только и это говорила родная мать, про родного сына! Я право думала, что она когда-нибудь убьетъ несчастную маменьку такими рѣчами; ту бывало безъ чувствъ послѣ нихъ поднимали. Съ счастью, не долго она прогостила у насъ въ деревнѣ, только первыя шесть недѣль, а потомъ объявила:
   -- А ну, васъ, довольно я тутъ съ вами повозилась, пора и домой сбираться, надоѣли ужъ всѣ!
   И уѣхала, отслуживъ въ послѣдній разъ панихиду. И ты можетъ быть думаешь, что она очень убивалась, плакала, рыдала? Даже при отпѣваньи, когда рыдала вся дворня и всѣ знакомые, она гордо и прямо стояла посреди церкви, опираясь на свой костыль и въ глазахъ ея не было ни слезинки! Право даже не вѣрится, что у нея такоеже сердце какъ у другихъ!
   Ты, милая Barbe, и тетя Соня просите меня описать вамъ какъ можно подробнѣе послѣдній день папеньки и ту ужасную ночь, когда его привезли! О! если-бы я прожила-бы еще 50--70 и даже сто лѣтъ, я и тогда, никогда не забуду ее, эту страшную ночь.
   Въ девять часовъ вечера папенька, какъ всегда поѣхалъ въ клубъ. Онъ любилъ играть тамъ по вечерамъ въ карты и возвращался всегда поздно, когда мы всѣ уже спали. Такъ было и теперь. Уѣзжая, папенька былъ вполнѣ здоровъ и веселъ. Онъ зашелъ проститься къ maman, которая была уже въ постели и даже посидѣлъ у нея минутъ 15--20, пока подрѣзалъ и подчищалъ себѣ ногти. Ты вѣдь помнишь, у папеньки были такія прекрасныя руки и онъ всегда тщательно занимался ими. Въ этотъ вечеръ папенька былъ очень въ духѣ и шутилъ со мной и маменькой, у которой болѣли зубы. Онъ говорилъ, что ей слѣдуетъ выдернуть ихъ и вставить себѣ новые, что теперь всѣ такъ дѣлаютъ, такъ какъ плохіе зубы очень старятъ женщинъ, а новые и болѣть не будутъ и на видъ будутъ хороши. Но маменька улыбалась (она всегда бывало улыбалась, когда глядѣла на папеньку) и говорила, что онъ и такъ къ ней добръ и что больше ей ничего не надо, что она уже все равно почти совсѣмъ старуха. И тутъ между ними произошелъ такой странный, т. е. странный теперь, послѣ того, какъ все потомъ случилось, разговоръ. Когда маменька сказала, что она почти совсѣмъ уже старуха, папенька засмѣялся и сказалъ:
   -- Если ты, Annette, старуха, то какой-же значитъ я старикъ! Я на цѣлыхъ восемь лѣтъ тебя старше!
   Но маменька взяла его прекрасную руку и поцѣловала ее съ такой глубокою любовью и нѣжностью, что на глазахъ ея заблестѣли даже слезы.
   -- Ты, мой другъ, всегда будешь молодъ и хорошъ! сказала она нѣжно.
   Папенька засмѣялся и погладилъ ея щеку,
   -- Для своей жены, милая, только для своей жены! сказалъ онъ смѣясь; но я взглянувъ на него въ эту минуту, встрѣтилась съ его прекрасными глазами, которыми онъ съ улыбкой взглянулъ на меня и невольно подумала, что папенька дѣйствительно совсѣмъ еще красавецъ, хоть и пожилой. Потомъ онъ пошутилъ еще немного со мной, спросилъ какое платье надѣну я завтра на балъ и простясь съ нами уѣхалъ.
   Боже мой, Боже мой, думали-ли мы, прощаясь съ нимъ, что прощались навѣки! и что чрезъ нѣсколько часовъ его привезутъ къ намъ уже бездыханнаго! Не только у меня, но даже у маменьки, такъ безпредѣльно любившей его маменьки, ни на одинъ мигъ не шевельнулось страшное предчувствіе!
   Она спокойно заснула, а я пошла посидѣть наверхъ къ кузинамъ, но къ 11 часамъ вернулась, тоже легла и, какъ всегда, сейчасъ-же крѣпко заснула. И засыпая я помню еще мечтала о завтрашнемъ балѣ, на который должна была поѣхать съ бѣднымъ папенькой, а ложась спать открыла еще разъ шкапъ и полюбовалась приготовленными мнѣ къ нему прекраснымъ розовымъ газовымъ платьемъ и даже подумала о томъ, какая я буду въ немъ завтра хорошенькая! А на завтра въ тотъ-же самый даже часъ, въ который я должна была надѣть его, мнѣ уже принеели глубокій трауръ и въ домѣ у насъ шла панихида!
   Я заснула и проспала такъ нѣсколько часовъ, какъ вдругъ что-то разбудило меня. Чьи-то голоса, шумъ, какая-то бѣготня по коридору, кто-то страшно кричалъ, гдѣ-то громко рыдали... Я поднялась вся въ холодномъ поту отъ испуга и не могла понять на яву это или во снѣ: но сердце у меня такъ билось отъ страха, что я не могла дышать, а чьи-то крики и рыданія, доносившіяся ко мнѣ среди глубокой ночи, наполняли меня всю невольнымъ ужасомъ. Тогда не отдавая себѣ отчета, я бросилась къ дверямъ, распахнула ихъ и отшатнулась назадъ! Въ коридорѣ, всегда темномъ въ этотъ часъ, горѣлъ огонь, а на встрѣчу ко мнѣ бѣжала Агаша, въ одной рубашкѣ, вся блѣдная и въ слезахъ и что-то кричала, испуганно махая надъ головой голыми руками.
   И увидѣвъ, какъ она машетъ руками и этотъ неурочный огонь въ коридорѣ, я разомъ поняла, что случилось что-то ужасное и страшно закричала, сама еще не зная почему.
   Агаша схватила меня за руку и потащила за собой и я разобрала какъ она всхлипывая и задыхаясь отъ волненія кричала мнѣ:
   -- Барышня, милая, не пугайтесь, папеньку привезли...
   Я вырвалась изъ ея рукъ и не помня себя побѣжала чрезъ весь коридоръ въ переднюю и залу и вездѣ горѣлъ уже огонь и толпились какіе-то чужіе, незнакомые мнѣ люди.
   Въ передней, дверь изъ которой была настежь, обѣими половинками растворена на лѣстницу, мнѣ встрѣтился дядя Семенъ и тетя Луиза; они оба тоже съ испуганными и блѣдными лицами бѣжали въ залу и дядя расталкивалъ какихъ-то людей, толпившихся у порога и мѣшавшихъ намъ пройти.
   Наконецъ я вбѣжала въ залу и тутъ увидѣла что-то такое ужасное, что я опять дико закричала и упала на колѣни.
   Я увидѣла папеньку, который лежалъ на диванѣ, съ растегнутымъ воротомъ, съ раскрытой топорчащейся на груди его рубашкой, и съ закинутой навзничь головой; руки его безсильно висѣли, а лицо было страшнаго сине-багроваго цвѣта. И еще помню маменьку -- она сидѣла предъ нимъ на полу и, крѣпко стиснувъ въ своихъ рукахъ его безсильно свѣсившуюся руку, кричала однимъ страшнымъ, длиннымъ и непрерывающимся крикомъ -- а-а-а! О Варя, Варя, все это было какъ страшный, страшный сонъ, но вотъ уже много дней прошло съ той поры, а онъ все еще длится и отъ него нельзя проснуться...
   Кругомъ папеньки суетились наши люди и какой-то господинъ что-то дѣлалъ съ папенькиной грудью, какъ-то растиралъ ее и что-то прикладывалъ къ ней, а маменька все кричала а-а-а... Я съ плачемъ кинулась къ нимъ, но кто-то, не помню кто, отстранилъ меня и сказалъ, чтобы я не мѣшала, что еще есть надежда. Помню какъ тетя Луиза сняла съ себя большую шаль и покрыла ею мои голыя плечи и руки, а няня посадила меня къ себѣ на руки, и не пуская къ папенькѣ, плакала и гладила меня по головѣ и говорила:
   -- Молись, дитятко; молись, милая...
   Помню, этотъ страшный, непрерывающійся ни на минуту крикъ маменьки, отъ котораго волосы дыбомъ поднимались на головѣ, но всего ужаснѣе, всего яснѣе помню я остановившіеся и глядѣвшіе какъ стеклянные куда-то въ потолокъ глаза папеньки... Я все глядѣла и глядѣла на нихъ, ожидая всѣмъ существомъ, что вотъ, вотъ они сейчасъ оживятся... а они тускнѣли все больше и больше, точно какая-то сѣрая дымка заволакивала ихъ постепенно... Боже мой, Боже мой, и это тѣ самые прекрасные глаза его, которыми онъ съ улыбкой взглянулъ на меня предъ отъѣздомъ, когда маменька говорила ему, что онъ всегда будетъ молодъ и хорошъ! Думала ли я въ ту минуту, что въ нихъ уже таилась смерть?.
   Долго папеньку чѣмъ-то терли, что-то прыскали ему въ лицо, что-то лили на голову, что-то дѣлали съ его рукой и я видѣла какъ господинъ, распоряжавшійся всѣмъ этимъ, сталъ уже совсѣмъ красный и мокрый отъ усилій, а глаза папеньки все оставались такими же неподвижными и стеклянными, а между тѣмъ всѣ жадно и со страхомъ всматривались въ нихъ, всѣ еще ждали чего-то, какого-то чуда... всѣ еще надѣялись, никто еще не хотѣлъ вѣрить, что это конецъ, совсѣмъ конецъ.
   Но вдругъ докторъ съ утомленіемъ опустилъ руки, вытеръ потъ у себя на лбу и проговорилъ:
   -- Не стоитъ больше...
   Тогда всѣ кругомъ заплакали, зарыдали, а маменька на мигъ замолкла, вскочила на ноги и вдругъ тяжело грохнулась о полъ.
   Я соскочила съ няниныхъ колѣнъ, зарыдала и хотѣла броситься въ маменькѣ, которая лежала какъ мертвая, но меня опять кто-то удержалъ, чьи-то руки обняли и не пускали меня, а дядя Семенъ съ плачущими глазами подошелъ къ тетѣ Луизѣ, которая держала меня за руки и что-то говорила мнѣ умоляющимъ голосомъ, и сказалъ ей:
   -- Уведя ее отсюда,
   И тетя Луиза и няня взяли меня и обнявъ и прижимая, каждая къ своей груди, повели вонъ изъ залы.
   Я кричала имъ, что не хочу идти, чтобы меня оставили съ папенькой и маменькой, но тетя Луиза нѣжно и твердо вела меня впередъ и говорила мнѣ: ruhig mein Kind, ruhig, тамъ тебѣ будетъ лучше.
   Помню, что на лѣстницѣ толпился опять какой-то народъ, а кузины въ однѣхъ блузахъ и ночныхъ чепцахъ стояли наверху и перегнувшись чрезъ перила смотрѣли къ намъ внизъ.
   Ояѣ приняли меня изъ рукъ тети и няни и лаская и цѣлуя повели къ себѣ въ квартиру, гдѣ тоже вездѣ уже горѣлъ огонь, а тетя и няня спустились опять внизъ къ маменькѣ.
   Я плакала и рыдала какъ сумасшедшая и все молила, чтобы меня отпустили внизъ, а мои милыя, добрыя кузины, которыхъ я всегда считала такими гордыми и холодными, нѣжно ласкали меня, успокаивали и плакали вмѣстѣ со мной.
   Ольга принесла мнѣ свой халатъ и туфли и сама надѣла мнѣ ихъ, а братъ Дмитрій съ такой заботой и добротой укутывалъ пледомъ мои озябшія ноги, что несмотря на все мое горе я поняла какіе они всѣ добрые и хорошіе и какъ до сихъ поръ я была къ нимъ несправедлива.
   О милая, ужасна была эта ночь и какъ она тянулась, какъ мучительно тянулась! Обѣ квартиры стояли настежь растворенными; по лѣстницѣ все время ходили взадъ и впередъ какіе-то чужіе люди, а маменькинъ, страшный, леденившій всѣхъ, крикъ, явственно доносился къ намъ наверхъ. Никто больше не ложился, хотя какъ намъ потомъ сказали, было не болѣе двухъ часовъ ночи, когда привезли папеньку... Но кто могъ думать о снѣ въ такую ночь? Весь домъ былъ на ногахъ.
   Дядя Семенъ и тетя Луиза съ няней поминутно прибѣгали наверхъ къ намъ, то что-нибудь взять, то просто взглянуть и приласкать меня, и сейчасъ же убѣгали обратно внизъ, къ маменькѣ, за разумъ которой всѣ опасались.
   Я сидѣла все время подлѣ Раисы и ни на минуту не отпускала ея отъ себя. Въ ея голосѣ, когда она тихо говорила мнѣ что нибудь и въ ея глазахъ, когда она глядѣла на меня, было столько доброты и нѣжности, что только когда она была подлѣ меня и я чувствовала свою руку въ ея нѣжныхъ теплыхъ рукахъ мнѣ дѣлалось немного легче и я не такъ рыдала.
   Наконецъ стало свѣтать, пришелъ Дементій, и затопилъ вездѣ печи. Мы всѣ сидѣли молча, и я машинально смотрѣла какъ топились печи и какъ кузина Ольга заваривала чай.
   Она не умѣла этого дѣлать и, наливая кипятокъ, разбила стаканъ, пролила чай и обожгла себѣ пальцы; тогда братъ Петръ всегда дразнившій ее засмѣялся, а я услышавъ его смѣхъ опять заплакала и еще ближе прижалась къ сестрѣ Раисѣ, которая строго и съ укоромъ покачала ему головой.
   Потомъ пришла те.тя Луиза и тоже стала пить чай и отдавать разныя распоряженія по хозяйству, и мнѣ было такъ странно, такъ горько и больно видѣть, что все идетъ какъ всегда. Такъ-же всѣ пьютъ чай, такъ-же говорятъ, а папенька лежитъ тамъ внизу мертвый и уже никогда не сядетъ тутъ вмѣстѣ съ нами. Только когда взглядывали на меня, то на минуту примолкали и лица у всѣхъ дѣлались печальными и смущенными.
   Одна моя милая сестра Раиса была не такая, какъ всегда... Мнѣ тоже налили чаю; тетя Луиза подлила въ него краснаго вина и непремѣнно заставила меня выпить всю чашку, увѣряя что отъ горячаго мнѣ будетъ легче.
   Она подсѣла ко мнѣ на диванъ и, держа чашку въ одной рукѣ, другой поила меня съ блюдечка какъ маленькую, приговаривая ласковыя слова.
   Когда я допивала уже послѣднее блюдечко, въ незатворенную переднюю вошли какіе-то люди и тетя Луиза, не поднимаясь съ мѣста, спросила:
   -- Кто тамъ?
   -- Гробовщики, сказали оттуда.
   Я вскрикнула, оттолкнула отъ себя тетину руку съ блюдечкомъ и съ рыданіемъ выбѣжала изъ комнаты.
   Раиса бросилась за мной, догнала меня въ тетиной спальнѣ и нѣжно лаская, уложила меня на тетиной постели, а сама сѣла рядомъ въ ногахъ, и все держала мою руку въ своей.
   Я плакала, пока не заснула вся въ слезахъ и все не отпускала ея руку.
   Должно быть я проспала такъ часа три. Когда я проснулась, было уже совсѣмъ свѣтло, солнце ярко свѣтило въ окна и я съ изумленіемъ увидѣла себя на какомъ-то новомъ, непривычномъ мнѣ мѣстѣ.
   Подлѣ меня на креслѣ сидѣла Раиса, закутанная въ теплую турецкую шаль. Она задумчиво смотрѣла прямо предъ собой въ окно и тонкой бѣлой рукой перебирала пряди своихъ темныхъ волосъ.
   Я вскочила съ постели и вдругъ все вспомнила. Тогда я снова зарыдала и снова бросилась лицомъ въ подушки. Раиса вздрогнула, наклонилась надо мной и лаская меня стала говорить, что я должна стараться успокоиться и быть твердой для матери, которая осталась на моихъ рукахъ слабой и больной.
   -- О Раиса, Раиса! воскликнула я рыдая, что случилось, что случилось! Какъ мы будемъ жить безъ него!
   -- Что дѣлать, мое дитя, сказала она спокойно -- это законъ природы, родители должны умирать раньше своихъ дѣтей и дѣти должны быть къ этому готовы!
   -- Но это ужасно, ужасно! сказала я -- что можетъ быть ужаснѣе такого горя!
   -- О многое, многое! воскликнула она вдругъ строго и лицо ея стало почти сурово.-- Многое -- повторила она -- твое горе пройдетъ, потому что оно законно и естественно и послано отъ Бога, и ты снова будешь счастлива и спокойна; но есть страданія незаконныя, неправыя, неестественныя и тѣмъ болѣе ужасныя и жестокія! Вспомни хоть о нашемъ несчастномъ народѣ -- рабѣ! вспомни о его вѣковыхъ страданіяхъ. Вспомни о несчастныхъ, о которыхъ никто не хочетъ думать, никто не хочетъ имъ помочь и которые безропотно и покорно несутъ свой крестъ, не смѣя свергнуть его, не смѣя молить пощады, и крестъ этотъ посланъ имъ не Богомъ, но созданъ людьми! Вспомни о нихъ и твое собственное горе станетъ тебѣ легче!
   Я съ изумленіемъ смотрѣла на нее. Лицо Раисы, всегда блѣдное и холодное, вспыхнуло и оживилось, а темные прекрасные глаза ея разгорѣлись. Ея слова не были мнѣ вполнѣ понятны, но въ нихъ было что-то такое, отчего я перестала плакать и только молча слушала ее. Мнѣ хотѣлось спросить ее, кто этотъ рабъ-народъ; хотѣлось. чтобы она разсказала мнѣ о его страданіяхъ, вѣчныхъ и незаконныхъ и созданныхъ не Богомъ, а людьми; хотѣлось, чтобы она еще много, много говорила-бы мнѣ и чтобы я могла вполнѣ понять и слушать ее долго, долго, смотря въ ея прекрасное, вдохновенное лицо, на которомъ темные глаза ея сіяли какъ звѣзды.
   Но дверь отворилась и вошла тетя Луиза съ какой-то дамой, въ рукахъ которой была большая картонка. Тетя подошла ко мнѣ и, крѣпко поцѣловавъ, сказала, что надо примѣрить платье.
   -- Нѣтъ нѣтъ -- воскликнула я -- я не хочу больше новыхъ платьевъ! Мнѣ больше ничего, ничего не надо!
   Но тетя обняла меня и сказала:
   -- Ruhig, ruhig, mein Kind, это не новое платье, это черное платье.
   Тогда я поняла, что это трауръ, сердце мое сжалось отъ горести и я заплакала. Тетя Луиза помогла мнѣ встать и надѣть корсетъ; я примѣряла и плакала, а тетя Луиза утѣшала меня и дѣлала портнихѣ разныя указанія, чтобы оно лучше сидѣло.
   И хотя при взглядѣ на меня въ этомъ печальномъ черномъ платьѣ, глаза ея наполнялись тоже слезами, но все-таки она очень безпокоилась, чтобы лифъ нигдѣ не морщилъ и я не понимала, какъ можно думать объ этомъ въ такія минуты и не все-ли равно, какъ сидитъ траурное платье.
   Потомъ тетя намочила губку водой съ одеколономъ и велѣла мнѣ обтереть ею лицо сказавъ, что до тѣхъ поръ не пуститъ меня внизъ, пока я не съѣмъ кусочекъ бифштекса. Я ѣла его, глотая слезы, но мнѣ былъ противенъ даже самый видъ и запахъ его.
   Потомъ мы съ ней спустились внизъ... И когда мы подошли къ дверямъ нашей квартиры, въ которой до сихъ поръ мнѣ жилось такъ хорошо, такъ весело, меня охватило такое отчаяніе и горе, что я не могла удержаться и тутъ-же на лѣстницѣ громко разрыдалась и долго не могла остановиться, чтобы войти къ маменькѣ спокойной.
   Нашу залу узнать было уже нельзя. Всѣ окна и зеркала ея были завѣшаны, мебель вынесена; а посреди на катафалкѣ, среди четырехъ свѣчей и съ образомъ на груди, лежалъ папенька! Бѣдный, дорогой, такъ любимый нами всѣми папенька!
   Я упала предъ нимъ на колѣни и такъ расплакалась, что тетя опять должна была остановить меня и напомнить о маменькѣ.
   Надъ папенькой уже читалъ псаломщикъ и голосъ его разрывалъ мнѣ сердце.
   Тетя Луиза тихонько наклонилась ко мнѣ и сказала, что я должна приложиться къ папенькѣ.
   Я поднялась на ступеньки катафалка и со страхомъ и горестью заглянула въ лицо папеньки, съ котораго тетя Луиза осторожно приподняла закрывавшую его кисею. Оно было уже восковое и выраженіе, застывшее на немъ, было такъ не похоже на выраженіе, что было у папеньки при жизни, что я едва могла вѣрить, что это онъ.
   Съ благоговѣніемъ и страхомъ поцѣловала я холодную руку его, которой еще наканунѣ трепалъ онъ меня по щекѣ, и вдругъ мнѣ вспомнилось какъ вчера вечеромъ, предъ отъѣздомъ въ клубъ, онъ подчищалъ и выравнивалъ на ней ногти! Бѣдный, бѣдный папенька, думалъ-ли онъ, что это уже больше не нужно!
   И страшно было смотрѣть мнѣ на измѣнившееся лицо его и все хотѣлось смотрѣть, но тетя Луиза закрыла его опять кисеей и покровомъ, и помогла мнѣ сойти.
   -- Ну пойдемъ, теперь скорѣе къ Muterchen,-- сказала она обнявъ меня.
   Въ коридорѣ намъ попалась няня; она громко заплакала, увидѣвъ меня и крѣпко обхватила руками.
   -- Сиротинка ты моя горькая!-- сказала она, плача и причитая -- на кого ясный соколъ нашъ тебя покинулъ!
   Но тетя, увидѣвъ, что я снова готова разрыдаться, съ неудовольствіемъ остановила ее и мы вошли къ маменькѣ. Маменька лежала на постели, глаза ея были закрыты и изъ нихъ непрерывно катились слезы.
   Подлѣ нея сидѣла сестра милосердія, которую наскоро привезли къ ней и Агаша, но она даже не шевельнулась, когда мы вошли. Тетя наклонилась надъ ней и тихонько сказала ей что-то.
   Тогда маменька слабо открыла глаза и взглянула на меня.
   Я бросилась къ ней, обнимала ее, цѣловала ея руки, ея глаза и не знаю, что готова была сдѣлать, чтобы хоть малость утѣшить ее. Наконецъ она точно очнулась, поняла что это я и зарыдала, крѣпко прижавъ меня къ своей груди.
   И никогда, за всю еще жизнь, но любила я ее такъ, какъ въ эту минуту и никогда не ласкали мы другъ друга съ такой глубокой, горячей нѣжностью.
   Она рыдала, молча прижимая меня къ себѣ и я вдругъ почувствовала что я сильнѣе, здоровѣе ея, что мой долгъ быть теперь ея защитницей, вмѣсто покинувшаго насъ отца и мысленно дала себѣ клятву быть ей отнынѣ самой нѣжной и доброй дочерью и никогда не оставлять ее.
   Ахъ мой другъ, трудно и даже невозможно описать всего подробно!
   Было все, какъ вѣроятно и всегда бываетъ въ такихъ случаяхъ. Были панихиды, пріѣзжали всѣ знакомые, разспрашивали шопотомъ какъ и отчего это случилось, удивлялись, жалѣли маменьку и меня, прикладывались къ папенькѣ и разъѣзжались.
   На утреннюю панихиду пріѣхалъ графъ Петръ Ильичъ, который игралъ съ папенькой въ карты наканунѣ въ клубѣ и видѣлъ какъ все случилось.
   Онъ разсказалъ намъ, что папенька и въ клубѣ чувствовалъ себя все время прекрасно и былъ очень въ духѣ. Карта шла къ папенькѣ, какъ рѣдко съ нимъ бывало, и его даже весь вечеръ шутя называли именинникомъ. Но вдругъ, въ исходѣ перваго часа, онъ почувствовалъ себя дурно и всталъ, чтобы ѣхать домой, но вставши сейчасъ-же упалъ и какъ-то страшно захрипѣлъ. Всѣ испугались, бросились къ нему на помощь, лили ему на голову воду, растегнули рубашку, развязали галстухъ, но ничего не помогало. Тогда рѣшили скорѣй везти его домой, а молодого графа Илью, сына Петра Ильича, послали разыскивать доктора. По дорогѣ, въ каретѣ, папенька еще хрипѣлъ, но подъѣзжая къ дому уже замолкъ...
   Маменькѣ мы ничего этого не передавали -- она была такъ слаба и такъ страдала, что къ ней никого не допускали. Меня тоже держали все больше наверху съ кузинами и братьями, и когда я оставалась на минуту вдвоемъ съ Раисой, я невольно вспоминала ея странныя слова и мнѣ хотѣлось чтобы она повторила ихъ и объяснила-бы мнѣ ихъ тайный смыслъ; но она больше не заговаривала о томъ, а я сама не смѣла разспрашивать ее; но все въ ней и блѣдное строгое лицо, и пламенные глаза, и нѣжный твердый голосъ ея -- все стало казаться мнѣ еще болѣе таинственнымъ и непонятнымъ чѣмъ прежде и я думала о ней почти столько-же, какъ и о бѣдномъ папенькѣ.
   Такъ прошелъ весь день и вечеръ, а на утро рано мы должны были выѣхать въ N., а оттуда въ Ольховку, гдѣ папеньку должны были хоронить.
   Въ Ольховкѣ похоронены и дѣдушка, и прадѣдушка, и прабабушка и обѣ тети, но отъ того, чтобы везти папеньку еще въ N., маменьку всѣ отговаривали и находили это страннымъ и неблагоразумнымъ, но она никого не хотѣла слушать и умоляла, чтобы сдѣлали по ея волѣ. Вѣрно ее огорчала мысль, что папенька умеръ въ чужомъ городѣ и чужомъ домѣ и она непремѣнно хотѣла привезти его въ послѣдній разъ въ его собственный домъ, гдѣ онъ провелъ всю жизнь и гдѣ съ нимъ могли проститься всѣ, кто зналъ и уважалъ его, а въ N. папеньку зналъ и уважалъ весь городъ.
   Тогда, чтобы не разстраивать маменьку хуже, рѣшили сдѣлать все какъ она хочетъ, то-есть везти сначала въ N. къ намъ въ домъ, потомъ въ соборъ отпѣвать и наконецъ въ Ольховку хоронить.
   Я ночевала опять у дяди съ кузинами и такъ крѣпко заснула, что на утро меня едва могли добудиться.
   Кузины оставались въ Москвѣ съ братьями и провожали насъ только до заставы, а дядя, тетя Луиза и братъ Дмитрій ѣхали съ нами въ Ольховку.
   Маменьку уложили въ возокъ почти безъ памяти; съ ней сѣла тетя Луиза, сестра милосердія и няня; въ саняхъ сѣла прислуга, а впереди везли бѣднаго папеньку. Я страшно плакала прощаясь съ кузинами и Москвой, куда мы пріѣхали повеселиться и откуда выѣзжали такъ печально.
   Ѣхала я въ одномъ возкѣ съ дядей Семеномъ и братомъ Дмитріемъ, которые попрежнему были безконечно добры ко мнѣ.
   Сначала всѣ мы были очень грустны и у дяди Семена глаза были полны слезъ, но постепенно мы разговорились и успокоились: мнѣ стыдно сознаваться въ этомъ теперь, но я нарочно, милая моя Barbe, пишу тебѣ все чистосердечно; пусть мнѣ будетъ это наказаніемъ и можетъ быть Господь по благости своей проститъ меня тогда и приметъ мое раскаяніе.
   Начиналась уже весна; былъ теплый и солнечный день, повсюду бѣжали ручейки талаго снѣга и на проталинахъ пробивалась уже первая травка. Мы спустили окна и братъ Дмитрій, который страстно любитъ деревню и знаетъ массу стиховъ, началъ декламировать -- сначала тихо и точно застѣнчиво, но постепенно увлекся, глаза его загорѣлись, какъ у Раисы тогда въ спальнѣ, и голосъ сдѣлался громкимъ и звучнымъ.
   Онъ декламировалъ такъ хорошо, что мы съ дядей невольно заслушались его и когда онъ кончилъ, я сама просила его продолжать и все не могла наслушаться.
   Потомъ и дядя Семенъ, увлеченный его примѣромъ и обожавшій поэзію (онъ хорошо и близко зналъ Пушкина), тоже сталъ вторить ему. Они какъ-бы вдохновляли другъ друга и трудно рѣшить, кто изъ нихъ лучше говоритъ стихи и больше знаетъ ихъ.
   Этой дорогой я еще больше полюбила милаго, добраго дядю Семена и очень сдружилась съ братомъ Дмитріемъ, котораго такъ боялась вначалѣ. Подъ конецъ онъ даже началъ звать меня "сестренкой".
   Право, когда они говорятъ, то кажется, что читаешь самую интересную книгу. Особенно дядя Семенъ! Онъ зналъ столькихъ интересныхъ, знаменитыхъ людей, поэтовъ, актеровъ, художниковъ, музыкантовъ; со многими изъ нихъ былъ очень друженъ и потому, разсказывая объ нихъ, онъ разсказываетъ и объ ихъ характерѣ и о разныхъ случаяхъ изъ ихъ жизни, и какъ это интересно.
   Братъ Дмитрій тоже всѣмъ этимъ очень интересуется и тоже многихъ изъ нихъ знаетъ. Между прочимъ, онъ очень друженъ съ молодымъ литераторомъ Иваномъ Тургеневымъ, тѣмъ самымъ, что написалъ "Записки Охотника". Они говорятъ, что современемъ этотъ Иванъ Тургеневъ будетъ знаменитымъ писателемъ и что даже и теперь его уже знаютъ всѣ образованные люди. Но я, къ сожалѣнію, ни разу не видѣла его.
   Нѣсколько разъ хотѣлось мнѣ спросить у нихъ объясненія странныхъ словъ Раисы, но что-то удерживало меня. Мнѣ казалось, что я не имѣю на это права, такъ какъ она говорила ихъ только мнѣ и можетъ быть будетъ недовольна, если я разскажу объ этомъ другимъ. А между тѣмъ забыть объ нихъ я не могу и мысленно все возвращаюсь къ нимъ и стараюсь сама себѣ объяснить ихъ. Только, конечно, это не удается.
   Въ такихъ пріятныхъ разговорахъ я почти не замѣчала, какъ летѣло время и радовалась, что мы такъ хорошо ѣдемъ и если-бы это было въ моей волѣ то мнѣ казалось, что я всю жизнь согласилась-бы ѣздить такъ съ дядей Семеномъ и братомъ Дмитріемъ. Но когда я вспоминала "почему" мы такъ ѣдемъ, меня охватывалъ стыдъ и горесть, и я снова начинала плакать и обвинять себя въ черствости и неблагодарности.
   Разъ я даже высказала это дядѣ Семену и сказала, что вѣрно я очень дурная дѣвушка, если могу думать и говорить теперь о другомъ и даже чувствовать удовольствіе.
   Но дядя Семенъ утѣшилъ меня.
   -- Нѣтъ, милая, это просто молодость,-- сказалъ онъ съ своей доброй, задумчивой, какъ-бы всепрощающей и никого не осуждающей улыбкой.
   Такъ ѣхали мы до N. почти двое сутокъ и не останавливались даже ночью. Все это время я очень мало видѣла маменьку, которая ни разу не выходила и попрежнему лежала съ закрытыми глазами и плакала. Даже кушать ничего не хотѣла и за все время скушала только чашку пустаго чаю и кусочекъ просфирки. Но мы, не знаю можетъ быть отъ воздуха и дороги, все время чувствовали такой аппетитъ, что мнѣ даже совѣстно было, и если-бы не тетя Луиза и братъ Дмитрій, которые тоже кушали съ большимъ аппетитомъ, то я ужъ и не знаю, какъ и рѣшилась-бы ѣсть такъ много въ такіе ужасные дни.
   Подъ N. насъ встрѣтило духовенство, дворня и знакомые. Чуть не весь городъ вышелъ встрѣчать бѣднаго папеньку.
   Всѣ мы, даже маменька, едва державшаяся на ногахъ, вышли изъ экипажей и пошли за гробомъ пѣшкомъ.
   Были уже сумерки, когда мы пріѣхали; папенькину колесницу окружали факельщики съ зажжеными фонарями и свѣтъ отъ нихъ едва освѣщалъ дорогу. На всѣхъ улицахъ толпился народъ, который молча обнажалъ головы и крестился, когда наше шествіе двигалось мимо него, а торжественно-печальное пѣніе пѣвчихъ сливалось съ общимъ рыданіемъ родныхъ и дворни.
   Въ домѣ насъ встрѣтила бабушка и остальные люди, которые оставались при ней.
   Заслышавъ пѣніе всѣ люди высыпали на крыльцо и съ громкимъ рыданіемъ падали на колѣни предъ папенькинымъ гробомъ.
   Бабушка-же стояла въ залѣ только съ монашками и компаньонками и дожидала, когда папеньку внесутъ въ домъ.
   Она стояла гордо и прямо, опираясь на свой костыль, вся въ черномъ, съ длиннымъ какъ у игуменьи креповымъ вуалемъ на чепцѣ и лицо ея оставалось спокойнымъ и суровымъ какъ всегда, и слезъ не было въ глазахъ ея.
   Только когда папеньку внесли мнѣ показалось, что она дрогнула и пошатнулась. Но она тотчасъ-же тяжело опустилась на колѣни и поклонилась ему до земли, какъ кланялась молясь по утрамъ Богу предъ своей божницей.
   Я глядѣла на нее. Я хотѣла видѣть ея лицо, хотѣла прочесть по немъ страдаетъ-ли она, но она долго, долго, не поднимала его отъ земли и не знаю, плакала она или молилась, лежа распростершись предъ гробомъ сына своего.
   А вѣдь онъ былъ, говорятъ всѣ, любимымъ сыномъ ея.
   Сейчасъ-же начали служить панихиду. Въ домъ набралось столько народа, что многіе стояли въ сѣняхъ на лѣстницѣ и даже на улицѣ. Маменька рыдала еще горше чѣмъ въ Москвѣ, и слезы ея раздирали душу положительно всѣмъ, кто слышалъ ихъ.
   А она все кричала, точно во снѣ -- "О милый мой, милый мой!"
   Нашей губернаторшѣ, которая очень добрая и очень любила папеньку, сдѣлалось дурно, а бабушка почему-то разсердилась на нее, и сказала потомъ при всѣхъ, что она дура.
   Но у бабушки вѣдь объ всемъ свои понятія.
   Но вотъ что случилось послѣ панихиды...
   Я часто, часто вспоминаю объ этомъ теперь и все не могу понять, что это все значитъ! Кто была эта странная дама, почему она такъ плакала по папенькѣ и почему бабушка такъ разсердилась и на нее и на маменьку?
   Вотъ какъ все это случилось.
   Когда уже почти всѣ разъѣхались и даже бабушка ушла въ свою комнату, уведя къ себѣ дядю Семена и тетю Луизу, въ залъ пустили дворню, которая по-очереди подходила прощаться съ папенькой.
   Я-же еще оставалась, потому что не хотѣла покидать маменьку. Она стояла на колѣняхъ по другую сторону гроба и молилась, припавъ головой къ ступенькамъ. Какъ ее ни уговаривали, чтобы она отдохнула, она никого не хотѣла слушать и просила только, чтобы ее оставили въ покоѣ и дали-бы молиться подлѣ папеньки.
   Тогда уже больше не рѣшились ее безпокоить и велѣли мнѣ только не отходить отъ нея далеко.
   Я стояла и тоже старалась молиться, но съ дороги меня сильно укачало и мнѣ очень хотѣлось спать.
   Вдругъ среди нашихъ людей я замѣтила какую-то чужую даму съ двумя маленькими мальчиками. Она была въ глубокомъ траурѣ и лицо у нея было блѣдно и заплакано. Я замѣтила, что она какъ-то робко и точно стыдливо оглядывалась по сторонамъ, прежде чѣмъ подойти въ гробу. Но когда она наконецъ подошла и взглянула въ лицо папеньки, она поблѣднѣла вдругъ еще больше и такъ заплакала, упавъ предъ нимъ на колѣни, что просто жалко было на нее смотрѣть.
   И бѣдные малютки ея тоже плакали и звали "папу". Вѣрно незадолго предъ тѣмъ они тоже потеряли своего отца и видъ папеньки въ гробу напомнилъ имъ ихъ горе.
   Наплакавшись блѣдная дама приподнялась и наклонилась приложиться въ папенькѣ.
   Она припала къ его рукамъ и такъ долго и нѣжно цѣловала ихъ, что я отъ всей души готова была полюбить ее, хотя и не знала ее.
   Потомъ она по очереди приподняла своихъ малютокъ, чтобы и они могли проститься. Младшій, не болѣе трехъ лѣтъ, еще не понималъ смерти и улыбался, цѣлуя мертвыя руки папеньки, но старшій, которому на видъ было уже лѣтъ 7--8, вдругъ такъ пронзительно крикнулъ "папа, папа!" что блѣдная дама испугалась и едва не выронила его изъ рукъ, а маменька вздрогнула и подняла голову.
   Минуту она молча, съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ на лицѣ, смотрѣла на блѣдную даму, которая поблѣднѣла еще больше и вся дрожала, но тоже молча смотрѣла на маменьку. И въ глазахъ ея, когда она смотрѣла, какъ мнѣ показалось, было столько мольбы и страха и точно стыда даже, что, сама не знаю отчего, мнѣ сдѣлалось такъ жаль, такъ жаль ее бѣдную.
   Но вдругъ маменька протянула къ ней руки; блѣдная дама вся вспыхнула точно отъ радости и съ тихимъ крикомъ бросилась къ ней. И онѣ обнялись и заплакали на груди другъ у друга.
   Я не понимала, что это значитъ и спросила у Ѳени и Агаши кто эта дама, но онѣ замялись и я видѣла, что онѣ не хотятъ сказать мнѣ правду, хотя и знаютъ ее. И вообще вся дворня была точно смущена и перешептывалась о чемъ-то, кивая на блѣдную даму и ея. дѣтей.
   Тогда я подошла къ малюткамъ, которые стояли какъ два маленькіе испуганные птенчика и стала ласкать ихъ, какъ вдругъ на порогѣ къ дверяхъ появилась бабушка.
   Она показалась мнѣ страшной, такое гнѣвное лицо было у ней, когда она быстрымъ взглядомъ окинула маменьку и незнакомку.
   -- Это что! Анна! Да ты въ умѣ!-- крикнула она маменькѣ громкимъ гнѣвнымъ голосомъ -- стыдись, опомнись, кого ты это обнимаешь-то!
   Блѣдная дама испуганно отшатнулась отъ маменьки и прижала къ себѣ дѣтей. Но маменька схватила ее за руку, точно защищая и не пускала ее.
   -- Оставьте, оставьте ее...-- воскликнула она со слезами -- она тоже любила его!
   Тогда всѣ ахнули кругомъ какъ пораженные, а бабушка сердито стукнула костылемъ о землю,
   -- Да ты это что-же! Аль вовсе рехнулась!-- закричала она.-- Эй вы, дѣвки, отнесите барыню въ спальню, да уложите ее тамъ. А ты, сударыня -- обратилась она къ блѣдной дамѣ съ такимъ презрѣніемъ, какъ къ послѣдней судомойкѣ -- изволь сейчасъ-же отправляться и чтобы духу твоего я здѣсь больше никогда не слыхала.
   И она вышла, тяжело тряся головой и стуча костылемъ, какъ это бывало съ ней только въ минуты самаго сильнаго гнѣва. Маменьку вынесли въ истерикѣ, а блѣдная дама, вся дрожа отъ волненія и. молча прижимая къ себѣ дѣтей, удалилась какъ виноватая.
   Я была поражена этой сценой и не знала, что думать, а когда я начала разспрашивать няню, что все это значитъ, она только горько вздохнула и сказала:
   -- Ну что, милая, бабуньку съ маменькой судить! Это ужъ ихнія дѣла и намъ промежъ нихъ не соваться, да и ты еще больно молода!
   Только ужъ поздно вечеромъ тетя Луиза, которой постлали въ одной комнатѣ со мной, объяснила мнѣ, что папенька былъ благодѣтелемъ (я такъ и думала) этой дамы, всегда помогалъ ей и даже крестилъ ея дѣтей. Но что она очень провинилась предъ бабушкой, которая очень сердита на нее и не хочетъ простить даже теперь, тогда какъ маменька гораздо добрѣе и охотно простила ее въ такую тяжелую минуту и что Господь за это ей воздастъ.
   И я тоже думаю, что маменька хорошо сдѣлала, простивъ эту несчастную даму, тѣмъ болѣе если она такъ любила нашего папеньку. Бабушка же всегда была суровая и жестокая и нѣтъ ничего легче, какъ прогнѣвить ее. Она всегда изъ-за самыхъ пустяковъ готова наказать и оскорбить человѣка.
   Мнѣ очень жаль эту бѣдную даму, я увѣрена, что она ничего особенно дурного не сдѣлала; мнѣ такъ хотѣлось-бы помочь ей, но что я могу, а съ маменькой тетя Луиза не приказала объ этомъ говорить потому, что нельзя идти противъ бабушки, да и маменькѣ и безъ того теперь тяжело.
   На другой день папеньку вынесли въ соборъ для отпѣванія, а потомъ увезли въ Ольховку и похоронили. Многіе изъ знакомыхъ ѣхали вплоть до Ольховки.
   Дядя съ тетей и братомъ Дмитріемъ оставались у насъ до девятаго дня, послѣ котораго уѣхали обратно въ Москву, и я очень плакала, разставаясь съ ними.
   Богъ вѣсть, когда мы съ ними теперь увидимся! Я такъ привыкла къ нимъ за эту зиму, что даже и не знаю, какъ мы будемъ жить теперь безъ нихъ. Безъ нихъ домъ нашъ сразу опустѣлъ и сталъ такимъ мрачнымъ и тоскливымъ, что поневолѣ плакать хочется.
   Вотъ какое длинное письмо написала я тебѣ, дорогая Варюша; сейчасъ стала свертывать его въ конвертъ и даже не входитъ! Цѣлыхъ 15 листиковъ! Не даромъ я его писала три дня! Право, никто никогда вѣрно не получалъ такого длиннаго письма; жаль только, что оно такое печальное... Отъ всего сердца цѣлую тебя, моя милочка, а также добрую тетю Соню, и болѣе, чѣмъ когда-либо, буду ждать отъ тебя писемъ! Они теперь будутъ моимъ единственнымъ утѣшеніемъ.

Твоя навсегда Катя.

   

-----

   Ноябрь, 1852 г.
   Ольховка.
   Вотъ и зима опять, милая Варюша! Весь нашъ садъ облетѣлъ и стоитъ подъ глубокимъ, бѣлымъ покровомъ, а голыя вѣтви деревьевъ гнутся подъ тяжестью снѣга. Какъ быстро пролетѣло то милое время, когда мы были вмѣстѣ съ тобою! Теперь, мнѣ кажется, что это было не болѣе какъ сонъ! Неужели вы дѣйствительно были у насъ, провели съ нами цѣлый мѣсяцъ и мы гуляли съ тобой по этимъ самымъ аллеямъ, которыя теперь стоятъ такія пустынныя и унылыя, а тогда были полны свѣжей листвы и солнца! О милыя дорогія тетя Соня и Barbe, никогда я не забуду того, что вы сдѣлали для насъ! Пріѣхать въ такое время, изъ вашего блестящаго Петербурга, когда всѣ почти избѣгаютъ насъ, потому что у насъ такъ печально и все это только для того, чтобы хоть немного поддержать бѣдную маменьку и повеселить меня! Чѣмъ сумѣю я когда-нибудь заплатить вамъ за вашу доброту къ намъ! Послѣ вашего отъѣзда, нашъ домъ кажется еще болѣе опустѣвшимъ и унылымъ. Но ты, счастливица, уже успѣла побывать въ Парижѣ! Какъ балуютъ тебя твои родители! Ты пишешь, отчего не хочу я пріѣхать къ вамъ на зиму; но, дорогая моя, подумай сама, какъ могу я оставить маменьку? Какая-же я была бы дочь послѣ этого! Я знаю, что она охотно отпуститъ меня, но развѣ я сама могла-бы веселиться, зная, какъ она больна, одинока и какъ страдаетъ! Нѣтъ, моя дорогая, не зови меня -- я не поѣду.
   Твой портретъ, снятый съ тебя въ Парижѣ, я получила наканунѣ моего рожденья и очень обрадовалась ему. Мы тутъ еще ничего подобнаго не видали; я всѣмъ его показывала и всѣ надивиться не могли, какъ это онъ такъ сдѣланъ. Такая ты на немъ хорошенькая и такъ похожа! Да и правда, фотографія похожа на какое-то чудо! Бабушка, на именины которой я ѣздила въ N. съ поздравленіемъ и показывала ей твою карточку, кажется, даже разсердилась немного т. е. не на тебя разумѣется, а на фотографію. По крайней мѣрѣ она долго разсматривала ее и наконецъ спросила:
   -- Да какъ-же это они такъ дѣлаютъ?..
   Тогда Петръ Ивановичъ Домидовичъ (помнишь, такой розовый, худенькій старичокъ въ цвѣтныхъ всегда галстукахъ), сидѣвшій у нея въ это время, началъ ей объяснять устройство фотографіи, о которой уже читалъ въ заграничныхъ журналахъ; но бабушка послушала, послушала его и махнула рукой.
   -- Просто чортъ въ ней сидитъ!-- сказала она, съ неудовольствіемъ отодвигая отъ себя фотографическую карточку.
   -- Въ комъ-съ?-- спросилъ удивленный Петръ Ивановичъ.
   -- Да въ фотографіи-то твоей!-- сказала бабушка уже совсѣмъ разсердившись.-- Понастроили какихъ-то дорогъ желѣзныхъ, да телеграфовъ, да фотографію теперь эту еще выдумали, а вотъ посмотримъ чѣмъ-то все это кончится!
   -- Цивилизація, почтенная Наталья Алексѣевна! Наука-съ! Все движется впередъ!-- воскликнулъ Петръ Ивановичъ, который очень гордится тѣмъ, что побывалъ въ Германіи, и съ тѣхъ поръ почитаетъ себя за ученаго человѣка.
   -- Ладно, ладно -- сказала бабушка -- вотъ ужо расплодятъ чертей-то повсюду своей наукой, да потомъ сами и наплачутся! Поздненько только будетъ! Шуты гороховые!
   Петръ Ивановичъ тихонько разсмѣялся, я тоже невольно улыбнулась и вспомнила при этомъ, какъ въ прошломъ году боялась сѣсть въ вагонъ желѣзной дороги, когда покойный папенька нарочно возилъ меня до Елина, чтобы дать мнѣ понятіе о желѣзной дорогѣ, которой я еще не видала, и той быстротѣ, съ какой она идетъ.
   Ты спрашиваешь, чѣмъ я занимаюсь и какъ провожу время? Особеннаго ничего конечно не дѣлаю, но по совѣту Раисы, съ которой мы переписываемся, я устроила у себя нѣчто въ родѣ крохотной школы для дѣтей нашихъ дворовыхъ, и учу ихъ. У меня уже 5 учениковъ, изъ которыхъ 2 даже дѣвочки. Это очень помогаетъ коротать мнѣ время, а главное гораздо веселѣе и интереснѣе, чѣмъ кажется сначала. Такъ пріятно видѣть эти маленькія головки, склоненными надъ книжкой! Такъ пріятно отвѣчать на ихъ любопытствующіе вопросы и разъяснять имъ то, чего они еще не понимаютъ. Они очень полюбили меня и маменька мнѣ не препятствуетъ, хоть и удивляется, что я нахожу пріятнаго въ такомъ занятіи. Няня сначала косилась было и называла мою выдумку "не барской затѣей", но теперь уже меньше ворчитъ и даже суетъ моимъ ученикамъ послѣ урока пряники и орѣхи. Конечно, наше ученіе идетъ пока еще не блистательно и въ этотъ мѣсяцъ мы едва осилили первые склады, но это происходитъ скорѣй отъ малоопытности учительницы, чѣмъ отъ непонятливости учениковъ. Во всякомъ случаѣ, я надѣюсь довести дѣло до конца, т. е. выучить ихъ грамотѣ на столько, чтобы они моглибы свободно читать, писать и считать. Раиса говоритъ, что это большой грѣхъ со стороны помѣщиковъ, что они не учатъ народъ и мнѣ кажется, что это правда. Затѣмъ я довольно много читаю. Маменька по болѣзни совсѣмъ перестала теперь обращать вниманіе на то, что я читаю и чѣмъ занята. Она, бѣдная, почти не выходитъ изъ глубокой апатіи. Въ нашей деревенской библіотекѣ я нашла много интересныхъ книгъ. Напримѣръ, сочиненія г-на Карамзина, Жуковскаго, Полевого, Марлинскаго, а главное всего Пушкина, которымъ я просто упиваюсь и изъ котораго многое уже знаю наизусть.
   Изъ иностранныхъ же писателей есть Вальтеръ-Скотъ, Эженъ-Сю, сочиненія мадамъ Гіонъ и многія другія. Читала-ли ты исторію Монте-Кристо Дюма? Вотъ интересно-то! Я просто оторваться не могла пока не дочла до конца.
   Потомъ кузины прислали мнѣ "Записки охотника" и хотя герои ихъ все больше простые крестьяне (такъ странно), но они описаны такъ интересно и увлекательно, что поневолѣ зачитываешься ими. Пожалуйста прочти, если не читала еще. Насколько я понимаю, тамъ нѣтъ ничего такого, изъ за чего нельзя было-бы давать ихъ намъ, дѣвицамъ. Читала я тоже сочиненіе другого литератора г-на Гоголя (того, что недавно умеръ, онъ тоже бывалъ у дяди, но я не видала его), но кромѣ Тараса Бульбы, котораго прочла два раза подъ-рядъ, остальное мнѣ не очень понравилось и кажется не совсѣмъ правдоподобно. То у него какой-то дворянинъ, желая разбогатѣть и не имѣя своихъ крестьянъ, ѣздитъ по помѣщикамъ и скупаетъ мертвыя души,-- между прочимъ, это. представь, та самая книжка о Мертвыхъ душахъ, которую мнѣ разъ уже давалъ братъ Дмитрій, помнишь, тогда еще въ Москвѣ, маменька отняла ее у меня и я еще воображала, что въ ней описываются привидѣнія,-- то вдругъ цѣлый городъ принимаетъ какого-то проѣзжаго господина за важнаго ревизора и всѣ начинаютъ закармливать его обѣдами и предлагаютъ деньги; то вдругъ, въ другой повѣсти, носъ отъ живого человѣка очутился зачѣмъ-то въ пирогѣ! И все вотъ такъ! Воля ваша, а это ненатурально! Правда, описано это очень забавно, такъ что мѣстами нельзя не смѣяться до слезъ; но въ общемъ невольно кажется, что все это придумано нарочно, чтобы всѣхъ представить въ глупомъ, смѣшномъ и нехорошемъ видѣ. Вотъ развѣ "Шинель" еще... Читая ее, я даже расплакалась, такъ стало жалко несчастнаго стараго чиновника, которому во всемъ такъ не везло! Плакала я тоже и надъ "Антономъ-Горемыкой", г-на Григоровича, котораго прислала мнѣ Раиса. Да, много на свѣтѣ горя и несправедливости и много несчастныхъ страдаютъ напрасно! О если-бы можно было всѣхъ сдѣлать счастливыми или хоть уничтожить только несправедливость! Боже мой, неужели же люди со всей ихъ геніальностью и цари со всѣмъ ихъ могуществомъ и Самъ Господь со всѣмъ Его милосердіемъ не могутъ помочь въ этомъ! Помнишь, я писала тебѣ разъ о томъ, что сказала мнѣ Раиса на другой день смерти папеньки? Я не забыла этихъ словъ и мнѣ кажется, что я начинаю понимать ихъ! О какъ желала-бы я все понимать, все узнать, всему выучиться! Но не ревнуй меня къ ней; я знаю, что ты немножко ревнуешь меня къ Раисѣ и думаешь, что я люблю ее больше тебя! Это не такъ, ни съ кѣмъ мнѣ такъ не легко, какъ съ тобой, никому я не скажу того, что не задумываясь скажу тебѣ, но когда я вижу Раису или только думаю о ней, то мнѣ кажется, что она выше и лучше всѣхъ другихъ знакомыхъ мнѣ женщинъ и дѣвушекъ и что она научитъ меня чему-то прекрасному и благородному, какъ она сама! Но все-же не ревнуй меня къ ней, потому что ты всегда была и останешься самой первой и дорогой моей подругой. Крѣпко, крѣпко цѣлую тебя и тетю Соню.

Твоя Катя.

-----

   З-е апрѣля 1853 года.
   Ольховка.
   Въ среду на той недѣлѣ былъ ровно годъ папенькѣ, дорогая моя Варюша, и какъ ни тихо, ни однообразно тянулся этотъ печальный годъ, а все-таки не вѣрится, что съ тѣхъ поръ прошло уже столько времени! Годъ! цѣлый длинный годъ! Но жизнь наша такъ уныла, что если-бы не пріѣздъ дяди Семена и Раисы, которые пробыли у насъ недѣлю, то мнѣ даже не о чемъ-бы было писать тебѣ теперь. Дядя Семенъ по папенькиному завѣщанію назначенъ моимъ опекуномъ и пріѣзжалъ къ маменькѣ переговорить о разныхъ дѣлахъ, а моя милая Раиса пріѣхала съ нимъ нарочно только, чтобы повидаться со мной. Она очень одобрила мою школу и осталась довольна и учениками и учительницей, такъ что я чуть не возгордилась. Но знаешь-ли, гдѣ мы проводили большую часть времени ея пребыванія? Пари держу, что не угадаешь! Вообрази, на селѣ по крестьянскимъ избамъ. Это началось съ того, что плотникъ Егоръ, отбивая къ лѣту косы, сильно поранилъ себѣ ногу, такъ что кровь ничѣмъ нельзя было остановить и онъ дошелъ почти до обморока. Тогда Пелагея, его жена, съ плачемъ прибѣжала къ намъ во дворъ, моля помочь ему; Раиса сейчасъ-же бросилась къ домашней аптекѣ, взяла оттуда что надо и, вытащивъ изъ комода нѣсколько старыхъ полотняныхъ рубашекъ, побѣжала вмѣстѣ съ Пелагеей, позвавъ съ собою и меня.
   Когда мы прибѣжали въ избу Егора и я увидѣла его всего въ крови, блѣднаго и почти уже безъ сознанія, я такъ испугалась, что чуть не унала сама, но Раиса, не потерявшись ни на секунду, сейчасъ-же стала обмывать ему рану, залила ее чѣмъ-то и забинтовала искусно бинтами изъ наскоро разорванныхъ рубашекъ; кровь скоро остановилась и Егоръ пришелъ въ себя. Когда Раиса замѣтила, что, увидѣвъ кровь, я сама поблѣднѣла и отшатнулась, она только молча и строго взглянула на меня и сказала:
   -- Катя, вспомни, что я тебѣ говорила.
   И мнѣ тотчасъ же сдѣлалось стыдно, я собрала всю силу воли и пересиливъ свой страхъ и головокруженіе, стала усердно помогать ей.
   Она ничего больше не говорила, но когда Егоръ оправился и мы вернулись домой, она молча обняла меня и крѣпко поцѣловала и это было мнѣ самой лучшей и дорогой наградой. Съ этого дня слава ея какъ искусной лѣкарки, распространилась по всей деревнѣ и на другой-же день къ ней пришли нѣсколько бабъ съ дѣтьми и стариковъ, прося ея помощи отъ разныхъ своихъ недуговъ.
   Они показывали ей свои гнойныя раны и она, не брезгая никѣмъ, бережно касалась и обмывала своими нѣжными руками, какъ добрая и любящая сестра, и я не знала, чему больше удивляться -- ея ли терпѣнію и добротѣ или удивительному искусству лѣчить.
   Когда я высказала ей это, она отвѣтила мнѣ, что въ этомъ нѣтъ ничего особенно мудренаго, такъ какъ, интересуясь этимъ дѣломъ, она пользовалась всякимъ случаемъ, чтобы пріобрѣсти себѣ въ немъ познанія и читала почти всѣ англійскія и нѣмецкія сочиненія по этой части. Чтобы лучше запоминать ихъ, она списывала изъ нихъ цѣлыя страницы и заучивала ихъ потомъ на память.
   -- Вотъ, сказала она, истинное дѣло для женщинъ, которыя хотятъ приносятъ пользу и добро! Это школы и больницы по деревнямъ! И если бы женщины захотѣли посвятить себя этому, сколькимъ бы несчастнымъ онѣ могли-бы помочь, сколько горя и страданій облегчить!
   Мнѣ чувствовалось, что въ словахъ ея много правды святой и прекрасной какъ всегда, но въ то-же время мысль, что женщина можетъ сдѣлаться докторомъ, казалась мнѣ странной и невыполнимой. И мужчины должны такъ долго и такъ много учиться для этого, могутъ-ли учиться также и женщины и если могутъ то гдѣ-же, какъ и у кого!
   Я сказала ей это, но она съ жаромъ опровергла меня.
   Она говоритъ, что каждая женщина, если захочетъ, можетъ отлично учиться и выучиться всему, чему учатся мужчины; что пока для этого нѣтъ спеціальныхъ школъ и учрежденій, всякая сколько-нибудь обезпеченная женщина можетъ учиться сама, не выходя изъ своей комнаты; а со временемъ общество будто-бы придетъ къ нимъ на помощь и поможетъ имъ справиться съ этой задачей въ первое трудное время, за что онѣ потомъ сторицею сумѣютъ отблагодарить его той пользой, какую повсюду принесутъ труды ихъ.
   -- Да -- закончила Раиса послѣ нѣкотораго раздумья -- такое время придетъ, я вѣрю этому... Должно придти!-- воскликнула она вдругъ горячо и темные пламенные глаза ея вспыхнули и загорѣлись, какъ тогда, въ тетиной спальнѣ, когда она говорила мнѣ о несчастномъ народѣ -- рабѣ.
   Потомъ она говорила еще, что у насъ даже и по городамъ докторовъ еще слишкомъ мало и ими могутъ пользоваться-то только богатые, а по деревнямъ, въ глуши, народъ родится, живетъ и умираетъ въ страшныхъ болѣзняхъ и страданіяхъ и ему некому помочь! И вотъ тутъ-то будто-бы и нужна женщина, потому что мужчины, передъ которыми много разныхъ дорогъ, неохотно посвящаютъ себя глуши, тогда какъ женщина болѣе скромная и безкорыстная охотно пошла-бы туда, если бы ей только позволили это, и но только пошла-бы, но и вложила-бы въ это дѣло всю свою душу и жизнь!
   Не знаю, будетъ ли когда-нибудь такъ, какъ мечтаетъ моя Раиса, но знаю, что сама она дѣйствительно вкладываетъ душу въ это доброе дѣло и думаю, что если тѣ женщины, которыя послѣдуютъ ея примѣру, будутъ хоть сколько-нибудь походить на нее, то это будетъ значить, что дѣло это дѣйствительно святое и что на него пойдутъ лучшія изъ женщинъ...
   Все время, что она пробыла у насъ, не было ни одного дня, чтобы мы не ходили съ ней, несмотря ни на какую погоду, на село и не заходили-бы всюду, гдѣ только были такіе слабые и больные, которые сами не могли идти къ ней.
   О Варя, если-бы ты знала, какое это благородное и возвышенное сердце! И какая красавица при этомъ! Когда я вижу ее такъ склоненную надъ язвами этихъ несчастныхъ, мнѣ кажется, что предо мной святая и мнѣ хочется опуститься передъ ней на колѣни и съ умиленіемъ цѣловать ея прекрасныя руки!
   Но я не рѣшаюсь высказывать ей и половины того восторга и благоговѣнія, которые чувствую предъ ней и только молча хожу за ней, какъ тѣнь ея, молча восхищаюсь ею, молча слушаю ее и, когда она говоритъ со мной, я уже счастлива! О, чего-бы я ни сдѣлала для нея! Если-бы она сказала мнѣ: "Иди за мной!" я пошла бы за ней на край свѣта и радовалась бы, что могу служить ей, потому что все въ ней кажется мнѣ идеаломъ правды и добра! Но вотъ ты опять пожалуй приревнуешь меня. Лучше не буду говорить о ней, но тогда о чемъ-же писать, милая Варюша! Все такъ тихо и печально вокругъ меня! Здоровье маменьки все хуже и хуже. Дядя Семенъ и Раиса находятъ, что ей необходимо уѣхать въ теплые края, но маменька и слышать не хочетъ о томъ, чтобы уѣхать отъ папенькиной могилы.
   Да, разскажу тебѣ еще вотъ что... хотя... хотя быть можетъ этого не слѣдуетъ... но ты, мой дружокъ, не разскажешь о томъ никому. Пожалуйста, я очень прошу тебя объ этомъ и только подъ этимъ условіемъ рѣшаюсь разсказать тебѣ о томъ, что произошло третьяго дня.
   Годовщина папенькиной смерти такъ тяжело подѣйствовала опять на маменьку, что на другой день она уже совсѣмъ слегла и не могла даже поѣхать на кладбище.
   Я пошла одна съ Агашей.
   Подходя къ церковной оградѣ, въ которой похороненъ папенька, я къ моему удивленію увидѣла вдругъ на его могилѣ какую-то склоненную плачущую женскую фигуру, а подлѣ нея двухъ маленькихъ мальчиковъ.
   Услышавъ наши шаги, дама эта испуганно приподнялась и я сразу узнала въ ней ту самую незнакомку, которая поразила меня тогда, на папенькиной панихидѣ. Она тоже, повидимому, узнала меня и съ замѣшательствомъ смотрѣла на меня.
   -- Простите...-- сказала она смущенно, и на прекрасномъ блѣдномъ заплаканномъ лицѣ ея опять, какъ и тогда, отразилось такое волненіе, какъ бы отъ стыда или испуга, что мнѣ опять до боли стало жаль ея.
   Я поклонилась ей и хотѣла заговорить съ ной о чемъ-нибудь, но прежде чѣмъ я успѣла придумать, что могу сказать ей, она поспѣшно взяла за руки своихъ малютокъ и быстро удалилась.
   Кто она? Кто? Во всемъ этомъ мнѣ чудится какая-то тайна, которую я не могу ясно проникнуть... и которую... которую мнѣ страшно разгадать!..
   Вернувшись я не знала, сказать-ли маменькѣ объ этой встрѣчѣ или нѣтъ?.. Что-то удерживало меня и я не рѣшилась, сама не зная почему...
   Но вообрази себѣ мое удивленіе, когда спустя часа два случайно зайдя къ маменькѣ за оставленной у нея моей работой, я вдругъ увидѣла у нея этихъ самыхъ двухъ мальчиковъ!
   Маменька лежала на постели, держа предъ собой младшаго изъ нихъ, который беззаботно улыбаясь и что-то лепеча, игралъ на груди ея цѣпочкой отъ ея креста; а старшій стоялъ прямо предъ кроватью и маменька, положивъ свою исхудалую руку на его курчавую темную головку, нѣжно гладила его по волосамъ и тихо говорила:
   -- Какъ похожъ... какъ похожъ...
   И изъ глазъ ея, съ любовью обращенныхъ на него, катились слезы...
   Няня стояла сзади него и тоже плакала и гладила рукой старшаго мальчика.
   Увидѣвъ меня, онѣ обѣ вздрогнули, быстро обернулись ко мнѣ и мнѣ показалось, что маменька испугалась и смутилась. А няня тревожно замахала на меня руками, показывая, чтобы я скорѣй уходила. Я поспѣшно захлопнула дверь и выбѣжала въ свою, комнату и, прибѣжавъ къ себѣ, долго не могла опомниться.
   Сердце мое такъ билось, какъ если бы я сдѣлала что-нибудь дурное и подглядѣла то, чего не должна была подглядывать. Долго потомъ не входила я къ маменькѣ и меня не звали къ ней.
   Но то особенное выраженіе нѣжности и точно какого-то счастья, которое было въ лицѣ ея, когда она глазами полными слезъ смотрѣла на старшаго мальчика и ласкала его, невольно запало мнѣ въ память и никогда не изгладится изъ нея.
   Впервые еще со смерти папеньки я видѣла ее такой оживленной и почти радостной... Такъ бывало смотрѣла она на папеньку...
   Съ тѣхъ поръ я уже не видѣла этой загадочной незнакомки и ея дѣтей. Но Боже мой, Боже мой, кто же она и за что-же маменька такъ любитъ ея дѣтей?.. отчего она плакала, лаская этого мальчика, и отчего такъ нѣжно, такъ радостно смотрѣла на него?.. И на кого, на кого-же онъ такъ похожъ?..
   О, разорви, дорогая моя, это письмо, чтобы оно никогда и никому-бы не попалось... Но съ тобой я не могла не подѣлиться этой загадкой, которая мучаетъ меня съ тѣхъ поръ и которую, мнѣ кажется... что я не смѣю разгадывать... Крѣпко цѣлую тебя.

Твоя Катя.

-----

   Августъ 1853 г.
   Ольховка.
   Дорогая Варюша, пишу тебѣ всего нѣсколько строкъ, чтобы увѣдомить о нашемъ отъѣздѣ. Маменька, послѣ того какъ я тебѣ писала, была такъ больна, что мы уже отчаялись въ ея выздоровленіи. Теперь ей немного получше, но доктора приказываютъ намъ немедленно ѣхать за-границу и провести зиму въ болѣе тепломъ климатѣ. Кажется, дѣло не обойдется одной зимой. Тетя Луиза, которая пріѣзжала во время маменькиной болѣзни и устраиваетъ теперь нашъ отъѣздъ, призналась мнѣ, что очень можетъ быть, что намъ придется прожить тамъ нѣсколько лѣтъ, пока здоровье маменьки не укрѣпится. Я рада видѣть чужіе края, о которыхъ столько слышала и читала, но мнѣ тяжело отрываться отъ родины и всѣхъ близкихъ на нѣсколько лѣтъ. И потомъ сознаніе причины, которая вынуждаетъ насъ къ этому путешествію, на половину уменьшаетъ для меня его прелесть. Но можетъ быть Господь будетъ милостивъ и пошлетъ маменькѣ исцѣленіе... Прощай, дорогая моя Варя, и кто знаетъ на сколько! Я буду часто, часто писать тебѣ. Какъ жаль, что вы именно теперь находитесь въ вашей деревнѣ и мы не увидимъ васъ даже когда будемъ проѣзжать чрезъ Петербургъ. Мы беремъ съ собою только Агашу, маменькину горничную, которая при ней уже около 20 лѣтъ и которая, сказать по правдѣ, въ отчаяніи отъ такого рѣшенія маменьки, и Марью Антоновну, сестру милосердія. Всѣмъ сердцемъ цѣлую тебя и тетю Соню.

Всегда, всю жизнь твоя Катя.

-----

   Октябрь 1853 г.
   Дрезденъ.
   Да, дорогая моя Варюша, мы въ Дрезденѣ, чудномъ, прекрасномъ Дрезденѣ, гдѣ маменька рѣшила поселиться на продолжительное время. Я до сихъ поръ какъ во снѣ, какъ въ сказкѣ, и даже бѣдная маменька оживилась здѣсь немного и щеки ея слегка порозовѣли. Она нѣсколько разъ каталась со мной по городу и его окрестностямъ, пока было тепло, а теперь большую часть времени проводитъ дома, въ нашемъ маленькомъ садикѣ, въ которомъ доцвѣтаютъ осеннія розы и астры. Я здѣсь гораздо свободнѣе, чѣмъ у себя въ Россіи и уже успѣла познакомиться съ дочерьми нашего домоваго хозяина. Очень милыя, хорошія дѣвушки -- всѣ три бѣлокурыя, всѣ три розовыя и голубоглазыя, всѣ три ходятъ дома въ миленькихъ кисейныхъ фартукахъ со связкой ключей у пояса и всѣ три плетутъ по цѣлымъ днямъ фриволите и вяжутъ чулки. Онѣ очень любезно вызвались познакомить меня съ городомъ и музеями, а маменька, убѣдившись какія онѣ милыя, добрыя и воспитанныя дѣвушки, охотно разрѣшила мнѣ это, такъ что мы часто совершаемъ съ ними теперь довольно далекія прогулки за городъ. Конечно, я не собираюсь описывать тебѣ городъ, который ты видѣла и знала раньше меня, но не могу не передать тебѣ, какъ все здѣсь поражаетъ и восхищаетъ меня. Окна нашего дома, почти почернѣлаго отъ времени, подъ старой черепичной крутой крышей, обвитыя дикимъ плющемъ, выходятъ прямо на Эльбу и я люблю смотрѣть на ея волны, перерѣзываемыя безпрестанно проходящими мимо судами, отъ которыхъ остается на водѣ длинный слѣдъ, и на безчисленныя лодки, снующія по ней. Люблю эту оживленную набережную, на которой всегда снуетъ столько народа и ея брюлевскую террасу, прелестная лѣстница которой съ золотыми статуями хорошо видна отъ насъ. Меня очаровываетъ эта новая непривычная мнѣ толпа, такая оживленная и добродушная на видъ и все кажется мнѣ здѣсь ново, прекрасно и интересно. А этотъ контрастъ голубого, часто безоблачнаго неба и темныхъ глыбъ каменныхъ дворцовъ, соборовъ и музеевъ, величественно вырѣзывающихся своими грандіозными контурами на яркой синевѣ ого! А эти узенькія, старинныя улицы, эти дома съ остроконечными черепичными кровлями и маленькими окнами, сплошь заставленными розовыми, алыми и бѣлыми гераніями! Почти нельзя найти ни одного окна, какъ-бы высоко ни было оно, которое не пестрѣло-бы ихъ яркими букетами! А эти большія, умныя собаки, которыя покорно, точно лошади, возятъ маленькія ручныя телѣжки! О право, все это переноситъ воображеніе въ далекіе средніе вѣка, и когда я смотрю на эти темные, узкіе и высокіе дома, къ дверямъ которыхъ, вмѣсто звонка, привѣшенъ молотокъ, мнѣ такъ и кажется, что сейчасъ одна изъ этихъ узкихъ дверей отворится и изъ нея выйдетъ женщина въ старинномъ средневѣковомъ костюмѣ съ молитвенникомъ въ рукахъ, или молодой пажъ съ букетомъ розъ для какой-нибудь важной дамы! Конечно, я была и въ галереѣ и видѣла знаменитую Сикстинскую Мадонну! Но знаешь-ли, мнѣ стыдно сознаться -- первое мое впечатлѣніе было почти что разочарованіе. Дядя Семенъ и братъ Дмитрій такъ много и восторженно разсказывали мнѣ о ней, что я даже смутилась, увидѣвъ ее и не испытавъ предъ ней божественнаго восторга. Но это было только первое впечатлѣніе, а затѣмъ, чѣмъ больше на нее смотришь, чѣмъ дольше стоишь предъ ней, тѣмъ прекраснѣе и не только прекраснѣе, но все понятнѣе, все дороже дѣлается тебѣ ея ликъ и невольно хочется встать предъ ней на колѣни и молиться всей душой. Послѣ нея уже ни одна Мадонна, даже самыхъ лучшихъ художниковъ, не удовлетворяетъ больше и она одна кажется божественной и истинной. Но сколько здѣсь англичанъ! Всѣ музеи полны ими, и ихъ характерныя фигуры и лица невольно угадываешь среда толпы. Мнѣ очень нравятся молодыя англичанки, нравится ихъ манера одѣваться и манера держать себя, нѣсколько мужская пожалуй и черезъ-чуръ смѣлая въ нашихъ глазахъ, но простая и оригинальная. Онѣ такъ не похожи на нашихъ русскихъ дѣвушекъ. Сравнивая себя съ ними, я поневолѣ вижу, какъ мы предъ ними должны казаться застѣнчивы, конфузливы и даже жеманны. Но маменькѣ онѣ не нравятся и она находитъ ихъ плохо воспитанными и дерзкими. Забыла тебѣ еще сказать, что тутъ мы встрѣтились съ дядей Nicolas и тетей Аглаей, его женой. Она очень красивая, немного только полная дама и очень любитъ хорошо одѣваться. Но какой контрастъ между дядей Nicolas и дядей Семеномъ! И какъ я все больше и больше люблю и цѣню послѣдняго! Дядя Nicolas, пожалуй, больше напоминаетъ лицомъ и фигурой покойнаго папеньку, только нѣсколько худѣе его, но въ его лицѣ есть какое-то холодное и принужденное выраженіе, чего совсѣмъ не было у папеньки. Дядя Nicolas страшный англоманъ и ему ничѣмъ нельзя сдѣлать большаго комплимента, какъ сказать, что онъ похожъ на англичанина. Онъ носитъ англійскій проборъ, длинныя баки, безъ усовъ и клѣтчатые англійскіе костюмы, а по утрамъ дѣлаетъ гимнастику и обливается холодной водой. У нихъ только одинъ сынъ -- маленькій Nicolas, которому теперь всего 12 лѣтъ, но онъ уже притворяется большимъ, подражаетъ во всемъ старшимъ и хочетъ увѣрить всѣхъ, что большой знатокъ въ лошадяхъ и дамской красотѣ. По-моему очень изломанный и непріятный мальчикъ. Тетя Аглая пришла въ ужасъ отъ моихъ платьевъ и шляпъ и убѣдила маменьку, что необходимо сдѣлать здѣсь все новое. Когда-же я заикнулась было о томъ, что мнѣ здѣсь все равно выѣзжать некуда, тетя Аглая почти разсердилась на меня.
   -- За границей, ma chère, сказала она не безъ гордости -- порядочные люди даже и на улицу одѣваются хорошо и изысканно!
   Послѣ чего мы цѣлую недѣлю только и дѣлали, что ѣздили по магазинамъ, такъ что я теперь отлично знаю, гдѣ что надо покупать. Если тебѣ понадобится дѣлать какія-нибудь порученія, пожалуйста заказывай ихъ мнѣ безъ церемоніи, я всегда отъ души рада услужить тебѣ да и къ тому-же мнѣ это будетъ только развлеченіемъ. Тутъ есть очень хорошія манишки и прекрасные, замѣчательно прочные и тонкіе чулки, не надо-ли тебѣ дюжинку, другую? Пока-же крѣпко цѣлую тебя, моя дорогая, и желаю какъ можно больше веселиться.

Твоя Катя.

-----

   1854 годъ. Февраль.
   Дрезденъ.
   О, моя дорогая, какъ поздравлять мнѣ тебя, какъ раскрыть тебѣ свое сердце, полное любви и радости за тебя! Какъ высказать всѣ тѣ пожеланія, которыми оно такъ полно для тебя! Дай тебѣ Богъ большаго и долгаго, долгаго счастья, котораго ты такъ достойна! Пришли мнѣ скорѣй его портретъ, я хочу видѣть его лицо. О, Варюша, моя милая, какъ я рада за тебя! и неужели вы дѣйствительно прямо послѣ вѣнца поѣдете за границу и заѣдете къ намъ! Неужели мы дѣйствительно опять увидимся съ тобой скоро! О сколько у насъ накопилось опять разговоровъ и какъ ты, моя добрая, хорошая подруга, всегда угадываешь мои желанія и спѣшишь исполнить ихъ. Какъ благодарить мнѣ тебя за это! И маменька всей душой горячо порадовалась за тебя. Она велѣла прочесть вслухъ твое письмо и заставила перечесть его два раза подъ-рядъ.
   -- Дай ей Богъ счастья! сказала она со слезами на глазахъ и спросила меня, не хочу-ли я поѣхать къ тебѣ на свадьбу.
   -- Мы выпишемъ кого нибудь изъ родныхъ, сказала она, и тебя отвезутъ и привезутъ обратно.
   Но я поспѣшила увѣрить ее, что это лишнее, такъ какъ вы сами хотите пріѣхать сюда послѣ вѣнца.
   Конечно, я Богъ знаетъ что-бы дала, чтобъ прилетѣть къ тебѣ на свадьбу, но какъ оставлю я маменьку одну, такую слабую и больную!
   Маменька-же точно прочитала мои мысли и долго со слезами на глазахъ гладила меня рукой по головѣ.
   -- Бѣдная ты моя, сказала она съ глубокимъ вздохомъ -- какая у тебя молодость невеселая...
   Я едва сдержалась при этихъ словахъ, чтобы не разрыдаться. Вѣдь всегда дѣлается немножко жалко себя и хочется плакать, когда насъ жалѣютъ другіе. Но я успокоила маменьку ласками и разговорами о тебѣ.
   Она охотно слушала ихъ и даже занялась мыслью о томъ, гдѣ тебѣ будутъ дѣлать приданое, здѣсь или въ Петербургѣ. А вечеромъ, когда ее укладывали уже спать и я пришла къ ней проститься, она крѣпко обняла меня и прижала къ себѣ мою голову.
   -- Ничего, Катюша, сказала она шопотомъ -- я тоже замужъ поздно вышла, а какъ была счастлива!
   Я засмѣялась и, поцѣловавъ ее, плотно закрыла со всѣхъ сторонъ одѣяломъ, какъ она любитъ. Но сердце мое невольно сжалось при этихъ словахъ... Тоже поздно! Развѣ уже поздно!
   Правда мнѣ уже стукнуло 20 лѣтъ! Совершеннолѣтіе! Но здѣсь дѣвушки выходятъ гораздо позднѣе нашего и до сихъ поръ мнѣ въ голову еще не приходило, что я уже немножко "запоздала".
   Бѣдная маменька, такъ вотъ что ее тревожитъ, но я право объ этомъ совсѣмъ не думаю, а теперь и тѣмъ болѣе: я такъ рада за тебя, что о себѣ совсѣмъ забыла! Теперь я только и могу дѣлать, что по цѣлымъ днямъ думать о тебѣ, моя дорогая, и радоваться твоему счастью! Какая ты будешь хорошенькая подъ вѣнцомъ въ бѣлой вуали и цвѣтахъ! Непремѣнно напиши мнѣ, въ какой день и въ которомъ часу будете вы вѣнчаться, чтобы я мысленно могла бы быть съ тобой все время. А тетя Соня, воображаю, какъ она счастлива за тебя! Пришли-же скорѣе его портретъ.

Всегда, всегда твоя Катя.

-----

   1855 годъ. Мартъ.
   Дрезденъ.
   Неужели я дѣйствительно не писала тебѣ такъ долго, моя дорогая? Ты пишешь, что съ нашего послѣдняго свиданія въ Дрезденѣ, когда ты пріѣзжала къ намъ вмѣстѣ съ мужемъ, прошелъ почти годъ, а я до сихъ поръ еще не собралась написать тебѣ. Но я знаю навѣрно, что писала тебѣ изъ Швейцаріи, должно быть письмо это гдѣ-нибудь затерялось по дорогѣ. Къ тому-же вы все лѣто путешествовали и переѣзжали изъ одного мѣста въ другое, такъ что вѣрно я послала его въ Біарицъ, когда вы уже уѣхали оттуда. А если я вообще пишу тебѣ рѣдко, то вѣдь ты же знаешь, родная, что это не отъ того, что я стала забывать тебя, какъ ты меня укоряешь, а просто потому, что жизнь наша идетъ такъ уныло и однообразно, что писать рѣшительно не о чемъ. Ты провела у насъ двѣ недѣли и могла убѣдиться въ томъ сама, а при васъ наша жизнь, сравнительно, была полна еще оживленія и разнообразія. Подумай сама, кого я вижу, гдѣ бываю! Все тѣ же Марья Антоновна и Агаша, да изрѣдка въ видѣ исключенія все тѣ-же дочери нашего хозяина. Добрыя милыя дѣвушки, но совсѣмъ ушедшія въ свое хозяйство и въ вязаніе гипюра. Твой чередъ теперь дѣлиться со мной чаще своими мыслями и впечатлѣніями. Твоя жизнь полна счастья и радости, но ты тоже пишешь рѣдко, потому что счастье, будто-бы, какъ ты говоришь, не многорѣчиво! А я думаю, что это больше потому (только пускай Андрей Николаевичъ не обижается, онъ вѣдь знаетъ, что я искренно расположена къ нему уже за одно то, что онъ сдѣлалъ такой счастливой мою Варю), такъ я думаю, это скорѣй потому, что теперь подлѣ тебя есть другъ еще болѣе близкій и дорогой, чѣмъ я, съ которымъ ты дѣлишь каждую мысль. Но не думай, что я ревную, я понимаю, что это вполнѣ естественно и что иначе и быть не можетъ. То же самое бы вѣроятно было-бы и со мной, если-бы я была на твоемъ мѣстѣ. И такъ, милочка, мнѣ рѣшительно не о чемъ писать, я даже изъ дома стала выходить еще рѣже, потому что здоровье маменьки такъ слабѣетъ съ каждымъ днемъ, что я боюсь оставлять ее надолго, хотя, говоря правду, мнѣ кажется, что она мало даже замѣчаетъ -- тутъ я или нѣтъ и все время находится больше въ полузабытьи. Ея бѣдная истосковавшаяся душа какъ-бы живетъ уже въ иномъ мірѣ и ко всему земному окружающему ее она относится съ глубокой апатіей и равнодушіемъ. Въ хорошую погоду мы придвигаемъ ея постель ближе къ окну и она подолгу смотритъ на голубое небо, точно ищетъ въ немъ что-то взглядомъ. Недавно, когда я оправляла ея подушки, она вдругъ сказала мнѣ.
   -- Скоро, скоро!..
   Я поняла, что она говоритъ о смерти и слезы невольно навернулись мнѣ на глаза, но ея лицо оставалось покойнымъ, даже радостнымъ и на губахъ блуждала счастливая улыбка.
   Маѣ кажется, что самая смерть представляется ей не чѣмъ инымъ, какъ свиданіемъ съ покойнымъ батюшкой и она ждетъ ее почти съ нетерпѣніемъ, какъ-бы даже раздражаясь порой за то, что она медлитъ брать ее...
   Я преклоняюсь предъ ея глубокой любовью и часто спрашиваю себя, способна-ли была бы я сама на такое чувство? И не знаю... Сердце мое такъ холодно и пусто... О какъ ты счастлива, что тебѣ есть кого любить... Конечно, я люблю матушку, но... но во-первыхъ, она уже совсѣмъ какъ-бы ушла отъ насъ, а потомъ... потомъ мнѣ кажется, что любовь къ родителямъ, къ братьямъ, сестрамъ не можетъ наполнить все женское сердце... Ему надо что-то еще другое... Какую-то иную любовь, безъ которой такъ холодно и пусто на душѣ... Ты спрашиваешь меня, что я дѣлаю? Но все то же: читаю, читаю и читаю! За эти полтора года, что мы тутъ, я перечла больше, чѣмъ за всю предыдущую жизнь. Но мои любимые авторы, съ которыми я никогда не разстаюсь надолго, это Жоржъ-Зандъ и Шиллеръ. Диккенсъ и Альфредъ де-Мюссе тоже принадлежатъ къ моимъ любимцамъ, но выше, благороднѣе и прекраснѣе двухъ первыхъ нѣтъ для меня никого. Особенно Жоржъ-Зандъ -- быть можетъ потому, что она женщина, но она еще ближе и понятнѣе моему сердцу, чѣмъ даже геніальный Шиллеръ. Каждая ея страница раскрываетъ предо мной новые горизонты и учитъ мыслить, учитъ правдѣ, благородству и добру. Только перечитавъ ее всю, я поняла всю ту бездну зла, горя, страданій и несправедливости, въ которой протекаетъ жизнь 9/10 человѣчества, къ которому другая меньшая, но болѣе счастливая и могущественная часть его не только не спѣшитъ придти на помощь, но, въ лучшемъ случаѣ, безучастно отворачивается, чтобы не портить себѣ праздника жизни. О если-бы судьба послала мнѣ счастье увидѣть когда-нибудь эту великую женщину -- я-бы пала предъ ней на колѣни и покрыла-бы поцѣлуями руки ея ужъ за одно то, что онѣ указываетъ намъ на страдальцевъ. Да, только понявъ Жоржъ-Зандъ -- я поняла вполнѣ и Раису, мою милую, мою живую-благородную героиню! Ты вѣрно тоже уже слышала о томъ, что она еще въ прошломъ году уѣхала въ Севастополь въ сестры милосердія. Я нисколько не удивилась, узнавъ о томъ; я знала всегда, что она смѣлая, благородная и великодушная, способна на всякій трудный и высокій подвигъ, котораго устрашится большинство другихъ женщинъ и дѣвушекъ. О, какъ хотѣла-бы я послѣдовать за нею и какъ горько, какъ стыдно мнѣ, что въ такое тяжелое для моего отечества время, когда всѣ люди чувствуютъ себя братьями предъ лицомъ общаго бѣдствія, мы сидимъ здѣсь въ полномъ спокойствіи и безопасности! Я стыжусь этой позорной безопасности и если-бы ты знала, съ какимъ восторгомъ очутилась-бы я среди моего родного народа, съ какой радостью полетѣла-бы туда, на тѣ страшныя поля, гдѣ льется столько крови и люди гибнутъ тысячами! А я сижу здѣсь, оторванная отъ всѣхъ, и могу только наслаждаться спокойствіемъ и природой! Кто здѣсь еще тоже совсѣмъ извелся, такъ это наша Агаша! Если ты помнишь ея худую высокую фигуру, въ черномъ платьѣ и платочкѣ, въ которыхъ она и прежде напоминала монашенку, то теперь она прямо поразила-бы тебя. Она стала еще худѣе, еще желтѣе и въ душѣ ея накопилось столько какого-то дикаго и болѣзненнаго озлобленія противъ нѣмцевъ и своей неволи, что иногда она дѣлается просто страшна. Она плачетъ цѣлыми днями и причитаетъ надъ собой, какъ надъ покойницей. Иногда, когда сердце ея совсѣмъ уже "распалится", какъ она сама говоритъ -- она выскакиваетъ въ хозяйскую кухню или на дворъ, а иногда даже прямо на улицу и, придравшись къ какимъ-нибудь пустякамъ, начинаетъ бранить всѣхъ съ такой яростью, осыпать такими проклятіями и призывать на головы всѣхъ прохожихъ всевозможныя бѣдствія и несчастія, что становится совсѣмъ какъ сумасшедшая, съ своими черными, горящими глазами на худомъ, желтомъ, озлобленномъ лицѣ и сжатыми кулаками. Ее тутъ всѣ считаютъ помѣшанной и только поэтому еще вѣрно не трогаютъ, но все-же мы уже имѣли изъ-за нея нѣсколько непріятныхъ объясненій.
   Когда я убѣждаю ее не дѣлать скандаловъ и опомниться, она въ слезахъ ползаетъ предъ мной на колѣняхъ и умоляетъ отпустить ее домой.
   -- Охъ, смертушка моя! говоритъ она -- моченьки моей больше не стало съ этими бусурманами проклятыми жить. Не глядѣли-бы на нихъ мои глазыньки, не слушали-бы ихъ мои ушеньки!
   -- Да что они тебѣ сдѣлали, Агаша? говорю я ей, стараясь урезонить и успокоить ее. Но она отвѣчаетъ всегда одно и то-же, что ничего не сдѣлали, а только опротивѣли ей въ конецъ.
   -- Шутка-ли, говоритъ она съ ненавистью -- два года уже среди нихъ проклятыхъ маемся! Окромя васъ да Марьи Антоновны и обличья русскаго не вижу! И кушаньевъ ихнихъ поганыхъ душенька не принимаетъ и церквей то у нихъ, каторжныхъ, нашихъ крестьянскихъ нѣтъ. Въ какую ни пойдешь, все по-ихнему лапочутъ, да музыкой забавляются! и образа-то всѣ не по нашему писаны, даже свѣчку ставить тошнехонько! Ни монаховъ, ни монашенокъ, ни странничковъ божьихъ, никого-то у нихъ, проклятыхъ, нѣтъ! Одни нѣмцы по улицамъ бѣгаютъ!
   И смѣшно и жалко ее слушать, и я серьезно все больше и больше боюсь за нее. Ужъ она не разъ говорила, что кабы не боялась грѣха да того, что ее тутъ-же похоронятъ, такъ давно-бы на себя руки наложила.
   -- Все одно -- говоритъ -- хуже-бы не было! Пущай душу загублю, по крайности хоть въ аду-то со своими-же православными, россійскими мужичками буду!
   Нѣсколько разъ уговаривала я маменьку отпустить ее домой, а на ея мѣсто выписать кого-нибудь другого, хоть няню или Феню; но маменька за 20 лѣтъ такъ привыкла къ Агашѣ, что положительно не можетъ дня безъ нея пробыть и каждый разъ такъ разстраивается и раздражается отъ одной этой мысли, что я даже и разговоръ боюсь ужъ объ этомъ поднимать. Но съ другой стороны меня мучаетъ совѣсть за Агашу. Какое право имѣемъ мы распоряжаться ею какъ вещью и насильно удерживать ее, когда она совсѣмъ извелась съ тоски по родинѣ и пожалуй дѣйствительно кончитъ тѣмъ, что наложитъ на себя руки! Маменька этого не понимаетъ и никогда не пойметъ...
   Разъ Агаша устроила мнѣ въ музеѣ такую сцену и грустную, и трогательную, и смѣшную вмѣстѣ, что я не могу не разсказать тебѣ ее. Вообрази, не зная чѣмъ-бы развлечь ее, я рѣшила свести ее въ галерею, показать картины.
   Сначала она какъ будто заинтересовалась, особенно вещами изъ Священнаго Писанія, но скоро устала и перестала интересоваться.
   Напослѣдокъ я оставила Сикстинскую Мадонну. Когда мы вошли въ эту небольшую комнату, гдѣ всѣ говорятъ шопотомъ и стоятъ съ непокрытыми головами какъ въ церкви, Агаша вдругъ вздрогнула, вонзилась въ картину глазами, лицо ея радостно вспыхнуло, и къ полному моему ужасу она вдругъ размашисто перекрестилась и съ тихимъ воплемъ упавъ на колѣни залилась слезами.
   Я страшно сконфузилась, испугалась и хотѣла скорѣй поднять и увести ее, но какой-то сѣдой господинъ съ пріятнымъ, строгимъ лицомъ, тихо положилъ мнѣ на плечо руку и сказалъ по-англійски:
   -- Оставьте ее, она права!
   Тогда я невольно остановилась, не смѣя ни уводить Агашу, ни смотрѣть на публику, которая съ улыбками и удивленіемъ перешептывалась и разсматривала насъ.
   Агаша-же, не обращая ни на кого вниманія, продолжала страстно, со слезами молиться и класть земные поклоны, и я слышала какъ она шептала, всхлипывая:
   -- Матушка, Заступница небесная, да унеси-же Ты насъ отсюда...
   Но подумай, что какъ ни странно и смѣшно даже должно было казаться все это остальной публикѣ, но она скоро перестала улыбаться и перешептываться,-- лица у всѣхъ стали скорѣй серьезны, чѣмъ насмѣшливы.
   Помолившись, Агаша приподнялась, сдѣлала три послѣдніе земные поклона и въ довершеніе всего подошла къ картинѣ и приложилась...
   Тогда я убѣжала уже, не помня сама какъ, а Агаша, поклонившись на всѣ четыре стороны, спокойно какъ ни въ чемъ не бывало, догнала меня чрезъ нѣсколько минутъ.
   Лицо у нея было радостное и просвѣтленное.
   -- Ахъ Агаша, Агаша -- сказала я ей съ упрекомъ, что ты надѣлала, только осрамила и меня и себя, вѣдь это-же не икона, а только картина! Ей не молятся, а только любуются ею!
   Но Агаша даже разсердилась:
   -- Какъ не икона!-- воскликнула она съ негодованіемъ:-- нешто я не понимаю!.. Самая настоящая икона, и Матушка Пресвятая Богородица, и Батюшка Николай Чудотворецъ, и Варвара великомученица, и ангелы Божіи! Какія же еще другія иконы бываютъ! Это у нихъ у нехристей можетъ она иконой не почитается, а у насъ-бы чудотворная была-бы! Каменьями-бы всю ее разукрасили и во святой-бы храмъ поставили, чтобы народъ ей молебны служилъ. А у нихъ, окаянныхъ, и свѣчечки-то ей не поставятъ! Теперь завсегда сюда молиться буду ходить!
   И какъ я ее ни убѣждала, она осталась при своемъ и такъ мнѣ и не повѣрила, что падать на колѣни и прикладываться не слѣдовало. А можетъ быть она и права, какъ сказалъ тотъ старый англичанинъ, и въ своей непосредственности глубже насъ прониклась благоговѣніемъ предъ дивнымъ созданіемъ геніальнаго художника.
   Вотъ видишь, дорогая моя, какими неинтересными вещами приходится мнѣ наполнять письмо, не сердись-же, если опять не скоро соберусь писать тебѣ. Право не о чемъ. Да, ты спрашиваешь, между прочимъ, какъ провела я это лѣто. О, имъ-то я осталась вполнѣ довольна. Мы жили въ горахъ Швейцаріи, въ прелестной деревушкѣ, закинутой надъ озеромъ четырехъ кантоновъ. Гостиница, въ которой мы жили, была простой деревенской гостиницей, гдѣ хозяева, бывшіе крестьяне, сами прислуживали своимъ постояльцамъ. Она стояла высоко надъ озеромъ, вся окруженная горами и съ нашего балкона открывался чудный видъ на яркое, голубое какъ небо озеро, на раскинувшуюся внизу деревушку, съ маленькой католической церковью по срединѣ, окруженную старымъ кладбищемъ, заросшимъ шиповникомъ и жимолостью, и на горы противоположнаго берега, внизу цвѣтущія и населенныя, а наверху покрытыя вѣчнымъ снѣгомъ, который поутру, на зарѣ, казался розовымъ отъ восходящаго солнца.
   Я любила сидѣть на нашемъ маленькомъ балкончикѣ, точно гнѣздо ласточки, прилѣпившемся къ бѣлой, завитой дикимъ плющемъ стѣнѣ дома. Любила смотрѣть на эти прекрасныя далекія горы и слушать торжествевные звуки органа, долетавшаго къ намъ изъ раскрытой церкви, и тихій звонъ бубенчиковъ бродившихъ внизу стадъ... Любила голубое, блещущее на солнцѣ озеро и ослѣпительно-бѣлый снѣгъ далекихъ горъ...
   Во всемъ этомъ была такая гармонія, такая величественная и вмѣстѣ съ тѣмъ такая простая и покойная красота, такой глубокій смыслъ! А между тѣмъ на душѣ невольно поднималась какая-то грусть... Точно чего-то нехватало, точно чего-то прекраснаго и ушедшаго было жаль... И я казалась себѣ одинокой и забытой... Хотѣлось подѣлиться съ кѣмъ-нибудь всѣмъ накопившимся на душѣ, но подѣлиться было не съ кѣмъ... Конечно, были знакомые и тамъ, кое-какіе сосѣди, особенно одно англійское семейство, очень милое... я очень сошлась съ нимъ, сдѣлала вмѣстѣ даже нѣсколько экскурсій въ горы -- но... но все это не то... Не то, чего жаждала душа... и мои нераздѣленныя ни съ кѣмъ мысли, мое одиночество казалось мнѣ милѣе мимолетной дружбы и случайнаго сходства чувствъ и мыслей... А, впрочемъ, все это пустяки и я до сихъ поръ вспоминаю наше пребываніе тамъ, съ растроганнымъ чувствомъ благодарности...
   Прощай, моя дорогая; отъ души желаю тебѣ счастья, передай своему мужу мой искренній привѣтъ и скажи ему, что онъ хоть и отбилъ тебя у меня, но я не сержусь на это ужъ хотя-бы потому, что онъ далъ тебѣ тотъ смыслъ жизни и то счастье, которыхъ, конечно, никогда бы не могла дать я, какъ-бы мы ни любили другъ друга... Пусть онъ только не ревнуетъ тебя ко мнѣ, онъ такой богачъ въ сравненіи со мной, пусть позволяетъ тебѣ писать мнѣ чаще, чаще... Если-бы ты знала, какъ грустно порой у меня на душѣ и какъ оживаю я, читая твои радостныя, счастливыя письма! Не будь-же не доброй; пиши, дорогая, не дожидаясь моихъ, отвѣтовъ; подумай сама, о чемъ мнѣ писать?..

Твоя всей душой Катя.

-----

   1855 г. Дрезденъ.
   17-е августа.
   Вчера утромъ, въ 10 часовъ и 20 минутъ, тихо и покойно, безъ страданій, скончалась бѣдная моя мамонька.
   Вотъ уже болѣе трехъ лѣтъ, съ самаго дня смерти отца, что я знала, что любящая душа ея не перенесетъ этого горя и скоро послѣдуетъ за нимъ... И все-таки-же, когда это, наконецъ, случилось, я почти совсѣмъ упала духомъ. Теперь я осталась уже совсѣмъ одна! О сколько разъ я, черствая и неблагодарная, тяготилась ея жизнью, полной страданій и болѣзней! Сколько разъ казалось мнѣ, что именно "это" мѣшаетъ мнѣ жить и портитъ мою жизнь, окружая ее такимъ уныніемъ и тоской! И вотъ эта бѣдная изстрадавшаяся жизнь порвалась, а я чувствую себя еще болѣе несчастной и одинокой! Боже мой, Боже мой, какъ виновата я предъ ней; какъ боюсь, что недостаточно любила, недостаточно берегла ее! И какое это теперь позднее и непоправимое раскаяніе! Приметъ-ли его отъ меня Господь? Что будетъ дальше, куда я поѣду, гдѣ стану жить -- еще ничего не знаю, ничего не рѣшила. Я послала только телеграму дядѣ Семену и получила уже отъ него отвѣтъ, что онъ немедленно выѣзжаетъ, чтобы взять меня и прахъ маменьки. Милый, добрый дядя; онъ и теперь какъ и всегда забываетъ о себѣ, о своемъ собственномъ страшномъ горѣ, которое еще такъ свѣжо, и думаетъ только о другихъ и о той пользѣ, которую можетъ принести собой другимъ. Несчастная Раиса! Конечно, она была слишкомъ прекрасна, чтобы жить долго, но и самая смерть ея была также прекрасна и благородна, какъ была прекрасна и благородна она сама! Я чуть съ ума не сошла, когда узнала объ ея смерти! Для меня это было такимъ неожиданнымъ и потрясающимъ ударомъ! Бѣдная тетя Луиза! Не такого ранняго конца ждала она вѣрно для своей любимой дочери! Но Боже мой, сколько смертей и все такихъ близкихъ, дорогихъ мнѣ людей! А потомъ еще это ужасное несчастье съ Сергѣемъ, котораго совершенно искалѣчило подъ Севастополемъ! Боже мой, что-же это! Порой, когда я думаю объ всемъ этомъ, мнѣ становится почти страшно жить... почти теряешь довѣріе и охоту къ этой жизни, полной такихъ ужасовъ, горя и потерь. Но Господь милосердъ!.. Онъ знаетъ что дѣлаетъ и мы должны безропотно подчиняться Его волѣ! Должны... должны вѣрить, что такъ лучше! Но, Господи, Господи, Ты Самъ видишь, какъ все это ужасно и печально! Нѣтъ, не могу больше писать, дорогая моя, нѣтъ ни мыслей, ни... ни смиренія... Прости меня за такое письмо, я сама не знаю что пишу... Теперь одна ты, да дядя Семенъ остались у меня... До свиданья, уже недалекаго, но... такого печальнаго...

Твоя Катя.

-----

   Ноября 1855 года.
   Москва.
   И вотъ я опять въ Москвѣ, дорогая моя, и опять поселилась у дяди Семена и тети Луизы, но теперь уже вѣрно надолго.
   Бѣдную маменьку мы похоронили рядомъ съ отцомъ, и право, я думаю, что она теперь счастливѣе, чѣмъ была послѣдніе три года безъ него! Тамъ я увидалась опять съ няней и бабушкой, которая удостоила пріѣхать на похороны. Вотъ кто стоитъ крѣпко, какъ могучій дубъ. Вокругъ нея валятся ея близкіе, болѣютъ, умираютъ, постигаются всякими несчастіями, а она все такая-же какъ и была, даже не мѣняется и не старѣетъ, хотя ей далеко уже за 70-ть. Та-же твердая поступь, тотъ-же орлиный взглядъ, тотъ-же суровый, нетерпящій возраженія голосъ.
   Зато бѣдная моя старушка Тимофеевна сильно подряхлѣла и что хуже всего -- ослѣпла. Эти два года разлуки со мной окончательно доконали ее. Какъ она обрадовалась мнѣ, какъ плакала лаская меня -- право отъ ея ласки снова согрѣлось и ожило сердце мое! Лица моего она, понятно, уже не видѣла, но она гладила его руками, и сердцемъ своимъ и ощупью чувствовала, какъ оно похудѣло и измѣнилось, и какъ это сокрушало ее, моего преданнаго, дорогого друга.
   -- Дитятко мое ненаглядное -- говорила она, плача своими слѣпыми, невидящими глазами -- да что-же это съ тобой подѣлалось, что-же тебя, мою родную, такъ изсушило?
   Очень мнѣ хотѣлось взять ее съ собой въ Москву, но страшно перевозить такую хворую и слабую старушку. Мы съ дядей долго объ этомъ думали и разсудили, что здѣсь ей будетъ лучше и покойнѣе. Тутъ у нея вся родня, свой уголъ и какъ ни любитъ она меня, но все-таки мнѣ показалось, что ей самой страшно передвигаться теперь въ Москву.
   -- Нѣтъ, дитятко мое, сказала она мнѣ -- ты ужъ меня здѣсь оставь. Здѣсь я вѣкъ изжила, здѣсь мнѣ и помирать охота!..
   И послѣ этихъ словъ я уже не рѣшилась больше уговаривать ее, а только распорядилась, чтобы она ни въ чемъ не нуждалась и всегда имѣла-бы подлѣ себя вѣрнаго человѣка. У нея въ Ольховкѣ родни не мало и когда я предложила перейти къ ней кому-нибудь на житье совсѣмъ, многіе охотно соглашались. Во-первыхъ и изба и харчи у нея лучше, а во-вторыхъ, и это главное, ее у насъ всѣ очень любятъ. Я выбрала Маланью, ея племянницу, уже пожилую женщину, а въ работникахъ при нихъ оставила нашего старика Парамона. Работы у нихъ немного, все что потруднѣе дѣлаютъ дворовые, а этихъ я приставила больше для того, чтобы моя старушка не очень-бы скучала. Парамонъ грамотный, онъ имъ и почитаетъ и поразскажетъ. Онъ у насъ на это большой мастеръ, его вся деревня ходитъ слушать, когда онъ начнетъ разсказывать "про француза". Такъ и заживутъ тихо и мирно мои старички, а я буду каждый годъ ѣздить и навѣщать ихъ, да мои дорогія могилы.
   Ты спрашиваешь, какъ, переноситъ тетя Луиза свое несчастіе? Слава Богу, нѣсколько лучше, чѣмъ мы всѣ боялись. Она вѣдь у насъ молодецъ, но все-таки послѣ извѣстія о смерти Раисы она была такъ тяжко больна что чуть сама не умерла. Зато переболѣвъ и поправившись, мало-по-малу снова вошла въ свою колею и принялась попрежнему хлопотать съ хозяйствомъ. Только волосы у нея совсѣмъ посѣдѣли, да вмѣсто былого коричневаго платья она надѣла черное, которое не снимаетъ уже никогда.
   Дядя Семенъ меня больше тревожитъ. Онъ крѣпится и старается не только владѣть собой, но и другихъ поддерживать, но видъ у него такой плохой и такъ онъ исхудалъ и постарѣлъ за послѣднее время, что просто глядѣть тяжело.
   Конечно эта смерть Раисы и несчастіе съ Сергѣемъ тяжело подѣйствовали на всю семью, но у братьевъ и Ольги есть своя личная жизнь, свои интересы, свое дѣло, а у Ольги къ тому-же еще и своя новая еще болѣе дорогая ей семья и это не даетъ горю долго и упорно гнѣздиться въ ихъ сердцахъ. Даже у тети Луизы есть чѣмъ отвлечься, но у дяди Семена рухнуло такъ много, оторвался отъ сердца такой большой кусокъ, который ни наполнить, ни замѣнить уже нечѣмъ.
   Съ моимъ водвореніемъ у нихъ онъ, говорятъ, сравнительно еще оживился. Мнѣ кажется, что и онъ, и тетя, и братья, всѣ рады, что я поселилась у нихъ; все-таки въ домѣ хоть немного опять ожило, а мнѣ съ ними такъ хорошо, такъ легко, какъ если-бы я цѣлую жизнь жила-бы среди нихъ. И хотя время такое печальное не только для насъ, но и для всей Россіи, а все же на душѣ у меня лучше и свѣтлѣе, чѣмъ въ послѣднее время за границей. Право я, кажется, не меньше Агаши рада, что вернулась наконецъ къ себѣ, въ свою милую Россію... Да, не даромъ говоритъ пословица, что какъ въ гостяхъ ни хорошо, а дома все-таки лучше. Великое дѣло родина и трудно жить оторванной отъ нея. А вотъ à propos d'Агаша. Вообрази, она уже отправилась въ Кіевъ на богомолье!
   -- Всю -- говоритъ -- Рассею пѣшечкомъ исхожу! Легкое-ли дѣло, сколько времени не видали ея мои глазыньки. Всю ее теперь сердешную изгляжу! у всѣхъ угодничковъ на радостяхъ побываю!
   Да, вотъ гдѣ истые-то патріоты И какъ имъ просто, какъ легко дается этотъ глубокій, вкоренившійся въ плоть и въ кровь патріотизмъ! А за границей, дядя Nicolas, съ своимъ подражаніемъ Англіи вплоть до пробора и съ проживаніемъ тамъ, вдали отъ всего своего русскаго, по нѣскольку лѣтъ, произносилъ, помнишь у насъ за обѣдомъ, пб поводу вашего пріѣзда цѣлые спичи (по-французски, правда) объ отсутствіи врожденнаго патріотизма въ русскихъ людяхъ! Какъ мало знаетъ онъ и подобные ему эту чужую имъ, плохо ими даже понимаемую Россію!
   Лично про себя мнѣ почти нечего разсказывать. Я только начинаю входить опять понемногу въ жизнь и успокоиваться послѣ всѣхъ тѣхъ нравственныхъ потрясеній, что обрушились на насъ въ послѣднее время.
   Вернувшись послѣ похоронъ маменьки въ Москву, мы съ дядей Семеномъ вскрыли тотъ денежный пакетъ, который маменька незадолго до смерти передала мнѣ на сохраненіе. Впрочемъ, я еще ничего тебѣ о томъ не писала... Итакъ вотъ въ чемъ дѣло. Незадолго до смерти маменька, какъ-бы предчувствуя близкую кончину, позвала меня однажды къ себѣ и приказала всѣмъ другимъ выйти, оставивъ насъ съ ней наединѣ.
   "Катюша -- сказала она, положивъ свою руку на мою -- ты у меня одна, мнѣ не къ чему дѣлать завѣщанія... Все останется тебѣ... Но вотъ я дамъ тебѣ пакетъ... въ немъ лежатъ деньги и мое письмо, изъ котораго ты узнаешь мою послѣднюю волю... Дай мнѣ слово, что ты свято выполнишь ее и не станешь упрекать и осуждать меня за нее?.."
   Я со слезами прижалась къ ея исхудалымъ рукамъ и сказала, что все, что она ни прикажетъ, будетъ для меня свято и хорошо. Тогда она отдала мнѣ пакетъ, зашитый въ замшу и приказала, надѣвъ его себѣ на грудь, хранить какъ зѣницу ока, а послѣ смерти ея передать его дядѣ Семену и, вскрывъ вмѣстѣ съ нимъ, исполнить все, какъ она въ немъ проситъ.
   Я надѣла его себѣ на грудь тутъ-же при ней и пока я надѣвала его, она молча съ какимъ то особеннымъ прекраснымъ и добрымъ выраженіемъ въ своемъ исхудаломъ лицѣ смотрѣла на меня.
   -- Ну вотъ, теперь, я могу спокойно умереть -- сказала она и улыбнулась.
   Потомъ она нѣжно привлекла меня опять къ себѣ и ласково провела своей слабой, влажной рукой по моимъ волосамъ.
   -- Дитя мое, сказала она со слезами на глазахъ -- быть можетъ, ты будешь недовольна... моимъ распоряженіемъ... но я дѣлаю это... въ память твоего дорогого отца... Я знаю, что онъ не сдѣлалъ этого только потому, что не успѣлъ... Но если ты любила насъ... и была намъ покорной и вѣрной дочерью, то не осуждай ни его, ни меня...
   Я горячо поцѣловала еще разъ ея руки и повторила, видитъ Богъ отъ чистаго сердца, что всякое ея желаніе исполню съ радостью и всѣ ихъ поступки всегда будутъ для меня прекрасны...
   Меньше чѣмъ чрезъ мѣсяцъ послѣ того, маменьки уже не стало.
   На прошлой недѣлѣ мы съ дядей Семеномъ распечатали этотъ конвертъ, который съ того дня я не снимала съ груди своей. Въ немъ оказались билеты сохранной казны на 15,000 серебромъ и короткое письмо маменьки къ дядѣ, которымъ она проситъ передать эту сумму Марьѣ Львовнѣ Б., на воспитаніе ея дѣтей.
   Марья Львовна, это та самая молодая дама, о которой, если помнишь, я уже нѣсколько разъ писала тебѣ.
   Когда дядя Семенъ прочелъ эти строки, онъ не выдержалъ, и слезы хлынули изъ глазъ его.
   -- Чистая и высокая душа была у покойницы!-- сказалъ онъ растроганно -- чти, Катюша, память ея какъ святой! Не многія-бы поступили такъ на мѣстѣ ея.
   Я заплакала отъ радости и волненія и обняла его отъ всей души.
   О, Варюша, если-бы ты знала, какъ тронула меня моя дорогая, бѣдная, великодушная матушка этой послѣдней волей своей! А я такъ часто въ сердцѣ своемъ роптала на нее! такъ тяготилась ею порой! О, какъ горжусь я ею теперь и какъ буду хранить самую память объ ней и объ ея жизни полной любви, преданности и самопожертвованія! Дядя былъ взволнованъ до глубины души. Но когда прошли первыя минуты волнонія, онъ подошелъ ко мнѣ, нѣжно меня обнялъ и робко смотря мнѣ въ глаза спросилъ, не стану-ли я сожалѣть когда-нибудь впослѣдствіи объ этихъ деньгахъ.
   -- Твоя мать -- сказалъ онъ -- быть можетъ, опасаясь этого, вставила фразу -- "если моя дочь будетъ на то согласна". Ты можешь не соглашаться, дитя мое!
   -- О дядя!-- воскликнула я съ огорченіемъ -- какъ вы можете такъ сомнѣваться во мнѣ!
   -- Милая моя -- сказалъ онъ кротко -- я не сомнѣваюсь въ тебѣ, но какъ твой единственный теперь опекунъ считаю своей обязанностью выяснить тебѣ твое матеріальное положеніе, о которомъ даже покойница имѣла смутное представленіе. Ты совсѣмъ не такъ богата, какъ быть можетъ думаешь. Правда, у тебя есть прекрасное имѣніе, но оно, дитя мое, уже обременено долгами. Твой отецъ имѣлъ широкую русскую натуру и опривыкъ жить бариномъ, не считая денегъ. Имѣніе же въ Уфимской губерніи "Павлищево" продано во время болѣзни твоей матери, потому что болѣзнь эта стоила большихъ затратъ и жалѣть денегъ на нее было бы грѣхомъ. Такимъ образомъ, если вычесть сумму долговъ, то стоимость Ольховки не превыситъ тысячъ 60--70, да отъ Павлищева у меня еще хранится въ банкѣ всего 8 тысячъ, а ты, мое дитя, привыкла къ жизни роскошной и богатой и еще не имѣешь яснаго представленія о деньгахъ"и ихъ цѣнности. Мое дѣло выяснить тебѣ это. Быть можетъ -- прибавилъ онъ опять робко -- лучше-бы немного подождать прежде чѣмъ отдавать яти деньги... Я бы хотѣлъ, чтобы ты сдѣлала это, если захочешь, болѣе сознательно...
   -- Нѣтъ дядя!-- отвѣтила я ему -- я хочу отдать эти деньги теперь-же и я дѣлаю это вполнѣ сознательно и никогда въ томъ не раскаюсь! И если бы у меня оставалось еще не 70, а всего 7 тысячъ, то и тогда-бы даже я считала своей святой обязанностью отдать эти деньги кому слѣдуетъ,кому онѣ завѣщаны и радовалась-бы, какъ радуюсь и теперь, что маменька такъ рѣшила... А если-бы она и не рѣшила такъ, то, по всей вѣроятности, рано или поздно я... сдѣлала-бы то-же самое...
   Дядя подошелъ ко мнѣ и тихо погладилъ меня по головѣ, улыбаясь мнѣ своей безконечно доброй хорошей улыбкой, за которую я такъ люблю его.
   -- А о моихъ привычкахъ,-- сказала я, тихонько цѣлуя его руку, хотя онъ никогда этого не позволяетъ -- вы не безпокойтесь... я ихъ всегда могу сократить, лишь-бы я.вамъ только не была-бы въ тягость...
   -- Нѣтъ, моя дорогая, не въ тягость ты намъ будешь, а въ радость -- сказалъ онъ.-- Послѣ... послѣ нашей Раисы мы совсѣмъ осиротѣли, а съ тѣхъ поръ, какъ ты у насъ поселилась, и я и моя старуха чувствуемъ себя опять отраднѣе... И пока мы живы, нашъ домъ всегда будетъ твоимъ домомъ. Но ты-то не всегда останешься съ нами...
   Но я прервала его, сказавъ, что до этого еще далеко и что теперь мнѣ вполнѣ хорошо только у нихъ, и мы еще разъ горячо обняли и поцѣловали другъ друга и кажется еще больше полюбили одинъ другого съ этой минуты.
   Все это мы, понятно, рѣшили не разглашать и кромѣ тебя и семьи дяди Семена, которой онъ это разсказалъ, мы никому о томъ не говоримъ. Но съ тобой, моя дорогая, я уже привыкла дѣлиться всѣмъ, что есть на душѣ и въ жизни. И притомъ я знаю, что ты всегда любила маменьку и теперь еще больше поймешь и оцѣнишь благородное движеніе ея любящаго, великодушнаго сердца. Вѣдь мы уже не дѣти и понимаемъ, какъ большинство женщинъ относится къ своимъ соперницамъ... Но какъ любила она батюшку! Вся ея жизнь принадлежала ему и умерла она все съ той-же мыслью о немъ, о свиданіи съ нимъ! И никогда ни одного упрека, ни одной жалобы, ни ропота! Полное самоотреченіе и преклоненіе предъ нимъ... Да, дядя Семенъ правъ! Рѣдкая и святая была эта скромная, ничѣмъ не блестѣвшая при жизни женщина! Но какая душа была у нея!.. Прощай моя дорогая, зовутъ обѣдать, да и пора уже кончать. Я всегда умудряюсь писать тебѣ такія длинныя письма... Крѣпко цѣлую тебя, милая.

Твоя Катя.

-----

   1856 г. Москва.
   Январь.
   Да, дорогая моя, и я рада, что этотъ тяжелый, полный бѣдъ для всей Россіи и горя для насъ, годъ канулъ, наконецъ, въ вѣчность! Тихо проводили мы его послѣдній вечеръ въ семьѣ своей. Всѣ мы были грустны и молчаливы, у всѣхъ на душѣ было тяжело. Не столько загадывали о будущемъ, сколько оплакивали прошедшее. Будущее, это страшное таинственное будущее! За этотъ несчастный годъ у многихъ уже явился невольный страхъ предъ нимъ, этимъ будущимъ, котораго никому не дано знать. Ужасный годъ! Сколько горя, сколько крови и потерь принесъ онъ! Нѣтъ семьи, гдѣ-бы не было траура, начиная уже съ одной общей великой семьи русской, которая потеряла своего державнаго отца! Да слезы, слезы повсюду, начиная отъ дворцовъ и кончая избами! Боже мой, Боже мой, какіе ужасы творитъ война! Сколько напрасныхъ жестокихъ въ своей безцѣльности и безпощадности страданій! Вотъ хоть-бы опять тотъ-же нашъ несчастный Сергѣй! Незадолго до Рождества, онъ наконецъ вернулся изъ подъ Севастополя, гдѣ больше трехъ мѣсяцевъ пролежалъ въ лазаретѣ. Боже мой, я едва узнала его! Какъ сейчасъ помню я его три года тому назадъ цвѣтущимъ юношей, полнымъ силъ и здоровья, которому казалось все улыбалось впереди, и вотъ я встрѣтила его теперь больнымъ калѣкой, безъ руки и безъ ноги...
   Когда тетя Луиза увидала его, она какъ подкошенная безъ памяти упала къ ногамъ его, а дядя Семенъ схватилъ себя за голову, заплакалъ и бросился къ себѣ въ кабинетъ. И долго, и горько рыдалъ онъ тамъ, запершись отъ всѣхъ на ключъ, о своемъ изуродованномъ дѣтищѣ! И тяжко было слушать его... У нихъ вѣдь это уже вторая жертва войны.
   Но нашъ славный, милый Сергѣй не только не упалъ духомъ, но еще насъ-же старается подбодрить и поддержать. Онъ такъ весело, такъ покойно переноситъ свое несчастіе, такъ добродушно подтруниваетъ надъ своимъ калѣчествомъ, что глядя на него и другіе кажется (конечно кромѣ отца и матери) начинаютъ думать, что это пустяки и понемногу успокаиваются за него. Мы съ братьями не нагордимся, не налюбуемся имъ, и такъ ухаживаемъ за нимъ, что положительно не даемъ ему, какъ онъ говоритъ, "платка самому поднять", за что онъ иногда не на шутку разноситъ насъ.
   Тетя Луиза разсказываетъ, что когда онъ былъ еще крохотный, то всегда, когда его брали на руки и хотѣли нести, онъ сердился и кричалъ:
   -- Я самъ, я самъ!
   То же самое дѣлаетъ онъ съ нами и теперь и когда мы всѣ чуть не на перегонку бросаемся за какой-нибудь вещью, чтобы подать ему. онъ, полусмѣясь, полусердясь, кричитъ намъ:
   -- Я самъ, я самъ!
   Когда подъ Новый годъ часы пробили 12 и дядя, по старинѣ, разлилъ всѣмъ по бокалу шампанскаго, Сергѣй поднявъ свой, своей единственной рукой (другая у него прострѣлена и почти не дѣйствуетъ), весело подошелъ къ матери и чокнулся съ ней, но тетя Луиза не выдержала и, крѣпко прижавъ его къ своей груди, зарыдала какъ безумная.
   Мы всѣ дрогнули, и слезы ея невольно горячимъ, подавленнымъ откликомъ отозвались въ сердцѣ каждаго изъ насъ.
   Но Сережа и тутъ поддержалъ всѣхъ доброй, милой шуткой.
   -- Эхъ ты, мутерхенъ, неблагодарная!-- сказалъ онъ нѣжно цѣлуя и усаживая ее на диванъ -- ну ты подумай только, развѣ легче было-бы тебѣ, если-бы я вовсе не вернулся! Тутъ, все-же каковъ ни на есть а живъ и даже здравъ можно сказать! Что-же такое, что одной ноги не хватаетъ, да одна рука плоха стала! Богъ дастъ, проживемъ не хуже другихъ; погоди, еще отплясывать будемъ! А зато у тебя теперь сынъ герой!-- продолжалъ онъ смѣясь и шутливо подмигивая намъ глазами -- не посрамилъ отечество и отца съ матерью и за то увѣнчанъ лаврами и крестами! А ты плачешь! Ты мнѣ вотъ лучше невѣсту хорошую найди! Теперь-то вѣдь нашъ братъ женихъ дорогъ, ничего что сами мы безъ ноги, зато онѣ съ руками и ногами за насъ выйдутъ. Ты только поищи, а охотницъ, будь покойна, довольно найдется и мы съ тобой еще въ разборчивые женихи запишемся...
   Такъ шутилъ и смѣялся добрый, милый Сергѣй, утѣшая свою плачущую мать, пока она совсѣмъ не успокоилась и не стала ему улыбаться сквозь слезы.
   -- А главное -- сказалъ онъ уже серьезно, почти строгимъ и торжественнымъ голосомъ -- главное -- помни, что это несчастіе не у одной тебя случилось! Помни, что теперь по всей Руси плачутъ матери и вдовы убитыхъ и погибшихъ и что среди нихъ есть многія и многія, которыя пострадали еще тяжелѣе твоего. Не плачь же, матушка, а покорись волѣ Божіей и не ропщи!
   -- Аминь! сказалъ дядя Семенъ и глаза его съ восторгомъ, гордостью и любовью слѣдили за его милымъ сыномъ и не могли оторваться отъ него.
   О, только съ этой минуты поняла я вполнѣ прекрасную, твердую и мужественную и вмѣстѣ съ тѣмъ полную кротости и смиренія душу нашего Сергѣя! Мы всѣ съ восторгомъ переглянулись другъ съ другомъ и, такъ-же какъ и дядя Семенъ, невольно залюбовались имъ и не сводили съ него глазъ. А онъ какъ ни въ чемъ не бывало крѣпко обнялъ еще разъ мать, поцѣловалъ ея сѣдую голову и, весело чокнувшись съ ней, выпилъ до дна свой бокалъ, заставивъ и ее сдѣлать то же.
   А въ семьѣ, до войны, его еще считали добрымъ, хорошимъ, неглупымъ малымъ, но и только! Зато теперь всѣ поняли и оцѣнили его, и каждый изъ насъ въ душѣ невольно преклонялся предъ нимъ.
   О, милосердъ Господь, который посылая испытанія, посылаетъ и силу нести ихъ!
   -- Да -- сказалъ дядя Семенъ, послѣ короткаго молчанія -- да, онъ правъ! Другіе пострадали не меньше насъ и есть несчастія, которыя хуже смерти и калѣчества! Будемъ же брать примѣръ съ него и благодарить Господа, за то, что Онъ далъ ему вернуться живымъ и бодрымъ, и честно заслужившимъ имя русскаго героя! Выпьемъ-же за нихъ, этихъ скромныхъ, но славныхъ богатырей земли русской, которые въ тяжкія годины ея поднимаются отъ всѣхъ концовъ ея, какъ старый русскій богатырь Илья Муромецъ, что допрежь того спокойно на печи сидѣлъ тридцать лѣтъ и три года. Имъ не ставятъ памятниковъ, ихъ не знаютъ и не помнятъ потомъ ихъ именъ, и о подвигахъ ихъ никто не говоритъ, но не потому, чтобы неблагодаренъ былъ русскій народъ, а потому что такими богатырями полна вся земля русская!
   -- Ура, ура! воскликнули мы всѣ отъ глубины души и съ радостными слезами бросились обнимать нашего милаго старика и нашего славнаго героя.
   И всѣ мы плакали и смѣялись и цѣловали другъ друга, и на душѣ у всѣхъ стало такъ радостно, такъ чудно и торжественно, потому что всѣ мы были братья этой одной великой семьи, земли русской, что полна такими богатырями. И въ эту минуту у всѣхъ насъ было одно сердце, одна душа.
   О милая, какія хорошія, какія незабвенныя минуты бываютъ въ жизни!
   Сергѣй вновь принесъ въ нашъ домъ былое оживленіе. Всѣ хотятъ его видѣть, и родные, и друзья, и знакомые; всѣ интересуются имъ и хотятъ прямо отъ него послушать разсказовъ о Севастополѣ и войнѣ, и тетѣ Луизѣ, право, уже некогда плавать, потому что опять ей чуть не по цѣлымъ днямъ приходится собирать закуску и варить знаменитый кофе.
   Какъ это ни странно, но Сергѣй положительно полюбилъ это страшное время войны, въ которое самъ поплатился больше другихъ. По крайней мѣрѣ онъ разсказываетъ намъ различные эпизоды изъ него такъ охотно, съ такимъ жаромъ и увлеченіемъ, что мы всѣ невольно заслушиваемся.
   Даже братъ Дмитрій, который называетъ войну абсурдомъ и возмущается до глубины души, что человѣчество, несмотря на всю свою утонченную культуру, все-таки и теперь какъ и во времена Кира, не умѣетъ обойтись безъ нея, невольно самъ увлекается Сережиными разсказами и заслушивается ихъ до поздней ночи.
   Да, Дмитрій правъ, говоря, что война, это ужасъ и позоръ человѣчества, нелѣпый, жестокій и безсмысленный, разрушающій каждый разъ всю трудную и благотворную работу цивилизаціи предшествовавшихъ мирныхъ лѣтъ. Но можетъ быть правъ по своему и Сергѣй, доказывающій, что несмотря на все это въ войнѣ есть своя мрачная, но торжественная и облагораживающая поэзія, будящая въ людяхъ ихъ лучшія качества и безъ которой человѣчество скоро превратилось-бы въ мелкихъ и жадныхъ эгоистовъ, занятыхъ только своими личными, маленькими дѣлами и думающихъ каждый только о своихъ собственныхъ выгодахъ. Онъ увѣряетъ, что война, какъ и всякое бѣдствіе, роднитъ и возвышаетъ человѣчество и его чувства...
   Можетъ быть это и правда, но я все-таки ненавижу войну и увѣрена, что безъ нея человѣчество будетъ, во всякомъ случаѣ, счастливѣе.
   Разсказываетъ онъ также много и о нашей дорогой Раисѣ.
   Онъ говоритъ о ней съ восторгомъ и гордостью и постоянно твердитъ, что не плакать и сожалѣть должны мы о ней, но радоваться и гордиться ею.
   Она умерла какъ истинная героиня, до послѣднихъ минутъ сознанія не забывая про раненыхъ и тифозныхъ, отъ которыхъ заразилась и сама.
   Безстрашно шла она въ самыя опасныя мѣста, куда не отваживались заходить другіе, и самоотверженно являлась повсюду, гдѣ только требовались ея участіе и помощь. Не разъ подбирала она раненыхъ на самомъ полѣ сраженія, помогая солдатамъ укладывать ихъ на носилки и защищая ихъ собой отъ летавшихъ кругомъ пуль.
   Ни днемъ, ни ночью не знала она отдыха и зато какъ знали и любили ее солдаты! Когда стало извѣстно, что сестра Раиса заразилась горячкой и умираетъ, почти всѣ ея больные, которыхъ она выходила на рукахъ своихъ, приходили къ ней, кто только имѣлъ къ тому возможность, и по очереди дежурили подлѣ нея, а когда она скончалась, всѣ плакали по ней какъ по родной.
   Солдаты сами вырыли ей могилу на братскомъ кладбищѣ, какъ она того хотѣла, сами снесли ее туда на своихъ рукахъ и сами засыпали ее землею, обливаясь по ней слезами.
   Сережа говоритъ, что до сихъ поръ дня не проходитъ, чтобы кто-нибудь изъ нихъ не пришелъ-бы на могилу "своей сестрицы".
   Они вытесали ей изъ дерева простой крестъ и надписали на немъ: "нашей любезной сестрицѣ Раисѣ за ея къ намъ ласку и труды. Пошли ей, Господи, царство небесное!"
   Мы всѣ плакали, когда Сережа разсказывалъ намъ о похоронахъ Раисы и объ этомъ крестѣ. А дядя Семенъ правильно говоритъ, что этотъ простой деревянный крестъ, вытесанный солдатскими руками, драгоцѣннѣе самаго лучшаго мраморнаго памятника изъ Италіи.
   Онъ говоритъ, что никогда не посягнетъ сломать его и замѣнить другимъ, хотя-бы сдѣланнымъ лучшимъ художникомъ въ мірѣ, и потому на нашемъ семейномъ совѣтѣ мы рѣшили только обложить его съ трехъ сторонъ металлическимъ футляромъ, чтобы онъ не портился-бы и не гнилъ. Весной братъ Дмитрій поѣдетъ и устроитъ все это, а со временемъ и мы всѣ съѣздимъ туда поклониться ея дорогой могилѣ.
   И вотъ, лежитъ теперь она, моя прекрасная, благородная дѣвушка, тамъ, на далекомъ югѣ, у безбрежнаго голубого моря, похороненная любящими, благодарными солдатскими руками! О, я нахожу, что правъ и тысячу разъ правъ Сергѣй говоря, что судьба послала ей достойную ея, славную смерть!
   Пусть она умерла слишкомъ рано, вдали отъ всѣхъ родныхъ, въ расцвѣтѣ молодости и красоты; зато такою-же вѣчно юной, вѣчно прекрасной останется она и въ нашей памяти. А семью, въ ея послѣдніе дни, ей замѣнила та общая, великая семья русскаго народа, которому она такъ страстно желала служить, который она такъ любила и которому, въ тяжелую годину его, не пожалѣла пожертвовать своей молодой жизнью! Есть смерти, которыя лучше и прекраснѣе долгой жизни, и смерть нашей Раисы была именно этой прекрасной смертью, выпадающей на долю не многихъ.
   Братъ Петръ, очень недурно рисующій и обладающій положительнымъ талантомъ къ живописи, сдѣлалъ всѣмъ намъ ея портреты. Онъ работалъ ихъ по памяти, да по тому наброску углемъ, который сдѣлалъ какъ-то съ нея еще года два тому назадъ и, вмѣстѣ съ удивительно удавшимся ему сходствомъ, онъ придалъ ей и тотъ нѣсколько мистическій характеръ, который быть можетъ даетъ объ ней наилучшее понятіе.
   Мнѣ, дядѣ Семену и Сергѣю онъ изобразилъ ее въ платьѣ и косынкѣ сестры милосердія, какъ мы того и хотѣли. Я повѣсила свой въ моей комнатѣ, рядомъ съ маменькинымъ портретомъ и часто подолгу смотрю на нихъ обѣихъ. Это мои двѣ лучшія, двѣ благороднѣйшія женщины, предъ которыми не грѣшно стать и на колѣни...
   Но вотъ пришелъ Владиміръ Сергѣевичъ... это одинъ пріятель Дмитрія... и братья зовутъ меня въ залъ, наливать имъ чай. Они непремѣнно требуютъ, чтобы по вечерамъ я сама приходила-бы поить ихъ чаемъ и сидѣла-бы вмѣстѣ съ ними. И я такъ полюбила это, что съ утра уже съ удовольствіемъ поджидаю время, когда мы всѣ сбираемся за круглымъ чайнымъ столомъ пить чай и разсуждать о... Боже мой, да о чемъ мы только не разсуждаемъ! Ну до свиданья, моя дорогая, цѣлую тебя крѣпко, крѣпко. Что-бы тебѣ собраться погостить къ намъ на недѣльку, другую, ужъ хотя-бы для того, чтобы посмотрѣть нашего милаго славнаго героя Сергѣя. Право, пріѣзжай, Варинька, мы всѣ были-бы тебѣ такъ рады... Не забывай-же

Твою Катю.

-----

   1856 г., Москва.
   6-е марта.
   Моя дорогая, пишу тебѣ въ догонку всего нѣсколько строкъ, чтобы еще разъ сказать тебѣ, какъ ты порадовала насъ всѣхъ своимъ пріѣздомъ. Всѣ наши тебя отъ души полюбили и жалѣютъ только объ одномъ, что ты слишкомъ мало погостила у насъ. Но спасибо тебѣ и за это, моя родная; я вѣдь знаю, что теперь, когда у тебя своя семья, ты уже не вольный казакъ и вырываться изъ дома тебѣ не легко. Скажи Андрею Николаевичу, что я очень, очень благодарю его за то, что онъ подарилъ намъ тебя на эту недѣльку и если онъ только не прочь отъ такой награды, то я съ восторгомъ пріѣду къ вамъ этимъ лѣтомъ хоть на мѣсяцъ. Пока-же крѣпко цѣлую тебя, моя дорогая, и не только отъ себя, но и за тетю Луизу, и за дядю, и... и за всѣхъ братьевъ... если Андрей Николаевичъ позволяетъ! Въ крайнемъ случаѣ, они могутъ ограничиться просто поцѣлуемъ твоихъ ручекъ.

Всей душой твоя Катя.

-----

   1856 годъ, Москва.
   Ноябрь.
   Ты интересуешься, моя милая Варюша, моими впечатлѣніями о Петербургѣ? Но вѣдь трудно создать прочное впечатлѣніе въ какія-нибудь три-четыре недѣли. Съ одной стороны, онъ мнѣ очень понравился; я нахожу и его и его окрестности очень красивыми и нарядными; обитатели его, особенно женщины, по большей части, очень изящны и вообще общей культурности въ немъ, на первый взглядъ, гораздо больше чѣмъ въ Москвѣ. Но... но какъ-то холодно тамъ у васъ. Не сердись на меня, Варюша, ты вѣдь уроженка Петербурга и страшная поклонница его, а я по духу настоящая москвичка. Москва, по моему, проще и сердечнѣе и если она не такая показная, какъ Петербургъ, и можетъ быть, дѣйствительно, какъ утверждаете вы, похожа больше на огромную деревню, то зато ея внутренняя жизнь глубже, духовнѣе и многостороннѣе... Въ Петербургѣ, какъ мнѣ показалось, не только всѣ какъ-то похожи другъ на друга, но даже точно будто и нарочно стараются какъ можно больше походить одинъ на другого и ничѣмъ отъ другихъ не отличаться. Мнѣ кажется, что въ этомъ петербуржцы понимаютъ "хорошій тонъ" и боятся отступать отъ него въ чемъ-бы то ни было. А въ Москвѣ каждый живетъ какъ Богъ на душу положитъ и скорѣй уже грѣшатъ иной разъ излишней оригинальностью. А можетъ быть я и ошибаюсь! Знаю только, что если-бы меня переселили въ Петербургъ, долго-бы я къ нему не привыкла и все мнѣ въ немъ казалось-бы холодно и пусто какъ-то. Хотя у васъ, моя родная, мнѣ было такъ хорошо, какъ только можетъ быть хорошо у тебя и съ тобой, и не думай, что я такъ ужъ не взлюбила Петербургъ, что не скоро соберусь туда опять. Пока ты тамъ, меня всегда будетъ тянуть туда, точно такъ же, какъ и во всякое другое мѣсто, гдѣ-бы тебѣ пришлось жить... Ты и весь твой домъ, для меня само по себѣ, а Петербургъ самъ по себѣ, а потому не обижайся на меня, голубчикъ, за мое искренно высказанное тебѣ мнѣніе о немъ. Знаешь, когда я теперь побывала тамъ и немножко посмотрѣла на него, я болѣе чѣмъ когда-либо соглашаюсь съ тѣмъ, что дядя Семенъ вполнѣ правъ, говоря, что если бы наши великіе писатели, какъ покойный Гоголь, Пушкинъ и Тургеневъ жили-бы постоянно въ Петербургѣ и брали-бы своихъ героевъ только изъ него, они никогда не могли-бы создать тѣ безсмертные типы, какіе создали теперь, наблюдая и беря ихъ изъ настоящей, глубокой Россіи. Изъ самаго сердца ея такъ сказать! Какъ хочешь, а Петербургъ городъ не русскій. Кстати вотъ о писателяхъ. Читала-ли ты только-что вышедшаго Тургеневскаго Рудина? Какая прелесть, какая глубина! Многіе не понимаютъ, что хотѣлъ сказать Тургеневъ своимъ героемъ и называютъ его Рудина пустымъ, влюбленнымъ въ себя фразеромъ. Но мы, всей нашей компаніей, перечли его нѣсколько разъ подъ-рядъ и много спорили и говорили о немъ и въ концѣ концовъ всѣ сошлись на томъ мнѣніи, что этотъ типъ долженъ-бы былъ быть особенно близокъ и понятенъ всѣмъ русскимъ людямъ, потому что почти во всѣхъ русскихъ людяхъ есть сродныя съ нимъ черты. Ужъ хотя-бы одна эта безхарактерная., ни надъ чѣмъ серьезно не вырабатывающая себя талантливость, которая такъ часто только губитъ тѣхъ русскихъ людей, которымъ выпадаетъ на долю. Нѣтъ, по моему не смѣяться, не вышучивать нужно этого несчастнаго человѣка, котораго Тургеневъ такъ удивительно вѣрно изобразилъ, а плакать и жалѣть объ немъ, какъ плачутъ и жалѣютъ о близкомъ, хорошемъ, но погибшемъ человѣкѣ, который въ сущности могъ-бы дать много, а вмѣсто того какимъ-то несчастнымъ рокомъ, тяготѣющимъ надъ русскими талантливыми людьми, съумѣлъ только въ конецъ жалко опуститься! На мое рожденье дядя Семенъ подарилъ мнѣ только что вышедшій отдѣльнымъ изданіемъ первый томъ сочиненій Тургенева. О дай Богъ, чтобы такихъ томовъ осталось-бы послѣ него какъ можно больше на благо его родины! Сколько свѣта внесутъ они въ нее, сколько пользы принесутъ ей.
   Недавно мы всей семьей перечитывали опять "Мертвыя души" Гоголя. Я читала его всего, но четыре года тому назадъ, и тогда онъ мнѣ, глупой, не понравился. Когда я призналась дядѣ Семену объ оставшемся у меня послѣ него впечатлѣніи, онъ пришелъ въ ужасъ и былъ очень огорченъ, что я такъ мало поняла и оцѣнила этого великаго писателя. Тогда мы нарочно начали, каждый вечеръ, читать его вслухъ, всѣ вмѣстѣ. Какъ я люблю эти наши милые вечера! Читалъ больше братъ Дмитрій и Владиміръ Петровичъ, иногда я и дядя Семенъ. Владиміръ Петровичъ... я тебѣ кажется уже разсказывала о немъ? Это товарищъ брата Дмитрія... Онъ у насъ часто бываетъ... Его очень любятъ въ нашей семьѣ... При тебѣ его, къ сожалѣнію, не было, онъ уѣзжалъ какъ разъ въ то время къ себѣ домой, въ Воронежъ. У него тогда заболѣла его матушка. Но я кажется тебѣ говорила о немъ... И братья навѣрное тоже говорили. Мы тебѣ, кажется, еще разсказывали о немъ, что ему всего 33 года, а онъ уже одинъ изъ наиболѣе любимыхъ и талантливыхъ професоровъ нашего университета... Дмитрій очень съ нимъ друженъ, и вообще всѣ наши его очень любятъ. Такъ вотъ Владиміръ Петровичъ читалъ больше всѣхъ. Онъ удивительный чтецъ, особенно когда читаетъ комедіи или драмы. Дядя Семенъ говоритъ, что иногда даже жалѣетъ, что Владиміръ Петровичъ пошелъ по ученой дорогѣ, потому что увѣренъ, что изъ него вышелъ-бы удивительный актеръ. Но мы съ Дмитріемъ и Сергѣемъ на этотъ разъ не согласны съ дядей. Читаетъ онъ дѣйствительно такъ хорошо, что всегда всѣхъ увлекаетъ своимъ чтеніемъ, но для сцены онъ немного тяжелъ и мѣшковатъ и даже застѣнчивъ, пожалуй, и мнѣ трудно и жаль представить его чѣмъ нибудь другимъ, не тѣмъ, чѣмъ онъ есть теперь...
   Такъ вотъ въ своемъ маленькомъ семейномъ кругу мы снова перечли Гоголя отъ доски до доски. При этомъ мы, конечно, долго обсуждали прочитанное, спорили, горячились, восхищались, а то что я не совсѣмъ понимала, мнѣ тщательно объясняли, и вотъ какъ съ годами мѣняются вкусы. То что пять лѣтъ тому назадъ моему наивному, необработанному, еще полудѣтскому уму казалось не болѣе, какъ забавной и утрированной карикатурой, придуманной нарочно только для того, чтобы заставить читателя посмѣяться или посердиться, теперь, подъ руководствомъ такихъ наставниковъ и друзей, какъ дядя, братья и... и Владиміръ Петровичъ, нежданно освѣтилось для меня совсѣмъ новымъ, яркимъ свѣтомъ. Только теперь стала мнѣ понятна вся глубина замысла такихъ великихъ вещей, какъ "Мертвыя души" или "Ревизоръ"! Какіе безсмертные типы! И какъ мало мы, русскіе, понимаемъ и цѣнимъ своихъ великихъ людей. Дмитрій говоритъ, что въ Германіи такому геніальному писателю давно поставилибы памятникъ и о немъ уже создалась-бы цѣлая литература, а у насъ не только объ этомъ еще, никто не подумалъ, но многіе и даже большинство еще до сихъ поръ не хотятъ понять его и бранятъ чуть не съ пѣною у рта, презирая даже самую смерть его, которая уже сама по себѣ обыкновенно со всѣми примиряетъ. Ему не могутъ простить того, что онъ "не постыдился", какъ говорятъ нѣкоторые, "обнажить публично, предъ цѣлымъ міромъ, всѣ самыя больныя мѣста Россіи!" Но развѣ не легче лѣчить тѣ раны, которыя уже обнажены смѣлой рукой геніальнаго врача! Не пагубнѣе-ли, не преступнѣе-ли прятать и скрывать ихъ и отъ себя и отъ другихъ? Владиміръ Петровичъ говоритъ, что только когда мы безбоязненно и открыто научимся сознаваться въ нашихъ болѣзняхъ и порокахъ, что растлѣваютъ русское общество, только тогда найдемъ мы средства и излѣчивать ихъ. И я думаю, что онъ глубоко правъ, но конечно для этого требуется доля нѣкотораго мужества, къ которому наше общество пока еще не привыкло.
   Впрочемъ, что-же это я! вѣдь ты, моя Варюша, не любишь, когда я начинаю "философствовать" и предпочитаешь, чтобы я разсказывала-бы тебѣ лучше о своемъ житьѣ-бытьѣ. Что-же разсказать тебѣ о немъ, моя дорогая? Мы живемъ тихо, просто, но такъ хорошо! Всѣ мы такъ сошлись другъ съ другомъ, какъ если-бы прожили вмѣстѣ всю жизнь. Но особенно подружилась я съ нашимъ Сергѣемъ.
   Во-первыхъ, меня влечетъ къ нему невольное преклоненіе предъ его кроткимъ, прекраснымъ характеромъ, соединеннымъ съ такой твердой волей, а во-вторыхъ, глубокая жалость къ его испорченной жизни; потому-что, какъ-бы онъ ни бодрился и какъ-бы мы всѣ его ни любили и ни уважали, а жизнь его все-таки испорчена и вполнѣ правильной, свободной и широкой уже никогда не будетъ. Притомъ насъ соединяетъ еще общій культъ къ памяти Раисы; онъ не разъ признавался мнѣ, что со мной чувствуетъ себя ближе, чѣмъ даже съ Ольгой, родной его сестрой. У насъ съ нимъ больше общихъ идеаловъ, общихъ убѣжденій, общихъ вкусовъ, а это порождаетъ невольное сродство душъ. Конечно, Ольга теперь болѣе чѣмъ на половину отрѣзанный ломоть, хотя и живетъ въ одномъ домѣ съ нами. Но у нея уже своя семья, свой мужъ, свои дѣти, свое хозяйство и она вполнѣ этимъ поглощена. Живутъ они въ той-же самой квартирѣ, въ которой когда-то, въ первый нашъ пріѣздъ, жили мы, такъ какъ дядя Nicolas поселился въ Петербургѣ, видимся мы, конечно, постоянно, но большой близости между нами нѣтъ. Be теперь, кромѣ мужа и дѣтей, мало что интересуетъ. Она даже читать перестала, а Дмитрій сердится заодно ужъ и на ея мужа, увѣряя что онъ подъ ея башмакомъ, тоже совсѣмъ обабился и изъ человѣка многообѣщавшаго превратился только въ добросовѣстнаго служаку и тюфяка. Но мы съ Сергѣемъ находимъ, что хоть онъ милый и добрый человѣкъ, но особеннаго никогда ничего собой не представлялъ и прежде.
   Пока была жива Раиса, подъ вліяніе которой невольно всѣ подпадали, Ольга еще держалась; но послѣ ея смерти, освободившись отъ этого бодрившаго и тянувшаго ее "вверхъ" вліянія, она окончательно облѣнилась, опустилась, растолстѣла и теперь всего счастливѣе чувствуетъ себя въ спальнѣ да въ дѣтской, въ своемъ старомъ фланелевомъ капотѣ. Впрочемъ, она всегда была вѣдь немного флегматична и вяла. Недавно у нея родился третій ребенокъ, мы съ Сергѣемъ его крестили. Петруша нашъ уѣхалъ на службу въ Казань. Тетя Луиза не мало поплакала, разставаясь съ своимъ любимцемъ, домашнимъ "Веніаминомъ", какъ его у насъ въ шутку называютъ въ семьѣ. Но такова ужъ доля матерей! Поднимать и ростить своихъ птенцовъ, имѣя ихъ подъ своимъ крылышкомъ только до той поры, пока они не оперились, а оперились и разлетѣлись въ разныя стороны. Но тяжело, должно быть, оставаться подъ старость одной. У тети Луизы все-таки пока еще дома два сына, да и Ольга подъ бокомъ, а вонъ старушка Несилова, отъ восьми человѣкъ дѣтей, осталась совсѣмъ одна. Кто умеръ, кто уѣхалъ, дочери замужъ повыходили и живетъ она себѣ, бѣдненькая, съ какой-то четвероюродной племянницей, чтобы только не быть совершенно одинокой... А вѣдь какъ она любила своихъ дѣтей, всю душу въ нихъ клала, почти все состояніе при жизни имъ отдала, себѣ оставила самые пустяки, чтобы только жить было чѣмъ, а они, жалуется, почти и не пишутъ ей... Особенно сыновья, отъ Василія она уже второй годъ никакого извѣстія не имѣетъ. Путешествуетъ гдѣ-то по Азіи, гдѣ онъ, что съ нимъ, ничего не знаетъ... Да, тяжело все это должно-быть материнскому сердцу... Ну что тебѣ еще разсказать? Я, конечно, еще не выѣзжаю, хоть годъ послѣ маменьки и кончился, но мнѣ какъ-то охоты нѣтъ. Я такъ отъ этихъ выѣздовъ отвыкла, что теперь мнѣ уже кажется чѣмъ-то дикимъ вдругъ начать разъѣзжать по баламъ, разряженной, декольтированной, причесанной въ локоны, и танцовать до утра по цѣлымъ ночамъ, болтая о разныхъ пустякахъ съ разными господами, которымъ, по правдѣ, ни до меня нѣтъ дѣла, ни мнѣ до нихъ.
   Намъ такъ хорошо дома, что, право, никуда не хочется. А какъ мы проводимъ время? Читаемъ, гуляемъ, занимаемся музыкой -- ты вѣдь помнишь, братъ Дмитрій прекрасный музыкантъ, а Владиміръ Петровичъ и дядя Семенъ очень недурно играютъ на скрипкѣ. Иногда мы задаемъ съ ними цѣлые маленькіе концерты. Съ нынѣшней осени, мы опять стали часто бывать въ театрѣ. Дядя и братья страстно любятъ его и меня научили также любить. Теперь мы всѣ увлекаемся новымъ, молодымъ, но уже ярко выдающимся писателемъ Островскимъ. Его сюжеты такъ новы, изъ такого не затронутаго еще міра, живущаго совсѣмъ особнякомъ, что уже въ силу одного этого невольно заинтересовываютъ собой каждаго, а при этомъ еще и крупная талантливость автора. Мы уже три раза ходили смотрѣть его замѣчательную комедію "Не въ свои сани не садись". Какія живыя лица; такъ и чувствуешь, что предъ тобой не выдуманные авторомъ разные ходульные герои и героини, а настоящіе живые люди, прямо выхваченные изъ жизни. И какой языкъ, при этомъ, какая простота замысла! Какое благородное отсутствіе всякихъ ложныхъ сценическихъ эфектовъ! Братъ Дмитрій говоритъ, что Островскій создастъ цѣлую новую эпоху для театра и пересоздастъ всю его школу. И сами артисты подтверждаютъ то же самое и съ восторгомъ разучиваютъ каждую его вещь. Они говорятъ, что послѣ языка "Горе отъ ума" наиболѣе легко ложащійся къ память языкъ -- это языкъ Островскаго и приписываютъ это необыкновенной простотѣ его слога, чуждаго всякой фальши.
   Владиміръ Петровичъ почти всегда ходитъ вмѣстѣ съ нами. Онъ страшный поклонникъ Садовскаго и Мочалова и всегда восхищается, не зная кому отдать пальму первенства, хотя они въ совершенно разномъ родѣ, но каждый геніаленъ по своему. Да, Москва счастливица среди всѣхъ другихъ городовъ, имѣя такихъ артистовъ какъ Садовскій, Щепкинъ, Шумскій, Мочаловъ! Зато и любитъ-же она ихъ и цѣнитъ! Мы всегда беремъ ложу, отправляемся всѣ вмѣстѣ и ведемъ себя тамъ, какъ говорилъ Петруша, "по-студенчески", т.-е. страшно увлекаемся нашими любимцами, восхищаемся ими, живемъ душой вмѣстѣ съ ними, горячо аплодируемъ имъ въ антрактахъ и даже "бунтуемъ", особенно Дмитрій и Владиміръ Петровичъ. Потомъ возвращаемся всѣ вмѣстѣ домой, гдѣ тетя Луиза ждетъ насъ съ чаемъ и, еще не остывшіе отъ сильнаго впечатлѣнія, продолжаемъ горячо спорить и разсуждать. Иногда мы такъ засиживаемся до глубокой ночи, и тогда тетя Луиза насильно разгоняетъ насъ спать. Часто приходитъ мнѣ въ голову, какъ не похоже теперешнее мое пребываніе здѣсь на первое, 5 лѣтъ тому назадъ. Какъ измѣнилось все вокругъ меня и во мнѣ самой. И мнѣ кажется что во мнѣ измѣнился но только характеръ, но даже и лицо. Когда я смотрю на себя въ зеркало и вижу себя такой высокой, блѣдной и худощавой и припоминаю свое прежнее розовое, дѣтски-беззаботное лицо, я сама себѣ удивляюсь и кажусь себѣ кѣмъ-то другимъ. Точно я вся выросла и похудѣла какъ-то. Сергѣй говоритъ, что я начинаю все больше и больше напоминать ему Раису... и дядя Семенъ находитъ тоже... и если-бы ты знала, какъ радуюсь я этому, какъ горжусь!.. Для меня нѣтъ большаго желанія, какъ хоть чѣмъ-нибудь походить на нее. Но въ то-же время она для меня такъ священна и высока, что такія мысли кажутся мнѣ почти святотатствомъ и я возмущаюсь противъ самой себя, когда порой, при взглядѣ на себя въ зеркало, онѣ невольно приходятъ мнѣ въ голову.
   Конечно, это сходство больше кажущееся, чисто-фамильное и основанное больше на томъ, что мы обѣ съ ней брюнетки съ сѣрыми глазами и у обѣихъ высокія и худощавыя фигуры.
   Да, Варюша, вотъ и мнѣ стукнуло недавно 23 года! Время летитъ и лѣтъ уже не мало! Теперь и про меня какая-нибудь 17-я лѣтняя дѣвушка можетъ замѣтить съ такимъ-же сожалѣніемъ, съ какимъ когда-то и я сама говорила о другихъ:
   -- Вотъ дѣвушка, которую еще чрезъ два-три года запишутъ уже въ старыя дѣвы!
   Но если бы спросить у меня чистосердечно, жалѣю-ли я о томъ, что до сихъ поръ не вышла замужъ, я искренно отвѣчу "нѣтъ!"
   Не знаю, откуда явилось это странное обыкновеніе выдавать насъ замужъ, когда мы сами еще почти не вышли изъ дѣтства и но можемъ судить правильно ни о жизни, ни о людяхъ, ни о собственныхъ даже чувствахъ! Не правильнѣе-ли было-бы давать намъ больше времени на то, чтобы мы успѣли хоть немного всмотрѣться въ жизнь и понять ее! Понять хотя-бы тѣ обязанности, которыя такъ легкомысленно, не взвѣсивъ силъ своихъ, беремся мы выполнять, часто не зная даже, въ чемъ, собственно, заключаются эти обязанности! А между тѣмъ, вѣдь потомъ отъ насъ требуютъ строгаго и добросовѣстнаго исполненія ихъ! А кто разъясняетъ намъ ихъ, кто старается облегчить ихъ и заставить, прежде, чѣмъ принять ихъ, честно вникнуть въ нихъ! Насъ выдаютъ невинными и неразумными какъ дѣти, а потомъ требуютъ отъ насъ строгости и добросовѣстности чуть не старыхъ людей! Вѣдь только случай, какъ мнѣ думается, можетъ создать изъ 17-ти лѣтней дѣвушки-ребенка хорошую жену и мать.
   Вонъ напримѣръ нашу бабушку, выдали по 13-му году за человѣка на 20 съ лишнимъ лѣтъ ея старше. Какой подругой могла она быть ему? По 14-му году она была уже матерью своего первенца, нашего дяди Семена, котораго не взлюбила съ перваго дня его рожденія за то, что онъ кричалъ и мѣшалъ ей играть въ куклы. Няня часто разсказывала мнѣ потомъ, какъ бѣдная неразумная мать-дитя нарочно заносила бывало своего несчастнаго ребенка въ самыя дальнія комнаты и даже въ садъ и запрятывала его тамъ за кусты, чтобы только не слышно было-бы, какъ онъ плачетъ и кричитъ, такъ что бывало весь домъ его наищется, а бабушка только плутовски смѣется, да играетъ въ куклы -- ищите, молъ, ищите! Не скоро найдете, я его хорошо запрятала!
   Разъ даже изъ этого вышелъ курьезный случай. Дѣдушка, всегда добрый, наконецъ не на шутку разсердился на жену за такое поведеніе и, рѣшивъ хорошенько наказать ее, при всѣхъ поставилъ ее въ уголъ гостиной на колѣни и, несмотря на всю любовь его къ ней и врожденную доброту, продержалъ ее такъ цѣлыхъ два часа! Да, вотъ былъ вѣкъ, вотъ были нравы! Но и мстила же ему потомъ за то бабушка всю жизнь. Когда она подросла и вошла въ силу, то такъ забрала его въ руки, что онъ потомъ какъ огня ея боялся. А бѣдный дядя Семенъ такъ и остался навсегда ея гонимымъ ребенкомъ и до сихъ поръ она, говоря о немъ, говоритъ не иначе, какъ съ какимъ-то страннымъ, ничѣмъ не объяснимымъ презрѣніемъ и раздражительностью. Она презираетъ въ немъ даже самую доброту его, которая такъ привлекаетъ къ нему всѣхъ другихъ, и раздражается уже однимъ сходствомъ его съ покойнымъ дѣдушкой.
   Даже при мнѣ никогда не стѣсняется высказывать это.
   -- Всю жизнь у кого нибудь подъ башмакомъ сидитъ! не разъ съ прозрѣніемъ говорила она, весь въ батюшку своего покойника! Такой-же рохля!
   Да, курьезный былъ вѣкъ и странные были въ немъ нравы, но развѣ мы далеко ушли! Поискать, такъ оригиналовъ и теперь еще довольно наберется, а въ отношеніи замужества тоже разница небольшая! Тогда выдавали въ 12 и 13, а теперь въ 16 и 17! Въ сущности не то же-ли самое?
   Я часто съ ужасомъ спрашиваю себя, что было-бы теперь со мной, если-бы папенька послушалъ-бы меня 6 лѣтъ тому назадъ и выдалъ-бы, какъ мнѣ того хотѣлось, за этого пустого красавца Львова, въ котораго я воображала себя влюбленной! Ужъ не говоря о томъ, что по всей вѣроятности я такъ и осталась-бы на всю жизнь недоразвившимся ребенкомъ, который весь смыслъ и счастье жизни, въ сущности такіе глубокіе и великіе, полагалъ-бы только въ танцахъ, удовольствіяхъ и новыхъ платьяхъ, но не было-ли-бы и самое замужество это печальной, непоправимой и необдуманной ошибкой, въ которой простую фантазію легкомысленной и непонимающей себя дѣвочки приняли-бы за истинную и глубокую любовь и связали-бы ее на всю жизнь. За ту глубокую, прекрасную любовь, которая должна сознательно навѣкъ соединить двухъ людей на общую жизнь, общую радость, общее горе! О какъ глупа была я тогда! Какъ мало понимала, что значитъ любить! И какъ уменъ и предусмотрителенъ былъ покойный батюшка, когда запретилъ мнѣ думать о раннемъ замужествѣ.
   Но вотъ что, кстати, о замужествѣ и бабушкѣ! Вообрази, я и забыла тебѣ это разсказать, она нашла, наконецъ, мнѣ назначеніе и призваніе!
   Недавно, вдругъ получается отъ нея письмо! Надо тебѣ сказать, что она не довѣряетъ почтѣ и не желаетъ ея знать, а всѣ свои письма посылаетъ всегда съ нарочнымъ, но такъ какъ это бываетъ очень рѣдко, то почта все равно отъ этого большого убытка не терпитъ, а люди очень рады прогуляться въ Москву.
   Эти письма по своей рѣдкости составляютъ положительно эпоху въ своемъ родѣ, въ нашихъ семейныхъ событіяхъ. Тетя Луиза такъ и говоритъ:
   -- Это было тогда, когда пришло отъ бабушки послѣднее письмо!
   То есть, лѣтъ 10--12 тому назадъ приблизительно.
   Такъ вотъ, пріѣзжаетъ вдругъ приказчикъ Артамонъ и привозитъ отъ нея письмо.
   Мы всѣ страшно заинтересовались, что такое, о чемъ, почему! Оказывается, дѣло идетъ обо мнѣ!
   -- Пускай,-- пишетъ,-- всего лучше идетъ въ монастырь! Что проку-то даромъ небо коптить да въ старыхъ дѣвкахъ сидѣть! Замужъ, коли до сей поры не вышла, значитъ ужъ и не выйдетъ, а въ монастырѣ лѣтъ чрезъ 10 и въ игуменьи попасть можетъ! Тамъ нашими дворянскими родами дорожатъ, опять-же и капиталъ у нея есть, можетъ на монастырь пожертвовать. Тогда еще скорѣй выберутъ! По крайней мѣрѣ и душу спасетъ, да и почетъ будетъ, и о насъ грѣшныхъ помолится! Пускай идетъ безпремѣнно, посылаю ей на то мое благословеніе, а упрямиться будетъ,-- знать ее тогда больше не желаю и на глаза больше, пускай, не показывается!
   Меня это предложеніе до крайности изумило и даже смутило! Никогда еще подобная мысль не приходила мнѣ въ голову... Но всѣ наши подняли бабушкино предложеніе на смѣхъ и страшно подтрунивали надо мной. Владимиръ Петровичъ даже прозвалъ меня съ тѣхъ поръ "матушкой-игуменьей", а за нимъ и другіе. Но если твоя игуменья была когда нибудь счастлива и удовлетворена жизнью, то это именно теперь. Никогда еще не казалась она мнѣ такой прекрасной, такой осмысленной и интересной, и я не могла бы легко отказаться отъ нея ради идеаловъ, къ которымъ, по крайней мѣрѣ теперь, сердце мое остается холодно. Я понимаю, что можно отречься отъ жизни, міра и любви послѣ какого-нибудь тяжкаго, неизлѣчимаго горя, которое, какъ бурный ураганъ, пронесется надъ бѣдной душой, все въ ней поломавъ и разрушивъ! Но что же поломано и разрушено у меня? Да и во всякомъ случаѣ, если бы насталъ для меня моментъ такого самоотреченія, то предо мной останется навсегда яркій примѣръ нашей Раисы, къ которому сердце мое откликается гораздо сочувственнѣе и горячѣе, чѣмъ къ бабушкиной мысли, представляющейся мнѣ эгоистичной заботой о спасеніи только своей души. Развѣ нельзя служить Богу, служа въ то же время и человѣчеству! Да и полно, такъ-ли ужъ я дѣйствительно запоздала! По бабушкинымъ временамъ, конечно, но теперь... другія птицы -- другія пѣсни!...
   Крѣпко, крѣпко цѣлую тебя, моя дорогая. Кланяйся Андрею Николаевичу. Поблагодари его еще разъ за его радушное гостепріимство и скажи ему, что мнѣ будетъ очень больно, если онъ хоть что-нибудь, высказанное мною по поводу Петербурга вообще, отнесетъ къ себѣ. Но тогда твое дѣло, моя дорогая, разубѣдить его.

Твоя всегда Катя.

   P. S. Ахъ, вотъ забыла еще разсказать тебѣ объ Агашѣ. Вообрази, она уже успѣла сходить на богомолье въ Кіевъ и теперь собирается къ Тихону Задонскому, а потомъ въ Соловки. Расцвѣла вся, пополнѣла, поздоровѣла, несмотря на трудный путь. Вся такъ и сіяетъ счастьемъ. Отъ прежняго озлобленія, тоски и болѣзненной ненависти ко всѣмъ, что смущало ее за границей, и слѣда не осталось.
   Сейчасъ она у насъ -- отдыхаетъ пока предъ новымъ богомольемъ.
   По вечерамъ она разсказываетъ въ дѣвичьей всѣ свои похожденія и вкругъ нея собирается дворня наша и даже сосѣдская послушать ея разсказовъ о Кіевѣ, о пещерахъ и святыняхъ его, о Божьихъ странничкахъ, а также и о "проклятой бусурманщинѣ", гдѣ всѣ мы, по ея словамъ, чуть совсѣмъ было не погибли.
   И какъ велика въ русскихъ людяхъ жажда знанія, съ какимъ вниманіемъ, почти благоговѣніемъ слушаютъ они ее. Какъ они интересуются всѣмъ! Ахъ учить бы ихъ, учить только, и какой прекрасный, добрый и разумный народъ вышелъ бы изъ нашего народа.
   А моей Агашей я невольно любуюсь. Любуюсь тѣмъ оживленіемъ, той духовной силой, бодростью, которая словно приподняла все ея существо. Какъ я рада за нее!...

-----

   25 декабря 1856 г.
   Москва.
   О моя милая, моя дорогая, какъ разсказать тебѣ мое счастье, какъ излить душу мою! Поздравь меня, моя родная, я невѣста Владиміра Петровича! Его невѣста! О если-бы я сумѣла найти слова, чтобы разсказать тебѣ какъ люблю его, какъ бьется сердце мое радостью и благодарностью къ Господу, Который указалъ ему на меня, я бы писала о себѣ долго, долго и описала бы день за днемъ, часъ за часомъ, какъ началась наша любовь! Боже мой "наша любовь!" За что мнѣ такое счастье! Я описала бы тебѣ все что мучило, радовало и волновало меня съ того самаго дня, какъ я поняла, что люблю его! Но мнѣ не найти такихъ словъ, и все, что я ни написала бы о себѣ, будетъ холодно и блѣдно въ сравненіи съ тѣмъ что горитъ въ сердцѣ моемъ. Съ перваго же дня нашей встрѣчи я почувствовала къ нему какую-то глубокую симпатію, смысла которой еще не понимала сама, но сила ея увеличивалась во мнѣ съ каждымъ днемъ. Что-то, словно, отмѣтило его для меня изъ толпы всѣхъ другихъ людей и сдѣлало его мнѣ сразу дорогимъ и близкимъ какъ никого. Я не знаю хорошъ-ли, дуренъ-ли онъ; не знаю, что такъ разомъ привлекло меня къ нему; знаю только, что для меня онъ лучше, выше и прекраснѣе всѣхъ людей міра и дороже всѣхъ, кто до сихъ поръ когда нибудь былъ дорогъ мнѣ. Быть можетъ это несправедливо по отношенію тѣхъ моихъ друзей, которые всегда окружали меня такой заботой, такой преданной дружбой и нѣжностью. Несправедливо, забывая ихъ, отдать сердце свое съ такой радостью, съ такой страстной любовью человѣку, который еще недавно былъ мнѣ чужимъ! Я чувствую сама, какъ любовь моя къ нему отодвинула на второе мѣсто всѣ другія привязанности и признаю себя за это неблагодарной и виноватой, но утѣшаюсь только тѣмъ, что такъ вѣроятно было съ тѣхъ поръ, какъ стоитъ міръ и будетъ до скончанія его. Да, моя дорогая, вся та потребность любви, горячей и безпредѣльной, которая безсознательно таилась въ душѣ моей, теперь проснулась и разгорѣлась такимъ прекраснымъ, яркимъ какъ солнце свѣтомъ, отъ котораго вся жизнь и все, что есть на землѣ, представляется мнѣ прекраснымъ и свѣтлымъ! И все-таки любовь эта кажется мнѣ еще малой и недостаточной. Если бы я могла умереть за него, если-бы могла пойти ради него на тяжкія жертвы и страданія, я-бы съ радостью пошла на нихъ и на самую смерть, даже теперь отъ этой жизни, которая мнѣ кажется такой прекрасной, и радовалась-бы, что дѣлаю это ради него. О Варя, Варя, можетъ быть не слѣдуетъ такъ говорить, такъ чувствовать, но предъ тобою, моимъ лучшимъ другомъ, хочу излить всю свою душу. Мнѣ точно небо разверзлось! Боже мой, какъ безсмысленна, безцѣльна и сѣра была моя жизнь до него, пока я не полюбила его. И только теперь я сознала это! Быть можетъ, ты упрекнешь меня за то, что, любя его уже почти годъ, я ничего не сказала о томъ даже тебѣ, даже съ тобой не подѣлилась ни разу своей тайной. Но если бы ты знала, какъ боялась я всякаго намека на эту любовь, которая все росла и крѣпла въ сердцѣ моемъ, пока вчера онъ самъ наконецъ не прижалъ меня къ груди своей и не сказалъ мнѣ, что любитъ меня. Сколько выстрадала я за этотъ длинный, безконечный годъ и въ то-же время какъ люблю я этотъ мучительный, но лучшій въ жизни моей, годъ! Сколько разъ я переходила отъ надежды къ отчаянію, сколько разъ была полна вся ликующимъ счастьемъ и сколько разъ горько рыдала, запершись у себя въ комнатѣ. Одинъ день мнѣ казалось, что всякій взглядъ его, всякое слово ко мнѣ дышатъ глубокой нѣжностью и любовью и вся душа моя, согрѣтая его лаской, радостно и довѣрчиво рвалась къ нему навстрѣчу, а чрезъ день онъ приходилъ пасмурный, холодный и чужой, и сердце мое сжималось тоской и отчаяніемъ при одномъ взглядѣ на него. И тогда мнѣ дѣлалось такъ стыдно, такъ горько, такъ обидно, такъ мучительно стыдно моей любви къ нему, на которую нѣтъ отклика отъ него! О какое это унизительное положеніе для женщины! И я боялась говорить, боялась поднять глаза, чтобы не выдать ему мою любовь, мой стыдъ и мое горе! Даже Сергѣю, преданнѣйшему изъ друзей, не могла я найти въ себѣ силу признаться въ этой любви, порой почти убивавшей меня. Но теперь онъ говоритъ, что видѣлъ все самъ и молчалъ, боясь смутить меня. И вотъ вчера все разрѣшилось! Не даромъ рождественскій сочельникъ былъ всегда однимъ изъ самыхъ любимыхъ для меня зимнихъ вечеровъ.
   Около шести часовъ пошли мы съ тетей Луизой, дядей и Сергѣемъ ко всенощной, а братъ Дмитрій остался дома. Никогда еще кажется не молилась я такъ страстно, съ такими горячими слезами, съ такимъ умиленнымъ наслажденіемъ, какъ вчера, въ эту прекрасную сочельниковскую службу. Я всегда любила ее, эту службу, но на этотъ разъ почти не прислушивалась къ ней. На душѣ моей было и грустно, и больно, и я молила у Господа, чтобы Онъ, вложившій въ меня эту любовь, вырвалъ-бы ее изъ сердца моего и далъ-бы скорѣй забыть его или... или отдалъ-бы мнѣ его!
   И вдругъ мнѣ стало такъ легко и спокойно, и я сказала себѣ:
   -- Да будетъ воля Твоя! И предалась этой Волѣ, Мудрой и Благой.
   Вскорѣ послѣ того служба кончилась и мы вышли изъ церкви.
   Въ воздухѣ было морозно и чисто, на небѣ сверкали яркія рождественскія звѣзды, снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами, улицы были полны расходящагося изъ церквей народа и у всѣхъ были хорошія, радостныя лица.
   Я шла рядомъ съ Сергѣемъ, прислушиваясь къ послѣднему благовѣсту, еще вся растроганная жаркой молитвой, и мысленно повторяла себѣ:
   -- Да будетъ воля Твоя!
   Такъ пришли мы къ дому и поднялись къ себѣ. Тетя сейчасъ-же пошла въ залъ, посмотрѣть все ли накрыто въ порядкѣ; въ этотъ день столъ у насъ накрываютъ всегда на сѣнѣ и подаютъ кутью. Я-же сняла шубку и сама не знаю почему пошла въ кабинетъ брата Дмитрія. Его тамъ не было, но зато Владиміръ Петровичъ былъ тамъ.
   Онъ ходилъ по комнатѣ, заложивъ руки за спину и опустивъ голову на грудь, глубоко о чемъ-то задумавшись. Почему-то я совсѣмъ не ожидала найти его здѣсь и сердце мое такъ забилось, что я остановилась въ дверяхъ и не знала, что сказать ему.
   Услышавъ шаги мои, онъ остановился на полдорогѣ, поднялъ голову и взглянулъ на меня. Минуту мы молча смотрѣли другъ на друга и лицо его все больше и больше прояснялось, а въ глазахъ, устремленныхъ на меня, было какое-то странное, точно смущенное и растроганное выраженіе.
   И вдругъ руки его протянулись ко мнѣ, а въ лицѣ отразилось столько любви и нѣжности, что я вскрикнула и поняла, что душа его раскрылась для меня и онъ зоветъ меня.
   Слезы, счастливыя радостныя слезы хлынули изъ глазъ моихъ, и я молча бросилась къ нему навстрѣчу, и онъ прижалъ меня къ себѣ.
   И я помню, какъ плакала и машинально говорила ему:
   -- Какъ долго... какъ долго...
   А онъ осыпалъ поцѣлуями мое лицо, волосы, руки и горячо прижималъ меня къ груди.
   О чудная, незабвенная минута, ужъ для нея одной стоитъ родиться и жить и перенести всѣ тяжкія страданія, потому что она одна все искупаетъ. Онъ откинулъ со лба моего мои растрепавшіеся волосы и глядѣлъ въ глаза мои, безсчетно цѣлуя ихъ и все спрашивалъ, какимъ-то не своимъ, глухимъ, взволнованнымъ голосомъ:
   -- Любишь, любишь?..
   А я ничего не могла отвѣтить и лишь плакала и смѣялась одновременно и повторяла:
   -- Какъ долго, какъ долго...
   И теперь мнѣ стыдно и непріятно, зачѣмъ говорила я ему эти слова... Впрочемъ нѣтъ, это ложный напрасный стыдъ! пусть онъ знаетъ меня всю, какъ я есть, всю мою душу, каждую мысль ея, каждое движеніе ея...
   Потомъ помню, но все какъ-то смутно, какъ въ прекрасномъ далекомъ снѣ, что мы оба, съ заплаканными и счастливыми лицами, вошли обнявшись въ залъ, гдѣ всѣ уже собрались къ обѣду.
   Помню еще, что первый увидѣлъ насъ Сергѣй и радостно вскрикнулъ, а за нимъ и всѣ по однимъ нашимъ лицамъ поняли что случилось и бросились къ намъ навстрѣчу.
   Помню, какъ плакала отъ радости тетя Луиза, какъ обнималъ насъ братъ Дмитрій и какъ всѣ поздравляли и цѣловали насъ, а мы и плакали и смѣялись вмѣстѣ и все не отпускали руки другъ друга.
   Потомъ всѣ взволнованные и радостные сѣли за столъ и посадили насъ рядомъ, а дядя Семенъ жалѣлъ, что дома нѣтъ шампанскаго, а магазины всѣ заперты, но тетя Луиза говорила, что у нея есть такая наливка, которая лучше всякаго шампанскаго и всѣ пили эту наливку и говорили что горько...
   Потомъ пришла Ольга съ мужемъ и сказала, что всегда этого ждала и не понимала только, чего мы тянемъ.
   И вдругъ оказалось, что не только Ольга, но и тетя Луиза, и Сергѣй, и Дмитрій, и даже всегда такой разсѣянный дядя Семенъ, словомъ, всѣ этого ждали, всѣ это видѣли, всѣ это понимали, а я то думала, что такъ искусно прячу мое чувство, что никто о немъ и не догадывается.
   Но еще больше поражаетъ меня, какъ они всѣ замѣчали не только мою любовь къ нему, но и его ко мнѣ! Ту самую его любовь, которой я сама почти не смѣла вѣрить, которой почти не видѣла ни въ чемъ доказательствъ, въ которой такъ мучительно сомнѣвалась! А они всѣ сразу замѣтили ее и были увѣрены въ ней.
   Не странно-ли, что сами мы не можемъ быть вѣрными судьями чувствъ самыхъ дорогихъ намъ людей! Что посторонніе лучше видятъ ихъ и правильнѣе судятъ о нихъ!
   Можетъ быть и ты, моя дорогая, уже задолго до этого письма тоже догадывалась объ всемъ?.. Можетъ быть и ты тоже, несмотря на мое молчаніе, ждала того же что и всѣ? Теперь я припоминаю, какъ ты не разъ какъ-то подозрительно и слишкомъ внимательно разспрашивала меня о Владимірѣ Петровичѣ и даже въ письмахъ не разъ упоминала и спрашивала о немъ!
   Право, кажется, вся эта любовь, о которой я воображала, что она составляетъ мою глубокую тайну, была въ сущности un secret de polichinelle.
   Но, скажи мнѣ, отчего дѣвушка довѣрчивѣе мужчины идетъ на встрѣчу своему чувству? Отчего, разъ полюбивъ, мы больше уже не колеблемся, не сомнѣваемся въ своей любви, не боимся за свое будущее счастье съ дорогимъ намъ человѣкомъ?
   Отчего-же мужчинѣ, прежде, чѣмъ любовь окончательно восторжествуетъ надъ всѣми другими его чувствами, надо пройти чрезъ столько колебаній, недовѣрій, сомнѣній въ себѣ, въ ней, въ своей любви, въ будущемъ счастьѣ, словомъ во всемъ, что онъ только можетъ придумать себѣ, для добровольно воздвигаемыхъ имъ баррикадъ къ собственному горячему, въ сущности, желанію!
   Онъ сказалъ мнѣ вчера, что полюбилъ меня съ первой минуты и что его завѣтной мечтой стало, съ тѣхъ поръ, увидѣть меня своей женой!
   Отчего-же, въ такомъ случаѣ, онъ такъ долго медлилъ! Развѣ я, еслибы онъ спросилъ меня объ этомъ не вчера, а уже 6--7--8 мѣсяцевъ тому назадъ, не отвѣтила-бы ему такъ-же горячо, такъ-же радостно это роковое "да", какъ отвѣтила вчера!
   Я не рѣшалась спросить у него это прямо, но должно быть онъ прочелъ мысли мои въ глазахъ моихъ и молча прижалъ меня къ сердцу.
   -- Мужчинѣ -- сказалъ онъ какъ-то словно виновато -- труднѣе рѣшиться. Ему надо столько обдумать... отъ столькаго отречься. Мы рѣдко рѣшаемся сразу...
   Но отчего, отчего? Развѣ наше счастіе съ ними не такъ же гадательно, какъ ихъ съ нами? Развѣ наше счастіе не зависитъ отъ нихъ столько же, сколько ихъ отъ насъ?
   Отчего-же мы проще и довѣрчивѣе идемъ навстрѣчу имъ?
   Въ этомъ есть какая-то несправедливость!
   Но можетъ быть, это происходитъ отъ того,-- что наша жизненная дорога уже чѣмъ ихъ, что разъ полюбивъ, мы уже всѣмъ существомъ предаемся имъ и сосредоточиваемся на дорогомъ намъ человѣкѣ, и помимо его уже не видимъ ни смысла, ни цѣли, ни счастья жизни!
   А у нихъ и помимо насъ, помимо любви къ намъ, есть въ жизни еще многое другое, что наполняетъ имъ ее и создаетъ собой этотъ смыслъ и цѣль жизни и даже счастье ея!
   Но не странно-ли все это! Не странно-ли, что еще вчера онъ былъ и долженъ былъ быть постороннимъ для меня человѣкомъ, и я съ тоской и болью думала, что онъ навѣки останется мнѣ чужимъ, а сегодня для меня нѣтъ уже человѣка ближе и дороже его и я почти уже не могу разграничить, гдѣ начинается онъ и кончаюсь я! Онъ какъ-бы весь во мнѣ и вся моя душа въ немъ! Еще вчера я стыдилась своей любви и старалась скрыть ее и отъ него, и отъ людей, а сегодня восторгъ и гордость наполняютъ меня при одной мысли о ней и я всѣмъ могу смѣло и радостно сказать о ней!
   Вчера еще онъ не могъ-бы, не удививъ всѣхъ, коснуться руки моей, а сегодня я вся его и нѣтъ волоса на головѣ моей, который не принадлежалъ-бы ему, и всѣ признаютъ его великую власть надо мною и никто не удивляется ей, никто не возстаетъ противъ нея! И все это сдѣлало одно его слово! О, любовь, какую власть даешь ты въ руки людей и что творишь съ сердцами ихъ! Все подчиняется тебѣ и если вѣра можетъ двигать горами, то ты движешь всѣмъ человѣчествомъ! Но не родимся ли мы рабынями? Мы, которыя можемъ только желать "быть избранными" дорогимъ намъ человѣкомъ, а сами лишены всякаго свободнаго выбора! И все-же, какъ я счастлива!
   О, Варюша, Варюша, если-бы ты знала, какъ я счастлива и какъ все поетъ и ликуетъ во мнѣ!
   Можетъ быть, все это было какъ и всегда и у всѣхъ бываетъ, но для насъ двухъ все это полно особеннаго значенія, таинственнаго, прекраснаго и великаго! Можетъ быть, все это не болѣе какъ старая исторія, такая старая какъ міръ, и нѣтъ, не было и не будетъ двухъ любящихъ человѣческихъ существъ, которыя не прошли-бы чрезъ нее, но вѣрно каждый разъ и для каждой пары она озаряетъ все такимъ прекраснымъ, яркимъ свѣтомъ, который вдругъ раскрываетъ предъ ними небо и тайный смыслъ сотворенія человѣчества!
   Но сколько бы я ни говорила тебѣ объ этомъ, душа моя все еще будетъ полна, и надо быть геніальнымъ поэтомъ, чтобы умѣть излить въ словахъ прекрасныхъ и потрясающихъ весь великій смыслъ любви! И есть-ли влюбленные, которымъ-бы надоѣло говорить о ней!.. Но вотъ онъ пришелъ! Я слышу голосъ его! Онъ зоветъ меня! О мой дорогой, мой ненаглядный, вся жизнь моя тебѣ, тебѣ! . . . . . . . . . . . .

Катя.

-----

   28-го апрѣля 1857 г.
   Вчера, къ вечеру, пріѣхали мы въ нашу милую Ольховку! Нашу! Сколько счастья, сколько значенія въ этомъ маленькомъ словѣ! Наша любовь, нашъ домъ, наше желаніе! Наше, все общее, все вмѣстѣ, все пополамъ! О Варюша, Варюша! я самая счастливая женщина въ мірѣ!
   И вотъ мы въ нашей Ольховкѣ, которая очень понравилась Володѣ и домомъ и садомъ и мѣстоположеніемъ своимъ. Въ домѣ все уже было приготовлено къ нашему пріему; комнаты убраны и освѣщены, а на крыльцѣ насъ встрѣтили хлѣбомъ солью дворовые и крестьяне. Многіе изъ нихъ, особенно женщины, плакали отъ радости, поздравляя насъ; вѣдь я выросла у нихъ на глазахъ! И эта безсознательная, но твердая связь такъ крѣпка, что ее не порвали даже годы продолжительной разлуки. Вчера, едва завидѣвъ съ дѣтства знакомыя мнѣ мѣста и памятныя до сихъ поръ лица крестьянъ и дворовыхъ, я сразу почувствовала, что вернулась "къ себѣ", къ своимъ. Только моя бѣдная старушка няня не встрѣтила уже насъ. Она мирно спитъ въ землѣ за церковной оградой, невдалекѣ отъ могилъ батюшки и маменьки. Мы уже были у нихъ сегодня... Какая хорошая мысль пришла Дмитрію -- посовѣтовать намъ прямо изъ-подъ вѣнца ѣхать въ Ольховку! И какъ я благодарна ему за это. Да, онъ правъ; именно здѣсь, въ старомъ дѣдовскомъ домѣ, который уже видѣлъ столько молодыхъ паръ, должны мы провести нашъ медовый мѣсяцъ.
   Когда я показывала сегодня Володѣ весь домъ съ его старинными комнатами, убранными старомодной жесткой мебелью, комодами изъ краснаго дерева съ бронзой и горками съ екатерининскимъ фарфоромъ по угламъ мнѣ все казалось, что всѣ эти дѣдушки и бабушки, которыхъ я не знала, но безъ которыхъ не было-бы и меня, смотрятъ на насъ съ Володей изъ своихъ рамъ и улыбаются намъ, желая счастья и любви... Долго бродили мы съ нимъ по старому, запущенному саду и никогда еще этотъ садъ и этотъ домъ не охватывали меня такимъ страннымъ чувствомъ и не казались мнѣ полными такого глубокаго значенія... Отъ всего этого вѣяло какой-то нѣжною, задумчивою грустью, чѣмъ-то уже ушедшимъ и далекимъ, но эта грусть была пріятна какъ тихій лѣтній вечеръ. И какъ пріятно было мнѣ показывать Володѣ наше маленькое владѣніе, каждый памятный для меня чѣмъ-нибудь уголокъ! Какъ радостно было подмѣчать на его лицѣ удовольствіе и чувствовать, что и ему почти все нравится здѣсь и что со временемъ и онъ полюбитъ все это такъ-же, какъ давно уже люблю я сама.
   Но какъ хорошо быть вдвоемъ, совсѣмъ вдвоемъ! Знаешь-ли, что когда послѣ завтрака, вы всѣ вышли провожать насъ на крыльцо и ваши милыя, улыбавшіяся мнѣ сквозь слезы на прощанье лица, въ послѣдній разъ мелькнули предо мной и я не почувствовала въ сердцѣ своемъ той глубокой печали, какую до сихъ поръ всегда испытывала при разставаніи съ кѣмъ-нибудь изъ васъ -- я поняла, что для меня началась новая жизнь, въ которой все счастье и весь смыслъ будутъ отнынѣ заключены въ одномъ человѣкѣ -- и человѣкъ этотъ былъ мой мужъ и мы сидѣли рядомъ съ нимъ, счастливые, любящіе, соединенные навѣки и Богомъ и людьми и своей любовью! Я радостно взглянула на него и онъ привлекъ меня къ себѣ и осыпалъ поцѣлуями мое лицо и руки.-- "Жена моя! моя дорогая, милая жена моя!" сказалъ онъ мнѣ тихо и въ глазахъ его я увидѣла такія-же счастливыя и растроганныя слезы, какія чувствовала въ своихъ. Жена! Его жена! Какое великое, прекрасное слово! О да, мой дорогой, мой любимый мужъ, Господь видитъ мое сердце и знаетъ, что всей душой хочу я быть тебѣ женой преданной, вѣрной и любящей до послѣдняго дня моего! Хочу дѣлить съ тобою всю радость и все горе, какое Господу угодно будетъ послать намъ.
   О Варюша, что я могу еще сказать тебѣ? Я такъ счастлива! Ты взяла съ меня слово, написать тебѣ тотчасъ-же по пріѣздѣ нашемъ въ деревню, и вотъ я исполняю его; но подумай сама, могу-ли я писать теперь! Да и вотъ уже 27 минутъ, что я пишу, а онъ сидитъ въ сосѣдней комнатѣ поджидая когда я кончу и уже торопитъ меня.
   Прощай, прощай, моя дорогая. Крѣпко и нѣжно расцѣлуй отъ меня всѣхъ моихъ... Скажи имъ, что я прошу у нихъ прощенья за мою невольную измѣну имъ... Но могла-ли я не измѣнить!
   Скажи тетѣ, что и дорога и погода благопріятствовали намъ. Весна здѣсь въ полномъ разгарѣ, все расцвѣло и зазеленѣло. Яблони и вишни стоятъ какъ снѣгомъ обсыпанныя въ своемъ чудномъ уборѣ блѣдно-розовыхъ цвѣтовъ, а въ полѣ весь день заливаются жаворонки. И какъ прекрасна, какъ радостна кажется весна въ природѣ, когда и въ душѣ ликуетъ такая-же сіяющая весна!

Твоя счастливая Катя.

-----

   Москва. 1857 г.
   Сентябрь.
   Дорогая Варюша! Мы совсѣмъ погружены въ хлопоты и заботы по устройству своего гнѣздышка. До сихъ поръ я всегда была довольно равнодушна къ обновамъ и тяготилась разъѣздами по магазинамъ, но теперь я нашла въ этомъ совсѣмъ новое и неожиданное удовольствіе. Мы съ Володей и покупаемъ и устраиваемъ все сами. Это намъ наша умница тетя Луиза посовѣтовала. Сначала мы было принялись за это не очень охотно, особенно Володя, которому казалось, что такъ только даромъ уйдетъ пропасть времени, а толку все равно не выйдетъ, потому что по неопытности и непрактичности мы устроимъ все это гораздо хуже и дороже, чѣмъ устроила-бы такая чудесная хозяйка, какъ тетя Луиза.
   Но милая наша Mütterchen (я теперь тоже такъ зову ее) настояла на своемъ.
   -- Нѣтъ, нѣтъ -- сказала она намъ рѣшительно -- вы сами не понимаете, сколько удовольствія будете извлекать изъ того! Посмотрите на птицъ! Посмотрите какъ онѣ радостно, какъ усердно хлопочутъ надъ своими гнѣздами; имъ тоже никто не помогаетъ, никто ихъ не учитъ и онѣ тоже сначала бываютъ неопытны, а посмотрите какъ все хорошо выходитъ! Поступайте такъ-же и вы, мои милыя дѣти, свивайте сами свое гнѣздышко, а я буду только преподавать вамъ совѣты и, повѣрьте, что тогда всякая щетка, что вы выберете и купите сами, будетъ приносить вамъ удовольствіе.
   Ну не прелесть-ли наша Mütterchen? Какъ я люблю въ ней эту чисто нѣмецкую складочку ума!
   И вотъ мы послушались и благодарны ей теперь всей душой.
   Мы сами наняли себѣ квартиру (на Никитской, недалеко отъ нихъ и отъ университета, чтобы Володѣ удобно было ходить) небольшую, но зато особнякъ и такую свѣтлую и уютную, что я цѣлыми днями готова не выходить изъ нея, особенно теперь, когда идетъ эта "уборка гнѣзда".
   Мы съ Володей не хотимъ никакой роскоши и рѣшили устроиться какъ можно проще, лишь-бы было тепло, удобно и уютно и намъ и всякому, кто придетъ къ намъ. Мебель мы частью купили новую, частью выписали изъ Ольховки, гдѣ много хранилось лишняго по кладовымъ.
   Но какъ тетя права была, утверждая, что всякая щетка, купленная нами сообща, будетъ доставлять намъ удовольствіе. Повѣришь-ли, что я теперь чуть не съ наслажденіемъ хожу съ Володей по магазинамъ за разными покупками и надо видѣть какъ мы съ нимъ иной разъ хитримъ и плутуемъ другъ съ другомъ, чтобы только угодить одинъ другому и выбрать не то, что нравится больше себѣ, а то, что нравится другому. Я стараюсь угадывать его желаніе по его глазамъ, но онъ, противный, дѣлаетъ то-же самое и иногда дѣло изъ-за этого кончается чуть не размолвкой!
   Впрочемъ, гораздо чаще вкусы наши благополучно сходятся и тогда мы веселые и довольные торжественно привозимъ домой какой-нибудь судокъ, лампу, скатерть или даже половую щетку! И весь домъ призывается къ разсматриванію обновъ, начиная съ Дороѳеича на кухнѣ и кончая гостями, если они случатся при этомъ.
   И если-бы ты знала съ какой любовью, съ какой заботой вколачиваемъ мы всякій гвоздь и пріискиваемъ мѣсто каждому стулу! Мы (съ помощью Захара и Дуняши) сами свои обойщики, свои столяры (право, Володя самъ отполировалъ себѣ весь письменный столъ) и съ какимъ усердіемъ мы съ нимъ трудимся! Я по цѣлымъ днямъ хожу въ передникѣ съ засученными рукавами, а Володя безъ сюртука и жилета, потому что оба мы только и дѣлаемъ, что лазимъ по лѣстницамъ и столамъ, вбивая гвозди и навѣшивая шторы и занавѣси.
   Можетъ быть это смѣшно, но когда намъ удается что-нибудь удачно повѣсить или приколотить, мы такъ радуемся и торжествуемъ, что чуть не танцуемъ отъ удовольствія... да иногда, признаться, даже и танцуемъ!
   -- Хорошо?-- съ гордостью спрашиваетъ Володя только-что водрузивъ на мѣстѣ какую-нибудь картину.
   -- Хорошо!-- отвѣчаю я съ восторгомъ и мы цѣлуемся, потому что и картина повѣшена хорошо и намъ еще лучше.
   Когда Ольга или братья застаютъ насъ въ такомъ видѣ, они всегда подтруниваютъ надъ нами.
   -- Погодите, погодите -- говоритъ флегматично Ольга -- скоро остынете! Я тоже лазила!
   А Дмитрій смѣется и говоритъ, что мы съ Володей теперь "въ остромъ періодѣ" и увѣряетъ, что когда общіе знакомые спрашиваютъ его о насъ и о томъ, что мы подѣлываемъ -- онъ будто-бы всегда отвѣчаетъ:
   -- Вколачиваютъ гвозди во всѣ стѣны и блаженствуютъ сидя на лѣстницахъ и столахъ.
   Мы съ Володей хотимъ скорѣй женитъ его самого, чтобы онъ не насмѣхался надъ другими.
   Да, Варекъ; право мнѣ иногда кажется, что мы снопа обратились въ дѣтей, счастливыхъ, счастливыхъ дѣтей, которыхъ къ тому же даже и не наказываютъ за шалости! Вотъ ужъ могу сказать, что когда въ прошломъ году я только что влюбилась въ Володю и страдала изъ за него, противнаго, мнѣ въ голову не приходило, что онъ, въ сущности, такой еще ребенокъ! По крайней мѣрѣ иногда онъ можетъ дурачиться, хохотать и прыгать по стульямъ, какъ расшалившійся 12-лѣтній мальчуганъ. А мнѣ то онъ представлялся тогда какимъ-то "мудрымъ и ученымъ мужемъ, съ всегда нахмуреннымъ челомъ" и я только одного боялась, какъ бы не показаться ему ужъ слишкомъ глупой.
   Мнѣ часто хочется, что-бы ты подсмотрѣла-бы какъ-нибудь, когда мы съ нимъ такъ развозимся и разшалимся. Право, мы иногда поднимаемъ такую возню, что даже Гекторъ, прелестный, молодой сетеръ, Володинъ любимецъ, котораго еще щенкомъ подарилъ ему одинъ пріятель, приходитъ въ недоумѣніе и не понимая, что мы это шутя или въ серьезъ, начинаетъ съ отчаяннымъ визгомъ и лаемъ бросаться между нами, стараясь разнять насъ и оттащить другъ отъ друга и дѣло кончается всегда тѣмъ, что на сцену является Дуняша, съ наперсткомъ и иголкой, пришивать оторванныя Гекторомъ оборки. Мы съ этимъ Гекторомъ уже большіе друзья, такъ что Володя слегка даже ревнуетъ его ко мнѣ и уже называетъ его измѣнникомъ.
   Ты спрашиваешь изъ кого состоитъ нашъ "домашній штатъ"?
   Изъ очень немногихъ, милая. Для себя я взяла одну Дуняшу; можетъ быть, ты помнишь ее немного? Она была приставлена ко мнѣ въ горничныя еще покойной маменькой и 7 лѣтъ тому назадъ изъ за этой глупой исторіи съ Львовымъ чуть не попала въ Оренбургскую губернію. Съ тѣхъ поръ какъ я тогда ее отвоевала, она предана мнѣ всей душой и всегда мечтала только о томъ, чтобы снова попасть въ мои горничныя. У нея бѣдной былъ очень неудачный романъ; она влюбилась въ муратовскаго кучера (наши сосѣди по Ольховкѣ), а тотъ, несчастный, попалъ какъ-то подъ опалу стараго Муратова и былъ сданъ въ солдаты. Да, тяжела доля нашихъ несчастныхъ крестьянъ... Что касается мужа, то при немъ остался его человѣкъ Захаръ, молодой, умный малый, который хоть и вольный, но съ дѣтства еще живетъ у Володи и очень къ нему привязанъ. Поваромъ-же мы взяли Ольховскаго нашего Дороѳеича.
   Насъ только двое и намъ этого штата за глаза. Володя всегда возмущалея нашимъ русскимъ, дворянскимъ обычаемъ держать на трехъ-четырехъ господъ по 20 человѣкъ челяди. Да намъ теперь это было бы и невозможно. Средства наши вовсе не велики...Да, вотъ, кстати, по поводу этого... Ты да и всѣ почти (конечно за исключеніемъ дяди и братьевъ) упрекаете насъ за то, что мы отпустили нашихъ крестьянъ на волю. Ты спрашиваешь меня, "какъ могли вы это сдѣлать! Какъ не подумали о своихъ будущихъ дѣтяхъ, которыхъ добровольно разорили, отнявъ у нихъ большую часть состоянія!" Ты пишешь: "боюсь что вы раскаетесь когда нибудь въ этомъ великодушномъ, но неблагоразумномъ и необдуманномъ поступкѣ!" Нѣтъ, Варя, не раскаемся! Я увѣрена, что не раскаемся! Отпустить на волю моихъ крестьянъ давно было моей завѣтною мечтой, мнѣ всегда было противно сознаніе что я имѣю рабовъ! Есть что-то унизительное и недостойное въ этомъ не только для нихъ, этихъ рабовъ, но и для тѣхъ, кто владѣетъ ими. Страстная, полная святой вѣры и надежды проповѣдь объ освобожденіи ихъ нашей Раисы и вообще все, что я видѣла и слышала потомъ въ семьѣ дяди, все что почерпнула изъ книгъ не прошло для меня даромъ, а глубоко запало въ душу и мучило меня уже въ то время, когда я еще впервые только стала задумываться надъ этими вещами и робко искать свѣта въ темнотѣ. Потомъ, за-границей, предоставленная сама себѣ и поневолѣ освобожденная отъ вѣковыхъ предразсудковъ родной страны, я стала много читать и размышлять и научилась на многое глядѣть иначе. Я поняла, какое это страшное, ничѣмъ неоправдываемое зло -- крѣпостное право! Поняла сколько горя, жестокости и несправедливости, возмутительныхъ и страшныхъ, таитъ оно въ себѣ и мысленно дала себѣ клятву -- отказаться по отношенію своихъ крестьянъ отъ этого, позорящаго человѣчество, недостойнаго права, какъ только получу возможность дѣйствовать самостоятельно. Послѣ смерти маменьки я не разъ просила о томъ дядю Семена, но онъ, вполнѣ согласный со мной въ принципѣ и давно уже давшій своимъ крестьянамъ большіе надѣлы и отпустившій ихъ на самый ничтожный оброкъ, не допускалъ меня сдѣлать это немедленно, а уговорилъ подождать. Теперь я понимаю чего онъ ждалъ. Онъ хотѣлъ, чтобы я сдѣлала это не иначе, какъ съ согласія моего будущаго мужа, который могъ взглянуть на это дѣло совсѣмъ иначе и упрекнуть потомъ не только меня, но и его какъ опекуна.
   Но я была такъ счастлива, что человѣкъ сдѣлавшійся моимъ мужемъ, всей душой откликнулся на эту мысль и былъ тѣмъ болѣе радъ этому, что поступая такимъ образомъ его убѣжденія могли не расходиться съ дѣломъ.
   Да и подумай сама, Варя, какъ могли мы не сдѣлать этого! Мы, которымъ судьба дала столько счастья! Какъ могли мы не пожелать сдѣлать хоть сколько-нибудь счастливыми и другихъ! Наше счастье такъ велико, такъ прекрасно, что намъ невольно хочется подѣлиться имъ съ другими меньшими обдѣленными братьями нашими. Вспомни слова Христа!
   Нѣтъ, нѣтъ, я вѣрю, вѣрю всей душой, что ни я ни мой дорогой мужъ никогда не раскаемся въ этомъ поступкѣ, а та благодарность, тѣ жаркія молитвы, которыми они осыпали насъ, вымолятъ намъ у Господа милости и прощенія въ тотъ день, когда наступитъ какое-нибудь горе.
   Не раскаемся уже потому, что день этого освобожденія ихъ былъ лучшимъ быть можетъ днемъ въ нашей жизни и право я не знаю, кто былъ счастливѣе -- они-ли, получившіе, наконецъ, свободу или мы, давшіе имъ ее!
   Знаю только, что когда мы вышли къ нимъ на крыльцо послѣ того какъ они всѣмъ селомъ пришли къ намъ изъ церкви и всѣ они, всей толпой и старики и женщины и дѣти стали на колѣни и до земли въ ноги поклонились намъ -- о, Варя, какая это была хорошая минута! Сколькобы я ни жила, я не забуду ее и она освѣтитъ мнѣ тяжелые дни! Мнѣ казалось, что самъ Христосъ прошелъ среди насъ и слезы хлынули изъ глазъ моихъ...
   Я взглянула на мужа онъ стоялъ тоже блѣдный отъ волненія, но лицо его было такое просвѣтленное, такое хорошее что если-бы я еще не любила его, то полюбила-бы съ этой минуты! Нѣтъ, Варя, человѣкъ долженъ дѣлать хоть время отъ времени добрыя дѣла, ужъ для одного того, чтобы хоть изрѣдка, хоть мгновеніями чувствовать въ душѣ своей тотъ растроганный, святой восторгъ, что хоть на нѣсколько минутъ очищаетъ душу отъ всего мелкаго, суетнаго, злого и приподнимаетъ ее къ подножію Бога!
   Что-же изъ того, что мы стали теперь, какъ ты пишешь, чуть не на половину бѣднѣе! Во-первыхъ, съ такимъ мужемъ, какъ мой, умнымъ, энергичнымъ, трудолюбивымъ, трудно впасть въ нищету, особенно, когда оба мы, слава Богу, молоды, здоровы и оба готовы работать, а во-вторыхъ, развѣ не осталось у меня все-таки имѣніе, которое даже за надѣломъ крестьянъ землею, стоитъ все-таки тысячъ 10! А еще домъ въ X. А профессорское жалованье мужа! Неужели-же все это бѣдность? Несчастны-же, въ такомъ случаѣ, богатые люди, какъ имъ трудно быть богатыми! Но съ нашими маленькими потребностями Богъ дастъ хватитъ не только на нашъ вѣкъ, но и дѣтямъ, коли они будутъ, что-нибудь останется. Да и о чемъ такъ много толковать! Что мы такое особенное сдѣлали? Немножко опередили событія, вотъ и все! О чемъ всѣ эти разговоры, сожалѣнія и упреки; когда всѣ мы, слава Богу, живемъ чуть не наканунѣ великаго дня всеобщаго освобожденія! Уже недалеко то время, повѣрь мнѣ, когда вся Россія станетъ праздновать его!
   И сколько-бы злобы, интригъ и негодованія мысль эта ни вызывала въ нѣкоторой, меньшей, слава Богу, части общества, сколько-бы ни возставали противъ нея съ безсильной ненавистью и яростью, она все такиже осуществится и настанетъ наконецъ великій, радостный день, когда она перестанетъ быть только робкою мечтой. И мы доживемъ еще до этого прекраснаго дня и будемъ праздновать его! Вѣрю этому всей душой. Не хочу, не могу не вѣрить. Вѣрь и ты, моя дорогая, вѣрь, вѣрь!

Всегда твоя Катя.

-----

   Ноябрь, 1857 г.
   Москва.
   Ты интересуешься, милая моя Варюша, какъ приняла насъ бабушка? Дѣйствительно, я все это время забывала описать тебѣ этотъ пріемъ, хотя особеннаго въ немъ ничего не было.
   Послѣ свадьбы, по пути въ Ольховку, мы заѣзжали въ N. нарочно, чтобы, такъ сказать, представиться ей.
   Она приняла насъ довольно милостиво, предварительно впрочемъ заставивъ прождать ее добрыхъ четверть часа въ угловой гостиной, въ которой она принимаетъ только по торжественнымъ днямъ и важныхъ особъ.
   Эти четверть часа мы провели въ бесѣдѣ съ старикомъ Архипычемъ (помнишь можетъ его, онъ былъ еще батюшкинымъ дядькой), который чуть не плакалъ отъ радости, что меня, какъ онъ выразился, "наконецъ Господь пристроилъ". Очевидно, они всѣ здѣсь считали меня на этотъ счетъ безнадежной.
   Но какъ мало мѣняются нѣкоторые люди, особенно тѣ, что живутъ тихой, покойной, далекой отъ мірской суеты жизнью. Вотъ хоть-бы этотъ Архипычъ. Я съ дѣтства помню его все такимъ-же, какъ и теперь. То-же восковое, худенькое, тщательно выбритое личико, обрамленное сѣдыми на бокъ зачесанными волосами; тотъ-же коричневый, длиннополый съ блестящими пуговицами кафтанъ и даже, кажется, тотъ-же самый гороховый жилетъ. Онъ точно застылъ на одномъ градусѣ и ни годы, ни время не мѣняютъ его. За эти 20 лѣтъ, что я помню себя, все и всѣ измѣнились вокругъ меня, а они съ бабушкой все тѣ-же и эти 20 лѣтъ скользнули по нимъ, оставивъ менѣе слѣда, чѣмъ на другихъ два года. Итакъ, чрезъ четверть часа, двери торжественно распахнулись; Архипычъ съ достоинствомъ, но скромно подался назадъ, въ сторонку къ дверямъ и вошла бабушка, съ своими двумя приживалками по бокамъ, что дало потомъ поводъ Володѣ подтрунить и сказать, что она вышла точно архіерей съ двумя священниками. Не доходя до насъ на поддорогѣ, посреди комнаты, она остановилась и окинула насъ своимъ орлинымъ взглядомъ.
   И вотъ что значитъ впечатлѣнія дѣтства! Представь, что вѣдь я до сихъ поръ немного трушу ее; по крайней мѣрѣ при ея торжественномъ выходѣ я сильно смутилась и робко подошла къ ней и поцѣловавъ ея руку чуть слышно отрекомендовала ей Володю. Она нѣсколько секундъ молча проницательно и безцеремонно оглядывала его съ головы до ногъ, такъ что онъ не шутя началъ ужъ-было хмуриться, но она милостиво протянула ему для поцѣлуя руку и сказала, что онъ "ничего себѣ; по виду кажется человѣкъ не дурной".
   Володя весь вспыхнулъ. Онъ вообще терпѣть не можетъ этихъ торжественныхъ родственныхъ сценъ, но все-же, дѣлать нечего, почтительно приложился къ ея ручкѣ.
   Послѣ этого бабушка величественно сѣла на диванъ, а насъ пригласила сѣсть по сторонамъ на креслахъ. Володя ей положительно понравился. Она была къ нему не только милостива, но даже ласкова. А я, правду сказать, сильно трусила этого свиданія. Отъ бабушки вѣдь всего станетъ; она церемониться не будетъ, и ужъ одно то, что Володю въ душѣ она навѣрное считаетъ "не своимъ", потому что дѣдъ его былъ простой священникъ, заставляло меня опасаться, какъ-бы она не дала ему этого почувствовать, изъ-за чего, при Володиномъ самолюбіи, моглабы произойти Богъ знаетъ какая непріятность.
   Но все слава Богу обошлось благополучно и бабушка даже громко заявила, что я "такого мужа еще и не стою".
   Со мной она была по обыкновенію сурова и почти не обращала никакого вниманія на мое присутствіе, говоря исключительно съ Володей; но я, конечно, на это не обижалась и только радовалась, что хоть съ Володей-то она поладила.
   Я замѣтила, что съ мужчинами бабушка вообще гораздо милостивѣе, чѣмъ съ женщинами. Ихъ она по крайней мѣрѣ хоть уважаетъ.
   Когда подали чай -- тоже очень торжественно, на фамильномъ серебрѣ и прислуживали три "гайдука", какъ говоритъ сама бабушка, которая никогда не удостоиваетъ знать имена своихъ молодыхъ слугъ и только стариковъ въ видѣ особой милости называетъ Дунька, Васька, Фомка и т. д.; исключеніе дѣлается только для Архипа, да и то вѣрно потому, что онъ лѣтъ на 10, если не больше, старше ея,-- такъ вотъ, когда подали чай, бабушка обращалась къ Володѣ уже на ты и сама потчивала его печеньемъ и вареньемъ.
   -- А жену-то держи построже -- говорила она ему, ничуть не стѣсняясь моимъ присутствіемъ -- воли много не давай! А то вы, нонѣшніе-то мужья, стыдъ смотрѣть на васъ! Одно званіе, что мужъ! Женамъ-то только руки лижутъ да за ихъ юбками бѣгаютъ! Душечка, да милочка, а душечки-то отъ нихъ носы воротятъ. А ты помни, что ты мужчина и въ домѣ глава и требуй себѣ повиновенія и почтенія. На то она тебѣ и жена! Коли ты жену уважать себя не научишь, такъ и отъ другихъ уваженія не жди! Дуракомъ у всѣхъ прослывешь и надъ тобой-же всѣ смѣяться будутъ. А ты рукъ-то ей не лижи, да на колѣняхъ передъ ней съ дуру не стой, она тебѣ вѣдь жена, а не архіерей! съ нашей-то сестрой, что строже, то лучше! тебя-же больше любить будетъ!
   Володя пилъ чай и посмѣивался. Я видѣла по его глазамъ, что бабушка его заинтересовала; онъ слушалъ ее съ удовольствіемъ и отвѣчалъ ей въ добродушно шутливомъ тонѣ.
   Я же хотѣла было напомнить ей, какъ она со своимъ собственнымъ мужемъ когда-то обращалась, которому подъ конецъ, разсердившись на него за что-нибудь, по три дня бывало изъ его комнаты выходить не приказывала. Да ужъ промолчала, Богъ съ ней... На прощанье она велѣла вынести изъ своей комнаты старинный образъ Нерукотвореннаго Спаса въ жемчужной ризѣ и благословила насъ имъ. А мнѣ подарила еще и брильянтовой фермуаръ, который надо будетъ передѣлать, потому что теперь такихъ больше не носятъ. Впрочемъ, куда мнѣ его надѣвать, пускай такъ лежитъ, можетъ быть когда-нибудь впослѣдствіи и пригодится.
   На обратномъ пути, мы опять заѣзжали къ ней и она приняла насъ уже запросто въ своей комнатѣ и снова совѣтовала Володѣ держать меня построже, что онъ ей шутя и обѣщалъ.
   Но какое странное чувство овладѣваетъ мной каждый разъ, какъ я вхожу въ этотъ опустѣлый домъ! Все, каждый уголъ его, каждая комната поднимаетъ во мнѣ воспоминанія дѣтства и первой юности моей, что протекли здѣсь! Боже мой; кажется, что все это было уже такъ давно, давно... и точно не со мной, а съ кѣмъ-то другимъ, чью исторію я знаю... Гдѣ всѣ они, батюшка, маменька, няня! гдѣ онѣ милыя тѣни, съ которыми такъ тѣсно связано было начало моего существованія! Какъ все это безслѣдно исчезло! Остался одинъ звукъ, пустой звукъ ихъ именъ! Такъ и мы когда-нибудь уйдемъ и отъ насъ останется звукъ однихъ именъ... Какая странная загадочная вещь жизнь?
   Вотъ я такъ любила ихъ всѣхъ и существованіе мое было такъ тѣсно связано съ ними, что казалось всѣ наши существованія сливались вмѣстѣ и нельзя было отдѣлить одно отъ другихъ. И вотъ они ушли, а я живу и тотъ пробѣлъ, который на мигъ внесла ихъ смерть въ мою жизнь, уже заросъ и жизнь снова кажется мнѣ прекрасной и радостной, а сердце мое полно уже другой любовью и не чувствуетъ ни пустоты, ни страданія и все прежнее со всѣми его привязанностями, радостями и горестями кажется мнѣ только далекимъ сномъ!...
   Кто знаетъ, если послѣ нашей смерти въ насъ остается сознаніе прожитой нами здѣсь жизни, не кажется-ли намъ и самая эта жизнь, которая здѣсь на землѣ давала намъ столько волненій, столько страданій и радостей, столько горя и счастья такимъ-же промелькнувшимъ сномъ?... Люди рождаются, живутъ, борются и исчезаютъ какъ тѣни, не оставляя послѣ себя даже пустоты...
   Но какъ затихъ зато нашъ домъ, когда-то такой многолюдный и оживленный. Чѣмъ-то нежилымъ пахнетъ отъ него! Эти пустые покои, съ чинно разставленною и закрытой чехлами мебелью, на которой никто никогда не сидитъ; эти люстры и зеркала, затянутыя отъ мухъ голубой кисеей... Какъ все это уныло и холодно... Удивляюсь, какъ можетъ жить здѣсь бабушка, совсѣмъ одна, окруженная только своими приживалками, монашками да челядью. Для нее этотъ домъ долженъ быть особенно полонъ печальными воспоминаніями; сколькихъ она уже пережила въ немъ, сколькихъ похоронила... Вѣдь кромѣ папеньки она схоронила раньше двухъ дочерей и сына, которые умерли уже взрослыми людьми. И все это когда-то жило здѣсь, волновалось, любило, горевало и веселилось, наполняя домъ живыми людьми, громкими голосами, смѣхомъ и слезами... Неужели прошлое никогда не вспоминается ей, неужели она удовлетворена своимъ холоднымъ, одинокимъ, гордымъ въ своемъ спокойствіи и равнодушіи къ другимъ существованіемъ? Какъ хотѣла-бы я знать, о чемъ думаетъ она въ долгіе зимніе вечера, освѣщаемые по старинному, одной сальной свѣчой, поставленной на кругломъ столѣ, посрединѣ ея комнаты...
   Но вотъ пришелъ Володя, я слышу его голосъ... Допишу тебѣ, милочка, это письмо завтра...
   
   14-е ноября.
   Цѣлыхъ пять дней все не удавалось докончить это письмо въ тебѣ, моя Варюша. Зато сегодня намѣрена дать тебѣ подробный отчетъ по всѣмъ твоимъ вопросамъ.
   Ты спрашиваешь, спустились мы наконецъ съ нашихъ лѣстницъ? Спустились, спустились, милочка. Все уже устроено, все готово и рядомъ съ нашей спальней есть небольшая запасная комнатка, на случай, если одна милая моя подруга, которую я очень люблю, вздумаетъ пріѣхать къ намъ погостить.
   Потомъ ты хочешь, чтобы я описала тебѣ, какъ мы проводимъ день? Постараюсь, по мѣрѣ силъ и умѣнья, удовлетворить твое желаніе; только вѣдь это, пожалуй, выйдетъ слишкомъ длинно, хотя для меня день нашъ представляется короткимъ, какъ прекрасный мигъ.
   Итакъ начинаю!
   Утромъ, часовъ около 8, Гекторъ, съ которымъ я уже познакомила тебя въ началѣ этого письма, начинаетъ тихонько повизгивать и скрестись въ нашу дверь. Я просыпаюсь, вскакиваю, впускаю его и мы нѣжно здороваемся и обнимаемся съ нимъ, послѣ чего онъ тихонько ложится у Володиной постели и ждетъ пока я одѣнусь, а я иду въ уборную, моюсь и плескаюсь какъ люблю холодной, почти ледяной водой, надѣваю затѣмъ свѣжій, только что накрахмаленный бѣлый капотъ и накалываю на голову маленькій кружевной чепчикъ. Мнѣ очень нравится носить по утрамъ эти маленькіе чепчички. Они придаютъ такой "дамскій" видъ и... и ваша покорная слуга должна вамъ признаться, сударыня, что она дѣлаетъ это не безъ кокетства и смотрится при этомъ въ зеркало не безъ удовольствія, а главное очень внимательно! Она не на шутку желаетъ нравиться своему милому мужу и пользуясь его богатырскимъ сномъ, старается привести себя въ достаточно изящный видъ! А вы еще изволили обвинять ее за то, что она стала черезчуръ серьезна и совсѣмъ не умѣетъ кокетничать и заниматься собой! Какъ видишь, женщинѣ нужно найти только человѣка, которому она хочетъ нравиться и тогда она быстро и скажу, даже инстинктивно научается и кокетничать и заниматься собой. Затѣмъ я иду осматривать, все-ли въ порядкѣ въ моемъ маленькомъ царствѣ. Захожу даже на кухню и серьезно разсматриваю принесенную Дороѳеичемъ провизію; взвѣшиваю ее, нюхаю, щупаю и вообще, чтобы не уронить себя въ его глазахъ, притворяюсь очень опытной хозяйкой, хотя тебѣ могу сознаться на ушко, что до сихъ поръ никакъ не научусь отличать кострецъ отъ бедра и куропатку отъ рябчика.
   Дороѳеичъ у насъ домашній философъ и страшный скептикъ, презирающій слегка весь родъ людской, за исключеніемъ только бабушки да покойнаго батюшки, къ которымъ онъ относится положительно съ благоговѣніемъ. Онъ даже, кажется, думаетъ, что міръ былъ созданъ именно для нихъ, а люди, кто-бы они ни были, только для того, чтобы служить имъ, Намъ, особенно мнѣ, онъ искренно преданъ и относится съ почтительной, но снисходительной лаской, въ родѣ того, какъ относятся къ малымъ неразумнымъ господскимъ дѣтямъ.
   Пока я продѣлываю предъ нимъ комедію съ осмотромъ провизіи, онъ тоже играетъ свою комедію и притворяется, будто-бы вѣритъ моему пониманію, но по его глазамъ и рѣденькой сѣдой бородкѣ, которую онъ лукаво теребитъ, я вижу что онъ думаетъ про себя, съ полудосадой съ полулаской:
   -- Ну что-жъ, тѣшься, тѣшься, коли охота есть; что-жъ и я тебя потѣшу!...
   "Натѣшившись" и осмотрѣвъ всѣ мои милыя владѣнія, въ которыхъ съ утра уже ярко свѣтитъ солнце, и налюбовавшись въ сотый разъ на всякій цвѣтокъ и стулъ, я иду будить "благовѣрнаго", какъ говоритъ Ольга.
   Но разбудить моего милаго благовѣрнаго -- это цѣлая исторія!
   Каждый вечеръ онъ строго наказываетъ намъ съ Захаромъ "непремѣнно" разбудить его не позднѣе 8-ми часовъ и ни подъ какимъ видомъ, не взирая ни на какія его мольбы и негодованіе, не давать ему снова засыпать. И каждое утро онъ тѣмъ не менѣе не желаетъ просыпаться, бранится, гонитъ вонъ Захара и сердится даже на меня, если я слишкомъ усердно, какъ ему утромъ это всегда кажется, выполняю его вечернюю просьбу.
   Наконецъ, совмѣстными усиліями съ Захаромъ намъ кое-какъ удается окончательно поднять его и тогда я благоразумно ретируюсь на нѣкоторое время, оставляя его уже всецѣло на рукахъ Захара, который вотъ уже 15 лѣтъ изо дня въ день добросовѣстно продѣлываетъ одну и ту же исторію. Чрезъ полчаса, Володя наконецъ выходитъ совсѣмъ одѣтый, но все еще сильно не въ духѣ и все еще слегка недовольный и мной и Захаромъ за усердное выполненіе его наказа. Но я уже привыкла къ этому и знаю что съ утра, пока не выпьетъ первый стаканъ кофе съ горячими сухарями, онъ у меня всегда не въ духѣ.
   Онъ сумрачно проглядываетъ газету, не обращая никакого вниманія ни на мой свѣжій, пріятно шуршащій капотъ, надъ которымъ столько потрудилась Дуняша, ни на кокетливый чепчикъ, который я такъ заботливо прикалывала для него предъ зеркаломъ, ни на мои взгляды и улыбки и вообще старается не замѣчать ни меня, ни Гектора.
   Гекторъ благоразумно забивается подъ столъ, чтобы его не было видно, а я, по собственному выраженію Володи, дѣлаю лукавую физіономію, притворяясь, что "хожу по одной половицѣ" и спѣшу только скорѣй налить ему спасительный кофе.
   Выпивъ его, Володя слегка проясняется и начинаетъ замѣчать, что солнце ярко свѣтитъ въ окна, а его жена очень мила въ своемъ хорошенькомъ чепчикѣ и что Гекторъ не получалъ еще его обычной, утренней порціи сухарей, а главное онъ спокоенъ, что теперь благодаря намъ не опоздаетъ на лекцію и у него есть даже свободный часокъ времени въ запасъ. Все это заставляетъ его примириться съ нами; онъ перестаетъ хмуриться и чувствуя, что опять провинился предъ всѣми, начинаетъ шутить и заигрывать и со мной и съ Гекторомъ и съ Захаромъ.
   Тогда солнце вдругъ начинаетъ свѣтить еще ярче, я начинаю смѣяться и трунить, Гекторъ осторожно вылѣзаетъ изъ подъ стола и весело машетъ хвостомъ, въ ожиданіи своихъ сухарей и только одинъ Захаръ, которому въ этихъ случаяхъ достается всегда сильнѣе всѣхъ, нѣсколько скептически говоритъ:
   -- А вотъ завтра опять браниться будете!
   Но до завтра еще далеко, а сегодня восхитительно и мы съ Володей цѣлуемся и смѣемся чуть не до слезъ, припоминая какъ мы его будили и какъ "онъ брыкался".
   Но послѣ завтрака надо торопиться въ университетъ. Володя гонитъ меня скорѣй переодѣваться (я каждое утро хожу провожать его, развѣ ужъ очень дурная погода не позволитъ), Гекторъ, знающій время не хуже насъ, съ веселымъ лаемъ бросается въ переднюю, а я бѣгу въ спальню, скорѣй надѣвать платье и бобровую шапочку, подарокъ мужа. Но дорогѣ обратно я подбѣгаю къ окну, поглядѣть сколько градусовъ и съ ужасомъ вижу, что въ передней нашему миру грозитъ опять опасность.
   Неумолимый барометръ показываетъ 15 гр., а Володя я вижу намѣревается надѣть легкое, едва подбитое ватой пальто и сердце мое немедленно сжимается тоской, при одной мысли какъ онъ рискуетъ!
   Я уже вижу его простудившимся, больнымъ, въ жару, въ бреду -- чуть даже уже не умирающимъ и съ мольбой показываю ему глазами на шубу.
   Но Володя дѣлаетъ видъ, что ничего не понимаетъ и только опять слегка хмурится, а Захаръ стоитъ въ недоумѣніи и не знаетъ, кого ему слушать: умоляющій-ли взглядъ барыни, указывающій ему, потихонько отъ барина -- на шубу или жестъ барина, внушительно приказывающій подать пальто.
   -- Ну, давай-же -- говоритъ Володя нетерпѣливо, почти рѣзко обращаясь къ Захару (хотя я понимаю, что это ласковое обращеніе относится въ сущности ко мнѣ) -- чего же ты ждешь?
   -- Володя!.. съ робкой мольбой произношу я.
   Но "Володя" уже разсердился и, не дожидаясь больше колеблющагося Захара, самъ схватываетъ съ вѣшалки пальто и неловко, не попадая сразу въ рукава, торопится надѣть его.
   -- Что "Володя"!-- говоритъ онъ сердито и даже нарочно усиленно сердито, потому что подобная сцена повторяется чуть не изо дня въ день, съ тѣхъ поръ какъ наступила зима.-- Что Володя! повторяетъ онъ -- я давно знаю, что я Володя, а вотъ тебя, Катя, я уже 20 разъ просилъ не приставать ко мнѣ съ глупостями!
   "Съ глупостями!" Я вспыхиваю и обижаюсь чуть не до слезъ.
   Хороши "глупости!" простудиться, заболѣть, быть можетъ даже умереть!
   Но я знаю уже тщету своихъ дальнѣйшихъ просьбъ и молча съ оскорбленнымъ видомъ закусываю губу и замолкаю, думая о томъ, какъ всѣ мужчины, а мужья въ особенности несправедливы и жестоки.
   -- А вотъ ты сама, говоритъ онъ мнѣ -- отчего опять не надѣваешь теплыхъ сапожекъ?
   -- Мнѣ не холодно! говорю я презрительно пожимая плечами.
   Но Володѣ вѣроятно въ свою очередь представляется, какъ я простужусь, заболѣю и даже тоже можетъ быть умру и потому онъ вдругъ приходитъ въ негодованіе:
   -- Не холодно! Слышите! Не холодно!-- вскрикиваетъ онъ съ такимъ негодованіемъ, точно я говорю какую-нибудь самую возмутительную вещь.-- На дворѣ 15 гр., а ей не холодно и она изволитъ гулять безъ теплыхъ сапожокъ! Это чтобы опять простудиться только! И все изъ франтовства!
   -- Когда я простужалась? и потомъ почему мнѣ въ 15 гр. должно быть холодно, а тебѣ жарко?-- спрашиваю я его съ насмѣшкой въ голосѣ, но съ радостью въ душѣ, потому что ничто меня такъ не трогаетъ въ немъ, какъ эта постоянная забота о моемъ здоровьѣ.
   -- Ну ладно, ладно, надѣвай -- говоритъ Володя уже спокойнѣе, потому что холодное пальто уже на немъ -- нечего разсуждать -- я мужчина, а ты женщина, вы всѣ постоянно простужаетесь!
   -- Удивительная логика! Я женщина и потому при 15 гр. морозѣ мнѣ должно быть холодно, а онъ мужчина и потому при такомъ же морозѣ ему должно быть тепло! говорю я насмѣшливо и мнѣ и смѣшно и досадно, и обидно и весело; хочется и браниться съ нимъ и разцѣловать его за его "удивительную логику". Но тѣмъ не менѣе сапожки я все-таки надѣваю, потому что Володя съ рѣшительнымъ видомъ стоитъ у дверей и повидимому не желаетъ выходить до тѣхъ поръ, пока я его не послушаюсь.
   И дѣлать нечего, слушаюсь.. Но при этомъ невольно припоминаю бабушкины наставленія ему и замѣчаю въ душѣ, что онъ всегда съ гораздо большимъ сознаніемъ своего права предъявляетъ свои требованія ко мнѣ нежели я свои къ нему. И мнѣ дѣлается немного обидно за себя и за женщинъ вообще и молча, слегка надувшись, я выхожу вслѣдъ за нимъ на лѣстницу.
   А Володя не безъ нѣкотораго удовольствія сознаетъ себя побѣдителемъ и торжествуя по этому поводу, подливаетъ еще масла на огонь.
   -- Я, матушка, слава тебѣ Господи, не маленькій -- говоритъ онъ съ самодовольнымъ видомъ идя впереди меня -- я самъ знаю, что мнѣ дѣлать! Я 35 лѣтъ такъ хожу! А ты, Катюша, лучше всего не вмѣшивайся не въ свое дѣло!
   "Да, да -- думаю я не безъ горечи -- конечно мы ихъ рабыни, въ сущности! Насъ такъ и воспитываютъ "рабынями". Его дѣло лишь тогда бываетъ и моимъ дѣломъ, когда онъ самъ этого хочетъ -- а какъ только это ему неудобно, такъ это сейчасъ становится, "не моимъ дѣломъ!" Отчего же я и вообще мы жены почти никогда не рѣшаемся сказать имъ: "это не твое дѣло!" Вѣдь они же говорятъ намъ это безъ всякой церемоніи... И потомъ -- овдовѣть! кажется это ужъ прямо мое дѣло! По настоящему, онъ теперь даже и права не имѣетъ такъ рисковать! Его жизнь принадлежитъ уже не одному ему"...
   Но высказывать все это Володѣ вслухъ я не рѣшаюсь и только сухо замѣчаю ему, что "онъ хуже маленькаго". И мы выходимъ на улицу и нѣкоторое время идемъ не подъ руку, а порознь и молча.
   Но погода такъ хороша, снѣгъ такъ весело скрипитъ подъ ногами, морозъ такъ пріятно щиплетъ щеки и Гекторъ такъ радостно лаетъ, что понемногу я прощаю Володю, убѣждаясь и сама, что онъ дѣйствительно не можетъ простудиться, заболѣть и умереть, когда жизнь такъ прекрасна.
   И я тихонько просовываю руку подъ его локоть и улыбаюсь ему.
   Володя смѣется и торжествуя еще больше, крѣпко прижимаетъ локтемъ мою руку.
   -- Удивительно!-- говоритъ онъ уже совсѣмъ развеселившсь,-- удивительно, какъ всѣ вы женщины любите изображать Грибоѣдовскую Наталью Дмитріевну!
   Но я и на это уже не обижаюсь и только смѣясь слегка ударяю его по рукѣ своей муфтой. Мы улыбаемся другъ другу и мнѣ такъ хорошо, такъ радостно идти рядомъ съ нимъ рука объ руку и чувствовать сквозь его несчастное жиденькое пальто теплоту нѣжно прижимающей меня къ себѣ его руки. Мы идемъ съ нимъ быстро, быстро, такъ что намъ почти жарко несмотря на 15° морозъ.
   Въ воздухѣ крутитъ легкій снѣжокъ; извозчики съ добродушными, красными отъ мороза лицами и съ запушенными инеемъ бородами, весело похлопываютъ рукавицами и предлагаютъ намъ прокатиться. И отъ нихъ, и отъ лошадей, и отъ насъ самихъ идетъ клубами паръ и отъ этого щиплющаго мороза и клубящагося повсюду пара мнѣ почему-то кажется, что жить еще пріятнѣе еще радостнѣе; я невольно улыбаюсь и думаю про себя:
   "Ну что-жь что рабыни!... ну пускай рабыни... развѣ жизнь отъ этого хуже?... и потомъ, вѣдь это-же даже счастье, подчиняться когда любишь!..."
   Возлѣ университета мы прощаемся, но намъ жалко разстаться другъ съ другомъ, что часто мы нарочно проходимъ мимо него до слѣдующаго угла, чтобы только хоть минутку еще побыть вмѣстѣ.
   Проводивъ Володю, я почти всегда забѣгаю на часокъ къ своимъ, чтобы поболтать немного съ дядей и братьями и напиться чудеснаго тетинаго кофе, хоть дома, только-что пила свой. Отворяетъ мнѣ всегда самъ Сережа; онъ уже знаетъ часъ моего прихода и поджидаетъ знакомый ему звонокъ. Мы весело здороваемся, онъ снимаетъ съ меня шубку и теплые сапожки и хотя его больная рука слегка затрудняетъ его при этомъ, но онъ такъ наловчился владѣть другой, что никому не уступаетъ эту обязанность, которую разъ навсегда объявилъ своей.
   Мы входимъ въ залъ, гдѣ тетя уже ждетъ насъ съ кофейникомъ на самоварѣ.
   Мой Гекторъ тоже уже чувствуетъ себя здѣсь совсѣмъ какъ дома, съ шумной радостью влетаетъ въ комнаты и не успокаивается до тѣхъ поръ, пока со всѣми не перездоровается. Тетя наливаетъ намъ кофе и при этомъ мы съ ней обсуждаемъ, изъ какого тѣста лучше выходятъ булки и на какомъ рынкѣ покупать провизію и какъ выгоднѣе скроить изъ куска полотна наволоки такъ, чтобы ихъ вышло больше.
   Тетя вооружается очками и ножницами, раскладываетъ на столѣ полотно и долго и глубокомысленно вымѣряетъ прежде чѣмъ приступить къ кройкѣ.
   Дядя ходитъ по залѣ, попыхивая своей короткой трубочкой и разсѣянно, но съ удовольствіемъ прислушивается къ нашимъ "бабьимъ" разговорамъ, какъ пренебрежительно окрестилъ ихъ Дмитрій.
   Но Дмитрій часто возмущается ими:
   -- Это просто непостижимо!-- говоритъ онъ почти съ негодованіемъ.-- Стоитъ только женщинѣ выйти замужъ и она немедленно обабится! И дѣтей еще не успѣетъ нарожать, какъ глядишь самая развитая изъ нихъ въ дѣвушкахъ начинаетъ уже, вмѣсто литературы и искусства, интересоваться говядиной и простынями.
   Я немножко конфужусь, немножко думаю про себя, что это отчасти правда, но настроеніе мое такое блаженное, что никакіе упреки не могутъ испортить его.
   -- Ахъ Дмитрій -- говорю я слегка оправдываясь -- ну какой ты странный! Вѣдь безъ этого-же нельзя!
   Но Дмитрій не сдается и только хуже сердится.
   -- Нельзя, нельзя!-- кричитъ онъ -- а отчего-же прежде можно было? Отчего-же ты прежде не интересовалась почемъ говядина и какъ лучше кроить наволоки?
   -- Боже мой -- говорю я смѣясь -- да просто потому что прежде въ этомъ не было для меня ни надобности, ни смысла!
   -- А теперь явились?
   -- А теперь явились!
   -- Непостижимо, просто непостижимо!-- восклицаетъ Дмитрій.
   Но моему милому Сережѣ всегда непріятно, когда кто нибудь "нападаетъ" на меня.
   -- Да оставь ты ее въ покоѣ -- говоритъ онъ брату -- чего ты на нее опять наскочилъ!
   И онъ беретъ мою руку и нѣжно цѣлуетъ ее, точно этимъ и заступаясь за меня и утѣшая меня и показывая, что для него я все такая-же какъ была и прежде.
   -- Все это законъ жизни!-- говоритъ дядя Семенъ, который своимъ кроткимъ чуткимъ сердцемъ понимаетъ и меня и Дмитрія.-- Все это жизнь...-- говоритъ онъ задумчиво.
   -- Да помилуй!-- кричитъ Дмитрій -- какая-же это жизнь? Въ чемъ-же она тутъ! Неужели въ наволокахъ? Да послѣ этого, бракъ страшное зло! Помилуйте, видишь дѣвушку высоко развитую духовно, видишь, какъ все ее интересуетъ, все волнуетъ, на все она отзывается, всѣмъ готова жертвовать ради идеи добра и истины и думаешь: "Какая дивная женщина выйдетъ изъ нея! Какая жажда познанія таится въ ней! Какое благородство ума и сердца!" Смотришь и благоговѣешь! И ждешь отъ нея чего-то прекраснаго, идеальнаго, возвышеннаго! А она, глядь, какъ замужъ выскочила -- первый вопросъ: "а почемъ говядина?" И вѣдь хуже всего то, что этотъ вопросъ затмѣваетъ для нея все остальное, все отодвигаетъ на задній планъ!
   Мы всѣ смѣемся его искренному негодованію, а тетя Луиза говоритъ:
   -- Вотъ погоди -- женишься, самъ-же отъ своей жены будешь того-же требовать!
   -- Да вотъ въ этомъ-то ужасъ положенія и заключается!-- вскрикиваетъ Дмитрій съ полнымъ уже отчаяніемъ.-- Въ этомъ-то главное зло и есть, что онѣ не только сами бабятся, но и насъ вмѣстѣ съ собой бабятъ! Вотъ вамъ живой примѣръ Илья! Мы всѣ видимъ, что сдѣлала изъ него Ольга, въ какіе нибудь три, четыре года! Да вы еще погодите, я увѣренъ, что и Владиміръ, несмотря на весь свой характеръ и умъ, не минуетъ общей участи!. Да онъ кажется даже и теперь уже сталъ не совсѣмъ безучастенъ къ вопросу: "почемъ говядина".
   -- Ну что-жъ -- говоритъ тетя Луиза -- это значитъ, что онъ будетъ хорошимъ хозяиномъ! Это не худо!
   -- Да поймите-же, ради Создателя, что и мужчина и женщина прежде всего должны стремиться не къ тому, чтобы стать хорошими хозяевами, а къ тому, чтобы сдѣлаться людьми! людьми! Понимаете, людьми! и для большого нашего пониманія, Дмитрій усиленно машетъ руками и ерошитъ себѣ волосы, которые и безъ того торчатъ у него всегда въ разныя стороны.
   -- Да чѣмъ-же это одно другому мѣшаетъ?-- спрашиваетъ тетя Луиза съ недоумѣніемъ.
   -- Мѣшаетъ-съ -- очень мѣшаетъ!-- кричитъ Дмитрій уже съ озлобленіемъ потому что въ эту минуту сердится и на меня и на мать за то, что мы являемся представительницами враждебныхъ ему идей.
   И онъ пускается съ жаромъ объяснять намъ, почему это мѣшаетъ и должно мѣшать: но тетя Луиза только машетъ рукой, что обозначаетъ, что Дмитрій, неисправимый мечтатель, занесся опять въ такія заоблачныя сферы, куда у ней, женщины благоразумной, нѣтъ ни малѣйшаго желанія слѣдовать за нимъ.
   Тогда дядя Семенъ опять выступаетъ нашимъ всеобщимъ примирителемъ.
   -- Все это тотъ-же законъ жизни -- говоритъ онъ намъ опять.-- Катюша теперь счастлива и покойна и какъ птичка на вѣткѣ, только что свившая себѣ гнѣздышко, сидитъ и поетъ свою пѣсенку о наволокахъ и маленькой люлькѣ, которую страстно ждетъ. И всѣ эти пустыя и ничтожныя на нашъ взглядъ вещи для нея полны теперь смысла и радости и въ данную минуту дѣйствительно быть можетъ ближе и интереснѣе всякихъ великихъ, но отвлеченныхъ вопросовъ! Не забывайте, что это первое ея счастье и не мѣшайте ей насладиться имъ вполнѣ. Богъ вѣсть, что дастъ ей еще жизнь потомъ...
   И предъ этой загадочной неизвѣстностью будущаго всѣ мы невольно на минуту задумываемся и споры наши умолкаютъ. На мгновеніе мнѣ дѣлается жутко и я съ тоской спрашиваю себя, неужели эта моя жизнь, которая мнѣ кажется теперь такой радостной и это мое счастье, такое полное и прекрасное -- могутъ со временемъ испортиться?...
   Что-же разрушитъ ихъ! Кто мнѣ скажетъ это?... И неужели наша любовь, такая глубокая и нѣжная теперь, можетъ уменьшиться и... и даже исчезнуть совсѣмъ?... И неужели-же счастье и любовь такъ-же хрупки, такъ-же непрочны, какъ и сама жизнь?... И мнѣ дѣлается такъ холодно, что я невольно вздрагиваю и ежусь, точно откуда-то изъ этого темнаго, загадочнаго будущаго на меня пахнуло вдругъ могильнымъ холодомъ...
   -- Боже мой, Боже мой -- говорю я про себя -- помилуй насъ...
   Но Дмитрій вспоминаетъ, что ему пора уходить; я тоже встаю и начинаю сбираться.
   Увидѣвъ, что я надѣваю шляпу, Гекторъ начинаетъ снова громко лаять и кидаться къ дверямъ, чтобы ихъ отворили. Сергѣй опять съ нѣжной заботой помогаетъ мнѣ одѣться, а тетя говоритъ, чтобы я не забыла купить русскихъ прошивокъ для злополучныхъ наволокъ и вдругъ, безъ всякой особенной причины, мнѣ опять дѣлается весело и радостно на душѣ и я говорю себѣ:
   -- Почему-же сейчасъ воображать себѣ что-нибудь страшное, мрачное, дурное?... Можетъ быть все будетъ отлично... и даже гораздо вѣроятнѣе, что все будетъ хорошо...
   Я смѣюсь какимъ-то шуткамъ Сережи и Дмитрія, съ которымъ мы все таки-же друзья, хоть онъ и недоволенъ мной немного. Но вѣдь -- это только такъ, больше "изъ принципа".
   Отъ тети, если Сережа не провожаетъ насъ, мы съ Гекторомъ бѣжимъ домой.
   Я люблю ходить скоро, Гекторъ конечно тоже и мы съ нимъ летимъ такъ быстро, что, несмотря на все крѣпчающій морозъ, намъ положительно жарко и мы прибѣгаемъ домой -- я съ мокрымъ подъ шапочкой лбомъ, а Гекторъ съ высунутымъ на сторону языкомъ, оба запыхавшіеся, но оба такіе веселые и довольные, что даже и дома не можемъ еще сразу успокоиться и возимся съ нимъ какъ два товарища. Самое большое удовольствіе для Гектора это лизнуть меня непремѣнно въ лицо, отчего я всячески уклоняюсь и онъ бѣгаетъ за мной но всѣмъ комнатамъ, визжитъ, хватаетъ меня за платье и прыгаетъ мнѣ лапами до плечъ; я смѣюсь, увертываюсь и захлопываю у него подъ носомъ двери.
   Наконецъ мы оба устаемъ и "угомоняемся", какъ говоритъ Дуняша.
   Я беру книгу или работу и сажусь на моемъ любимомъ креслѣ подлѣ печки; Гекторъ укладывается въ растяжку у ногъ, моихъ, на коврѣ, и Дуняша приноситъ намъ чай.
   Дуняша любитъ разсказывать мнѣ все, что случается не только съ ней и у насъ и въ нашемъ домѣ, но даже и то, что произошло въ сосѣдней улицѣ.
   Я охотно слушаю ее, во-первыхъ потому, что меня интересуетъ ея своеобразное сужденіе о людяхъ и вещахъ, а во-вторыхъ потому, что знаю, что кромѣ меня ей не съ кѣмъ поговорить "по душѣ".
   Мы съ ней въ домѣ единственныя представительницы женскаго пола, и она смотритъ на меня не только какъ на барыню, которой предана всей душой, но отчасти, какъ и на подругу. Мы вѣдь съ ней вмѣстѣ росли. Если репертуаръ текущихъ событій ничѣмъ особеннымъ не выдается, мы обращаемся къ воспоминаніямъ. Вспоминаемъ Ольховку, N., маменьку, батюшку, няню, бабушку, ея монашенокъ и приживалокъ, "Львовскую исторію", изъ-за которой Дуняша, чуть-было не угодила въ пожизненную ссылку въ Оренбургскую губернію и то смѣемся, то задумываемся объ этихъ уже ушедшихъ, въ вѣчность дняхъ...
   Но все время, что я пью чай, Дуняша неизмѣнно стоитъ подлѣ меня у дверей и, прижавъ къ груди маленькій подносъ, на которомъ, подаетъ мнѣ чай, разсказываетъ разныя разности. Это ужъ ея часъ. Кажется, между ею и Захаромъ начинается маленькій романъ. Она ему видимо очень нравится, да и онъ ей тоже. Ну, что-жъ, я буду отъ души за нихъ рада, если это устроится и готова быть ихъ свахой. Она, бѣдная, не мало перестрадала на своемъ вѣку, можетъ быть Господь и пошлетъ ей теперь счастье. А Захаръ человѣкъ хорошій и вѣрный. Я даже ужъ и мужу это предсказывала, но онъ только смѣется и говоритъ:
   -- И что это у васъ, женщинъ, за страсть! Не успѣетъ сама выйти замужъ, и ужъ сейчасъ давай другихъ женить!
   -- Но вѣдь это дѣлаютъ вѣроятно только тѣ -- говорю я, цѣлуя его -- которымъ самимъ замужемъ живется хорошо!
   -- Развѣ что такъ! соглашается онъ, но тѣмъ все его участіе къ этому сватовству и кончается. Я-же понемногу продолжаю его.
   Послѣ чаю Дуняша уходитъ, а я сажусь за книги.
   Мнѣ такъ много нужно еще прочесть, столькому подъучиться, чтобы быть хоть сколько-нибудь подходящей женой для моего милаго, умнаго и ученаго мужа.
   Чаще всего я сажусь у него въ кабинетѣ за его письменнымъ столомъ, хотя дѣлать это нужно съ нѣкоторой опаской. Володинъ письменный столъ въ нѣкоторомъ родѣ святая святыхъ и находится тоже въ вѣдѣніи "его личныхъ дѣлъ". Боже упаси, если онъ замѣтитъ, что я пыталась завести тутъ свой порядокъ и имѣла дерзость вытереть на немъ пыль или переложить бумаги! Такое мое самоуправство кончается нерѣдко слезами и грустными размышленіями моими опять-таки о рабствѣ женщинъ и несправедливости мужчинъ и упреками въ посягательствѣ на свободу его личности съ его стороны.
   За этимъ священнымъ столомъ я тщательно прочитываю всѣ заготовляемыя Володей лекціи, которыя онъ обыкновенно оставляетъ дома, такъ какъ съ кафедры читаетъ ихъ всегда на память. Но онъ еще не знаетъ, что его жена одна изъ самыхъ усердныхъ его ученицъ. Я хочу сдѣлать ему сюрпризъ и когда вполнѣ вникну въ нихъ и изучу ихъ, я попрошу его сдѣлать мнѣ маленькій экзаменъ. Воображаю, какъ онъ будетъ изумленъ!
   Въ такихъ занятіяхъ время проходитъ часовъ до 3-хъ, когда мы съ Гекторомъ опять начинаемъ волноваться и выказывать всѣ признаки нетерпѣнія, ожидая каждую минуту звонка нашего "хозяина". Иногда, если погода очень ужъ заманчива, мы съ Гекторомъ идемъ къ нему на встрѣчу. Теперь мы идемъ уже гораздо тише чѣмъ утромъ. Это нарочно, чтобы протянуть какъ-нибудь время до минуты встрѣчи. Но вотъ вдали показывается знакомая, милая характерная фигура и сколько-бы кругомъ нея ни было снующаго взадъ и впередъ, заслоняющаго ее собой народа, мы съ Гекторомъ всегда уже отличаемъ ее еще за сотню шаговъ и радостно ускоряемъ шаги. И каждый разъ, завидѣвъ одинъ другого, мы еще издали невольно начинаемъ улыбаться и стремиться навстрѣчу другъ другу, какъ два магнита, а сходясь, протягиваемъ руки съ такой, радостью, съ такой вспыхивающей вдругъ любовью, точно не видались нѣсколько лѣтъ. Но отъ слишкомъ "шумныхъ изліяній восторга" мы воздерживаемся; даже Гекторъ только скромно помахиваетъ хвостомъ и старается тихонько лизнуть руку "барина", но и онъ уже не прыгаетъ, не лаетъ, не скачетъ до плечъ; онъ тоже знаетъ, что "мы на улицѣ", а съ улицы "очень просто и въ участокъ попасть", какъ говоритъ нашъ домашній философъ Дороѳеичъ. Зато когда мы не идемъ Володѣ навстрѣчу а остаемся ожидать его дома, Гекторъ такъ и сидитъ уже все время съ настороженными ушами!
   Наконецъ, раздается этотъ желанный звонокъ -- сильный, властный, настоящій "хозяйскій" звонокъ.
   Въ одну минуту всѣ мы, т. е. Захаръ, Гекторъ и я, срываемся съ своихъ мѣстъ и чуть не сталкиваясь по дорогѣ другъ съ другомъ, бросаемся въ переднюю. Но Захаръ все-таки опережаетъ насъ и торжественно распахиваетъ двери. И едва въ этихъ дверяхъ успѣетъ показаться знакомая, дорогая мнѣ фигура, какъ я уже бросаюсь къ ней, обнимаю ея холодную шубу, цѣлую мокрое, все покрывшееся инеемъ по бородѣ лицо, и минуту не помню себя отъ радости, что онъ опять здѣсь, съ нами, подлѣ меня, живой, цѣлый и невредимый. Гекторъ тоже визжитъ, прыгая опять чуть не до потолка и такъ размахиваетъ при этомъ своимъ пушистымъ хвостомъ, что всѣмъ отъ него достается, и мнѣ, и Захару, и самому "виновнику торжества". Хотя нашъ "хозяинъ" и знаетъ уже по опыту, что готовится ему по приходѣ домой, но каждый разъ все-таки едва можетъ опомниться отъ сдѣланной ему "встрѣчи" и первыя минуты оглушенный лаемъ, объятіями и поцѣлуями, всегда имѣетъ видъ немного растерянный и даже жалкій. Но онъ голоденъ, нашъ милый хозяинъ! Скорѣй, скорѣй кормить его! Дуняша уже торжественно несетъ въ столовую дымящуюся миску горячаго, вкусно пахнущаго супа.
   Мы садимся другъ противъ друга и я съ счастливымъ лицомъ (которое невольно сама у себя чувствую) наливаю ему скорѣй тарелку его любимыхъ щей и первыя минуты, любуясь и умиляясь тому аппетиту и удовольствію, съ которымъ Володя принимается за нихъ, почти забываю ѣсть сама.
   И такое счастливое, любующееся выраженіе не у меня одной. Я подмѣчаю его и у Захара и у Дуняши; мы всегда въ первыя минуты Володинаго возвращенія не налюбуемся на него и вообще чувствуемъ себя счастливѣе и покойнѣе, когда нашъ милый хозяинъ дома. Захаръ, не надышится на своего барина, а Дуняша, любя меня, раздѣляетъ всѣ мои чувства и впечатлѣнія.
   Покончивъ со щами и своей любимой кашей, Володя приходитъ въ отличное расположеніе.
   Первый голодъ удовлетворенъ и онъ принимается разсказывать мнѣ всѣ происшествія дня: кого видалъ, какъ читалъ, съ кѣмъ говорилъ, что слышалъ и т. д. А я слушаю и разспрашиваю съ такимъ вниманіемъ и интересомъ, точно мы съ ними, не видались не пять часовъ, а по крайней мѣрѣ пять дней.
   Но это потому, что я хочу знать все, все, всякую мелочь, всякую подробность, чтобы составить себѣ въ умѣ полную картину тѣхъ часовъ, что онъ провелъ безъ меня. Потомъ онъ, въ свою очередь, разспрашиваетъ меня, гдѣ я была, что дѣлала и я тоже должна во всемъ отдать ему подробнѣйшій отчетъ.
   Но самое лучшее наше время -- это вечеръ.
   Иногда къ намъ приходятъ братья или дядя, иногда мы къ нимъ идемъ; но чаще всего мы проводимъ вечеръ вдвоемъ.
   Я беру какую-нибудь работу, а Володя читаетъ мнѣ вслухъ. Мы садимся съ нимъ въ нашей спальнѣ подлѣ моего рабочаго столика на одномъ диванѣ, близко, близко другъ къ другу и намъ такъ уютно, такъ хорошо.
   Гекторъ растягивается опять подлѣ печки и сладко дремлетъ.
   Теперь мы съ Володей читаемъ Огюста Конта, ученіемъ котораго онъ очень интересуется, а недавно перечли Бѣлинскаго; нерѣдко читаемъ Герцена, котораго Володя достаетъ у одного знакомаго.
   Я люблю слушать Володино чтеніе. Онъ читаетъ такъ спокойно, такъ осмысленно, и голосъ у него такой глубокій, хорошій, точно еще яснѣе, еще глубже передающій всякую мысль автора.
   Когда я чего-нибудь не понимаю или не знаю, онъ беретъ мою руку въ свою и, лаская ее, объясняетъ мнѣ все, пока я вполнѣ не пойму и не усвою себѣ.
   Я слушаю его, смотря въ его милое мнѣ лицо и, слѣдя умомъ за его словами, умудряюсь про-себя думать часто совсѣмъ о другомъ. Я думаю: отчего лицо любимаго нами человѣка кажется намъ такимъ прекраснымъ, хотя, быть можетъ, въ дѣйствительности оно вовсе не красиво, такимъ "особеннымъ", такимъ одухотвореннымъ и выдающимся среди всѣхъ остальныхъ лицъ, хотя быть можетъ въ немъ нѣтъ ничего особеннаго и выдающагося! Вотъ хоть-бы, напримѣръ, лицо моего Володи, вѣдь если разберешь его, что въ немъ хорошаго? Носъ у него широкій, чисто русскій, изъ "породы набалдашниковъ", какъ подсмѣивается надъ нимъ Дмитрій; глаза близорукіе и безъ очковъ сейчасъ-же теряютъ всякое выраженіе, кромѣ болѣзненнонапряженнаго; зубы неровные и желтоватые; лобъ, правда, высокій и прекрасный, но начинаетъ уже удлиняться отъ надвигающейся лысинки и уже теряетъ свои изящныя очертанія. Только волосы да борода дѣйствительно хороши. Волнистые, длинные, мягкіе и такого славнаго русаго цвѣта.
   А вѣдь вотъ мнѣ его лицо кажется прекраснѣе всѣхъ самыхъ тонкихъ и прекрасныхъ лицъ и я не промѣняла-бы его ни на какое красивѣйшее лицо въ мірѣ. То-есть, понимаешь, я-бы не желала, чтобы это его некрасивое въ сущности, но такое милое, такое близкое и понятное мнѣ лицо, которое уже однимъ своимъ безпомощнымъ выраженіемъ мигающихъ глазъ, когда онъ снимаетъ очки, способно чуть не до слезъ трогать меня, вдругъ превратилось-бы въ прекраснѣйшее, но чужое мнѣ лицо! Для меня оно не можетъ стать лучше, чѣмъ есть теперь.
   -- Да ты меня не слушаешь! говоритъ онъ вдругъ, замѣчая мое разсѣянное выраженіе лица.
   -- Нѣтъ, говорю я -- слушаю и могу повторить тебѣ все, все, что ты сейчасъ говорилъ... только...
   -- Только думаешь сама о другомъ! прерываетъ онъ съ легкимъ неудовольствіемъ и выпускаетъ мою руку изъ своей. Я улыбаюсь и смотрю на него качая головой.
   Минуту мы молчимъ и задумчиво смотримъ другъ на друга.
   -- О чемъ ты думаешь? тихонько спрашиваетъ онъ и снова притягиваетъ къ себѣ мою руку.
   -- Я думаю... говорю я прижимаясь къ его груди -- я думаю... думаю, какое у тебя хорошее лицо и... и какъ я люблю тебя.
   -- Глупенькая! говоритъ онъ съ улыбкой и нѣжно цѣлуетъ меня.
   И вдругъ мнѣ вспоминается при этомъ покойная маменька и отецъ... Вспоминаются ея влюбленные въ него глаза, робко искавшіе бывало его взгляда и радостно вспыхивавшіе при малѣйшей его ласкѣ... Вспоминается, какъ нѣжно цѣловала она его руки, когда онъ давалъ ихъ ей и какъ самъ онъ при этомъ снисходительно трепалъ ее по щекѣ... И я тоже цѣлую руки моего мужа... Неужели это та-же исторія! То-же страстное глубокое обожаніе съ одной стороны и снисходительная ласка съ другой?.. На минуту сердце во мнѣ сжимается и болитъ какъ уязвленное за мать, за себя, за всѣхъ насъ, женщинъ...
   Но мнѣ стоитъ только взглянуть въ милое мнѣ лицо, чтобы успокоиться отъ всѣхъ невольно налетающихъ порой дурныхъ неблагодарныхъ мыслей... Развѣ есть какое-нибудь сходство между отношеніями моего Володи ко мнѣ и отношеніями покойнаго отца къ матери моей! Развѣ подмѣчала я когда-нибудь въ лицѣ отца столько нѣжности, столько любви къ ней... и скажемъ прямо, столько страсти даже! Развѣ была въ ихъ отношеніяхъ эта ласка, эта дружба, это довѣріе другъ къ другу, эта равноправность, наконецъ! Бѣдная моя мать всегда больная и смиренная, глядѣла на отца, какъ на какое-то высшее лучезарное божество, которому все можно и предъ которымъ сама она могла только преклоняться и благоговѣть, исполняясь счастіемъ отъ всякой его разсѣянной, небрежно брошенной ей ласки. Маменька даже не могла-бы понять (а не только уже не стремилась къ тому), что мужъ съ женой могутъ быть друзьями, тѣми безконечно близкими другъ другу друзьями, какъ мы съ Володей, не умѣющими ни радоваться, ни огорчаться порознь, ни скрывать что-нибудь другъ отъ друга! Нѣтъ, нѣтъ, благодареніе Богу, мнѣ кажется, что бракъ совсѣмъ измѣнился съ тѣхъ поръ. Это чувствуется не только у насъ, но и на всѣхъ вообще молодыхъ супругахъ. Нѣтъ больше господина и рабы, какъ было въ старину, а есть скорѣй только друзья. Бракъ сталъ болѣе равноправнымъ.
   И все-таки-же мнѣ кажется, что такая любовь, какъ моя къ мужу, почти грѣхъ! Вѣдь въ немъ -- мое все!-- моя жизнь, мое счастье, мои всѣ помыслы! Вѣдь онъ для меня почти Богъ! тотъ земной Богъ, о которомъ сказано: "не сотвори себѣ кумира!" А развѣ я не сотворила себѣ этого кумира въ лицѣ его?
   Порой мнѣ дѣлается страшно этой мысли и кажется, что рано или поздно Господь накажетъ меня за эту страстную, безпредѣльную, все вытѣснившую изъ сердца моего любовь къ нему. Знаешь-ли ты, какъ я люблю его? Одна мысль о возможности смерти его уже охватываетъ меня такимъ ужасомъ и болью, что я падаю какъ безумная предъ Господомъ на колѣни и молю:
   -- Меня, Господи, меня, меня, но не его!
   О пусть всѣ бѣдствія, всѣ страданія, всѣ страшныя болѣзни, что быть можетъ предназначены ему, падутъ на мою голову -- лишь-бы онъ остался невредимымъ и счастливымъ.
   Мысль что онъ можетъ умереть преслѣдуетъ меня; иногда даже ночью она вдругъ пронизываетъ меня и я разомъ просыпаюсь, вскакиваю чуть не съ трепетомъ и жадно прислушиваюсь къ дыханію его. И если нѣсколько минутъ я не слышу его -- холодный потъ выступаетъ у меня на лбу и замираетъ сердце, какъ умирая. Но зато какое успокоеніе, какую радость приноситъ мнѣ его первое нечаянное движеніе во снѣ! Я разомъ успокаиваюсь и чуть не плачу отъ радости, отъ счастья, что онъ живъ, живъ, что онъ все попрежнему тутъ подлѣ меня и я крещусь сама, крещу его, мою жизнь (потому что безъ него нѣтъ для меня жизни) и со слезами благодарю Бога, точно Онъ чудомъ какимъ-то воскресилъ его для меня уже изъ мертвыхъ! Не грѣхъ-ли все это? Не безуміе-ли? Эти мысли часто смущаютъ мой покой и мучатъ меня укорами совѣсти и каждый вечеръ я молю Господа, чтобы Онъ простилъ-бы мнѣ мою любовь и не покаралъ-бы за нее... не отнялъ-бы его у меня... Я люблю молиться предъ сномъ у моей божницы (она фамильная, перешла ко мнѣ отъ маменьки); предъ ней горитъ исегда неугасимая лампада. Въ эти тихіе часы, когда все стихаетъ, душа какъ-то ближе къ Богу и молитва глубже проникаетъ въ нее. Я гляжу на темные, какъ-бы благословляющіе лики святыхъ, слабо озаренные мягкимъ свѣтомъ лампады и мнѣ чудится, что они слышатъ меня, понимаютъ меня, охраняютъ отъ всякаго зла и горя и несутъ мою молитву къ Господу и слезы невольно льются изъ глазъ моихъ, а уста сами слагаютъ жаркую, благодарную молитву! О, мужчины не знаютъ и не понимаютъ эту сладость молитвы! Случалось, что Володя заставалъ меня такъ стоящей на колѣняхъ предъ божницей и я видѣла, что онъ не понималъ моего растроганнаго, пламеннаго экстаза и если не удивлялся ему вслухъ, не порицалъ его, то только изъ деликатности и уваженія къ чужой вѣрѣ, къ чужой молитвѣ... Но въ сердцѣ своемъ я чувствовала, что онъ не понимаетъ и удивляется мнѣ... и это единственное, въ чемъ у насъ съ нимъ нѣтъ полнаго единенія... Меня это глубоко огорчаетъ и прежде я не разъ осторожно заговаривала съ нимъ объ этомъ, страстно желая вдохнуть въ него мою вѣру... Но онъ уклонялся и я видѣла, что ему это непріятно. Онъ не мѣшаетъ вѣрить и молиться мнѣ, но мнѣ кажется, что самъ онъ не можетъ и не хочетъ слѣдовать тому-же. Иногда они съ братомъ Дмитріемъ слегка даже подшучиваютъ надо мной, а въ моемъ лицѣ и надъ всѣми женщинами вообще. Они говорятъ, что всѣ мы (женщины) немного идолопоклонницы и что религія наша не въ идеѣ, а въ обрядахъ; не въ Богѣ, а въ образахъ, потому что когда мы молимся, то молимся не великому божественному началу, слишкомъ отвлеченному и таинственному для нашего будто-бы пониманія, а именно тѣмъ самымъ, Божіей Матери, Спасителю и Николаю Чудотворцу, что изображены на нашихъ образахъ и повѣшены предъ нами въ церквахъ и божницахъ и что образа эти въ сущности намъ будто-бы гораздо ближе и дороже самого Бога, ужъ потому, что они всегда тутъ подлѣ насъ, видимые, привычные и понятные намъ и что если бы въ религіи уничтожить ихъ и обряды, мы, женщины, почувствовали-бы себя глубоко несчастными и поколебались-бы даже въ самой вѣрѣ своей. Они смѣются надъ нами и говорятъ, что мы даже и молимся лучше по спеціально предназначеннымъ и положеннымъ на то днямъ и что въ страстной четвергъ или пятницу намъ гораздо легче придти въ молитвенный экстазъ, чѣмъ въ какой-нибудь другой, обыкновенный, простой четвергъ и пятницу.
   Иногда подобными разсужденіями, которыми они нарочно поддразниваютъ меня -- они доводятъ меня до полнаго негодованія и даже слезъ. Въ одномъ они правы. Мы, женщины, вѣримъ спокойнѣе и проще ихъ. И вѣра наша проще и довѣрчивѣе. Они измучиваютъ себя собственнымъ анализомъ и скептицизмомъ и къ концѣ концовъ поневолѣ приходятъ къ банкротству.
   Разъ я привела имъ слова Христа, Который сказалъ:
   -- "Кто не приметъ Царства Божія, какъ дитя, тотъ не войдетъ въ него!"
   Но Дмитрій, который дѣйствительно изучилъ Евангеліе и преклоняется предъ нимъ, какъ предъ величайшей книгой міра -- напустился на меня и доказалъ, что слова эти сказаны совсѣмъ не по поводу этого, а что мы со своимъ обожаніемъ образовъ ушли не дальше эскимосовъ, у которыхъ тоже есть свои чествуемые ими идолы, которыхъ они то цѣлуютъ, то бьютъ.
   Но пусть они говорятъ, что хотятъ, а все таки-же великое счастье умѣть молиться. Молиться со страстнымъ наслажденіемъ, молиться съ сладкими слезами, съ такой растроганной душой, что точно вся она вдругъ раскрывается предъ Богомъ, просвѣтленная и стремящаяся къ Нему, вся наполненная одной глубокой вѣрой, одной великою любовью къ Нему, къ міру, къ людямъ Его... И какъ легко, какъ свѣтло дѣлается на душѣ послѣ такой молитвы... Какъ довѣрчивѣе живется...
   Но что я! Боже мой... прости, Варгоша, сама не знаю, какъ это вырвалось у мегя... Впрочемъ, ты вѣдь тоже женщина, ты тоже быть можетъ переживала такія же минуты и поймешь меня и не осудишь... Я съ тобой, какъ съ своей совѣстью. Все изливаю тебѣ. Крѣпко цѣлую тебя моя далекая, милая мнѣ подруга.

Твоя Варя.

   

-----

   Январь. 1858 г.
   Москва.
   Да, милая, ты угадала! И если-бы ты знала, какъ мы счастливы! Съ какимъ нетерпѣніемъ и даже страхомъ, что вдругъ "этого" не будетъ вовсе и въ то-же время съ глубокой, упорной надеждой, что это будетъ, будетъ непремѣнно, должно быть, не можетъ не быть -- ожидала я всѣ первые полгода исполненія моей завѣтной мечты. Какъ ни велико, какъ ни прекрасно было наше счастіе, какъ ни хорошо намъ было вдвоемъ, а все таки-же оба мы невольно чувствовали, что "безъ этого" оно будетъ неполно! Точно Божьяго благословенія нѣтъ, когда бракъ не освящается ребенкомъ.
   Мы не высказывали другъ другу своей внутренней тревоги. Особенно онъ, мой дорогой, добрый мужъ, угадывая, что мучитъ меня, старался незамѣтно успокоить меня и намекалъ, что это не всегда бываетъ сразу, что иногда проходитъ и годъ, и два и кончалъ всегда тѣмъ, что намъ и такъ хорошо. Но я чувствовала, что онъ говоритъ неискренно, а самъ ждетъ и желаетъ этого, еще, быть можетъ, сильнѣе меня самой. Я замѣчала это по разнымъ неуловимымъ мелочамъ, по нечаянно вырывающимся у него словечкамъ, а главое потому пытливо-нѣжному, точно чего-то ожидающему отъ меня, чего-то ищущему во мнѣ взгляду его, который онъ, лаская меня, порой невольно останавливалъ на мнѣ.
   И въ эти минуты во мнѣ всегда поднималось сознаніе какой-то вины предъ нимъ... Знаешь, такое чувство, что точно я не сдержала слово, не оправдала какого-то довѣрія, какой-то надежды, возлагавшейся на меня... Точно я невольно обманывала и разочаровывала его въ себѣ...
   Порой мнѣ даже приходило въ голову, что если этого не случится вовсе, онъ можетъ разлюбить меня и будетъ имѣть на то право, а я не буду имѣть права даже роптать на него, И я горячо молила Господа, чтобы "это" явилось скорѣй!..
   Такъ шло до середи и октября, когда я впервые почувствовала что-то... Что-то еще неясное, неуловимое, въ чемъ я даже не могла отдать себѣ отчетъ, но что вдругъ охватило меня радостной надеждой. Но я такъ боялась ошибиться, что даже самую себя боялась тѣшить этой невѣрной, быть можетъ, мечтой, а Володѣ вовсе ничего не говорила. 14-го ноября, какъ сейчасъ помню этотъ дель, я встала утромъ какъ всегда, но начавъ причесываться, вдругъ почувствовала себя дурно. Голова внезапно закружилась, въ ушахъ зазвенѣло, сердце точно замерло и похолодѣло въ груди и въ то-же время меля такъ затошнило, что я едва дошла до спальни.
   Тамъ я прилегла на кушетку и нѣсколько минутъ лежала, не будучи въ состояніи поднять голову и говорила сама себѣ и съ радостью, и съ страхомъ:
   -- Неужели!.. Неужели!..
   Я хотѣла позвать Володю и сказать ему... нѣтъ, не сказать, а просто обнять его, припасть къ нему я а плечо и заплакать и засмѣяться отъ радости.
   Но онъ крѣпко спалъ, а дурнота моя прошла такъ-же внезапно, какъ и явилась и тогда сомнѣніе снова закралось въ меня, хотя были уже и другія доказательства.
   Я сказала себѣ "нѣтъ, лучше подожду немного" и въ тотъ-же донь, помню, сѣла писать тебѣ (помнишь то длинное подробное письмо, котораго ты желала) и даже тебѣ, прости мнѣ дорогая, не написала ничего.
   Это можетъ быть смѣшно, но знаешь, я такъ этого желала, что стала даже суевѣрной и... и боялась сглазить! Не смѣйся, милочка, надъ твоей счастливой дурочкой!
   Но вечеромъ меня вдругъ опять сильно затошнило и тутъ я уже поняла окончательно, что это не спроста, что это "начало".
   Я ушла къ себѣ въ комнату, упала предъ моей "языческой", какъ говоритъ мой Володя, божницей и заплакала! Мнѣ было такъ хорошо, что я не могла не молиться. Да и могла-ли я не молиться, могла-ли не благодарить Господа я, къ которой Онъ такъ милосердъ! Онъ далъ мнѣ столько счастья и исполнялъ теперь и послѣднюю мольбу мою къ Нему! Боже мой! какъ я молилась!.. Часто нельзя такъ молиться.
   Потомъ я вытерла мои счастливыя слезы, встала и пошла къ Володѣ.
   Онъ занимался у себя въ кабинетѣ и сидя за письменнымъ столомъ, что-то писалъ.
   Я подошла къ нему, обняла его сзади и тихоъко позвала его.
   И вѣрно въ лицѣ моемъ, еще заплаканномъ, но улыбающемся было что-нибудь особенное, потому что онъ вдругъ бросилъ писать и обернувшись ко мнѣ спросилъ съ тревогой и изумленіемъ:
   -- Что? что? что съ тобой!
   Я опустилась предъ нимъ на колѣни, взяла его руки въ свои и молча смотрѣла ему въ глаза.
   И онъ понялъ меня.
   Я видѣла, какъ мѣнялось милое лицо его, какъ растерянное изумленіе и тревога въ немъ перешли въ волненіе, потомъ въ пытливый, еще не увѣренный, еще сомнѣвающійся, ко уже вѣрящій, вѣрящій мнѣ вопросъ.
   Онъ хотѣлъ что-то сказать мнѣ, но вдругъ схватилъ меня за руки, поднялъ какъ легкое перушко къ себѣ на колѣни и такъ прижалъ къ груди своей, что я сильнѣе чѣмъ когда-нибудь поняла, какъ онъ страстно желалъ этого и какъ счастливъ теперь!..
   Я прижалась къ груди его и заплакала... Заплакала отъ сознанія нашей любви, нашего огромнаго счастья, отъ радости, что не обманула его надежду...
   Съ тѣхъ поръ я все шью распашенки, а мой милый мужъ, возвращаясь домой каждый разъ такъ теперь спѣшитъ, такъ торопливо бѣжитъ въ мою комнату и уже въ дверяхъ, съ тревогой и радостью, точно каждый день ожидая какихъ-нибудь необыкновенныхъ новостей, спрашиваетъ меня:
   -- Ну что? Ну, какъ мы?
   И онъ бережно и неловко, потому что постоянно боится какъ нибудь нечаянно толкнуть и ушибить меня, обнимаетъ меня и любовно прижимая къ себѣ, пытливо и нѣжно смотритъ мнѣ въ лицо и повторяетъ:
   -- Ну, какъ мы, какъ мы, мой Катюшочекъ?
   И глаза его съ восторгомъ смотрятъ въ мои глаза, точно онъ въ нихъ ищетъ увидать то, что еще тайна для насъ обоихъ -- ищетъ душу нашего будущаго ребенка! Но для насъ "онъ" уже не будущее, это уже настоящее, великое и прекрасное настоящее -- больше чего уже ничто не будетъ въ нашей жизни...
   И знаешь, до чего онъ доводитъ свою деликатность ко мнѣ теперь! Онъ старается предугадать все, что только можетъ встревожить и взволновать меня, чтобы отстранить все это отъ меня. И его забота отъ самаго крупнаго проходитъ до послѣднихъ мелочей. Онъ даже пересталъ опаздывать, когда куда-нибудь идетъ одинъ (что, впрочемъ, вообще страшная рѣдкость и вынуждается только какой-нибудь крайностью), а уходя старается приходить всегда минута въ минуту, какъ сказалъ. Обыкновенно онъ у меня не отличался на этотъ счетъ большой аккуратностью и частенько, заболтавшись съ кѣмъ-нибудь, возвращался часомъ, а то и двумя позднѣе обѣщаннаго. И вотъ представь, какая я глупая! Чего я только бывало не придумаю въ этотъ просроченный часъ, какихъ ужасовъ не воображу себѣ! Иногда мое безпокойство принимало такіе размѣры, что я не имѣла силы скрыть его по возвращеніи Володи домой, за что получала нерѣдко жестокіе разносы отъ него. Но теперь, помня это мое свойство, онъ самъ уже чуть не больше моего тревожится, если запоздаетъ на нѣсколько минутъ. А съ какимъ сосредоточеннымъ видомъ водитъ онъ меня теперь гулять. Надо видѣть, какіе свирѣпые взгляды бросаетъ онъ на каждаго, кто только осмѣливается слишкомъ близко пройти отъ меня. У него положительно развилась манія страха, которая не на шутку преслѣдуетъ его; ему все кажется, что кто-нибудь меня толкнетъ, ушибетъ, что я сама, наконецъ, упаду какъ-нибудь! и онъ носится со мной точно съ какой-нибудь драгоцѣнной, хрустальной вазой. Даже на улицу не пускаетъ одну и безъ него я не смѣю выйти иначе какъ съ братьями, или съ тетей Луизой, или, въ крайнемъ случаѣ, съ Дуняшей. Бѣдный дядя Семенъ выключенъ изъ списка моихъ провожатыхъ, какъ человѣкъ слишкомъ разсѣянный для такой великой обязанности. Зато Сережа, несмотря на свою деревянную ногу и больную руку, пользуется его особеннымъ довѣріемъ. Милый Сережа, какъ тепло принялъ онъ извѣстіе о моей беременности!..
   Когда я ему призналась въ этомъ, онъ поблѣднѣлъ и первыя минуты не могъ ничего сказать отъ волненія. Потомъ онъ взялъ мои руки и молча прижалъ ихъ къ своему лицу и долго нѣжно цѣловалъ ихъ.
   И отъ этой молчаливой, глубокой ласки, сердце мое сжалось болью и жалостью за него.
   Мнѣ Господь далъ такъ много, а у него... вся жизнь испорчена и искалѣчена, какъ и его бѣдное тѣло.
   -- Сережа -- сказала я ему тихо -- отчего ты не женишься?
   Онъ грустно улыбнулся и хотѣлъ что-то сказать, но я, зная, что олъ скажетъ, не дала ему говорить и прервала его:
   -- Неправда, неправда, Сережа!-- сказала я горячо, неправда! Я знаю, я увѣрена, что всякая дѣвушка, которую ты изберешь, если въ ней будетъ хоть немного ума и сердца, всей душой полюбитъ тебя и съ радостью согласится быть твоей! Вѣрь моему женскому сердцу, женскому чутью, Сережа!
   Но онъ только еще нѣжнѣе прижалъ мои руки къ своимъ губамъ и покачалъ головой.
   -- Поздно, Катюша, поздно...-- сказалъ онъ тихонько и я видѣла, что глаза его наполнились слезами.
   -- О, Сережа -- сказала я ему -- если ты не хочешь думать, что достоинъ любви любой изъ насъ, ужъ за одну душу свою, такъ взгляяиже наконецъ на себя, взгляни на свое прекрасное лицо! Чѣмъ ты хуже другихъ? вѣдь то, что ты считаешь въ себѣ порокомъ, калѣчествомъ, только еще больше скраситъ тебя въ глазахъ той женщины, которая полюбитъ тебя! Вѣрь-же мнѣ, Сережа, вѣдь я-же сама женщина! Боже мой, да если-бы я не полюбила Володю, то видитъ Богъ, первая-же страстно полюбила-бы тебя! А ты добровольно отказываешься отъ счастья, ты, который такъ достоинъ его! Зачѣмъ ты это дѣлаешь! зачѣмъ!...
   Но Сережа вдругъ выпустилъ мои руки и, уронивъ голову за столъ, зарыдалъ такъ неожиданно для меня, что я испугалась.
   -- Молчи, молчи, Катя!.. не говори этого, не говори никогда!..-- воскликнулъ онъ рыдая.
   Я бросилась къ нему, встала предъ нимъ на колѣни, взяла его руки и ласкала ихъ, не зная какъ утѣшить его, какъ отогрѣть его болѣзненно-робкое сердце. Я чувствовала, что въ моихъ словахъ было что-то неосторожное, что сдѣлало ему больно, а между тѣмъ я всей душой хотѣла заставить его снова вѣрить въ себя, вѣрить въ то, что онъ достойнѣе любви многихъ и многихъ другихъ людей, которые требуютъ и получаютъ ее, какъ свое неотъемлемое право.
   Богъ знаетъ, что дала-бы я, чтобы его полюбила та дѣвушка, которую полюбитъ онъ самъ! Это была-бы самая дорогая, самая милая мнѣ подруга. Но горе въ томъ, что онъ съ своей болѣзненной деликатностью самъ не считаетъ себя въ правѣ связать судьбу женщины съ своей участью, съ участью больного, никому ненужнаго калѣки, какимъ онъ считаетъ себя.
   У меня сердце разрывалось отъ жалости, при видѣ его слезъ. Впервые еще видѣла я эти тяжелыя, горькія слезы мужчины и онѣ производили на меня такое гнетущее впечатлѣніе, что я сама готова была плакать вмѣстѣ съ нимъ.
   Но онъ понемногу успокоился и у меня-же еще просилъ прощенья за то, что не сдержался, расплакался какъ маленькій и напугалъ меня.
   -- Нѣтъ, Катюша, не будемъ больше никогда объ этомъ говорить...-- сказалъ онъ мнѣ потомъ -- но будь покойна только въ одномъ, дорогая, что пока мнѣ и такъ хорошо... а если у меня не будетъ, быть можетъ, никогда своей собственной семьи, то... будетъ твоя...
   -- Этого мало, Сережа!-- сказала я грустно,-- я по опыту знала, какъ этого мало, какъ это все не то.
   -- Нѣтъ, Катя -- сказалъ онъ -- съ меня довольно! А вотъ лучше... возьми меня въ крестные отцы твоего ребенка!
   -- Съ восторгомъ -- воскликнула я радостно -- отъ всей души и съ восторгомъ!
   И мы съ нимъ горячо обнялись и поцѣловались. Милый, милый мой Сережа, болитъ у меня за него сердце!.. Ну, прощай, моя дорогая, не смѣю больше писать. Володя, у котораго idée fixe, что все мнѣ можетъ повредить теперь, не позволяетъ даже и писемъ длинныхъ писать. Мой противный, дорогой деспотъ. Крѣпко цѣлую тебя, милочка.

Твоя Катя.

   P. S. Все-бы хорошо, одно вотъ только -- постоянно тошнитъ! Но право я такъ счастлива, что даже и эта несносная тошнота, которая въ сущности порядкомъ мучитъ меня, кажется мнѣ почти пріятной и желанной. Вотъ до чего можетъ дойти женщина!...

-----

   Мартъ, 1858 г.
   Москва.
   Мое здоровье, дорогая моя, очень удовлетворительно и я совсѣмъ "молодцомъ", какъ говоритъ наша Роза Карловна.
   Роза Карловна, это новое, но очень важное теперь лицо въ нашемъ домашнемъ обиходѣ, которому суждено играть не малую роль въ пріемѣ нашего первенца.
   Она принимала всѣхъ дѣтей Ольги, по рекомендаціи которой Володя пригласилъ ее ко мнѣ. Это очень пріятная, полная, бѣлокурая нѣмка, съ чрезвычайно добродушнымъ лицомъ и нравомъ. Мнѣ она очень нравится и я быстро къ ней привыкла той какой-то совершенно своеобразной привязанностью и чувствомъ какой-то особенной близости, которую, вѣроятно, всѣ женщины готовящіяся быть матерями чувствую!ъ къ своимъ акушеркамъ, конечно если тѣ имъ хоть сколько-нибудь симпатичны. Но надо видѣть вмѣстѣ съ нею Володю! Положительно я еще никогда и ни къ кому не видала отъ него столько вниманія, столько почтенія и даже послушанія. Она стала для него настоящимъ оракуломъ и каждый ея совѣтъ и приказаніе онъ спѣшитъ немедленно исполнить и при этомъ непремѣнно "въ точности".
   И, Боже упаси, если при этомъ кто-нибудь имѣетъ дерзость противорѣчивъ или просто осмѣливается замѣтить, что дѣло еще не къ спѣху, можно не торопиться или вообще что-нибудь въ этомъ родѣ. Это лучшій способъ уронить себя теперь въ его глазахъ.
   Я все прошу Розу Карловну, чтобы она посовѣтовала Володѣ не браниться по утрамъ, когда его будятъ, а вставать быстро и послушно и право думаю, что если бы она намекнула, что это будетъ полезно для здоровья матери и ребенка, то онъ въ серьезъ-бы началъ вставать съ пѣтухами.
   Но когда онъ слишкомъ ужъ засуетится съ чѣмъ нибудь, Роза Карловна только добродушно похлопываётъ его по плечу и говоритъ посмѣиваясь: "Они всѣ такіе... въ первый разъ!"
   Дмитрій такъ тотъ только рукой машетъ и называетъ теперь Володю не иначе, какъ "невмѣняемымъ". Дмитрій бредитъ изданіемъ журнала, о которомъ прежде и Володя мечталъ вмѣстѣ съ нимъ, но теперь у моего милаго мужа все изъ головы вылетѣло и Дмитрій страшно негодуетъ на него.
   -- Помилуй, братецъ -- говоритъ онъ ему часто -- да вѣдь съ тобой нынче разговаривать даже нѣтъ никакой возможности! Я предъ нимъ программу нашего будущаго журнала развиваю, а онъ, вдругъ, спохватывается, что забылъ купить какіе-то бинты по приказанію своей Розы Карловны! Чортъ знаетъ, что такое! Ну развѣ ты не невмѣняемый! Съ нимъ о дѣлѣ толкуютъ, а онъ о бинтахъ!
   И нашъ неисправимый "разноситель", какъ окрестилъ его Сережа, сердито срывается съ мѣста и убѣгаетъ отъ насъ въ полномъ негодованіи.
   Зато я очень сошлась съ Ольгой. Въ сущности она прекраная женщина и очень не глупая, а ужъ въ этихъ дѣлахъ компетентна пожалуй не меньше самой Розы Карловны.
   Мы теперь нерѣдко сбираемся всѣ вмѣстѣ днемъ, когда наши мужья расходятся по своимъ дѣламъ и цѣлые часы проводимъ въ кройкѣ и шитьѣ разныхъ маленькихъ одѣялъ и сказальниковъ. Тетя Луиза по этой части большая мастерица и подъучиваетъ меня и право мнѣ кажется, что я еще никогда не проводила время такъ пріятно, какъ на этихъ нашихъ утреннихъ "дамскихъ засѣданіяхъ", какъ говоритъ подтрунивающій надъ нами Дмитрій.
   Но ты, моя милая баловница! Зачѣмъ ты прислала мнѣ такую роскошь, въ видѣ твоего прелестнаго, голубого атласнаго одѣяльца и круженной подушки? Вѣдь это скорѣй какому-нибудь наслѣдному принцу въ пору, чѣмъ моему будущему мальчугану (потому что это будетъ мальчикъ, я увѣрена). Мнѣ такъ хочется, чтобы это былъ мальчикъ и чтобы онъ какъ можно больше походилъ-бы на своего папу. Мы его такъ и зовемъ уже Воликъ, въ честь отца. Дмитрій смѣется и говоритъ, что мнѣ одного Владиміра мало, такъ я уже о другомъ мечтаю. Но твое одѣяльце -- такая прелесть, что тетя Луиза находитъ для него единстненное назначеніе "быть тщательно свернутымъ и аккуратно убраннымъ въ комодъ, гдѣ-бы оно не могло пылиться и пачкаться!"
   А Ольга не шутя совѣтуетъ приберечь его до крестинъ первенца моего будущаго первенца и тогда преподнести его въ даръ будущей невѣсткѣ!
   Вотъ видишь ты, моя легкомысленная мотовка, какая разница въ эстетическихъ потребностяхъ насъ москвичей и васъ петербуржцевъ!
   Но вотъ чѣмъ я хотѣла съ тобой подѣлиться... "Онъ" уже началъ двигаться! Когда я почувствовала въ первый разъ его движеніе, то въ первую минуту почти испугалась этого непривычнаго мнѣ ощущенія; но чрезъ секунду я поняла, что это значитъ и сердце мое радостно забилось. Я инстинктивно вскочила и стала прислушиваться къ этимъ первымъ, робкимъ движеніямъ моего дитяти, которыми оно точно уже просилось въ жизнь, точно хотѣло сказать мнѣ что-то прекрасное, великое и таинственное, что было такъ понятно моей слушающей его душѣ и такъ невозможно передать словами. О, Варя, какой это великій мигъ въ жизни женщины, почувствовать въ себѣ первое движеніе своего ребенка!
   Съ тѣхъ поръ какъ я его ношу, мнѣ кажется, что я сама стала какъ-бы чище и лучше душой. Стала ко всему мягче и добрѣе; всѣ чувства во мнѣ сдѣлались словно тоньше и воспріимчивѣе. Эта жизнь, такъ таинственно развивающаяся во мнѣ и уже такъ дорогая, такъ уже близкая мнѣ, жизнь существа непорочнаго еще какъ ангелъ, душа котораго быть можетъ витаетъ еще гдѣ-то въ далекомъ непонятномъ, недостижимомъ для меня пространствѣ вселенной и въ то-же время уже живетъ во мнѣ -- какъ-бы возвышаетъ и очищаетъ и меня самую отъ всего злого и недостойнаго. Я хочу быть достойной этой чистой души, которую ношу подъ сердцемъ своимъ.
   Какъ понимаю я теперь горе женщинъ, не имѣющихъ дѣтей! Какой это создаетъ печальный, ничѣмъ не замѣнимый, пробѣлъ въ ихъ существованіи! Говорятъ -- муки! Боже мой, да что значатъ всѣ эти муки, всѣ эти физическія страданія, которыя выкупаются такимъ великимъ счастьемъ! Вѣдь муки пройдутъ и кончатся, а дитя останется! Нѣтъ, нѣтъ, что до меня, то право я съ радостью готовлюсь принять эти муки и не боюсь ихъ! Впрочемъ, Ольга говоритъ, что это оттого, что я ихъ еще не испытала.
   -- А вотъ попробуешь -- повторяетъ она -- такъ небось другой разъ радоваться-то перестанешь.
   Что-же, можетъ быть она и права; она вѣдь женщина опытная и притомъ чудесная мать, безумно любящая своихъ дѣтей.
   Недавно она ужасно насъ всѣхъ насмѣшила, сказавъ: "носитъ дѣтей всегда готова, кормить ихъ грудью люблю больше всего на свѣтѣ, а вотъ рожать пускай-бы лучше мужу!"
   Ну, а какъ ты, моя милочка, поживаешь? Ты мнѣ о себѣ ничего не пишешь! Что твой "бэби?"
   У насъ въ Москвѣ стоитъ теперь удивительная погода. Тепло, какъ другой разъ и въ апрѣлѣ не бываетъ и все таетъ на солнцѣ.
   Люблю я мою милую Москву въ эти великопостные дни, когда въ воздухѣ гулко разливается благовѣстъ ея церквей! Люблю эту первую весну! Есть въ ней что-то бодрящее, жизнерадостное! Я воспользовалась хорошими днями и тѣмъ, что теперь шестая недѣля, когда говѣльщиковъ немного, и начала говѣть.
   Дуняша говѣетъ вмѣстѣ со мной. Володя безъ нея не позволяетъ мнѣ ходить въ церковь, боясь, по своему обыкновенію, что меня тамъ затолкаютъ. Да я, впрочемъ, и очень рада ходить съ нею. Когда я смотрю, какъ она молится такъ просто, съ такой дѣтски-безмятежной вѣрой, мнѣ и самой дѣлается на душѣ такъ легко и спокойно, такъ хорошо молиться подлѣ нея.
   Когда мы съ нею сегодня возвращались изъ церкви, намъ все попадался народъ съ вербами. Вербы, вербы повсюду и дѣти и старики несугъ ихъ, а на паперти, подлѣ церквей, мелкіе разносчики продаютъ ихъ цѣлыми корзинами. У меня съ дѣтства еще сохранилось какое-то нѣжное, теплое чувство къ этимъ пушистымъ сѣрымъ пучечкамъ.
   Знаешь, когда я вижу ихъ, мнѣ всегда представляется, что я опять маленькая восьмилѣтняя дѣвочка, представляется наша большая, съ низкимъ потолкомъ дѣтская въ У., моя старушка няня и ея разубранные фарфоровыми яйцами и огромными розами отъ куличей, образа, висѣвшіе въ углу комнаты; вспоминается, какъ она бывало, придя отъ всенощной въ субботу вербной недѣли съ такимъ уже пучечкомъ въ рукахъ, тянулась, вставъ на свой сундучокъ, къ образамъ, чтобы примостить свою вербу къ "Царицѣ Небесной!" И мнѣ, какъ живая, представляется ея маленькая худенькая фигура, съ прозрачнымъ, восковымъ личикомъ, въ темненькомъ ситцевомъ платьѣ и черномъ заколотомъ подъ подбородкомъ платочкѣ на головѣ.
   Милая моя старушка! гдѣ ты?.. видишь-ли свою любимую питомицу, о которой столько попечалилась на своемъ вѣку?... Видишь-ли ея счастье, радуешься-ли ему?... А можетъ быть она и вымолила мнѣ его...
   Такъ вотъ, когда я вижу эти пучечки вербъ, я не могу удержаться, чтобы не накупить ихъ. Такъ было и сегодня; мы съ Дуняшей накупили ихъ цѣлый ворохъ и придя домой разставили ихъ въ банки чуть не по всѣмъ окнамъ.
   Сегодня день особенно хорошъ, съ крышъ такъ и капаетъ. Я имѣю обыкновеніе кормить по утрамъ голубей. Они уже знаютъ меня и свой часъ и всегда около этого времени начинаютъ слетаться на сосѣднія карнизы и внимательно посматриваютъ своими круглыми глазами на мое окно, поджидая когда я отворю форточку, и когда я сегодня отворила ее, на меня такъ и пахнуло весной. Небо было синее, какъ въ маѣ, съ крышъ повсюду капали блестящія капли, въ воздухѣ пахло талымъ снѣгомъ и благовѣстъ сосѣднихъ церквей гулко разливался кругомъ.
   Я смотрѣла на это голубое небо, на эти блестящія капли, на моихъ голубей, радужныя шейки которыхъ переливались на солнцѣ какъ опалы и меня вдругъ охватило такое радостное чувство, такой восторгъ отъ одного только сознанія, что я живу, живу и вижу все это, чувствую, наслаждаюсь этимъ! О жизнь, прекрасный даръ Божій, какъ я люблю ее! И какъ тянетъ всегда весной куда нибудь въ деревню, ближе къ природѣ. Только нынѣшній годъ едва-ли мы куда нибудь поѣдемъ. Ну, до свиданья, моя дорогая, крѣпко цѣлую тебя.

Твоя Катя.

   

-----

   Май, 1858 г.
   Москва
   Нѣтъ, моя дорогая, теперь уже рѣшено окончательно -- мы никуда не поѣдемъ. Опасно при моемъ положеніи далеко заѣзжать тѣмъ болѣе, что Роза Карловна не можетъ ѣхать вмѣстѣ съ нами. У нея есть еще другія паціентки. Дядина семья тоже осталась, только братъ Дмитрій поѣдетъ потомъ въ Севастополь, отдѣлывать памятникъ нашей милой Раисѣ.
   Я съ нетерпѣніемъ жду конца и чѣмъ меньше остается времени, тѣмъ нетерпѣливѣе я жду его. Мнѣ такъ хочется скорѣй прижать къ груди мое дорогое дитя. Но въ тоже время я немножко теперь трушу, должно быть это Ольга запугала меня своей опытностью. Но какъ ты тронула меня, моя дорогая, своимъ желаніемъ пріѣхать ко мнѣ на роды. Даже Володя былъ этимъ растроганъ. Боюсь только что трудно тебѣ будетъ вырваться изъ дома на такой долгій срокъ. Все-таки разсчитать вполнѣ правильно нельзя. Роза Карловна говоритъ, что ошибка недѣли на двѣ всегда можетъ выйти и тогда тебѣ придется пожалуй уѣхать не дождавшись конца и уже невозможно будетъ пріѣхать опять на крестины. А подумай сама, какія-же крестины безъ крестной матери! Нѣтъ ужъ лучше мы дадимъ тебѣ телеграмму въ день "событія" и тогда ты немедленно выѣзжай, а пока всѣмъ сердцемъ обнимаю тебя моя дорогая. Расцѣлуй отъ меня тетю Соню. Кстати, какъ ея ноги? Лучше-ли ей?

Всегда твоя Катя.

-----

   7 іюля, 1858 г.
   Москва.
   Ахъ, Варюша, какъ это вышло страшно неудачно, что ты заболѣла какъ разъ вмѣстѣ со мной и не можешь пріѣхать. Какъ это ты простудилась, моя милая? Но до тебя мы все таки крестить не будемъ, подождемъ твоего выздоровленія. Изъ телеграммы мужа ты уже знаешь, родная, что мальчикъ нашъ родился 31-го мая. Сегодня ему идетъ 8-ой день и явился онъ, значитъ, почти на три недѣли раньше, чѣмъ мы его ждали. Я пишу тебѣ это письмо въ постели и потихоньку... Мнѣ велѣно лежать смирно и не волноваться, но это больше Володя мудритъ, который съ самаго дня родовъ все воображаетъ меня чуть не на краю гроба. А въ сущности я право совсѣмъ уже здорова и могла бы встать еще три дня тому назадъ. Мнѣ такъ хочется скорѣй описать тебѣ все это. Я знаю, что мнѣ это не повредитъ, я пишу лежа и карандашомъ и совсѣмъ не напрягаю силъ. Напротивъ, мнѣ очень удобно и покойно. А между тѣмъ, душа моя такъ полна, что я не могу не подѣлиться съ тобой. Сейчасъ, подлѣ меня кромѣ Дуняши никого нѣтъ, всѣ разошлись по разнымъ дѣламъ, а Дуняша хоть и охаетъ, что "отъ барина достанется", но запретить мнѣ все-таки не смѣетъ.
   Итакъ, сегодня 8-й день и я чувствую себя отлично и завтра намѣреваюсь уже встать. Мой мальчикъ лежитъ спеленутый подлѣ меня и тихо спитъ, причмокивая во снѣ своими крохотными, теплыми губками. Я кормлю его сама. Мы съ Володей давно такъ рѣшили, а послѣ родовъ пріѣзжалъ Берлихъ, осмотрѣлъ меня и мое молоко и нашелъ, что я могу быть отличной кормилицей. Крошкой нашей онъ тоже остался очень доволенъ и назвалъ его "славнымъ ребенкомъ" А вѣдь не даромъ, Варюша, Ольга то меня пугала! Не только я не испытала раньше никогда чего нибудь хоть отчасти похожаго на эти страданія, но даже и представить себѣ не могла, чтобы возможно было-бы такъ страдать!
   Теперь, когда они, эти страданія, кончились и я снова здорова, а мое дорогое дитя лежитъ уже подлѣ меня, я понимаю, что въ нихъ не было ничего неестественнаго, жестокаго и напраснаго. Теперь, получивъ за нихъ свою награду, я понимаю, что награда эта такъ велика и прекрасна, что въ сущности страданія, по сравненію съ ней, не такъ уже велики... И я уже не ропщу, не возмущаюсь противъ нихъ и даже снова готова буду покорно принять ихъ, если Господу угодно будетъ послать намъ второго ребенка. Но въ ту страшную ночь, когда въ продолженіе 13 часовъ я мучилась въ самыхъ ужасныхъ мукахъ, какія только могутъ быть посланы человѣчеству и никто и ничто не могло не только прекратить ихъ, но даже хоть сколько нибудь облегчить ихъ мнѣ -- я обезумѣла отъ страданія и душу мою охватило возмущеніе и ропотъ на Бога не за то, что онъ обрушиваетъ всю тяжесть искупленія на насъ женщинъ, а за то, что Онъ Милосердный и Правый заставляетъ выкупать естественнѣйшее на землѣ счастье -- счастье материнства -- такими адскими страданіями -- страданіями, которыхъ люди въ самой свирѣпой жестокости своей не могли достичь въ утонченнѣйшихъ пыткахъ придуманныхъ ими.
   Развѣ я отказывалась отъ материнства, развѣ хотѣла избѣжать его? Вѣдь я же радостно шла навстрѣчу ему -- за что же такъ жестоко мучить меня за него!
   Ольга, нѣжная и любящая жена, говоритъ, что во время родовъ, почти всегда ненавидятъ мужа.
   Я этого не испытывала и даже плохо понимаю тѣхъ женщинъ, которыя возмущаются больше всего тѣмъ, что страданіемъ расплачиваются онѣ однѣ, тогда какъ мужчины получаютъ только наслажденіе. Не думаю, чтобы я чувствовала себя легче, если-бы знала, что мой мужъ проходитъ чрезъ тѣ-же муки, чрезъ ту же опасность. Вѣрнѣе, что отъ этого утроились-бы только и мои страданія, тогда какъ теперь я знаю, что хоть онъ, по крайней мѣрѣ, не страдаетъ, и спокойная за него, невольно ищу въ немъ поддержки и ободренія. Ищу, чтобы онъ отдалъ мнѣ себя на эти часы всего -- со всею его любовью, со всей энергіей, со всѣмъ терпѣніемъ, со всѣмъ мужествомъ, чтобы въ его любви, въ его мужествѣ, въ его терпѣніи могла бы почерпать мужество, терпѣніе и энергію я сама, во имя нашей любви.
   Да и развѣ тѣ нравственныя страданія, которыя испытываютъ мужья, смотря на наши муки и зная что безсильны облегчить ихъ, не равносильны нашимъ, хотя и страшнымъ, но все-таки же только физическимъ! Я представляю себя на его мѣстѣ, представляю его сраженнымъ какимъ-нибудь тяжкимъ недугомъ, мучащимъ его на моихъ глазахъ и... и не хочу мѣняться съ нимъ, потому-что при одной этой мысли меня охватываетъ такой ужасъ, который хуже всякихъ родовъ, и я предпочитаю принять на себя всѣ страданія и болѣзни, лишь-бы не видѣть страдающимъ его.
   Да онъ, мой бѣдный, не мало тоже измучился за эту памятную намъ ночь!
   Первыя боли начались у меня около 4-хъ часовъ дня, за обѣдомъ.
   Бульонъ я еще ѣла кое-какъ, думая, что быть можетъ это фальшивая тревога, но жаркого и сладкаго уже не въ состояніи была ѣсть; хотя чтобы не пугать Володю и не перебивать ему обѣдъ, дѣлала видъ что ѣмъ.
   Но онъ, все послѣднее время слѣдившій за каждымъ моимъ движеніемъ, понялъ, что мнѣ нехорошо и встревожился.
   Я увѣряла, что мнѣ совсѣмъ еще не больно (и это была правда) и упрашивала его спокойно кончать обѣдъ, но у него бѣднаго пропалъ всякій аппетитъ и онъ сейчасъ-же поскакалъ за Розой Карловной, а Захара отправили за тетей и Ольгой.
   Я осталась съ Дуняшей и старалась приготовить все такъ, какъ учила насъ Роза Карловна, но моя Дуняша такъ растерялась, что все валилось у нея изъ рукъ и пока тетя не пріѣхала, мы съ ней толкомъ ничего не умѣли устроить.
   Тетя пріѣхала съ торжественнымъ и серьезнымъ лицомъ и крѣпко поцѣловала меня.
   -- Nun ruhig, mein Kind, ruhis сказала она мнѣ, какъ когда-то говорила бывало во время оно. Въ минуты волненія она всегда начинаетъ мѣшать русскую рѣчь съ нѣмецкой.
   Тетя мигомъ все устроила, уговаривая въ то-же время меня быть молодцомъ и не очень пугаться боли, потому-что боли -- это пустяки, которые скоро кончатся, а зато потомъ все будетъ хорошо и я буду чувствовать себя какъ въ раю.
   -- А главное, Kinderchen, сказала она съ заботой въ лицѣ и нѣжно трепля меня по плечу -- помни, что рожать будешь не ты одна! Всѣ женщины рожаютъ!
   Я и сама это знала и еще раньше мысленно дала себѣ слово не кричать, не стонать и не слишкомъ поддаваться воображенію страха и болей.
   Мнѣ всегда казалось, что женщины вообще нѣсколько преувеличиваютъ эти муки и доказательствомъ того видѣла нашихъ крестьянокъ, нерѣдко приносящихъ съ поля, гдѣ онѣ работаютъ до послѣднихъ минутъ, новорожденныхъ дѣтей своихъ въ подолахъ сарафана.
   И сначала крѣпиться было не трудно, такъ что когда возвратился съ Розой Карловной запыхавшійся, съ растеряннымъ испуганнымъ лицомъ Володя, я еще сама вышла къ нимъ навстрѣчу и смѣясь говорила ему, что мнѣ вовсе не такъ больно и чтобы онъ не безпокоился.
   Но уже чрезъ три часа, забывъ всѣ свои благія намѣренія, я кричала на весь домъ, а еще часа чрезъ два -- почти уже не сознавала ничего, кромѣ своихъ неистовыхъ страданій и то звала Володю къ себѣ и схватывала его за руки, то снова отталкивала его отъ себя и падала въ изнеможеніи.
   Все, что происходило потомъ, я уже помню какъ во снѣ, какъ въ тяжеломъ, безобразномъ кошмарѣ, отъ котораго просыпаешься задыхаясь и въ холодномъ поту.
   Смутно помнится мнѣ, какъ появилась откуда-то Ольга, наклонялась ко мнѣ, говоря:
   -- Ага, что я тебѣ говорила, а ты мнѣ не вѣрила! Вотъ теперь вѣришь!
   Помнится, какъ въ спальнѣ зажгли свѣчи и заставили ихъ отъ меня чѣмъ-то темнымъ и я поняла, что значитъ уже вечеръ, а можетъ быть и ночь, а конца все еще нѣтъ...
   Помню, какъ двигались вокругъ меня какія-то фигуры и открывая глаза я видѣла встревоженныя лица тети и Розы Карловны и плачущую Дуняшу, а ближе всѣхъ ко мнѣ блѣдное, испуганное лицо Володи, который вытиралъ полотенцемъ катившійся вѣрно съ моего лица холодный потъ.
   Помню, какъ онъ наклонялся надо мной и цѣловалъ мой мокрый лобъ, мои глаза, мои волосы и молилъ меня "потерпѣть еще чуточку, еще немножко только для него!" И на мгновеніе я какъ-бы приходила въ себя, видѣла ясно все окружающее и говорила себѣ:
   -- Да, да... для него... для него...
   И я ловила его руку и прижимала ее къ себѣ; но чрезъ минуту все снова спутывалось и смѣшивалось въ моемъ представленіи и мнѣ казалось, что я плаваю въ какомъ-то зеленомъ отъ боли пространствѣ и вмѣстѣ со мной плаваютъ въ немъ какіе-то круглые небольшіе черные шары, начиненные болью, и когда такой шаръ медленно и плавно, точно откуда-то издалека приближался ко мнѣ, меня охватывалъ ужасъ и я кричала какимъ-то страшнымъ, не своимъ голосомъ, котораго не узнавала и пугалась сама, а шаръ, приблизившись ко мнѣ, вдругъ лопался и разлетался милліонами яркихъ, бѣлыхъ, огненныхъ иглъ и всякая игла его была страшная боль и вся эта боль, невыносимая, нечеловѣческая устремлялась въ меня и я снова безумѣла я теряла сознаніе, а пробуждаясь чрезъ нѣсколько минутъ, снова видѣла себя все въ томъ-же зеленомъ пространствѣ, наполненномъ этими страшными, черными, лопающимися шарами и снова видѣла, какъ одинъ изъ нихъ отдѣлялся и опять медленно и плавно начиналъ приближаться ко мнѣ...
   Въ одинъ изъ такихъ моментовъ я безсознательно, ковульсивно закусила зубами руку моего бѣднаго Володи и до крови прокусила ее. Но почувствовавъ во рту вкусъ крови, я опомнилась и увидѣвъ кровь на его рукѣ, поняла, что сдѣлала. Я испугалась и стала цѣловать ее, а онъ, мой дорогой, добрый мужъ, говорилъ мнѣ, что это ничего, что это все пустяки и ему совсѣмъ не больно и думая, что этимъ хоть сколько-нибудь поможетъ мнѣ заглушать чувство боли, нарочно протягивалъ мнѣ руки, чтобы я кусала ихъ.
   И я злая, обезумѣвшая отъ страданія, брала эти бѣдныя руки и то стискивала ихъ зубами, находя въ этомъ какое-то странное, болѣзненное облегченіе и стараясь только не прокусывать ихъ до крови, то снова плакала и цѣловала ихъ...
   Такъ прошла должно быть вся ночь, потому что раскрывъ какъ-то глаза я замѣтила вдругъ, что тетя Луиза тушитъ свѣчи, а на бѣлой шторѣ окна играетъ розовый лучъ восхода. Тогда я припомнила, что заболѣла еще наканунѣ за обѣдомъ и отчаяніе охватило меня. Конца все еще не было и я уже не вѣрила, что онъ можетъ придти когда-нибудь. Мнѣ казалось, что муки эти будутъ продолжаться вѣчно и ничто и никогда уже не спасетъ меня отъ нихъ!
   Но слѣдующій затѣмъ періодъ былъ вѣрно періодомъ полнаго безпамятства, потому что я не могу припомнить больше ни своихъ ощущеній, ни мыслей, ни даже самыхъ страданій.
   Очнулась я, какъ мнѣ потомъ говорили, чрезъ нѣсколько часовъ спустя и первое, что я услышала очнувшись, это было какое-то хлопанье. Точно кого-то били рукой по голому тѣлу.
   Я открыла глаза и увидѣла надъ собой лицо тети Луизы. Она улыбалась мнѣ и что-то говорила, а Роза Карловна стояла невдалекѣ спиной ко мнѣ и хлопала рукой по голенькой спинкѣ ребенка.
   -- Ну вотъ, ну вотъ -- сказала тетя Луиза, держа меня за руку -- ну вотъ и кончено!
   Но это слово "кончено" -- испугало меня. Всѣ мои мысли были еще такъ спутаны, что я не сразу даже поняла, чей это ребенокъ на рукахъ Розы Карловны. Мнѣ представилось, что тетя Луиза говоритъ о какомъ-то страшномъ концѣ, но въ эту минуту раздался вдругъ рѣзкій плачъ ребенка и онъ разомъ привелъ меня въ себя.
   Я поняла, что это кричитъ мой, мой собственный, мой желанный ребенокъ, котораго я такъ долго и такъ страстно ждала и ради котораго такъ страдала сегодня. Я собрала всѣ послѣднія силы и поднялась на постели.
   -- Покажите, покажите мнѣ его!-- закричала я, протягивая къ нему руки.
   Но голосъ мой былъ такой странный и слабый, что я сама испугалась его.
   -- Ruhig, ruhig, mein Kinderchen -- сказала тетя, испуганно махая на меня рукой и, осторожно поддерживая за плечи, она уложила меня обратно и не давала привстать, а Роза Карловна бережно поднесла ребенка къ моему лицу, чтобы я могла лучше видѣть его и, держа его на одной рукѣ, другой тихонько раскрыла пеленочки, въ которыхъ онъ былъ уже завернутъ.
   -- Ну, вотъ и мы, вотъ и мы!-- сказала она улыбаясь и мнѣ и ему своимъ ласковымъ, добродушнымъ лицомъ.-- Ну, вотъ посмотрите на насъ, мама, какой мы славный мальчикъ.
   -- Мальчикъ!.. Мальчикъ!..-- повторила я радостно и счастье охватило все мое существо -- вотъ оно мое дорогое, желанное дитя! Наконецъ-то, наконецъ!..
   Я съ радостью и любопытствомъ смотрѣла на его крохотное, тихо копошащееся тѣльце и крошечное, какъ сморщенный кулачокъ, и тоже совсѣмъ красное личико, и какое-то теплое, блаженное ощущеніе разливалось во мнѣ... Точно я вся разомъ согрѣлась и мнѣ вдругъ страшно захотѣлось спать. Я опустила голову (такую слабую и наболѣвшую, что она казалась мнѣ совсѣмъ пустой и кружилась при малѣйшемъ моемъ движеніи) и задремала.
   Но это было уже послѣднее мое ощущеніе, а затѣмъ я вѣрно сейчасъ-же крѣпко заснула и проспала нѣсколько часовъ подъ-рядъ...
   Но вотъ я слышу, пришелъ Володя... Больше нельзя писать... Онъ ни за что не позволитъ, да и я сама уже страшно устала... даже голова заболѣла... Пожалуй теперь достанется... Допишу, милочка моя, какъ-нибудь потомъ, а теперь скорѣй прячу это письмо подъ подушку...
   
   14-го іюня.
   11-го меня наконецъ спустили съ постели. Моя выходка съ письмомъ къ тебѣ, моя дорогая, не обошлась таки для меня безъ маленькаго наказанія.
   Володя, войдя, нашелъ, что у меня слишкомъ возбужденный видъ и перепугался, а пріѣхавшая вскорѣ Роза Карловна подтвердила, что дѣйствительно открылся легкій жарокъ и результатомъ всего этого было то, что вмѣсто 9-го дня мнѣ позволили подняться только на 12-й, хотя кромѣ самаго ничтожнаго жара и маленькой головной боли у меня потомъ ничего не было.
   А все-таки я рада, что успѣла описать тебѣ все подробно; вреда отъ этого большого не произошло, а впечатлѣніе могло-бы ослабѣть. Но знаешь, какъ отрадно встать послѣ такой болѣзни!
   Я чувствовала себя такъ радостно и легко, точно вмѣстѣ съ моимъ мальчикомъ вновь сама возродилась къ жизни.
   Утромъ 11-го пришли Роза Карловна, тетя и Ольга, всѣ въ свѣтлыхъ, нарядныхъ лѣтнихъ платьяхъ, точно къ именинницѣ и помогли мнѣ встать и одѣться.
   Онѣ нарядили меня въ бѣлый батистовый капотъ съ вышивкой гладью и такъ старались надо мной, что, по выраженію Дуняши, "словно къ вѣнцу собирали".
   -- Первый разъ молодой матери всегда надо выходить нарядной, хорошенькой и веселой! сказала Роза Карловна, прикалывая на мои волосы прелестный кружевной чепчикъ.
   -- А потомъ?-- спросила я -- потомъ развѣ не надо?
   Но Ольга засмѣялась и отвѣтила вмѣсто Розы Карловны:
   -- Э матушка! про всѣхъ не нарядишься! Вотъ погоди, какъ родишь штучекъ 5--7, такъ небось праздновать-то перестанешь!
   Это у нашей Ольги, въ сущности безконечно доброй и любящей, ужъ въ крови -- одинаковая черта съ Дмитріемъ, недаромъ онъ ей братъ -- говорить обо всемъ съ легкой ироніей и скептицизмомъ. Но мы ихъ обоихъ знаемъ и понимаемъ, что этимъ тономъ они только маскируютъ душевную глубину чувствъ.
   Когда я была совсѣмъ готова, онѣ посадили меня на старинное дѣдушкино сафьяновое кресло на колесикахъ и позвали Володю, чтобы онъ вывезъ меня.
   Но онъ, мой дорогой, былъ такъ взволнованъ, что сразу не могъ даже везти меня, а прежде всего молча горячо прижалъ меня къ своему сердцу и долго цѣловалъ мое лицо и руки.
   И лицо его при этомъ было такое хорошее, такое смягченное глубокимъ, растроганнымъ выраженіемъ, что я взглянула на него, на его глаза полные слезъ и съ этой минуты уже окончательно примирилась съ перенесенными муками... Вѣдь онѣ были только маленькимъ тернистымъ путемъ къ большому, прекрасному счастью. Счастью еще лучшему, еще высшему, чѣмъ даже то, которое до сихъ поръ было у насъ...
   Потомъ мой милый мужъ самъ бережно и торжественно вывезъ меня въ залъ, гдѣ насъ уже ждали дядя и братья.
   День былъ чудный, всѣ окна были распахнуты настежь. Утромъ прошелъ недолгій лѣтній ливень и послѣ него изъ сада пахло смолистымъ запахомъ молодыхъ березъ.
   Все было залито солнцемъ и на всѣхъ окнахъ и столахъ стояли огромные букеты сирени и ландышей, успѣвшихъ распуститься за мою болѣзнь. Это мой милый Сережа, зная какъ я люблю цвѣты, принесъ и разставилъ повсюду эти букеты...
   Увидѣвъ насъ, Дмитрій и Илья (мужъ Ольги) громко закричали "ура", а дядя и Сергѣй молча расцѣловали меня.
   -- Ну слава Богу, слава Богу... говорилъ, дядя и такого радостнаго, оживленнаго лица я давно уже не видѣла у него.
   Да и у всѣхъ были такія довольныя счастливыя лица, всѣ такъ ласкали меня, что, право, слезы чуть не брызнули у меня изъ глазъ... За что они, мои дорогіе, такъ любятъ меня, такъ балуютъ! Но я боялась заплакать; тетя сказала, что это дурная примѣта плакать, принимая поздравленія новорожденному... Но вѣдь это слезы такія счастливыя, такія благодарныя -- онѣ не могутъ принести несчастье моему мальчику...
   Теперь мнѣ не хватаетъ только тебя родная. Поправляйся и пріѣзжай скорѣй, скорѣй! Мнѣ такъ о многомъ надо еще разсказать тебѣ! Вѣдь въ письмѣ всего не опишешь.
   Крѣпко цѣлую тебя

Твоя всей душой Катя.

-----

   22-го іюня 1858 г.
   Москва.
   Варюша, дорогая, твой планъ восхитителенъ! Даже Володя пришелъ отъ него въ восторгъ. Ѣдемъ, ѣдемъ, милая, на конецъ всего лѣта въ нашу Ольховку. Можно будетъ прожить тамъ весь Сентябрь. Боже мой, если-бы ты знала, какъ я рада, что ты рѣшилась ѣхать вмѣстѣ съ нами. Я просто не вѣрю такому счастью. Подумай -- провести вмѣстѣ три мѣсяца! Только не передумай, пожалуйста. Забирай своего бабочку, свою англичанку и пріѣзжай. Берлихъ смотрѣлъ меня послѣ родовъ и нашелъ, что хотя у меня "все въ порядкѣ", но подкрѣпиться немного деревенскимъ воздухомъ и покоемъ было-бы очень не дурно. Конечно, этихъ словъ было достаточно, чтобы всполошить Володю и онъ теперь слышать больше не хочетъ о томъ, чтобы досиживать лѣто въ Москвѣ, какъ мы сначала думали. Дядя, тетя и Сергѣй тоже сбираются пріѣхать погостить, а Дмитрій уѣхалъ въ Севастополь. Телеграфируй, когда выѣзжаешь и выѣзжай, милая, скорѣй. Володя просто бредитъ тѣмъ, чтобы скорѣй увезти насъ въ деревню. Итакъ до скораго, значитъ, свиданія, дорогая, а пока крѣпко цѣлую тебя, милочка.

Твоя всегда Катя.

   P. S. А помнишь, когда мы съ тобой вмѣстѣ были въ Ольховкѣ? Это было въ годъ смерти покойнаго папеньки! Больше семи лѣтъ тому назадъ! Боже мой, какъ ужъ все это было давно, давно и какія мы съ тобой были тогда еще глупенькія дѣвочки! Скорѣй-же, скорѣй, Варекъ.

-----

   Декабрь, 1858 г.
   Москва.
   На той недѣлѣ моему Волику исполнилось уже полгода! Да, не шутите съ нами, мы уже большіе, у насъ есть уже два зуба и мы пытаемся что-то лепетать. "Папа" и "мама" у насъ еще не выходитъ, но зато мы уже знаемъ нашего папу и умѣемъ отличать его отъ другихъ мужчинъ, указывая на него своей маленькой рученкой.
   А какъ мы улыбаемся мамѣ, нашей мамѣ, которая кормитъ насъ своей грудью! Что другое, а ужъ эту-то грудь мы прекрасно знаемъ, и когда насъ подносятъ къ ней и кладутъ на колѣни, мы уже сами нетерпѣливо цѣпляемся за пуговицы лифа, точно силясь растегнуть ихъ своими крохотными пальченками. Да, и у такого даже крохотнаго существа есть уже сознаніе собственности! Грудь, кормящая его -- это его собственность и онъ чувствуетъ это и сердится, если ее не даютъ ему сразу и властно хватаетъ ее рученкой, когда наконецъ дадутъ, точно защищая ее отъ посягательствъ другихъ...
   Какъ жаль, Варичка, что ты не сама кормила твоего Андрюшу. Я вообще нахожу, что у васъ въ Петербургѣ въ воспитаніи ребенка отводятъ боннѣ слишкомъ крупную и преобладающую роль надъ матерью.
   А между тѣмъ, вѣдь это цѣлый новый міръ для молодой матери! И міръ такой прекрасный, такой чистый и полный неизвѣданнаго еще и ни съ чѣмъ не сравнимаго счастья! Если-бы не этотъ мучительный, постоянно преслѣдующій страхъ, что съ нимъ можетъ что-нибудь случиться, что онъ можетъ заболѣть, можетъ... Боже! отъ одной мысли замираетъ сердце... можетъ умереть, то мнѣ кажется, что счастье, которое мы находимъ въ нашемъ ребенкѣ, было-бы лучшимъ и полнѣйшимъ счастьемъ, какое только люди и особенно мы женщины можемъ испытывать.
   Каждый его лепетъ, каждое движеніе, каждая улыбка трогаютъ меня до слезъ и наполняютъ этимъ счастьемъ! Я часами могу смотрѣть на него; часами стою на колѣнахъ предъ няниной постелью, на которой его всегда пеленаютъ, разсматривая въ сотый разъ каждый его пальчикъ, цѣлуя каждое мѣстечко его тепленькаго, мягкаго и нѣжнаго какъ пухъ тѣльца. Могу часами улыбаться ему и говорить съ нимъ на томъ "китайскомъ нарѣчіи", какъ называетъ его Дмитрій, безсмысленномъ по своей содержательности и безцѣльности, состоящимъ изъ однихъ ласковыхъ восклицаній, междометій и тѣхъ маленькихъ, смѣшныхъ, въ сущности ничего собой не обозначающихъ, словечекъ, которыя никто другой кромѣ насъ матерей не понимаетъ и не употребляетъ.
   А когда я кормлю его грудью! Какое это наслажденіе! Чувствовать, какъ живые дающіе силы и жизнь соки переливаются изъ меня въ него, въ это крохотное теплое существо, лежащее у моей груди и улыбающееся мнѣ своимъ милымъ пахнущимъ парнымъ молокомъ ротикомъ!
   Существо въ которомъ чудесно воплотились и соединились онъ, мой любимый, дорогой мнѣ мужъ, и я сама! Существо, какъ-бы олицетворяющее собой вѣнецъ нашей любви! По крайней мѣрѣ, все лучшее въ ней, все болѣе высокое, все то ради чего человѣчеству прощается грѣхъ его паденія!
   И когда я держу его такъ на своихъ рукахъ и смотрю, какъ онъ улыбается мнѣ своими синими глазками, уже теперь похожими на глаза отца, мнѣ чудится порой, что это онъ самъ, мой Володя, тотъ Володя, какимъ онъ былъ 85 лѣтъ назадъ, когда лежалъ на рукахъ матери своей такимъ-же крохотнымъ существомъ, какимъ лежитъ теперь на моихъ рукахъ его сынъ, и оба они такъ сливаются для меня въ одно нѣчто цѣлое нераздѣльное, что я почти не могу провести черту, гдѣ начинается для меня одинъ и кончается другой.
   Но, представь, что самъ Володя какъ ни жаждалъ имѣть сына, какъ ни любитъ его теперь все-таки не понимаетъ меня вполнѣ и какъ это ни странно, какъ ни смѣшно, но даже слегка ревнуетъ меня къ нему. Ревнуетъ къ самому себѣ!
   Онъ часто теперь говоритъ на тему, что женщины все склонны преувеличивать и никогда ни въ чемъ не умѣютъ найти чувство мѣры и границы. Въ насъ, по его словамъ, почти во всѣхъ, за самыми рѣдкими исключеніями, есть какая-то врожденная потребность сдѣлаться тотчасъ-же рабынями своей любви, а вмѣстѣ съ этимъ и добровольными мучительницами самихъ себя.
   Онъ не хочетъ понять той постоянной тревоги, которую я не въ силахъ подавлять въ себѣ по отношенію нашего ребенка, и не понимаетъ этого упорно-преслѣдующаго меня страха потерять его.
   -- Ну, можно-ли такъ отравлять себѣ жизнь! говоритъ онъ мнѣ съ упрекомъ, да и съ чего ты взяла, что съ нимъ непремѣнно должно приключиться что-то ужасное, какія-то болѣзни, несчастія, смерть! 7/ю человѣчества выживаютъ благополучно, а твоего почему-то сейчасъ-же должны постичь всякія бѣдствія! Удивительно! Ахъ ужъ эти женщины!
   Этимъ "ахъ ужъ эти женщины"! какъ во французскихъ пѣсенкахъ куплеты заканчиваются теперь всѣ наши семейныя происшествія, объясненія и недоразумѣнія. Сердится онъ на меня также и за то, что я перестала правильно спать и каждую ночь вскакиваю по нѣсколько разъ посмотрѣть, какъ спитъ мой Воликъ, не надо-ли ему чего нибудь, не мокрый-ли онъ?
   Сначала онъ и въ городѣ, какъ и въ деревнѣ, спалъ въ нашей комнатѣ и его люлька стояла рядомъ съ нашей постелью, но чрезъ нѣсколько времени Володя взмолился чтобы его пощадили.
   -- Помилуй, матушка!-- жаловался онъ,-- вѣдь этакъ спать невозможно! Онъ кричитъ чуть не по цѣлому часу и каждый часъ! Гдѣ-же тутъ спать правильнымъ, крѣпкимъ сномъ? Вѣдь я человѣкъ рабочій а если такъ будетъ продолжаться, то я кончу тѣмъ, что и лекціи не въ состояніи буду читать!
   Ну понятно, что послѣ такихъ жалобъ, мой бѣдный Воликъ былъ изгнанъ отъ своей мамы и переведенъ въ сосѣднюю комнату къ нянѣ.
   Конечно, Володя правъ, говоря что онъ человѣкъ рабочій и что ему прежде всего нуженъ хорошій сонъ и ужъ конечно не я захочу мучить его; но скажи мнѣ пожалуйста, отчего-же мы, матери, не чувствуемъ этой усталости и разбитости, послѣ такъ-же плохо проведенной ночи?
   Я десять разъ въ ночь проснусь и вскочу къ моему Волику, да два раза его приносятъ ко мнѣ кормить, а между тѣмъ, утромъ я поднимаюсь даже еще кажется свѣжѣе и бодрѣе чѣмъ прежде, а если иногда и болитъ голова, то что это въ сущности за важность! Лишь-бы моему милому мальчику было покойно и хорошо.
   Да, моя дорогая, повидимому чувства отца и даже такого въ сущности любящаго какъ Володя и чувство матери совсѣмъ различны! И мнѣ кажется, что ихъ чувство не только эгоистичнѣе, но и холоднѣе и бѣднѣе нашего. Они, имѣя ребенка, ставятъ вопросъ такъ:
   -- Я, жена, ребенокъ!
   Мы же совсѣмъ обратно. У насъ прежде всего:
   -- Ребенокъ, мужъ и, наконецъ, мы сами. И я думаю, что вся наша жизнь складывается сообразно этому порядку. Мы съ дѣтства свыкаемся съ своимъ 3 No и посвящая жизнь на служеніе другимъ, сами скромно остаемся въ тѣни.
   Это и естественно! Мы, имѣя ребенка и особенно перваго, всѣми инстинктами души спѣшимъ насладиться счастьемъ своего материнства "купаемся въ немъ, утопаемъ", какъ говоритъ все тотъ-же Дмитрій, а каждый мужчина, кромѣ того что онъ мужъ и отецъ, при этомъ еще и профессоръ, у котораго есть своя работа, своя аудиторія, свои лекціи и чиновникъ, у котораго свой департаментъ, свои входящія и исходящія и офицеръ, у котораго свой полкъ, своя рота и купецъ, у котораго своя торговля и помѣщикъ, у котораго свое хозяйство и священникъ, у котораго своя церковь и паства и докторъ, у котораго свои паціенты и т. д.
   Мы же въ большинствѣ случаевъ только жены и матери и потому всѣ потребности ума и сердца вносимъ въ то, что называется нашей семьей, тогда какъ они попрежнему и даже главнымъ образомъ остаются общественными дѣятелями и ужъ конечно каждаго изъ нихъ гораздо больше интересуетъ и волнуетъ, будетъ-ли напримѣръ преобразованъ университетъ, улучшатъ-ли податную систему, проведутъ-ли новую желѣзную дорогу, оставятъ-ли на своемъ посту того-то и того-то и какого направленія будетъ придерживаться тотъ-то и тотъ-то, чѣмъ то, что у ихъ ребенка сдѣлались вдругъ колики въ животикѣ или прорѣзался первый зубокъ -- эти страшныя колики, отъ которыхъ мы теряемъ голову и этотъ прелестный первый зубокъ, который доставляетъ намъ столько торжества и радости. Конечно и они заинтересуются имъ пожалуй на минутку и даже скажутъ:
   -- Неудели? а ну-ка покажи, покажи его шельмеца!
   И если въ это время завернетъ какой-нибудь пріятель, то они и съ нимъ подѣлятся мимоходомъ пріятной новостью, но чрезъ часъ забудутъ и о ней и... и о самомъ ребенкѣ если только тотъ не напомнитъ имъ о себѣ крикомъ.
   Я вовсе не хочу этимъ сказать, что правы мы, а не они; нѣтъ, отчего-же, я даже охотно соглашаюсь съ ними, что насъ женщинъ материнство нѣсколько суживаетъ, отодвигая для насъ все остальное на задній планъ. Но вѣдь это оттого, что оно само по себѣ такъ богато, такъ разнообразно въ своихъ чувствахъ и впечатлѣніяхъ, что не мудрено если оно захватываетъ насъ цѣликомъ и охлаждаетъ на время ко всему прочему. Это простой законъ природы, который оправдывается не только на людяхъ и на животныхъ, но и на птицахъ и насѣкомыхъ.
   Разница только въ томъ, что мы женщины понимаемъ равнодушіе ихъ отцовъ, въ сущности гораздо болѣе чувствительное и оскорбительное для насъ матерей чѣмъ это обыкновенію они думаютъ и не только понимаемъ, но и примиряемся и даже считаемся съ нимъ, смотря на него почти какъ на ихъ естественное право, а они и не понимаютъ и не прощаютъ намъ нашего страстнаго материнства, а часто даже негодуютъ. за него на насъ и насмѣхаются надъ нами, задѣвая и оскорбляя тѣмъ насъ еще даже больше, чѣмъ своимъ равнодушіемъ. Я, напримѣръ., сама чувствую, что съ тѣхъ поръ, какъ стала матерью, охладѣла почти ко всему, что такъ или иначе не касается моего ребенка. Всѣ мои мысли такъ сосредоточены на немъ, такъ полны имъ, что все остальное не то чтобы перестало существовать для меня или интересовать меня, но только кажется мнѣ не важнымъ и не интереснымъ по сравненію съ тѣмъ великимъ, что я имѣла и чѣмъ полно теперь все мое существо. Я даже театръ разлюбила! даже читать стала гораздо меньше! Когда мнѣ случается бывать теперь въ театрѣ, я почти мученица, потому что меня не переставая тревожитъ все одна и та же мысль: "что то дома! все-ли тамъ благополучно? Не случилось-ли чего нибудь? Не ушла-ли няня, бросивъ Волика на произволъ судьбы., въ кухню гдѣ она всегда забалтывается?" И безпокоясь этими мыслями, я не могу уже ни сосредоточиться на пьесѣ, ни увлекаться, какъ бывало прежде, игрой любимыхъ артистовъ, и кончаю всегда тѣмъ, что, къ. полному негодованію мужа и Дмитрія, уѣзжаю домой съ середины спектакля. А наши прежнія, милыя чтенія по вечерамъ вслухъ, вдвоемъ, совсѣмъ испортились и часто служатъ, только причиной ссоръ и непріятностей. Володя не можетъ простить мнѣ, что часто на самомъ интересномъ, мѣстѣ я, заслышавъ плачъ Волика, вдругъ вскакиваю, бросаю работу, книгу и лечу въ дѣтскую, оставаясь тамъ до тѣхъ, поръ, пока онъ вполнѣ не успокоится и не затихнетъ.
   Конечно чтеніе прерывается, впечатлѣніе расхолаживается, Володя дуется и не хочетъ больше читать, особенно если это повторится раза два, три подъ-рядъ.
   Тогда онъ уже съ раздраженіемъ бросаетъ книгу, кричитъ, что это ни на что не похоже, что онъ бралъ себѣ жену и друга, а не кормилицу и няньку и хлопнувъ дверью уходитъ къ себѣ въ кабинетъ, а то и вовсе изъ дому; и чтобы отмстить мнѣ, возвращается нарочно какъ можно позже, когда я ужъ истерзаюсь вся поджидая его. Я же чувствую себя одновременно и виноватой и обиженной и не только за себя, но и за ребенка, у котораго онъ чуть не отнимаетъ естественное право кричать и ѣсть, когда тому этого хочется. Развѣ онъ самъ маленькій не кричалъ точно такъ-же, не требовалъ къ себѣ такимъ-же крикомъ свою мать, не призывалъ ее, когда хотѣлъ ея груди или былъ мокрый или у него что-нибудь болѣло! Развѣ не обязана я прежде всего быть готовой каждую минуту придти на помощь къ моему ребенку, пока онъ еще такъ малъ и безпомощенъ! И, наконецъ, развѣ я виновата, что природа вложила въ насъ это глубокое, всегда полное страстной тревоги чувство материнства, не давъ въ то-же время въ такой-же пропорціи его и имъ?
   Но дѣлать нечего; такъ какъ въ то-же время, я невольно сознаю, что правъ по своему и Володя, то опять въ сотый разъ примиряюсь со всѣми этими нашими недоразумѣніями и всячески стараюсь загладить въ немъ дурное впечатлѣніе... Но увы... опять до перваго лишь крика, когда опять, руководимая только своимъ инстинктомъ матери, снова невольно все бросаю и лечу въ дѣтскую и снова раздражаю этимъ моего мужа...
   Да, какъ это ни странно, но, увы вѣрно, что ребенокъ вмѣсто того, чтобы еще плотнѣе соединить между собой двухъ любящихъ людей, часто скорѣй слегка разъединялъ ихъ, въ силу различнаго пониманія и отношенія къ одному и тому-же вопросу.
   Зато мы, женщины, тетя Луиза, Ольга и я все больше и больше сближаемся другъ съ другомъ и почти ежедневно, когда наши мужья расходятся но своимъ занятіямъ, сходимся, другъ у друга (чаще всего у меня) и проводимъ, вмѣстѣ все утро. Тутъ уже наступаетъ, вполнѣ наше "женское царство", по выраженію Дмитрія.
   Я сама часто задумываюсь надъ этимъ вопросомъ: отчего до моего выхода замужъ и даже послѣ него до моей беременности общество мужчинъ, и ихъ разговоры интересовали меня гораздо больше, чѣмъ общество и разговоры женщинъ? Отчего, напримѣръ, съ той-же самой Ольгой, съ которой я теперь такъ сошлась, до моей беременности я не находила ничего общаго? Теперь-же она, эта Ольга, которую почти нельзя представить себѣ иначе какъ беременной или кормящей, стала вдругъ такъ близка, такъ понятна моему сердцу, что я положительно съ, огромнымъ, удовольствіемъ провожу cъ нею чуть не всѣ дни и никогда съ нею не скучаю какъ скучала бывало прежде, когда мы часто рѣшительно не знали о чемъ говорить другъ съ другомъ.
   Теперь-же тема у насъ не истощается, хотя говоримъ мы почти все объ одномъ и томъ-же: о нашихъ дѣтяхъ, ихъ особенностяхъ, ихъ болѣзняхъ, животикахъ, зубкахъ, ростѣ, о ихъ сказальникахъ, одѣяльцахъ и т. д. безъ конца.
   Тетя Луиза не только намъ не мѣшаетъ, но сочувствуетъ этому всей душой! Она сама рожала, кормила, ростила и эта тема уже благодаря однимъ воспоминаніямъ интересуетъ ее не меньше нашего. Послѣ смерти Раисы и несчастія съ Сергѣемъ она стала очень молчалива, и часто цѣлыми часами ее можно видѣть застывшей все въ одной и той-же позѣ, съ глазами устремленными въ одну точку и о чемъ-то глубоко задумавшейся; но тутъ она всегда оживляется, расцвѣтаетъ и дѣлается опять прежней веселой, добродушной тетей Луизой, которая такъ любила, бывало, поболтать и посмѣяться.
   Иногда къ намъ присоединяется и Роза Карловна; тогда мы уже окончательно блаженствуемъ. Мы сидимъ, пьемъ чай и въ то-же время кроимъ, шьемъ что-нибудь (по большей части все тѣже одѣяльца и чепчички) и болтаемъ. Когда приходитъ время давать грудь моему Волику мы идемъ всѣ вмѣстѣ. Я кормлю, а онѣ сидятъ подлѣ, смотрятъ, даютъ мнѣ разные совѣты, вспоминаютъ какъ кормили своихъ и право наслаждаются кажется не меньше моего.
   -- Прекрасный ребенокъ -- говоритъ одобрительно Роза Карловна, которая чувствуетъ особенную нѣжность ко всѣмъ тѣмъ дѣтямъ, которыхъ принимала.
   И она беретъ моего Волика, приподымаетъ его на одной рукѣ чтобы лучше чувствовать его вѣсъ и восклицаетъ съ торжествомъ:
   -- Ого! прибавилось! опять прибавилось! фунтика два съ прошлаго раза прибавилось.
   Тетя Луиза тоже беретъ его на руки и тоже сочувственно и съ гордостью киваетъ головой, подтверждая сей пріятный фактъ. Потомъ то же самое дѣлаетъ Ольга и, наконецъ, я сама, хотя я то ужъ давно знаю, что онъ у меня ростетъ не по днямъ, а по часамъ.
   -- А мой Сережа,-- говоритъ тетя Луиза,-- какъ только родился, такъ ужъ вѣсилъ 10 фунтовъ, а въ полгода дошелъ до полупуда! Всѣ такъ и называли его богатыремъ!
   Но при этихъ словахъ ей вѣрно вспоминается какъ жестоко распорядилась судьба съ ея бѣднымъ богатыремъ.
   -- Да -- говоритъ она, глубоко вздыхая -- да... а вотъ что вышло потомъ...-- и глаза ея наполняются слезами.
   На минуту мы всѣ замолкаемъ и грустно задумываемся, а мое сердце сжимается тоской и страхомъ.
   Я гляжу на моего дорогого Волика, безмятежно сосущаго своими парными губками мою грудь и невольно думаю:
   -- Что-то предстоитъ и тебѣ, моя радость? Что-то дастъ тебѣ жизнь?.. Будетъ-ли она для тебя нѣжной заботливой матерью или злой мачихой?..
   И эта загадочная таинственная людская судьба, полная неизвѣстности, которую никто не въ силахъ предугадать -- невольно страшитъ меня за моего мальчика и я крѣпче прижимаю его къ себѣ. О если-бы грудью своей я могла защитить его отъ всякихъ невзгодъ и страданій! Если-бы, хотя-бы цѣной собственной жизни, собственнаго счастья, могла-бы купить ему у судьбы счастье и здоровье. Какъ ни прекрасно оно, мое настоящее счастье, какъ ни люблю я свою жизнь -- я не пожалѣла-бы ихъ для него...
   Но онъ улыбается мнѣ своими синими отцовскими глазками, точно успокоивая меня и на душѣ у меня стихаетъ и просвѣчиваетъ вѣрой и упованіемъ... Все Богъ дастъ, будетъ хорошо...
   Но Ольга отрываетъ меня отъ моихъ думъ.
   Она стоитъ подлѣ меня на колѣняхъ, чтобы лучше видѣть какъ Воликъ сосетъ.
   -- Это хорошо, говоритъ она -- что у него зубы плохо рѣжутся; легче потомъ будутъ идти, да и кормить не такъ больно, а то мой Саша всю мнѣ грудь бывало до крови искусаетъ зубенками.
   Роза Карловна замѣчаетъ, что это часто бываетъ, а тетя Луиза смѣется и любовно похлопывая Ольгу по плечу говоритъ, что та сама такъ-же бывало кусалась, когда тетя Луиза кормила ее.
   Мы всѣ смѣемся и я гляжу на толстую, беременную Ольгу въ широкомъ ваточномъ капотѣ и мнѣ такъ трудно представить ее себѣ моимъ маленькимъ Воликомъ, потому что всѣ грудныя дѣти представляются мнѣ въ его видѣ.
   Но вотъ Воликъ уже сытъ. Онъ оторвался отъ груди и смѣется, смотря на каждую изъ насъ по очереди съ какимъ-то страннымъ точно знающимъ что-то больше насъ выраженіемъ на своемъ миломъ личикѣ. Мы всѣ ласкаемъ, цѣлуемъ его, забавляемся съ нимъ еще нѣсколько времени и наконецъ сдаемъ его нянѣ и сами возвращаемся снова въ залъ, къ нашему круглому столу, съ остывшемъ уже на немъ самоваромъ и обрѣзками накроенныхъ чепчиковъ и распашенокъ.
   Мы еще подъ впечатлѣніемъ только что проведенныхъ въ дѣтской минута и тетя Луиза еще полна не улегшимися воспоминаніями.
   Она разсказываетъ, какъ покойница Раиса родилась съ длинными темными волосиками на головкѣ и въ рубашечкѣ.
   Я вспоминаю Раису, ея строгое вдохновенное лицо, мой восторгъ предъ ней и благоговѣніе -- и все это кажется мнѣ бывшимъ уже такъ давно, давно... И сердце мое остается спокойнымъ, почти холоднымъ при этомъ воспоминаніи, которое еще годъ или полтора назадъ такъ, волновало меня...
   Да, все, все сосредоточилось теперь на одномъ крохотномъ существѣ и какъ ни мало оно, это дорогое мнѣ крохотное существо, оно все-же заслонило собой для меня весь міръ...
   Но вотъ скоро три часа. Мои дамы начинаютъ сбираться домой. Передъ уходомъ мы еще разъ всѣ вмѣстѣ отправляемся взглянуть на Волика и тамъ всегда немного забалтываемся о какомъ-нибудь интересномъ предметѣ, касающемся все тѣхъ-же зубковъ, животиковъ и одѣялецъ. Наконецъ, тетя Луиза испуганно спохватывается, что ее давно ждутъ дома и мы поспѣшно начинаемъ прощаться. Но Роза Карловна вспоминаетъ, что забыла дать мнѣ какой-то необходимый совѣтъ, для котораго спеціально пришла и мы снова останавливаемся всѣ, сначала въ спальнѣ, потомъ въ залѣ, потомъ въ передней; потомъ Ольга вспоминаетъ, что забыла что-нибудь (она всегда что-нибудь забываетъ) и идетъ искать, а вмѣстѣ съ ней возвращаемся и мы и тоже ищемъ всѣ забытую и куда-то исчезнувшую вещь; наконецъ вещь найдена, мы опять всѣ цѣлуемся, прощаемся, въ пятый разъ передаемъ другъ-другу послѣднія порученія и совѣты и снова стоимъ въ залѣ, стоимъ въ спальнѣ, стоимъ въ передней, стоимъ даже на лѣстницѣ, съ которой онѣ гонятъ меня, боясь что я простужусь.
   -- Уходи, Катя, простудишься!-- говоритъ Ольга, уже спускаясь.
   Но я стою перегнувшись черезъ перила и смотрю какъ онѣ спускаются. Мнѣ вовсе не холодно и такъ почему-то хорошо, что уходить не хочется.
   -- Смотрите -- кричитъ Роза Карловна, поднимая ко мнѣ свое полное пріятное лицо -- смотрите молоко застудите!
   Я вспоминаю о молокѣ, пугаюсь и быстро скрываюсь за дверью. Молоко застужать нельзя! Это почти преступленіе или по меньшей мѣрѣ страшное несчастіе. Что-же будетъ тогда съ Воликомъ! И я снова бѣгу къ нему въ дѣтскую, снова опускаюсь передъ нимъ на колѣни, цѣлую его, снова болтаю съ нимъ на "китайскомъ нарѣчіи" и снова мечтаю надъ нимъ сладкими грезами, которыя только болѣзненно съеживаются порой отъ налетающаго мгновеніями все того-же мучительнаго страха потерять его...
   Но вотъ Гекторъ, точный какъ часы, начинаетъ скрестись въ дверь, слегка взвизгивая отъ нетерпѣнія и отвлекаетъ меня на минуту.
   Это онъ просится, чтобы его выпустили на улицу навстрѣчу мужу. Теперь онъ уже одинъ ходитъ встрѣчать Володю и кажется сердится на меня за это. По крайней мѣрѣ онъ выходитъ теперь на улицу уже безъ прежняго громкаго радостнаго лая, съ которымъ выбѣгалъ бывало, когда ходилъ вмѣстѣ со мной и если я сама выпускаю его въ дверь, онъ проходитъ мимо меня съ опущенной, недовольной мордой и не глядя на меня. И иногда, какъ это ни смѣшно, но при видѣ этой опущенной морды и недовольно поджатаго хвоста меня охватываютъ какіе-то неопредѣленные укоры совѣсти и я думаю, что быть можетъ Дмитрій отчасти правъ, когда говоритъ, что въ нашемъ домѣ мужчины теперь заброшены (онъ, кажется, и Гектора причисляетъ сюда-же), а женщины и дѣти торжествуютъ. Но, конечно, онъ шутитъ и все это вздоръ.
   Крѣпко цѣлую тебя, моя дорогая; что подѣлываетъ твой маленькій Андрюша? Пожалуйста пиши мнѣ о немъ почаще и подробнѣе. А мужу кланяйся.

Твоя всегда Катя.

(Продолженіе слѣдуетъ).

Мар. Крестовская.

"Сѣверный Вѣстникъ", NoNo 11--12, 1894, No 1, 1895

ОТЪ РЕДАКЦІИ.

   Повѣсть М. В. Крестовской. "Женская жизнь, первая часть которой была напечатана въ "Сѣверномъ Вѣстникѣ" въ прошломъ зимнемъ сезонѣ, вслѣдствіи болѣзни автора не могла быть закончена имъ и напечатана въ текущемъ 1895 г. Считаемъ нужнымъ довести до свѣдѣнія нашихъ подписчиковъ, что какъ только обстоятельства позволятъ автору написать вторую часть повѣсти, мы разошлемъ ее подписчикамъ этого года, независимо отъ того, продолжатъ ли они подписку на журналъ въ 1896,-- подъ тѣмъ только условіемъ, чтобы они до перваго января 1896 сдѣлали заявленіе въ контору о своемъ желаніи получить вторую часть повѣсти г-жи Крестовской.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 12, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru