Кристи Иван Иванович
Литературное обозрение

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Кристи И. Письма к К. Н. Леонтьеву. Статьи
   СПб.: Владимир Даль, 2016. -- (Прил. к Полному собранию сочинений и писем К. Н. Леонтьева: В 12 т. Кн. 2).
   

ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ


Вступление: истинное значение литературы, перелом в русском самосознании, его влияние на печать, духовные интересы общества, духовные журналы. -- Значение успеха гр. Л. Н. Толстого. -- Юбилей Пушкина

   Оглядываясь на текущий литературный материал, который подлежит обсуждению в этих очерках, прежде всего останавливаешься на его кажущейся бедности и как бы незначительности. Незаметно ни одного крупного литературного произведения, -- тщетно глаз будет искать на горизонте этого мірa какую-нибудь возвышенность, какой-нибудь выдающийся талант. Такую бедность приходится несомненно признать, став на точку зрения обыкновенных литературных обозрений наших журналов; но сразу горизонт расширяется, сразу получается избыток материла, материала живого, интересного, когда придашь литературе и литературной критике ее истинное, более широкое значение. Литература представляет интерес по тому, насколько она является выразительницей сознания общества, литература представляет из себя жизненное явление, идущее в своем развитии параллельно с жизнью общества. В этом ее истинное значение, и здесь указание для выбора материала литературному обозревателю, т. е. обозревателю движения русской мысли и слова. Действительно, легко ли проследить за жизнью русского сознания и умеем ли мы находить ее проявления там, где они действительно находятся? Легко давать периодический отчет о выходящих новых журналах, разбирать постоянно однообразные беллетристические произведения и стихи одних и тех же излюбленных авторов, нетрудно отделать и разругать автора, неприятного по своему ли направлению, по своему ли происхождению, или по журналу, в котором он пишет, или иногда благоговейно преклониться перед глубокомысленной, до скуки, статьей, теоретически решающей разные "социологические", "общественные" и др<угие> вопросы без всякого отношения к русской жизни. Но будет ли это действительным обзором русской литературы, будет ли он иметь реальное значение, даст ли он понятие о самосознании русского общества? Нет, это самосознание не так узко, не так односторонне, не так мертвенно. Не несколько поющих стихов и повестей, не несколько теоретических статей по западным идеалам составляют и пополняют русское сознание. Общество живет своею реальною жизнью, имеет свои вкусы и потребности, и если принято было говорить, что эти потребности остаются неизвестными в правительственных канцеляриях, то нужно признать, что они также мало известны в разных редакциях и в кабинетах критиков. Действительно, было время, когда у нас действовал какой-то самообман, когда за всё общество думали и рассуждали несколько писателей и критиков, и общество по многим причинам, которых теперь не место касаться, не замечало этого обмана, не протестовало против него, повторяло идеи, чуждые его историческому духу. Да, это была пора постепенного падения нашей литературы. Последние произведения крупных писателей доброго старого времени, успех которых также много зависел от того, попадут ли они в тон того или другого кружка, и потом лишь монотонные с шаблонной тенденцией, с грубой манерой написанные повести и стихи, не лишенные, однако, иногда некоторой талантливости. Но это время прошло и, нужно надеяться, безвозвратно. В русском обществе, в его сознании произошла реакция, произошло пробуждение, совершился поворот от слова к делу, от отвлеченных и беспочвенных либеральных доктрин -- к духовным и национальным интересам. Общество, решившись вырваться из-под рабского подчинения печати и ложно направленной литературы, сразу проявило всю свою силу: оно этим самым преобразило саму печать и литературу. Я хочу сказать, что благоприятная реакция в обществе находит себе хотя еще слабое, но всё же заметное отражение в печатном слове. Не говоря уже о том, что по числу можно указать за последнее время гораздо более газет если не прямо консервативного направления, то во всяком случае таких, которые бросили пережевывать старые либеральные фразы и взялись за решение живых, национальных вопросов и при том, что очень важно -- газет провинциальных, -- достойно внимания, что в самих либеральных газетах, не слишком старых, не заматеревших в "рабьем языке", в журналах, не взявших себе монополии ученой скуки и конституционной оппозиции, заметна значительная перемена в отдельных выражениях, в тоне, потерявшем половину самоуверенности в отношениях к явлениям и событиям русской жизни. Больше правдивости в картинах, менее карикатур, больше уважения к русской истории и действительности, менее заимствованных теорий; более скептицизма по отношению к своим отрицаниям, менее грубых оскорблений святых заветов народа. Где здесь искреннее обращение еще молодых писателей, где сознательное или бессознательное угождение переменившемуся вкусу публики, где, с другой стороны, упорное сохранение старых приемов -- отметить всё это будет делом наших будущих очерков, теперь же нам важно указать на тот факт, что общество, не так давно находившееся под каким-то давлением печати, восстало против этого ига и пошло самостоятельным путем. И этот факт так важен, что добросовестному литературному обозревателю недостаточно указать на перемену, происшедшую вследствие этого в литературе, и ограничиваться обзором всё тех же беллетристических произведений и ученых статей, о которых я говорил выше. Повторяю, духовная и умственная жизнь общества гораздо шире и имеет много разнообразных проявлений. Такое проявление было, между прочим, недавно по случаю смерти М. Н. Каткова. Оставим в стороне несколько неискренних заявлений, которые всегда присоединяются в таких случаях, и несколько субъективных, несомненно, что Россия оценила историческое значение этого деятеля, а умение верно отнестись к отечественной истории есть признак национального самосознания. Но это -- между прочим. Вообще же есть множество вопросов, которые дороги для русского общества, для русского человека: вопросов религиозных, церковных, философских, государственных и общественных, которые его волнуют и интересуют, и не находят места ни в одном газетном обозрении. Остановимся на вопросах одного рода -- религиозных. В той реакции в обществе, о которой я говорил выше, очень важное место заняла религия. Кроме простого поворота к личной религиозной жизни, к большему подчинению Церкви, общество глубоко интересуется религиозными и церковными вопросами. Изучение церковной истории стало интересовать множество молодых людей не только в университетах, но и в обществе, например, женщин лучшего общества, посещавших лекции профессора Иванцова-Платонова в Москве. Какая-нибудь проповедь, какая-нибудь статья по церковной политике в малоизвестном журнале часто нарасхват разбирается, читается и обсуждается. Можно ли иметь понятие об этом всё более увеличивающемся интересе общества по литературным обозрениям? Нет; и это вина обозревателей, материал для них нашелся бы. У нас есть несколько духовных журналов, которые всё более и более проникают в кабинеты серьезных людей, в гостиные к светским людям. В этих журналах попадаются прекрасные статьи, с одной стороны, по общим вопросам церковной политики, школьным, литературным, философским, с другой стороны -- специально духовного содержания, поучительно действующие на нравственное настроение общества, а, между тем, имени этих журналов нельзя встретить на страницах больших газет. Если, к сожалению, не всегда приходится попадать на такие статьи: если общественное самосознание не всегда находит такие яркие выражения, -- то это оттого, что наша печать и литература еще далеко не стала на ту высоту, которой должна была бы достигнуть, высоту, с которой она могла бы влиять на общество, и даже не всеми своими сторонами коснулась той высоты, на которой находится общественная мысль. Тем более важно литературному критику указать те факты, где достигается такая высота, дать им должное освещение и оценку, познакомить с ними русское общество, в каком бы виде и в каком бы непопулярном журнале они ни появились. Если есть раздел между русским самосознанием и литературой, то несомненно тут вина литературы, и дело критики по возможности смягчать этот раздел. Истинная литература -- повторяю -- та, которая живет жизнью общества, отзывается на реальные факты, на действительно идеальные стремления общества, а не скользит только по поверхности этой жизни в разных отвлеченных гипотезах, разных выдуманных поэтических чувствах. И вот этой жизненной литературе, в каком бы она ни была зачаточном состоянии, в какой бы она форме ни являлась, в виде ли беллетристики и поэзии, или в виде исторического исследования, или духовной статьи, столичного или провинциального издания, проповеди или справочной книги, я буду с радостью отводить место в своих критических обзорах даже в тех случаях, когда нужно будет показывать ошибочность выводов в сравнении с выводами народной жизни. Литературный критик не может игнорировать окружающей жизни, и его деятельность не может ограничиться подведением итогов более распространенных или более рекламируемых произведений; он должен сопоставить эти итоги с итогами действительной русской жизни: только тогда он может сохранить живое отношение к разбираемому им предмету, только стоя вне ее он будет видеть ее в перспективе и заметит ошибку, услышит фальшивый звук. И не только в области идей и убеждений, но и в области чисто-литературной имеет общество, русская публика, свои определенные требования, определенный вкус. Публика чрезвычайно отзывчива к малейшему проблеску таланта, к малейшей искренней ноте, к хорошему, не испещренному грубыми выражениями слогу. Удивительно ли, что при таких условиях господствует в обществе преимущественно недовольство беллетристикой и поэзией, когда так принято талант заменять простым навыком грамотно выражаться, когда действительный талант скрывается под тенденциозной окраской, под неудачной манерой выражаться, иногда под безграмотностью, когда поэзия воспевает, большею частью, одним воображением созданные страдания и боли. Посмотрите на колоссальный успех последних даже слабых и философски несостоятельных произведений гр<афа> Л. Н. Толстого. Возможен ли он был бы в другое время, не столь бедное талантами? Он тем и берет, что он умеет прекрасно писать, что в каждом его слове виден его талант, и главное, что в его тоне звучит несомненная искренность. Оттого происходит неуспех всех тех возражений против гр<афа> Толстого, которые, сериозные и дельные сами по себе, основываются на сухих разборах разных философских и религиозных систем. Публике у графа слышится искренняя нота, у критиков ей слышится сухое доктринерство. Единственным удачным по способности воздействия на читателем опровержением Толстого я считаю один разбор его исповеди. Это целый психологический очерк личности графа, где автор очень метко показывает, что граф искренен только в своей крайней гордости и самопоклонении. Я надеюсь вернуться к этой книге, а теперь я хотел указать на значительный, хотя и не прочный успех гр<афа> Толстого, как на симптом литературного вкуса публики, стремления к правде и красоте. Но это настроение общества находит себе еще более достойное проявление: русская публика, в своем искании литературного совершенства, возвращается к первоисточникам своей словесности, к великому источнику, от которого пошел весь поток нашей литературы. В этом году, с исполнением пятидесятилетия по смерти Пушкина, кончилась монополия, отнимавшая у народа его поэта. Это факт не случайного только значения. 1887 год знаменателен тем, что Россия отнеслась к Пушкину гораздо зрелее, чем 7 лет тому назад, при открытии московского памятника. Можно сказать, что теперь происходит реставрация Пушкина, похороненного под грязной кучей (литературного) отрицания 60-х годов. Эта реставрация уже принесла свои плоды: его читают, изучают, вкус общества в нем находит себе истинное удовлетворение. Но еще больше плодов можно ожидать в будущем. Лучшее знакомство с Пушкиным, его большее распространение в русском народе будет иметь громадное влияние на внутреннее содержание и на внешнюю форму русской мысли, русского слова. Мы возвысимся духом, мы перестанем мыслить чужими идеями, будем жить национальными идеалами, речь наша очистится от карикатурных выражений, от неудачного подражания гоголевскому реализму и его грубым выражениям, новые молодые писатели найдут в Пушкине силу для выхода с ложного пути своих предшественников. Да, в Пушкине наше литературное возрождение, Пушкин наш учитель -- и долго, долго будет им. В этом сознании как-то легче, отраднее приступать к занятию обозревателя, несмотря на все печальные явления нашей литературы, повторяя его чудные слова:
   
   Да здравствуют музы, да здравствует разум!
   Ты, солнце святое, гори!
   Как эта лампада бледнеет
   Пред ясным восходом зари,
   Так ложная мудрость мерцает и тлеет
   Пред солнцем бессмертным ума!
   Да здравствует солнце, да скроется тьма!
   


Сравнительное обилие и большой успех мелких произведений. -- Его причины. -- Короленко. -- Кн. Волконский. -- Чехов. -- Значение русского романа славной плеяды. -- Его неудачное отражение на современной литературе

   Возвращаясь к вопросу о нашей современной беллетристике, нужно указать на явление, наблюдаемое у большинства наших, в особенности молодых, писателей, и притом писателей более талантливых. Это факт уменьшения количества романов, больших произведений и часто ограничения деятельности новых писателей краткими рассказами в несколько листов. И эти маленькие рассказы и повести пользуются часто большим успехом, чем современные романы. Причины этого явления нужно искать в некоторых условиях времени и нашей литературы. С одной стороны, в этом отражается характер 19 столетия, дух века, живущего паром и электричеством, пишущего телеграфом, говорящего телефоном и сочинившего волапюк. Всё быстро движется, спешит, с этим вместе ускоряется психический ритм человека, человек раньше зреет, раньше стареет, ему некогда задумываться. Понятно, что эта быстрота отражается и в области мысли и слова. Наши писатели, подчиняясь этому общему закону движения, чувствуют в себе известное накопление впечатлений, желание ими поделиться, начинают без достаточного образования, без знакомства с русской жизнью, без системы и труда писать, дарить газеты и журналы своими рассказами или стишками и, пользуясь некоторым успехом или материальной выгодой, становятся на покатую плоскость легкого составления популярности. Оттого часто авторы, выступившие с одной или двумя талантливыми вещами, потом, если их отвлекло что-нибудь в жизни, совершенно пропадают для литературы; другие же пишут всё более и более, пока не испишутся, не становятся ремесленниками, не начинают служить какой-нибудь тенденции. И тогда, правда, привыкши к труду, они часто берутся за роман, уже почти убивши в себе талант, забыв и то из действительной жизни, что знали смолоду. Таким образом, второй причиной краткости, невыдержанности литературных произведений является недостаток образования и недостаточное знакомство с жизнью наших литераторов и художников. У нас с легкостью можно найти драматургов, не изучивших Шекспира, не подозревающих о существовании сочинений Аристотеля и "Гамбургской драматургии" Лессинга, поэтов, не знакомых с "Лаокооном" или с разбором "Германа и Доротеи" Гумбольдта. Я не говорю уже о тех живописцах, которые воспитывались на отрицании всей старой живописи с самим Рафаэлем включительно.
   У нас есть писатели, кончившие университет, есть один талантливый, прошедший сельскохозяйственную академию, но большинство из них не имеет никакого литературного образования и также никакого знакомства с жизнью; сидя в столичных редакциях, пишут о деревне и т. п.
   Такое отсутствие широты кругозора, бедность литературного навыка рядом с свойственным нашему веку отсутствием слабости воли, не дают простора врожденному таланту, не позволяют автору задаться широкими планами или хорошо справиться с таковыми. Этим объясняется и распространенность и успех мелких повестей и рассказов. Как на такой успех я укажу на повести Вл. Короленко, издание которых разошлось в полгода, и на недавно вышедший томик рассказов Чехова, под заглавием "Сумерки". Последний уже удостоился нескольких одобрительных отзывов, и случалось встречать параллели между этими двумя писателями. По-моему, их сравнивать невозможно. Г. Короленко берет своею необычайной поэзией, своею тонкою поэзией, своею обдуманностью. Несомненно, он имеет большой талант, у него поэтическая душа, но вместе с тем нельзя сказать, чтобы он обладал тем абсолютным художественным чутьем, которое бы ему всегда подсказывало чувство меры, чувство красоты. К художественному чувству у него всегда присоединяется известная обдуманность, иногда деланность. Если у него нет грубых нарушений чувства меры, тенденциозной окраски, то, во всяком случае, у него встречаются длинноты, иногда некоторая искусственность языка, иногда несколько односторонняя нотка какой-то сентиментальности. Впечатление доброго чувства, ума, а не одного художественного таланта оставляют повести г. Короленко. Он имеет успех много благодаря темам, которые он выбирает. Они у него бывают чувствительны и тем интересуют и трогают читателя. Он бы никогда не мог иметь успеха одними реальными картинами из русской жизни, несмотря на поэтичность описаний, на уменье очертить характеры, на тонкую психологию и хороший язык. Г. Короленко далеко не реальный писатель, у него интересны не типы, не быт, а идеальная область чувств. Достаточно вспомнить его легенду: "Лес шумит" -- ведь не реальную, а поэтически- идеальную цену имеет это произведение. Или -- в "Слепом музыканте" интересен не тип мальчика, не характер дяди, матери, невесты, а интересен процесс развития этого мальчика, так сказать, гамма чувств, которая развивается на наших глазах, эта психология всечеловека. Хотя именно в этом произведении есть подробности, есть длинноты, например, в подробных описаниях, как мальчика звуками обучали познавать цвета, которые стоят вне художественной задачи и которым более места, если они верны, в педагогических заметках. Эти все свойства не позволяют делать параллели между Короленко и Чеховым. Скорее можно сравнить первого с князем Волконским, напечатавшим отдельным изданием повесть -- "Отчего" и много мелких рассказов в "Русском Вестнике", за последние два года. У него нет поэтического элемента Короленко, но у него замечательно верное изображение семейных картин: хорошо вычерчены характеры, в его очерке "Выродок" верность изображения московской семьи смахивает на фотографию, но главный интерес его повестей в тех чувствах, развитие которых он тонко раскрывает; в той связи, которая существует лишь в нравственной области между самым незначительным фактом, словом и позднейшими событиями и которую он так верно умеет изображать. Некоторые его рассказы можно также назвать педагогическими очерками, так как влияние детства, в особенности детей, несправедливо, неумело воспитанных, отражается на характерах, на судьбе его героев. Он как бы изображает "угнетенных и униженных" не материальной нуждой, не социальной обстановкой, но, что ужаснее, нравственным одиночеством, сердечными катастрофами в самой роскошной обстановке. Отсюда, может быть, и его недостатки, некоторая как бы сентиментальность и слишком частое повторение самоубийств и смерти, для развязки. Совершенно другой характер носят мелкие рассказы А. П. Чехова. Он прежде всего отличается реальной правдой своих очерков; он верно очерчивает типы, и притом гораздо разнообразнее по выбору материала: у него фигурирует и делец помещик, и монах, церковный сторож и разорившийся князь, городской нотариус и огородник, беглый каторжник и сельский священник. Зато у автора часто не видно выводов, нет достаточно причинной связи, многие из его рассказов построены на случайных обстоятельствах, носят анекдотический характер. Например, в рассказе "Несчастие" -- падение женщины поставлено в зависимость от утомления ее мужа в известный вечер, вследствие этого, не сумевшего понять ее внутренней борьбы и спасти от несчастного шага. Тем не менее ее психическое настроение очерчено прекрасно, лишь причина ее шага не достаточно обоснована. Такой же анекдотический характер носит рассказ "Враги", где к доктору, только что потерявшему сына, является из деревни помещик и почти насильно везет к умирающей жене. Оказывается, жена, в его отсутствие, убежала с любовником, и здесь прорывается всё негодование доктора, нужно правду сказать, прекрасно изображенное. Правда, есть другие очерки вполне цельные, производящие сильное художественное впечатление. К таковым принадлежат рассказы: "Мечты", "Панихида", "Ведьма" и вообще большинство рассказов из деревенской жизни. У него очень удались два типа сельских священников, нисколько не идеализированных, но и не карикатурных в их реальной тяжелой обстановке. В общем, очерки г. Чехова, при некоторых недостатках, носят следы таланта, и мне думается, что, если бы автор изменил бы несколько форму своих очерков, вместо кратких газетных картин-анекдотов, попытался бы написать нечто более цельное, он тем избежал бы и своего главного недостатка, анекдотический характер развязок и завязок. В заключение я хочу указать на одно общее свойство и этим рассказам, и повестям г. Короленко и кн<язя> Волконского, которое объясняет их успех. Это умение писать непосредственно художественные рассказы без тенденции, без претензии решать какие-нибудь задачи. Дело в том, что это также одна из отличительных черт нашей беллетристики, что даже в самых мелких произведениях авторы не ограничиваются благодарной художественной задачей рассказывать, творить художественные образы, доставлять эстетическое наслаждение читателям, но непременно берутся за решение каких-то социальных, психологических и всяких других вопросов. Оттого наша публика никогда не может отдохнуть на литературных произведениях, чтение их рождает в душе: волнения, множество вопросов и сомнений, остающихся без разрешения, вследствие отсутствия положительных идеалов, определенных ответов у самих писателей, поднявших эти вопросы. Конечно, я не говорю против литературных произведений, умеющих поднять и разрешать глубокие общественные вопросы. Наоборот, я считаю сериозность русского романа нашей славной плеяды романистов гордостью русской литературы. В историю и теорию романа внес не мало элементов русский роман, он значительно поднял его значение. Ни в одной литературе нельзя указать романа, герои которого были бы для общества не интересными только литературными типами, но и живыми членами общества, присутствие которых как бы волновало общество. У нас менее всего можно было слышать долгие и подробные разборы талантов тех или других авторов в обществе, но сколько было разговоров об их героях: о Татьяне, о Базарове, о Лизе, о Карамазовых, о Пьере, Волконском, Облонском, Анне и т. д. Сколько негодования выражалось им, как будто бы они были живые лица. В какой литературе, в романах, подымались и христиански решались глубокие вопросы, как в "Преступлении и Наказании", "Бесах", "Братьях Карамазовых", кроме русской? Но у Достоевского были идеалы, Достоевский научился мудрости в заблуждениях, в страданиях своей жизни; ведь Толстой видал жизнь во всех ее проявлениях, и то лучшие его вещи те, где он живописует, не делая своих выводов; и это не дает права всякому беллетристу браться за такие вопросы. Между тем это вошло до того в привычку наших писателей, что почти ни один не решается обойтись без этого. Знаменательно, что публика ищет такого непретенциозного, чисто художественного чтения, и писатели начинают его давать в исторических романах, но совсем другое, когда дело касается современности. Этим я объясняю распространенность исторических романов и успех их в обществе, несмотря на множество их недостатков, и главный, что большинство из них вовсе не исторические. Публике нравится не историческая декорация, а интенсивное и нетенденциозное развитие хода действий. Этим же объясняется и успех у нас переводных романов и французских: Октава Фёлье, Эрнеста Додэ, Оне, и других. Оттого имеют цену писатели вроде наименованных мною сегодня, которые дают нам художественные очерки, не задаваясь задачами не по силам, не натуживаясь для решения каких-то вопросов. И вместе, от таких, отдающихся художественному вдохновению, писателей скорее можно ожидать, при благоприятных условиях, большого сериозного, в лучшем смысле слова, романа, чем от авторов разных "социологических" этюдов.
   


Верования гр. Толстого. -- Их пропаганда. -- Круг и условия их распространения. -- Общий интерес верного разбора его исповеди. -- Статья профес<сора> Остроумова -- Воспитание и первая молодость графа. -- "Грех убивает веру"

   Когда я, в первом своем очерке говоря о литературном успехе графа Толстого, упомянул об одном удачном разборе "Исповеди" графа и обещал вернуться к нему, то я имел уже в виду говорить не о литературном успехе, а об успехе, вернее, пропаганде идей, новых верований графа. Это уже не быстрое распространение между многими читателями хорошо написанной вещи; здесь речь идет о целой будто бы религиозной системе, о новом образе жизни; о замене существующего строя общественной жизни иным -- новым. Успех не такой многочисленный, как в первом случае, но более значительный по своему влиянию, по своей опасности. Эти новые убеждения смущают и сбивают многих, не укрепившихся в своей вере. Между множеством читателей его "Исповеди", его сочинений: "Моя Вера", "Новое Евангелие", как и всего того, что он пишет, многим запали в душу его рассуждения, многие сомневающиеся, тяготящиеся жизнью и неверием, боящиеся смерти, думали и надеялись, благодаря живой талантливости и блестящей софистике его изложения, найти решения основных вопросов жизни. С этим рядом обильное распространение путем всегда услужливых газет, путем устных слухов, известий об образе жизни графа, о перевороте в нем, о том, как он пашет, возит воду и кладет печи. Положим, эти известия переплетаются время от времени иными, несколько противоречивыми, о винте, о поездках в первом классе и т. д., но в общем поддерживается авторитет гр<афа> Толстого не только как составителя новой религиозной системы, но как самоотверженного ее исполнителя. Теперь, при явном падении его таланта, поддерживается его репутация великого человека, и нас приглашают не только любоваться, преклоняться пред его портретами в "рабочей" блузе, но на днях предлагали поставить в Эрмитаже, рядом с Рембрандтом и другими, картину Репина: "Толстой пашет", где особенно удачно изображено выражение... вы думаете кого -- двух лошадок. Беда не в том, что Толстой пашет, возит воду и т. д., он слишком много сделал в жизни, чтобы иметь право исполнять свои фантазии, дающие ему некоторое нравственное удовлетворение; беда не в его религиозных заблуждениях, но беда в том, что этой пропагандой его минутных настроений, каковых у него много было в жизни, он взял привычку делать всё это напоказ, уперся в желании поучать других, и этим самым он вносит смуту в без того еще не стойкие верования русского образованного общества, сердечно мучит и волнует доверчивых людей своими раздутыми страданиями, заставляет отзывчивых молодых людей менять свой образ жизни, ограничивать свои силы узкою деятельностью в области физического труда.
   Если я говорил об отсутствии значения у большинства опровержений гр<афа> Толстого, то это именно оттого, что не стоит серьезно опровергать идеи его с точки зрения религии и философии. Нельзя же серьезно признать комментарии графа на Евангелия -- за толкование Евангелия, его рассуждения, как создать себе приятную жизнь и избавиться от неприятного страха смерти -- религиозной системой. Может ли быть спор с Толстым во имя науки, с ссылкой на ее авторитеты, с ссылкой на Св. Предание, на смысл Св. Писания, когда он отрицает всякую науку, когда он дерзостно винит всю Церковь в заблуждении, когда он произвольно берет в Евангелии то, что ему нужно, и отбрасывает, что ему противоречит, когда в основе его учения лежит отрицание Бога, замененного самообоготворением. Таким образом, для тех, кто питает должное уважение к авторитету Церкви, Св. Писания и Св. Предания, кто способен вникнуть в разбор текстов -- не может иметь значения учение Толстого, им не нужно длинных рассуждений для понимания его заблуждений; имеет же оно значение для тех, которые при столь громадном еще у нас недостатке религиозного образования с одной стороны, недостатке церковной дисциплины, привычки подчинять свою мысль церковному авторитету -- не только не знают главных основ учения нашей Церкви, но даже Евангелия и его правильного толкования, вместе с тем со всем обществом чувствуют потребность жить более высокими духовными интересами. Такой недостаток образования есть лучшая почва для развития всяких лжеучений, прежде, напр<имер>, Редстокизма, теперь гр<афа> Толстого. Таким образом, большее по возможности распространение верных толкований Евангелия, догматов нашей Церкви в обществе, распространение по возможности популярное и доступное, является единственным средством против таких заблуждений.
   Если меня после этого спросят, почему я придаю, в виде исключения, значение одному разбору "Исповеди" и хочу говорить о нем, то дело в том, что здесь вопрос сводится не к опровержению теорий графа, а к лишению его того обаяния, того авторитета, которыми он пользуется, показав всю часто неискренность, всю деланность этой, столь чувствительно написанной вещи к разбору основной нити всего рассказа, которая есть путь к самообоготворению.
   Вопрос не в том, как думает граф Толстой, не в том, где учение Христа -- в Церкви или в толкованиях Толстого, об этом, слава Богу, речи не может быть, а в том, действительно ли граф так думает и верует, действительно ли искреннее искание графом правды, смысла жизни, веры в Бога, привело его к такому страшному заблуждению, верны ли эти выводы, делаемые им из своей жизни, верны ли причины, им указываемые, верны ли даже всегда фактические посылки?
   Каким образом талантливый, умный и добрый человек, "крещенный и воспитанный в православной вере", в лучшем обществе, потерявший смолоду веру в Бога, значение смысла жизни, не только не может их найти снова, но даже находит этому препятствие во всем: в обстановке, в занятиях, в науке, и наконец, заимствовав у простого народа веру в Бога, не мог найти ей удовлетворения в Православной Церкви, и был вынужден составлять "свою веру"?
   Этот вопрос имеет громадное значение, и его разрешение нужно для определения не догматической правоты Церкви, а для ее положения в нашем обществе, отношения нашего общества к Церкви, к вопросам воспитания в духе веры и т. д.
   Задачу разрешения этого вопроса посильно исполнил профессор М. Остроумов в ряде статей, вышедших отдельной книгой. Разбирая "Исповедь" с начала до конца, автор не только указывает отдельные недомолвки, противоречия, подбор фактов в рассказе автора, но и всю ложность выводов, всю деланность чувств и страданий, подходящих фактов, и при этом освещает все эти факты, всю эту жизнь с истинно христианской церковной точки зрения, и, таким образом, приходит к выводам, глубоко поучительным для нашего общества. Граф дал нам с полной откровенностью, почти что с цинизмом, изложение своей жизни, и притом переплел факты своими рассуждениями и выводами, и всё это с таким талантом, что не всякий читатель, даже чувствующий какую-то тягость, какую-то фальшь, может разобраться, способен отделить правду фактов и некоторых чувств от лжи выводов и фальши мыслей и других чувств. Но кому удалось разобраться в этом, постичь всю последовательность верований или, вернее, неверия Толстого, как оно было в действительности, и осветить это с иной точки зрения, как это удалось профессору) Остроумову, тот не только вправе, но и обязан, в противовес соблазну, который производят выводы графа, представить свои выводы в поучение общества, как бы это ни было не лестно для графа, как бы ни было неприятно строго обсуждать интимные стороны жизни и чувств любимого великого поэта. "Да простит мне великий дух поэта, которого я чтил, которому удивлялась вся Россия и Европа, -- да простит жестокие слова! Они не к нему относятся. Они относятся к писателю совершенно другому, к автору "Исповеди", к ослепленному исказителю Евангелия..." -- говорит г. Остроумов в своем введении. Начиная с воспитания графа, автор задается вопросом, действительно ли был Толстой воспитан в православной христианской вере. То, что Толстой рассказывает о разговорах в гимназии, о замечаниях попечителя Мусина-Пушкина, о раннем чтении Вольтера, противоречит такому заявлению.
   "Прочитавши эти признания, можете ли вы, читатель, поверить графу, что он был воспитан в православной христианской вере? Разве для воспитания в этой вере в учебных заведениях объявляют, что нет Бога? и т. д. ... Нет, это воспитание не христианское, а противо-христианское, и оно не может в результате ничего дать, кроме неверия. Учить катихизис -- не значит воспитываться, это значит -- на память заучивать доктрину христианства. Поэтому, для меня удивительно, что, после этих признаний, граф начинает говорить о том, как и он, и люди его круга теряют то, чего не имеют, т. е. веру". Далее идет объяснение графа, почему он потерял эту веру. Здесь он рисует действительно художественно верную картину жизни "его общества", жизни, в которой "вероучение не участвует", построенной на началах языческих; но странен вывод, который делает при этом граф: "люди нашего образования находятся в том положении, что свет знания жизни растопил искусственное здание веры".
   "Мне кажется, что с этим невозможно согласиться, -- отвечает г. Остроумов; -- мне кажется, что вера исчезает не под влиянием света знания и жизни, а под влиянием тьмы знания и жизни. Главное, тьмы жизни -- страстей эгоизма, т. е. греха. Можно и верить, но руководствоваться в своей жизни совсем не верою, а страстями, которые пробуждаются раньше сознательного убеждения... В этом восстании греха на всё идеальное, не исключая и религиозных убеждений, заключается тайна греха. Под влиянием этого восстания греха человек сперва раздваивается: убежден в одном, а делает другое. Потом забывает свое убеждение и начинает оправдывать свои дела, противные этим убеждениям. Наконец, под влиянием этих оправданий, у него являются новые убеждения, противные прежним. Так от сердца происходят помышления злая. Так, под влиянием греха исчезает из души вера в истину". Доказательства этому автор находит в словах самого графа: "Без ужаса, омерзения и боли сердечной не могу вспомнить об этих годах. Я убивал людей в войне, вызывал на дуэль, чтобы убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков; казнил их, обманывал. Ложь, воровство, разврат всех родов, пьянство, насилие, убийство, -- не было преступления, которого бы я не совершил. И за всё меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком!" "Есть ли во всем этом поведении хотя малейший след господства знания и света жизни? -- спрашивает г. Остроумов. -- Господствовал один эгоизм, чувственность и страсти, и они-то были теми началами, которые определяли, вместо веры и знания, течение жизни".
   В следующем очерке проследим мы с этой новой христианской точки зрения всё дальнейшее течение жизни гр<афа> Толстого и те темные стороны, те мрачные глубины в бездне самообоготворения графа, которые осветит нам, направляемый нашим спутником, г. Остроумовым, свет Христовой Церкви, дадут нам не мало материала для размышления по вопросу о недостаточном религиозном воспитании, о нехристианском характере жизни, о недостаточной близости и подчиненности Церкви, которыми страдает большая часть общества и которые проявляются так уродливо-рельефно в таких художественно-впечатлительных натурах и гордых характерах, как гр<афа> Толстого.
   


Литературная и педагогическая деятельность графа Толстого. -- Отчаяние безбожной жизни. -- Мысль о самоубийстве. -- Искание смысла жизни в науке и жизни. -- Перемены в графе: культ жизни

   После юности и молодости, проведенной в бурных волнениях эгоистических влечений, граф принялся за литературную, а потом педагогическую деятельность. Останавливаясь на побуждениях этого, г. Остроумов приходит к заключению, что они лежат в том же эгоизме. "Эгоизм, достигший высокой степени развития, любит господство над окружающим обществом, на которое он смотрит как на средство для своего удовлетворения... У графа это стремление господствовать над окружающими его людьми выразилось в литературной и педагогической деятельности..." Что не бескорыстная любовь к истине, а какая-то "похоть" учить была первым побуждением, -- автор выводит из его собственных признаний! Правда, в этих признаниях заметно некоторое преувеличение в дурную сторону, автор не щадит себя и других своих собратий, но и при всех преувеличениях нельзя и <не> видеть, что в них есть доля правды. Тщеславие, корыстолюбие и гордость заставляли их писать, по словам графа, а рядом с этим у них развилась какая-то вера, что их призвание -- учить людей. "Для того же, чтобы не представлялся естественный вопрос самому себе: что я знаю и чему мне учить, -- у нас было выяснено, что этого и не нужно знать, а что художник и поэт бессознательно учит". Словом, граф сам удостоверяет в этом кругу до сумасшествия развившуюся гордость. И хотя он говорит далее, что эту странную веру он скоро потерял и продолжал писать лишь ради денег и славы, он этим только на себя клевещет: он не отрекался от этой веры; по собственным словам, он сохранил сумасшедшую уверенность в том, что он призван учить и сам не зная чему. С этим вместе у него создалась более широкая теория, вера в прогресс: всё развивается и развивалось. Мір идет к просвещению, а просвещение состоит из книг и газет; мы их пишем, значит, служим просвещению. С такой верой поехал гр<аф> Толстой за границу, и сначала всё подтверждало ему это, но два события -- казнь преступника, виденная им в Париже, и смерть молодого брата -- заставили его усомниться в его теории прогресса. Вот как это объясняет г. Остроумов. "Смерть есть великий критерий для суждения о различных теориях, ибо в виду смерти всякий невольно влечет каждую такую теорию на суд совести... Неудивительно поэтому, что казнь преступника и смерть брата крепко заставили задуматься графа над состоятельностью теории, в которую он верил". "К сожалению, до болезни развитая гордость уже здесь столкнула его самосознание с его пути. Объявив, что все теории перед критерием смерти -- ложь, он сейчас же создает еще более ложную теорию, что не люди и не теория, а он сам со своим сердцем судья того, что хорошо и что дурно. При этом граф совершенно не замечает, что каждый -- и тот, который совершает преступление, и тот, который казнит, и тот, который умирает на одре болезни -- могут следовать такой теории и находить хорошим совсем не то, что находит хорошим граф. Но граф почти уверовал в свою непогрешимость. И вообще мысль о смерти не произвела на него столь сильное впечатление, чтобы удержать от учительства: он к нему возвращается, но в другой форме. Я говорю о преподавании, но я не пойду за г. Остроумовым в подробном изложении и разборе этих педагогических опытов, а также его женитьбы. Достаточно, что, по признанию графа, он с этим забыл всякую мысль о смысле жизни, что он писал романы для получения денег, и у него явилась новая теория -- "нужно жить так, чтобы мне с моей семьей было лучше". И это "лучше" граф принял в самом узком материальном смысле. И винит в этом как бы семейную жизнь. И это не так. "Есть духовные интересы, есть отношения, -- говорит критик, -- в самом же семействе, которые могут дать иную пищу заботам... Но есть другие причины, почему человек погружается в материальное, почему он прилепляется к земным сокровищам, которые тля тлит и тати подкапывают и крадут. И причины эти в том, что дух бодр, а плоть немощна, в том, что, по слабости своей воли, человек более склоняется в сторону немощи, чем силы. Та же немощь возобладала над силою графа, только он не хочет, по-видимому, признать этого, либо не верит, как увидим, ни в греховное расстройство человеческой воли, ни в свободу ее". Таков был ход жизни графа без смысла жизни, без веры, и эта жизнь могла привести его только к отчаянию и ужасу. Как бы поверхностно ни жил человек, служа страстям, скользя над вопросами жизни, мысль о Боге сразу рождает в нем суд жизни перед лицом этой мысли; "тут совесть, -- говорит автор, -- с поразительной и мучительной ясностью обнаруживает перед человеком всё противоречие этой жизни мысли о Божестве, всё несоответствие ее с этой мыслью... Мучительно чувство этого противоречия для верующего, но еще мучительнее для неверующего. Верующий имеет пред собой будущее: он может изменить жизнь, чтобы дать ей смысл, может надеяться на милосердие Божие, может жаждать искупительного подвига для своих заблуждений, потому что он верит в бытие Божие. Напротив, неверующий сам у себя отнимает свое будущее, свою надежду и возможность подвигов, потому что не верит в бытие Божие. Так вступающая в сознание мысль о Боге служит безбожнику лишь для обнаружения бессмыслицы его безбожной жизни, но не может ему дать руководства, как дает верующему. Подобное состояние пережил и граф Толстой". Мысль о смерти, гонимая им мысль о Боге, внезапно явившись к нему, сразу наполнила ужасом его жизнь. "Жизнь моя, -- говорит граф, -- остановилась; я мог дышать, есть, пить, спать, и не мог не дышать, не есть, ни пить, не спать, но жизни не было". И таким образом желание лучше жить у графа заменилось естественной мыслью о самоубийстве. Замечательнее всего, что в таком своем положении граф раздражается как раз именно против Того, в Кого он не верит -- против Бога. Он говорит, что чувствует, что над ним есть кто-то, кто с ним шутит, он ропщет на Бога и обвиняет Его в жестокости и вместе с тем продолжает сознавать себя безбожником. Дело в том, что мысль о бытии Бога взяла у него перевес над мыслью о Его несуществовании, и оттого граф в сущности обвиняет Бога не за действительные свойства жизни, а за жизнь, как он ее прожил и как она ему представляется в сознании. "Душевное состояние графа было, следовательно, таково: логическое его развитие привело его мысль к признанию Бога и возможного смысла жизни, с этой точки зрения безбожная жизнь и воззрения, руководящие его доселе, должны были казаться бессмыслицей, но он продолжает верить в свою безошибочность и считать свою безбожную жизнь и свои бывшие воззрения единственно возможными для человека. Логика ума требует одного, а вера в свою непогрешимость требует другого". Таким образом, это пробудившееся сознание Божества не послужило ему к утешению, вера в непогрешимость удерживала его в отчаянии. Он видел пред собой неизбежную смерть, и он думал, не лучше ли самому себя убить. Он сравнивает себя с путником из известной восточной басни, который, преследуемый разъяренным зверем, спустился в безводный колодезь, но на дне увидал дракона (смерть), готового его схватить пастью, и несчастный хватается за дикорастущий куст. Тут он видит, что две мыши, черная и белая (ночь и день) подтачивают стволину куста Обводя кругом глазами, он видит капли меда на листьях и лижет их. "Так и я держался за ветви жизни, зная, что неминуемо попаду в пасть дракону -- смерти", -- говорит граф. Но можно видеть в смерти не дракона, а ангела-утешителя, замечает критик. Граф говорит, что у него были две капли меда, которые больше других отводили ему глаза -- семья и искусство, но они уже потеряли для него цену, не могли его избавить от мысли о самоубийстве. Таким образом, по-видимому, граф нашел совершенно определенный ответ о смысле жизни; но это только по-видимому. Как это потом не раз встретится, граф убежден, но продолжает искать. И в этот раз он обращается к науке, "ко всем тем знаниям, которые приобрели люди", говорит граф. Но, по его словам, он ничего не нашел, нет никакого ответа, как указание на бессмысленность жизни. Критик обращает внимание на смелость этого обвинения науки, на самоуверенность тона, когда граф говорит, что, благодаря жизни, проведенной в учении (читатель помнит, что граф вышел из 2 курса университета), он узнал всё то, что на вопросы жизни отвечает знание. Справедливо ли это обвинение -- и разбирает наш критик. Во-первых, по уверению графа, что он везде искал, можно было бы ожидать, что он обладает энциклопедией знаний, но пришлось испытать разочарование: оказывается, граф, когда задал вопрос о смысле жизни, вовсе не искал ответа, а стал только вспоминать, что он знал раньше, чем задался вопросом. Таким образом, он искал ответа в собственных знаниях, а не в знаниях всего мірa. Несостоятельность его знания проявляется уже в том, что он, при классификации наук, отнес умозрительную математику к разряду опытных. Любопытно также, к каким наукам и с каким вопросом обращался граф. Он обращался ко многим наукам, отвечающим на множество специальных вопросов, но не имеющих ничего общего с вопросами жизни, тем более с вопросом графа, и он винит в этом науку, а не сознает, что сам стучится не в ту дверь. Но мало того, если и есть науки, которые могут ответить на вопросы жизни, то только на вопрос о цели жизни, о смысле жизни вообще, граф же обращается с вопросом о своей безбожной жизни, о том, что будет из его жизни. Далее г. Остроумов следит за графом в его научных рассуждениях, указывает, как он увлекался и потом отказался от эволюционной теории субъективно, как всегда у графа бывает, в зависимости от того, как он сам развивался, а потом старел и слабел, и приходит к заключению, что граф уже оттого не мог найти ответа в науке, что стоит на механической точке зрения на мір. А механическая теория (о других граф и не подозревал) не только не может ответить на вопрос жизни, но совсем отрицает его в своей области. Тем не менее граф думает, что он разбил науку и что пришел к тем же мыслям, как мудрецы всего мірa: Сократ, Шопенгауэр, Соломон и Будда, т. е. что жизнь есть зло, что надо от нее избавиться путем смерти, которая есть прекращение бытия.
   Мы не станем подробно излагать этой главы, где критик обличает Толстого в искажении учения всех этих четырех мудрецов. Если, по отношению к Будде и Шопенгауеру, он имеет какое-нибудь право ссылаться на уничтожение жизни (хотя они уничтожение понимают не в смысле прекращения бытия, а лишь перемены способа существования), то уже на Сократа и Соломона, на этих светлых оптимистов, он прямо клевещет. Скажем только, что как в начале главы разные современные теории, так и учения этих мудрецов изложены у критика с интересом и умением специалиста. Таким образом, знание, наука привели графа также к сознанию бессмыслицы жизни. "Всё суета, нужно избавиться от жизни". Тем не менее граф не остановился на этом твердом убеждении, на этой "истине". Опять противоречие; он убежден, но он стал искать ответа в жизни. Он стал смотреть, как живут люди его круга и как они относятся к этому вопросу. "Неужели в 50 лет граф, столько видевший в жизни, знаменитый романист, не набрался еще материала для решения этого вопроса?" -- спрашивает критик, и это не придирка с его стороны, он дальше покажет, что "Исповедь" у графа написана априорно и он часто произвольно, для удобства своих рассуждений, располагает хронологией. Эти наблюдения графа привели его к выводу, что у людей его круга есть четыре выхода из того ужасного положения, в котором они все находятся. "Первый выход -- есть выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда не видят ни дракона, ни мышей, они держатся за куст и лижут мед". Но ведь это не выход, говорит г. Остроумов, они еще не вошли в отчаянное положение; ведь сам граф говорит, что забыть то, что знаешь, забыть дракона, больше никогда нельзя. Второй выход -- выход эпикурейский. Зная о безнадежности жизни -- пользоваться тем, что она пока дает. Но это тоже не выход, придет день, когда смерть станет пред лицом эпикурейца, а жизнь ему более ничего не будет давать; ведь эпикурейство и привело самого графа к отчаянию, когда он почувствовал возможность конца этой жизни. Итак, эпикурейство не выход, а вход. Третий выход, по словам графа, есть выход силы и энергии -- самоубийство. Но здесь опять ошибка. Самоубийство, как вполне ясно доказывает наш критик, не имеет ничего общего с вопросами жизни. "Самоубийцы лишают себя жизни под влиянием неприятных аффектов, а не по логической последовательности, что жизнь есть вообще зло, -- напротив, они обладают страстной жаждой жизни, видят, что жизнь вообще есть благо, но, вместе с тем, чувствуют себя поставленными в такие обстоятельства, которые причиняют им действительные или воображаемые страдания... Самоубийство вовсе не выражение энергии, а выражение слабости, трусости и бессильного раздражения. Поэтому напрасно граф уверяет, что это был выход из вопроса о смысле жизни. Четвертый выход есть выход слабости. "Всё сознавать и не решаться на смерть". Его выбрал граф. Но г. Остроумов ясно показывает, что эти люди потому не кончают с собою, что в сущности не имеют ясного убеждения, что жизнь есть зло. Они, по собственному выражению графа, чего-то ждут. "Если ждут, значит, имеют смутное представление несправедливости их мысли". И действительно, мы далее увидим, что граф совершенно переменил свое отношение к жизни, что он для этого обратился к вере и что если у него явилась другая крайность, какой-то культ жизни, стремление не уничтожать, а творить жизнь, то это оттого, что он с своей верой обратился опять не к Высшему Разуму, Истинному Творцу жизни, всех направляющему, всех ведущему на этом земном пути в иную вечную жизнь, а обратился к своему непогрешимому разуму, счел его творцом своей жизни, и под его гнетом не мог возвыситься до веры в вечную жизнь, до веры в Бога-Духа, поклонение Которому подобает в духе и истине.
   


Вера графа. -- В кого граф уверовал? -- Видимое сближение с Православием и осмысливание его обрядов и учения. -- Неоригинальность его философских и богословских взглядов. -- Общий их характер и значение "Исповеди". -- Значение образного сна. -- Барство. -- Общее заключение

   В прошлый раз мы остановились на сомнении в верности решения вопроса о бессмысленности жизни, явившемся у графа, несмотря на все уверения его разума. "Оно было такое, -- определяет его граф: -- я, мой разум признали, что жизнь не разумна. Если нет высшего Разума (а Его нет и никто доказать не может противного), то мой разум -- есть творец жизни для меня; не было бы разума, не было бы для меня и жизни... Как же этот разум отрицает жизнь? С другой стороны, если бы не было жизни, то ведь не было бы и моего разума... Жизнь есть бессмысленное зло -- это несомненно говорил я себе. Но я жил и живу еще; жило и живет всё человечество, как будто бы, понимая смысл своей жизни". Таким образом, факт собственного существования и существования всего человечества осветил графу смысл жизни. "Прежние рассуждения и наблюдения графа гласили: факт жизни есть, но он не имеет смысла -- это математически верно. Теперь оказывается другое: факт жизни есть, но он есть потому, что в нем есть смысл, как доказывает существование человечества". Другими словами, получается следующий софизм: бессмысленный факт жизни имеет смысл, вследствие самого факта жизни. Или иначе: граф оттого себя не убил, что не убил себя и другие себя не убили. И в этом смысле граф прав, когда говорит, что он не разумом пришел к тому, чтобы не убить себя, но называя это ничто -- сознанием жизни, граф делает опять логическую ошибку, потому что сознание жизни не есть что-нибудь отличное от разума; сознание жизни есть разум, сознающий жизнь. Это сознание жизни открыло графу глаза и заставило увидеть графа, что кроме людей его круга есть миллиарды людей живущих, трудящихся, творящих жизнь, чего он в своей гордости или, по его словам, "сумасшествии -- не видал". И вот теперь он обращает свой взор к трудящемуся классу, он начинает его видеть и изучать в 50 лет. "Офицер, наблюдавший солдат, мировой посредник, наблюдавший мужиков и фабричных, педагог, наблюдавший крестьянских детей, наконец писатель, изобразивший свои наблюдения в своих творениях, до сих пор не знал о существовании рабочего люда и о том, что у них есть смысл жизни". Но вот наконец граф сделал открытие трудящегося человечества, но не думайте, что он отказался от своих прежних заблуждений и выводов своего разума. Он старается подвести жизнь трудящегося народа под категории выходов из отчаяния, которые наблюдал в своем кругу, т. е. выходов незнания, эпикуреизма, слабости и т. д. Но ни одна из этих категорий не подошла, и граф пришел к заключению, что разумными таких трудящихся людей признать не мог, и оттого у него появилось какое-то противоречие, какое-то неразумное разумение смысла жизни этих людей, которое он признал верн<ым>. "Это происходит не потому, -- говорит г. Остроумов, -- что вера или этот смысл противоречат разуму. Это происходит оттого, что оно не укладывается в личное разумение графа". Меняя совершенно отношение к жизни, заимствовав у трудящихся смысла жизни, граф не хочет отказаться от старых заблуждений, называя их разумом, и оттого у него выходит противоречие веры с разумом. "Этого не произошло бы, если бы граф допустил, что вера сверх-разум<н>а, а не противо-разум<н>а, но тогда ему не пришлось бы сочинять новой веры, которая была бы вполне разумна", -- говорит г. Остроумов. Далее граф распространяется более подробно о противоречии между верою и разумом, из чего выясняется, что он говорит о вере, продолжая оставаться на точке зрения безбожия и продолжает не признавать Высшего Разума. А вместе с тем настоящего смысла жизни без этого условия граф не может найти, потому что смысл без разума невозможен и для нахождения вечного смысла нужен вечный Разум. "Ия понял, -- говорит граф, -- что вера не есть только обличение вещей невидимых ей, не есть откровение, не есть отношение человека к Богу. Вера есть знание смысла человеческой души, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни"... Определив так веру, граф через нее хочет определить, что такое Бог. Но г. Остроумов отлично разъясняет, что нельзя определить Бога чрез веру, а наоборот нужно веру определить через Бога. Этот последний факт подтверждает собственные слова графа, так как он даже говорит, что он пришел к Богу не через веру, а что он нашел Бога. А пока вера графа сводится к тому, чтобы забывать жизнь в противоположность того, как он хотел ее уничтожать. Жизнь всего трудящегося народа, творящего жизнь, представилась ему в ее настоящем значении. "Я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и принял его".
   Найдя такой смысл жизни, граф тем не менее чувствовал в глубине души и совести сознание Бога и обратился к учению христианства, но граф употреблял ложный метод; для изучения христианства ему нужно было самому делаться христианином, а не изучать его у других, испытать, осуществить в жизни, а не присматриваться. "Тогда во всяком случае для рассуждений о христианстве была бы почва. Ведь христианство не доктрина, а факт, существующий в действительной жизни", -- прибавляет критик. Мысль о Боге, которая не давала ему покоя, и он обращается к не признаваемому им Богу с молитвой, также непоследовательно, как прежде роптал и обвинял в жестокости несуществующего Бога, с молитвой, чтобы Он научил его. И с разных сторон граф приходил к признанию, что не мог же он без смысла и повода явиться на свет. "Пускай я павший птенец, говорил себе граф, лежу на спине, пищу в высокой траве, но я пищу оттого, что я знаю, что меня выносила мать, высиживала, грела, кормила, любила (какой прелестный за душу берущий образ)! Где она, эта мать? Не могу я скрыть от себя, что любя родил меня кто-то. Кто же этот кто-то? Опять Бог Он есть", гово
   рил я себе, и тотчас же жизнь подымалась во мне, и я чувствовал возможность и радость бытия. Но опять от признания существования Бога я переходил к отысканию отношения к Нему, и опять мне представлялся тот же Бог, как Творец в трех лицах, приславший Сына Искупителя. И опять этот отдельный от мірa, от меня Бог как льдина таял на моих глазах, и опять иссыхал источник жизни". "Можете ли вы, читатель, -- говорит г. Остроумов, -- хотя на минуту допустить, чтобы повествование о Боге-Сыне, по любви своей пострадавшем и умершем за возлюбленных им людей, могло пробуждать в нашем сознании лишь мысль о холодных, как лед, отношениях Бога к людям и міру? Очевидно, нет". Но дело в том, что граф руководствовался не чувством и не сердцем, а некоторым скрытым за этим рассуждением. У него получается Бог внутренний, -- это Бог, "присутствие которого он познает своим существом", и Бог внешний -- это триединый Бог, о котором людской разум учит.
   Итак, Бог, мысль о Боге, разум, жизнь, вера, дающая смысл жизни, -- это одно и то же, и таким образом Бог, найденный графом, это есть моя собственная жизнь, которую я в себе сознаю, или, иначе говоря, это есть сознание в себе этой жизни. "Таким образом, граф пришел к обоготворению себя, своего собственного сознания или разумения жизни. Графское я теперь не только мера всех вещей, но и мера Божества своего. Очевидно граф уверовал в Бога оттого только, что возвел свою собственную жизнь в такое Божество".
   Став на такую точку зрения веры, граф берется осмысливать православную веру, как она выражается в жизни народа. Дело в том, что граф ссылался на народную веру, как давшую ему смысл жизни, но народная вера гораздо шире и заключает много обрядов и сторон, которые графу были непонятны. Растолковать ему их было необходимо, иначе ему пришлось отказаться от "всеобщности" своей веры как единственного средства жить со смыслом. Граф начал с обрядов, и осмысливание их состоялось в том, что он хотел отделить от них смысл жизни, который увлекает народ от учения Церкви. Но это отделение (странное противоположение понятий "отделения" и "извлечения") народу не удается, и не удалось ему, и оттого граф всё "принял". "Это не значит, что граф согласился, понял, убедился, уверовал", -- говорит критик. "В данном случае это значит напустить на себя всё это". Граф старается найти оправдания этой неискренней роли православного, то признавая обряды одной из форм для выражения единой истины (это взгляд религиозного индифферентизма), то ссылаясь на неверно понятую теорию славянофилов о подчинении Церкви ради единения любви (но никто не учил, чтобы любовь предшествовала Божественной истине и могла без нее существовать), то называя обряды полезными для борьбы с похотями плоти (вставая рано, постясь) и с природной гордостью. Тем не менее фальшь такого принятия проявилась вполне, и, отказавшись от осмысливания обрядов, он объявляет, что они привиты искусственно к русскому народу, и начинает искать всеобщего смысла жизни в учении Церкви, насколько оно проявляется в народном міросозерцании. Но эта вторая стадия "осмысливания" Православия -- его учения -- претерпевает такую же неудачу, как и прежде. Тогда он объявляет, что и учение Церкви также ложно, и наступает третий момент осмысливания, -- граф обращается к Евангелию. Но и там являются противоречия с его учением, и тогда граф начинает выбирать из Евангелия то, что дошло до нас "из учения Христа", другими словами, осмысливает само Евангелие и превращается из нигилиста -- в псевдо-евангелиста. Вся ложь попытки графа "всё принимать" особенно рельефно выступает в рассказе графа, как он причащался в зрелом возрасте в первый и последний раз. В этом описании, которое г.Остроумов приводит целиком и которое я пропускаю из внимания к чувствам читателей, граф между прочим говорит о жестоком требовании признать в св. Таинстве Истинное Тело и Истинную Кровь и говорит, что он причастился их без веры, видя в этом лишь воспоминание. Вот что говорит по этому поводу г. Остроумов. Я хочу привести целиком эти его прекрасные слова. "Таким-то образом граф приобщился один-единственный раз. Кто же его принуждал к этому? Кто мог предъявить ему это, по его словам, жестокое требование? Ничто не налагало на него такого требования подобно тому, как не было никакой необходимости столь фальшиво и льстиво описывать это, рассчитывая на сочувствие читателя. Видите, ему было невыразимо горько, читатель! О, не поддавайтесь этой лести! Подумайте о том, что гораздо горше и больнее всякому верующему читать эти слова, столь жалобным тоном посягающие на самое святое святых, и не давайте искушению проникать в сердце. Оно у порога. В таинственной дали времен пред таинственным древом добра и зла, от которого запрещено было вкушать, -- льстиво было сказано: вкушай. Теперь пред таинственным крестным древом жизни, на котором распялся Христос, таинственное вкушение плоти и крови Которого, под видом хлеба и вина, заповедал Он Сам, тот же голос не перестает говорить нам, -- как в древности Еве: не вкушайте. Тогда этот голос говорил: ешьте, потому что Господь запретил есть. Теперь говорит: не ешьте, потому что Господь повелел есть. Тогда вкушению, ведущему к смерти, он приписывал таинственную силу и говорил: не умрете, но отверзутся очи ваши и будете как боги, ведуще доброе и лукавое. Теперь у вкушения, ведущего к бессмертию и таинственному единению человека с Божеством во Христе, он отрицает таинственную силу и говорит: не достигнете ни бессмертия, ни единения к Божеством чрез это простое слишком понятное действие".
   Тем не менее, после такого неудачного осмысления Православия, граф не оставляет совершенно сразу отношений к Православию и у него в "Исповеди" посвящено много места рассуждениям, спорам его с разными духовными и учеными и обвинениям против Церкви. Разбору этих рассуждений у критика посвящена целая глава, на которой я, за недостатком места, не остановлюсь, но только укажу на вывод г. Остроумова из критики его учения и его толкования Евангелия. Вывод тот, что оно у него даже не оригинально, а заимствовано из сочинения Фейербаха. Таким образом, он насчитывает три подмены в ходе всей "Исповеди": во-первых, вместо веры -- рационалистическое учение о родовом продолжении жизни; вместо евангельского повествования о деле искупления -- рационалистическое толкование и искажение в смысле его веры и, наконец, вместо оригинального учения чужие -- метафизика Спенсера и богословие Фейербаха.
   Оглядываясь в заключение на всю "Исповедь", г. Остроумов показывает всю ее деланность; в ней идут два течения: течение фактов от начала до конца, и мыслей -- от конца к началу. Другими словами, писалась она априорно на заданную тему, и факты нужны были для подтверждения известных мыслей, оттого встречается и та неточность хронологии, на которую было указано ранее. Оттого же автобиографического значения "Исповедь" совсем не имеет, о главных событиях жизни ничего не сказано. Исповедь имела тенденцию самооправдания. Это -- апологетика и отчасти полемика графа. Такова конструкция этого произведения с внешней стороны; если же обратить внимание на действительный смысл, то мы увидим, что у него сознательной темы не было по крайней мере до 50 лет, когда он себе задал вопрос о смысле жизни. Как в жизни, в поступках, в постоянной перемене занятий им руководила прихоть, так в умственной жизни -- отсутствие принципов, каприз. Там игра желаний, здесь игра ума. "Для чего графу понадобился Бог? -- спросил однажды собеседник г. Остроумова и ответил, -- вы видите: только затем, чтобы не упасть с постели", и мне кажется, что это совершенно верный вывод из всех изображенных нам графом, под названием "Исповеди", перипетий его жизни, его чувств и мыслей, которые для него, по его собственному сравнению, являются лишь сном, сном, от которого он "проснулся" и "механизм которого наяву не имеет никакого смысла".
   Но мы не должны смущаться незначительностью этого вывода и жалеть того нелегкого пути, который мы прошли вместе с графом и его критиком. Во-первых, нам раскрыт внутренний смысл всей "Исповеди", опровергнут авторитет ее прославленной искренности, с графа снята маска мученика и страдальца, и во имя искания истины, мы узнали цену всем его обвинениям науки, обществу, Церкви, хотя, с другой стороны, не можем не остановиться на верности некоторых картин из нашей общественной жизни, изображенных графом и наводящих на размышление.
   


Значение искусства и стихи г. Минского. -- Их тенденциозность. -- Озлобленность. -- Презрение к России, космополитизм и самомнение. -- Отстаивание идеалов красоты и истины. -- Минский -- не поэт. -- Оценка его теорий; вредное влияние на характер литературы

   Искусство должно быть чуждо тенденции. Поэзия должна чувства добрые будить в сердцах людей. Цель искусства -- служить Истине в Красоте. Оно должно искать единства в разнообразии, выводить общее из частного, находить и освещать с точки зрения известного идеала всё то прекрасное, что часто незаметно рассеяно в действительности и даже скрывается под непривлекательной внешностью. Поэтические произведения должны быть всегда гармоничны и закончены. Фальшивых нот, незаключенного аккорда, неразрешенных вопросов истинная поэзия не терпит. Произведения искусства должны представлять победу добра, правды, потому что они служат духу, суть выразители духовной области, а в этой области конечная победа всегда за добром. Наконец, истинное искусство, истинный художник, поэт может стать всечеловечным лишь через горнило национальности.
   Всё это старые, но вечно юные истины; но стоит ли, но можно ли повторять их, имея перед собою "стихотворения поэта Минского" и ему подобных и желая их разобрать. Повторять бы их стоило почаще и погромче, устно и печатно, в напоминание нашему обществу, живущему без эстетического образования, в поучение нашим начинающим писателям; но трудно, почти невозможно говорить об этих и других еще более специальных законах искусства, когда имеешь дело со стихами Минского. Ведь целая бездна лежит между этими двумя областями: не только нельзя провести параллели, но даже не хватает общих черт, чтобы делать логическое противоположение. Есть сходство только внешнее, -- стихотворная форма и претензии автора -- называется поэтом. Говорить о том, что тенденции нет места в поэзии -- когда весь сборник автора есть только тенденциозная брань на действительность, на Россию, "стихотворная прокламация", как выразился наш иностранный обозреватель. Говорить о "чувствах добрых", когда систематически проповедуется ненависть, злоба, когда этим дышит вся его книга.
   Вот что ему говорит, например, одна из трех зазывавших его муз (каков-то талант!), именно та, за которою он последовал:
   
   Я -- жажда Истины, я -- совесть мірозданья,
   За мною льются вслед сомненья и страданья,
   Как желтые пески за вихрем по следам.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   И в зеркале моем, как вечность, неподкупном,
   Во всем, что ты считал добром, увидишь ложь
   И неизбежное в порочном и преступном.
   
   И, всецело отдаваясь этому ученью, автор говорит в другом стихотворении:
   
   Если души всех людей
   Таковы, как и моя,
   Не хочу иметь друзей,
   Не могу быть другом я.
   Никого я не люблю,
   Все мне чужды, чужд я всем,
   Ни о ком я не скорблю
   И не радуюсь ни с кем.
   
   Автор идет далее, он отрицает само существование любви, как на земле, так и -- horribile dictu, -- на небе:
   
   От Меча Любовь бежала
   Целый ряд веков тяжелых,
   Но везде его встречала
   В городах и в дальных селах.
   
   И взмолилась Любовь к Богу указать тот край, где не избран Меч владыкой. Под луной нет такого края, был ответ, но указано было на рай. Туда и направилась Любовь:
   
   Вот и кущи золотые
   Показалися с Востока,
   Вход как огненное море,
   И у входа дух нетленный,
   А в руках его -- о горе!
   Меч, всё тот же меч надменный.
   Кротким сердцем ужаснулась
   И Любовь, на Меч взирая,
   Не вступила в сени рая
   И на землю не вернулась.
   
   Как говорить о национальном чувстве, -- когда г. Минский чуть не на каждой странице обзывает Россию то "страной невыплаканных слез", то "родиной терзаний" и обращается к ней со следующим воззванием:
   
   Когда, о мать моя, твои затихнут стоны
   И не дерзнут кичиться пред тобой
   Народы всей земли, как честные матроны
   Перед погибшею женой.
   
   Положим, все знают, о каких стонах и терзаниях говорит он, и мне могут сказать, что он в тех же стихах выражает надежду на лучшую будущность России; но это только ложное сентимен- тальничанье с народом, эти надежды на "грядущую зарю" есть только желание погибели этому народу. Он не понимает русского народа и относится к нему с глумлением. Осуждая историческое строение России, он не лучше относится к его составным частям:
   
   Да, народ, ты велик, как гора-исполин,
   Чьи ушли к небесам снеговые вершины;
   Но, увы, и гора-исполин состоит
   Из ничтожных песчинок и глины.
   
   И как может после этого человек назвать этот народ своим, как может он говорить об отчизне? Нет, это не его отчизна, да и не может иметь отчизны такая озлобленная к роду человеческому душа. Слушайте его обращение к историку:
   
   Лишь одна тобой забыта
   Всех держав и стран основа, --
   И о глупости народов
   В книге нет твоей ни слова.
   
   Он верил в молодости, что Господь -- Небесный Пастырь и что мы -- земное стадо.
   
   Ах, о Пастыре Небесном
   Я забыл в земной гордыне,
   Но тому, что люди -- стадо,
   Верю набожно и ныне.
   
   "Мой Гений плачущий" -- встречаем мы выражение в стихах Минского, и вот какой апофеоз этому гению и своей деятельности изображает он, обращаясь к "терпеливому пахарю", "угрюмому сыну бесплодной, чахлой (конечно, русской) нивы":
   
   И я, как ты, над нивою бесплодной
   Тружусь всю жизнь -- над нивою сердец,
   И на меня за подвиг благородный
   С насмешкою презрительно-холодной
   Глядит ликующий глупец.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   На лучший век, свободный, лучезарный
   Надежду робкую таю:
   В тот век и мне от родины счастливой
   Венец, быть может, дастся, как тебе.
   
   Наконец -- возвращаюсь к заданному вначале вопросу: можно ли говорить о победе бессмертного духа над вечным злом, о высшей гармонии, о чистой красоте и об Истине, когда проповедывается неверие в бессмертие человеческого духа:
   
   Вода и прах, эфир и звезды,
   Всё, кроме духа человека,
   Всё в мірe целом сохранится
   До окончания века...
   
   Когда автор дает название жажды Истине той музе, которая ему вложила в сердце гнев, в уста проклятия, как мы говорили выше.
   Нет, здесь не может быть речи о законах искусства потому уже, что здесь нет искусства, нет поэзии. Нужно снять плохо сидящую маску. Нужно называть вещи их именами. Минский -- не поэт, его стихи не есть произведение искусства. Стихотворная форма, звучность стиха, которая, впрочем, далеко не всегда удается, и, что замечательно, более удается в гражданских обличениях и менее в описании природы и изложении субъективных чувств, -- не дают права на высокое звание поэта, которым г. Минский любит себя называть. Я не хочу сказать, чтобы у г. Минского не было врожденного таланта, я этим вопросом не задаюсь; я не могу интересоваться, что бы произошло при других условиях. Я только вижу в нем не только полное отрицание поэзии, но и отвержение тех чувств, которые бы могли послужить ее развитию: чувств эстетики, наслаждения природой и т. п. Например), он изображает красивую картину природы и делает такой переход:
   
   Я гляжу -- и сердце млеет
   От блаженства и стыда.
   Стыдно мне, что нужно так немного
   Для души измученной людской,
   . . . . . . . . . . . . . . . .
   Стыдно мне, что плачу от волнения
   Пред лицом бездушных скал и вод...
   
   Оттуда и весь характер его произведений. В стихах более субъективных -- какая-то тоска, какие-то жалобы, какая-то деланность, господство ничего сердцу не говорящего доктринерства над поэтическим чутьем. Но главное содержание его стихов, его поэм составляют "общественные вопросы", "гражданская скорбь", пропаганда его убеждений, к которой нужно подходить не с поэтической, а с нравственной оценкой. Но и с этой нравственной стороны стихи его не имеют также цены. Это всё чуждая России, космополитическая, антипатичная тенденция.
   Прочтите (нет, лучше не читайте) его "Чужой Пир", где он завидует Франции, завидует ее юбилею 14 июля и когда это... в 80 году, в период современного неустройства Франции; сопоставьте это той тьме, которая его окружает на родине, оковам, которые здесь звенят, и вы признаете, что это говорит слепой, ненавидящий, что вокруг него делается, не знающий, что такое Франция, которой он завидует, что такое Россия, которую он мнит своей матерью. Это пишет космополит, какой-то раб заученных теорий и личных страстей. Вслушайтесь в эти слова -- свобода и равенство, переплетенные словами ненависти и проклятия, и вы за этими словами найдете всё ту же больную теорию нашего века, которая в том или другом виде под тем или другим именем колеблет Европу и которая на самом деле есть не что иное, как похоть господствовать в мірe со стороны жадных, завистливых натур. Им нравится "чужой пир" потому, что очищается место и для их вожделений, есть пища для их аппетитов.
   Но не стану делать подробного разбора всех этих тенденциозных произведений г-на Минского, будет с читателя и сделанных мною выписок. Этого достаточно, чтобы иметь понятие о его книге и воздержаться от ее покупки. К тому же это явление вовсе не новое, а скорее вымирающее. От г. Минского нельзя было ожидать другого, его стихи были известны, ему только показалось своевременным издать сборник своих сочинений. Тем не менее, я думаю, что теперь уже г. Минский сам мало верит в возвещаемую зарю и мало надеется увидеть свою "родину" избавленной от оков, дождаться времени, когда
   
   ...рассеется сумрак веков
   И не будет господ, и не будет рабов.
   Стихнет бой, что столетия длился,
   Род людской возмужает и станет умен,
   И спокоен, и честен, и сыт, и учен.
   
   Впрочем, верит ли он, или не верит, но мы этому не только не верим, но чувствуем всю мертвенность этих воззрений и предоставим мертвым хоронить мертвых. Пусть он воспевает свои теории, где его слушают; пусть утешает своими песнями тех, которых не коснулось дуновение, пробудившее за последние годы русское сознание, которые продолжают жить в области беспочвенных космополитических отвлеченностей. Такой успех в настоящее время не имеет реального общественного значения; всему этому скоро придет, если не пришел, конец. Наш же интерес сосредоточился на литературном влиянии таких произведений. Вред их не в идеях или пропагандируемых, а в том искажении законов искусства, которое они вносят в русскую литературу. Утерян самый смысл слов "искусство", "поэзия". И это вредно отзывается на вкусах публики, которая вводится в обман стихотворной формой и забывает последние законы эстетики, особенно же вредно отзывается на молодых писателях талантливых и не талантливых, а в особенности на последних, у которых нет подчас отрезвляющего художественного чутья и которые, муча себя и читателей какими-то неиспытанными страданиями, укладывая часто в неуклюжие стихи и рифмы впечатления своей зависти, своего озлобления, своего неверия и пессимизма, мнят: служить искусству и быть поэтами. К одному такому поэту, г. Теплову, на этих днях выпустившему в Киеве томик своих стихов, мне придется вернуться.
   


"Русский Вестник" М. Н. Каткова. -- Его значение. -- Традиции. -- Временная реакция. -- Статьи серьезного содержания. -- Беллетристика: молодой талант М. Крестовской. -- "Молодежь" Орловского и ее задача. -- Лира Фета

   Перед нами три последние книжки "Русского Вестника", последние московского издания. Эти три книжки, выпущенные временной редакцией кн. Церетелева после смерти М. Н. Каткова. "Русский Вестник", 30 лет издававшийся под одною редакцией, под одним литературным веянием, что бы ни говорили, представляет из себя выдающееся явление в истории русской литературы. Если просмотреть журнал за четверть века, какого только литературного имени не найдете вы, кто из наших знаменитых писателей не писал или, как выразился раз покойный талантливый И. Н. Павлов, не учился писать в "Русском Вестнике". Начиная с первых вещей Тургенева, Островского, Алексея Толстого, включая все романы Достоевского и кончая "Анной Карениной" и "Братьями Карамазовыми", "Рус<ский> Вест<ник>" напечатал лучшие произведения русской беллетристики за последние десятилетия, и если прибавить к этому те научные (между которыми были целые лекции и диссертации, например) Кудрявцева, Рачинского и докторская диссертация Вл. Соловьева), политические и художественные статьи, которые в нем появлялись, нужно будет признать, что его томы сами по себе составляют целую библиотеку, выбранную и составленную людьми лучших литературных вкусов и высшего образования. В виду всего этого очень важен вопрос, как пойдет этот журнал после М. Н. Каткова. Если для успеха "Московских Ведомостей" необходимы были его редкий талант, его совершенно исключительная проницательность, и оттого вопрос о замещении казался праздным и неинтересным, то в "Русском Вестнике" дело главным образом сводится к сохранению известной литературной традиции, хотя, с другой стороны, все имевшие дело с "Рус<ским> Вест<ником>" знают, что покойный редактор, вопреки слухам, до конца жизни лично занимался журналом и даже поправлял гранки. Вот эта литературная школа, эти традиции -- кажется нам и многим -- могли бы вернее удержаться и сохранить свой характер в Москве, на месте своего зарождения и процветания. Не во гнев будь сказано почтенному новому редактору "Русского Вестника", мы жалеем, что "Русский Вестник" уходит из Москвы, и, желая ему всякого успеха в Петербурге, не можем отказаться от последних проводов.
   И по внутреннему, и по внешнему содержанию разбираемые мною августовская, сентябрьская и октябрьская книжки "Русского Вестника" носят свой прежний характер: как всегда в последние годы он богат серьезными статьями по отделу искусств, путешествий, воспоминаний, истории внешних отношений и политики, но не отводит места разным социальным и экономическим исследованиям отвлеченного характера и, если касается внутренних вопросов, то давая говорить людям опыта, сельским хозяевам и т. п. По истории искусств мы в рассматриваемых книжках находим продолжение и окончание очень интересной статьи А. В. Вышеславцева: Юлий II, Микель Анджело и Рафаэль. К искусству, к его законам также относится небольшая статья г-на Г., под заглавием: Библейские мотивы в русской школе, живо написанная, а также музыкальная хроника Г. А. Лароша, в которой помещен талантливый разбор "Черевичков" -- Чайковского и "Лоэнгрина" -- Вагнера, а также оценка, без лишних, однако, возвеличений в "русские гении", таланта и деятельности покойного А. П. Бородина. Из путешествий и исторических описаний есть статья А. В. Елисеева, "На развалинах Трои", и интересно написанное Ю. Кулаковским описание Монте-Кассино, известного итальянского монастыря, где хранится прах св. Бенедикта, и бывшего замечательным хранилищем древних рукописей. Описание это посвящено не только специальности автора, т. е. научным памятникам, библиотеке и рукопис<ям>, но и природе, строю и образу жизни этого монастыря, устройству благотворительных и учебных при нем заведений и т. п., так что знакомит с образом бенедиктинских монахов. Еще более переносит читателя в католические страны, в средние века в монастыри биография Франциска Ассизского, составленная М. П. Соловьевым по статьям Газе, Тоде и Ренана. Статья эта очень интересна и вместе с тем характеристична для нашего времени и интересов общества. Из воспоминаний мы находим интересную статью о Пажеском корпусе, кн. Имеретинского, и воспоминания Ольги N, давнишней сотрудницы "Русского Вестника". Нужно еще упомянуть о статье Ю. Н. Милютина: "Наш новый путь в Среднюю Азию", которая, как и заглавие показывает, посвящена ознакомлению общества с нашими азиатскими владениями, чему Катков всегда отводил много места в своих органах. Что касается чисто политических статей, то, не останавливаясь на статьях Н. В. Щербани "Политический разврат", прекрасно осведомленных, но теперь менее интересных вследствие наступившего в обществе равнодушия к подпольной литературе, мы остановимся на статье "Хозяйственная политика" Д. В. и впервые в октябрьской книжке появившихся внутреннем и иностранном обозрениях, вместо современной летописи, где помещались статьи из "Московск<их> Ведомостей", принадлежавшие перу или редакции М. Н. Каткова. Г<-н> Д. В. под разными подписями не раз помещал в "Руси", "Моск<овских> Вед<омостях> " и "Русск<ом> Вестн<ике>" статьи по хозяйственным вопросам, отличавшиеся дельностью и практичностью; что касается последней статьи, то предоставляю специалистам высказаться касательно его проекта применения русских военных сил на пользу хозяйства путем учреждения военных колонии. Что касается внутреннего обозрения, в нем обсуждается очень важный вопрос о реформе местного самоуправления, в котором сделано много веских замечаний, по-видимому, взятых из опыта, а также вопрос о новых правилах приема в учебные заведения, по которому "Московские Ведомости" не высказали своего мнения; статья эта указывает на верность принципа, лежащего в основании циркуляра 18 июня, но неточностью выражений объясняет вызванную им тревогу и кончает напоминанием о профессиональных школах. Не останавливаясь на специально финансовом обозрении, я должен сказать несколько слов об иностранном, в котором идет речь о Болгарском вопросе, и автор взглянул на него гораздо шире, чем это делают "Московские Ведомости", т. е. не выдвигает этот по обстоятельствам второстепенный вопрос на первый план, не требует ради него риска и жертвы со стороны России, но, вполне верно освещая истинное значение для России как Болгарского, так и всего Восточного вопроса, приходит к заключению, что теперь Западу был бы интерес втянуть нас в этот вопрос; но это ему не удастся, а нам спешить не нужно. "Не из-за Болгарии Европа уже столько лет представляет из себя вооруженный лагерь, а из-за Эльзас-Лотарингии. А потому еще раз повторяю, России нечего спешить с решением Восточного вопроса. Час его настанет, вероятно, одновременно с решением вопроса Западного".
   Что касается беллетристики, то ее выбор в журнале если не всегда отличается перворазрядными романами, то во всяком случае такими вещами, которые бы не были тенденциозны, современно реальны, не мучили бы читателя ненужными страданиями. Правда, что такой выбор при современном состоянии беллетристики по временам бывал очень труден, и в "Русском Вестнике", рядом с умными романами, талантливыми повестями и очерками, попадались вещи скучные, бессодержательные, но никогда -- безнравственные, противоречащие основным взглядам редакции на искусство и литературу. Недостаток беллетристического материала пополнялся еще иностранными произведениями, переводы которых всегда отличались здесь хорошим языком. В последних книжках, кроме перевода хорошего французского романа Жоржа Дюрюи "Созвучие", обращает на себя внимание очень живо написанная испанская комедия Августино Морето и новелла "Недоразумение" Dito idem. Комедия "Спесь на Спесь" до того легко читается, так заинтересовывает завязкой, так местами весела и переведена настолько хорошими стихами А. Венкстерна, что приятно было бы ее увидеть на сцене. Что касается новеллы Dito idem, то нужно прежде всего знать, что это псевдоним Королевы Румынской (Carmen Silva) и ее сотрудницы г-жи Крем- ниц. Новелла эта обращает на себя внимание необычайной свежестью чувств. Вся она состоит в описании одного вечера, проведенного вдвоем любившими смолоду друг друга господином и дамою, но не знавшими это и разлученными на много лет, вследствие брака ее с его братом. Ход рассказа, как постепенно они узнают, что оба были несчастны, наконец понимают великое "недоразумение", -- завлекателен и трогателен.
   Что касается оригинальных произведений, то прежде всего хочу остановиться на повести М. В. Крестовской "Вне жизни". Это совсем молодая писательница, показавшая проблески очень симпатичного таланта еще года два тому назад, поместив в "Русском Вестнике" два театральных очерка. Оба очерка живостью, свежестью и изображением цельных характеров обратили на себя внимание. Мы помним также ее роман "Ранние грезы", который во многом не был выдержан, но отличался редкой для современного романа психологией чувств, в особенности характера героини, несчастной молодой девушки. Повесть "Вне жизни" изображает также молодую девушку, жизнь которой проходит вне жизни -- в стенах института. Это очень верно, очень наивно очерченная и вместе с тем очень грустная картинка. Воспитываясь в институте, где ее мать была классной дамой, маленькая Женя была прелестным ребенком, любимым начальницей, симпатией и другом товарок. Внезапно ее охватившее чувство грусти в день выпуска, когда ее товарки разъехались по домам, а ей пришлось остаться в тех же стенах, было первою ступенью на том пути душевного вымирания, которое проходит перед читателем. Еще некоторые попытки вырваться из этой институтской жизни или, по крайней мере, окунуться в действительную жизнь хоть на время, -- попытки путешествий, посещений замужних подруг не удавались ей главным образом по сухому эгоизму и по странной боязни мірского зла со стороны матери и начальницы и всякий раз оставляли в ней какой-то отпечаток огорчения, оскорбления, озлобления. Она всё более охлаждалась в чувствах к своей матери, но всё больше втягивалась в эту жизнь без любви, без упования на лучшее, без какого-нибудь согревающего душу чувства. Сами обстоятельства, необычайная любовь и доверие начальницы делали из нее тип честолюбивой искательницы власти. Смерть этой начальницы лишила ее и этой мечты, и повесть к концу рисует ее озлобленной классной дамой, от которой все разбегаются. "Но вдруг раздавались ее шаги -- и всё рассыпалось в разные стороны; боясь попасться на глаза, дети убегали от нее так же, как много, много лет тому назад все, заслышав голос ее, бросалось к ней, целуя и обнимая и радуясь милой с ней встрече"... Так грустно кончается повесть Крестовской. Другое произведение, начавшее печататься в последних книжках, есть роман К. Ф. Орловского -- "Молодежь". Романы г. Орловского всегда отличаются интересом и верной характеристикой современной жизни в разных ее сферах. И высшее петербургское общество, и деревня, и провинциальная жизнь одинаково у него удаются. Если не все его вещи можно назвать очень талантливыми, то всегда они очень умны, хочется прямо сказать: видно, что пишет умный человек, знающий и любящий Россию. Так как роман только начался, я не стану рассказывать его содержания, но скажу только, что меня поразили в нем новые типы молодежи, воспитанной еще в эпоху либеральных веяний, но почувствовавших некоторую реакцию к народной правде, религии, мистицизму. Это та молодежь, которая, отринувшись от нигилизма, бросилась, правда, большинство к лжеучениям толстовским, спиритизму и т. д., но также и в духовные академии, в сельские школы, в деревню. Угадать и очертить эту молодежь -- это, сколько можно судить по заглавию и по началу, составляет задачу нового романа. Очертить со всеми симпатичными и несимпатичными чертами со всеми крайностями, вроде крайности сестры героя, в романе г. Орловского -- задача не легкая, но почтенная. В заключение нельзя не упомянуть об изящных стихах гр<афа> Голенищева-Кутузова в августовской книжке, а также в особенности прелестных, свежих, юных, как весна, жизнерадостных стихах маститого лирика А. А. Фета. Нельзя воздержаться и не выписать следующего отрадного четверостишия:
   
   Когда ж под тучею, прозрачна и чиста
   Поведает заря, что минул день ненастья,
   Былинки не найдешь и не найдешь листа,
   Чтобы не плакал он и не сиял от счастья!
   


Памятная книга для уездного предводителя дворянства, кн. Трубецкого. -- Бескорыстное служение предводителей. -- Исторический очерк и значение их службы во время Николая I и Александра II. -- Наше время. -- Ожидаемые реформы. -- Необходимость разделения труда с другими дворянами. -- Необходимость поправки в законе об избирательных съездах

   Встретив в передовых статьях "Гражданина" и в письме бывшего предводителя дворянства очень симпатичную оценку деятельности уездных предводителей и мысль, что они более всего подготовлены к губернаторской должности, я очень рад, что, согласно моему обещанию касаться не столько отвлеченных теорий, сколько отражения в литературе действительной жизни, я могу познакомить читателей с богатым по этому вопросу материалом. Я говорю о "Памятной книге для уездного предводителя дворянства", составленной князем Павлом Трубецким, бывшим московским уездным предводителем дворянства. Эта книга представляет из себя не только в высшей степени полезную, для предводителей просто необходимую справочную книгу, как можно думать по скромному названию, но и плод девятилетнего опыта наблюдений и размышлений автора. Автор говорит, что теперь Россия дошла до того кульминационного пункта, с которого нужно оглянуться на пройденный за последние 25 лет путь. "На этом пути легко усмотреть, что мы не раз сбивались с колеи, прошли его слишком порывисто и поэтому растеряли по дороге не мало весьма драгоценного багажа, накопленного веками, без которого обойтись невозможно и которого заменить нельзя новым".
   "Эксперименты над живыми людьми, которым мы подвергались за последнее время, становятся невыносимыми для всех, кроме самих экспериментаторов". Ссылаясь на слова Государя Императора волостным старшинам во время коронации и на Высочайший рескрипт по поводу столетнего юбилея дворянства, а также на сознание правительством необходимости местной реформы, князь Трубецкой надеется, что опять в деревне установится порядок и покой, прямые добрые отношения между помещиком-дворянином и крестьянином, и всё дворянство действительно сохранит, согласно словам Монарха, первенствующее место в делах местного самоуправления и суда. "Тогда и предводители дворянства, занимая известное место в административной иерархии, которое им будет предоставлено в уездном управлении, не будут чувствовать себя изолированными, как это было в последние 20 лет, когда правительство располагало ими, так сказать, без апробации дворянства".
   Таким образом, из исторического очерка выясняется всё значение предводителей за 100 лет и даже за последнее время, когда дворянство игнорировалось, но, можно сказать, на своих плечах, с предводителями во главе, вынесло всю тягость экономических и нравственных неурядиц и кризисов деревни. Следовательно, можно только радоваться широте влияния предводителей и в ней видеть залог будущего успеха; но, тем не менее, сочувствуя в принципе этому влиянию уездных предводителей, нельзя не указать на чрезмерное количество их обязанностей, тем более что в памятной книге их перечислению отведено место непосредственно за историческим обзором вступления. Достаточно сказать, что, кроме обязанностей по отношению к своему сословию, до 18 различных, обязанности их всесословные, если можно так выразиться, составляют тринадцать отделов, из которых некоторые сами разделяются еще на несколько самостоятельных.
   В числе этих обязанностей есть такие трудные и ответственные, как председательство в съездах избирателей и земских собраний, в воинском присутствии, составление списков присяжных заседателей и участие в особом присутствии судебной палаты. Про последнюю обязанность в главе, ей специально посвященной, автор рассказывает, что, когда особому присутствию палаты с сословными представителями были переданы все дела о сопротивлении властям, то в палатах это вызвало настолько усиленную деятельность, что приходилось собираться по два раза в неделю, и это падало большою тягостью на предводителей и других сословных представителей, отрывая их от прямых обязанностей. Кроме этого, разбор всех и самых маловажных дел в палате представлял неудобство вызова массы свидетелей, часто людей бедных, которые теряли много времени, а расход падал на казну. В виду всего этого, правительство изъяло большую часть этих дел из компетенции особого присутствия, оставив только самые серьезные: о явном сопротивлении властям и об оскорблении действием подчиненным своего начальника. Такое сокращение дел значительно облегчило труд предводителей. Но вот что нужно прибавить к этой интересной справке. Со времени выхода этой книги в министерстве юстиции выработан, согласно готовым известиям, проект об ограничении компетенции присяжных заседателей, причем всю массу дел, исключаемых из этой компетенции, предполагают поручить окружному суду с сословными представителями. При этом нельзя себе представить, сколько времени будет отнимать у этих представителей разбор этих дел и что будут делать предводители при совпадении одновременно таких дел с военным набором или земским собранием. Это вопрос первостепенной важности, и на него нужно обратить внимание в том смысле, чтобы не отрывать для судебных дел предводителя от его главных обязанностей, при этом, конечно, избавить его от некоторых других обязанностей, не связанных органически с его должностью. Между прочим, сам князь высказывается еще против допущения назначения предводителя посредником полюбовного размежевания, -- столько это занятие требует специальных знаний и времени. Ожидаемые местные реформы должны были бы, по моему убеждению, -- мне кажется, что это и мысль князя, -- не уменьшая доверия к предводителю, оставляя за ним или даже усиливая первую роль в уезде, облегчить его труд, дав ему возможность делить его с другими местными дворянами. Дело в том, что даже простое устранение нескольких существенных недостатков в учреждениях уже уменьшило бы труд предводителей. На такие недостатки указывает составитель книги в подробном разборе отдельных обязанностей предводителя. Напр<имер>, князь указывает на несовершенство последних правил о раздробительной продаже напитков, которые на самом деле приносят выгоду только кабатчикам, а между прочим налагают много труда на уездные по питейным делам присутствия, труда притом бесполезного, так как нельзя ничего серьезного предпринять без утверждения губернского присутствия и бороться против кабака без протеста акцизного чиновника. Несомненно, как только в России будет введена мало-мальски сносная система продажи напитков, напр<имер>, казенная продажа в запечатанных сосудах, -- не только уменьшится труд предводителя, но и исчезнут и сами так странно звучащие присутствия по питейным делам. Хотя бы по непитейным их называли. Точно также князь указывает на несовершенство существующего с 74 года уездного по крестьянским делам присутствия в сравнении с бывшими мировыми посредниками, которые умели поддерживать хорошие отношения крестьян с дворянами и их взаимные интересы. Живая личность была заменена целыми учреждениями, которые приняли канцелярский характер оттого, что ни председатель -- уездный предводитель, ни другие члены не могут себя посвятить этому делу, имея много прямых обязанностей. Автор выражает надежду, что в ожидаемых реформах новые органы крестьянского управления будут наделены не только административной властью, но и некоторой судебной вроде дел о потравах, захвате земли и других мелких, но нарушающих спокойствие деревни, проявлений самоуправства. Но особенно важен вопрос о несовершенстве законодательства, поднятый Трубецким в отделе о выборах в съездах крупных землевладельцев. Дело в том, что в некоторых местностях, где сильно процветает фабричная промышленность, на съезд крупных землевладельцев являются, на основании 23 статьи земского положения, собственники фабрик и, составляя большинство, ведут борьбу с избирателями из землевладельцев и совсем вытесняют их из числа гласных. Князь приводит в пример Московский уезд, где в 1886 году из 13 гласных, которые должны были быть выбраны, 14 было выбрано из фабрикантов и один собственник земли, не имеющий фабрик, но сбывающий их продукты. И ни одного землевладельца и дворянина. И всё это делается на основании закона, так как в фабричных местностях земля сама по себе не доходная, ежегодно понижается в своей доходности (в Московском уезде), а доходность фабрик увеличивается, и притом эти же представители фабрик и промышленных капиталов скупают окружные земли опять же с целью промышленной для эксплоатации леса и торфа. В результате наносится крупный удар крупному землевладению и оно совершенно не имеет представителей своих интересов, которые само правительство отличает от интересов мелких собственников и промышленников, в земстве фабричного района. Теперь же необходимо принять против этого меры и именно те, которые предлагает князь Трубецкой: правительство могло бы в таких местностях, оставив то же количество гласных в уезде, разделить избирательные съезды, назначив особые для каждого рода собственников, определив известное количество для каждого. Быстрое принятие этих мер крайне необходимо потому, что интересы землевладельцев и представителей глубоко расходятся, и борьба интересов переходит иногда в борьбу партий, часто неблаговидных. Я знаю уезд, где уважаемый всем населением предводитель дворянства председатель земского собрания не гласный.
   Возвращаясь к "Памятной Книге", нужно сказать, что если она имеет важное значение при обсуждении реформ местного самоуправления, то не менее интересные сведения заключаются для практической деятельности каждого предводителя в отдельном разборе других не упомянутых мною обязанностей. Я останавливался лишь на тех, которые имеют более общий интерес. Очень интересны, между прочим, сведения об училищном совете, где видно, как в Московском уезде его состав удачно усиливается приглашением помощников предводителя по 41 ст<атье>. Недавно нам в "Гражданине" попалось известие, что в числе таких состоит при втором предводителе сельский священник-законоучитель. Также интересен отдел об опеке, в которой князю, в бытность предводителем, пришлось много поработать, так -- в московской опеке соединяются несколько уездов, а в городе Москве есть множество сирот из дворян безземельных, доход которых менее 50 р. в год. Для таковых в московском дворянстве учрежден сиротский капитал, и в пользу этого капитала, так сказать, любимого детища, пожертвовал князь Трубецкой весь доход со своей книги, которая потому и продается исключительно в московской дворянской опеке.
   


Условия развития талантов. -- Недостаток воспитания, общего и литературного образования. -- Духовная бедность окружающего их общества. -- "Кружковое" устройство литераторов, крайности критиков. -- Эти условия применительно к Надсону. -- Систематическая порча его таланта. -- Г. Теплов, деланность его стихотворений, оторванность от жизни его идей

   Задача не легкая -- разобраться в литературных влияниях нашего времени, разобраться в условиях роста того или другого таланта, развития того или другого поэта.
   Задаваясь прежде всего вопросом, благоприятны ли они или нет, эти условия, их, к сожалению, приходится признать неблагоприятными. Недостаток образования общего, недостаток воспитания души, слабость воли, недостаток внешнего воспитания, всегда подсказывающего чувства деликатности, чувства меры, недостаток, вернее, полное отсутствие всякого литературного образования, вот несомненно первоначальные условия -- самые грустные для развития литературного таланта. Вот условия детства и отрочества наших писателей и поэтов, и если не спасет какая-нибудь исключительная семья или исключительная школа, -- им уже с юности дано дурное направление. Какие же дальнейшие условия этого развития? Что дает, что давало до последнего времени общество? Какое влияние оказывает литература, какие образцы для подражания дает она, как влияет, каким идеалам служила и служит литературная критика? Влияние вкусов и идей общества на самую литературу несомненно громадное. Поэту негде искать вдохновения, образов, как не в той жизни, которая его окружает: в больной век являются больные писатели, болезненные раздражения воображения, болезненные произведения; истинный талант, истинное художественное чутье может иногда спасти человека от такого болезненного заражения, и если даже оно касается его души, он сумеет сохранить от него свою поэзию, свои произведения.
   Может быть, это не их вина, наших беллетристов и поэтов, что они смолоду, как бы игнорируя, почти не зная России, попали в искусственную беспочвенную петербургскую жизнь и, благодаря "кружковому" устройству, не только не могли выйти из этой душной атмосферы, но и не воображали, что есть другой, менее душный воздух. Где та связь между слушателями и певцом, которую рисует Майков чудными стихами в своей поэме: "Три смерти"? Нельзя ли повторить те слова, которые у него относятся к периоду падения Рима, современным поэтам?
   
   Да, жаль мне вас, на вашу лиру
   Из мірa нечему пахнуть,
   Чтобы аккордом звучным міру
   Ей отозваться как-нибудь.
   У диких скифов и тевтонов
   Видал ночные я пиры:
   Среди глухих лесных притонов
   Зажгут они свои костры,
   В кругу усядутся в долине
   И пьют меды, а посредине
   Поет певец... Напев их дик,
   Для нас, быть может, неприятен;
   Но как могуч живой язык!
   Как жест торжественный понятен!
   И кто здесь больше был поэт,
   Певец иль слушатели сами?
   . . . . . . . . . . . . . . .
   . . . . . . .Все дышало
   В тех песнях пламенных, но в них
    Поэт влагал в свой звучный стих
   То, что толпа ему давала.
   А вы? Куда вас поведут
   И что вам слушатели скажут?
   Какие цели вам укажут
   И в ваши песни что вольют?
   
   Здесь, в этом обществе, живущем утилитаризмом, в этом больном нервном обществе трудно подняться выше пошлости, выше игры на нервах. Сами понятия эстетического наслаждения и терзания нерв смешиваются. Философия должна быть непременно учением пессимизма. Романы должны быть опьяняющими своею страстностью или оскорбляющими стыдливость своим натурализмом. Музыка должна быть непременно Вагнеровская, "новая" какая-нибудь, бьющая по нервам, не примиряющая.
   Поэзия является орудием гражданского обличения или выражением всё того же пессимизма. Живопись задается целью "реально" изображать глаза убийц, разных умирающих и больных. Драматическое произведение должно мучить зрителя невозможным стечением зла и несчастий; драматические артисты должны изображать из себя копию больничных клиентов, и апофеозом считается истерика присутствующих дам. И всё это среди самой равнодушной эгоистической жизни в виде какой-то пикантной приправы для испорченного вкуса. А молодой талант здесь именно и живет, живет в своих литературных кружках, которые еще давно, во время молодости графа Л. Н. Толстого, отличались мелочностью, самомнением, корыстью, гордостью и которые с тех пор испортились внесением партийной розни, вражды, венчающей в гении своих писак и топтающей в грязь "чужих". Теперь пошла прямая наследственность плохих испорченных, тенденциозных произведений одних за другими. Был Некрасов со своею гражданской скорбью, со своим монотонным по стиху и по содержанию воспеванием мрачных картин русской жизни. Если Некрасов не был поэтом в лучшем смысле этого слова, если он не был искренен в своих чувствах как человек, то он все-таки был писателем искренним; я не говорю о его чувствах, но его талант искренно вдохновлялся многими из тех страданий, которые он пел. После Некрасова пошла уже другая "школа" искусственной тенденции, потянулся г. Минский. Я на г. Минском не останавливаюсь, я всё сказал об нем, но за ним пошли другие молодые. Я назвал г. Теплова, но ведь это частное явление. Отчего я не назвал Надсона? -- Минский и Надсон... Влияние Минского на Надсона? Я всегда находил печальной и недостойной его тенденциозность; но, сравнивая с Минским, я, конечно, должен был дать преимущество таланту Надсона. Я не смел его назвать в числе последователей первого. Но теперь, решившись остановиться на Надсоне и понять его вполне, я ознакомился с его биографией и с его эстетическими взглядами (по особой книжке "Литературные очерки" Надсона), и я был поражен двумя вещами. То, что мне казалось вероятным, но неправдоподобным, оказалось действительным: влияние Минского сказывается не только в стихах Надсона, но в его письмах, он его несколько раз цитирует. Во-вторых, я удивился годам Надсона; я знал, что он молодой человек, но я не подозревал его столь молодым. Я не удивился количеству написанного в эти года, потому что при даре стихосложения несколько лет не составляют большого различия, а чего-нибудь крупного, цельного, зрелого он не оставил. Я удивился и пожалел, что он по годам принадлежал уже к той молодежи, про которую я говорил по поводу романа Орловского, молодежи, повернувшейся от отрицания к идеалам. И я увидел, что Надсон подвергся всем тем условиям, которые губят таланты и о которых я говорил выше. Детство, проведенное без всякого влияния семьи, где, как он сам говорит, ему случалось иногда видеть мать только украдкой, воспитание в военной школе, военная служба без всякого к тому призвания, личные несчастия, ранние болезни, -- вот что дало грустную ноту всем его произведениям. К этому вмешались еще другие худшие влияния. Первое -- отсутствие литературного образования. Никаких следов во всех его биографиях, его рассуждениях, чтобы он изучал теорию искусства, чтобы он переводил с иностранных авторов, что есть лучшее упражнение языка, чтобы он был просто знаком с классическими писателями древности и Европы, чтобы он изучал наших великих поэтов. В его очерках прямо попадаются откровенная защита необходимости тенденции в поэзии, и он называет тенденциозность мирным завоеванием искусства. И с такой подготовкой, с такими взглядами на искусство он выступает в печать; его встречают неумеренные похвалы, его поддерживают в этой тенденциозности и в "кружковой" узости, он с каждым годом убивает в себе голос истинно-художественного чувства, между тем его провозглашают чуть ли не гением, ему устраивают общественное поклонение и общественную поддержку (самую реальную между прочим) и развивают в нем до такой степени самолюбие, что он только мечтает о славе, что он болезненно раздражается непризнанием его таланта, что он становится мизантропом из-за неудовлетворенного самолюбия. После его смерти выдумывается целая легенда о ее причинах, оскорбления в печати, которая, конечно, бессмысленная, но показывает, до какой степени может, по их собственному признанию, возрасти больное самолюбие этих кружков, и удостоверяет факт, что он почти умирал с проклятием на устах. Какое болезненное самолюбие, какие всё ужасные условия для таланта, который мог при других условиях занять не столь рекламированное место "гения", но, действительно, подобающее ему место между служителями искусства... Нельзя не подосадовать на эти условия, не остановиться внимательным на них разбором и не пожалеть задатков таланта...
   А теперь о г. Теплове... Он издал в Киеве свои стихи изящным томиком в 125 стр., на желтой бумаге, с виньетками. Взгляните на его предисловие, вникните в следующую тираду: "Но если ты изведал, читатель, тяжелую борьбу мысли, если ты шел дорогою свободной и видел только одну правду пред собою, ради которой отрекался от мірa детских верований, от богов юности и кумиров... то мы с тобой, читатель, не расстанемся врагами. Ты встретишь во мне брата по страданиям сердца и друга по скитаниям пытливой мысли". Вы увидите, что человек вовсе не пишет по поэтическому призванию, что он сам сознает слабость своей песни (он говорит об этом в предисловии), но он считает долгом подавать руку какому-то "далекому, затерянному в толпе другу" в какой-то общей тяжелой борьбе мысли, каких-то страданиях сердца и в искании правды. А зачем, ради искания правды, нужно отрекаться от мірa детских верований и куда ведет их скитание пытливой мысли, и зачем их нужно облекать в стихотворную форму, никому неизвестно. Это не талант, чувствующий потребность вылиться в стихах, но, к несчастью, попавший под дурное влияние, здесь не тенденция усиливать, обобщать и аффектировать свои личные страдания, как мы всё это видим у Надсона, -- это просто страсть что-то говорить, что-то кричать, против чего-то протестовать (шумим, братец, шумим!). В его стихах ни одного печального случая (кроме смерти матери, которому посвящено одно стихотворение), ни одного субъективного чувства, а, вместе с тем, постоянная речь о страданиях и горе. Много жалоб, ропота и озлобления и ни одного слова, которое бы тронуло вас, которое отозвалось бы в сердце грустью или болью. Самое большое, что можно найти в сборнике г. Теплова, -- два-три стихотворения (poesies d'occasion), которые бы сделали честь любителю. Без личного теплого чувства, без тех идеалов, которые подымают стихи до степени истинной поэзии, его произведения оставляют впечатление чего-то холодного и жесткого, как жестко само строение его стиха. Всё какие-то деланные положения и определения, всё какие-то неопределенные жалобы. Вы хотите знать, что такое жизнь? --
   
   Жизнь душнее каземата,
   Жизнь темней ненастной ночи,
   . . . . . . . . . . . . . .
   Даже смерть, и та милее,
   Даже с нею б примирился!
   
   Что же такое смерть? может быть, в ней примирение, высший смысл. Нет.
   
   И не осилят прав могилы
   Слова ни гнева, ни любви!
   Пусть даже сердце надорвется
   В проклятьях небу и судьбе:
   Природа вспять не обернется
   И праха не отдаст тебе...
   
   И потому не знаешь, что это: ирония или серьезная мысль, плоды ли это собственного кратковременного опыта, или повторение чужих, на веру взятых, парадоксов, когда автор восклицает:
   
   Если хочешь быть вечно довольным,
   Если хочешь быть вечно счастливым,
   Дай сейчас же отставку невольным,
   Состраданья горячим порывам... и т. д.
   
   Да, скажут, это всё фальшивые взгляды; но кто не знает, к какому отчаянию и пессимизму может привести иного жизнь. Но я говорю не об ошибочности взгляда на вещи, а об отсутствии искренности. Для каждого самое теплое, самое отрадное, самое просветляющее чувство -- любовь; чье сердце от нее не трогается и кто не пел ее с горячим чувством? Посмотрим, каков "зов свободной любви" нашего поэта, обращенный к русской женщине:
   
   Не зябкой бабочкой впорхни:
   Морозом дышат наши дни --
   Приди ты с закаленной волей
   Бороться с тяжкой русской долей...
   И перед трудною борьбой
   Не мучь ревнивою мольбой;
   Нет, затаив в груди рыданья,
   Сама направь на путь страданья!
   
   Нет, право, читая всё это, не только нельзя разделять убеждений автора, не только не находишь в его стихах то, что должно давать всякое искусство, т. е. удовлетворение эстетического и нравственного чувств, но и не поймешь даже, не представишь себе, что чувствует, что переживает автор. Настолько всё это искусственно и настолько оно далеко от всего того, что переживает действительной жизнью живущий русский молодой человек, будь он даже такой несчастный, как был Надсон. И оттого мне кажется, что полное отречение от всякого идейного рабства разным кружкам, разным "светилам" русской литературы и возвращение к верованиям детства, наконец прямое непосредственное участие в действительной жизни -- вот что может исцелить таких поэтов от их совсем даже не философского пессимизма и потребности делиться им с читателями. И тогда не будут "они дышать морозом", тогда они найдут в жизни и тепло, и свет, которыми живет столько веков человечество и которым обязаны своим существованием поэзия, искусство...
   

КОММЕНТАРИИ

   Впервые: Гр. 1887. 1 окт. No 1. С. 3; 8 окт. No 8. С. 3; 15 окт. No 15. С. 3; 22 окт. No 22. С. 3; 29 окт. No 29. С. 3; 12 нояб. No 43. С. 3; 19 нояб. No 50. С. 3; 26 нояб. No 57. С. 3; 10 дек. No 71. С. 4. Подпись: Кр.
   Литературно-критические статьи Кристи не вызвали печатных откликов. Раздел о Л. Н. Толстом привлек внимание H. Н. Страхова, который писал Толстому 5 ноября 1887 г.: "Гражданин, ежедневная газета Мещерского, открыла поход на Вас; выступил там Кристи, -- и так бестолково, что я пришел в недоумение. Он все ссылается на книгу Остроумова; чтобы прояснить себе дело, купил я эту книгу и до половины прочитал. И умно, и с чувством, и со старанием, но вместе -- бесконечно-отвратительно и в нравственном, и в умственном отношении. Нет, -- церковный фанатизм есть проказа, искажающая все в душе человека! Но в этом отношении дело любопытное, и я хорошенько вникну в книгу" (Л. Н. Толстой -- H. Н. Страхов. Полное собрание переписки: В 2 т. Ottawa, 2003. Т. 2. С. 759).
   
   С. 252. ...не заматеревших в "рабьем языке"... -- То же, что "Эзопов язык", иносказательный язык, построенный на намеках и умолчаниях (от имени баснописца Эзопа).
   С. 253. ...посещавших лекции профессора Иванцова-Платонова в Москве. -- Имеются в виду религиозно-нравственные беседы для девиц и женщин, которые прот. А. М. Иванцов-Платонов проводил с октября 1883-го до марта 1884 г. и в 1885--1886 гг. у себя на квартире. В первую зиму проводились беседы по Священной истории, во вторую -- по церковной истории. См.: Иванцов-Платонов А., прот. Религиозно-нравственные беседы для образованных девиц и женщин // Р. 1883. 1 сент. No 17. С. 59--61; Программа религиозно-нравственных бесед первого года // Там же. С. 61--62; Программа религиозно-нравственных бесед второго года // Там же. С. 62--64. Об итогах первого курса см.: Иванцов-Платонов А., прот. О религиозно-нравственных беседах для образованных дам и девиц // Р. 1884. 1 апр. No 7. С. 25--29. В 1883/84 г. беседы посещали 34 слушательницы, среди которых были представительницы "известных в Москве семейств, -- известных притом не только по своему общественному положению, но и по образованию, по наиболее серьезным преданиям и общественной деятельности" (Там же. С. 26--27).
   С. 255. ...один разбор его исповеди. -- Речь идет о посвященной "Исповеди" гр. Толстого статье, помещенной в рубрике "Наши новые "философы и богословы"" журнала "Вера и разум": Остроумов М. А. Наши новые "философы и богословы". Граф Лев Николаевич Толстой // ВиР. 1885. Окт., кн 2. С. 538--553; Нояб., кн. 1. С. 607--624; кн. 2. С. 672--693; Дек., КН. 1. С. 742--787; 1886. No 22. Нояб., кн. 2. С. 578--610; No 23. Дек., кн. 1. С. 611--646; 1887. Янв., кн. 2. С. 105--144 (отд. ОТТ.: Остроумов М. А. Граф Лев Николаевич Толстой. Харьков, 1887).
   С. 255. ...при открытии московского памятника. -- Имеются в виду торжества 5--8 июня 1880 г. по случаю открытия на Страстном бульваре в Москве памятника Пушкину работы А. М. Опекушина.
   С. 256. Да здравствуют музы, да здравствует разум! ~ Да скроется тьма! -- Цитата из "Вакхической песни" Пушкина (1825).
   С. 256. Волапюк -- искусственный международный язык, созданный в 1879 г. священником И.-М. Шлейером.
   С. 256. ...психический ритм человека... -- Термин, которым пользовался в своих работах П. Е. Астафьев.
   С. 257. ..."Гамбургской драматургии" Лессинга... -- Театральные обозрения Г.-Э. Лессинга (1766--1769), в которых раскрыты его представления о природе драматического искусства, о связи красоты и истины.
   С. 257. ...с разбором "Германа и Доротеи" Гумбольдта. -- Имеется в виду первая часть "Эстетических опытов" К.-В. фон Гумбольдта (1797--1798), посвященная анализу поэмы Гёте "Герман и Доротея" (1797). В архиве Московского университета сохранилось учебное "русское сочинение" Кристи "Теория поэтического искусства Вильгельма Гумбольдта в его разборе поэмы Гёте "Герман и Доротея"", представляющее собой скорее реферат классической работы (ЦИАМ. Ф. 418. Оп. 513. Ед. хР. 4322).
   С. 257. ...есть один талантливый, прошедший сельскохозяйственную академию... -- Подразумевается В. Г. Короленко, учившийся в Петровско-Разумовской академии, но не закончивший курса.
   С. 257. ...повести Вл. Короленко... -- Имеется в виду вышедший в 1887 г. в издательстве "Русской мысли" сборник "Очерки и рассказы". В него вошли рассказы "Сон Макара", "Лес шумит", "Соколинец" и др.
   С. 257. ...томик рассказов Чехова, под заглавием "Сумерки". -- Речь идет об изданном А. С. Сувориным сборнике "В сумерках. Очерки и рассказы" (СПб., 1887).
   С. 258. ...его легенду: "Лес шумит"... -- Рассказ Короленко (подзаголовок: "Полесская легенда"), впервые опубликованный в "Русской мысли" (1886. No 1).
   С. 258. ...в "Слепом музыканте" ~ психология всечеловека. -- В 1886 г. повесть (по выражению автора, "психологический этюд") была опубликована в "Русских ведомостях" (февр. -- апр.) и "Русской мысли" (No 7), в 1887 г. вышло отдельное издание (СПб., 1887). "Всечеловек" -- слово из Пушкинской речи Достоевского (1880).
   С. 258. ...в подробных описаниях, как мальчика звуками обучали познавать цвета... -- См., например: глава четвертая, III.
   С. 258. ...с князем Волконским, напечатавшим отдельным изданием повесть -- "Отчего" и много мелких рассказов в "Русском Вестнике", за последние два года. -- Под псевдонимом "кн. М. Волконский" (имя ее зятя) напечатала свою повесть "Отчего?" Е. Н. Кондрашева (М, 1886; в первой, журнальной, публикации -- PB. 1885. Июль. С. 9--70; Авг. С. 517--586 -- подп.: ***). Как писал рецензент: "Это правдивая и на первый взгляд не сложная история нелюбимого в семье ребенка, который вырастает на глазах читателя под гнетом всевозможных мелких и крупных несправедливостей и мало-помалу развивается в доброго и великодушного, даровитого, но глубоко меланхолического юношу, кончающего самоубийством после тяжелого, незаслуженного оскорбления" (В. Алин. Библиография. Русский вестник, 1885, No 7 // МВед. 1885. 16 сент. No 256. С. 3). В том же журнале был помещен роман: Дети Солнцевых. Из дневника институтки двадцатых годов // PB. 1887. Янв. С. 123--188; Февр. С. 538--623; Март. С. 9--67; Апр. С. 480--564; Май. С. 305--390; Июнь. С. 620--687 (подп.: В.; в оглавлении и на обложках сообщалось: "Автора повести Отчего").
   С. 258. ...в его очерке "Выродок"... -- Повесть, подписанная криптонимом "А. В." (PB. 1886. Июнь. С. 652--698; Июль. С. 102--168). Кристи ошибочно приписал это произведение Волконскому (Кондрашевой). Тем же криптонимом подписан рассказ "Рассвет и закат. Эпизод" (PB. 1887. Февр. С. 703--758). Автор этих произведений -- А. А. Венкстерн.
   С. 259. ...и делец помещик, и монах, церковный сторож и разорившийся князь, городской нотариус и огородник, беглый каторжник и сельский священник. -- Непременный член по крестьянским делам присутствия Кунин из рассказа "Кошмар", монах-паромщик Иероним из рассказа "Святою ночью", церковный сторож Савелий из рассказа "Ведьма", "захудалый князек" Сергей Иванович из рассказа "Пустой случай", нотариус Андрей Ильич Лубянцев в рассказе "Несчастье", огородный сторож Савка из рассказа "Агафья", беглый каторжник, объявляющий себя не помнящим родства -- герой рассказа "Мечты", отец Яков из рассказа "Кошмар". Все эти рассказы сборника "В сумерках" датируются 1886 г.
   С. 259. ...в рассказе "Несчастие" -- падение женщины поставлено в зависимость от утомления ее мужа... -- Софья Петровна Лубянцева хочет признаться мужу, что готова изменить ему, просит его немедленно вместе уехать куда-нибудь, но слышит в ответ вялые рассуждения о семейных устоях. В финале она убегает к своему будущему любовнику.
   С. 259. "Враги" -- рассказ из сборника "В сумерках", впервые опубликованный в "Новом времени" (1887. 20 янв.).
   С. 259. "Панихида" -- рассказ из того же сборника, впервые опубликованный 15 февраля 1886 г. в "Новом времени".
   С. 259. ...два типа сельских священников ~ в их реальной тяжелой обстановке. -- Отец Григорий из рассказа "Панихида" и отец Яков из рассказа "Кошмар".
   С. 260. ...о Татьяне ~ о Лизе... -- Героини "Евгения Онегина" и "Дворянского гнезда" Татьяна Ларина и Лиза Калитина.
   С. 260. ...Волконском... -- Должно быть: Болконском.
   С. 260. ...успех у нас переводных романов ~ Октава Фёлье... -- В 1875--1886 гг. на русском языке были изданы романы О. Фёлье "Брак в большом свете", "Грозы и затишье", "Дневник женщины", "Вдова", "Покойница".
   С. 260. ...Эрнеста Доде... -- Э. Доде публиковал свои романы с конца 1850-х гг., но в России интерес к нему возник позже. К моменту написания статьи Кристи на русский язык были переведены романы "Авиньонская жертва" (Одесса: Тип. П. Францова, 1870), "Le Crime de Jean Malory" (1877; пер.: Преступление Жана Малори. СПб.: (ред. журн. "Библиотека для чтения"), 1878), "Баронесса Мироёль (Угнетенная)" (М.: Тип. Э. Лисснер и Ю. Роман, 1880), "Défroqué" (1882; пер.: Расстрига. М.: Унив. тип., 1883; во 2-м изд. под заглавием "L'apostait": Апостат. СПб.: Тип. "Общественная польза", 1884), "La Carmélite" (1881; пер.: Кармелитка. М.: Унив. тип., 1885).
   С. 260. ...Оне... -- В 1882 г. О. Н. Хмелевой был переведен роман "Битвы житейские" (впервые: Переводы отдельных романов. 1882. Июль -- сент.; отд. изд.: СПб.: Тип. И. П. Вощинского, 1882), романы "Кузнец" (Прил. романов к газ. "Свет". 1882. Кн. 5, авг.; отд. изд.: СПб.: В. В. Комаров, 1882), "Графиня Сара" (Прил. романов к газ. "Свет". 1883. Кн. 12, дек.; отд. изд.: СПб.: Тип. В. В. Комарова, 1883), "Месть плебея" (Прил. романов к газ. "Свет". 1885. Кн. 9, сент.; отд. изд.: СПб.: Тип. В. В. Комарова, 1885; пер. М. Сароченковой); "Лиза Флерон" (Еженед. лит. прил. "Иллюстрированого мірa"; отд. изд.: СПб.: Ред. "Иллюстрированного мірa", 1885); в 1885 г. -- роман "Горнопромышленник" (журн. "Романы оригинальные и переводные". Ежемес. прил. к журн. "Луч". 1885. No10/11; отд. изд.: СПб.: Тип. Е. А. Евдокимова, 1885).
   С. 260. ...его сочинений: "Моя Вера", "Новое Евангелие"... -- Имеются в виду трактат "В чем моя вера?" (1883--1884) и "Соединение, перевод и исследование четырех Евангелий" (1883).
   С. 261. ...пред его портретами в "рабочей" блузе... -- Вероятно, Кристи имеет в виду известный портрет работы И. Н. Крамского (1873, Третьяковская галерея).
   С. 261. ...на днях предлагали поставить в Эрмитаже ~ картину Репина: "Толстой пашет", где особенно удачно изображено выражение ~ двух лошадок. -- Речь идет о картине И. Е. Репина "Пахарь. Л. Н. Толстой на пашне" (1887, Третьяковская галерея).
   С. 263. ..."крещенный и воспитанный в православной вере"... -- Первая фраза "Исповеди" Толстого: "Я был крещен и воспитан в православной христианской вере" (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 23. М., 1957. С. 1). Далее сокращенно: Исповедь.
   С. 264. "Да простит мне великий дух поэта ~ к ослепленному исказителю Евангелия..." -- Остроумов М. А. Граф Лев Николаевич Толстой. Харьков, 1887. С. 2 (цитируется с небольшими неточностями). Далее сокращенно: Остроумов.
   С. 264. ...что Толстой рассказывает о разговорах в гимназии, о замечаниях попечителя Мусина-Пушкина, о раннем чтении Вольтера... -- Отсылка к гл. 1 "Исповеди". Ср.: "...когда мне было лет одиннадцать, один мальчик <...>, учившийся в гимназии, придя к нам на воскресенье, как последнюю новинку объявил нам открытие, сделанное в гимназии. Открытие состояло в том, что Бога нет <...>. Помню, Мусин-Пушкин, бывший тогда попечителем Казанского университета, звавший нас к себе танцевать, насмешливо уговаривал отказывавшегося брата тем, что и Давид плясал пред ковчегом. Я сочувствовал тогда этим шуткам старших <...>. Помню еще, что я очень молодым читал Вольтера, и насмешки его <...> очень веселили меня" (Исповедь. С. 1--2).
   С. 264. "Прочитавши эти признания ~ теряют то, чего не имеют, т. е. веру". -- Остроумов. С. 5--6.
   С. 264. ...картину жизни "его общества", жизни, в которой "вероучение не участвует"... -- Ср.: Исповедь. С. 2.
   С. 264. ..."люди нашего образования находятся в том положении, что свет знания жизни растопил искусственное здание веры". -- Там же. С. 3.
   С. 264. "Мне кажется, что с этим невозможно согласиться ~ исчезает из души вера в истину". -- Остроумов. С. 9--10 (с неточностями и опечатками в Гр).
   С. 265. ...от сердца происходят помышления злая. -- Измененная цитата из Евангелия (Мф. 15: 19).
   С. 265. "Без ужаса, омерзения и боли ~ нравственным человеком/" -- Цитата из гл. II "Исповеди" (Исповедь. С. 5; у Толстого: "любодеяния всех родов").
   С. 265 . "Есть ли во всем этом ~ течение жизни". -- Остроумов. С. 14.
   С. 266. "Эгоизм, достигший высокой степени развития ~ педагогической деятельности..." -- Там же. С. 17.
   С. 266. "Для того же, чтобы не представлялся ~ бессознательно учит". -- Исповедь. С. 5 (с неточностями).
   С. 266. ...два события -- казнь преступника, виденная им в Париже, и смерть молодого брата... -- См. гл. III "Исповеди". Смертную казнь через гильотинирование Толстой наблюдал в Париже 6 апреля (н.ст.) 1857 г.; брат Николай скончался от чахотки 20 сентября (н.ст.) 1860 г. в Гиере на его руках.
   С. 266. "Смерть есть великий критерий ~ теории, в которую он верил". -- Остроумов. С. 26--27.
   С. 266. "К сожалению, до болезни развитая гордость уже здесь столкнула его самосознание с его пути". -- Неточная цитата: Там же. С. 27--28. Внутри ее -- цитата из гл. II "Исповеди" ("до болезненности развившуюся гордость"; Исповедь. С. 6).
   С. 267. ..."нужно жить так, чтобы мне с моей семьей было лучше". -- Неточная цитата; у Толстого: "...что надо жить так, чтобы самому с семьей было как можно лучше" (Исповедь. С. 10).
   С. 267. "Есть духовные интересы ~ свободу ее". -- Остроумов. С. 32 (с неточностями и опечатками в Гр).
   С. 267. ...к земным сокровищам, которые тля тлит и тати подкапывают и крадут. -- Ср.: Мф. 6: 20.
   С. 267. ...дух бодр, а плоть немощна... -- Мф. 26: 41.
   С. 267. ..."тут совесть ~ пережил и граф Толстой". -- Остроумов. С. 36--37 (с изменениями; предложение "Напротив, неверующий ~ в бытие Божие" представляет собой не цитату, а пересказ).
   С. 267. "Жизнь моя ~ но жизни не было". -- Начало гл. IV (Исповедь. С. 11).
   С. 268. "Душевное состояние ~ требует другого". -- Остроумов. С. 47. "Но он продолжает ~ для человека" -- текст Кристи.
   С. 268. Он сравнивает себя с путником ~ лижет их. -- Ср.: Исповедь. С. 13--14.
   С. 268. "Так и я держался за ветви жизни, зная, что неминуемо попаду в пасть дракону -- смерти"... -- Измененная цитата ср.: Там же. С. 14).
   С. 268. Но можно видеть в смерти не дракона, а ангела-утешителя... -- Остроумов. С. 48.
   С. 268. ...что у него были две капли меда, которые больше других отводили ему глаза -- семья и искусство... -- Ср.: Исповедь. С. 14.
   С. 268. ..."ко всем тем знаниям, которые приобрели люди"... -- Измененная цитата из гл. V (Там же. С. 15).
   С. 269. ...приходит к заключению, что граф уже оттого не мог найти ответа в науке, что стоит на механической точке зрения на мір. -- См.: Остроумов. С. 84--85.
   С. 269. ...граф думает, что он разбил науку и что пришел к тем же мыслям, как мудрецы всего міра: Сократ, Шопенгауэр, Соломон и Будда... -- См.: Там же. С. 86.
   С. 270. "Неужели в 50 лет граф, столько видевший в жизни, знаменитый романист, не набрался еще материала для решения этого вопроса?" -- спрашивает критик... -- Компиляция нескольких высказываний: "Как будто великий романист <...> до сего времени не видал, как подобные ему люди живут, и как будто не имел материала для суждения о том, как они относятся к упомянутому вопросу!" (Там же. С. 102); "...50 лет прожил человек на свете и не видал того, что у него под боком" (Там же. С. 117).
   С. 270. "Первый выход ~ лижут мед". -- Неточная цитата из гл. VII (Исповедь. С. 27).
   С. 270. Но ведь это не выход, говорит г. Остроумов, они еще не вошли в отчаянное положение... -- Ср.: Остроумов. С. 102.
   С. 270. Второй выход -- выход эпикурейский. Зная о безнадежности жизни -- пользоваться тем, что она пока дает. -- Измененная цитата (Исповедь. С. 27).
   С. 270. "Самоубийцы лишают себя жизни ~ это был выход из вопроса о смысле жизни". -- Остроумов. С. 107--108 (неточная цитата; в Гр нет закрывающих кавычек; собственно, они должны были бы стоять после слова "выход").
   С. 270. Четвертый выход есть выход слабости. -- Исповедь. С. 28.
   С. 271. "Если ждут, значит, имеют смутное представление несправедливости их мысли". -- Контаминация цитат из "Исповеди" и из книги Остроумова: "...если я не убил себя, то причиной тому было смутное сознание несправедливости моих мыслей" (Исповедь- C. 29); "Если бы эти люди были в этом убеждены, тогда нечего было бы ждать. Такие люди ждать не могут. А если, по словам графа, они ждут, то значит не убеждены" (Остроумов. С. 109).
   С. 271. "Оно было такое ~ смысл своей жизни". -- Цитата из гл. VII (Исповедь. С. 28; курсив Остроумова: С. 112).
   С. 271. "Прежние рассуждения ~ существование человечества". -- Остроумов. С. 115.
   С. 272. ...чего он в своей гордости или, по его словам, "сумасшествии -- не видал". -- Отсылка к гл. VIII: Исповедь. С. 31, 32. Ср.: Остроумов. С. 117--118.
   С. 272. "Офицер, наблюдавший солдат ~ у них есть смысл жизни". -- Измененная цитата: Остроумов. С. 116--117.
   С. 272. "Это происходит ~ в личное разумение графа". -- Там же. С. 123 (с неточностью).
   С. 272. "Этого не произошло бы ~ вера сверх-разумна, а не противо-разумна ~ была бы вполне разумна"... -- Там же. В Гр было: "сверх-разума", "противо-разума".
   С. 272. "И я понял ~ Вера есть сила жизни"... -- Неточная цитата из гл. IX: Исповедь. С. 34.
   С. 272. ...обличение вещей невидимых ей... -- Ср.: Евр. 11: 1.
   С. 273. "Я понял, что смысл, придаваемый этой жизни, есть истина, и принял его". -- Последняя фраза гл. X: Исповедь. С. 40. Курсив Остроумова: С. 152.
   С. 273. "Тогда во всяком случае ~ в действительной жизни"... -- Остроумов. С. 171.
   С. 273. "Пускай я павший птенец ~ иссыхал источник жизни". -- Неточная цитата из гл. XII (Исповедь. С. 44--45); "какой прелестный за душу берущий образ" -- Остроумов. С. 174-- 175.
   С. 273. "Можете ли вы ~ Очевидно, нет". -- Остроумов. С. 175.
   С. 274. Бог, "присутствие которого он познает своим существом"... -- Ср.: "...причина всего есть то, что называют Богом; и я останавливался на этой мысли и старался всем существом сознать присутствие этой причины" (Исповедь. С. 43).
   С. 274. "Это не значит, что граф согласился, понял, убедился, уверовал" ~ "В данном случае это значит напустить на себя всё это". -- Измененная цитата: Остроумов. С. 215.
   С. 275. В этом описании, которое г. Остроумов приводит целиком... -- Там же. С. 227--228. "Жестокое повествование" -- так Остроумов характеризует этот фрагмент "Исповеди" (Там же. С. 226).
   С. 275. ...говорит о жестоком требовании признать в св. Таинстве Истинное Тело и Истинную Кровь и говорит, что он причастился их без веры, видя в этом лишь воспоминание. -- Неточная передача фрагмента гл. XIV. Толстой говорит, что "жестокое требование" он исполнил, причастившись "без кощунственного чувства, с желанием поверить", призвав на помощь "чувство самоунижения и смирения" (Исповедь. С. 52). Слова же "без веры" взяты из книги Остроумова, где они находились в скобках, как комментарий: ""...без кощунственных чувств (но ведь и без веры в таинство)..."" (Остроумов. С. 228).
   С. 275. "Таким-то образом граф приобщился ~ слишком понятное действие". -- Остроумов. С. 228--229 (с неточностями и изменениями).
   С. 275. ...не умрете, но отверзутся очи ваши и будете как боги, ведуще доброе и лукавое... -- Ср.: Быт. 3: 4--5.
   С. 276. "Для чего графу понадобился Бог? ~ чтобы не упасть с постели"... -- Ср.: ""Вы видите, что Бог понадобился графу только затем, чтобы не упасть с постели!" заметил мне однажды мой собеседник по поводу сновидения графа -- и я думаю, что он был прав" (Остроумов. С. 284). Имеется в виду описанный Толстым в финале "Исповеди" сон: Исповедь. С. 57--59.
   С. 276. ...от которого он "проснулся" и "механизм которого наяву не имеет никакого смысла". -- Ср.: Там же. С. 59.
   С. 277. ...стихи г. Минского. -- Далее Кристи рассматривает сборник H. М. Минского "Стихотворения", вышедший в Петербурге в 1887 г.; кроме стихотворений в него включены поэмы.
   С. 277. ...весь сборник автора есть ~ "стихотворная прокламация", как выразился наш иностранный обозреватель. -- Кристи ссылается на статью, в которой разбиралась вышедшая в Штутгарте в 1887 г. брошюра Э.-Э. Георгии-Георгенау "Interessante Schriftstücke aus den Jaren 1789 bis 1795" ("Интересные документы 1789--1795 гг.") и с иронией было упомянуто стихотворение Минского "На чужом пиру" (см. примеч. на с. 527): "Советую поклонникам "стихотворных прокламаций" Минского, воспевшего "чужой пир" по поводу сооружения Парижем статуи свободы, умилиться душою при ознакомлении с брошюрою Георгенау" (Э. У. (Ухтомский Э. Э., кн.) Иностранное обозрение // Гр. 1887. 31 окт. No 31. С. 3).
   С. 278. ...о "чувствах добрых"... -- Аллюзия на строки из стихотворения Пушкина "Памятник": "И долго буду тем любезен я народу, / Что чувства добрые я лирой пробуждал..."
   С. 278. Я -- жажда Истины, я -- совесть мірозданья ~ И неизбежное в порочном и преступном. -- С небольшими неточностями цитируется вводное стихотворение сборника "Вакханкой молодой ко мне она вошла..." (1887; Минский H. М. Стихотворения. СПб., 1887. С. 3--4). Даты в сборнике указаны не под всеми произведениями.
   С. 278. Если души всех людей ~ И не радуюсь ни с кем. -- Цитата из стихотворения "В минуту скорби" (1885): Там же. С. 60 (с пунктуационной неточностью).
   С. 278. hornbile dictum -- страшно сказать (лат.)
   С. 278. От Меча Любовь бежала ~ В городах и в дальних селах. -- Цитата из стихотворения "Любовь и Меч" (1881): Там же. С. 15.
   С. 278. Вот и кущи золотые ~ И на землю не вернулась. -- Там же. С. 16 (с неточностью и перестановкой двух строк).
   С. 279. ...обзывает Россию то "страной невыплаканных слез", то "родиной терзаний"... -- Цитаты из поэмы "Песни о родине" (1882) ("Прощай, прощай, страна невыплаканных слез..."; Там же. С. 95) и стихотворения "На чужом пиру" ("Я видел праздник на чужбине...", 1880): "о, родина терзаний" (Там же. С. 40, 42).
   С. 279. Когда, о мать моя, твои затихнут стоны ~ Перед погибшею женой. -- Цитата из стихотворения "На чужом пиру" (Там же. С. 41; с пунктуационной неточностью).
   С. 279. ...надежды на "грядущую зарю"... -- Вероятно, имеется в виду стихотворение "Перед зарею" (Там же. С. 25).
   С. 279. Да, народ, ты велик, как гора-исполин ~ Из ничтожных песчинок и глины. -- Целиком приведенная эпиграмма (Там же.
   С. 176).
   С. 279. Лишь одна тобой забыта ~ В книге нет твоей ни слова. -- Цитата из стихотворения "Историку" (Там же. С. 174).
   С. 279. ...что Господь -- Небесный Пастырь и что мы -- земное стадо. -- Цитата из стихотворения "Моя вера" (1878): Там же. С. 171.
   С. 279. Ах, о Пастыре Небесном ~ Верю набожно и ныне. -- Там же (у Минского -- без прописных букв: "небесный пастырь", "о пастыре небесном").
   С. 280. "Мой Гений плачущий"... -- Цитата из стихотворения "Не месяц за его печаль и красоту..." (1886): Там же. С. 164.
   С. 280. ...обращаясь к "терпеливому пахарю", "угрюмому сыну бесплодной, чахлой (конечно, русской) нивы": И я, как ты, над нивою бесплодной ~ Венец, быть может, дастся, как тебе. -- Цитируется стихотворение "Среди полей" (1878): Там же. С. 158--159.
   С. 280. Вода и прах, эфир и звезды ~ До окончания века... -- Цитата из стихотворения "Бессмертие" (Там же. С. 176; с пунктуационной неточностью).
   С. 281. Я гляжу -- и сердце млеет ~ Пред лицом бездушных скал и вод... -- Цитата из стихотворения "Блеском солнца небо ослепляет..." (1886): Там же. С. 12 (у Минского: "вод и скал").
   С. 281. ..."Чужой Пир", где он завидует Франции, завидует ее юбилею 14 июля и когда это... в 80 году, в период современного неустройства Франции... -- Речь идет о стихотворении "На чужом пиру" -- о праздновании дня взятия Бастилии в Париже (Там же. С. 36--42).
   С. 282. ...рассеется сумрак веков ~ И спокоен, и честен, и сыт, и учен. -- Цитата из стихотворения "Поэту": Там же. С. 173 (с пунктуационными неточностями).
   С. 282. ...г. Теплову, на этих днях выпустившему в Киеве томик своих стихов... -- Имеется в виду издание: Теплое В. В. Стихотворения. Киев: Тип. С. В. Кульженко, 1887. Кроме того, Теплов -- автор рассказа "Два яблока" (Киев, 1886. -- 19 с.) и брошюры "С. Я. Надсон. f 19 янв. 1887 г. (Критический опыт)" (Киев, 1887. -- 13 С.).
   С. 283. ...как выразился ~ И. Н. Павлов, не учился писать в "Русском Вестнике". -- Источник не установлен.
   С. 283. ...включая все романы Достоевского... -- Кристи не совсем точен: один из романов Достоевского ("Подросток") был помещен в 1875 г. в "Отечественных записках" М. Е. Салтыкова-Щедрина.
   С. 283. ...целые лекции и диссертации, напр<имер> Кудрявцева, Рачинского и докторская диссертация Вл. Соловьева... -- См.: Кудрявцев П. Н. Карл V // PB. 1856. Янв., кн. 1. С. 120--154; Февр., кн. 1. С. 414--448; Апр., кн. 1. С. 332--376; Окт., кн. 2. С. 561--606; Нояб., кн. 1. С. 5--42; кн. 2. С. 173--202; Дек., кн. 1. С. 307--358; Рачинский С. А. О современных задачах физиологии растений // Там же. 1859. Сент., кн. 1. Современная летопись. С. 36--45; Соловьев Вл. С. Критика отвлеченных начал // Там же. 1877. Нояб. С. 5--50; Дек. С. 363--511.
   С. 283. ...новому редактору "Русского Вестника"... -- Имеется в виду Ф. Н. Берг.
   С. 284. ...очень интересной статьи А. В. Вышеславцева: Юлий II, Микель Анджело и Рафаэль. -- См.: Вышеславцев А. В. Юлий 11, Микель-Анжело и Рафаэль // PB. 1887. Июль. С. 310--363; Авг. С. 742--767; Сент. С. 63--103. Впоследствии вышло отд. изд.: Вышеславцев А. В. Рафаэль, 1894.
   С. 284. ...небольшая статья г-на Г., под заглавием: Библейские мотивы в русской школе... -- Г. Библейские мотивы в русской школе: (По поводу новых картин Поленова и Семирадского) // PB. 1887. Сент. С. 394--408. По нашему предположению, автором статьи мог быть П. П. Гнедич. Во-первых, он пользовался криптонимом "Г.", во-вторых, статья подписана "Петербург", а Гнедич был петербуржцем, и, наконец, что самое важное, идеи этой статьи полностью совпадают с тем, что позднее будет высказано Гнедичем в "Письмах об искусстве" в том же "Русском вестнике" (см. примеч. на с. 478): осуждение живописцев, "иллюстрирующих" своими картинами книги Ренана и Штрауса, высокие похвалы А. А. Иванову. Многие мысли близки тому, что высказал в своей статье о Поленове Кристи: берясь изображать Христа, художникам следует "изучать не памятники Палестины и этнографию, а Евангелия и дух Христова учения" (PB. 1887. Сент. С. 407).
   С. 284. ...музыкальная хроника Г. А. Лароша ~ разбор "Черевичков" -- Чайковского и "Лоэнгрина" -- Вагнера ~ оценка ~ таланта и деятельности покойного А. П. Бородина. -- Ларош А. Г. Музыкальная хроника // PB. 1887. Окт. С. 823--854. Центральная часть хроники была посвящена двумя постановкам -- опере П. И. Чайковского "Черевички" в Большом театре (премьера 19 янв. 1887; 2-я ред. оперы "Кузнец Вакула", 1874) и Р. Вагнера "Лоэнг- рин" (1850) в "театре Кроткова" (т. е. в Московской частной русской опере). Творчество скончавшегося 15 февраля 1887 г. А. П. Бородина Ларош рассматривает как экспериментальное, если не эксцентрическое, зараженное дилетантизмом. Композитор, с его точки зрения, внес лишь "кое-какой вклад" "в русскую музыку" (Там же. С. 854).
   С. 284. ...статья А. В. Елисеева, "На развалинах Трои"... -- Имеются в виду путевые записки: Елисеев А. В. На развалинах Трои // PB. 1887. Окт. С. 765--790 (первые 3 главы); окончание: Нояб. С. 181--247; Дек. С. 223--256.
   С. 284. ...написанное Ю. Кулаковским описание Монте-Касси- но... -- См.: Кулаковский Ю. Монте-Кассино // PB. 1887. Сент. С. 152--170. Монастырь Монтекассино, названный так по горе Кас- сино на юге Лациума по пути из Рима в Неаполь, на которой находится, был основан св. Бенедиктом в 529 г. Ю. А. Кулаковский побывал здесь в начале июня (н. ст.) 1887 г.
   С. 284. ...устройству благотворительных и учебных при нем заведений... -- Кулаковский подробно рассказывает о семинарии, гимназии и лицее, существовавших при аббатстве, которое, впрочем, в то время существовало в Монте Кассино почти нелегально, поскольку в это время здания и библиотека были национализированы и объявлены национальным памятником, а монахи являлись как бы государственными служащими при этом памятнике.
   С. 284. ...биография Франциска Ассизского, составленная М. П. Соловьевым по статьям Газе, Годе и Ренана. -- Соловьев М. П. Франциск Ассизский (1181--1226) // PB. 1887. Сент. С. 255--317 (отд. изд.: М., 1887). Источники этой работы: книги К.-А. фон Газе (Хазе) "Franz von Assisi, ein Heiligenbild" ("Франциск Ассизский, портрет святого"; Leipzig, 1856), Г. Тоде "Franz von Assisi und die Anfänge der Kunst der Renaissance in Italien" ("Франциск Ассизский и начало искусства Возрождения в Италии"; Berlin, 1885), Э. Ренана "Nouvelles études religieuses" ("Новые религиозные этюды"; Paris, 1884) и "Fioretti di San Francesco" ("Цветочки святого Франциска"; 2 vol. Torino, 1884).
   С. 284. ...статью о Пажеском корпусе, кн. Имеретинского... -- Имеются в виду воспоминания: Имеретинский Н. К, кн. Пажеский Корпус в 1843--1848 годах. Записки старого пажа // PB. 1887. Авг. С. 663--703; Сент. С. 221--254.
   С. 284. ...воспоминания Ольги N... -- Ольга N (Энгель- гардтС.В.) Из воспоминаний // PB. 1887. Окт. С. 690--715. Фрагмент посвящен семье Соймоновых.
   С. 284. ...о статье Ю. Н. Милютина: "Наш новый путь в Среднюю Азию"... -- Милютин Ю. Н. Наш новый путь в Среднюю Азию. Статья первая: Русские за Каспийским морем, 912--1879 гг. // PB. 1887. Окт. С. 716--760.
   С. 284. ...чему Катков всегда отводил много места в своих органах. -- В "Гражданине" была опечатка, поэтому в следующей статье Кристи поместил постскриптум: "P. S. В прошлом моем очерке (No 50) вкралась странная опечатка: я сказал, что Катков много знакомил читателей с восточными окраинами (достаточно назвать статьи В. В. Крестовского), а напечатали "мало". Невольная клевета памяти дорогого покойника" (Гр. 1887. No 57. С. 3). Кристи подразумевает путевой дневник В. В. Крестовского "В гостях у эмира Бухарского" (PB. 1884. Февр. -- март, май -- авг.) и книгу очерков "В дальних водах и странах" (PB. 1885. Янв. -- 1887. Нояб.), в которой также повествовалось и о среднеазиатских окраинах России.
   С. 284. ...на статьях Н. В. Щербани "Политический разврат"... -- Щербань Н. В. Политический разврат: "народовольство" и "народовольцы" (террористы): Опыт анализа // PB. 1887. Авг. С. 593--662; Сент. С. 9--60; Окт. С. 574--626; Дек. С. 47--97.
   С. 284. ...на статье "Хозяйственная политика" Д. В. ... -- Псевдоним принадлежит Д. И. Воейкову. См.: Д.В. (Воейков Д. И.) Хозяйственная политика // Там же. Окт. С. 855--888. Статья посвящена мерам для преодоления экономического кризиса.
   С. 284. ...впервые в октябрьской книжке появившихся внутреннем и иностранном обозрениях... -- Внутреннее обозрение было составлено кн. Д. Н. Цертелевым: Д. Ц. (Цертелев Д. Н., кн.) Внутреннее обозрение. I. Необходимость реформы местного управления. -- Новые правила приема в гимназии // Там же. С. 889--899. В тот же раздел вошло экономическое обозрение, подписанное "Z.", а в оглавлении -- "N. N." (Там же. С. 899--915), за ним следует "Иностранное обозрение" (Там же. С. 915--922; подп.: Z. Z.). В 1888--1897 гг. "Иностранное обозрение" вел С. С. Татищев.
   С. 284. Г<-н> Д. В. под разными подписями не раз помещал в "Руси", "Моск<овских> Вед<омостях>" и "Русск<ом> Вестн<ике>" статьи по хозяйственным вопросам... -- Д. И. Воейков пользовался псевдонимами "Сельский житель" (МВед), "Д. И." и "Деревенский житель" (Русь). Из статей в "Руси" см., напр.: Деревенский житель <Воейков Д. И.> О нашем сельском самоуправлении // Р. 1884. 1 февр. No 3. С. 5--56; Д. И. <Воейков Д. И.> Экономические письма. О Крестьянском банке // Там же. 15 нояб. No 22. С. 34--39.
   С. 284. ...касательно его проекта применения русских военных сил на пользу хозяйства путем учреждения военных колоний. -- В главе III своей статьи Воейков показывает вред, наносимый сельскому хозяйству всеобщей воинской повинностью в том виде, как она существовала в 1870-е--1880-е гг., и предлагает преобразовать ее так: "...натуральная воинская повинность должна быть сохранена <...> как резервы и ополчение"; воинские сборы должны проходить "во время свободное от полевых работ"; "повинность для постоянного войска в мирное время должна быть разделена на натуральную и денежную: к первой привлекаются лишь те, кто не желает или не в состоянии внести вторую, разделенную на подоходном основании между всеми лицами от 20 до 40-летнего возраста" (PB. 1887. Окт. С. 873). Постоянная армия должна состоять из добровольцев-наемников. Солдат-призывников за государственный счет необходимо обучать каким-либо ремеслам, для удобства этого, для удешевления содержания армии, а также для того, чтобы солдаты из крестьян не отвыкали от земледелия (это было особенно важно в связи с растущей "пролетаризацией" молодых крестьян), Воейков и предлагал ввести военные колонии. Его проект отчасти напоминает и систему военных поселений, и будущие так называемые "почтовые ящики". "Военная колония будет избавлена от самой сериозной язвы наших частных хозяйств, частой смены и произвольного ухода рабочих. <...> В этих же колониях всего удобнее устроить лаборатории изготовления снарядов и т. п. <...> Тайна всех военных изобретений гораздо легче может быть сохранена в военной колонии, куда могут быть направляемы и сами изобретатели. Наконец, здесь же могут быть и мастерские для изготовления исподволь всяких принадлежностей армии <...> ...в тех редких случаях, когда бы из числа военных не нашлось способных людей, нет сомнения, что не трудно будет приискать их вне военной среды. Во всяком случае способные люди будут, конечно, охотнее поступать в заведующие казенными поселениями, чем на всякое частное место" (Там же. С. 885). Местные учреждения сами должны выбирать, "какие именно промыслы желательно водворить в данной местности", "этим путем всего легче и скорее удастся распространить в народе некоторые новые производства" (Там же. С. 886).
   С. 285. ...обсуждается очень важный вопрос о реформе местного самоуправления... -- Кн. Цертелев в своем обозрении приветствует подготовку к земской контрреформе и заключает свое рассуждение так: "...чтобы можно было ожидать сколько-нибудь сериозных результатов от деятельности лиц, которым предоставлен ближайший надзор за крестьянским самоуправлением, необходимо, чтобы власть их была реальна и осязательна для населения, а не расплывалась бы в коллегиальных учреждениях, которые <...> даже при самых благоприятных условиях совершенно лишены возможности непосредственного действия на местах" (Там же. С. 895).
   С. 285. ...о новых правилах приема в учебные заведения ~ указывает на верность принципа, лежащего в основании циркуляра 18 июня, но неточностью выражений объясняет вызванную им тревогу и кончает напоминанием о профессиональных школах. -- Речь идет о циркуляре Министерства народного просвещения, ограничивающем условия поступления в гимназии достаточной материальной обеспеченностью родителей или попечителей ребенка и получившем прозвище "циркуляра о кухаркиных детях". Поясняя суть этого циркуляра, кн. Цертелев писал: "Гимназии были и остаются одинаково открытыми для всех, кто способен успешно пройти преподаваемый в них курс, и циркуляр 18 июня только подчеркивает это условие, которое в интересах самих поступающих естественно подразумевалось и прежде. <...> было бы не человеколюбиво, а жестоко привлекать легкими приемами в гимназии детей, которые после нескольких напрасно затраченных лет должны были бы оставить их, не приобретши никаких познаний, способных доставить им средства дальнейшего существования. <...>
   Строгое применение циркуляра необходимо не только в видах улучшения состава учеников гимназий, но и в интересах тех лиц, которые желали бы поместить в них детей, не имея для этого достаточных средств" (Там же. С. 896). "Странно было бы требовать от правительства, чтоб оно не только открывало гимназии и университеты, но и содержало на счет государства каждого, кому вздумалось бы поступить в них" (Там же. С. 897). Завершал эту часть "Внутреннего обозрения" кн. Цертелев замечанием, что полное осуществление циркуляра "едва ли возможно до тех пор, пока профессиональное образование в России остается только проектом" (Там же. С. 898).
   С. 285. "Не из-за Болгарии ~ с решением вопроса Западного". -- Цитата приведена с небольшими неточностями. Ср.: PB. 1887. Окт. С. 922.
   С. 285. ...кроме перевода хорошего французского романа Жоржа Дюрюи "Созвучие"... -- PB. 1887. Июль. С. 176--240; Авг. С. 768--843; Сент. С. 335--393. Роман представляет собой историю брака молодого человека из обедневшей аристократической семьи, обладающего чутким сердцем и поэтическим даром, и дочери нувори- ша-инженера, воспитанной в духе позитивизма и житейской расчетливости.
   С. 285. ...испанская комедия Августино Морето... -- Морето Авг. Спесь на спесь: Комедия в 3-х действиях и 6-ти картинах / Вольный перевод в стихах А. Венкстерна // PB. Авг. С. 843--924. Комедия представляет собой переделку пьесы Лопе де Вега "Чудеса презрения".
   С. 285. ...новелла "Недоразумение" Dito idem. -- Недоразумение. Новелла Dito idem (Перевод А. П.) // PB. 1887. Окт. С. 791--822. Оригинальное название: "In der Irre" ("В заблуждении"; оно дало название и сборнику новелл, вышедшему в 1887 г.).
   С. 285. ...хорошими стихами А. Венкстерна... -- Речевой строй перевода ориентирован "Горе от ума" А. С. Грибоедова.
   С. 286. ...псевдоним Королевы Румынской (Carmen Silva) и ее сотрудницы г-жи Кремниц. -- Псевдоним был раскрыт в подстрочном примечании редакции (Там же. С. 791). В "Русском вестнике" была допущена небольшая неточность: коллективный псевдоним королевы Елизаветы и М. Кремниц -- "Dito und Idem", им подписаны очерки "Aus zwei Welten" ("Из двух мірoB"; рус. перевод помещен в "Северном вестнике" 1886 г.), выдержавший 8 изданий роман в письмах "Астра" (1886), трагедия "Анна Болейн" (1886), циклы новелл, переводы румынской поэзии и др. "Carmen Sylva" (Кристи допустил неточность в написании) -- псевдоним, которым подписаны произведения королевы Елизаветы, написанные без соавтора, -- стихотворения, молитвы рождественские рассказы, эссе "Мысли королевы" (Pensées d'un reine. Paris, 1882), драматические произведения, написанные на немецком, французском и румынском языках. См.: Stackelberg N. von. Aus Carmen Sylvas Leben. Heidelberg, 1889 (Из жизни Кармен Сильвы, нем.). Мите Кремниц -- один из литературных псевдонимов Марии-Шарлотты Кремниц. См. о ней: Crebing R. Mite Kremnitz (1852--1916); eine Vermittelerin der rumänischen Kultur in Deutschland. Frankfurt/Mein; Bern, 1976 ("Мите Кремниц, представительница румынской культуры в Германии").
   С. 286. ...на повести М. В. Крестовской "Вне жизни". -- PB. 1887. Авг. С. 545--592; Сент. С. 171--220.
   С. 286. ...еще года два тому назад, поместив в "Русском Вестнике" два театральных очерка. -- Имеются в виду подписанные криптонимом "М. Кр." повести "Иса. Уголок театрального мірка" (PB. 1885. Февр. С. 764--806) и "Лёля. Уголки театрального мірка" (Там же. Авг. С. 802--846; Сент. С. 279--316), объединенные впоследствии общим заглавием "Угол театрального мірa".
   С. 286. ...ее роман "Ранние грезы"... -- Имеется в виду роман "Ранние грозы" (Там же. 1886. Авг. С. 634--683; Окт. С. 575--635; Нояб. С. 140--182; Дек. С. 663--725; подп.: М. Кр.; отд. изд.: СПб., 1889).
   С. 286. "Но вдруг раздавались ее шаги ~ милой с ней встрече"... -- Последняя фраза повести "Вне жизни" (Там же. 1887. Сент. С. 220).
   С. 287. ...роман К. Ф. Орловского -- "Молодежь". -- В рассматриваемых Кристи книгах были помещены первые семь глав романа К. Ф. Орловского (Головина): PB. 1887. Сент. С. 105--151; Окт. С. 627--689.
   С. 287. ...об изящных стихах гр<афа> Голенищева-Кутузова... -- Имеется в виду стихотворение "Отрывок" ("Я растворил окно -- и ночь вошла ко мне..."); PB. 1887. Авг. С. 543--544.
   С. 287. ...прелестных, свежих ~ стихах маститого лирика А. А. Фета. -- В сентябрьской книжке "Русского вестника" были помещены три стихотворения Фета: "Жду я, тревогой объят...", "В степной глуши над влагой молчаливой..." и "Прости и всё забудь в безоблачный ты час..." (Там же. Сент. С. 61--62).
   С. 287. Когда ж под тучею, прозрачна и чиста ~ Чтобы не плакал он и не сиял от счастья! -- Последняя строфа третьего из указанных стихотворений, восклицательный знак прибавлен самим Кристи (ср.: Там же. С. 62).
   С. 288. Встретив в передовых статьях "Гражданина" и в письме бывшего предводителя дворянства очень симпатичную оценку деятельности уездных предводителей... -- Имеется в виду третья статья цикла "Наши губернаторы" (Гр. 1887. 26 окт. No 26. С. 1; печаталась как передовая) и отклик на нее: Письмо бывшего предводителя дворянства // Там же. 14 нояб. No 45. С. 1 (подп.: Бывший 18 лет уездным предводителем дворянства, князь К.).
   С. 288. ...о "Памятной книге для уездного предводителя дворянства", составленной князем Павлом Трубецким... -- Трубецкой П., кн. Памятная книга для уездного предводителя дворянства. Одесса, 1887. Книга была издана на средства автора в пользу дворянских сирот.
   С. 288. "На этом пути легко усмотреть ~ которого заменить нельзя новым". -- Там же. С. 48.
   С. 288. "Эксперименты над живыми людьми ~ кроме самих экспериментаторов". -- Там же.
   С. 288. Ссылаясь ~ на Высочайший рескрипт по поводу столетнего юбилея дворянства... -- Имеется в виду Высочайший рескрипт 21 апреля 1885 г. по поводу столетия Жалованной грамоты дворянству. См.: Там же. С. 49--50.
   С. 288. ...сохранит, согласно словам Монарха, первенствующее место в делах местного самоуправления и суда. -- Там же. С. 50 (цитата из упомянутого рескрипта).
   С. 288. "Тогда и предводители дворянства, занимая известное место ~ без апробации дворянства". -- Там же. С. 59 (собственно кавычки должны открываться перед словом "занимая").
   С. 290. ...указывает на несовершенство последних правил о раздробительной продаже напитков... -- Там же. С. 665--686. Имеются в виду правила, Высочайше утвержденные 14 мая 1885 г.
   С. 290. ...указывает на несовершенство существующего с 74 года уездного по крестьянским делам присутствия в сравнении с бывшими мировыми посредниками... -- См.: Там же. С. 500--507 ("Невыгодные стороны Положения 27-го июня 1874 года, об изменении в устройстве местных по крестьянским делам учреждений...").
   С. 293. ...рисует Майков чудными стихами в своей поэме: " Три смерти". -- Лирическая драма А. Н. Майкова (1851; опубл. в 1857). Но далее цитируется не она, а трагедия "Два мірa" (1882; ч. 1, сц. 2). Впрочем, "Три смерти" и "Два мірa" -- это части единого замысла. Вторая часть лирической драмы ("Смерть Люция", 1863) была в переработанном виде включена в трагедию, составив ее третью часть.
   С. 294. ...ознакомился с его биографией... -- Кристи мог сделать это по книге: С. Я. Надсон: Сб. журн. и газ. статей, поев, памяти поэта, с прил. портрета. СПб., 1887.
   С. 294. ...с его эстетическими взглядами (по особой книжке "Литературные очерки" Надсона)... -- Посмертно вышедшая книга: Надсон С. Я. Литературные очерки. 1883--1886. СПб., 1887.
   С. 295. ...влияние Минского ~ несколько раз цитирует. -- Стихотворения Минского Надсон цитировал в "Журнальных обозрениях" (1886): Надсон С. Я. Литературные очерки. С. 24, 180--181; упоминал его имя в числе "общепризнанных талантов" (Там же. С. 55).
   С. 295. ...как он сам говорит, ему случалось иногда видеть мать только украдкой... -- А. С. Надсон умерла, когда сыну было 8 лет. Ср.: "Со смертью отца в семью, конечно, вкралась нужда, увеличивавшаяся всё возраставшей болезнью матери. <...> Мало веселья и счастья было в его детских впечатлениях, мало видел ребенок веселых, счастливых картин. <...> На девятом году жизни умерла его мать..." (Мачтет Г. Семен Яковлевич Надсон: (Биогр. очерк) // С. Я. Надсон. С. 112--113). Не вполне ясно, на какой именно текст Надсона указывает Кристи. Скорее всего, на перепечатанную в сборнике "Литературные очерки" рецензию на повесть "Из детства и школьных лет" г-жи А. Л. (псевд. А. Н. Паевской), начинающуюся автобиографическим фрагментом о тоске по дому и матери: "...что-то теперь делается дома?.. Что мать, сестра, няня?.. <...> Мне хочется ласк и любви, я здесь одинок и заброшен; никто над кроваткой моей с заботой не шепчет молитвы <...> Отчего же другие дети живут всегда дома?" (Надсон С. Я. Литературные очерки. С. 29--30). Лирическое отступление в статье заканчивается полностью приведенным стихотворением "Печальное детство мне пало на долю..." ("Мать", 1884).
   С. 295. ...воспитание в военной школе, военная служба без всякого к тому призвания... -- Надсон учился во 2-й петербургской военной гимназии, затем в Павловском военном училище. "В 1882 году он был выпущен подпоручиком в Каспийский пехотный полк. <...> Прослужив два года в Кронштадте, поэт, наконец, вырвался в отставку..." (Мачтет Г. Семен Яковлевич Надсон. С. 117--118).
   С. 295. ...откровенная защита необходимости тенденции в поэзии... -- Справедливости ради надо отметить, что Надсон предупреждал и от опасности "впасть в прозу поэтам, воспевающим так называемую гражданскую скорбь": "чтобы не переступить границы, отделяющей поэзию от публицистики" (Надсон С. Я. Литературные очерки. С. 197).
   С. 295. ...он называет тенденциозность мирным завоеванием искусства. -- Цитата из "Заметок по теории поэзии": "Тенденциозность есть последнее мирное завоевание, сделанное искусством, есть пока последнее его слово. <...> недалеко время, когда поэзия тенденциозная проглотит поэзию чистую, как целое свою часть" (Там же. С. 201).
   С. 295. После его смерти выдумывается целая легенда... -- В некрологах и биографических очерках причиной резкого ухудшения состояния больного чахоткой поэта был объявлен фельетон В. П. Буренина в "Новом времени", в котором говорилось о притворстве Надсона, использующего свою болезнь, чтобы вымогать деньги у Литературного фонда. Тема убивающей поэта клеветы нашла отражение и в стихах на смерть Надсона: "Он умирал! Давно мучительный недуг / Приковывал несчастного к постели, / Полуживой, он уезжал на юг / А думы к северу летели! // На этом севере ликующей толпой / Те гарпии, что честь свою продали, / Ему насмешкою и низкой клеветой / Последние минуты отравляли!" (Хрущов-Сокольников Г. Памяти Надсона // С. Я. Надсон. С. 160--161); "В разврате слова закоснелый, / Бездушный лицемер швырял из-за угла / Глумлений яростных отравленные стрелы / В отверзтья ран недужного чела..." (Горбунов-Посадов И. У гроба Надсона // Там же. С. 161); "И мелкой завистью, и злобной клеветою / Отравлен был твоих печальных дней закат! / И, обессиленный мученьями недуга, / Истерзанный шипеньем клеветы..." (Круглов А. Памяти С. Я. Надсона // Там же. С. 151). См. также: Веселит Р. Смерть Надсона как гибель Пушкина: "образцовая травма" и канонизация поэта "больного поколения" // Новое литературное обозрение. 2005. No 75. С. 122--153; Рейтблат А. И. Буренин и Надсон: как конструируется миф // Там же. С. 154--166.
   С. 296. А теперь о г. Теплове... ~ "Но если ты изведал, читатель ~ друга по скитаниям пытливой мысли". -- Теплое В. Вместо предисловия // Теплов В. В. Стихотворения. Киев, 1887. С. 3--4.
   С. 296. ...долгом подавать руку какому-то "далекому, затерянному в толпе другу"... -- Там же. С. 4.
   С. 296. ...шумим, братец, шумим! -- Реплика Репетилова в комедии "Горе от ума" (д. IV, явл. 4).
   С. 296. ...ни одного печального случая (кроме смерти матери, которому посвящено одно стихотворение)... -- Имеется в виду стихотворение Теплова "Две красоты (Памяти матери)" (Там же. С. 109--111).
   С. 296. ...poesies d'occasion... -- стихотворения на случай (фр.).
   С. 296. Жизнь душнее каземата ~ Даже с нею б примирился! -- Цитата из стихотворения "Голос правды, где ты, юный..." (Там же. С. 74).
   С. 297. И не осилят прав могилы ~ И праха не отдаст тебе... -- Цитата из стихотворения "Смерть" ("Не надо скорбного рыданья..."; Там же. С. 75; курсив Кристи).
   С. 297. Если хочешь быть вечно довольным ~ Состраданья горячим порывам... -- Цитата из стихотворения "Если хочешь быть вечно довольным..." (Там же. С. 21).
   С. 297. ..."зов свободной любви"... -- Измененная цитата из стихотворения "Русской женщине" ("О нет, не с трепетной мольбой, / И не наложницей-рабой, -- / Приди ты, гордой, благородной / На зов любви моей свободной"; Там же. С. 97).
   С. 297. Не зябкой бабочкой впорхни ~ Сама направь на путь страданья! -- Цитата из того же стихотворения.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru