Крюков Федор Дмитриевич
Шульгинская расправа
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Крюков Федор Дмитриевич
(
bmn@lib.ru
)
Год: 1894
Обновлено: 04/07/2013. 57k.
Статистика.
Очерк
:
Проза
Проза
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
(Этюд из истории Булавинского возмущения)
Шульгинская расправа
(Этюд из истории Булавинского возмущения)
В начале сентября 1707 года по пыльному и широкому шляху Задонской степи двигался полк солдат. Их усталые ноги, обутые в башмаки с тупыми, широкими носками, с трудом подымаясь и не соблюдая такта, с каким-то ожесточением били сухую и твердую, как железо, землю. Знойное солнце невыносимо пекло. Чистое небо резало глаза своею ослепительно сверкающею лазурью. На бурой, выжженной степи, дремавшей в тяжелой истоме, далеко кругом не было видно ни кустика. Лишь кое-где одиноко торчал из засохшего, приникшего к земле ковыля, серый, дымчатый полынок, да оголенные сибирьки с маленькими, покрытыми пылью листочками.
Нестройный, однообразно шлепающий шум солдатских шагов как-то странно гармонировал с пустынным однообразием; степи, не внося оживления в нее и как будто не нарушая ее мертвой тишины, царствовавшей кругом. Серая пыль тяжело и невысоко поднималась из-под ног и садилась на истомленные и суровые солдатские лица, на их темнозеленые, потертые мундиры, на короткие штаны и чулки, и всему давала серый, однообразный колорит.
Сзади скрипело несколько телег полкового обоза, поднимая густую и тяжелую пыль, которая долго потом стояла в воздухе, медленно и словно нехотя опускаясь на дорогу.
Далеко впереди ехал командир полка, полковник князь Юрий Владимирович Долгорукий, в сопровождении пяти казачьих старшин и десяти офицеров. Князь сидел верхом на высокой карей лошади, вспотевшей и низко державшей шею. Он был невысокий, полный человек, лет сорока с небольшим. Широкое, сытое, несколько обрюзгшее лицо его с толстым, коротким и красноватым носом, с крупными бритыми губами и двойным сизым подбородком, было некрасиво и жестко.
Рядом с ним ехал на рыжей степной лошади старшина Ефрем Петров, красивый казак лет пятидесяти, с широкой светлорусой бородой, в серой папахе и в красном, кармазинном казачьем кафтане. Он помахивал своей дорогой плеткой с ручкой, окованной серебром, и глядел кругом, беззаботно и весело посвистывая.
- А что скоро Шульгин? - спросил князь у Ефрема Петрова, доставая из кармана трубку.
- Теперь-ча .скоро. Вон энтот пригорок перевалим, как раз и станицу увидим.
- Григорий Машлыченков! - широко улыбаясь и растягивая бритые и сизые губы, крикнул князь старшине, ехавшему на серой круглой лошадке немного в стороне от дороги.
Старшина в огромной куньей шапке с алым верхом обернул к нему свое сухое, бронзовое лицо с острым, ястребиным носом и с серой узенькой бородкой.
- Покурим что-ль? а? - сказал Долгорукий.
- Кури, кури, государь мой! Как-то ты на том свете за куришь, погляжу я...
- Эх, ты! - шутливо воскликнул князь, закуривая трубку - тоже законник, а не знает, что сам преподобный Гавриил табак курил...
- Тьфу!
Князь залился громким, раскатистым хохотом, довольный столько же собственной остротой, сколько раздражением Григория Машлыкина, человека старого завета, упрекавшего князя и офицеров за брадобритие, за табак и развлекавшего всех своей желчною ворчливостью.
- А вон и Шульгинская станица,- сказал Ефрем Петров, когда они въехали на пригорок.
В полуверсте, под самой горой, блестела узкая речка Айдарь, и около нее столпились в кучку небольшие, крытые камышом, кугой и лубом курени Шульгинского казачьего городка, окруженного высоким тыном с двумя раскатами. Зеленая кайма верб с трех сторон обходила станицу и сливалась с синеватой полосой леса, который протянулся далеко по берегам речки и за ручкой.
- Куда прешь? ку-у-да прешь, черт мазаный? - крикнул резко капрал на хохла, который, пропустив мимо себя начальников, хотел переехать дорогу с двумя возами сена наперерез полку.
Хохол, испугавшись грозного капрала, остановил быков и начал осаживать их назад, с удивлением и опасением оглядываясь на проходивших солдат. Сердитый капрал, проходя мимо, погрозил ему багинетом.
- А што за речка, милый человек? - мягким тенорком спросил сухощавый и сутуловатый солдат, встряхнув ранец на плечах и обратившись к хохлу.
- Хайдарь,- хриплым голосом отвечал хохол.
- Ишь ты! - сказал солдат с некоторым удивлением и крикнул, возвысив свой тонкий голос: - Скоробогатов!
- Я за него, - отвечал откуда-то из рядов густой бас.
- Готовься кашу есть!
- А што?
- А зараз привал будет.
- Жди, коли будет... Верстов тридцать ишшо обломаем...
- Держись, мазница! - крикнул какой-то веселый солдат, нацелившись ружьем в хохла.
- Солдат - сип содрать! - прохрипел хохол.
- А ты галушкой подавился!
- А у вас рубахи из портов!
II
Подъехав к тыну, окружавшему станицу, князь Долгорукий приказал сделать привал, а сам с старшинами въехал в станицу.
Станица была небольшая, около 100 дворов. Одна узкая и кривая улица кружила по ней, разветвляясь на несколько проулков и пустырей. Курени сосновые и простые мазанки, выбеленные белой глиной, стояли тесно друг к другу. Дворы были огорожены невысокими плетнями; на улицу же выходили и сараи, обмазанные глиной. Из-за плетней, около некоторых хат, приветливо выглядывал вишневый садик; перед маленькими, подслеповатыми окошками, в которых стекла блестели всеми цветами радуги, почти везде торчали и пестрели цветки - розовые, голубые и белые "вьюны", кначки и алые "зори".
Никого не было видно на улице, когда князь с Ефремом Петровым подъехали к запертой станичной избе. Лишь ребятишки бегали на майдане и играли в городки. Какая-то старуха в темном кубелеке и красном платочке, повязанном так, что его издали можно было принять за кичку, выглянула из соседнего двора и скрылась опять.
- Где же у них народ? - спросил князь, слезая с лошади.
Ефрем Петров, глядя по сторонам и, по обыкновению, насвистывая что-то, подъехал к плетню того двора, из которого выглядывала старуха.
- Бабушка! а, бабушка! гля-ка суды! - приподнявшись на стременах и опираясь с лошади руками на плетень, крикнул он.
Со двора никто не откликнулся.
- Да ты не боись, родимушка! Поди-ка-сь ко мне! Иде у вас атаман тут живет?
Старуха долго еще не показывалась, но, наконец, решилась подойти к воротам и недоверчиво посмотрела на обоих незнакомых всадников. Долгорукий в своей шляпе с плюмажем и большой пуговицей, его бритое лица и длинные, прямые волосы внушали старухе, невидимому, большое сомнение относительно благонадежности обоих приезжих. Ефрем повторил свой вопрос.
- А вон!.. - сказала басом старуха, указывая на белый курень, стоявший на другой стороне майдана.
- Вон парнишка-то его бегает... Минка! - крикнула она своим могучим голосом: - подика отца позови в станишное...
Старуха ушла. Князь слез с лошади и сел на рундуке у станичной избы. Минка скоро вернулся назад; атамана не оказалось дома: ушел за рыбой.
- Сгинул народ! - с досадой сказал Ефрем Петров и послал Минку за есаулом.
Через полчаса к станичной избе пришел высокий, с узкой рыжей бородой казак в черной старой черкеске и в чириках. Он снял папаху и, поклонившись коротким поклоном, сказал:
- Доброго здравия, атаманы-молодцы!
- Здорово, - мельком взглянув на него, сказал небрежно князь: - ты есаул?
- Он самый.
- А атаман где?
- На рыбальстве... на сежу ушел.
- Ловится рыбка-то? - спросил Ефрем.
- Да разно... Глядя по погоде, - отвечал есаул: - под ущерб месяца так вовсе плохо идет.
- Ну, ты, есаул, отыщи князю вот фатеру получше. По царскому указу послан...
- А что, много у вас беглых тут? - спросил князь, глядя искоса испытующим оком на есаула.
Есаул внимательно посмотрел для чего-то вверх и после значительной паузы сказал:
- А кто их считал? Народ у нас вольный, не записной: кто ни пришел - живи! Земля, вода - достоянье Божие, а у нас запрета на это никому нет...
- Ворам потакаете, - сердито и враждебно сказал князь, поворачиваясь спиной к есаулу.
- Все люди,- отвечал есаул и вдруг заботливо воскликнул - да что же ты, ваша милость, так-то сидишь? Пожалуйте вот в станичную избу, отдохните. Вот вам и фатерка будет, на первый случай лучше требовать некуда: просторно и слободно.
III
За станицей, где полк раскинул свои палатки, было большое оживление. На яру, над речкой, краснели в нескольких местах огоньки; кашевары и добровольцы из солдат суетились около них с котелками и сухими дровами. Почти половина полка купалась в реке, барахтаясь, брызгая и гогоча. Веселый крик далеко кругом оглашал окрестность. Два солдата достали где-то бредень и ловили раков, плеская около камыша, в надежде выгнать щуку.
- Мушкет пр-ред се-бя! - выкрикивал заливистым басом солдат Скоробогатов в одной рубахе, с мокрыми волосами, держа в руках хворостину и выкидывая ею артикулы перед собравшимися из станицы ребятишками.
- А ну-ка стрельни! - говорил толстый, с лупленым носом мальчуган в синей рубахе.
- Мушкет на пле-е-чо!... Это вот как,- продолжал Скоробогатов, не удовлетворив просьбы своего зрителя:-так, Фокин?
- Так-то,- равнодушно отвечал Фокин, сидевший на корточках у ближайшей телеги полкового обоза. Фокин был тот самый солдат с мягким тенором, который спрашивал хохла про речку.
- Ряды-ы сдвой! Это вот как... Видал?
Толстый казаченок внимательно смотрел на Скоробогатова, заложив руки за спину, и конфузливо улыбался, когда он обращался к нему с вопросом, но был очень доволен и счастлив этим вниманием.
- Эй, крупа, крупа! откель вас нелегкая нанесла? - весело и беззаботно сказал проходивший мимо старый казак с сетьми за плечами.
- Ишь, ведь, сила какая!-прибавил он, останавливаясь против Фокина и оглядывая лагерь: - расейские люди да, небось, за расейскими и пришли?.. Эх вы, овца глупая! пра, овца глупая! Ты откель? - обратился он к Фокину.
- Пензенский.
- Ишь губы-то как оскоблил!
- Ничего не поделаешь: приказ такой.
Старик одним движением плеча сбросил ловко сети на землю и сел на них с очевидным намерением поболтать с солдатами.
- А чижолая, говорят, ваша служба? - спросил он, обращаясь к Фокину.
- Да, нелегкая,-отвечал Фокин:-зато доходная, шишки не заживают...
- Знаю, дружок! Бывал и я с вашими в походах не в давнее время - под Азовом...
- Ваша служба - совсем особая, - сказал басом Скоробогатов, доставили уже где-то ломоть арбуза: - а вот мы суток по трое хлеба не видим, воду ржавую пьем... а иногда не чаешь, что и в живности-то останешься - вот!..
И он кивнул головой, выразительно приподняв свои вылинявшие желтые брови.
- А то коли заместо пропащей собаки примутся бить до умертвия, - прибавил стоявший возле солдат с подбитым глазом и тоже с ломтем арбуза в руках.
- Велят командеры, - продолжал Скоробогатов, утершись рукавом рубахи и с завистью посмотрев на остаток арбуза в руках солдата с подбитым глазом:- велят, чтобы у всех головы были прямо, плечо с плечом ровно, ноги - чтобы в единую струну... отойдут отдаля, по плечам поглядят, ровно ли стоят солдаты, не шатаются ль у них фузеи в руках. Коли чуть чего не так, зараз затрещину в морду, аль в груди саданет так, что лишь охнешь. Покель обучишься всему, - повороты чтобы делать скоро, в ширинках ходить ровно, фузею вскидывать легко чтобы, - так от подтычен-то и свету белого не будешь видеть.
- Ишь ты! - задумчиво проговорил растроганный старик: - гляди, все немцы эти проклятые?
- Всякие... Есть и из наших не лучше...
- Крест, стало быть, утеряли...
- Минка! Ми-и-нка-а! - послышался звонкий молодой женский голос в воротах станицы.
- Чаво-о? - пронзительно закричал в ответ толстый мальчуган с облупленным носом. Из всех зрителей приемов Скоробогатова он один лишь оставался теперь в лагере и слушал с живейшим любопытством разговор солдат со стариком.
- Иди домой, дьяволина! Вечерять давно собрали, а ты вешаешься...
Минка с видимым сожалением оставил лагерь и побежал в станицу. Синяя рубаха его скоро исчезла в воротах станицы. Старик продолжал сидеть на своих сетях и задумчиво и рассеянно смотрел на светлую гладь речки.
- А што, дедушка, - заговорил Фокин: - не слыхал, нету в ваших местах мужика Фокина, Якима Титова?
- А-а? - подняв голову, переспросил старик: - Фокина, говоришь? а каков из себя?
- Так, мелкого роста, сутулый. На лицо со мной схож; борода рыжая...
- Да кто же их тут всех упомнит? - ответил старик после довольно долгой паузы: - умножилось дюже вашего расейского народу у нас... Ты откель, говоришь, родом-то?
- Да мы пензенские.
- Не в примету, брат, не видал, да и навряд он тут: ваши все по Медведице, по Хопру останавливаются, а тут какие по ближности, все воронежские...
- То-то я прослыхал в Троицком, - мы в гарнизоне там служили, - как раз случился там в работных людях наш оттолъний, пензенский мужик, так он-то и рассказал мне: "ушел, говорит, отец твой на Дон, в казаки".
- Ну, там, стало быть, не иначе, - сказал старик и встал. Одначе пойтить, видно, и мне домой, - проговорил он, глядя на станицу, утонувшую уже в летних сумерках, и взвалил на спину свои сети, - прощайте, братцы!
И покачивая мирно своей широкой спиной, он зашагал и скрылся в сумерках в том же направления, где за несколько минут исчез Минка.
Фокин лег на спину и вздохнул.
- Эх, спина моя, горемычная спина! - громко зевая, проговорил он и задумался.
Скоробогатов помолился на восток и лег с ним рядом, накрывшись шинелью. Ночь была тихая и ясная. Звезды мерцали в высокой и темной лазури и ласково глядели на землю. Глядя на них, Скоробогатов вспомнил о своей далекой родине, о маленькой деревушке на Волге, близ Ярославля... Что-то там делается теперь? Живы ли его старики и брат? Вот уж третий год, как его взяли, и ни слуху ни духу об них. Домашние картины одна за другой торопливыми вереницами понеслись в его голове, и страстная тоска охватила его. Ему вспомнился такой же тихий и прозрачный вечер дома, на покосе. Так же блестели и мигали звездочки, такая же свежесть была кругом; тоскливые, неотразимо влекущие звуки песни лились и дрожали в воздухе:
Ты об чем, моя кукушечка,
Об чем ты кукуешь?
Хорошо и счастливо все было! Где же все это? Кто отобрал счастье? Кто лишил сил и здоровья и свободы?
И другая мрачная и горькая картина сменяет первую и заставляет заныть тупою, неизъяснимою болью его сердце... Под влиянием нахлынувших воспоминании он горько, неудержимо заплакал, закрывшись шинелью, и долго судорожно подергивались от неслышных никому, беззвучных рыданий его широкие, согнутые плечи.
IV
На другой день с утра на майдане собрался станичный круг. Тут была почти вся станица, тут были некоторые и из российских беглых людей, знавших, зачем явился князь Долгорукий, но простодушно веривших и убежденных, что казаки их не выдадут. Более предусмотрительные из них скрылись заблаговременно подальше, узнав о цели приезда "царского розыщика", но другие не только не сочли нужным сделать это, но даже неустрашимо пришли посмотреть, какой он есть, этот розыщик, и как-то он "наткнется" на казаков.
Казаки разбились на группы, разговаривали, спорили и бранились все по поводу этих же беглых русских людей. Одни говорили, что надо посмотреть самый указ царский, подлинный ли он; может быть, это бояре от себя присылаюсь "ради бездельных взяток своих". Были такие, которые шли и дальше: хотя бы грамота была и подлинно царская, исполнять ее все равно нет нужды, потому что на Дону, на всем Поле, вольны только одни они, казаки: захотят, отдадут, а не захотят, так и царь ничего не сделает. Была, наконец, третья группа, в которой стоял и разговаривал, между прочим, и Ефрем Петров. Эта группа, самая малочисленная, советовала покориться требованию правительства, покориться в силу необходимости: у царя большое войско, и в случае "противности" он может двинуть его на казаков и рассеять их в одно мгновенье. "Пропасть тогда нам и нашим головам", - повторяли сторонники этой группы.
Было уже не рано, а полковник все еще не показывался из станичной избы. Шум на майдане заметно начал притихать. Он походил теперь на жужжание пчел в улье, которые начинают мало-по-малу успокаиваться после какой-нибудь тревоги, когда весь рой вылетал поспешно из улья и грозно гудел, готовясь к защите. Небольшие группы - человек в пять, шесть, наскучив ожиданием, отделялись и направлялись к кабаку, который находился неподалеку, сейчас за углом проулка.
- Пойтить, знать, побеспокоить, - сказал Ефрем Петров и вошел в станичную избу.
Долгорукий встал сердитый, с головной болью и с горечью во рту (вчера вечером он изрядно выпил с старшинами и офицерами). Он потребовал майора и велел ввести в станицу две роты солдат. Через полчаса он вышел на майдан и сел на скамейку за маленьким, аляповато сделанным, некрашеным столиком.
Перед ним стояли казаки в высоких черных шапках - бобровых, куньих и барашковых, в белых, серых папахах, в кафтанах всех цветов - в красных, голубых, желтых, темнозеленых, в халатах, черкесках и безрукавках; виднелись тут же, в казачьих рядах, и простые российские сермяги. Впереди стоял атаман, старик с сухим, сморщенным и суровым лицом, и глядел немного искоса и исподлобья. Этот взгляд бросился прежде всего в глаза князю и без видимой причины разозлил его. За атаманом стоял есаул с своим длинным есаульским костылем, с ним рядом какие-то старики с большими белыми бородами, за ними - тесно сдвинувшаяся толпа казаков и позади всех небольшая группа казачек. Долгорукий приподнял голову, заметив красивое смуглое лицо какой-то казачки, которая с любопытством глядела на его полковничью треуголку с плюмажем и пуговицей и на длинные, прямые и редкие волоса.
Через четверть часа солдаты рядами вступали в станицу, мирно и в такт отбивая ногами, звякая шпагами и багинетами и поднимая пыль. Казаки глядели на них враждебно. Молодые острили и громко смеялись, ничуть не стесняясь присутствием князя.
- Бритоусые дьяволы! - слышались голоса из толпы казаков и затем покрывались дружным смехом.
- Кислая муницыя!
- Обжорная команда!
- Указом его царского величества, - начал сердитым, трескучим и слегка осиплым голосом полковник, когда солдаты установились на майдане и выровнялись: - предписано мне...
- П-по-мол-чи честная станица! - крикнул вдруг громко есаул и взмахнул вверх своим костылем.
Князь на минуту остановился. Смешанный, негромкий говор толпы стал затихать.
- Царским его величества указом, - заговорил опять, сердито сдвинув брови, Долгорукий: - должен я чинить розыск разного роду беглым людям - холопям, солдатам, ворам и всем, кои бежали от службы великого государя и от своих господ и укрылись в ваших местах. Кто ежели таковых людей удерживает, тот противность чинит воле его царского величества. А потому вы должны указать и прямо выдать всех пришлых таковых людишек, чтобы я, по указу его царского величества, мог водворить их на своих местах, кто откуда пришел, и руки должны дать в том, что примать к себе больше таковых беглых не будете...
Долгорукий остановился. Круг молчал.
- Слыхали? - возвысив голос, обратился князь к казакам и увидел перед собою упорный, полувраждебный, полупрезрительный взгляд атамана, его суровое, смуглое лицо, увидел угрюмые седые, бородатые лица и ни слова не услышал в ответ.
- Все, кто пришел к вам после второго Азовского походу, - заговорил опять Долгорукий, стараясь придать голосу как можно более внушительности и строгости: - должны воротиться на старые свои места. А теперь вы должны объявиться поименно, все жители этого городка, сколько душ кого есть.
- Этого допреж у нас не водилось, - заговорил кто-то среди казаков сзади.
- А-а? - нахмурив брови, крикнул князь своим трескучим голосом.
Никто не отозвался. Войсковой старшина Ефрем Петров снял папаху и, поклонившись кругу, сказал:
- Атаманы, молодцы! Послали нас, старшин, из Черкасского города на тот конец, чтобы объявить волю войска - не чините противности царскому его величества указу...
Сзади, в кругу, зашумели голоса:
- Воля войска, воля войска! А войска и не собирали для совету!
- Говори, атаман, сколько казаков у тебя в станице, - решительно приказал Долгорукий.
- А кто их считал?.. У нас люд не записной, вольный, - невозмутимо спокойно и не торопясь ответил атаман.
- А?! не записной? - начиная краснеть, крикнул князь еще громче и грознее, чем прежде: - все вы воры и мошенники! Я вам дам "не записной"! Говори! - хлопнув по столу кулаком, грозно повторил он.
- Нечего мне говорить, - глухо и с расстановкой отвечал атаман, выдерживая грозный взгляд князя: - и никаких воров и беглых у нас нет, и без приказу войска мы не выдадим никого - вот весь мой сказ...
И вдруг, после этих решительно сказанных слов, разом заговорил весь круг, зашумел, загудел, как потревоженный улей.
- А... а... а... - закипел князь, весь багровый и не могший сначала от гнева выговорить ни одного слова, и подскочил к атаману.
- У вас нет?!. Противность?.. Гго-вор-ри!.. - крикнул он, сжав кулаки и потрясая ими перед бородой атамана. Левая щека у него судорожно задергалась, и серые глаза округлились я горели огнем. Но тот же спокойный, полуравнодушный, полупрезрительный взгляд узких черных глаз, разозливший князя еще раньше, дерзко, не моргая, глядел на него и сейчас.
- В пыль сотру! - прохрипел взбешенный князь и взмахнул своим пухлым, мягким кулаком.
- Не изволь драться, ваше здоровье, а то ручка отсохнет, - сказал атаман, поймав его руку и отводя ее.
Сзади круг зашумел еще громче. Нельзя было разобрать, о чем он шумел, но шум был грозен.
- А... а... а!.. Господин майор! изволь взять!.. кандалы!.. всех в кандалы!.. обрить его наголо!.. - затопал князь ногами, обутыми в башмаки с золочеными бляхами, и вдруг с размаху ударил кулаком есаула, который, получив совершенно неожиданно княжеский удар, несколько раз ковыльнул назад на пятках. Он хотел было уже пустить в дело свой трехаршинный костыль, но был окончательно сбит с ног одним из солдат, которые окружили и схватили под руки атамана.
- Нехристи, супостаты!.. Вы и Расею-то всю перевели, христопродавцы окаянные! - вдруг громко закричал атаман с искаженным от злобы темным лицом, усиливаясь вырваться из рук солдат.
Взбешенный князь схватил за бороду какого-то дряхлого старика, который, согнувшись и опершись на свой костыль обеими руками, недоумевая смотрел на него своими выцветшими, полуслепыми глазами.
- А ты что за человек? откуда? - налетел затем Долгорукий на мужика в лаптях и в заплатанной сермяге, и не успел мужик снять свою рваную шапку, как голова его мотнулась на бок от удара княжеского кулака.
- Батогов! всех перепорю! Клейми его!
Казаки были совсем озадачены и сбиты. Шум, поднявшийся было между ними, стих и уступил место страху и сознанию своего бессилия и беспомощности.
Атаману на площади стали брить бороду и усы. Он вырывался и отбивался в исступлении от солдат, и лицо его было все в крови от порезов. Тут же нескольких человек из пришлых высекли кнутами, несколько молодых мужиков и казаков забрили и заковали в кандалы, чтобы отправить в солдаты или на галеры. Ужасы, никогда не виданные казаками, испытывал теперь Шульгинский городок.
Станица побежала в разные стороны, кто куда успел. Страх напал на всех, во всех куренях поднялся плач, все стали скрываться в леса, бросая курени и захватывая с собою, что только можно было захватить в такой поспешности.
На другой день то же повторилось в Заказном городке, на третий в Трех-Избянском, на четвертый еще в других. Почти все айдарские казаки стали разбегаться по лесам. Иные побежали на Медведицу и Хопер, разнося по дороге страшные слухи, невероятные прежде у казаков ужасы насилия и надругательства.
V
Голытьба заволновалась.
Второй месяц с Донца бегут и бегут казаки и несут все новые и новые тревожные слухи и страшные вести о царском розыщике: разоряет станицы князь Долгоруков, стариков старожилых бьет и вешает, рвет ноздри, заковывает в кандалы и посылает на каторги, молодых казаков берет в солдаты, красных девушек во постелю, а маленьких младенцев кидает за заборы.
И заволновалось все беспокойное, свободолюбивое население Дона, и с ним зашумела казачья голытьба.
Широкая сиротская дорога на Дон никогда не зарастала. Как в обетованную землю, бежали сюда с Руси все обиженные, разоренные, голые, нагие и босые - все, у кого в родных местах горб трещал от нужды, от палок и разорения. Весь этот голодный, обездоленный, безсчастный люд на своей родине жил, не видя светлых дней, терпел невыносимую тяготу, переносил ругательства, насильства и всевозможные утеснения; кнут писал на его спине суд и расправу. Непрестанные требования рублей, полтин, подвод, сухарей вымотали все его "животишки", и увечья сопровождали это выматыванье. Не виделось впереди конца взяткам и обидам, не виделось конца оброкам и рекрутчине; все обременительнее с каждым днем становились поборы, еще невыносимее гнеты, а ненавистные лиходеи - дьяки и воеводы - еще злее и беспощаднее...
Где же светлые дни? Где правда и справедливость, где праведные судьи и закон? Где нет этого стихийного гнета, этих надругательств и насилия?
Слышал и знал обездоленный и пригнетенный люд об одной вольной земле. Как бедняк, не перестающей мечтать о богатом кладе, мечтал этот народ о воле. Чудною и обаятельною представлялась она в мечтах... Зеленая, широкая степь грезилась мечтателю. Гуляют по этой степи люди, равные между собой, ни от кого не зависящее, свободные, как ветер, который вместе с ними летает по широкому, синему простору... Никаких стеснений, никаких ограничений - один простор, одна воля. И гуляют на этой воле эти люди, празднуют и бражничают без конца по чистому полю, сладко пьют и едят, щеголяют в богатых одеждах, не знают подневольного труда... "Живут - не тужат и никому не служат".
И эта мечта кружила и туманила голову. Сердце рвалось туда, к этой очаровательной красавице воле, к этому широкому празднику, неотразимо влекущему своим безграничным удальством, к этой свободной жизни - без господ, без тягла, без рекрутчины, без жестоких воевод и неправедных судей. И бежал по сиротской дороги на тихий, вольный Дон обездоленный человек искать приюта и белого света, данного на волю, - бежал, унося в сердце тоску по оставляемой разоренной родине и злобу против безжалостных злодеев-разорителей, начальных людей.
В Хоперских, Медведицких и Чирских лесах находил он приют, безопасность и волю, и был уверен, что ничто теперь не может возвратить его назад, к оброкам и тяглу, к воеводам и дьякам.
Но воля оказалась на деле не такой обаятельной и красивой, какою была в грезах забитого и измученного человека, не такой беспредельной и не стесняемой; а благополучия, о котором мечталось до побега и во время побега, и совсем почти не было: тот же холод и голод, та же нужда неотступно ходила следом. Чтобы сладко попить и поесть, чтобы щегольнуть богатой одеждой, приходилось рисковать жизнью, рисковать быть посаженным на кол. Праздник был широкий, шумный, головокружительный, но недолгий и мимолетящий, и та же серая и суровая нужда стояла после за плечами.
Но все-таки жилось легче, чем прежде, потому что не было таких начальных людей, которые могли бы надругаться и изувечить ни за что, ни про что, некого было страшиться и трепетать: все были равны и все становились друг за друга против притеснителей...
Но вот страшная, властная рука протягивается и в эти места, в которых ожившие было от гнета и притеснений люди чувствовали себя вполне безопасными и считали дорогу назад совсем заросшею, - протягивается и требует бежавших "людишек и холопей" назад, грозя кнутом, вырыванием ноздрей и каторгой. Ужас охватывает беглецов, едва успевших вкусить вольной жизни, и страшнее смерти, беспросветнее могилы кажется им все, что они оставили назади, убегая из родных мест. А властная рука все надвигается и грозить раздавить и уничтожить всякое сопротивление.
И заметались в разные стороны, зашумели и заволновались все "голутвенные" люди.
Они собирались в кабаках, кричали, напивались, шумели еще больше и не знали, что делать. Они были голодны, плохо одеты и плохо вооружены; сильных и удалых людей среди них было не особенно много; все пока были совершенно беспомощны и лишь шумели и бурлили.
Грозный шум и ропот подымался и с другой стороны.
Выросшие на воле, не знавшие ни воевод, ни неправедных судей, привыкшие жить "при войсковой булаве да при своей голове", казаки возмутились бесцеремонным попранием старых, исконных прав своих - не давать в обиду пригнетенных братий по вере и по народности, нашедших приют на их родном Поле. Еще более возмутились они притеснениями, который стало терпеть это их родимое Старое Поле, - то Поле, за неприкосновенность и волю которого отцы, деды и прадеды их пролили столько крови и сложили много буйных, свободолюбивых голов. А теперь в это Поле вторглись какие-то неведомые и непрошеные царские посыльщики, бояре и дьяки и стали переписывать вольный "не записной" люд и вымогать насилиями "бездельные" взятки. А на святую, старую Русь сделали нашествие нехристи иноземцы и попирают старую, исконную веру и дом Пресвятой Богородицы...
Гул ропота рос и грозил вспыхнуть и разлить далеко огонь бунта, отмстить за все притеснения, за попрание своих прав, грозил смертью боярам, неправедным судьям, прибылыцикам и немцам.
Но пока совершалось это смутное и грозное брожение на верху Дона, по Медведице, Хопру и Бузулуку, отважный Бахмутский атаман Кондратий Афанасьевич Булавин, не дождавшись отсюда на свой призыв определенно-сочувственного отклика, страшным, кровавым делом положил начало рискованному и безумно смелому возмущению.
VI
Недалеко от Шульгинского городка находилась широкая балка, заросшая густым лыком. По тропинкам, проторенным скотом, сквозь корявые и старые, обломанные дубовые ветви, шатром спутавшиеся на верху, можно было хотя с большим трудом, постоянно пригибаясь, проникнуть в самую середину балки. Тут была небольшая, почти круглая полянка. Молодая трава, поднявшаяся на ней от недавних осенних дождей, ласкала глаз своим ярко-зеленым, веселым блеском. Густая, почти непроницаемая стена колючего терновника, ронявшего уже свои покрасневшие листья, делала эту поляну почти недоступной и вполне безопасной для укрывающихся здесь двух старцев Айдарской пустыни, которые успели бежать от князя Юрия Долгорукова. Они уже сделали себе здесь небольшую землянку и зажили тихою, трудовою жизнью.
8-го октября 1707 года, человек двести вооруженных людей скрывались с самого утра на этой полянке. Они дожидались своего атамана Кондратия Афанасьевича Булавина, который назначил им в этом месте сборный пункт. Все собравшиеся люди имели самый спокойный, обыденный вид; так же, как и в повседневной, обычной жизни, сидели, беззаботно грызли сухари, смеялись и ругались. По-видимому, все ни о чем важном не думали, ни к чему не готовились такому, что потом заволнует и подымет многие тысячи людей.
У землянки, накрытой дерном, сидел на свежем, недавно срубленном обрубке толстого тополя рыжий, невысоки и коренастый человек в лохматой шапке с желтым верхом, в синем коротком кафтане и в пестрядинных портках. Маленькие и умные серые глазки его постоянно перебегали с предмета на предмет. Он вертел в руках кинжал в желтых потертых ножнах и с беззаботной улыбкой смотрел, как два здоровые, молодые, безусые казака играли в чехарду, прыгая друг через друга, падая и хохоча во все горло.
Под поветкой, у самого входа в землянку, спал толстый старый запорожец, уткнувшись лицом в высокую баранью шапку и показывая бритый широкий затылок. Он раскидал широко свои ноги, обутые в когда-то щегольские, а теперь стоптанные сафьянные чеботы. Старая, с заплатами, запорожская свитка, во время оно бывшая красной, а теперь какого-то странного, желто-серого цвета, служила ему подстилкой, а могучее тело, прикрытое одной только худой рубахой, оставлено было на произвол стихий.
Солнце подвинулось уже далеко на запад. Лучи его, прорываясь из серых и рыхлых облаков, которые быстро плыли по небу и собирались на горизонте в тучу, освещали жидким и кротким, осенним блеском поляну. Ветер порывами пролетал по деревьям, шумел в их ветвях, срывал листья и кружил их в воздухе. Высокий старый тополь, раскинувший свои могучие ветви над самой землянкой, трепетал весь от низу до верху своими желтыми листьями, и частый, шуршащий шелест их был похож на отдаленный, тревожный людской говор.
- Отец Пафнутий - крикнул рыжий человек, полуоборотясь к маленькому отверстию в стене землянки, изображавшему окошко.
- Ась? - отозвался оттуда дряхлый стариковский голос.
- Нет ли чего покусать? оголодал...
- Есть хлебец, коль хошь... грушонки есть...
- Давай-ка их суда! А нашего Афанасьевича все нет... Уж и ночь на дворе...
- Дело-то большое, все с опаской надо, - говорил маленький, сутулый и хилый отец Пафнутий, выходя из землянки и неся в руках краюшку хлеба и груши в деревянной чашке. Он подал все это рыжему человеку, сидевшему у землянки, и стал раскачивать за плечо спавшего запорожца, приговаривая:
- Лука Хохол! а, Лука Хохол! ты бы куда-нибудь перешел в иное место, а то что же тут-то?.. загородил... э!..
Но Лука Хохол ограничился на это лишь одним сонным мычанием и продолжал храпеть еще с большим усердием.
- Едет, - сказал седой казак, проходя мимо Семена Драного (тот рыжий человек, который разговаривал с о. Пафнутием, был Семен Драный, казак Старо-Айдарской станицы, впоследствии правая рука Булавина).
- Едет? Ну, слава Богу! - не переставая есть, проговорил Драный: - давно пора. Целый день протомились...
Из-за чащи донесся отдаленный топот копыт скачущей лошади; топот приближался и становился все слышней и слышней, потом он вдруг оборвался и сменился сильным шумом ветвей: всадник пробирался через чащу к поляне по немногим известной дорожке, по которой можно было проехать и на лошади.
Минуты через две из-за покрасневших ветвей клена с лапчатыми большими листьями показался казак верхом на рыжей вспотевшей лошади.
- Здорово дневали, молодцы!-крикнул он громким, разливистым голосом казакам и бурлакам, которые стали подниматься с земли и подходить к землянке.
- Семен, здорово! - ловко спрыгнув с лошади и зацепив ее по ногам кривой шашкой, висевшей у него через плечо на узком ремне, сказал он Драному, который встал с обрубка, но продолжал есть.
- Слава Богу, Кондратий Афанасьевич, - кланяясь и отбирая у него повод лошади, сказал Драный:-долготы чего-то... я уж вот, грешным делом, и проголодался...
- Сразу ничего не сделаешь - не такое дело! - сказал Булавин, садясь на обрубок.
Булавин был казак лет сорока пяти, высокого роста, с роскошной черной бородой, отливавшей чуть заметно красноватым цветом, с красивым, правильным, сухим лицом, с живыми и блестящими глазами. Темно-зеленый теплый казачий кафтан ловко сидел на нем и плотно обтягивал его сильное тело. Бобровая шапка с голубым верхом и с широким серебряным позументом, надетая набекрень, открывала с левой стороны его черные вьющиеся, подстриженные по-казацки волосы. Голубые шаровары дорогого английского сукна, сафьянные желтые сапоги с красивыми узорами на голенищах, пестрый шелковый пояс, за которым был воткнут кинжал с дорогой костяной ручкой,- одним словом, вся роскошная, по-казачьи, одежда его показывала в нем богатого, щеголевого казацкого атамана.
- Ну, вот, милые мои братцы и молодцы, - заговорил он, обращаясь к собравшейся и окружившей его толпе:-говорить вам долго не буду, - сами ведаете, на какое дело идем и за что руки мы промеж себя давали... Нонешней ночью надо нам совершить, о чем мы пересоветовали и уговорились, стало быть, хлопочите, как не мога больше... Чтоб голов нам своих зря не погубить! Вот в чем я вас больше всего, молодцы, попрошу...
Он остановился и поглядел на тесно сдвинувшуюся толпу. На всех лицах было напряженное и торжественное внимание; даже вечно сонные и пьяные глаза запорожца Луки Хохлача выражали теперь эту напряженность и вниманье.
- В чем я вас попрошу, молодцы,-продолжал Булавин: - это, чтобы наипаче всего тишину блюли... Их - много, а нас - чего тут? горсть! Никто чтобы ни шорохнул, ни ворохнул. А как я знак подам, тогда попроворней - уж сами вы там знаете. Спуску им, супостатам, никакого не давать: они не жалели, грабили нас. Помните лишь, что на случай неудачи нам - конец!.. Сами уже об себе промышляйте. Ну, думаю, что Пресвятая Богородица поможет нам против притеснителей... Как стемнеет, тогда подойдите и остановитесь за станицей, а я зараз поеду. Илья, убирайся со мной!
Высокий казак, сухощавый и черный, с торчащими врозь из-под шапки курчавыми волосами, отделился от толпы и пошел за лошадью. Казака этого звали Ильей Гуляком. Он был первый удалец и песенник по всему Айдару.
VII
Князь Юрий Владимирович Долгорукий уже второй месяц кутил с старшинами и офицерами в Шульгинской станице. Наступила осень, хотя теплая и больше похожая на весну в этом краю, но все-таки очень скучная. Князь стал уже порядочно тяготиться своим пребыванием среди казаков, тем более, что их осталось меньше половины, а остальные неведомо куда скрылись. Да и эти оставшиеся глядели так угрюмо, косо и
загадочно, что лучше было бы, если бы их и совсем не было. Вчера бежали из полка два солдата - Фокин и Скоробогатов, три дня назад сбежала казачка Аксинья, на которую князь израсходовал не мало денег и которую в течение трех недель называл своею "сударушкою", не предполагая, что она огорчит его таким неожиданным и неблагодарным поступком. Князь утешал себя лишь тем, что все эти три дня и ночи напролет кутил с старшинами и офицерами.
Обыкновенно бывало так: первым являлся Ефрем Петров.
Он с неизменною аккуратностью, беззаботно посвистывая и не снимая папахи при входе, вынимал из-под полы своего красного кафтана сулею с вином и ставил на стол перед полковником.
- Есть? - задавал серьезно свой обычный, ежедневный вопрос князь и получал такой же обычный и неизменный ответ:
- Уж я не достану, кто и достанет...
Затем приходил толстый майор-немец с красным, широким, добродушным лицом и с желтыми кудрями, и тоже ставил на стол штоф.
- Есть?-спрашивал князь.
- Москателен вейн, - широко и глупо улыбаясь, отвечал немец.
Третьим являлся обыкновенно Григорий Машлыкин или кто-нибудь другой и точно так же, как Ефрем, не снимая папахи, отвернув полу кафтана, извлекал бутылку.
- Помаранцевая, заморская! - торжественно говорил он, ставя ее на стол.
- Знатно! - тем же тоном отвечал князь.
И так один за другим являлись остальные старшины и офицеры, и каждый обыкновенно приносил по бутылке с вином или водкой.
Изба, пропитанная винным запахом уже с первого дня приезда Долгорукова, тотчас же наполнялась табачным дымом и винными испарениями. После первых трех рюмок наступало веселое оживление, все начинали разом говорить, смеяться без причины, расстегивали или даже совсем скидали верхнее платье. Первый пример подавал сам хозяин-князь, который сильно потел и всегда сидел в одной рубахе.
- Григорий! чеколату хочешь? - громко и весело кричал Долгорукий, обращаясь к Машлыкину.
- Чаво-о?
- Чеколату! мне из Петербурга связку целую прислали...
- А это што за штука?
- Штука, брат, занятная!.. в роде кофею или бы...
- Тьфу!.. - ожесточенно плевал Машлыкин, отворачиваясь в сторону: - на кой она мне идол?! Кофей на семи соборах проклят!..
Князь заливался раскатистым, довольным хохотом. Ему вторил немец-майор, а за ним и все остальные. Все смеялись, не зная чему, но всем было просто очень весело. А чарка еще несколько раз обходила кругом стола.
8-го октября, в станичной избе происходила такая же обычная пирушка. К девяти часам вечера все были уже значительно нагружены, все были веселы, все шумели. Ефрем Петров, сбив на затылок папаху и нагнувшись к князю, говорил:
- Ты попроси меня - в одну минуту оборудую!..
- Н-ну?! а есть?..- с блестевшими глазами спросил князь.
- Насчет баб?!.. Го-о-споди Боже мой! Чего больше!.. Тут зараз нет, а знаю где есть. В Старом Айдаре аль в Закатном надо искать: там по этой части - стога...
- О?..
Долгорукий поднялся с места и протянул руку Ефрему.
В это время с улицы донеслись стройные и плавные звуки песни. Один голос - густой немного надтреснутый какой бывает у людей большую часть времени проводящих на открытом воздухе или у пьющих - вел ровную низкую ноту; другой - резкий и высокий, но гибкий грудной подголосок - заливался красивыми и причудливыми переливами, то удаляясь и замирая, то подымаясь и звеня на высочайшей ноте.
- Кто это? - с удивлением вслушиваясь спросил Долгорукий: - солдаты?..
Он ни разу за все два месяца не слышал ночью песни в Шульгинском городке; днем иногда пели солдаты.
- Какие солдаты! наша казацкая песня, - с оттенком досады в голосе сказал Машлыкин. Он до страсти любил слушать и петь свои казачьи песни.
- А играют знатно!.. Ну-ка заверни их Ефрем, - сказал князь.
Ефрем вышел на майдан. Он довольно долго оставался там и, наконец, возвратился ведя за собой двух человек. Один из них был Кондратий
Булавин, другой - Илья Гуляк. Оба они, войдя в станичную избу, отыскали сначала глазами икону и довольно долго, по раскольничьи, молились на нее.
- Пир да веселье вашему сиятельству и всем председящим! - громко сказал, помолившись и кланяясь низким почтительным поклоном Булавин. Илья Гуляк молча поклонился вместе с ним.
- Здорово! Кто ты есть какой человек? - строго насупившись спросил Долгорукий.
- Кондратий Афанасьев сын Булавин, атаман Бахмутского городка...
- А, Булавин? Слыхал, брат, слыхал! - заговорил вдруг весело Долгорукий: - ведь это ты Шидловскому, полковнику, да Горчакову носы-то утирал?
- Это точно... Было дело...
- М-ма-ла-дец! похваляю!.. Слыхал, слыхал! И варницы соляные у казны отбил?.. А ты брат того... разбойник, а молодец! Право, молодец!..
- Не побрезгуй ваше сиятельство на угощение. Ежели милость твоя будет... - заговорил, перебивая, Булавин и вынул из кармана бутылку вина.
- Вот люблю за обычай!.. Славный ты парень! - воскликнул совсем весело и одобрительно князь: - а это что? и ты? знатно! - прибавил он, увидев, что и Гуляк молча достал из кармана бутылку и ставил ее на стол.
- Ефрем! наливай! - крикнул в восторге князь: - садись, ребята!
И опять пошла кругом гулять чарка. Дым табачный духота и жара постепенно усиливались и кружили головы опьяневшим уже старшинам и офицерам. Через полчаса князь, весь красный и вспотевший, смотря на все пьяными счастливыми глазами, просил Булавина петь ту песню, которую он пел на улице. Булавин все отказывался говоря:
- У нас ведь песни-то какие!.. Может вашей милости и не по ндраву...
- Валяй! чего там!.. - кричал во все горло князь.
Майор-немец, сидевший на конце стола возле князя, заснул, положив на стол свою лохматую голову. Князь сильно толкнул его кулаком в плечо, и он, покачнувшись и потеряв равновесие, медленно и грузно свалился на пол, но не проснулся. Панкрат, денщик князя, с трудом оттащил его за ноги в угол. Машлыкин забившись в задний угол, где он всегда обыкновенно садился, тоже дремал. Младшие офицеры и один старшина ушли на свои квартиры. Ефрем Петров запевал тонким, фальшивым голосом песню и бросал на первых же порах со словами: "нет! нагустил!".
- Либо уж сказать одну? - обратился Булавин к Гуляку.
- Как знаешь, - ответил Гуляк и кашлянул в руку готовясь петь.
- "Ой, да чем наша славная земелюшка распахана", - облокотившись на стол и глядя вниз, запел Булавин своим густым сильным басом и махнул рукой Гуляку. Тот подхватил, и те самые плавные и тоскливые звуки, которые слышались с улицы, полились теперь и заполнили собой всю избу. Задремавший Григорий Машлыкин вдруг встрепенулся, вышел из своего угла к столу и стал помахивать плавно руками, умильно и счастливо глядя на певцов. Долгорукий опустил голову и, задумавшись, слушал внимательно эту незнакомую ему горькую песню, и какое-то безотчетно-грустное настроение овладело им.