Крюков Федор Дмитриевич
Отрада

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

ОТРАДА.

   Пришелъ Соболь. Голосъ его подъ окномъ:
   -- Пожалуйте вставать, баринъ. Пора. Звонятъ... Надо хочь къ обѣднѣ, чтобы честь честью... По крайней мѣрѣ, у всенощной не были, хочь къ обѣднѣ...
   Не открывая окна, отзываюсь:
   -- Сію минуту, Соболь!
   -- Ничего не составляетъ, мы обождемъ,-- предупредительнымъ тономъ отвѣчаетъ за окномъ голосъ Соболя.
   Соболь -- мѣстный чичероне. Господа, отдыхающіе отъ городской жизни въ здѣшнемъ уголкѣ, пользуются его разнообразными услугами. Я вчера условился съ нимъ вмѣстѣ идти на престольный праздникъ въ "мужицкую" Отраду. Дачи расположены на территоріи господской Отрады, а мужицкая -- за боромъ, верстахъ въ трехъ. Дачъ всего четыре. Поэтому господъ въ Отрадѣ немного, но, какъ всегда бываетъ въ нѣсколько тѣсномъ мѣстѣ, гдѣ сначала познакомятся, а потомъ раззнакомятся, есть глухая рознь. Соболь играетъ роль отчасти какъ бы нѣкоего цемента, отчасти освѣдомительнаго бюро. Всѣмъ онъ одинаково нуженъ и не нуженъ. Съ искусствомъ опытнаго дипломата распредѣляетъ онъ между господами свои услуги и, разумѣется, безъ промедленія всѣхъ обложилъ соотвѣтствующей данью.
   Выхожу на террасу. Ахаю отъ удивленія: неужели солнце? Такъ рѣдко оно здѣсь въ этомъ году... Такъ свыкся глазъ съ водянисто-сѣдой, дрожащей, шелестящей сѣткой, которая ежедневно выливаетъ на грязную землю ненужныя слезы неба. Нѣжная лазурь, жаркое солнце, зеленыя кружевныя тѣни въ бору забыты, какъ милыя дѣтскія грезы...
   И вотъ неожиданно -- голубой клочекъ надъ боромъ. Теплый свѣтъ трепещущихъ лучей ткетъ и играетъ на мягко закругленныхъ вершинахъ лѣса, на мокрой зелени клевернаго поля. Почернѣвшія копна клевера горятъ брилліантами, и незнакомой красотой изумляетъ издали сквозистая колоннада сосенъ. У жидкой, коричнево-черной дороги кокетливо сверкаетъ бѣломраморный стволъ березки, а ободранный пень ветлы, на поворотѣ въ усадьбу, на самой опушкѣ, похожъ теперь на празднично-одѣтаго мужичка: чистая бѣлая рубаха, полосатыя штаны, на плечи накинулъ новую черно-бурую сермягу,-- стоитъ свѣтлый и радостный. Весело подмигиваетъ: праздникъ, молъ... покуримъ, выспимся... Стоитъ и слушаетъ плывущій изъ-за лѣса звонъ колокола, мягко пѣвучій и медленно тающій. Стоитъ, поглядываетъ въ бездонную глубь неба и шлетъ ему пріятельскую, ясную улыбку...
   Вотъ и Соболь -- во всей своей живописной красотѣ, босой, безъ шапки, та же рубаха и тѣ же порты, кажется, за все лѣто ни разу не смѣнявшіеся. Лицо -- не унывающее, пріятное, особой славянской ласковой мягкостью: конечно, курносъ, пышная, нечесаная шевелюра, свѣтлая бородка, въ сѣрыхъ глазахъ искорка лукаво-добродушнаго комизма. Ростомъ не великъ, сложенъ непрочно, узкогрудъ. Чувствуется что-то артистическое въ узкихъ, небольшихъ рукахъ, черныхъ и не рабочихъ. Гармонистъ и балалаечникъ, но инструменты давно пропилъ.
   -- А шапка?-- спрашиваю я.
   Вѣроятно, въ вопросѣ моемъ есть нѣчто, смущающее Соболя. Преданный, исполненный всяческой готовности взглядъ, какимъ онъ меня встрѣтилъ, какъ-то сразу застилается, уходитъ въ сторону, смущенно шмыгаетъ по полу террасы.
   -- Видите, какое вышло дѣло, баринъ... Сейчасъ я вамъ объясню...
   -- Не купилъ?
   -- Потому что вчерашняго дня торговли настоящей не было... Подторжье у насъ называется... Самый Торжокъ онъ нынче живетъ, съ обѣдни...
   -- Но деньги-то... деньги цѣлы? Вѣдь ты полтину на картузъ выпросилъ!..
   -- Видите, какое дѣло вышло... Заложился я съ однимъ тутъ объ одномъ сапогѣ...
   -- Пропилъ, значитъ,-- говорю я безнадежно, со спокойной ясностью отчаянія и падаю духомъ. Не потому, что жалко полтины, которую выпросилъ Соболь на шапку, а потому, что обидно "свалять дурака", ибо Соболь въ двадцатый разъ подрываетъ мою вѣру въ россійскаго человѣка, въ твердость его слова, обѣщаній, клятвъ, крестнаго знаменія и призыванія Бога въ свидѣтели.
   -- А божился...-- говорю я подавляюще обличительнымъ тономъ:-- гдѣ же у тебя Богъ? Не былъ и нѣтъ его у тебя!
   -- Какъ нѣтъ?.. У Соболя Богъ есть...
   Съ особой, шутовской серьезностью, которою онъ привыкъ потѣшать господъ, Соболь проворно вывернулъ потемнѣвшій мѣдный крестъ изъ-за пазухи.
   -- Вотъ вамъ... крестъ животнорящій... И на немъ написано даже: да воскреснетъ Богъ и да разыдутся враги его... Вотъ...
   Онъ постучалъ пальцемъ по кресту и побѣдоносно-яснымъ взглядомъ поглядѣлъ на меня.
   -- Подлецъ ты, Соболь. Больше я тебѣ ни въ чемъ не вѣрю. Лгунъ. Потерянный человѣкъ!..
   Соболь съ нѣкоторымъ сокрушеніемъ склоняетъ взлохмаченную голову и покорно разводитъ руками.
   -- Что-жъ подѣлаете, такое дѣло вышло...-- начинаетъ онъ оправдываться нѣсколько менѣе увѣреннымъ тономъ:-- Заложился съ Иванъ Васильевымъ объ одномъ сапогѣ. Говорится: спорь, сколько хошь, а не закладывайся. Проспорилъ вѣдь, ежъ твою семнадцать рукавицъ!.. Онъ говоритъ: "вотъ починку починилъ, выпить охота, да заказчикъ нейдетъ". Я говорю:-- и не придетъ!-- "Долженъ придтить"...-- Не придетъ!-- "Давай объ чемъ заложимся, что придетъ!" -- Давай! хошь на двадцать копѣекъ?-- "Ладно",-- говоритъ:-- "только какъ у меня денегъ нѣтъ, я сапогъ заложу, что онъ явится"... Заложились. Хлопъ, а онъ на лошадѣ явился къ вечеру, ежъ твою семнадцать рукавицъ! Заказчикъ эстотъ... Такъ и пропили: моихъ 20 копѣекъ, потомъ Иванъ Васильева двадцать... А послѣ, какъ хватили ерша, опять мои тридцать копѣекъ пошли...
   Дѣло въ томъ, что вопросъ о шапкѣ Соболя уже двѣ недѣли является предметомъ горячаго обсужденія, споровъ, клятвенныхъ обѣщаній, кредитныхъ операцій и роковыхъ сцѣпленій обстоятельствъ, отвлекающихъ займы къ нежелательному употребленію. Старый картузъ Соболя попалъ на дно рѣчное. И при обстоятельствахъ, въ сущности нелѣпыхъ.
   Г. Бенземанъ, одинъ изъ дачниковъ, представитель торговаго дома "Стерилизаторъ", былъ страстный охотникъ въ душѣ и имѣлъ "ирландскаго" сеттера Кайзера, собаку необычайно благородныхъ кровей и необычайныхъ качествъ, по его словамъ. Ружья у г. Бенземана не было, потому что нѣжная супруга его, опасаясь несчастія отъ неосторожнаго обращенія съ огнестрѣльнымъ оружіемъ, не разрѣшала держать въ домѣ даже монте-кристо. Не выходя изъ супружескаго подчиненія, г. Бенземанъ вооружался обыкновенной тростью и въ сопровожденіи Кайзера бродилъ цѣлыми днями по берегу рѣки, по бору, по болотамъ. И, конечно, Соболь, изучившій весь боръ, какъ свои карманы, въ совершенствѣ знавшій жизнь птицъ и звѣрей, чувствовавшій травъ прозябанье,-- первое время неизмѣнно сопутствовалъ г. Бенземану, велъ съ нимъ безконечные охотничьи разговоры, дѣлалъ компетентныя указанія и былъ горячо преданъ -- до тѣхъ поръ, впрочемъ, пока не прекратилась выдача авансовъ.
   Соболь обыкновенно поступалъ такъ со всѣми по очереди: сначала "охаживаетъ", выказываетъ самую искреннюю, подкупающую преданность, потомъ выпрашиваетъ двугривенные подъ грибы, подъ малину, подъ капусту, потомъ, когда сумма надѣланныхъ долговъ принимаетъ безнадежные размѣры, вдругъ исчезнетъ. Это значитъ, перенесъ симпатіи еще на кого-нибудь, охаживаетъ другого. Но когда, по его соображеніямъ, его долговыя обязательства должны были быть преданы забвенію, онъ снова появлялся съ открыто преданнымъ лицомъ. Выслушивалъ со скорбной покорностью упреки въ измѣнѣ, винился или слабо оправдывался и затѣмъ опять предлагалъ услуги, которыя на этотъ разъ должны были быть неизмѣнно-вѣрными чуть не до гробовой доски. Такъ и кружилъ все лѣто.
   Охаживая г. Бенземана, Соболь завоевалъ особое расположеніе самодовольнаго нѣмца тѣмъ, что выражалъ неумѣренное восхищеніе передъ Кайзеромъ. Собака была самая обыкновенная,-- даже глуповатая. Ирландское происхожденіе ея было подвержено сильному сомнѣнію. Дядя Саша, управляющій, не лишенный остроумія, когда былъ въ легкомъ подпитіи, увѣрялъ, что ирландская кровь въ Кайзерѣ есть ли, нѣтъ ли, а "дворянская" -- несомнѣнно есть, судя по неравнодушію его къ курамъ. И прозвалъ его куроцапомъ.
   Г. Бенземанъ любилъ демонстрировать передъ юной отрадской публикой высокую дрессировку Кайзера: сниметъ калошу, размахнется и броситъ въ траву; Кайзеръ побѣжитъ, разыщетъ и принесетъ. Дѣло обыкновенное. Но присутствовавшій въ числѣ зрителей Соболь неизмѣнно ахалъ, крутилъ головой, чмокалъ языкомъ,-- словомъ, восторгался на разные лады. Г. Бенземанъ съ гордостью смотрѣлъ тогда на публику и трепалъ Кайзера по шеѣ.
   -- А что, онѣ картузъ, ежели я зашибну, подадутъ?-- спросилъ какъ-то разъ Соболь.
   -- О, да!.. Конечно... Хоть съ самой середины рѣки...
   -- Н-ну?.. Вродѣ какъ вутку?!
   -- О, да! Конечно...
   Желая доставить г. Бенземану случай лишній разъ испытать удовольствіе заслуженнаго торжества и нисколько не сомнѣваясь, что Кайзеръ оправдаетъ надежды, Соболь съ особой готовностью сдернулъ свой пѣгій, выцвѣтшій картузъ, размахнулся и запустилъ имъ въ рѣку.
   -- Кайзеръ, пиль!
   Г. Бенземанъ торжественно показалъ тростью на лѣниво перевертывавшійся въ глинисто-красной, мутной отъ дождей водѣ картузъ, сразу почернѣвшій, надувшійся и принявшій щегольской видъ. Кайзеръ вопросительно поглядѣлъ на трость и повилялъ хвостомъ.
   -- Кайзеръ!..-- строго повторилъ г. Бенземанъ.
   Кайзеръ затанцовалъ на мѣстѣ, радостно и довѣрчиво повизжалъ. Картузъ тѣмъ временемъ медленно, словно нехотя, нырнулъ подъ воду.
   Соболь поскребъ затылокъ и мягко, льстиво, прикрывая тщательно рабью иронію, сказалъ:
   -- Умнѣющая собачка, баринъ! Лишь не говоритъ... Потому что вода холодная,-- она не хуже насъ съ вами понимаетъ: купаться, дескать, изъ-за мужицкаго картуза -- не кадрель...
   Но г. Бенземанъ, разсердившійся въ серьезъ, ударилъ Кайзера тростью, потомъ ногой: такъ обиденъ былъ ему конфузъ передъ хохочущей на берегу мелкотой, которая потѣшалась не надъ Кайзеромъ,-- поведеніе его признавалось вполнѣ резоннымъ,-- а надъ комически опечаленнымъ Соболемъ, оставшимся безъ картуза.
   -- Что стоитъ эта шляпа?-- мрачно спросилъ Соболя г. Бенземанъ. Лицо его было красно, а въ отрывистомъ тонѣ слышалось сдержанное негодованіе не только на Кайзера, но и на Соболя.
   Соболь политично отвѣтилъ:
   -- Оставьте безъ вниманія, баринъ. Теперь время дозволительное,-- на кой она мнѣ лядъ, шляпа!
   -- Сколько тебѣ стоитъ твоя шляпа, я спрашиваю?-- еще строже повторилъ г. Бенземанъ.
   А Соболь, какъ бы не замѣчая этой раздраженной настойчивости, съ заложенными назадъ руками умильно и дружески кивалъ головой Кайзеру и льстиво пѣлъ:
   -- Онѣ понимаютъ, что вещь мужицкая, безполезная,-- потому и постѣснялись. А собачка образованная вполнѣ...
   Г. Бенземанъ бросилъ ему полтинникъ. Потомъ строгимъ, настойчивымъ голосомъ подозвалъ къ себѣ Кайзера, взялъ его за ошейникъ и двумя ударами трости взыскалъ съ него гражданскія издержки.
   Соболь, изливаясь въ благодарностяхъ, полтинникъ взялъ, но и на другой, и на третій день, и во все остальное время ходилъ все-таки безъ шапки.
   И затѣмъ поочередно, въ обычномъ порядкѣ, и на дачахъ, и въ усадьбѣ появлялась осторожно, вкрадчиво, неслышно, какъ тѣнь, его босоногая, взлохмаченная фигура, выжидательно топчась гдѣ-нибудь на кухнѣ, вела долгія, льстивыя, подкупающія бесѣды съ кухарками и, наконецъ, съ лукавой робостью проскальзывала къ террасѣ, въ поле господскаго зрѣнія.
   -- Рыжичковъ, барыня, принесъ. Какъ, значитъ, за мной вашихъ чистыхъ денегъ тамъ 60 копѣекъ...
   -- Ну, хорошо, хорошо... Сколько же тебѣ за нихъ?
   -- Сколько ужъ положите, барыня,-- воля ваша... Я на васъ, какъ на Бога, надѣюсь. Помилуйте, да разѣ мы...
   -- Ну ладно: пусть 40 копѣекъ?
   -- Извольте, барыня. Слушаю-съ. Покорнѣйше благодаримъ... Только я буду просить васъ, барыня: дайте копѣекъ хоть 20. Хотѣлъ шапку купить...
   -- Знаемъ мы эту шапку: пропьешь!...
   -- Помилуйте, барыня! Шапку надо... Безъ шапки, какъ безъ жены,-- сирота сиротой. Нѣтъ, не пропью, вотъ вамъ истинный Господь! Разѣ я... Мы понимаемъ...
   -- Какая же шапка за 20 копѣекъ?
   -- Форменная будетъ шапка! Даже, одно слово,-- киверъ...
   Но шапка, какъ заколдованная, Соболю не давалась.
   Вотъ и сейчасъ стоимъ мы другъ противъ друга. Молчимъ. Но молчаніе это должно говорить больше, чѣмъ цѣлый фонтанъ негодующихъ словъ. И, мнѣ кажется, Соболь это чувствуетъ. Неловко переступаетъ съ ноги на ногу, растерянно шмыгаетъ взглядомъ по клеверному полю, избѣгая моего молчаливо обличающаго взора, покашливаетъ, безпокойно потрогиваетъ бороду, пяткой одной ноги скребетъ щиколку другой. Видимо, подавленъ. Такъ я думаю. И, противъ воли, въ глубинѣ негодующаго сердца пробиваются первые ростки смягченія.
   -- Денекъ-то румянъ нонче,-- умиленнымъ голосомъ прерываетъ неожиданно Соболь краснорѣчивое и тягостное молчаніе.
   -- Только вы, баринъ, калошки надѣньте,-- заботливо прибавляетъ онъ.
   -- Почему это?
   -- А такъ что съ этой стороны, за боромъ, замоложавѣло во-какъ... Отцоль не видать, а къ рѣчкѣ выйдемъ,-- тамъ сами поглядите. Пошлетъ опять Господь дожжу намъ, грѣшнымъ...
   Вздыхаю, но подчиняюсь. Въ туманно-гадательной области предсказаній погоды Соболь вретъ не больше любого патентованнаго метеоролога.
   Отправляемся.
   Еще плаваетъ туманъ по мягко закругленнымъ курчавымъ шапкамъ лѣса, ползетъ зелеными разорванными тѣнями по травѣ, цѣпляется за сквозистыя, выкинувшіяся на просторъ вѣтви. И тихо, тихо такъ, и пѣвуче плыветъ и зыблется звонъ колокола изъ-за бора. Какъ будто дымъ кадильный стоитъ въ лѣсу, и радостно играетъ подъ лучемъ мшистая зелень, и тихо качаются кружевныя тѣни за бѣгающими пятнами теплаго свѣта въ сквозной, безконечной галлереѣ изъ стройныхъ вощано-желтыхъ колоннъ. И вотъ-вотъ,-- чудится,-- въ этой торжественной тишинѣ загремитъ дивная хвала живущему во вѣки, сольется съ колышущимися волнами колокольнаго звона и, могучая, благодарно ликующая, подымется въ бездонную лазурь неба...
   Но молчитъ этотъ тихій, этотъ милый уголокъ, плѣнительно-кроткій, привлекающій сердце своей чисто русской, неяркой красотой. Привыкъ онъ молчать, и мало пѣвучихъ звуковъ у него. Кудахчетъ гдѣ-то курица. Торопливо-испуганно прокаркала два раза ворона. Мельница или поѣздъ шумитъ вдали, ровно и однообразно...
   Называется имѣніе, разумѣется, Отрадой. И, какъ на всѣхъ отрадахъ, на немъ лежитъ печать тихаго умиранія и запущенности. Скорбная элегія заброшенныхъ оранжерей съ зіяющими безглазыми рамами, почернѣвшихъ и похилившихся службъ, разрушенныхъ кирпичныхъ столбовъ, остатковъ монументальной ограды, когда-то отдѣлявшей барскую усадьбу отъ остального міра... Живописная первобытность и глушь буйныхъ зарослей сирени и крапивъ въ одичавшемъ саду... Горечь воспоминаній... Вѣяніе безнадежной грусти... Долги, долги, долги... Безвыходный кругъ хитро и прочно сотканной картины, изъ которой выпутаться уже немыслимо. Какія-то темныя личности рѣютъ надъ имѣніемъ, присматриваются, прислушиваются, принюхиваются... И всѣ въ Отрадѣ, начиная съ 13-лѣтняго Егорки, который ѣздитъ за почтой, и кончая самой владѣлицей, доброй, рыхлой, слабонервной баронессой Гринбергъ, знаютъ всѣ, что имѣніе не нынче-завтра перейдетъ во владѣніе темнаго дѣльца, ростовщика, какого-то частнаго повѣреннаго. И всѣмъ смутно, жутко. Безмолвная и гордая печаль притаилась въ каждомъ уголкѣ милой Отрады...
   Не даромъ рѣзко, такъ издѣвательски, свистѣлъ выросшій на самомъ рубежѣ ея, на крутомъ берегу рѣки, токарный заводъ купца второй гильдіи Самуила Ильича Анштандика. Нелѣпое, тупое, приземистое сооруженіе съ черной желѣзной трубой, похожей на огромный гвоздь, пришпилившій къ землѣ эту распластавшуюся казарму.
   Но теперь и онъ досвистался. Смолкъ. Остановилъ работу. А купецъ Анштандикъ мыкается по сторонамъ, мечется въ поискахъ кредита, не показывается мѣсяцами домой, чтобы не слышать воплей своей истерической супруги, страдающей неврастеніей.
   Опустѣлъ заводъ. Еще торчитъ вверхъ черная, длинная труба его, еще озираетъ она съ высоты всю Отраду, боръ, рѣку, и деревушки за боромъ, и черные квадраты пашенъ, и два крутобокихъ кургана на горизонтѣ, и синія облачка перелѣсковъ въ тонкомъ туманѣ. Но уже нѣтъ въ ней прежней подавляющей важности, высокомѣрно-дѣлецкой насмѣшки надъ угасающей Отрадой. Что-то унылое сроднило ихъ, сблизило, примирило,-- единая незадача въ жизни и неизбѣжный единый конецъ.
   И она, старая барыня съ бѣлыми буклями и восковымъ лицомъ, грустно пробѣгая мысленнымъ взоромъ цвѣтистый рядъ былыхъ увлеченій и шалостей, смотритъ на него, новаго друга: теменъ, низокъ, мраченъ, какъ солдатъ въ старой, намокшей, забрызганной грязью шинели съ тупымъ лицомъ, безтолково отбивающій "шагъ на мѣстѣ". Офицеръ кричитъ ему:
   -- Подбородокъ подбери!.. Грудь разверни!..
   А у него смѣшно и жалко торчатъ лопатки, повисла изъ носа крупная капля, и раскисшіе отъ грязи сапоги съ заплатой на голенищѣ, еле поднимаясь, не въ тактъ топчутся на одномъ мѣстѣ. А ноги, какъ согнулись въ колѣнкахъ, такъ и закостенѣли...
   Во всей Отрадѣ не унывалъ и не падалъ духомъ только одинъ дядя Саша, управляющій, бывшій драгунскій офицеръ. Великолѣпные сѣдые усы съ подусниками, свѣтло-сѣрые, почти бѣлые глаза на выкатъ, рейтузы, лакированные сапоги... Но и его несокрушимая жизнерадостность,-- мы всѣ знали,-- поддерживалась искусственно. Ровно черезъ день Егорка, ѣздившій за почтой, привозилъ вмѣстѣ съ корреспонденціей и четвертную бутыль водки. Иногда подымалъ ее изъ телѣги, барабанилъ по ней пальцами. Бутыль издавала нѣжный звонъ, а Егорка хвастливо восклицалъ:
   -- Вотъ она... гусыня-то...
   -- Дядѣ Сашѣ?
   -- А то кому же...
   Баронесса, не смотря на свою не-русскую фамилію, состояла членомъ союза русскаго народа. Всѣ отрадскіе мужики, не исключая и школьниковъ, были вписаны ею въ союзъ. Даже Соболь.
   -- Барышня по началу сумлѣвалась,-- съ веселой усмѣшкой разсказываетъ онъ.-- "Оченно ты",-- говоритъ,-- "на агитатора похожъ".-- Какой я,-- говорю,-- агитаторъ, барыня! Я -- землепашецъ... Добрѣющая барыня, дай Богъ здоровья: дала крестикъ и 30 копѣекъ чистыхъ денегъ!..
   Но, несмотря на то, что отрадскіе и сосѣдніе боровскіе мужики были всѣ союзниками, пользовались безвозмезднымъ правомъ собиранія грибовъ и малины въ помѣщичьемъ бору и почти безвозбранно приворовывали лѣсъ,-- отношеніе ихъ къ господской Отрадѣ носило несомнѣнные признаки воюющей стороны. На имѣніи лежалъ столь единодушный бойкотъ, что даже въ срединѣ августа стояла еще не сжатая рожь, прекраснѣйшій овесъ полегъ и былъ притоптанъ помѣщичьимъ же стадомъ, неубранныя копны клевера подъ дождемъ почернѣли и превратились въ навозъ.
   Причина бойкота была самая простая: дядя Саша не любилъ расплачиваться за работу. Нанимая, обѣщалъ всегда очень хорошую цѣну, не торговался, а когда наступало время расплаты, прятался. Если же спрятаться нельзя было, то говорилъ спокойно, твердо и ясно:
   -- Ни копья въ конторѣ нѣтъ... откуда же я вамъ возьму? Потерпите, за нами не пропадетъ...
   Терпѣли. Ничего не выходило. И послѣ двухъ-трехъ опытовъ условія работы въ Отрадѣ стали извѣстны далеко окрестъ, и охотниковъ на хорошія цѣны уже не находилось.
   А урожай былъ прекрасный. И было больно глядѣть на погибшій клеверъ, на высокую, потемнѣвшую, перепутавшуюся и полегшую рожь, подопрѣвавшую снизу, на растасканные и раскиданные по полю сиротливые снопы, поливаемые дождемъ. Даже Соболь укоризненно качалъ головой.
   -- Вика-то... вика-то... Господи-батюшка! добра-то пропало: на пятьсотъ, ей-бо, на пятьсотъ, не меньше, одного сѣна...
   Пропало безцѣльно, обидно -- ненужно, безполезно, возбуждая горечь, досаду, безплодныя сожалѣнія. А свободныхъ рабочихъ рукъ, голодныхъ ртовъ, нужды кругомъ было, сколько угодно. И вотъ, никому не доставшись, ушелъ же въ землю самый подлинный капиталъ...
   -- Кто къ нему пойдетъ, къ чорту!-- ровнымъ, почти пріятельскимъ тономъ говоритъ Соболь объ управляющемъ:-- у меня и то за нимъ сѣло рупь двѣнадцать копѣекъ чистыхъ денегъ... Шесть упряжекъ проработалъ за такъ.-- Пожалуйте разсчетъ, Лексанъ Кирилычъ,-- "Какой тебѣ разсчетъ? Ты хлѣба сколько пожралъ!" -- Помилуйте,-- говорю,-- теперь нѣтъ такого закону, чтобы изъ брюха работать. Я одной одежи на вашей работѣ сколько износилъ! Сами же говорили: три четвертака на день.-- "Пошелъ вонъ, болванъ!" -- Какъ хотите, Лексанъ Кирилычъ, ежели не уплотите, я на васъ бойкотъ наложу! ей-бо, наложу!.. Осерчалъ, къ мордѣ полѣзъ. Ну, что съ имъ подѣлаешь? За это за самое вотъ она и пропадаетъ, ржица-то матушка...
   Я прикинулъ въ умѣ, сколько въ Отрадѣ насъ, бездѣльныхъ людей, съ газетными листами въ рукахъ топчущихъ ея дорожки? Не мало: кромѣ самой баронессы, да сына ея, готовящагося, повидимому, къ артистическому поприщу,-- у него недурной голосъ,-- да дяди Саши, да прежняго управляющаго, какого-то не окончившаго курсъ студента (ему хоть и отказали, но дѣться некуда, выѣхать не съ чѣмъ, и добрая баронесса предоставила ему съ женой и дѣтьми старый флигель),-- три семьи дачниковъ, семья Анштандиковъ. Съ десятокъ зрѣлыхъ мужей, десятка полтора изнывающихъ отъ скуки женъ и дѣвицъ, десятка два подростковъ... Что, если бы такъ себѣ, отъ скуки, отъ нечего дѣлать, взять по серпу да выйти вотъ на это волнистое, прелестное поле, уходящее въ даль, къ лѣсу, въ дымку синяго утренняго тумана? Что, если бы на бойкотъ подлеца Соболя отвѣтить этимъ всесокрушающимъ локаутомъ?..
   Фантазія моя начинаетъ играть, рисуетъ ряды копенъ, издали похожіе на вериницы согнувшихся старухъ-богомолокъ; г. Бенземана, подающаго снопы на возъ; баронессу съ граблями въ рукахъ; Берточку Анштандикъ на возу; дядю Сашу, бережно обнявшаго "гусыню", чтобы подкрѣпиться съ трудовъ...
   Но нѣтъ, нѣтъ... Обреченная Отрада этого не увидитъ. И Соболь не оробѣетъ передъ такимъ локаутомъ. И будущему артисту не придется носить мозоли на выхоленныхъ рукахъ... Прошлой ночью онъ пѣлъ на балконѣ. Былъ ли такъ чутокъ и звонокъ сырой воздухъ подъ звѣзднымъ небомъ,-- облака къ ночи ушли на покой,-- звучное ли эхо, отвѣчавшее изъ темнаго бора, украсило волшебно-неожиданной красотой ликующій мотивъ эпиталамы изъ "Нерона", но голосъ казался удивительнымъ, могучимъ, гибкимъ; красивый, яркій потокъ его разлился надъ Отрадой отъ края до края земли, наполнилъ лѣсъ, поле, небо, и гдѣ-то далеко за рѣкой, дрожа, замирали его радостно-нарядныя, высокія волны...
   Грустная, угасающая Отрада, всегда немножко обвѣянная мечтательной тишиной беззвучной думы, и эти громкіе, красивые, торжествующіе звуки... Непролазныя дороги, босоногія, грязныя бабы съ большими животами и красивый цвѣтокъ артистическаго дарованія... Не странно ли?..
   ...Вышли къ рѣкѣ. Идемъ крутымъ берегомъ. Приходится съ тревогой посматривать на небо. Наползаютъ съ запада сѣрыя, рыхлыя облачка. По матовому зеркалу рѣки дрожитъ мелкая серебряная зыбь. Когда налетитъ вѣтерокъ, чеканеный узоръ серебра растянется, какъ резина, въ ширь, покрываетъ всю рѣчку. Когда стихнетъ, съ зыбкомъ, зубчатомъ зеркалѣ, вздрагивая, колышется узкая изумрудная полоска другого берега, за ней коричнево-черная пашня съ красно-пѣгими пятнами двухъ бабьихъ фигуръ, почернѣвшая избушка за пашней и возлѣ нея понурая лошадка, похожая на клочекъ желтой рѣчной пѣны,-- дремлетъ, опустивъ голову и устало помахивая хвостомъ. И въ неподвижныхъ бѣлыхъ облакахъ край низенькаго неба, молчаливаго и грустнаго, а подъ нимъ двѣ старыя-старыя могилы, два кургана съ крутыми боками,-- не такіе, какъ въ южныхъ степяхъ,-- и черные зубцы растрепанныхъ, кучерявыхъ сосенокъ на нихъ. И кроткая тишина надъ всѣмъ, таинственныя чары вѣковой нѣмоты и бездоннаго смиренія... О, нѣжная, покоряющая грусть и безглагольная красота родной земли!..
   Вошли въ боръ. Облака все бѣгутъ, бѣгутъ. Наползутъ на солнце, закутаютъ его,-- и сразу станетъ кругомъ смутно-зелено, душная сырость липко обниметъ со всѣхъ сторонъ. Выглянетъ солнышко,-- вдругъ усмѣхнется все свѣтло и радостно, блеснутъ серебромъ, загорятся длинными, колкими лучами лужи по дорогѣ, заиграетъ мшистая зелень подъ соснами, и черныя, толстыя линейки протянутся отъ деревьевъ черезъ просѣку.
   Но вонъ тамъ, впереди, уже закурилась влажная пыль, какъ сквозь сито просѣянная. Бѣжитъ навстрѣчу намъ. Налетаетъ... Дождь...
   Крѣпимся. Не сдаемся, идемъ. Начинаютъ хлюпать калоши, бѣгутъ ручьи съ плаща...
   -- Давайте, баринъ, переждемъ,-- говоритъ, наконецъ, Соболь:-- что намъ въ самъ дѣлѣ? Аль не успѣемъ?.. А вотъ тутъ, подъ сосной, первый сортъ! Это -- набѣжной: пройдетъ, Богъ дастъ... Вотъ окладной когда сыпнетъ, ну энтотъ имѣетъ свою пріятность...
   Остановились подъ сосной. Слушаемъ ровный, шипящій шумъ, который заливаетъ всѣ робкіе звуки бора,-- боръ, вообще, молчаливъ. Широкимъ потокомъ льется монотонный шорохъ съ величаво-медлительной важностью, дѣловито и серьезно. Иногда усилится, словно заспѣшитъ. Струя потока набѣжитъ вспухшей волной, перекатится около насъ, гдѣ-то за спиной, умчится дальше, и слышно, какъ задрожали тамъ четкой дрожью березы и осины. Голоса ихъ звучнѣе, задорнѣе, веселѣе, чѣмъ сердитое, глухое шипѣніе и скрипъ сосенъ. Ушелъ въ глубь, загудѣлъ кто-то большой и озорной. И вслѣдъ за нимъ трепетнымъ шелестомъ, спѣша и сбиваясь, разомъ понеслись вдогонку звуки съ боку, разсыпались въ ширь и безконечнымъ ремнемъ потянулись въ переливчатомъ шипѣніи и шуршаніи.
   -- Для молотьбы, конечно, дожжъ этотъ не способенъ,-- говоритъ Соболь, склонный, вообще, къ серьезнымъ бесѣдамъ хозяйственнаго свойства:-- а что ежели насчетъ садовъ, то сдѣлайте ваше одолженіе. Тепло. Ростъ идетъ сейчасъ самый правильный,-- я знаю. Я вѣдь садовникомъ былъ, баринъ...
   -- Вотъ какъ?
   -- Какъ же. Девять лѣтъ жилъ въ питомникѣ у Якова Кондратьича Кисельрынка, на Лабораторной сошѣ. Сдѣлайте такое одолженіе! Кабы не папаша, я бы человѣкомъ былъ теперь...
   -- Почему же папаша?
   -- А такъ что потребовалъ у деревню.-- "Ты" -- говоритъ,-- "кормить насъ съ матерью долженъ".-- Сдѣлайте такое одолженіе, я изъ Питера могу...-- "Ну, въ Питерѣ то тебя не достанешь: отломишься совсѣмъ, гляди на тебя изъ подъ шапки,-- а ты у деревнѣ поживи. Займись",-- говоритъ.-- "Садъ ежели, то и садъ разводи: вотъ она, усадьба-то, пустая стоитъ".-- Извольте, сдѣлайте ваше одолженіе... Сорокъ яблонь однѣхъ было у меня, баринъ,-- всѣ колированныя!..
   Онъ поднялъ палецъ въ пространство и гордо посмотрѣлъ на меня.
   -- Четырнадцать штукъ титовки... Апорту было съ десятокъ... Скрыжапель, боровинка... крыжовнику кустовъ пятнадцать... Викторія-шпанка... Да, все было!..
   Качнулъ головой. Замолкъ на минутку. Ушелъ въ воспоминаніе.
   -- Четыре года бился, въ дѣло производилъ. А на пятый годъ папаша взялъ да и продалъ домишко совсѣмъ съ усадьбой, подъ гребло, за двѣ сотельныхъ... извольте радоваться! Услыхалъ я, такъ и заголосилъ... Сею же минутой прикатилъ изъ Питера,-- по зимамъ я у Кисельрынка живалъ:-- что ты надѣлалъ, папашенька?-- "А что жъ," -- говоритъ,-- "ты въ Питерѣ въ камашахъ щеголяешь, а мы съ старухой разумши -- раздѣмши будемъ?" Да-съ... удумалъ аккуратно старичекъ; нечего сказать. Мамаша сейчасъ въ сырой землѣ ужъ лежитъ... А я вотъ,-- извольте видѣть,-- съ того самаго дѣла пошелъ и пошелъ... Такъ и пошелъ въ ходъ...
   Засмѣялся Соболь, закрутилъ головой, точно, въ самомъ дѣлѣ, весело было. Потомъ вздохнулъ. Помолчали.
   -- А отецъ твой гдѣ же теперь?
   -- А папаша теперь гусей стережетъ у Аксенова. Преклонныхъ лѣтъ старичекъ. Плохъ. А приткнуться некуда: я вотъ ослабъ, сестра въ Питеръ уѣхавши...
   -- Сестра есть?
   -- Какъ же, есть! У Петербурхѣ. Вобче сказать -- проститутка,-- прибавилъ Соболь дѣловымъ голосомъ:-- но также и торговлишкой перекидывается... Фрухтой разной: порченая которая, она же дешевая,-- лимоны, апельсины, сѣмячки, коврижки... Порядочные господа, понятно, не возьмутъ, а чернородье покупаетъ.
   Соболь дѣловито поскребъ голову, вздохнулъ и не совсѣмъ увѣреннымъ тономъ прибавилъ:
   -- Вотъ собираюсь все къ ней, да вѣдь къ ней явись при одежѣ, а такъ то придтить -- прогонитъ... Онамеднись Милушкинъ, стражникъ нашъ, привезъ поклонъ отъ ей.-- "Былъ",-- говоритъ,-- "въ гостяхъ у Марьи, поночевалъ съ ней. Ничего, мамзель," -- говоритъ,-- "обходительная. Далъ ей пятиалтынный, она мнѣ даже на сдачу апельсинъ дала"... Смѣется...
   Соболь усмѣхнулся было, но потомъ вдругъ вспомнилъ что-то и, точно желая обрадовать меня, воскликнулъ:
   -- Свадьба вѣдь завтра у него!
   -- У кого?
   -- Да у Милушкина! Какъ же... У Пушихи дочь беретъ, триста придачи! Вечеръ должонъ быть!...
   Соболь все усиливалъ радостный тонъ, развертывая передо мной блестящую цѣпь удивительныхъ сообщеній, и глядѣлъ на меня сіяющими глазами.
   -- Скупая она чортъ, Пушиха,-- съ нѣкоторымъ опасеніемъ добавилъ онъ:-- пожалуй, вечеръ то не ефетный сдѣлаетъ. А вотъ у Котлярова свадьба была, такъ -- прямо сказать -- городская свадьба! Водки было!.. Заграничное разное!..
   Онъ восторженно покрутилъ головой.
   -- Кильки были!-- восхищеннымъ голосомъ прибавилъ онъ и качнулъ сверху внизъ головой наивно-хвастливымъ жестомъ: вотъ какъ, молъ!
   Потолковали немножко о свадьбѣ Милушкина, о предстоящемъ вечерѣ. А дождь все сыпалъ да сыпалъ. Вспомнили еще двѣ-три свадьбы, о которыхъ Соболь разсказывалъ съ такимъ увлеченіемъ и съ такими подробностями, какъ будто самъ пировалъ на нихъ. Меня даже сомнѣніе взяло.
   -- Откуда ты знаешь-то?
   -- Ф-фу, Боже мой! Соболь все знаетъ, что ни спросите. Вы не глядите, что сейчасъ я -- профессоръ кислыхъ щей, сочинитель ваксы,-- родня у меня есть капиталистая... Аксентій Иваныча въ посадѣ знаете?
   -- Нѣтъ, не знаю.
   -- Слыхали, можетъ?
   -- И не слыхалъ.
   -- Дядя мнѣ троюродный. Денегъ у него -- какъ грязи! У него за Ванюковымъ восемь рублей чистыхъ денегъ да двѣнадцать рублей у Петербурхъ въ ланбартъ свезено... Поняли, я сказалъ: двѣнадцать рублей? Двѣнадцать т-тыщъ!..
   Опять Соболь съ ласковой снисходительностью покивалъ мнѣ сверху внизъ короткими, мелкими кивками головы, какъ бы усугубляя этимъ подавляющій смыслъ изумительныхъ цифръ. Помолчали. Ухо привыкло уже къ широкой рѣкѣ шипящихъ звуковъ, и изъ глубины бора стали долетать до насъ голоса скрытой живой жизни. Звонкій ребячій крикъ прозвенитъ вдругъ и протяжно ударится о красные, голые стволы сосенъ. Рѣзко и зыбко разсѣчетъ воздухъ короткій свистъ. Крикъ цапли далекимъ мѣднымъ лязгомъ шлепнется гдѣ то въ высотѣ... Родятся звуки вблизи, робкіе и одинокіе, и сейчасъ же умираютъ. Какія то маленькія пташки -- меньше воробушковъ и свѣтлѣе ихъ -- тускло и блѣдно чертятъ своимъ чиликаньемъ немолчный шелестъ бора. Да гдѣ нибудь надъ болотцемъ суетливо просвиститъ маленькій куличокъ. Робкая, скудная живая жизнь стараго, хмураго бора...
   Но вотъ новые звуки... То прозвенятъ, то пропадутъ. Еще не постигнешь ихъ насторожившимся слухомъ, но уже чуется въ дробящихся извивахъ ихъ несложная гармонія, что то поющее, повторяющее одинъ мотивъ глубокими, протяжными вздохами.
   Пѣсня?.. Рѣдко поютъ въ молчаливомъ бору,-- суровое молчаніе его не рождаетъ звуковъ въ душѣ...
   -- Поютъ будто?-- говорю я Соболю.
   Онъ повернулъ голову, прислушался и равнодушно замѣтилъ:
   -- Такъ, дѣвченки какія нибудь. Ишь, каторжныя! До обѣдни уже глотку дерутъ!-- укоризненно покачалъ онъ головой.
   Вотъ и онѣ, пѣвицы, въ сѣткѣ мелкаго дождя, среди высокихъ зеленыхъ стѣнъ, босоногія, намокшія, веселыя. Ихъ двѣ. Завидѣли насъ, смолкли. Идутъ мимо, косятся въ нашу сторону съ наивнымъ любопытствомъ, и вотъ-вотъ задрожитъ смѣхъ въ плутоватыхъ, быстрыхъ взглядахъ, которыми онѣ обмѣниваются между собой, обозрѣвъ наши серьезныя мокрыя фигуры.
   -- А-а, фіялочки! фіялочки!-- развязно привѣтствуетъ ихъ Соболь и какъ то особенно забавно и неуловимо подпрыгиваетъ обѣими ногами сразу: -- Что же замолчали? Пожалуйте въ гости!..
   Смѣются. Отходятъ немножко, но останавливаются. Значитъ, не прочь отъ знакомства. Въ рукахъ у нихъ объемистые узлы -- съ платьемъ, должно быть.
   -- Да вы пожалуйте ближе! Чего зря тамъ мокнуть?-- увѣщающимъ тономъ говоритъ Соболь и самъ становится въ сторону, ближе къ дождю, готовый для гостей пожертвовать сухимъ мѣстомъ.
   Нерѣшительно подходятъ. Становятся подъ сосной рядомъ съ нами. Весело скалятъ бѣлые зубы. Издали казались юными подростками, вблизи -- выросли и потеряли дѣвическій обликъ. У одной большой животъ беременной женщины, черныя рабочія руки съ толстыми, набухшими пальцами, веснушчатое, некрасивое лицо. Косицы красныхъ волосъ смокли и потемнѣли отъ дождя. На толстой шеѣ, яркая бѣлизна которой рѣзко отдѣляется отъ бураго загара лица, чуть держится спустившійся съ головы небольшой платокъ. Другая болѣе изящна на видъ. Тоже босая, но обликъ не рабочій, хрупкій, городской; тонкія, чуть-чуть загорѣлыя руки, красивые, голубые глаза, взглядъ которыхъ охотно цѣпляется за взглядъ, ждетъ и не уклоняется.
   -- Къ литургіи?-- галантно освѣдомляется Соболь.
   -- На ярмарку!-- отвѣчаетъ весело рыжая.
   -- А Богу помолиться ежели? Праздникъ дозволяетъ къ литургіи сходить, первымъ дѣломъ помолиться,-- назидательнымъ тономъ возражаетъ Соболь.
   -- А зачѣмъ намъ молиться? Насъ и такъ Богъ боится!..
   Весело засмѣялись обѣ удачной риѳмѣ. Соболь съ комически-торжественной укоризной погрозилъ пальцемъ и неодобрительно пощелкалъ языкомъ.
   -- Не иначе, какъ посадскія,-- заключилъ онъ вслухъ:-- прямо сказать -- японскаго закону люди... Отъ деревенскихъ этого не отразится...
   -- Да мы и не деревенскія,-- съ оттѣнкомъ задѣтаго, достоинства сказала подруга рыжей, стоявшая ближе ко мнѣ.
   -- Небось изъ Питера?
   -- Изъ Питера.
   -- Очень пріятно... А у деревню зачѣмъ?
   -- Зачѣмъ! Маму провѣдать!
   -- Ишь ты... к-какая!..
   Разговоръ погасъ. Чувствовалась стѣснительность въ молчаніи, но не о чемъ было говорить. И у всѣхъ насъ былъ такой видъ, какъ будто мы сосредоточенно вслушивались въ шелестъ дождя.
   -- У деревнѣ свѣжаго воздуха ежели набраться, это дѣйствительно,-- сказалъ разсудительнымъ тономъ Соболь:-- а только въ Питерѣ аккуратнѣе и не въ примѣръ занятнѣе.
   -- Понятное дѣло,-- согласилась моя сосѣдка:-- тутъ что? Шляпы нельзя надѣть: дождь, грязь, некуда показаться. А въ Питерѣ, по крайней мѣрѣ, кафе, рестораны, музыка...
   -- Ишь ты!-- весело подмигнулъ мнѣ Соболь: -- знаютъ!.. А ты при какомъ же мѣстѣ въ Питерѣ?-- снова обратился онъ къ моей сосѣдкѣ.
   -- А вамъ на что?
   -- Ф-фу, чудное дѣло! Въ обчемъ итогѣ -- антиресъ!..
   -- Я съ инженеромъ съ однимъ живу,-- немного помолчавъ, просто сказала наша собесѣдница и вкось поглядѣла на меня долгимъ, изучающимъ взглядомъ.
   -- Пожилой человѣкъ,-- прибавила она тѣмъ самымъ равнодушно-дѣловымъ тономъ, какимъ говорилъ Соболь о своей сестрѣ.
   -- Что-жъ, это ничего,-- серьезно и одобрительно сказалъ Соболь:-- это ежели кто съ головой, то и капиталецъ можетъ сколотить. Алевтину Спиридоновну не знаете, барышня?
   -- Какую это? Нѣтъ, не знаю.
   -- Наша отрадская. Тоже въ Питерѣ. Сперва у грахва жила. А послѣ грахва въ ключницы въ заведеніе попала. А сейчасъ отъ себя ужъ дѣло имѣетъ: держитъ четырехъ дѣвочекъ. Нашъ деревенскій Вавилъ Романовъ въ извозчикахъ тамъ,-- ему одному четыре рубля чистыхъ денегъ на день, чтобы лишь стоялъ съ лошадью возлѣ квартиры,-- поѣхать куда потребуется или дѣвочекъ на Невскій отвезть.-- "Иной гость,-- говоритъ,-- попадется, рублей полтораста за ночь оставитъ"... Доходъ хорошій имѣютъ, да-съ... Такъ не знаете, барышня?
   -- Не знаю.
   -- Отрадская, самый нашъ корень!-- съ наивной гордостью повторилъ Соболь:-- въ церкву нашу образъ святителя Миколая Чудотворца лѣтось пожертвовала. Агромаднѣйшая икона!.. Съ о. Никандромъ за ручку... Чай у него пила... Такая полнокровная, бѣлая -- съ попадьей не разберешь... Да гдѣ попадьѣ! Просто барыня, какъ есть барыня! Кто не знаетъ ежели, такъ цѣлый день безъ шапки простоитъ передъ ней...
   Сталъ стихать боръ. Дождикъ еще сыпалъ, кое-гдѣ разорвались облачка, и свѣтъ заигралъ въ тонкихъ водяныхъ нитяхъ, по мокрой зелени, по лужамъ. Стало веселѣй.
   -- Пойдемъ, Пимка,-- сказала моя голубоглазая сосѣдка:-- а то и передѣться не успѣемъ.
   -- А вы съ ярманки какъ же? однѣ?-- понизивъ голосъ до таинственности и дружески скашивая на собесѣдницъ глаза, освѣдомился Соболь:-- въ случаѣ чего, мы того... мы бы и проводили...
   -- Не нуждаемся,-- сказала Пимка, пренебрежительно взглянувъ на моего пріятеля.
   Отошли. Залились долгимъ смѣхомъ, изгибаясь, шатаясь и толкая другъ дружку. Потомъ запѣли:

Трансваль, Трансваль, страна родная...

   Голоса у нихъ были высокіе, визгливые. Мотивъ пѣсни -- избитый, но слова о любви къ родинѣ, о борьбѣ за свободу были красивы и трогательны. Уже издали, когда нельзя было разслышать словъ, Пимка закричала что то и махнула рукой къ себѣ. Соболь насторожился, какъ боевой конь при звукахъ знакомаго сигнала.
   -- Эка шельмы! зовутъ... Либо ужъ подите, баринъ?..
   -- Почему же я? Можетъ быть, тебя это?
   -- Ну, гдѣ ужъ тамъ! Кабы я для нихъ человѣкъ былъ, а то -- бульвартный сапогъ и больше ничего... А мамзельки ничего, веселыя... И разговоръ какой у нихъ образованный, вѣжлнеый...
   Опять визгливо крикнула Пимка и махнула рукой. Видно было, какъ, наклонившись другъ къ другу, обѣ подруги содрогались и качались отъ смѣха. Въ самомъ дѣлѣ, весело. Подвинулись мы съ Соболемъ ближе, но въ самый послѣдній моментъ мой пріятель деликатно отодвинулся назадъ, на приличествующее разстояніе.
   -- Господинъ, вы бы намъ на пару пива дали,-- съ серьезнымъ, нѣсколько секретнымъ видомъ обратилась ко мнѣ рыжая Пимка, а подруга ея смотрѣла прищуреннымъ, изучающимъ взглядомъ.
   -- Мы бы за ваше здоровье у Ванюкова выпили...
   Далъ.
   -- А съ ярманки, если хотите, можно вмѣстѣ... Только этого купца,-- Пимка мигнула бровью въ сторону Соболя и фыркнула:-- купца этого не надо... Вы, конечно, водочки приготовите... На ярманкѣ увидимся! Ну, счастливо вамъ споткнуться, носъ не разбить!..
   ...Бесѣда наша съ Соболемъ, послѣ этой встрѣчи, приняла нѣсколько игривое направленіе. До самой Отрады онъ разсказывалъ не очень достовѣрныя исторіи своихъ прежнихъ побѣдъ, когда онъ еще не упалъ на дно босяцкаго существованія.
   -- Выйдешь, бывало, такъ же вотъ на праздникъ,-- хвасталъ онъ явно и беззастѣнчиво уже у воротъ церковной ограды, заглушаемый пестрымъ народнымъ говоромъ, криками нищихъ, завываніями торговцевъ:-- вышелъ, глянулъ -- бабъ, дѣвокъ, какъ грязи!.. Да какія бабы: кровь съ молокомъ! Не то, что эти питерскія... Подхожу къ одной,-- мужъ у ей, знаю, въ солдатахъ, въ антиллеріи:-- подѣлись,-- говорю Настя... Ну, конечно, я изъ Питера: при деньгахъ, въ одежѣ, все честь честью.-- "Подѣлиться-то" говоритъ,-- "что жъ не подѣлиться, можно" -- говоритъ,-- "да подѣлись и ты"... Пошелъ, взялъ ей фунтъ щеколату хорошаго, орѣховъ, два цѣлковыхъ чистыхъ денегъ далъ. Ну, братецъ ты мой, и баба была: прямо -- дыня!..
   Гражданинъ съ кирпично-красной щетиной давно не бритой бороды ловко оттѣснилъ Соболя въ самыхъ воротахъ.
   -- Ваше благородіе, не откажите во имя человѣколюбія и гуманности...
   Вслѣдъ за нимъ подвинулся высокій мужикъ, съ желтыми спущенными на лобъ, до самыхъ глазъ, волосами. Разбойничій обликъ, озабоченно шмыгающій взглядъ опытнаго стрѣлка, правая рука втянута внутрь рукава, заученно-торопливый дикій голосъ:
   -- Подайте, ваше благородіе, православные христіяне, угодные благодѣтели, Христа ради убогому! Больше питаться нечѣмъ! Ваше благородіе, подайте по несчастному положенію!..
   На минутку останавливаюсь передъ цвѣтной коллекціей нищеты, уродства, скорби и грязи, шпалерами расположившейся отъ воротъ до паперти. Слѣпцы, дряхлыя старушонки, идіоты, калѣки, дѣти съ сумками больше ихъ самихъ... Пестрые, лающіе голоса, перекрикивающіе, перебивающіе другъ друга, протянутыя руки, буханье лбами прямо въ грязь, цѣпкіе взгляды, въ которыхъ свѣтится и тоска ожиданія, и страхъ остаться позади, и желаніе кинуться въ драку за подачку.
   -- Помян-ни Господи родителей...
   Батюшку родного!.. Матушку родную!..
   Б-батюшку крестнаго... Матушку крестную!..
   Братьевъ-сестровъ... друзьевъ -- пріятелевъ...
   Звонкимъ, ожесточенно - усерднымъ голосомъ причитаетъ слѣпой старецъ библейскаго облика, захлебываясь. спѣша, стараясь перекричать конкурентовъ. Широкими и частыми взмахами крестится на каждаго проходящаго и библейской бородой подметаетъ мокрыя плиты ступенекъ.
   -- Младые младенцы... красныя дѣвицы...
   Сироты вдовушки, безпріютныя голубушки...
   -- Энтотъ вонъ, какой подходилъ-то къ вамъ, рыжій-то, самый ихній Шмуль, хозяинъ то-ись...-- сообщилъ Соболы замѣтивъ мой минутный интересъ къ нищимъ:-- съ двумя бабами живетъ!-- съ нѣкоторой завистью въ голосѣ прибавилъ онъ:-- а тою вонъ дѣвченку видите, у паперти? побирушку?
   -- Вижу.
   -- И съ ей живетъ...
   -- Ну, что ты! Сколько же ей лѣтъ? Не больше двѣнадцати, думаю?
   -- Надо быть больше,-- съ нѣкоторымъ колебаніемъ сказалъ Соболь и увѣренно добавилъ:-- живетъ! Эти робятенки отъ него ходятъ. И нѣмая эта старушонка тоже... Порховскіе, я ихъ знаю...
   Онъ кивнулъ головой въ сторону страннаго, отталкивающе-безобразнаго существа, похожаго на обезьяну и нетопыря,-- клубокъ тряпокъ, копошащійся и ползающій на колѣняхъ въ грязи. Въ круглыхъ, испуганныхъ глазахъ, освѣщающихъ желто-землистое лицо, тупая животная боль и голодъ, и жадное, трясущееся ожиданіе при видѣ проходящаго мимо человѣка. Беззубый ротъ, раскрываясь черной воронкой, глотаетъ воздухъ и выталкиваетъ сдавленно-воющіе, лающіе стоны. Дрожитъ, тянется и судорожно хватаетъ пустоту уродливо скрюченная рука, иногда силится подняться ко лбу, чтобы перекреститься, что-ли..
   Потрясающая скорбью, невольнымъ ужасомъ, отвращеніемъ мрачная пѣснь этого человѣческаго уродства, смрада, безобразнаго разрушенія и страданія властно, побѣдительно приковываетъ къ себѣ вниманіе, невольно останавливаетъ, тисками сжимаетъ сердце... И даже люди, привыкшіе къ зрѣлищу всяческой нищеты, сами съ головы до пятъ облеченные въ краснорѣчивые доспѣхи нужды и грязной бѣдности, не въ силахъ, повидимому, равнодушно пройти мимо, не могутъ не выразить своего участія, скуднаго мѣрой, но трогательнаго неожиданностью и искренностью.
   Мужикъ въ сермягѣ и огромныхъ сапогахъ, вымазанныхъ дегтемъ, взялъ въ руки эмалированную кружку, стоявшую передъ старухой, долго рылся въ ея мѣдякахъ, разыскалъ копѣйку и, звякнувъ своей семиткой, широко перекрестился и пошелъ въ церковь. Подошла баба, вынула яйцо изъ-за пазухи и положила въ сумку, висѣвшую на боку у этого жалкаго человѣка-нетопыря. Предупредительно сказала:
   -- Сырое!..
   Старуха съ подпрыгивающей походкой, въ старыхъ, бурыхъ штиблетахъ съ чужой ноги, лопушистыхъ, съ разорванными резинками, въ кружку бросила мѣдную монету и въ руку сунула зеленое яблоко.
   -- Поминай Дарью! Вотъ яблочко тебѣ... Дарью поминай.
   Звучала въ этихъ словахъ наивная вѣра, что безсмысленное, страдальческое бормотаніе этого убожества, калѣчества, грязь и послѣдняя ступень обдѣленности доходчивѣе и доступнѣе Ветхому днями...
   -- Вы, баринъ, теперь въ церкву пожалуйте,-- даетъ мнѣ руководящія указанія мой чичероне:-- чтобы все честь честью. Пѣвчіе тутъ у насъ... соборное служеніе... святость отличная, все честь честью... Пожалуйте... А это дворянство и послѣ обѣдни тутъ будетъ... увидите еще,-- пренебрежительно кивая на нищихъ, прибавляетъ онъ.
   Идемъ въ церковь. Но въ притворѣ Соболь вдругъ вспоминаетъ, что у него нѣтъ шапки.
   -- Вы, баринъ, дайте ужъ мнѣ сорокъ-то копѣечекъ... Неловко, въ самъ дѣлѣ, безъ шапки-то... А я вамъ чего только захотите: рыжичковъ хотите, то и рыжичковъ принесу... Капустки, то и капустки могу...
   -- Да вы чего сумлѣваетесь?-- еще не дождавшись возраженій съ моей стороны, но уже предчувствуя ихъ, громкимъ, убѣждающимъ шепотомъ гипнотизируетъ онъ меня:-- ей-бо, вотъ вамъ святая церковь... великое дѣло -- церковь!-- шапку безпремѣнно надо... Да сейчасъ и вина-то негдѣ достать... А съ обѣдни выйдете, я у воротъ васъ буду ждать, и, по крайней мѣрѣ, при картузѣ, въ пріятномъ видѣ... Ну, вотъ... Покорнѣйше благодаримъ!..
   ....Церковка -- тѣсная, низкая, словно придавленная -- типичный русскій "храмъ воздыханій, храмъ печали". Торжественность соборнаго служенія, убогое убранство люстры, пѣвчіе, голосившіе старательно, но въ разбродъ и достаточно дико, немножко испортили трогательный деревенскій обликъ, какъ портитъ городской костюмъ фигуру крестьянской дѣвушки. Но чувствовался все-таки явственный запахъ земли въ этой тѣснотѣ, неудобствѣ, въ спертомъ воздухѣ,-- тотъ особый кислый, но милый русскій духъ, который обильно струится отъ трудовыхъ армяковъ, лаптей, онучей, сарафановъ, даже отъ городскихъ жакетовъ и пиджаковъ, попавшихъ въ деревню. На старыхъ, изборожденныхъ причудливыми морщинами лицахъ,-- немножко деревянное, немножко дремотное выраженіе скучливаго созерцанія знакомой обстановки. У молодежи -- празднично-дѣловой видъ. Покашливаютъ, всхлипываютъ носами. Изрѣдка быстро, машинально начинаютъ креститься, точно по командѣ, вслѣдъ за о. Никандромъ, когда онъ съ заученнымъ паѳосомъ вдругъ воздвигнетъ вверхъ свой сладостный теноръ, возсылая моленія о царствующемъ домѣ, о святѣйшемъ синодѣ и священномонасѣхъ.
   Если иной богомолецъ, втиснувшись въ дверь и желая непремѣнно пробраться поближе къ Богу, ожесточенно начинаетъ работать плечами, задомъ, локтями и головой,-- всѣхъ, видимо, развлекаетъ его самоотверженное предпріятіе. Начинается своеобразный спортъ. Тѣ, кто стоитъ по пути этого похода, не только не сторонятся, но замѣтно напруживаются и надуваются, чтобы помѣряться устойчивостью ногъ съ усерднымъ прихожаниномъ. Вотъ стиснули его, подали назадъ, и онъ лишь безсильно сучитъ плечами. Но вотъ, наконецъ, онъ самъ поймалъ моментъ, уперся, пригнулся, двинулъ, растолкалъ... И, багровый, торжествующій, добрался-таки къ самому клиросу, сталъ впереди. Смоченная квасомъ голова его почти заслонила благообразный ликъ Николая Чудотворца, застывшаго въ недоумѣло-благословляющей позѣ передъ этой сѣрой, тѣсно сжатой, странно вѣрящей толпой, усердно лобзающей кудрявые, сусально-золотые завитки его широкаго кіота.
   Крестятся, вздыхаютъ, шепчутъ; "Го-осподи!.." Просятъ о чемъ-то не словами, а шумными вздохами, покорнымъ взглядомъ, сокрушеннымъ качаніемъ головы... Можетъ быть, жалуются? каются? Вѣдь такъ много говорятъ имъ объ ихъ грѣхахъ... Поди, разгадай эту темную душу безъ рѣчей, съ одними лишь вздохами и сокрушеніемъ...
   И лишь одинъ о. Никандръ поддерживаетъ празднично-бодрственное настроеніе, возглашая съ умиленіемъ:
   -- "Се изобильно исполнилъ еси веселія и радости сердца наша, оправдалъ надъ нами царствовати возлюбленнаго Тобою раба твоего благочестивѣйшаго"...
   Хорошо. Трогательно. Но все какъ-будто чего-то не хватаетъ сердцу... Тишины ли, звонкой пустоты и сумерекъ, свѣвающихъ съ усталой души суету суетъ и томленіе духа, или особаго настроенія, умилительнаго и свѣтлаго,-- не знаю. И широкая, византійскаго стиля, рама Мирликійскаго чудотворца навѣваетъ все-таки грѣшныя мысли о щедрой жертвовательницѣ Алевтинѣ Спиридоновнѣ...
   Тянетъ снова на воздухъ, къ смрадному гвалту нищеты и убожества, къ спутанному причитанію, выкрикамъ, нѣмымъ стонамъ и переплетающемуся речитативу заученныхъ прошеній во имя братскаго состраданія. Тягостно сердцу, мучительно, душно, но кроется непонятная власть въ этой мрачной пѣсни горя и бездоннаго страданія.
   -- На-дѣ-ли-те слѣпенькому... надѣлите убогенькому...
   Не ради мово прошенія, ради Христова утѣшенія...
   Бьются въ стѣны церкви, въ стѣны ограды эти молящія причитанія, подымаются надъ смутнымъ жужжаніемъ и говоромъ въ оградѣ и за оградой, смутной скорбью тревожатъ сердце...
   -- За ваше здоровьице Богу помолюся...
   Родителевъ помяну... братьевъ -- сестровъ...
   На огнѣ горящіе, въ лѣсу заблудящіе...
   Тюремные заключенные, въ чужи земли заведенные...
   Вслушиваюсь въ монотонный ритмъ этого набора православныхъ бѣдствій, въ эту скудную, горькую поэзію, и вспоминаю родной югъ, его музыкальность, его своеобразную красоту въ этой области народнаго творчества. Тутъ суше, грубѣе. Слабая попытка гармонизаціи слышится лишь въ двухъ дѣтскихъ голосахъ, речитативомъ поющихъ заученныя причитанія:
  
   Ты родитель, ты нашъ батюшка...
             Хри-и-ста ра-а-ди...
   Сударыня ты, наша матушка...
             Хри-и-ста ра-а-ди...
  
   Голоса слабенькіе. Однообразно звенящій напѣвъ ихъ тихо вливается въ этотъ неистовый гвалтъ, скрашиваетъ его трогательно-нѣжной поэзіей дѣтской жалобы и покоряетъ сердце представленіемъ о безпомощности, сиротствѣ, отсутствіи тепла и ласки...
  
   Скорымъ ноженькамъ подойдите...
             Хри-и-ста ра-а-ди...
   Бѣлымъ рученькамъ поднесите...
             Хри-и-ста ра-а-ди...
  
   Но нѣтъ все-таки той торжественно-важной, строгой, сокрушенно-трепетной, плавно качающейся пѣвучести, которая такъ беретъ въ плѣнъ безрадостнымъ очарованіемъ своимъ, такъ размягчаетъ сердце тихою и смутною печалью... Медленно шагаютъ они тихой улицей станицы, слѣпые и убогіе хохлики въ холстинныхъ портахъ... Только что пробѣжало облачко, уронило нѣсколько крупныхъ капель, прибило пыль. Паритъ. Сверкаетъ горячее небо вверху, неровныя, извилистыя тѣни притаились въ сизыхъ вербахъ, замыкающихъ улицу... Осипшими, разбитыми, но выразительной дрожью говорящими голосами выталкиваютъ пѣвцы вздохъ въ началѣ каждаго стиха и тихое, вопрошающее угасаніе въ концѣ. И жалуются печальные, надрывающіе душу однообразной горечью звуки, сурово напоминаютъ о томъ, что измѣнитъ веселье и радость, замретъ свѣча жизни и раскроется одинокая могила... И замерли, прислушавшись, бѣлыя стѣны хатокъ подъ тусклымъ золотомъ соломенныхъ крышъ, застыли у плетней, на зеленыхъ коврикахъ подорожника и копѣечника, красныя пятна ребятишекъ съ пальцами во рту, пригорюнились сокрушенно вздыхающія бабы...
   ...Соболь все-таки обманулъ: за оградой его не оказалось. Я какъ-то сразу почувствовалъ себя одинокимъ и безпомощнымъ въ мужицкой Отрадѣ: никого знакомыхъ, чужое все кругомъ. Голодъ давалъ себя чувствовать, праздничное настроеніе изсякло. Купилъ фунтъ баранокъ, началъ ѣсть: вкусъ иловатой глины. Постоялъ. Пропустилъ крестный ходъ. Потомъ пошелъ въ томъ направленіи, откуда вмѣстѣ съ дымкомъ доносился рѣзковатый запахъ горѣлаго постнаго масла, и къ огромному своему удовольствію открылъ цѣлый рядъ ярмарочныхъ ресторацій, палатокъ -- кухмистерскихъ, изготовлявшихъ оладьи. Оладьи оказались ничего себѣ. Чай мутноватъ, но по походному времени тоже сносенъ.
   Черезъ четверть часа шумная толпа заполнила въ этихъ палаткахъ всѣ длинные столы изъ неоструганныхъ досокъ, на живую руку сколоченныя скамьи, на которыхъ надо было сидѣть спокойно и чинно,-- иначе былъ рискъ занозиться или опрокинуться назадъ. Зашумѣла, завозилась, закрутилась безшабашная жизнь ярмарки. Вотъ и первая трель гармоники... У гармониста бѣлые, какъ ленъ, волосы, тонкая, кривая шея, впалыя щеки и дорогіе лакированные сапоги. Вотъ онъ тронулъ лады, пробѣжалъ по нимъ небрежно быстрымъ аллюромъ,-- пестрыми, мгновенными цвѣточками вспыхнули и промчались надъ мутнымъ, безбрежнымъ галдѣніемъ толпы пѣвуче-смѣющіеся звуки... Остановился, склонилъ голову на бокъ, призадумался... И вдругъ широкимъ размахомъ рванулъ инструментъ, и яркимъ снопомъ разноцвѣтныхъ огней взметнулся задорный мотивъ частушки...
  
   -- Ахъ-хъ, и на горѣ стоитъ аптека...
   Любовь сушитъ человѣка...--
  
   лихо задребезжалъ въ углу нашего балагана тонкій голосокъ подвыпившаго шаршаваго мужичонки.
   Разлилась среди палатокъ толпа, какъ широкая лужа посреди деревни, и держалась въ однихъ берегахъ, не отливая и не уменьшаясь. Мелкою, неровною зыбью шло пестрое движеніе внутри ея, слышался шелестъ ногъ, струился пестрый, нестройный говоръ, прорѣзываемый звучными ругательствами -- безъ злобы и безъ надобности. Непостижимо быстро появилось много людей съ блѣдными, землистыми лицами, съ открытыми ртами, съ безсмысленно выпученными, остановившимися, остеклѣвшими глазами. Таинственно-издѣвательская сила швыряла ихъ изъ стороны въ сторону, натыкала на всѣ встрѣчные предметы, гнула къ землѣ, пока, наконецъ, побѣдная головушка не попадала съ размаху подъ телѣгу, къ копытамъ флегматичнаго сивки, въ укромное мѣстечко, гдѣ моментально и засыпала безпробуднымъ сномъ.
   Широкая шеренга парней въ пиджакахъ, въ лакированныхъ сапогахъ, съ неистово-ревущей гармоникой нахлынетъ вдругъ лавиной на какого-нибудь такого ослабшаго человѣка; чье-нибудь изобрѣтательное колѣно ловко поддастъ, куда слѣдуетъ, и горемыка летитъ стремглавъ въ сторону гуляющихъ дѣвицъ съ зонтиками, въ кисейныхъ шарфахъ. Убійственно-степенныя, серьезныя, почти мрачныя барышни вдругъ взвизгиваютъ, кидаются въ сторону, хохочутъ. Ледъ сломанъ. Найденъ, наконецъ, переходъ отъ взаимнаго изученія издали, отъ нерѣшительнаго переглядыванія къ основательному знакомству: галантные кавалеры спѣшатъ на выручку... Переплетаются встрѣчныя и поперечныя струи движенія, мѣшаются ревущія волны гармоникъ, однообразныя частушки воспѣваютъ прежестокую любовь. И такъ цѣлый день... Для чужого, сиротливо одинокаго въ толпѣ человѣка утомительно-шумно, однообразно, дико, а для нихъ какъ будто занимательно, весело, можетъ быть, памятно на цѣлый годъ.
   Вотъ, наконецъ, и Соболь. Дружески обнялъ какого-то пріятеля въ клеенчатомъ картузѣ, съѣхавшемъ козырькомъ на бокъ. Обоихъ неровными, судорожными толчками кидаетъ то впередъ, то назадъ. По опущеннымъ вѣкамъ, по складкамъ умильной улыбки, застывшей на пунцовомъ, съ провалившимся носомъ лицѣ пріятеля Соболя, видно было, что онъ ослабъ. Но самъ Соболь еще преисполненъ жизнедѣятельности. Мимо прошла компанія съ гармоникой. Онъ лихо подхватилъ мотивъ частушки, крутилъ головой, встряхивалъ волосами, выкидывалъ короткую дробь босыми ногами, видъ имѣлъ такой ухарскій, задорный, обѣщающій, какъ будто говорилъ: показалъ бы колѣно, да не хочу!..
   -- Вы не глядите, что я плохо одѣтъ, такъ у меня и дома ничего нѣтъ?-- кричалъ онъ:-- у меня дома -- массыя!.. Отецъ-подлецъ жизнь мою заѣлъ! Вѣрно, Вася?
   Пріятель Соболя, безсмысленно выталкивавшій впередъ свои согнутыя колѣни, дружески погрозилъ пальцемъ бродячей собакѣ на трехъ ногахъ, смотрѣвшей на него внимательнымъ, ожидающимъ взглядомъ, и обратился было къ ней съ какою-то невнятной рѣчью. Вдругъ, какъ буря, налетѣла на него изъ толпы тощая баба съ кривымъ березовымъ костылемъ въ рукѣ.
   -- Ты зачѣмъ трешну взялъ, сукинъ сынъ?-- негодующимъ голосомъ закричала она сквозь стиснутые зубы:-- зачѣмъ взялъ, говори!
   Даже Соболь былъ слегка озадаченъ этимъ внезапнымъ натискомъ, и въ то время, какъ его пріятель невнятно, полусонно бормоталъ что-то въ свое оправданіе, онъ мягко убѣждающимъ голосомъ опытнаго дипломата обратился къ бабѣ:
   -- Маланья Антоновна, зачѣмъ такую понораму? и при такой публикѣ?..
   -- Брешешь, сукинъ сынъ!-- не обращая вниманія на Соболя, кричала баба со слезами злобы и отчаянія въ голосѣ:-- ты изъ тринадцати куда трешну дѣлъ?! Убью!..
   Она подняла костыль надъ головой и грозно потрясла имъ. Соболь благоразумно покинулъ своего друга и сталъ въ число зрителей. Тѣснымъ кольцомъ окружила шумная, улюлюкавшая толпа это драматическое представленіе и съ замирающимъ нетерпѣніемъ ждала развязки.
   -- Наживать мы вмѣстѣ наживали... т-твою душу!-- яростно размахивая костылемъ, кричала баба:-- убью! до-о смерти убью!..
   Костыль, наконецъ, опустился и два раза звонко шлепнулъ по клеенчатому картузу. Дружнымъ, восхищеннымъ галдѣніемъ привѣтствовали зрители эти первые звуки боя:
   -- Вотъ молодецъ-баба!
   -- Ты зачѣмъ корову продалъ?! убью-у!..
   Новые звуки ударовъ по гуттаперчевому картузу, мягко чмокающіе, точно лобзающіе, заставили пріятеля Соболя выйти изъ оцѣпенѣлаго состоянія и подъ дружный, веселый гвалтъ толпы начать отступленіе.
   -- Я съ тобой жить не буду, чортъ гнилой! пьяница! Всѣ смѣются... Соболь -- на что послѣдній человѣкъ -- и тотъ оскаляется... Убью-у!..
   Колесомъ покатились толкущіеся звуки голосовъ, смѣха, топота ногъ. Звонкое чмоканье костыля раздалось еще раза три. Потомъ что-то произошло. Закружилась толпа, затоптала на одномъ мѣстѣ. Послышался тонкій воющій голосъ бабы:
   -- Ой, убилъ, убилъ!
   И разсыпались лавиной голоса восторженно-хохочущей толпы, сразу передавшей свое сочувствіе неожиданному побѣдителю.
   -- Караулъ!.. Убилъ, убилъ!.. У контору пойду!..
   Воющіе звуки неслись назадъ, къ старому мѣсту битвы, а за ними катилась волна пестраго гулкаго галдѣнія, смѣха, восклицаній, улюлюканья. Теперь уже баба была отступающей стороной, а пріятель Соболя, въ пылу схватки потерявшій свой картузъ, побѣдоносно размахивая кулаками, несся вслѣдъ за ней, сопровождаемый шевелящейся и поощрительно кричащей стѣной зрителей.
   -- Убилъ, сукинъ сынъ! убилъ! барину заявлю!..-- голосила баба.
   Она проворно пронеслась впередъ, мимо меня. Нетвердый ногами преслѣдователь ея значительно отсталъ и, видимо, выбился изъ силъ. Наконецъ, онъ остановился и, грозя кулакомъ въ направленіи непріятеля, съ трудомъ прохрипѣлъ:
   -- Ну, помни!.. штыкъ тебѣ въ ребра!..
   Въ отвѣтъ на это со стороны непріятеля, тоже остановившаго отступленіе, полетѣлъ березовый суковатый костыль, но никому не причинилъ безпокойства.
   Черезъ часъ вся ярмарка опять всколыхнулась и сбилась въ тѣсную, безтолковую кучу вокругъ подлинной праздничной драмы. Пожилой мужикъ изъ Молочкова проигралъ въ орлянку всѣ свои деньги (что-то около четырехъ рублей) и даже новые сапоги. Но сапоги ему стало жалко, и онъ. схвативши ихъ, пустился бѣжать. Счастливый партнеръ погнался за нимъ, вступилъ въ драку и въ результатѣ упалъ съ распоротымъ животомъ...
   Трепещущей черной сѣткой вились грачи и галки въ длинныхъ, красныхъ лучахъ закатывающагося солнца, когда я уходилъ изъ мужицкой Отрады. Изъ-за верхушекъ бора тянулись тонкія, пунцовыя нити, и черное кружево деревьевъ рѣзко, отчетливо рисовалось на аломъ фонѣ. Пестрый гомонъ остался позади, и лишь изрѣдка догонитъ поднявшійся валъ заливистой гармоники да бранчиво-рѣзкій женскій крикъ. Впереди, отъ господской Отрады, несся пѣвуче-звонкій дѣтскій крикъ, меланхолическое мычаніе телятъ, хлопанье бича и собачій лай,-- обычные звуки умирающаго дня. Далекъ и задумчиво грустенъ былъ низкій, сизо-зарумяненный горизонтъ съ длинными синими тучками, съ маленькой церковкой, выглядывавшей изъ-за деревьевъ, съ новымъ тесомъ домиковъ у станціи, съ черной линіей телеграфныхъ столбовъ, уходившихъ въ даль.
   Еще лѣто, а уже чувствовалось дыханіе осени въ этомъ влажномъ вечернемъ холодѣ, осеннія краски глядѣли съ черныхъ, свѣже-взрытыхъ молчаливыхъ пашенъ, осенняя элегія звучала, въ низкомъ небѣ и тихой сумеречной печали умирающаго дня .
   Какъ будто и веселы, и пьяны, и пестры были звуки оставленной позади жизни, а носился какой-то темный призракъ неотвратимой обреченности надъ нею, призракъ угасающей Отрады, мужицкой и господской... И было грустно такъ, и жалостью сжималось сердце: милая, бездольная, доживающая Отрада!..

Ѳ. Крюковъ.

"Русское Богатство", No 8, 1909

  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru