Крюков Федор Дмитриевич
Оскудение усердия

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Федор Крюков. Накануне. В глубине. Повести, рассказы и очерки 1910--1914 гг.
   М.: АИРО-XXI, 2022.
   

Оскудение усердия

   Есть в наших местах особо чтимый праздник, -- "девятая пятница". К этому дню стекаются в станицу не только окрестные жители, но и тысячи богомольцев из соседних губерний. Берега речки усеиваются пестрыми группами народа, расцветают особенным, -- не обычным,-- праздничным оживлением. Белые палатки и балаганчики торговцев, сотни повозок, телег, тарантасов с поднятыми вверх оглоблями, огоньки, дымки, запахи... Пестрый говор, -- хохлацкий и великорусский,-- пение слепцов, выкрики, причитания, возгласы нищих, ржание лошадей и торжественно-печальные звуки старого гармониума, звон чайников и смех девичий, -- все пестро-цветные, разнотонные звуки сливаются в одну симфонию по-праздничному взволнованной, радостно взбудораженной жизни.
   Посмотришь издали, -- озабоченная суета, деловитость, весело беспокойный лагерь если не перед боем, то перед смотром. Ближе, -- группы людей, явно обреченных праздному скитанию, не пристроенных, потерявших определенную трудовую колею то по старости или сиротству, то по болезни, по семейному расстройству, а то просто по склонности к любопытствующему шатанию по лицу земли родной...
   Настоящий деловой, серьезный вид лишь у купцов. Но только у тех. что раскинули свои палатки, но и у тех, что приехали специально для того, чтобы отрешиться на минутку от суетных обыденных расчетов. помолебствовать и заплатить, что полагается, за искупление содеянных прегрешений. Они и о душе заботятся с тем же деловитым, уверенным видом, с каким пьют чай до седьмого пота.
   А самая легкомысленная, жизнерадостная, праздничная часть -- окрестная молодежь, ребята-подростки, женишки, которые шумными ватагами ходит по пятам за разряженными девчатами, толкаются, меряю! силу друг с другом, борются и дразнят полицию.
   Самые церковные торжества не отличаются особым блеском. Соборное служение трех иереев, усиленный состав добровольцев-певчих, крестный ход... и только. Центр богомол ьч ее кого внимания и поклонения -- "явленная" икона. Накануне праздника, во время всенощной, в церковной ограде выставляется "фонарь", -- так называются носилки, на которые водружают во время крестного хода явленную икону. Под "фонарем" многие богомольцы считают полезным пролезть ползком,-- помогает это от зубов, от трясовицы и разных других болезней.
   А в хвосте -- тесная толпа ожидающих. В ней жужжит сдержанный говор, текут рассказы о чудесах, по временам начинается толкотня, возникают недоразумения. Вот вспыхнул вдруг гомон, затолкались серые фигуры, сбились в кучу, кто-то неистово закричал, кто-то заплакал. Подвыпившие, но расторопные стражники с застывшим на лицах взыскательным выражением тут как тут.
   -- Это что за базар? -- Карманника, г. урядник, поймали...
   -- Которого это?
   -- А вот энтот... без картуза... нос-то утирает... Сопляк ишшо, можно сказать, а на какие дела...
   Карманнику лет 14. Его уже оттрепали за волосы. Потерпевший -- небольшой, высохший старичок, похожий на сверчка, харьковский хохол, с жестяным чайником при боку, с котомкой за плечами, в серой свите, к которой снаружи, пониже пояса, пришито что-то вроде сумки или огромного кармана. Из этого кармана торчит ломоть ситного хлеба, свечи и горлышко пустой сороковки казенного образца, -- припасенной для святой воды, надо думать.
   -- В чем, дед, претензуешь? -- строго спрашивает блюститель порядка.
   -- А видите, г. урядник, вот оцей самый хлопец -- во... во... Гляжу я: трется он и трется около меня: куда я, туда и он. А ни чайника у него, ничего; думаю: це не из добрых людей не иначе -- землемер по чужим карманам. Молюсь, а сам на виду его держу... Нагнулся такочки до земли поклониться, а он, значит, рукой до кармана -- геп!.. А я его по шеяке-теп!
   -- Хорошо дал?
   -- Да добре-таки дал...
   Старикашка хвастливо потряс маленьким, высохшим кулаченком.
   -- А что у вас было в кармане, диду?
   -- У кармане было 12 карбованцев с полтиной.
   -- Слизнул?
   -- Ни. Целы. Грешить не стану: целы. Чего не было, то не было. Так искажу: не пропали...
   -- А ты что же это, в рот тебе оглоблю? -- обращается урядник к обвиненному, заливающемуся слезами и беспрестанно отмахивающему на обе стороны излишек влаги из носа.
   Преступник божится и клянется, что не имел никаких намерений касательно кармана с двенадцатью карбованцами, а просто толпа прижала его и он, точно, попал рукой в эту объемную, растопыренную сумку.
   -- А чего ж ты без чайника? -- уличающим тоном спрашивает старик.
   -- Да когда ж у меня его нема...
   -- А вы вот чего, дидусю, -- примирительно говорит кто-то из толпы: -- наковыряйте ему вшивку, и для первого раза хватит с него...
   -- Конечно, раз вы не имеете протесту, нам все одно, -- соглашается и урядник.
   Старик не долго колеблется и с отечески-взыскательным видом тычет зеленым когтем большого пальца под вихры мальца на затылке.
   -- Вот так! Вложи ему ума! -- слышатся голоса из толпы.
   И затем восстанавливается прерванный порядок шествия на четвереньках под "фонарь". Слышатся вздохи, обрывки горячих молений. звяканье медяков, -- медная церковная тарелка предусмотрительно помещена рядом с "фонарем".
   В хорошие годы, -- прежде, -- эта жертва добровольного усердия богомольцев достигала суммы 300-400 рублей. Но в последние годы она оскудела до чрезвычайности. В нынешнем году решили испробовать рискованную меру, -- принудительный взнос. У "фонаря" поставили двух церковных сторожей: впереди -- Нефеда, а при выходе -- Кузьмича. Особой исполнительностью заявил себя Нефед. Грузный, рябой, гордый своей миссией, он особенно импонировал богомолкам тоном повелительным и не допускающим возражений.
   -- Ты что же что? А копейкю? -- беспрестанно слышался его густой голос.
   -- Да нету, родименький! -- льстиво и робко шамкает в ответ приникшая к земле убогая фигура, прицелившаяся контрабандным способом пролезть под "фонарь".
   -- Ну, извини! Осади в сторону, ежели нет.
   -- Да ежели бы было, родимый...
   -- Нет, нынче уж дурница-то прошла... Повадились даром.
   -- У Господа милости много...
   -- Знаем. А ты все-таки не лезь... Задержи-ка там, Козьмич!.. Вереница богомольцев сидит на корточках, терпеливо дожидается
   конца спора. Он тянется не менее пяти минут: Нефед настойчив и неуклонен, богомолка неотвязчива и не желает остаться без целительной силы "фонаря".
   -- Нынче на дурняка уж ничего не дают...
   -- Господи Боже мой! Стало быть, бедному человеку и к Богу-то нельзя протолкаться поэтому?..
   -- Для Бога жалеешь, а вот ширинку-то новую, небось, взбодрила!..
   -- Да не моя, а сношнина! Кабы моя... А то у снохи выпросила для праздника надеть...
   -- Тоже... кокетка!.. Развязывай узелок-то... небось, найдешь!..
   Спор, точно, кончается тем, что старуха достает какую-то тряпицу, зубами развязывает узел, долго копается в монетах, снова завязывает и, громко звякнув копейкой о тарелку, ныряет под носилки.
   При встрече с Нефедом любопытствую: Каков сбор? Он машет рукой:
   -- Всего ничего, кругом шестнадцать...
   -- Но все-таки?
   -- Да четвертного не набрали!
   -- Маловато. Это правда.
   -- Против прежнего один конфуз. Бывало, сот до четырех собирали, а ныне -- вот... Сурьезу этого было, -- не дай Господи! А из чего? Всего-то двугривенный за труды да рюмку водки... И рюмка-то вот какая малюсенькая, глаза помазать нечем... А богомолец, небось, думает: я для своего интересту... Как же...
   -- Чем объяснить этот упадок, Фомич? -- спрашиваю Нефеда.
   -- Не тот народ ныне... Бога забыли...
   -- Так-таки все и забыли?
   -- Очень слободно. За то и Господь посылает нам: хлебец-то вон как утер... Чего и заслуживаем! На калоши, на кофточки из сюры, на разные музыки деньги есть. На святое дело -- нет денег. Наряды сокрушили нас... да чаи-сахары... А в старое время думали, как бы Господу Богу угодить...
   К поднятию усердия принимаются меры, направленные и против греховности. К числу греховных статей отнесен и граммофон, на который воздвигнуто даже гонение, -- не прямое, а замаскированное. Тот же Нефед явился до некоторой степени орудием гонения.
   Лучший граммофон, так называемый патефон, был у аптекаря. По вечерам, особенно в праздничные дни, обыватели стекались к аптеке и с удовольствием внимали Шаляпину, Плевицкой, Вяльцевой, оркестрам, хорам и куплетистам. Возле аптеки установилось как-то само собой привычное гулянье, сборный пункт молодежи, место веселых бесед и свиданий, школа отменно-галантного обращения. И, право, это было вполне культурное развлечение. И приятное: в таинственном сумраке душных летних ночей все примелькавшееся, будничное, принимало новый, незнакомый, праздничный облик, становилось красивым, нарядным, беспокойно-влекущими и интересным, -- точно новые, неведомые звуки, примчавшиеся из далей блестящей и нарядной жизни, осветили и нарядили и наш серенький уголок.
   Но с некоторых пор к руладам певцов и певиц, раздававшимся из патефона, стали присоединяться громкие, непечатные выражения и крепчайшие остроты, доносившиеся из церковной ограды. По басистому диапазону сразу можно было угадать голос Нефеда. Он с большим искусством "заворачивал" сложные пряные словца, проносившиеся среди насторожившейся тишины и общего внимания особенно четко и звучно. Часть гуляющей публики, -- погрубее, -- фыркала от смеха, а более культурные люди конфузились. Пробовали урезонить Нефеда. Но он лишь ухмылялся, и притворяясь дурачком, говорил:
   -- Вобче, в нашем быту поговорка такая...
   И в следующий раз к старому приему прибавлял какой-нибудь новый вариант. Помаленьку отучил-таки культурных обывателей от прогулок около аптеки. Только местный мировой судья, до которого дошли слухи о словесных упражнениях Нефеда, пришел на выручку чистой публике и потребовал Нефеда в свою камеру.
   -- Вы что же это, Нюхин? Захотели недельки на две в арестный дом?
   -- Помилуйте, вашескобродие, г. мировой, -- конфузливо взмолился Нефед.
   -- Зачем же это вы? Неужели не понимаете, что сквернословие никому чести не сделало?
   -- Да, я, конечно, понимаю, вашескобродие, но... Однако хорошие люди жалуются: "Вот, -- говорят, -- жидовская морда до полночи не дает уснуть... И эти мокрохвостки наши тут... А власти, -- говорят,-- без внимания на это". Я говорю: "Разогнать можно". -- "Как?" -- "Словесностью". -- "Ну, что ж, поливай". Вот я и... того... Явите начальническую милость, вашескобродие...

Русские Ведомости, 1911, 7 октября, No 230

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru