Федор Крюков. Накануне. В глубине. Повести, рассказы и очерки 1910--1914 гг.
М.: АИРО-XXI, 2022.
Страхи
Соседские ребятишки, для которых я устраивал елку, были, конечно, народ не вполне благонадежный, при случае склонный даже и к потрясению порядка. Но в подозрении, кажется, не состояли. Я был достаточно уверен, что предстоящее наше собрание около елки не будет сочтено угрожающим существующему строю. Однако, во избежание недоразумений, полагал, что присутствие представителей местной власти делу не повредит.
Было и еще одно обстоятельство, склонявшее меня в сторону такого образа действий, который свидетельствовал бы об открытости моего сердца и моих намерений. Дня через три по приезде моем в родной угол прислуга немножко секретным тоном сообщила мне:
-- Заседатель про вас спрашивал...
Заседатель Иван Алексеевич, шарообразный человек с лиловыми щеками, был человек знакомый. Хлеб-соль, правда, мы не наживали, но при встрече он охотно делился административными анекдотами,-- они у него были несколько пряные и всегда колоритные. Однако я не имел ни малейшего основания предполагать, чтобы Иван Алексеевич интересовался моим приездом со стороны праздничных визитов. Скорее всего, тут был долг службы. Судя по таинственному тону сообщения, я склонен был думать, что Иван Алексеевич обременен касательно меня каким-нибудь конфиденциальным поручением, -- я -- человек "на замечании", -- и делает предварительную рекогносцировку.
Чтобы сразу обезоружить бдительную власть, я решил открыть сердце. Послал бойкую Сашутку в качестве фельдъегеря к заседателю:
-- Проси Ивана Алексеевича на елку...
И был искренне обрадован, когда маневр мой удался. Иван Алексеевич почтил нашу елку своим присутствием. Я нашёл ему партнеров подходящих по рангу и положению, и, выждав когда он со всем пылом закалённого в боях на зелёном поле воина ринулся в стычку, возгласив:
"Была -- не была, повидалася! Семь без козырей!", -- приступил к литературной программе вечера.
В ней преобладали басни Крылова. Но были вещи, которые могли возбудить сомнения. Ученик второго класса приходского училища Мишук Ермаков вытянув руки по швам и выпучив глаза, -- новая манера получившая право гражданства с введением в школах военного строя, -- продекламировал стихотворение "Манифест". Правда, речь шла о 19-м февраля, а не о более близком к нам времени, но всё-таки были места, способные внушить опасения.
"Вспыхнет, братцы, эта зорька... Тьма идёт концу!"...
с большим воодушевлением читал Мишук и начинало казаться, что в самом деле тьма идёт концу и зорька вспыхнет.
Иван Алексеевич увлекся и ничего не слышал. По временам из комнаты, где шла игра, крякал его басистый голос:
-- Трефишка!... Черви-шашалы!.. Пас-Псоич!...
И только...
Всё обошлось превосходно. Ребята покружились около елки, попрыгали, получили что полагалось, и ушли. Иван Алексеевич с партнерами закончил пульку, оказался в проигрыше, но сохранил вполне бодрость духа, огорчение не обнаружил, весело острил. Ялегкомысленно радовался, глядя сзади на мягкие, тестообразная складки его необъятной, вспотевшей шеи. Всё превосходно...
Однако, одеваясь, Иван Алексеевич сказал вскользь, но многозначительно:
-- Не хотите ли пройтись со мной по морозцу?
Не хотелось. Но нечего делать, пришлось одеться и выйти.
Улицы уже спали. Кругом стояла мутно-белая, немая ночь, без огней. Восточный ветер гнал снежную пыль. Мы несколько минут молча балансировали по обледеневшей дороге, толкаясь друг о друга. Наконец, Иван Алексеевич прервал молчание, которое становилась уже загадочным и удручающим.
-- Ф. Д., кому вы тут писали, чтобы хлеба не сеять в двенадцатом году?
Вопрос состоял из слов, как будто вполне ясных, а я не понял его, Переспросил:
-- Хлеба не сеять?
-- Словом, -- полей не засевать.
-- Почему же?
-- А вот в виду двенадцатого года... Это уж вам лучше знать: по случаю ли всеобщей войны или всеобщей забастовки...
Я посмотрел на своего собеседника: шутит или нет? Толстая, короткая фигура покачивалась вперёд и назад, вправо и влево, как бочонок брошенный в воду. Снежная пыль кружилась вокруг нас, слепила глаза. И немо было кругом, -- даже собаки безмолвствовали.
-- Вы не шутите, Иван Алексеевич?
-- Какие же шутки! Я обязан произвести дознание, но счел долгом как хороший знакомый... спросить откровенно: писали или нет? Слухи волнуют население...
-- Неужели даже волнуют?
-- А как же иначе?
-- От кого же вы услышали об этом впервые?
-- А уж это моё дело.
-- Но всё-таки?.. Вот вам предстоит произвести дознание... С кого начнете?
Иван Алексеевич с минутку помолчал. Потом сказал:
-- Слышал я, -- скрывать не стану, от своей хозяйки, Семёновны... "Вот, -- говорит, -- беда, пришло письмо от Ф. Д., чтобы в двенадцатом году никак хлеба не сеять: бунт большой будет"... Я, конечно, уверен, что вы не так писали, но что-нибудь в этом роде, вероятно, было?..
-- Не было, Иван Алексеевич.
-- Ну, может быть, своим что-нибудь написали?.. Ну, там... как говорится... Кто-нибудь услышал же звон...
-- Иван Алексеевич, голубчик! Из-под присяги покажу: не писал! Успокойте Семёновну... Кто-то подшутил над ней. Да будет ей и вам известно: ведь я и сам посевом занимаюсь...
-- Знаю! -- радостным голосом воскликнул заседатель. -- Но войдите же в моё положение: слухи... волнение умов... По долгу службы, я обязан немедленно произвести дознание... Но и счел долгом прежде всего на чистоту... как хорошему знакомому... сказать предварительно... Уж извините...
-- Я очень тронут, Иван Алексеевич... Но, право же, это немножко забавно...
-- Забавно? Вам забавно! -- с горечью воскликнул мой собеседник. -- А войдите в наше положение... Вот это самое, называемое успокоение, оно у нас вот где сидит! -- он сделал неопределенный жест по направлению к уху. -- Там, на верхах, дадут идею в общих чертах, а тут изволь соображать... И недосол и пересол на спине... А как потрафишь? Кто может сказать: успокоен или нет народ... Кажется, успокоен, а смотрит бирюком... Молчит, -- чего бы, кажется, лучше? Но молчит как-то не так, не откровенно, скрытно молчит... Вот ежеминутно и держи в голове: "смотри в оба!"
-- И в то же время я -- человек, и должен жить, -- шумно вздохнул заседатель, -- ... жить с этими людьми, которые подлежат успокоению... Иной раз водки с ними выпить хочется, в картишки перекинуться, поговорить о воздухоплавании... Одним словом, побыть обыкновенным обывателем... А тут чувствуешь: говорить-то с тобой говорят, но смотрят как-то криво, подозрительно... И, может быть, завтра же обстоятельства тебя заставят придти с обыском к хорошему знакомому, у которого накануне играл в карты... А это, кому ни доведись, -- вещь тяжелая...
Я слушал эти горькие сетования заседателя и, признаться, не очень верил в их искренность. Неопределенность успокоительного идеала. предуказанного свыше, кажется, мало кого отягощала из той бесчисленной рати исполнителей, в которой не последней спицей был и Иван Алексеевич. Он великолепно понимал, что пересол выгоднее недосола, и посему старался. Кажется, о нем или о ком-то из его сослуживцев знакомый судебный следователь рассказывал мне следующее. Во время крещенского водосвятия обыватель слободы Гуляевки Лихобабенко, глядя на падающий сверху пушистый снег, сказал во всеуслышание:
-- На лето просом огрузимся!
Эти вещие слова возбудили радостное волнение в толпе.
-- Просом? Дай Бог!.. Хоть бы ребятенкам кашей не бедствовать... А стражник придрался: на каком основании распускается такой
слух? Лихобабенко шутя ответил:
-- Потому что я астрономию изучил, а ваше дело -- лишь привязки... привыкли рюмки схватывать!..
За астрономию и за волнующие слухи заседатель со слов стражника составил на Лихобабенку протокол, поступивший к судебному следователю как дело "политическое"...
Мы приятельски расстались с Иваном Алексеевичем, но я и теперь не уверен, оставил ли он втуне волнующие слухи о двенадцатом годе, дошедшие до него через Семёновну...