Крюков Федор Дмитриевич
Зимние маневры

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Федор Крюков. Накануне. В час предрассветный. Статьи и очерки.
   М.: "АИРО-XXI". 2021 г.
   

Зимние маневры

   В два часа пришел первый отряд городовых, с винтовками. Наша пустынная набережная, оживляемая зимой лишь изредка грохотом ломовых телег, принимает вдруг парадный, праздничный вид, наполняется движением, говором, звонкими детскими голосами и смехом, зычными звуками отрывистой команды. Вырастают откуда-то няньки с детьми, кучки дьяков, оборванных ребятишек, несколько деловых и беззаботных фигур в котелках...
   Висит над городом туман. Неподвижными красными точками глядят огоньки из окон Франко-Русского завода. Две-три мачты зимующих дворцовых яхт смутно вырисовываются над серой ледяной пустыней Невы. Осиротелый маяк уходит вершиной в седую мглу. Направо -- облупленные казармы, налево -- серый забор "Масляного буяна". А дальше и кругом -- седая мокрая пелена и где-то за ней, словно далекое море, глухо ворчит туманный город.
   Было здесь все время сумрачно, скучно, немо, а вот прошли, мерно отбивая такт в ногу, вооруженные люди -- сперва полурота с винтовками, потом полурота без винтовок, лишь с револьверами и шашками, проехали два взвода конных полицейских, прогарцевал офицер на гнедой, красивой лошади, прозвучали заливистые звуки команды, -- и точно в предчувствии какой-то занимательной забавы, веселое, нетерпеливое любопытство зареяло над оживившейся улицей.
   Из деревянного домика-сторожки, у ворот "Масляного буяна", высыпает с десяток офицерских чинов полиции. Толстенький, приземистый полковник повелительно машет рукою в перчатке. Вокруг него, прикладывая руки к козырьку, семеня ногами, почтительно изгибаясь, суетятся прочие офицерские чины, и после каждого его взмаха тоже машут кому-то в пространство, вдоль улицы, закутанной в туман, машут уже не повелительно, а с торопливой озабоченностью и как будто даже с тревогой. Точно и в самом деле неприятель уже близок и через минуту вспыхнет бой...
   Взмахнула полковничья рука в перчатке, -- и взвод всадников рысью занимает позиции от казарм. Второй взмах -- и новый взвод рассыпается против метеорологической обсерватории. Черною, строгою, безмолвною колонной построилась против старинного дорического портика пехота, -- правый фланг ее приветливо сереет офицерскими шинелями околодочных. Полковник подходит к ней мелкими шажками. Бойко рапортует пристав.
   -- Здорово, молодцы!
   -- 3дрра... жла... вашбродь!..
   Смотрят безмолвно и пристально друг на друга -- военачальник и его отряд. Видимо, доволен полковник: вид лихой у команды. Кое-кому из городовых любовно, заботливо поправляет головной убор, но это уж так, лишь ради щегольства. И несколько руководящих указаний роняет -- тоже мимоходом, видимо без настоятельной надобности. Короткий взмах руки...
   -- Направо! Правое плечо вперед, ш-ша-гом марш!..
   Темная колонна вытягивается и, отбивая мерный такт ногами, уверенно вступает в дорический портик и дальше, в храм науки...
   Мы, его слушатели, в последние годы как-то уже отвыкли от таких торжественных спектаклей, от примерных сражений и маневров, от блеска полицейских погонов, от звона шпор, бряцания оружия, от "прекрасной распорядительности и энергии". И -- что греха таить -- тусклой казалась порою жизнь. Сходки... Были они. И часто были. И проходили как-то незаметно, неслышно. Примелькались, что ли, стали будничным явлением, перестали возбуждать интерес и волнение. Узнаешь на другое утро из газеты: была сходка. Была, оказывается, под боком, а не слыхал. Иной раз полюбопытствуешь, спросишь у наиболее осведомленного лица, у швейцара: о чем была сходка?
   -- Насчет Пуришкевича, -- равнодушным тоном отвечает он. Избитая тема...
   Но вот -- неожиданное возвращение к старой помпе, к боевой декорации, к "предупреждению", "подавлению" и пр. В серые, туманные будни входит вновь знакомая тревога ожидания, забытое волнение, праздничная веселая суета и стихийное безделье.
   -- Ну, вот вам еще, коль своих мало, -- говорит весело швейцар, кивая в сторону городовых, когда я выхожу из библиотеки в вестибюль.
   Городовые стоят по коридору и по лестнице двумя шпалерами, неподвижные, монументальные. Где-то там, внутри, в чертежной или актовой зале чуть зыблется заглушённый шум, всплескивают какие-то восклицания. Чуть долетают сюда голоса и кажутся далекими, далекими. А тут, в вестибюле, тихое, торжественное ожидание. Неподвижно стоят вооруженные люди в черных шинелях и можно бы принять их за статуи, если бы изредка в чуткую тишину коридоров и вестибюля не падал звук громкой икоты.
   Но вот там, выше, откуда чуть доносится зыбь далеких голосов, вспыхнул яркий крик, посыпался широкий каскад аплодисментов. Затопотали, загремели сотни ног. Закрутились вихрем пестрые голоса. Ближе, ближе... И вот она, живая лавина катится сюда, -- сотни голов, возбужденных лиц, тужурки темные и серые, пиджаки и блузы, полицейские шинели. Пестро и шумно. Ожили коридоры, вестибюль. Бурлят, сплетаются и расплетаются голоса, бегут звонким потоком, потом сливаются в общий крик, иногда остроумное, звонкое восклицание всплеснет и смех пробежит по тесно сгрудившейся толпе, как ветер по железной кровле.
   -- А я вам говорю: пож-жалуйте-с!... -- слышится азартный, начальнически требующий крик.
   -- Товарищи, не расходитесь!
   -- А я вам говорю: пожалуйте-с!
   -- Не расходитесь! Не имеем права... Пусть всех переписывают!
   -- На каком основании вы их задержали? Переписывайте всех!
   -- Долой по-ли-цию! -- гудит кто-то деланным басом, вероятно, в рупоре из ладоней. И становится весело.
   -- Попросите там тех, которые одеты, выходить!
   -- Не расходитесь, товарищи!
   -- Которые одемши, выходите! Не разом, по одному!..
   -- Может, по полчеловеку? Сказал тоже...
   -- Одна нога направо, другая налево...
   -- Попросите одетых там!
   -- Сначала вы уйдите, а потом и мы уйдем!..
   -- Господа, проходите! Будьте любезны, на улицу! Вас просят, вы должны понимать!..
   У просителя толстые седые усы с подусниками, а голос бабий, малиновое обиженно сердитое лицо, брюшко, голова голая, -- с затылку из-под шапки видно, -- и погоны околодочного. Старается он больше всех.
   -- Уходите, довольно с вас!
   -- Без вас знаем! Оратор какой!..
   -- Я сам подольше вашего учился...
   -- Это и видно: нос-то, как спелая слива!..
   -- И беспорядков не делал... Па-тру-дитесь выйти! И больше ни-чи-во! Вас просят! И больше ничиво!.. Вы не желаете?... не желаете?! Нет?! Сидоров, попроси!
   -- Товарищи, не расходитесь!..
   -- Вон те и самые главные, вашбродь...
   -- Не толкайтесь!
   -- Мне начальство приказало... Я [нрзб.] вас прошу... Я не толкаюсь.
   -- Па-трудитесь здесь не останавливаться! Потрудитесь выйти вон! Потому что вы стоите целых четверть часа!..
   -- Долой по-ли-цию! -- как в пустую бочку, гудит усиленный бас.
   -- Про-хо-ди-те! -- протяжно отвечает ему глухой полицейский бас.
   -- Будьте любезны! Пройдите на улицу! Проходите, пожалуйста! -- изысканно вежливо звучит приятный баритон.
   Но тотчас же пронзительно резкими звуками покрывает его старательный голос околодочного с подусниками.
   -- Па-трудитесь выйти на улицу! Пожалуйте, пожалуйте! Не останавливайтесь! Я вас не могу здесь оставить. Вы должны понимать. А то силой попрошу!.. Здесь не конюшня-с, нечего стоять!..
   И вот уже запружен весь портик, -- большая часть неприятельской армии вытеснена из стен своего форта. На улице принимает ее кавалерия. Во всем блеск и тут развертывается как неутолимая энергия, так твердость и настойчивость в сочетании с похвальной выдержкой и тактом. Изящество полицейских манер, безукоризненное исполнение долга чувствуется не только в людях, но и в лошадях, которые так красиво перебирают пружинистыми ногами, провожая медленно расходящиеся группы молодежи.
   По другой стороне улицы, держась на одной "широте", движется пестрая, разновозрастная толпа зрителей. Из нее выбегает иной раз смех, остроумное восклицание по адресу победителей, какой-то весельчак хрипит, очень похоже передразнивая голос офицера:
   -- Рас-хо-ди-тесь!.. А то -- в участок!..
   Старик-посыльный в красной фуражке, обвязанный башлыком, обгоняя студентов, сочувственно говорит:
   -- Силы есть, господа... Солдаты, вот это бы... Весь грунт солдаты держат...
   Кажется, старик довольно правильно ценит разрушительную силу студенческих речей и резолюций. Но "существующий строй" слегка тронут неврастенией и конечно не разделяет этого взгляда. Все-таки глазомер, быстрота, натиск, предупреждение, подавление, "хирургические меры", восхваляемые старательными "сотрудниками", -- средства испытанные, изученные и в известном смысле плодотворные. И да здравствует неутомимая энергия и хирургия!..
   Но -- странное дело -- молодежь видно не хочет думать о занесенном над нею ноже хирургов. Что-то праздничное, беззаботно-задорное, юное реет над медленно расходящимися, тесно стиснутыми группами. Где-то пение занимается, красивыми волнами плывет в сырой, звонкий воздух, ширится, уходит вдаль.
   -- Прекратить пение, господа! Я не допущу!.. Иначе я силой попрошу...
   Уходят в молочную мглу, где теряется лента фонарей... Звучат вдали молодые голоса и оживает от них сумрачный, задернутый мокрой пеленой, придавленный серыми буднями мир...
   Отдел рукописей РГБ. Фонд 654. Картон 2. No 4. 10 лл.
   Мелькания
   На провинциала сейчас зверски набрасываются. Предполагается: свежий человек, непосредственное соприкосновение с подлинной жизнью, подлинные впечатления, -- не то что газетный лист, который быстро просматривается за утренним чаем... Конечно, и газетный лист -- отражение жизни. Но... раскол, футуристы, полевение, закрытие, подписка на часовню, летучая сходка, процесс степных дьяволов, монах Серапион -- ведь, это калейдоскоп, мелькание... приходит, уходит, меняется, пестрит, а в сознании отвевается сорный ворох вопросов и недоумений, и смутное убеждение, что подлинная жизнь с ее приливами и отливами где-то там, за этой бумажной завесой, испещренной плакатами... Может быть, даже и не так далеко -- на этих улицах шумного города. Но почему-то принято думать, что именно там, внутри, в глубине, откуда приехал провинциал, такой свежий -- с мороза.
   -- Ну что? Как у вас?
   -- Да в общем -- ничего.
   -- Организуются? Крепнут? Куда сдвигаются -- влево или вправо? Оказывается: все отлично, все выкристаллизовалось, стало ясно.
   Одни -- влево, другие -- вправо. У правых нет на языке иного слова, как "жиды", у полевевших нет иного желания, как от летаргии перейти к бодрственному и действенному бытию.
   -- Ведь... ждут...
   Кажется, ждали и раньше, но ждали иначе, смутно, гадательно. Теперь ждут уверенно, определенно, бодро.
   -- Ну, а тут у вас что?
   Провинциал тоже не без упования взирает на столичных обывателей.
   -- Да у нас что же? Если касательно ясности, определенности, то в том же роде, как и у вас. Выкристаллизовалось все. Для примера, взять хоть Щегловитова... Ну, еще танго процветает. В Аквариум от двенадцати до трех, -- тут дня за два записываются: мест ограниченное количество, плата за вход три рубля, спросить можно только шампанское... Часов с трех перекочевывают по соседству -- театр бон-[нрзб.], там то же танго. Поближе к утру -- Cristal palace -- тоже танго. Заканчивают в Вилла-Роде... танго же... изящный танец... И всюду полно. И деньги находятся. На мировом денежном рынке будто бы голод, а у нас -- ничего, обходятся...
   -- А еще что?
   -- Да что же еще? Поживите вот -- сами увидите... Многое есть, да разве упомнишь все... суета, высморкаться некогда...
   На самом деле, что еще? Без газеты и не сообразишь. Непосредственные впечатления и отголоски подлинной жизни случайны, торопливы и скудны... Все на бегу. Знакомый студент-земляк приходит. Знаю, что с билетами -- благотворительные вечера и вечеринки теперь ежедневно и билеты -- издавна установленный вид прямого обложения.
   -- На футуристов, -- говорит он, -- показывая оранжевую бумажку.
   -- Старо! Нет ли чего поновей?
   -- Последний крик. Есть на другой вечер, но то -- пожалуй, скажете -- еще старей: будут читать шлиссельбуржец Морозов и Аркадий Аверченко...
   Кончаем с билетами. Времени нет, но все-таки наскоро, на ходу расспрашиваю о том, что делается на свете, у них, в студенческой среде. Ничего особенного, все идет обычным порядком. Была однодневная забастовка по случаю Бейлиса. Потом академическая. Академическую не выдержали. Была летучая сходка, приходила полиция, переписывала. Большинство успело улизнуть. Из общих наших знакомых "переписали" N.
   -- Ах, какая досада, -- высказываю я сожаление: -- ведь исключить могут, пожалуй?
   -- Нет, они не беспокоятся.
   -- Есть надежды? -- Был у П-ча...
   -- Зачем? почему? Неужели в академисты подался?
   -- Нет, просто пошел насчет денег. Рассказал, что у него отец -- армейский офицер, служит в Западном крае, семья большая, а там -- жидовское засилье... Растрогал...
   -- И что же?
   -- Дали двадцать пять рублей. Брошюрки свои дал с собственной надписью. Одна в стихах -- как бишь ее? -- о Крупенском... Даже экспромт сочинил, пока он стоял у него...
   -- Стоял? -- переспрашиваю я.
   -- Сесть, кажется, не пригласил, -- равнодушно говорит мой собеседник.
   Мы шагаем несколько минут молча. Чувствую, что выражать изумление в данном случае как будто бы конфузно, -- так спокойно и равнодушно, без тени осуждения, относится к факту мой собеседник, юноша не дурной, развитой, не очень чуждый идейным увлечениям. Значит, что-то уже выкристаллизовалось и приняло бытовую форму, которой не принято удивляться... А я прозевал, отстал, не заметил и... немножко изумляюсь.
   -- Не конфузится? -- робко спрашиваю я.
   -- Нет, ничего. Пришел и рассказал. Да он -- ничего, он -- парень не плохой, компанейский. Он -- и на сходках, и в забастовке принимает участие. Любит, правда, в картишки... Иной раз в ресторан заглянуть...
   И все это лениво-спокойным, деловым тоном. Деловой тон и деловое настроение, по его же словам, сейчас в студенчестве преобладают над всеми прочими, свойственными молодому возрасту, настроениями и увлечениями: все стараются сдавать зачеты, сдать как можно больше и -- по возможности -- полегче, -- на этой почве, главным образом, и академические забастовки возникают.
   -- Настроение рабочее, -- говорит мой земляк неопределенным тоном -- не то одобрения, не то бесстрастного признания факта. И уже прощаясь, вспоминает вдруг о нашем общем знакомом, также студенте:
   -- А Климов-то женился ведь!
   -- Вот как! На ком же?
   -- На дочери околодочного. Тесть его перед свадьбой всем нам разослал шикарные пригласительные билеты: "околодочный такой-то просит вас пожаловать" и прочее... Ничего, передовой человек, выписывает "Современное слово". Девица-то, правда, лет на пять старше Сереги, но... тем не менее... обставлен сейчас хорошо, прекрасный стол... В дни сходок только в институт не пускают, -- тесть о сходках знает всегда заблаговременно и... приберегает зятя...
   На углу шумной улицы мы расстаемся.
   Кругом -- суета, шум, звонки, сухой треск, торопливое, безостановочное движенье, перекрещивание, толчея... Жизнь, видимо, если и не очень подвигается вперед, то во всяком случае шумно и старательно топчется. Трудно разобраться на ходу в ее мимолетных мельканиях, ухватить что-нибудь осязательное и прочное, но, несомненно, что-то выкристаллизовывается и в них...

ОР РГБ Ф.654. Картон 2, е.х. 8; 7 лл. на узких листах в клетку.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru