Кукольник Нестор Васильевич
Сержант Иван Иванович Иванов, или все заодно

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Исторический рассказ

Н. В. Кукольник

Сержант Иван Иванович Иванов, или все заодно

Исторический рассказ

   Старые годы. Русские исторические повести и рассказы первой половины XIX века./ Сост. и подгот. текста А. Рогинского. -- М.: Худож. лит., 1989.
   (Классики и современники. Русская классич. лит-ра).

I

ВСТУПЛЕНИЕ

   Недалеко от провинциального города Костромы, почти по соседству с Татарскою слободою, на небольшой возвышенности, стоял барский двор вдовы Ландышевой; несколько повозок и привязанные к ним лошади не оставляли никакого сомнения, что у Варвары Сергеевны гости, а по опрятному виду и лошадей, и повозок, и сбруи можно было заключить безошибочно, что гости из города высокого ранга, потому что между разного рода рыдванами была и карета! В Костроме -- карета! И когда? В начале XVIII столетия! Неудивительно, что у самых ворот стояла толпа зевак обоего пола из большой соседней вотчины Варвары Сергеевны да из Татарской слободы.
   -- Знать, Ерема, сам воевода в этой избе приехал,-- сказал Иван, высокий и статный парень в дешевом, но опрятном кафтане.
   -- Видишь,-- отвечал Ерема, указывая на карету,-- и окна в избе поотворяли, стало быть, проветривают.
   -- Вестимо, проветривают! А что, Ерема, когда бы нам с Домной в воскресенье да к венцу на таком диве поехать!
   -- Видишь, выдумал! Воевода -- полковник, так ему и по чину в такой повозке ездить. А ты и в санях доедешь!
   -- Лишь бы только доехать. Что-то барыня скажет? Вот мы и теперь с Домной пришли позволенья просить. Ан тут гостей нанесло из города! Станет она с холопьями толковать.
   -- Ну, так завтра!
   -- Не ровен час, Ерема. Как барич дома, да не спит, так к барыне приступу нет. Надо так уноровить, чтобы барич с татарами псов гонял по полю, али чтобы по Волге дичь стрелял с дядькой, али чтобы, где ни есть, к девушкам приставал. А так еще, чего доброго, наткнешься на беду.
   -- Да, шутник барич, нечего сказать.
   -- Хорош шутник! Третью невесту от Андрюшки во двор оттягал. Дитя, говорит барыня; борони Бог от такого дитяти!
   В это самое время на небольшом коне подъехал молодой человек лет осемнадцати. Он был одет в короткий полушубок тонкого синего сукна с бобровой опушкой, на голове -- соболья шапочка с кутасиком, как тогда носили дворянские дети. За ним на огромном донкихотовском Россинанте во весь галоп скакал Ефремыч, дядька Ландышева. И руки, и ноги, болтаясь, показывали, как он спешил за дорогим питомцем. Наконец несколько человек верховых (так и назывались) заключали поезд. Володя наскакал на толпу и кричал, размахивая плетью: "Раздавлю, раздайся!" Бедные зрители разбежались, один только Иван, схватив за руку дорогую свою Домну, посторонился с дороги и не бежал от наездника дальше. Володя грозно посмотрел на смелого холопа, на Домну и вскрикнул:
   -- Тьфу ты, черт, какая хорошенькая!
   В одно мгновение соскочил с лошади, подал уздцы Ивану и сказал, не глядя на него:
   -- Держи, болван! Из чьей ты волости, красавица?
   -- А вон из Кудиновки,-- отвечала девушка, покраснев по уши.
   -- Из нашей волости! Да как же я про тебя ничего не знал? Видишь ты, старый черт! Что ты, верно, для себя ее прятал?!
   Это обращение относилось к Ефремычу. С трудом удержав сухопарого, вислоухого своего коня, Ефремыч отвечал почтительно:
   -- Володимер Степаныч, а Володимер Степаныч! Того... Ведь всех не усмотришь!
   -- Знаю я тебя, старый кот! Сам ты лакомка. Мало тебе, что ли, после барина остается? Как тебя зовут, душка? -- спросил он девушку.
   -- Домной,-- отвечала она и заплакала.
   -- Ну, так поцелуй меня,-- сказал Володя, схватив ее за обе руки.
   -- Не замай! -- закричал Иван вне себя от ревности и гнева и оттолкнул Володю так небрежно, что тот не устоял на ногах и покатился под ноги Россинанту. Ужас сделался общим. Ефремыч и верховые спешились и бросились на Ивана. Несчастный понял свое преступление и молча позволил связать себя.
   -- Ведите его на конюшню, озорника! Вот я его! Домну, Ефремыч, в чулочницы! Слышь, сейчас в чулочницы. Я с нею управлюсь по-своему!
   Пока Ефремыч приводил в исполнение приказание Володи, из ворот высыпало более ста слуг разного рода и звания, все кричали хором:
   -- Володимер Степаныч, маменька кличет.
   -- Скажи: некогда,-- отвечал грубо Володя,-- а коли нужно, пускай придет на конюшню. У меня свое дело!
   Слуги безмолвно стояли, не решаясь противоречить Володе. Один только шут домовой, карлик Кирилло, осмелился подойти к нему и жалобно доложить:
   -- Дитятко наше ненаглядное! Ступай к маменьке! Воевода тебе из провинции гостинца привез!
   -- Какой воевода?
   -- Полковник, сам полковник Любим Александрович, как его матушка кличет.
   -- Грибоедов, что ли? Да он с нами незнаком.
   -- Видишь, у них, у воевод, такой глупый норов: со всеми знакомы, с кем только им вздумается. А гостинец важный, говорит воевода. Матушка его допрашивала -- не признается, толкует: обождем Володимера Степаныча.
   -- Ефремыч! -- закричал обрадованный Володя,-- ты свое дело делай. Я на конюшне ужо позабавлюсь, а Домну в чулочницы, на задний двор, в старые хоромы!
   И опрометью бросился в свои покои.
  

II

ПОЛКОВНИК СТАРЫХ ВРЕМЕН

  
   Домы наших допетровских дворян были весьма оригинального и, признательно сказать, глупого устройства. Жилой дом состоял из большой палаты, соединявшей в себе наши гостиную, зал и столовую, из сеней, бестолково разделявших большую палату от двух, редко трех комнат, где была спальня, образная и нарядная или уборная комната, род кладовой. Наверху светлица или, лучше сказать, бесполезный мезонин, домашняя гостиная для коротких гостей. Иногда надстраивались терема для большой семьи. Но чаще дети мужского пола жили в особых домах на том же дворе, подобным же образом расположенных. Нередко случалось, что на одном дворе стояло два или три жилых дома, да столько же для разного рода дворни и челяди, да амбары, да то, да се. Словом, барский двор походил более на городок и кругом почти всегда обносился бревенчатым или дощатым высоким забором с огромными с двух сторон воротами и многими калитками.
   Когда Володя вошел в большую палату, глазам его представилась великолепная картина, какую он видывал (и всегда с особым удовольствием) только по высокоторжественным дням именин его да матушки. Как и в оные блаженные дни, на длинном и узком столе расставлено было многое множество разного рода мяс, рыб, закусок, соусов, холодных и разных блюд. Во флягах разного фасона покоились наливки, пиво, мед, а посредине, вытянувшись, торчала длинная бутылка заморского вина. Какое то было вино, ни Варваре Сергеевне, ни Владимиру Степанычу не было известно, потому что оно было подарено прадеду Владимира Степаныча с царского стола, когда он после какого-то похода был удостоин приглашением к обеду в Грановитую палату.
   "Возьми, Ландыш,-- сказал государь, посылая бутылку,-- пей на здоровье!" -- "Стану я пить!" -- подумал Ландыш. Карманы в то время были нарочито просторные, поджарая заморская бутылка и с пробкой спряталась под жалованным с плеча царского кафтаном. Во все время стола, продолжавшегося до глубокой вочи, и после стола Ландыш и ходил, и сидел, подбо-ченясь левою рукою, чтобы в тесноте подарка ему не раздавили. Когда он воротился в уезд, всю бутылку залили смолой, уложили в ящик с серебряными скобками, заперли большим замком ради безопасности, поставили не в погреб, а в уборную и покрыли запасными перинами. Из этого тайного убежища ящик выходил на свет Божий только в самых высокоторжественных случаях. Его ставили на стол, хозяин рассказывал историю бутылки, представлял ее на всеобщее благоусмотрение... только усмотрение, потому что тотчао опять ее прятал, запирал и клал ключ в карман с соответственною такой важной церемонии гордостью. Уважение к заморскому этому вину достигло до такой степени, что ему приписывали целебные, даже магические качества. Когда отец Владимира Степаныча был на одре смерти, общим собором родственников Степана Владимировича предложено было вскрыть тайную бутылку и дать больному десять капель заветного вина. Но пока дошло до окончательного решения, Степан Владимирович совсем умер. Какая же могла быть причина, что Варвара Сергеевна решилась нарушить завет отцов и откупорить бутылку?.. Какие же могли быть гости, для которых приносилась такая жертва?? Все эти гости состояли в одной-единственной персоне, и эта персона был костромской воевода, полковник Любим Александрович Грибоедов. Напрасно отнекивался он ото всех предложений Варвары Сергеевны.
   -- Балычка, батюшка Любим Александрович!
   -- Не хочу.
   -- Так вот стерляди! Право, мой Володя сам сегодня на Волге изловил.
   -- Не ем.
   -- Так позволь уже хоть зайца кусочек. Володя, ономнясь, с татарами затравил его под самой провинцией.
   -- Заяц -- кошка!
   -- Так хоть горошку прикушай, сам Володя с Палашкой подсахаривал.
   -- Что я, корова, что ли? Стану я всякую зелень есть.
   -- Ахти, Господи, да я не в обиду твоему сиятельству.
   -- Высокоблагородию!
   -- Прости, виновата, я и не знала, что у тебя такая высокая ранга.
   -- 6-го класса.
   -- Слушаю, батюшка, покорнейше благодарствуй за просвещение. А уж какие грузди, сам Володя с девками и собирал, и солил. Милости твоей позволь доложить, он такой у меня хозяин, что, право, в околодке и старика такого не сыщешь. И людей в страхе Божием держит; духу боятся. А ребенок, сам изволишь ведать, совсем дитя. И лета какие? Вот, после Богоявления -- девятнадцатый годок только пойдет.
   -- Пора на службу.
   -- Что ты, батюшка! Где-таки ребенку служить! До вечера не выдержит.
   -- Не бось, не околеет!
   -- Прости, Господи, ведь Володя хоть и ребенок, а все-таки человек,
   -- А коли человек, так подай его на службу,-- сказал полковник сурово.-- Я уж скольких за ним присылал, а ты их, кого опоишь, кого окормишь, кого всяким соблазном испортишь, а государевой службе ущерб. Так я вот сам за ним со всею воеводской канцелярией приехал!
   -- Батюшка, государь, высокоблагородие,-- завопила Варвара Сергеевна, заливаясь слезами,-- на богадельню дам 50 крестовиков, государю двух солдат подарю, только не тронь моего Володи! Ну дворянское ли дело наряду с холопьями ходить? Вот, когда я была в провинции, петербурхские полки проходили, сама видела, батюшка, сына моей золовки Анны Алексеевны. В солдатском мундире, ногами на площадь так и выбрасывает вместе с холопскими детьми... И сукно одно, и какое сукно -- душу намозолит! И ружье такое же, словно пушка; моего Володю в три погибели согнет, изломлет, видит Бог, изломлет ребенка. Право, двух солдат да 50 крестовиков возьми.
   -- Врешь! Дашь больше!
   -- Дам, батюшка, как не дать! Ведь тебя недаром государь и полковником, и воеводой поставил! Вот, право, государь, дай Бог ему многия лета, какой он приметливой! Сразу угадал, кому какое дело с руки. И нас милует да жалует по-отцовски. Дай ему, Господи, всякого благоденствия! Мы прежде подушного по 80 копеек платили, а нынче, видно, на войне денег Бог ему послал, указал брать по 74 копейки; 6 копеек, кажется, ничего, а трое бедных на них месяц проживут. Вот что значит милосердие! Вот и в нашу Кострому такого же милосердого воеводу поставил! А уж, батюшка, признательно сказать, разум у тебя косыми саженями надо мерить. Тотчас смекнул, что я только торг начинаю.
   -- Какой тут торг. Четырех солдат до 100 рублев на богадельню.
   -- Возьми трех. У нас работ много, руки нужны.
   -- Четырех!
   -- Ну, так и быть по-твоему! Да тебе, милостивцу и разумнику такому, 50 крестовиков.
   -- Взятки! -- закричал полковник.-- Не хочу ничего! Давай сына.
   -- Обмолвилась, батюшка, ваше высокоблагородие, убей меня Бог, обмолвилась! Не буду!
   -- Видишь, какая, выдумала! Наш фискал Василий Иванович Пазухин, как собака, чуток, тотчас донесет в губернию, а от Москвы и до государя недалеко! Так не умничай! Бабий волос длинен, а ум короток.
   -- Так пущай же будет по старому уговору, да за здравие государя заветного заморского винца прикушай! Ты, я чай, слышал, какое у нас вино хранится.
   И Варвара Сергеевна рассказала историю своего домашнего сокровища, да как рассказала! Так красноречиво, так увлекательно, что римская твердость Грибоедова поколебалась, он соблазнился, и Варвара Сергеевна собственноручно откупорила бутылку, налила бокал и, подав вино Грибоедову, с напряженным вниманием и любопытством следовала за всеми движениями его физиономии.
   "Что-то с ним будет,-- как отведает? -- думала она.-- Чай так ахнет, что в провинции слышно будет!"
   Любим Александрович с наружною грубостью солдата соединял многие-премногие добродетели. Бескорыстие у него было дело необходимое, но прикладное. Он с детства носил его, как шпагу, как мундир, как неотъемлемую свою принадлежность. Он никогда и но разговаривал об этом предмете, но зато воздержанием любил хвалиться, и всему полку, и провинции было известно, сколько во всю жизнь свою выпил он рюмок вина и водки. Странный феномен в XVIII столетии! Вот почему неудивительно, что Любим Александрович не осушил бокала вдруг, как постановлено неписаным военным артикулом, а прихлебнул, как купчиха. Прихлебнул и выплюнул. Вы можете представить ужас Варвары Сергеевны. Разинув рот, она присела на пол и не могла вымолвить ни слова. Грибоедов, глядя на нее, улыбнулся в первый раз если не во всю свою жизнь, то по крайней мере в тот год, и сказал с прежнею суровостью:
   -- Еще бы вы, дурачье, заморское вино под перинами держали. Прогоркло! Уксус! Заплеснело!
   В это самое время вошел Володя.
   -- Что это, матушка, ты в мой дом приказных напустила! -- сказал Володя, не глядя на воеводу. Напрасно Варвара Сергеевна знаками молчать наказывала.
   -- Да полно коверкаться,-- отвечал недоросль,-- сломали мне заморскую удочку. Воняет водкой хуже кабака, что в слободе. Мало. Один к Палашке пристал, да так, что не подоспей я с палкой, беды бы бедная Палашка не миновала. Да и зачем они сюда приехали? Я не люблю с приказными возиться.
   -- А затем, болван! -- сказал по-своему полковник,-- чтобы тебя, недоросля, в солдаты взять, дурь артикулом из костей выколотить, да готовым рекрутом в Питербурх поставить!
   -- В солдаты! Да что я, холоп, что ли!
   -- Ты не холоп, потому-то тебе государь и честь делает, в гвардию берет!
   -- Да ему какое до меня дело?
   -- Государю?
   -- Да хоть бы и государю!
   -- Ах ты нехристь! Как тебе в голову такое лезет!
   -- Да из чего ты ко мне привязался?
   -- Жаль мне твоей матери, а то бы я тебя собственною моею полковничьего тростью отдул на обе корки, безбожника.
   --- А я как кликну дворню, так тебе ребра пересчитают. Не поглядят, что ты воевода! Видишь, в моем доме да хозяйничает!
   -- Ах ты недоросль!
   -- Слышь, не ругайся! Это вот она тебе все наболтала. Недоросль да недоросль! Ведь я ей давно уже говорю, перестань глупости молоть! А она, как зарядила: недоросль да недоросль, так уж, право, невмочь!
   -- Постой же, я тебя уйму,-- сказал полковник, схватив Володю за шиворот,-- лоб!
   В это самое время в дверях большой палаты показались воеводские чиновники. Ужасное слово имело магическое действие и на мать, и на сына. Володя побледнел и стал нем. Варвара Сергеевна вышла из оцепенения, бросилась к воеводе в ноги, и все возможные заклинания и жалобы звонко полились из уст несчастной матери. Как сказано, Грибоедов был не зверь, он сжалился над Варварой Сергеевной, потребовал, чтобы условие было свято завтра же исполнено.
   -- Черт вас возьми,-- заключил он,-- не одумается твой недоросль, так я его уйму, власть всегда при мне, а тут казенный интерес. Четырех молодцов за одного негодяя, да 100 рублев на богадельню! Слышь, до завтрашне то я весь мой полк сюда пригоню, изловлю твоего сынка и на веревке в Питербурх пешком отправлю. Я крут. Все меня знают. Господин асессор, прикажи закладывать воеводскую карету.
   Уехали. Варвара Сергеевна бросилась в образную и, упав пред иконами на колени, слезно благодарила святых угодников и заступников за спасение Володи от службы. А Володя -- поминай как звали, набекренил меховую шапочку да на конюшню. Управляющий, дворецкий, дядька, буфетчик, старший конюх, ключник и многие другие дворовые чины с разных сторон опрометью бежали на конюшню на случай могущих последовать приказаний от лица Володимера Степаныча. На прилавке лежал связанный Иван и разговаривал с конюхами.
   -- Фомич! -- сказал Володя управляющему,-- где у нас нынче острог?
   -- А в старом амбаре. Там в окно не пролезешь.
   -- А кто из конюхов вчера приставал к Палашке, когда я спал после обеда?
   -- Ерема! -- отвечал Фомич.
   -- Вяжи его!
   Связали.
   -- А кто стучал ономнясь в окно к пряхам, когда я там был с Ефремычем?
   -- Сергей, истопник!
   -- Вяжи его! А кто еще на неделе провинился?
   -- Да Андрюшка, что на псарне, украл в Татарской слободе молодого кобеля для твоей милости. Татаре приходили жаловаться Варваре Сергеевне. Барыня сказала, что без твой милости она не порешит такого большого дела!
   -- Много она смыслит. Поди-ка, Фомич, свяжи Андрюшку: зачем не украл он и чалой суки? А я ему еще три раза наказывал: кобеля и суку. Поди же, Фомич, всех свяжи, да в острог, а завтра всех четырех отвези в Кострому прямо в воеводскую канцелярию. Завтра в провинции некрутов принимают.
   -- В солдаты! -- завопил Иван, рванувшись так, что чуть было веревки не разлетелись.
   -- В солдаты! -- сказал со смехом Володя.-- Завтра ты уже не мой, так сегодня рассчитаемся. Эй, ты, конюх, плетей!
   -- Не бей его, Володимер Степаныч,-- сказал Фомич тихо Володе,-- не бей, а то неравно его в провинции не примут.
   -- Ну, будь по-твоему! -- сказал Володя, отходя с досадой.-- А жаль! Сам было хотел силы попробовать, руку приложить, на водку ему прикинуть. А где Домна, Ефремыч?
   -- Как указать изволил -- в чулочницах! -- отвечал Ефремыч, и все отправились на задний двор.
  

III

ЗАДНИЙ ДВОР

  
   Задний двор был истинный содом в древнем, допетровском быту дворян наших. Здесь развращалось молодое дворянство с издетства, без особенного усилия, так, неприметно, исподволь. Здесь почерпались те предрассудки, которых доныне еще вполне не могли искоренить воля Петра Великого и просвещение. Развратная от совместного сожительства дворовая челядь на перерыв старалась угождать всем наклонностям своих молодых господ, будущих властителей, творила в них новые и грязные вожделения, зарождала суеверия и холопские предрассудки, воспитывала, пестовала порок по глупому невежеству, не из расчета, потому что из тех же наклонностей образовалась домашняя тирания, какую едва ли представляет история. Из этих, так сказать, частных недостатков общественной жизни на старой Руси рождались те огромные политические пороки, с которыми трудно было ладить самим, великим духом и силою, государям нашим. Только внимательно рассматривая общественный быт средних времен нашего отечества, мы можем объяснить себе характер и существо боярских смут в истории нашей, тогда только мы можем уразуметь важность, сложность и действительность боярских происков и некоторым образом измерить величие и мудрость государей, разрушивших эту новую гидру. Во время, нами описываемое, домашний быт дворян наших был разбит, разрушен, но только в столице да указах. Москва, эта огромная губерния, как тогда ее и называли, боролась с новым порядком. Провинции, то есть главные города и уезды, с смущенным сердцем слышали об нем, как о зловещей комете, обещающей горе и несчастие. Сравнивали нововведения с нашествием татар, повиновались указам, как татарским вооруженным сборщикам податей, время свое называли черным годом и веровали, что этот черный год минет скоро и прежний порядок восстановится,
   И задний двор в уездах оставался фламандской копией с сералей восточных богачей. На огромной кухне в больших котлах повара числом шесть варили кушанья для стола господского и многочисленной челяди. Весело было на кухне? Беспрестанно гости: то пряха, то швея, то чулочница, то постельная, то ткачиха, то прачка, то конюх, то псарь, то комнатный, то верховой слуга, уж кто-нибудь, а верно есть гость на кухне. Двенадцать судомоек от нечего делать шептались с парнями у дверей кухни. Наконец, садовник с учениками и работниками, окончив вечерние работы, вышел из сада; сторожа ударили палками в деревянные доски, и, откуда ни возьмись, кухня наполнилась псарями, конюхами, сокольничими и всякого рода и звания дворовыми людьми Варвары Сергеевны. Последней вошла новопоступившая в придворный штат чулочница Домна. Никто на нее не обращал никакого внимания. Определения стали так часты во дворе Варвары Сергеевны с тех пор, как Владимир Степанович разлюбил горничную девушку Парашку, что почти не проходило недели без умножения девичьего штата новым субъектом. В кухне и поварне едва разместилась дворня и, захватив деревянные ложки и ломти хлеба, стала хлебать щи, расставленные во многих местах в муравленых мисах.
   -- Что ты это, Доня, не ешь!-- сказал старый конюх.-- Ведь это не поможет. Себя только истомишь понапрасну. Барин дело повершил. Другого конца не будет.
   -- Не хочется, старик,-- отвечала Домна, подперлась локотком и пригорюнилась.-- Что-то мой Иван теперь делает? -- подумала Домна вслух, и Палашка, швея, обрадовалась, раскраснелась и засмеялась:
   -- Что делает? Крыс в старом амбаре ловит. Бедный! Ей-то знатно будет спать, а ему-то каково.
   -- Да,-- сказал старый конюх,-- ты это знаешь, Палашка, ты ведь швея, а с чулочницами спишь!
   -- От иного подальше, от другого поближе,-- отвечала Палашка с нахальным смехом и ударила ложкой по лбу старого конюха.-- И такие дураки мимо наших окон не ходи! Да и спишь вволю. Барыня в наши хоромы не смей носа показать.
   -- Уж и не смей!
   -- Вестимо, не смей! Барыня было раз с бессонницы пошла с Парашей по двору бродить, Видно, Парашка со злости на нас навела. Барыня на крыльцо, а барин из своего окна как прикрикнет: "Куды ты! Тебе что за дело, иди спать, а я за людьми и сам досмотрю".
   -- И что ж барыня?
   -- Да что барыня. Говорит: "Спасибо тебе, Володя, что ты за хозяйством так смотришь!"
   -- Скажет она ему завтра "спасибо",-- прервал конюх, поглаживая седую бороду,-- как узнает, что он лучших трех парней да Ивана из Кудиновки в солдаты отдал.
   -- В солдаты! -- закричала Домна, как полоумная.
   -- Смирно! -- закричал поварчук.-- Барин идет!
   Люди поднялись из-за стола, и в сопровождении первых чинов своего двора вошел Володя.
   -- Домна! Поди-тка сюда,-- сказал Володя, остано-вясь в дверях.
   -- А на что тебе?
   -- Поди, узнаешь.
   -- Не пойду.
   -- Так поведут.
   Домна встала так решительно, так непринужденно, что все изумились, и вышла на небольшой грязный дворик за Володей.
   -- Ну, Доня! Я тебя велел в комнаты взять. Видишь, какой я добрый! Ну, поцелуй же меня.
   Домна оттолкнула его и пустилась бежать к главным хоромам. Володя гнался за нею. Напрасно. Она вбежала в спальню, где с полдюжины девок раздевали Варвару Сергеевну.
   -- Воры! Разбойники! -- закричала она и схватила подушку.
   -- Твой сын вор! Твой сын разбойник! -- кричала Домна, упав перед постелью Варвары Сергеевны.-- Помилуй! Матушка барыня! Не выдавай моего Ивана в солдаты, жениха моего, жизнь мою! Руки на себя наложу, вот-те Христос, а сыну твоему не дамся!
   -- Что ты там городишь, бестия! -- закричала Варвара Сергеевна, оправясь и швырнув в Домну подушкой.
   -- Ну что, Володя съел тебя, что ли? Ну, говори, что он с тобою сделал?
   -- Да, что сделал? Цаловаться лез!
   -- Велика беда! Да что он, взрослый, что ли? Уж и девушки поцеловать не может, и пошутить ребенку нельзя! Так на что он и барин, и помещик, коли уж и своих тронуть неволя! Экая развратница! Чай, при любовнике пристал! Видишь, откуда стыду научилась, мерзавка! В солдаты его, в солдаты, благо нужно. Дам я ему на дворе у меня развратничать!
   Вбежал Володя. Варвара Сергеевна еще больше разгорячилась:
   -- Чего же ты это смотришь, Володя! И ночью от этих беспутных покою нет. Тьфу ты, нечисть какая! Вон ее, со двора долой, а любовника в солдаты! Слышишь, Володя, в солдаты! Завтра же пошли в провинцию. Прочь, с глаз долой, негодная!
   Домна встала. Через двери поклонилась образам, сказала с каким-то неопределенным чувством:
   -- Прости и заступи, Господи!-- и бросилась из комнаты.
   -- Лови ее! Лови! -- закричал Володя и побежал за нею в погоню.
  
   Рано поутру на другой день рекруты были сданы, сто рублей на богадельню заплачены. Управляющий воротился из провинции, но Володя не возвращался. Он отправился с Ефремычем и со всеми верховыми в погоню за Домной. Едва к ночи приехал он, и то с пустыми руками. Утомленный, он бросился на постель, разослав всех слуг искать Домну. Перед утром на дворе под окнами Володи кто-то сказал: "Нашли!"
   Вся дворня забегала, Володя выскочил из спальни, Варвара Сергеевна тоже, псари держали на веревках Домну, тихую и покойную.
   -- Где вы нашли ее? -- спросил Володя.
   -- У отца и матери, спала, мы сонную с постели стащили.
   -- Где же была она все это время?
   -- В городе, а у кого, не говорит.
   -- Ну, что же нам с нею делать? -- спросила Варвара Сергеевна.
   -- Это уж не твое дело! -- отвечал Володя.-- Фомич! Возьми ее в судомойки, пусть работает на кухне без смены.
   -- Что за умница у меня этот Володя! -- воскликнула Варвара Сергеевна, и все улеглись и заснули.
  

IV

ЕЩЕ ГОСТИ

  
   Варвара Сергеевна только что изволила воротиться из мыльной. За нею плелись две карлицы и карлик Кирилло. Парашка несла душегрею и туфли, несколько девок чинно провожали барыню в уборную. Уселась Варвара Сергеевна перед небольшим зеркалом, оправленным в серебро и покоящимся на серебряных же ножках. Наступила весьма важная церемония; день был воскресный, Ландышева собиралась к обедне в Кудиновку, куда уже послан был давно верховой с приказанием священнику обождать с обедней. Вот почему Варвара Сергеевна решилась маленько принарядиться, а без того в будние дни посторонний и не смекнул бы, что это барыня, помещица, да еще и богатая, у которой мужниных крестьян было тысячи с две, да своих не меньше. Распустили девки косу, да и давай чесать.
   -- Осторожней! -- закричала Варвара Сергеевна.-- Ты, Парашка, чего зеваешь? Тузи их! Видишь, косу дерут!
   Парашка хлестко исполнила приказание Варвары Сергеевны.
   -- А вы чего молчите, чертенята! -- сказала Ландышева, обращаясь к карлам.
   -- Еще бы, ты все сама болтала,-- отвечал Кирилло.-- Ведь наши все три голоса, как нитку в иголку, через твой проденешь. Слава тебе, Господи! Недаром вчера один приказный про тебя говорил: "Какая здобная барыня!.."
   -- А говорил это приказный?
   -- Говорил, знаешь, так масленно и облизывался. Да, может быть, после пирога.
   -- Вот уж и после пирога! А собой-то он каков? Чай, дрянной такой, а?
   -- Да, невзрачный, нечего сказать, на новую версту похож, что на дороге недавно поставили.
   -- Нужны очень эти версты. И без того все знали, что до Костромы пятнадцать верст. И вымерили, чтоб им добра не было! Прежде было пятнадцать, а теперь двадцать три из них сделали. А все ради пошлины. Лишь бы народ притеснять! Черт знает, чего не навыдумывали! Бывало, прежде до Москвы крестьяне наши возят, а теперь почта да почтари. Не приведи Бог, что делается! Парашка, хлестни-ка Авдотью, опять зацепила. А может быть, этот приказный и добрый человек. Как ты думаешь, Кирюшка?
   -- Не приказано, барыня, думать, так я и не думаю.
   -- А кто ж тебе не приказал?
   -- Да твой недоросль.
   -- А что ж, и вправду! Ты сыт, одет, зачем же тебе думать?
   -- Вот и я то же говорю Домне: "Дура! Чего ты думаешь?" А она говорит: "А если не уймется, до ножа ль, до воды доберусь, на себя руки подыму".
   -- До ножа! До ножа! -- заревела Варвара Сергеевна, вырвалась из рук девок, выскочила простоволосая на крыльцо, но в это самое время в сопровождении шести казаков на двор вкатилась одноколка. Изумленная и новостью экипажа, и неожиданностью в такое время посещения, Лавдышева оторопела и забыла о своем костюме. Из одноколки вышел высокий, сухощавый человек лет пятидесяти.
   -- Варвара Сергеевна дома? -- спросил он сухо.
   -- А тебе какое дело?
   -- Есть небольшое!
   -- Да ты что за чучело?
   -- Провинциял-фискал, Василий Пазухин.
   Варвара Сергеевна хотя и была весьма крепкого сложения и обширного объема, но, вспомнив, что это чучело пугает самого воеводу, пришла в ужас и стала кричать во все горло:
   -- Володя! Володя! Уходи! Возьми верхового жеребца, что из Москвы привели... Спасайся! Эй, Парашка, Фомич, Кирюшка!-- и прочая. Она прокричала почти целый календарь. Пазухин молча стоял перед нею и даже не улыбнулся. Но когда поток имен истощился, Пазухин сказал ей сухо:
   -- Перестань, сударыня, кричать. Не поможет! Я тебе скажу коротко и ясно. Воевода оплошал. Когда бы узнал государь -- быть ему в ответе. Людей твоих в будущий прием рекрутами зачтут, а ты сына подай. Он у меня на росписи. Любим Александрович добр, хоть и суров, а я строг, хотя с виду и ласков.
   -- Ну, ласков! -- сказала Ландышева дрожащим голосом.
   -- Да как же не ласков! Следовало бы твоего сына с казаками в губернию отослать, а я не хочу. Каков он ни есть, а все-таки дворянин.
   -- Да как же не дворянин...
   -- Не перебивай! Я лучше твоего знаю. Ему служить по указу в гвардии. Так изволь его в Питер отправить через три дня, в середу, не позже десяти часов утра, а не то в одиннадцать с казаками поедет. А если уйдет, то я отыщу, и пойдет он в полевые полки на всю жизнь рядовым. Милосердия не будет! А чтобы он вернее отъехал и дорогу знал, мой казак Яким тут останется и сынка твоего на твой счет до Питера проводит. Все, матушка Варвара Сергеевна! Прощай. Яким! Как сказано, оставайся.
   Одноколка и пять казаков ускакали. Яким спешился и повел своего коня на конюшню.
  

V

ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ВЪЕЗД

  
   На Адмиралтейскую сторону по Московской дороге или, лучше сказать, по новой просеке, составляющей ныне Гороховый проспект, тянулась вереница крытых и некрытых саней. Лошади были все рослые, заводские, но сбруя и одежда кучеров и седоков представляли самый странный маскарад. У которой девки была меховая шапка, у другой платок, иная сидела в заячьей шубе, иная куталась в одеяло, на ином кучере была большая шапка с смушками, а на руках рукавицы, а у другого руки были в онучьях, а на голове оборвыш картуз.
   -- Вот тебе и резиденция! -- сказала Варвара Сергеевна, приподымая войлочный полог на крытых санях своих.-- Черт знает, что такое! Лес, а не улица!
   И в самом деле, весьма в немногих местах по ту сторону Фонтанки торчали жилые дома -- только одни палаты Шереметева да Аничкова слобода с одной, а Калинкина с другой стороны несколько оживляли дикость берегов знаменитой речки.
   -- И куда ехать! Тут, я думаю, и постоялого двора нигде, не отыщешь. Вот глушь! Господи прости! Архип, кликни казака Якима, на то его фискал приставил, чтобы дорогу указывал. Ну, указывай же, куда ехать,-- прибавила Ландышева, обращаясь к казаку.
   -- А я почем знаю? До Питера, чай, еще далеко, а тут река, спросить некого, вон там что-то торчит, может быть, и Питер, ступай на спуск,
   -- Да какой же ты проводник, когда дороги не знаешь.
   -- Да я в Питере не бывал отродясь.
   -- А мне какое дело? Указывай, да и полно!
   -- По мне, пожалуй, ступай на спуск!
   Поехали. По сю сторону Фонтанки виды изменились. Во многих местах из-за деревьев, составлявших перспективу, или, по-нашему, проспект, показывались красивые домики голландской архитектуры, многие и в два жилья. Навстречу приезжим гостям попадались беспрерывно разного рода мастеровые; чем ближе подъезжали к Адмиралтейству, тем больше встречали людей и саней. А у немецких слобод, что ныне Морские улицы, Варвара Сергеевна с удивлением увидела три или четыре кареты, запряженные цугом; кучера в красных, желтых и голубых кафтанах и треугольных шляпах хлопали бичами; по всему лугу перед Адмиралтейством раскинуто было множество палаток, в которых торговцы продавали всякого рода напитки и съестное.
   -- Ну, теперь, кажись, приехали,-- сказал казак.
   -- Да куда же мы приехали! -- неистово закричала Варвара Сергеевна.-- Ведь ты разве не видишь, что тут ярмонка стоит под крепостью, а Питербурх-то где? Ты, может быть, нас в Свейское государство привез. Ни одного человеческого лица не видно. Все немцы.
   -- А я почем знаю. Может быть, и немцы.
   Варвара Сергеевна не выдержала, отстегнула фартук, прикинула на спящего Володю подушки, чтобы не простудился, и выскочила из саней.
   -- И спросить-то некого! -- сказала Варвара Сергеевна, оглядываясь.-- Тут, я чай, и русского языка не слыхивали!
   -- Пироги горячие! -- закричал разносчик возле.
   -- Ах ты, Господи! Хоть одного земляка-то встретила... и тот холоп, дворянке с ним и говорить не приходится. Слышь ты, Архип, спроси-ка, далеко ли до Питербурха.
   -- Эй, малый! -- закричал кучер.-- Далеко ли до Питера?
   -- Да какого тебе еще Питера надо? А это разве не Питер?
   -- Ну, слава тебе, Господи! Архип, спроси, где тут постоялый двор.
   Архип повторил вопрос,
   -- Почтовый двор!
   -- Постоялый, Архип, слышишь, постоялый. Уж эти почты -- смерть моя!
   -- Постоялый, говорят тебе...
   -- Ищи сам, а мы не знаем.
   -- Грубиян! Вот как тут в резиденции за людьми смотрят! Не хочется будить Володю, а то бы он его из детских ручек да тросточкой. А энто, Архип, что торчит такое направо?
   -- Не знаю.
   -- Дурак! Ты ничего не знаешь! Из ума и памяти выжил! Ефремыч, ты чего сидишь да в кулаки дуешь! Твое дело расспрашивать.
   -- Энто что такое? -- спросил Ефремыч у разносчика дрожащим голосом.
   -- Морская академия!
   -- Сам ты морской тюлень! -- сказала Варвара Сергеевна, плюнув.-- Видишь какой! Вздумал меня дурачить! Скажи ему, Ефремыч, пусть говорит толком, а шуток я не люблю.
   -- Да кого тебе, сударыня, надо? -- спросил человек пожилых лет в доброй шубе. Народ более и более скоплялся, гости возбудили любопытство почти всей площади.
   -- Как, кого надо! Постоялого двора, батюшка! Где же пристать? Слава Богу, мы, будет, тысячи две верст проехали, двадцать ночей ночевали, месяц в дороге. Дитя у меня совсем истомилось, спит без просыпу! А еще резиденция! Что это, право! На смех дворян поднимают! Поезжай да поезжай. Ну вот, мы и приехали! Что в том толку? И пристать некуда?
   -- Помилуй, сударыня, да у нас есть и почтовый двор, и австерии.
   -- Нет уж, батюшка, лучше умру на морозе, а в немецкий дом ни ногой.
   -- Есть у нас и постоялые дворы, да для простого народа.
   -- Вот то-то и есть! Правду слух говорит: заморить хотят.
   -- Ну, а если не нравится, пристань, сударыня, на вольной квартире.
   -- Это еще что за немецкая выдумка! Нет дворов, подай мне дом, построй, коли нет.
   -- Есть у нас и дома! Вот, примером сказать, я и свой внаймы отпущу. Чай, поместитесь!
   -- А что возьмешь в год?
   -- Сотни три!
   -- Дворянке торговаться не приходится! Садись, батюшка, с кучером да дорогу указывай.
   -- Пожалуй, да пусть только вот государь проедет с масками. Эй ты, кучер, повороти к сторонке.
   -- Что ты городишь, батюшка? Сам государь? И с кем?
   -- С масками.
   -- А это что такое?
   -- Сама увидишь.
   Не успел он сказать этого, как четыре непомерной толщины скорохода, медленно и с натугой передвигая ноги, показались из-за угла Морской академии. Народ оставил маскарадный поезд Варвары Сергеевны и бросился к адмиралтейской аллее, расположенной вдоль всего вала от Кикинских палат или Морской академии до Исакиевской площади. За этими оригинальными скороходами показались одна за другою санные линеи, то есть сани с таким сиденьем, на которых помещалось от десяти до пятнадцати персон в ряд. В первых санях сидел жених в полном кардинальском костюме. Народ замахал шапками и закричал в неистовом восторге:
   -- Князь-Папа! Князь-Папа!
   За ним кесарь Ромодановский в царедавыдовском костюме! Затем линея за линеей: государыня, обе царицы и царевна, крон-принцесса, принцессы, статс и гоф-дамы в разных костюмах, потом все придворные и государственные чины, иностранные послы, офицеры, доктора, секретари, дьяки и многие другие... Все были в разных костюмах, как-то: в китайских, венецких, скороходских, арцибискупских, турецких, американских, рыцарских, докторских красных, матросских, венгерских, польских, норвежских, калмыцких, китоловов, шкиперских, армянских, японских, прусских почтальонов, егерских, никонских, тунгусских, тиремарских, гондулярских, македонских, бернардинских и т. п. Некоторые были одеты в золото, в терлики, в охобни, просто в шубы, наконец, в шубы навыворот. Дамы держали в руках красные дудочки, мужчины разно: барабаны, рыле (игра), дудочки, палки скороходов, удочки, рога, тарелки медные, цитры, скрыпницы, флейты, соловьев, урны, вилы, верхи от флейт, гудки, книги, трещотки, тулумбасы, набаты, сковороды, варганы, балалайки, тазы, перепелочные дудочки, пикульки, собачьи свистки, почтовые и пастушьи рожки, габои, трубы, колокольчики, ложки с колокольчиками, свирели, пузыри с горохом, хивинские горшки, сиповки, волынки, органные трубы, литавры и проч. На всех этих инструментах производилась музыка, и если в этом поезде был хотя один музыкант, то, без сомнения, в тот день потерял верную интонацию и навсегда оставил ремесло свое. Шум, стук и звон, какого ни с чем сравнить невозможно. По милости скороходов поезд двигался чрезвычайно медленно. Варвара Сергеевна совершенно забылась, крестилась, отплевывалась, закрывала то глаза, то уши, читала молитвы, словом, не знала, что делать, куда деваться. На беду свадебная музыка, хотя и не вдруг, однако же разбудила Володю.
   -- Что там за чертовщина? -- закричал он, разбрасывая подушки.
   -- Ничего, Володя, право, ничего, спи спокойно, это так в ушах звенит.
   Но увещания Варвары Сергеевны были напрасны, Володя уже выскочил из саней и помирал со смеху, глядя на личины. В то же время перед очами публики, стеснившейся в исходе перспективы, тогда в виде аллеи доходившей до адмиралтейской дороги, медленно передвигались сани или линей поезжан также в маскарадных платьях. Государь был одет матросом и, вероятно из любопытства, ехал стоя. Возле саней верхом ехал Антон Самойлович Дивиер, генерал-полицмейстер, со многими нижними полицейскими чинами и казаками.
   -- Вот и государь,-- сказал новый знакомец Ландышевой.
   -- Где, где? На лошади?
   -- Нет, на санях, что стоит и народу кланяется.
   Варвара Сергеевна, схватив за руку Володю, упала наземь. Государь тотчас приметил это и сказал Дивиеру:
   -- Поди, Антон, скажи там приезжим, чтобы указу держались. Когда я их отучу от холопства!
   Дивиер протеснился с казаками и приветствовал Варвару Сергеевну весьма грубо:
   -- Эй, ты, баба! Чего ты в снег повалилась? Государь приказал, чтобы народ ради его в грязи не валялся! Вставай!
   -- Ну, времечко!-- сказала Варвара Сергеевна.-- На все про все неволя. И государю нельзя поклониться. Да где же ему и кланяться, коли не на улице!
   -- Исполняй его волю,-- сказал Дивиер,-- самый лучший поклон, а ты наземь повалилась, а в душонке-то что.
   -- Да что, ты разве пророк? -- оторопев, сказала Варвара Сергеевна.
   -- Все вы на одну стать, а кто ты, по одежде да по дворне узнал. Здравствуй, Алексей Степаныч,-- продолжал Дивиер, обратись к новому знакомцу Ландышевой.-- Почему это ваше высокородие не в поезде?
   -- Не было наряду, ваше высокопревосходительство. Видно, государь забыл.
   -- Так пожалуй, ваше высокородие, ко второму часу в Апраксинские палаты к обеденному столу. А то мне государь голову за тебя намоет.
   -- Да я не так-то здоров.
   -- И хорошо! У меня прете кет будет, почему ты не в явке. Прощай, ваше высокородие.
   -- Вашему высокопревосходительству всякого веселия.
   Этот короткий разговор Дивиера с Алексеем Степановичем привел в новое недоумение и замешательство Варвару Сергеевну. Как же она так оплошала и не узнала, что этот человек такой высокой ранги и, по всему заключая, приближенный к государю. Да еще его и на козлы с кучером сажала! Непростительно! И обычным потоком полились извинения.
   -- Батюшка, государь, не взыщи! -- заключила Варвара Сергеевна.-- Ведь у тебя на лбу не написано, кто ты. С рожи я тебя приняла за купца аль богатого мещанина, а ты Бог знает кто!
   -- Перестань, сударыня! У меня товар, у тебя деньги, вот и все тут. А церемонии не наше дело. Мы люди служилые, занятые, сами ото всего этого сторонимся. Садись, матушка, в сани, а я по привычке пешком пойду, вот уже десятый год езжу только на лодке, а теперь зима, везде путь. Поезжайте за мною.
  

VI

СВАТОВСТВО

  
   Дом Алексея Степановича Зыбина стоял на Васильевском острове недалеко от Французской слободы. Построенный по новому образцу в два этажа на каменном фундаменте с двумя флигелями (из коих в одном жил холостой хозяин), он заключал в себе все удобства городской жизни. Несмотря на то, что по отстройке он стоял еще впусте, заботливый Зыбин тщательно его отапливал, и Варвара Сергеевна бегала из комнаты в комнату с особенным удовольствием, распределяя, где быть большой палате, где спальне, где образной и уборной, где Володе, где Ефремычу, где комнатным девкам. Кухня со всеми принадлежностями была во флигеле. Между тем Володя ходил из комнаты в комнату и делал также распределение покоям по-своему. Из этого, как обыкновенно случалось, возник спор, и, как обыкновенно, Володя остался победителем. Между тем до позднего вечера девки и лакеи выгружали из саней всякую домашнюю рухлядь и расстанавливали по указаниям барыни и перестанавливали по приказаниям барина, который прежде всего повелел выгрузить погребец, копченые и соленые предметы и принялся обедать на живую нитку. Когда Володя порядочно подкрепился сухим и влажным, по старой привычке пошел на двор маленько пошалить: отпустил несколько ударов запасною дорожною плетью всем кучерам и поварам и добрался до судомоек. Во временном дорожном штате их было только двое: наша Домна да Палашка, разжалованная в сей постыдный чин вследствие какой-то посторонней интриги. Палашка искала всеми мерами возвратить прежнюю благосклонность Володи, а Домна так и слыла по всей дворне дурой, упрямицей. Никакие побои, обещания, упреки, ласки не помогали. Исхудала бедная Домна, а все еще плакала по Ваньке, как называла его вся челядь. Несмотря на всю дерзость и страсть Володи, он как-то побаивался Домны, и если бил ее, что случалось нередко, то всегда, однако же, после обеда, завтрака или ужина. Но как в этот день он обедал, как сказано, на живую нитку, то обошелся ласковее обыкновенного и ударил Домну только трижды. Это была, как оказалось, только прелиминарная ласка, потому что Володя уселся на кухонной скамье и держал речь следующего содержания:
   -- Ну, Доня! Я тебя помилую! Хочешь, я тебя барынею сделаю. Право, черт возьми, уходился молодец, пора жениться. Вот того гляди и служить придется, так все-таки лучше женатому. Да и бить жену как-то сподручнее. К жене люди жалости не имеют. А уж я тебя, увидишь, как буду жаловать! Не попрекнешь, что не люблю. Матушке от покойного столько не доставалось, сколько от меня на твою долю придется. Ты ей не верь! Она и теперь скучает, что бить ее некому. Под вечер частенько так призадумается, что смешно смотреть на нее, да и говорит: "Уж разве за того приказного замуж выйти". Да и вышла бы, кабы я позволил. Уже было и в провинцию посылала узнать, крут он или нет. Да, слава Богу, люди сказали: "Куда! Он такой трус. Сторож в канцелярии почасту его бьет!" Ну, так она и охоту потеряла. Ну, а я не такой. Весь в отца! Что, Доня? А покуда свадьба... мы бы с тобой женихами любовь повели.
   -- У меня один жених, барин! Одному перед Богом отдалась...
   Вместо запятой последовал удар плеткой.
   -- Умру невестой!
   Вторая запятая.
   -- А если мочи не станет... говорят, тут есть река бездонная.
   Точки... Удары посыпались. Домна не вытерпела, стала кричать. На кухню вошел Зыбин, а вслед за ним и сама Варвара Сергеевна.
   -- Что за шум? -- спросил Алексей Степаныч.
   -- Это мой Володя по хозяйству управляется,-- отвечала за сына сама Ландышева.-- Не изволь, батюшка, гневаться! У нас такие люди, что Господи не приведи!
   -- Зачем же ты их, сударыня, в Питербурх притащила? У нас, слава Богу, сколько хочешь слуг, только нанимай.
   -- Что ты это, батюшка! Шутишь, верно! Где-таки дворянам наемных слуг держать! На то Бог и крепость устроил, чтобы дворянам честная услуга была! Что ты с наемного возьмешь? Ни в солдаты, ни в свинопасы отдать нельзя, а уж на конюшню не посылай -- ослушается, да еще, чего доброго, не ровен час... Да у нас, между добрых дворян, такого заводу и не слыхивали. А если нам своих людей во двор не брать, так куда, батюшка, с приплодом деваться! Не дарить же, не выбрасывать; мы, батюшка, и щенят от своих сук кормим. Слава Богу, на век наш хватит достатка!
   -- Не мое дело, сударыня, управляйся, как знаешь, только об одном объявить я тебе повинен: чтобы на дворе моем шуму никакого не было.
   -- В комнатах, батюшка, в комнатах все дела вершить буду. И сосед не услышит.
   -- Это одно. А другое: полиция пришла, спрашивает, кто, откуда и зачем приехал?
   -- Да ей какое дело?
   -- Указ, матушка.
   -- Да много ли у вас, батюшка, этих указов? Что ни шаг, то указ.
   -- Земля велика, нужд много, так по нуждам и указов столько.
   -- Да какая нужда знать, кто в резиденцию приехал. Ведь мы не беглые какие, дворяне, не из-за моря, из своего собственного уезда приехали!
   -- Государь знать хочет.
   -- Сам государь! Ахти, Господи, какая честь! Да как же он узнал? Видно, ты, батюшка, обмолвился.
   -- Не я, матушка, а порядок.
   Варвара Сергеевна приуныла. Страшное слово порядок смутило ее сердце.
   -- Извести хотят,-- со слезами сказала она жалобно, глядя на сына.-- Всех старых дворян! Уже по всем уездам нас переписали, а теперь в болото сгоняют! Чуяло мое сердце, а соседи еще толковали: "Не езди, Варвара Сергеевна, отправь одного". Хороша бы я была!
   -- А разве ты по указу приехала?
   -- Да как же не по указу! Проклятый фискал и день, и час назначил: "Вези сына в полк",-- и кончено.
   -- Так правду соседи толковали. Понапрасну трудилась. Порядок простой.
   -- Опять порядок!
   -- Да как же не порядок. Как твое прозвище?
   -- А на что тебе? Ты, может, также фискал?
   -- Только не простой, а обер-фискал, матушка, С.-Петербургской губернии.
   -- Попалась же я! Батюшка, Алексей Степаныч, не взыщи! Я отродясь с придурью. На меня, часом, находит такое... Право, я тихая, только по смерти моего покойника иногда с тоски завираюсь.
   -- Слышишь, Доня,-- сказал Володя.
   -- Так как же твое прозвище?
   -- Дворянка, батюшка, право, дворянка, кажись, уже в пятнадцатом колене. Имя мне при крещении Варвара, по отцу Сергеевна, по мужу Ландышева, вдова, 36 лет от рождения, помещица. Вот, дай Бог памяти, я тебе и все вотчины перечту!
   -- Не трудись. А детей скольно?
   -- Один, батюшка, единородный сын Володя, по отцу Степаныч, девятнадцати лет, до указу был в недорослях. Фискал его со злобы в взрослые пожаловал.
   -- А из какой провинции?
   -- Из Костромского уезда, что под самой провинцией!
   -- А, так это Василий Иваныч тебя на добрый путь наставил?
   -- Василий Иваныч Пазухин! Экая память у тебя, батюшка! Ведь выбирает же государь таких достойных людей! Знает, что в далекой провинции, за две тысячи верст, делается. Что это за государь, право! Дай Бог ему всякого благоденствия! А Василий Иваныч такой добрый, ласковый! Право, что за люди везде достойные!
   -- Конечно, добрый, потому что если б ты еще одним деньком опоздала, так сынка твоего на всю жизнь в полевые полки рядовым бы назначили за ослушание царского указа. И так, дай-то Бог, чтобы в гвардию взяли. Кажется, по 1-е января всех приняли, а чего до комплекту из дворян не хватило, из даточных взяли. Так, изволишь видеть, есть у нас прибавочные сроки, завтра последний, не зевай. Отошли сынка завтра же в Военную Коллегию в часу в пятом или шестом поутру.
   -- А где она живет?
   -- Это место, а не баба. Мой Лаврентий сынку твоему укажет.
   -- Я сама поведу его, батюшка. Разве я не мать, что ли? Оставлю я на чужие руки ребенка!
   -- Пожалуй! -- сказал Зыбин.-- И я завтра в Коллегии буду.
  

VII

ОПРЕДЕЛЕНИЕ НА СЛУЖБУ

  
   В мазанковых небольших домиках близ Троицкой церкви на Петербургской стороне помещались не только Коллегии, но и самый Сенат. Здание 12-ти Коллегий на Васильевском едва еще поднялось с фундамента. Фонари горели у каждого подъезда, множество саней означало, что присутствие давно уже началось, хотя был только седьмой час утра. Как тени переходили люди из одной мазанки в другую.
   -- Сани его светлости! -- закричал сторож на подъезде Военной Коллегии, и огромные сани, запряженные шестью лошадьми цугом с верховыми кучерами в коротких полушубках, покрытых малиновым бархатом и обшитых бобром и золотыми галунами, в шапках медвежьих, в лосином исподнем платье и коротких лощеных сапогах со шпорами, подкатились к крыльцу. Два лакея, одетые с такою же роскошью, откинули на санях великолепного медведя, украшенного дорогими кистями и золотыми лапами. Сторожа вытянулись в струнку, ждали светлейшего. В узкой прихожей князь Меншиков в присутствии важнейших чиновников надевал дорогую шубу. Он был в высоком белом парике, в мундире и в Андреевской ленте. Вице-президент Ласси, члены Коллегии князь Трубецкой, Карл Гохмут, полковник Игнатьев и прокурор Пашков провожали президента. Он кивнул им головой и уехал.
   -- В Зимний дом! -- гаркнули кайдуки, и сани покатились на Неву. Вице-президент с членами воротились в присутствие. Канцелярия снова принялась за дело. Вошел Зыбин, потребовал коллегиального фискала и занялся справками, какие ему по сей Коллегии учинить надлежало. Не прошло и получаса, вошла в канцелярию Ландышева с сыном.
   -- Господин секретарь,-- сказал Зыбин,-- кончился прием в гвардию?
   -- Вчерашнего числа, ваше высокородие!
   -- Так что же будет теперь с теми, которые записаться опоздали?
   -- По указу, ваше высокородие, в солдаты в полевые полки без выслуги.
   -- И уж никакого помилования не указано?
   -- Господин президент, его светлость, решить вчера соблагоизволил, что если будут в явке какие из дворян, то принимать их в Ингерманландский его светлости полк, как сказано о гвардии.
   -- Значит, с выслугой?
   -- Точно так, ваше высокородие!
   -- Так запишите солдатом в этот полк дворянина Ландышева из недорослей.
   -- Надо его в присутствие представить, ваше высокородие! Годен ли еще на службу или нет? Может быть, забракуют.
   -- Уж коли ты годен, батюшка,--осерчав, сказала Варвара Сергеевна,-- так уж, верно, моего Володю не забракуют. Пойдем, где твое присутствие?
   -- Уймись, Варвара Сергеевна! Тут перед лицом государя не шутят! В ответе будешь!
   -- Пожалуй сюда,-- сказал обер-секретарь, отворив двери присутствия.
   -- Недоросль Ландышев!
   Варвара Сергеевна хотела идти за сыном, но сторож удержал ее. Она хотела было приступить к приличной разделке, но в присутствии послышались голоса: "Годен, годен!"
   Обер-секретарь вывел Володю из присутствия и сказал:
   -- Годен! Написать указ в Ингерманландский полк! А тебе, Ландышев, явиться в полковую канцелярию с этим самым указом скорости ради. До зари успеешь.
   В одно мгновение указ был написан, переписан и подписан, и Ландышев отправился с Варварой Сергеевной в полковую канцелярию. Адъютант прочел указ, позвал вестового и приказал проводить нового рекрута к сержанту Ефимову. Варвара Сергеевна последовала за сыном.
   Сержант Ефимов был из старых дворян, но служба уничтожила в нем в немногие годы всю излишнюю спесь. Что он был дворянин, это можно было заметить только из речей его, отличавшихся, особенно в то время, крайним учтивством и хорошим штилем. Взглянув на матушку и на сынка и прочитав указ, он угадал всю историю Ландышевых и поспешил расторгнуть союз невежества противу службы.
   -- Молодец! -- сказал Ефимов, глядя на Володю.
   -- Дай Бог тебе при будущем баллотировании моего места. Только мешкать нечего. Сегодня же мы тебя в строй поставим. Ты не даточный. Ты дворянин. Раз поглядишь и смекнешь делом. Ступай в артель! А ты, матушка, ступай с Богом домой да молись, чтобы сынок скорее ранги офицерской дослужился. Годок, другой пусть поживет солдатом. Чудо, матушка, житье наше солдатское! И кости, и душа выпрямятся. И больно, да весело, и голодно и холодно, да погрустить некогда. Благо еще, что в пехоту попал, а в драгунах двух скотин на шею тебе навяжут, самого себя да лошадь. Возись! Прощенья просим, сударыня, изволь идти домой. Нам, служивым людям, и поговорить нельзя. Выправкой надо заняться.
   -- Как домой? А Володя?
   -- Володимер в роте останется.
   -- А я на ваши руки, что ли, его оставлю?
   -- Да хоть и на мою руку. Тяжела маленько, да пусть беды не накликает. Обойдется без побоев.
   -- Побои! Да чтобы я позволила моего ребенка бить! А когти-то на что.
   -- Э, матушка! У нас взятки-гладки! Коли добром идти домой не хочешь, так мы и поневолим. Кликни, Еремей, Иванова да проведи барыню до саней. А мне некогда. Сбор бьют. Пойдем, Ландышев.
   И, взяв за руку Володю, Ефимов вышел. Его сменили конюх Ерема да Иван из Кудиновки. Ландышева не узнала своих людей, но они узнали добрую барыню и на обоих нашел какой-то столбняк. Ни туда, ни сюда.
   -- Вперед, Ерема!
   -- Ступай ты, Иван!
   -- Бери барыню!
   -- Не смею!
   -- Да и я не смею!
   -- А как ее того, с сердцов, да по-старому, на конюшню пошлет!
   -- Будь что будет, слушай указа! -- И, перекрестясь, Ерема схватил барыню за руку и потащил к дверям. Но Иван стоял неподвижно, опустив глаза, и не мог выговорить слова.
   --- Ах вы, холопские хари! -- кричала Варвара Сергеевна.-- Да я на вас моему хозяину пожалуюсь, а он, вы знаете, обер-фискал Питербурхской губернии, а не то в Сенат пойду, во дворец, к государю.
   -- Не слушай никаких угроз. Тащи ее вон! -- раздался из другой избы голос учтивого Ефимова. И Иван как будто проснулся, перекрестился и помог Ереме вытолкать Ландышеву.
   Оба солдата воротились с почетными знаками кровопролитного сражения. У Еремы был оцарапан нос, У Ивана на правой щеке приметны были следы пяти пальцев. Варвара Сергеевна бегала вокруг избы, стучала в окна, изливала проклятия и заклинания, надломала двери, и этот последний подвиг был причиною, что офицер по докладу сержанта должен был выслать противу Ландышевой, осадившей артельную избу Ингерманландского полка, отряд войска с ружьями. В этой экспедиции участвовал и наш Иван. По данной инструкции военные операции сего отряда имели целью проводить Ландышеву до дому, объявить о ее поведении полиции и обязать ее подпиской не являться без зова на территорию Ингерманландского полка. Вся дворня высыпала навстречу Варваре Сергеевне, подходившей к дому, как пушка, под конвоем. Сам обер-фискал взялся исполнить долг полиции и, приведя Варвару Сергеевну в гостиную, требовал означенной подписки.
   -- Батюшка Алексей Степаныч! Вороти мне сына! Пусть лучше умрет, да на моих руках! Я его никогда не увижу! Это ведь не полк, батюшка, это просто волчья яма, западня на дворян! Приколют его, Володю моего, али как ни есть изведут! Видела я их всех! По рожам видно, что разбойники!
   -- Не изволь поносить добрых и верных слуг царских! В ответе будешь, в суд позовут! Я сам по должности донесу на тебя государю. Лучше вот садись да расписку подай.
   -- Что ты, батюшка! За кого ты меня это принимаешь! Что я, не дворянка, что ли? Бездомная какая? Дьякова жена! Не обижай, ваше высокородие! Не доводи до стыда! Целый уезд смеяться будет.
   -- И поделом! Пусть посмеется, а ты расписку подай.
   -- Да ты, батюшка, в толк возьми, что я дворянка! Как же я писать-то буду.
   -- Так и пиши: такая-то дворянка Ландышева.
   -- Да я писать не умею, понимаешь ли, потому что я дворянка. Вели крикнуть Ефремыча, на то же я его, болвана, и держу, чтобы за меня и за Володю отписывался. А без того стала бы я на дворе кормить такого пьяницу.
   -- Ну, коли так,-- сказал Зыбин,-- так я за тебя расписку дам, а ты руку приложи.
   Зыбин написал что-то, перевернул перо, обмакнул в чернила, вымарал руку Варваре Сергеевне и прижал руку к бумаге.
   -- Вот так! -- сказал Зыбин.-- Это у нас лучше клятвы. Не исполнишь, в чем руку приложила, рука отсохнет.-- И ушел с бумагой.
   -- Стыд! Срам! Позор! Поношение! -- кричала Варвара Сергеевна.
   -- Эй, Ефремыч, Палашка, Кирюшка... и проч.-- Но никто не являлся, все были на улице. Там происходила сцена совершенно другого рода. На шее Ивана Иванова висела Домна. Вся дворня несмотря на черствую уничиженную свою натуру плакала, глядя на обрадованную Домну. Солдаты, облокотись на ружья, любовно и завистливо глядели на счастливца, потому что Домна и в худобе своей была такова, что каждому в нос кинется. Иван онемел от радости, но службы не забывал и, хотя без особенных усилий, все, однако же, будто отталкивал Домну. В это время вышел обер-фискал и спросил:
   -- А кто у вас старший?
   -- Я,-- решительно сказал Иван и оттолкнул Домну.
   Несчастная упала наземь и залилась горькими слезами.
   -- Что это значит? -- спросил Зыбин.
   Иван вытянулся и в виде рапорта доложил обо всем его высокородию.
   -- Всякий человек -- человек,-- заключил Иван,-- да я все-таки не мог к ней по-старому ласкаться, а люблю ее пуще прежнего.
   -- Почему же ты не приласкался к ней, когда она такая добрая и прикладная девушка?
   -- А потому, ваше высокородие, что я дал присягу его царскому величеству быть добрым и прикладным солдатом. Служба в мундире, а сердце под мундиром. Что сверху, то и впереди. А вот как командир скажет "вольно", я и отпрошусь... Тогда Доня за мною ласкаться не поспеет!
   -- Добрый и верный раб! -- сказал Зыбин.-- Над многими тя государь поставит! А теперь отнеси при рапорте кому будет следовать эту расписку. Ступай с Богом! Я тебя не забуду.
  

VIII

АРТЕЛЬ

  
   После толиких превратностей, обид и злоключений натура Варвары Сергеевны спешила. Ландышева возлегла на одре болезни. Нигде и ни в ком сострадания или помощи. Люди всегда были неисправны; обер-фискал привозил ей доктора, но он был из немцев. В первый раз она чуть не умерла от ужаса, во второй приезд (видно, ей было полегче) выбранила и Зыбина, и лекаря. Но когда Зыбин прибежал к обыкновенному своему средству и пугнул судом за ослушание, Варвара Сергеевна согласилась исполнить приказания доктора. Первая банка микстуры разбилась об нечесаное чело Парашки, которая и была наказана за то, что разбила банку с заморской отравой. Вторая банка была влита в горло домашней собаки, и как несчастное животное от того околело, тогда Ландышева пришла в неистовство, и Зыбин поневоле должен был отречься от обязанностей человеколюбия. Володя приходил только по воскресеньям, но он не приносил больной ни малейшего утешения; требовал денег, всякий раз получал их и уходил почти опрометью. Служба весьма понравилась ему, потому что за болезнию Ефимова должность сержанта по старшинству исправлял солдат Коницын, из дворян, такой же недоросль, такой же матушкин сынок, как и Володя, с большею только опытностию в разврате. В артели завелись игра, пьянство и другие шалости. Дворяне не якшались с даточными, а те служили да служили. Чудное дело! Несмотря на свою эмансипацию, Иван уважал в Володе прежнего барина, служил ему как крепостной, чистил ему амуницию, одевал, исправлял должность буфетчика и маркитанта, терпел от него ругательства, даже побои. Однажды ввечеру, когда дворяне со всего Ингерманландского полка от непомерного употребления наливок, сосланных со всех концов России заботливыми матушками, пришли в экстаз и стали хвалиться своими любовными похождениями, Ландышев с важностью стал рассказывать о своих подвигах.
   -- Чего! -- продолжал он.-- Да у меня и в Питербурхе есть малая толика красного товара.
   -- Полно хвастать! -- сказал кто-то из товарищей.
   -- Хвастать! Эй, Ванька, сходи-ка домой да приведи сюда Домну!
   -- Домну! -- спросил Иван, оторопев.
   -- Ну да, болван, Домну, что в судомойках.
   -- Да ей нельзя, барин!
   -- Отчего нельзя! Да разве и она расписку давала не ходить в Ингерманландский полк?
   -- Нет, да ей не приходится.
   -- Я-те дам, не приходится! Пошел, приведи!
   Иван не знал, на что решиться, как вдруг вошел кто-то из сослуживцев и сказал печальным голосом:
   -- Господа, Ефимов умер.
   -- Туда ему и дорога! -- закричали многие.
   -- Так. Да кто-то будет сержантом.
   -- Да кому же быть, как не Коницыну. Ведь он старший.
   -- Что еще мячики скажут? Завтра будут баллотировать. Я стоял на вестях в канцелярии. Адъютант писарю указ сказывал, чтобы завтра со всего полка сержантов собрать к нам нового сержанта выбирать.
   Это обстоятельство разрушило общее веселие; как в кардинальском конклаве, все бросились задабривать избирателей. Артель в минуту опустела. Остался только Иван да Ерема, и, как было поздно, помоляся, оба легли спать. Ерема скоро заснул. Иван еще лежа молился о спасении Домны от греха и позора.
   Рано поутру барабанный бой возвестил Ингерманландскому полку сбор. В походной церкви собрались штаб и обер-офицеры и сержанты того полка. По окончании литургии сержанты вышли вперед, на небольшом налое покоилось Евангелие. Полковой священник читал с печатной бумаги присягу, сержанты, подняв персты, громко за ним повторяли: "Я, нижеименованный, обещаюся и клянуся Всемогущим Богом, что по его царского величества указу определенное ныне баллотирование в произвождении представленных чинить мне ни для какой страсти, свойства, дружбы или вражды, но по самой истине, как я пред Богом и страшным Его судом в том ответ дать могу и как суще мне Господь Бог да поможет, аминь".
   После церемонии весь штаб и сержанты при полном сборе полка отправились в полковую канцелярию. Адъютант поставил на большой стол ящик с занавесками и тремя раскрашенными трубами. На особом блюде лежали суконные мячи числом двадцать три.
   -- Вот видите! -- сказал полковник сержантам.-- Клялись вы Богу и государю избрать по совести сержанта во вторую роту из той же роты солдат. Вам прочтут список рядовых по старшинству поступления на службу. Когда вам прочтут имя, вы возьмете эти мячи, протянете руку под занавеску и бросите мяч, каждый особо, чтобы другой не видал, направо, налево или середину. По правую, видите, белая труба: если туда бросишь мяч, значит, признаешь того солдата достойным сержантской ранги; по левую -- черная труба: туда бросай на недостойных, а ежели заподлинно чего не ведаешь, а сомнительство на того солдата имеешь или считаешь другого той ранги достойнейшим, пускай мяч в середину, в зеленую трубу. Благослови, Господи! Читай!
   Сержанты перекрестились. Адъютант прочел:
   -- Авдей Коницын, в службе с 708-го года, из дворян.
   Сержанты по очереди подходили к ящику и бросали мячи. Открыли ящик сомнительных -- 15, недостойных -- 18.
   Операция сия повторилась несколько раз. Адъютант отмечал число баллов и продолжал перекличку:
   -- Иван Иванов сын Иванов, в службе с 713-го. Из даточных.
   Все двадцать три мяча очутились в белой трубе. Дальнейшая баллотировка утвердила только преимущество Ивана пред прочими товарищами. Полковник приказал его кликнуть и, собственноручно отдав ему сержантскую трость, приказал не медля вступить в должность, не ожидая указа из Коллегии.
   Можно себе представить, в какую досаду приведена была вся артель. Многие плакали. Но Володя был совершенно счастлив.
   "То-то мне пойдет житье! -- думал он: -- оно правда, Коницын из дворян, да все-таки не покормишь, не напоишь -- серчает. А Ванька у меня -- держи ухо востро! Свой человек. Знатно!"
   И на радости осушил последнюю флягу смородиновки. В это самое время вошел Иван.
   -- Смирно! -- сказал он тихим, робким голосом. Все засмеялись. Иван смутился, взглянул на икону, перекрестился и сказал с какою-то торжественностью:
   -- Богу и царю присягал я! Вы мне не указ! Смирно, говорю вам!
   -- Тише, Ванька! -- закричал кто-то из солдат.-- Мы тебя уймем.
   -- Вот я тебя уйму,-- отвечал Иван, и палка обновилась и распространила ужас на всю артель.
   -- В пятом часу на экзерцир-плац, на учение! -- сказал Иван и ушел. Все пристали к Володе и просили его протекции. С нахальным смехом, лежа вверх брюхом, отвечал Володя: кому "хорошо", кому -- "посмотрим", кому -- "что дашь?", и заснул в чаду своего величия. Наступил и пятый час. Солдаты уходили на назначенное место, артель пустела. Последний собрался на учение Коницын, взял ружье и стал будить Володю.
   -- Не замай,-- закричал Володя,-- спать хочу.
   -- Пора на учение!
   -- Так ступай, а за меня пусть Ванька ружьем артикул выбрасывает.
   Перевернулся и заснул. Коницын ушел один. Не прошло и пяти минут, Ерема разбудил Володю.
   -- Ступай, Володимер Степаныч, сержант зовет.
   -- Ах ты, лошадиная харя! Видно, я мало тебя в конюхах бил. Пошел!
   Еремей ушел и воротился.
   -- Володимер Степаныч, вставай! Сержант сердится.
   -- Смотри, чтоб я не рассердился.
   -- Да он наказывал, чтобы я тебя волей-неволей на учение привел.
   -- Поди и скажи Ваньке, что я спать хочу.
   -- Барин! Худо будет, как сержант сам придет!
   -- Пускай попытается! Я ему рыло намозолю. Вон!
   Пришел и сержант и с ним Ерема да еще солдат.
   -- Володимер Степаныч! Служба не воля! Ступай!
   -- Ах ты, холоп окаянный! С кем ты разговариваешь?
   -- С тобою, барин! Прошу тебя, не доводи меня по артикулу поступить.
   -- Я тебе такой артикул задам, что за ушами затрещит.
   -- Видит Бог, я не Иван, а сержант государев. По присяге пойду. Палкой подниму.
   -- Палкой! -- Володя вскочил и размахнулся по старой привычке весьма ловко, но сержантская трость -- волшебный жезл! -- так и пошла гулять по нежным косточкам Володи. Сержант сам зажмурился, а все бьет, да тузит, да приговаривает:
   -- Не могу, Володимер Степаныч, видит Бог, присягал! Не сердись, барин! Не я бью, служба бьет.
   И трость продолжала ревностно нести службу. Стыд, унижение, а паче физическая боль одолела. Володя выскочил из артели и опрометью бросился бежать.
   Варвара Сергеевна только что оздоровела и после продолжительной болезни в первый раз вечеряла или полудничала, не знаю как правильно назвать трапезу между обедом и ужином. Перед нею стояло большое блюдо оладий и кувшин квасу. Откусив лучшую по усмотрению часть оладьи, остатки подавала она то карлицам, то собачонке в очередь. Кошка сидела возле Варвары Сергеевны и весьма искусно лапой приближала к себе какую-то отсталую оладью. Варвара Сергеевна забавлялась. Вдруг вбежал в покой Володя без верхнего платья, даже без помочей, весь избитый, в слезах, с растрепанными волосами. Оладья выпала из рук Ландышевой; стол, кошка, собачонка, карлицы -- все было опрокинуто.
   -- Что с тобой, Володя! -- закричала она.-- Видно, морить уже стали! Рассказывай, рассказывай!
   -- Да зачем ты меня сюда привезла! Всему ты виновата. Не могла ты меня где ни есть спрятать? А еще мать! И не вступишься! Ванька, наш холоп, меня бьет, а ты сидишь да оладьи убираешь. Коли ты ему глаз не выцарапаешь али на конюшне не отдерешь, так я не сын тебе, слышишь, не сын! Я тебя из дому выгоню! Все мое! Отцовское! Мне твоего не нужно!
   -- Да как же это посмел Ванька?
   -- Да уж не умничай! Прибил! Погляди, синяки по всему телу...
   -- Что ты, что ты, Володя? Красно маленько, да и полно... Да все-таки, как он это на душу такой грех взял, ведь ему поп на духу не отпустит!
   -- Да полно врать! Поди, жалуйся!
   -- Да кому я стану жаловаться? Видишь, тут все заодно. Разве к государю?
   -- Ступай к государю, куда хочешь, только мне Ваньку уйми!
   -- Быть по-твоему! Пойду к государю. Палашка, одеваться.
   Происшествие, нами описанное, случилось на Вербной неделе Великого поста. Государя не было в резиденции. Ожидали к Страстной неделе. Затаив злобу, убежденная, что все действуют заодно противу ее Володи, и потому скрывая свое намерение, Варвара Сергеевна приказала Ефремычу написать рапорт в полк, что Володя болен и потому остается у нее до выздоровления. Но присланный для освидетельствования полковой лекарь нашел больного весьма здоровым и к службе годным и настоятельно требовал явки немедленно в полк, угрожая судом и следствием. Нечего делать. Ландышева отпустила сына со слезами, приговаривая:
   -- Что будешь делать с этими разбойниками? Потерпи, Володя, до Страстной, только гляди, чтобы нехристи тебе как ни есть синяков не заговорили, а то и государю показать будет нечего.
  

IX

АУДИЕНЦИЯ

  
   Государь приехал. Скоро распространилась весть о его прибытии. Варвара Сергеевна с утра еще забралась на набережную нового Зимнего дома и глядела пристально на второе с угла окно, где была рабочая его величества. Кто-то поглядел в окошко, Ландышева отвесила земной поклон, привстала, никого не было. Опять кто-то показался ей у окна, и опять поклон. Кланялась Ландышева, кланялась, да и выкланялась. Кто-то подошел к ней сзади и, ударив по плечу, сказал ей ласково:
   -- Что тебе нужно? Я здесь.
   То был сам государь. Он возвращался пешком из Адмиралтейства. Ландышева оторопела и бормотала несвязно:
   -- Ванька, государь, того, Володю, изводит... дворянин...
   -- Успокойся,-- сказал государь,-- и расскажи толком.
   -- Батюшка, надежа-государь! -- взвыла Ландышева.-- Не вели обижать моего Володю; мой же холоп его бьет; я же тебе его на службу подарила, а он своего вотчинника до полусмерти убил.
   -- Да за что!
   -- Как за что, батюшка надежа-государь! А за то, что его, холопа, сержантом сделали.
   -- А сын твой кто?
   -- Солдатом в Гермалайском полку, так фискалы указали.
   -- А как зовут твоего сына?
   -- Володей, батюшка надежа-государь, Володей.
   -- Фамилия?
   -- Не знаю, батюшка надежа-государь, не знаю.
   -- Прозвище?
   - Ландышев.
   -- Знаю,-- сказал государь, нахмурясь.-- Это на него девка крепостная Пазухину жаловалась.
   -- Жаловалась? Ах она, бестия! Да как же она на своего господина жаловаться посмела? Дам же я ей, только дай мне с окаянным сержантом управу.
   -- Дам, дам! -- сказал государь.-- Ступай за мной.
   Ободренная ласкою государя, Варвара Сергеевна шла бодро позади и говорила без умолку о нанесенной ей обиде. Государь вошел на крыльцо и оглянулся.
   -- Погода что-то хмурится,-- сказал царь.
   -- Хмурится, надежа-государь. Дождик будет, да, чай, к празднику разгуляется. Еще неделя с днем, много воды уйдет, время будто на лыжах, не успеешь каравай испечь, а уж и к заутрени звонят. Так на свете все, надежа-государь.
   Государь вошел в сени. Ландышева за ним.
   -- Обожди здесь! -- сказал государь и пошел наверх по дубовой лестнице. В сенях швейцар его величества указал ей на скамью, но Ландышева отвечала:
   -- Ничего, батюшка, постоим, ноги у меня свои, лишь бы Ваньку мне позволил государь на конюшне отодрать, а Домне за донос будет масляница. Она, окаянная, этого Пазухина наслала. Постой, погоди. В субботу, перед самым праздником, разделаюсь.
   Долго прождала Варвара Сергеевна в сенях царских. Кого она тут ни видала. И генералы, и штатс- и гоф-дамы, и царицы, и принцессы, как тени, мелькали пред обаянною Ландышевой... Наконец и ноги, и внимание Варвары Сергеевны утомились.
   -- Послушай,-- сказала она швейцару,-- не знаю, как тебя величать, генералом или полковником. Видно, государь про меня забыл. Сходи-ка да напомни. Стоять прискучилось.
   Швейцар в ответ протянул табакерку и сказал:
   -- Пожалуй, понюхай! Новой выделки табак.
   Варвара Сергеевна перекрестилась, отплюнулась и так громко чихнула, что швейцар сказал ей:
   -- Этак ты сама про себя докладываешь.
   "Все заодно",-- подумала Ландышева и невольно приуныла. Вдруг двери со двора отворились и вошли в полной форме сержант Иванов и солдат Ландышев. С лестницы сбежал денщик и позвал всех троих к государю. Кабинет его величества был весь из дуба; стол, полки, оконные рамы, пол, двери -- все было дубовое. На полках много книг и бумаг, на столе глобус и также книги и бумаги. Государь стоял у окна и читал какое-то письмо. Когда вошли наши знакомые, государь тотчас к ним обратился и сказал ласково:
   -- А! Это ты, Иванов? За что ты изволил бить этого Володю?
   -- За ослушание твоего указа!
   -- Какого?
   Сержант рассказал все дело слово от слова. Простосердечие, доброта и уважение к службе весьма понравились Петру.
   -- Как же ты бил его? -- спросил государь.
   -- Как ты указал, государь...
   -- Да как же это, я что-то не помню! -- сказал государь, улыбаясь, и кивнул Ивану рукой.
   -- Да вот ни дать ни взять так, ваше величество,-- отвечал сметливый сержант, и палка возобновила свои похождения по спине Володимера Степановича. Государь рассмеялся и сказал:
   -- А что же ты бил, да не приговаривал?
   -- Приговаривал, ваше величество,-- и снова принялся бить Володю, приговаривая:
   -- Не ослушайся, Володимер Степаныч! Прости, барин, не я бью, служба бьет. Вот так я бил его, государь!
   Володя в ужасе пятился, но Варвара Сергеевна завизжала на сто голосов.
   -- Видишь, старуха! -- сказал государь.-- Какой Ванька-то твой озорник: в моем присутствии не унимается. Я советую тебе поскорее отойти, дабы и тебе чего от него не досталось. За непослушание везде бьют.
   Государь ушел во внутренние покои. Ландышева схватила сына и потащила вон из кабинета.
   -- Все, все заодно! -- с плачем говорила она, спускаясь с лестницы. Иван почтительно шел сзади, и когда все трое очутились на улице, Иван подошел к Ландышевой и, поклонясь низко, сказал:
   -- Матушка барыня, госпожа моя милостивая, заставь вечно Богу за себя молить, отдай Домну.
   -- А не будешь бить Володю?
   -- Буду, матушка. Не я бью, служба бьет!
   -- Так не видать же тебе Домны; до смерти засеку. Не будешь бить Володи.
   -- Буду, матушка. Не могу не бить. Он лентяй, пьяница, игрок и ослушник. Буду бить, пока не исправлю. Богу и государю присягал. Прости, матушка, худо будет на том свете нам повстречаться...-- сказав это, Иванов пошел своей дорогой.
   -- Ах он, холоп! -- сказала Ландышева, всплеснув руками,-- как будто и его на тот свет пустят. Видишь, в сержанты попал, так уж и в дворяне лезет! Постой же, за все про все вымещу на Домне.
  
   Варвара Сергеевна застала у себя гостя. Алексей Степанович Зыбин ожидал ее с царским указом. Отвел хозяйку в образную, сказал ей что-то, вышел оттуда с бумагой, кликнул Домну и сказал ей сухо:
   -- Вот тебе вольная! Живи у меня, пока Иван все к свадьбе исправит!
   Домна бросилась благодарить барыню, но Варвара Сергеевна собственноручно вытолкала ее за двери, приговаривая:
   -- Вон, негодная! Не хочу держать тебя, развратница, язык у тебя отсохнет, сплетница! Ты моего сына в солдаты отдала! Вон! Вон! Знаю вас! Все вы заодно!
  
   1841
  

СПРАВКА ОБ АВТОРЕ

  
   Кукольник Нестор Васильевич (1809--1868) -- романист, поэт, художественный критик. Один из популярнейших литераторов николаевского времени. Его перу принадлежат романтические исторические драмы (среди них "Рука всевышнего отечество спасла", "Генерал-поручик Паткуль", "Князь Даниил Дмитриевич Холмский", "Торквато Тассо"), исторические романы, повести, преимущественно из эпохи Петра Великого ("Капустин", "Сказание о синем и зеленом сукне", "Позументы", "Прокурор" и др.). Издавал сборники "Сказка за сказкой" (1841--1844), "Художественную газету" (1836--1841), "Иллюстрацию" (1845--1847).
  

ИСТОЧНИК ТЕКСТА

  
   Сержант Иван Иванович Иванов, или Все заодно. Впервые: Сказка за сказкой. Спб., 1841. Печатается по тексту первого издания.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru