Lib.ru/Классика: Ларош Герман Августович. Сочинения Я. П. Полонского, три тома. Спб. 1869

Сочиненія Я. П. Полонскаго, три тома. Спб. 1869.

Поэзія не процвѣтаетъ въ наши дни, это неоспоримо; за то намъ предлагается теорія, будто никакая поэзія намъ и не нужна, будто поэзія можетъ въ наши дни интересовать только умственныхъ младенцевъ или старцевъ впавшихъ обратно въ младенчество. Доискиваться причинъ, отрывать корни этого ученія о безполезности и несовременности поэзіи, ученія которое у насъ проповѣдуется такъ громко, повело бы насъ слишкомъ далеко; но нельзя не остановиться на его плодахъ и послѣдствіяхъ. Политическія и соціальныя бредни юности проходятъ съ лѣтами и опытомъ, разбиваются о знаніе дѣйствительной жизни, замѣняясь мнѣніями болѣе объективнаго и умѣреннаго свойства. Но какіе прожитые годы, какая житейская мудрость въ состояніи исправить разъ усвоенныя воззрѣнія на искусство, доказать необходимость для человѣчества поэзіи и музыки, скульптуры и живописи? Въ года воспріимчиваго увлеченія, въ года искреннихъ и горячихъ порывовъ, вы заблагоразсудили задавить въ себѣ всякую потребность изящнаго, всякое стремленіе къ красотѣ и идеалу. Когда они у васъ воскреснутъ? Вы убили въ себѣ цѣлую область духовной жизни, вы обрекли на смерть способности, зародыши которыхъ, быть-можетъ, существовали у васъ; но въ жизни можно обойтись и безъ этихъ способностей, и отсутствіе ихъ не выражается никакимъ матеріальнымъ, осязательнымъ вредомъ. Кто разъ заглушилъ въ себѣ чувство изящнаго, тотъ можетъ быть почти навѣрное убѣжденъ что оно у него не оживетъ. Это чувство и безъ того слабо у большинства людей; врожденное художественное пониманіе составляетъ такое же рѣдкое явленіе какъ и творческій художественный талантъ, и большинство обыкновенно выражаетъ свои эстетическія потребности (если ихъ можно назвать этимъ именемъ) въ формѣ жажды комфорта и роскоши, или склонности къ удовольствіямъ и развлеченіямъ. Но толпа склонна перенимать видѣнное и подражать тому что ее поражаетъ. Гдѣ учители и руководители ея умственной жизни благоговѣйно относятся къ тому или другому предмету, тамъ и въ толпу прокрадывается безсознательная увѣренность въ его высокомъ, священномъ значеніи. Читающая масса не чувствуетъ поэзіи съ тою глубиной и живостью съ какою чувствуютъ ее избранныя натуры; ей не можетъ быть доступна каждая тонкая черта въ твореніяхъ какого-нибудь глубокомысленнаго художника. Но если эта толпа признала васъ своимъ учителемъ, если она довѣрчиво слушаетъ вашъ голосъ, выказывайте во всѣхъ вашихъ писаніяхъ, во всякомъ вашемъ отзывѣ глубокое уваженіе къ изящнымъ сторонамъ человѣческаго творчества, и въ толпѣ, кромѣ людей безсмысленно повторяющихъ ваши непонятыя ими фразы, людей о которыхъ не стоитъ говорить, непремѣнно найдутся и такіе которые захотятъ постигнуть смыслъ и причину этого уваженія, которые пожелаютъ ознакомиться съ произведеніями поставляемыми вами на такую высоту, перечитать, пересмотрѣть, переслушать ихъ, вдуматься въ нихъ, понять ихъ форму и внутреннее содержаніе. Пушкинъ пріобрѣтетъ новыхъ читателей; картинныя галлереи оживятся посѣтителями незнающими живописи, но увлеченными и пораженными вашимъ энтузіазмомъ, когда вы говорите о Рафаэлѣ. Иной результатъ когда критика поставитъ своею задачей распространять и укоренять въ читателяхъ мнѣніе что искусство можетъ развѣ только служить средствомъ для пустяшнаго, хотя и занимательнаго времяпровожденія. Такая критика самымъ успѣшнымъ образомъ можетъ способствовать засоренію эстетической струйки въ тѣхъ читателяхъ у которыхъ она и отъ природы была не слишкомъ сильна, но однако представляла возможность правильнаго развитія. И эту-то задачу критическій отдѣлъ нѣкоторой части нашей печати уже нѣсколько лѣтъ преслѣдуетъ со рвеніемъ достойнымъ лучшаго предмета и съ успѣхомъ въ средѣ мало развитой и поверхностно образованной публики. Люди лишенные какъ врожденнаго чутья, такъ и основательнаго образованія, люди равнодушные къ прекрасному и не имѣвшіе даже случая познакомиться съ его величайшими образцами, читаютъ въ журналѣ оправданіе своего грубаго безвкусія, читаютъ отрицаніе того самаго искусства пониманіе котораго такъ туго имъ давалось. Узнавъ что предметы казавшіеся имъ такими туманными и недоступными оказываются совершенно вздорными и пошлыми, люди эти не безъ чувства внутренняго удовлетворенія удостовѣряются что ихъ собственное нерасположеніе къ этимъ предметамъ происходило не отъ неразвитости, какъ они скромно думали, а напротивъ, отъ современности ихъ штандпункта. Имъ остается только успокоиться насчетъ собственныхъ способностей, знаній и вкуса. Что было бы еслибъ имъ, на мѣсто отечественнаго журнала послѣдняго десятилѣтія, попалась въ руки дѣльная и интересная книга объ исторіи какого-нибудь искусства или объ отдѣльномъ великомъ творческомъ дѣятелѣ? Увидавъ бездну между собственнымъ пониманіемъ искусства и пониманіемъ автора книги, многіе почувствовали бы себя неловко- многіе стали бы искать средствъ пополнить эту бездну, стали бы собирать матеріалы для ознакомленія съ искусствомъ; а изъ этихъ многихъ нѣкоторые, лучше одаренные, непремѣнно увлеклись бы новымъ открывшимся предъ ними горизонтомъ, освоились бы съ найденнымъ ими міромъ и на всю жизнь полюбили бы тѣ возвышенныя наслажденія, самое существованіе которыхъ незадолго предъ тѣмъ было имъ неизвѣстно. Вліяніе печати въ предположенномъ нами случаѣ могло бы быть громадно въ смыслѣ положительномъ. Къ сожалѣнію, у насъ оно значительно въ смыслѣ отрицательномъ. Современнымъ упадкомъ художественнаго вкуса и пониманія мы не мало обязаны печати, посвятившей не мало труда на преслѣдованіе всякаго проблеска поэтическаго чувства или творческой фантазіи.

Упадокъ этотъ существуетъ, и вожди и глашатаи той критики которая въ искусствѣ видитъ какое-то орудіе либеральной морали, -- полезное на столько на сколько оно посвящаетъ себя популяризаціи прогрессивныхъ прописей, -- не пропускаютъ случая заклеймить презрѣніемъ и насмѣшкой всякую попытку на выходъ изъ теперешняго положенія, будь эта попытка сдѣлана въ формѣ критическаго протеста, или въ формѣ творческаго акта. Современному русскому писателю нужна нѣкоторая доля мужества, le courage de ses opinions, чтобы, среди этого дружнаго крика враговъ чистаго искусства, рѣшиться написать лирическое стихотвореніе, поэму, переводъ изъ древняго поэта, словомъ, какое бы то ни было произведеніе беллетристики въ которомъ негдѣ помѣстить ни самодуровъ-отцовъ, ни угнетенныхъ дочерей, ни просвѣщенныхъ сыновей, ни жестокихъ баръ, ни плачущихъ мужиковъ. Такъ какъ мужествомъ обладаютъ немногіе, то число такихъ поэтовъ, не задающихся гражданскими мотивами въ духѣ Дѣла,замѣтно рѣдѣетъ, и все глуше и безплоднѣе становится изолированное положеніе тѣхъ которые еще остались вѣрны старому знамени. Для людей отнюдь не видящихъ спасенія русской литературы и русскаго общества въ исключительномъ распложеніи обличительной поэзіи или этнографическихъ этюдовъ съ тою же обличительною цѣлью; для людей видящихъ серіозное и несомнѣнно-полезное значеніе въ каждомъ вдохновенномъ, художественно-цѣльномъ созданіи, эти немногіе, но вѣрные служители чистаго искусства являются еще почтеннѣе, еще симпатичнѣе, еще дороже. Мы знаемъ, развертывая книжку стихотвореній не посвященныхъ задачамъ которыя теперь ставитъ "реальная" критика, какая участь ждетъ эту книжку отъ фаланги реальныхъ критиковъ; мы знаемъ какъ одинокъ будетъ голосъ сочувствія который могутъ встрѣтить эти стихотворенія. И если мы дошли до этого сознанія, то тѣмъ болѣе дошелъ до него самъ поэтъ. Самъ поэтъ зналъ что на его ремесло наложено клеймо насмѣшки, что кругъ его поклонниковъ рѣдокъ, робокъ и нерѣшителенъ; что громче раздаются голоса враговъ и ненавистниковъ всякой поэзіи. Если онъ, несмотря на это сознаніе продолжаетъ творить, не обращая вниманія на наставленія лжереалистовъ и не куряимъ ѳиміама,-- мы въ правѣ заключить въ немъ сильно призваніе, что помимо мѣры его врожденнаго таланта и болѣе или менѣе счастливаго развитія, стремленіе его чисто, возвышенно и какъ нельзя болѣе заслуживаетъ сочувствія со стороны друзей идеала и вѣчной красоты.

Мысли подобныя этимъ намъ неоднократно приходили во время чтенія Сочиненій Я. П. Полонскаго, недавно вышедшихъ въ новомъ трехтомномъ изданіи, довольно опрятномъ, хотя и не слишкомъ полномъ. Г. Полонскій нѣкогда пользовался большимъ сочувствіемъ со стороны нашихъ "передовыхъ" людей: въ 1859 г. Добролюбовъ, этотъ праотецъ нашего такъ-величаемаго реализма, написалъ въ Современникѣ о нашемъ поэтѣ статью отличающуюся не только вполнѣ дружескимъ тономъ, но и объективнымъ изученіемъ характера его таланта. Но съ 1859 года утекло много воды, и теперешніе реалисты сдѣлались суровы и неумолимы къ стихамъ, даже къ тѣмъ которые бралъ подъ свое покровительство ихъ величайшій авторитетъ -- Добролюбовъ. То колебаніе по отношенію къ поэзіи и поэтамъ которое замѣтно у Добролюбова каждый разъ когда ему приходилось разбирать книжку стихотвореній давно побѣждено его болѣе рьяными и менѣе задумывающимися преемниками. Этимъ господамъ новая появляющаяся книжка стиховъ не причиняетъ уже никакихъ сомнѣній: она служитъ только къ тому чтобы съ новою силой возжечь въ нихъ огонь отрицанія. Правда, любящая и беззлобная муза г. Полонскаго менѣе всего способна возбудить вражду или негодованіе. Чрезвычайно симпатичная кротость его натуры видна въ особенности тамъ, гдѣ онъ изображаетъ представителей мнѣній противоположныхъ его собственнымъ. Свойство это тѣмъ замѣчательнѣе что г. Полонскій поэтъ въ высшей степени отзывчивый, съ явнымъ и весьма серіознымъ интересомъ слѣдящій за движеніемъ современной мысли, и посвятившій многіе изъ своихъ стиховъ выраженію своего личнаго отношенія къ этому движенію. Правда что, при очевидной начитанности и многосторонности, поэтъ нашъ страдаетъ нѣкоторою нерѣшительностью въ собственномъ складѣ воззрѣній. Онъ сознаетъ въ себѣ это послѣднее свойство и съ замѣчательною откровенностью высказывается по этому предмету въ слѣдующихъ стихахъ (т. I, стр. 92).

Впередъ и впередъ! вся душа моя въ пламени

За правду я биться готовъ,

Готовъ умереть, но у каждаго знамени

Съ друзьями встрѣчалъ я враговъ:

Друзья ополчились на ложь ненавистную,

Враги молча думали думу корыстную.

Тамъ мира друзья, подъ эгидой воителей,

Точили, какъ мальчики, ножъ!

Здѣсь хитрый обманъ ждалъ себѣ покровителей

Среди ненавидящихъ ложь....

И правду любилъ я, ни въ комъ не увѣренный;

Друзьямъ и врагамъ руки жалъ какъ потерянный.

Поэтъ много читалъ, много обдумывалъ, встрѣчался со многими ученіями, знакомился со всѣми партіями, но ни къ одной не рѣшился пристать: во всякой, рядомъ съ чертами сочувственными, онъ видитъ и такія которыя вселяютъ ему отвращеніе. Такое отношеніе къ партіямъ и знаменамъ является у людей въ высшей степени, добросовѣстныхъ, скрупулезныхъ, въ душу которыхъ каждое новое свѣдѣніе приноситъ новое сомнѣніе, которые какъ только соберутся изречь какой-либо приговоръ, сейчасъ же вспоминаютъ всѣ аргументы приведенные противъ него и останавливаются недоумѣвая предъ силой этихъ аргументовъ. Свойство это гибельно для публициста или для оратора: только вполнѣ послѣдовательно проведенное, ни предъ какими выводами не робѣющее, со всѣми колебаніями покончившее убѣжденіе даетъ въ этихъ сферахъ право на вниманіе и уваженіе тѣхъ къ кому обращается изустное или печатное слово. Односторонній фанатикъ партіи еще можетъ, въ данный моментъ историческаго движенія, принести свою долю условной, временной пользы: но робкій и сомнѣвающійся эклектикъ, согласный со всякимъ въ чемъ-нибудь и ни съ кѣмъ не согласный вполнѣ и во всемъ, никогда не добьется вліянія, никогда не будетъ ни услышанъ, ни замѣченъ. Совсѣмъ другое дѣло поэтъ. Нѣкоторая часть нашей современной критики, правда, и поэту навязываетъ требованіе чтобъ у него прежде всего господствовало "ясное и опредѣленное мировоззрѣніе," вѣроятно для того чтобъ его удобнѣе было похвалить за передовой или выругать за отсталый образъ мыслей. Но въ томъ-то и дѣло что критики этого рода ни о чемъ такъ не хлопочутъ какъ о передѣлкѣ всѣхъ поэтовъ въ либеральныхъ публицистовъ. Если же признать за поэтомъ особыя, ему одному свойственныя права и обязанности, то нельзя не допустить, что на ряду съ величайшею неопредѣленностью политическихъ или какихъ бы то ни было мнѣній могутъ ужиться глубокое знаніе человѣческой природы, даръ характеристики, оригинальность мыслей и выраженія, единство формы и прелесть подробностей, словомъ, качества которыя мы позволимъ себѣ считать болѣе важными для поэта нежели присутствіе въ немъ той или другой формулованной доктрины. Признаемся, мы нисколько не были бы обрадованы еслибы въ сочиненіяхъ г. Полонскаго нашли болѣе типически выраженный духъ партіи, но менѣе поэтическаго дарованія. Мы даже думаемъ что неопредѣленность и склонность къ нейтральности мнѣній лежитъ въ натурѣ этого поэта и слѣдовательно должна браться въ разчетъ при характеристикѣ его дарованія. На произведеніяхъ г. Полонскаго лежитъ печать какого-то неистощимаго добродушія и благодушія. Читая его, вы чувствуете что имѣете дѣло съ писателемъ который очевидно очень многое любитъ (и любитъ не страстно, а съ тою мягкостью и нѣжностью которыя его всегда отличаютъ), но ничего или почти ничего не ненавидитъ, и къ самому отталкивающему явленію относится со снисхожденіемъ и прощеніемъ. Читатели, конечно, помнятъ его живо и весело написанный расказъ Женитьба Атуева, напечатанный въ Русскомъ Вѣстникъ за 1869 годъ (и не вошедшій въ настоящее собраніе его сочиненій). Разказъ этотъ вводитъ насъ въ среду нигилистовъ которая, повидимому, должна была бы возбуждать ненависть и негодованіе такой художественной натуры какъ натура даровитаго поэта. Но въ томъ-то и дѣло что художественная натура вообще, прежде чѣмъ ненавидѣть человѣка партіи, любитъ человѣка, и только благодаря этой возвышенной любви къ вѣчной человѣческой природѣ со всѣми ея временными, случайными уклоненіями и слабостями способна воспроизводить эту человѣческою природу съ тою живостью и правдой безъ которой нѣтъ художественнаго произведенія. Г. Полонскій же такъ богатъ этою любовью, составляющею достояніе всякаго истиннаго художника, но въ весьма различной мѣрѣ, что способенъ съ самою спокойною и свѣтлою объективностью изобразить такіе кружки и такихъ людей къ которымъ другой поэтъ, быть-можетъ, невольно отнесся бы съ раздраженною антипатіей, сдѣлавшею бы всякое художественное изображеніе невозможнымъ. Сколько ни слышенъ въ названной сейчасъ повѣсти затаенный смѣхъ автора надъ пустозвоннымъ фразерствомъ, надъ непереваренными принципами его героя, но онъ отдѣлываетъ его фигуру съ постояннымъ тщаніемъ, и даже, мало того, относится къ нему не безъ нѣкоторой нѣжности. Обще-человѣческія свойства его героя интересуютъ и автора, и читателя несравненно болѣе нежели политико-соціальный кодексъ котораго придерживается Атуевъ. Добрый малый и влюбленный мужъ гораздо важнѣе въ этой фигурѣ нежели рьяный соціалистъ. Дозодя своего нигилистическаго героя чрезъ цѣлый рядъ непослѣдовательностей до окончательнаго абсурда, авторъ ни разу не дѣлается обвинителемъ, ни р зу не кидается въ аргументацію или въ безполезную мораль, а исключительно руководствуется своимъ психологическимъ знаніемъ и тактомъ. Въ Сочиненіяхъ нашего поэта, изданныхъ теперь, есть (томъ I, стр. 213--291) другая повѣсть, на которую мы обратимъ вниманіе. Она носитъ заглавіе Тифлисскія сакли. Въ этой замѣчательно-талантливой, интересной и колоритной повѣсти, въ совершенно другой формѣ и по совершенно другому поводу, выступаетъ та же любовь къ человѣку которая разлита надъ всѣми произведеніями г. Полонскаго и составляетъ одну изъ самыхъ привлекательныхъ ихъ чертъ. Въ Тифлисскихъ сакляхъ изображенъ характеръ одаого Грузина, глупаго и полудикаго ^человѣка, очень молодаго, очень бѣднаго и чрезвычайно влюбленнаго. Несмотря на свою бѣдность, этотъ грузинскій jeune premier безумно щедръ для предмета своей страсти; всѣ его щедроты принимаются съ благодарностью, но его постоянная робость имѣетъ послѣдствіемъ самую плачевную неудачу его любви и вмѣстѣ съ тѣмъ глубокое, окончательное паденіе любимой имъ женщины. Надобно прочесть эту повѣсть чтобъ увидѣть и оцѣнить то глубоко-гуманное, теплое и любящее чувство, съ которымъ авторъ постоянно относится къ лицамъ этой грустной исторіи, людямъ живущимъ самою не похожею на нашу и непонятною для насъ жизнью, чуждымъ всякаго слѣда умственныхъ интересовъ, вращающимся въ кругу почти исключительно животныхъ побужденій, но при всемъ своемъ варварствѣ имѣющимъ свои радости и огорченія, свои страсти, свои трагедіи. Петербургскій нигилистъ и тифлисскій грузинскій писарь равно близки сердцу автора, который видитъ въ нихъ не ихъ внѣшнюю, культурную оболочку, но скрытую подъ нею общую имъ человѣческую природу, тѣ вѣчные мотивы любви и ненависти, себялюбія и самопожертвованія, страсти и ревности, которые равно присущи и европейскому журналисту, и восточному дикарю.

Такая же гуманная доброта, выраженная съ неподдѣльною теплотой и простотой, проникаетъ собою и Разказъ вдовы (Сочиненія Я. П. Полонскаго, томъ III, стр. 201--237). Этотъ разказъ не менѣе предыдущихъ характеристиченъ для нашего поэта. Дѣло идетъ объ одномъ изъ тѣхъ непримиримыхъ диссонансовъ жизни которые такъ часто разрушаютъ гармонію и счастіе нашего внутренняго міра, которые ложатся страшнымъ гнетомъ на наше существованіе, въ тщетной борьбѣ съ которыми изнемогаютъ лучшія силы. Человѣкъ среднихъ лѣтъ, сильно побившій, но сохранившій отъ своей первой молодости необузданныя страсти и порывы, притомъ взбалмошный и эгоистическій, женился на одной изъ тѣхъ тихихъ и застѣнчивыхъ, повидимому холодныхъ дѣвушекъ, у которыхъ необычайная сила, глубина и живучесть чувства, постоянно и стыдливо скрываемыя, только увеличиваются отъ невозможности внѣшняго изліянія; на дѣвушкѣ полюбившей его на всю жизнь, но надоѣвшей ему едва ли не на слѣдующій день послѣ принятія его предложенія. Они живутъ всего одинъ мѣсяцъ, по прошествіи котораго онъ умираетъ: но въ этотъ мѣсяцъ молодая женщина успѣваетъ испытать всю горечь своего безвыходнаго несчастія, дѣлается свидѣтельницей его рѣзкихъ переходовъ отъ одного настроенія къ другому, его дикихъ капризовъ, убѣждается въ его равнодушіи къ ней и непостоянствѣ. Обозначать ли еще, послѣ всего приведеннаго, ту точку на которую долженъ стать суровый моралистъ, нелицепріятный судья этого разлада? называть ли чью сторону онъ долженъ принять? Но поэтъ не принимаетъ ничьей стороны, хотя онъ, конечно, не менѣе насъ, читателей, чувствуетъ трагическую сторону этого брака. Разказъ объ этомъ человѣкѣ, такъ быстро и такъ безвозвратно сдѣлавшемъ женщину несчастною, вкладывается именно въ уста его вдовы. Она сохранила о немъ если не тихое и свѣтлое, то самое восторженное, экзальтированное воспоминаніе: она твердо рѣшилась не выходить замужъ вторично и любитъ умершаго столько же или, быть-можетъ, больше нежели она любила живаго. Вся вина этого человѣка предъ ней является смягченною въ пристрастномъ изложеніи горячо любящей женщины. Трагичность факта не скрадывается, но дополняется его необходимостью: предъ вами является не обвиненный, не подсудимый, а цѣльный человѣкъ, индивидуальная натура со всѣми условіями въ ней коренящимися, натура изображенная съ любовью, даже съ благоговѣніемъ. Мы не скажемъ что разказъ объ этомъ фактѣ развился у г. Полонскаго въ великое художественное произведеніе, мы даже находимъ что онъ далеко не почерпалъ глубину интересной психологической задачи которую онъ себѣ здѣсь поставилъ; мы обращаемъ вниманіе главнымъ образомъ на особенную постановку вопроса избранную поэтомъ, на постановку, въ которой еще разъ выразилась неизмѣнная черта его характера какъ художника: примирительная нота звучащая въ каждомъ почти изъ его произведеній. Только развѣ въ драмѣ Разладъ (Сочиненія, томъ III, стр. 237--123), сюжетъ которой взятъ изъ послѣдняго польскаго возстанія, мы не находимъ этой склонности раздѣлять свое сочувствіе между всѣми, хотя и въ этой піесѣ очень замѣтно особенное усиліе быть вполнѣ безпристрастнымъ. Порывъ русскаго національнаго чувства, столь недавно и столь жестоко оскорбленнаго, на этотъ разъ пересилилъ въ поэтѣ-патріотѣ его обычную нерѣшительность и душевную мягкость: отъ этого драма Разладъ далека отъ кроткаго тона вообще свойственнаго поэзіи г. Полонскаго. Піеса эта, какъ выраженіе патріотическаго чувства, пріобрѣла даже нѣсколько публицистическій оттѣнокъ, и вслѣдствіе этого обладаетъ нѣкоторыми очень краснорѣчивыми, но не въ одинаковой мѣрѣ поэтическими страницами. Для того чтобы съ полною и всеобъемлющею объективностью возсоздать картину національной розни и борьбы, недостаточно обладать большимъ поэтическимъ даромъ: надобно еще стоять на разстояніи многихъ десятилѣтій отъ изображаемаго момента. Лишь на такомъ разстояніи правильно ложатся свѣтъ и тѣни, лишь на немъ дѣлается уловимою та внутренняя законность явленій которая необходима для художественности изображенія.

Польскій мятежъ одинъ могъ вывести нашего поэта изъ его мирнаго и любвеобильнаго настроенія. Мы выше видѣли какою добродушною каррикатурой караетъ онъ нигилистовъ. Выпишемъ здѣсь еще отрывокъ посвященный имъ же. Отрывокъ этотъ взятъ нами также изъ отрывка, но изъ отрывка во 120 страницъ, который носитъ названіе Свѣжее преданіе и долженъ былъ, по первоначальному намѣренію автора, составить первыя шесть изъ двадцати главъ обширнаго романа въ стихахъ, въ размѣрѣ Онѣгина, романа подобно Онѣгину изображающаго барскую жизнь недавняго прошлаго. Романъ этотъ остался болѣе чѣмъ на половину не дописаннымъ; написанная же часть полна всевозможныхъ отступленій и размышленій, между которыми мы избираемъ пассажъ о противникахъ искусства. Рѣчь идетъ о старомъ баронѣ, который

....о Камковѣ отзывался

Что это перлъ. Что жъ? Можетъ-бытъ

Онъ зналъ (недаромъ же учился),

Какъ неприлично походитъ

На пѣтуха который рылся

Въ навозѣ -- и нашедь зерно

Жемчужное: "къ чему оно?"

Воскликнулъ и распѣтушился.

А между тѣмъ мой старый другъ,

Въ навозѣ рывшійся пѣтухъ,

Какъ человѣкъ обыкновенный

Былъ и понятнѣй, и сноснѣй

(Хотъ, можетъ-бытъ, и не умнѣй)

Иной, глубоко современной

Намъ критики: онъ не желалъ

Чудеснаго соединенья

Душеспасительныхъ началъ

Съ жемчужинами вдохновенья.

Нашедъ жемчужное зерно,

Онъ не желалъ чтобы оно,

Не переставши бытъ жемчужнымъ,

Могло бытъ для закуски нужнымъ.

Онъ просто-на-просто не зналъ

Ему цѣны, и браковалъ.

Конечно, столъ же откровенныхъ,

Фортуною благословенныхъ,

Я знаю много пѣтуховъ.

Они кричать намъ: "для голодныхъ

"Ненужно украшеній модныхъ,

"Не нужно вашихъ жемчуговъ,

"Изящной прозы и стиховъ.

"Мы для гражданства не видали

"Отъ музы никакихъ услугъ:

"Стихи безплодны, какъ Жемчугъ.

"Прочъ -- это роскошь!" Но едва ли

У этихъ бѣдныхъ пѣтуховъ,

Опровергающихъ искусство,

Изящное простыло чувство

Для настоящихъ жемчуговъ.

Повидимому, это самое рѣзкое порицаніе: поэтъ называетъ нигилиста стоящаго предъ созданіемъ искусства и вопіющаго о его ненужности -- пѣтухомъ недовольнымъ находкой жемчужнаго зерна. Но кто не слышитъ въ этой выходкѣ той ноты неистощимаго, веселаго добродушія, которая у нашего поэта звучитъ каждый разъ какъ только онъ касается нигилистовъ?

Мы заговорили о Свѣжемъ преданіи. По объему своему, отрывокъ этотъ составляетъ одно изъ самыхъ крупныхъ между тѣми сочиненіями которыя вошли въ теперешнее собраніе. Эти почтенные размѣры составляютъ главный его недостатокъ: они многихъ удержатъ отъ чтенія его, да и справедливость требуетъ сказать что они не были вынуждены внутреннею необходимостью. Подобно Онѣгину, подражаніе которому въ этой піесѣ очень замѣтно, но духа котораго въ ней нѣтъ слѣда, Свѣжее преданіе состоитъ изъ разказа, поминутно прерываемаго субъективными изліяніями, размышленіями и шутками автора. Длинноты происходятъ какъ отъ всѣхъ этихъ изліяній, размышленій и шутокъ, такъ и отъ неумѣнія вести разказъ сжато, живо и быстро: въ числѣ деталей, изображаемыхъ авторомъ, много неинтересныхъ или слишкомъ чуждыхъ содержанію поэмы, вслѣдствіе чего вниманіе читателя утомляется и ослабѣваетъ. Тѣмъ не менѣе въ частностяхъ есть прекрасныя мѣста, запечатлѣнныя тою особенною, кроткою и какъ бы улыбающеюся грустью, тою гуманною и сострадательною любовью къ человѣку со всѣми его слабостями и заблужденіями, наконецъ тѣмъ культомъ природы и ея красотъ, которые такъ сильны въ нашемъ поэтѣ и такъ проникаютъ собой его лиризмъ. Если подобныя мѣста въ большой піесѣ не производятъ всего своего дѣйствія, то потому что для большаго романа, какъ и для драмы, прежде всего необходимо качество которымъ лишь въ слабой степени обладаетъ г. Полонскій: нуженъ даръ характеристики, даръ создавать отдѣльныя, выпуклыя, живыя лица. Между тѣмъ у нашего поэта лица, несмотря на всю тщательность и подробность письма, а можетъ-быть и благодаря этой подробности, обременяющей образъ слишкомъ многими и старательными штрихами, почти всегда нѣсколько сплываются и стушевываются. Разумѣется, это должно быть понято лишь относительно: сочиненія г. Полонскаго совсѣмъ не тѣ повѣсти нигилистическаго беллетриста новѣйшей школы, гдѣ всѣ дѣйствующія лица говорятъ за автора, гдѣ каждое носитъ неизмѣнный ярлыкъ опредѣляющій степень его просвѣщенности, и гдѣ голое отвлеченіе, кое-какъ драпированное въ беллетристическую форму, рисуется и выступаетъ на каждомъ шагу. Мы слишкомъ высоко цѣнимъ талантъ г. Полонскаго чтобы не ставить этому таланту самыя взыскательныя требованія, и только съ этой строгой точки зрѣнія можемъ мы сказать что индивидуальность и выпуклость выведенныхъ лицъ не составляетъ сильной его стороны, что у него преобладаетъ настроеніе, чувство, иногда анализъ, мысль, но что той могучей объективности которая заставляетъ поэта исчезать предъ созданными имъ образами или поочередно превращаться въ каждый изъ нихъ, мы не находимъ въ произведеніяхъ г. Полонскаго.

Поэтъ съ такими особенностями художественной натуры какія мы находимъ у г. Полонскаго -- съ этою теплою и искреннею любовію ко всему окружающему, съ этимъ пытливымъ и неохладѣвающимъ вниманіемъ ко всѣмъ проходящимъ мимо него явленіямъ, съ этимъ богатствомъ настроенія, но вмѣстѣ съ тѣмъ съ этою слабостью въ обрисовкѣ индивидуальныхъ образовъ, долженъ былъ почувствовать влеченіе къ неодушевленной природѣ и къ міру животныхъ. Въ этихъ сферахъ господствуютъ только общіе типы, общій тонъ, общее настроеніе, нѣтъ мѣста для самостоятельнаго развитія индивидуальности. Съ другой стороны уже неоднократно было замѣчаемо что именно нѣжныя и мягкія натуры чаще другихъ чувствуютъ симпатію къ животнымъ и интересъ къ тѣмъ темнымъ и неразгаданнымъ мотивамъ которые господствуютъ въ ихъ психической жизни. Древній и неизвѣстный поэтъ, положившій первое основаніе животному эпосу, долженъ былъ непремѣнно обладать именно такою мягкою, чуткою и отзывчивою натурой. Мы сейчасъ говорили что влеченіе къ этого рода поэзіи должно было зародиться въ такомъ поэтѣ какъ г. Полонскій. И дѣйствительно, самое свѣжее и граціозное, самое оригинальное и интересное изъ его поэтическихъ произведеній, замѣчательное по соединенію игриваго остроумія и грустной задушевности, принадлежитъ именно роду очень близкому къ животному эпосу. Мы разумѣемъ его поэму: Кузнечикъ-музыкантъ. Герой этой поэмы -- полевой кузнечикъ, героиня -- бабочка; кромѣ этихъ двухъ лицъ является только одно, да и то нельзя назвать дѣйствующимъ, это -- другой кузнечикъ, другъ и наперсникъ кузнечика-музыканта; лицо же имѣющее самое рѣшительное вліяніе на катастрофу поэмы (соловей) на сценѣ дѣйствія не является: о немъ только повѣствуется другими. Лица эти, совершенно какъ въ животномъ эпосѣ, отчасти являются съ признаками и атрибутами своей животной природы, отчасти съ качествами перенесенными на нихъ изъ природы человѣческой: это не вполнѣ аллегорія, но и не простой этюдъ изъ жизни животныхъ. Авторъ съ большимъ юморомъ подмѣтилъ сходство между разными насѣкомыми и нѣкоторыми типами людей, и одна изъ самыхъ замѣчательныхъ сторонъ его поэмы заключается въ этихъ забавныхъ и часто неожиданныхъ сближеніяхъ. Самая канва, основное содержаніе поэмы, конечно построены на мотивѣ чисто-человѣческомъ, и жизнь животныхъ тутъ не дала никакого матеріала. Это разказъ о несчастной любви бабочки къ соловью, который заманилъ къ себѣ и заклевалъ ее. Бабочка эта -- особа высшаго свѣта, который вообще состоитъ изъ бабочекъ и червей; подъ соловьемъ разумѣется иностранный, заѣзжій пѣвецъ; кузнечикъ же не что иное какъ доморощеный музыкантъ, къ которому высшій свѣтъ не такъ внимателенъ и не такъ радушенъ какъ къ иностранному, артистъ, который въ этомъ свѣтѣ бываетъ рѣдко и чувствуетъ себя въ немъ неловко. Плебей-кузнечикъ однакоже влюбился въ бабочку-аристократку, и любовь его, хотя она и не была раздѣлена бабочкой, польстила ея самолюбію, какъ любовь даровитаго и знаменитаго художника (кузнечикъ былъ не только замѣчательный скрипачъ и композиторъ, авторъ всѣхъ тѣхъ концертовъ которые и понынѣ разыгрываются въ полѣ кузнечиками, но также и вдохновенный поэтъ). Бабочка рѣшилась пококетничать съ кузнечикомъ и начала съ того что заказала ему эпиграмму на одну свою не пріятельницу, ночную бабочку. Эпиграмму эту бѣдный кузнечикъ долженъ былъ положить на музыку, и любовь была такъ сильна въ немъ что онъ исполнилъ порученіе, хотя чувствовалъ всю немузыкальность текста и всю нехудожественность задачи. Музыка на эпиграмму была оркестрована, затѣмъ была репетиція, описаніе которой мы позволимъ себѣ выписать, главнымъ образомъ ради очерченныхъ въ ней нѣсколькихъ изъ тѣхъ забавныхъ, якобы животныхъ, но подмѣченныхъ между людьми типовъ, о которыхъ мы сейчасъ говорили и которые вообще составляютъ пикантное украшеніе Кузнечика-музыканта:

....Оставалось скликать

Прочихъ музыкантовъ -- и начать пиликать.

И народу куча собралась на пробу,

Даже жукъ навозный, начинивъ утробу

Всякой дрянью, смуглый, толстый и рогатый,

Уши отъ простуды затыкая ватой

За толпой туда же пробрался сторонкой,--

Ничего не понялъ, но замѣтилъ тонкій

Хвостъ у музыканта, и бочкомъ поплелся

Разказать сосѣдямъ что-де онъ сошелся

Съ молодымъ маэстро; что-де онъ невзраченъ,

Что его фигурой былъ онъ озадаченъ....

Черная козявка, та что бьетъ баклуши

И весь день вертится, навострила уши;

Божія коровка всѣхъ перепугала:

Отъ восторга ныла, ныла и упала

Въ обморокъ.... Спасибо, муравей съ шнуровкой

Подъ жилетомъ моднымъ, малый очень ловкій,

Далъ ей спиртъ понюхать въ маленькомъ флаконѣ.

Онъ встрѣчалъ коровку у N. N. въ салонѣ,

Гдѣ онъ появлялся, насурмивши бровки,

И быть-можетъ радъ былъ услужить коровкѣ.

Много было шуму: музыку хвалили,

Музыку бранили, спорили, судили.

Бабочки ночныя, въ сѣренькихъ бурнусахъ,

Въ бѣлыхъ пелеринкахъ и въ гранатныхъ бусахъ,

Просто поблѣднѣли отъ негодованья,

Раскусивши новой пѣсни содержанье.

Еслибы между насѣкомыми существовали музыкальные эстетики, они бы вѣроятно не преминули замѣтить кузнечику всю несообразность мысли сочинить какую-то кантату съ оркестромъ на слова язвительной эпиграммы. Не знаемъ навѣрное были ли такіе эстетики между толстыми Жуками, вертлявыми козявками и франтами-муравьями составлявшими публику кузнечика; намъ достовѣрно извѣстно только то что первоначальная виновница этой сатирической кантаты, предметъ безграничнаго поклоненія кузнечика, предметъ его страсти, бабочка осталась вполнѣ довольна его новымъ произведеніемъ и даже отъ удовольствія пригласила его къ себѣ. Такимъ образомъ произошло что кузнечикъ, жившій до тѣхъ поръ исключительно въ обществѣ своихъ собратьевъ-артистовъ, дружившійся только со своимъ соплеменникомъ "кузнечикомъ-гулякой", не совсѣмъ приличнымъ трактирнымъ героемъ, попалъ въ незнакомое ему высшее общество, въ кругъ бабочекъ и червяковъ. Г. Полонскій превосходно характеризуетъ неловкое положеніе своего героя среда этой новой и непривычной ему сферы.

"Попроще артиста къ разнымъ столкновеньямъ

Пріучаетъ душу; но къ обыкновеньямъ

Милыхъ насѣкомыхъ высшаго разряда

Не привыкъ герой мой. Вдалекѣ отъ сада,

Бѣденъ, худъ и блѣденъ съ головы до пятокъ,

На себѣ носилъ онъ поля отпечатокъ,

Поля гдѣ лишь тучи подаютъ свой голосъ,

Колосится жатва и серпа ждетъ колосъ.

Знаю, о, кузнечикъ! какъ ты былъ отмѣнно

Бабочкою принятъ. Ты себя надменно

Велъ, какъ будто цѣлый вѣкъ торчалъ ты въ свѣтѣ,

Съ юныхъ лѣтъ гуляя въ собственной каретѣ.

Но скажи въ тотъ вечеръ что съ тобою сталось,

И какимъ безвѣстнымъ чувствомъ сердце сжалось,

И какія думы охватили жарко

Геніальный лобъ твой, въ часъ когда изъ парка

Ты обратно въ поле мчался черезъ кочки?"

Кокетничанье бабочки съ бѣднымъ плебеемъ-музыкантомъ было прекращено одною изъ тѣхъ сплетенъ которыя такъ часто нарушаютъ добрыя отношенія между людьми. На балу данномъ въ день свадьбы двоюродной сестры бабочки, на балу гдѣ кузнечикъ присутствовалъ, но не въ качествѣ гостя, а въ качествѣ капельмейстера, братъ молодой, танцуя съ предметомъ страсти кузнечика, шепнулъ своей кузинѣ что маэстро (то-есть кузнечикъ) распускаетъ слухъ будто онъ намѣренъ на ней жениться. Гордая дворянка-бабочка была такъ глубоко уязвлена мыслью что быть-можетъ нашлись люди на минуту повѣрившіе въ возможность такой mésalliance между ею и какимъ-то скрипачомъ, что тутъ же рѣшилась порвать всякія съ нимъ сношенія. Она наговорила ему колкихъ и непріятныхъ вещей на этомъ балѣ, а потомъ на домъ послала къ нему клопика съ запиской, въ которой было изображено: "Блоходарю васъ." Кажись бы, остроуміе Сильфиды (такъ звали бабочку) не было ни особенно тонко, ни особенно ѣдко; но кузнечикъ такъ огорчился тою язвительною орѳографіей которую она изобрѣла для слова благодарить, что разразился слѣдующими громами лирическаго негодованія:

"Плачь, родная муза! Затяни ты пѣсню:

Не о томъ какъ "ходитъ молодецъ на Прѣсню",

Не о томъ какъ "пряха пряла не лѣнилась",

Не о томъ какъ "Волга матушка катилась", --

Спой намъ пѣсню такъ чтобъ туча разразилась

Надъ широкой нивой, чтобъ дождемъ шумящимъ

Пробѣжала сила по листамъ дрожащимъ;

Чтобъ червей, враждебныхъ зелени и лѣту,

Ненавистныхъ, падкихъ къ завязи и цвѣту.

Смыло, разнесло бы по крутымъ оврагамъ.

Туча дождевая, будь ты нашимъ благомъ!

Поднимая вѣтеръ, оборви ты сѣти

Паука съ крестами, что гордится въ свѣтѣ

Тѣмъ что изсушилъ онъ множество народу,

Изъ души и сердца высосавъ свободу!

Бабочкамъ грозою опали ты крылья,

Чтобъ хоть ихъ за это снова полюбилъ я!"

Какъ видитъ читатель, кузнечикъ былъ годенъ не на то только чтобы писать кантаты на слова эпиграммъ: у него случались и величественное вдохновеніе, и страстный языкъ, и энергическій стихъ. Но въ то время какъ нашъ идеалистъ (такъ самъ г. Полонскій, и не безъ основанія, назвалъ своего кузнечика) тратился на лирическіе возгласы и громкія проклятья, съ бабочкой случилась дѣйствительная и непоправимая бѣда: она влюбилась въ соловья, пѣніе котораго она впервые услышала именно на томъ балу гдѣ она поссорилась съ кузнечикомъ, и бѣжала съ нимъ: соловей-обольститель сначала занялся ею какъ игрушкой, а потомъ заклевалъ ее до смерти. Кузнечикъ-музыкантъ и кузнечикъ-гуляка, получивъ письмо, гдѣ въ неопредѣленныхъ выраженіяхъ говорилось о какой-то угрожавшей ей опасности, отправились въ поиски за Сильфидой, но нашли лишь трупъ ея. Описаніемъ этихъ поисковъ и похоронъ Сильфиды кончается поэма, которая, по нашему убѣжденію, не только замысломъ и исполненіемъ превосходитъ все что писалъ г. Полонскій, но и вообще принадлежитъ къ самымъ свѣжимъ, душистымъ и обаятельнымъ произведеніямъ нашей литературы послѣдняго времени (мы, конечно, должны брать выраженіе "послѣднее время" въ довольно обширномъ смыслѣ: Кузнечикъ-музыкантъ появился въ печати въ 1859 году). Легкость и живость разказа, не сжатаго, не быстраго, но мило-болтливаго; богатство остроумія и добродушнаго юмора, свободнаго отъ всякой фальши и натянутости; прекрасныя картины природы, изображенной рельефно и съ неподдѣльною любовью; наконецъ нерѣдко сквозь общій, легкій и шуточный тонъ прорывающееся серіозное чувство, серіозная мысль -- вотъ привлекательныя качества Кузнечика-музыканта. Мы сейчасъ говорили что общій тонъ поэмы легкій, шуточный. Дѣйствительно, Кузнечикъмузыкантъ не только изобилуетъ шутками, но нѣкоторые частные случаи, гдѣ поэтъ явно подражаетъ внѣшнимъ пріемамъ Гомера, наводятъ на мысль что это произведеніе написано съ цѣлію пародическою, и что здѣсь прежде всего имѣлось въ виду примѣнить къ эпизоду изъ жизни насѣкомыхъ тотъ тонъ которымъ Гомеръ описываетъ судьбы полубоговъ и героевъ. Но было бы величайшимъ заблужденіемъ остановиться на этихъ внѣшнихъ признакахъ и не видѣть въ Кузнечикѣ ничего дальше пародіи, считать его за нѣчто въ родѣ Виргиліевой Энеиды перевороченной на изнанку. Кузнечикъ-музыкантъ отнюдь не есть сооруженное со смѣхотворною цѣлію опошливаніе эпическихъ пріемовъ. Хотя и чистая пародія, если только она сдѣлана ловко и бойко, имѣетъ право на вниманіе критики, какъ свидѣтельство остроумія и находчивости, но нельзя не поставить разсматриваемую нами поэму неизмѣримо выше всякой пародіи. Кузнечикъ-музыкантъ описываетъ, въ самой прозрачной аллегорической формѣ, явленіе въ такой мѣрѣ исполненное грустной дѣйствительности, что невозможно не усмотрѣть въ этомъ повидимому легкомъ и поверхностномъ произведеніи самаго серіознаго содержанія, глубоко продуманнаго и прочувствованнаго поэтомъ. Содержаніе это освѣщается и осмысливается общею идеей поэмы, а идею, въ свою очередь, легко узнать изъ сопоставленія Кузнечика съ двумя другими произведеніями того же поэта: съ напечатанными главами романа Свѣжее преданіе и съ комедіей Свѣтъ и его тѣни. Три названныя сочиненія очень наглядно отличаются одно отъ другаго внѣшнею формой, родами поэзіи, къ которымъ они принадлежатъ, пожалуй, и степенью литературнаго достоинства: но это не мѣшаетъ имъ (помимо особыхъ подробностей свойственныхъ каждому изъ нихъ въ отдѣльности) состоять по внутреннему содержанію въ самомъ кровномъ родствѣ. Идея этихъ произведеній одна изъ тѣхъ которыя у другихъ поэтовъ получали форму страстнаго протеста или ѣдкаго сарказма, а у г. Полонскаго могли явиться только въ видѣ тихаго, грустнаго сожалѣнія, въ формѣ сродной кроткому и любвеобильному настроенію, столь исключительно господствующему у нашего поэта. Идея эта -- противорѣчіе между искусственнымъ разъединеніемъ сословій, между духомъ касты, духомъ сословнаго высокомѣрія и вражды съ одной стороны и силою любви, силою, по существу своему, сближающею и примирительною, опрокидывающею предразсудки и уносящею плотины,-- съ другой стороны. Любимый герой г. Полонскаго -- бѣдный, неизвѣстный, судьбой не избалованный плебей, который силою ума и таланта завоевываетъ себѣ положеніе среди чуждаго и антипатичнаго ему высшаго круга общества. Высшее общество относится къ плебею благосклонно и милостиво: оно открываетъ ему свои двери и интересуется имъ какъ художникомъ, литераторомъ и т. п. И вотъ мы видимъ Камкова въ блестящемъ домѣ баронессы (Свѣжѣе преданіе), Іюльскаго на вечерѣ у княгини Боровикъ (Свѣть и его тѣни), аллегорическаго кузнечика на свадьбѣ аллегорической бабочки. (Кузнечикъ тотъ же Іюльскій или Камковъ, только съ гораздо болѣе удавшеюся, болѣе индивидуальною физіономіей.) Герой-плебей одаренъ натурой воспріимчивою и увлекающеюся: ему нравится блескъ и роскошь, господствующіе въ новомъ раскрывшемся предъ нимъ мірѣ, его плѣняютъ утонченныя изящныя формы въ которыя вылилась артистократическая жизнь, ему наконецъ нравится типъ молодой дѣвушки-аристократки, и онъ влюбляется въ одну изъ представительницъ этого типа. Смотря по характеру, влюбленный плебей питаетъ большія или мёньшія надежды: сангвиническій Іюльскій, наивный скрипачъ-кузнечикъ отдаются надеждѣ и вѣрятъ въ возможность для нихъ счастія, скептическій и надломленный человѣкъ сороковыхъ годовъ, Камковъ, напротивъ того, ни на минуту не позволяетъ себѣ льститься несбыточными мечтами. Характеры героинь-аристократокъ также различны. Хорошенькая, но тщеславная и сердцемъ сухая бабочка ни на минуту не допускаетъ мысли о возможности ей полюбить "жалкаго музыкантика", какъ она сама изволитъ выражаться; чувствительная и экзальтированная, но слабая характеромъ Полина (Свѣтъ и его тѣни) сначала, повидимому, рѣшается на все для своего героя, даже готова бѣжать съ нимъ, но потомъ очень скоро уступаетъ авторитету матери, которая совѣтуетъ или приказываетъ ей выйти замужъ по денежному разчету; наконецъ болѣе сильная натура княжны Лоры (Свѣжее преданіе) безъ всякаго колебанія рѣшается на бракъ съ человѣкомъ безъ состоянія и знатнаго рода, но успѣвшаго внушить ей серіозное и глубокое чувство. Ни одна изъ этихъ трехъ піесъ не кончается {Хотя Свѣжее Преданіе и не окончено, я позволяю себѣ судить о концѣ этого романа по тому прозой написанному эскизу, который приложенъ къ напечатаннымъ главамъ (Сочиненія Я. П. Полонскаго, томъ II, стр. 244--249) и содержитъ изложеніе всего сюжета.} бракомъ по внутреннему влеченію, хотя въ то же время ни одна не кончается условнымъ, безупречнымъ со свѣтской точки зрѣнія бракомъ героини съ женихомъ, выборъ котораго былъ бы внушенъ корыстью и чванствомъ. Бабочка гибнетъ увлеченная залетнымъ соловьемъ; Полина остается обманутою и осмѣянною за несбывшуюся богатую партію; Лора поступаетъ въ сестры милосердія. Невидимая Немезида мститъ тѣмъ семейнымъ деспотамъ, узкіе предразсудки которыхъ навсегда помѣшали счастію ихъ дочерей; она не оставляетъ безъ наказанія и тѣхъ дѣвушекъ, сердечная пустота и ничтожество которыхъ не дали имъ понять и раздѣлить глубокаго чувства. Въ самой наглядной и осязательной формѣ это воззрѣніе поэта выступаетъ въ піесѣ Свѣтъ и его тѣни, какъ потому что одно изъ дѣйствующихъ лицъ, Кременчуговъ, говоритъ отчасти отъ лица самого автора (немногіе драматическіе писатели умѣютъ остеречься отъ этого грѣха или отказать себѣ въ этомъ удовольствіи), такъ и потому что поэтъ здѣсь, въ контрастъ къ слабой, безхарактерной, покорной свѣтскимъ предразсудкамъ героинѣ, вывелъ другую съ прямо противоположными свойствами: женщину которая вся любовь, увлеченіе, самопожертвованіе, для которой не существуютъ и не мыслимы холодный разчетъ и суетное тщеславіе. Въ pendant къ Полинѣ, не умѣющей любить, выступаетъ цыганка Сара, любовница Кременчугова, въ фигурѣ которой довольно замѣтно намѣреніе олицетворить идеалъ страсти не скованной и не охлажденной себялюбивымъ разсудкомъ. Но именно потому что въ этой комедіи видно желаніе автора убѣдить зрителя и читателя на сколько безграмотная цыганка Сара, по цѣльности своей женственной натуры, стоитъ выше изящной барышни Полины, именно потому что въ ней авторъ иногда прячется за однимъ изъ своихъ лицъ, за Кременчуговымъ, и подсказываетъ ему что тотъ долженъ говорить, однимъ словомъ потому что авторъ въ Свѣтитъ и его тѣни выдаетъ себя и свои мысли, мы поставимъ эту піесу гораздо ниже другихъ произведеній г. Полонскаго, гдѣ мораль не такъ очевидна. "Man merkt die Absicht, und' man ist verstimmt". Ничто такъ не опасно драматическому писателю какъ слишкомъ большая откровенность: желая во что бы то ни стало, въ опроверженіе мнѣній несочувственныхъ ему лицъ въ собственной піесѣ, выступать и со своими завѣтными убѣжденіями, авторъ часто извращаетъ драматическій характеръ своего произведенія въ дидактическій. Слѣдуетъ прибавить что вообще Свѣтъ и его тѣни страдаетъ этимъ недостаткомъ въ очень ограниченной мѣрѣ, и что живость хода дѣйствія и сравнительная сжатость размѣровъ въ значительной степени выкупаютъ ту субъективность которая нѣсколько вредитъ эстетическому значенію этой піесы.

Нельзя не видѣть что мысль о соціальномъ неравенствѣ людей умныхъ и даровитыхъ съ людьми знатными и богатыми долго и серіозно занимала нашего поэта, что онъ часто возвращался къ этой мысли и воспроизвелъ ее трижды въ совершенно различныхъ формахъ, причемъ однакоже каждый разъ противопоставлялъ общественному неравенству мотивъ любви и страсти, стремящейся перешагнуть чрезъ бездну. Мы далеки отъ мнѣнія иногда высказываемаго, а еще чаще безсознательно примѣняемаго, что въ произведеніи беллетристики главное цвѣтъ знамени котораго держится авторъ, а что художественное исполненіе, талантъ, изобрѣтеніе, форма, второе дѣло. Художникъ можетъ между прочимъ дѣлаться и проповѣдникомъ высокой и плодотворной мысли; кто же станетъ отрицать силу и обаяніе его одушевленной проповѣди? Но онъ не для того художникъ чтобы проповѣдывать, а еще менѣе для того чтобы проповѣдями своими служить именно такому-то направленію. Только слѣпой духъ партіи можетъ довести критика до того что онъ начинаетъ соразмѣрять свои эстетическіе приговоры съ тенденціями обсуждаемыхъ авторовъ. Тѣмъ не менѣе въ художественныхъ произведеніяхъ наряду съ формою существуетъ и другая сторона, -- идея, или, лучше сказать, эти двѣ части взаимно проникаются и сливаются. Сочиненія г. Полонскаго почти всегда, помимо своихъ формальныхъ достоинствъ, важны и интересны именно выраженною въ нихъ идеей. Мы едва ли ошибемся если скажемъ что идея эта, въ самомъ общемъ и широкомъ своемъ выраженіи, есть идея гуманности; что г. Полонскій принадлежитъ къ числу такихъ писателей которые глубоко и искренно прониклись идеаломъ человѣческой свободы и человѣческаго счастія, и литературная дѣятельность которыхъ есть служеніе этому идеалу. Повторяемъ, такое служеніе не можетъ быть вмѣнено въ обязанность художнику. Всякій другой идеалъ, вѣроятно, большинству читателей будетъ менѣе симпатиченъ, но можетъ встрѣтиться геніальный поэтъ который имъ одушевится и ему отдастся. Поэтъ можетъ быть сторонникомъ власти въ ущербъ свободѣ; онъ можетъ быть пессимистъ и не вѣрить въ возможности счастія. Онъ можетъ стать въ разрѣзъ съ самыми завѣтными стремленіями своего вѣка, не утрачивая признаковъ великаго художника. Католикъ Кальдеронъ и протестантъ Мильтонъ безспорно были одушевляемы идеалами весьма отдаленными одинъ отъ другаго; но кто станетъ судить о ихъ поэтическомъ творчествѣ и отдавать предпочтеніе одному изъ нихъ предъ другимъ, едва ли при этомъ употребитъ мѣриломъ вѣроисповѣданіе. Мы не считаемъ позволительнымъ при оцѣнкѣ современнаго поэта впадать въ нелѣпость которую мы отвергаемъ при оцѣнкѣ поэта давнишняго прошедшаго. При своемъ изящномъ талантѣ г. Полоискій могъ бы остаться художникоаъ и при иномъ направленіи его симпатій. Но тотъ складъ убѣжденій который съ большею или меньшею опредѣленностью выступаетъ въ сочиненіяхъ г. Полонскаго не можетъ не возбудить живѣйшаго сочувствія въ критикѣ носящемъ въ душѣ не одни эстетическіе идеалы. На мягкой и симпатичной натурѣ нашего поэта по-своему отразилось то движеніе которое, въ теченіи послѣднихъ пятнадцати лѣтъ овладѣло мыслящею частію нашего общества; на ней отозвался тотъ порывъ къ свѣту, къ простору, къ правдѣ, который съ такою силой заговорилъ въ русскихъ сердцахъ. Г. Полонскій, какъ поэтъ, есть одно изъ выраженій этого порыва, и если особенность его натуры помѣшала ему излить свои, чувства въ громкихъ диѳирамбахъ или же въ ѣдкихъ сатирахъ, то эта же особенность обусловила совершенно своеобразную передачу имъ этихъ чувствъ,-- передачу мягкую, сдержанную, склонную къ иносказанію, къ фантастическимъ формамъ, но и въ этихъ формахъ исполненную искренности и теплоты.

Мы убѣждены въ томъ что главная и первая задача поэзіи -- знакомить насъ съ самими собой, разоблачать предъ нами всѣ побужденія, всѣ мотивы нашей внутренней жизни, возбуждать въ насъ ясное сознаніе тѣхъ нашихъ качествъ которыя чувствовались нами инстинктивно иди и вовсе не замѣчались. Мы далѣе убѣждены въ томъ что во внутреннемъ мірѣ человѣка черты вѣчныя и неизмѣнныя преобладаютъ надъ чертами особенными и случайными, появленіе которыхъ зависитъ отъ условій времени, страны, класса общества и т. п., и что изученіе этихъ вѣчныхъ и неизмѣнно-присущихъ человѣческой природѣ свойствъ, а не эфемерныхъ явленій тенденціознаго характера, даетъ пищу и силу произведеніямъ даровитаго поэта. Но поэтъ есть дитя своего времени, и если онъ не долженъ бросаться въ омутъ борющихся партій, если онъ не долженъ увлекаться мѣняющимися интересами и спорами, то съ другой стороны ему трудно удержаться на точкѣ безучастнаго и неподвижнаго квіетизма, мимо котораго мчались бы ученія, вѣрованія, заблужденія, радости и страданія эпохи. Г. Полонскій далекъ отъ подобнаго квіетизма; напротивъ, отзывчивость, живой интересъ къ современнымъ вопросамъ принадлежатъ къ преобладающимъ его качествамъ, и въ его отношеніи къ этимъ вопросамъ сказалась та теплая любовь къ человѣку, то задушевное желаніе человѣку свободы и счастія, которыя во многихъ изъ его произведеній такъ отрадно дѣйствуютъ на читателя.

Л. НЕЛЮБОВЪ.

"Русскій Вѣстникъ", No 3, 1870

Оставить комментарий Ларош Герман Августович (bmn@lib.ru) Год: 1870 Обновлено: 16/04/2021. 55k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: "Русскій Вѣстникъ", No 3, 1870.

Ларош Герман Августович Сочинения Я. П. Полонского, три тома. Спб. 1869

Ларош Герман Августович
Сочинения Я. П. Полонского, три тома. Спб. 1869