Лесков Николай Семенович
Грабеж

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

Оценка: 5.38*23  Ваша оценка:

Н. С. Лесков

Грабеж

Глава первая

   Шел разговор о воровстве в орловском банке, дела которого разбирались в 1887 году по осени.
   Говорили: и тот был хороший человек, и другой казался хорош, но, однако, все проворовались.
   А случившийся в компании старый орловский купец говорит:
   -- Ах, господа, как надойдет воровской час, то и честные люди грабят.
   -- Ну, это вы шутите.
   -- Нимало. А зачем же сказано: "Со избранными избран будеши, а со строптивыми развратишися"? Я знаю случай, когда честный человек на улице другого человека ограбил.
   -- Быть этого не может.
   -- Честное слово даю -- ограбил, и если хотите, могу это рассказать.
   -- Сделайте ваше одолжение.
   Купец и рассказал нам следующую историю, имевшую место лет за пятьдесят перед этим в том же самом городе Орле, незадолго перед знаменитыми орловскими истребительными пожарами. Дело происходило при покойном орловском губернаторе князе Петре Ивановиче Трубецком.
   Вот как это было рассказано.

Глава вторая

   Я орловский старожил. Весь наш род -- все были не последние люди. Мы имели свой дом на Нижней улице, у Плаутина колодца, и свои ссыпные амбары, и свои барки; держали артель трепачей, торговали пенькой и вели хлебную ссыпку. Отчаянного большого состояния не имели, но рубля на полтину никогда не ломали и слыли за людей честных.
   Отец мой скончался, когда мне пошел всего шестнадцатый год. Делом всем правила матушка Арина Леонтьевна при старом приказчике, а я тогда только присматривался. Во всем я, по воле родительской, был у матушки в полном повиновении. Баловства и озорства за мною никакого не было, и к храму Господню я имел усердие и страх. Еще же жила при нас маменькина сестра, а моя тетенька, почтенная вдова Катерина Леонтьевна. Это -- уж совсем была святая богомолка. Мы были, по батюшке, церковной веры и к Покрову, к препочтенному отцу Ефиму приходом числились, а тетушка Катерина Леонтьевна прилежала древности: из своего особливого стакана пила и ходила молиться в рыбные ряды, к староверам. Матушка и тетенька были из Ельца и там, в Ельце и в Ливнах, очень хорошее родство имели, но редко с своими виделись, потому что елецкие купцы любят перед орловскими гордиться и в компании часто бывают воители.
   Домик у нас у Плаутина колодца был небольшой, но очень хорошо, по-купечески, обряжен, и житье мы вели самое строгое. Девятнадцать лет проживши на свете, я только и ходу знал, что в ссыпные амбары или к баркам на набережную, когда идет грузка, а в праздник к ранней обедне, в Покров,- и от обедни опять сейчас же домой, и чтобы в доказательство рассказать маменьке, о чем Евангелие читали или не говорил ли отец Ефим какую проповедь; а отец Ефим был из духовных магистров, и, бывало, если проповедь постарается, то никак ее не постигнешь. Театр тогда у нас Турчанинов содержал, после Каменского, а потом Молотковский, но мне ни в театр, ни даже в трактир "Вену" чай пить матушка ни за что не дозволяли. "Ничего, дескать, там, в "Вене", хорошего не услышишь, а лучше дома сиди и ешь моченые яблоки". Только одно полное удовольствие мне раз или два в зиму позволялось -- прогуляться и посмотреть, как квартальный Богданов с протодьяконом бойцовых гусей спускают или как мещане и семинаристы на кулачки бьются.
   Бойцовых гусей у нас в то время много держали и спускали их на Кромской площади; но самый первый гусь был квартального Богданова: у другого бойца у живого крыло отрывал; и чтобы этого гуся кто-нибудь не накормил моченым горохом или иначе как не повредил -- квартальный его, бывало, на себе в плетушке за спиною носил: так любил его. У протодьякона же гусь был глинистый, и когда дрался -- страшно гоготал и шипел. Публики собиралось множество. А на кулачки биться мещане с семинаристами собирались или на лед, на Оке, под мужским монастырем, или к Навугорской заставе; тут сходились и шли, стена на стену, во всю улицу. Бивались часто на отчаянность. Правило такое только было, чтобы бить в подвздох, а не по лицу, и не класть в рукавицы медных больших гривен. Но, однако, это правило не соблюдалось. Часто случалось, что стащат домой человека на руках и отысповедовать не успеют, как уж и преставился. А многие оставались, но чахли. Мне же от маменьки позволение было только смотреть, но самому в стену чтобы не становиться. Однако я грешен был и в этом покойной родительнице являлся непослушен: сила моя и удаль нудили меня, и если, бывало, мещанская стена дрогнет, а семинарская стена на нее очень наваливает и гнать станет,- то я, бывало, не вытерплю и становлюсь. Сила у меня с ранних пор такая состояла, что, бывало, чуть я в гонимую стену вскочу, крикну: "Господи благослови! бей, ребята, духовенных!" да как почну против себя семинаристов подавать, так все и посыпятся. Но славы себе я не искал и даже, бывало, всех об одном только прошу: "Братцы! пожалуйста, сделайте милость, чтобы по имени меня не называть",- потому что боялся, чтобы маменька не узнали.
   Так я прожил до девятнадцати лет и был здоров столь ужасно, что со мною стали обмороки и кровь носом ишла. Тогда маменька стали подумывать меня женить, чтобы не начал на Секеренский завод ходить или не стал с перекрещенками баловаться.

Глава третья

   Начали к нам по этому случаю приходить в салопах свахи, и с Нижнихулиц, и с Кромской, и с Карачевской, и разных матушке для меня невест предлагали. От меня это все велось в секрете, так что все знали больше, чем я. Трепачи наши под сараем, и те, бывало, говорят:
   -- Тебя, Михаиле Михайлыч, маменька женить собирается. Как же ты сам на это, сколько согласен? Ты смотри -- знай, что жена тебя после венца щекотать будет, но ты не робей -- ты ее сам как можно щекочи в бока, а то она тебя защекочет.
   Я, бывало, только краснею. Догадывался, разумеется, что что-то до меня касается, но сам никогда не слыхал, про каких невест у маменьки с свахами идут разговоры. Как придет одна сваха или другая -- маменька с нею запрутся в образной, сядут ко крестам, самовар спросят и все наедине говорят, а потом сваха выйдет, погладит меня по голове и обнадеживает:
   -- Не тужи, молодчик Мишенька: вот уж скоро не будешь один скучать, скоро мы тебя обрадуем.
   А маменька даже, бывало, и за это сердятся и говорят:
   -- Ему это совсем не надо знать; что я над его головой решу, то с ним и быть должно. Это как в Писании.
   Я и не тужил; мне было все равно: жениться так жениться, а придет дело до щекотки, тогда увидим еще, кто кого.
   Тетушка же Катерина Леонтьевна шла против маменькиного желания и меня против их научала.
   -- Не женись,- говорила,- Миша, на орловской -- ни за что не женись. Ты смотри: здешние, орловские, все как переверчены -- не то они купчихи, не то благородные. За офицеров выходят. А ты проси мать, чтобы она взяла тебе жену из Ельца, откуда мы сами с ней родом Там в купечестве мужчины гуляки, но невесты есть настоящие девицы: не щепотницы, а скромные -- на офицеров не смотрят, а в платочке молиться ходят и старым русским крестом крестятся. На такой как женишься, то и благодать в дом приведешь, и сам с женой по-старому молиться начнешь, а я тебе тогда все свое добро откажу, а ей отдам свое Божие благословение, и жемчуг окатный, и серебро, и пронизи, и парчовые шугаи, и телогреи, и все болховское вязание.
   И было у тетеньки с маменькой на этот счет тихое между них неудовольствие, потому что маменька уже совсем были от старой веры отставши и по новым святцам Варваре-великомученице акафист читали. Они жену мне хотели взять из орловских для того, чтобы у нас было обновление родства.
   -- По крайней мере,- говорили,- чтобы на прощеные дни, перед постом, было нам к кому на прощанье с хлебами ездить и к нам чтобы было кому завитые хлебы привозить.
   Маменька любили потом эти хлебы на сухари резать и в посту в чай с медом обмакивать, а у тетеньки надо всем выше стояло их древнее благочестие.
   Спорили они, спорили, а все дело сделалось иначе.

Глава четвертая

   Подвернулся вдруг самый нежданный случай.
   Сидим мы раз с тетушкой, на святках, после обеда у окошечка, толкуем что-то от Божества и едим в поспе моченые яблоки, и вдруг замечаем -- у наших ворот на улице, на снегу, стоит тройка ямских коней. Смотрим -- из-под кибитки из-за кошмы вылезает высокий человек в калмыцком тулупе, темным сукном крыт, алым кушаком подпоясан, зеленым гарусным шарфом во весь поднятый воротник обверчен, и длинные концы на груди жгутом свиты и за пазуху сунуты, на голове яломок, а на ногах телячьи сапоги мехом вверх.
   Встал этот человек и вытряхивается, как пудель, от снега, а потом вместе с ямщиком зацепил из кибитки из-под кошмы другого человека, в бобровом картузе и в волчьей шубе, и держит его под руки, чтобы он мог на ногах устояться, потому что ему скользко на подшивных валенках.
   Тетенька Катерина Леонтьевна очень обеспокоилась, что это за люди и зачем у наших ворот высаживаются, а как волчью шубу увидала, так и благословилася:
   -- Господи Исусе Христе, помилуй нас, аминь!- говорит.- Ведь это братец Иван Леонтьич, твой дядя, из Ельца приехал. Что это с ним случилось? С самых отцовых похорон три года здесь не был, а тут вдруг привалил на святках. Скорее бери ключ от ворот, бежи ему навстречу.
   Я бросился искать маменьку, а маменька стали ключ искать и насилу его нашли в образнике, да пока я выбежал к воротам, да замок отпирать стали, да засов вытаскивать, тройка уже и отъехала, и тот, что в калмыцком тулупе был, уехал в кибитке, а дядя один стоит, за скобку держится и сердится.
   -- Что это,- говорит,- вы, как тетери, днем закупорились?
   Маменька с ним здравствуются и отвечают:
   -- Разве вы,- говорит,- братец, не знаете, какое у нас орловское положение? Постоянно с ворами, и день, и ночь от полиции запираемся.
   Дядя отвечает, что это у всех одно положение: Орел да Кромы -- первые воры, а Карачев на придачу, а Елец всем ворам отец. "И мы,- говорит,тоже от своей полиции запираемся, но только на ночь, а на что же днем? Мне то и неприятно, что вы меня днем на улице у ворот оставили:
   у меня валенки кожей обшиты -- идти нельзя, скользко,- а я приехал по церковной надобности не с пустыми руками. Помилуй бог, какой орловчин с шеи рванет и убежит, а мне догонять нельзя".

Глава пятая

   Мы все извинились перед дяденькой, отвели его в комнату из дорожного платья переодеваться. Переобулся Иван Леонтьич из валенков в сапоги, одел сюртук и сел к самовару, а матушка стала его спрашивать: по какому он такому церковному делу приехал, что даже на праздничных днях побеспокоился, и куда его попутчик от наших ворот делся?
   А Иван Леонтьевич отвечает:
   -- Дело большое. Разве ты не понимаешь, что я нынче ктитор, а у нас на самый первый день праздника дьякон оборвался.
   Маменька говорит
   -- Не слышали.
   -- Да ведь у вас когда же о чем-нибудь интересном слышат! Такой уж у вас город глохлый.
   -- Но каким же это манером у вас дьякон оборвался?
   -- Ах, это он, мать моя, пострадал через свое усердие. Стал служить хорошо по случаю освобождения от галлов, и все громче, да громче, да еще громче, и вдруг как возгласил о "спасении" -- так ему жила и лопнула. Подступили его с амвона сводить, а у него уже полон сапог крови натекло.
   -- Умер?
   -- Нет. Купцы не допустили: лекаря наняли. Наши купцы разве так бросят? Лекарь говорит: может еще на поправку пойти, но только голоса уже не будет. Вот мы и приехали сюда с нашим с первым прихожанином хлопотать, чтобы нашего дьякона от нас куда-нибудь в женский монастырь монашкам свели, а себе здесь должны выбрать у вас промежду всех одного самого лучшего.
   -- А это кто же ваш первый прихожанин и куда он отъехал?
   -- Наш первый прихожанин называется Павел Мироныч Мукомол. На московской богачихе женат. Целую неделю свадьбу праздновали. Очень ко храму привержен и службу всякую церковную лучше протодьякона знает. Затем его все и упросили: поезжай, посмотри и выбери; что тебе полюбится -- то и нам будет любо. Его всяк стар и мал почитает. И он при огромном своем капитале, что три дома имеет, и свечной завод, и крупчатку, а сейчас послушался и для церковной надобности все оставил и полетел. Он пока в Репинской гостинице номер возьмет. Шалят у вас там или честно?
   Маменька отвечают:
   -- Не знаю.
   -- То-то вот и есть, что вы живете и ничего не знаете.
   -- Мы гостиниц боимся.
   -- Ну да ничего; Павла Мироныча тоже нелегко обидеть: сильней его ни в Ельце, ни в Ливнах кулачника нет. Что ни бой -- то два да три кулачника от его руки падают. Он в прошлом году, постом, нарочно в Тулу ездил и даром что мукомол, а там двух самых первых самоварников так сразу с грыжей и сделал.
   Маменька и тетенька перекрестились.
   -- Господи!- говорят,- зачем же ты такого к нам с собой на святые вечера привез!
   А дяденька смеется:
   -- Чего,- говорит,- вы, бабы, испугались! Наш прихожанин -- хороший человек, и по церковному делу мне без него обойтись невозможно. Мы с ним приехали на живую минуту, чтобы обобрать в свою пользу, что нам годится, и уехать.
   Матушка с тетей опять ахнули.
   -- Что ты это, братец, зачем такое страшное шутишь!
   Дядя еще веселее рассмеялся.
   -- Эх вы,- говорит,- вороны-сударыни, купчихи орловские! У вас и город-то не то город, не то пожарище -- ни на что не похож, и сами-то вы в нем все, как копчушки в коробке, заглохли! Нет, далеко вам до нашего Ельца, даром что вы губернские. Наш Елец хоть уезд-городок, да Москвы уголок, а у вас что и есть хорошего, так вы и то ценить не можете. Вот мы это-то самое у вас и отберем.
   -- Что же это такое?
   -- Дьякон нам хороший в приход нужен, а у вас, говорят, есть два дьякона с голосами: один у Богоявленья, в Рядах, а другой на Дьячковской части, у Никития. Выслушаем их во всех манерах, как Павел Мироныч покажет, что к нашему к елецкому вкусу подходящее, и которого изберем, того к себе сманим и уговор сделаем; а который нам не годится -- тому во второй номер: за беспокойство получай на рясу деньгами. Павел Мироныч теперь уже поехал собирать их на пробу, а мне сейчас надо идти к Борисоглебскому соборцу; там, говорят, у вас есть гостинник, у которого всегда пустая гостиница. Вот в этой в пустой гостинице возьмем три номера насквозь и будем пробу делать. Должен ты, брат Мишутка, сейчас меня туда вести в провожатых.
   Я спрашиваю:
   -- Это вы, дяденька, мне говорите?
   Он отвечает:
   -- Известно, тебе. Кто же еще, кроме тебя, Мишутка? Ну, а если обижаешься, так, пожалуй, назову тебя Михаиле Михайлович: окажи родственную услугу -- проводи, сделай милость, на чужой стороне дядю родного.
   Я откашлянулся и вежливо отвечаю:
   -- Это, дяденька, состоит не в том расчислении: я ничем не обижаюсь и готов со всей моей радостью, но я сам собой не владею, а как маменька прикажет.
   Маменьке же это совершенно не понравилось.
   -- Зачем,- говорит,- вам, братец, в такую компанию с собой Мишу брать? Можно сделать, что вас другой кто-нибудь проводит.
   -- Мне с племянником-то приличней ходить.
   -- Ну, что он еще знает!
   Да небось все знает. Мишутка, знаешь все?
   Я застыдился.
   -- Нет,- говорю,- я всего знать не могу.
   -- Почему же так?
   -- Маменька не позволяют.
   -- Вот так дело! А как ты думаешь: родной дядя всегда может во всем племянником руководствовать или нет? Разумеется, может. Одевайся же сейчас и пойдем во все следы, пока дойдем до беды.
   Я то тронусь, то стою, как пень: и его слушаю, и вижу, что маменька ни за что не хотят меня отпустить.
   -- У нас, -- говорят,- Миша еще млад, и со двора он в вечернее время никуда выходить не обык. Зачем же тебе его непременно? Теперь не оглянешься, как и сумерки, и воровской час будет.
   Но тут дядя на них даже и покричал:
   -- Да полно вам, в самом деле, дурачиться! Что вы это парня в бабьем рукаве парите! Малый вырос такой, что вола убить может, а вы его все в детках бережете. Это одна ваша женская глупость, а он у вас от этого хуже будет. Ему надо развитие сил жизни иметь и утверждение характера, а мне он нужен потому, что, помилуй бог, на меня в самом деле в темноте или где-нибудь в закоулке ваши орловские воры нападут или полиция обходом встретится -- так ведь со мной все наши деньги на хлопоты... Ведь сумма есть, чтобы и оборванного дьякона монашкам сбыть, и себе сманить сильного... Неужели же вы, родные сестры, столь безродственны, что хотите, чтобы меня, брата вашего, по голове огрели или в полицию бы забрали, а там бы я после безо всего оказался?
   Матушка говорит:
   -- Боже от этого сохрани -- не в одном Ельце уважают родственность! Но ты возьми с собой приказчика или даже хоть двух молодцов из трепачей. У нас трепачи из кромчан страсть очень сильные, фунтов по восьми в день одного хлеба едят без приварка.
   Дядя не захотел.
   -- На что,- говорит,- мне годятся наемные люди? Это вам, сестрам, даже стыдно и говорить, а мне с ними идти стыдно и страшно. Кромчане! Хороши тоже люди называются! Они пойдут провожать, да сами же первые и убьют, а Миша мне племянник,- мне с ним по крайней мере смело и прилично.
   Стал на своем и не уступает:
   -- Вы,- говорит,- мне в этом никак отказать не можете,- иначе я родства отрекаюсь.
   Этого маменька с тетенькой испугались и переглядываются друг на дружку: дескать, что нам делать -- как быть?
   Иван Леонтьич настаивает:
   -- И то,- говорит,- поймите: можете ли вы еще отказать для одного родства? Помните, что я его беру не для какой-нибудь своей забавы или для удовольствия, а по церковной надобности. Посоветуйтесь-ка, можно ли в этом отказать? Это отказать -- все равно что для Бога отказать. А он ведь раб Божий, и Бог с ним волен: вы его при себе хотите оставить, а Бог возьмет да и не оставит.
   Ужасно какой был на словах убедительный.
   Маменька испугались.
   -- Полно тебе, пожалуйста, говорить такие страсти.
   А дядя опять весело расхохотался.
   -- Ах, вороны-сударыни! Вы и слов-то силы не понимаете! Кто же не раб божий? А я вот вижу, что вам самим ни на что не решиться, и я сам его у вас из-под крыла вышибу...
   И с этим хвать меня за плечо и говорит:
   -- Поднимайся сейчас, Миша, и одевай гостиное платье,- я тебе дядя и старик, седых лет доживший. У меня внуки есть, и я тебя с собою беру на свое попечение и велю со мной следовать.
   Я смотрю на мать и на тетеньку, а самому мне так на нутре весело, и эта дяденькина елецкая развязка очень мне нравится.
   -- Кого же,- говорю,- я должен слушать?
   Дядя отвечает:
   -- Самого старшего надо слушать -- меня и слушай. Я тебя не на век, а всего на один час беру.
   -- Маменька!- вопию. -- Что же вы мне прикажете?
   Маменька отвечают:
   -- Что же... если всего на один час, так ничего -- одевай гостиное платье и иди проводи дядю; но больше одного часу ни одной минуты не оставайся. Минуту промедлишь -- умру со страху!
   -- Ну вот еще,- говорю,- приключение! Как это я могу в такой точности знать, что час уже прошел и что новая минута начинается,- а вы меж тем станете беспокоиться...
   Дядя хохочет.
   -- На часы,- говорит,- на свои посмотришь и время узнаешь.
   -- У меня,- отвечаю,- своих часов нет.
   -- Ах, у тебя еще до сей поры даже и часов своих нет! Плохо же твое дело!
   А маменька отзываются:
   -- На что ему часы?
   -- Чтобы время знать.
   -- Ну... он еще млад... их заводить не сумеет... На улице слышно, как на Богоявлении и на Девичьем монастыре часы бьют.
   Я отвечаю:
   -- Вы разве не знаете, что на богоявленских часах вчера гиря сорвалась и они не бьют.
   -- Ну так девичьи.
   -- А девичьих никогда не слышно.
   Дядя вмешался и говорит:
   -- Ничего, ничего; одевайся скорей и не бойся просрочить. Мы с тобою зайдем к часовщику, и я тебе в подарок часы куплю. Пусть у тебя за провожанье дядина память будет.
   Я как про часы услыхал -- весь возгорелся: скорее у дяди руку чмок, надел на себя гостиное платье и готов.
   Маменька благословила и еще несколько раз сказала:
   -- Только на один час!

Глава шестая

   Дяденька был своего слова барин. Как только мы вышли, он говорит:
   -- Свисти скорее живейного извозчика -- поедем к часовщику.
   А у нас тогда, в Орле, путные люди на извозчиках по городу еще не ездили. Ездили только какие-нибудь гуляки, а больше извозчики стояли для наемщиков, которые в Орле за других во все места в солдаты нанимались.
   Я говорю:
   -- Я, дяденька, свистать умею, но не могу, потому что у нас на живейниках наемщики ездят.
   Он говорит: "Дурак!" -- и сам засвистал. А как подъехали, опять говорит:
   -- Садись без разговора! Пешком в час оборотить к твоим бабам не поспеем, а я им слово дал, и мое слово -- олово.
   Но я от стыда себя не помню и с извозчика свешиваюсь.
   -- Что ты,- говорит,- ерзаешь?
   -- Помилуйте,- говорю,- подумают, что я наемщик.
   -- С дядей-то?
   -- Вас здесь не знают; скажут: вот он его уже катает, по всем местам обвезет, а потом закороводит. Маменьку стыдить будут.
   Дядя ругаться начал.
   Как я ни упирался, а должен был с ним рядом сидеть, чтобы скандала не заводить. Еду, а сам не знаю, куда мне глаза деть,- не смотрю, а вижу и слышу, будто все кругом говорят: "Вот оно как! Арины Леонтьевны Миша-то уж на живейном едет -- верно в хорошее место!" Не могу вытерпеть!
   -- Как,- говорю,- вам, дяденька, угодно, а только я долой соскочу.
   А он меня прихватил и смеется.
   -- Неужели,- говорит,- у вас в Орле уже все подряд дураки, что будут думать, будто старый дядя станет тебя куда-нибудь по дурным местам возить? Где у вас тут самый лучший часовщик?
   -- Самый лучший часовщик у нас немец Керн почитается; у него на окнах арап с часами на голове во все стороны глазами мигает. Но только к нему через Орлицкий мост надо в Волховскую ехать, а там в магазинах знакомые купцы из окон смотрят; я мимо их ни за что на живейном не поеду.
   Дядя все равно не слушает.
   -- Пошел,- говорит,- извозчик, на Волховскую, к Керну.
   Приехали. Я его упросил, чтобы он хоть здесь отпустил извозчика, что я назад ни за что в другой раз по тем же улицам не поеду. На это он согласился. Меня назвал еще раз дураком, а извозчику дал пятиалтынный и часы мне купил серебряные с золотым ободочком и с цепочкой.
   -- Такие,- говорит,- часы у нас, в Ельце, теперь самые модные; а когда ты их заводить приучишься, а я в другой раз приеду -- я тебе тогда золотые куплю и с золотой цепочкой.
   Я его поблагодарил и часам очень рад, но только прошу, чтобы все-таки он больше на извозчиках со мною не ездил.
   -- Хорошо, хорошо,- говорит,- веди меня скорей в Борисоглебскую гостиницу; нам надо там сквозной номер нанять.
   Я говорю:
   -- Это отсюда рукой подать.
   -- Ну и пойдем. Нам здесь у вас в Орле прохлаждаться некогда. Мы зачем приехали? Себе голосистого дьякона выбрать; сейчас это и делать. Время терять некогда. Проведи меня до гостиницы и сам ступай домой к матери.
   Я его проводил, а сам поскорее домой.
   Прибежал так скоро, что всего часа еще не прошло, как вышел, и своим дядин подарок, часы, показываю.
   Маменька посмотрела и говорит:
   -- Что ж... очень хороши,- повесь их у себя над кроватью на стенку, а то ты их потеряешь.
   А тетенька отнеслась еще с критикой:
   -- Зачем же это,-говорит,-часы серебряные, а ободок желтый?
   -- Это,- отвечаю,- самое модное в Ельце.
   -- Пустяки какие,- говорит,- у них в Ельце выдумывают. Старики умнее в Ельце жили -- все носили одного звания: серебряные часы так серебряные, а золотые так золотые; а это на что одно с другим совокуплено насильно, что бог разно по земле рассеял.
   Но маменька помирили, что даровому коню в зубы не смотрят, и опять сказали:
   -- Поди в свою комнату и повесь над кроваткой. Я тебе в воскресенье под них монашкам закажу вышить подушечку с бисером и с рыбьими чешуйками, а то ты как-нибудь в кармане стекло раздавишь.
   Я весело говорю:
   -- Починить можно.
   -- Как чинить понадобится, тогда часовщик сейчас магнитную стрелку на камень в середине переменит, и часы пропали. Лучше поди скорее повесь.
   Я, чтобы не спорить, вбил над кроваткой гвоздик и повесил часы, а сам прилег на подушку и гляжу на них, любуяся. Очень мне приятно, что у меня такая благородная вещь. И как они хорошо, тихо тикают: тик, тик, тик, тик... Я слушал, слушал, да и заснул. Пробуждаюсь от громкого разговора

Глава седьмая

   Раздается за стеною и дядин голос и еще чей-то другой, незнакомый голос; а тоже слышно, что и маменька с тетенькой тут находятся.
   Незнакомый рассказывает, что он был уже у Богоявления и там дьякона слушал, и у Никитья тоже был, но "надо, говорит, их вровнях ровно поставить и под свой камертон слушать".
   Дядя отвечает:
   -- Что же, действуй; я в Борисоглебской гостинице все приготовил. Сквозь все комнаты открыты будут. Приезжих никого нет-кричите сколько хотите, обижаться будет некому. Отличная гостиница: туда только одни приказные из палат ходят с челобитчиками, пока присутствие; а вечером совершенно никого нет, и даже перед окнами, как лес, стоят оглобли да лубки на Полешской площади.
   Незнакомый отвечает:
   -- Это нам и нужно, а то у них тоже нахальные любители есть и непременно соберутся мой голос слушать и пересмеивать.
   -- А ты разве боишься?
   -- Я не боюсь, а за нахальство рассержусь и побью. А у самого у него голос как труба.
   -- Я им,- говорит,- на свободе все примеры объясню, как в нашем городе любят. Послушаем, как они подведут и покажут себя на все лады: как ворчком при облачении, как середину, как многолетный верх, как "во блаженном успении" вопль пустить и памятную завойку сделать. Вот и вся недолга.
   И дядя согласился.
   -- Да, -- говорит,- надо их сравнять и тогда для всех безобидное решение сделать. Который к нашему елецкому фасону больше потрафит -- о том станем хлопотать и к себе его сманим, а который слабже выйдет -- тому дадим на рясу за беспокойство.
   -- Бери деньги с собою, а то у них крадут.
   -- Да и ты тоже свои с собой бери.
   -- Хорошо.
   -- Ну. а теперь ты иди уставляй угощение, а я за дьяконами поеду. Они просили, чтоб в сумерки,- потому что наш народ, говорят, шельма: все пронюхает.
   Дядя и на это отвечает согласно, но только говорит:
   -- Я вот этих сумерек-то у них в Орле боюся, а теперь скоро совсем стемнеет.
   -- Ну, я,- отвечает незнакомый,- ничего не боюсь.
   -- А как ихний орловский подлет с тебя шубу стащит?
   -- Ну, как же. Так-то он с меня и стащит! Лучше пусть не попадается, а то я, пожалуй, и сам с него все стащу.
   -- Хорошо, что ты так силен.
   -- А ты с племянником ступай. Парнище такой, что кулаком вола ушибить может.
   Маменька отзывается:
   -- Миша слаб -- где ему защищаться!
   -- Ну, пусть медных пятаков в перчатку возьмет, тогда и крепок сделается.
   Тетенька отзывается:
   -- Ишь что выдумает!
   -- Ну, а чем я худо сказал?
   -- На все у вас в Ельце, видно, свое правило.
   -- А то как же? У вас губернатор правила уставляет, а у нас губернатора нет,- вот мы зато и сами себе даем правило.
   -- Как бить человека?
   -- Да, и как бить человека есть правила.
   -- А вы лучше до воровского часу не оставайтесь, так ничего с вами и не приключится.
   -- А у вас в Орле в котором часу настает воровской час?
   Тетушка отвечает из какой-то книги:
   -- "Егда люди потрапезуют и, помоляся, уснут, в той час восстают татие и исходя грабят".
   Дядя с незнакомым рассмеялись. Им это все, что маменька с тетенькой говорили, казалось будто невероятно или нерассудительно.
   -- Чего же,- говорят,-у вас в таком случае полицмейстер смотрит?
   Тетенька опять отвечают от Писания:
   -- "Аще не Господь хранит дом -- всуе бдит строгий". Полицмейстер у нас есть с названием Цыганок. Он свое дело и смотрит, хочет именье купить. А если кого ограбят, он говорит: "Зачем дома не спал? И не ограбили б".
   -- Он бы лучше чаще обходы посылал.
   -- Уж посылал.
   -- Ну и что же?
   -- Еще хуже стали грабить.
   -- Отчего же так?
   -- Неизвестно. Обход пройдет, а подлеты за ним вслед -- и грабят.
   -- А может быть, не подлеты, а сами обходные и грабили.
   -- Может быть, и они грабили.
   -- Надо с квартальным.
   -- А с квартальным еще того хуже -- на него если пожалуешься, так ему же и за бесчестье заплатишь.
   -- Экий город несуразный!- вскричал Павел Мироныч (я догадался, что это был он) и простился и вышел, а дядя пошевеливается и еще рассуждает:
   Нет, и вправду,- говорит,- у нас в Ельце лучше. Я на живейном
   Не езди на живейнике! Живейный тебя оберет, да и с санок долой
   Ну так как хотите, а я опять племянника Мишу с собой возьму. Нас с ним вдвоем никто не обидит.
   Маменька сначала и слышать не хотели, чтобы меня отпустить, но дядя стал обижаться и говорит:
   -- Что же это такое: я же ему часы с ободком подарил, а он неужели будет ко мне неблагодарный и пустой родственной услуги не окажет? Не могу же я теперь все дело расстроить. Павел Мироныч вышел при моем полном обещании, что я с ними буду и все приготовлю, а теперь вместо того что же, я должен, наслушавшись ваших страхов, дома, что ли, остаться или один на верную погибель идти?
   Тетенька с маменькой притихли и молчат.
   А дядя настаивает:
   -- Ежели б,- говорит,- моя прежняя молодость, когда мне было хоть сорок лет,- так я бы не побоялся подлетов, а я муж в летах, мне шестьдесят пятый год, и если с меня далеко от дому шубу долой стащат, то я, пока без шубы приду, непременно воспаление плеч получу, и тогда мне надо молодую рожечницу кровь оттянуть, или я тут у вас и околею. Хороните меня тогда здесь на свой счет у Ивана Крестителя, и пусть над моим гробом вспомнят, что твой Мишка своего дядю родного в своем отечественном городе без родственной услуги оставил и один раз в жизни проводить не пошел...
   Тут мне стало так его жалко и так совестно, что я сразу же выскочил и говорю:
   -- Нет, маменька, как вам угодно, но я дяденьку без родственной услуги не оставлю. Неужели я буду неблагодарный, как Альфред, которого ряженые солдаты по домам представляют? Я вам в ножки кланяюсь и прошу позволения, не заставьте меня быть неблагодарным, дозвольте мне дядюшку проводить, потому что они мне родной и часы мне подарили и мне будет от всех людей совестно их без своей услуги оставить.
   Маменька, как ни смущались, должны были меня отпустить, но только уж зато строго-престрого наказывали, чтобы и не пил, и по сторонам не смотрел, и никуда не заходил, и поздно не запаздывался.
   Я ее всячески успокаиваю.
   -- Что вы,- говорю,- маменька: зачем по сторонам, когда есть прямая дорога. Я при дяде.
   -- Все-таки,- говорят,- хоть и при дяде, а до воровского часу не оставайся. Я спать не буду, пока вы домой обратите. А потом стала меня за дверью крестить и шепчет:
   -- Ты на своего дяденьку Ивана Леонтьевича не очень смотри: они в Ельце все колобродники. К ним даже и в дома-то их ходить страшно: чиновников зазовут угощать, а потом в рот силой льют, или выливают за ворот, и шубы спрячут, и ворота запрут, и запоют: "Кто не хочет пить -- того будем бить". Я своего братца на этот счет знаю.
   -- Хорошо-с,- отвечаю,- маменька; хорошо, хорошо! Во всем за меня будьте покойны.
   А маменька все свое:
   -- Сердце мое,- говорят,- чувствует, что это у вас добром не кончится.

Глава восьмая

   Наконец вышли мы с дяденькой наружу за ворота и пошли. Что такое с нами подлеты двумя могут сделать? Маменька с тетенькой, известно, домоседки и не знают того, что я один по десяти человек на один кулак колотил в бою. Да и дяденька еще, хоть и пожилой человек, а тоже за себя постоять могут.
   Побежали мы туда, сюда, в рыбные лавки и в ренсковые погреба, всего накупили и все посылаем в Борисоглебскую, в номера, с большими кульками. Сейчас самовары греть заказали, закуски раскрыли, вино и ром расставили и хозяина, борисоглебского гостинника, в компанию пригласили и просим:
   -- Мы ничего нехорошего делать не будем, но только желание наше и просьба -- чтобы никто чужой не слыхал и не видал.
   -- Это,- говорит,- сделайте милость; клоп один разве в стене услышит, а больше некому.
   А сам такой соня -- все со сна рот крестит.
   Вскоре же и Павел Мироныч приехал и обоих дьяконов с собой привез: и богоявленского, и от Никития. Закусили сначала кое-как, начерно, балычка да икорки и сейчас поблагословились за дело, чтобы пробовать.
   Три верхние номера все сквозь в одно были отворены. В одном на кроватях одежду склали, в другом, крайнем, закуску уставили, а в среднем -- голоса пробовать.
   Прежде Павел Мироныч посредине комнаты стал и показал, что главное у них в Ельце купечество от дьяконов любит. Голос у него, я вам говорил, престрашный, даже как будто по лицу бьет и в окнах на стеклах трещит.
   Даже гостинник очнулся и говорит:
   -- Вам бы самому и первым дьяконом быть.
   -- Мало ли что!- отвечает Павел Мироныч,- мне, при моем капитале, и так жить можно, а я только люблю в священном служении громкость слушать.
   -- Этого кто же не любит!
   И сейчас после того, как Павел Мироныч прокричал, начали себя показывать дьякона: сначала один, а потом другой одно и то же самое возглашать. Богоявленский дьякон был черный и мягкий, весь как на вате стега а никитский рыжий, сухой, что есть хреновый корень, и бородка маленька смычком; а как пошли кричать, выбрать невозможно, который лучше. В одном роде у одного лучше выходит, а в другом у другого приятнее. Сначала Павел Мироныч представил, как у них в Ельце любят, чтобы издали, ворчанье раздавалось. Проворчал "Достойно есть", и потом "Прободи, владыко" и "Пожри, владыко", а потом это же самое сделали оба дьякона. У рыжего ворчок вышел лучше. В чтении Павел Мироныч с такого с низа взял, что ниже самого низкого, как будто издалека ветром наносит: "Во время онно". А потом начал выходить все выше да выше и наконец сделал, такое воскликновение, что стекла зазвенели. И дьякона вровнях с ним не отставали.
   Ну, потом таким же манером и все прочее, как икатенью вести и как надо певчим в тон подводить, потом радостное многолетие и "о спасении"; потом заунывное -- "вечный покой". Сухой никитский дьякон завойкою так всем понравился, что и дядя, и Павел Мироныч начали плакать и его целовать и еще упрашивать, нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее.
   Дьякон отвечает:
   -- Отчего же нет: мне это религия допускает, но надо бы чистым ямайским ромом подкрепиться -- от него раскат в грудях шире идет.
   -- Сделай твое одолжение -- ром на то изготовлен: хочешь из рюмки пей, хочешь из стакана хлещи, а еще лучше обороти бутылку, да и перелей все сразу из горлышка.
   Дьякон говорит:
   -- Нет, я больше стакана за раз не обожаю.
   Подкрепились -- дьякон и начал сниза "во блаженном успении вечный покой" и пошел все поднимать вверх и все с густым подвоем всем "усопшим владыкам орловским и севским, Аполлосу же и Досифею, Ионе же и Гавриилу, Никодиму же и Иннокентию", и как дошел до "с-о-т-т-в-о-о-р-р-и им" так даже весь кадык клубком в горле выпятил и такую завойку взвыл, что ужас стал нападать, и дяденька начал креститься и под кровать ноги подсовывать, и я за ним то же самое. А из-под кровати вдруг что-то бац нас по булдажкам,- мы оба вскрикнули и враз на середину комнаты выскочили и трясемся...
   Дяденька в испуге говорит:
   -- Ну вас совсем! Оставьте их... не зовите их больше... они уж и так здесь под кроватью толкаются.
   Павел Мироныч спрашивает:
   -- Кто под кроватью может толкаться?
   Дядя отвечает:
   -- Покойнички.
   Павел Мироныч, однако, не оробел: схватил свечку с огнем да под кровать, а на свечку что-то дунуло, и подсвечник из рук вышибло, и лезет оттуда в виде как будто наш купец от Николы, из Мясных рядов.
   Все мы, кроме гостинника, в разные стороны кинулись и твердим одно слово:
   -- Чур нас! чур!
   А за этим из-под другой кровати еще другой купец выползает. И мне кажется, что и этот будто тоже из Мясных рядов.
   -- Что же это значит?
   А эти купцы оба говорят:
   -- Пожалуйста, это ничего не значит... Мы просто любим басы слушать.
   А первый купец, который нас с дядей по ногам ударил и у Павла Мироныча свечу вышиб, извиняется, что мы его сами сапогами зашибли, а Павел Мироныч свечою чуть лицо не подпалил.
   Но Павел Мироныч рассердился на гостинника и стал его обвинять, что если за номера деньги заплочены, так не надо было сторонних людей без спроса под кровать накладывать.
   А гостинник будто все спал, но оказался сильно выпивши.
   -- Эти хозяева,- говорит,- оба мне родственники: я им хотел родственную услугу сделать. Я в своем доме что хочу -- все могу.
   -- Нет, не можешь.
   -- Нет, могу.
   -- А если тебе заплочено?
   -- Так что же, что заплочено? Это дом мой, а мне мои родные всякой платы дороже. Ты побыл здесь и уедешь, а они здесь всегдашние: вы их ни пятками ткать, ни глаза им жечь огнем не смеете.
   -- Не нарочно мы их пятками ткали, а только ноги свои подвели,говорит дядя.
   -- А вы ног бы не подводили, а прямо сидели.
   -- Мы подвели с ужаса.
   -- Ну так что за беда. А они к лерегии привержены и желамши слушать...
   Павел Мироныч вскипел.
   -- Да это нешто,- говорит,- лерегия? Это один пример для образования, а лерегия в церкви.
   --- Все равно,- говорит гостинник,- это все к одному и тому же касается.
   -- Ах вы, поджигатели!
   -- А вы бунтовщики.
   -- Какие?
   -- Дохлым мясом у себя торговали. Заседателя на ключ заперли!
   И пошли в этом роде бесконечные глупости. И вдруг все возмутилось, и уже гостинник кричит:
   -- Ступайте вы, мукомолы, вон из моего заведения, я с своими мясниками сам продолжать буду.
   Павел Мироныч ему и погрозил.
   А гостинник отвечает:
   -- А если грозиться, так я сейчас таких орловских молодцов кликну, что вы ни одного не переломленного ребра домой в Елец не привезете.
   Павел Мироныч, как первый елецкий силач, обиделся.
   -- Ну что делать,- говорит,- зови, если с места встанешь, а я вон из номера не пойду; у нас за вино деньги плочены.
   Мясники захотели уйти -- верно, вздумали людей кликнуть. Павел Мироныч их в кучу и кричит:
   -- Где ключ? Я их всех запру.
   Я говорю дяде:
   -- Дяденька! бога ради! Вот мы до чего досиделись! Тут может убийство выйти! А дома теперь маменька и тетенька ждут... Что они думают!.. Как беспокоятся!
   Дядя и сам устрашился.
   -- Хватай шубу,- говорит,- пока отперто, и уйдем.
   Выскочили мы в другую комнату, захватили шубы, и рады, что на вольный воздух выкатились; но только тьма вокруг такая густая, что и зги не видно, и снег мокрый-премокрый целыми хлопками так в лицо и лепит, так глаза и застилает.
   -- Веди,- говорит дядя,- я что-то вдруг все забыл -- где мы, и ничего рассмотреть не могу.
   -- Вы,- говорю,- уж только скорей ноги уносите.
   -- Павла Мироныча нехорошо что оставили.
   -- Да ведь что же с ним делать?
   -- Так-то оно так... но первый прихожанин.
   -- Он силач; его не обидят.
   А снег так и слепит, и как мы из духоты выскочили, то невесть что кажется, будто кто-то со всех сторон вылезает.

Глава девятая

   Я, разумеется, дорогу отлично знал, потому что город наш небольшой, и я в нем родился и вырос, но эта темнота и мокрый снег прямо из комнатного жара да из света точно у меня память отуманили.
   -- Позвольте,- говорю,- дяденька, сообразить, где мы находимся.
   -- Неужели же ты в своем городе примет не знаешь?
   -- Нет, знаю, мол; первая примета у нас два собора: один новый, большой, другой старый, маленький, и нам надо промежду их взять направо, а я теперь за этим снегом не вижу ни большого собора, ни малого.
   -- Вот тебе и раз! Этак и в самом деле с нас шубы снимут или даже совсем разденут, и нельзя знать будет, куда бежать голым. Насмерть простудиться можно.
   -- Авось, бог даст, не разденут.
   -- А ты знаешь этих купцов, которые из-под постелей вылезли?
   -- Знаю.
   -- Обоих знаешь?
   -- Обоих знаю, один называется Ефросин Иванов, а другой Агафон Петров.
   -- И что же -- они всамделе купцы?
   -- Купцы.
   -- У одного рожа-то мне совсем не понравилась.
   -- Чем?
   -- Язовитское в нем ображение.
   -- Это Ефросин: он и меня раз испугал.
   -- Чем?
   -- Мечтанием. Я один раз ишел вечером ото всенощной мимо их лавок и стал против Николы помолиться, чтобы пронес бог,- потому что у них в рядах злые собаки; а у этого купца Ефросина Иваныча в лавке соловей свищет, и сквозь заборные доски лампада перед иконой светится .. Я прилег к щелке подглядеть и вижу: он стоит с ножом в руках над бычком, бычок у его ног зарезан и связанными ногами брыкается, головой вскидывает; голова мотается на перерезанном горле, и кровь так и хлещет; а другой телок в темном угле ножа ждет, не то мычит, не то дрожит, а над парной кровью соловей в клетке яростно свищет, и вдали за Окою гром погромыхивает. Страшно мне стало. Я испугался и крикнул: "Ефросин Иваныч!" Хотел его просить меня до лав проводить, но он как вздрогнет весь... Я и убежал. И сейчас это в памяти.
   -- Зачем же ты теперь такую страшность рассказываешь?
   -- А что же такое? разве вы боитесь?
   -- Не боюсь, да не надо про страшное.
   -- Ведь это хорошо кончилось. Я ему на другой день говорю: так -- я тебя испугался. А он отвечает: "А ты меня испугал, потому что я стоял соловья заслушавшись, а ты вдруг крикнул". Я говорю: "Зачем же ты так чувствительно слушаешь?" -"Не могу,- отвечает,- у меня часто сердце заходится".
   -- Да ты силен или нет? -- вдруг перебил дядя.
   -- Хвалиться,- говорю,- особенной силой не стану, а если пятака три-четыре старинных в кулак зажму, то могу какого хотите подлета треснуть прямо на помин души.
   -- Да хорошо,- говорит,- если он будет один.
   -- Ну кто, подлет-то! А если они двое или в целой компании?..
   -- Ничего, мол: если и двое, так справимся -- вы поможете. А в большой компании подлеты не ходят.
   -- Ну, ты на меня не много надейся: я, брат, стар стал. Прежде, точно, я бивал во славу Божию так, что по Ельцу знали и в Ливнах...
   Но не успел он это проговорить, как вдруг слышим, сзади нас будто кто-то идет и еще поспешает.
   -- Позвольте,- говорю,- мне кажется, как будто кто-то идет.
   -- А что? И я слышу, что идет,- отвечает дядя.

Глава десятая

   Я молчу, дядя мне шепчет:
   -- Остановимся и вперед его мимо себя пропустим.
   А было это уже как раз на спуске с горы, где летом к Балашевскому мосту ходят, а зимой через лед между барками.
   Тут исстари место самое глухое. На горе мало было домов, и те заперты, а внизу вправо, на Орлике, дрянные бани да пустая мельница, а сверху сюда обрыв как стена, а с правой сад, где всегда воры прятались. А полицмейстер Цыганок здесь будку построил, и народ стал говорить, что будочник ворам помогает... Думаю, кто это ни подходит -- подлет или нет,а в самом деле лучше его мимо себя пропустим.
   Мы с дядей остановились... И что же вы думаете: тот человек, который сзади ишел, тоже, должно быть, стал -- шагов его сделалось не слышно.
   -- Не ошиблись ли мы,- говорит дядя,- может быть, никто не шел.
   -- Нет,- отвечаю,- я явственно слышал шаги, и очень близко.
   Постояли еще -- ничего не слышно; но только что дальше пошли -- слышим, он опять за нами поспевает... Слышно даже, как спешит и тяжело дышит.
   Мы убавили шаги и идем тише -- и он тише; мы опять прибавим шагу -- и он опять шибче подходит и вот-вот в самый наш след врезается.
   Толковать больше нечего: мы явственно поняли, что это подлет нас следит, и следит как есть с самой гостиницы; значит, он нас поджидал, и когда я на обходе запутался в снегу между большим собором и малым -- он нас и взял на примет. Теперь, значит, не миновать чему-нибудь случиться. Он один не будет.
   А снег, как назло, еще сильней повалил; идешь, точно будто в горшке с простоквашей мешаешь: бело и мокро -- все облипши.
   А впереди теперь у нас Ока, надо на лед сходить; а на льду пустые барки, и чтобы к нам домой на ту сторону перейти, надо сквозь эти барки тесными проходцами пробираться. А у подлета, который за нами следит, верно тут-то где-нибудь и его воровские товарищи спрятаны. Им всего способнее на льду между барок грабить -- и убить, и под воду спустить. Тут их притон, и днем всегда можно видеть их места. Логовища у них налажены с подстилкою из костры и из соломы, в которых они лежат, покуривают и до/кидают. И особые женки кабацкие с ними тут тоже привитали. Лихие бабенки. Бывало, выкажут себя, мужчину подманят и заведут, а уж те грабят, а эти опять на карауле караулят.
   Больше всего нападали на тех, кто из мужского монастыря от всенощной возвращался, потому что наши певчих любили, и был тогда удивительный бас Струков, ужасного обличья: черный, три хохла на голове и нижняя губа как будто откидной передок в фаэтоне отваливалась. Пока он ревет -- она все откинута, а потом захлопнется. Если же кто хотел цел от всенощной воротиться, то приглашали с собой провожатыми приказных Рябыкина или Корсунского. Оба силачи были, и их подлеты боялись. Особливо Рябыкина, который был с бельмом и по тому делу находился, когда приказного Соломку в Щекатихинской роще на майском гулянье убили...
   Я рассказываю все это дяде для того, чтобы ему о себе не думалось, а он перебивает:
   -- Постой, ты меня совсем уморил. Все у вас убивают; отдохнем по крайней мере перед тем, как на лед сходить. Вот у меня еще есть при себе три медных пятака. Бери-ка их тоже к себе в перчатку.
   -- Пожалуй, давайте -- у меня рукавичка с варежкой свободная, три пятака еще могу захватить.
   И только что хочу у него взять эти пятаки, как вдруг кто-то прямо мимо нас из темноты вырос и говорит:
   -- Что, добрые молодцы, кого ограбили? Я думал: так и есть -- подлет, но узнал по голосу, что это тот мясник, о котором я сказывал.
   -- Это ты,- говорю,- Ефросин Иваныч? Пойдем, брат, с нами вместе заодно.
   А он второпях проходит, как будто с снегом смешался, и на ходу отвечает:
   -- Нет, братцы, гусь свинье не товарищ: вы себе свой дуван дуваньте, а Ефросина не трогайте. Ефросин теперь голосов наслышался, и в нем сердце в груди зашедшись... Щелкану -- и жив не останешься...
   -- Нельзя,- говорю,- его остановить; видите, он на наш счет в ошибке: он нас за воров почитает.
   Дядя отвечает:
   -- Да и Бог с ним, с его товариществом. От него тоже не знаешь, жив ли останешься. Пойдем лучше, что бог даст, с одною с божьей помощью. Бог не выдаст -- свинья не съест. Да теперь, когда он прошел, так стало и смело... Господи помилуй! Никола, мценский заступник, Митрофаний воронежский, Тихон и Иосаф... Брысь! Что это такое?
   -- Что?
   -- Ты не видал?
   -- Что же тут можно видеть?
   -- Вроде как будто кошка под ноги.
   -- Это вам показалось.
   -- Совсем как арбуз покатился.
   -- Может быть, с кого-нибудь шапку сорвало.
   -- Ой!
   -- Что вы?
   -- Я про шапку.
   -- А что такое?
   -- Да ведь ты же сам говоришь: "сорвали"... Верно, там, на горе, кого-нибудь тормошат.
   -- Нет, верно, просто ветер сорвал.
   И мы с этими словами стали оба спускаться к баркам на лед. А барки, повторяю вам, тогда ставили просто, без всякого порядка, одна около другой, как остановятся. Нагромождено, бывало, так страшно тесно, что только между ними самые узкие коридорчики, где насилу можно пролезть и все туда да сюда загогулями заворачивать надо.
   -- Ну, тут,- говорю,- дяденька, я от вас скрывать не хочу,- здесь и есть самая опасность.
   Дядя замер -- уж и святым не молится.
   -- Идите,- говорю,- теперь вы, дяденька, вперед.
   -- Зачем же,- шепчет,- вперед?
   -- Впереди безопаснее.
   -- А отчего безопаснее?
   -- Оттого, что если подлет на вас налетит, то вы сейчас на меня взад подадитесь, а я вас тогда поддержу, а его съезжу. А сзади мне вас не видно: подлет вам, может, рукою или скользкою мочалкою рот захватит,- а я и не услышу... идти буду.
   -- Нет, ты не иди... А какие же у них есть мочалки?
   -- Скользкие такие. Женки их из-под бань собирают и им приносят рты затыкать, чтобы голосу не было.
   Вижу, дядя все это разговаривает, потому что впереди идти боится.
   -- Я,- говорит,- впереди идти опасаюсь, потому что он может меня по лбу гирей стукнуть, а ты тогда и заступиться не успеешь.
   -- Ну, а позади вам еще страшнее, потому что он может вас в затылок свайкой свиснуть.
   -- Какой свайкой?
   -- Что же это вы спрашиваете: разве вам неизвестно, что такое свайка?
   -- Нет, я знаю: свайка для игры делается -- железная, вострая...
   -- Да, вострая.
   -- С круглой головкой?
   -- Да, фунта в три, в четыре, головка шариком.
   -- У нас в Ельце на это носят кистени; но чтобы свайкой -- я это в первый раз слышу.
   -- А у нас в Орле первая самая любимая мода -- по голове свайкой. Так череп и треснет.
   -- Однако пойдем лучше рядом под ручки.
   -- Тесно вдвоем между барками.
   -- А как это... свайкой-то, в самом деле!.. Лучше как-нибудь тискаться будем.

Глава одиннадцатая

   Но только мы взялись под локотки и по этим коридорчикам между барок тискаться начали,- слышим, и тот, задний, опять от нас не отстал, опять он сзади за нами лезет.
   -- Скажи, пожалуй,- говорит дядя,- ведь это, значит, не мясник был?
   Я только плечами двинул и прислушиваюсь...
   Шуршит, слышно, как боками лезет и вот-вот сейчас меня рукою сзади схватит... А с горы, слышно, еще другой бежит... Ну, видимо дело, подлеты,- надо уходить. Рванулись мы вперед, да нельзя скоро идти, потому что и темно, и тесно, и ледышки торчком стоят, а этот ближний подлет совсем уж за моими плечами... дышит.
   Я говорю дяде:
   -- Все равно нельзя миновать -- оборотимся.
   Думал так, что либо пусть он мимо нас пройдет, либо уж лучше его самому кулаком с пятаками в лицо встретить, чем он сзади стукнет. Но только что мы к нему передом оборотились,- он как пригнется, бездельник, да как кот между нас шарк!..
   Мы оба с дядей так с ног долой и срезались.
   Дядя кричит мне:
   -- Лови, лови, Мишутка! Он с меня бобровый картуз сорвал. А я ничего не вижу, но про часы вспомнил, и хвать себя за часы. А вообразите, моих часов уже нет... Сорвал, бестия!
   -- С меня с самого,- отвечаю,- часы сняты!
   И я, себя позабывши, кинулся за этим подлетом изо всей мочи и на свое счастье впотьмах тут же его за баркою изловил, ударил его изо всей силы по голове пятаками, сбил с ног и сел на него:
   -- Отдавай часы!
   Он хоть бы слово в ответ; но зубами меня, подлец, за руку тяпнул.
   -- Ах ты, собака! -- говорю.- Ишь как кусается! -- И треснул его хорошенько во-усысе да обшлагом рукава ему рот заткнул, а другою рукою прямо к нему за пазуху и сразу часы нашел и вытащил.
   Тут же сейчас и дядя подскочил:
   -- Держи его, держи,- говорит,- я его разутюжу.
   И начали мы его утюжить и по-елецки и по-орловски. Жестоко его отколошматили, до того, что он только вырвался от нас, так и не вскрикнул, а словно заяц ударился; и только уж когда за Плаутин колодец забежал, так оттуда закричал "караул"; и сейчас же опять кто-то другой по ту сторону, на горе, закричал "караул".
   -- Каковы разбойники! -- говорит дядя.- Сами людей грабят, и сами еще на обе стороны "караул" кричат!.. Ты часы у него отнял?
   -- Отнял.
   -- А что же ты мой картуз не отнял?
   -- У меня,-отвечаю,- про ваш картуз совсем из головы вышло.
   -- А вот мне теперь холодно. У меня плешь.
   -- Наденьте мою шапку.
   -- Не хочу я твоей. Мой картуз у Фалеева пятьдесят рублей дан.
   -- Все равно,- говорю,- теперь не видно.
   -- А ты же как?
   -- Я так, в простых волосах дойду. Да уж и близко -- сейчас за угол завернуть, и наш дом будет.
   Моя шапка, однако, вышла дяде мала. Он вынул из кармана носовой платок и платком повязался.
   Так домой и прибежали.

Глава двенадцатая

   Маменька с тетенькой еще не ложились спать: обе чулки вязали -- нас дожидались. И как увидали, что дядя вошел весь в снегу вывален и по-бабьему носовым платком на голове повязан, так обе разом ахнули и заговорили:
   -- Господи! что это такое!.. Где же зимний картуз, который на вас был?
   -- Прощай, брат, мой зимний картуз!.. Нет его,- отвечает дядя.
   -- Владычица наша Пресвятая Богородица! Где же он делся?
   -- Ваши орловские подлеты на льду сняли.
   -- То-то мы слышали, как вы "караул" кричали. Я и говорила сестрице: "Вышли трепачей -- я будто невинный Мишин голос слышу".
   -- Да! Пока бы твои трепачи проснулись да вышли -- от нас бы и звания не осталось... Нет, это не мы "караул" кричали, а воры; а мы сами себя оборонили.
   Маменька с тетенькой вскипели.
   -- Как? Неужели и Миша силой усиливался?
   -- Да Миша-то и все главное дело сделал -- он только вот мою шапку упустил, а зато часы отнял.
   Маменька, вижу, и рады, что я так поправился, но говорят:
   -- Ах, Миша, Миша! А я же ведь тебя как просила: не пей ничего и не сиди до позднего, воровского часу. Зачем ты меня не слушал?
   -- Простите,- говорю,- маменька,- я пить ничего не пил, а никак не смел одного дяденьку там оставить. Сами видите, если бы они одни возвращались, то с ними какая могла быть большая неприятность.
   -- Да все равно и теперь картуз сняли.
   -- Ну, теперь еще что!.. Картуз -- дело наживное.
   -- Разумеется -- слава богу, что ты часы снял.
   -- Да-с, маменька, снял. И ах, как снял! -- сшиб его в одну минуту с ног, рот рукавом заткнул, чтобы он не кричал, а другою рукою за пазухой обвел и часы вынул, и тогда его вместе с дяденькой колотить начали.
   -- Ну, уж это напрасно.
   -- А нет-с! Пусть, шельма, помнит.
   -- Часы-то не испортились?
   -- Нет-с, не должно быть -- только, кажется, цепочку оборвал.
   И с этим словом вынимаю из кармана часы и рассматриваю цепочку, а тетенька всматривается и спрашивают :
   -- Да это чьи же такие часы?
   -- Как чьи? Разумеется, мои.
   -- А ведь твои были с ободочком.
   -- Ну так что же?
   А сам смотрю -- и вдруг вижу: в самом деле, на этих часах золотого ободочка нет, а вместо того на серебряной дощечке пастушка с пастушком, и у их ног -- овечка...
   Я весь затрясся.
   -- Что же это такое??! Это не мои часы!
   И все стоят, не понимают.
   Тетенька говорит:
   -- Вот так штука!
   А дяденька успокаивает:
   -- Постойте,- говорит,- не пужайтесь; верно он Мишуткины часы с собой захватил, а эти с кого-нибудь с другого еще раньше снял.
   Но я швырнул эти вынутые часы на стол и, чтобы их не видеть, бросился в свою комнату. А там, слышу, на стенке над кроватью мои часы потюкивают: тик-так, тик-так, тик-так.
   Я подскочил со свечой и вижу -- они самые, мои часы с ободочком... Висят, как святые, на своем месте!
   Тут я треснул себя со всей силы ладонью в лоб и уже не заплакал, а завыл...
   -- Господи! да кого же это я ограбил!

Глава тринадцатая

   Маменька, тетенька, дядя -- все испугались, прибежали, трясут меня.
   -- Что ты, что ты? Успокойся!
   -- Отстаньте,-говорю,-пожалуйста! Как мне можно успокоиться, когда я человека ограбил!
   Маменька заплакали.
   -- Он,- говорят,- помешался,- он увидал, что ли, что-нибудь страшное!
   -- Разумеется, увидал, маменька!.. Что тут делать!!
   -- Что же такое ты увидал?
   -- А вот это самое, посмотрите сами.
   -- Да что? где?
   -- Да вот, вот это! Смотрите! Или вы не видите, что это такое?
   Они поглядели на стенку, куда я им показал, и видят: на стенке висят и преспокойно тикают подаренные мне дядей серебряные часы с золотым ободочком...
   Дядя первый образумились.
   -- Свят, свят, свят! -- говорит,- ведь это твои часы?
   -- Ну да, конечно мои!
   -- Ты их, значит, верно и не надевал, а здесь оставил?
   -- Да уж видите, что здесь оставил.
   -- А те-то... те-то... Чьи же это, которые ты снял?
   -- А я почем знаю, чьи они!
   -- Что же это! Сестрицы мои, голубушки! Ведь это мы с Мишей кого-то ограбили!
   Маменька так с ног долой и срезалась: как стояла, так вскрикнула и на том же месте на пол села.
   Я к ней, чтобы поднять, а она гневно:
   -- Прочь, грабитель!
   Тетенька же только крестит во все стороны и приговаривает:
   -- Свят, свят, свят!
   А маменька схватились за голову и шепчут:
   -- Избили кого-то, ограбили и сами не знают кого!
   Дядя ее поднял и успокаивает:
   -- Да уж успокойся, не путного же кого-нибудь избили.
   -- Почему вы знаете? Может быть, и путного; может быть, кто-нибудь от больного послан за лекарем.
   Дядя говорит:
   -- А как же мой картуз? Зачем он картуз сорвал?
   -- Бог знает, что такое ваш картуз и где вы его оставили.
   Дядя обиделся, но матушка его оставила без внимания, и опять ко мне:
   -- Берегла сынка столько лет в страхе Божием, а он вот к чему уготовался: тать не тать, а на ту же стать... Теперь за тебя после этого во всем Орле ни одна путная девушка и замуж не пойдет, потому что теперь все, все узнают, что ты сам подлет.
   Я не вытерпел и громко сказал:
   -- Помилуйте, маменька! Какой же я подлет, когда это все по ошибке!
   Но она не хочет и слушать, а все ткнет меня косточками перстов в голову да причитывает причтою по горю-злосчастию:
   -- Учила: живи, чадо, в незлобии, не ходи в игры и в братчины, не пей две чары за единый вздох, не ложись в место заточное, да не сняли б с тебя драгие порты, не доспеть бы тебе стыда-срама великого и через тебя племени укору и поносу бездельного. Учила: не ходи, чадо, к костырям и к корчемникам, не думай, как бы украсти-ограбити, но не захотел ты матери покориться; снимай теперь с себя платье гостиное, и накинь на себя гуньку кабацкую , и дожидайся, как сейчас будошники застучат в порота и сам Цыганок в наш честный дом ввалится.
   И все сама причитает, а сама меня костяшкой пристукивает в голову. А тетенька как услыхала про Цыганка, так и вскрикнула:
   -- Господи! Избавь нас от мужа кровей и от Арида!
   Боже мой! То есть это настоящий ад в доме сделался. Обнялись тетенька обе с маменькой, и, обнявшись, обе, плачучи, удалились. Остались только мы вдвоем с дядей.
   Я сел, облокотился об стол и не помню, сколько часов просидел; все думал: кого же это я ограбил? Может быть, это француз Сенвенсан с урока ишел, или у предводителя Страхова в доме опекунский секретарь жил... Каждого жалко. А вдруг если это мои крестный Кулабухов с той стороны от палатского секретаря шел!.. Хотел -- потихоньку, чтобы не видали с кулечком, а я его тут и обработал... Крестник!.. своего крестного!
   -- Пойду на чердак и повешусь. Больше мне ничего не остается.
   А дядя только ожесточенно чай пил, а потом как-то -- я даже и не видал как -- подходит ко мне и говорит:
   -- Полно сидеть повеся нос, надо действовать.
   -- Да что же,- отвечаю,- разумеется, если бы можно узнать, с кого я часы снял...
   -- Ничего; вставай поскорее и пойдем вместе, сами во всем объявимся.
   -- Кому же будем объявляться?
   -- Разумеется, самому вашему Цыганку и объявимся.
   -- Срам какой сознаваться!
   -- А что же делать? Ты думаешь, мне охота к Цыганку?.. А все-таки лучше самим повиниться, чем он нас разыскивать станет: бери обои часы и пойдем.
   Я согласился.
   Взял и свои часы, которые мне дядя подарил, и те, которые ночью с собой принес, и, не здоровавшись с маменькою, пошли.

Глава четырнадцатая

   Пришли в полицию, а Цыганок сидит уже в присутствии перед зерцалом, а у его дверей стоит молодой квартальный, князь Солнцев-Засекин. Роду был знаменитого, а талану неважного.
   Дядя увидал, что я с этим князем поклонился, и говорит:
   -- Неужели он правду князь!
   -- Ей-богу, поистине.
   -- Поблести ему чем-нибудь между пальцев, чтобы он выскочил на минутку на лестницу.
   Так и сделалось: я повертел полуполтинник -- князь на лестницу и выскочил.
   Дядя дал ему полуполтинник в руку и просит, чтобы нас как можно скорее в присутствие пустить.
   Квартальный стал сказывать, что нонче, говорят, ночью у нас в городе произошло очень много происшествиев.
   -- И с нами тоже происшествие случилось.
   -- Ну да ведь какое? Вы вот оба в своем виде, а там на реке одного человека под лед спустили; два купца на Полешской площади все оглобли, слеги и лубки поваляли; один человек без памяти под корытом найден, да с двоих часы сняли. Я один и остаюсь при дежурстве, а все прочие бегают, подлетов ищут...
   -- Вот, вот, вот, ты и доложи, что мы пришли дело объяснить.
   -- Вы подравшись или по родственной неприятности?
   -- Нет, ты только доложи, что мы по секретному делу; нам об этом деле при людях объяснять совестно. Получи еще полмонетки.
   Князь спрятал полтинник в карман и через пять минут кличет нас:
   -- Пожалуйте.

Глава пятнадцатая

   Цыганок такой был хохол приземистый -- совсем как черный таракан; усы торчком, а разговор самый грубый, хохлацкий.
   Дядя по-своему, по-елецки, захотел было к нему близко, но он закричал:
   -- Говорите здалеча.
   Мы остановились.
   -- Что у вас за дело?
   Дядя говорит:
   -- Перво-наперво -- вот.
   И положил на стол барашка в бумажке. Цыганок прикрыл.
   Тогда дядя стал рассказывать:
   -- Я елецкий купец и церковный староста, приехал сюда вчерашний день по духовной надобности; пристал у родственниц за Плаутиным колодцем...
   -- Так это вас, что ли, нонче ночью ограбили?
   -- Точно так; мы возвращались с племянником в одиннадцать часов, и за нами следовал неизвестный человек; а как мы стали переходить через лед между барок, он...
   -- Постойте... А кто же с вами был третий?
   -- Третьего с нами никого не было, окроме этого вора, который бросился...
   -- Но кого же там ночью утопили?
   -- Утопили?
   -- Да!
   -- Мы об этом ничего не известны.
   Полицмейстер позвонил и говорит квартальному:
   -- Взять их за клин!
   Дядя взмолился.
   -- Помилуйте, ваше высокоблагородие! Да за что же нас!.. Мы сами пришли рассказать...
   -- Это вы человека утопили?
   -- Да мы даже ничего и не слышали, ни о каком утоплении. Кто утонул?
   -- Неизвестно. Бобровый картуз изгаженный у проруби найден, а кто его носил -- неизвестно.
   -- Бобровый картуз?!
   -- Да; покажите-ка ему картуз, что он скажет? Квартальный достал из шкафа дядин картуз.
   Дядя говорит:
   -- Это мой картуз. Его вчера с меня на льду вор сорвал.
   Цыганок глазами захлопал.
   -- Как вор? Что ты врешь! Вор не шапку снял, а вор часы украл.
   -- Часы? с кого, ваше высокоблагородие?
   -- С никитского дьякона.
   -- С никитского дьякона!
   -- Да; и его очень избили, этого никитского дьякона.
   Мы, знаете, так и обомлели.
   Так вот это кого мы обработали!
   Цыганок говорит:
   -- Вы должны знать этих мошенников.
   -- Да,- отвечает дядя,- это мы сами и есть.
   И рассказал все, как дело было.
   -- Где же теперь эти часы?
   -- Извольте -- вот одни часы, а вот другие.
   -- И только?
   Дядя пустил еще барашка и говорит:
   -- Вот это еще к сему.
   Прикрыл и говорит:
   -- Привести сюда дьякона!

Глава шестнадцатая

   Входит сухощавый дьякон, весь избит и голова перевязана. Цыганок на меня смотрит и говорит:
   -- Видишь?!
   Кланяюсь и говорю:
   -- Ваше высокоблагородие, я все претерпеть достоин, только от дальнего места помилуйте. Я один сын у матери.
   -- Да нет, ты христианин или нет? Есть в тебе чувство?
   Я вижу этакий разговор несоответственный и говорю:
   -- Дяденька, дайте за меня барашка, вам дома отдадут.
   Дядя подал.
   -- Как это у вас происходило?
   Дьякон стал рассказывать, что "были, говорит, мы целой компанией в Борисоглебской гостинице, и очень все было хорошо и благородно, но потом гостинник посторонних слушателей под кровать положил за магарыч, а один елецкий купец обиделся, и вышла колотовка. Я тихо оделся и сам вышел, но как обогнул присутственные места , вижу, впереди меня два человека подкарауливают. Я остановлюсь, чтобы они ушли дальше, и они остановятся; я пойду -- и они идут. А вдруг между тем издали слышу, еще меня кто-то сзади настигает... Я совсем испугался, бросился, а те два обернулись ко мне в узком проходе между барок и дорогу мне загородили... А задний с горы совсем нагоняет. Я поблагословился в уме: Господи , благослови! Да пригнулся, чтобы сквозь этих двух проскочить, и проскочил, но они меня нагнали, с ног свалили, избили и часы сорвали... Вот и цепочки обрывок".
   -- Покажите цепочку.
   Сложил обрывочек цепочки с тем, что при часах остался, и говорит:
   -- Это так и есть. Смотрите, ваши эти часы?
   Дьякон отвечает:
   -- Это самые мои, и я их желаю в обрат получить.
   -- Этого нельзя, они должны остаться до рассмотрения.
   -- А как же,- говорит,- за что я избит?
   -- А вот это вы у них спросите.
   Тут дядя вступился.
   -- Ваше высокородие! Что же нас спрашивать понапрасну. Это в действительности наша вина, это мы отца дьякона били, мы и исправимся. Ведь мы его к себе в Елец берем.
   А дьякон так обиделся, что совсем и не в ту сторону.
   -- Нет,- говорит,- позвольте еще, чтобы я в Елец согласился. Бог с вами совсем: только упросили, и сейчас же на первый случай такое надо мной обхождение.
   Дядя говорит:
   -- Отец дьякон, да ведь это в ошибке все дело.
   -- Хороша ошибка, когда мне шею нельзя повернуть.
   -- Мы тебя вылечим.
   -- Нет, я,- говорит,- вашего лечения не хочу, меня всегда у Финогеича банщик лечит, а вы мне заплатите тысячу рублей на отстройку дома.
   -- Ну и заплатим.
   -- Я ведь это не в шутку; меня бить нельзя... на мне сан.
   -- И сан удовлетворим.
   И Цыганок тоже дяде помогать стал:
   -- Елецкие,- говорит,- купцы удовлетворят... Кто там еще за клином есть?

Глава семнадцатая

   Вводят борисоглебского гостинника и Павла Мироныча. На Павле Мироныче сюртук изодран, и на гостиннике тоже.
   -- За что дрались? -- спрашивает Цыганок.
   А они оба кладут ему по барашку на стол и отвечают:
   -- Ничего,- говорят,- ваше высокоблагородие, не было, мы опять в полной приязни.
   -- Ну, прекрасно, если за побои не сердитесь -- это ваше дело; а как же вы смели сделать беспорядок в городе? Зачем вы на Полешской площади все корыты, и лубья, и оглобли поваляли?
   Гостинник говорит, что по нечаянности.
   -- Я,- говорит,- его хотел вести ночью в полицию, а он -- меня; друг дружку тянули за руки, а мясник Агафон мне поддерживал; в снегу сбились, на площадь попали -- никак не пролезть... все валяться пошло... Со страху кричать начали... Обход взял... часы пропали...
   -- У кого?
   -- У меня.
   Павел Мироныч говорит:
   -- И у меня тоже.
   -- Какие же доказательства?
   -- Для чего же доказательства? Мы их не ищем.
   -- А мясника Агафона кто под корыто подсунул?
   -- Этого знать не можем,- отвечает гостинник,- не иначе как корыто на него повалилось и его прихлопнуло, а он заснул под ним хмельной. Отпустите нас, ваше высокоблагородие, мы ничего не ищем.
   -- Хорошо,- говорит Цыганок,- только надо других кончить. Введите сюда другого дьякона. Пришел черный дьякон. Цыганок ему говорит:
   -- Вы это зачем же ночью Судку разбили?
   Дьякон отвечает:
   -- Я,- говорит,- ваше высокоблагородие, был очень испугавшись.
   -- Чего вы могли испугаться?
   -- На льду какие-то люди стали громко "караул" кричать; я назад бросился и прошусь к будошнику, чтобы он меня от подлетов спрятал, а он гонит: "Я,- говорит,- не встану, а подметки под сапоги отдал подкинуть". Тогда я с перепугу на дверь понапер, дверь сломалась. Я виноват -- силом вскочил в будку и заснул, а утром встал, смотрю: ни часов, ни денег нет.
   Цыганок говорит:
   -- Что же, елецкие? Видите, и этот дьякон через вас пострадал, и у него часы пропали.
   Павел Мироныч и дядя отвечают:
   -- Ну, ваше высокоблагородие, нам надо домой сходить занять у знакомцев, здесь при нас больше нету.
   Так и вышли все, а часы там остались, и скоро в этом во всем утешились, и много еще было смеху и потехи, и напился я тогда с ними в первый раз в жизни пьян в Борисоглебской и ехал по улице на извозчике, платком махал. Потом они денег в Орле заняли и уехали, а дьякона с собой не увезли, потому что он их очень забоялся. Как ни просили -- не поехал.
   -- Я,- говорит,- очень рад, что мне господь даровал с вас за мою обиду тыщу рублей получить. Я теперь домик обстрою и здесь хорошее место у секретаря выхлопочу, а вы, елецкие, как я вижу, очень дерзки.
   Для меня же настало испытанье ужасное. Маменька от гнева на меня так занемогли, что стали близко гробу. Унылость во всем доме стала повсеместная. Лекаря Депиша не хотели: боялись, что он будет обо всем состоянье здоровья расспрашивать. Обратились к религии: в девичьем монастыре тогда жила мать Евникея, у которой была иорданская простыня, как Евникея в Иордане-реке омочилась, так ею потом отерлась. Этой простыней маменьку скрывали. Не помогло. Каждый день в семи церквах с семи крестов воду спускали. Не помогло. Мужик-леженка был, Есафейка,все лежнем лежал, ничего не работал,- ему картуз яблочной резани послали, чтобы молился. То же самое и от этого помощи не было. Только наконец, когда они вместе с сестрой в Финогеевичевы бани пошли и там их рожечница крови сколола, только тогда она чем-нибудь распоряжаться стала. Иорданскую простыню Евникее велела отдать назад, а себе стала искать взять в дом сиротку воспитывать.
   Это свахино было научение. Своих детей у нее много было, но она еще до сирот была очень милая -- все их приючала и маменьке стала говорить:
   -- Возьми в дом чужое дитя из бедности. Сейчас все у тебя в своем доме переменится: воздух другой сделается. Господа для воздуха расставляют цветы, конечно, худа нет; но главное для воздуха -- это чтоб были дети. От них который дух идет, и тот ангелов радует, а сатана -- скрежещет... Особенно в Пушкарной теперь одна девка: так она с дитем бьется, что даже под орлицкую мельницу уже топить носила.
   Маменька проговорила:
   -- Скажи, чтоб не топила, а мне подкинула.
   В тот же день у нас девочка Маврутка и запищала и пошла кулачок сосать. Маменька ею занялась, и перемена в них началась. Стали мне оказывать язвительность.
   -- Тебе,- говорят,- к Велику Дню ведь обновы не надо; ты теперь пьющий, тебе довольно гуньку кабацкую.
   Я уже все терпел дома, но и на улицу мне тоже нельзя было глаза показать, потому что рядовичи, как увидят, дразнятся:
   -- С дьякона часы снял.
   Ни дома не жить, ни со двора пройтись.
   Одна только сирота Маврутка мне улыбалась.
   Но сваха Матрена Терентьевна меня спасла и выручила. Простая была баба, а такая душевная.
   -- Хочешь,- говорит,- молодец, чтоб тебе голову на плечи поставить? Я так поставлю, что если кто над тобой и смеяться будет -- ты и не почувствуешь.
   Я говорю:
   -- Сделайте милость, мне жить противно.
   -- Ну, так ты,- говорит,- меня одну и слушай. Поедем мы с тобою во Мценск -- Николе Угоднику усердно помолимся и ослопную свечу поставим; и женю я тебя на крале на писаной, с которой ты будешь век вековать, Бога благодарить да меня вспоминать и сирот бедных жаловать, потому я к сиротам милосердная.
   Я отвечаю, что я сирот и сам сожалею, а замуж за меня теперь которая же хорошая девушка пойдет.
   -- Отчего же? Это ничего не значит. Она умная. Ты ведь не со двора вынес, а к себе принес. Это надо различать. Я ей прикажу понять, так она все въявь поймет и очень за тебя выйдет. А мы съездим как хорошо к Николе во все свое удовольствие: лошадка в тележке идти будет с клажею, с самоваром, с провизией, а мы втроем пешком пойдем по протуварчику, для Угодника потрудимся: ты, да я, да она, да я себе для компании сиротку возьму. И она, моя лебедка, Аленушка, тоже сирот сожалеет. Ее со мной во Мценск отпускают. И вы тут с ней пойдете-пойдете, да сядете, а посидите-посидите, да опять по дорожке пойдете и разговоритесь, а разговоритесь, да слюбитесь, и как вкусишь любви, так увидишь ты, что в ней вся наша и жизнь, и радость, и желание прожить в семейной тихости. А на все людские речи тебе тогда будет плевать, да и лица не взворачивать. Так все доброй пойдет, и былая шалость забудется.
   Я и отпросился у маменьки к Николе, чтобы душу свою исцелить, а остальное все стало, как сваха Терентьевна сказывала. Подружился я с девицей Аленушкой, и позабыл я про все про истории; и как я на ней женился и пошел у нас в доме детский дух, так и маменька успокоилась, а я и о сю пору живу и все говорю: благословен еси, Господи!
  
   1887
  

Комментарии
(А. И. Батюто)

   Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том пятый, СПб., 1889, стр. 371--418.
   Рассказ впервые опубликован в "Книжках Недели", 1887, No 12.
   Подготавливая рассказ для Собрания сочинений, Лесков подверг его значительной стилистической обработке и попутно с этим усилил его некоторыми характерными деталями. Так, например, в "Книжках Недели" нет отрывка, изображающего склонность любителей церковного пения к "страшному пойлу" (см. главу седьмую, от слов: "нельзя ли развести от всего своего естества еще поужаснее" до слов: "нет, я больше одного стакана зараз не обожаю"). В редакции рассказа, вошедшей в Собрание сочинений, часто мелькает орловское колоритное словечко "подлет", вовсе не встречающееся в первопечатном тексте.
   В современной Лескову критике этот талантливейший рассказ прошел незамеченным. Сын писателя называл "Грабеж" "заразительно-веселой, чисто орловской панорамой", насыщенной "архиорловским бытом" (см. А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, М., 1954, стр. 615; Н. С. Лесков, Избранные сочинения, М., 1945, стр. 460).
  
   Стр. 112. ...незадолго перед знаменитыми орловскими... пожарами. -- В своей автобиографии Лесков пишет: "Осиротел на 16-м году... Ничтожное имущество, какое осталось от отца, погибло в огне. Это было время знаменитых орловских пожаров" ("Неделя", 1900, V, стр. 190). Таким образом, в данном случае речь идет об орловских пожарах, происходивших в 1847 году. В XIX веке Орел, город по преимуществу деревянный, горел неоднократно. Так, например, один из мемуаристов пишет: "Со второй половины 1826 года
  
   Орел... несколько раз горел и, как небезызвестно, совершенно перестроился и вполне изменил свою физиономию, с какою я его знал за 45--47 лет перед сим" ("Дело", 1873,  6, стр. 189).
  
   Дело происходило при покойном орловском губернаторе князе Петре Ивановиче Трубецком. -- См. рассказ "Умершее сословие" в наст. томе и примечания к нему (стр. 620).
  
   Стр. 113. Театр тогда у нас Турчанинов содержал после Каменского, а потом Молотковский... -- Сергей Михайлович Каменский (1771 или 1772--1835) -- граф, отставной генерал, крупный орловский помещик, к концу жизни разорившийся, владелец театра, о котором сохранилось много воспоминаний современников. Г. Эртаулов, описывая театр, каким он был в 1826--1827 годах, отмечает, что в Орле "была целая худо вымощенная, обросшая травою степь, под наименованием "каменской площади", обстроенной многим множеством серых с красными крышами и белыми колоннами, тогда уже очень не новых и полинялых одноэтажных строений... Здесь, в этих зданиях, помещался театр, известный тогда во всей России под названием "театра графа Каменского". Театр этот доставлял немалое удовольствие орловцам, хвалившимся тем, что они, не в пример другим губерниям, имеют-де "свой" собственный, доморощенный театр, привлекавший к себе посетителей не только из уездов Орловской губернии, но и из городов окрестных губерний... Театр был публичный, и зала его состояла из нескольких десятков двухъярусных лож с галереею в виде амфитеатра и из партера в несколько десятков рядов... Представления в театре графа бывали три раза в неделю" ("Дело", 1873,  6, стр. 189--190). Среди крепостных актеров театра были люди очень талантливые, однако "его сиятельство, не одаренный и каплею сценического вкуса, требовал от своих актеров напыщенности и ходульности, которые восхищали чудака-театромана" (там же, стр. 207). Каменский относился к своим актерам с бесчеловечной жестокостью (см. рассказ Лескова "Тупейный художник", в котором объединены предания о двух Каменских -- отце и сыне). Турчанинов и Молотковский -- антрепренеры, распоряжавшиеся театром после смерти Каменского.
  
   Стр. 114. Перекрещенка -- женщина иной веры, принявшая христианское вероисповедание.
  
   Стр. 116. Поспа -- рассол из отвара отрубей для мочения яблок.
  
   Яломок -- валяная шапка.
  
   Стр. 117. Ктитор -- церковный староста.
  
   Стр. 127. "Аще не господь хранит дом -- всуе бдит стрегий" -- "Если бог не охраняет дом, напрасно бодрствует стерегущий".
  
   Стр. 128. Неужели я буду неблагодарный, как Альфред, которого ряженые солдаты по домам представляют? -- Подразумевается персонаж из народной драмы XVIII века "О царе Максимилиане и его непокорном сыне Адольфе". Цитируя эти строки лесковского рассказа в своей статье "Вероятный источник народной пьесы "О царе Максимилиане и его непокорном сыне Адольфе", П. Н. Берков пишет: "Трудно предположить, что такой знаток народного быта, как Н. С. Лесков, в данном случае ошибся и что у него случайно Альфред появился вместо Адольфа. С другой стороны, в литературе нет никаких указаний на то, что солдатами исполнялась какая-то особая пьеса о неблагодарном Альфреде. По-видимому, речь здесь идет об особом варианте "Царя Максимилиана", до нас не дошедшем" ("Труды отдела древнерусской литературы", т. XIII, М. -- Л., 1957, стр. 303).
  
   Стр. 129. Ренсковые погреба -- лавки, где покупали рейнские вина (рейнвейн и др.).
  
   Стр. 130. Икатенья -- ектенья (моление).
  
   Стр. 131. ...по булдажкам... -- Булдыга -- кость.
  
   Стр. 134. Язовитское -- искаженное: иезуитское.
  
   Стр. 137. Дуван дуванить -- делить добычу после набега, грабежа.
  
   Стр. 140. ...треснул... во-усысе...-- сильно ударил по лицу.
  
   Стр. 144. ...живи, чадо, в незлобии, не ходи в игры и в братчины... -- не совсем точная цитата из русской повести XVII века "Повесть о Горе и Злочастии, как Горе-Злочастие довело молодца во иноческий чин".
  
   Костырь -- мошенник, промышляющий игрою в кости.
  
   Избавь нас от мужа кровей и от Арида! -- См. Псалтырь, псалом 58, ст. 3. "Муж кровей" -- по библейской легенде Каин, старший сын Адама, убивший своего брата Авеля. Арид или Аред -- по библейской легенде -- скупой, злой человек, отличавшийся чрезвычайным долголетием (отсюда крылатое выражение "аридовы веки").
  
   Стр. 152. Рядовичи -- мелкие торговцы (сидящие в торговых рядах).
  
   Ослопная свеча -- очень большая свеча (ослоп -- жердь, кол, дубина).
  
  
  
  
Оценка: 5.38*23  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru