Леткова Екатерина Павловна
Оборванная переписка

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Текст издания: "Русское Богатство", No 3--4, 1902.

  

ОБОРВАННАЯ ПЕРЕПИСКА.

  

I.

20 ноября 19. . года.

   Видите, дорогой мой другъ, я послушался васъ: вы сказали "уѣзжайте!", и въ тотъ-же вечеръ я сидѣлъ въ купэ Николаевской дороги и спрашивалъ себя: куда я ѣду? Я торопился, все бросилъ, ни съ кѣмъ не простился, кинулъ кое-какъ мои книги и работу въ сундукъ и едва-едва попалъ на курьерскій поѣздъ. Я торопился до лихорадки, точно меня гдѣ то ждало что то очень спѣшное и важное. И только здѣсь я понялъ, что важное, самое важное было тамъ, въ Петербургѣ, и мнѣ надо было бѣжать отъ него... Въ сущности мнѣ давно слѣдовало уѣхать, но не было силы этого сдѣлать, пока вы такъ властно не сказали мнѣ: уѣзжайте. Я и на этотъ разъ послушался васъ. Вѣдь вы нерѣдко говорили мнѣ въ эти два года, что я долженъ не бывать у васъ, не видѣть васъ и успокоиться. Но вы говорили это такъ ласково, такъ добро улыбались при этомъ, что я оставался.
   На этотъ разъ я не видалъ ни ласковыхъ глазъ, ни доброй улыбки и уѣхалъ, или, вѣрнѣе, бѣжалъ отъ нихъ. Останься и хоть на одинъ день -- мнѣ-бы не уѣхать!
   И вотъ теперь, сидя здѣсь, въ деревнѣ, одинъ, подъ унылымъ свѣтомъ лампы съ зеленымъ картоннымъ абажуромъ я чувствую -- нѣтъ, мало сказать "чувствую" -- ощущаю всѣмъ моимъ существомъ безграничную тоску, именно безграничную: я не вижу ей ни конца, ни предѣла. Я лишилъ себя даже возможности видѣться съ вами. А вѣдь послѣдній годъ я видѣлъ васъ каждый день и это стало для меня настоящей потребностью. Вы дали мнѣ право приходить къ вамъ каждый день и я съ благодарной радостью принялъ его. Я видалъ васъ и веселую и грустную, и нарядную и домашнюю, видалъ во всѣхъ видахъ и все больше и больше привязывался къ вамъ. Вы часто говорили, что цѣните нашу дружбу,-- вы особенно подчеркивали это слово -- и я шелъ къ вамъ со всѣмъ, что было у меня на сердцѣ и въ головѣ, и, можетъ быть, иногда надоѣдалъ вамъ. Когда видѣлъ, что надоѣдаю -- рѣшалъ уѣхать. И, наконецъ, уѣхалъ! Но, чувствую, что стоитъ вамъ написать мнѣ одно слово и я пріѣду. Неужели вы не напишете мнѣ этого слова?

С. Р.

  

II.

Турьи Горы, 22 ноября.

   Вы еще не успѣли получить мое письмо, дорогая Варвара Львовна, а когда получите -- скажете: сумасшедшій! Сколько разъ и съ какими разными оттѣнками я слышалъ отъ васъ это слово! Да, я сумасшедшій! Я написалъ вамъ, просилъ отьѣчать, а не сообразилъ, что вы не знаете, гдѣ я. Дома я сказалъ, что ѣду въ Москву, но сказалъ это только потому, что ѣхалъ на московскій вокзалъ.
   Я въ Турьихъ Горахъ. Вы не разъ слыхали о нихъ отъ меня. Это наше родовое гнѣздо; здѣсь я росъ, сюда ѣздилъ гимназистомъ и студентомъ, здѣсь похоронилъ всѣхъ моихъ близкихъ и, наконецъ, здѣсь-же провелъ мой медовый мѣсяцъ...
   Въ послѣдній разъ я пріѣхалъ сюда съ тѣломъ покойной сестры Лели. Съ тѣхъ поръ я не заглядывалъ сюда. И сколько, сколько воспоминаній, мыслей и мучительныхъ думъ сразу хлынуло на меня. А сверху всѣхъ ихъ -- вы, одна вы. О чемъ бы я ни вспоминалъ, по комъ бы ни грустилъ, рядомъ незамѣтно выростаете вы, и грусть становится еще острѣе и больнѣе. Вчера открыли большой домъ (я помѣстился во флигелѣ:-- теплѣе), чтобы взять оттуда мебели для меня. Я какъ то сразу наткнулся на портретъ бабушки, висящій въ одной изъ ея комнатъ; сталъ смотрѣть на него и такъ и ушелъ изъ дому, не взглянувъ ни на что, кромѣ этого портрета. Онъ написанъ въ 1836-мъ году, какъ говоритъ подпись. И я смотрѣлъ на него и думалъ... Но думалъ не о той доброй старухѣ, у которой я выросъ на рукахъ, а o васъ... Покрой-ли платья, или блѣдный цвѣтъ лица, или прическа -- но что-то мнѣ такъ напомнило васъ, что я не могъ оторваться отъ портрета, особенно отъ черныхъ волосъ, раздѣленныхъ посрединѣ тонкимъ проборомъ... Волнистыя пряди надаютъ на уши совсѣмъ какъ у васъ. И взглядъ глубокихъ черныхъ глазъ тоже похожъ на вашъ взглядъ, хотя бабушка была, кажется, грѣшница, а вы -- святая.
   Напишите мнѣ, ради Создателя, поскорѣе. Что съ вами? Что вы дѣлаете? О чемъ и о комъ думаете?
   Прилагаю вамъ мой адресъ и жду письма, какъ голодный хлѣба.

С. Р.

III.

Петербургъ, 25 ноября.

   Сумасшедшій, но все-таки милый Сергѣй Ильичъ!
   Вы такъ поразили меня вашимъ отъѣздомъ, что я чуть не расплакалась, когда получила ваше первое письмо. Хорошо, что вы забыли приложить адресъ, а то я, навѣрное, наглупила-бы. Второе письмо попало уже въ затишье, неизбѣжное послѣ волненія, и я спокойно говорю вамъ: вы хорошо сдѣлали, что уѣхали. Вамъ ли -- серьезному человѣку -- жить такъ, какъ жили вы послѣдній годъ? Вамъ ли тратить время на безсмысленные обѣды, на встрѣчи съ неподходящими для васъ людьми, на выслушиваніе разныхъ глупостей и пошлостей? Вы мнѣ всегда говорили, или показывали, что дѣлаете это изъ-за меня. И я чувствовала какую-то отвѣтственность. Какъ часто я вамъ говорила объ этомъ, какъ просила васъ не ѣздить на разные глупые вечера, чтобы только проводить меня оттуда. Но вы ѣздили, и я иногда заставляла васъ сидѣть до двухъ, до трехъ часовъ ночи... Теперь все это кончено и я рада за васъ. Вы должны жить своей, полной жизнью, а не ждать чего то, что никогда не можетъ придти къ вамъ. Простите, что я говорю такъ, но мнѣ искренно хочется, чтобы вы успокоились и сбросили съ себя этотъ самогипнозъ. Иначе я не могу назвать ваше чувство ко мнѣ. Вы, вѣдь, любите не меня, а какую то не существующую женщину съ небывалыми достоинствами; когда вы говорили мнѣ о нихъ, я пыталась открыть вамъ глаза, но, должно быть, недостаточно искренно желала этого; я скорѣе берегла ваши иллюзіи, можетъ быть поддерживала ихъ. Теперь я вижу, что мнѣ было радостно казаться лучше, чѣмъ я есть, и что у меня не хватало смѣлости предстать передъ вами во всей моей правдѣ. Какъ я жалѣю теперь объ этомъ...
   Во всякомъ случаѣ я рада, что вы уѣхали. Это первый шагъ къ успокоенію и, можетъ быть, самый трудный.. Пишите мнѣ про себя все, что хотите; вы знаете,-- никто не читаетъ моихъ писемъ.
   О себѣ писать мнѣ нечего. Все идетъ по-прежнему: дома -- мужъ, дѣти, посѣтители обоего пола и по самымъ разнообразнымъ поводамъ; внѣ дома -- мой запой, какъ вы называете мoю школу. Я по-прежнему отдаю ей почти цѣлые дни...
   О мужѣ я не могу писать вамъ; вы, съ вашей искренностъю, не выносите разговоровъ о немъ. Дѣти? Я постоянно помню, что говорить о своихъ дѣтяхъ интересно только для самой себя. Это можно сравнить съ домашней фотографіей: вы пріѣзжаете къ знакомымъ и вамъ начинаютъ показывать какіе-то бездарные снимки: это наша рѣчка, а это любимая скамейка, а это нашъ сосѣдъ по имѣнію... И такъ безъ конца... Надо смотрѣть и восхищаться! Такъ и съ дѣтьми. Но вы -- другъ, и, казалось бы, должны были любить то, что я люблю... И къ Вовѣ вы -- если не нѣжны, то хоть ласковы; вы какъ-то мнѣ объяснили это: "Онъ похожъ на васъ, не на него". Про моего же бѣднаго Витю вы никогда не хотѣли говорить. А онъ такой забавный, такой милый мальчикъ. Въ восемь лѣтъ онъ пишетъ почти безъ ошибокъ и вмѣстѣ съ этимъ настоящій ребенокъ, безъ умничанья и непріятной серьезности рано развивающагося мальчика. Вчера онъ гулялъ съ Вовой и Mademoiselle Lucie въ Лѣтнемъ саду и...
   Простите: забыла, что не надо говорить о дѣтяхъ, забыла, что вы не любите слушать о Витѣ.
   Сегодня ровно недѣля, что вы были у меня. Только недѣля! А мнѣ, кажется, я не видала васъ уже мѣсяцъ. Вы такъ разбаловали меня вашими милыми бесѣдами, чтеніемъ вдвоемъ, ласковыми взглядами, заботливой любовью. Можно ли обвинять меня, что я берегла все это и не хотѣла разбивать своими руками? Вѣдь я постоянно окружена людьми и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ одинока! Какъ бы я хотѣла вотъ сейчасъ, сію минуту увидать васъ, услышать вашъ тихій голосъ и неожиданно звонкій смѣхъ, поговорить съ вами обо всемъ -- даже о себѣ! Но, пожалуйста, подольше не балуйте меня, подольше не пріѣзжайте въ Петербургъ. Вѣрьте: такъ будетъ лучше.

Вашъ бѣдный другъ В. Ч.

  

IV.

Турьи Горы, 28 ноября.

   Наконецъ-то! Наконецъ, знакомый крупный почеркъ, увѣренный, какъ у мужчины, и капризный, какъ у женщины! И ни слова призыва! А я то ждалъ и почти собрался въ Петербургъ...
   Вы довольны, что я уѣхалъ. Я чувствовалъ это и до вашего письма. Вы устали отъ моей ненужной вамъ любви и вамъ теперь спокойнѣе, а главное, свободнѣе. И это мнѣ больно. Я точно стѣснялъ вашу свободу, накладывая на васъ какую-то отвѣтственность, какъ вы говорите; а при вашей любви къ свободѣ это, конечно, было вамъ тяжело. Теперь я совершенно ясно сознаю, какая страшная обуза -- постоянно видѣть человѣка, желающаго отдать вамъ всю жизнь, когда вамъ не только его жизни, а даже его присутствія не надо. Вѣдь это настоящее мученіе! Вы сидите за ужиномъ, смѣетесь, разговариваете, а сами знаете, что онъ сидитъ тутъ же, за столомъ и тоскуетъ и ждетъ только минуты, когда поѣдетъ проводить васъ и скажетъ вамъ два-три искреннихъ слова... Я только теперь понялъ, какъ я долженъ былъ надоѣдать вамъ. И вы такая добрая и деликатная, не показывали мнѣ этого. Мы, мужчины, не могли бы скрыть раздраженіе. Мы -- просто изъ эгоизма не можемъ такъ ломать себя, какъ женщины. Если мужчина ухаживаетъ -- онъ, почти всегда, имѣетъ опредѣленную цѣль... А женщина можетъ быть одинаково любезна и мила и съ непріятнымъ ей человѣкомъ, и совершенно безцѣльно. Намъ не понять этого: у насъ какъ-то не укладывается въ головѣ, что можно тратить часы и даже дни на бесѣду съ немилыми и ненужными людьми, расточать улыбки и хорошія слова, когда это не доставляетъ удовольствія... Вѣдь это -- выражаясь вульгарно -- себѣ дороже! Только женщина можетъ проводить цѣлые часы съ немилымъ человѣкомъ, а главное, показывать, что это ей очень пріятно, когда въ сущности ничего пріятнаго нѣтъ,-- а мы ловимся на это. Уже разъ я былъ наказанъ за мою наивность, и какъ жестоко наказанъ! Относительно васъ -- дѣло другое. Я ни на что не надѣялся, ничего не ждалъ, но я точно считалъ себя въ правѣ пользоваться вашимъ вниманіемъ, брать у васъ время и занимать своей особой слишкомъ большое мѣсто въ вашей жизни. И только теперь, здѣсь, я понялъ, какъ долженъ былъ надоѣдать вамъ съ моей непрошенной любовью и неумѣньемъ скрывать ее и владѣть собой. Вы, такая сдержанная и уравновѣшенная, должны были не мало страдать отъ моей стремительности. Простите меня; я такъ прожилъ до сорока двухъ лѣтъ, такимъ, должно быть, и умру.
   Вы пишете, что я не люблю, когда вы говорите о мужѣ и о дѣтяхъ. Да, каюсь, не люблю! Особенно когда вы говорите о Викторѣ Ивановичѣ! Не только не люблю, но прямо страдаю отъ того, что не могу вамъ отвѣчать такъ, какъ хотѣлъ бы. Когда онъ утонченно-вѣжливо входитъ къ вамъ въ комнату и, попросивъ извиненія за то, что прервалъ нашу бесѣду, начинаетъ докладывать вамъ, гдѣ онъ былъ, кого видѣлъ, я хочу закричать, что все это ложь и... молчу. Когда вы говорите мнѣ о какихъ-то его рыцарскихъ взглядахъ и поступкахъ, мнѣ до боли трудно удержать себя, чтобы не открыть вамъ глаза... Вотъ и теперь: развѣ хорошо, что я пишу это? Не вычеркиваю только потому, что въ нашей перепискѣ не должно быть ничего неискренняго, и еже писахъ -- писахъ. Я знаю, что человѣкъ не можетъ, да и не долженъ говорить всѣмъ правду, но онъ обязанъ не говорить неправду, особенно въ перепискѣ съ такимъ близкимъ человѣкомъ, какъ вы мнѣ. Ложь здѣсь была бы просто грѣхомъ. Вы никогда не лжете. Я тоже не люблю и не умѣю лгать. Презрѣніе ко лжи -- по моему -- необходимое условіе человѣческаго существованія. И у васъ оно есть; можетъ быть, оттого я такъ и привязался къ вамъ. Вы не лжете и вся ваша душевная красота какъ на ладони. Я убѣжденъ, что люди гораздо лучше, чѣмъ они кажутся,-- они просто привыкли казаться не тѣмъ, что они на самомъ дѣлѣ, а тѣмъ, что отъ нихъ требуютъ какія-то обстоятельства; они точно боятся показать свои личныя свойства, ломаютъ свою индивидуальность, умышленно принижаютъ себя. Особенно женщины! Онѣ еще больше лгутъ, чѣмъ мужчины, потому что въ нихъ больше рабскихъ чувствъ... Не сердитесь на меня,-- это такъ. Я не говорю о такихъ прирожденныхъ лгуньяхъ, какъ, напр., ваша знакомая Тягунова, которая органически не можетъ не солгать,-- это комическій персонажъ, надъ такими смѣются, съ ними не считаются. Нѣтъ, я говорю о другой лжи, той, которая уродуетъ человѣка. Представьте себѣ, что никто никогда бы не лгалъ! Сколько обнаружилось бы нравственной красоты, красоты такой, какую при существующихъ условіяхъ и представить себѣ трудно: красоты почти божественной. Вѣдь люди и сами не знаютъ, сколько въ нихъ красоты таится и въ чемъ собственно эта красота. И уродуютъ себя ложью, т. е. трусостью, матерью всѣхъ пороковъ, какъ говорила бабушка Марья Ивановна, потому что лгутъ главнымъ образомъ отъ трусости: нѣтъ смѣлости говорить правду и дѣйствовать по правдѣ.
   Такъ давайте: ни одного слова лжи. А если не лгать, то мнѣ нельзя не сказать, что я очень люблю васъ, знаю, что я вамъ не нуженъ, что ваша жизнь полна безъ меня, и все-таки люблю... Вы и представить себѣ не можете, какъ вы завладѣли мной. Когда я сижу за письменнымъ столомъ, заваленнымъ книгами, бумагами, выписками и съ перомъ въ рукѣ -- вмѣсто того, чтобы писать -- бесѣдую съ вашимъ портретомъ (который вы сняли якобы для меня въ одномъ экземплярѣ, а потомъ, оказалось, дали такой же Баргулину),-- я долженъ быть очень смѣшонъ!..
   Больше постараюсь не говорить вамъ объ этомъ. Только, пожалуйста, пишите мнѣ и побольше о себѣ. Вы часто повторяете, что говорить много о себѣ -- признакъ дурного воспитанія. Неужели и въ письмахъ? Бросьте вы, пожалуйста, вашу благовоспитанность и пишите мнѣ о себѣ какъ можно больше, и чаще, и искреннѣе.

С. Р.

  

V.

Петербургъ, 1 декабря.

   Дорогой Сергѣй Ильичъ!
   Я съ радостью принимаю вашъ призывъ: ни одного слова лжи, но не знаю, справлюсь ли! По крайней мѣрѣ, буду слѣдить за собой. Конечно, что можетъ быть привлекательнѣе искренности и правдивости? И я когда-то вѣрила въ силу и красоту правды. Но когда десять лѣтъ (я замужемъ десятый годъ) слышишь отъ самаго близкаго человѣка, что правдивость -- синонимъ безтактности, или донкихотства, или невоспитанности -- смотря по формѣ, въ какой она проявляется,-- то поневолѣ теряешь вкусъ къ правдѣ и требуешь и отъ себя, и отъ людей чего-то иного: умѣнья приспособляться, умѣнья "казаться", умѣнья многое скрывать, или показывать не такъ, какъ есть на самомъ дѣлѣ.
   Вы говорите, что если бы никто не лгалъ, то обнаружилась бы удивительная нравственная красота людей. И я уже не вѣрю этому; напротивъ, мнѣ кажется, что мы увидали бы страшное уродство! Это все равно, что нагота физическая. Я считаю, что изъ ста женщинъ едва ли двѣ могутъ быть не спрятаны платьемъ и всякаго рода приспособленіями, чтобы не оскорблять глазъ. Такъ и въ нравственномъ смыслѣ (если еще не хуже!).
   Помнится, въ какомъ-то итальянскомъ разсказѣ является гипнотизеръ, который внушаетъ всѣмъ присутствующимъ на его сеансѣ сказать безъ утайки то, что въ данную минуту волнуетъ его. И обнаружилась совсѣмъ не красота, а злобная зависть, жадность, покупная любовь,-- жены узнали, что мужья обманываютъ ихъ, мужья тоже услыхали жестокія признанія, гости увидали, какъ они въ тягость хозяину, который лгалъ, что очень радъ видѣть ихъ, вообще открылось гораздо больше низкаго и постыднаго, чѣмъ хорошаго... Мнѣ кажется, что человѣкъ долженъ непремѣнно прихорашивать и одѣвать по возможности красивѣе свои слова, мысли и чувства, чтобы не коробить, не оскорблять своихъ ближнихъ.
   Вы пишете, что моя душевная красота видна оттого, что я не лгу. Мнѣ стыдно читать эти слова. Можетъ быть, вы увидали душевную красоту только потому, что я лгу, и очень искусно лгу. Я надѣваю на себя тотъ душевный нарядъ, который вамъ нравится, все равно, какъ надѣваю -- когда знаю, что увижу васъ -- одно изъ вашихъ любимыхъ платьевъ. И я -- какъ ни больно мнѣ говорить объ этомъ -- часто лгала вамъ. Сколько разъ мнѣ хотѣлось разсказать вамъ, какъ много лжи, хитрости, всякой неправды во мнѣ и въ моей счастливой семейной жизни, какъ много мелкихъ увертокъ и сдѣлокъ съ совѣстью,-- но я молчала и сознательно поддерживала ваше увлеченіе искренней и чистой женщиной, какую вы видѣли во мнѣ.
   И теперь, я хочу говорить одну правду и боюсь... Въ концѣ концовъ чего боюсь? Боюсь потерять васъ, хотя кажется искренно просила васъ уѣхать и забыть меня. Я сознаю, что должна сойти съ вашей дороги, потому что не могу дать вамъ счастья, и, можетъ быть, вѣрный путь къ этому снять съ себя маску.
   Вы просите писать о себѣ. Не умѣю я этого. Мы, женщины, почти всегда въ письмахъ "дѣлаемъ стиль". Особенно говоря о себѣ, а правда, кажется, не допускаетъ никакихъ прикрасъ и побрякушекъ. Въ письмѣ же всегда хочется быть интересной. Какъ это сочетать съ правдой?
   Въ вашемъ письмѣ есть не хорошія слова, Сергѣй Ильичъ, и мнѣ хочется говорить о нихъ и больно говорить... Больно...

В. Ч.

Ночь.

   Вы пишете, что вамъ бывало до боли трудно не открыть мнѣ глаза... На что? На измѣну мужа? Да, измѣну! Я знаю про нее, и вамъ не зачѣмъ было намекать на это... Вѣрьте: всегда найдутся добрые люди, чтобы "открыть глаза" на горе. Уже черезъ два года послѣ нашей свадьбы мнѣ постарались доказать, что Викторъ обманывалъ меня... Я не вѣрила, не могла вѣрить... Онъ былъ такъ нѣженъ и добръ со мной, такъ ласкалъ появившагося тогда на свѣтъ Витю, что у меня не могло уложиться ни въ головѣ, ни въ сердцѣ, что онъ можетъ лгать. А онъ лгалъ, и какъ виртуозно лгалъ! И я вѣрила ему. Не вѣрила ни своимъ глазамъ, ни своимъ ушамъ, а только словамъ этого близкаго и такъ далекаго мнѣ человѣка. А когда я убѣдилась, что онъ лжетъ (это было ровно черезъ три года послѣ нашего супружества) я сошла съ ума: иначе я не могу назвать мое тогдашнее состояніе. Я сдѣлала гадость, ужасную гадостъ, но... объ этомъ когда нибудь послѣ. Теперь я не могу еще дойти до такой правды.
   Теперешняя его "исторія", на которую намекаете вы, идетъ уже пятый годъ. Я узнала о ней -- опять-таки случайно -- года три тому назадъ и три года живу съ этой мучительной тайной. И никто не подозрѣваетъ, что я знаю о существованіи дѣвицы Кучинской. Вы бывали у меня почти каждый день, заставали меня и грустной, и больной, и разстроенной, но никогда, кажется, я ни однимъ словомъ не выдала моей тайны. Разъ, помню, вы спросили меня:
   -- Вы любите мужа?
   Я промолчала.
   -- Иногда женщины желаютъ казаться любящими женами.
   На это я отвѣтила вамъ шуткой:
   -- Это лучшее противоядіе отъ поклонниковъ.
   Вы поняли, что я не хотѣла вамъ отвѣчать серьезно, и умолкли.
   А я -- если бы и хотѣла отвѣчать -- не знала, что сказать вамъ. И теперь не знаю. Когда Викторъ Ирановичъ, послѣ обѣда, уѣзжаетъ въ какія-то засѣданія и возвращается оттуда въ три часа ночи -- я съ ума схожу отъ отчаянія, и жду его съ трепетомъ. Когда же онъ пріѣзжаетъ -- я тушу у себя огонь и примолкаю, чтобы онъ не замѣтилъ моего ожиданія; я слушаю, какъ онъ тихо ходитъ у себя въ комнатѣ, кашляетъ подавленнымъ кашлемъ, чтобы не разбудить меня и не выдать своего поздняго возвращенія. Потомъ онъ засыпаетъ, а я все ворочаюсь съ боку на бокъ и мучаюсь отъ обиды и, кажется, отъ презрѣнія къ этому человѣку.
   Иногда я, сама не зная зачѣмъ, спрашиваю его утромъ:
   -- Вчера у васъ долго продолжалось засѣданіе?
   -- Нѣтъ... Не очень... Я въ часъ уже былъ дома.
   И я краснѣю за его ложь и боюсь, чтобы онъ не замѣтилъ моего смущенія. Я, какъ могу, помогаю ему обманывать меня, облегчаю ему его ложь и ненавижу его и себя за это.
   Вотъ и разсудите вы, умный человѣкъ, люблю ли я мужа, зная, что у него есть тутъ же, въ Петербургѣ, вторая семья (у дѣвицы Кучинской -- сынъ), зная, что онъ обманываетъ меня каждую минуту и лжетъ безъ конца. Вы видите, что я и сама лгу вмѣстѣ съ нимъ, скрываю ото всѣхъ мою муку, стараясь казаться счастливой женой. Я лгу дѣтямъ, говоря имъ объ ихъ отцѣ и объ его несуществующихъ достоинствахъ, я лгу себѣ, увѣряя себя, что мнѣ не нужно ни любви, ни ласки, что я счастлива дѣтьми, дѣломъ, дружбой... И все это ложь, ложь и ложь.
   Въ одномъ я не лгу: въ острой боли, которую я испытываю, когда мнѣ говорятъ дурно о Викторѣ. Я совсѣмъ не могу переносить этого. И когда вы, бывало, только намекали на что-то -- я была готова сказать вамъ все то, что написала сейчасъ. Но -- силъ не хватало. Вы, можетъ быть, стали бы жалѣть меня, а я не хочу сожалѣнія.
   Теперь, когда я не вижу вашихъ грустныхъ глазъ, жалѣющихъ меня, не слышу вашихъ рѣзкихъ словъ, осуждающихъ Виктора, мнѣ легче вамъ сказать эту ужасную для меня правду: я знаю объ измѣнѣ мужа и прошу никогда не намекать мнѣ на нее, не жалѣть меня, не говорить больше объ этомъ... Еже писахъ -- писахъ, а больше не надо. Не надо!

В. Ч.

VI.

Петербургъ, 7 декабря.

   Дорогой Сергѣй Ильичъ!
   Что съ вами? Почему молчите? Здоровы ли? Вчера и сегодня цѣлые дни ждала отвѣта отъ васъ и -- ни слова. Что это значитъ?

В. Ч.

  

VII.

Турьи Горы, 10 декабря.

   Я страшно виноватъ передъ вами и искренно прошу у васъ прощенія за мое послѣднее письмо, за которое уже такъ больно досталось мнѣ. Знаю, что заслужилъ, чувствую, что тамъ не все было какъ слѣдуетъ, какъ принято. Да вѣдь это все отъ того же... И вы прекрасно все это понимаете. Вы же мнѣ и объяснили какъ-то причину моихъ выходокъ.
   Разъ я былъ у васъ вечеромъ и мы читали. В. И--ча, по обыкновенію, не было дома. Кто-то позвонилъ; вы съ досадой сказали:
   -- Это, должно быть, Сапѣгинъ.
   Вошелъ Викторъ Ивановичъ. Вы такъ обрадовались, что вскочили съ дивана, бросились къ нему и поцѣловали... Я не помню, какъ ушелъ отъ васъ. Я сознавалъ, что не долженъ былъ такъ дѣлать, но не могъ совладать съ собой. Я чувствовалъ, что былъ смѣшонъ для Виктора Ивановича и жалокъ для васъ, и это меня доводило до неистовой злобы. Когда, черезъ нѣсколько дней, я пришелъ къ вамъ, вы въ разговорѣ сказали чью-то фразу:
   -- La jalousie est la soeur de l'amour, comme le diable est le frère des anges.
   Я понялъ, куда клонился разговоръ, и сталъ защищать ревность. Вы начали спорить и сказали:
   -- Въ концѣ концовъ въ ревности говоритъ оскорбленное чувство собственности и заявленіе своихъ правъ.
   Мнѣ показалось, что вы повторяете слова Виктора Ивановича, и я почувствовалъ себя ужасно, несчастнымъ. И я все высказалъ вамъ. Но какъ тогда, такъ и теперь во мнѣ нѣтъ и тѣни сознанія какихъ-бы то ни было правъ на васъ. О чувствѣ собственности и говорить нечего! Я знаю, что вы принадлежите другому, знаю, какъ строго вы относитесь къ своему долгу, а главное, знаю, что вы не любите меня, а любите мужа... И все-таки я ревную и ревновалъ васъ и не только къ мужу, а ко всѣмъ и ко всему, и къ людямъ, и къ книгамъ, и къ вашему дѣлу, которому вы отдаете такъ много души, и къ дѣтямъ, и даже къ вашей несносной Бьюти, вѣчно торчащей у вашихъ ногъ. Я постоянно чувствовалъ, какъ я смѣшонъ и глупъ, и уже давно рѣшилъ все бросить и уѣхать.
   И теперь, въ перепискѣ, когда для меня существуете одна вы, когда мы одни во всемъ свѣтѣ, я могу сознаться вамъ въ этомъ. Да, я ревновалъ васъ и страдалъ безъ конца. И ваше предпослѣднее письмо дало мнѣ не мало муки. Я получилъ его 4-го декабря, въ день вашихъ именинъ; съ утра я думалъ о васъ, представлялъ васъ себѣ нарядную, веселую, окруженную цвѣтами. Всѣ приходятъ, поздравляютъ васъ, каждый имѣетъ право поцѣловать вашу руку (отвратительная мода!), а я далеко отъ васъ и не могу придти и не могу сказать, какъ вы дороги мнѣ! И вспомнилось мнѣ 4-го декабря прошлаго года, какъ я провожалъ васъ изъ театра и какъ вы слушали меня... Вы только слушали, но уже одно разрѣшеніе говорить то, что такъ мучительно-ярко горѣло во мнѣ -- было для меня счастьемъ. Для сорокалѣтняго человѣка это какъ будто и смѣшно, но я былъ счастливъ. И теперь -- черезъ годъ -- я вспоминаю этотъ вечеръ съ благодарностью, доходящей до умиленія. Я весь день ждалъ почты, какъ ребенокъ елки. И когда я увидалъ вашъ большой конвертъ съ крупнымъ адресомъ -- я весь задрожалъ отъ веселья. Но...
   Другъ мой! Вы пишете, что не знаете, любите ли мужа. Конечно, любите, если "сходите съума отъ отчаянія", когда его долго нѣгъ дома, если страдаете невыносимо отъ каждаго намека на его измѣну, если лжете вмѣстѣ съ нимъ и за него, лжете -- вы, такая чистая и правдивая.
   И любите! Вѣдь, говорятъ, счастье не въ томъ, что васъ любятъ, а въ томъ, что вы любите. Женщины еще умѣютъ находить счастье въ прощеніи, въ подставленіи лѣвой щеки, когда бьютъ въ правую, умѣютъ цѣловать руку, бьющую ихъ. А тѣмъ-то, кто не имѣетъ этихъ христіанскихъ добродѣтелей -- что имъ, несчастнымъ, дѣлать?

С. Р.

  

VIII.

Турьи Горы, 11 декабря.

   Вчера я послалъ вамъ, мой добрый другъ, нелѣпое письмо. Началъ за здравіе, кончилъ за упокой, разозлился и наговорилъ глупостей. Не сердитесь на меня, дорогая. Не будетъ больше ничего такого, не должно быть... Если бы вы только чувствовали, какой стыдъ гложетъ меня -- вы повѣрили бы, что больше не будетъ того, что было... т. е. не будетъ ни непрошенныхъ изліяній, ни вторженія въ вашу душу... Не надо этого, не надо! Я это чувствую теперь всѣмъ существомъ моимъ и прошу у васъ простить и забыть...
   Вчера, послѣ того, какъ я отправилъ вамъ мое письмо, я, весь разбушевавшійся, пошелъ бродить куда глаза глядятъ... Кругомъ все, аршина на три высотою, засыпано снѣгомъ и только двѣ -- три сѣренькихъ тропинки еще говорятъ о комъ-то живомъ... Я пошелъ по одной изъ нихъ и не замѣтилъ, какъ она привела меня черезъ паркъ на кладбище, къ могиламъ моихъ родныхъ. Очевидно, моя управительница, Агафья Власьевна, часто ходитъ сюда: снѣгъ между могилами утоптанъ, скамейка обметена, и на всемъ видна заботливая рука преданнаго человѣка.
   Я сѣлъ на скамью и вдругъ сообразилъ, что я въ первый разъ, и то совершенно случайно, пришелъ сюда, точно я забылъ, что здѣсь лежатъ и отецъ, и мать, и сестра Леля, и бабушка, и оба дѣда... Я былъ такъ поглощенъ моимъ ненужнымъ вамъ чувствомъ, такъ весь отдался моей тоскѣ, что и не вспомнилъ ни о комъ изъ тѣхъ, кто нашелъ покой здѣсь, подъ этими плитами, заметенными снѣгомъ... Только на двухъ изъ нихъ видны надписи; на могилѣ мамы отчетливо выдѣляются крупныя буквы:
   "Марья Ѳедоровна Ряполовская, рожденная Лужина. Род. въ 1834 г. Сконч. въ 1888". А внизу мелко, но также ясно высѣчено: "До свиданья".
   Это приписала бабушка. Она доживала жизнь здѣсь вдвоемъ съ мамой и, конечно, не думала, что переживетъ ее. Въ этой припискѣ было точно извиненье, точно утѣшеніе... И, дѣйствительно, она пережила дочь только на годъ и умерла совсѣмъ одинокая... Власьевна телеграфировала мнѣ въ Парижъ; я приказалъ поставить такую же плиту, какъ у мамы. Власьевна спросила меня: подписывать ли "до свиданья"? Помню, какимъ нелѣпымъ показался мнѣ этотъ вопросъ. Я былъ тогда женихомъ и мысль о смерти была такъ чужда, такъ непонятна мнѣ.
   На плитѣ бабушки, маленькой и скривившейся, я точно въ первый разъ прочелъ: "Марья Ивановна Лужина, рожд. Козловская. Род. въ 1816 г. Сконч. въ 1889".
   Моя маленькая старушка съ тысячами маленькихъ заботъ вспомнилась мнѣ: какъ она суетилась всю жизнь, какъ волновалась съ утра до вечера и не давала себѣ никогда покоя... И вдругъ въ памяти мелькнулъ ея портретъ съ черными глазами и причесанными на уши черными волосами, послышался сдержанный, короткій смѣхъ, какимъ смѣетесь вы, блеснули слезы... Вы смотрите на меня влажными глазами, и я знаю, что слезы на нихъ отъ того, что вашъ мужъ ушелъ, не простясь съ вами, ушелъ къ той, а вы готовы разрыдаться и стараетесь скрытъ ваше горе отъ меня...
   Я старался вспоминать о бабушкѣ, но вы властно заслоняли ее собою; я спрашивалъ себя, неужели этотъ покривившійся холмикъ, приплюснутый плитой, все, что осталось отъ такъ любившей меня старушки; а рядомъ вставали воспоминанія о моей тревожной любви къ вамъ и безсильной ненависти къ вашему мужу... И я уже не боролся съ этими воспоминаніями. Напротивъ: я въ первый разъ отнесся къ нимъ точно со стороны... Я смотрѣлъ на себя, какъ чужой, и съ какимъ-то страннымъ спокойствіемъ припоминалъ всѣ мельчайшія подробности моего униженія...
   Кругомъ меня были покривившіеся кресты, прикрытые деревянными кровельками, могилы, закутанныя теплыми пушистыми покровами, бѣлизна безъ тѣней, тишина безъ малѣйшаго звука... Ни печали, ни воздыханія... Вѣчный покой. Громадное безцвѣтное небо ушло куда-то далеко, далеко... И вдругъ все то, что было внутри меня, тоже ушло, я показался себѣ такимъ маленькимъ, такимъ ничтожнымъ съ моими ничтожными волненіями, съ моей ничтожной тоской... И вы мнѣ показались маленькой, маленькой...
   Я просидѣлъ на кладбищѣ часа полтора и, когда пришелъ домой, хотѣлъ сейчасъ же написать вамъ. Взялъ перо, но всѣ слова, которыя просились на бумагу, казались слишкомъ грубыми или плоскими для тѣхъ чувствъ, какими я былъ наполненъ вчера.
   Сегодня меня опять потянуло на кладбище, на могилы, на покой. Ночью была мятель и все покрыла бѣлымъ ватнымъ покровомъ. Изъ всѣхъ надписей на плитахъ почему-то сталось видно только одно слово: до свиданья.
   Да, до свиданья! Черезъ день, черезъ годъ, черезъ нѣсколько лѣтъ -- въ сущности не все ли равно? Важно это неизбѣжное: до свиданья.

С. Р.

  
   Простите же мнѣ мое вчерашнее письмо и пишите все про себя, безъ прихорашиванія себя, безъ боязни огорчить меня, безъ одного слова неправдиваго.
  

IX .

Петербургъ, 15 декабря.

   Дорогой Сергѣй Ильичъ!
   Ваше душевное затишье радуетъ меня. Ваше "до свиданья" -- огорчаетъ. Я такъ не люблю смерть, такъ боюсь о ней думать, что для меня совершенно чуждо это ваше "до свиданья".
   Вы пишете о деревенскомъ кладбищѣ, и у меня сейчасъ же въ головѣ и на языкѣ появляются чьи-то слова:
  
   "Кровелькой красной уютно прикрытъ,
   Крестъ деревяный надъ каждымъ стоитъ,
   Надписей нѣтъ, о чинахъ ни полслова:
   Насыпь да крестъ и гробница готова!"
  
   Это ужасно быть до какой степени начиненной чужими словами! Они постоянно являются вмѣсто своихъ словъ и заслоняютъ свои мысли. Помню, разъ вы, полушутя, полусерьезно, сказали мнѣ:
   -- Вы такъ сидите въ вашихъ книжкахъ, безъ природы, безъ настоящей жизни, что у васъ скоро не будетъ ни своихъ словъ, ни своихъ мыслей. Будутъ мысли и слова Рёскина, Толстого, но не ваши -- Варвары Львовны.
   Тогда я разсердилась на васъ, а теперь мнѣ все чаще и чаще приходятъ въ голову ваши слова. И я не только не сержусь на васъ, но безусловно соглашаюсь съ вами. Мы всѣ живемъ не своимъ умомъ, а взятымъ на прокатъ изъ книжки или -- еще чаще -- изъ газеты. И я -- первая!
   Прежде, можетъ быть, я не призналась бы въ этомъ даже вамъ. Я помню, какъ я искренно обидѣлась, когда вы -- увидя, что я получаю Mercure, сказали мнѣ:
   -- Зачѣмъ вамъ этотъ журнальчикъ? Все это франтовство новыми фасонами мысли и искусства.
   -- Вы не можете меня подозрѣвать въ неискренности, отвѣтила я. Вы не можете думать, что я напускаю на себя искусственныя увлеченія для того, чтобы быть dans le train.
   И въ этомъ я была права. Я ничего не напускаю на себя. Я люблю и Толстого, и д'Аннунціо, и Ярошенко, и Бёрнъ-Джонса. И все это совершенно искренно. Я люблю красоту и вожусь чуть не цѣлыми днями съ моими уродливыми дѣвочками. И мнѣ кажется, я не лгу во всемъ этомъ...
   Но теперь наша переписка заставляетъ меня постоянно провѣрять себя. И я съ ужасомъ вижу, до чего я пропитана чужимя словами. Мнѣ сейчасъ вспомнилось, какъ мы поѣхали разъ весной съ вами и съ дѣтьми за городъ. Вы восхищались уголкомъ сосноваго бора съ вывороченной громадной сосной. Я невольно сказала:
   -- Это Шишкинъ!
   Вы засмѣялись надо мной.
   -- Природа для васъ повторяетъ картины художниковъ, а не наоборотъ...
   И вы тогда разсказали про какого-то вашего пріятеля -- петербуржца, пріѣхавшаго къ вамъ въ деревню: каждая старая измученная лошадь казалась ему Холстомѣромъ, прудъ при извѣстномъ освѣщеніи былъ для него типичнымъ Коро, и т. д. въ этомъ родѣ.
   Мы всѣ тогда смѣялись надъ вашимъ знакомымъ, но въ сущности это не такъ смѣшно. Неужели мы всѣ такъ начинены искусственными впечатлѣніями, что живая жизнь совершенно заслонилась ими? Вы мнѣ пишете про себя, меня волнуетъ какой-то переломъ въ васъ, а изъ памяти встаютъ чужія слова, заученныя много лѣтъ назадъ и давно, казалось бы, заброшенныя въ какой-то темный уголокъ въ мозгу. Я сержусь на себя, но уже не во власти отдѣлаться отъ этихъ чужихъ словъ. Гдѣ же тутъ "я", "мое", то, что должно одѣться моими словами, можетъ быть, неуклюжими и темными, но моими собственными?
   И развѣ я одна такъ? Всѣ или почти всѣ, кругомъ, живутъ въ чужомъ нарядѣ, съ чужими словами, и прячутъ куда-то далеко свои мысли, а часто даже не разберутся, гдѣ кончается свое и начинается чужое... Нужна постоянная работа головы, а можетъ быть, и сердца, чтобы разобраться въ этомъ.
   Вотъ вы пишете: безъ одного слова неправдиваго! И меня это смущаетъ. Презрѣніе ко лжи -- привилегія сильныхъ людей; намъ, слабымъ, оно не подъ силу. Я помню, вы увидѣли у меня на брелокѣ надпись: "Le mépris de l'argent, le mépris du mensonge, le mépris de la mort"; какъ горячо вы сказали тогда:
   -- Эти слова не на балаболкахъ носить надо, а дѣтямъ ихъ втолковывать: презирайте деньги, презирайте ложь, презирайте смерть -- тогда вы будете людьми.
   -- Развѣ этому научишь? -- возразила я. А наслѣдственность? А среда? А тысячи разныхъ житейскихъ условій разной важности и значенія?
   -- А сами родители, лгущіе на каждомъ шагу? -- прибавили вы, въ моемъ же тонѣ.
   Мнѣ показалось, что вы намекаете на Виктора, и я сейчасъ же прервала разговоръ. Я знаю, что онъ лжетъ каждую минуту. А зачѣмъ? Чего онъ боится? Что я уйду отъ него? Но если онъ меня не любитъ, то чего же бояться потерять меня? Не знаю. Только вижу, какъ онъ лжетъ, хитритъ, всячески изворачивается, чтобы не открылась правда. И мнѣ иногда кажется, что Витя видить это, и когда я уличаю его во лжи (что очень часто случается!), я жду, что въ скажетъ мнѣ:
   -- А папа?! А ты сама, развѣ ты не лжешь каждую минуту?
   Вчера утромъ, когда я вышла къ кофе, мужа за столомъ еще не было. Дѣти встаютъ раньше, но Витя обыкновенно присутствуетъ за моимъ кофе. У прибора Виктора лежали два письма. Витя повертѣлъ ихъ и сказалъ:
   -- Какъ этотъ конвертъ вкусно пахнетъ!
   Я понюхала и мнѣ показалось, что и знаю эти духи. Только поэтому я спросила Виктора, когда онъ прочиталъ оба письма:
   -- Отъ кого это, маленькое?
   -- Дѣловое! Тоска!
   И я увидѣла, что онъ солгалъ. Въ томъ, какъ онъ старался придать себѣ скучающій видъ, какъ дѣланно-спокойно положилъ письмо въ карманъ -- видна была сплошная ложь. Я взглянула на Витю. Онъ смотрѣлъ бѣгающими глазами то на отца, то на меня. И вдругъ мнѣ захотѣлось крикнуть:
   -- Неправда! Это письмо не дѣловое! Отдай намъ его!
   Въ это время въ столовую вбѣжалъ Вовикъ со слезами и началъ, на своемъ дѣтскомъ волапюкѣ, жаловаться на няню. Оказалось, что онъ разставилъ въ залѣ стулья "какъ будто" деревья, а посрединѣ сдѣлалъ дорожку.
   -- Я говорю... я говорю,-- разсказывалъ онъ сквозь слезы и захлебываясь отъ волненья,-- я говорю: няничка, пойдемъ гулять... Это какъ будто деревья, а это дорожка... А она говоритъ: не деревья!..
   И бѣдный Вовикъ, громко плача, продолжалъ:
   -- Не деревья!.. Стулья, говоритъ!..
   Я разсердилась на няню и стала увѣрять Вову, что это настоящія деревья, и пошла съ нимъ гулять между ними. И какъ я была счастлива, что у меня не вырвались тѣ ужасныя слова о письмѣ! Что бы я стала дѣлать съ правдой, которую узнала бы изъ него? Вѣдь правда жизни всегда безпощадна и жестока. И лучше не знать ее!
   Какъ то я была въ психіатрической лѣчебницѣ. Среди душевно больныхъ мнѣ показали одну, и расказали, какъ ее привезъ сюда ея мужъ -- провинціальный учитель гимназіи какъ онъ плакалъ, разставаясь съ нею, цѣловалъ ея руки, обливая ихъ горькими слезамя. А она блаженно улыбалась и смотрѣла куда то вдаль, точно видѣла тамъ что то. И меня поразило счастливое выраженіе ея лица. Высокая, гибкая, блѣдная, точно мадонна Перуджино -- она вся была устремлена куда-то и съ радостной улыбкой слѣдила за кѣмъ-то.
   -- Она воображаетъ себя средневѣковой принцессой,-- сказалъ мнѣ докторъ,-- и иногда рыцари даютъ въ ея честь турниръ. Обыкновенно эти турниры вызываются приходомъ посѣтителей. Очевидно, всякое новое лицо даетъ толчокъ ея больному воображенію, она видитъ передъ собою цѣлыя картины... Видите, она точно взяла что то... это вѣнокъ... Вотъ она коронуетъ рыцаря-побѣдителя...
   И докторъ, обратясь къ больной, спросилъ:
   -- Анна Петровна! Кто-же побѣдилъ сегодня?
   -- Опять онъ! Все мой вѣрный валетъ бубенъ!
   Нѣкоторые изъ больныхъ громко разомѣялись; усмѣхнулся и докторъ. А она сидѣла такая счастливая и просвѣтленная, такъ безмятежно радостно улыбалась чему то или кому то, что мнѣ невольно пришла въ голову такая мысль: вылѣчать ее и вернется она въ семью; и пойдетъ ея прежняя жизнь -- бѣготня по лавкамъ, страданіе изъ-за каждой копѣйки, усчитыванье кухарки, ссоры съ мужемъ -- учителемъ, служащимъ изъ-за хлѣба, болѣзни и крики дѣтей, ежесекундная борьба изъ-за мелочей, изъ пустяковъ... И такъ изо дня въ день, до самой смерти. Что же ей замѣнитъ тѣ неземносчастливыя минуты, которыя она переживаетъ здѣсь? И я невольно сказала доктору:
   -- Зачѣмъ вы лѣчите ее?
   Онъ ничего не отвѣтилъ. Очевидно, принялъ мои слова за шутку.
   Но я не шутила. Я видѣла предъ собою счастливую женщину (чего еще никогда не видала) и мнѣ жалко было, что прилагаются всѣ усилія для излѣченія ея отъ этого счастья...
   Нѣсколько лѣтъ тому назадъ я видѣла на сценѣ одну изъ пъесъ д'Аннунціо. Красавица актриса играла сумасшедшую. Она была одѣта въ свѣтло-зеленое платье и ходила по сценѣ съ ясной, блуждающей улыбкой. Сначала публика ничего не понимала. Потомъ выяснилось, что эта сумасшедшая въ своемъ зеленомъ платьѣ бродитъ по лѣсу, ложится подъ деревья, сливается съ травой и слушаетъ ея тайны... Она слышитъ серебристый звонъ... Это тысячи колокольчиковъ ландышей звенятъ отъ малѣйшаго дуновенія вѣтерка и она счастлива, что слышитъ ихъ...
   И когда ея близкіе говорятъ о ней, какъ о несчастной, докторъ отвѣчаетъ имъ:
   "Кто знаетъ? Можетъ быть, она живетъ и болѣе глубокой и болѣе широкой жизнью, чѣмъ наша -- маленькая, ограниченная жизнь... Мы не знаемъ, какимъ законамъ подчинена ея жизнь...
   И когда его спросили:
   -- А если она прозрѣетъ?
   Докторъ отвѣтилъ:
   -- Можетъ быть, ей будетъ тогда невозможно существовать дальше. Можетъ быть,жизнь станетъ невыносимой для нея.
   Прозрѣть! Что можетъ быть ужаснѣе этого? Видѣть постоянно передъ собой осколки своего счастья, своей вѣры... Не радоваться ни вниманію, ни участью любимаго человѣка, не вѣрить ничему тому, чему такъ мучительно хочется вѣрить... Викторъ ласкаетъ дѣтей, а я вижу, какъ онъ точно также ласкаетъ того ребенка, онъ заботится о моемъ здоровьи, а мнѣ кажется, что онъ ждетъ моей смерти... И чѣмъ горячѣе ласка -- тѣмъ острѣе мое страданіе. Прежде каждое его участливое слово давало мнѣ радость, каждая милая шутка -- веселье... Теперь во мнѣ постоянно клокочутъ слезы, злобное горе и жалость къ себѣ, къ моей разбитой вѣрѣ.
   Нѣтъ, нѣтъ; жестоко открывать глаза заблуждающимся, жестоко говорить счастливому человѣку:
   -- Ты думаешь, что счастливъ? Такъ смотри же, какъ ты ошибаешся, какъ обманутъ; взгляни: вотъ она правда! Прозри и убѣдись и ужаснись, какъ ты несчастенъ!
   Вѣдь это безчеловѣчно! Послѣ этого жизнъ становится невыносимой, а правда ненавистной.

В. Ч.

   P. C. Не забывайте меня слишкомъ скоро въ вашемъ душевномъ затишьи. Вы пишете, что точно все ушло куда-то далеко... Я предсказывала, что это случится, но не думала, что такъ скоро...
  

X.

Турьи Горы, 18 декабря.

   Мой бѣдный, мой дорогой другъ!
   Вы очень несчастны, Я смутно угадывалъ это, но никогда не думалъ, что вы такъ страдаете...
   Я какъ то, скорѣе шутя, чѣмъ серьезно, сказалъ:
   -- Ваша школа -- запой вашъ... Точно вы хотите забыться и забыть что то...
   Я не зналъ, какую правду сказалъ тогда. Меня просто изумляло, какъ вы работаете нервно и безъ отдыха, какъ боитесь остаться одна, какъ набиваете чисто-внѣшиимъ образомъ вашъ день, вашу жизнь тысячами впечатлѣній. Надо желать бѣжать отъ себя, чтобы жить такъ!
   Мое душевное затишье, о которомъ вы говорите съ ироніей -- безконечное сѣрое небо: бури не жду, но и солнца не вижу. Иногда неудержимо захочется солнца; тогда я укладываю чемоданъ, чтобы ѣхать въ Петербургъ... Вначалѣ это было со мной часто, теперь является все рѣже и рѣже: вспомню тѣ рамки, въ которыя я долженъ былъ бы вдвинуть себя, свои желанія, свои слова, всю свою душу, и остаюсь. Здѣсь -- рамокъ никакихъ; нѣтъ даже ни сегодня, ни завтра...

С. Р.

   Отчего ни слова о своемъ здоровьи? Здоровы ли вы?
  

XI.

21 декабря, Петербургъ.

   Я здорова, дорогой Сергѣй Ильичъ, должно быть здорова, потому что не замѣчаю моего здоровья. И по-прежнему -- какъ вы говорите -- бѣгу отъ себя. Да, именно, бѣгу; это вы хорошо сказали. Когда не хочешь слышать чьего-нибудь голоса -- стараешься шумѣть какъ можно больше... Я шумлю, хлопочу, бѣгу... Кругомъ меня суетятся маленькіе люди съ маленькими волненіями, но ихъ такъ много и они такъ шумятъ, что заглушаютъ голосъ моей совѣсти. Я топчусь, какъ бѣлка въ колесѣ, вѣроятно, все на одномъ мѣстѣ, но мнѣ кажется, что я стремлюсь къ чему-то и иду куда-то. И мнѣ некогда скучать, некогда прислушиваться къ себѣ, некогда плакать...
   Неужели вы остаетесь въ деревнѣ? Значитъ, я васъ долго не увижу? Мнѣ это больно.
   Хоть пишите мнѣ часто и много.

В. Ч.

  

XII.

Турьи Горы, 24 декабря.

   Да, я рѣшилъ остаться здѣсь, мой дорогой другъ, и съ радостью буду переписываться съ вами и часто, и много. Не знаю только, займутъ ли васъ мои письма. Моя здѣшняя жизнь такъ далека ото всего, что васъ занимаетъ и окружаетъ. Вотъ теперь -- праздники, вы, навѣрное, заняты по горло: елка для Вити и Вовы, елка для пріютскихъ дѣтей, подарки... А рядомъ съ этимъ: отчетъ къ запоздавшему общему собранію, послѣдняя новая книга, засѣданія въ десяти разныхъ комитетахъ... Вздохнуть некогда!
   Здѣсь -- кругомъ все точно въ ватѣ, въ бѣлой пушистой ватѣ: земля, деревья, домъ, люди,-- все тепло закутано ею. Тропинка въ саду, ведущая на кладбище, идетъ между двумя бѣлыми стѣнами почти въ мой ростъ вышиною, старыя сосны стоятъ всѣ косматыя отъ своей сѣдой гривы, домъ, длинный сѣрый домъ, точно увязъ по поясъ въ снѣгу.
   Вчера я вышелъ на крыльцо флигеля. Было девять часовъ утра. Солнце, еще не высокое, свѣтило ласково и весело; на нѣжно голубомъ небѣ толпились легкія облака. Пахло свѣжимъ снѣгомъ. И ни звука, ни одного звука. Точно жизнь отлетѣла куда-то.
   Я рѣшилъ остаться здѣсь на долго и велѣлъ открыть большой домъ...
   Вчера же я и перебрался въ него, т. е. собственно въ двѣ протопленныя комнаты. Но я обошелъ весь домъ. И вдругъ въ немъ на меня пахнуло, вмѣстѣ съ сыростью нежилыхъ комнатъ, тѣмъ особымъ запахомъ, какимъ наполнены всегда помѣщичьи дома: смѣсь лавандовой воды съ кислой капустой.
   И этотъ запахъ сразу перенесъ меня за много, много лѣтъ назадъ, и я, не отдавая себя отчета, прежде всего пошелъ въ мезонинъ, гдѣ была когда-то наша съ Лелей дѣтская. Она осталась почти такой же, какой была лѣтъ тридцать, тридцать пять тому назадъ. Только тогда она мнѣ казалась очень большой и высокой, а теперь точно съежилась, сузилась и стала ниже. Мебели нѣтъ, только въ углу стоитъ громадное кресло, обитое глянцевитымъ ситцемъ. И вдругъ мнѣ вспомнилась одна моя болѣзнь (мнѣ тогда было лѣтъ восемь), когда я горѣлъ, какъ въ огнѣ, а возлѣ моей постели, въ этомъ самомъ креслѣ, по ночамъ дремала моя мать. Глянцевитый ситецъ на креслѣ былъ для меня цѣлой сказкой: темный листъ, склонившійся надъ краснымъ цвѣткомъ, казался мнѣ туркомъ въ чалмѣ, согнувшимся надъ дѣвочкой въ красной шапочкѣ. Изъ этого въ моей разгоряченной головѣ складывались цѣлыя исторіи... И теперь, черезъ столько лѣтъ -- все это всплыло въ мозгу съ такой ясностью, что я могу возстановить всѣ мои тогдашнія впечатлѣнія. Я, какъ сейчасъ, вижу около себя: мать, красивую и кроткую, болѣзненнаго и добраго отца, сестру Лелю -- бойкую и умную дѣвочку, и бабушку Марью Ивановну. Всѣ они собрались около моей постели, такъ какъ докторъ сказалъ, что произошелъ кризисъ и опасность миновала. Они всѣ смотрѣли на меня такими добрыми, счастливыми глазами, что я чувствовалъ, какъ они любятъ меня, и самъ любилъ себя въ эти минуты. И помню, какая неудержимая радость жизни, какое трепетное чувство любви ко всѣмъ этимъ милымъ любящимъ меня людямъ наполняли меня. Хотѣлось вскочить и перецѣловать всѣхъ. Но я едва могъ шевелиться и только смотрѣлъ на всѣхъ и улыбался. И всѣ улыбались, глядя на меня. Жизнь казалась такой радостной, такой желанной для всѣхъ.
   Сестра Леля скакала по комнатѣ и размахивала руками, изображая птицу, пока отецъ не усадилъ ее къ себѣ на колѣни и не зажалъ ея рукъ своими костлявыми, но сильными руками. Мама стояла на колѣняхъ у моей подушки и тихо плакала счастливыми слезами. Меньше всѣхъ радовалась бабушка, хотя она очень любила меня. Да вѣдь старики не умѣютъ ни очень горевать, ни очень радоваться! Но и бабушка тогда была особенно оживлена, и бѣлая наколка на ея головѣ трепетала при каждомъ поворотѣ шеи. Отецъ приставалъ къ ней съ шутками; она на этотъ разъ добродугшно отвѣчала на нихъ, а Леля, сидя на колѣняхъ у отца и болтая ногами, громко хохотала, широко раскрывая ротъ. И вся комната точно смѣяласъ вмѣстѣ съ Лелей...
   Теперь и мать, и бабушка, и отецъ, и Леля спятъ здѣсь же, рядомъ, у церкви, а я еще живой, но... не только безъ радости жизни, но и безъ всякой надежды на эту радостъ. Жизнь представляется мнѣ узкой тропинкой, протоптанной между двумя холодными стѣнами изъ снѣжныхъ сугробовъ и ведущей къ кладбищу. А тамъ что? Не знаю!
   Я просидѣлъ въ мезонинѣ очень долго. Жаль было разставаться съ тѣмъ дѣтскимъ чувствомъ, которое я могъ, хоть не надолго, возстановить въ моей душѣ.
   Когда я сошелъ внизъ -- солнце уже заходило, и его красные лучи освѣщали комнаты неровными пятнами. Первая, большая зала съ аркой стоитъ совсѣмъ пустая. Куда дѣлась вся мебель -- не знаю, не помню. Шаги гулко раздаются въ ней. Я скорѣе прошелъ въ гостиную,-- въ ней все на своемъ мѣстѣ, все какъ было и двадцать, и тридцать лѣтъ тому назадъ: грузныя кресла краснаго дерева съ высокими выгнутыми спинками и твердыми сидѣньями, безъ пружинъ, обитыми зеленомъ репсомъ; длинный, узкій диванъ, овальный столъ передъ нимъ. По боковой стѣнѣ -- козетка въ видѣ буквы S и замысловатый рабочій столикъ съ мѣшкомъ изъ зеленаго репса. Трельяжи безъ зелени и экранъ съ вышитымъ по канвѣ грекомъ... Все это забытое, запыленое, точно заснувшее. Я чувствовалъ, что мнѣ неловко идти громко, и пошелъ дальше, едва ступая. Столовая съ ея раздвинутымъ круглымъ столомъ, уродливымъ шкафомъ, вылѣзающимъ чуть не на полкомнаты, и съ горкой для серебра тоже точно заснула въ пыли.
   Я прошелъ въ комнату матери. Темныя сторы спущены; я поднялъ ихъ; солнце только однимъ краемъ оставалось на землѣ, комната на минуту засвѣтилась золотисто-краснымъ свѣтомъ. Я оглядывалъ ее съ волненіемъ и любовью, мнѣ хотѣлось найти хоть въ чемъ-нибудь присутствіе той души, которая столько лѣтъ жила здѣсь, любила, радовалась, плакала, страдала. Нѣтъ! Ничего нѣтъ! Большая деревянная кровать съ рѣзными спинками, ширмы, обтянутыя англійскимъ ситцемъ, туалетъ, маленькія кресла со спинками -- корытомъ... Солнце сѣло, и вся комната опятъ потухла, стала опять холодная, безжизненная, мертвая.
   Въ кабинетѣ отца -- та же смерть. Его письменный столъ -- бюро, за которымъ онъ сидѣлъ по утрамъ и разговаривалъ съ приказчикомъ -- сдвинутъ къ стѣнѣ. Мнѣ вспомнилось, какъ нервничалъ отецъ при этихъ докладахъ, какъ раздраженно останавливалъ приказчика на полсловѣ, и перо прыгало въ его дрожащей рукѣ.
   Отецъ былъ контуженъ въ голову при усмиреніи польскаго возстанія, долженъ былъ выйти въ отставку и поселился въ деревнѣ. И головныя боли, и вынужденное бездѣйствіе тяготили его, онъ былъ постоянно или грустный, или раздраженный, и это тяжкимъ гнетомъ лежало на матери. Она обожала его и вся ея жизнь была наполнена тѣмъ, чтобы успокоить, не разсердить, угодить... Намъ съ Лелей это было непріятно и безсознательно возмущало насъ, хотя мы любили отца.
   Имѣніе принадлежало матери, но все управленіе имъ было въ рукахъ отца и онъ ревниво относился къ своему дѣлу, но хозяйничать не умѣлъ, увлекался, заводилъ какія-то нововведенія, ему все портили, и онъ постоянно разстраивался. Поэтому разговоры съ приказчикомъ были самыми страшными минутами въ жизни матери, и она ходила сама не своя у дверей кабинета. Иногда она говорила мнѣ:
   -- Сережа! Пойди къ папѣ, спроси его...
   И она выдумывала какой-нибудь вопросъ. Я не понималъ, что она хотѣла перемѣнить его настроеніе моимъ приходомъ, и удивлялся ея "приставанью" къ папѣ.
   Помню, разъ она вбѣжала ко мнѣ блѣдная и особенно встревоженная, и прямо сказала:
   -- Сережа! Иди скорѣе въ кабинетъ.
   Я не спросилъ, въ чемъ дѣло, и побѣжалъ къ отцу. Уже издали звенѣлъ его высокій, прерывающійся голосъ. Я отворилъ дверь и увидалъ бѣлую костлявую руку отца съ блеснувшимъ на ней обручальнымъ кольцомъ и услыхалъ звукъ пощечины. Сначала я ничего не понялъ. Отецъ стоялъ спиной ко мнѣ, а за нимъ, весь съежившись и виновато смотря на него, стоялъ старшій конюхъ Дормидонтъ -- мой другъ по конному двору. Приказчикъ Ермолаичъ стоялъ тутъ-же...
   Я никогда не забуду этого, но не забуду и слезъ отца, не забуду, какъ онъ просилъ меня простить его... Я простилъ, а Леля не простила и много позже вспомнила про это...
   Послѣ случая съ Дормидонтомъ, я самъ почти не выходилъ изъ кабинета отца по утрамъ. Онъ иногда доходилъ до крайняго раздраженія, но сдерживалъ голосъ, и только рука, сжимавшая перо, нервно стукала по столу. И до сихъ поръ на облупленной клеенкѣ стола видны чернильныя цятна. Пятна сохранились, а того, что было пережито, перечувствовано и выстрадано здѣсь -- нѣтъ и слѣда.
   Я пошелъ дальше. Буфетная, три проходныхъ комнаты, большая дѣвичья и людскія. Съ этой стороны домъ кончается выходомъ на крытую галлерею, ведущую въ кухню.
   Съ другой стороны -- отдѣленіе бабушки и комнаты для пріѣзжихъ,-- въ нихъ прежде жила Леля, а потомъ я съ женой... Мнѣ было больно идти туда...
   Исторію Лели вы знаете... Тотъ старинный крестъ, который вы повѣсили на раму ея портрета -- такъ и остался на ней. Да! Она сама возложила на себя тяжкій крестъ, всю свою жизнь несла его и упала подъ нимъ...
   Она уѣхала отсюда, изъ Турьихъ Горъ, восемнадцати лѣтъ и вернулась сюда черезъ пятнадцать -- въ гробу. Я привезъ ее сюда; мнѣ хотѣлось хоть внѣшней близостью примирить мать съ Лелей. Но мнѣ не удалось это. Мать до самой смерти не простила ей.
   -- Сгубила себя, опозорила семью, убила отца...
   Вотъ что она повторяла каждый разъ, когда ей начинали говорить о дочери. Она была убѣждена, что судьба Лели такъ повліяла на отца, что онъ слегъ. Онъ не вставалѣ лѣтъ пять, мать была его сидѣлкой и ревниво оберегала его отъ малѣйшихъ волненій и непріятныхъ впечатлѣній. Поэтому имя сестры не произносилось въ домѣ...
   Вчера я вспомнилъ все это. Вспомнилъ, какъ пріѣзжалъ сюда на каникулы гимназистомъ, а потомъ студентомъ; какъ жизнь здѣсь становилась все тусклѣе и тѣснѣе, пока не замкнулась въ маленькій кружокъ своихъ цѣлей, мыслей, интересовъ. Понятно, что, когда я окончилъ курсъ и захотѣлъ работать дальше -- меня не потянуло сюда. Затѣмъ -- поѣздка за границу, диссертація, каѳедра, медовые мѣсяцы успѣха и общенія съ молодежью... Три года я не былъ въ Турьихъ Горахъ. Въ это время умеръ отецъ.
   Когда я пріѣхалъ опять въ деревню -- я едва узналъ мать: изъ красивой стройной женщины она стала высохшей старухой и точно осѣла вся и нравственно, и физически: стала маленькая, тусклая. Всю жизнь она жила любовью къ мужу,-- съ его смертью точно все умерло въ ней. Она уже не плакала больше, а какъ-то особенно больно вздыхала.
   Когда я получилъ извѣстіе о смерти отца, я бросился къ мамѣ, съ тѣмъ, чтобы пожить съ ней, немноге успокоить и разсѣять ее. Мнѣ издали казалось, что она такъ убита своей потерей, что у меня нѣтъ ни темъ, ни словъ для разговоровъ съ нею. Я захватилъ съ собою книги, которыя могли бы ее занять, обдумалъ то, что и какъ я буду говорить съ нею... Но, увидя ее, я увидалъ, что жизнь сама давала ей и темы, и слова... Она жила вдвоемъ съ бабушкой и онѣ казались сестрами; онѣ никогда не ладили другъ съ другомъ, матери казалось всегда, что бабушка недостаточно цѣнитъ и любитъ зятя, и онѣ часто ссорились даже при насъ, дѣтяхъ...
   Теперь онѣ тоже все время спорили, но уже не ссорились.... Столкновенія выходили изъ-за мелочей, эти мелочи составляли всю ихъ жизнь. Она шла тягуче и однообразно, какъ тиканье часовъ. Въ первый день мнѣ показались просто забавными ихъ пререканія на счетъ засахарившагося варенья и закованной лошади... Но очень скоро это стало невыносимо: однѣ и тѣ же темы, даже одни и тѣ же слова, сидѣнье въ одномъ и томъ же углу одной комнаты, одни и тѣ же жалобы и вздохи -- доводили меня до тяжкаго унынія.
   Я долго не рѣшался заговорить о послѣднихъ минутахъ отца. Мать первая стала разсказывать мнѣ, какъ онъ сознательно умиралъ, какъ сдѣлалъ распоряженіе въ какомъ сюртукѣ похоронить себя, что и кому отдать послѣ его смерти изъ его вещей...
   -- А что онъ сказалъ о Лелѣ? -- не могъ не спросить я.
   -- Онъ зналъ, что я не люблю говорить о ней.
   -- И неужели не вспомнилъ? Вѣдь она была его любимицей...
   -- Можетъ быть, и вспомнилъ, но ничего не сказалъ...
   -- А ты?!
   Мать не отвѣтила, только больно вздохнула. Разговоръ на этомъ и оборвался.
   Потомъ она часто говорила объ отцѣ. Но ея разсказы вертѣлись на разныхъ подробностяхъ, на томъ, что отецъ любилъ ѣсть, какъ заботился объ улучшеніи имѣнія, какъ еще наканунѣ смерти позвалъ приказчика и далъ всѣ распоряженія о посѣвѣ ярового.
   Вмѣсто трехъ недѣль я прожилъ въ Турьихъ Горахъ десять дней, и то съ большими усиліями; я сказалъ матери, что меня вызываютъ въ Петербургъ, она не стала удерживать меня и даже не спросила, зачѣмъ меня вызываютъ. Когда бабушка, шутя, замѣтила:
   -- И все ты, батюшка, врешь... Соскучился просто съ нами, старухами, здѣсь...
   Мама точно испугалась, что я останусь, и сказала строго:
   -- Какіе вы пустяки, мамаша, говорите...
   Прощаясь, обѣ онѣ раплакались: бабушка всхлипывала по дѣтски -- искренно, мама вытирала глаза, точно стыдясь своей печали.
   -- Что это я? Казалось ужъ нѣтъ больше слезъ, всѣ выплакала... А еще нашлись,-- стараясь шутить, сказала она.
   Но шутка не удалась. И мнѣ, и ей было ясно, что послѣдняя ниточка между нами оборвалась. Она даже не позвала меня опять въ деревню, я не сказалъ ей "до свиданья".
   Она писала мнѣ рѣдко и коротко, и все обижалась: обижалась на то, что я только "увѣдомляю о себѣ", обижалась на мое равнодушіе къ хозяйству, такъ трудно доставшемуся покойному отцу.
   Мой уходъ изъ университета былъ для нея новой обидой. Она жалѣла себя, писала, что ея лучшія чувства оскорблены, просила меня бросить идеи сестры Елены, быть вѣрнымъ слугою своего отечества и достойнымъ сыномъ Ильи Дмитріевича Ряполовскаго...
   Вокорѣ я уѣхалъ за границу, носился по свѣту со своей тоской...
   Больше я не видалъ мать. Она умерла черезъ три года послѣ смерти отца, умерла внезапно. Бабушка похоронила ее и написала по моему петербургскому адресу письмо, гдѣ увѣдомляла меня довольно спокойно и обстоятельно о кончинѣ матери. Письмо пропутешествовало за мной чуть не мѣсяцъ. Я разсудилъ, что ѣхать домой въ деревню не было смысла: мать была уже въ могилѣ. И я остался за границей... Вскорѣ я встрѣтился съ Анной -- моей будущей женой...
   Когда я былъ женихомъ, почти наканунѣ свадьбы, пришло извѣстіе о кончинѣ бабушки. Я весь былъ поглощенъ моимъ счастьемъ, моими радостными заботами, и къ новой могилѣ тамъ, далеко, на родинѣ -- отнесся совершенно спокойно и холодно. Потомъ женитьба, потомъ...
   Нѣтъ! Не могу объ этомъ... Могу говорить о мертвыхъ, о живомъ горѣ говорить не въ силахъ. Могила съ ея неязбѣжностью и тайной -- примиряетъ и даетъ какое-то высшее успокоскіе. Смерть стираетъ все мелкое и темное и оставляетъ лишь вѣчное. А жизнь съ ея пошлостью и грязными подробностями возмущаетъ и злитъ... Лучше не думать, не помнить...
   А вы что, моя дорогая? Все хлопочете, все волнуетесь, все торопитесь? Отдохните вы, успокойтесь, оглянитесь. Нельзя существовать съ девизомъ "некогда"... Нельзя не оставить ни кусочка для себя.
   Хотѣлось бы написать вамъ нѣсколько словъ особенныхъ -- да не смѣю!

С. Р.

  

XIV.

27 декабря, Петербургъ.

   Мнѣ некогда думать о себѣ и это нехорошо. У васъ слишкомъ много времени для думъ и это, кажется,-- тоже не совсѣмъ хорошо? Вы точно боитесь этихъ думъ, не желаете тяжелыхъ минутъ. Это чисто мужская черта. Мы -- женщины -- любимъ переживать грусть, даже горе; любимъ плакать надъ книгой, въ театрѣ, любимъ перебирать и собственныя несчастья и оплакивать ихъ. Вы такъ оберегаете вашъ душевный комфортъ, что боитесь нарушить его, хотя бы на минуту, "ненужными" мученіями. Только этимъ я и объясняю, что вы -- бывая у меня чуть не каждый день -- ни разу не захотѣли говорить со мной о вашей женитьбѣ.
   Вы написали мнѣ какъ-то, что шли ко мнѣ со всѣмъ, что было у васъ на сердцѣ и въ головѣ, но почему же вы никогда не хотѣли говорить со мной о вашей женѣ? Я нѣсколько разъ пробовала заговаривать съ вами о ней -- вы молчали... Почему? Если вамъ больно говорить объ этомъ -- не отвѣчайте, но позвольте мнѣ написать вамъ то, что мнѣ давно хочется сказать вамъ.
   Когда я увидала васъ въ первый разъ у Чуваевыхъ, мнѣ сказали:
   -- Вотъ Ряполовскій.
   Къ стыду моему, ваше имя мнѣ не сказало ничего.
   -- Какъ-же? Неужели вы не помните? Его уходъ изъ университета надѣлалъ не мало шуму... Онъ только на дняхъ вернулся изъ-за границы.
   -- Онъ знаменитъ еще тѣмъ, что былъ женатъ ровно шесть недѣль. Точно отбылъ болѣзненный срокъ,-- прибавила хозяйка дома, думая, что для меня это интереснѣе, чѣмъ оставленіе каѳедры. И я, дѣйствительно, заинтересовалась вами. Вы мнѣ показались несчастнымь и очень молодымъ, не смотря на сѣдые волосы.
   -- Онъ овдовѣлъ? -- спросила я.
   -- Нѣтъ... Его жена уѣхала отъ него какъ-то странно, обманомъ... Разсказывали, что она принуждена была бѣжать... Но въ семейныхъ дѣлахъ трудно судить, кто правъ, кто виноватъ...
   Я еще разъ посмотрѣла на васъ и... не повѣрила этому разсказу. Съ такими глазами, съ такой головой -- не вяжется представленіе о грубомъ обращеніи съ женщиной. Я просила представить васъ мнѣ. Я видѣла, какъ неохотно вы подошли ко мнѣ, хозяйка дома чуть не насильно подвела васъ. Но, вспомните -- уже къ ужину мы были точно старые знакомые. И я до сихъ поръ помню весь нашъ разговоръ отъ начала до конца, хотя этому уже болѣе двухъ лѣтъ.
   На другой же день вы пріѣхали ко мнѣ и очень скоро мы стали почти друзьями. Мы говорили безъ конца и обо всемъ, но только не о томъ, что больше всего интересовало меня. И когда вы въ первый разъ сказали мнѣ о вашей любви, я -- какъ почти всѣ женщины въ подобныхъ случаяхъ -- спросила васъ:
   -- Въ который разъ вы это говорите?
   Вы сразу не поняли.
   -- Сколькимъ женщинамъ вы это уже говорили?
   -- Такъ еще никому не говорилъ, потому что никого не любилъ такъ, какъ люблю васъ.
   И я безтактно и жестоко спросила:
   -- И жену?
   Вы поблѣднѣли и сказали:
   -- Развѣ это была любовь?
   Я не поняла, что вы хотѣли сказать, но уже никогда не рѣшалась говорить съ вами о вашемъ горѣ. Да, я поняла тогда, какое страшное горе живетъ въ васъ... И неужели до сихъ поръ? Тѣмъ болѣе мнѣ грустно не знать: что же значатъ эти шесть недѣль? Въ послѣдній годъ, когда мои друзья и знакомые видѣли, какъ вы дороги мнѣ -- я наслушалась всевозможныхъ варіацій на тему о вашей женитьбѣ. Но я ничему не вѣрила. Я хочу знать истину отъ васъ самого. У меня есть такое убѣжденіе: мужчина узнается по его отношенію къ женщинѣ; и я не вѣрю, не могу вѣрить, чтобы вы могли быть грубы и жестоки съ женой. Это клевета, этого не можетъ быть...
   Повторяю: если вамъ больно говорить объ этомъ -- не говорите.

В. Ч.

  

XV.

Турьи Горы, 30 декабря.

   Не больно мнѣ, а стыдно говорить съ вами обо всемъ этомъ... Но я не хочу ничего таить отъ васъ. Вы пишете, что слыхали разныя варіяціи о моей злосчастной женитьбѣ. Воображаю, чего наговорили вамъ! Мнѣ передавали, что разсказываютъ, какъ я увезъ мою жену въ деревню и заперъ, буквально заперъ ее на замокъ въ холодномъ домѣ. Понятно, что она сбѣжала. Передавали мнѣ и другія нелѣпости. Но вы должны знать правду. И я разскажу ее вамъ. Долженъ предупредить васъ, что исторія довольно пошлая.
   Когда мнѣ пришлось оставить университетъ, я совсѣмъ былъ выбитъ изъ колеи... Мѣста себѣ не находилъ нигдѣ. Точно похоронилъ кого-то. Поѣхалъ заграницу, шлялся повсюду безцѣльно и болѣзненно-тревожно. Мѣнялъ постоянно города, знакомился и съ мужчинами и съ женщинами, искалъ людей и бѣжалъ отъ нихъ. Совсѣмъ не зналъ, куда дѣть себя. Въ такомъ настроеніи я познакомился съ двумя пожилыми русскими дамами. Мы ѣхали изъ Флоренціи въ одномъ вагонѣ, онѣ направлялись въ Ниццу, а я самъ не зналъ куда. Мы разговорились, нашлись, конечно, общіе знакомые. Дамы разсказали мнѣ, что онѣ сестры, одна изъ нихъ -- вдова, Вѣра Михайловна Крысинская, помѣщица, южанка. Сестра ея -- Софья Михайловна. Обѣимъ имъ было лѣтъ подъ пятьдесятъ и онѣ путешествовали по Европѣ вдвоемъ, свободныя, спокойныя и довольныя. Видно было, что онѣ наслаждались своей свободой, здоровьемъ и любили всѣхъ и вся. Меня онѣ такъ обласкали, что я рѣшилъ не останавливаться въ Генуѣ, а тоже ѣхать въ Ниццу. Сезонъ уже окончился, окончилась и та сутолока, которая бываетъ тамъ зимою. Это плѣнило меня, и я основался въ томъ же отелѣ, гдѣ остановились и мои спутницы. Онѣ съ необыкновеннымъ радушіемъ относились ко мнѣ, окружали меня вниманіемъ и лаской. И уже черезъ недѣлю мы были точно старые, старые знакомые...
   У нихъ-то я и познакомился съ Анной.
   Я пришелъ къ нимъ, какъ и въ другіе вечера,-- пить чай, русскій поповскій чай. Вѣра Михайловна сказала мнѣ, шутя:
   -- А мы такъ много наговорили о васъ, что васъ смотрѣть придутъ сегодня.
   Я еще не понялъ, въ чемъ дѣло, какъ раздался стукъ въ дверь. Чей-то молодой, ясный голосъ спросилъ:
   -- Можно?
   И въ комнату вошла красавица-дѣвушка, высокая, гибкая, съ мягкими движеніями, съ наивными, широко-раскрытыми глазами. Я былъ пораженъ. Она въ своемъ свѣтломъ платьѣ, въ шляпѣ, засыпанной розами, точно принесла весну въ нашу сѣрую комнату.
   -- Нюся! Легка на помннѣ! -- сказала одйа изъ хозяекъ. Только что о тебѣ говорили...
   И тутъ я ничего не понялъ. Да и она, казалось, не понимала, она изумленно посмотрѣла на меня, точно не ожидала меня видѣть, сконфузилась и все время была сдержанна и молчалива.
   Она посидѣла не долго, сказала, что мама не любитъ, когда она отсутствуетъ больше часу, и ушла.
   -- Бѣдная дѣвочка! -- сказала Софья Михайловна.-- Должна быть сидѣлкой этой malade imaginaire.
   Она разсказала мыѣ, что мать Нюси -- Анна Васильевна Муравина, тоже помѣщица вдова, старая ихъ пріятельница. Она вѣчно больна, постоянно лѣчится, переѣзжаетъ изъ курорта въ курортъ въ погонѣ за хорошимъ климатомъ, а дочь должна сидѣть подлѣ нея и читать ей французскіе романы.
   -- Еще жалуется на Нюсю, что ее долго въ Ниццѣ держитъ. Сезонъ оконченъ, тоска, ей пора уже ѣхать въ другой курортъ, а дочь хочетъ въ Ниццѣ оставаться.
   -- Нюся справедливо говоритъ, что Аннѣ Васильевнѣ прежде всего нужно спокойствіе и хорошій воздухъ. Гдѣ-же это лучше, чѣмъ въ Ниццѣ весной? Ей самой, бѣдной, не весело теперь здѣсь, она приноситъ жертву матери, а та не цѣнитъ...
   И мнѣ стало жалко это хрупкое, нѣжное созданіе, приносящее себя въ жертву эгоисткѣ-старухѣ. Когда я увидалъ ее съ матерью на другой день на Promenade des Anglais -- она была уже близка мнѣ, а мать почти ненавистна. Вечеромъ я почему-то ожидалъ ее встрѣтить у Вѣры Михайловны. Но она не пришла. На другой день я тоже напрасно прождалъ ее; это начало меня злить, утромъ я ходилъ гулять, но не встрѣчалъ ее.
   Наконецъ, она пришла. Я былъ почему-то въ духѣ, мы болтали, смѣялись и разстались какъ добрые, старые знакомые. Мнѣ особенно понравилась ея манера стыдливо опускать глаза; и смѣялась она какъ-то конфузливо и сдержанно. И это мнѣ было очень пріятно.
   Она стала приходить къ Вѣрѣ Михайловнѣ каждый вечеръ, но всегда не надолго,-- всегда торопилась къ больной матери. Ея ранніе уходы, въ самый разгаръ бесѣды, и раздражали, и заставляли желать ея присутствія, и ждать ее на другой вечеръ. И цѣлый день я ждалъ этого вечера, самъ не отдавая себѣ отчета, что собственно влечетъ меня къ этой дѣвушкѣ.
   Вѣра Михайловна и ея сестра часто оставляли насъ вдвоемъ, но Анна была всегда конфузлива, сдержанна, и, не смотря на кокетство, точно не замѣчала меня.
   Разъ она пришла необыкновенно оживленная и особенно весело одѣтая: вся въ красномъ. Ея приходъ точно разбудилъ всѣхъ насъ, всѣ заговорили, зашумѣли, засмѣялись. (Неужели это только казалось мнѣ? Неужели это во мнѣ самомъ все смѣялось тогда?) Анна тоже, повидимому, веселилась съ нами. Но вдругъ посмотрѣла быстрымъ, едва замѣтнымъ взглядомъ на часы, и стала прощаться. Мы начали ее уговаривать остаться.
   -- Долгъ выше всего! -- строго сказала она.
   Я попросилъ позволенія проводить ее. Она также строго и серьезно сказала мнѣ:
   -- Меня никогда никто не провожаетъ.
   Когда она ушла, все померкло кругомъ, не о чемъ стало разговаривать, нечему смѣяться. Я тоже сейчасъ же ушелъ отъ моихъ милыхъ старушекъ.
   Былъ тихій апрѣльскій вечеръ. Ницца вся дышала душистымъ тепломъ и нѣгой. Улицы были совершенно пусты. Я пошелъ въ Cimiez, въ горы, и между живыхъ стѣнъ лиловыхъ глициній мнѣ было особенно уютно и отрадно. Давно я не чувствовалъ себя такимъ молодымъ, бодрымъ, давно уже я такъ не любилъ жизнь. Я думалъ не объ Аннѣ, а о чемъ-то очень хорошемъ, свѣтломъ, яркомъ... Но все это было переплетено съ ней, съ ея голосомъ, съ ея милымъ, сдержанннымъ смѣхомъ. И мнѣ хотѣлось смѣяться...
   И вотъ, точно сейчасъ у меня передъ глазами: одноконная каретка со спущенными на половину сторами. Я невольно взглянулъ въ нее. Въ нижнюю часть окна, незакрытую сторой, были видны двѣ фигуры: онъ -- весь въ сѣромъ, она -- вся въ красномъ. Этотъ красный цвѣтъ заставилъ меня вздрогнуть. Карета проѣхала и скрылась изъ виду, а я все стоялъ на мѣстѣ и смотрѣлъ. О чемъ я думалъ? Не знаю. Потомъ я тысячу разъ вспоминалъ эти минуты и не могъ возстановить моихъ тогдашнихъ думъ. Я, конечно, и мысли не допускалъ, что Анна Дмитріевна могла ѣхать со спущенными сторами, когда она сидѣла подлѣ больной матери. Но мнѣ было почему-то непріятно это красное платье. Я промаялся всю ночь и надъ всѣми моими чувствами преобладало чувство оскорбленія. Я былъ оскорбленъ за чистую и скромную Нюсю. И когда она пришла на другой день къ "нашему чаю", я сказалъ ей:
   -- А знаете: здѣсь у какой-то барыни есть точно такое же красное платье, какъ у васъ.
   -- Ихъ десятки здѣсь,-- спокойно отвѣтила она.-- Теперь это самый модный цвѣтъ... Надоѣло уже!
   -- Такъ вы не носите больше.
   Она мило и удивленно улыбнулась, и сказала:
   -- Если вы хотите -- не буду!
   Я, конечно, очень скоро забылъ и объ этомъ платьѣ -- она больше не надѣвала его -- и о моей встрѣчѣ въ Cimiez.
   Я сталъ бывать у Муравиныхъ, сначала рѣдко, потомъ все чаще и чаще. Дома Нюся была побойчѣе и самостоятельнѣе. Съ матерью у ней были недобрыя отношенія. Онѣ точно терпѣть не могли другъ друга. Нѣсколько разъ я слышалъ, какъ Анна Васильевна говорила дочери:
   -- Это все милое вліяніе господина Ломачева.
   Анна не отвѣчала на эти слова и только разъ, выведенная изъ себя, сказала:
   -- Вы знаете, что я не вижусь съ нимъ... Я даже не имѣю понятія, гдѣ онъ.
   И чувствуя, что мнѣ хочется знать, о комъ идетъ рѣчь -- она сказала:
   -- Это одинъ нашъ знакомый... Уже не молодой... Семейный... Не любитъ его мамочка!
   -- За что?
   Нюся звонко разсмѣялась и сказала:
   -- Сама не знаетъ!
   Я взглянулъ на Анну Васильевну. Она молчала, крѣпко сжавъ губы, точно боялась не сдержать себя.
   Скоро я увидалъ и самого господина Ломачева. Онъ шелъ съ Нюсей и что-то оживленно говорилъ ей. Она слушала его съ несвойственною ей озабоченностью, и отъ этого казалась старше, чѣмъ я привыкъ видѣть ее.
   Я шелъ по другой сторонѣ улицы, и они не видѣли меня. Я такъ обрадовался, что встрѣтилъ Нюсю въ необычный для меня часъ, что, ни о чемъ не думая, перебѣжалъ улицу, чтобы пожать ея руку. Мнѣ показалось, что она тоже обрадовалась мнѣ, покраснѣла, смутилась, заговорила о чемъ-то быстро и путано, но скоро овладѣла собой и спокойно сказала:
   -- Вы развѣ незнакомы? Леонидъ Александровичъ Ломачевъ.
   Меня она не назвала. Мы посмотрѣли другъ на друга, едва прикоснувшись къ шляпамъ. Она сказала еще нѣсколько ничего незначущихъ фразъ, подозвала фіакръ и уѣхала.
   Мы съ Ломачевымъ разошлись въ разныя стороны, не сказавъ другъ другу ни слова. Его красивая сѣдая голова и изящная фигура въ свѣтломъ пальто весь день не выходили у меня изъ головы. Впрочемъ, скоро я совсѣмъ забылъ о немъ. Анна становилась со мной все милѣе и ласковѣе, приходила къ намъ въ отель каждый вечеръ, соглашалась иногда ѣздить съ нами за городъ и, вообще, скоро стала совсѣмъ "своя".
   Въ одну изъ прогулокъ, я простудился, схватилъ лихорадку и слегъ. Три дня я пролежалъ въ жару, и Анна съ ея ласковыми глазами и мягкими манерами и милымъ голосомъ -- не выходила у меня изъ головы.
   Когда она пришла ко мнѣ,-- это было вечеромъ, въ концѣ третьяго дня,-- я не повѣрилъ своему счастью, что вижу ее, самое, у меня... я не могъ сказать ни одного слова. Она тоже казалась взволнованной, была блѣдная, заплаканная.
   -- Анна Дмитріевна! Вамъ тяжело живется? -- вырвалось у меня.
   Она такъ искренно заплакала, что я самъ не помню, какъ схватилъ ее за обѣ руки, притянулъ къ севѣ и поцѣловалъ ее.
   О чемъ я думалъ тогда? Неужели я могъ предположить, что мой поцѣлуй утѣшитъ ее? Не знаю. Вѣрнѣе, что я ни о чемъ не думалъ, а просто мнѣ было больно видѣть ее несчастной, для меня было счастьемъ взять ее за руки, поцѣловать ее... Тоже чувство толкнуло меня попросить ее выйдти за меня замужъ. Она согласилась не радостно, но охотно, съ тою же сдержанностью, которая меня такъ привлекала къ ней. Она точно ждала моего предложенія. И я принялъ это, какъ должное. Я не ждалъ отъ нея особенной радости и не думалъ о ней,-- моя радость все покрыла собой.
   Анна попросила меня "пока" молчать о нашемъ рѣшеніи. Она съ матерью должна была ѣхать въ Парижъ, и мы условились съ ней, что и я пріѣду туда вслѣдъ за ними, и тамъ мы и обвѣнчаемся. Для меня эти подробности были безразличны, и я, конечно, согласился на все. Но мнѣ было непріятно играть комедію, лгать и обманывать такихъ добрыхъ людей, какъ Вѣра Михайловна и ея сестра. Онѣ такъ искренно желали этого брака и постоянно оставляли насъ съ Анной вдвоемъ. Нюся настаивала на прежнихъ отношеніяхъ: заходила каждый день, но ненадолго, не дозволяла провожать себя, запретила мнѣ цѣловать себя...
   Въ Парижѣ все пошло иначе. Нюся объявила мнѣ, что Анна Васильевна, послѣ бурной сцены, согласилась, что Анна уже не малолѣтняя, и можетъ отвѣчать за свои поступки сама. До тѣхъ поръ она держала ее на привязи. Теперь Нюся приходила ко мнѣ, въ отель и оставалась со мной почти весь день; мы завтракали, ѣздили по магазинамъ, что-то закупали, заказывали и только къ обѣду возвращались къ Аннѣ Васильевнѣ. Она не выказывала ни малѣйшаго недовольства, напротивъ, была очень ласкова со мной, сочувствовала мнѣ, что не надо никакихъ особыхъ приготовленій, и торопила свадьбу.
   У меня тогда умерла бабушка. Но -- какъ я вамъ уже писалъ -- я весь былъ полонъ собой, своимъ счастьем:ъ, и смерть моей старушки принялъ легко и безсердечно. Анна была возмущена этимъ и объявила, что сейчасъ же послѣ свадьбы мы поѣдемъ въ Турьи Горы на могилы моихъ родныхъ. Она любила русскую деревню, давно была лишена ея -- изъ-за болѣзни матери,-- и не хотѣла проводить лѣто нигдѣ, кромѣ моего -- нашего имѣнья.
   И это меня несказанно радовало въ ней; моя будущая, семейная жизнь рисовалась мнѣ еще полнѣе и счастливѣе.
   Свадьбу мы рѣшили сдѣлать совсѣмъ скромную. У Мурановыхъ не мало знакомыхъ въ Парижѣ, но Аннѣ не хотѣлось приглашать ихъ. Я вполнѣ сочувствовалъ ей. Но необходимо было позвать достаточное количество свидѣтелей. Мы стали перебирать знакомыхъ.
   -- Я, кажется, встрѣтилъ вчера Ломачева... Онъ въ Парижѣ? -- спросилъ я.
   Анна отвѣтила совершенно спокойно:
   -- Очень можетъ быть... Его жена каждую весну здѣсь туалеты заказываетъ.
   Анна Васильевна закашлялась, захрипѣла и вышла изъ комнаты. Въ дверяхъ она сказала:
   -- Нюся! Приди ко мнѣ!
   Анна, не торопясь, сложила модные журналы, лежавшіе передъ ней, и пошла въ комнату матери.
   О чемъ онѣ говорили тамъ -- не знаю. Да я и не придалъ никакого значенія этому, зная, какъ Нюсѣ много пришлось уже вынести отъ характера матери. Я только радовался, что всему этому я скоро положу конецъ, освобожу Анну отъ мученій. Но меня испугалъ ея взволнованный видъ, когда она, выйдя отъ матери, спросила меня:
   -- Слышали?
   Я не успѣлъ еще отвѣтить, какъ она опять спросила:
   -- Слышали? Вѣдь совсѣмъ съ ума сошла!
   -- Я ничего не слышалъ... Что случилось?
   Анна нервно разсмѣялась и сказала:
   -- Не стоитъ повторять! Глупости... Поѣдемте лучше за моими фотографіями, сегодня онѣ готовы...
   -- А какъ же насчетъ шаферовъ? Мы не рѣшили...
   -- Успѣемъ! Не хочется дома сидѣть... Разозлила меня она!
   И Анна кивнула въ сторону матери. Меня это покоробило.
   Анна была плохо воспитана; винить ее за, это, конечно, нельзя было, но я тутъ же рѣшилъ заняться ея воспитаніемъ...
   Послѣднюю недѣлю передъ свадьбой мы видѣлись мало. Анна пропадала цѣлыми днями у портнихъ и въ магазинахъ, я терпѣливо выжидалъ...
   Былъ конецъ іюня, когда мы пріѣхали сюда, въ родное гнѣздо. Поля уже зазолотились рожью, сѣнокосъ шелъ весело и дружно, воздухъ былъ до опьяненія напоенъ запахомъ свѣжаго сѣна, цвѣтущей ржи, тучнаго лѣса. Деревня встрѣтила насъ въ полномъ расцвѣтѣ своей русской красоты. Я былъ счастливъ, какъ ребенокъ, когда опять увидалъ Волгу, обрывъ къ ней, нашъ садъ, наши Турьи Горы! И какъ радостно ввелъ я мою красавицу жену въ, этотъ домъ -- гдѣ я теперь пишу вамъ одинокій -- эти грустныя строки.
   Здѣсь и произошло то, что кошмаромъ давитъ меня и будетъ давить всю жизнь...
  

-----

  
   Не могъ дописать вчера, забылѣ всѣ слова, всѣ подходящія выраженія. Я думалъ, что рана уже совсѣмъ зарубцевалась... Нѣтъ, все еще больно дотрагиваться...
   Какъ прошли эти полтора мѣсяца послѣ свадьбы -- я не ясно помню. Поцѣлуи, поѣздки, прогулки по Волгѣ, опять поцѣлуи... Жена иногда скучала; я видѣлъ это и объяснялъ тѣмъ, что все для нея ново и она еще не привыкла къ моимъ ласкамъ, и вѣрилъ, что ея тоска скоро пройдетъ. Я не придавалъ ей никакого значенія, какъ вообще не придавалъ значенія ничему, кромѣ того, что наполняло меня самого: счастье любви, радость обладанія красавицей-женщиной, утонченно-изящной и загадочной...
   Разъ (я какъ сейчасъ чувствую теплый августовскій вѣтерокъ) мы сидѣли съ Анной -- какъ всегда послѣ обѣда -- на скамейкѣ, надъ Волгой, которая течетъ подъ самымъ садомъ. Она глядѣла, по обыкновенію, куда-то вдаль, а я говорилъ ей о моихъ замыслахъ, о будущей работѣ, декламировалъ ей Некрасова (изъ котораго она только и признавала, что Волга -- "рѣка рабства и тоски"), чуть не пѣлъ отъ довольства. Я и не замѣтилъ, какъ подали "почту". Жена взяла газеты и письма и стала читать одно изъ нихъ. Я случайно взглянулъ на нее: она была необычайно блѣдна и взволнована.
   -- Что случилось? -- спросилъ я...
   Она старалась быть спокойной и отвѣтила:
   -- Ничего... Что это тебѣ показалось?
   Но я видѣлъ ясно, какъ тонкій синій листокъ письма трепеталъ въ ея рукѣ.
   -- Ради Бога скажи, что случилось?
   Анна вскочила и стала ходить взадъ и впередъ передо мной. Слова не шли съ ея губъ и она ходила нѣсколько минутъ молча. И я молчалъ. Я ждалъ.
   -- Опять она со своими исторіями,-- неопредѣленно проговорила Анна.
   -- Кто она?
   -- Мать... Вызываетъ меня сейчасъ въ Москву.
   -- Больна?
   -- Н-не знаю! Пишетъ, чтобы сейчасъ выѣзжала...
   И она открыла синій листокъ и на ходу прочла:
   "Твое присутствіе здѣсь сейчасъ, сію минуту -- необходимо для опредѣленія нашихъ дальнѣйшихъ отношеній, всей нашей жизни"...
   -- Что это значитъ? -- недоумѣвалъ я.
   Анна стала объяснять мнѣ довольно спокойно, но путано, что у нея въ Москвѣ есть тетка, которая все, что имѣетъ, оставляетъ ей, а мать хотѣла бы, чтобы она завѣщала все ей -- Аннѣ Васильевнѣ съ обязательствомъ оставить все послѣ смерти ей -- Аннѣ.
   Исторія была такая сложная, что я никакъ не могъ разобраться въ ней, а главное, не могъ понять, зачѣмъ Аннѣ нужно было сейчасъ ѣхать за этимъ въ Москву.
   -- Тетка давно больна... Мать -- по пріѣздѣ изъ-за границы застала ее очень плохой... Она хочетъ видѣть меня....
   -- Нечего дѣлать! -- сказалъ я.-- Поѣдемъ въ Москву, хотя здѣсь именно теперь рай.
   -- Я поѣду одна,-- объявила Анна,
   -- Какъ, одна?
   -- Да! Мнѣ необходимо ѣхать одной для установленія дальнѣйшихъ отношеній съ матерью... Она до сихъ поръ смотритъ на меня, какъ на ребенка... Мнѣ надоѣло это!
   -- Чѣмъ же я мѣшаю въ вашихъ отношеніяхъ?
   -- Опять я на помочахъ! Ты пойми: мама не отпускала меня ни на шагъ отъ себя... Теперь -- ты... Если я пріѣду одна...
   Она говорила долго и горячо и сама вѣрила въ то, что говорила. Этой вѣрой она увлекла и меня. Теперь всѣ ея доводы кажутся мнѣ такими нелѣпыми, что я даже не могу ихъ изложить хоть сколько-нибудь логично. Но тогда мнѣ казалось очень умнымъ то, что она говорила, и мнѣ въ концѣ концовъ стало пріятно сознаніе, что я долженъ помочь ей стать на свои ноги. Какъ ни тяжело мнѣ было отпускать ее -- я самъ торопилъ ее, помогалъ собираться, самъ свезъ на станцію, усадилъ въ вагонъ и перекрестилъ, какъ меня крестила моя мать, когда я уѣзжалъ изъ дому. Анна была особенно мила и ласкова со мной въ этотъ вечеръ. Я никогда не забуду ея добрыхъ глазъ, когда она смотрѣла на меня изъ вагона. Что это было? Благодарность? Жалость? Притворство? Неужели можно такъ лгать?
   Больше я не видалъ этихъ глазъ... Впрочемъ, надо все по порядку. Какъ ни трудно для меня это -- я все разскажу вамъ спокойно и обстоятельно.
   Анна поѣхала въ Москву и сказала, что остановится въ Славянскомъ Базарѣ (тоже для самостоятельности). Я вернулся со станціи, и такая тоска меня охватила, что я сейчасъ же сѣлъ писать ей. Чего только не было въ этомъ письмѣ? И вѣра, и надежда, и любовь! И все это рухнуло отъ клочка синей бумаги...
   Всю ночь я не спалъ отъ какой-то смутной тревоги; безпокоился ли я за Анну, думалъ ли о будущемъ -- не знаю. Только помню, что ночь была безконечно длинна и тревожна.
   Я всталъ съ разсвѣтомъ и самѣ поѣхалъ на станцію отвозить письмо. Помню это свѣжее утро, свѣтлое, сухое и ясное...
   При мнѣ пришелъ почтовый поѣздъ изъ Москвы, остановился на пять минутъ и помчался дальше. Я дождался, пока разобрали почту, чтобы получить газеты... Синій конвертикъ на имя жены смутилъ меня, но смутилъ только тѣмъ, что мать могла написать, что поѣздка въ Москву ненужна, или что-нибудь въ этомъ родѣ. Я безъ всякаго колебзлія вскрылъ письмо, чтобы тутъ же со станціи телеграфировать Аннѣ его содержаніе. На тонкомъ синемъ листкѣ было мелко написано: "Не Москва, а Петербургъ. Не Славянскій Базаръ, а Европейская гостиница".
   Я ничего не понялъ, а какъ-то весь почувствовалъ горе, что-то ужасное, непоправимое. Я бросился домой и... сдѣлалъ несмываемую подлость. Я взломалъ шкатулку Анны, ключъ отъ которой, единственный ея ключъ -- она носила всегда на цѣпочкѣ съ часами... Я почему то былъ увѣренъ, что въ этой шкатулкѣ найду разгадку... И, дѣйствительно, тамъ среди футляровъ съ золотыми вещами, лежала связка писемъ. Всего -- двѣнадцать писемъ. Всѣ онѣ написаны такимъ же мелкимъ почеркомъ, какъ и на синемъ лисхкѣ... Я искалъ подписи -- ея не было. Я хотѣлъ только знать отъ кого они, не думая читать ихъ... Вѣдь до и послѣ этого я никогда и мысли не допускалъ, что можно прочесть чужое письмо. А тутъ я прочелъ всѣ двѣнадцать, одно за другимъ, не думая о томъ, что я дѣлаю. Они были безъ опредѣленія времени или мѣста. Въ первыхъ -- была только любовь, какая-то особенная, переплетенная мистическими бреднями и цитатами изъ французскихъ поэтовъ. Потомъ -- утонченное восхваленіе красоты Анны, но съ такими подробностями, что я сгоралъ, читая ихъ. И, наконецъ (это было девятое или десятое письмо), вотъ, что я прочелъ: "Ты говоришь, что не позволяешь жениху цѣловать тебя... Отчего же отъ тебя такъ пахнетъ табакомъ, когда ты приходишь ко мнѣ отъ него? Пожалѣй же твоего бѣднаго Л., не отнимай отъ него хоть этой радости: ты знаешь, какъ я цѣню тотъ особый тонкій запахъ, которымъ пропитаны твои вещи, твои волосы, вся ты"...
   Не знаю почему -- эта буква Л. уже не допускала во мнѣ сомнѣнія, что письма были отъ Ломачева. Я запомнилъ, что его звали Леонидомъ. И мнѣ ясно представилось одно утро въ Парижѣ. Это оыло недѣли за двѣ до нашей свадьбы. Анна пришла ко мнѣ часовъ въ одиннадцать сказать, что не можетъ со мной завтракать и что не свободна до обѣда. Она была со мной ласковѣе обыкновеннаго, но держалась далеко отъ меня и даже не позволяла цѣловать руки. Видя мое огорченіе, она сказала:
   -- У меня есть одна слабость: я не выношу запаха табаку... А вы такъ много курите.
   -- Если хотите,-- я брошу курить.
   -- Потомъ я привыкну, но теперь попрошу васъ,-- не курите, если можете.
   Я, конечно, согласился съ удовольствіемъ, и былъ радъ когда это доставляло мнѣ лишеніе: я думалъ, что дѣлалъ это для нея!
   Три послѣднихъ письма я уже читалъ спокойно, если только умѣстно здѣсь это слово. Вообще нѣтъ такихъ человѣческихъ словъ, которыя могли бы опредѣлить мое душенное состояніе причтеніи этихъ писемъ. Ревность, обида, горе, негодованіе, отчаяніе -- это все не то, все мало, все ограниченно. Я весь страдалъ, вотъ что я могу сказать про себя, страдалъ и въ прошломъ, и въ настоящемъ, и въ будущемъ...
   Когда я дочиталъ послѣднюю строчку (касающуюся нашего брака), я бросился на диванъ и застоналъ какъ отъ боли. Я метался весь день и всю ночь, едва дождался ближайшаго поѣзда въ Петербургъ и поѣхалъ... У меня не было никакого плана, мнѣ необходимо было дѣйствовать... А какъ "дѣйствовать", сидя въ деревнѣ?..
   Я ѣхалъ точно въ бреду, точно я видѣлъ длинный тяжелый сонъ: Анна вся въ красномъ, Ломачевъ въ сѣромъ пальто, Парижъ съ его суетой и ложью и, наконецъ, этотъ синій листокъ съ ужасными по своему смыслу словами: "Не Москва, а Петербургъ..." И все это переплетено своеобразно страстными фразами и намеками, изъ тѣхъ двѣнадцати писемъ... Минутами я былъ убѣжденъ, что все это приснилось мнѣ, и вдругъ мнѣ дѣлалась смѣшна моя поѣздка въ Петербургъ, когда жена сидитъ въ Москвѣ при больной матери, и самъ себѣ я казался смѣшонъ до того, что начиналъ смѣяться вслухъ. И я крестился, и молился, чтобы это оказался сонъ...
   Но уже подъѣзжая къ Европейской гостиницѣ, я не сомнѣвался, что все это не сонъ, и безъ колебаній спросилъ швейцара:
   -- Ломачевъ здѣсь?
   -- Сейчасъ ихъ нѣтъ дома...
   Я занялъ комнату и засѣлъ ждать... Къ счастью, ждать пришлось недолго. Уже черезъ день въ числѣ пріѣзжихъ, поднимающихся по лѣстницѣ,-- я увидалъ Анну Дмитріевну. Она была въ свѣтломъ дорожномъ платьѣ и бодро ступала по ступенькамъ. За ней шелъ Ломачевъ и несъ ея дорожный мѣшокъ. Очевидно, онъ встрѣтилъ ее на вокзалѣ. Они громко говорили по французски и не обращали ни на кого вниманія. И потому какъ они шли, какъ онъ несъ ея мѣшокъ, какъ она говорила съ нимъ, не оборачиваясь въ его сторону, было ясно, насколько они близки другъ другу. Всякій, незнавшій ихъ, сказалъ бы, что это идутъ супруги, уже привыкшіе одинъ къ другому, мужъ и жена. Все это я не сообразилъ, а увидѣлъ тутъ же, и замеръ на мѣстѣ.
   Я ждалъ ихъ у перилъ лѣстницы во второмъ этажѣ, гдѣ была комната Ломачева. Я не могъ шевельнуться ни взадъ ни впередъ. Я точно умеръ сразу: ни боли, ни горя не было. Я ждалъ...
   Помню, съ какимъ ужасомъ взглянула она на меня, какъ визгливо вскрикнула и, вся съежившись, бросилась мимо меня... Точно боялась нападенія. Помню великолѣпный жестъ г. Ломачева и его плоскій голосъ съ банальными словами:
   -- Я къ вашимъ услугамъ!
   До сихъ поръ не могу я отдѣлаться отъ впечатлѣнія пошлости, которой онъ окатилъ меня. Именно пошлости... Точно облилъ меня чѣмъ-то грязнымъ и липкимъ... Послѣ всего того, что я пережилъ и перечувствовалъ, послѣ всѣхъ моихъ мукъ и слезъ -- этотъ возгласъ оскорбилъ меня именно своего пошлостью...
   Цѣлые сутки провелъ я у себя въ комнатѣ. Ко мнѣ стучались, лакей приносилъ мнѣ что-то,-- я ничего не видѣлъ и не слышалъ... То липкое и грязное, во что я окунулся, не давало мнѣ покоя и наполняло меня только однимъ желаніемъ: бѣжать! Бѣжать сейчасъ же отъ Анны, отъ Ломачева, отъ всей этой лжи, пошлости и грязи... Я не могъ себѣ простить, какъ я допустилъ себя до того, что добровольно могъ оказаться въ такомъ положеніи. Мнѣ уже казалось, что можно перенести всякое горе, но это перенести нельзя, что можно все забыть, но ощущеніе этой грязи на душѣ останется на всю жизнь. Объясненіе съ женой или Ломачевымъ, дуэль... Мнѣ было невыносимо противно думать объ этомъ. Только бы отойти отъ нихъ какъ можно дальше, не слышать, не видѣть ничего...
   На другой день я послалъ въ номеръ Ломачева отдѣльный видъ Аннѣ Дмитріевнѣ Ряполовской и больше никогда не видалъ ее.
   Вотъ вамъ моя "исторія". Не знаю, что вамъ говорили о ней въ петербургскихъ салонахъ. Вѣроятно, тоже, что уже не разъ передавали мнѣ: что я отказался отъ дуэли и показалъ себя трусомъ и человѣкомъ "не общества". Я знаю, что многіе не могутъ простить мнѣ этого. Но вы знаете мой взглядъ на дуэлъ вообще, а въ данномъ случаѣ еще поймете, какъ я былъ далекъ ото всего, что связано съ Ломачевыми, ихъ міровоззрѣніемъ и моралью... Можетъ быть, вы слышали разсказъ, какъ я бросился съ кулаками на беззащитную женщину, и только "случайное" присутствіе Ломачева спасло ее. Эта версія усиленно распространяется матерью Анны Дмитріевны. Но мнѣ даже совѣстно опровергать ее.
   Я все разсказалъ вамъ, ничего не преувеличивая, но ничего и не преуменьшая... Мнѣ уже давно хотѣлось, чтобы вы знали всю правду, и меня мучила мысль, что вы не желаете знать ее. Почему? Неужели вы вѣрили сплетнямъ, идущимъ отъ озлобленныхъ женщинъ? Неужели вамъ было все равно, кто любитъ васъ?

Вашъ С. Р.

  

XVI.

31 декабря. Вечеръ.

   Сейчасъ придетъ Новый годъ. Почему-то принято поздравлять съ наступленіемъ его... И мнѣ хочется послать вамъ привѣтъ,-- одной вамъ въ цѣломъ мірѣ...
   Сегодня утромъ я отправилъ вамъ безконечно-длинное письмо о собственной особѣ... Теперь сижу одинъ въ громадной комнатѣ, въ громадномъ домѣ, подъ оглушительной тишиной зимней ночи, когда все кругомъ покрыто пухлымъ снѣгомъ, и все спитъ крѣпкимъ сномъ: и земля, и деревья, и все живое... Въ такой тишинѣ только слышишь себя, свое сердце, свои мысли... Вотъ почему въ такой тишинѣ всегда страшно и стыдно...
   Стыдъ и страхъ... Вотъ что мучаетъ меня и теперь... Стыдъ за все то, что я написалъ вамъ въ послѣднемъ письмѣ: такъ это все мелко, ненужно, ничтожно... Страхъ передъ жизнью, передъ ея тайной...
   Бьютъ часы... Двѣнадцать... Новый годъ смѣнилъ старый... Что-то онъ принесетъ вамъ?

С. Р.

  

XVIІ.

3 января.

   Дорогой мой Сергѣй Ильичъ!
   Сегодня утромъ получила два вашихъ письма, одно длинное, другое привѣтъ на Новый годъ. Какъ различно мы встрѣтили его! Вы -- въ оглушительной тишинѣ со своими мыслями, я -- въ оглушительномъ шумѣ съ чужими словами... Насъ за столомъ было человѣкъ сорокъ, старые и молодые, женщины и мужчины, всѣ на видъ веселые, всѣ оживленные, шумные... И всѣ говорили чужія слова, и жили чужими мыслями... Повторяли тѣ фразы, поздравленія, пожеланія, которыя нужно говорить въ данныхъ случаяхъ, повторяли ихъ, можетъ быть, искренно, а у каждаго тамъ, за веселой маской кипѣла или тлѣла своя жизнь съ ея горемъ...
   Я сама была на видъ не скучнѣе другихъ, а внутри меня все время больно ныла печаль: Викторъ не обѣдалъ дома и до одиннадцати часовъ сидѣлъ у своей "барышни", пріѣхалъ домой, надѣлъ фракъ, и мы отправились къ сестрѣ встрѣчать Новый годъ. Въ каретѣ онъ старался шутить со мной, и хохоталъ особенно громко. И этотъ смѣхъ дѣлалъ его жалкимъ...
   За ужиномъ онъ нѣсколько разъ взглянулъ на меня съ безпокойствомъ и грустью, и это наполнило меня какимъ то особенно-тяжелымъ чувствомъ жалости или сожалѣнія, я не могла разобратъ: кругомъ, со всѣхъ сторонъ, такъ громко влетали въ уши чужія слова, что невозможно было прислушаться ни къ своимъ мыслямъ, ни къ своему сердцу.
  

-----

  
   О вашей исторіи съ женой я въ послѣдній годъ слышала не мало некрасиваго. Мои друзья не могли простить мнѣ дружбы съ вами и старались представить васъ "въ надлежащемъ свѣтѣ". Но я ничему не вѣрила; я понимала, въ чемъ ваша главная вина: вы, живя съ волками, не захотѣли выть по волчьи, вы поступили такъ, какъ поступать "не принято", и вамъ не могутъ простить этого. Я, конечно, не виню васъ за это, а виню совсѣмъ за другое. Какъ вы, умный человѣкъ, не поняли, что вы совсѣмъ чужой этой женщинѣ и что она чужая вамъ? Вы не подумали: можетъ ли она любить васъ? за что? Почему она выходитъ за васъ? Нѣтъ ли у нея въ жизни чего-нибудь поважнѣе распрей съ матерью? Вамъ она понравилось своей молодостью, своей красотой, вамъ стало жаль ее, вы захотѣли связать себя съ нею на всю жизнь... Она согласилась, а вы повѣрили,-- безъ колебанія повѣрили, что она выбрала васъ изъ всѣхъ тѣхъ людей, которыхъ встрѣчала на своемъ пути, выбрала затѣмъ, чтобы дать вамъ право на ея тѣло и душу... Вы приняли это какъ должное, потому что пишете, что были счастливы... И въ этомъ вашемъ счастьѣ не было мѣста для малѣйшаго вниманія къ ея душѣ, къ ея сердцу... Иначе вы не проглядѣли бы ея любви къ Ломачеву... Вы самоувѣренно рѣшаете заняться ея воспитаніемъ, хотя ей уже двадцать три года, она опредѣленная величина (отрицательная или положительная, это другой вопросъ)... и совсѣмъ не просила васъ являться ея руководителемъ...
   Я обыкновенно злорадствую, когда вижу, какъ женщина мститъ мужчинѣ за его самоувѣренность и властность... Въ вашемъ случаѣ я радоваться не могу. Вы -- лучшій изъ людей, какихъ я видала -- вы поплатились за другихъ, и это несправедливо...
   Простите мнѣ это морализированіе. Но мы рѣшили съ вами писать совершенно искренно, и я не хочу -- хотя могла бы -- написать вамъ иначе. Я не защищаю Анну Дмитріевну, я ненавижу ее, но не могу оправдать и васъ,-- вы все время смотрѣли въ себя и на себя, какъ всѣ мужчины... И тяжело расплатились за это...
   Простите, дорогой... Вамъ и безъ того больно, а я еще такъ рѣзко касаюсь этого больного мѣста.
  

XVIII.

Т. Горы, 6 января.

   Конечно, вы правы, мой дорогой другъ. И я не буду ни объяснять, ни оправдываться. Да, я думалъ только о себѣ, когла поцѣловалъ эту чужую и чуждую мнѣ дѣвушку, когда предложилъ ей быть моей женой, когда привезъ ее сюда, въ мой родной уголъ, въ мою обстановку, въ мою жизнь... Мнѣ было хорошо, и я думалъ, что и ей будетъ хорошо...
   И я принимаю ваши упреки, какъ принялъ и искупленіе -- съ полной покорностью. Точно также покорно счищаю я съ себя тѣ комья грязи, которые летятъ въ меня изъ вашего "общества". Я знаю, что нельзя безнаказанно жить въ немъ, знаться съ нимъ: или долженъ заговорить извѣстными словами, взять готовыя фразы и отпечатанную мораль, или уйти отъ него навсегда, но уйти съ позорнымъ клеймомъ. Я предпочелъ второе, т. е. вѣрнѣе -- не могъ поступить иначе...
   И теперь, сидя въ моей глуши, глядя навсе это издали -- я удивляюсь, какъ я могъ жить такъ, какъ я жилъ послѣдніе года? Знакомство съ вами, желаніе видѣть васъ какъ можно больше и чаще незамѣтно втянуло меня въ этотъ міръ лицемѣрія, мелочности, равнодушнаго презрѣнія ко всему, что не онъ, и жестокости къ тѣмъ, кто не хочетъ принять его символовъ вѣры. Да и символы ли это? Не общія ли правила, которыя всякій обходитъ втихомолку, чтобы не попасться? Ни смѣлости, ни оригинальности, ни ширины чувствъ или мыслей... Все мелко, эгоистично, мѣщански -- прилично... Вотъ почему я много разъ говорилъ вамъ, повторяю и теперь:
   -- Не отдавайте вы вашего времени, вашихъ мыслей, вашего сердца этимъ празднымъ людямъ, которые ходятъ къ вамъ отъ нечего дѣлать, берутъ у васъ цѣлые часы вашей жизни, выматываютъ вашу душу и неизбѣжно заражаютъ васъ своей тревожной суетностью, своими вкусами и требованіями. Вы называете это "съ волками жить -- по волчьи выть". Зачѣмъ? Вы только уясните себѣ разъ навсегда "зачѣмъ" и тогда все развалится само собою, и вы сами увидите сколько ненужнаго и маленькаго въ вашей жизни. Помните, вы разъ сказали мнѣ словами M-me де- Сталь:
   -- Все понять -- все простить...
   Я тутъ отвѣтилъ вамъ:
   -- Вы, должно быть, очень много понимаете, потому что очень много прощаете.
   И вы мнѣ отвѣтили въ томъ же тонѣ:
   -- А вы очень многаго не понимаете и оттого такъ нетерпимы...
   -- Я думаю, что именно надо понимать, чтобы не прощать... Вы не хотѣли согласиться со мной. Не согласитесь и теперь... Всепрощеніе -- большой грѣхъ. Надо знать, что прощать, а не оправдывать "пониманіемъ" всякія гадости, низости, гоненія, повальное холопство одновременно съ холопскимъ деспотизмомъ.
   Вы любите изреченія, и я приведу вамъ одно изъ нихъ: русское общество представляетъ изъ себя восходящую лѣстницу господъ, если смотрѣть снизу, и нисходящую лѣстницу холоповъ, если смотрѣть сверху. Развѣ это не правда? И какая радость изъять себя изъ этой лѣстницы, жить особнякомъ со своими думами и безъ навязанныхъ кѣмъ-то мыслей и поступковъ.
   Вы, конечно, возмутитесь! Такое существованіе -- эгоистично, нужно прежде всего принести себя на пользу ближняго, а уже потомъ заботиться о своемъ душевномъ комфортѣ. Да! Вы отчасти правы. Но если то, что считаемъ нужнымъ дѣлать -- дѣлать нельзя, а то, что разрѣшается -- дѣлать не можешь?.. Счастливъ, кто можетъ совмѣстить это,-- я не могу...
   Вотъ чего я наболталъ вамъ. Можетъ быть, и не все вамъ по сердцу придется. Ну -- не сердитесь. Если бы не ставилъ васъ очень высоко -- не говорилъ бы такъ.
   Спасибо вамъ за аттестатъ лучшаго изъ людей. Это -- конечно, не вѣрно. Человѣкъ я не дурной, но гадостей въ жизни дѣлалъ много, настоящихъ гадостей, и одна изъ нихъ безъ сомнѣнія -- моя женитьба.
   Сегодня я не спалъ всю ночь и совершенно выбитъ изъ того равновѣсія, которое нашло на меня здѣсь. А не спалъ я ночь, во-первыхъ, оттого, что ваше письмо принесло мнѣ такъ много правды, а во-вторыхъ, потому, что вчера я узналъ про одно свое скверное дѣло... Но объ этомъ или все, или ничего...
   До свиданія, дорогой мой, хорошій другъ. Пишите мнѣ почаще.

С. Р.

  

XIX.

Петербургъ, 10 января.

   А помните нашъ уговоръ: писать все, что придетъ въ голову и безъ утайки. Что значитъ это "все или ничего". Пишите все. Мнѣ необходимо знать -- какъ вы говорите -- чѣмъ ваша душа живетъ.

В. Ч.

  

XX.

Турьи Горы, 14 января.

   Какъ мнѣ трудно писать вамъ объ этомъ, дорогая!.. Но, вы вѣрно говорите, и уговоръ -- есть уговоръ. Никакой утайки. Я разскажу вамъ, что произошло въ тотъ донь, послѣ котораго я не спалъ всю ночь, а уже вы сами дѣлайте выводъ.
   Моимъ имѣніемъ, т. е. собственно усадьбой (вся земля въ арендѣ у крестьянъ) управляетъ старуха Агасья Власьевна, или Власьевна, какъ ее тутъ всѣ зовутъ. Она дочь старшей горничной бабушки, родилась въ домѣ у насъ, въ домѣ и выросла и дожила здѣсь до шестидесяти двухъ лѣтъ; на видъ ей нельзя дать больше пятидесяти, не смотря на какія-то болѣзни, отъ которыхъ она лѣчится необыкновенно пахучей мазью.
   Эта Власьевна -- полная хозяйка здѣсь, она все помнитъ, все знаетъ и весь день хлопочетъ и заботится о чемъ-нибудь или о комъ-нибудь: о курахъ, о лошадяхъ, о коровахъ, о деревенскихъ ребятишкахъ, о новорожденномъ теленкѣ, обо мнѣ. Все для нея одинаково важно и достойно вниманія.
   Ко мнѣ она относится немного покровительственно, хотя и съ почтеніемъ. Она постоянно пытается ввести меня въ хозяйство, втянуть въ свои интересы, но до сихъ поръ это ей не удалось. Я слушаю ее терпѣливо и только и жду, когда она окончить свой нескончаемый докладъ... Слишкомъ долго я жилъ внѣ деревни, слишкомъ много у меня своихъ думъ и интересовъ, чтобы сразу переродиться, жить другой жизнью и волноваться иными волненіями...
   Агасья Власьевна входитъ ко мнѣ безъ доклада и говоритъ обо всѣхъ новостяхъ нашей жизни. Теперь я уже привыкъ къ этому, а раньше меня немного раздражало это непрошенное вторженіе въ мои мысли.
   На другой день послѣ моего перехода на житье въ большой домъ, утромъ, когда я занимался у себя въ кабинетѣ, вошла Власьевна. Я раньше почувствовалъ запахъ мази, а потомъ уже увидѣлъ ее. Она вошла особенно тихо и смущенно сказала мнѣ:
   -- Баринъ!.. Хотѣла я вамъ сказать... У насъ тутъ мальчикъ есть, Егорка...
   Мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я, не оборачиваясь спросилъ:
   -- Ну что же?..
   Она еще смущеннѣе отвѣтила:
   -- Дозвольте ему здѣсь, въ домѣ, жить со мной...
   -- Пожалуйста, Агасья Власьевна,-- сказалъ я, довольный тѣмъ, что наша бесѣда такъ скоро можетъ окончиться.
   -- Онъ сирота... Ему некуда дѣться...-- продолжала она.
   Я уже принялся за работу.
   -- Мать умерла въ Москвѣ, въ больницѣ... Куда-жъ теперь мальчику дѣться?
   Я молчалъ, потому что уже думалъ о своемъ.
   -- Въ чужихъ-то людяхъ не больно сладко... Привезли холоднаго, голоднаго, всего изодраннаго... Валенки всѣ провалились...
   -- Пожалуйста, купите ему все, что нужно, Агасья Власьевна... Сейчасъ же купите... Закажите все, или тамъ... готовое... Нельзя такъ оставлять ребенка... Ему сколько лѣтъ?
   -- Восемь!
   Она проговорила это особенно серьезно, но я опятъ не придалъ ея словамъ никакого значенія и спокойно принялся за работу. Я не слышалъ, какъ Власьевна ушла; она, кажется, еще долго стояла за моей спиной.
   Я совсѣмъ и забылъ объ этомъ разговорѣ и очень былъ удивленъ, когда черезъ нѣсколько дней услыхалъ какой-то шумъ въ большой залѣ. Я пошелъ посмотрѣть и увидалъ мальчика. Онъ бѣгалъ передъ кошкой и дразнилъ ее веревочкой, накоторой былъ навязанъ клочокъ бумаги... Онъ такъ испугался, увидя меня, что и я смутился, и не сказалъ ему ни слова. Потомъ не разъ я наталкивался на него, но -- чтобы не смущать его -- дѣлалъ видъ, что не вижу его.
   Власьевна какъ то спросила меня:
   -- Не мѣшаетъ вамъ, баринъ, Егорка-то?
   -- Нисколько... Чѣмъ же?
   -- Да вотъ шумитъ... Бѣгаетъ по комнатамъ...
   -- Напротивъ, я радъ...
   Я сказалъ эта совершенно искренно: домъ громадный, я живу въ спальнѣ и кабинетѣ отца, остальныя комнаты полупустыя, заброшенныя, совсѣмъ мертвыя. Мальчикъ бѣгаетъ по нимъ и домъ оживаетъ.
   Скоро Власьевна опять заговорила объ Егоркѣ. Она пришла ко мнѣ въ кабинетъ, долго шарила что-то, ходила по комнатѣ точно искала чего-то. Я уже привыкъ къ этому, я, знаю, что ей кажется, будто я скучаю въ моемъ одиночествѣ, и она старается развлечь меня.
   -- Баринъ! -- сказала она.-- Егоркѣ учиться страсть какъ хочется...
   -- Отлично!.. Пусть ходитъ въ школу...
   -- Въ какую?
   -- Въ нашу... Вѣдь у надъ на селѣ есть шкода.
   -- Ну какая эта школа! Придетъ батюшка -- ладно, а не придетъ -- такъ и нѣтъ урока... Баловство одно...
   -- Такъ вы хотите отдать его куда-нибудь?
   -- Куда жъ его отдашь, сироту?
   Я не понималъ, чего она хочетъ отъ меня.
   -- Вамъ, конечно, некогда, скучно... Такъ вы хоть книжечекъ какихъ-нибудь... Онъ читать знаетъ вполнѣ... Только уму-разуму его учить надо.
   Я пообѣщалъ ей выписать книжки изъ Петербурга и забылъ...
   Разъ она привела мальчика ко мнѣ въ кабинетъ достать изъ-подъ комода закатившуюся монету. Я дописывалъ главу, мнѣ не хотѣлось отрываться отъ работы, и я съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда они оба уйдутъ изъ моей комнаты.
   Въ тотъ день, о которомъ я писалъ вамъ, Власьевна пришла ко мнѣ въ комнату очень взволнованная и торжественная.
   -- У насъ Егорка боленъ...
   -- Что съ нимъ?
   -- Взгляните сами, баринъ... Горитъ какъ въ огнѣ....
   Я ничего не понимаю въ медицинѣ и не считаю себя въ правѣ давать совѣты, особенно въ дѣтскихъ болѣзняхъ.
   -- Пошлите скорѣе за докторомъ.
   -- Да вы сами то посмотрите... Спитъ онъ -- не спитъ, а лопочетъ что-то нескладное.
   У мальчика, дѣйствительно, оказался сильный жаръ: онъ былъ безъ сознанія и бредилъ громко и страшно. Я распорядился, чтобы скорѣе привезли доктора.
   И вотъ, пока мы съ Власьевной ждали этого доктора, я и узналъ то, что такъ перевернуло всего меня.
   -- Чей онъ? -- спросилъ я, чтобы показать участіе къ печали старухи.
   -- Насти,-- строго отвѣтила Власьевна и пытливо посмотрѣла на меня.
   Мнѣ этотъ взглядъ не понравился. Вы знаете, какъ я не люблю недомолвокъ и подозрѣній. Я сразу и не сообразилъ, что она говорить.
   -- Какой Насти?
   -- А при покойницѣ то мамашѣ вашей въ дѣвушкахъ служила... Настя! Неужто забыли?
   И она опять такъ посмотрѣла на меня, что мнѣ стало тревожно.
   Власьевна закашлялась и вышла изъ комнаты.
   Настя? Да,-- была Настя! Я едва вспомнилъ... Этому прошло лѣтъ девять... Все лѣто ко мнѣ ходила втихомолку Ариша, дочь мельника, красивая и бойкая дѣвушка... Эту я помню хорошо... Осенью она уѣхала куда-то; я остался съ больной матерью; за ней ухаживала блѣдная, худенькая дѣвущиа... Я ее и не замѣчалъ все лѣто... А тутъ -- длинные осенніе вечера, нескончаемый дождь, жалобы матери на жизнь, на болѣзнь, на дѣтей... Старая, постоянно въ мелкихъ хлопотахъ, бабушка... Я совсѣмъ не помню Настю среди всего этого, не помню не только счастья, но и малѣйшей радости... Просто была скука...
   Впрочемъ -- развѣ можно писать объ этомъ послѣ "Воскресенья"? Тоже самое съ небольшими варіаціями. Тоже, что можетъ быть, пережили почти всѣ мы, въ той или иной формѣ...
   Когда я черезъ годъ или два пріѣхалъ въ Турьи Горы, мнѣ кто-то сказалъ, что Настя служитъ горничной въ Москвѣ... Меня это не удивило, мать была такъ раздражительна, что мѣняла горничныхъ чуть не каждый мѣсяцъ.
   Едва ли я потомъ вспоминалъ о Настѣ... И теперь она не сразу пришла мнѣ на память... Но вдругъ мальчикъ повернулся ко мнѣ и странно посмотрѣлъ на меня... И мнѣ сразу ясно вспомнились черные, живые глазки и приподнятыя брови... Вспомнились почему то особенно ея грубыя, жесткія руки...
   Когда Власьевна вернулась, я спросилъ ее:
   -- Сколько лѣтъ Егоркѣ?
   -- Съ Петрова дня пошелъ девятый...
   Я весь вечеръ мѣста себѣ не находилъ... хотѣлось все забыть, не знать, не существовать... Когда принесли почту и я увидалъ вашъ конвертъ -- я уже зналъ, что въ немъ кроется для меня... И я не ошибся...
   Вотъ отчего я, можетъ быть, слишкомъ рѣзко написалъ вамъ, слишкомъ грубо говорилъ о людяхъ близкихъ вамъ и читалъ непрошенныя наставленія. И какъ смѣю я морализировать, когда у меня самого въ жизни такъ много грязи? И не смыть ее ничѣмъ.

С. Р.

XXI.

Петербургъ. 20 января.

   Другъ мой!
   Вы на опасной дорогѣ... Это отъ одиночества. Оно почти всегда ведетъ къ самоанализу, самоугрызенію и, слѣдовательно, къ отчаянію. Въ одиночествѣ, какъ въ той тишинѣ, о которой вы писали мнѣ: "слышишь себя, свое сердце, свои мысли"... Вотъ почему въ одиночествѣ всегда страшно. Да, именно страшно... Я боюсь одиночества больше всего и бѣгу отъ него. Въ Петербургѣ это очень легко. Злободневная волна бьетъ такъ властно и громко, что заглушаетъ тонкіе переливы вопросовъ совѣсти, сомнѣній и не даетъ прислушиваться къ себѣ...
   Пріѣзжайте, пожалуйста, скорѣе сюда. Мы здѣсь вамъ не позволимъ такъ самоуглубляться и вы увидите, какъ черезъ недѣлю -- двѣ всѣ эти Насти и Егорки покажутся вамъ просто грустными деталями мужской жизни. Пріѣзжайте скорѣе.

В. Ч.

   P. S. Вы могли бы еще оказать большую услугу вашимъ пріѣздомъ -- прочесть лекцію въ пользу моей школы; дѣло мое все расширяется, а средствъ мало. Ваша лекція могла бы дать большой сборъ и очень помогла бы намъ. Пріѣзжайте!
  

XX.

Турьи Горы. 28 января.

   Простите, дорогая Варвара Львовна, что не отвѣтилъ вамъ тотчасъ же: не писалось.
   Спасибо за приглашеніе, но я не пріѣду, т. е. сейчасъ не пріѣду. Лекціи мнѣ читать нельзя, значитъ полезнымъ вамъ и вашему дѣлу я быть не могу. А удовольствія мой пріѣздъ доставить не можетъ,-- въ слишкомъ рѣзкомъ диссонансѣ мое мрачное и тихое настроеніе съ вашимъ бодрымъ и дѣловымъ... Только тоску наведу на васъ. Вы меня не поймете, я -- васъ.
   Я рѣшилъ не ѣхать въ Петербургъ до полнаго окончанія работы; теперь срокъ моей добровольной высылки еще отдалился, такъ какъ все это время я не работалъ. А не работалось мнѣ но очень сложнымъ внутреннимъ причинамъ и по одной внѣшней. У Егорушки была очень тяжелая форма тифа и Власьевна буквально вырвала его отъ смерти; но для этого весь домъ былъ поставленъ верхъ дномъ. Докторъ -- земскій врачъ не могъ постоянно наблюдать за больнымъ и прислалъ къ намъ фельдшерицу. Она поселилась у насъ, и я отдалъ мои комнаты, такъ какъ онѣ самыя теплыя въ домѣ. Самъ я переселился въ половину бабушки, но работать не могъ.
   Власьевна суетилась, бѣгала, молилась. Одна фельдшерица -- Евгенія Ивановна -- была спокойна и дѣлала свое дѣло увѣренно, аккуратно и почти весело. Она вносила въ домъ успокоеніе и философское отношеніе къ жизни и смерти. Когда пріѣзжалъ докторъ, онався преображалась и ея вѣра въ него передавалась и намъ, и мы начинали вѣрить, что онъ спасетъ мальчика.
   И сколько разъ, сидя у постели этого больного ребенка, слушая его стоны и глядя на страданія этого маленькаго человѣка -- я вдругъ вспоминалъ ваши слова: "грустныя детали"... И вы дѣлались для меня такая далекая, такая чужая. Я увѣрялъ себя, что вы хотѣли пошутить, чтобы развеселить меня -- но такая шутка не вяжется съ вами -- серьезнымъ и чуткимъ человѣкомъ. И мнѣ становилось больно за васъ и за себя... Неужели я совсѣмъ не знаю васъ? Неужели вы не такая, какой я себѣ васъ представляю? Не можетъ этого быть! Не хочу я этому вѣрить.

С. Р.

  

XXIII.

Петербургъ. 2 февраля.

   Да, дорогой Сергѣй Ильичъ, конечно, я не то, что вы представляете себѣ, и вы, конечно, не знаете меня. Я думаю, никто никогда никого не знаетъ. Мы всѣ другъ для друга -- загадки. Вы разгадали меня по своему, вы наградили меня тѣми достоинствами, которыя вы искали во мнѣ... Сколько разъ -- когда вы говорили мнѣ о моей серьезности и глубинѣ -- мнѣ хотѣлось сказать вамъ, что это все не такъ, не такъ и не такъ... Но мнѣ было жаль... не васъ, а себя: такъ радостно видѣть, что кажешься лучше, чѣмъ есть на самомъ дѣлѣ, такъ страшно снять съ себя маску, такъ жалко разбить иллюзіи... Но это надо сдѣлать. Вы должны видѣть во мнѣ настоящаго, а не созданнаго вами, человѣка. И я скоро пришлю вамъ свой нравственный портретъ во весь ростъ... Разскажу вамъ всю мою жизнь, мою грустную жизнь, разскажу вамъ про себя всю правду. Теперь не могу еще рѣшиться, не могу... Скажу пока только то, что я очень цѣню васъ, что вы очень дороги мнѣ.

В. Ч.

  

XXIV.

Турьи Горы. 5 февраля.

   Моя дорогая! Добрая! Бросьте вы относительно меня всякую улиточную замкнутость, всякое недовѣріе. Пишите совсѣмъ, совсѣмъ по душѣ. Неужели не ясно, что я люблю васъ по настоящему и этимъ заслуживаю хоть простоты, хоть безусловной искренности отношеній? Что это за намеки и недомолвки? За это мы и въ Петербургѣ ссорились постоянно, а въ письмахъ это еще острѣе выходитъ. Какую правду разскажете вы мнѣ про себя? И почему надо "рѣшиться" разсказать ее. Что это за ужасная правда? Не клевещите вы на себя, а напишите поскорѣе все, какъ есть. Помните, что я каждый день ѣзжу на станцію къ почтовому поѣзду!!. И сколько разъ я проѣду даромъ, раньше, чѣмъ получу большой конвертъ съ большими ясными буквами, которыя мнѣ напоминаютъ большіе ясные глаза. А въ этомъ большомъ конвертѣ, кромѣ большихъ недомолвокъ -- ничего. Неужели это хорошо?
   Пожалуйста, напишите поскорѣе и побольше.

С. Р.

  

XXV.

Петербургъ. 10 февраля.

   Три раза принималась я писать вамъ, дорогой Сергѣй Ильичъ, и все не могла. Не могу я побѣдитъ въ себѣ желаніе казаться привлекательнѣе, чище, добрѣе и, вообще, лучше, чѣмъ я въ дѣйствительности. И, пожалуйста, не требуйте отъ меня правды, дайте мнѣ еще пожить въ той лжи, которой я такъ дорожу. Я думаю, что ваша любовь по "настоящему" не очень мучительна для васъ, и мнѣ жалко убивать ее.
   Помните, разъ -- одинъ изъ многихъ разовъ -- мы говорили съ вами о любви. Я сказала, что никто собственными руками не убьетъ любовь къ себѣ, что быть любимой -- громадное счастье.
   Вы тогда замѣтили:
   -- Это чисто по-женски... Мужчина говоритъ: "я люблю любить", а женщина -- "я люблю быть любимой"...
   Я возстала противъ этого и сказала вамъ:
   -- Въ любви нѣтъ такого дѣленія: чисто по-женски или чисто по-мужски... Но я думаю, что скорѣе женщина пойметъ радость любви безъ отвѣта, будетъ жить ею и дорожить самымъ страданіемъ своимъ... Всю свою жизнь отдастъ и ничего не потребуетъ взамѣнъ...
   Вы долго молчали и, наконецъ, сказали:
   -- Какъ вы его любите! И какъ счастливы этой любовью...
   Мы разстались оба грустные и недовольные другъ другомъ. Помните?
   А я опять повторю: быть любимой -- громадное счастье.
   Особенно если эта любовь не мѣшаетъ ни жить, ни работать, ни заботиться о больныхъ дѣтяхъ, вообще ничѣмъ не нарушаетъ спокойную, дѣловую жизнь. Зачѣмъ же я собственными руками буду разрушать такую любовь?
   Это все шутка, мой дорогой, добрый другъ. Мнѣ просто не хочется писать о томъ, о чемъ вы просите писать. Я вѣрю, что вы меня любите и хорошо любите; я дорожу этой любовью и благодарна за нее.
   Мнѣ очень тяжело живется все это время. На дняхъ, ко мнѣ пришелъ Викторъ и объявилъ:
   -- Я ѣду заграницу.
   -- Зачѣмъ?
   -- По дѣламъ...
   Онъ такъ сказалъ это, что я поняла, что онъ не хочетъ никакихъ объясненій. Я испугалась: не боленъ ли онъ?
   -- Ты, можетъ быть, скрываешь отъ меня... Ты нездоровъ?
   -- А зачѣмъ бы мнѣ скрывать отъ тебя? -- спросилъ онъ, искренно недоумѣвая.
   -- Ты боишься огорчить, испугать меня...
   -- Ну это что-то слишкомъ тонко! -- со смѣхомъ отвѣтилъ онъ.
   Викторъ сказалъ мнѣ, что ѣдетъ въ Парижъ, а вчера объявилъ одной знакомой, что ѣдетъ въ Италію отдохнуть отъ работы. Это противорѣчіе, какъ можемъ, рѣзнуло меня.бА онъ точно подчеркнулъ свою ложь, точно хотѣлъ этой ложью дать понять мнѣ правду. И я поняла ее...
   Когда эта знакомая обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:
   -- А вы отчего не поѣдете на солнце, въ тепло?
   Я, по привычкѣ, отвѣтила ей какой-то шуткой, но мои слова, мой собственный голосъ показались мнѣ чужими. Я говорила еще что-то, должно быть, казалась спокойна, но внутри у меня билось и болѣло горе. За обѣдомъ Вася спросилъ отца:
   -- Папа! О чемъ ты все думаешь?
   Викторъ ничего не отвѣтилъ ему, только поблѣднѣлъ. Мальчикъ повторилъ вопросъ. Викторъ прижалъ его къ себѣ и сталъ нѣжно цѣловать его въ голову, въ щеки, въ глаза. Я чувствовала, что еще секунда и я не выдержу. Вдругъ Викторъ совершенно спокойно сказалъ:
   -- А ты разскажи, какъ сегодня на конькахъ катался?-- Сколько разъ свалился?
   Вася оживился, Вовикъ тоже принялъ участіе въ разговорѣ, Mademoiselle разсказала, какъ всѣ на каткѣ любуются на нашихъ дѣтей -- и обѣдъ закончился вполнѣ прилично. Только Викторъ все время избѣгалъ смотрѣть на меня, и я не могла проглотить ни куска...
   Потомъ я поѣхала на засѣданіе, гдѣ должна была предсѣдательствовать; очень много говорила, отстаивала чужіе интересы, спорила о чужихъ дѣлахъ... И, конечно, никто и не замѣтилъ, что у меня цѣлый адъ въ душѣ...
   Вы скажете:-- До чего можно изолгаться!
   А какъ-же существовать иначе? Научите.
   Завтра день нашей свадьбы. Будутъ -- какъ всегда -- обѣдать друзья и родные. Мужъ просилъ меня не говорить объ его отъѣздѣ. Я, конечно, согласилась.
   Ахъ, дорогой мой! Какъ тяжело жить на свѣтѣ.

В. Ч.

  

XXVI.

Петербургъ, 20 февраля.

   Дорогой другъ!
   Почему вы молчите? Здоровы-ли? Не случилось-ли чего-нибудь? Вы меня избаловали вашими письмами, и мнѣ грустно безъ нихъ!
   Я только что встала съ постели; пролежала съ недѣлю, простудилась -- отъ горя, отъ злобы...
   Одиннадцатаго февраля мы праздновали десятую годовщину нашей свадьбы. Къ обѣду пріѣхала сестра Виктора -- Софья Ивановна съ дочерью Лизой и докторомъ... Вы помните этого доктора -- онъ лѣчитъ ее по какой-то неизвѣстной методѣ отъ неизвѣстныхъ болѣзней... Потомъ явились два поклонника Лизы: одинъ -- Тарутинъ, котораго вы тоже знаете, помните, длинный брюнетъ, вы еще приняли его за жениха Лизы, другой -- Зеймъ, молодой, богатый и глуповатый.
   За обѣдомъ Софья Ивановна объявила о счастливомъ совпаденіи: въ день десятилѣтія такого примѣрнаго супружескаго счастья, какъ счастье Варвары Львовны и Виктора Ивановича -- она объявляетъ о томъ, что ея дочь Лиза -- невѣста Ивана Эдуардовича Зейма. Всѣ закричали "ура" и стали чокаться...
   Наканунѣ я написала вамъ, что жду отъ васъ отклика: до чего можно изолгаться! И весь обѣдъ вы -- съ этой фразой -- стояли передо мной. Вѣдь Софья Ивановна знаетъ всю правду о нашемъ супружескомъ счастьѣ, даже преувеличиваетъ многое! А Лиза? Три года держитъ она при себѣ этого Тарутина, а выходитъ за Зейма!
   До чего можно изолгаться!
   И я задыхалась отъ злобы и желанія крикнуть имъ это. Викторъ подошелъ ко мнѣ, поцѣловалъ мою руку и ласкове сказалъ мнѣ:
   -- Можно привести сюда мальчиковъ? Пусть они поздравятъ Лизу.
   Въ другой разъ онъ не спросилъ бы моего разрѣшенія, прямо велѣлъ бы лакею позвать дѣтей въ столовую, хотя и знаетъ, что я не люблю выводить дѣтей къ гостямъ. Здѣсь онъ, должно быть, понялъ, что дѣлается внутри меня, и рѣшилъ "перебить настроеніе". Это ему удалось. Дѣти, въ своихъ бѣлыхъ матроскихъ костюмахъ, съ ихъ искренними улыбками -- внесли сейчасъ же что-то веселое и умиротворяющее. Смѣхъ, поцѣлуи, шутки стали будто бы искреннѣе и проще... Дѣтскіе голоса заглушили и пошлость Софьи Ивановны, и глупость Зейма, и подлость Тарутина и Лизы.
   Но когда послѣ обѣда увели дѣтей, всѣ перешли въ гостиную и началась обычная болтовня, а главное когда мужъ совершенно спокойно заявилъ, что, къ сожалѣнію, долженъ ѣхать на совѣщаніе, но черезъ часа два надѣется вернуться -- я опять чуть не крикнула:
   -- До чего можно изолгаться!
   На все это только "чуть". Или всѣ мы слишкомъ благовоспитаны для искреннихъ порывовъ, или холопски трусливы? Я молчала и презирала себя за это молчанье.
   Тарутинъ, болѣе оживленный, чѣмъ когда-либо, сталъ уговаривать ѣхать кататься съ горъ. Вы знаете, какъ я не люблю такихъ развлеченій, но тутъ я первая поддержала Тарутина. Хотѣлось двигаться, шумѣть, не слышать своей злобы.
   -- А какъ же безъ Виктора? -- строго спросила Софья Ивановна.
   -- Можетъ быть, мы встрѣтимся съ нимъ,-- сказала я и едва не прибавила:
   "Онъ тамъ со своей дѣвицей кутитъ, вѣроятно?.."
   Мы поѣхали въ трехъ тройкахъ. Я сѣла съ Лизой, Тарутинымъ и Зеймомъ. Какъ дурачила жениха Лиза, что говорилъ ему Тарутинъ -- противно повторять. Я тосковала чуть не до слезъ. Мнѣ было холодно, а я, когда стали кататься съ горъ, еще сняла шубу и каталась въ одномъ платьѣ.
   На другой день у меня было 39 градусовъ и я пролежала недѣлю. Мужъ заходилъ ко мнѣ, садился у постели и молчалъ, точно думалъ о чемъ-то и ждалъ... Я чувствовала, что онъ думаетъ о той, и мнѣ казалось, что онъ ждетъ моей смерти.
   Когда онъ входилъ въ комнату и внимательно вглядывался въ меня -- мнѣ чудилось, что онъ говоритъ:
   -- Когда же?
   И я съ ужасомъ смотрѣла на градусникъ, показывавшій пониженіе температуры. Точно я была виновата передъ кѣмъ-то, что выздоравливаю.
   Вчера я встала съ постели, Викторъ былъ искренно веселъ и я расцвѣла.
   А вечеромъ онъ объявилъ мнѣ:
   -- Теперь я могу ѣхать за границу.
   Слезы подкатились мнѣ къ горлу, замутили глаза, и я вышла изъ комнаты.
   Нѣсколько дней тому назадъ Лиза, сидя у моей постели и передавая мнѣ всѣ новости, сказала мнѣ, точно желая меня утѣшить:
   -- А знаешь, у той... у Кучинской... туберкулезъ костей... Ее отправляютъ въ гранцу!
   Я поняла, почему Викторъ такъ торопился ѣхать, почему ему такъ тяжела была моя болѣзнь и почему онъ обрадовался моему выздоровленію...
   Все это время я ждала письма отъ васъ. А вы замолкли. Отчего? Вы понимаете, какъ мнѣ тяжело, пусто... Напишите же мнѣ поскорѣе.

В. Ч.

  

ХXVIІ.

26 февраля. Т. Горы.

   Вы спрашиваете отчего я молчу? Неужели вы не знаете? Когда я вижу ваши страданія отъ любви къ этому человѣку -- я долженъ или лгать, или молчать. Вѣдь говорить правду о мужѣ не полагается. Можно сказать правду про друга, про брата, даже про мать,-- это называютъ безтактностью, но не осудятъ за это. Но правду о мужѣ назовутъ подлостью. И я молчу... А передъ глазами вы съ вашей подобострастной любовью... Вы гордая, свободолюбивая и независимая по натурѣ -- раба человѣка, недостойнаго развязать ремень у вашего сапога... Для меня это невыносимо... Вотъ отчего я молчалъ... И вообще какъ-то было нехорошо: солнце свѣтитъ уже по весеннему, снѣгъ осѣлъ и поплотнѣлъ, въ воздухѣ чувствуется ликованіе возрожденія, а на сердцѣ -- грусть и тяжесть. Работа не клеится; злюсь на себя, сижу цѣлыми часами за письменнымъ столомъ и смотрю на вашъ портретъ. Иногда злюсь и на васъ и говорю: слушаетъ ложь и не рѣшится закричать: вы лжете! Слушаетъ всякія гнусности и не имѣетъ смѣлости заявить: это подло... Нѣтъ! Если она живетъ съ ними и ихъ интересами, слушаетъ безъ протеста ихъ рѣчи, говоритъ ихъ языкомъ -- значитъ смотритъ ихъ глазами!.. И не смѣетъ она осуждать ихъ...
   Иногда я думаю: "Только бы она была счастлива! Пусть не видитъ правды, пусть любитъ и въ самой любви находить счастье. А я отойду въ сторону и буду доживать въ молчаніи".
   Все это время я думалъ такъ. Оттого и не писалъ, оттого и теперь не могу писать.

С. Р.

  

XXVIII

Петербургъ. 5 марта.

   Дѣти давно спятъ. Все тихо. Я одна. Страшно и безпросвѣтно темно на душѣ; мысль о смерти не отходитъ отъ меня. А я не хочу смерти, я боюсь ее. Я хочу жить и жить какъ можно полнѣе и дольше; хочу любви, хочу счастья, хочу всякихъ, всякихъ радостей своихъ и чужихъ, хочу видѣть, осуществленіе моихъ замысловъ... А для этого нужно жить, долго, долго.
   Замѣтили вы, мой дорогой другъ, что чѣмъ больше тяжелаго было въ жизни, тѣмъ болѣе человѣкъ цѣпляется за, жизнь. Такъ и я. Вы, конечно, подумаете, что было у меня тяжелаго въ жизни. Много, очень много... Я не люблю говорить объ этомъ, но сегодня меня тянетъ бесѣдовать съ вами о себѣ... Очень ужъ тихо кругомъ я я одна... Хочется исповѣдаться, хочется каяться...
   Прежде всего -- у меня было грустное дѣтство и это всегда даетъ тотъ мрачный строй души, который васъ такъ удивлялъ во мнѣ. Основа моей души -- грусть.
   Разъ, по поводу моего портрета ребенкомъ, вы сказали:
   -- Какая вы тутъ жалкая.
   Этотъ портретъ былъ сдѣланъ въ тотъ годъ, когда отецъ, бросилъ насъ съ мамой! И какъ бросилъ! Привезъ насъ сюда изъ нашего Орловскаго имѣнія -- гдѣ мы жили до тѣхъ поръ -- года. У нея были средства и матеріально мы не бѣдствовали. За то нравственно -- бѣдствовали ужасно. Однѣ, въ чужомъ городѣ, безъ родныхъ, безъ друзей, съ постояннымъ горемъ на сердцѣ. Были у насъ знакомые въ Петербургѣ, но мать избѣгала ихъ, не желая говорить объ отцѣ. Когда о немъ спрашивали, она спокойно отвѣчала, что онъ занятъ въ деревнѣ и что скоро пріѣдетъ. И я помню, какъ на вопросъ:
   -- А папа скоро въ Петербургъ?
   Я отвѣчала:
   -- Ждемъ на дняхъ.
   Я безъ уговору съ мамой лгала и, не запинаясь, отвѣчала на другіе вопросы: о здоровьи отца, объ его дѣлахъ.
   Такъ прошло года два. Я была уже въ третьемъ классѣ, когда -- помню -- наша жизнь какъ-то измѣнилась, точно освѣтилась. Мама стала одѣваться наряднѣе, выѣзжала и принимала у себя, у насъ собиралась по вторникамъ, иногда пѣли, иногда играли въ карты. Объ отцѣ уже не спрашивали и не говорили; только въ гимназіи приходилось еще повторять ту же ложь.
   Мы такъ сжились вдвоемъ съ матерью, что настроеніе одной -- неизбѣжно передавалось и другой. И ея спокойствіе и веселость отразились и на мнѣ, и мнѣ стало спокойно и весело. У васъ завелись и друзья, и милѣе всѣхъ для меня былъ Иванъ Дмитріевичъ Евлашевъ. Когда онъ приходилъ къ намъ -- сейчасъ же становилось спокойно. Всѣ заботы, всѣ неурядицы, всѣ житейскія треволненія улаживались имъ шутя и бодро. Когда мама бывала озабочена чѣмъ нибудь я говорила ей:
   -- Подожди, пріѣдетъ Иванъ Дмитріевичъ...
   И мы ничего не рѣшали и не предпринимали безъ совѣта Ивана Дмитріевича. Онъ искалъ намъ дачу, перевозилъ насъ, пріѣзжалъ къ самъ изъ города, заваленный всякими покупками, доставалъ намъ книжки; зимой онъ каталъ насъ, возилъ въ театръ, рекомендовалъ портнихъ, объяснялся съ хозяиномъ дома, распекалъ швейцара... И баловалъ насъ съ мамой безъ конца.
   Безъ него въ домѣ было тускло и, главное, страшно. Съ нимъ было намъ обѣимъ весело и покойно.
   Такъ прошло опять года два; въ сущности -- лучшіе годы моей жизни, потому что послѣ...
   Я рѣшила писать вамъ все, поэтому напишу и то, что до сихъ поръ еще никогда не сказала словами никому, даже мужу. Мнѣ было лѣтъ пятнадцать... Я вернулась изъ гимназіи и -- какъ всегда -- прошла прямо къ мамѣ. Дверь въ ея, комнату была отворена, и я, не желая слушать и даже не ожидая никого встрѣтить, вдругъ услыхала:
   -- Пожалуйста, Маня, безъ нравоученій! Ты знаешь, какъ я не люблю ихъ.
   Изъ двери выбѣжалъ Иванъ Дмитріевичъ, красный, разщраженный, не поздоровался со мной и уѣхалъ.
   Мама удивилась мнѣ, но спокойно, какъ всегда, поцѣловала меня и стала разспрашивать объ урокахъ. А я вошла къ ней, точно ошпаренная; я очнуться не могла отъ слышанныхъ словъ и языкъ не повиновался мнѣ. Мать приставала ко мнѣ съ шутками и совершенно спокойно сказала:
   -- Вѣроятно, ты получила двойку...
   -- Почему?
   -- Ты сама не своя...
   Я ушла къ себѣ и разрыдалась. Моя святая мама, страдалица, такая чистая и недосягаемая, и этотъ красный, толстый Иванъ Дмитріевичъ!.. Какъ онъ кричалъ! И эти слова: "Маня", "ты" -- жгли меня какъ огнемъ, я переворачивала ихъ на всѣ лады, чтобы дать имъ какое-нибудь объясненіе и оправданіе.
   Маня -- имя мамы, такъ звалъ ее отецъ; значитъ Иванъ Дмитріевичъ...
   "Ты!" Этого не могло быть... Развѣ послѣ этого мама могла бы такъ спокойно говорить и шутить со мной.
   Я убѣждала себя, что мнѣ показалось все это и что я не слыхала ничего, но вдругъ въ ушахъ ясно раздавался хриплый отъ волненія голосъ Ивана Дмитріевича, и меня опять всю обдавало жаромъ и я опять начинала рыдать отъ отчаянія.
   Я не могу вамъ опредѣлить, что собственно пережила я въ эти нѣсколько часовъ, но когда, во время обѣда, пріѣхалъ Иванъ Дмитріевичъ -- мнѣ хотѣлось броситься и задушить его. А когда мама, между прочимъ, весело сказала:
   -- Знаете, Иванъ Дмитріевичъ, я пожалѣла сегодня, что вы не актеръ... Какъ вы талантливо представили эту сцену съ Маней... Прекрасно..
   Я уже не вѣрила ей. Мало того: я увидала, какъ она умѣетъ безсовѣстно лгать!
   Съ этихъ поръ въ нашей жизни точно треснуло что-то. Все повидимому осталось, какъ прежде, а всѣ чувствовали трещину. Когда приходилъ Иванъ Дмитріевичъ -- я шла къ себѣ заниматься, или уходила къ подругамъ. У меня началась своя жизнь и это меня мучило. А главное мучило, что я не могла быть искренней съ матерью и не вѣрила ни одному ея слову. Даже если она говорила правду -- я старалась найти въ ней ложь. Когда она уѣзжала и говорила мнѣ, что ѣдетъ къ знакомой -- я думала: "опять лжетъ! Она ѣдетъ къ Ивану Дмитріевичу".
   Мать стараласъ баловать меня, дѣлала подарки, одѣвала почти богато. И чѣмъ дороже былъ подарокъ, чѣмъ наряднѣе платье -- тѣмъ тяжелѣе было мнѣ. Я подозрѣвала, что за нихъ платитъ Иванъ Дмитріевичъ, и это страшно раздражало меня противъ матери, хотя я любила ее больше всѣхъ и всего въ мірѣ. Я просто возненавидѣла Ивана Дмитріевича, наша жизнь стала адомъ. Мама все время нервничала, и Ивану Дмитріевичу стало скучно съ ней, явилась раздражительность и требовательность -- какъ неизбѣжно бываетъ при долголѣтнихъ близкихъ отношеніяхъ. Мать тяготилась этимъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ держалась за него обѣими руками.
   Я окончила гимназію и не знала куда дѣться отъ лжи, ничего недѣланія и тоски. Мать предложила мнѣ поступить въ рисовальную школу, и я съ радостью ухватилась за это. Въ гимназіи у меня находили способности къ рисованію, но, въ сущности, ихъ не было: каждый, учившійся рисовать, можетъ рисовать такъ, какъ рисовала тогда я. Но мнѣ было такъ тяжело дома, меня такъ тяготили нервная любовь мамы, ея ежеминутныя заботы обо мнѣ, ея приставанья, какъ къ маленькой, и баловство, что я съ радостью ухватилась за мысль о школѣ.
   Скоро жизнь въ воображеніи такъ захватила меня, что я съ горемъ возвращалась къ реальной жизни. Увлеченіе искусствомъ, тѣмъ искусствомъ, за которое вы называете меня тайной декаденткой,-- сдѣлало для меня правду жизни -- мѣщанской, некрасивой, пошлой. И, напримѣръ, правда передвижниковъ съ ихъ горемъ и русской неприглядной дѣйствительностью -- выгорѣлая деревня, грязныя, рахитическія дѣти, бродяги и арестанты -- стала пугать праздражать меня. Я не хотѣла знать ее, не хотѣла видѣть ее... зачѣмъ? Я распространила дальше эту боязнь правды, и все что украшаетъ жизнь, скучную и бѣдную жизнь человѣческую -- стало мило мнѣ. А одно изъ такихъ украшеній -- несомнѣнно ложь. Только, благодаря ей, и можно еще существовать на свѣтѣ, только она одна и спасаетъ еще отъ ужаса жизни.
   Къ матери я стала относиться спокойнѣе и добрѣе, я поняла, что она никому не мѣшала своей жизнью во лжи. И я не имѣла никакого права уличать ее. Правда -- геройство совсѣмъ непримѣнимое и даже смѣшное въ нашей сѣренькой жизни. Она -- врагъ общежитія, врагъ мира въ семьѣ, врагъ всего, за что мы всѣ такъ держимся.
   Теперь, когда мнѣ приходится серьезно думать о воспитаніи старшаго сына -- я постоянно наталкиваюсь на этотъ вопросъ.
   Но я ушла въ сторону. Мнѣ хочется говорить вамъ о себѣ, о моей жизни. Я въ такомъ покаянномъ настроеніи, точно передъ смертью...
   Три года въ школѣ, три года увлеченія искусствомъ прошли бойко и ярко... У меня былъ свой кружокъ и мы исповѣдовали, кажется, искренно, что искусство должно заставлять забывать жизнь... Мы читали, переводили англійскія книги, и я дѣйствительно не замѣчала жизни. Были рядомъ увлеченія: и я увлекалась, и мной увлекались, но все это въ предѣлахъ ухаживанія за приличной барышней.
   Въ это время Иванъ Дмитріевичъ переѣхалъ въ Москву и мама осталась одинокой. Но я не жалѣла ее и бросала по прежнему, бросала для школы, для чтенія, для театра... А когда Викторъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе -- я, ни минуты не задумываясь, оставила мать навсегда. А вѣдь я любила ее, а къ жениху относилась почти равнодушно.
   Да, провѣряя себя теперь, я вижу, что тогда во мнѣ не было любви къ Виктору. Онъ мнѣ нравился, мнѣ было съ нимъ весело и я была очень рада, когда онъ сказалъ мнѣ, что любитъ меня. Рада, но не счастлива!
   Мы познакомились съ нимъ у однихъ знакомыхъ, куда оба были приглашены обѣдать. Насъ случайно прсадили рядомъ, мы сразу начали болтать весело и непринужденно и уже не разставались ни на минуту, ни въ этотъ вечеръ, ни въ послѣдующіе. Это было на Рождество, а въ февралѣ мы обвѣнчались.
   Викторъ говорилъ, что влюбился въ меня сейчасъ же, какъ увидѣлъ, и уже за обѣдомъ рѣшилъ, что я буду это женой. Я ничего не рѣшала, но думаю, что полюбила его гораздо позже, за то и прочнѣе.
   Первый годъ супружества прошелъ для меня очень однообразно и скучно. Пришлось много думать о житейскомъ, а я не привыкла къ этому, и въ душѣ считала себя выше всѣхъ жизненныхъ мелочей. Мужъ, насколько могъ, избавлялъ меня отъ нихъ. Онъ былъ заботливъ, предупредителенъ и необыкновенно внимателенъ. Викторъ изъ тѣхъ мужчинъ, которые, любя, не видятъ никого и ничего, кромѣ своей любимой. Обыкновенно это продолжается недолго. Недолго было и у Виктора; но первые полтора года нашего брака онъ не отходилъ отъ меня ни на шагъ, не спускалъ съ меня глазъ и ловилъ всѣ мои желанія. Сначала это раздражало меня, потомъ я привыкла и когда я потеряла это -- я увидала, что я потеряла. Я, сама того не замѣчая, такъ привязалась къ мужу, что все остальное -- и мать, и увлеченіе искусствомъ, и вся моя прошлая жизнь -- казались мнѣ "такъ", между прочимъ, ожиданіемъ чего-то главнаго и единственнаго. У Виктора начались какія-то дѣла, онъ сталъ часто уѣзжать изъ дому, и я тосковала и въ тоскѣ находила радость любви. Теперь все, все было окрашено этой любовью и жизнь вдругъ приняла новый смыслъ, глубокій и вмѣстѣ съ тѣмъ простой и ясный. Всѣ сомнѣнія, исканія, увлеченія казались нелѣпыми и ненужными. Нужно жить! Вотъ одно, что я знала. А жить -- значитъ любить и быть любимой... Я долго вѣрила, что любима. Но за то, когда мнѣ постарались открыть глаза, я чуть съума не сошла. И я еще разъ прокляла правду! До этого мужъ могъ мнѣ говорить все, что ему было угодно, и я вѣрила и была счастлива этой вѣрой... А теперь...
   И я отъ ревности, отъ неистовой злобы, кипѣвшей въ душѣ -- сдѣлала гадость, ужасную гадость...
   Помните, разъ мы сидѣли съ вами вдвоемъ; вы мнѣ говорили о вашей любви, говорили, что любите во мнѣ ясность глазъ, ясность совѣсти, сказали, что я вселяю вамъ полное довѣріе.
   -- Послѣ той лживости, на какую натолкнулся я въ жизни, сказали вы, для меня отрада встрѣтить такого чистаго человѣка, какъ вы.
   Я хотѣла перемѣнить разговоръ и полушутя сказала вамъ:
   -- Вы меня не знаете... Я лгу и обманываю, какъ всѣ. Только дѣлаю это поискуснѣе, чѣмъ другіе.
   Вы поблѣднѣли и замолчали. Потомъ мы заговорили, но уже не обо мнѣ. А уходя вы спросили меня серьезно и просто:
   -- Вы никогда не измѣняли мужу?
   Я возмутилась этимъ вопросомъ и отвѣтила вамъ очень рѣзко. Вы стали просить у меня прощенія, что позволили себѣ такой вопросъ.
   -- Во всѣхъ насъ сидитъ пошлость... Намъ не понять такой чистоты..
   Я молчала.
   Я безсовѣстно солгала вамъ тогда.

B. Ч.

  

XXIX.

Турьи Горы, 8 марта.

   Ради Бога докончите ваше письмо. Никакая правда не можетъ быть ужаснѣе подозрѣній и сомнѣній.

C. Р.

  

XXX.

Петербургъ, 13 марта.

   -- Дорогой Сергѣй Ильичъ! Послѣднее мое письмо я писала вовсѣмъ ненормальная.
   Мужъ уѣхалъ въ Вѣну, а телеграфировалъ мнѣ изъ Ниццы, что дѣла случайно закинули его на Ривьеру. Я знаю, что означаетъ это "случайно", знаю, что Кучинскую отправили въ Ниццу, и вы поймете, что дѣлается во мнѣ. Я не спала нѣсколько ночей и въ одну такую ночь написала вамъ... Кажется, я наговорила вамъ много лишняго про маму, про мою бѣдную, покойную маму. И про себя я наговорила глупостей и никогда не прощу себѣ этого. Я была въ такомъ настроеніи, въ какомъ, вѣроятно, бываютъ, когда сводятъ счеты съ жизнью,-- хотѣлось всю душу вынуть, всѣ свои раны показать... Такую исповѣдь -- можно написать, но посылать ее не нужно. Я послала и теперь, когда отчаяніе умолкло, когда я опять въ маскѣ честной и счастливой жены -- я простить себѣ не могу, зачѣмъ послала вамъ то письмо. Вычеркните его изъ вашей памяти, какъ будто его не было, и давайте переписываться по-прежнему. Про себя, т. е. про душу свою, про прошлое, про раны -- говорить не буду. Лгать вамъ -- я не хочу, а говоритъ правду не могу, не умѣю... Одна мысль, что я могу потерять такого хорошаго друга, какъ вы, приводитъ меня въ отчаяніе...
  

14 марта.

   У меня нездоровы дѣти: корь. Болѣзнь не опасная, говорятъ, необходимая, но очень тяжелая и скучная: я отрѣзана отъ всѣхъ знакомыхъ. И театры для меня закрыты: я не считаю себя въ правѣ разносить заразныя болѣзни. И я сижу въ темной комнатѣ у кроватокъ Васи и Вовы съ моими безконечными думами, съ моей одинокой тоской. Одинокой! Говорятъ -- если есть дѣти, то женщина не одинока. Но развѣ дѣти когда-нибудь поймутъ мать? А заботы о нихъ? говорятъ уравновѣшенные люди, заботы наполняютъ жизнь и дѣлаютъ ее осмысленной. Какія заботы? Если быть добросовѣстной матерью -- значитъ вставать въ семь часовъ утра, сидѣть на корточкахъ, одѣвая дѣтей, ни за минуту не отходить отъ нихъ, говорить съ ними о томъ, что ихъ интересуетъ, и тѣмъ языкомъ, который имъ понятенъ, забыть совсѣмъ себя, свои думы, свою усталость, свои юли. Кто изъ насъ способенъ на это? Я -- каюсь -- не способна. Вы знаете, какъ я обожаю моихъ мальчиковъ. Но я не кормила ихъ (я была долго больна послѣ обоихъ) и ни одного ни не была ихъ нянькой. Я не могу играть съ ними цѣлый день, не могу сторожить ихъ сонъ весь вечеръ и всю ночь. Если я поиграю съ дѣтьми часъ-два -- я совершенно разбита. Я ложусь и отдыхаю нѣсколько часовъ. Иногда мысль идетъ куда-нибудь отъ того, что я разсказываю имъ, и Вася теребитъ меня за рукавъ и говоритъ. -- Мама! Проснись.
   Няня прекрасно ухаживаетъ за ними, занимаетъ ихъ, а они привязаны ко мнѣ не меньше, чѣмъ къ ней. Я счастлива этимъ и люблю ихъ безконечно...
   И все-таки пусто и одиноко... А я боюсь одиночества хуже всего на свѣтѣ... Я должна постоянно заботиться о комъ-нибудь, дѣлать что-нибудь, бороться, добиваться...
   Я вспоминаю ваши слова:
   -- Вы такъ набиваете вашъ день всякими хлопотами, заботами и волненіями о чужихъ дѣлахъ, точно хотите бѣжать отъ себя, отъ своей души, отъ своего я.
   Мнѣ не понравилось тогда, что вы сказали. Мнѣ хотѣлось именно отъ васъ поддержки мнѣ, моему дѣлу, моему искреннему желанію не прожить жизнь даромъ, безъ пользы, безъ радости людямъ... Я никогда не забуду, какъ сказала мнѣ одна больная баба:
   -- Такъ и живемъ мы всѣ безъ послѣдствій...
   Въ этихъ смѣшныхъ словахъ -- глубокій и мрачный смыслъ...
   Вы не разъ повторяли мнѣ:
   -- Всѣ эти дѣла и засѣданія, и хлопоты нужны вамъ, какъ пьяницѣ водка. Вамъ необходимо забыть себя, уйдти отъ себя и вы набиваете себѣ голову чужими мыслями и чужими словами, чтобы не слыхать своихъ собственныхъ...
   Неужели вы правы? Неужели я, чтобы убѣжать отъ своей совѣсти, отъ своего сердца, наполняю жизнь выдуманными обязанностями? Неужели и тутъ когда-нибудь правда встанетъ передо мной и отниметъ отъ меня послѣднее утѣшеніе,-- что я живу не даромъ? Неужели?

В. Ч.

   PS. Пожалуйста, разорвите и забудьте то мое письмо, гдѣ я писала про мать. Я не имѣла права такъ говорить о ней. Она умерла и унесла съ собою и свой грѣхъ, и свою отвѣтственность.
  

XXXI.

Петербургъ, 25 марта.

   Сергѣй Ильичъ!
   Почему вы молчите? Меня мучитъ мысль, что вы больны.
   Пожалуйста, напишите, что это не такъ.
   Пишите мнѣ про себя, про Егорушку, про Власьевну, все, все. Вы вѣдь знаете, что все васъ касающееся близко мнѣ.
   Мужъ обѣщалъ вернуться къ двадцатому, но до сихъ поръ его нѣтъ. Послѣднее письмо его было такое мрачно, такъ полно безпомощности и горя, что я не выдержала, послала за племянницей Лизой. Она все знаетъ, много слышитъ и имѣетъ какихъ-то общихъ знакомыхъ съ Кучинской. Я забыла свое самолюбіе и поручила ей узнать, какъ идетъ выздоровленіе этой особы. Вчера я получила отъ нея записку, что m-lle Кучинская безнадежна и едва ли вернется въ Россію.
   Неужели и онъ останется за границей? Неужели онъ броситъ меня съ дѣтьми?
   Замѣчали вы, что иногда въ семьяхъ повторяются драмы: то, что пережили родители -- переживаютъ и дѣти. Можетъ быть, это и не въ однѣхъ драмахъ, а и въ счастьѣ. Но такъ какъ "всѣ счастливыя семьи похожи другъ на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по своему" -- то драмы замѣтнѣе.
   Неужели меня ждетъ участь моей матери? Неужели Викторъ не вернется ко мнѣ?
   Сергѣй Ильичъ, пишите мнѣ. Я такъ одинока, такъ несчастна.

B. Ч.

  

XXXII.

Т. Горы, 28 марта.

   "Я безсовѣстно солгала вамъ тогда".
   Варвара Львовна! Разъясните мнѣ эту фразу. Я жить не могу, пока не узнаю правду. Я чувствую, что вы клевещете на себя, а мнѣ, чтобы существовать, необходимо, чтобы была на небѣ звѣзда, одна, ясная, свѣтлая и чтобы я могъ съ ней плакать и смѣяться. И вдругъ этой звѣзды нѣтъ, спряталась она куда-то за тучу, и я не живу вотъ уже двѣ недѣли,
   Напишите же мнѣ все искренно; ничто не можетъ васъ измѣнить въ моихъ глазахъ, ничто. Да и не могли вы ничего сдѣлать дурного. Только будьте вы со мной правдивы и искренни, какъ я съ вами.
   Пока не получу отъ васъ отвѣта -- не могу писать вамъ ни о себѣ, ни о чемъ.

C. Р.

  

XXXIII.

Петербургъ, 1 апрѣля.

   Сегодня день лжи и я могла бы солгать вамъ на закономъ основаніи; но я не хочу лгать. Довольно я лгала передъ вами!
   Когда вы прямо и довѣрчиво спросили меня: измѣняла ли я мужу? -- Я солгала вамъ. Помните: мы сидѣли весь вечеръ вдвоемъ, говорили о дружбѣ, о счастьи... Вы сказали о вашей вѣрѣ въ меня... И у меня какъ-то сами собой полились тѣ слова, что я лгу, какъ всѣ. Но когда мнѣ пришлось прямо отвѣчать вамъ на вашъ вопросъ -- правда была уже страшна мнѣ, и я солгала...
   Да. Я измѣнила мужу. Измѣнила безъ любви, безъ радости, безъ одной секунды счастья... Я лгала мужу, лгала тому человѣку, лгала самой себѣ...
   Это было черезъ три года послѣ нашей свадьбы... Я узнала, что мужъ измѣняетъ мнѣ... и рѣшила умереть... Для меня уже ничего не существовало въ жизни; ничего, кромѣ обиды и горя... У мужа былъ другъ, нѣкто М.; онъ зналъ всѣ подробности его "романа", и я заставляла его передавать мнѣ ихъ и испытывала какое-то мучительное удовлетвореніе, что этотъ другъ -- предатель... Я не знаю, почему онъ привязался ко мнѣ, не понимаю, какъ онъ полюбилъ меня... Насъ связало что-то тайное и злобное, и когда разъ -- послѣ одного его разсказа, я всю душу вынула передъ нимъ и заговорила о смерти -- онъ сказалъ мнѣ о свой любви и о рѣшеніи умереть вмѣстѣ со мной. Но мы не умерли...
   И пошла ложь ежеминутная, въ мельчайшихъ подробностяхъ фальшивой любви... Что это была за мука -- мнѣ не выразить вамъ! Сплошная мука, сплошная ложь...
   Когда мужъ сказалъ мнѣ при М., что не можетъ больше оставаться въ Петербургѣ, что для него онъ сталъ невыносимъ и что проситъ меня поѣхать съ нимъ за границу -- я заплакала отъ радосіи.. Черезъ недѣлю мы уѣхали, а еще черезъ недѣлю узнали о смерти М. Онъ застрѣлился черезъ нѣсколько дней послѣ нашего отъѣзда и никто не зналъ причины его самоубійства. Викторъ, когда прочелъ о смерти М., заплакалъ... А я... Я и тутъ не выдала себя, какъ ни разу не выдала себя вамъ... Когда вы говорили мнѣ о моей правдивости, о чистотѣ, о вашей вѣрѣ въ меня -- правда боролась во мнѣ съ ложью до страданія, и всегда побѣждала ложь... Теперь я не хочу и не могу больше лгать. Дѣлайте съ этой правдой, что хотите, но знайте, что никто никогды не слыхалъ ее отъ меня и не услышитъ этого признанія. Я дѣлаю вамъ его, чтобы заплатить какой-то долгъ.

В. Ч.

  

XXXIV.

Петербургъ, 2 мая.

   Вотъ уже мѣсяцъ, какъ я послала вамъ мое безразсудное письмо...
   Я измѣнила себѣ, измѣнила лжи, той спасительной лжь при которой только и возможно существовать на свѣтѣ. и что же изъ этого вышло? Потеря самого дорогого мнѣ друга.
   Почему вы не пишите мнѣ? Почему? Изъ приличія -- не отвѣчайте, а только если потянетъ написать.

В. Ч.

  

XXXV.

Петербургъ, 10 мая.

   Сергѣй Ильичъ!
   Вы какъ ребенокъ,-- захотѣли узнать что внутри у любимой игрушки, разломали ее, посмотрѣли я бросили...
   Мнѣ только хотѣлось бы знать: засмѣялись вы надъ обломками, разсердились, или заплакали?

В. Ч.

  

XXXVI.

Т. Горы, 15 мая.

   Дорогая Варвара Львовна!
   Вы должны, вы можете простить меня за долгое молчанье... Сердиться на васъ -- я не имѣлъ права, а плакать... Не плакалось какъ-то!.. Было внутри что-то очень сложное и мучительное. Конечно, не разъ хотѣлось высказать вамъ это, но на бумагѣ выходило жестко, нелѣпо, зло.
   Мнѣ нечего говорить, легко-ли мнѣ досталось ваше "безразсудное" письмо. Я метался, бросался отъ одного рѣшенія къ другому и ничего не могъ сдѣлать съ собой, чтобы забыть, не думать. Вѣдь докучныя мысли, какъ осы: чѣмъ больше гонишь ихъ, тѣмъ настойчивѣе онѣ жужжатъ около и не даютъ ни во что уйдти, ни чѣмъ заняться, пока не улетятъ. А улетятъ -- когда сами захотятъ...
   Наконецъ, я рѣшилъ, что надо взять себя въ руки, и уѣхалъ на Волгу. Это мнѣ всегда помогало въ пріисканіи душеннаго равновѣсія. Я поѣхалъ совершенно разбитый. Волга, съ ея однообразной красотой, принесла мнѣ если не успокоеніе, то примиреніе... Вчера я вернулся домой и наншелъ ваши два письмеца.
   И опять не перестаю думать о васъ...
  

16 мая.

   Не могъ вамъ писать вчера. Бросилъ перо; пошелъ бродить...
   Кругомъ все живетъ и громко кричитъ о своей жизни: птицы, жуки, трава, листья, розовато-бѣлый цвѣтъ яблонь, разлившаяся рѣка, яркое небо -- все ликуетъ и властно заявляетъ о своемъ ликованіи, никого не боясь, ни съ чѣмъ не считаясь...
   Опять дорожка въ саду меня привела на кладбище, къ нашимъ могиламъ. Видно, что Власьевна позаботилась о нихъ: плиты расчищены, скамейка починена, кругомъ насажены анютины глазки и маргаритки. Цвѣты на могилахъ производятъ всегда впечатлѣніе примиряющее и радующее. Могила сестры Лели разлѣзлась и дернъ на ней разъѣхался. Власьевна засадила ее густо цвѣтами, и она точно ожила. Я сорвалъ пучекъ анютиныхъ глазокъ и задумался и опять мнѣ вспомнился мой любимый поэтъ:
  
   ....."Живи
   Покуда кровь играетъ въ жилахъ,
   А станешь стариться, нарви
   Цвѣтовъ, растущихъ на могилахъ,
   И ими сердце обнови..."
  
   Обновить сердце? Возможно-ли это?
   Я сѣлъ около моихъ покойниковъ, одинокій, еще болѣе одинокій, чѣмъ тогда, зимой, когда написалъ вамъ и вы мнѣ отвѣтили полунасмѣшкой надъ моимъ затишьемъ. И только теперь мнѣ стало ясно, какъ я былъ тогда тоже захваченъ ложью... Да, ложью, своей собственной ложью; вѣдь я въ Петербургѣ тоже все время лгалъ, лгалъ словами, поступками, всей своей жизнью лгалъ. А какъ я лгалъ постоянно на вашихъ глазахъ: подавалъ руку вашему мужу, котораго не уважалъ, говорилъ совсѣмъ не то и не такъ, какъ хотѣлъ, какъ долженъ былъ говорить... А какъ терпѣлъ ложь! И все это я сразу почувствовалъ послѣ вашего письма здѣсь, среди могилъ. Онѣ не лгутъ. Вы скажете: "онѣ молчатъ". Да, но въэтомъ молчаніи великая тайна и правда. И онѣ обязываютъ не лгать. Я помню, вы пріѣхали съ похоронъ какой-то молодой дѣвушки и были поражены, что въ первый разъ увидали ея отца. Вы знали его давно, но знали сановника съ очень опредѣленной манерой говорить, шутить и всегда сохранять извѣстный тонъ старшаго къ младшимъ.
   Тутъ вы увидали въ первый разъ, какъ онъ плакалъ, жалобно всхлипывая, какъ ребенокъ.
   Я помню, какъ вы тогда говорили:
   -- Я въ первый разъ увидала его безъ маски...
   Здѣсь, среди могилъ, тоже не до масокъ. Всякое притворство кажется тутъ жалкимъ и мелкимъ... Всякая ложь здѣсь кажется преступной...
   Что ваши дѣти? Здоровы-ли? Вы совсѣмъ умолкли о нихъ.
  

XXXVII.

Петербургъ, 20 мая.

   Разспросы о дѣтяхъ -- вѣрный признакъ, что любви нѣтъ. Влюбленный человѣкъ ненавидитъ дѣтей мужа.
   Но я не хочу говорить въ этомъ тонѣ. Вѣдь я искренно желала, чтобы вы разлюбили меня. И добилась этого. Мнѣ только страшно: неужели я потеряла и друга? Неужели? Вы знаете, какъ я одинока и какъ дорожу вашей дружбой... И вы не отнимете ее отъ меня...
   Мужъ вернулся изъ-за границы три недѣли тому назадъ, но мысли его тамъ, у постели его больной. Онъ мрачный, грустный и чужой... И это невыносимо-тяжко.
   Мы переѣхали на дачу, но я каждый день ѣзжу въ городъ для моей школы. Я рѣшила устроить при ней общежитіе, а это надо организовать лѣтомъ, работы предстоитъ много, работы маленькой, невидной, но очень утомительной и суетливой... Опять некогда задумываться, некогда заглядывать въ ту черную пропасть, которая ждетъ всѣхъ насъ.
   Вашъ вопросъ о моихъ ребятишкахъ вызвалъ у меня шутку, но я все-таки съ удовольствіемъ отвѣчу вамъ, что и Вася, и Вова очень поправились послѣ кори, только Вова сталъ еще своенравнѣе прежняго: говоритъ "хочу и буду!" и не признаетъ никого, кромѣ меня. Вася -- молодецъ, здоровый, бойкій мальчишка, велосипедистъ и страстный игрокъ въ lawntennis. Онъ цѣлые дни проводитъ на кругу "дѣтскихъ развлеченій", и я почти не вижу его. Докторъ говоритъ, что всѣ эти игры укрѣпляютъ и развиваютъ физически, и я довольна. Только были бы здоровы,-- вотъ пока мое единственное желаніе относительно дѣтей.
   Но почему вы вдругъ спросили о нихъ?

В. Ч.

   P. S. А что Егорушка? Какъ поправился послѣ тифа?
  

XXXVIII .

Турьи Горы, 27 мая.

   Дорогая Варвара Львовна!
   Я спросилъ о дѣтяхъ потому, что не могу отдѣлить васъ отъ нихъ. Мнѣ хотѣлось знать все о васъ,-- естественно, что и вспомнилъ и о Васѣ, и о Вовѣ. Я не знаю, отчего это удивило васъ? Неужели я никогда о нихъ не спрашивалъ?
   Мой бѣдный Егорушка плохо поправился. У него сдѣлалось осложненіе, и онъ до сихъ поръ не совсѣмъ окрѣпъ.
   Худъ онъ и блѣденъ такъ, что больно и страшно смотрѣть. Мы съ Власьевной питаемъ его всѣми средствами, она ухаживаетъ за нимъ, какъ за своимъ ребенкомъ, и я не хочу и думать, что мы не выходимъ его. Я оставилъ его въ домѣ, въ моихъ комнатахъ, а самъ окончательно поседился въ половинѣ бабушки. Кругомъ все то, къ чему я привыкъ съ дѣтства: пузатые шифоньеры краснаго дерева, низкія кресла съ корытообразными спинками, старинные портреты съ громадными глазами и маленькими ртами... Мнѣ очень хорошо работается за высокимъ бюро краснаго дерева съ точеной рѣшеточкой кругомъ верхней доски. Здѣсь я еще дальше отъ всего міра, чѣмъ тамъ, въ кабинетѣ отца, здѣсь -- кажется, я могу совершенно уйдти отъ всякой суеты и толчеи; здѣсь я понялъ тѣхъ схимниковъ и отшельниковъ, которые находили смыслъ жизни въ тиши и одиночествѣ. Но вчера...
   Вотъ что было вчера. Я открылъ покатую крышку бюро, чтобы положить туда написанные мною листы, и увидалъ, что весь ящикъ заполненъ какими-то записками и письмами. Онѣ брошены туда грудой, спѣшно, какъ никому не нужныя, не дорогія. Мнѣ хотѣлось хоть немного привести ихъ въ порядокъ и я увидалъ, что это листки какихъ-то расшитыхъ тетрадей, отдѣльныя замѣтки и случайныя записи... Почеркъ бабушки... Я смутился и захлопнулъ крышку, но одна "замѣтка", какъ написано на верху листа,-- запала мнѣ въ грлову.
   "Жизнь для жизни намъ дана" онъ говоритъ. А посмотрѣть въ окно: дерева стоятъ безъ листьевъ, словно вкопаныя, холодная земля покрыта мертвою листвою и ждетъ чего-то. Чего? Скучно!.."
   Нѣтъ ни числа, ни года, но, судя по желтому цвѣту бумаги и блѣдности чернилъ, это написано очень давно... И почеркъ твердый и ясный, какого я уже не помню у бабушки.
   Я взглянулъ надъ собой. Надъ самымъ бюро виситъ тотъ портретъ, о которомъ я какъ-то писалъ, что онъ нароминаетъ мнѣ васъ. Тоненькая женщина лѣтъ восемнадцати, очень декольтированная, съ поясомъ подъ пышной бѣлой грудью, съ блестящими черными волосами, зачесанными на уши и собранными на макушкѣ въ видѣ петли, смотрѣла на меня своими широко-раскрытыми глазами и точно спрашивала о чемъ-то... Ротъ, съ полными яркими губами, полуоткрытъ и если смотрѣть долго -- точно чуть-чуть улыбается. Я смотрѣлъ и не могъ оторваться... И она, какъ вы, жила, волновалась, ждала и... дождалась... Очевидно, и ее мучило вѣчное: "жизнь, зачѣмъ ты мнѣ дана"? Я смотрѣлъ на ея гладкій бѣлый лобъ, точно такой, какъ у васъ, и мнѣ пришло въ голову: "Зналъ ли кто-нибудь, что кипѣло подъ нимъ, когда она думала одно, а говорила другое?" Навѣрное, и она не всегда была правдива... Я смотрѣлъ на ея глаза и почему-то мнѣ читалась въ нихъ ложь...
   И я вспомнилъ бабушку -- такою, какой я зналъ ее: маленькой старушкой, въ бѣломъ чепцѣ на желтовато-сѣдыхъ волосахъ; мягкій носъ нависъ надъ губами, сморщенными и синеватыми; тусклые глаза въ морщинистыхъ вѣкахъ смотрятъ устало и скорбно.
   Что общаго между этой красавицей и сгорбленнымъ существомъ, ворчащимъ и озабоченнымъ всякими житейскими заботами? Она до самого конца дней своихъ была очень бодра и постоянно волновалась... Ея дрожащій голосъ хрипѣлъ то въ дѣвичьей, то на крыльцѣ, куда она призывала на расправу провинившихся, то у себя въ комнатѣ. Мы -- маленькіе -- привыкли къ ея "разносамъ", и намъ казалось, что иначе и нельзя. Это -- бабушка. Она должна волноваться, если опоздали посолить огурцы и они "пожолкли", какъ она говорила, должна руководить рубкой капусты и кричать на насъ, если мы таскаемъ "кочерыжки", должна быть недовольной всѣми, а насъ, дѣтей, баловать и кормить какими-то смоквами и домашними пастилами. На то она бабушка. И мнѣ, кажется, никогда не приходило въ голову, что у нея могла быть иная жизнь, что ее могли волновать иныя чувства.
   Позже я зналъ, что ее еще волнуетъ политика, и то больше внѣшняя. Война была для нея занимательнѣе всего на свѣтѣ. Она выросла на разсказахъ о "французѣ"; въ имѣніи ея отца показывали погребъ, гдѣ заморозили троихъ плѣнныхъ, показывали мѣсто, гдѣ французскіе солдаты, переходя рѣку, проваливались въ проруби, выскакивали и замерзали. Бабушка разсказывала все это съ мельчайшими подробностями и вѣрила, что сама это видѣла: такъ въ ея дѣтскомъ мозгу ярко запечатлѣлись эти разсказы.
   Затѣмъ она вышла замужъ за военнаго. Во время "Севастополя" она была уже вдовой, но братъ ея мужа, тотъ, что похороненъ рядомъ съ ней, былъ раненъ въ этой войнѣ и умеръ здѣсь, въ имѣніи, на рукахъ бабушки. Она любила разсказывать не про него, а про ополченіе, и мы, дѣти, привыкли понимать, что ополченецъ -- герой, потому что дѣдъ Сергѣй былъ ополченецъ и умеръ за родину. Мы выпросили у бабушки его шапку ополченца -- съ мѣднымъ георгіевскимъ крестомъ на околышѣ и съ подобострастнымъ уваженіемъ держали ее у себя въ дѣтской. Потомъ стали, играя, надѣвать ее, а послѣ, черезъ много лѣтъ, я видѣлъ ее на нашемъ подпаскѣ...
   Во время франко-прусской войны бабушка не выпускала газеты изъ рукъ и прочитывала о войнѣ "отъ доски до доски". Она перепутывала имена, долго думала, что Седанъ французскій полководецъ, и волновалась "за Седана", ненавидѣла нѣмцевъ и при малѣйшей ихъ неудачѣ радовалась, какъ ребенокъ. Читала она газеты всегда громкимъ шопотомъ, и мы съ Лелей старались ловить движенія ея губъ и слѣдить за ея лицомъ, какъ оно то расплывалось въ улыбку, то дѣлалось грустнымъ и сумрачнымъ. По этимъ признакамъ мы узнавали политическія новости,-- на чьей сторонѣ побѣда, р вмѣстѣ съ бабушкой были всецѣло за французовъ.
   Въ этотъ-же годъ меня увезли изъ Турьихъ Горъ и отдали въ гимназію; я видалъ бабушку только на каникулахъ. Она продолжала баловать меня, какъ ребенка, но ее смущали мои демократическіе взгляды, и она постоянно спорила со мной, хотя -- какъ мнѣ было извѣстно -- она задолго до освобожденія отпустила своихъ крестьянъ на оброкъ. Когда я разъ напомнилъ ей это, она сказала:
   -- А все-таки изъ хама не будетъ пана!
   Не одобряла она и моего поступленія въ университетъ; она признавала настоящими людьми только военныхъ, хотя въ послѣдніе годы жизни и говаривала:
   -- Вѣдь это теперь въ военную службу всѣ идутъ: и ужъ, и жаба! Въ наше время не такъ было.
   А когда я объявилъ ей, что оставленъ при университетѣ, она поздравила меня грустно и, вздохнувъ, сказала:
   -- А все-таки не дворянское это дѣло...
   Сестру Лелю она тоже не хотѣла отпускать въ гимназію, находила неумѣстнымъ сидѣть ей рядомъ съ поповнами и мѣщанками, но сама Леля настояла на этомъ, да и мать не препятствовала: она не отходила отъ больного отца и ей некогда было заниматься дочерью.
   На каникулы мы съ сестрой пріѣзжали вмѣстѣ и бабушка никогда не переставала относиться къ ней, какъ къ маленькой. Леля платила ей тѣмъ же; она никогда не спорила съ ней, жалѣла огорчать ее и скрывала отъ нея многое, чего не скрывала отъ матери, съ которой она была жестка и сурова.
   Въ послѣдній разъ я помню бабушку съ Лелей, когда сестрѣ было уже лѣтъ девятнадцать. Странно было видѣть семидесятилѣтнюю сѣдую старуху, ласкающую, какъ безпомощнаго ребенка, эту самостоятельную и непримиримую дѣвушку, и Лелю, разговаривающую съ ней кротко, какъ съ маленькой.
   Мы долго скрывали правду объ участи Лели отъ бабушки и говорили ей, что она уѣхала за границу учиться и скоро вернется. Бабушка все ждала ее. Мать была очень огорчена, но злобно огорчена, она считала себя опозоренной дочерью и не могла простить Лелѣ, что она будто-бы убила отца. Эта злоба помогла ей перенести горе и скрывать его.
   Но разъ, въ спорѣ со мной, она дошла до крайняго раздраженія и бросила мнѣ:
   -- И въ кого вы такіе? И ты за сестрой пойдешь...
   Бабушка навострила уши, но ничего не спросила.
   На другой день она пришла ко мнѣ въ комнату, чего уже никогда не дѣлала, сѣла, помолчала, почмокала губами -- какъ всегда при большомъ волненіи -- и сказала:
   -- Сережа! грѣшно обманывать старуху... Скажи мнѣ правду: гдѣ Леля?
   Я сказалъ ей.
   -- Это гдѣ же? за границей?
   Я коротко разсказалъ ей всю правду. Она слушала, нахмурившись, и озабоченно качала головой. А когда я окончилъ, она со страннымъ добродушіемъ сказала:
   -- Съ чѣмъ въ колыбельку -- съ тѣмъ и въ могилку... Какъ съ рожденія буянкой была -- такъ буянкой и осталась!
   Точно она говорила про нашалившаго ребенка, точно не уясняла себѣ всей правды.
   И все эте съ необыкновенной ясностью вспомнилось мнѣ вчера. Вспомнились и самые послѣдніе годы ея жизни, когда онѣ, вдвоемъ съ мамой, были погружены съ головой въ мелочи жизни, только въ однѣ мелочи... Вспомнилъ я и то, какъ она осталась здѣсь одинокая и сирая, похоронивъ дочь... И я тогда не пріѣхалъ къ ней... Она угасла медленно и спокойно, ни о комъ не вспоминая, не жалѣя о жизни, не ожидая ничего отъ смерти...
   Агафья Власьевна закрыла ей глаза, похоронила ее и положила по моему распоряженію плиту.
   Вотъ конецъ этой жизни, которая якобы для жизни была дана ей. А можетъ быть у нея и была эта жизнь? Вѣдь какъ легко просмотрѣть ее у близкаго человѣка. И чѣмъ ближе -- тѣмъ легче просмотрѣть.
   Сегодня мнѣ не работалось. Какія-то странныя мысли лѣзли въ голову. Я бросилъ перо и пошелъ на кладбище. Черноглазая красавица, изображенная на портретѣ, не давала мнѣ покоя, и я пошелъ на могилу бабушки, точно я ждалъ найти тамъ какое-то объясненіе...
   Тяжелая плита однимъ бокомъ вросла въ землю и плотно придавила то, что было закопано подъ ней...
   И вдругъ мнѣ захотѣлось видѣть васъ. Я не могу вамъ объяснить этой психологіи, а вы можете, вы вѣрите въ какое-то мистическое сочетаніе любви и смерти и не разъ говорили мнѣ объ этомъ. И въ томъ вашемъ письмѣ у васъ, можетъ быть, помимо вашего желанія, явилось это сочетаніе: когда вы рѣшили умереть -- любовь М. побѣдила васъ...
   Я не понимаю этого и ничего не могу объяснить... Но сидя на кладбищѣ -- я думалъ о васъ...
   Пришелъ и написалъ вотъ это письмо. Я знаю, какъ васъ интересуетъ каждое разумное созданье, какъ въ каждомъ вы видите человѣка, какъ вы рядомъ съ вашими Роденбахами постоянно читаете живыя страницы книги жизни. О себѣ писать не буду, да и достаточно занималъ я васъ собою. "Я", "я", "я" -- это скучно и -- по вашимъ словамъ -- первый признакъ дурного воспитанія. Вы имѣете полное основаніе сказать, что я слишкомъ поздно вспомнилъ объ этомъ. Но иногда лучше поздно, чѣмъ никогда, хотя въ большинствѣ случаевъ лучше никогда, чѣмъ поздно.
   Что можетъ быть ужаснѣе слова "поздно"?

Вашъ С. Р.

  

XXXIX.

Петербургъ, 2 іюня.

   Нѣтъ, пишите и о себѣ, дорогой другъ. Пишите обо всемъ, что у васъ въ головѣ и на сердцѣ, но только пишите искренно. Какіе могутъ быть между нами вопросы о воспитаніи? Пишите почаще и такъ же много, какъ въ послѣдній разъ.
   Неужели вы не приведете въ порядокъ записокъ бабушки? Неужели вамъ не горько не знать души той красавицы, которая смотритъ на васъ вопрошающе, а вы сводите все ея существованіе къ соленью огурцовь и ворчанью на прислугу?..
   Я убѣждена,что каждая женщина -- Янусъ. У нея всегда два лица: одно для всѣхъ, другое для себя, и, конечно, гораздо болѣе сложное, чѣмъ первое. Оно видно чаще всего въ дневникѣ, въ письмахъ... А вамъ не хочется знать, чѣмъ жила, чѣмъ волновалась ваша бабушка. Можетъ быть, настоящая ея жизнь была совсѣмъ не та видимая для всѣхъ жизнь, а другая, внутренняя, свидѣтели которой остались на пожелтѣвшихъ клочкахъ бумаги. Лучше сожгите ихъ скорѣе, но не оставляйте ихъ такъ валяться, вѣдь это все клочки женской души, женскаго сердца...
   Что же съ Егорушкой? Какое можетъ быть осложненіе послѣ тифа? Отчего вы такъ неохотно отвѣчаете? Вы отдали ему ваши комнаты -- значитъ не оттолкнули его отъ себя. Но неужели же этимъ можетъ ограничиться забота о ребенкѣ у такого человѣка, какъ вы? Не вѣрю, не хочу вѣрить.
   Мужъ опять уѣхалъ. Получилъ какую-то телеграмму и, сейчасъ-же уѣхалъ. И я одна со своими думами, дѣтьми и... дѣломъ. Я цѣлые часы провожу въ городѣ, въ духотѣ и пыли, потому что къ августу вся школа должна быть готова, и постоянно мучусь сомнѣніемъ: нужно-ли кому-нибудь это? Часы, дни, мѣсяцы уходятъ у меня на какое-то грошовое дѣло... Вы говорили, что личная работа всегда грошовая и получаетъ цѣну только, когда вдвинута въ общую работу многихъ. Вотъ и важно чувствовать, что она вдвинута въ эту общую работу... А вѣдь мы всѣ -- сами по себѣ... И постоянно убѣждаешься, что никто никому не нуженъ... Исчезнетъ -- это мѣсто затянется сейчасъ же, все равно какъ послѣ камня, брошеннаго въ воду:-- нѣсколько круговъ, которые торопятся отойти отъ него подальше и -- точно не было его... Въ дѣлѣ это еще виднѣе, чѣмъ въ семьѣ. И, когда я думаю объ этомъ, у меня опускаются руки, дѣло мое мнѣ кажется мертвымъ и я сама себѣ кажусь мертвой.
   Вы скажете, что я въ такомъ настроеніи оттого, что мужъ уѣхалъ, и я его ревную. Нѣтъ, къ моему горю -- нѣтъ... Я уже не ревную его. Нельзя ревновать чужого человѣка, а онъ сталъ совсѣмъ чужой мнѣ. Я не знаю, о чемъ онъ думаетъ, чѣмъ озабоченъ, о чемъ плачетъ? Между нами мало по малу выросла высокая стѣна и эта стѣна ужаснѣе всѣхъ мукъ ревности.
   А тутъ еще вы -- съ вашей правдой. Я сдѣлала страшное насиліе надъ собой, цинично написала вамъ всю правду и убила что-то мнѣ очень дорогое. И зачѣмъ я измѣнила себѣ, измѣнила лжи? Я чую изъ вашего письма -- что вы уже не прежній, я предчувствую, что потеряю васъ... Вы говорите, что я сопоставляю смерть и любовь. Да,-- между ними несомнѣнная связь и -- когда мы говорили съ вами объ этомъ, я приводила много примѣровъ, какъ убійцы послѣ преступленія бѣгутъ къ своимъ возлюбленнымъ, какая потребность любви у тѣхъ, кто видитъ часто смерть... Но у васъ не то. Ваше воспоминаніе обо мнѣ на кладбищѣ -- сознаніе, что "все въ мірѣ тлѣнъ, все въ людяхъ ложь..."
   И это такъ.

В. Ч.

  

XL.

T. Горы, 7 іюня.

   Дорогой мой другъ!
   Ваше настроеніе пугаетъ и огорчаетъ меня. Но я вспоминаю, что когда мы познакомились съ вами -- вы точно такъ же извѣрились тогда во все, находили себя лишней и топили вашу тоску въ милліонахъ заботъ и всякого рода хлопотъ. Вы просто не находили покоя вашей душѣ. Вы сами не сознавали тогда, что вся причина была въ томъ, что вы ревновали мужа, вы страдали, но изъ самолюбія даже себѣ не признавались въ этомъ. Почти въ первый же нашъ разговоръ вы -- какъ будто вѣря сами себѣ -- говорили мнѣ, что какъ тяжело вамъ жить безъ такого дѣла, которому можно было бы отдать всѣ свои силы, и называли вашу работу грошовой.
   Кажется, тогда я и сказалъ вамъ о грошовыхъ дѣлахъ то, что вы приводите въ вашемъ письмѣ. И это -- мое убѣжденіе. Нужно работать одному, но для всѣхъ. И съ этимъ не страшно ни разочарованіе, ни неудавшаяся личная жизнь. Нужно идти своей дорогой, свободному и... одинокому. Въ одиночествѣ -- свобода и сила. И кто дойдетъ до него сознательно и спокойно -- тотъ побѣдитъ.
   И я не думаю, какъ думаетъ большинство мужчинъ, что альфа и омега счастья женщины въ любви къ мужчинѣ. Если бы это было такъ -- счастье было бы очень достижимо. Нѣтъ. У женщины почти всегда слишкомъ большая душа и ей тѣсно въ ея рамкахъ, и она мечется и расходуется на мелочи и часто презираетъ себя. Въ мужчинѣ почти нѣтъ этой муки презрѣнія.
   Въ тотъ вечеръ, когда я получилъ ваше письмо -- я почему-то не могъ заниматься. Я долго стоялъ у бюро съ перомъ въ рукахъ, но не работалось. И я почти машинально поднялъ крышку и сталъ перебирать бумаги бабушки. Мнѣ хотѣлось привести ихъ хоть во внѣшній порядокъ.... Я сначала старался не читать ихъ. Какое-то безсознательное чувство деликатности мѣшало мнѣ... Жутко было лѣзть въ чужую душу, а письма, дневники, замѣтки, конечно, душа человѣка,, похороненная въ нихъ...
   Случалось вамъ разбираться въ старыхъ письмахъ? Вѣдь это -- могилы, оттого и перечитывать ихъ всегда грустно.
   Въ какой-нибудь запискѣ вся душа живого существа, отдающая себя другой душѣ; въ нѣсколькихъ строкахъ -- вся жизнь. И любовь, и счастье, и притворство, и злоба, и радость, и горе, и слезы, и улыбки -- все то, что составляетъ душу человѣка -- все погребено здѣсь... И все это лежитъ гдѣ-нибудь мертвое, пыльное, никому ненужное.
   Я все время чувствовалъ это, когда разбирался въ бабушкинихъ запискахъ. И не могъ оторваться отъ нихъ.
   Онѣ написаны неровнымъ, круглымъ почеркомъ и съ множествомъ чернильныхъ пятенъ. Я вспомнилъ, что она до самой смерти писала гусиными перьями и засыпала кляксы пескомъ... Ни года, ни числа нѣтъ ни на одной страницѣ, точно это листки разодранныхъ тетрадей или альбомовъ, и порядокъ ихъ совершенно перепутанъ.
   Первое, что мнѣ бросилось въ глаза, были строки, написанныя совершенно вкось и особенно взволнованнымъ неровнымъ, почеркомъ:
   "Сегодня Marie объявила, что къ ней присватался капитанъ Ряполовскій. Она отдала ему руку. Безъ моего вѣдома. Вспоминаю, какъ покойникъ-отецъ объявилъ мнѣ: Машенька! Къ обѣду пріѣдетъ твой женихъ, нашъ сосѣдъ Лужинъ. Я сговорился съ нимъ; за тобой пойдетъ сельцо Дмитровка, да триста душъ, да денегъ двадцать тысячъ ассигнаціями. Развѣ я могла перечить ему? А нынче какъ?!"
   Потомъ на этой же страницѣ добавлено, но уже мельче и спокойнѣе:
   "Спросилъ-ли кто у меня: хочу-ли я замужъ за Ѳедора Иларіоновича? А что можетъ быть страшнѣе для женщины, какъ отдавать себя одному, когда мечтаешь о другомъ?.."
   Послѣдняя фраза взволновала меня... Черезъ нѣсколько страницъ я наткнулся на слѣдующее:
   "Скончалась Eudoxie Бутылина. Упокой Господи душу ея! Богъ тамъ разсудитъ, можно или нѣтъ любить того, кого любить не должно..."
   Мря сгорбленная старушка предстала сразу передо мной со своей страдающей душой и какой-то тайной. Я лихорадочно перебиралъ бумаги и боялся останавливаться на нихъ и останавливался каждую минуту. Хозяйственныя записи перемѣшивались съ изліяніями, слухи съ разными мелкими фактами. Я узналъ, между прочимъ, почему у насъ въ Турьихъ Горахъ два барскихъ дома, точно двѣ отдѣльныхъ усадьбы. Оказывается, что Турьи Горы принадлежали дѣду Ѳедору Иларіоновичу пополамъ съ братомъ. Когда дѣдъ женился, они жили втроемъ, но отношенія братьевъ, очевидно, были очень тяжелыя, потому что у бабушки много записей въ такомъ родѣ:
   "Всѣ знаютъ, что Гаральдъ съ норовомъ. Зачѣмъ же Ѳедя приказалъ засѣдлать его подъ Сержа. Хорошо, что погибъ конь, а не сѣдокъ..."
   "Сержъ сегодня рѣшилъ мѣсто для новаго дома: по ту сторону погоста, на опушкѣ рощи, а ее раздѣлать въ паркъ..."
   "Вчера новоселье... Ѳедя молчаливъ. Сержъ грустенъ... У насъ опустѣло..."
   "Сергѣй Илларіоновичъ прислалъ казачка сказать не ждать его къ ужину. Опять Ѳедя!.."
   "Сколь различны эти два человѣка! Одинъ чувствителенъ и великодушенъ, другой -- грубъ и ничтоженъ. Одинъ любитъ стихи и сочинителей считаетъ отъ Бога, другой говоритъ, что всѣ они дармоѣды и пишутъ только любовныя выдумки."
   И, наконецъ, такая замѣтка:
   "Лѣвый домъ стоитъ заколоченный. Не несутся оттуда ни звуки цитры, ни пѣсни... Наша дорожка какъ-будто заросла травою... А Ѳедоръ веселый и свиститъ на весь домъ!.."
   "Отъ Сержа -- ни словца... Гдѣ же онъ?"
   На другомъ листкѣ написано очень мелко, такъ, что едва можно прочесть:
   "Что бы тамъ ни было -- онъ будетъ всегда ближайшій къ моему сердцу."
   "Кто можетъ быть несчастнѣе человѣка неспящаго? Съ самого Ильина дня я глазъ не сомкнула. Какую ролю играетъ мой мужъ?"
   "Сегодня на крыльцѣ Ѳедя распекалъ повара Илюшку. Я подошла. Онъ не видалъ. Два раза въ ухо. Пошла кровь. Я не стерпѣла, высказала все. Сержъ не допустилъ бы."
   Жалобы на безсоницу повторяются много разъ, иногда прямо:
   "Опять не спала всю ночь напролетъ..." Или: "Не спала. Плакала. Молилась..."
   На одной страницѣ неразборчиво написано:
   "Мука! мука! Кажется, брошусь при всѣхъ передъ Господомъ и закричу: Прибери Ты меня, несчастную, одинокую! Одно мнѣ остается -- петля!"
   Могъ-ли я подозрѣвать, что бабушка переживала такія страданія? Никогда ни однимъ словомъ она въ концѣ жизни не вспомнила о нихъ!.. Я бросалъ листокъ за листкомъ, жадно прочитывая ихъ. Встрѣчалось очень много стиховъ и прямо отрывочныхъ фразъ: "Я въ величайшемъ безпокойствѣ..." "Неужели такъ будетъ вѣчно?.." "Что лучше: тысячи булавочныхъ уколовъ или одинъ ударъ кинжала?.."
   Наконецъ, одна страница бросилась мнѣ въ глаза яснымъ, крупнымъ почеркомъ:
   "Сергѣй Иларіоновичъ прислалъ письмо, чтобы ждать его. Согласенъ крестить Любочку..."
   Люба была вторая дочь бабушки. Она умерла двухъ лѣтъ; бабушка любила разсказывать, какой она была необыкновенный ребенокъ. И ея ясный почеркъ въ послѣдней записи можно было бы объяснить счастьемъ матери. Но дальнѣйшая приписка опять смутила меня.
   "Ахъ, зачѣмъ все такъ случилось? Опять одни мученья!"
   Больше я не нашелъ листковъ такого формата. Очевидно, часть альбома, отъ котораго они уцѣлѣли, была уничтожена.
   Я разобралъ дальше листки по формату. Одна тетрадь въ четвертушку сѣрой бумаги почти вся сохранилась нетронутою, изъ другой такой же были вырваны страницы и оторванъ весь конецъ. Въ первой тетради почти сплошь записи хозяйственныя: о посѣвахъ, объ умолотѣ, о переводѣ во дворъ какой-нибудь дѣвки или семьи, объ отпускѣ на оброкъ.
   Бабушка овдовѣла въ 1849 году и, очевидно, какъ большинство русскихъ вдовъ, сейчасъ же стала "личностью", самостоятельной и дѣятельной, какъ мужчина. И почеркъ сталъ яной: увѣренный и ровный. Я читалъ эти записки, и бабушка опять явилась предо мной въ новомъ свѣтѣ:
   "Поваръ Софронъ валяется въ ногахъ, проситъ отдать за него вышивальщицу Таню. Она не желаетъ. Я отказала. Это не при Ѳедорѣ Иларіоновичѣ".
   "Никто съ нашего села не хочетъ идти съ барщины на оброкъ. Не понимаютъ или не вѣрятъ? Сегодня сама пойду на сходъ разговаривать съ ними..."
   Очень часто записи идутъ не отъ одной бабушки и начинаются словомъ "мы".
   "Мы рѣшили отпустить столяра Семена въ Москву... Пусть поработаетъ на волѣ..."
   "Мы дали вольную Ильѣ Ерофѣеву съ женою... Довольно натерпѣлся онъ отъ покойника..."
   "Вчера вернулся нашъ бѣглый Яшка... Покаялся, что бѣгалъ въ Соловки, говоритъ -- душа просила. Мы его простили".
   Кто эти "мы"? Я недоумѣвалъ... Очевидно, кто-то руководилъ бабушкой, и всѣ эти оброки и выкупы шли отъ кого-то, кому бабушка довѣряла. Я думалъ, что это какой нибудь управляющій имѣніемъ, но вдругъ наткнулся на слѣдующее:
   "Онъ говоритъ, кто самъ живетъ, долженъ и другимъ жить давать"...
   И тутъ же прибавлено:
   "С. такъ добръ и великодушенъ, что радъ всѣмъ вольную дать. А моя дочь? Я передъ ней отвѣчать должна..."
   Я вспомнилъ тогда, что дѣдъ Сергѣй пріѣхалъ послѣ смерти отца изъ-за границы для раздѣла имѣнія. Никакого раздѣла не произошло, онъ отказался отъ своей части въ пользу моей матери и теперь все цѣликомъ перешло мнѣ. Очевидно, "мы" -- это бабушка и beau frère, Сергѣй Иларіоновичъ. Онъ конецъ сороковыхъ годовъ провелъ за границей и должно быть привезъ въ Турьи Горы новые взгляды, новыя убѣжденія. И въ записяхъ бабушки это видно на каждомъ шагу. Мысль о дарованіи свободы крестьянамъ постоянно борется въ ней съ привычками и практическими соображеніями. Рядомъ съ этимъ встрѣчаются и такія фразы:
   "Вчера я читала въ старой книжкѣ "Сѣверныхъ Цвѣтовъ" повѣсть "Трактирная лѣстница" Н. Бестужева. С. взялъ отъ меня книгу и сталъ читать вслухъ Монтаня, сказавъ: "Вотъ наука житейской мудрости".
   "С. подарилъ мнѣ французскій экземпляръ Монтаня въ роскошномъ переплетѣ..."
   (Сколько разъ держалъ я въ рукахъ эту книжку Essais de Montaigne и не зналъ, какъ она попала въ нашу бѣдную библіотеку!).
   Потомъ идутъ опять разныя хозяйственныя соображенія, но чѣмъ дальше, тѣмъ чаще они перебиваются другими замѣчаніями:
   "Какъ борьба духа съ матеріей истомляетъ человѣка..."
   "Его любимые писатели: философъ Емерсонъ и Карлейль. Онъ говоритъ, что они аристократы по возвышенности своего духа и демократы по любви къ человѣчеству, по желанію блага всѣмъ. Какъ увлекательно С. говоритъ объ этомъ..."
   Но бабушка, очевидно, не увлекалась этимъ. Она выписываетъ цѣлые страницы изъ Жуковскаго, нѣсколько разъ цитируетъ Монтэня въ плохомъ русскомъ переводѣ, но все это безъ своихъ замѣчаній или дополненій. Гораздо горячѣе она относится къ житейскимъ фактамъ:
   "Сегодня ночью выгорѣла Рябовка. С. опять работалъ, какъ левъ, бросался прямо въ огонь, откуда и спасъ Mapтыниху съ внукой. Герой!!!"
   "Уѣхалъ. Плакалъ много... Онъ мнѣ кумъ и своякъ... Даже помыселъ -- большой грѣхъ... Дочь -- невѣста... Умолила уѣхать... Одинъ Богъ знаетъ, какъ я..."
   На этомъ страница кончается и всѣ дальнѣйшія уничтожены. Я припомнилъ, что дѣдъ Сергѣй нѣсколько разъ пріѣзжалъ изъ-за границы, но, очевидно, бабушка (или кто-нибудь другой) порвала все, что относилось къ этому времени. И я безъ колебанія рѣшилъ, что бабушка...
  

8 іюля.

   Не окончилъ это письмо вчера, дорогая Варвара Львовна, потому что ко мнѣ въ комнату вошла Власьевна. Записки бабушки лежали передо мной. Я смутился, точно она поймала меня въ воровствѣ, и, желая скрыть мое смущеніе, сказалъ ей:
   -- Мнѣ нужно бы освободить этотъ ящикъ, а онъ наполненъ вотъ этими бумажками... Что это такое?
   -- Это покойница Марья Ивановна передъ смертью своей все читали, да рвали... А это осталось въ столѣ, возлѣ ихъ кровати... Послѣ ихъ смерти кто-то изъ людей все и свалилъ сюда... Кому они нужны?
   -- Надо ихъ сжечь,-- сказалъ я, точно оправдываясь.
   -- Можно... Да чего тутъ жечьто? И сотой доли не осталось... Вы бы посмотрѣли, какіе вороха рваной бумаги мы выносили. Какъ ваша маменька Марья Ѳедрровна скончались -- бабушка шибко затосковала и все читала письма какія-то, да альбомы, да тетради перебирала... Плакала она надъ ними такъ, какъ только надъ дочерью своей покойной плакала... А потомъ, ужъ какъ имъ умереть,-- рвать бумагу стали и приказывали жечь... И все со слезами...
   -- И вы жгли?
   -- Вынесешь корзину, поставишь.. Которыя сожгли, которыя ребятишки растаскали... Куда ихъ?
   Я оставилъ начатое вамъ письмо и сталъ разспрашивать Агафью Власьевну.
   Она съ рожденья у насъ въ домѣ и помнитъ даже смерть дѣдушки. Ей было тогда лѣтъ десять, но она ясно помнитъ и его наружность: старую и надутую, какъ говоритъ она, и его болѣзнь, тяжелую для всѣхъ домашнихъ. Дѣдъ лежалъ послѣдніе два года жизни разбитый параличемъ и бабушка была его невольной сдѣлкой. Дочери (моей матери) было тогда тринадцать лѣтъ, и бабушка сдала ее на руки гувернанткѣ, а сама сидѣла около больного мужа и плакала.
   -- Отъ скуки онѣ плакали, что ли? Не знаю. Думаю: себя жаль было... Молодыя такія, да красивыя... А баринъ-покойникъ все ругался, да плевалъ...
   -- А гдѣ же дѣдъ Сергѣй былъ въ это время? -- спросилъ я.
   Власьевна замялась немного, а потомъ, точно нехотя, отвѣтила:
   -- Маленькая я тогда была... Не понимала ничего. Говорили: братья поссорились между собою, и Сергѣй Иларіоновичъ въ чужія земли уѣхалъ... Очень далеко куда-то... Когда старый баринъ умерли -- такъ Сергѣй-то Иларіоновичъ чуть не черезъ годъ доѣхали сюда.
   Она опять замолчала. Мнѣ неловко было разспрашивать, а вмѣстѣ съ тѣмъ неудержимо хотѣлось узнать, чѣмъ такъ мучилась бабушка.
   -- И остался здѣсь навсегда?
   -- Какое!... Пожили немного и опять уѣхали...
   -- Почему?
   -- Говорили, что Ѳедоръ Илларіоновичъ передъ смертью приказали, чтобы не пускать сюда брата... Да вѣдь никто этого не слыхалъ!.. Говорили, что бабушка сами такъ распорядились... Сергѣй Иларіоновичъ ото всего имѣнія отказались, а ихъ же и выгнали...
   Вотъ какъ толковалось поведеніе бабушки!
   -- Онъ, кажется, былъ очень добрый? -- опять спросилъ я.
   -- Да ужъ такой хорошій, такой добрый, что и сказать нельзя. Какъ пріѣхалъ, сейчасъ всѣхъ своихъ дворовыхъ отпустилъ на волю... Крестьянъ перевелъ на оброкъ; при выкупѣ вездѣ уступалъ пятую часть... За него и сейчасъ молятся здѣсь... И за что такого человѣка погубили!!.
   -- Кто погубилъ? -- рѣшительно спросилъ я.
   Власьевна, точно не слыша меня,-- продолжала:
   -- Нашей сестрѣ негодяя надо... Хорошихъ мы не любимъ... Когда онъ передъ войной-то пріѣхалъ сюда, я ужъ совсѣмъ большая была, все понимала... Видѣла, какъ онъ убивался... Не съ радости въ ополченье пошелъ... Ружья въ руки не бралъ никогда и вдругъ на войну! Не съ радости... А какой красавецъ-то былъ!... Вы изволили видѣть портретъ ихъ... Здѣсь онъ гдѣ-то у бабушки заложенъ былъ...
   И Власьевна съ дѣланно равнодушнымъ видомъ выдвинула одинъ изъ многихъ ящичковъ бюро и достала оттуда плоскій футляръ... Власьевна очень ловко нажала пружинку и открыла крышку. На выцвѣтшемъ малиновомъ бархатѣ лежалъ вдѣланный въ овальную бронзовую рамку дагеротипный портретъ. Дѣдъ Сергѣй изображенъ на немъ красавцемъ блондиномъ, съ большими пушистыми усами и ясными, смѣлыми глазами. На немъ черный бархатный пиджакъ и широкій свѣтлый галстухъ, завязанный большимъ бантомъ. Довольно длинные волосы зачесаны назадъ.
   -- Когда это сдѣлано? -- спросилъ я.
   -- Не знаю-съ, -- все съ тѣмъ же дѣланнымъ равнодушіемъ проговорила Власьевна.-- Тамъ что-то подписано.
   И она вынула портретъ изъ овальнаго углубленія футляра. Подъ нимъ нимъ лежала затрепаная желтая бумажка, сложенная въ нѣсколько разъ и сплюснутая портретомъ. Власьевна точно не видала ее, а указала мнѣ на надпись на обратной сторонѣ дагеротипа. По серизовому атласу было написано чернилами: "Годъ 1853. Маія 12-го дня. Переживетъ ли это ничтожное изображеніе нашу дружбу?"
   Дагеротипъ выцвѣлъ, поблѣднѣлъ, но изъ рамки смотрятъ все еще живые, полные мысли глаза, и все лицо свѣтится радостью жизни... А что осталось отъ этого лица тамъ, подъ камнемъ у церкви? А дружба? Гдѣ она? Въ чемъ ея слѣды или присутствіе? Я такъ былъ взволнованъ, что захлопнулъ крышку бюро, отпустилъ Агафью Власьевну и хотѣлъ пойти побродить... Но мысль о бабушкѣ не давала мнѣ покоя. И я вернулся, вынулъ сложенную бумажку изъ портрета и прочелъ тамъ:
   "Я убила тебя... Любила только тебя одного всю жизнь и убила... Грѣхъ было любить и я солгала тебѣ... И теперь не знаю: какой грѣхъ тяжче: преступная любовь или добродѣтель, сгубившая тебя?"
   Всю ночь я не спалъ. Жизнь, съ ея быстро несущимися днями и ночами, съ ея мимолетными радостями и печалями, опять показалась мнѣ такой маленькой и вмѣстѣ съ тѣмъ такой загадочной...

С. Р.

  

XLI.

Петербургъ. 15 іюня.

   Я не люблю, когда говорятъ о чьей нибудь любовной исторіи, потому что это всегда имѣетъ характеръ сплетни, осужденія, залѣзанія въ чужую душу, обыска чужого сердца. Въ вашемъ разсказѣ о бабушкѣ ничего этого нѣтъ. Она ушла навсегда и внѣ всякихъ осужденій и сплетенъ. И ея несчастная любовь не выходитъ у меня изъ головы. А главное, меня мучитъ мысль: неужели то, что называютъ "жизнью", т. е. день за днемъ, съ маленькими житейскими заботами и мелочами, можетъ вытравить въ человѣкѣ все, кромѣ думъ о матеріальныхъ благахъ? Нѣтъ, не можетъ быть! Я назвала бы вамъ очень много стариковъ, которые до самой смерти сохраняютъ полетъ мысли и ясность ума, какому могутъ позавидовать и молодые. Я не говорю о Гладстонѣ, о Дарвинѣ, о такихъ великанахъ; нѣтъ, среди окружающихъ меня я могу назвать вамъ много именъ... Неужели это удѣлъ женщины? Гдѣ же та "большая душа", о которой вы говорили? И вы помимо того, что бабушка просто заинтересовала меня, попали мнѣ въ больное мѣсто. Мнѣ постоянно больно видѣть, какъ женщина (въ большинствѣ случаевъ съ помощью мужчины) ограничиваетъ свое существованіе, какъ она, по собственному желанію, низводитъ себя на низкій уровень и тратится на мелочи. Молодыя женщины, а чаще всего дѣвушки, рвутся къ свѣту, къ знанію, къ свободѣ; у нихъ кипятъ идеи, стремленія... У большинства пожилыхъ женщинъ все это исчезло куда-то, матеріальный комфортъ и душевное спокойствіе -- вотъ ихъ идеалъ. Идей никакихъ, однѣ домашнія заботы. Я часто увѣряла себя, что это мое заблужденіе или придирки. Я смотрѣла, напримѣръ, на сестру моего мужа, желала въ ней найти что-нибудь, кромѣ хищническихъ инстинктовъ и самого откровеннаго себялюбія. И когда она начинала говорить съ озлобленіемъ "о передовыхъ женщинахъ", о дѣятельницахъ, о томъ, что женщинѣ не нужно ни особеннаго образованія, ни дѣла, а только семья -- мнѣ становилось жаль ее; думалось, что навѣрное въ молодости волновало ее что-нибудь повыше того, въ чемъ она живетъ теперь... И я умолкала, а она считала меня побѣжденной.
   Очень часто, когда я говорю о томъ, что не о хлѣбѣ единомъ живъ человѣкъ -- мнѣ говорятъ:
   -- Когда мужъ даетъ вамъ большія средства, конечно, о хлѣбѣ заботиться нечего.
   Кругомъ меня женщины живутъ только вещами и въ вещахъ, волнуются матеріальными волненіями, радуются только житейскимъ благамъ. И когда я вижу женщину, исповѣдующую другія заповѣди и охраняющую своя святая святыхъ, вижу, какъ она до старости пронесла свои идеи и и не разроняла ихъ по дорогѣ -- я примиряюсь и съ жизньго, и со старостью. Вашъ разсказъ о бабушкѣ. заставитъ меня еще чаще смотрѣть въ себя, а не на себя. Мнѣ никогда не забыть его. Я вѣрю вамъ, что въ ней и слѣда не осталось ни Монтэня, ни Карлейля -- ничего, чѣмъ она волновалась и жила когда-то. Неужели, если прошла любовь -- то прошли и лучшія стремленія. Нѣтъ! Такъ невозможно жить.
   Изъ вашего письма я уяснила себѣ, что дѣдъ Сергѣй жилъ въ Турьихъ Горахъ нѣсколько лѣтъ.и потомъ, послѣ смерти брата, опять пріѣзжалъ нѣсколько разъ. И все время жила любовь ихъ! А бабушка осталась вѣрна покойному и нелюбимому мужу! Теперь бы этому не повѣрили или осмѣяли.
   Недавно въ обществѣ одинъ пожилой человѣкъ сказалъ:
   -- Иногда вѣрность въ женщинѣ просто привычка.
   А молодой прибавилъ:
   -- И дурная привычка... Это жажда спокойной, ватной жизни: признакъ мѣщанской натуры, или духовной и, главное, физіологической нищеты...
   -- А вы не допускаете вѣрности по убѣжденію, по нравственной чистоплотности? -- спросила я.
   Всѣ засмѣялись, и женщины и мужчины. И если бы я отдала имъ на судъ послѣднюю записку бабушки, найденную вами подъ портретомъ -- я знаю, какой былъ бы приговоръ.
   Мужа все нѣтъ, но я не жду его, какъ прежде. И въ этомъ -- тоска жизни. И я мечусь и бѣгу отъ этой тоски, но пока плохо справляюсь съ собой.
   Иногда я стараюсь увѣрить себя, что ничего не случилось, что мужъ уѣхалъ за границу по дѣлу, что я по-прежнему люблю его... И мнѣ на мгновеніе дѣлается радостно жить. Но я сейчасъ же прозрѣваю и опять мнѣ становится тяжко... Правда жизни придавила меня. Но я не сдамся ей. Вы увидите, что она не сломитъ меня.
   Какъ бы мнѣ хотѣлось видѣть васъ! Неужели вы не пріѣдете въ Петербургъ? Неужели васъ не тянетъ видѣть вашаго несчастнаго, одинокаго друга?

В. Ч.

  

XLII.

Т. Горы. 20 іюня.

   Милая Варвара Львовна! -- зачѣмъ я пріѣду въ Петербургъ? Я такъ ушелъ отъ вашей жизни, отъ вашихъ волненій и печалей, что мнѣ уже трудно понять васъ, и вамъ было бы тяжело со мной. Я опять сталъ бы говорить вамъ непрошенную правду, и вы опять велѣли бы мнѣ уѣхать. Лучше останемся каждый у себя и будемъ переписываться
   У меня никогда не было друга, и я дорожу дружбой съ вами, дорожу тѣмъ, что могу писать вамъ все и обо всемъ, потому что когда пишу вамъ -- вы одна передо мной, безъ вашей рамки... И вы въ письмахъ становитесь искреннѣе и правдивѣе. Не сердитесь, дорогая, что говорю такъ. Вы не повѣрите, какъ я настрадался отъ сознанія, что вы такъ могли лгать мнѣ. Я стараюсь не думать о томъ письмѣ, но иногда оно какъ льдомъ обкладываетъ мнѣ сердце, и вы становитесь мнѣ чужою, почти ненавистною. Иногда я просыпаюсь весь въ слезахъ, потому что вижу во снѣ васъ и вспоминаю про М., про все, что вы пережили, а главное про тѣ два года, которые я бывалъ у васъ.
   Иногда я злюсь на себя, злюсь на то, что могъ повѣрить святости петербургской дамы (простите меня!), злюсь, что до сѣдыхъ волосъ не научился понимать людей, злюсь на васъ и увѣряю себя, что такихъ М. было много...
   И я бросаю все и иду на мою любимую скамейку на кладбищѣ. Чисто, ясно и тихо кругомъ. Здѣсь, только здѣсь я могу освободиться отъ всѣхъ моихъ внутреннихъ мукъ. Я изучилъ все кладбище и уже не замѣчаю ни именъ, ни надписей. Я знаю, что тамъ, у входа, на покривившемся крестѣ написано:
   "О мертвыхъ не грусти! Они оправились отъ боли и свободны"...
   У самой церкви, надъ могилой жены священника, на чугунномъ памятникѣ вылиты слѣдующія строки:
   "Не вѣчно ничто подъ луною:
   Сегодня веселія часъ,
   А завтра лежимъ подъ землею
   И завтра не вспомнятъ объ насъ"...
  
   А у моихъ ногъ -- имена самыхъ мнѣ близкихъ людей Только имена, нѣсколько буквъ, представляющихъ и внѣшность и душу -- всего человѣка. Прямо у ногъ -- могила моего дѣда -- отца моей матери съ надписью: "Подъ симъ камнемъ покоится прахъ гвардіи полковника и кавалера Ѳедора Иларіоновича Лужина. Род. въ 1802-мъ году, сконч. въ 1849. Житія его было 47 лѣтъ и три мѣсяца". Рядомъ -- могила его брата, того дѣда Сергѣя, о которомъ я писалъ вамъ. На плитѣ едва можно прочесть: "Потомственный дворянинъ Сергѣй Иларіоновичъ Лужинъ. Род. въ 1814 г. Сконч. въ 1857 г." А внизу мелкими буквами высѣчено: "И смерть ему едва ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ"...
   Могила отца пришлась немного въ сторонѣ: "Илья Дмитріевичъ Ряполовскій. Маіоръ въ отставкѣ. Род. въ 1821 г. Сконч. въ 1882 г." Рядомъ -- могилы бабушки и матери, а сбоку полуразлѣзшійся холмикъ, подъ которымъ нашла покой безпокойная Леля...
   Всѣ они жили, страдали, боролись... У каждаго изъ нихъ были свои сомнѣнія, муки, слезы... Сколько ихъ пролито -- если собрать всѣ вмѣстѣ? Сколько думъ передумано, ночей не проспано, страданій всякихъ и физическихъ, и нравственныхъ выстрадано... И теперь -- гдѣ все это? Къ чему? Зачѣмъ?
   И опять передо мной ясно встала вся мимолетность бытія... Я и прежде часто думалъ о ней... Но здѣсь эта мысль постоянно со мной и особенно близка она мнѣ, когда я прихожу къ моимъ могиламъ... И какъ прежде -- она приводила меня въ отчаяніе, такъ здѣсь она меня успокоиваетъ и освобождаетъ...
   Да, здѣсь, на погостѣ, я вдругъ чувствую себя свободнымъ, не тяготитъ ни досада, ни злоба, ни любовь. Вселичное уходитъ куда-то вдаль, сидишь и смотришь на себя со стороны, точно чужими глазами. Я могу представить себѣ, напримѣръ, что дѣдъ Сергѣй глядитъ на меня изъ-подъ своего тяжелаго камня и думаетъ:
   "Тебѣ сорокъ два года, а развѣ ты живешь? развѣ ты жилъ? Юность ушла на безплодное негодованіе, молодость на неудачную дѣятельность, неудачную любовь... Вся жизнь -- сплошная неудача. Точно надо ждать всего извнѣ: удастся -- хорошо, не удастся -- вся жизнь зачеркнута".
   Если бы я разговаривалъ съ дѣдомъ, я, конечно, сказалъ бы ему, что виноватъ не я, а русская дѣйствительность, исторически-сложившіяся обстоятельства и т. д. и т. д. Но такъ какъ я знаю, что онъ меня не услышитъ, то я молчу и слушаю его:
   "Я въ восемнадцать лѣтъ окончилъ московскій университетъ, плясалъ на балахъ, читалъ, влюблялся, обожалъ поэзію и преклонялся передъ писателями. Когда мнѣ показали Лермонтова -- я чуть не бросился ему въ ноги. А мнѣ тогда было уже двадцать пять лѣтъ... Всѣ сороковые года прожилъ я за границей, гдѣ жизнь кипѣла ключемъ, жизнь политическая, научная, идейная... И я не бѣжалъ отъ нея, не боялся ея... А потомъ -- пріѣздъ на родину, подготовительныя работы къ освобожденію крестьянъ, котораго мнѣ не пришлось дождаться, устройство моихъ крѣпостныхъ, оброки, выкупъ... И поверхъ всего этого: любовь, яркая, чистая, все пронизавшая собой и такая сильная, что побѣдила смерть... Я уѣхалъ на войну, дрался, какъ левъ, искалъ пули; она нашла меня, но умирать я пріѣхалъ сюда и умеръ на милыхъ, любимыхъ рукахъ... Худо-ли, хорошо-ли -- но я жилъ.А ты?"
   И я смотрю на себя не съ отчаяніемъ, а съ сожалѣніемъ и думаю: Да! Я не жилъ! То, что я собирался дѣлать въ университетѣ и дѣлалъ тайкомъ -- не жизнь. Моя короткая дѣятельность, порваная не мной и покорно не продолжаемая дальше -- не жизнь. Мое увлеченіе совершенно чуждой мнѣ дѣвушкой и женитьба на ней -- не жизнь. И наконецъ, моя "несчастная любовь" -- развѣ это жизнь? Я чувствовалъ, что я не милъ и не нуженъ и не ушелъ, а почти два года ждалъ, ли на что не надѣясь, и надоѣдалъ себѣ и другимъ!.. И я готовъ былъ крикнуть дѣду Сергѣю: конечно, для этого не стоило родиться, жить и умереть!.. Но мнѣ вдругъ бросилась въ глаза приписка на его могилѣ: "И смерть ему едва-ли скажетъ, зачѣмъ онъ шелъ долиной чудной слезъ, страдалъ, рыдалъ, терпѣлъ, исчезъ"...
   Исчезъ! Въ концѣ концовъ не все-ли равно какой дорожкой придти къ этому? Я избралъ ту, которую считаю единственно возможной для себя; избралъ ее почти безсознательно и только теперь, когда вы позвали меня -- мнѣ стало ясно какъ я ушелъ отъ моей прежней жизни... Еще недавно мнѣ казалось немыслимымъ уйдти отъ всего, что якобы живетъ, хотя я часто чувствовалъ потребность уйдти, встряхнуться и отряхнуть съ себя все, что налипло и осѣло на мнѣ за всю мою прошлую жизнь. Вы теперь знаете ее: сколько ненужнаго, грязнаго, пошлаго и прямо постыднаго. Я ушелъ и уже теперь мнѣ не приладиться къ вамъ, къ вашей петербургской жизни съ ея найзоливыми требованіями и не настоящими людьми.
   Только сейчасъ, когда я представилъ себѣ, что могу поѣхать въ Петербургъ -- я увидалъ, какъ я свободенъ въ моемъ одиночествѣ. Безъ него нѣтъ самостоятельности, нѣтъ полнаго освобожденія отъ того сора жизни, который дѣлаетъ человѣческое существованіе такимъ мелкимъ и безплоднымъ... И отказаться отъ этого одиночества я уже не въ силахъ, отдать себя добровольно въ рабство уже не могу и поэтому совершенно искренно говорю вамъ: я не пріѣду!

С. Р.

  

XLIV.

Петербургъ, 1 іюля.

   Одиночество! Освобожденіе... И вы говорите это? Я знаю ваше прошлое, знаю, какъ вы пострадали за него, и не могу понять, какъ вы могли уйдти отъ живой жизни, какъ могли найдти свободу въ вашемъ одиночествѣ. Не на необитаемомъ же островѣ вы живете? За вашей спиной, кругомъ васъ кипитъ жизнь, идетъ смертный бой, люди кишатъ, какъ муравьи, и бьются за каждый день существованія. А вы закрываете себѣ глаза и уши и мечтаете объ освобожденіи личности путемъ одиночества. Сила и счастье не въ одиночествѣ, а въ солидарности. Мы и безъ того всѣ фатально обречены на душевное одиночество. Создавать его и дѣлать изъ него культъ -- просто грѣхъ. Да еще у насъ!..
   Вы скажете, что все это трюизмы, прописная, отжившая мораль... Можетъ быть! Но я не могу смириться съ вашимъ отшельничествомъ, оно злитъ меня. Я знаю, что у васъ большая научная задача, и я преклоняюсь передъ ней. Но, кромѣ вашей науки, вѣдь еще остаетесь вы, съ вашей душой, а вы хотите закопать ее тамъ, рядомъ съ вашими могилами и жить безъ любви, безъ дружбы, безъ того духовнаго общенія, которымъ только и красна жизнь человѣка!
   Не сердитесь на меня, но я не могу не говорить вамъ правду, и послѣднее ваше письмо и огорчило, и разсердило меня.

В. Ч.

  

XLV.

Турьи Горы, 5 іюля.

   Сердиться на васъ, дорогая Варвара Львовна? За что? За то, что вы не понимаете меня?! Это такъ естественно! Мы ушли такъ далеко одинъ отъ другого, что видимъ другъ друга, а разсмотрѣть не можемъ, слышимъ, а разслышать нѣтъ возможности... И я уже не понимаю васъ. Вы говорите мнѣ о солидарности, а мнѣ представляется Петербургъ какой-то пустыней, гдѣ людей точно песчинокъ въ пустынѣ и каждая песчинка сама по себѣ... Вы говорите, что за моей спиной люди бьются за каждый день существованія и я не вижу этого, а я вспоминаіо, какъ въ подвалѣ дома рядомъ съ вами годами шло истязаніе дѣвочки пьянымъ отцомъ я. вы узнали это только изъ судебнаго отчета... Вспоминается мнѣ и еще одинъ случай. Это было въ Парижѣ, весной, когда я былъ женихомъ... Я завтракалъ съ однимъ знакомымъ французомъ. Подали какой-то соусъ съ шампиньонами.
   -- Вы знаете откуда это? -- спросилъ мой собесѣдникъ.
   Я сразу не понялъ его вопроса. Онъ продолжалъ:
   -- Подъ Парижемъ, на глубинѣ тридцати -- тридцати пяти метровъ (это приблизительно два пятиэтажныхъ дома) существуютъ катакомбы, гдѣ съ утра до вечера копошатся сотни сгорбленныхъ людей... Надъ ихъ головами, гдѣ-то, сіяетъ солнце, мчатся экипажи, цвѣтутъ цвѣты, идетъ утонченная игра чувствъ и воображенія, а они въ вѣчной тьмѣ, въ вонючей сырости работаютъ надъ этой гадостью, которую вотъ мы ѣдимъ сейчасъ... Каждое утро изъ глубокихъ колодцевъ поднимаются на блокахъ громадныя корзины съ бѣлыми -- comme une neige mousseuse -- шампиньонами и мы поѣдаемъ ихъ и даже не знаемъ, откуда они берутся! А тамъ, въ подземельяхъ, зимой страшный жаръ, сырой удушливый жаръ, а лѣтомъ пронизывающій сырой холодъ... И цѣлое населеніе шампиньонщиковъ съ женами и дѣтьми изъ года въ годъ работаетъ тамъ...
   Я помню, какъ его разсказъ, расцвѣченный разными французскими фіоритурами, подѣйствовалъ на меня... Послѣ завтрака я отправился къ невѣстѣ. Она ждала меня, чтобы ѣхать къ модисткѣ за дорожной шляпой, и была особенно нервная... Мой разсказъ совсѣмъ разстроилъ ее, она расплакалась, говорила о возмутительной несправедливости, о жестокости людей, возмущалась всеобщимъ равнодушіемъ... А черезъ часъ, она, кромѣ дорожной шляпки, выбрала еще двѣ и велѣла прислать себѣ, и я поощрялъ ее на это, и мы уже не думали, что дѣлается подъ нашими ногами на глубинѣ въ сорокъ аршинъ...
   Я не буду говорить -- было ли что-нибудь подобное въ вашей жизни, дорогая Варвара Львовна, но думаю, что и вы могли бы припомнить кругомъ васъ тѣ же противорѣчія и жестокости... Это -- жизнь!.. И лучше всего такъ или иначе уйдти отъ нея.

С. Р.

  

XLVI.

Петербургъ, 9 іюля.

   Какъ уйдти, куда уйдти, если эта жизнь хватаетъ васъ за горло и заставляетъ жить... и мучиться ежесекундно?.. Я уже недѣли три не получала ни строчки отъ мужа и не знала, что думать, и металась отъ безпокойстватизъ стороны въ сторону... Сегодня -- письмо, строчки косыя, почеркъ неровный, слова не дописаны... Кучинская умерла на его рукахъ и послѣднія слова ея были: Не бросай мальчика!
   Викторъ рѣшилъ посвятить всю жизнь ему, но рядомъ съ этимъ онъ сходитъ съ ума отъ тоски по Витѣ и Вовѣ, умоляетъ простить его, пишетъ, что не достоинъ прощенія, и прибавляетъ, что не переживетъ, если я оттолкну его... Онъ пишетъ мнѣ, "любящей и всепрощающей", а у меня въ сердцѣ клокочутъ злоба и жалость, не нѣжная, а оскорбительная жалость...
   И я не знаю, что дѣлать, на что рѣшиться! Это тоже* жизнь съ ея жестокостью и противорѣчіями! И надо уйдти отъ нея? Да?

В. Ч.

  

XLVII.

Петербургъ, 10 іюля.

   Сейчасъ получила изъ Нерви такую телеграмму: "Умоляю, пріѣзжай съ дѣтьми, спаси меня". Я выѣзжаю сегодня вечеромъ.

В. Ч.

  

XLVIII.

Петербургъ, 7 ноября.

   Почти четыре мѣсяца я ничего не знаю о васъ, дорогой Сергѣй Ильичъ. Гдѣ вы? Что съ вами? Много хочется разсказать вамъ и страшно прикасаться къ пережитому... А neрежито не мало! Теперь все немного улеглось и затихло... Напишите мнѣ о себѣ и о вашемъ мальчикѣ.

В. Ч.

  

XLIX.

Турьи Горы, 11 ноября.

   Варвара Львовна, дорогая!
   Я уже пересталъ ждать письма отъ васъ и вдругъ -- большой конвертъ съ яснымъ, крупнымъ почеркомъ. И въ заснувшемъ сердцѣ что-то вдругъ точно заныло...
   Да. Четыре мѣсяца я ничего не зналъ о васъ; сначала волновался, потомъ даже тосковалъ и, наконецъ, рѣшилъ, что такъ лучше... Но что же было съ вами? Гдѣ вы были все время? Какъ сложилась ваша жизнь теперь?..
   Вы спрашиваете о моемъ мальчикѣ. Онъ въ Москвѣ. Я отправилъ его учиться, самому мнѣ было трудно заниматься съ нимъ. Но я успѣлъ уже привязаться къ нему и первое время послѣ его отъѣзда даже скучалъ безъ него. Потомъ привыкъ. И теперь совсѣмъ одинъ. Да, одинъ! Вотъ мое состояніе духовное и физическое. Но я не жалуюсь.
   Найдена свобода, найденъ покой! Только иногда душа заплачетъ о теплѣ, о солнцѣ... Но я гоню это отъ себя...
   Что же было пережито вами въ эти четыре мѣсяца? Если не очень больно -- пожалуйста, напишите мнѣ.

С. Р.

  

L.

Петербургъ, 15 ноября.

   Когда вначалѣ іюля я написала вамъ, что ѣду въ Нерви -- я сама не знала, что будетъ дальше. Я знала только, что должна ѣхать и спасти отца моихъ дѣтей.
   Я застала его совершенно разбитымъ, и нравственно и физически. Онъ мѣсяца два уже не спалъ, сначала отъ того, что ни на минуту не отходилъ отъ своей больной, потомъ -- отъ страшнаго нервнаго разстройства... И онъ, видимо, совсѣмъ не могъ владѣть собой. Первые дни нашего пріѣзда, онъ при дѣтяхъ начиналъ разсказывать мнѣ о своемъ горѣ, о своей любви къ покойной; я уводила мальчиковъ и уходила сама съ ними, куда глаза глядѣли... Онъ упрашивалъ меня оставаться съ нимъ, не бросать его, и я отправляла дѣтей, а сама выслушивала его жалобы и признанія.
   Но еще больше страдала я, когда онъ ласкалъ ея сына, Сережу. Вначалѣ я совершенно не могла выносить этого. Когда Викторъ Ивановичъ клалъ свою голову на голову Сережи и говорилъ ему: "Ну что мой миленькій"? какъ бывало говорилъ нашимъ дѣтямъ, моимъ дѣтямъ -- я вся блѣднѣла и убѣгала изъ комнаты. И обида, и злоба, и горе разрывали мнѣ сердце въ клочки. Я цѣлый мѣсяцъ работала надъ собой и не могла задавить въ себѣ этихъ чувствъ и не могла простить мужу его жестокости ко мнѣ... Я и мальчика возненавидѣла такъ, что боялась остаться съ нимъ вдвоемъ...
   Наконецъ, я дошла до того, что рѣшила забрать моихъ дѣтей и ѣхать въ Россію. Разъ, когда мужъ ушелъ съ Сережей гулять, я собрала дѣтей, уложила вещи и уже велѣла выносить ихъ.
   Мужъ вернулся почему-то раньше, чѣмъ обыкновенно, взглянулъ кругомъ, потомъ на меня и сразу все понялъ.
   -- Ты бросаешь меня? -- спросилъ онъ такъ кротко и приниженно, что опять сдѣлался мнѣ жалокъ, только жалокъ.
   -- Я уѣзжаю съ дѣтьми...
   -- Почему?
   Я не хотѣла ему говорить правду, но она вылетѣла точно сама собой.
   -- Намъ незачѣмъ быть вмѣстѣ... Мы не любимъ другъ друга.
   -- Ты меня не любишь?
   Онъ спросилъ такъ, точно мысли не могъ допустить, что я разлюбила его. И я съ особеннымъ злорадствомъ сказала:
   -- Не люблю...
   Помню, какъ онъ двинулся ко мнѣ, точно хотѣлъ взять меня за руки, а я отшатнулась отъ него и почти закричала:
   -- Да! Не люблю! И жизнь съ тобой подъ однимъ кровомъ -- не жизнь, а мука! И ничто не сравнится съ этой мукой: ни страданія ревности, ни оскорбленная любовь, ни что!
   Онъ опустилъ голову и молчалъ. Я и не ждала отвѣта... Рядомъ въ комнатѣ послышались дѣтскіе голоса, и я хотѣла пойти къ нимъ...
   Тутъ произошло что-то совсѣмъ неожиданное: этотъ избалованный человѣкъ, который только позволялъ женщинамъ обожать себя, бросился къ моимъ ногамъ съ мольбой не бросать его... Онъ плакалъ, цѣловалъ мое платье, мои руки и безпомощно всхлипывалъ, повторяя:
   -- Ты одна можешь спасти меня!..
   Я слушала его съ сожалѣніемъ, но безъ волненья... Вбѣжали дѣти, притащили за руку и Сережу, который почему-то упирался и не хотѣлъ идти. Видъ отца, заплаканнаго и обиженнаго, растрогалъ ихъ сейчасъ же, и всѣ они начали его цѣловать, поднимать съ полу и просить меня успокоить его...
   Я осталась. И не только осталась, а еще взяла къ себѣ Сережу, этого болѣзненнаго и одинокаго мальчика, и дала обѣщаніе воспитывать его вмѣстѣ съ моими Васей и Вовой.
   Три мѣсяца жизни за границей прошли очень тяжко, мы оба точно влачили тяжелую ношу, Мы переѣзжали изъ города въ городъ -- будто колодники, прикованные къ одной тачкѣ: онъ думалъ о своей печали, я страдала своимъ горемъ. Онъ не отходилъ отъ меня и это меня раздражало и злило. Я вспоминала, какъ прежде я грустила, когда онъ не бывалъ дома, и какъ его выводила изъ себя моя грусть. Теперь, когда онъ цѣлыми вечерами сидѣлъ около меня -- я мучилась мыслью: почему это не прежде, когда я такъ горячо любила его? Почему въ жизни все хорошее приходитъ всегда поздно? И я тосковала и радовалась, если онъ уѣзжалъ куда-нибудь.
   Въ Петербургѣ сразу стало легче. Налетѣло такъ много думъ и заботъ не о себѣ, что личное горе заслонилось чужими печалями; стало стыдно носиться со своими страданіями, оплакивать свои несчастья... И дома, и въ школѣ такъ много дѣла, что некогда плакать... Мужъ тоже принялся за работу.
   Дѣла наши оказались совершенно разстроенными, и ему теперь приходится очень много работать, чтобы привести все въ порядокъ. Онъ занятъ съ утра до шести часовъ. Мы встрѣчаемся за обѣдомъ и на видъ все идетъ покойно и прилично... И такъ будетъ до тѣтъ поръ, пока Викторъ не влюбится въ кого-нибудь и не броситъ меня. Я его никогда не брошу. Чтобы бросить -- надо имѣть къ кому уйти; мнѣ не къ кому уйти: я никогда уже никого не полюблю. Я любила только одного человѣка, а теперь во мнѣ нѣтъ любви; есть жалость, есть чувство долга, есть сознаніе, что полезенъ кому-то, можетъ быть, необходимъ... А любви нѣтъ. И въ этомъ -- тоска жизни. Но я все-таки не промѣняю ее на ваше одиночество.
   Одинъ! Какое это страшное слово!

B. Ч.

  

LI.

Турьи Горы, 20 ноября 19... г.

   Сегодня ровно годъ, какъ я написалъ вамъ отсюда первое письмо... Также кругомъ меня все засыпано снѣгомъ, также пусто и безмолвно кругомъ меня: молчитъ громадный домъ, молчитъ, придавленный тяжелыми хлопьями, садъ, совершенно также, какъ и годъ тому назадъ; кругомъ меня все то же. Но самъ я уже не тотъ. Нѣтъ ни надеждъ, ни ожиданій, ни трепетной тоски. Сняты "съ души оковы, съ сердца муки" и обрѣтенъ покой! Покой! Это тоже одно изъ страшныхъ словъ для васъ, также какъ и одиночество?
   Да! Я одинъ! А вы? Развѣ вы не одна?

C. Р.

Ек. Лѣткова.

"Русское Богатство", No 3--4, 1902

  
  
  
  
  
  
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru