Леткова Екатерина Павловна
Бабушка Фекла

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Екатерина Леткова

Бабушка Фекла

   Улыбающаяся красота июньского утра сияла радостно и властно, когда Анна Павловна вышла на террасу. И опять, как все это время, с первого дня приезда в деревню ей сделалось сразу весело, и все кругом -- и нежная зелень, и ласковый ветерок, и бирюзовое небо стали дороги и милы ей.
   Терраса спускалась в цветник. Тысячи ярких роз обсыпали кусты, наслаждаясь своей пышной красотой. Прозрачный воздух был пропитан их сладким ароматом; в юной листве высоких деревьев, обрамлявших полукругом цветник, шло несмолкаемое чириканье, жужжанье, трепетанье жизни.
   -- Как Бог человека любит! -- подумала Анна Павловна.
   Подумала и улыбнулась. А улыбнулась потому, что сейчас же представила себе молодое негодование Катруси, если бы она услыхала эта слова.
   Катруся была дочь ее приятельницы и приехала к Анне Павловне погостить и отдохнуть от постоянных пререканий с матерью. Их споры доходили до того, что они не говорили друг с другом чуть не по неделям, и обе чрезвычайно мучились от этого. Анна Павловна жалела мать, жалела и дочь и уговорила Катрусю провести хоть часть лета у нее в деревне и радовалась, что хорошенькая Катруся искренно наслаждалась красотою ее Прибыткова. Но и ее утомляли споры. Катруся не выносила никакой непоследовательности и считала долгом ежеминутно бороться с предрассудками и пережитками. Когда Анна Павловна в разговоре упоминала слово "Бог", -- Катруся неизменно нападала на нее... Анна Павловна сначала спорила с нею, потом молчала. Но когда Катруся заговорила на эту же тему с мужиком-работником при усадьбе, -- Анна Павловна строго заметила ей, что это нелепо.
   -- Это беспросветно! -- искренно вознегодовала Катруся. -- Безнадежно! Девятнадцать веков повторяют все одни и те же слова и не хотят смело признаться, что лгут!
   И теперь, если бы она услыхала возглас Анны Павловны, она, наверное, напала бы на нее:
   -- Зачем вы так говорите? Ведь не верите? И главное -- знаете, что не из угождения человеку мир так прекрасен?!
   И Анна Павловна опять улыбнулась, представив себе негодующее личико Катруси, и оглянулась еще раз кругом, и опять ей хотелось сказать: "Как Бог человека любит!"... Но она почему-то удержалась.
   Она села на кресло-качалку и взяла книгу. Но ей не хотелось читать. Теплый солнечный свет, радостное чириканье птиц, пышные цветы, ясное небо -- все это захватило ее и наполнило благоговейным чувством, какое она знала только в детстве, когда ходила с гувернанткой к ранней обедне, где тишина, робкий свет восковых свечей и полупонятные слова окутывали ее кроткой, умиленной радостью.
   -- Барыня! А, барыня!
   Анна Павловна взглянула вниз, в цветник, из которого доносился слабый детский голос.
   -- Тонька! -- ласково сказала она, увидя девочку лет семи, в красной юбке и розовой кофте, как носят бабы.
   -- Баушка велела тебе приходить... -- сказала она.
   -- Что? -- переспросила с изумлением Анна Павловна.
   -- Баушка велела тебе к ней прийтить... -- уже громче сказала девочка.
   -- Иди сюда! -- крикнула ей барыня.
   Девочка степенно вошла на террасу и опять повторила, как заученное:
   -- Баушка велела тебе к ней прийтить...
   -- Да ведь бабушка в городе, в больнице?
   -- Сегодня обратно... Дядя Савелий привез...
   -- Почему же? Поправилась?
   Девочка махнула рукой и серьезно сказала:
   -- Плоха... Помирать домой приехала... Наказывала, чтобы ты сейчас к ней шла...
   -- Ну, пойдем, -- сказала Анна Павловна и пошла с девочкой в деревню.

* * *

   Бабушка Фекла была больна с Пасхи и не хотела лечиться, а все ждала приезда барыни из Петербурга, веруя, что она непременно поможет ей. Но барыня не могла помочь; она сейчас же увидела, что имеет дело с серьезным случаем, и убедила Феклу лечь в городскую больницу. Доктор написал Анне Павловне, что у больной нефрит, грозящий уремией, и паралич спинного мозга, и что хотя она напрасно занимает место в больнице, -- он все-таки будет держать ее, из жалости к страдающему человеку.
   Изба Феклы одним боком совсем вросла в землю. Вся серая, опустившаяся и съежившаяся, она имела вид хворой старухи. В ней было что-то отжившее, скучное, дряхлое... В избе было полутемно, несмотря на щедрое солнце, приветливо светившее с неба. Маленькие окна с мутными, засиженными мухами стеклами едва пропускали мутный серый свет.
   Анна Павловна, войдя, не сразу и рассмотрела Феклу. Она лежала на полу, почти посреди избы, на овчинном тулупе, закрытая тяжелым войлочным кафтаном. Под головой были пестрые подушки. Над нею висел, подвешенный к потолку, полог из редкой, драной парусины. Теперь парусина была поднята на четырехугольную раму полога, и мухи покрывали почти сплошь лицо и руки больной.
   Фекла еще больше похудела с тех пор, как ее видела Анна Павловна: глаза совсем ввалились под лоб, нос заострился, беззубый рот с темными губами растянулся; руки стали похожи на обваренные куриные лапки.
   -- Здравствуй, барыня, здравствуй, матушка! -- первая сказала она.
   Ее надорванный, сухой голос тоже стал и слабее, и суше, чем прежде.
   -- Здравствуй, Фекла, -- приветливо оказала Анна Павловна. -- Ну, как ты?
   -- Плохо! -- прошептала старуха, пытаясь махнуть рукой.
   -- Зачем же ты из больницы вышла?
   Фекла заметалась, беспомощно перекатывая голову из стороны в сторону.
   Анна Павловна взяла низенький табурет, села у изголовья старухи и стала сгонять с ее лица мух.
   -- Веником, -- сказала Фекла, сунув рукою в веник, лежащий возле нее.
   Тонька быстро подняла веник и стала водить им по лицу и телу бабушки.
   -- Что ты? -- испуганно заметила барыня.
   -- Мух гоняю... Баушка так велит...
   -- Ступай, Тонька, из избы... Выдь на улицу! -- сказала Фекла.
   И как только осталась вдвоем с Анной Павловной, заговорила с нею точно о деле:
   -- Барыня! Помирать я домой приехала... Помирать...
   -- Ну, Фекла! Поживем еще...
   -- Надо бы, барыня! Тоньку поднять, на ноги поставить... Да уж не знаю...
   -- Что ты чувствуешь? -- сказала Анна Павловна, зная, как приятно больному человеку рассказывать про свои страдания.
   -- Ноги меня замучили...
   -- По-прежнему не двигаются?
   -- Н-не... Лежат, словно чурки... Ни перевернуться, ни подняться... Что ж мне теперь, матушка-барыня, делать? Тонька одна у меня, несмышленыш, сунет мне веник под бок и свистнет вон из избы... Не удержишь... А я одна на что годна? Ни перевернуться, ни подняться...
   -- Зачем же ты, Фекла, из больницы вышла? Там за тобой ходили, смотрели...
   -- В больнице-то хорошо, очень даже хорошо...
   -- Зачем же ушла?
   -- Бессовестно уж страсть как!..
   И, точно чувствуя, что Анна Павловна не понимает ее слов, Фекла поторопилась объяснить:
   -- Всю жизнь я работала... Дня, сложа руки, не просидела... С семи лет нянькой была... Потом...
   Она сухо закашлялась.
   -- Ты не волнуйся, Фекла... Не надо, -- сказала Анна Павловна.
   Но старуха сейчас же заговорила, помня свою мысль:
   -- Всю жизнь в работе... Как лошадь... И все мы, бабы, так... А в больницу-то попали: разлеглись все, чисто стадо!.. Гляди, барыни какие!.. Утро придет, чайники несут, чаи заваривать... Заорут: мне, мне!.. Не видали?! Уж чай-то дуют, дуют, пока опять не уладятся... Потом обед тащат! Кому суп, кому похлебка... Я в первый день так этой похлебки налупцевалась, чуть не померла... Раздуло меня во как!
   -- Зачем же ты ела?
   -- Дают -- почему ж не есть? И говядину-то всю облупцевала... И все так! А потом опять в лежку... Ну, как есть -- чушки!
   -- Не чушки, а больные! -- сказала Анна Павловна. -- В больницу не от радости ложатся...
   Но для Феклы эти слова были не убедительны, и она продолжала свою мысль:
   -- И весь день лежат... Другая уж совсем на поправку пошла, а лежит... Теперь в деревне работы не обобраться, а нам чаи подавай... Ночью храп подымут -- беги вон!.. А лампа-то горит!!!
   Анна Павловна искренно рассмеялась, и этот смех подбодрил Феклу.
   -- Правду я говорю, барыня... Бессовестно это, не привыкла я... Всю жизнь в хомуте... Хозяин-то -- где он? Все бросил, ушел, хозяйствуй здесь одна с Тонькой...
   -- А где же Максим? -- спросила Анна Павловна.
   Она знала мужа Феклы, ленивого, пьяного мужика, и в этот приезд не видала его.
   -- У дочки, в лесу... Дочка у нас за приказчиком, в лесу живет... Вот и он туда перебрался, на легкий хлеб...
   -- Что же он делает там?
   -- Тоже при лесе... Это полегче земли-то... А я и хозяйствуй здесь...
   -- Знаешь что, Фекла? Я напишу Максиму, что ты плоха... Пусть приедет.
   -- Не надо, не надо! -- испуганно проговорила старуха. -- Ну его!
   -- Как же ты: одна? Если и вправду помирать придется, надо же кого-нибудь из родных позвать... Ну, дочь, что ли?
   -- Дочку-то? Не поедет! Делов много. Писала я ей, два страховых отправила... Не приехала, урваться, говорит, некогда.
   -- Когда же ты ей писала?
   -- Еще до твоего приезду... К Николе вешнему... Пишет: "Как мне из лесу уехать? Самый сплав"...
   -- А теперь сплаву нет...
   -- Это правда...
   -- Так напиши Прасковье... Пусть приедет...
   -- Писать-то кому? Десятский, вишь, в стан ушел.
   -- Я напишу... Только адрес скажи...
   -- Адрес? Вон в шкапчике, за посудой, бумажки заткнуты... Там и адрес.
   Анна Павловна отворила узенький шкапчик, висящий на стене. Там, за пестрыми чашками и старыми коробочками, лежала пачка бумажек. Анна Павловна достала ее: какие-то рецепты, старые конверты и между ними адрес лесной сторожки, где жила Прасковья, дочь Феклы.
   -- Сегодня же ей напишу и отправлю, -- сказала барыня, опять садясь к больной. -- А еще что тебе надо? Скажи... Почему ты за мною послала?
   -- Разговорить ты меня умеешь, барыня... Лежу я в больнице и думаю: поеду-ка я домой, в деревню, там барыня мне поможет....
   Анна Павловна заволновалась.
   -- Да не могу я, милая... У тебя болезнь серьезная... Тебе нужно строгое лечение, докторская помощь... Ведь в больнице тебя лечили хорошо?
   -- И не говори... Замучилась... Какое-то пойло давали каждый час... Нянька сказывала: каль, что ли?.. Трубки каждый день... Порошки. Не упомнишь всего-то... Хлопот им со мной немало было... А все не лучше... Вот я и говорю: "Господин доктор, мне домой бы?" Он говорит: "Да выписывайся..." А я говорю: "Буду я жива-то?" А он только плечом повел...
   Старуха волновалась, голос у нее прерывался, но она не умолкала, точно торопилась все рассказать барыне.
   -- Повел он плечом, я и поняла... Тут наш мужичок приехал жену проведать... Я говорю: "Дядя Савелий, вези меня домой помирать"... Он говорит: "Ну, что ж? Поедем... Дома помирать теплее"... Взвалил меня на телегу и приволок...
   Она отрывисто дышала и каждую минуту сухо кашляла. Анна Павловна взяла ее за руку: пульс был мелкий, неровный и страшно частый.
   -- Успокойся, Фекла. Тебе нужен полный покой, -- сказала Анна Павловна. -- Теперь ты дома. Видишь свою Тоню. Дочка завтра, может быть, приедет... А что нужно, я пришлю тебе...
   Она тихо обмахивала мух с больной; та закрыла глаза точно убаюкиваемая ее словами.
   Дверь с шумом отворилась, и вошла соседка Феклы, Марфа, веселая баба лет сорока. Анна Павловна знала ее, как знала всех баб в своей деревне, и приветливо поклонилась ей.
   -- Здравствуй, барыня! Что наша баушка Фекла -- очень плоха?
   -- Нет, что ты! -- испуганно сказала Анна Павловна.
   -- Савелий сказывал: "Нынче помереть должна".
   Фекла открыла глаза и просто, точно дело шло не о ней, сказала:
   -- Батьку бы мне... Пособороваться...
   -- Матрена уж бегала. Батюшка навоз возит... После обеда, вишь, придет...
   -- Да она вовсе не так плоха, -- сказала барыня, желая ободрить Феклу.
   -- Очень плохо, очень, барыня... -- сказала больная. -- Ни перевернуться, ни подняться...
   -- Вот не хорошо, что она одна... Неужели никого нет, чтобы при ней посидеть?
   -- Мы к ней все забегаем, приглядываем... А кому ж сидеть-то?! Во всей деревне ни души не найдешь; навоз возим... Ребятишки, и те работают: навоз разбивают... Да и сиди, не сиди -- один конец!..
   И, обернувшись к старухе, она сказала:
   -- Баушка Фекла! Принести тебе грибной похлебки? У меня обедать сейчас садятся.
   Старуха замотала головой.
   -- Может быть, тебе бульону? -- сказала Анна Павловна, -- полегче...
   -- Вот это не худо, -- прошептала Фекла, -- не худо!..
   -- Баушка Фекла! Петровки у нас, а ты бульонцу... -- пошутила баба.
   В это время к окну старухи прильнуло детское личико.
   -- Сейчас, дочка, иду... -- сказала Марфа. -- Прощайте пока. Мине своих обедом кормить надоть... Восемь ртов ведь ...
   Она быстро и крупно зашагала к двери.

* * *

   Катруся медленно раскачивалась на качалке и смотрела на ярко-синее небо, по которому медленно ползли прозрачные белые облака.
   "Это к дождю, -- думала она. -- Вот чудесно! Что может быть лучше теплого июньского дождя?.."
   Анна Павловна остановилась при входе на террасу и загляделась на свою юную приятельницу. Вся в белом, свежая, молодая, здоровая и красивая, она в своей ленивой, живописной позе так сливалась с этим красивым, ясным июньским утром, точно была частью его.
   Катруся, увидя Анну Павловну, бросилась к ней, крепко поцеловала и сказала:
   -- А я опять проспала! Возмутительно! Сколько прелести пропадает дли меня из-за моего богатырского сна!.. Какое утро!!
   -- На тебя похоже, -- сказала Анна Павловна. -- Без одной морщинки...
   Катруся засмеялась, но сейчас же серьезно сказала:
   -- Мне кажется, вы такая были, когда вам было лет двадцать... И вы сами себя испортили...
   -- Нет, милая... Я с юных лет была с морщинками и на лице, и на душе... Мы уже в гимназии не знали этой бесстрастности и спокойствия...
   -- Ах, эти семидесятые годы! -- горячо воскликнула Катруся и злобно стукнула по перилам террасы. -- Сколько они народу перепортили!.. И как все это фальшиво!! Никому не нужно!
   Анна Павловна только улыбнулась. Ей не хотелось спорить с этой девочкой о том, что ей было дорого и больно... Катруся ласково обратилась к ней:
   -- Поедемте в лодке! Уедем далеко, далеко, к Ивашкинскому лесу... Там чудесно: вода, небо и по бокам такой густой, темный бор, что даже жутко... Поедемте! Жаль терять такое чудесное утро!..
   -- Мне нельзя ехать...
   -- Почему?
   -- Некогда...
   -- Опять "некогда"! Опять хлопоты, заботы!..
   -- Конечно! -- добродушно ответила Анна Павловна. -- Птичка и та весь день хлопочет!
   -- Вы не птица... Ей не понять вот этой красоты, ну, и пусть она около гнезда хлопочет... Почему вы не можете поехать?
   -- Надо письмо сейчас написать... Надо бульону послать больной старухе... Ты помнишь: Фекла, которую я в город в больницу отослала?
   -- Вы так много времени отдавали ей! Как не помнить!
   -- Она вернулась...
   -- И вы опять будете возиться с ней, опять уставать и расстраивать себя? Зачем она вернулась?
   -- Говорит, умирать дома теплее...
   -- Так и не мешайте ей умирать, а главное -- не мешайте себе жить...
   Она сказала это так серьезно и строго, точно старшая младшей. Анна Павловна взглянула на нее. Она до сих пор относилась к ней точно к ребенку, как это бывает, когда знаешь кого-нибудь с рождения; и ее искренно удивляло, как мать Катруси -- Александра Михайловна -- могла огорчаться тем, что говорила ее дочь? Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало... "Жизнь научит и изменит ее мировоззрение... Поживет с нами -- расстанется со своими теориями..." -- утешала Анна Павловна огорченную Александру Михайловну.
   Но здесь, в деревне, когда она больше узнала Катрусю и увидала, что она уже не ребенок, а готовый человек с определенными взглядами и требованиями от жизни, -- она стала относиться к ней иначе. И не раздражение вызывали в ней слова Катруси, а совсем другое более сложное чувство... Взгляды и убеждения молодой девушки были до того непохожи на те, которые исповедовала чуть не с детства Анна Павловна, что перед ней постоянно вставал вопрос: "Кто прав? И не фальшиво ли прожита жизнь?"
   И теперь -- в это прекрасное июньское утро, когда все кругом трепетало радостью, сияло счастьем и призывало наслаждаться своим существованием, -- ей показалось, что Катруся права в нескольких своих теориях... Но Анна Павловна сейчас же сказала ей:
   -- Как тебе не стыдно, Катруся!
   И чтобы не слышать возражений и не вступать в спор, она пошла распорядиться насчет супа для Феклы и написать письмо ее дочери, Прасковье, чтобы скорее приезжала к больной матери.

* * *

   Целых три дня и три ночи ждала Фекла дочку, металась, стенала и все время сердилась на нее... Анна Павловна приходила навещать старуху утром и вечером, давала ей успокоительные капли, ставила компрессы. Но, конечно, ничто не помогало, и сама Фекла видела, что смерть неизбежна; однако, явно была рада, когда Анна Павловна разубеждала ее в этом... Приходили соседки, утешали Феклу, что скоро помрет, ахали над ее коричневой худобой и бежали от нее к жизни, к работе...
   Она долгие часы лежала одна, и приход барыни с лекарством, с бодрящими словами и ласковым утешением был для нее истинной радостью. И Анна Павловна не могла отказывать ей в этом. В чудный тихий вечер, когда вся природа, напоенная за день жаркими лучами, политая теплым крупным дождем, в ленивой истоме замолкала и успокаивалась, Анна Павловна шла в темную избу Феклы, всю пропитанную тяжелым запахом тяжкой болезни.
   -- Наконец-то! -- скажет каждый раз Фекла. -- Уж как я тебя ждала-то, барыня! Как ждала-то!!
   И Анне Павловне станет совестно, что она заставила ждать и мучиться это несчастное существо.
   На четвертый день по отправлении письма Прасковье Анна Павловна опять сидела на своей нарядной террасе; опять цветы, солнце, теплота, красавица Катруся -- окружали ее... Тонька в той же красной юбке и розовой кофте пришла в сад и проговорила:
   -- Барыня! Баушка велела тебе сейчас приходить... Велела, чтоб сейчас...
   Фекла не лежала, а сидела на своей овчине и беспомощно мотала головой, когда Анна Павловна пришла к ней. Она держалась обеими руками за веревку, привязанную к косяку двери и проведенную к ее изголовью...
   -- Что с тобою, Фекла? -- с испугом спросила Анна Павловна.
   -- Худо, барыня, во как худо... За дочкой надо послать скорее... А ты ступай из избы, -- обратилась она к Тоньке с ласковой строгостью. -- Побеспокоила я тебя, матушка моя, что делать... Скоро уж не буду... Скоро!
   -- Полно, Фекла, -- попыталась утешить ее Анна Павловна, но старуха не слушала ее.
   -- Сегодня он ко мне приходил... -- шепотом сказала она.
   -- Кто "он"? -- спросила Анна Павловна.
   -- Мужичонка какой-то. Невзрачный, маленький, бородой трясет... Пришел и говорит: "Помрешь ты, Фекла, скоро помрешь..." И дал мне выпит чего-то... Я, как выпила -- и словно мне полегче стало... И спрашиваю я его: когда помру? Он и говорит: "Помрешь, да не сейчас..." И такая во мне легкость поднялась ...
   -- Кто же это приходил?
   -- Надо думать -- смерть приходила... И добро так со мной разговаривала... И так мне хорошо стало... Я только за батюшкой-священником послала... Отособоровалась и вот... И вот...
   Она опять замотала головой, выпустила веревку из рук и, как сломанная, упала на пестрые подушки.
   Анна Павловна сидела над нею и почему-то ей представилась здоровая, полная жизни Катруся через сорок-пятьдесят лет...
   -- Проститься бы мне с Парашей теперь, и все... -- опят заговорила Фекла. -- И все!.. Рубаха у меня готова, саван готов... На что лучше?.. Не едет!.. Болты болтать -- вот ей это любо!.. А к матери больной: подумает...
   -- Скоро приедет! -- сказала Анна Павловна. -- Ведь она далеко отсюда... Пока письмо дошло, пока собралась...
   -- Что за далеко... Шестидесяти верст не будет! Нет уж, отрезанный ломоть к хлебу не пристанет... Помирай мать одна!.. И всю жизнь так... Всю жизнь одна бедовала!..
   -- А у тебя только и детей, что Прасковья?
   -- Только!.. Девять было, да все умирали... Все зубами померли... Растет и растет, все хорошо, а как зубы пойдут -- и конец... Одну уберег Господь!.. Одну!..
   Она тяжело дышала, но говорила ясно, возбужденно-громко, точно торопилась куда-то.
   -- И всегда ндравная была... В отца вся! Брр, брр, брр!!! И не дотрагивайся!.. Замуж вышла за вдового... Отец все спроворил... Увезли ее от меня -- и не спросились... Теперь вдовой осталась, пасынок приказчиком на место отца, а она хозяйка!.. А мой-то старик на манер извозчика: лес на станцию свозит... Вот и живут, не тужат... А я?!.
   Она заметалась, закашлялась и замолчала. Анна Павловна думала, что она задремала, и тихо поднялась с места. Но старуха, очевидно, продолжала свою тяжкую думу.
   -- Кабы не Тонька, -- что мне на этом свете?! Одна Тонька -- свет в окошке... Ведь вот -- шпитонка, а дороже своей кровной... Уж не знаю, что с ней без меня будет?
   И она опять заметалась и болезненно застонала. И среди стонов повторяла:
   -- И не едет! И не едет!.. Так и не увижу?!.
   Анна Павловна дала ей капель, смахнула с нее мух, закрыла кисеей ее лицо и долго, долго сидела у ее изголовья, боясь своим уходом побеспокоить больную.

* * *

   К вечеру приехала Прасковья. Высокая, сильная, уверенная в движениях и в тоне, -- она внесла в избу Феклы так много жизни, что Анна Павловна сразу почувствовала ее присутствие. Одно окно было отворено, другое промыто, поэтому в избе стало сразу светлее и просторнее. Овчина и подушки, на которых лежала Фекла, были сдвинуты к стене, а не валялись посредине комнаты, лавки и стол были покрыты чистым холстом. Сама Фекла, умытая и причесанная, лежала на взбитых подушках, в новой ситцевой кофте и была поспокойнее.
   Прасковья обрадовалась барыне и заговорила бодро и громко, странно нарушая мрачную тишину Феклиной избушки.
   -- Уж и сама-то я торопилась как! -- сказала Прасковья на вопрос Анны Павловны, "почему так долго не ехала?" -- Во как торопилась!.. Еду, да и думаю: "Не увидать мне ее!.. На столе уж, небось, теперь лежит!.." Все так и думала. Очень уж страшно в письме-то было написано... Так и думала, что на столе уж мать...
   -- Что ты, что ты... -- сказала Анна Павловна. -- Я все надеюсь, что она поправится... Сегодня уж ей лучше...
   -- Лучше, лучше, -- охотно подтвердила больная. -- Только вот ноги мои... Чисто -- чурки... Неужто всю жизнь так и волочить их?
   Прасковья искренно засмеялась, показывая широкие белые зубы.
   -- Чудачка! -- сказала она, снисходительно улыбаясь. -- Как помрешь -- вечные при тебе останутся... И волочить некуда будет!..
   Она взяла веник, смахнула с матери мух, подбила подушки и спросила ее, низко наклонившись над нею:
   -- Не похлебаешь ли супцу? Я курицу вскипятила...
   -- Нет... Не хочу... Ничего не хочу... Вот тут смерть больно...
   Она стала жаловаться на боли в животе, вспоминала больницу, говорила, что здесь она всеми заброшена, и потому ей стало хуже.
   -- Кабы не барыня -- дня бы мне не прожить! Ей Богу!.. Ночь придет -- нет ей конца! Лежу и смотрю... Смотрю глазами-то, а ничего не вижу... Словно слепая... Потом начнет прояснять: печку вижу... Рада: скотину скоро погонят!.. Как скотину-то погонят -- овцы, коровы завопят -- уж мне повеселее станет... Понимаю, что жива еще... Лежу и жду!..
   -- Чего ждешь-то? -- с добродушным смехом спросила Прасковья.
   Она, очевидно, привыкла говорить с матерью, как с чудачкой-старухой, и теперь не могла отделаться от этого тона. Фекла делала вид, что не замечает его.
   -- И жду, -- продолжала она. -- Солнышко встанет... Народ зашумит... Зашевелится... Все слушаю... Не забежит ли кто? Знаю, что всем некогда... У всякого свое дело... А жду... И лежу, и лежу... И все думаю...
   -- Надо же когда и подумать, -- опять пошутила Прасковья.
   -- Нет!.. Лучше не думать... Думы-то несладкие!.. Как начнешь жизнь перебирать -- наревешься...
   -- Всем, мать, жить не сладко, -- попыталась утешить ее Прасковья. -- Да что же делать-то? Надо жить, пока Бог смерти не пошлет...
   Больная стала мотать толовой и тяжело дышать. Видимо, слова дочери волновали ее.
   -- Не волнуйся, Фекла, -- сказала Анна Павловна. -- Полежи спокойно... Тебе вредно так волноваться...
   -- А ты уйдешь? -- с испугом спросила Фекла.
   -- Нет! Я объясню Прасковье, что нужно тебе делать...
   И вместе с Прасковьей Анна Павловна стала ухаживать за больной.

* * *

   Солнце уже село, но было еще и светло, и тепло. Ни один листок не шевелился; все было спокойно и тихо кругом, когда Анна Павловна вышла от Феклы.
   У ворот усадьбы она встретила Катрусю. Та поджидала ее и радостно бросилась навстречу.
   -- Наконец-то! -- сказала она. -- Посмотрите, что за вечер! А вы сидите в вонючей избе!! Отравляетесь микробами! Право, я больше не пущу вас к этой Фекле!
   -- Какое же ты имеешь право? -- в том же шутливом тоне сказала Анна Павловна. -- Да и что за деспотизм? Это не вяжется с твоей вечной проповедью о свободе...
   -- Право? -- с изумлением проговорила Катруся. -- Я не знаю... Но мне кажется совершенно очевидным и не требующим доказательства мое побуждение: спасти вас, хотя бы ускорив смерть страдающей и исстрадавшейся старухи...
   -- Ты опять со своими жестокими теориями! -- сказала Анна Павловна.
   -- А вы с вашим жестоким сентиментализмом, -- возразила Катруся, ласково взяв Анну Павловну под руку. -- Пойдемте в поле... Сейчас луна взойдет: громадная, красная... Я ужасно люблю, как она выглядывает из-за горизонта, точно высматривает: что мы тут делаем? Достойны ли ее красивого появления? И, конечно, недостойны!..
   Они пошли по аллее, ведущей из усадьбы в поле. Рожь только что зацвела, и вся была пропитана теплым хлебным запахом; в ее сероватой зелени ярко синели васильки. Дорога между рожью была узкая и извилистая; Анна Павловна и Катруся долго шли молча, думая каждая свою думу.
   -- Ты уже второй раз говоришь мне про мой жестокий сентиментализм, -- сказала Анна Павловна. -- Неужели это искренно?
   -- Совершенно... Я не могу говорить с вами иначе... Я с вами искреннее, чем с мамой... Мама сейчас обижается, или сердится, плачет... Матери всегда считают для себя личным оскорблением несходство мнений с детьми... А чужие допускают возражения... Особенно вы!.. И я не хочу кривить душою перед вами... Вы не сердитесь на меня?..
   -- Я не сержусь, Катруся... Только это... как бы тебе сказать?.. Огорчают меня твои слова про жестокий сентиментализм... Вчера я пришла от моей старухи, усталая, но довольная, что ей стало лучше, пульс ровнее, дыхание свободнее... А ты удивилась моей радости и упрекнула меня...
   -- Вы сами вчера утром сказали, что она неизлечима. Правда?
   -- Да, правда...
   -- Значит -- смерть уже при ней? Правда?
   -- Да...
   -- Нужна она, эта Фекла, кому-нибудь?
   Анна Павловна молчала.
   -- Нет, не нужна, -- ответила за нее Катруся. -- Напротив, она, несчастная, всем в тягость... Значит, нужно ей помочь уйти, а не стараться всеми силами продлить ее жизнь, продлить ее страдания...
   -- To есть, убить? -- спросила Анна Павловна. -- Кто же имеет на это право? "Не убий" -- непреклонный закон.
   -- Не закон, а заповедь... И церковь первая нарушает ее, признавая войну...
   -- По-твоему, врач имеет право убивать?..
   -- Ускорить смерть неизлечимого больного не право -- обязанность врача... И, конечно, человечество придет к этому... Разве вы не видите, как быстро идет пересмотр этических понятий... И когда окончательно переставится точка зрения, например, на милосердие, -- тогда всякому понятно будет, что высшее милосердие -- избавлять от страданий, избавлять от невыносимой жизни... Жизнь должна быть радостью, счастьем, блаженством, а не тяжкой ношей, которую нужно доволочить и свалить в яму...
   Она вдруг остановилась и ясным, молодым голосом воскликнула:
   -- Посмотрите, что за красота!! И кому это нужно? Кто радуется этому?!
   Перед ними открылся громадный луг, весь цветущий, благоухающий. Небо еще светилось и играло, а уже из-за горизонта плыла огненная луна.
   Катруся стояла, как завороженная, неподвижная; Анна Павловна улыбалась, думая: "Слава Богу, у мужиков отличное сено в этом году и урожай превосходный"...
   -- Знаете, -- вдруг горячо заговорила Катруся. -- Это все религия наделала... Страдания искупают что-то... Дают право на вечное блаженство... Тогда уж будь последователен: если страдания угодны Богу, -- то не лечись и не беги от них... Скажу больше: ищи их... Симеон Столпник и ему подобные господа были, логичнее... Они нелепы, но последовательны... А вы все...
   Она быстро обернулась к Анне Павловне и, как ласковая кошечка, мягко прильнула к ней и тихим, теплым голосом сказала:
   -- Неужели мы так страшно далеки друг от друга? Неужели в двадцать лет так переставились понятия? Для меня кажется невероятным -- неужели могут быть два ответа на такой вопрос: что милосерднее -- избавлять от страданий, или стараться продлить их?
   -- Что же, по-твоему, я должна сделать с Феклой?
   -- Вы, Анна Павловна, не отвечаете на мой вопрос, а хотите прижать меня к стене... Надо решить принципиально...
   -- Тут живой человек передо мной... Живые страдания, а не принцип... Ответь прямо: что же, по-твоему, мне нужно сделать с Феклой?
   -- Вместо того, чтобы сидеть у нее часами, дышать зараженным воздухом, портить себе здоровье, сон, аппетит, -- одним словом, портить жизнь здоровому и полезному человеку, -- вы бы должны были помочь ей как можно скорее и спокойнее умереть.
   Анна Павловна откачнулась:
   -- Вот видите! Видите, как в вас это сильно...
   -- Что "это"?
   -- Не знаю, как назвать? Предрассудок? Пережиток?
   -- Ты прямо проповедуешь преступление!
   -- Не думаю! По-моему, преступление -- отдавать заботы, силы, средства на поддержание никому ненужных жизней, на продление неизлечимых страданий...
   -- Против кого же тут преступление?
   -- Против расы, против человечества... Таких приговоренных к смерти (заметьте, я говорю о признанных неизлечимых) нужно, по меньшей мере, предоставлять своей участи, а уж никак не давать им разные возбудительные, чтобы они по возможности дольше влачили существование и заражали воздух и отравляли здоровых...
   -- Ведь с этими теориями, Бог знает, до чего можно дойти...
   -- Да я к верю, что человечество пойдет дальше... И придет время, когда для всех будет ясно, что мир не богоугодное заведение, что он существует для жизни, для полной прекрасной жизни, а страдания -- явления уродливое, непростительное, отталкивающее... И с ними не будут примиряться...
   Она помолчала, затем заговорила снова:
   -- Все силы будут направлены к созданию всего, что есть прекрасного и светлого в человечестве: сильной воли, мощного ума, красивого тела, смелых мыслей, великодушных подвигов... Все хилое, трусливое, больное, боящееся смерти -- должно гибнуть, и чем скорее -- тем лучше! Потому что боязнь смерти губит все смелое и великое...
   Катруся ждала, что скажет Анна Павловна. Та молчала. Тогда она заговорила снова:
   -- Тогда всем будет ясно, что гуманнее и целесообразнее -- вместо того, чтобы строить больницы для неизлечимых больных и содержать целые армии чахоточных, параличных, безумных -- отдавать эти средства на воспитание сильных и здоровых людей... И то, что теперь зовется преступлением, -- станет гражданским долгом... То, что вам кажется бессердечным, -- будет считаться высшим проявлением гуманности...
   Анна Павловна, молча, повернула назад. Она побледнела и сжала брови, что у нее было всегда признаком сильного волнения. Катруся пошла за ней. Ей было тяжело, что Анна Павловна не соглашалась с нею, но ей необходимо было высказать свою мысль до конца. Она остановилась и сказала:
   -- Вы только подумайте: ведь смерть явится благом, когда она будет избавлением от страданий... Только в этом и может быть ее оправдание, даже величие, что она станет освобождать человека от муки жизни!..
   И, видя, как серьезно Анна Павловна слушает ее, Катруся подошла к ней и тихо поцеловала ее. Ей хотелось, чтобы Анна Павловна сказала ей хоть одно слово. Во она молчала. Катрусе было тяжело.
   -- Какой воздух! -- оказала она.
   -- Да, чудный вечер, -- тихо проговорила Анна Павловна.
   И девушка, обрадовавшись, что Анна Павловна не сердится на нее, весело сказала:
   -- Когда дышишь таким воздухом -- чувствуешь, как жизнь течет по всем жилам, и хочется радости, свободы и счастья для всех людей, для всего мира!
   Анна Павловна улыбнулась на эти слова. Это подбодрило Катрусю.
   -- Анна Павловна, -- сказала она. -- Отчего вы не ездите верхом?
   -- У меня нет подходящей лошади, -- ответила она, удивляясь непоследовательности мысли Катруси, -- ведь ты знаешь, что моего вороного пришлось застрелить...
   -- Почему?
   -- Он сломал ногу...
   -- И вы велели застрелить его?
   Анна Павловна вдруг поняла, куда клонит Катруся, и горячо сказала:
   -- Ну, да! Его нельзя было вылечить, и он слишком страдал, и надо было покончить с его страданиями... Так ведь это же -- лошадь, а не человек!!
   -- Человека-то еще больше жалеть надо, -- серьезно сказала Катруся. -- И не только данного человека, а и многих будущих...
   И через несколько минут прибавила, точно про себя:
   -- А главное -- надо помнить, что не человек конечная цель мироздания!

* * *

   Фекла слабела и уже едва стонала. Она ничего не ела, не спала целыми ночами и жаловалась на "непереносные боли" в спине и в правом боку. Это были пролежни, громадные коричневые раны, не дававшие ей лечь ни на спину, ни на правый бок. На левом боку она не могла лежать из-за сердца... Анна Павловна выписала из города доктора, он повторил то же, что говорил раньше, дал мазь против пролежней, велел очищать желудок и не давать тяжелой пищи...
   Прасковье нужно было возвращаться домой, она уехала из леса, где кипела работа, только затем, чтобы похоронить мать, а застряла чуть не на неделю. Когда доктор выходил от Феклы, она остановила его в сенях и просто спросила:
   -- Что ж, господин доктор, долго мне ждать здесь?
   Доктор не понял вопроса.
   -- Делов у меня дома не обобраться, а я здесь сижу, мух гоняю... Уж один бы конец...
   -- Она неизлечима, -- сказал доктор. -- И конец -- вопрос нескольких дней.
   Прасковья посмотрела на барыню, ожидая от нее объяснения непонятного ответа доктора.
   -- Останься еще хоть немного здесь, -- сказала Анна Павловна. -- Жизнь матери дороже твоих "делов".
   -- Жизнь? -- обрадованно спросила Прасковья. -- Нетто поправится?
   -- Едва ли, -- уклончиво ответил доктор.
   Тогда Прасковья опять обратилась к нему:
   -- Господин доктор, скажите прямо: помрет мать?
   -- Это вероятный исход ее болезни... Поди, подложи ей еще подушку под голову, ей полегче дышать будет...
   И доктор ушел вместе с Анной Павловной в усадьбу.
   Прасковья вернулась в избу. Фекла смотрела на нее своими впалыми глазами и точно ждала чего-то.
   Прасковья встала на колени, поправила под головой больной подушки, смахнула мух, переложила ноги, откашлялась и сказала:
   -- Что, мама? Плохо?
   -- Не дает Бог смерти, не дает! Забыл меня! И тебе-то я руки связала, и сама измаялась...
   Сердце у Прасковьи сжалось, в носу защекотало, на глазах выступили слезы. Она встала с колен и стала вытирать ладонью стол.
   -- Что доктор сказал? Долго мне еще скулить-то?
   -- Ничего не сказал... Нетто у них узнаешь что?
   -- Забыл меня Господь! -- опять простонала Фекла.
   Прасковья вышла из избы. Ей необходимо было делать что-нибудь, шевелиться, передвигать с места на место, куда-то торопиться. В этой полумертвой избе она задыхалась от тоски и ничегонеделания.
   -- Аксинь! А, Аксинь! -- закричала она, увидя через улицу бабу.
   -- Чаво? -- ответила она.
   -- Подь-ка сюда!
   Аксинья, с высоко подоткнутым подолом и коричневыми, от навозной жижи, ногами, быстро подошла к Прасковье и на ходу спросила:
   -- Чаво тебе?
   -- Навоз возишь? Не отвозилась еще?
   -- То-то, торопимся... Завтра мир порешил не работать: Боголюбская!.. Надо сегодня кончать... В понедельник, вишь, мирской покос начинаем... А что баушка Фекла?
   -- Скрипит еще... А мне домой смерть надо!.. Не знаю, что уж и делать...
   -- Ну, прощай пока, -- занятая своей мыслью, сказала Аксинья.
   -- Значит, завтра не работаете? -- спросила ей вдогонку Прасковья.
   -- Значит, не работаем: против мира не пойдешь!
   -- Воды, воды! -- стонала Фекла, когда вошла дочь.
   -- Воды? -- бодро переспросила Прасковья. -- Можно! Сейчас, можно.
   Она рада была хоть какому-нибудь подобию дела и с необыкновенно радостным видом зачерпнула полный ковш воды из ведра, налила из него в чайник, пролила на стол, вытерла своим фартуком и, наклонясь к больной, стала поить ее из носика чайника.
   -- Завтра не работают, -- объявила она.
   -- По какому случаю? -- спросила Фекла.
   -- Боголюбской Божией матери, -- пояснила дочь.
   -- Всегда работали... Всегда...
   -- Вишь -- мир порешил!
   -- Лодыри! -- прошептала Фекла и сухо закашлялась.
   Прасковья дала ей еще воды и сказала:
   -- А я, мать, сегодня в ночь уеду...
   Фекла завозилась головой по подушке.
   -- Без меня там они все волками взвыли, небось... Печку вытопить некому... Опять же: щей сварить... Дети без призору...
   -- Без бабы -- кому же?! -- тихо сказала Фекла.
   -- Завтра Боголюбская, послезавтра воскресенье. За тобой соседки посмотрят... А там и отец подъедет... Я сейчас его к тебе пришлю.
   -- Ну его! Зачем он мне? -- обиженно сказала Фекла.
   -- Как зачем? -- попыталась пошутить Прасковья, которой сразу стало веселее, когда она решила ехать домой. -- Как зачем? Жили, жили вместе, а теперь и зачем?
   -- Бил он меня, бил всю жизнь... А старость пришла -- прощай! Работай одна.
   -- Бил!! А я и рада бы, чтобы меня побил кто, да некому! -- сказала Прасковья и громко расхохоталась.
   Прибежала Тонька, раскрасневшаяся, с веселыми глазами. В руках у нее была пачка зеленого луку.
   -- Баушка! Хлебца мне! -- сказала она, по привычке обращаясь к старухе.
   Прасковья так же бодро, как все, что ни делала теперь, отрезала ей ломоть черного хлеба, взяла щепоть крупной соли и положила ее на стол перед девочкой.
   Тонька ловко общипывала вялые зеленые перья, обчищала белые маленькие луковицы, толкала их в соль и, закусывая хлебом, вкусно жевала.
   Когда Анна Павловна вошла в избу и увидала эту свеженькую, жадно и вкусно чмокающую девочку, красивую Прасковью, пышущую здоровьем и жаждой работы, и лежащую на полу еле живую старуху, -- ей сразу вспомнился тот угол сада, где она прежде любила сидеть: старая береза со сгнившим стволом, рядом с ней молодая, высокая, тонкая березка и тут же совсем маленький отросток, свежий, с светлыми мелкими листиками...
   Она не могла, чтобы не оказать об этом сравнении Катрусе, когда вечером они пошли гулять.
   -- Где же это? -- спросила девушка. -- Мы там с вами еще не были.
   -- В саду, за прудом...
   Они пошли туда, но Анна Павловна не узнала места: от старой березы остался один сгнивший пень, молодая разрослась, стала вся круглая, кудрявая, с толстым белым стволом, маленькая выросла и стала выше Анны Павловны.
   Садовник объяснил, что прошлой осенью буря сломала старую березу, и он приказал увезти ее и распилить на топливо...

* * *

   Два следующих дня -- праздники -- в избе Феклы все время толпились бабы. Они уже знали, что доктор сказал, что смерть близка, и сторожили ее. Говорили они об этом громко, не стесняясь присутствием больной, и обсуждали все подробности тут же, при ней.
   -- Только бы Максим-от подоспел глаза-то закрыть...
   -- Не торопится!
   -- Параша-то так и не увидит!..
   -- И на похороны, сказала, не приедет, -- проговорила Фекла слабым, но равнодушным голосом.
   -- Не приедет?
   -- Где ж тут раскатывать взад да вперед?!.
   К вечеру, в воскресенье, Фекла опять послала за барыней. Когда Анна Павловна пришла, Фекла уже лежала на лавке, под образами и под зажженной лампадкой. Она была в чистой холщовой рубашке и закрыта пестрым одеялом из лоскутов. Около нее хлопотала кума Аксинья.
   Анна Павловна привыкла, чтобы Фекла встречала ее всегда или радостно, или с упреком, поэтому ее поразило то равнодушие, с каким Фекла посмотрела на нее. Анна Павловна села рядом с ней и молчала...
   -- Проститься... Проститься хотела с тобой, барыня, -- заговорила старуха, точно сама с собою. -- Помру я сегодня... Тоньку не оставь... Обвиться ей не за кого... Обвиться-то... Одна... Сирота... Вокруг кого ей обвиться?.. А девка смирная, хорошая девка!..
   Она тяжело дышала, и даже не дышала, а хватала воздух беззубым ртом. Анна Павловна не знала, что сказать.
   -- Пить! -- прошептала Фекла.
   Аксинья взяла чайник и раньше, чем поднести его ко рту Феклы, спросила Анну Павловну:
   -- Очень уж много пойла потребляет! Хорошо ли это, барыня?
   Анне Павловне хотелось сказать: "Не все ли равно? Один конец!" -- но она только проговорила:
   -- Давай, сколько хочет.
   -- Распирает ее больно от пойла-то... Да и горит шибко!..
   -- Горит! Горит! -- прошептала Фекла.
   Анна Павловна вынула носовой платок, намочила его холодной водой и приложила ко лбу больной. Та благодарно взглянула на нее и начала шептать что-то и хвататься костлявыми пальцами за одеяло.
   В избу вошла еще женщина -- худая, высокая Лизавета; она любила обмывать и одевать мертвых и боялась пропустить этот случай.
   -- Ну, что? -- спросила она с порога.
   -- Ничего... Дышит, -- ответила Аксинья.
   Анна Павловна поторопилась прибавить:
   -- Она в полном сознании, все слышит...
   -- Одна лишь голова и жива... Сама-то давно мертвая, -- оказала Аксинья.

* * *

   На другой день -- в понедельник -- вся деревня выехала с утра на дальний луг косить мирское сено. Бабы и девушки нарядились в яркие платья, мужики в красные рубашки. Сенокос считается нарядной работой и проходит весело и шумно.
   Катруся встала рано и поехала на луг. Она уговорила и Анну Павловну ехать с нею, чтобы посмотреть эту яркую картину. Ей здесь все нравилось: много народу, размах, чудесный воздух, сознание силы и бодрости духа. Анну Павловну беспокоила мысль: "Кто же остался с Феклой?.." Когда она увидала Аксинью, весело размахивающую косой, она подозвала ее к себе.
   -- Тонька там при ней, -- ответила спокойно Аксинья.
   -- Что же Тонька может сделать?
   -- А что делать-то? Все равно помрет! Делай -- не делай! Лизавета сбегает в обед...
   -- И не жаль вам никому Феклы?
   -- Как не жаль!.. Баба хорошая была, заботливая, памятливая... Жалей -- не жалей, не поможешь!..
   И она усердно замахала косой.
   Анна Павловна сейчас же поехала в деревню.
   Тонька сидела под деревом у своей избы и что-то жевала. Она постоянно жевала, потому что никто теперь не кормил ее досыта.
   -- Тонька! Ты что же не у бабушки? -- спросила Анна Павловна.
   -- Боюсь я... -- прошептала девочка.
   -- Чего же боишься?
   -- Помирает она, -- опять шепотом сказала Тонька.
   Фекла лежала все там же, на лавке, под образами, и не дышала, а равномерно и мучительно выталкивала из себя вздохи. Рот был полуоткрыт и облеплен мухами. Мухи ползали и по ее влажному, липкому лбу и полуприподнятым векам. Она не узнала Анны Павловны, не повернулась, лежала, как покойница, со сложенными на груди руками, и только отрывистый хрип, равномерно вылетавший из груди, показывал на мучительную внутреннюю работу. В избе было чисто прибрано и зеркальце уже завешено белым полотенцем с вышитыми красными узорами по концам.
   Анна Павловна села у изголовья Феклы и, не спуская с нее глаз, сгоняла мух с лица...
   Прошел час-два, Фекла все так же страшно выталкивала из себя дыхание-жизнь -- и все продолжала жить. Внутри этого живого трупа кипела какая-то мучительная работа, и казалось -- не будет ей конца... Прибежала Лизавета, потрогала ноги Феклы, удостоверилась, что они ледяные, и побежала кормить семью обедом. К окнам подходили ребятишки и, приставив руки к лицу, смотрели в избу с равнодушным любопытством. Потом все затихло: после обеда вся деревня легла спать...
   В два часа десятский пробил в чугунную доску, и опять все -- и бабы, и мужики -- побежали на луг. Заблестели косы, зазвенели бодрые голоса, засверкали яркие цвета праздничных одежд. По дороге к Фекле заходили бабы и, убедившись, что она еще жива, бежали на работу.
   -- Хоть бы ты осталась с нею, -- сказала Анна Павловна Аксинье.
   -- Зачем? -- добродушно спросила та.
   И Анна Павловна не знала, что ответить.
   Какая-то сердобольная старуха хотела непременно напоить Феклу.
   -- Губы-то у нее пересохли, -- сказала она.
   Но Лизавета не дала поить:
   -- Что ты? -- строго сказала она. -- Помешаешь! Грех мешать душе с телом расставаться!..
   К вечеру Фекла стала дышать еще труднее; видно было, что в ее груди боль становится все мучительнее, и она хочет прогнать из себя эту муку. Лицо у нее стало совсем желтое, глаза тусклые и такие страдальческие, что Анне Павловне сделалось невыносимо видеть их, и она ушла домой.

* * *

   Ночью Фекла умерла. Муж не застал ее один только час, и это больше всего огорчило его.
   -- Только часок один и не дождалась меня! -- повторял он.
   Утром он поехал в город за мукой и за "рысью" для кутьи, для поминок по Фекле. Ему хотелось, чтобы все было "честь-честью" и вечером, когда он вернулся -- пьяненький, -- он хлопотал, бегал около дома, сам красил сажей сосновый гроб и все повторял:
   -- Никто не скажет, что Максим Савельев жену не уважал... Никто!..
   Накануне похорон Анна Павловна понесла цветов Фекле.
   Покойница лежала на прежнем месте, на лавке, под образами. Рядом с ней, на столе, Лизавета и Аксинья раскатывали тесто для лапши на поминки. На лавке стояли две громадные деревянные чашки с отваренным рисом. С печки слышался храп спящего Максима.
   Бабы ласково поклонились барыне и продолжали бодро делать свое дело. Пышные комья теста громко чвакали в их сильных руках. Анна Павловна молча высыпала цветы у ног Феклы.
   -- Отхлопоталась наша бабушка Фекла! -- сказала Аксинья.
   -- Прибрал Господь! Пожалел старуху! -- прибавила Лизавета.
   Анна Павловна ничего не ответила. Она смотрела на Тоньку. Девочка собирала рассыпанные цветы и ясными глазками радостно оглядывала пышные, яркие розы...
   

----------------------------------------------------------

   Источник текста: Леткова Е.П. Рассказы. СПб.: Просвещение, 1913
      Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru