Любич-Кошуров Иоасаф Арианович
Георгиевский крест

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Картины боевой жизни на Дальнем Востоке).

Иоасаф Любич-Кошуров.
Георгиевский крест

I

   Карпенко не мог дать себе ясного отчета, что это такое. Действительно ли он видел эту белую фигуру, или; ему только так показалось.
   Когда он открыл глаза и прямо в глаза ему блеснули глянцевые, мокрые от росы ярко-зеленые листья, ему почудилось, будто кто-то смотрел на него из кустов в то время, как он еще боролся с дремотой. Перед глазами была словно серая сетка, и сквозь эту сетку он видел неясно и смутно, как сквозь воду, чье-то лицо и расстегнутый ворот белой рубахи... В эту минуту он не сознавал себя еще хорошенько, сон еще владел им, но в нем осталось впечатление, будто кто-то осторожно высунулся из кустов и сейчас же опять спрятался в кусты, как только он совсем открыл глаза.
   Он, может-быть, пошевелился, когда открывал глаза, и этим спугнул неизвестного наблюдателя.
   "Что за шут", подумал он и перевел глаза на Елохова.
   Елохов сидел к нему спиной, поджав ноги по-турецки. На коленях лежала винтовка. Карпенко заметил, что деревянная накладка ствола отсырела, а там, где ствол не был защищен древом, на стали проступала словно матовая изморозь, как на стенках жестяного корца, когда в него нальют холодной воды.
   Елохов сидел неподвижно. Голова была опущена; воротник мундира оттопырился назади, и из воротника торчали кончики завязок суконного галстука, сдвинувшегося кверху, к затылку. Галстук лежал не на рубашке, а прямо на теле. Елохов, вероятно, задремал тоже.
   Карпенко окликнул его тихо:
   -- Елохов!
   Елохов вздрогнул, поднял голову и сейчас же опять наклонил ее и занес правую руку назад к затылку, заскреб пальцем по шее за воротником.
   -- Елохов, -- сказал Карпенко громче.
   Елохов вскочил, оставив винтовку на земле повернулся к Карпенко и вытянулся.
   Мундир у него был расстёгнут; галстук съехал на сторону; из-под галстука виднелась голая грудь и уголок ворота сорочки.
   -- Заснул таки, скот ты этакий, -- сказал Карпенко.
   Елохов мигнул веками потом выпучил глаза, и они стали у него неподвижны, как стеклянные.
   -- Никак нет.
   Ладони его, казалось, приросли к штанам. Пальцы были широко растопырены. Карпенко видел, как он искал середним пальцем шва и, когда нашел, прижал палец плотно, будто зажимал дырку.
   Карпенко велел ему взять винтовку и осмотреть кусты.
   Но в кустах никого не оказалось.
   "Может, и померещилось", подумал Карпенко.
   -- Признавайся, ты спал? -- обратился он опять к Елохову.
   -- Не могу знать, -- ответил Елохов.
   -- Как не можешь знать!
   -- Может, спал.
   Елохов видел, что офицер сердится. И он снова словно ушел в себя. Глаза выкатились, и в них не было теперь никакой мысли, никакого выражения. Казалось, всякая мысль вместе с тем, как вытаращивал он глаза, уходила куда-то вглубь внутрь его, точно он надевал на глаза стеклянные футляры и прятался за ними.
   Елохов стоял молча, вытянув руки, и совершенно неподвижно.
   -- Ну чего ты вытаращился на меня! -- крикнул Карпенко.
   Веки у Елохова чуть-чуть дрогнули... Потом дрогнул также слабой, почти незаметной дрожью голый, совсем лишенный растительности подбородок с левой стороны.
   И вдруг глаза у него затянуло серой туманной влажной мутью. Губы скривились. Опять дрогнули веки, и опять по всему подбородку пробежала дробная дрожь.
   -- Еще этого недоставало, -- пробормотал Карпенко и отвернулся.
   Впрочем, он снова сейчас же повернулся к Елохову.
   -- Ну, чего ты?
   И, шевельнув усом, крикнул не громко:
   -- Ну, вольно.
   Елохов вскликнул.
   -- Эх, ваше благородие, -- заговорил он, -- жалко мне вас, ей Богу, ваше благородие.
   Тут он шмыгнул носом, при чем верхняя губа у него вздернулась кверху, почти к самым ноздрям; потом поднял руку и провел рукавом под носом, от локтя вдоль по всей руке к кисти... -- Ей Богу жалко... Я вспомнил как вы бредили.
   -- Я бредил?
   -- Бредили, ваше благородие. Маменьку вспоминали.
   И он пытливо устремил слезящиеся глаза в лицо Карпенко. Казалось, он хотел проникнуть этим взглядом в самую душу Карпенко.
   -- Бредили, -- повторил он. -- И потом я еще вспомнил, как они нас провожали. Говорят: "Елохов, а у тебя есть мать?" -- "Нет -- говорю, -- померла". А тут вы кричите: "Елохов, остолоп". Вы ничего не слышали. А! Они заплакали.
   -- У тебя разве мать умерла? -- спросил Карпенко.
   Елохов смигнул слезы.
   -- Так точно, ваше благородие.
   И он умолк.
   Перед отправлением на Дальний Восток Елохов помогал укладываться Карпенко вместе с его денщиком. Елохов тоже служил раньше у Карпенко в денщиках. Потом он вместе с Карпенком ушел и на Дальний Восток, в его же отряде.
   В настоящее время Карпенко и Елохов находились впереди нашей цепи. Уже два дня искали неприятеля.
   Но неприятель не показывался. Сегодня пронесся слух, будто японцы передвинулись на северо-восток, ближе к горам.
   Карпенко, раненый легко в ногу недели полторы назад, не спавший две ночи после обхода степи, почувствовал страшную усталость. Рана тоже ныла. Перевязка сдвинулась. Он присел отдохнуть, и чтобы перевязать рану и не помнил, как забылся.
   Елохов сам подбежал к нему, когда увидел его бледного, схватившегося одной рукой за раненую ногу, а другой -- за ствол дерева.

II

   Товарищи звали Елохова Савелихой, а в последнее время Солохой.
   Первый Солохой назвал его один вольноопределяющийся, поступивший в роту как раз перед войной.
   Елохов великолепно умел вязать чулки, шарфы, салфетки для столов.
   Умел он также вышивать шелком и шерстью.
   Рубашки он шил себе сам и сам их чинил и метил.
   На всех рубахах на подоле у него стояло: "А. П. Е." -- Александр Петрович Елохов.
   Каждый день у Елохова непременно кто-нибудь спрашивал, застав его за шитьем, или вязаньем, или вышиваньем:
   -- Елохов, где ты этому научился?
   Вместо ответа Елохов обыкновенно только взглядывал на спрашивающего исподлобья, продергивая в то же время нитку с иголкой, и затем, расправив шитье на колпаке и разгладив ладонями, смотрел на свою работу, склонив немного на бок голову... Потом пригибал голову к другому плечу и опять смотрел на работу.
   Многим казалось странным, почему Елохов никогда не запачкает своего шитья. Коленкор или полотно до самой последней строчки оставались у него такими же чистыми, какими попадали в его руки из магазина или от заказчика.
   А был он достаточно неряшлив, за собой не следил -- ни штанов, ни сапог не чистил ежедневно, как это делали другие солдаты, а сапоги у него постоянно были рыжие с опустившимися, словно нарочно измятыми, как облупившаяся клеенка на старом диване, голенищами, с загрубелыми носками, с обтертыми задниками. Штаны на коленках лоснились, точно на них налип тонкий, вместе с грязью и пылью, слой воска, того самого, который он употреблял для натирания ниток, когда приходилось делать какую-нибудь грубую починку.
   Комок этого воска, черного как смола, товарищи Елохова помнили столько же времени, сколько и самого Елохова-- со дня его прихода в роту.
   Этот воск, а также кусочек мела, заточенный в виде лопаточки, Елохов хранил в своем сундуке, обращался с ними очень бережно и прятал сейчас же обратно в сундук, как только больше в них не оказывалось надобности.
   И мел, и воск приехали с Елоховым и на Дальний Восток.
   Можно было подумать, что и мел, и воск у Елохова какие-то особенные, приготовленные каким-нибудь особенным способом, и нигде и ни за что в целом мире не достанешь другого такого мела и воска.
   -- Еде это ты всему этому научился, Елохов?
   А Елохов, низко склонив голову над работой, выводил тоненьким и словно сдавленным голоском, тихо и не совсем внятно, будто голос, рвавшийся полной силой из его груди, потухал вдруг во рту:
   
   Чуднай ме-е-сяц плывет над ре-ко-о-ю
   Все в объять-ях ночной ти-и-ши-ны...
   
   Проворно бегает его иголка по шитью, то вонзаясь в шитье остриём, то блестя, выскакивая наружу. Слышно, как с шипящим присвистом шумит и шуршит продергиваемая сквозь налощенный коленкор нитка.
   Ничего мне на све-те не на-а-до...
   Елохов совсем забылся.
   -- Елохов, а Елохов!
   Елохов, наконец, поднимает голову.
   Он хмурится и говорит грубо:
   -- Ну, чего тебе?
   Но в лице его какое-то растерянное выражение.
   Глаза из-под нахмуренных бровей бегают по казарме. Спина согнута, плечи чуть-чуть приподнялись.
   Потом глаза опять на мгновенье останавливаются на любопытном товарище.
   И сейчас же веки трепетно вздрагивают, и видно, что ему трудно не опустить глаза, будто в глаза ему блестит свет, и ему больно смотреть на свет, а он все-таки не хочет отвести глаза.
   Вот опять мигнули веки с дрожью, быстро-быстро...
   Он опять сдвигает брови.
   -- Ну, чего тебе?
   Голос, однако, у него теперь неуверенный.
   А товарищ смеется.
   -- Где, спрашиваю, научился?
   Сам говорит, а сам смеется.
   Словно слова выходят у него изо рта с этой улыбкой... Слова срываются с губ, а улыбка остается, насмешливая, растягивающая губы.
   И вместе с тем Елохов видит, что он ищет кого-то по казарме...
   Небось, уж выдумал, как поднять его насмех, и сейчас увидит кого-нибудь и что-нибудь крикнет.
   И Елохов кричит сам:
   -- А тебя кто научил лаяться?
   -- А я тебя разве лаял? -- говорит товарищ.
   Елохов хмуро молчит.
   Потом говорит:
   -- Не лаял, так облаешь.
   Теперь глаза у него опущены. Но он знает, что товарищ еще тут, стоит над ним... И им овладевает неприятное чувство. Он знает, что товарищ смотрит на него сверху все тою же улыбкой, и тот же насмешливый взгляд, озаренный насмешливой улыбкой, словно ползет по нем, раздражая ему нервы.
   -- Баба, -- говорит товарищ.
   Елохов молчит.
   -- Солоха!
   Елохов продолжает молчать.
   -- Савелиха!
   Тоже молчание.
   -- Модистка!! -- уже почти кричит солдат.
   Елохов вскакивает, откидывает наотмашь руку, на лету сжимая пальцы в кулак.
   Но с колен у него сыплются ножницы, воск, катушка ниток.
   Бормоча что-то, он нагибается к полу.
   И он слышит, как громко хохочет солдат, обозвавший его модисткой, а другие товарищи тоже хохочут.

III

   Карпенко, вероятно, плохо перевязал себе рану.
   Нога у него опять разболелась. Он чувствовал, что не может встать без посторонней помощи.
   -- Елохов, помоги подняться.
   Елохов присел, охватил его правой рукой за спину и стал потихоньку подниматься, держа в левой руке винтовку.
   Он видел, как, когда он так поднимал Карпенко, тот закусил нижнюю губу и чувствовал, как по его телу пробежал трепет. У Карпенко словно свело плечи; одно плечо опустилось, другое поднялось почти до уха.
   Он протянул вниз руку и осторожно пощупал то место, где была рана.
   Потом медленно выпрямился.
   Лицо у него побледнело, рот был полуоткрыт, дышал он быстро и коротко, все не закрывая рта.
   -- Говорил я вам еще вчера... -- начал было Елохов, но Карпенко его перебил.
   -- Веди! -- проговорил он тихо.
   Голова у него склонилась бессильно. Казалось, шейные мускулы у него сразу ослабели.
   Обняв Елохова за шею, он почти повис на нем, продолжая держать голову опущенной и дышать частым, отрывистым дыханием.
   Елохов сталь осторожно подвигать его вперед.
   До цепи было недалеко, но Карпенко почти каждую минуту говорил Елохову.
   -- Погоди.
   Елохов останавливался.
   Карпенко опять, как раньше, опускал руку и трогал рану двумя пальцами то там, то тут по всей перевязке.
   Он прикасался к перевязке самыми кончиками пальцев чуть-чуть и сейчас же отдергивал пальцы, но всякий раз после этого он вздрагивал всем телом мгновенной трепетной дрожью и сторонился всем телом, даже голову отклонял в сторону -- точно сторонился от раны.
   И всякий раз лицо у него искажалось болью, голова запрокидывалась немного, рот раскрывался еще шире, дыхание становилось слабым и неслышным.
   Потом он опять шептал:
   -- Веди...
   Долго они тащились так между камнями, кочками и кустами.
   Иногда Карпенко спрашивал:
   -- Скоро?
   -- Сейчас, ваше благородие, -- отвечал Елохов.
   -- Погоди.
   Снова остановка...
   Снова Карпенко тянется рукой к ране.
   -- Да вы не трогайте, -- говорит Елохов.
   -- Погоди, -- шепчет Карпенко.
   Брови у Елохова сдвигаются. Он умолкает. Лицо становится мрачным.
   Он угрюмо смотрит вперед.
   Когда они были уже совсем недалеко от цепи, Карпенко спросил:
   -- Так ты говоришь, я бредил?
   -- Бредил ваше благородие.
   Все также у Карпенко мрачно лицо. Все также угрюмо он смотрит вперед в чащу кустарников.
   -- Про мать?
   -- Так точно, про маменьку. Карпенко начинает вспоминать, почему у него с Елоховым сразу стали товарищеские отношения.
   "Почему?"
   До сих пор эти товарищеские отношения не выразились ни в чем...
   Ни в одном слове не проскользнули.
   Но он чувствует, что уж не может закричать на Елохова, как раньше. Осталось в нем что-то после какого-то слова Елохова, что стало преградой всяким окрикам и бранным словам.
   "Почему?"
   Он взглядывает на Елохова.
   Как знакомо ему это лицо, широкое, курносое, без усов и бороды, с белесоватыми реденькими бровями.
   Все также расстегнут у Елохова мундир. Ворот грязной рубахи виден из-под мундира. Галстук совсем вылез наружу... И в галстуке -- две иголки, замотанные нитками.
   "Солоха..."
   Карпенко вспомнил, как потешаются над Елоховым в роте.
   И ему стадо обидно за Елохова и жаль его. До слез жаль.
   "За что, правда, на него нападают".
   И опять он подумал: "Почему ему стал Елохов так близок!"
   Он простак, Елохов, он добрый. Он, может только трусоват немного.
   И снова прежняя мысль. Но ему-то что до этого? Раньше Елохова он считал и вовсе трусом. А теперь будто старается его выгородить.
   И вдруг он вспомнил:
   -- Да ведь у тебя нет матери.
   И он смотрит на Елохова грустно, долгим взглядом.
   -- Ваше благородие, -- шепчет Елохов, -- ваше благородие...
   Карпенко видит, как быстро моргают его веки.
   На глаза набегают слезы. Нижняя губа отвисла.
   -- Ваше благородие... Как сейчас их вижу... "Нету", говорю, а у вас слезки -- кап-кап...
   Выстрел...
   Из скалы, поросшей снизу чахлыми корявыми кустами, выбегает японец.
   Выскочил, остановился, вскинул винтовку.
   Прямо -- в упор.
   Но Елохов, как зверь, кинулся ему под ноги, сбил на землю и притянул за ствол свою винтовку, которая у него выскользнула из рук, когда он схватил японца за ноги.
   За самый почти конец ствола схватил он ее.
   Винтовка как-то кувыркнулась прикладом кверху и потом осталась неподвижной.
   Карпенко слышал, как захрапел японец... Елохов вонзил ему штык прямо в горло.

IV

   В лесу в перебивку затрещали выстрелы...
   Елохов подбежал к Карпенко.
   -- Ваше благородие...
   Карпенко сидел на земле, вытянув перед собой ноги, и, наклонившись немного в бок, вынимал револьвер.
   -- Не зацепило вас?
   -- Вынь револьвер, -- сказал Карпенко, -- мне трудно.
   Елохов вынул револьвер и подал его Карпенко. Затем стал перед ним спиной к нему, взяв винтовку на руку.
   -- Умру, -- крикнул он, -- за вас! Потом прошептал:
   -- Матушка Дарья Васильевна, молись теперь за Митеньку. Карпенко звали Дмитрием, а его мать -- Дарьей Васильевной. Елохов сдвинул брови, стиснул зубы и стоял неподвижно как каменный.
   И лицо у него тоже словно окаменело.
   Все в нём напряглось, натянулось, застыло...
   Казалось, никакая сила не сдвинет его с места. Он точно врос в землю.
   Из кустов показалось сразу двое японцев.
   Елохов вскинул винтовку и выстрелил. Карпенко тоже выстрелил.
   Один японец упал. Другой выпустил винтовку из рук и схватился за плечо.
   Пуля, видно, задела его только слегка.
   Елохов выстрелил раз и еще раз.
   О каким-то ожесточением, нажимал он на спуск, дергая его с силой, почти не ощущая отказа под палацем.

* * *

   Перестрелка, между тем, впереди разгоралась.
   Карпенко крикнул:
   -- Елохов!
   Елохов оставил японца и подошел к нему.
   -- Нужно идти, -- сказал Карпенко. -- Помоги.
   Теперь Елохов просто взвалил его на спину и понес.

* * *

   Каким-то чудом удалось им добраться незамеченными до своих.
   Елохову дали "Георгия".
   До этого "Георгия" никто в роте не хотел поверить рассказу Елохова о том, как он воевал с японцами.
   -- Вот тебе и баба.
   Когда расхворавшийся Карпенко уезжал для поправки здоровья в Россию, Елохов шепнул ему:
   -- Ваше благородие, а вы не забудьте сказать маменьке, Елохов, мол, георгиевский кавалер. Им, может, лестно будет за меня...

0x01 graphic

--------------------------------------------------------

   Источник текста: Георгиевский крест. Рассказ И. А. Любича-Кошурова. -- Москва: т-во И.Д. Сытина, 1904. -- 35 с.; 18. -- (Картины боевой жизни на Дальнем Востоке).
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru