Лундберг Евгений Германович
Литература и искусство

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЛИТЕРАТУРА и ИСКУССТВО.

Литературный дневникъ.

   Минувшій годъ въ жизни русской литературы не можетъ быть названъ ни богатымъ, ни счастливымъ. Послѣ ряда, сравнительно, крупныхъ явленій 12--13 годовъ наступило временное затишье. Первые мѣсяцы года были посвящены теоретическимъ спорамъ реалистовъ и символистовъ. Затѣмъ наступило лѣто, всегда бѣдное событіями. Въ концѣ же іюля литературная жизнь оборвалась, и, понятно, не наладилась до сего дня, не обѣщаетъ наладиться и въ ближайшіе мѣсяцы. При настоящихъ условіяхъ общественной жизни Россіи неналаженности этой приходится только радоваться. Литературныя поденки не вынесутъ ея спора и очистятъ поле, засоренное сейчасъ литературой низшаго сорта. За мѣсяцы или, можетъ быть, полугодія творческаго молчанія отойдетъ въ исторію то, что отжило свой вѣкъ, а "новая литература," откроетъ глаза въ дни, когда мысли и слова будутъ обвѣяны дыханіемъ трагическаго и когда всякая фальшь и одичаніе встрѣтятъ безпощадный отпоръ и судъ.
   Г. Ивановъ Разумникъ въ "Завѣтахъ", г. Тальниковъ въ "Современномъ Мірѣ", г-жа Л. Гуревичъ въ "Русской Мысли", г. Львовъ-Рогачевскій на страницахъ прежняго "Современника", Ѳ. Сологубъ, пр. Е. Аничковъ, Вс. Мейерхольдъ и др. съ эстрады Калашниковской биржи пытались освѣтить стародавній споръ между реализмомъ и символизмомъ и направитъ литературу въ спокойное русло единой побѣдительной школы. Дѣйствительныхъ результатовъ эти попытки не имѣли. Литература нашихъ дней такъ и не нашла своего вожатаго, хотя, какъ при выборахъ папы, не было такого участника митинговъ, который бы не мнилъ себя призваннымъ указывать ей входы и выходы. Въ наихудшемъ положеніи во время этихъ споровъ очутился, конечно, реализмъ, или вѣрнѣе то, что реализмомъ привыкли по недоразумѣнію называть. Даже акмеизму жилось, вѣроятно, въ 1914 года легче, чѣмъ лже-реализму нашей литературы переходнаго времени, а ужъ на что акмеизмъ несчастливъ въ своихъ защитникахъ. Случилось это раньше всего потому, что друзья лже. реализма, г.г. Тальниковъ, Коганъ и Львовъ-Рогаческій, вынуждены были публично признать свое роковое одиночество. Кромѣ слабо обоснованной схемы урѣзаннаго, фальшиваго, поучающаго, какъ это ни нелѣпо, натурализма и кромѣ политическаго благородства, конечно, весьма общаго и ужъ очень легкаго характера, имъ нечего было предъявить. Все талантливое, свободное и яркое ушло во враждебный наивному реализму -- другого названія и не подыскать -- лагерь. Вотъ почему непоправимой тактической ошибкой должна быть признана попытка защитить псевдо-реализмъ съ кафедры передъ трехъ или четырехъ тысячной аудиторіей любопытствующихъ петербуржцевъ. "Реалисты" наши не могли блеснуть ни культурой ума ни остроуміемъ, ни ораторскимъ дарованіемъ, ихъ скромныя рѣчи напоминали скорѣе стонъ невинно-заклаемой жертвы, чѣмъ строгую декларацію увѣренныхъ въ себѣ людей будущаго. Положеніе ихъ было тѣмъ плачевнѣе, что за предѣлами эстрады они могли ждать поддержки лишь отъ г-на Тальникова въ "Современномъ Мірѣ". Послѣдній же избралъ спеціальностью компрометированіе своихъ подзащитныхъ. Г. Тальниковъ въ лагерѣ реалистовъ играетъ роль волка въ овечьей шкурѣ. Онъ хвалитъ, хлопочетъ и распинается, а глядишь, одной овечкой въ стадѣ стало меньше. Правда, въ противовѣсъ г-ну Тальникову, были свои внутренніе враги и въ лагерѣ символистовъ: Аяксы-профессора, г.г. Аничковъ и Арабажинъ, эти вѣчные глашатаи самоновѣйшихъ словъ, откуда бы они не исходили, не уступаютъ г-ну Тальникову въ способности компрометировать свою партію. Однако, силы оставались слишкомъ неравными. Куда бы ни увлекъ Е. Аничковаего бѣшенный ораторскій темпераментъ и даръ неожиданныхъ прозрѣній съ эстрады, ему никогда не опуститься до поразительной тальниковской непритязательности и неряшливости. Къ тому же за Е. Аничковымъ стоялъ весь живой иконостасъ символизма, одно лицезрѣніе котораго настраивало слушателя столь же почтительно, столь и мрачно: демонисты, мэонисты, мистагоги, символически-настроенные профессора, -- есть отъ чего прійти въ отчаяніе; все ужасно знаменито, ужасно глубоко и ужасно непонятно; безъ нихъ не обойдешься -- "литература" все-таки -- а взять съ нихъ нечего. Слушатель уходилъ разстроенный и недовольный собою. Въ концѣ митинга имѣлъ бы поэтому успѣхъ любой возгласъ:"да здравствуютъ символисты" такъ же, какъ и "долой символистовъ". Показатель серьезный и печальный: символизмъ былъ сильнѣе, когда земные боги его не являли еще столь византійскихъ очертаній. Толпа кричала имъ "долой", сердилась бурно и искренно, но не знала еще этого фальшиваго, истинно-петроградскаго піетета вооруженныхъ лорнетами невѣждъ.
   Теоретики символизма за немногими исключеніями отстаивали не столько символизмъ какъ стройное міровоззрѣніе, обязывающее къ послѣдовательной перестройкѣ всѣхъ сторонъ человѣческаго творчества и даже, пожалуй, самой жизни, сколько "канонъ", "навыки" опредѣленной школы {См. рѣчь В. И. Иванова "Завѣты", февраль 1914 г. стр. 82 стенографич. отчетъ.}. Такъ Ѳедоръ Сологубъ сочинилъ для прекраснаго храма своей поэзіи очень слабый и незадачливый планъ -- теорію "надменнаго солипсизма и эгоцентризма" и распространилъ эту схему на всѣ религіозныя и философскія проявленія русской музы. Г. Чулковъ, не опредѣляя символизма, назвалъ его "огнемъ" и потребовалъ перенесенія его изъ литературы въ жизнь. Это было несправедливо по отношенію къ литературѣ и методологически неправильно, но послѣдовательно. Ивановъ Разумникъ въ статьѣ своей принизилъ поставленный другими писателями вопросъ о сущности символизма и реализма: онъ слишкомъ безкрыло взялъ понятіе нагого реализма, отдѣливъ его отъ всего комплекса "свойствъ" художественнаго произведенія, и сдѣлалъ видъ, будто подобный несуществующій въ природѣ реализмъ можно оплодотворитъ наивнымъ же романтизмомъ. Г. Ивановъ-Разумникъ не захотѣлъ съ полной откровенностью и простотой признать, что такой "романтизмъ" есть признакъ всякаго творчества, всякой вообще жизни, лежащей за гранью растительнаго царства. Реализмъ и романтизмъ вовсе не "вѣчные пути", ибо ни реализма, ни романтизма, какъ таковыхъ, въ литературѣ нѣтъ -- я не говорю, конечно, объ условномъ наименованіи той или другой школы. Такъ какъ г. Крюковъ или г. Боборыкинъ передаютъ привычную намъ дѣйствительность привычными же словами, не открывая ни новыхъ угловъ зрѣнія, ни новой "окраски" явленій, мы по обывательски склонны назвать ихъ реалистами. Кто "реалистичнѣе" -- Гона или художникъ -- передвижникъ? "Конечно передвижникъ,-- говоритъ наивный зритель -- онъ дастъ мнѣ то, что я самъ знаю. т. е. то, что есть". "Романтичный", по терминологіи Иванова Разумника, Гона или фактистъ Гофманъ оскорбляютъ вкусъ аккуратнаго любителя точныхъ изображеній, ибо ихъ огромный и яркій захватъ дѣйствительности нуждается въ настолько исключительныхъ способахъ передачи, что прямое копированіе оригинала при нихъ уже неумѣстно и дѣйствуетъ слабо. Такимъ образомъ, положенія Иванова Разумника о двухъ несходныхъ извѣчныхъ стихіяхъ литературы двусмысленно и въ то же время безспорно. Такихъ "стихій", вѣрнѣе -- свойствъ, можно насчитать десятки, и перечень ихъ, къ сожалѣнію, ничего не внесетъ въ наше пониманіе. Какъ и другіе писавшіе о реализмѣ и символизмѣ, критикъ не вскрылъ понятія символизма, и отмахнулся отъ него. Онъ не намѣтилъ, къ сожалѣнію, и точныхъ историколитературныхъ границъ разбираемаго явленія. Вообще нужно признаться, что въ спорахъ минувшаго года было слишкомъ много вѣчныхъ словъ и слишкомъ мало исторіи, -- исторія же въ столь трудныхъ случаяхъ -- помощникъ вѣрный и умный.
   Единственный, кто правильно и открыто поставилъ вопросъ о предѣлахъ символизма, былъ В. И. Ивановъ. Его краткая рѣчь на январскомъ митингѣ и замѣчательный трактатъ о границахъ искусства, напечатанный въ "Трудахъ и Дняхъ", полны интереснѣйшихъ соображеній. "Даже и Эсхилъ символистъ -- говорилъ В. Ивановъ, что это значитъ? Это значитъ, что мы упраздняемъ самихъ себя, какъ школу... Истинный символистъ заботится, конечно, не о судьбѣ того, что принято признавать школой, направленіемъ, опредѣленно очерчивая это понятіе хронологически и именами дѣятелей -- онъ заботится о томъ, чтобы установить яркій общій принципъ, который бы стремился утвердить символизмъ. Это символизмъ всякаго искусства. Мы убѣждены, что этой цѣли мы достигли, что символизмъ отнынѣ навсегда утвержденъ, какъ принципъ всякаго истиннаго искусства, изъ чего вовсе не слѣдуетъ, что мы хорошо примѣняли этотъ принципъ. Быть можетъ, окажется, что мы, именно мы, утвердившіе этотъ принципъ, мы были вмѣстѣ съ тѣми самыми недостойными примѣнителями его. Такъ на практикѣ символисты не всегда оправдывали свое названіе и по существу дѣла вовсе не были ими... Такимъ образомъ, словамъ "символистъ" и "символизмъ" я придаю болѣе широкое значеніе и не склоненъ защищать нашу школу, наши навыки, наши каноны, а думаю провозгласить догматъ православія искусства въ его церковномъ значеніи. Послѣ того, какъ утверждено искусство, какъ символизмъ, должны были прекратиться всѣ толки о томъ, кончилась школа или не кончилась, каковъ спеціальный канонъ символистовъ и т. п., ибо, если всякое, искусство символично, то можетъ быть символизмъ классическій, романтическій, можетъ быть символизмъ футуристическій, если футуризмъ окажется чѣмъ-нибудь достойнымъ вниманія"...
   На первый взглядъ представляется, будто В. Ивановъ поступилъ здѣсь, подобно Иванову Разумнику, лишь съ большимъ правомъ и большимъ интересомъ совершая подмѣнъ опредѣленій: онъ частный лозунгъ "школы" подмѣниваетъ общимъ опредѣленіемъ свойствъ всякаго художественнаго произведенія. Однако, разница, на самомъ дѣлѣ, очень велика. Ивановъ-Разумникъ оперируетъ со словами "реализмъ" и "романтизмъ", указывающими больше всего на способы изображенія явленій, и затѣмъ лишь намекающими на міровоззрѣніе автора. В. Ивановъ призываетъ художника къ "символизму", какъ къ міровозрѣнію, требующему отъ всякаго изображенія точно опредѣленныхъ свойствъ. Эфемерное литературное теченіе "акмеистовъ" возмутилось именно противъ этой требовательности символизма. Ивановъ-Разумникъ попытался привести въ своемъ опредѣленіи всѣ слагаемыя художественнаго образа, къ одному уровню. Оно точно говоритъ: глазъ мой ничѣмъ не отличается отъ глаза любого художника; то, что я изображу, будетъ доступно и понятно всѣмъ,-- такъ я и изображаю; паѳосъ моего романтизма, напротивъ, многимъ отличается отъ паѳоса живущаго рядомъ со мною художника -- романтизмъ ведетъ къ свободѣ и объединенію въ такой же мѣрѣ, въ какой реализмъ соединяетъ. В. Ивановъ, вопреки ему, не стремится установить связь между наивнымъ изображеніемъ дѣйствительности и реагированіемъ на дѣйствительность изображающаго субъекта: онъ даетъ имъ возможность реализоваться въ полной мѣрѣ, но выше ихъ ставитъ сознательное начало -- символистическое толкованіе міра, вносимое и въ искусство. Заслуга В. Иванова та, что онъ вывелъ споръ изъ закоулковъ "частнаго дѣла", какимъ этотъ споръ представляется группѣ петроградскихъ символистовъ. И тутъ же поэтъ далъ бѣглое опредѣленіе "предмета искусства", которое выноситъ его самого и искусство за предѣлы всякаго философскаго или эстетическаго догматизма. "Единственное заданіе, предметъ всякаго искусства, есть человѣкъ, но не польза человѣка, а тайна человѣка, человѣкъ взятый по вертикали, въ его ростѣ въ глубь и въ высь. Слѣдовательно, человѣкъ... интересенъ въ искусствѣ постолько, посколько онъ намѣчаетъ, чѣмъ онъ будетъ, слѣдовательно вѣчный ростъ, вѣчный прогрессъ человѣка, человѣка съ большой буквы, человѣка въ вертикальномъ развитіи"...

-----

   Попытка В. Иванова положитъ предѣлъ взгляду на символизмъ, какъ на свое домашнее дѣло опредѣленной группы писателей, тѣмъ болѣе кстати, что и во всей литературѣ за послѣдніе годы стало замѣтно приращеніе къ канону, къ школѣ. Если бы пришлось устанавливать не-выявленные еще лозунги нашего времени, многіе дѣятели искусства и публики сошлись бы на лозунгѣ: "долой школы". Это не значитъ, конечно, что литература когда-либо сможетъ обойтись безъ перегородокъ, не мѣшающихъ жить и дѣйствовать по своему Л. Толстому, Чехову или Достоевскому и дающихъ опору и содержаніе писателямъ второго и третьяго ранга. Но школы сегодняшняго и вчерашняго дня какъ-то утратили право на существованіе. Виноваты, конечно, сами школы и ихъ представители.
   Среди властителей думъ послѣднихъ десятилѣтій были большіе поэты, но не было творцовъ высокаго ранга, сильныхъ и въ выси и въ дѣлѣ, и въ письмѣ. Пушкинъ. Бѣлинскій и декабристы умѣли, соединить вкусъ къ вершинамъ философской, эстетической и политической мысли, и какъ бы различны ни были ихъ отправныя точки, въ общемъ они составляли въ свое время передовой отрадъ русской культуры. Поэты и теоретики нашихъ дней фатально неровны, не одномѣрны въ своихъ проявленіяхъ. Вслѣдствіе этого "школа", требующая точнаго установленія предѣловъ и основъ, у нихъ не ладится и дѣятельность ихъ всегда выливается въ формы, противорѣчащія ихъ собственнымъ же канонамъ. З. Гиппіусъ и Ѳ. Сологубъ одинаково нарушаютъ въ поэзіи то, чему сами же "учатъ" въ прозѣ. Когда Ѳ. Сологубъ удосужился подвести фундаментъ подъ свое творчество, онъ пересталъ уже быть "символистомъ", а перенесъ центръ своего вниманія на реалистическую постановку образа (романъ "Слаще яда")... Вал. Брюсовъ, всегда боровшійся въ рядахъ символистовъ, никакъ не можетъ быть названъ символистомъ {Все это очень правильно указывалъ въ свое время г. Ивановъ-Разумникъ въ "Завѣтахъ".} и т. д. Непослѣдовательность эта дѣлаетъ честь поэту, свободному, какъ вѣтеръ. Но "школа" страдаетъ.
   Я отнюдь не думаю здѣсь сожалѣть о печальной судьбѣ той или другой школы и гадать о ея укрѣпленіи. Напротивъ. Мнѣ, хочется лишь установить парадоксальное тяготѣніе безпокойнѣйшихъ нашихъ поэтовъ, какъ Гиппіусъ и Сологубъ, къ неподвижности теоретической. Я боюсь подумать, что это происходить отъ того, что они становятся маститыми, и, какъ всѣ маститые, начинаютъ цѣнить мундиры и ордена. Жаль, ибо отъ этого пострадаетъ поэзія, къ бродягамъ и нищимъ благосклонная больше, чѣмъ къ сильнымъ міра сего... Однако, несоотвѣтствіе между подвижнымъ "содержаніемъ" школы и ея наскоро сложенной формой повело къ тому, что всѣ "навыки", "лозунги" и "каноны" не вызрѣваютъ, не крѣпнутъ, не просачиваются въ читательское море въ видѣ крѣпкаго, окультуривающаго питія "теорій", не дѣлаются "пройденными ступенями", а скорѣе сбиваютъ съ толку и смущаютъ. Наши литературные каноны просто на просто недодумываются и безтолковы. Отдѣльные теоретики, какъ А. Бѣлый, В. Ивановъ или Конст. Эрбергъ въ счетъ не идутъ, ибо они слишкомъ сложны, слишкомъ даже въ теоріяхъ своихъ лиричны (всѣ, при этомъ, поэты), чтобы послужить укрѣпленію школы. Люди, подобные Золя или Гюго, для подобныхъ надобностей больше подходятъ. Еще хуже обстоятъ дѣлась "реализмомъ". Нѣтъ художника, о которомъ съ полнымъ успѣхомъ нельзя было бы сказать, будто онъ "реалистъ", "романистъ" или "символистъ". Теорія однобокаго творчества, реалистическаго творчества, была выдвинута, какъ таранъ противъ враждебныхъ теченій. Но вѣдь довольно трудно найти подлинно "реалистическое" произведеніе. За реальное было принято все то. что всѣмъ съ перваго же взгляда доступно и понятно. Поэтому реализмъ, какъ школа, былъ у насъ всегда либо слугою политическаго радикализма, либо часовымъ, приставленнымъ тѣмъ же радикализмомъ къ непонятнымъ для массъ революціонерамъ искусства. Реализмъ, какъ школа, разучился не только думать, чувствовать, но и видѣть. Вырожденіе его пошло было на пользу символизма, который, сравнительно со своимъ немудрящимъ и грубымъ сосѣдомъ, могъ показаться ни вѣсть какой величиной. Но то же обстоятельство пагубно отразилось и на символизмѣ, какъ литературной школѣ: легкія побѣды развратили его, сдѣлавъ заносчивымъ и самовлюбленнымъ. Въ итогѣ нѣсколько блестящихъ страницъ русской литературы запятнаны безпринципностью и бѣдностью эстетической мысли. Поэты складываютъ прекрасные стихи, возрождается романъ, перестраиваются перегородки, возведенные реакціонной въ художественномъ смыслѣ критикой 60-хъ и 80-хъ годовъ, но все это дѣлается неровно, слѣпо, "не до конца", и рядъ ошибокъ будетъ несомнѣнно переданъ грядущей литературѣ неизжитымъ.

* * *

   Журнальная беллетристика не дала въ прошломъ году ничего особенно значительнаго. "Русское Богатство" и "Вѣстникъ Европы" давно махнули рукой на всякую художественность. Романъ г-жи Ольнемъ "Трясина" въ "Русскомъ Богатствѣ", какъ и романъ К. и С. Ковалевскихъ "Къ Новымъ берегамъ" въ "Современномъ Мірѣ" не порадовали читателя ни однимъ яркимъ пятномъ. "Сѣверныя Записки" добросовѣстно отбирали все, что имъ казалось достойнымъ въ текущей литературѣ, и достигли недурныхъ результатовъ. У нихъ нѣтъ опредѣленной линіи поведенія, нѣтъ своего художественнаго символа вѣры, но есть вкусъ; отдѣльныя погрѣшности въ счетъ не идутъ. Достойно упоминанія, что они дали "Ноябрь" Флобера и "Пиппа проходитъ" Р. Браунинга, послѣднюю вещь въ переводѣ г. Гумилева. Уровень беллетристики "Русской Мысли" замѣтно упалъ. Обрывокъ повѣсти Р. Сергѣева-Ценскаго "Наклонная Елена" и очень смутная не безъ претенціозности вещь г-жи О. Руновой "Мудрость жизни" -- лучшее, что далъ въ минувшемъ году этотъ журналъ. Повѣсть Ю. Слежина "Ольга Оргъ" немногимъ отличается отъ бульварныхъ романовъ, какіе печатаются въ ежедневной прессѣ. Если отъ повѣсти г-жи Руновой вѣетъ благородной скукой, то страницы "Ольги Оргь" торопишься пробѣжать, чтобы поскорѣе отдѣлаться отъ нездоровой интересности фабулы и дешевой "психологіи" героевъ. Дарованіе Ю. Слежина видимо окончательно опредѣлилось. Лучше "Помѣщика Галдина" онъ, вѣроятно, ничего не напишетъ. Суховатый, бѣдный языкъ, немного выдумки, упрощенность силуэтовъ -- все это при весьма отчетливомъ знаніи автора. О повѣстяхъ Ив. Шмелева мы скажемъ отдѣльно, давая общую оцѣнку его писаній. Чириковъ, Потапенко, Гусевъ-Оренбургскій, Олигеръ и Винниченко по мѣрѣ силъ и умѣнья дѣлали свое дѣло, какъ дѣлами его и десять и двадцать лѣтъ тому назадъ. Если бы догадливый метранпажъ перепуталъ ихъ имена и романъ г. Винниченко приписалъ Чирикову, или наоборотъ, читатель бы только сочувственно вздохнула, по поводу эволюціи любимаго писателя.
   Особое почетное мѣсто въ литературѣ 1914 г. занимаетъ вышедшее отдѣльной книгой "Дѣтство" М. Горькаго, къ творчеству котораго мы вскорѣ обратимся въ спеціальной статьѣ.
   Во второй половинѣ года погибли "Завѣты". Это былъ единственный у насъ журналъ, художественный отдѣлъ котораго велся по опредѣленному плану. "Завѣты" дѣлали большое общественное дѣло, безпокоя эстетическій сонъ круговъ, упорно отгораживавшихся отъ новой литературы. Теорія* искусства какъ-то не проявилась въ журналѣ; виною тому былъ, быть можетъ, излишній эклектизмъ его руководителей. Г. Ивановъ-Разумникъ, прославляя реализмъ, немедленно же вспоминалъ, что есть еще на литературномъ небѣ, не менѣе яркая звѣзда символизма. Толкуя своей паствѣ символизмъ, почтенный критикъ приглашалъ все-таки снять шапки передъ могилой наивнаго реализма.
   Какъ эллинъ, Ивановъ-Разумникъ любилъ наготу художественнаго творчества и благородно разоблачился, утверждая, что для него важнѣе всего солнце, свѣжій воздухъ и море. Какъ іудей, онъ не могъ разстаться со сверткомъ своихъ общественныхъ одѣяній, держа его напоказъ и солнцу и морю и вольному вѣтру. Однако, на практикѣ эти шатанія принесли благіе плоды. Послѣ романа Рошпина "То чего не было" въ "Завѣтахъ" печаталась серія повѣстей г.г. Добронравова, Замятина, Ив. Вольнова, А. Терека, М. Пришвина и др., носившихъ, какъ это ни странно, особую "Завѣтную" окраску и при томъ не въ дурномъ какомъ-нибудь смыслѣ шаблона, а въ смыслѣ общности художественныхъ пріемовъ. И Л. Добронравовъ и Е. Замятинъ и Ив. Вольновъ, конечно, реалисты.
   Но реализмъ ихъ свободенъ отъ казенной мертвенности беллетристовъ "Русскаго Богатства" или сантиментальности -- "Вѣстника Европы". (Ив. Вольновъ бываетъ впрочемъ невыносимо сантименталенъ, онъ ниже средняго "завѣтскаго" уровня). Въ реализмѣ писателей-художниковъ изъ "Завѣтовъ" есть острота и размахъ, характеризующая всякое свѣжее "направленіе", какъ бы недолговѣчно оно ни было. Ни Л. Добронравова, ни Е. Замятина, ни А. Терека (Ольга Форшъ) нельзя еще считать законченными писателями. У нихъ много цѣннаго матеріала, есть умѣнье компановать его, но замысла еще нѣтъ. "Новая бурса" Л. Добронровова расползается по швамъ при детальномъ ея изученіи. Евг. Замятинъ не умѣетъ еще думать образами. Вообще, отсутствіе стержня, замысла, неумѣніе думать есть серьезнѣйшій недостатокъ современной молодой литературы. Не думаютъ ни Ив. Шмелевъ, ни Ал. Толстой -- послѣдняго "бездумность" его угнетаетъ съ каждымъ годомъ все больше. Е. Замятинъ силенъ въ деталяхъ, въ чеканкѣ фразы, но не въ чеканкѣ образа. Порывистый М. Пришвинъ все ищетъ повода, чтобы раздуматься, по не находитъ его. А между тѣмъ большая половина художественныхъ недостатковъ этихъ талантливыхъ писателей приходится на слабую спаянность образа и замысла; невольно развивается неряшливость письма, -- столь свойственная, напримѣръ, М. Пришвину,-- желаніе взять читателя деталью, выкрикомъ или чудачествомъ. А. Ремизовъ, который оказалъ большое благотворное вліяніе и на М. Пришвина и на болѣе молодого Е. Замятина, могъ бы послужить имъ образцомъ строгой обдуманности и большого равновѣсія между "образомъ" и "замысломъ". Прекрасный урокъ писателямъ младшаго поколѣнія, даже такимъ, сравнительно опытнымъ, какъ М. Пришвинъ -- сопоставленіе первой и второй редакціи ремизовскаго "Пруда". Во второй редакціи "Прудъ" какъ будто поблекъ немного, но какой въ этой новой для Ремизова сдержанности проявился тактъ и какой ростъ мастерства!
   Въ нѣсколько иномъ положеніи, чѣмъ гг. Добронравовъ и Замятинъ находится г-жа О. Форшъ (А. Терекъ). Ея этюды "Шелупіея", "Катастрофа", "Идиллія" и др.-- не болѣе какъ остроумные наброски къ какому-то большому произведенію, которое, быть можетъ, никогда и написано не будетъ. Г-жа Форшъ подчиняетъ свой реалистическій матеріалъ двойному замыслу; въ каждой изъ перечисленныхъ небольшихъ ея вещей есть по двѣ оси: одна -- ироническаго аналитика, порою даже пересмѣшника; другая -- жаднаго до широкихъ схемъ романтизма; она такъ сжимаетъ свой матеріалъ, что лучшія страницы ея этюдовъ граничатъ съ гротескомъ. Это манера, сближающая писательницу съ А. Бѣлымъ и А. Ремизовымъ; есть нѣкій "синтезирующій реализмъ", цѣнящій не столько реализмъ деталей, сколько реализмъ общаго замысла, ради котораго ткань произведенія можетъ быть перевита самой широкой фантастикой. Корни этой манеры восходятъ къ Достоевскому и Гоголю. "Петербургъ" А. Бѣлаго, печатавшійся въ сборникѣ издательства "Сиринъ", есть весьма несовершенное, хотя и значительное ея воплощеніе.

* * *

   Очень любопытные результаты даетъ опытъ группировки современныхъ писателей по сходству ихъ пріемовъ и использованнаго ими матеріала.
   Такіе мастера слова, какъ Ѳ. Сологубъ и З. Гиппіусъ стоять особнякомъ внѣ школъ и сравненій. Врядъ ли у нихъ будутъ послѣдователи, а съ прошлымъ русской поэзіи ихъ какъ-то не хочется связывать,-- ихъ индивидуальныя свойства еще недостаточно выявлены критикой и читателями, чтобы мы имѣли право искать ихъ историческихъ корней. А. Ремизовъ и Андрей Бѣлый, дарованія, родственныя по связи съ Гоголемъ и Достоевскимъ, выработали рядъ техническихъ пріемовъ, перенятыхъ до извѣстной степени молодыми писателями. Но отвлеченность ихъ писаній оказалась не по плечу молодымъ.
   Беллетристы изъ "Завѣтовъ" больше всего тяготѣютъ къ Максиму Горькому. Здѣсь не можетъ быть рѣчи о подражаніи или вліяніи непосредственномъ хотя бы по одному тому, что произведенія М. Горькаго, при чтеніи которыхъ особенно напрашиваются мысли о вліяніи, не принадлежатъ, кромѣ "Дѣтства", къ числу лучшихъ его вещей. И у Горькаго, и въ "Завѣтахъ" грубый до послѣднихъ предѣловъ бытъ и больной или здоровый романтизмъ безпокойной, тѣснимой бытомъ личности. Конечно, возможность такого сопоставленія указываетъ на то, что молодые беллетристы еще не нашли своихъ словъ. Съ М. Горькимъ роднитъ ихъ общность матеріала,-- уѣздная Россія -- и отсутствіе переспективъ, отсутствіе общихъ схемъ въ изображеніи неправдъ и мерзостей этой Россіи. Когда за ту же тему берутся Л. Андреевъ, А. Ремизовъ, Ѳ. Сологубъ или Андрей Бѣлый -- {Ср. напр., "Савва", "Пятая язва", "Мелкій бѣсъ" и "Серебрянный голубь".} удачно или неудачно, но они ищутъ въ своемъ сознаніи оптимистическихъ обобщеній, такъ или иначе оправдывающихъ всѣ вѣками накопленныя мерзости и неправды. М. Горькій же строго позитивенъ въ своемъ бунтарствѣ. У Горькаго человѣкъ беретъ дубину въ руки, чтобы сокрушитъ ненавистный быть -- въ этимъ начало и конецъ его эпопеи мѣщанства и ломающейся Россіи. Тотъ же пріемъ отличаетъ Евг. Замятина, Ив. Вольнова и Л. Андреева. Правда, Замятинъ любитъ иногда быть пессимистичнымъ, но его романтизмъ прорывается тогда въ сгущеніи красокъ и въ нарочитой или невольной деревянности, механичности навороченныхъ образовъ: здѣсь сказалось вліяніе А. Ремизова и, можетъ быть, Достоевскаго. И все-таки пока эти писатели не нашли себѣ иныхъ формъ и путей, а главное -- замысловъ, ихъ слѣдуетъ сближать съ полутенденціозной литературой прежняго "Знанія" въ эпоху его расцвѣта. Они богаче, сложнѣе, талантливѣе беллетристовъ Знанія, но имъ мѣшаетъ свободно расти та же жажда поучительно общественныхъ словъ, жажда вмѣшаться въ сегодняшнюю борьбу, которая погубила Скитальца и многихъ съ нимъ.
   Писатели, подобные К. Треневу, Ив. Шмелеву, Ал. Толстому,-- отчасти г. Верхоустинскому и Сергѣю Городецкому, въ его неряшливыхъ, слабыхъ страницахъ, -- занимаютъ среднее мѣсто между осмысленными стремленіями молодыхъ группъ и старымъ, растительнымъ, нагимъ "реализмомъ" г.г. Чирикова, Потапенка, Гусева-Оренбургскаго и цр. Замѣчательно, что при внимательномъ чтеніи этихъ авторовъ оказывается, что не боящіеся "романтизма" художники, какъ М. Горькій, или писатели, не чуждые религіозности, какъ А. Бѣлый, больше цѣнятъ реалистическую постановку своихъ образовъ, тѣмъ маститые псевдо-реалисты переходнаго времени. Послѣ иныхъ страницъ "Дѣтства", "Пруда" или "Петербурга" -- я сознательно беру крайнихъ представителей искусства -- реализмъ литературы переходного времени, кажется, выдумкою и сантиментальнымъ поклепомъ на жизнь, какія въ впору развѣ старой дѣвѣ изъ институтокъ, какъ ихъ рисуетъ прославленная г-жа Лидія Чарская. Эта сантиментальная боязливость писателей стараго закала передъ дѣйствительностью сказывается особенно рѣзко тогда, когда они, какъ г. Чириковъ, перенимаютъ кое-какіе "модернистскіе" пріемы. Показательны въ этомъ смыслѣ "жизнь Тарханова" и "Возвращеніе".
   Ауслендеръ, Садовской, отчасти Кузминъ, уныло повторяющій себя въ стихахъ и поблекшій въ прозѣ -- его "Покойница въ домѣ", терпимая въ журналѣ, могла бы не появляться отдѣльнымъ изданіемъ -- существуютъ внѣ теченій, внѣ литературной борьбы. Садовской -- слабый поэтъ, но острый, крѣпко сколачивающій свои вещи прозаикъ. Эти писатели ничего не направляютъ, никому не служатъ -- таково ихъ лучшее качество; но для будущаго русской литературы въ нихъ нѣтъ ни зерна.
   Вполнѣ опредѣлилась еще одна группа беллетристовъ, группа пограничная: подобно >. Слежину, А. Грину и Винниченко, они живутъ подъ вѣчной угрозой стать писателями бульвара. Ихъ я касаться не буду. Не буду касаться и ряда "подгруппъ", ничего не доказывающихъ и ничего не значащихъ въ общемъ итогѣ года. Сколько бы ихъ ни было -- все равно, замкнутаго круга среди нихъ не найти. "Школы" разлагаются -- затѣмъ ли, чтобы очистить поле дѣятельности "писателю", или ради возникновенія новыхъ школъ -- покажетъ будущее.

Евгеній Лундбергъ.

"Современникъ", No 1, 1915 г.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru