Лысцова Софья Валентиновна
Мои воспоминания об Александре Ивановиче Сумбатове-Южине

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Князь Александр Иванович Сумбатов-Южин. Воспоминания. Статьи. Исследования
   М., 2007. -- (Библиотека Малого театра)
   

Софья Лысцева-Гольцева

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АЛЕКСАНДРЕ ИВАНОВИЧЕ СУМБАТОВЕ-ЮЖИНЕ

   С Александром Ивановичем Сумбатовым-Южиным я встречалась в течение сорока лет. К сожалению, я не вела никаких записей и содержание многих бесед с ним, нередко значительных, оказались в моей памяти нецельными, передавать же серьезные разговоры неточно -- я считаю недопустимым. Одновременно ряд менее важных эпизодов запомнился мною совершенно отчетливо. Тем не менее, мне думается, что для всестороннего освещения многогранной личности Александра Ивановича мои незатейливые воспоминания, все-таки, пригодятся.
   Познакомилась я с Александром Ивановичем в 1886 году у моей институтской подруги, Веры Николаевны Тарновской в ее подмосковном имении "Алтуфьево". Он приехал туда с Марьей Николаевной Корф, сестрой хозяйки дома. Среди родных они были объявленными женихом и невестой и ждали только окончания развода Александра Ивановича, чтобы повенчаться. Александр Иванович был уже актером Малого театра, на сцене которого он быстро и прочно завоевал себе первенствующее положение. В первый раз я увидела Сумбатова-Южина в пьесе "Сон на Волге" Островского в роли Степана Бастрюкова. Его игра, голос, сценическая внешность сразу захватили меня, и мне, конечно, было очень интересно встретиться с ним в обыкновенной обстановке.
   Как сейчас вижу его мужественную, крепко спаянную фигуру, его голову с крупными чертами лица, взгляд умный, гордый и даже несколько надменный. Вижу, как он стоит, прислонившись спиной к камину и говорит с Марьей Николаевной об ее игре на сцене театра Корта, где она только что получила корзину цветов.
   После их свадьбы я несколько раз встречалась с ними у Веры Николаевны. Они оба очень звали меня к себе, но мне казалось, что в доме Южина, такого известного, талантливого, блестящего -- я буду лишней, и я долго не ехала к ним.
   Но как-то, возвращаясь с Верой Николаевной из театра, я согласилась на ее настойчивое предложение заехать к Марье Николаевне. М.Н. была дома одна. Увидев меня, она радостно воскликнула: "Откуда мне сие?" И с этого вечера началась наша дружба, которая продолжается и до сих пор.
   В свою домашнюю жизнь А.И. вносил очень много оживления. В хорошем расположении духа он острил походя. Вообще он любил шутку. Случалось, что говоря серьезно на какую-нибудь неприятную тему и приведя слушателей в соответствующее минорное настроение, он одной фразой умел неожиданного всех рассмешить. Помню, как-то он говорил о том, какая рутина господствует в Малом театре, благодаря назначенным свыше управляющим, как эта рутина заедает, губит таланты, которые актеры изо дня в день растрачивают на шаблон и на разные бездарные пьесы, и вдруг неожиданно закончил: "Вот еще Софья Валентиновна меня огорчает!" Все с удивлением посмотрели на меня, недоумевая, при чем же я-то тут? "Худеет", -- пояснил он совершенно серьезным тоном. Всем было известно, что А.И. больше нравились полные женщины, чем худые. Хотя А.И. и кончил этот разговор шуткой, но подневольное положение сценического искусства и литературы его все время сильно угнетало.
   Случались с А.И. и курьезы. Один писатель просил разрешения прочесть в доме Сумбатовых свое произведение. Делать нечего. А.И. согласился, хотя ему как раз перед чтением страшно хотелось спать. "Если я закрою глаза, то Вы, пожалуйста, не подумайте, что я сплю" заранее предупредил он автора. Началось чтение. А.И. закрыл глаза. "Вы спите", -- читал между прочим автор. Задремавший А.И. услыхал только последнюю фразу. Он встрепенулся, замотал головой и, моргая спросонок глазами, совершенно некстати сказал: "Нет, я не сплю".
   Лето 1894 года я, по приглашению Сумбатовых, проводила в их имении в Воронежской губ. Землянского уезда, Покровском. Из посторонних у них была я одна. Марья Николаевна и я уделяли очень много времени лечению крестьян, которые в большом количестве являлись к нам за советом. Приходилось не только их лечить, но и, развешивать привезенные из Москвы лекарства, что было в значительной степени моей обязанностью. Подойдя однажды к двери моей комнаты в мезонине, я увидела приклеенную к ней записку с надписью "Квартира главного аптекаря". Конечно, я сейчас же догадалась, что это дело рук А.И.
   Как-то пришла к нам баба, которая, по-видимому, страдала какой-то женской болезнью (Женские болезни мы не решались лечить). Узнав о приходе крестьянки, А.И. сказал нам самым серьезным тоном: "Ради бога, Вы хоть за эти болезни не беритесь.
   Ведь и без того известно по статистике, что за последнее время смертность в Землянском уезде увеличилась. Недавно еще был такой случай: приходит к вам больной, вы ему дали какого-то, лекарства, он пошел к себе, но дорогой его стало пучить, пучить, и он, так и не дойдя до дому, умер в соседнем овраге".
   Дня через два после того мы под вечер сидели втроем на крыльце. Подошел один из наших пациентов. Очень подробно, и называя вещи своими именами, он сообщил нам о болезненном состоянии своего желудка и закончил историю своей болезни жалобой: "Пучит меня, пучит безперечь". Мы с Марьей Николаевной, к удивлению опешившего крестьянина не могли удержаться от смеха. Когда я, нахохотавшись, подняла голову с колен и покосилась в сторону А.И, меня уже ждал его насмешливый, торжествующий взгляд.
   До обеда А.И. читал или писал у себя в кабинете. Под вечер, мы обыкновенно ходили гулять. Как-то шли мы по дороге. С одной стороны Александр Иванович вел под руку Марью Николаевну, с другой стороны меня. Мы шли степенно и вели какой-то серьезный разговор. Вдруг А.И. схватил нас за кисти руки и, крикнув: "Вот мчится тройка удалая", понесся по дороге, увлекая и нас за собой. Я чуть не упала от смеха, когда взглянув в сторону М.Н., увидела, что она, войдя в роль, скачет загнув голову на бок, как настоящая пристяжная.
   Иногда мы ездили кататься. Если нам запрягали "брэк", то кроме нас троих в него усаживались портниха Оля и горничная Дуня. Вообще отношения обоих Сумбатовых к прислуге были очень простые и сердечные.
   Потом А.И. почти каждый вечер читал нам вслух Шекспира. За это лето он прочел нам все его хроники. Так как я путалась в "Алой и Белой Розе", смешивая, кто от кого родился и кто кого убил, то он начертил мне родословное дерево Ланкастеров и Йорков, что мне очень помогало разбираться в действующих лицах хроник. Свое чтение А.И. начинал, обыкновенно, очень вяло, зевая, как будто исполняя какой-то тяжелый и неприятный труд. Мы с М.Н. терпеливо ждали, пока он прочтет страницы две--три и гений Шекспира захватит его. Вялость и зевота А.И. вдруг пропадали, и начиналось мастерское чтение, мастерская игра. Все действующие лица были перед нами, как живые. Мы слушали с напряженным вниманием. Эти вечера ярко и ясно вспоминаются мне до сих пор.
   Иногда А.И. рассказывал нам о разных случаях из своей гимназической жизни в Тифлисе. Все учителя и ученики изображались им в лицах и так уморительно, что мы смеялись чуть не до слез. Эти рассказы мы очень любили и не раз приставали к А.И., чтобы он нам еще что-нибудь рассказал.
   Иногда по вечерам мы играли в карты. Я довольно опасно играла в винт и преферанс, но нам не хватало третьего партнера. Сначала мы было думали приспособить к этому делу М.Н., но было очевидно, что, играя с нами, она только приносила себя в жертву, при чем ужасно курьезно держала карты в руках и огорчалась при малейшем проигрыше, что нас очень смешило, и совершенно не вязалось с ее очень большой добротой. Тогда я научила А.И. скромной игре в безик, которой меня, в свою очередь, научили в одном добродетельном швейцарском пансионе. А. И. сейчас же переменил условия игры, увеличил ставку и количество колод при игре, вообще сделал ее более азартной. С этих пор мы уже не надоедали М.Н. и играли вдвоем.
   Вспоминается мне, что как-то между А.И. и М.Н. возник какой-то спор. За разрешением его А.И. обратился ко мне. Я приняла сторону М.Н. "У, змееныш, которого я отогрел на своей груди", -- ехидно упрекнул он меня. С тех пор А.И. обращаясь ко мне, не называл меня иначе, как "змееныш" Я так привыкла к этому прозвищу, что иногда откликалась на него.
   К 22 июлю, именинам М.Н., приехала ее сестра, Лидия Николаевна со своим мужем, Александром Павловичем Ленским. Они привезли с собой своего прелестного сынишку Сасика, мальчика лет семи. Приехал Владимир Иванович Немирович-Данченко со своей женой Екатериной Николаевной. Съехались и другие родственники.
   В день приезда Ленских мы все сидели вечером в столовой. А.И. вышел из комнаты. Через несколько минут я увидела, что он стоит в дверях и манит меня к себе. Я вышла к нему. Он повел меня в комнату, отведенную Ленским. Там спал Сасик. Мы подошли к его кроватке. Я была поражена необыкновенно нежным и мягким выражением лица А.И., когда он смотрел на спящего мальчика. Позднее я не раз видала такое выражение на его лице, когда он ласкал свою племянницу Мусю. Мусе не было двух лет, когда умер ее отец. А.И. немедленно перевез к себе свою овдовевшую сестру Екатерину Ивановну Богуславскую и ее маленькую дочку Мусю, которой он и заменил отца.
   Съехавшиеся в Покровское родственники и знакомые изменили наше время провождение. Стало гораздо шумнее, устраивались часто пикники и проч.
   Однажды утром, когда я еще была в своей комнате, мне подали большой конверт, запечатанный сургучом. На конверте было написано рукой Вл.И. Немировича-Данченко: "В мезонинно-высшие сферы Покровской общины и женска пола. Ее Высоко-Русско-Мыслию {Я в то время писала статью для журнала "Русская мысль"} Госпоже Председательнице общества "Безик".
   Вручить немедленно в каком бы помещении и виде г-жа Председательница ни находилась, буде то в ванной, или за рукописной работой, в наряде или дезабилье. При препровождении 4-х процентной конверсии Устава".
   Содержание послания (написанного тоже рукой Вл.И.) было следующее: "Высочайше утвержденная Комиссия по пересмотру Устава о Безике, рассмотрев обстоятельства дела и приняв во внимание сообразительность обоих полов, а также взаимоотношения всех качеств объявлений и практическое применение оных в связи с неустойчивостью взглядов, падения власти и поверженности многих основ при существующих умозаключениях правительственной организации, как-то: расширение местной власти в лице исправников, становых и урядников и, соображаясь с пылкостью страстей, а также с периодическим упадком сил и избытком оных -- предлагает на усмотрение Вашего Высокопреосвященства конверсию прежде существовавших положений на сей предмет, имея честь почтительнейше просить, откинув, свойственное полу Вашего Высокопреосвященства легкомыслие, оный Устав немедленно утвердить и повелеть исполнить.
   Профессор драматического искусства, член общества Драматических Писателей, и все же драматург, автор многих умных романов и драм, журналист, моралист, Член Общества любителей Российского Чистописания и Бюро Похоронных Процессий (женат и бездетен) Вальдемар Неразбериха".
   Ниже рукой А.И. было приписано: "Контрассигновал: Высочайше утвержденного первого Московского общества Конно-железных дорог Имперьяльный пассажир, экс-профессор театрального искусства, Член Московского Клуба Охотников, всемирный путешественник, артист, хорист, аферист, бывший подписчик "Стрекозы" и "Новостей дня", ныне раскаявшийся, Член общества поощрения Московских извощиков, автор очерков из народного быта, состоящий в ведении Голосновского Волостного
   Писаря, других многих знаменитых людей. (Женат и даже множество раз, но бездетен) А.Баккара".
   В конверте была вложена карточка с новым, более крупным расчетом для игры в безик.
   Отпраздновав именины, родные и знакомые разъехались. Вскоре после них уехала и я, увозя с собой воспоминание о чудесно проведенном лете.
   В Москве через несколько времени после того я стала женой покойного Виктора Александровича Гольцева. Жизнь моя вступила в очень серьезную и ответственную полосу. Здоровье В.А. было расшатано и отнимало у меня много времени и забот, так же как и появившиеся дети. Кроме того я работала в редакции журнала "Русская мысль". Виделась потому я с Сумбатовыми гораздо реже.
   В 1902 г. Вукол Михайлович Лавров (издатель журнала) задумал продать журнал "Русская мысль" нескольким богатым пайщикам. На журнале были долги типографии Кушнерева и бумажной фабрики Говарда, потому пайщики, принимая на себя эти долги, должны были уплатить Лаврову только часть всей суммы, но сумму эту нужно было еще набрать {Считаю нужным пояснить, что долги на журнале произошли от того, что некто Б., заведовавший денежной частью "Русской мысли" еще до моего поступления в журнал, выдал от имени "Русской мысли" фальшивые векселя на сумму в девяносто тысяч. Б. был сослан в Сибирь, но Лавров принял на себя, иначе говоря на "Русскую мысль", этот долг в 90 тысяч, и журнал ежегодно выплачивал часть этой суммы плюс проценты. Кроме того, авансом было выдано разным сотрудникам пятьдесят тысяч. Эта сумма не была ими возвращена.}.
   Вскоре я узнала, что А.И. вступил в число пайщиков. "Зачем вы это сделали?" -- накинулась я на него, как-то встретившись с ним. "Здоровье В.А. с каждым днем ухудшается, вы можете не вернуть своих денег. Неприятно, если поплатятся и богатые пайщики, но за вас мне это будет в особенности тяжело". В первую минуту он растерялся от моего натиска и сказал: "Чтобы быть с Вами. Я думал, что Вам это будет приятно". Затем, придя в себя, он поправился: "Я так люблю этот журнал, состою его сотрудником, потому мне, естественно захотелось быть в числе пайщиков". Я, конечно, поняла деликатность и отзывчивость А.И. Два пая были взяты Литературно-художественным кружком, одним из учредителей которого был В.А. Гольцев.
   Пайщики, во избежание лишних для себя хлопот предложили Виктору Александровичу, чтобы он, не внося денег, сделался юридическим издателем "Русской Мысли". У нотариуса Полонского была совершена Лавровым запродажная запись на имя Гольцева, но купчая крепость так и не была подписана. Наступил ноябрь 1906 года. Виктор Александрович умирал. У него были водяная и рак печени. 15-го ноября приехал ко мне Лавров и объяснил, что так как купчая крепость не подписана, то он является ответственным за недоплаченные долги на журнале, хотя прошло около четырех лет, как он в сущности продал журнал и совершенно не принимал участия в его ведении. Он прибавил, что в 1905 году была всеобщая забастовка, революция, и что за этот год уплата долга не могла завершиться. "Если Вы не устроите так, чтобы В.А. подписал купчую крепость, то, в случае его смерти, долг будет взыскан с меня, и я буду разорен окончательно". Я знала, что от его бывшего богатства не осталось ничего, кроме дачи, в которой он доживал свой век. Подумав немного, я ответила Лаврову, что постараюсь все устроить, и чтобы он съездил к Сумбатову и попросил приехать ко мне его и еще кого-нибудь из пайщиков. Кроме того я послала сказать в типографию Кушнерева, что я прошу, чтобы кто-нибудь из директоров приехал к нам. В тот же день приехал ко мне Сергей Васильевич Чефранов. Я сообщила ему о моем намерении дать завтра Гольцеву подписать купчую крепость. Чефранов, конечно, прекрасно понял, что в таком случае они ничего не получат после смерти Гольцева, тем не менее он ни одним словом не выразил своего неудовольствия {Наследниками Виктора Александровича были, кроме его первой семьи, мои трое детей. За малолетством моих детей, я отказалась от наследства.}.
   Вскоре Лавров привез известие, что Сумбатов приедет, но только для того, чтоб отговорить меня от моего намерения.
   Приехал А.И. и привез с собой Владимира Владимировича Каллаша, бывшего тоже одним из директоров Литературно-художественного кружка.
   Я объяснила им, что кредиторы непременно потребуют с Лаврова уплаты долгов, так как они не верят, что у него кроме дачи ничего нет, и что таким образом они выгонят его из последнего угла, который у него остался. Что справедливее, и потому мне все-таки легче, заставить поплатиться типографию Кушнерева и бумажную фабрику Говарда, у которых много пайщиков; и потеря которых потому будет незначительна. Что я составила план -- сказать В.А., что его друзья хотят взять на себя материальную заботу о журнале, но что они просят его подписать "купчую крепость" так как в противном случае "Русская мысль" остается собственностью Лаврова. "Но ведь это ложь", -- возразил мне А.И., -- но вы чисты, Софья Валентиновна, вы чисты".
   "Да, я знаю, что это ложь, -- ответила я, -- но если, когда не станет Виктора Александровича, и он, хотя и непостижимым для меня путем, узнает, что я его обманула, то он узнает также и то, что я сделала это для того, чтобы он не был причиной разорения пожилого и совершенно уже больного человека, и чтобы после его смерти никто не проклинал его". Я сказала еще А.И., что мне и самой все это тяжело, что все теряют близких людей, но что я, теряя самого близкого мне человека, должна еще придумывать, как бы мне поискуснее его обмануть. Затем я добавила, что В.А. не знает, что он умирает, а если бы он знал это, то и сам не захотел бы сваливать долги на Лаврова. Ни А.И., ни Каллаш ничего говорить не будут, они даже не взойдут в спальню ВА. (к Гольцеву никто из посетителей уже не входил), они будут стоять в соседней комнате и своим присутствием, не вселяя ему подозрений о скорой смерти, подтвердят мои слова.
   А.И. понял все, что мной руководило, и, хотя он знал, что найдутся люди, которые, ограничиваясь только формальным отношением к делу, его осудят, тем не менее он сказал: "Владимир Владимирович, это надо сделать. Идемте, Софья Валентиновна". Для меня было совершенно ясно, что без давления Александра Ивановича -- Каллаш никогда бы не решился так поступить.
   Мы пошли. А. И. и Каллаш остановились около двери в спальню, а я подошла к постели Виктора Александровича и громко сказала: "Твои друзья, узнав, что причина твоей болезни на нервной почве, решили тебя освободить от материальных забот по ведению журнала,
   но они хотят это сделать лично для тебя, а не для Вукола Михайловича, потому они просят тебя подписать купчую крепость. Александр Иванович и Владимир Владимирович как директора Литературно-художественного кружка, приехали к тебе е этой просьбой".
   В.А. был очень растроган и сказал мне: "Попроси их ко мне, я хочу их поблагодарить". Это было полной неожиданностью для меня, но А.И. уже входил в спальню, а за ним и Каллаш.
   В.А. сердечно поблагодарил их. Вид умирающего Гольцева, и вся эта сцена подействовала на обоих. Каллаш был бледен, как полотно. А.И. лучше владел собой, он быстро оправился и сказал В.А., что послезавтра общее собрание пайщиков Литературно-художественного кружка, и что к этому дню хорошо бы подписать купчую крепость. В последний раз пожали они ему руку и вышли.
   Александр Иванович не обманул умирающего Виктора Александровича -- декабрьская книга "Русской мысли" была выпущена на взносы некоторых пайщиков, в том числе и Литературно-художественного кружка.
   На другой день приехал помощник нотариуса Полонского, и "купчая крепость" была подписана Гольцевым. Это было 16-го ноября, а 18-го он скончался.
   После его смерти к Николаю Васильевичу Давыдову, бывшему тогда председателем Московского Окружного Суда, приезжал представитель бумажной фабрики Говарда посоветоваться, нельзя ли начать дело о неправильном подписании Гольцевым купчей крепости. Давыдов объяснил ему, что начинать дело бесполезно -- нет состава преступления, ибо В.А. подписал купчую крепость в здравом уме и твердой памяти по заранее составленной запродажной записи.
   А.И. и Н.В. Давыдов почти весь декабрь 1906 года вели переговоры с директорами типографии Кушнерева, которые решили взять на себя дальнейшее издательство журнала "Русская мысль". Наконец, это дело было окончательно налажено.
   Лето 1907 года я с детьми провела у Сумбатовых в Покровском. Дом был небольшой, потому нас поместили в пустовавшей летом каменной школе, построенной Сумбатовыми для крестьян и находившейся напротив усадьбы. Вообще Сумбатовы очень много делали для крестьян. Если у кого-нибудь из них случался пожар, то погоревшей семье помогали на постройку, частью безвозвратно, частью в кредит на года. К Марье Николаевне ежедневно приходило много крестьян за советом по самым разнообразным делам. Крестьянок окружающих деревень она научила разным кустарным вышивкам и потом продавала в Москве через кустарные склады их очень красивые работы. Это давало им зимний заработок между обычными домашними делами и они сделались более самостоятельны на ряду с крестьянами.
   В этот мой приезд я заметила, что духовная связь между А.И. и М.Н. еще более окрепла. Когда он говорил что-нибудь, то его исключительно интересовало ее мнение. "Когда я уезжаю от Маруси на сколько-нибудь продолжительное время, -- как-то сказал он мне, -- меня тянет к ней, как на канатах". Говоря о своей первой жене, он сказал: "Я бы дорого дал, чтобы забыть об этой тяжелой странице моей жизни. Когда я, разойдясь с ней, встретился с Марусей, я влюбился не только в Марусю, но я даже был влюблен в приличную и немного скучную обстановку всего Корфского дома".
   А.И. был вполне, совершенно откровенен с М.Н. -- она могла все понять. Говоря со мной, уже пожилым человеком, об этом свойстве Марьи Николаевны, он сказал: "Маруся -- ангел".
   Чтобы покончить с воспоминаниями о Покровском, скажу, что еще одно лето я с детьми провела в нем. Это было в 1916 году Старого, милого дома уже не было, он сгорел. На его месте стоял новый, более поместительный дом.
   В начале лета А.И. гастролировал на Кавказе. Он привез с собой откуда, много подношений и благодарственный адрес. Вещи эти были положены на столе в гостиной, и все могли их осматривать. Пришел и садовник. Заметив, что он с особенным интересом смотрел на адрес, я предложила ему прочесть его вслух. Он слушал с выражением умиления на лице, но, когда я кончила, он спросил: "Это что же они на ихнем языке это написали?"
   Вернувшись с гастролей, А.И. отпустил своего слугу Михаилу, ездившего с ним на Кавказ, в отпуск на месяц. На это время для услуг ему взяли одного крестьянского мальчика. А.И. сейчас же надарил ему много хороших вещей из своего гардероба. Войдя однажды в столовую, я услыхала, что М.Н. и Е.И.. мягко говорили А.И., что он напрасно надарил столько вещей мальчику, который проживет у них не больше месяца, что другие, давно у них живущие слуги, будут невольно завидовать мальчику. "Вот потому то я и люблю ездить на гастроли, -- отвечал А.И. с видом забитого угнетенного человека, -- что там я пользуюсь хоть какой-нибудь самостоятельностью. А здесь, вот теперь мне попало от Маруси и Кати, а вернется Михаила, мне попадет и от Михаилы. Вообще, когда Катя с Мусей поселились у нас, в мои соображения совершенно не входило, что моя жена и моя сестра никогда не ссорились между собой, а теперь они всегда заодно против меня, а я их жертва".
   А.И. был прямо кумиром всего дома. Е.И. как и все обожала его и обыкновенно беспрекословно исполняла его желания, но иногда, правда, очень редко, эта добрейшая и милейшая женщина прикрикивала на него. В таких случаях А.И. не возражал ей ни слова, только губы его подергивались, и он едва удерживался, чтобы не расхохотаться. Однажды мы играли в винт -- А.И., Е.И., один приезжий гость и я. Моей партнершей была Е.И. "Катя, -- сказал А.И. -- вы, кажется, уже второй раз меняетесь с Софьей Валентиновной картами?" Кавказская кровь Е.И. вскипела, и она ответила с негодованием: "Шура, шутить со мной ты можешь сколько угодно, но чести моей прошу тебя не касаться!" А.И. не произнес ни одного слова, но по лицу его было видно, что вот-вот он не удержится и фыркнет. Взволновавшись, Е.И. передала мне вместо двух карт три, а так как мне, при моей рассеянности, было решительно все равно взять две карты или три, то я и протянула руку за тремя картами. "Катя, -- сказал необыкновенно мягко А.И.. -- совершенно не касаясь твоей чести, могу я тебя спросить, почему ты передаешь Софье Валентиновне не две карты, а три?" Но тут уж мы не выдержали, и все расхохотались, в том, числе и Е.И.
   А.И. называл Е.И. за ее уменье все в доме наладить и устроить: "Катя -- золотые ручки".
   В Москве приблизительно до 1917 года я часто виделась с семьей Сумбатовых. Теперь нас соединяли не только наши дружеские отношения, но и дружба Муси и моих детей -- Бори, Веры и Вити. А.И. иногда приходил посмотреть на их представления, чем они очень гордились. Вообще он был очень ласков с детьми.
   Однажды я повторила А.И. фразу В.О. Ключевского, слышанную мной на одной из его лекций: "Человек, получив впечатление прекрасного, уносит его к себе домой и долго защищается им от прозы жизни". А.И. очень понравилось такое определение значения искусства в жизни человека. Потом он сказал: "Многие сценические деятели не любят, когда их называют актерами, предпочитая, чтобы их называли артистами, а я не только не вижу ничего унизительного в этом слове, но даже горжусь званием актера".
   Мысль А.И. всегда над чем-нибудь напряженно и с увлечением работала и в самых разнообразных, направлениях. Приедешь как-нибудь к Сумбатову, он читает и не только читает, но и изучает библию. То он увлекается астрономией, то архитектурой и удивляет даже опытных архитекторов своими познаниями. То с таким искусством разрешает запутанное дело с одной родственницей семьи Корф, что проводит в восторг старшего воронежского нотариуса.
   А.И. очень любил В. Гюго, Вальтера Скотта, а иногда очень охотно читал Ал. Дюма и Конан Дойля.
   В характере А.И. было много противоречий и, в зависимости от настроения, он высказывал иногда противоречивые мнения, но всегда был оригинален и блестящ.
   Отличительными чертами его характера были чувство собственного достоинства, широкое гостеприимство и отзывчивость. В сум-батовском доме всегда кто-нибудь завтракал, обедал или ужинал даже в первые годы революции. Зачастую, не предупредив ни М.Н., ни Е.И. он привозил к обеду, двух, трех гостей -- по его желанию готовилось всегда столько, чтобы хватило на несколько лишних человек.
   Много, очень много раз он выручал всячески своих друзей и знакомых. А.И. был по истине друг на черный день.
   Как-то поехал он в Рязань для участия в вечере в пользу рязанских студентов. А.И. начал читать: "Размышления у парадного подъезда" Некрасова. Но едва прочел он несколько строк, как губернатор, сидевший в первом ряду, демонстративно встал и направился к выходу. За ним последовала вся его свита, гремя стульями и топая ногами. А.И. прекратил на время чтение, а когда шум, произведенный этой компанией, стих, продекламировал известное детское стихотворение: "Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда". Гром неистовых аплодисментов был ответом публики. Дело этим не кончилось, возмущенный губернатор пожаловался управляющему конторой театров Пчельникову, что Южин читал на вечере нецензурные вещи. Пчельников вызвал к себе А.И. Догадываясь, зачем вызывает его Пчельников, А.И. захватил с собой сборник стихотворений "Живая струна", где с разрешения цензуры были напечатаны для публичного чтения и "Размышления у парадного подъезда" и показал его Пчельникову в ответ на его запрос. Пчельников, конечно, ничего не мог возразить существенного на такой довод и сказал только: "Так-то так, но знаете А.И., лучше все-таки избегайте читать такие вещи".
   Вспоминается мне, что как-то знакомые обратились к А.И. с просьбой устроить в его квартире на паях празднование Университетского торжества 12 января. Собрались профессора, писатели, артисты и другие знакомые. Среди гостей были и нелегальные элементы. Говорили свободно, считая себя в квартире Сумбатовых и в таком обществе в безопасности. Каково же было наше удивление, когда вскоре выяснилось, что все, что говорилось за ужином, стало известно тайной полиции, и А.И. дали понять, чтобы он больше таких собраний у себя не устраивал. Все внесенные на этот ужин деньги А.И. куда-то пожертвовал, а ужин устроил на свой счет.
   Как-то Е.П. Залесская, в школе и гимназии которой учились тогда трое моих детей, задумала устроить для своих питомцев музыкально-литературное утро. Надо было пригласить кого-нибудь из артистов. Залесская попросила меня помочь ей. Я решила посоветоваться с А.И. и между ним и моими сыновьями произошел следующий диалог:
   -- Как вы думаете, А.И., можно попросить Падарина?"
   -- Мо-ожно, отчего-же.
   -- А он согласится?
   -- Не-ет.
   -- А если вы его попросите?
   -- Чем мне просить Падарина, лучше я сам прочту что-нибудь на Вашем празднике.
   В тайниках моей души я не мечтала, что А.И. станет читать в детской школе. Залесская закричала от радости, когда я сказала ей об обещании А.И.
   Нечего и говорить, как встретили А.И. в школе дети и взрослые. Он прочел из "Ревизора" сцену Хлестакова в гостинице и еще что-то. Восторг был всеобщий. Школьная публика отбила себе руки, хлопая ему. Не только А.И. были поднесены цветы из школы, но даже и мне в благодарность за его участие в празднике.
   В 1913 году В.А. Теляковский привез из Парижа французскую пьесу, которая ему очень понравилась, и выразил желание, чтобы ее перевели и поставили на сцене Малого театра. Перевод пьесы был поручен мне. Это был "Порыв", Анри Кистемекера. А.И. сказал, что будет играть роль епископа Жюссэ. Мне казалось, что пьеса больше выиграет, если он возьмет роль депутата Бокура. "Нет, я буду играть епископа, -- возразил он мне, -- но я сделаю вам такого епископа, такого..." и он движением руки досказал, что епископ будет сыгран хорошо. И в самом деле епископ был великолепен до мельчайших деталей, но ни Южин, ни Ленин, прекрасно сыгравший полковника Фельта, не могли спасти этой слабой французской мелодрамы навязанной Теляковским.
   Когда я приступала к этим воспоминаниям, я намеренно не касалась сценической и литературной деятельности А. И., думая ограничиться только воспоминаниями о его жизни в домашнем кругу, но теперь не могу удержаться, чтобы не сказать, что он был моим любимым актером. Если бы меня спросили, какие роли его я считаю наиболее удавшимися, я должна была бы назвать великое множество таких ролей, но думаю все-таки, что "Ричард III" и Карл V в "Эрнани", в особенности его монолог перед гробницей Карла Великого произвели на меня самое сильное впечатление. Эти пьесы и многие другие меня в самом деле "защищали от прозы жизни".
   Наименее удачной из репертуара А.И. я считаю роль Макбета.
   Пьесы Сумбатова талантливы, и почти все отзываются на злобу русской жизни того времени. Их общий недостаток, как мне кажется, некоторая растянутость.
   Много раз я думала о том, как щедро, как разнообразно наделила природа этого человека. Теперь будущих актеров готовят в студиях, они делают там бесконечное количество показов под наблюдением опытных преподавателей, их учат пластике, им ставят голоса. Кто и чему учил А.И. для сцены? Кто занимался постановкой его красивого голоса? Кто дал ему эти уверенные движения, это огромное обаяние?
   Все он взял только, у самого себя. Очень интересен творческий процесс его работы. Я знаю, что он репетировал свои роли с Марией Николаевной. Ей, свидетельнице его чернового большого труда, и надлежит более, чем кому другому, написать свои воспоминания о процессе его творчества.
   Последние годы я редко видела А.И. -- мое расстроенное здоровье почти приковало меня к моей комнате. Его здоровье тоже все ухудшалось и ухудшалось, и 17 сентября 1927 года его не стало. Весть о его смерти был большим ударом для многих, в том числе и для меня. Но я признательна судьбе за то, что я смогла поклониться его праху и мысленно поблагодарить его за все, что он дал мне, и за все, что он сделал для меня.
   Я считаю, жизнь Александра Ивановича во многих отношениях счастливой, но бесконечно был прав Эртель А.И., говоря, что мы недостаточно ценим и бережем своих больших людей, не думая о том, во что обратился бы род человеческий, если бы не было ученых, писателей, артистов и художников.
   
   20.XI.1927 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru