Майский Иван Михайлович
Из воспоминаний о Бернарде Шоу и Герберте Уэллсе Бернард Шоу

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   "Я берег покидал туманный Альбиона..." Русские писатели об Англии. 1646--1945
   М.: "Российская политическая энциклопедия" (РОССПЭН), 2001.
   

Н.М.Майский

Из воспоминаний о Бернарде Шоу и Герберте Уэллсе

Бернард Шоу

   Джордж Бернард Шоу стал одним из моих постоянных духовных спутников с начала первой мировой войны. Я был тогда в Лондоне и жил на положении эмигранта из царской России.
   Настроения мои были антивоенными. Я страстно искал единомышленников среди политических и общественных деятелей, которых не захлестнула мутная волна шовинизма, затоплявшая тогда Англию. И вдруг в мои руки попала только что опубликованная книжка Шоу "Common sense about the war" ("Здравый смысл о войне"). В ней, как и во всем, что когда-либо выходило из-под пера Шоу, было много спорного и парадоксального, но, во всяком случае, ясно было одно: Шоу сохраняет независимость мысли, Шоу критически относится к войне и даже обвиняет в ее развязывании не только германских, но и британских империалистов. Он говорит, что германский, британский, французский национализмы -- это только игрушки, которыми потешают народы, а что истинные их интересы лежат в победе социализма над капитализмом. Я с жадностью читал и перечитывал произведение Шоу, пропагандировал его среди товарищей. Вполне естественно, меня сильно заинтересовал автор.
   Отсюда пошло мое близкое заочное знакомство со знаменитым драматургом. Конечно, я знал его по имени и раньше, но как-то не обращал на него особого внимания. Теперь я стал жадно читать все его произведения, смотреть на сцене его вновь появляющиеся пьесы, прислушиваться к его часто очень парадоксальным выступлениям, с улыбкой наблюдать за его нередко экстравагантными действиями. Короче, Бернард Шоу твердо вошел в мой духовный мир и стал его прочным обитателем.
   Летом 1931 года, когда я был советским полпредом в Финляндии, Бернард Шоу вместе с Асторами {Лорд и леди Астор были крайними консерваторами, в доме которых перед второй мировой войной собирались сторонники мюнхенской политики, однако в начале 30-х годов они еще старались разыграть роль свободомыслящих тори, готовых кокетничать даже с большевиками.} и Лотиеном {Лорд Лотиен (Филипп Кер) был одним из секретарей Ллойд-Джорджа в эпоху первой мировой войны и тогда принадлежал к либеральной партии. Впоследствии он стал все больше праветь и в конце концов занял такую позицию, что его трудно было отличить от консерватора.} посетил СССР и беседовал со Сталиным. В Москве он отпраздновал свое 75-летие. Это заставило меня еще больше задуматься над сложными путями его развития. И когда осенью 1932 года я ехал в Лондон в качестве вновь назначенного посла СССР, я заранее решил сделать один из первых моих визитов знаменитому писателю. Шоу, однако, опередил меня. Вскоре после вручения мною верительных грамот мы с женой получили от супругов Шоу любезное приглашение пожаловать к ним на завтрак, и в первых числах декабря 1932 года наше личное знакомство состоялось.
   Мы с женой поехали на завтрак к супругам Шоу. Они встретили нас на пороге своей городской квартиры (у них был еще загородный дом в Айоте под Лондоном), помещавшейся в одном из верхних этажей большого отеля, в самом центре столицы, в двух шагах от резиденции премьер-министра. Я с интересом взглянул на хозяина, рассчитывая увидеть старика: ведь Бернарду Шоу было в то время уже семьдесят шесть лет. Я был приятно поражен: в стоявшем передо мной человеке нельзя было открыть никаких признаков дряхлости. Миссис Шоу -- невысокая, слегка располневшая женщина с набок склоненной головой -- выглядела значительно старше. Хозяева дружески приветствовали нас с женой и тут же познакомили со своими гостями; из гостей мне больше других запомнился консервативный министр земледелия Вальтер Эллиот, с которым в дальнейшем у меня установились добрые отношения. Эллиот был умный шотландец, очень некрасивый, но очаровательный, и относился к той группе консерваторов, которая отстаивала политику англо-советского сближения.
   Я все время внимательно наблюдал за знаменитым драматургом. Он был очень высок, костляв, и невольно казалось, что тело у него складное. Это тело было в непрерывном движении. Шоу не мог долго сидеть на стуле, часто вскакивал с одного места и пересаживался на другое или начинал торопливо ходить на длинных, тощих ногах из угла в угол. Особенно неспокойны были руки. В такт своим словам Шоу то выбрасывал их вперед, то подымал кверху, то раздвигал в стороны, но больше всего он любил хлопать тыльной частью правой руки по ладони левой, точно заколачивая свои мысли в голову собеседнику, как заколачивают гвоздь в стену. Это был любимый жест английских ораторов на небольших уличных митингах. Впоследствии я узнал, что тут не было никакой случайности: в молодые годы Шоу часто выступал на рабочих собраниях, в клубах, в Гайд-парке. На красном лице писателя с густыми, нависшими бровями сверкали -- именно сверкали! -- колючие, насмешливые глаза. Большая седая борода свешивалась на грудь. Вся фигура Шоу была яркая, необычная, оригинальная. Она по-особому украшала его хорошо обставленную интеллигентскую квартиру. Она сразу привлекала также внимание на улице, тем более что Шоу всегда ходил стремительно и торопливо, широко размахивая руками, точно боялся опоздать на какое-то важное свидание.
   За столом Шоу доминировал. Во время завтрака он все время говорил, говорил со своим мягким дублинским акцентом, говорил ярко, быстро, интересно. Это был настоящий фейерверк остроумия. Шоу сыпал парадоксами и шутками. Ругал министров, высмеивал политические партии, издевался над писателями, артистами и художниками. Поносил Гувера и американцев. Соединенные Штаты он особенно не любил. Хлестал бичом англичан и демонстративно подчеркивал, что он не англичанин, а ирландец. Миссис Шоу говорила мало и лишь любовно поглядывала на мужа, как мать смотрит на расшалившегося ребенка, точно хотела сказать: "Вот он у меня какой -- настоящий вундеркинд!"
   Не в пример другим английским домам завтрак у Шоу был очень вкусный, хотя и несколько необычный. Шоу принадлежал к ордену строгих вегетарианцев, и, хотя для гостей готовились мясные блюда, сам хозяин щипал за столом какие-то травки и щелкал орешки.
   Когда завтрак кончился и мы с женой стали прощаться, Бернард Шоу громогласно заявил:
   -- На днях мы с миссис Шоу отправляемся в длительное морское путешествие... Это для нас обоих лучший отдых... Проплаваем месяца три... Надеюсь за это время написать новую пьесу... Но когда мы вернемся, то должны обязательно снова встретиться.
   Я подтвердил, что таково же и наше желание.
   Мы действительно встретились с супругами Шоу после их возвращения в Англию. Часто встречались с ними и в последующие годы. Бывали в гостях у них, они -- у нас, в советском посольстве. Стали друзьями. Шоу присылал нам свои новые произведения с авторскими надписями. Мы отдаривали его интересными новинками советской литературы. Время от времени по разным поводам обменивались письмами.
   Когда сейчас, много лет спустя, я пытаюсь определить, что же именно так сильно привлекало меня к Бернарду Шоу, я без колебаний говорю: необычайная сила жизненности, кипевшая в каждой жилке его существа. Конечно, талант, остроумие, блеск, слава играли свою роль, но не это было главное. Главное состояло в том, что в этом физически слабом теле жил могучий жизнеутверждающий дух, оптимистический, любознательный, воинствующий, твердо уверенный в том, что, несмотря на все глупости, мерзости, преступления, которые творятся в окружающем его капиталистическом мире, человечество все-таки идет вперед по пути прогресса.
   Я не случайно упомянул о физически слабом теле Шоу. Дело было не только в том, что он отличался феноменальной худобой и что костюм болтался на нем, как на вешалке. Серьезнее было то, что родители вообще не снабдили его в жизненный путь крепким здоровьем. Шоу много и тяжело болел. В середине 80-х годов, когда материальное положение Шоу было очень печально, его поразил такой страшный недуг, как белокровие. К счастью, молодость взяла свое, и он все-таки встал с одра болезни. В конце 90-х годов он едва не умер от тяжелого истощения организма, в чрезвычайной степени усугубленного колоссальным переутомлением (на протяжении шести лет он создал около десятка пьес), а также театральными неудачами и острыми финансовыми затруднениями. Врачи считали положение Шоу безнадежным. Его спасла женитьба. Вот как это случилось.
   Беатриса Вебб, сама одна из замечательнейших женщин Англии {В 1884 году в Англии было основано Фабианское общество. Инициатором его являлась группа буржуазных интеллигентов левого толка, среди которых особенно большую роль играл Сидней Вебб, один из младших работников министерства колоний. В начале 90-х годов он женился на Беатрисе Поттер, дочери крупного дельца, также разделявшей левые взгляды. Супруги Вебб стали основным стержнем новой организации. Бернард Шоу, вместе с Сиднеем Веббом, в 1884 году также вступил в состав Фабианского общества. Много позднее, уже в начале XX столетия, его членом стал и Герберт Уэллс. На первых порах идеологические концепции этого общества были довольно смутны и неопределенны, но постепенно они выкристаллизовались в программу и тактику правосоциалистического реформизма. Фабианцы считали, что капитализм должен смениться социализмом, а социализм постепенно врастет в капитализм и что длинная цепь последовательных социальных реформ сделает переход от капитализма к социализму почти незаметным. Особое значение фабианцы придавали местному самоуправлению и стремились к широкому развитию муниципализации. Фабианское общество навсегда осталось организацией левых английских интеллигентов, число членов которой не превышало двух--трех тысяч, но имело и до сих пор имеет большое влияние на британское рабочее движение как мозговой трест тред-юнионов и лейбористской партии. Свое название общество взяло из истории Древнего Рима, где в эпоху пунических войн известный полководец Фабий Кунктатор (то есть медлительный) в борьбе с карфагенянами, избегая открытых битв, стремился одержать победу путем изматывания врага с помощью мелких стычек, засад, нападения на обозы и так далее.}, как-то рассказала нам с женой историю воскресения Бернарда Шоу.
   -- Сидней и я были большими друзьями с Шоу, -- говорила миссис Вебб, -- и нас очень тревожило его состояние. Он был сильно болен и очень беден. Ему также не хватало постоянной женской заботы о нем, о его здоровье... В молодости у Шоу были, конечно, связи с женщинами, даже много связей, но они не носили серьезного характера. Может быть, потому, что по натуре он был малоэмоционален. Шоу увлекали идеи, а не женщины...
   -- Вы хотите сказать, -- прервал я миссис Вебб, -- что Шоу был человеком не сердечных, а головных страстей?
   -- Вот именно! Это удачно сказано, -- откликнулась миссис Вебб и затем продолжала: -- Я считала, что Шоу надо жениться, тем более что ему было уже за сорок. Имелась и подходящая невеста -- тоже наш друг, миссис Шарлотта Фрэнсис Пэйн-Таундсенд. В ней было что-то возвышенное и романтическое. Она располагала независимыми средствами, но не удовлетворялась светской жизнью богатых людей и хотела приносить пользу народу. Это привело ее в Фабианское общество, где мы с ней и познакомились. Политические взгляды Шарлотты были довольно неопределенны, но настроения благородны и демократичны. Шарлотта была страстной поклонницей Шоу как писателя и даже питала к нему более нежные чувства. Мне казалось, что Бернард и Шарлотта были бы хорошей парой, к тому же она обладала деньгами, могла бы освободить его от всяких финансовых забот и, самое главное, увезти его в Швейцарию, Италию и другие страны, где он мог бы отдышаться и поправиться. Я решила стать свахой, но это оказалось нелегко...
   -- Почему? -- вырвалось у моей жены. -- Разве Шоу не хотел жениться на Шарлотте?
   -- Нет, этого я не сказала бы, -- ответила миссис Вебб, -- но Шоу -- очень своеобразная натура... Я уже говорила, что у него всегда было мало эмоций. Любовь он признавал в лучшем случае как физиологическую необходимость. На нее он не хотел тратить много сил... Посмотрите на произведения Шоу -- ведь у него нет ни одной пьесы о любви... Разве это не характерно?.. В отношениях с женщинами Шоу проявлял мало активности, инициатива обычно исходила от женщин. Если этогоне было, ничего не получалось. Перед тем как Шоу женился на Шарлотте, у него был трехлетний роман в письмах с известной актрисой Эллен Терри. Переписка была очень интересна. Но так как Эллен Терри проявила известную сдержанность, то этот роман так и остался незавершенным. Зная характер Шоу, я постаралась поближе свести Бернарда и Шарлотту. Летом 1896 года я предложила нанять загородный дом, где Сидней и я могли бы пожить вместе с некоторыми нашими друзьями. Мы пригласили к себе Бернарда и Шарлотту, а также Уоллеса, известного биографа Шелли. Все мы были членами Фабианского общества. Сближение между Бернардом и Шарлоттой пошло очень успешно -- может быть, потому, что Шарлотта проявила инициативу... Я надеялась, что они быстро поженятся, но тут возникло новое осложнение...
   -- В чем было дело? -- спросил я.
   -- Видите ли, -- пояснила миссис Вебб, -- Шоу -- очень гордый человек... Он был беден, а Шарлотта богата... Шоу считал невозможным жениться на Шарлотте, пока его материальные дела не улучшатся. Пьесы же Шоу, которые ставились тогда в Англии, не приносили никакого дохода. Только в 1897 году он впервые много заработал на постановке пьесы "Ученик дьявола" в Америке. Это развязало ему руки. Летом 1898 года, когда Шоу почти умирал, Шарлотта вышла за него замуж. Она немедленно увезла его из Лондона, и около года они прожили в Италии. Климат, лечение, спокойная обстановка, а главное, заботы жены, в любви которой как-то причудливо смешивались любовь женщины к мужчине и любовь матери к ребенку, вернули Бернарда Шоу к жизни и творчеству. С тех пор Бернард и Шарлотта не разлучались. Я рада, что мне пришлось сыграть в этой истории маленькую роль.
   Да, брак оказался удачным, и это благотворно отражалось на состоянии духа и здоровья Бернарда Шоу. Однако это были люди сложной и противоречивой психологии. При всей их близости и взаимной любви они до конца так и не узнали друг друга. Лучшим доказательством этого может служить тот факт, что, как выяснилось после смерти Шарлотты, ее супруг нашел письма и дневники своей жены, которые оказались для него новостью. Из них он узнал, что Шарлотта, которая всегда была несколько склонна к мистической философии и увлечениям разными религиями, поддерживала связи с совершенно неожиданными для него лицами. В частности, она вела переписку со столь экстравагантной фигурой, как "Лоуренс Арабский" -- крупный английский разведчик времен первой мировой войны, носившийся с идеей создания большого арабского государства на Ближнем Востоке...
   Впрочем, несмотря на все заботы Шарлотты о здоровье Бернарда, он все-таки не смог совсем освободиться от болезней. В 1928 году Шоу поразил тяжелый недуг. Он долго лежал с высокой температурой и временно потерял интерес ко всему окружающему. Только с большим трудом врачи поставили его на ноги.
   В 1938 году Шоу снова долго и тяжело болел. Лето этого года мы с женой провели в СССР. Я был в отпуске и отдыхал и подлечивался в Барвихе. Когда в августе мы вернулись в Лондон, то узнали, что во время нашего отсутствия Шоу был сильно нездоров. Беатриса Вебб прислала нам открытку, адресованную ей. Открытка являлась ответом на письмо Беатрисы Бернарду Шоу, в котором она сообщала о болезни своего мужа. Шоу писал:
   "6/6/38. Теперь моя очередь. Я не могу ходить. Два патолога, которых Шарлотта обрушила на меня, поставили диагноз: анемия. Но они утверждают, что могут меня вылечить. Истина состоит в том, что я устал, как собака, и сейчас, после того как я окончил пьесу для Молверна {Молверн -- небольшой городок в Западной Англии, где ежегодно устраиваются театральные фестивали. Речь идет о пьесе "Женева".}, послал к черту все, кроме отдыха. Я лежу в Уайт-холле {То есть на городской квартире.} и провожу семь восьмых дня на спине за чтением. Я в силах сам одеваться и ползать из комнаты в комнату. Моя голова в порядке, однако вся моя еще остающаяся энергия должна быть сконцентрирована на том, чтобы в течение примерно ближайших шести недель абсолютно ничего не делать -- за исключением отправки Вам этой открытки. Д. Б. Ш.".
   Было очевидно, что с Шоу случилось что-то серьезное, ибо приведенная открытка была датирована 6 июня, а два месяца спустя, в августе, газеты все еще писали о болезни Шоу. 22 августа я отправил ему письмо, в котором, извещая Шоу о нашем возвращении из отпуска, просил сообщить, как он себя чувствует, и пожелал ему скорейшего выздоровления. 28 августа моя жена получила ответ от миссис Шоу. Шарлотта писала:
   "Д. Б. Ш. был сильно тронут любезным письмом Вашего мужа, -- спасибо Вам и ему за сочувствие! Да, мы пережили тяжелое время, были моменты, когда Д. Б. Ш. сильно болел и находился в большой опасности, но, к счастью, было найдено хорошее лекарство, и сейчас он фактически опять здоров. Это настоящее чудо! Он снова чувствует себя самим собой с той лишь оговоркой, что ему -- увы! -- уже восемьдесят два года. Мы поселились в этом тихом отеле (в Молверне. -- И.М.) дней десять назад, для того чтобы присутствовать на последней неделе фестиваля в Молверне. Здесь ставится его новая пьеса "Женева", а также его прежняя пьеса "Святая Иоанна" с немецкой актрисой Элизабет Бергнер в главной роли. Постановка не очень удачна, но публика принимает ее дружественно.
   Мы очень надеемся вскоре встретиться с Вами. Приятно слышать, что Ваш отпуск прошел хорошо. Мы рады, что Вы чувствуете себя здоровыми. Я сообщу Вам, когда мы вернемся в Лондон, -- вероятно, это будет в конце сентября. С наилучшими воспоминаниями. Ш. Ф. Шоу".
   Бернард Шоу снова ушел из объятий смерти и, хотя время от времени продолжал прихварывать, прожил еще двенадцать лет. В 1943 году на него обрушился страшный удар: умерла его дорогая и любимая жена.
   Но даже и после этого потрясения он продержался еще семь лет, продержался бы, возможно, и дольше, если бы случайно не сломал себе ногу. Только в девяносто четыре года Бернарда Шоу не стало.
   И когда я стараюсь объяснить себе изумительное долголетие этого физически слабого и болезненного тела, я невольно думаю, что такое чудо стало возможным только потому, что в нем жил столь могучий, жизнеутверждающий дух.
   
   Ярче всего эта духовная сила проявлялась в области литературы. Здесь Шоу выступил и до конца своих дней остался бунтовщиком, но бунтовщиком-одиночкой (ведь он не создал никакой школы)... Конечно, бунтовщиком по-английски, но об этом подробнее ниже.
   Мне вспоминается один большой разговор с Шоу по вопросам его художественного творчества. Произошло это так. В 1934 году в Москве состоялся Первый съезд советских писателей с Горьким во главе. На съезд в качестве гостей был приглашен ряд прогрессивных писателей из-за рубежа. В числе их находился и Бернард Шоу. Приглашение ему было прислано в лондонское посольство с просьбой переслать его адресату. Я это сделал, сопроводив приглашение небольшим письмом от себя лично. Я ожидал, что Шоу живо откликнется на призыв советских писателей. Он действительно живо откликнулся, но -- и это было в духе Шоу -- самым неожиданным образом. Спустя несколько дней я получил от него ответ, в котором Шоу писал, что благодарит за любезное приглашение, но в Москву не поедет, ибо вообще не сочувствует подобного рода съездам. Почему? Вот собственно слова Шоу: "Писатели склочны, как старые свиньи. Не могу понять, зачем Советскому правительству понадобилось выставлять напоказ всему миру это безобразие" (Шоу считал, что в Советской стране все, что делается, делается правительством). Так Шоу и не поехал в Москву.
   Вскоре после этого мы встретились с ним на завтраке, и разговор, естественно, коснулся вопросов литературы. Я спросил Шоу:
   -- Как вы стали драматургом?
   Шоу лукаво сверкнул своими голубыми глазами и с усмешкой ответил:
   -- В этом повинны два "И" -- Ирландия и Ибсен.
   -- Что вы хотите сказать? -- изумился я.
   -- Каждый ирландец, -- начал объяснять Шоу, -- потенциальный бунтовщик против всего английского... Когда в конце 70-х годов прошлого столетия я попал в Лондон, то сначала стал писать романы. Писал я подтянув живот, настойчиво, упорно. Писал каждый день ровно по пяти страниц -- ни больше и ни меньше. Написал пять романов в течение пяти лет, но не получил за них ни пенни. Их никто не хотел печатать. Тогда я перешел к другому жанру... Пробовал писать политические статьи в газете "Стар". Куда там! Редактор отказался их печатать, заявив, что они обогнали время по крайней мере на целое столетие. Пришлось перейти на роль критика -- сначала музыкального, а потом драматического... Вот тут-то и заговорил во мне ирландский бунтовщик... Да к тому же в это время я стал социалистом...
   Шоу порывистым жестом погладил свою классическую бороду и, ударив ладонь о ладонь, с оживлением продолжал:
   -- Английская сцена конца прошлого века была тошнотворна... Пустые и бездарные пьесы о пустых и бездарных вещах... Мелкие любовные интриги, ревность, измены и раскаяние в измене... Обязательно happy end (счастливый конец)... Ни серьезной мысли, ни действительного глубокого чувства... Беспросветное засилье настроений сытого, самодовольного, ни о чем не думающего английского среднего класса... {Под именем "среднего класса" англичане обычно понимают буржуазию и буржуазную интеллигенцию.} Это было отвратительно!.. У меня руки чесались побить стекла в театральной цитадели богатого викторианского мещанства, но как?.. Здесь мне на помощь пришел Ибсен.
   Шоу нетерпеливо мотнул головой, точно отмахиваясь от назойливых мух, и несколько вызывающе воскликнул:
   -- Ибсен -- истинно великий драматург! Он выше Шекспира! Мне стал понятен жест Шоу (ему, видимо, не раз приходилось
   отбиваться от возражений по этому поводу), но я все-таки сказал:
   -- Вы преувеличиваете, мистер Шоу... Я тоже очень высокого мнения об Ибсене, Ибсен оказал большое влияние на мое духовное развитие, когда я был студентом, но все-таки... Шекспир есть Шекспир! Это величайший драматург всех времен и народов... Это Эверест мировой драматургии!
   Но Шоу ни за что не хотел согласиться.
   -- В пьесах Шекспира даже под лупой вы не откроете ни цели, ни философии! -- возмущался Шоу. -- Для чего они написаны? Только для развлечения!.. А театр должен воспитывать людей! Пьесы должны затрагивать большие социальные и политические вопросы, которые волнуют людей!.. Ничего этого нет у Шекспира!.. Совсем иначе у Ибсена!.. В 1889 году Чарльз Каррингтон и Дженни Арчер впервые поставили в Лондоне "Кукольный домик" {В России эта пьеса шла под названием "Нора".}. Это было настоящее откровение!.. Я сказал себе: вот что нам нужно!.. И я решил писать пьесы, но пьесы нового стиля -- пьесы, посвященные серьезным проблемам... Моя первая пьеса, "Дома вдовца", где я показал, как английская респектабельность вырастает на базе эксплуатации лондонских трущоб, явилась настоящим шоком для тогдашней английской сцены. Ее не хотели ставить. Однако нашелся один смелый театр во главе с мистером Грейном, который сыграл мою пьесу. Ее обругали в прессе, но зато вокруг нее был создан шум, а это имело большое значение... Так родилась новая драма. Потом я написал пьесу "Профессия миссис Уоррен", в которой остро поставил вопрос о проституции и публичных домах... Она долго не могла появиться на сцене из-за театральной цензуры, но шум около моих пьес еще больше увеличился... Дальше я написал пьесы "Майор Барбара" -- сатиру на наших дельцов, наживающихся на производстве орудий смерти, и "Дилемма доктора", в которой я доказывал необходимость муниципализации врачебной профессии. Потом родился "Пигмалион" -- эта насмешка над поклонниками голубой крови"... Каждая моя пьеса была камнем, который я бросал в окна викторианского благополучия... Меня ругали, надо мной смеялись, обо мне сочиняли всякие небылицы, но все-таки новая драма постепенно пробивала себе дорогу.
   -- Но как вам все-таки удалось преодолеть сопротивление театра и публики, общественного мнения викторианцев?
   Шоу громко рассмеялся и, точно перебирая приятные воспоминания, стал рассказывать:
   -- Для того чтобы повлиять на людей, их прежде всего надо поразить... Да, да, именно поразить чем-либо новым, необычным, оригинальным... Пусть даже неприятным, но чем-то таким, чего они до того не видали... Я так и делал... В 90-х годах, например, я создал вместе с несколькими такими же атеистами, как я, "Общество по отмене рождества"... Это был шокинг, страшный шокинг в викторианской Англии, но зато мое имя стало широко склоняться во всех падежах... Обо мне заговорили как об enfant terrible {Ужасный ребенок (фр.).}. Создавали всевозможные трудности для постановки моих пьес на сцене -- тогда я начал их публиковать и даже сопровождать специальными предисловиями, в которых подробно разъяснял смысл пьесы и преследуемую мною цель... Это тоже было необычно, и шум вокруг моего имени еще больше усилился...
   Я мысленно пробежал вереницу известных мне пьес Бернарда Шоу и действительно вспомнил, что у некоторых из них имеются предисловия, всегда публицистически острые, а иногда длинные, даже очень длинные. Так, предисловие к "Дилемме доктора" -- несомненно, одной из лучших пьес Шоу -- по размерам едва ли меньше самой пьесы.
   -- До того, -- продолжал Шоу, -- ремарки в пьесах были чрезвычайно кратки и адресованы только режиссеру; я стал превращать их в подробные описания ландшафта, комнаты, обстановки и т.д. с расчетом заинтересовать зрителя или читателя. Списка действующих лиц я не печатал в начале пьесы, как то было принято, а давал их имена постепенно, по мере появления соответствующих персонажей на сцене, да еще сопровождая их острыми характеристиками... Вообще я стремился сблизить драму с повестью так, чтобы ее интересно было не только смотреть, но и читать... Все это противоречило установившимся в театре канонам, вызывало протесты, критику, нападки... Шум увеличивался, а мне этого только и было нужно... В течение многих лет я терпел материальный убыток, но зато к началу нынешнего столетия создал себе репутацию... Многие считали меня crank No 1 (чудаком No 1), но я не обижался... Мне удалось "поразить" воображение публики, и она стала меня слушать, хотя большей частью и не соглашалась со мной. Это меня, однако, не смущало. Я получил возможность выполнять свою миссию: я всегда писал и пишу пьесы с вполне определенной целью -- привлечь на сторону своих взглядов народ.
   -- Выходит, -- со смехом заметил я, -- что для привлечения публики на свою сторону ее надо крепко ударить по голове.
   Шоу тоже рассмеялся и ответил:
   -- Да, да, крепко ударить по голове...
   Он задержался на мгновение и затем докончил:
   -- ...но не слишком крепко... Иначе публика перестанет вас слушать.
   Я сразу почувствовал бунтовщика по-английски.
   В памяти у меня остался еще один интересный разговор с Шоу, касающийся также творческих процессов.
   Дело происходило в начале апреля 1935 года. Супруги Шоу -- Джордж и Шарлотта -- были у нас в посольстве на ленче. Сидели вчетвером за столом -- моя жена была хозяйкой -- в небольшой столовой наверху, где мы обычно принимали более близких друзей и знакомых. Никого посторонних не было, и это, естественно, располагало к более откровенным и интимным разговорам. День выдался весенний, ясный, что случается в Лондоне нечасто, и лучи солнца, врываясь в окна, играли на стенах и создавали за столом какую-то теплую и доверительную атмосферу.
   В разговоре жена случайно упомянула, что недавно мы видели в одном из лондонских театров пьесу нашего гостя "Дилемма доктора" и что пьеса нам очень понравилась.
   Бернард Шоу, по обыкновению сыпавший перед тем остротами и парадоксами по вопросам текущей политической и литературной жизни, вдруг неожиданно остановился и как-то раздумчиво сказал:
   -- "Дилемма доктора"... Да, да... Эта пьеса невольно переносит мою мысль к далеким временам молодости...
   -- Может быть, вы расскажете, почему? -- попросил я.
   -- Охотно расскажу, -- ответил Бернард Шоу, -- это и для вас может быть интересно: речь идет о людях, к которым вы относитесь с большим уважением...
   Бернард Шоу усмехнулся и затем продолжал:
   -- В конце 70-х годов прошлого века я вращался в среде английских радикалов, которых в Лондоне в то время было немало. Потом, с начала 80-х годов, меня стали все больше привлекать социалистические идеи... Нет, нет! Это не был марксизм, хотя я и читал "Капитал" Маркса! -- с улыбкой воскликнул Шоу. -- Я предпочитал английский социализм, менее точный, более туманный и неопределенный. В 1884 году я принял участие в создании Фабианского общества и ряд лет очень активно в нем работал, часто выступал на собраниях, конференциях, уличных митингах. Я прошел тогда хорошую школу пропаганды и агитации. Помню, в самом начале 90-х годов, вскоре после объявления 1 Мая международным праздником рабочих, мне пришлось быть председателем и оратором на майском празднике в Гайд-парке, устроенном социалистическими организациями Лондона. Митинг кончился. Все стали расходиться. Я тоже направился к выходу из парка, и вдруг на дороге мне встретился человек выше среднего роста, в коричневом костюме, с умным лицом и живыми движениями. Он остановился и спросил: "Не узнаете?" Я ответил, что лицо его мне знакомо, но я не могу припомнить, где мы встречались. Мой собеседник весело воскликнул: "Я Энгельс, Фридрих Энгельс!" Я ответил: "Ах, вы Энгельс! Знаменитый Энгельс!" -- и крепко пожал ему руку. Год спустя, опять на первомайском митинге в Гайд-парке, я снова встретился с Энгельсом. Он с усмешкой спросил: "Ну что, узнаете меня теперь?" Я ринулся к нему, обнял и воскликнул: "Великий Энгельс, как я рад видеть вас!"
   Моя жена поинтересовалась, не встречался ли Шоу с Энгельсом в более интимной, домашней обстановке.
   -- Нет, более близкого знакомства с Энгельсом у меня как-то не вышло, -- ответил Шоу, -- но я часто видел его в связи с различными общественными делами.
   Шоу на мгновение задумался и затем, точно глотнув из источника какого-то внутреннего вдохновения, вдруг загорелся и горячо заговорил:
   -- Зато у меня были очень хорошие, дружеские отношения с младшей дочерью Маркса Элеонорой -- ее в семейном кругу звали Тусси. Это была действительно изумительная натура: красива, умна, образованна, великолепный оратор и притом на нескольких языках. Тусси пользовалась большой популярностью в тогдашних социалистических кругах Англии как пропагандист и агитатор, талантливый автор листовок, памфлетов, журнальных статей. Наибольшим успехом она пользовалась на различных международных конференциях тех лет, где она часто играла роль переводчика... Но что это был за переводчик! Тусси не просто правильно и точно переводила речь оратора, -- она вливала в перевод свое вдохновение, делала ее гораздо более сильной, яркой, убедительной (особенно если речь ей нравилась), чем был сам оригинал. Нередко после таких переводов делегаты устраивали Тусси настоящие овации... Да, это была замечательная женщина, настоящая жемчужина среди сереньких улиток повседневной жизни. И вот...
   Шоу неожиданно прервал свой рассказ и, с раздражением махнув рукой в сторону, точно от отрубал от себя что-то неприятное, продолжал:
   -- И вот такая женщина вышла в 1884 году замуж за английского социалиста Эдуарда Эвелинга! Я не хочу быть несправедливым к Эвелингу... Он был большим специалистом по естественным наукам, много сделал для популяризации учения Дарвина, стал учеником Маркса, активно работал как социалист, обладал большими ораторскими и организационными способностями, но... но ему не хватало -- как бы это сказать? -- обычной человеческой порядочности. Приведу один маленький пример. Эвелинг был профессором университета. Часто он занимался репетиторством -- давал уроки малоуспевающим студентам. Нормальный курс у него был двенадцать уроков. Он брал с учеников деньги за все двенадцать уроков вперед, потом давал один--два урока, и на этом все кончалось. От остальных уроков он уклонялся с помощью самых неприличных способов. На этой почве выходило немало скандалов, но Эвелинга они совершенно не трогали...
   Шоу весь покраснел и, энергично ударив тыльной стороной руки о ладонь левой, еще более вскипел:
   -- Когда Эвелинг сошелся с Тусси, у него имелась уже законная жена... Тусси была смелая и твердая женщина, и она согласилась жить с Эвелингом в гражданском браке. Вы хорошо представляете себе, сколько бедной Тусси в условиях викторианской Англии пришлось из-за этого переносить всяких унижений, оскорблений, насмешек от респектабельных обывателей и особенно обывательниц, даже в среде так называемых передовых интеллигентов, но она гордо шла с высоко поднятой головой. Молодец была девчонка!.. Ряд лет Эвелинги были как будто бы счастливы. Они вместе работали в социалистическом движении, вместе выступали на митингах и собраниях, вместе писали различные литературные произведения. Впрочем, Элеонора иногда кое-что публиковала и одна. Но потом, уже в 90-е годы, картина стала меняться: Эвелинг начал изменять Тусси с другими женщинами, потом пошли кутежи, разврат и долги, долги без конца и без отдачи. Однажды Эвелинг пришел ко мне и попросил в долг 5 фунтов. Я отказал. Он стал настаивать и убеждать, что деньги я получу обратно. В качестве решающего, как ему казалось, аргумента Эвелинг заявил: "Я вам дам расписку. Если вы предъявите ее Элеоноре, она перевернет весь мир, но заплатит вам". Я был глубоко возмущен словами Эвелинга и выгнал его из дому.
   Вспомнив этот эпизод, Шоу даже пристукнул кулаком по столу. Потом он вновь заговорил:
   -- Вы понимаете, конечно, что жизнь Тусси, которая и раньше была не очень сладка, теперь превратилась в настоящий ад. Но она все-таки не хотела бросать Эвелинга. Она надеялась, что ее любовь спасет Эдуарда от самого себя, что он справится, станет наконец на ноги. Эвелинг не раз давал Тусси такие обещания, но сразу же потом забывал о них, и все продолжалось по-старому... В конце 900-х годов умерла законная жена Эвелинга. Открылась возможность наконец официально оформить его брак с Элеонорой... Что же делает Эвелинг? Он женится на другой женщине и уходит от Тусси!.. Измученная вконец прежними страданиями, обидами, унижениями, Тусси не смогла перенести этого последнего удара и в марте 1898 года она умерла. Ей было тогда только сорок два года...
   Шоу замолчал и устремил взгляд куда-то вдаль. Точно тяжелая тень упала на наш стол. Несколько мгновений царила полная тишина. Наконец я просил:
   -- Какое же отношение рассказанная вами история имеет к пьесе "Дилемма доктора"?
   -- Видите ли, -- вновь оживляясь, начал Шоу, -- наблюдая в течение ряда лет семейную драму Эвелингов, я все время задавался вопросом: как это может быть, чтобы умная, благородная, красивая женщина так любила человека, стоявшего бесконечно ниже ее? Как из-за него она могла пожертвовать своей жизнью? Почему?.. Я много думал над этим вопросом и -- сознаюсь откровенно -- не нашел на него удовлетворительного ответа... Мне захотелось, однако, разработать такую тему для сцены, и я написал "Дилемму доктора".
   Как бы предвидя мой дальнейший вопрос, Шоу опять сделал привычное ему движение уличного оратора и затем окончил повествование:
   -- Конечно, в моей пьесе вы не найдете ни Элеоноры, ни Эвелинга, ни тогдашней социалистической среды Лондона... В пьесе вообще нет ни слова о социализме... Главный герой пьесы -- молодой талантливый, но беспутный художник, в него страстно влюблена его красавица жена, которая готова на все, чтобы излечить мужа от пожирающего недуга. Около этого стержня разыгрывается основное действие пьесы... Тут входит другой элемент -- врачи... Сознаюсь, я питаю к этой профессии большую неприязнь -- может быть, потому, что в молодые годы я сильно и долго болел и имел не слишком-то приятный опыт с нашими английскими частными врачами... В пьесе я даю остросатирическую галерею английских эскулапов начала XX века, которая подводит зрителя к выводу: не должно быть частных врачей, надо, чтобы медицинская профессия была муниципализирована... Как видите, моя творческая мысль прошла много этапов, оплодотворилась многими образами, размышлениями, выводами, прежде чем нашла себе законченное выражение в определенном произведении. Но все-таки исходным толчком для всего этого процесса и порожденной им пьесы явилась трагедия бедной Элеоноры {В небольшой, но хорошо обоснованной книжке О.Б.Воробьевой и И.М.Синельниковой "Дочери Маркса" (изд-во "Мысль", 1954), между прочим, сказано следующее:
   "Последние годы жизни Элеоноры были омрачены тяжелой личной драмой. Эвелинг был человеком, недостойным Элеоноры. Бесхарактерность привела его к тому, что он опустился морально, стал эгоистичным, способным на интриги, непорядочным в денежных делах. Эвелинг пользовался все более скверной репутацией среди товарищей по партии и среди знакомых. Элеонору заставляло глубоко страдать его поведение. Эвелинг стал исчезать из дому, кутил, продавал вещи, вел себя в отношении Элеоноры крайне непорядочно... И все же Элеонора, проявляя огромную силу воли, выдержку и терпение, пыталась исправить положение, надеясь на то, что Эвелинг изменится, тем более что он давал обещания исправиться. Но обещания оставались обещаниями. Он продолжал прежний образ жизни... Глубокое личное горе сломило жизненные силы Элеоноры. Тяжелое нервное потрясение, вызванное поведением Эвелинга, привело ее к самоубийству. Утром 31 марта 1898 года Элеонора была найдена в своей комнате мертвой" (стр. 149--150).}.
   
   Первая мировая война оказала сильное влияние на творчество Бернарда Шоу. Все противоречия, свойственные капиталистическому обществу, чрезвычайно обострились, ход событий во время и после войны грубо сорвал со многих явлений действительности пеструю мишуру, раньше скрывавшую их сущность. Все это не могло не отразиться на взглядах и настроениях писателя. С его палитры почти совсем исчезают социально-бытовые мотивы, которые доминировали до 1914 года, и, напротив, на ней начинают ярко переливаться мотивы острополитические. Меняется и форма построения пьес. Если раньше, например, в таких произведениях Шоу, как "Профессия миссис Уоррен", или "Майор Барбара", или "Пигмалион", автор рисовал полнокровную картину реальной жизни, сквозь ткань которой лишь просвечивала волновавшая его социальная идея, то теперь происходит как раз наоборот. Политическая идея, которая овладевает сознанием Шоу, играет центральную роль, она бьет в лоб, а факты реальной жизни лишь слегка прикрывают ее. Таковы, например, пьесы "Тележка с яблоками", имеющая подзаголовок "Политическая экстраваганца", -- злая насмешка над английским парламентаризмом и лейбористской партией, или "Женева" -- политический фарс, резко заостренный против фашистских диктаторов Бомбардоне (Муссолини), Баттлера (Гитлера) и Фланко (Франко). Чаще, чем раньше, Шоу прибегает теперь к методу парадокса, сарказма, гротеска, буффонады, отравленной шутки.
   В смысле длительной художественной ценности эти пьесы стоят подчас ниже его прежних произведений, написанных до Первой мировой войны, но зато они гораздо эффективнее как оружие прямой политической борьбы. Нередко они становятся острыми политическими памфлетами, лишь облеченными в форму драматического произведения.
   В пьесах, созданных после 1918 года, Шоу особенно ярко выступает как проповедник, учитель жизни -- свойства, присущие ему с самого начала литературной деятельности, но окончательно созревшие только между двумя мировыми войнами. В этот период, даже обращаясь к далекому историческому прошлому, например, в "Святой Иоанне" (посвященной эпопее Жанны д'Арк) и в "Золотых днях доброго короля Карла" (рисующих Ньютона и Карла II с его окружением), драматург всегда старается извлечь мораль, представляющую важность для сегодняшнего дня. Не случайно в подзаголовке этой последней пьесы поставлено: "Урок истории". А другая пьеса, "Горько, но правда", написанная в 1931 году, называется: "Собрание проповедей со сцены".
   Я был знаком с Шоу в годы, когда он жил и работал целиком под знаком проповедническо-политического начала, и мне не раз приходилось иметь с ним разговоры о текущих проблемах современности. Помню, как-то в январе 1935 года он прислал мне верстку своей новой пьесы "Простак с нежданных островов" с любезной авторской надписью. Я с большим интересом прочел эту остроумную фантазию, имеющую ближайшее отношение к английскому лицемерию и Британской империи. Вскоре после этого я встретился с Шоу на одном приеме. Обстановка для большой беседы была неподходящая, но я все-таки успел ему сказать, что "Простак" мне понравился. Шоу был доволен и, сделав свой характерный жест ладонями, воскликнул:
   -- Разве я не прав? Разве Британская империя не пережила себя?.. Никакой Киплинг теперь не возродит ее!.. В своем "Простаке" я указываю наиболее благородный и безболезненный способ ликвидации империи: Англия объявляет, что выходит из ее состава!
   И затем, весело рассмеявшись, он с искринкой в глазах добавил:
   -- Кабинет министров уже обсуждал мой проект!
   Конечно, это была шутка, но Шоу сделал вид, будто бы сообщает мне, советскому послу, самую последнюю политическую новость.
   Я спросил его, почему он облек свою пьесу в фантастические одежды Страшного суда. Шоу усмехнулся и саркастически бросил:
   -- Почему?.. Разве вы не знаете, что кое-кто зовет меня архиепископом вселенной?
   Примерно год спустя, в первых числах января 1936 года, я прочитал в газетах, что в Вене была поставлена новая пьеса Шоу "Миллионерша". В Англии она еще не была опубликована. Я написал Шоу, прося прислать мне пьесу, хотя бы в рукописи. В ответ я получил корректуру "Миллионерши", на которой было написано:
   
   "Айот Сен-Лоренс. Велвин.
   Херфордшир. 8 января 1936 года.
   
   Мой дорогой Майский.
   Книга еще не готова. Все, что могу вам сейчас послать, -- это первую корректуру, не выправленную мною. Прочитайте и затем бросьте ее в огонь. Когда выйдет весь том целиком, состоящий из трех пьес, вы увидите, что в нем находятся два предисловия, оба относящиеся к России. Д.Бернард Шоу".
   
   "Миллионерша" была насквозь политическая пьеса, олицетворявшая все пороки капитализма в лице Епифании, наследницы 30 миллионов фунтов и обладательницы бешено автократического характера. Она ни с чем не считается и все и всех ломает в угоду каждому своему капризу.
   Месяца два спустя Шоу, встретив меня, сказал в виде комментария к своей пьесе:
   -- Капитализм -- это, конечно, бумажная утопия, но капиталисты -- весьма реальная вещь... И часто они бывают отвратительны. Вот это я и хотел показать в "Миллионерше".
   Шоу был верен себе: его парадокс был направлен и против марксистов и против буржуа. Но пьеса с общедемократической точки зрения была полезна, а это самое главное.
   В начале второй мировой войны я получил от Шоу подарок: чудесное издание пьесы "В золотые дни доброго короля Карла" с иллюстрациями известного польского художника Феликса Топольского. На книге была надпись: "Моим друзьям Майским. Д.Бернард Шоу, 2 декабря 1939 года". Эта пьеса была, пожалуй, последним могучим взлетом творчества Шоу (ему к тому времени исполнилось восемьдесят четыре года). Пьеса так и блещет яркими образами, глубокими мыслями, остроумными парадоксами. Превосходны фигуры Ньютона и короля Карла II, хороши фигуры королевских любовниц -- артистки Нелль Гвин, герцогинь Клевленд и Портсмус. Даже второстепенные персонажи невольно приковывают к себе внимание, особенно экономка Ньютона миссис Башэм. Формально пьеса посвящена далекому прошлому, однако вы все время чувствуете, что автор писал ее, думая о важнейшей проблеме сегодняшнего дня: как создать такое общественное устройство, такую власть, чтобы всем людям хорошо жилось? В пьесе нет удовлетворительного ответа на этот вопрос. Даже больше: в ней, по существу, вообще нет ответа на такой вопрос. И как-то, встретившись с Шоу, я упрекнул его в этом. Он невесело усмехнулся -- впервые я видел его в таком настроении (правда, дело происходило во время войны) -- и затем сказал:
   -- Я знаю только одно: закон богов -- это закон изменений, но куда они ведут, не всегда ясно.
   Здесь Шоу невольно обнаружил свою ахиллесову пяту: он был бунтовщиком по-английски.
   Ирландские традиции и собственная натура сделали из Бернарда Шоу бунтовщика-одиночку. Однако он не стал ни Бакуниным, ни Кропоткиным, которые тоже вышли на историческую дорогу бунтовщиками-одиночками. И дело тут было совсем не в том, что Бернард Шоу обладал художественным талантом, а Бакунин и Кропоткин его не имели. Дело было в том, что Бакунин и Кропоткин выросли на русской почве, а Бернард Шоу -- на английской. Как ни любил Бернард Шоу подчеркивать, что он ирландец, как ни поносил он английское общество, не подлежит все-таки ни малейшему сомнению, что английская жизнь и английская культура наложили на него очень большой отпечаток, гораздо больший, чем он сам хотел это признавать. Вот почему, повторяю еще раз, Бернард Шоу сделался бунтовщиком-одиночкой по-английски.
   В чем это выражалось? Ответом могут служить некоторые характерные факты его биографии.
   Когда в конце 70-х годов прошлого века Шоу попал в Лондон, он был молодым человеком с мятущейся душой, но без всяких определенных политических взглядов. Он стал искать своего пути. Бросался туда и сюда, ходил по дискуссионным клубам, сам выступал в качестве уличного оратора -- в Гайд-парке и других местах. Потом начал работать в Британском музее.
   -- В течение нескольких лет, -- рассказывал мне как-то Шоу, -- я бывал в Британском музее почти ежедневно. Его читальный зал стал моим кабинетом. Я собирал там нужный мне материал и писал...
   Шоу хитро усмехнулся и прибавил:
   -- Из всех учреждений Британской империи я признаю только одно -- Британский музей.
   -- Чем же именно вы занимались в Британском музее? -- задал я вопрос.
   -- О, разными вещами, -- ответил Шоу, -- много времени я посвятил Марксу и Вагнеру. Да, да, Марксу и Вагнеру, -- рассмеявшись, повторил Шоу, -- на моем столе в читальном зале в течение нескольких месяцев лежали "Капитал" Маркса по-французски (тогда английского перевода еще не было) и партитуры опер Вагнера. Я изучал их вперемежку. Было очень интересно!
   -- Но почему такое сочетание? -- не успокаивался я. -- Какое отношение Маркс имел к Вагнеру и Вагнер к Марксу?
   -- О, это легко понять! -- громко рассмеявшись, отпарировал Шоу. -- Викторианское общество не признавало ни того, ни другого, именно поэтому я решил изучить и того и другого.
   -- Какое же впечатление произвел на вас Маркс?
   -- Замечательная голова! -- с энтузиазмом воскликнул Шоу. -- Он ярко показал тот ад, в котором массы находятся при капитализме. Капитализм до сих пор не может оправиться, да и никогда не оправится от нанесенного им удара. А что касается общей философии Маркса...
   Шоу немного запнулся и затем твердо добавил:
   -- В ней много спорного... Я читал в Британском музее также Рикардо, Генри Джорджа, Уильяма Морриса и в конце концов не стал марксистом, хотя я всегда глубоко уважал Маркса и считаю, что он оказал большую услугу человечеству. Я был знаком лично также с Энгельсом. Он мне нравился, но зато я терпеть не мог Гайндмана, который в начале 80-х годов основал Социал-демократическую федерацию и считал себя чем-то вроде марксистского архиепископа в Англии.
   Итак, Шоу не принял Маркса даже в пику викторианскому обществу. Вместо этого он приземлился в Фабианском обществе, о котором речь была выше.
   -- В одном из дискуссионных клубов, -- продолжал Шоу, -- я встретился с Сиднеем Веббом... Мне было тогда двадцать три года, Сиднею -- на год или два меньше... Он показался мне очень начитанным и интересным. Мы подружились, и Сидней ввел меня в кружок таких же, как и он, молодых интеллигентных людей, которые в 1884 году образовали Фабианское общество. Я с самого начала стал членом этого общества, потом стал членом его исполкома, потом редактором его памфлетов, и составителем многих его важных документов -- манифестов, докладов и т.д. Мы начисто отвергли баррикадные бои, о которых мечтали анархисты, и колонии праведников, которые проповедовали утописты вроде Фурье и Кабе. Мы задались целью сделать социализм, который тогда рассматривался как дьявольское наваждение, конституционным, практичным и респектабельным. И мы в этом успели.
   Как видим, Шоу еще раз оказался бунтовщиком по-английски, настолько по-английски, что, например, во время англо-бурской войны 1899--1902 годов он принял сторону британского империализма. Только первая мировая война заставила Шоу многое пересмотреть в своих прежних взглядах и сделала его решительным противником английского господствующего класса.
   Бунт по-английски имел следствием известную слепоту Шоу на один глаз. Он превосходно видел все пороки капиталистического общества и резко громил их. Перебирая полсотни пьес, оставшихся после драматурга, замечаешь, что его внимание привлекали и городские трущобы, и проституция, и болячки буржуазной семьи, и разложение аристократического общества, и угнетение Ирландии, и кризис империи, и война, и фашизм, и многое другое. Здесь его зрение отличалось изумительной остротой, а в его творческом колчане находились убийственные стрелы, которые он беспощадно метал в адрес хозяев жизни. Ему доставляло особое удовольствие жестоко высмеивать все самые общепринятые и респектабельные взгляды и институты капиталистического общества.
   Шоу не щадил и тех, кто, не будучи буржуа по своему социальному положению, вольно или невольно служил буржуазии. Как-то в конце 1933 года супруги Шоу были у нас на завтраке, и речь зашла о лейбористской партии. Шоу сразу разгорячился и резко атаковал оба правительства Макдональда (1924 и 1929--1931 годов). С искринкой в глазах, то и дело лукаво подмигивая, он гремел:
   -- Капитализм обанкротился, но и лейбористская партия тоже обанкротилась!.. Да, да, тоже обанкротилась!.. Я это ясно показал в моей "Тележке с яблоками"... Что должна была сделать лейбористская партия, придя к власти? Она должна была прежде всего хорошо разработать технику социалистической администрации, но она этого не сделала. Вот почему оба лейбористских правительства показали себя лишь способными администраторами капиталистического государства... Да, да, капиталистического!.. Они управляли делами буржуазии и во внешней и во внутренней политике гораздо лучше, чем консерваторы... А о своем социалистическом рабочем деле они забыли...
   Шоу сердито хлопнул тыльной стороной правой руки по ладони левой и в виде окончательного вывода бросил:
   -- От нашей лейбористской партии можно ждать социализма с таким же успехом, как яичницы от швейной машины!
   Все сидевшие за столом громко рассмеялись.
   Да, Шоу прекрасно понимал, что капиталистическое общество насквозь изъедено тяжелыми недугами. Но вот когда дело доходило до вопроса о том, что надо сделать для устранения этих недугов и построения действительно здорового человеческого общества, сразу же обнаруживалось, что второй глаз Шоу видит очень плохо. Не то чтобы Шоу был совсем слеп на второй глаз, -- нет, этого нельзя было сказать! Однако все, что доносил до него второй глаз, было расплывчато, неясно, противоречиво.
   Так, Шоу считал, что, как он выражался, во избежание гибели цивилизации необходимо уничтожить бедность, установить принцип равенства в распределении доходов и продуктов, освободить брак от всяких коммерческих расчетов, национализировать промышленность, социализировать или муниципализировать профессии (например, врачей) и т.д. Большое значение Шоу придавал воспитанию детей. Однажды в разговоре со мной он сказал:
   -- Детей надо воспитывать так, чтобы человека только потребляющего, но не возвращающего соответственный эквивалент обществу они считали вором.
   Совершенно ясно, что полусознательно Шоу правильно нащупывал то направление, в котором следует идти человечеству.
   Ну, а реальный путь к достижению всех таких целей? На этот вопрос у Шоу не было определенного ответа. Классовой борьбы в марксистском понимании слова он не признавал. Как-то в ответ на мое замечание, что без признания этого принципа человек уподобляется моряку без компаса, Шоу нетерпеливо ответил:
   -- Мир вовсе не состоит только из пролетариев и буржуа... Среди английских рабочих, может быть, больше буржуа, чем среди капиталистов... По крайней мере меня легче понимает интеллигентный буржуа, чем потомственный пролетарий.
   Это был колючий парадокс в стиле Шоу, но он только показывал, что писатель не знает прямого пути к манящему его идеалу. О том же говорила и частая апелляция драматурга к общественной совести, к моральной революции, которые должны переродить мир и привести к социализму.
   Вместе с тем чем старше становился Шоу, чем выше подымалась его звезда, тем больше укреплялся его индивидуализм, его почти болезненная страсть к самостийности, к оригинальности и даже экстравагантности, его тяготение к самовозвеличению и саморекламе. Ведь Шоу тоже был человек, и атмосфера шумного успеха и ажиотажа вокруг его имени, окружавшая драматурга с начала XX века, не могла не оказать на него известного влияния.
   Я уже рассказывал, что Шоу ставил Ибсена выше Шекспира. В Лондоне ходили слухи о том, что и самого себя Шоу тоже считает выше Шекспира. Думаю, что эти слухи несколько преувеличены. Однако зерно истины в них, видимо, имелось. Ибо как иначе объяснить, что сам Шоу свою пьесу "Цезарь и Клеопатра" называл "улучшенным изданием шекспировского Цезаря"?.. Рассуждая однажды о развитии своего творчества и о разнице между своими более ранними и более поздними произведениями, Шоу говорил: "Подобно Гете, я все знал..." и т.д. Нет, скромностью Бернард Шоу совсем не грешил!
   Растущий индивидуализм Шоу привел его в 1911 году к выходу из Фабианского общества. Правда, сам Шоу официально объяснял этот шаг желанием дать дорогу молодому поколению фабианцев. Весьма вероятно, что этот мотив играл свою роль в решении Шоу. Однако мне кажется, что дело было значительно сложнее. В 1911 году Шоу исполнилось лишь пятьдесят пять лет. По-английски это совсем немного. Он мог совершенно свободно работать вместе с фабианской молодежью. Но личное мироощущение Шоу к 1911 году значительно изменилось по сравнению с концом прошлого столетия. К этому времени он добился всеобщего признания как драматург и оригинал. Его положение окончательно упрочилось. Он стал в глазах Англии (да и не только Англии) чем-то вроде пророка-обличителя, с которым можно не соглашаться, но которого обязательно надо выслушать. В конечном счете индивидуализм, свойственный Шоу с детских лет, теперь полностью созрел, и его стала стеснять даже та более чем скромная дисциплина, которую накладывало на своих членов Фабианское общество. Шоу хотел чувствовать себя совершенно свободным и безответственным, идти без всяких помех только собственным путем. И он добился этого. Но результатом было то, что в поведении Шоу стали порой обнаруживаться большие странности и неожиданности. Приведу только один пример, о котором мне рассказала Беатриса Вебб:
   -- В 1927 году супруги Шоу провели месяца два в Италии и там встречались с некоторыми весьма ловкими представителями Муссолини... После этого Шоу вдруг публично заявил, что диктатура Муссолини намного превосходит демократию, как она применяется в Англии. Произошла страшная сенсация... В социалистических кругах не знали, что делать... Итальянские эмигранты заявили резкий протест... А Муссолини, разумеется, использовал выступление Шоу в своих интересах... Шоу обедал у нас по возвращении из Италии... За столом вышел жаркий спор, и чем больше мы с Сиднеем нападали на итальянский фашизм, тем упорнее Шоу старался доказать свою правоту: он ведь страшный упрямец, особенно когда ему возражают. Мы чуть не поссорились, но я постаралась предупредить разрыв, и, к счастью, мне это удалось.
   -- Чем вы объясните поведение Шоу? -- спросил я.
   -- Думаю, что тут сыграли роль две вещи. Во-первых, в те годы английское общественное мнение было настроено резко против Муссолини. -- Шоу в пику ему решил проявить независимость. Но еще важнее было другое обстоятельство. В течение многих лет Шоу издевался над английским парламентаризмом, над его волокитой и традиционностью, над неумением нашей демократии быстро и решительно принимать нужные меры. Муссолини поразил Шоу своей способностью делать дело без проволочек -- неважно, какое дело! Под впечатлением момента, не продумавши последствий -- с Шоу так часто бывало, -- он сразу ударил в колокола, тем более что это гарантировало большой шум в прессе и политических кругах. Мы с Сиднеем слишком хорошо знали Шоу и были уверены, что его увлечение Муссолини долго не продержится. Так оно и вышло. Скоро Шоу одумался и изменил свою точку зрения. Он очень не любил вспоминать тот кратковременный эпизод из его общественно-политического прошлого.
   Да, Шоу, несомненно, одумался: в пьесе "Женева" он свирепо свел счеты с Муссолини, изобразив его там под именем диктатора Бомбардоне.
   
   Особое отношение у Бернарда Шоу было к нашей стране и к нашему народу.
   Еще до Октября он очень интересовался русской литературой -- Л.Н.Толстым, И.С.Тургеневым, Ф.М.Достоевским, А.П.Чеховым, А.М.Горьким. У него даже была переписка с Львом Николаевичем. Однако ближе всего Бернарду Шоу был Горький. Помню, я встретился с Шоу вскоре после смерти Горького. Он был сильно потрясен, но выразил свои чувства так, как мог это сделать только Шоу.
   -- Мы с Горьким были лично знакомы, -- говорил Шоу, -- впервые я столкнулся с ним много лет назад в Лондоне и затем опять совсем недавно в Москве, когда я посетил вашу страну... Между нами создались сердечные отношения... Как жаль, как жаль, что его больше нет!
   И затем, качнув головой, с хитринкой в глазах Шоу продолжал:
   -- Я страшно встревожен: мои современники по XIX столетию уходят с такой быстротой, что мне становится стыдно моего долголетия... Мне кажется, что молодежь с укоризной смотрит на нас, детей прошлого века, и думает: чего вы еще задерживаетесь?.. Пора, пора нам, реликвиям старины, исчезнуть!
   Иное отношение у Шоу было к нашему знаменитому физиологу И.П.Павлову. Он его не любил и не раз критиковал его учение. Думаю, главным образом потому, что Шоу был не только строгим вегетарианцем, но и не менее строгим антививисекционистом. Я слышал, как однажды он доказывал, что если для научных открытий необходимо подвергать мучениям собак, то лучше отказаться от этих открытий.
   В тот раз, после разговора о Горьком, Шоу вдруг вспомнил об И.П.Павлове. Услышав вновь его нападки на нашего великого ученого, я стал его защищать, указывая на громадные достижения И.П.Павлова в исследовании центральной нервной системы. Шоу как-то сразу взорвался и воскликнул:
   -- Какие достижения? Какие открытия?.. Вы все преувеличиваете! Уж если хотите знать правду, так все открытия Павлова задолго до него сделаны мною, Бернардом Шоу!..
   И Шоу начал ссылаться на ряд своих статей и предисловий к пьесам конца прошлого века, в которых он будто бы предвосхитил открытия И.П.Павлова, в частности учение об условных рефлексах. Я не соглашался. Шоу разгорячился, и мы долго пикировались. Потом оба остыли и, как всегда, расстались друзьями.
   Вообще от Шоу по любому поводу можно было ждать самого неожиданного парадокса. У него была почти болезненная страсть к парадоксам. Помню такой случай. Как-то вскоре после нашего знакомства, когда Шоу был еще полон впечатлений от своей поездки в СССР, мы с женой были у него в гостях. Шоу с большой экспрессией рассказывал о некоторых эпизодах этой поездки. Под конец я спросил:
   -- Какое же впечатление осталось у вас от путешествия в Советский Союз?
   -- О, великолепное! -- откликнулся Шоу. -- Меня принимали у вас, как королевскую персону...
   И затем, несколько отодвинувшись от стола, чтобы легче было взмахнуть руками, Шоу продолжал:
   -- Ваша страна -- замечательная страна. Ваша революция -- это трагедия, комедия, мелодрама, все вместе, и притом поставленные на гигантской сцене... Как драматург я чувствую это особенно остро. Ваша революция справедлива!
   Вспоминается мне еще один любопытный разговор с Шоу. Когда в 1934 году разыгралась знаменитая эпопея челюскинцев и мировая пресса в течение недель на все лады освещала события, происходившие в ледовом лагере, а портрет О.Ю.Шмидта не сходил со страниц газет, Шоу как-то со смехом мне сказал:
   -- Вы поразительная страна!.. Полярную катастрофу вы превратили в национальное торжество и в качестве главного героя нашли человека с бородой Деда Мороза... Вы можете смеяться, но заверяю вас, что борода Шмидта завоевала вам тысячи друзей в нашей стране.
   Это был еще один парадокс, но в нем было кое-что от истины. По традиции англичане привыкли представлять себе русского человека с большой бородой. Тот факт, что у Отто Юльевича оказалась большая борода, был очень созвучен этой традиции и как бы наглядно подтверждал, что на льдине находятся русские, настоящие русские, и вот какие они молодцы!
   А полтора года спустя, в декабре 1935 года, Шоу выступил с яркой, как всегда, парадоксальной речью на Конгрессе мира и дружбы с СССР в Лондоне, где основной фигурой был О.Ю.Шмидт. Я познакомил их, и Шоу не скрывал своего удовольствия от встречи с героем челюскинской эпопеи. На этом же конгрессе Шоу в ходе своего выступления под бурные рукоплескания собравшихся воскликнул:
   -- Капитализм надоел самому себе, и чем скорей он исчезнет, тем лучше!
   Да, Бернард Шоу относился с большой симпатией к СССР. Он не всегда хорошо нас понимал, не во всем был с нами согласен, однако с первых же дней Октябрьской революции он стал на ее защиту. В период гражданской войны и интервенции Шоу был с теми, кто написал на своем знамени "Руки прочь от России!" Позднее он не раз выступал в печати, отбивая атаки реакционеров против Советской страны.
   Как-то он прислал мне номер "G.K's Weekly" ("Еженедельник Д.К.Честертона") от 3 декабря 1936 года, в котором была помещена статья "В защиту России". Шоу упрекал "Еженедельник" в том, что он занимает "зверски антирусскую" позицию, и доказывал, что "враги России являются врагами человеческого рода". Ибо, так аргументировал Шоу, спасением человечества может быть только построение общества, в котором все блага и богатства распределяются равномерно между всеми его членами, а СССР является пока единственной страной, которая идет по пути осуществления этого принципа. Тем самым она расчищает дорогу для спасения всего человечества. Статья заканчивалась словами:
   "Не надо быть особо проницательным дипломатом для понимания того, что, если Англия и Франция не бросят весь свой военный вес и всю моральную поддержку на чашу весов России, новый фашистский пояс вокруг Средней Европы в союзе с Японией может организовать крестовый поход для расчленения России и восстановления в ней капитализма -- короче, положить конец надеждам на создание общества с равномерным распределением благ и богатств. Результатом этого было бы расчленение не только СССР, но и Британской империи".
   Шоу здесь переоценивал возможности врагов СССР и недооценивал возможности СССР, но тогда подобные взгляды были широко распространены в Европе даже среди наших друзей. Во всяком случае, статья с полной ясностью говорила о том, на чьей стороне был знаменитый драматург.
   Однажды в ноябре 1936 года мы с женой были у супругов Шоу в их загородном доме в Айоте. За чаем зашел разговор об опубликованном незадолго перед тем проекте новой Конституции СССР. Я рассказал Шоу о сущности этой конституции и о том, что проект ее теперь передается на всенародное обсуждение. Шоу очень заинтересовался моими сообщениями, и я пообещал ему прислать проект новой конституции в английском переводе. Я выполнил свое обещание. Посылая Шоу английский текст проекта конституции, я хотел просто оказать ему любезность и вместе с тем информировать о содержании столь важного документа. Я не ждал от него никакого ответа.
   И вдруг в первых числах декабря 1936 года я получил от миссис Шоу записку следующего содержания:
   "Д.Б.Ш. просил меня переслать вам это. Он надеется, что оно представит для вас интерес. Искренне ваша Ш.Ф.Шоу".
   К письмецу миссис Шоу было приложено большое послание самого Шоу, датированное 16 ноября 1936 года. Оно занимало две с половиной страницы машинописного текста и представляло собой замечания Шоу по отдельным статьям проекта конституции. Излишне говорить, что стиль послания был настоящим стилем Шоу и изобиловал парадоксами, остротами, хлесткими словечками. Приведу несколько примеров.
   По поводу ст. 123, устанавливавшей, что равенство всех граждан СССР является непреложным законом, Шоу писал: "В политике не может быть непреложных законов. СССР не должен цепляться за догмы".
   По поводу ст. 127, гарантировавшей неприкосновенность личности, Шоу писал: "Авторы этой статьи, очевидно, имели в виду только свободу от ареста. Но в России опасность медицинской тирании гораздо больше, чем опасность полицейской тирании, ибо большевики очень ревниво относятся к власти полиции, но безгранично доверяют всезнанию и непогрешимости таких... как Павлов".
   Что имел Шоу в виду, говоря о медицинской тирании, явствует из сделанного тут же замечания, что "английский солдат фактически вынужден мириться с насилием над его личностью, осуществляемой при помощи целой серии вакцинаций и инъекций".
   В пояснение должен сказать, что Шоу был не только антививисекционистом, но и антивакцинистом.
   По поводу ст. 135, 136 и 141, гарантировавших равное право выбирать и быть выбранным для всех граждан СССР не моложе восемнадцати лет, Шоу писал:
   "Положение, что депутат не нуждается в определенной подготовке для общественной работы, не имеет значения в капиталистическом управлении, основанном на принципе "laisser passer" {Буквально: "оставьте совершаться", то есть не вмешивайтесь (фр.).}, ибо целью его является предупреждение всякого государственного вмешательства в область частного предпринимательства, однако в коммунистическом управлении неподготовленный депутат может принести большой вред. В будущем, несомненно, для депутатов будут установлены испытания в знаниях и компетентности, хотя они едва ли будут напоминать нынешние академические испытания, которые более чем бесполезны".
   Я ответил Шоу, что перешлю его послание в Москву, а при ближайшей встрече с ним высказал ряд возражений против сделанных им замечаний. В частности, я обращал его внимание на то, что новая конституция еще не является конституцией коммунистического государства. СССР еще не дошел до этой стадии развития. Пока речь идет лишь о конституции социалистического государства.
   -- Но погодите! -- закончил я. -- Дайте срок! Наступит день, когда мы создадим в СССР коммунизм... Тогда у нас будет стопроцентная коммунистическая конституция!
   -- Но ваша медицинская тирания... -- начал было Шоу.
   -- Не беспокойтесь о ней, -- возразил я. -- Благодаря Павлову и другим советским ученым, врачам, всей организации нашего медицинского дела уровень здоровья советского населения год от году повышается.
   Шоу не хотел со мной согласиться. Он упрямо отстаивал мысли, изложенные им в своем письме. Под конец мне все-таки удалось его убедить, что внесение в конституцию слов "кто не работает, тот не ест" вполне правомерно. Но зато в вопросе о медицинской тирании Шоу остался при своем. Когда мы расставались, Шоу со смехом заявил:
   -- Советское правительство передало проект конституции на всенародное обсуждение... Вот я и принял участие в его обсуждении... Я, правда, не советский гражданин, но ведь вы интернационалисты!
   Года два спустя, когда новая Советская конституция была уже окончательно принята и вошла в жизнь, Шоу как-то в разговоре со мной весело сказал:
   -- Я вижу, что мои поправки к конституции не приняты... Тем не менее я вполне удовлетворен нынешней Конституцией СССР.
   Перебирая в памяти сейчас, много лет спустя, все мои многочисленные встречи и беседы с Бернардом Шоу, все его выступления и писания за время нашего долгого знакомства (а также до и после него), все его поведение с момента возникновения Советского государства, я с полным убеждением говорю: да, несмотря на все свои парадоксы и капризы, Бернард Шоу был и навсегда остался другом Советского Союза, другом в хорошую и плохую погоду.
   Последняя встреча с Шоу и его женой окрашена в моей памяти в траурные цвета.
   В июле 1943 года я был вызван из Лондона в Москву для консультаций по вопросам послевоенного устройства. Затем меня назначили заместителем наркома иностранных дел. В конце августа я вернулся в Лондон для ликвидации дел, и дней за десять до окончательного отъезда в СССР мы с женой посетили супругов Шоу, для того чтобы с ними попрощаться. Они приняли нас в своей городской квартире.
   Бернард Шоу, несмотря на свои восемьдесят семь лет, был по-прежнему бодр, активен, остроумен. Но зато его жена стала почти калекой. Правда, она вышла к нам, как всегда, тщательно одетая и подтянутая, но она не могла поднять головы от груди. Моей жене Шарлотта рассказала, что лет тридцать назад ее выбросила из седла строптивая лошадь и она сильно ушибла позвоночник. Тогда ее лечили и как будто бы совсем вылечили. Однако к старости позвоночник стал давать знать о себе, и чем дальше, тем больше. Теперь врачи оказывались бессильными. В последние недели ее совсем скрючило, и она все время лежала в постели. Только сегодня, чтобы проститься с нами, она встала и оделась.
   Разумеется, в такой обстановке наша встреча, несмотря на все попытки Бернарда Шоу оживить ее, прошла в каких-то приглушенных тонах. Мы благодарили супругов Шоу за то дружеское отношение, которое они неизменно проявляли к нам на протяжении одиннадцати лет нашего пребывания в Лондоне, и за ту немалую помощь, которую они оказывали нам в борьбе за донесение истины о Советском Союзе до широких кругов английского общественного мнения. В ответ Бернард Шоу сказал:
   -- Мы считали своим долгом, поскольку это было в наших силах, разорвать ту пелену вопиющей лжи и злопыхательства в отношении Советской России, которую за минувшие четверть века так усердно создавала английская и американская печать. Мы только жалеем, что не смогли сделать большего.
   С каким-то недобрым предчувствием мы крепко пожали на прощание руки супругов Шоу.
   Мы уезжали из Лондона в середине сентября 1943 года. По условиям военного времени наше путешествие было обставлено секретностью и различными строгими ограничениями. В самый день отъезда я открыл утренние газеты, и вдруг у меня сжалось сердце. Печать сообщала, что накануне умерла миссис Шоу. Первым нашим движением было отправиться к Бернарду Шоу и лично выразить ему наше глубокое соболезнование в понесенной им тяжелой утрате. Но поезд, которым мы должны были уезжать, вот-вот уходил, а отложить поездку в тогдашней обстановке было невозможно. Я взял лист бумаги и написал:
   "Мой дорогой Шоу, мы страшно потрясены печальной новостью, которая дошла до нас в самый момент нашего отъезда из Лондона. Примите наше искреннее и глубокое сочувствие в постигшем Вас тяжелом горе. Вы потеряли Вашу многолетнюю спутницу в жизни, ту, которая всегда была так жизнерадостна, которая проявляла такую сердечность в своей дружбе, которая давала так много всем ее знавшим. В этом году мы потеряли двух дорогих друзей -- Вашу жену и Беатрису Вебб {Беатриса Вебб умерла весной 1943 года.}. Мне так хотелось бы, если бы это было возможно, увидать Вас, чтобы лично выразить свои чувства... Еще раз прошу Вас принять от нас обоих самую теплую и искреннюю симпатию".
   Час спустя мы сидели в поезде, уносившем нас в Глазго, откуда должно было начаться наше длинное и опасное морское путешествие домой, на родину...
   Когда пишешь воспоминания, невольно подводишь итоги жизням и событиям. На предыдущих страницах я рассказывал о Бернарде Шоу, и теперь, в заключение, мне хочется сказать следующее.
   Бернард Шоу был большой писатель и большой человек, натура сложная и противоречивая. Воспитание и обстановка, в которой проходила его жизнь, наложили на Шоу свой отпечаток. В его литературной и общественно-политической деятельности имелись слабости и ошибки. Однако, окидывая одним взглядом всю историю знаменитого драматурга в целом, мы можем смело сказать, что, подобно Гейне, он был воинствующим гуманистом и "лихим барабанщиком" свободы, как она понимается в нашу эпоху. Лучшим доказательством тому является отношение Бернарда Шоу к Советскому Союзу.
   

Герберт Уэллс

   Имя Герберта Джорджа Уэллса ярко и стремительно ворвалось в мой духовный мир, когда я был еще на гимназической скамье. В 1898 году Уэллс опубликовал свой знаменитый научно-фантастический роман "Борьба миров", повествующий о нашествии марсиан на Землю. Вскоре этот роман был переведен на русский язык и появился в издававшемся тогда либеральном журнале "Мир божий". Я проглотил залпом произведение Уэллса. Оно произвело на меня огромное впечатление, тем более, что как раз в это время я очень увлекался астрономией и даже собирался посвятить жизнь свою изучению небесных светил. Правда, в дальнейшем ветер революции унес меня совсем в другую сторону, но в те дни, четырнадцатилетним мальчиком, я с жадностью поглощал страницы уэллсовского романа. Имя английского писателя прочно закрепилось в моем сознании.
   Впервые я встретился с Уэллсом лично в 1927 году в Лондоне. Я был тогда советником нашего полпредства в Англии и заведовал отделом печати. По характеру работы я очень внимательно следил за английской прессой, и то, что зимой 1926/27 года разыгрывалось на ее столбцах, могло вызвать у меня только чувство крайнего возмущения и раздражения. Консервативный кабинет Болдуина явно подготовлял почву для разрыва дипломатических отношений между Англией и СССР, установленных в феврале 1924 года первым лейбористским правительством Макдональда. Особенно большую активность в этом отношении проявляли министр внутренних дел Джойнсон Хикс (или в просторечии "Джикс") и министр по делам Индии лорд Биркенхед. Им несколько более осторожно вторил министр иностранных дел Остин Чемберлен, старший брат "героя Мюнхена" Невиля Чемберлена. В парламенте, в печати, с церковной кафедры велась бешеная антисоветская кампания. Атмосфера в англо-советских отношениях с каждым днем накалялась все больше. Со страниц британских газет непрерывным потоком выливались на СССР целые ведра клеветы и самых фантастических выдумок.
   И вот вдруг в одном из январских номеров бивербруковского "Сандей экспресс" появилась статья Уэллса по жгучему вопросу -- о взаимоотношениях между Лондоном и Москвой. Она резко выделялась на черном полотне тогдашней английской печати. В ней слышался голос здравого смысла и проявлялось понимание исторического значения происходящих событий. Не со всем в аргументации автора можно было согласиться, но главное -- горячий призыв к улучшению англо-советских отношений -- вызвало лишь глубокое сочувствие с нашей стороны. Я решил немедленно реагировать и 26 января 1927 года отправил Уэллсу письмо, в котором говорил, что в создавшейся обстановке его выступление производит "воистину освежающее впечатление", ибо оно обнаруживает "оригинальность мысли и взглядов" автора. Я не скрыл, однако, от Уэллса, что кое-что в его статье кажется мне спорным и заслуживающим обсуждения.
   Должно быть, мое письмо произвело на Уэллса известное впечатление, потому что вскоре после того я получил письмо от его жены, Катрин Уэллс, любезное письмо, в котором она приглашала меня и мою жену запросто, по-семейному, у них пообедать. С учетом того, что я был тогда не послом, а только советником, жест Уэллсов означал несомненную заинтересованность во встрече со мной.
   Действительно, 6 апреля обед, о котором писала Катрин Уэллс, состоялся. Он происходил в городской квартире писателя, постоянно жившего в те годы неподалеку от Лондона, в дачном местечке Данмоу. Присутствовала семья Уэллса -- он сам, его жена и дети, уже взрослые и выходившие на самостоятельную дорогу люди. Как полагается по английскому этикету, я сидел по правую руку Катрин Уэллс, а моя жена по правую руку Герберта Уэллса. Это означало, что обед устроен в нашу честь.
   Разумеется, я внимательно присматривался к хозяевам, особенно к самому Уэллсу. Ему было тогда около шестидесяти лет, но выглядел он очень бодро и крепко. Красивым назвать его было нельзя: большой торс, маленькая голова, короткие руки и ноги (для портных это, вероятно, представляло трудную проблему), аккуратно подрезанные усы, морщины под глазами, спокойно-небрежные манеры, тонкий, чуть скрипучий голос... Но все это искупалось мощным, массивным лбом и ярко блестевшими под ним слегка насмешливыми глазами. Они, эти глаза, были очень выразительны и изменчивы: то искрились сарказмом, то горели вдохновением... Да, да, вдохновением! Ибо во время разговора с Уэллсом вы все время чувствовали, что какое-либо слово, выражение, фраза, даже жест вдруг высекали из его духа яркую искру, которая сразу освещала все его лицо. И тогда Уэллс становился необычайно обаятельным.
   Жена писателя, Катрин Уэллс, мне очень понравилась. Она не была красавицей, но обладала тем, что гораздо важнее красоты, -- женским очарованием. Было в ней что-то высокоинтеллектуальное и благородное. Чувствовалось, что она много перевидала и пережила (ведь большие писатели обычно бывают очень трудными мужьями), но сумела многое преодолеть и подняться над различными ухабами жизни.
   Во время обеда, как это принято у англичан, никаких серьезных разговоров не было. Рассказывали последние политические и театральные новости, шутили, смеялись, поддразнивали друг друга. Расспрашивали нас о наиболее интересных постановках в Москве, о выходе книг известных писателей, о некоторых общих знакомых.
   Под конец обеда произошел один комический инцидент. На сладкое внесли какой-то большой, пышный шар с замысловатыми сосульками, похожий на гору легко взбитого безе. Прежде всего подали старшей гостье, то есть моей жене. Она была в затруднении: никогда раньше она не видала такого кушанья, и ей казалось, что, стоит лишь дотронуться до блестящего шара ложкой, как вся эта предательская гора обрушится ей на платье. Мгновенное замешательство... И затем жена с очаровательной улыбкой обратилась к хозяину:
   -- Будьте пионером в этом вкусном предприятии!
   -- Охотно! -- откликнулся Уэллс. -- Хотя мне запрещено это есть: я ведь диабетик.
   Писатель взял ложку и ткнул в шар... Какое разочарование! Шар оказался сделанным из сахара и был так тверд, что куски от него пришлось отбивать ножом. Так иногда бывает обманчива внешность.
   Когда обед был кончен и подали кофе, опять-таки в соответствии с английским этикетом начались более серьезные разговоры. Они вращались в основном около тогдашнего состояния англо-советских отношений и позиций различных партий и политических деятелей в этом вопросе. Выступал главным образом Уэллс. Бернард Шоу как-то заметил, что Уэллс всегда говорит сам, но никогда не слушает собеседника. Но и Бернард Шоу страдал тем же грехом, пожалуй, еще в большей степени. Однако в тот вечер я должен был убедиться, что Уэллсу действительно очень нравится быть главным оратором за столом, и мне нелегко было выбирать момент для высказывания своих мнений. Говорил он быстро, резко, остро, не щадя ни людей, ни организаций, ни учреждений.
   Я все время подчеркивал, что Советский Союз хочет только мира и нормальных, деловых отношений с Великобританией, но что с английской стороны он не встречает в этом отношении взаимности. Уэллс зло критиковал и высмеивал английских консерваторов, либералов, лейбористов, издевался над их тупостью и слепотой и энергично развивал мысль о необходимости смягчения англо-советского напряжения. В заключение Уэллс обещал сделать все возможное для предотвращения грозящего разрыва между обеими странами.
   Я ушел с обеда с чувством большого удовлетворения: я был доволен, что познакомился с Уэллсом и что его политическая позиция оказывается столь дружественной СССР.
   
   Недели две спустя, в конце апреля того же 1927 года, Уэллс и его жена были у нас на обеде. Они относились к нам с явной симпатией и хотели продолжить только что начавшееся знакомство. Мне кажется также, что Уэллс был рад возможности встречаться с живым большевиком в частном порядке и беседовать с ним на разные интересующие его темы. Сужу так потому, что у нас на обеде он подробно расспрашивал меня о моем происхождении, воспитании и революционном пути. При этом он особенно отметил, что мой отец был врач и что, стало быть, я не являюсь выходцем из рабочей среды. В дальнейшем ходе разговора я понял, почему писатель обратил столь большое внимание на мою генеалогию.
   В свою очередь, я поинтересовался происхождением и воспитанием Уэллса, о которых знал тогда больше понаслышке.
   -- Мое происхождение? Год рождения -- 1859, -- с усмешкой ответил Уэллс. -- О, мое происхождение не блещет чем-либо замечательным... Мои родители принадлежали к верхней прослойке помещичьих слуг: отец был садовником, а мать сначала горничной помещицы, потом экономкой в поместье. Воспитание?.. По совести могу сказать: я воспитал себя сам в резкой оппозиции ко всему тому, чему меня учили мои родители, особенно мать... Мать моя была очень богомольна и страстно обожала "нашу дорогую королеву Викторию", она считала также, что мир, в котором она жила, вечен и неизменен... Но я родился бунтовщиком... Мать рассказывала, во время крещения я так неистово кричал, что все присутствующие были совершенно шокированы!.. Позднее меня всегда возмущали узколобый догматизм моей матери и ее преклонение перед всеми "высшими". Именно поэтому я стал атеистом, антиклерикалом, ненавистником королей, республиканцем и проповедником изменчивости всего существующего.
   -- Вы говорите, -- заметил я, -- что сами себя воспитали, но ведь были же все-таки какие-либо влияния со стороны? Например, со стороны школы?
   -- О нет, -- возразил Уэллс, -- та убогая школа, которую я прошел в детстве, способна была только убить во мне всякий дух протеста. Потом я попал приказчиком в лавку, где продавались ткани. Мать считала, что это лучшая из всех возможных карьер, и упорно старалась убедить меня в ее преимуществах, но тщетно... В семнадцать лет я окончательно сбежал из лавки... Тут случай помог мне стать на научно-педагогическую дорогу и сделаться биологом, а потом открылись литературные перспективы... Очень многим я обязан чтению, пестрому, беспорядочному (ибо руководителя у меня не было), но сильно расширившему мой горизонт... Особенно большое впечатление на меня произвела "Республика" Платона.
   Передо мной, несомненно, сидел "self made man" (человек, который сам себя создал), как говорят американцы. И это, конечно, многое объясняло в характере, взглядах и психологии Уэллса.
   За тем же обедом или, точнее, после обеда у меня произошел разговор с Уэллсом по большим, принципиальным вопросам. Мне известны были некоторые его произведения, касавшиеся проблем исторического развития человечества, социализма, Советской России, Коммунистической партии, но все они были написаны в более или менее отдаленном прошлом. Меня же интересовало, что думает Уэллс на эти темы сейчас. Вот почему я направил разговор так, чтобы получить от него желательные мне ответы. Уэллс охотно пошел мне навстречу (в нем всегда сидел пропагандист) и, слегка тряхнув головой, начал излагать свое кредо.
   -- Мне было лет двадцать, -- говорил Уэллс, -- когда я заинтересовался идеей социализма и даже выступил с первым докладом по этому поводу, но то было полудетское увлечение: я надел красный галстук и мечтал о молочных реках и кисельных берегах... Я был тогда студентом-биологом и не видел никакой связи между естествознанием и общественными науками (если таковые вообще существуют). Так продолжалось до конца 90-х годов прошлого века. Все мои первые романы научно-фантастического характера были написаны в представлении, что естествознание идет одной дорогой, а наука об обществе -- другой, и обе дороги нигде не соприкасаются. Уэллс выпил несколько глотков вина и затем продолжал:
   -- Однако примерно около 1900 года я усомнился в правильности такого взгляда и задумался о будущем человечества не только с биологической, но и с социальной точки зрения... Так родилась моя первая книга в новом духе -- "Предвосхищения", идеи которой потом подробнее были развиты в моем романе "Современная утопия". Я пришел к выводу, что спасти человечество от вырождения и гибели может только создание всемирного государства с плановым хозяйством. Конечно, в те дни всемирное государство было лишь мечтой, о которой никто не хотел говорить всерьез... После войны 1914--1918 годов я думал, что Лига Наций явится зародышем всемирного государства, но скоро должен был в этом разочароваться. Тем не менее я считаю, что сейчас, в наши дни, имеется реальная возможность создания всемирного государства, только возможность! Нет никакой неизбежности! Этой возможностью надо воспользоваться, иначе человечеству грозит смерть!
   -- Ну, а как вам рисуется путь к этому всемирному государству? -- задал я вопрос.
   -- Главная предпосылка, -- ответил Уэллс, -- формирование группы людей, которые могли бы создать такое государство. В "Современной утопии" я за неимением лучшего имени назвал их "самураями". Это нечто вроде ордена крестоносцев, состоящего из специально воспитанных, целеустремленных, всецело преданных общественным интересам людей. Они должны быть готовы на все ради осуществления своей цели.
   -- Но откуда могут прийти ваши "самураи"? -- вновь спросил я.
   -- Отовсюду! -- несколько вызывающе откликнулся Уэллс. -- Да, да, я знаю, марксисты считают, что только пролетариат может и должен совершить социалистическую революцию и построить социалистическое общество. Я с этим не согласен. Элита, способная перестроить современное общество на более справедливых основаниях, сложится из инженеров, техников, врачей, администраторов, учителей, просвещенных промышленников, руководителей транспорта, даже банкиров... Не смейтесь! Да, даже банкиров! Конечно, среди банкиров есть много людей, занятых только наживой. Но есть и другие, которые в силу самого существа банковского дела смотрят шире и понимают, что их операции все больше приобретают международный и даже мировой характер, -- разве из их среды не могут выйти сторонники всемирного государства?.. Число таких примеров можно было бы сильно увеличить... Вот из всех этих элементов и может сложиться элита, но требуется длительная и настойчивая пропаганда идеи всемирного государства.
   -- Допустим, вы создали подобную элиту, -- снова поставил я вопрос. -- Как она будет действовать? С помощью каких методов и средств она сможет создать всемирное государство?
   -- Только с помощью открытых путей воспитания, пропаганды и переубеждения... В секретные заговоры и восстания я не верю! Я сам по мере сил стараюсь действовать в этом направлении -- несколько лет назад, например, я опубликовал большую книгу "Основные линии истории", в которой даю совершенно иную интерпретацию исторических событий, чем это принято в Оксфорде и Кембридже. Мой очерк истории наталкивает мысль читателя на важность построения всемирного государства. Он вызвал большой интерес и разошелся в количестве двух миллионов экземпляров по всему миру .Думаю, что моя книга является полезным вкладом в ту воспитательную битву, которую приходится вести сторонникам моих взглядов.
   -- Ну а если реакционные силы воспрепятствуют переходу ко всемирному государству, что тогда? -- поинтересовался я.
   -- Надолго они не смогут этого сделать: мощь общественного мнения -- непреодолимая сила. Вы, русские, всегда его недооценивали.
   И затем, как бы подводя концовку тому, что он изложил, Уэллс сказал:
   -- Полагаю, что у меня и у вас, коммунистов, одни и те же цели. Разве не так?
   Теперь пришла моя очередь отвечать. Я начал с того, что социализм в конечном счете, безусловно, ведет к созданию всемирного государства или, точнее, всемирной организации человечества, ибо на определенной стадии развития государство должно отмереть. Но это еще очень и очень далекая перспектива, и ставить ее сейчас как задачу практической политики -- значит увлекаться утопией, морочить людям голову и отвлекать их от решения действительно нужных проблем.
   -- Как же вы представляете себе путь ко всемирному государству? -- нетерпеливо прервал меня Уэллс.
   -- Как я представляю? -- повторил я вопрос писателя. -- А вот как... Надо учиться у истории... Вспомните, в 1789 году во Франции произошла великая революция. Человечество вступило в эпоху буржуазного господства в мировом масштабе, однако потребовалось около столетия для того, чтобы эта новая форма утвердилась во всех важнейших странах. В 1917 году произошла еще более великая революция в России, Октябрьская революция. Человечество вступило в эпоху диктатуры пролетариата опять-таки в мировом масштабе, однако потребуется, очевидно, немало времени прежде, чем эта новая форма победит во всех важнейших странах... Сколько именно времени? Не берусь сказать, но немало... Вот когда диктатура пролетариата станет фактом в Англии, Франции, США и других, ныне капиталистических странах, настанет момент всерьез думать о всемирной организации человечества.
   -- Но ведь это значит, -- почти негодующе воскликнул Уэллс, -- что вы откладываете рождение всемирного государства по крайней мере на полвека, а может быть, и больше!
   Я пожал плечами.
   -- Не знаю... Не могу гадать... Может быть, это случится раньше, а может быть, и позже... События покажут.
   -- Вы слишком пессимистично смотрите на людей и их сознание, -- возразил Уэллс.
   -- А мне кажется, только реалистично, -- отпарировал я. -- Но вопрос о длине и этапах пути ко всемирной организации человечества -- это лишь один пункт моего несогласия с вами. Есть еще и другой, не менее важный...
   Тут я в немногих словах развил марксистскую точку зрения на историческую роль пролетариата как могильщика капитализма и на полную фантастичность планов Уэллса об элите и ее возможностях. Это взорвало Уэллса, и он с раздражением воскликнул:
   -- Вы же не рабочий, а служите делу социализма! -- Тут только я понял, почему Уэллс так интересовался моим происхождением. -- Красин был не рабочий, а служил делу социализма!.. Да и сам Ленин -- разве он был рабочим?
   Мне опять пришлось терпеливо объяснять Уэллсу, что марксизм отнюдь не сбрасывает со счетов интеллигенцию, что, наоборот, он предусматривает переход на сторону пролетариата более передовых представителей интеллигенции, но что все-таки основной силой, преобразующей капиталистическое общество в социалистическое, может быть только рабочий класс. В заключение я не без скрытой иронии прибавил:
   -- Если не ошибаюсь, вы пытались создать свой орден "самураев" из Фабианского общества, -- что из этого вышло?
   Такую попытку Уэллс действительно сделал в 1903 году, войдя в состав Фабианского общества, но после дискуссий, споров и конфликтов ушел оттуда три года спустя.
   При упоминании о Фабианском обществе Уэллса как-то передернуло, и, презрительно махнув рукой, он в некотором замешательстве ответил:
   -- Я был тогда наивен... Фабианцы оказались просто самовлюбленными интеллигентскими снобами, а не "самураями": они думали не о создании нового общества, а о пропитывании старого общества своими взглядами и были совершенно равнодушны к идее всемирного государства.
   -- Вот видите, -- заметил я, -- а ведь фабианцы -- как-никак социалисты, хотя и на английский манер... Чего же можно ждать от вашей пестрой и расплывчатой элиты?
   В дни, когда мы с Уэллсом беседовали о будущем человечества, события в сфере англо-советских отношений развертывались со стремительной быстротой. Джиксу и Биркенхеду удалось все-таки добиться своего: британское правительство решило пойти на разрыв отношений с СССР. Подготовка к этому акту отличалась топорной неуклюжестью. 12 мая 1927 года Джикс произвел налет на "Аркос" и советское торгпредство, помещавшиеся в одном здании, причем английские полисмены разбивали двери и расплавляли замки сейфов. Британские агенты искали если не оружия, то хотя бы "компрометирующих документов", которые дали бы возможность обвинить "Аркос" и торгпредство в том, что они являются лишь ширмой для "злокозненной" деятельности Коминтерна. Ничего такого Джикс не нашел да и не мог найти, ибо советские торговые организации действительно занимались только торговлей, но, чтобы спасти свое лицо, министерство внутренних дел заявило, будто бы "комин-терновские материалы" имелись в "Аркосе", но накануне налета были оттуда увезены большевиками. Это звучало малоубедительно, тем не менее под вой и улюлюканье твердолобых правительство Болдуина 25 мая объявило о разрыве отношений с Москвой. На эвакуацию полпредства был предоставлен срок в десять дней.
   Едва мы получили ноту о разрыве отношений, как я немедленно же известил об этом Уэллса. В сутолоке тогдашних событий я не имел времени заехать к нему и потому информировал о создавшемся положении письменно. В тот же день я получил от Уэллса ответ. Он был написан красивым бисерным почерком, который в дальнейшем не раз доставлял мне немалые огорчения: разгадать смысл этих микроскопических знаков не всегда было легко. Уэллс писал:
   "25 мая 1927 года. Дорогой мистер Майский, большое спасибо за присланное вами подробное сообщение. Я слышал, что в результате наших недавних грабежей со взломом вы покидаете Лондон в пятницу... Я очень огорчен. Я надеюсь, однако, в недалеком будущем мы опять встретимся -- в Лондоне. Мои наилучшие пожелания мадам Майской. Искренне ваш Г.Д.Уэллс".
   Накануне нашего отъезда из Англии я зашел к Уэллсу проститься. Он был глубоко возмущен действиями британского правительства, ругал последними словами Болдуина, Чемберлена, Биркенхеда, Черчилля и Джикса. Но больше всего его негодование обращалось против лейбористов.
   -- Я еще могу понять консерваторов: они открытые враги Советской России, и они поступают, как враги, хотя это глупо и вредно для нас самих... Но лейбористы!.. Ведь они со всех крыш кричат о своей дружбе с вашей страной, о большой заинтересованности рабочих в развитии англо-советской торговли, о том, что они сочувствуют успеху "социалистического эксперимента" в России... А что они сделали для предотвращения разрыва? По существу, ничего. Нельзя же в самом деле считать борьбой против разрыва те робкие словесные протесты, которые они время от времени позволяли себе в парламенте. Я совершенно убежден, что если бы Макдональд, Сноуден и другие лейбористские лидеры действительно хотели предотвратить разрыв, они сумели бы это сделать, но они не хотели!
   -- Почему? -- спросил я.
   -- Да просто потому, что лейбористская верхушка -- это мещане, которые больше всего хотят прослыть респектабельными англичанами. А массы их терпят.
   И затем, вспомнив, очевидно, о нашем недавнем споре, Уэллс вызывающе воскликнул:
   -- Вот каков ваш возлюбленный пролетариат!
   Момент был не таков, чтобы возобновлять нашу дискуссию, поэтому я сказал:
   -- Сейчас, когда политические и экономические связи между нашими странами не по нашей вине будут разорваны, особая ответственность ложится на представителей культуры обеих стран. Надо хотя бы в этой области сохранить общение между Англией и СССР. Я надеюсь, мистер Уэллс, что вы лично приложите все усилия для осуществления такой задачи. Вам тут и книги в руки.
   -- Вы совершенно правы, -- откликнулся Уэллс, -- обещаю вам, что за мной дело не станет.
   В октябре 1932 года я приехал в Лондон в качестве посла СССР. Одним из первых моих шагов было навестить Уэллса. Мы встретились как старые друзья. Вспоминали прошлое, говорили о настоящем, обменивались мнениями и спорили по вопросам литературы и политики. Уэллс по-прежнему возмущался поведением британских консерваторов в отношении Советского Союза, по-прежнему ругал лейбористов за их пассивность в этом важном вопросе, по-прежнему обещал свое содействие в области сближения между обеими странами. И не только обещал -- делал! Связи у Уэллса имелись большие и в самых разнообразных кругах, и он использовал их для смягчения напряжения в англо-советских отношениях. В частности, он сильно помог мне в этот первый, наиболее трудный период моей работы как посла, облегчив знакомство с людьми, влиятельными в сфере политики, экономики и культуры. Годы 1932--1934 были наиболее безоблачной полосой в моих отношениях с Уэллсом. Мы близко сошлись, часто встречались, запросто бывали друг у друга. Я очень ценил мою дружбу с Уэллсом -- не только с утилитарно-дипломатической, но и с чисто человеческой точки зрения. Уэллс представлял собой какой-то искрометный фонтан идей, образов, построений, гипотез, теорий, фантазий, фонтан бурный, стремительный, неудержимый, и всякое соприкосновение с ним подымало дух, стимулировало мысль, расширяло горизонт.
   Мне хочется вспомнить несколько встреч и эпизодов этого периода.
   
   Я хорошо знал о поездке Уэллса в Советскую Россию осенью 1920 года. Я знал, что вместе со своим сыном он провел у нас пятнадцать дней (главным образом в Петрограде), что в это время он много общался со своим старым знакомым -- Максимом Горьким, что в Москве он имел большую беседу с Лениным и в опубликованной им после возвращения в Лондон книжке "Россия во мгле" он назвал Владимира Ильича "кремлевским мечтателем". Было совершенно очевидно, что, несмотря на сочувственное отношение Уэллса к русскому народу и к стремлению большевиков перестроить Россию на социалистических началах, он не понял ни Ленина, ни значения Октябрьской революции. Все эти факты, естественно, отложились в сознании советских людей и создали среди них представление об Уэллсе как о близоруком мещанине, неспособном осознать всю важность совершавшихся в России событий. Такое представление закрепилось, повторяясь из года в год, и стало своего рода традицией, еще не изжитой вплоть до настоящего дня. А между тем оно не вполне правильно. Это представление соответствовало 1920 году, да и то с оговорками, ибо тогда же, в 1920 году, вернувшись в Англию, Уэллс резко выступил против интервенции. Но это представление уж никак не соответствовало более позднему времени, когда Уэллс имел возможность посмотреть на Октябрьскую революцию и оценить Ленина в свете известной исторической перспективы. Думается, наступило время восстановить истину и воздать справедливость большому английскому писателю.
   По целому ряду симптомов я видел, что к тому времени, когда мы вновь встретились с Уэллсом в начале 30-х годов, его взгляды на революционную Россию проделали значительную эволюцию, и мне очень хотелось подробно узнать, что он думает по этим вопросам сейчас. Я воспользовался первым подходящим случаем для того, чтобы получить на них ответ.
   Дело происходило весной 1933 года. Мы с Уэллсом сидели в прелестном ресторане в Ричмонде, под Лондоном, откуда открывался чудесный вид на Темзу, извивающуюся стальной полосой где-то глубоко внизу, в долине, и на зеленый лес за Темзой, и на какие-то широкие-широкие дали за этим лесом. Может быть, под влиянием задумчивого пейзажа, расстилавшегося перед нами, настроение у нас обоих было тихое, умиротворенное, располагающее к откровенным разговорам. Я спросил Уэллса о том, о чем мне давно хотелось его спросить, но чего я долго не решался касаться, -- что заставило писателя поехать в Советскую Россию в 1920 году.
   -- Меня всегда интересовало, -- ответил Уэллс, -- все новое, необычное... Мой ум скучает, когда сталкивается с привычным, обыденным, -- это пресная пища... Мой ум загорается, только когда я встречаю какую-нибудь загадку, непонятную проблему или явление из ряда вон выходящее... Таким уж я родился... Так вот, когда в 1917 году большевики сделали свою революцию, а потом создали Советское государство, я сразу почувствовал: это что-то новое, такого еще никогда не бывало на земле, надо посмотреть на это собственными глазами... Тогда я решил поехать.
   -- Стало быть, просто из любознательности? -- суммировал я.
   -- Не совсем, -- возразил Уэллс. -- Конечно, любознательность играла немалую роль. Но не только она... Как вы знаете, уже за много лет до вашей революции меня увлекала идея всемирного государства и планового хозяйства. Я даже пропагандировал создание "ордена самураев" для перестройки человечества на новых началах... Должен признаться, когда я писал свои "Предвосхищения" {В 1900--1901 годах.}, мне и в голову не приходило, что первый опыт плановой экономики может быть проделан в России... Мы всегда недооценивали революционные потенции России... Однако после большевистской революции мне стало казаться, что именно в России возникает кусок того планового общества, о котором я мечтал. Меня также очень интересовала партия, созданная Лениным... Эти обстоятельства еще более подстегивали меня в стремлении посетить Москву и лично познакомиться с Лениным.
   -- Я читал вашу книжку "Россия во мгле", -- заметил я, -- и знаю, какие впечатления вы тогда вынесли из своего визита в Советскую Россию...
   -- И вы, конечно, с ними не согласны, -- саркастически бросил Уэллс.
   -- Да, я с ними во многом не согласен, -- подтвердил я, -- но не это меня в данный момент занимает... Гораздо больше меня интересует, согласны ли с ними сейчас вы сами.
   Уэллс усмехнулся и ответил:
   -- И да и нет.
   -- Как это понять? -- спросил я.
   -- Видите ли, -- начал он объяснять, -- когда я приехал тогда в Россию из благополучной и упорядоченной Англии, меня страшно потрясла господствовавшая у вас разруха... Особенно в Петербурге. Это была полная катастрофа, распад всех нормальных функций цивилизованного общества... Мне казалось просто невероятным, что Россия сама, без энергичной помощи извне, сможет встать из бездны, в которую она упала... И когда Ленин в такой обстановке стал развивать передо мной свой план электрификации России, я невольно подумал: "Вот мечтатель!" Я так и назвал его в моей книжке о поездке в Россию -- "кремлевским мечтателем". Ведь я-то знал, что ни английские, ни американские капиталисты денег большевистскому правительству не дадут... Я плохо был знаком тогда и с гигантскими энергетическими ресурсами, которыми обладает Россия.
   Уэллс задумчиво взглянул вдаль и затем продолжал:
   -- При всем моем скептицизме я сочувствовал вам: я считал, что ваш эксперимент, как бы он ни кончился, является украшением истории человечества... Я относился с величайшим презрением к русским белогвардейцам, которые околачивались тогда в передних Керзона и Клемансо. Деникина, Юденича, Колчака я считал просто политическими бандитами. Я пытался повлиять на наших правителей и убедить их в нелепости интервенции... Помню, сразу после возвращения из Советской России я пришел к Керзону, который тогда занимал пост министра иностранных дел, и стал ему доказывать, что Советское правительство при всех своих несовершенствах является сейчас единственно возможным в России правительством и что, каковы бы ни были личные чувства британских министров, с ним необходимо наладить приемлемый модус вивенди...
   -- Что же вам ответил Керзон? -- с усмешкой спросил я.
   -- Что ответил? -- пожал плечами Уэллс. -- Он просто не мог меня понять. Для него большевистская Россия была только преступником, которого нужно возможно скорее уничтожить... Мы говорили на разных языках... Но я не пожалел сил, чтобы оказать воздействие на наше общественное мнение, и, кажется, кое-что мне тогда удалось сделать: вскоре после того интервенция была закончена, а затем Ллойд Джордж вопреки Керзону заключил с вами первое торговое соглашение.
   Я мысленно пробежал события, о которых упоминал писатель (в том числе торговое соглашение 1921 года): конечно, Уэллс несколько преувеличивал свою тогдашнюю роль, однако не подлежало сомнению, что он внес свой полезный вклад в дело разрядки англо-советских отношений.
   Уэллс выпил несколько глотков содовой воды.
   -- Впрочем, я отвлекся, -- заговорил он опять. -- Так вот, когда я сейчас вспоминаю те дни, должен сказать, что мои впечатления о тягчайшем положении, о нужде, голоде, распаде городской жизни, которые тогда царили в Советской России, были правильны... Подумайте только, у Горького был всего лишь один-единственный костюм, который он носил всегда -- в будни и в праздники, днем и вечером!
   Уэллсу этот факт казался особенно потрясающим. Какие еще нужны были доказательства происшедшей в России катастрофы?
   -- Нет-нет! -- продолжал Уэллс. -- Тогдашнее состояние России изображено у меня правильно... Тут мне нечего пересматривать... Но вот Ленин!.. Его я сильно недооценил, и здесь я признаю свою ошибку.
   -- Что же вы думаете о Ленине сейчас? -- спросил я.
   -- Ленин оказался, -- ответил Уэллс, -- не мечтателем, а пророком!..
   И затем, подумав мгновение, Уэллс стал развивать свою мысль:
   -- Должен сознаться, что до личной встречи с Лениным я был сильно предубежден против него... Почему? Видите ли, Ленин называл себя учеником и последователем Маркса.
   Я сразу вспомнил о почти болезненной "марксофобии" Уэллса и заранее знал, что последует дальше.
   -- Да, так Ленин называл себя учеником и последователем Маркса, -- повторил писатель, -- а у меня Маркс с молодых лет всегда вызывал острое чувство оппозиции. Я признаю за Марксом известные заслуги: он первый показал, что капиталистическая система не вечна, что она в самой себе несет семена внутреннего распада, -- это очень важно. Однако Маркс мне всегда казался сухим теоретиком с известной узостью взглядов... Когда я ехал в Москву, то рисовал себе Ленина в том же духе, но Ленин оказался совсем иным. Ленин был Лениным и создал ленинизм... Вы называете это развитием марксизма, в известной мере это так и есть, хотя я предпочел бы иное определение... Самое же главное состояло в том, что, если жизнь требовала, Ленин менял те или иные звенья теории, истолковывал привычные положения и формулы в таком духе, чтобы они не мешали, а содействовали движению вперед. Он был живой, очень живой человек!.. В нем была бездна творческого духа!.. Он был хозяином теории, а не ее рабом! Именно поэтому Ленин наложил такой неизгладимый отпечаток на весь ход развития России: ведь Россия и сейчас идет путем, намеченным Лениным. Он сумел также создать партию, которая стала костяком новой России. Скажу прямо: если бы Ленин в своей жизни не сделал ничего больше, как только создал большевистскую партию, он завоевал бы себе почетное место в истории. Благодаря наличию такой партии ваша революция оказалась на несравненно более высоком уровне, чем первая французская революция с ее хаотическими и эмоциональными порывами...
   -- Не станем спорить, кто был более велик -- Маркс или Ленин, -- возразил я, -- мне кажется, что каждый из них был по-своему велик.
   Уэллс снова заговорил о своей поездке в Россию:
   -- В 1920 году я не думал, что вы сможете подняться из руин без содействия Запада, но вы поднялись сами!.. Это еще раз свидетельствует о гениальности Ленина.
   -- Согласен, -- перебил я Уэллса, -- Ленин сделал колоссально много для преодоления разрухи... Колоссально много сделала партия... Не забывайте также народа, его роль очень велика.
   -- Вы преувеличиваете значение народа, -- возразил Уэллс. -- Что может понимать в социализме неграмотный крестьянин?
   Я рассмеялся и ответил:
   -- Конечно, неграмотный крестьянин не читал Маркса и незнаком с формулой прибавочной стоимости -- тут вы правы. Но вы упускаете одно: каждый самый неграмотный крестьянин хочет хорошей жизни, и он инстинктивно поддерживает ту партию, ту власть, которая добивается хорошей жизни для него. И если неграмотный крестьянин верит, что эта партия, эта власть искренне стремятся обеспечить ему хорошую жизнь, он будет готов принести необходимые для того жертвы -- на поле брани или на поле экономических трудностей. Мы это ясно видели в период гражданской войны и интервенции. Мы это видели также в годы пятилетки.
   -- Разумеется, народ играет известную роль, -- как-то нехотя признал Уэллс, -- но все-таки Ленин есть Ленин. В 1920 году мне это было не так ясно, как сейчас...
   И затем со все возрастающей экспрессией писатель продолжал:
   -- Когда сейчас, тридцать лет спустя, я окидываю взглядом совершившиеся с тех пор события, когда мысленно я сопоставляю Ленина с другими лидерами в командных позициях, с которыми мне приходилось встречаться, я начинаю лучше понимать его громадное историческое значение... Я не люблю выражения "великий человек" -- это невольно ассоциируется в моем сознании с пресловутой теорией, будто бы история делается "великими людьми", но если уж говорить вообще о величии среди людей, то надо прямо сказать, что Ленин был действительно великим человеком. И встреча с ним в 1920 году была самым замечательным событием моей жизни...
   В начале 1934 года Уэллс мне как-то сказал:
   -- Я хочу совершить поездки в Америку и в Россию... Помогите мне с оформлением визита в Москву.
   -- Охотно помогу, -- ответил я, -- но разрешите спросить, почему такое сопоставление: в Америку и в Россию?
   -- Ответ очень прост, -- откликнулся Уэллс. -- Я, как вы знаете, сторонник всемирного государства с плановым хозяйством, и я внимательно слежу за всем, что происходит на нашей планете: не открываются ли где-либо какие-либо возможности сделать шаг вперед по направлению к такому государству? Если говорить образно, я похож на моряка, который в подзорную трубу обозревает горизонт и ищет просветов в нахмуренном небосводе... Президент Рузвельт и его "новый курс" как будто бы льют воду на мою мельницу.
   Я усмехнулся, но не стал вступать в спор с моим собеседником.
   В марте 1934 года Уэллс действительно посетил США. Он бывал там не раз и раньше, хорошо знал многих американских государственных людей и политиков, не говоря уже о писателях и других деятелях культуры, поэтому ориентировка в том, что происходило тогда в заокеанской республике, была для него сильно облегчена. Уэллс виделся с Рузвельтом и имел с ним большую беседу. Вернулся он в Лондон в чрезвычайно приподнятом настроении. Встретившись со мной вскоре после поездки за океан, Уэллс с горячностью и экспрессией стал доказывать, что старая система в США рушится, что, хотя Рузвельт не называет себя социалистом, фактически, может быть, даже сам не сознавая того, он прокладывает дорогу социализму и что "новый курс", осуществляемый президентом, является зародышем того планового хозяйства -- пока в масштабах США, -- о котором он, Уэллс, мечтал так много лет.
   Я начал возражать. Я говорил, что вполне допускаю крах "старой системы" в США, то есть системы необузданного индивидуализма в экономической области, и замену его "новым курсом", то есть внесением в хозяйственную сферу известных элементов государственного вмешательства, государственного капитализма, но разве это меняет капиталистическую основу американской экономики? Конечно, нет. Рузвельт, несомненно, крупный политический деятель, но он не имеет ничего общего с социалистом не только по существу, но и по имени. Рузвельт -- это чрезвычайно умный и ловкий спаситель капитализма, именно спаситель капитализма, в обстановке огромного мирового кризиса, который действительно потряс всю капиталистическую систему. Где же тут зародыш социализма, всемирного государства, мирового планового хозяйства?
   Уэллс, конечно, не соглашался, мы долго спорили и, разумеется, не убедили друг друга. Под конец Уэллс сказал:
   -- Ну, а теперь исполните свое обещание и облегчите мне поездку в Москву. Но только я обязательно хочу видеть Сталина и иметь с ним разговор.
   Все это было устроено, и в конце июля 1934 года Уэллс опять в сопровождении своего сына-биолога отправился в СССР. Он пробыл у нас десять дней -- в Москве и Ленинграде, -- беседовал со Сталиным, виделся с Горьким, Алексеем Толстым и другими писателями, встречался с Литвиновым, Бубновым, академиком Павловым и рядом других лиц, игравших видную роль в нашей государственной и культурной жизни. В начале августа Уэллс вернулся домой и откровенно поделился со мной своими впечатлениями.
   -- По сравнению с тем, что я видел в 1920 году, -- говорил Уэллс, -- две вещи меня поразили больше всего. Первая -- несомненный материальный прогресс. Помните, несколько лет назад я писал вам в Финляндию, что с напряжением жду результата вашей первой пятилетки?.. Так вот, пятилетка, несомненно, удалась, и это с социалистической точки зрения имеет громадное принципиальное значение. А практически успех пятилетки значительно поднял уровень жизни в России... Везде идет строительство, работают фабрики и железные дороги, хорошо функционируют школы и научные институты... Конечно, есть много неполадок, ошибок, глупостей, но это все болезни роста. Главное, что есть рост, здоровый рост, который, сознаюсь, в 1920 году казался мне невозможным. Все это хорошо... Однако...
   Уэллс на мгновение замолчал, как бы подыскивая необходимые слова, и затем продолжал:
   -- Однако есть и другая вещь, которая меня поразила в Москве: изменение духа людей по сравнению с 1920 годом. Люди стали как будто более земными, практичными, деловыми; я сказал бы, в них появилось что-то американское... Тогда была голая земля, а люди горели на ней ярким пламенем. Сейчас земля застроена, а люди на ней... трудятся, работают, думают о будущем, но не горят... Ярче всего я это почувствовал, когда беседовал со Сталиным.
   -- А именно?
   -- Я не стану рассказывать вам об этой беседе, -- продолжал Уэллс, -- она полностью опубликована и в Москве и в Лондоне... Важно другое: во время беседы я понял, как велика разница между Лениным и Сталиным.
   Я сказал Уэллсу, что меня радует его отношение к нашим трудностям. Действительно, все это болезни роста. Однако я стал возражать против его отрицательного отношения к большой практичности и деловитости советских людей. Народ не может вечно жить на высоких нотах энтузиазма первых лет революции, неизбежна и вполне законна известная нормализация его настроений. Это даже полезно. В дореволюционные годы лучшие русские люди, в особенности русские интеллигенты, сильно болели мечтательностью, неумением делать конкретные дела. Это был недостаток, который сильно задерживал движение России вперед. Суровая школа революции воспитала в русских людях иные навыки и обычаи. Они теперь крепче стоят ногами на земле. Что же тут плохого?
   Уэллс не соглашался со мной и в качестве примера того, как сильно изменился дух советских людей, привел Горького. Он совсем не тот, каким Уэллс знал его раньше, он стал каким-то успокоившимся.
   Я с улыбкой заметил, что в этом нет ничего удивительного. Горький видит, что идеалы, которым он служил с юности, осуществляются, он знает, что Советское государство твердо идет и будет дальше идти по пути реализации этих идеалов, -- почему же ему не чувствовать себя успокоившимся за судьбу того, что для него дороже жизни!
   Мои аргументы до известной степени смягчили Уэллса, но он все-таки никак не мог простить Горькому его равнодушия к вопросу о создании в СССР отделения Пенклуба, к чему очень стремился Уэллс {Основателем Пенклуба был английский писатель Голсуорси. Пенклубы быстро распространились по другим странам. Они объединяли писателей самых разнообразных направлений и часто устраивали собрания и дискуссии. Одним из основных принципов Пенклубов была полная "бесконтрольность" литературы и сугубый индивидуализм писателей. После смерти Голсуорси (1933) Уэллс был выбран председателем всемирной организации Пенклубов и очень хотел создать Пенклуб также в Москве.}.
   В конце разговора Уэллс сказал:
   -- Я посетил Мавзолей Ленина в Москве, он произвел на меня огромное впечатление... Я еще раз встретился с этим замечательным человеком... Выражение лица, поза, костюм -- все было полно простоты и вместе с тем необыкновенного величия... Когда я смотрел на него, спокойного, неподвижного, меня охватило какое-то необычайное волнение, и я невольно подумал: как жаль, что он так рано ушел!
   Еще одна беседа с Уэллсом крепко запала мне в память.
   Она происходила у нас в посольстве в конце 1935 или начале 1936 года. Я пригласил писателя на завтрак. Кроме нас двоих, присутствовал еще видный либеральный журналист Артур Каммингс, с которым у меня тогда были хорошие отношения. Во время застольной беседы я между прочим спросил Уэллса, почему он так пессимистически смотрит на будущее человечества.
   -- Вспомните, -- говорил я, -- в "Машине времени" вы изображаете общество восемьсот третьего тысячелетия нашей эры. И что же оказывается? Оно резко разделено на два класса: элои -- выродившиеся аристократы, маленькие, бездумные, не способные ни к какому труду существа, похожие на красивые фарфоровые куклы, и морлоки -- полулюди-полуживотные, вечно живущие под землей и приводящие в движение весь производственный механизм, необходимый для поддержания существования общества. Между обоими классами -- смертельная вражда, причем морлоки везде, где могут, ловят и уничтожают элоев... Что за чудная перспектива для человечества!.. Или возьмите другой ваш роман -- "Когда спящий проснется", он повествует о временах горадо более близких к нам, о XXII веке. И что же? Оказывается, что этот век является эпохой триумфа капитализма и что капитализм тогда будет носить неизмеримо более свирепые формы, чем в настоящее время... Неужели вы допускаете, что капитализм может продержаться еще двести лет?
   В глазах Уэллса сверкнула смешливая искорка, и он быстро ответил:
   -- Это давно пройденная ступень!
   -- Как вас понять? -- с некоторым недоумением спросил я.
   -- Оба романа, которые вы назвали, -- стал разъяснять Уэллс, -- написаны мною в 90-х годах прошлого века, когда мне было около тридцати лет и я сильно увлекался биологией. Связь между естествознанием и общественными науками мне была неясна. Я поступал тогда очень просто: подмечал в окружающей меня жизни какую-либо черту и, следуя биологическим методам, мысленно развивал ее до логического конца... В обществе XIX века, например, ясно наметилась глубокая пропасть между капиталистами и рабочими, пропасть не только в размере доходов, но и в образе жизни, культуре, психологии, даже внешнем облике. Я взял этот факт за исходную точку, представил себе более отдаленные последствия развития, вытекающие из данного факта, и в результате получились элои и морлоки восемьсот третьего тысячелетия... Вышло очень мрачно, но так подсказывали мне законы биологии... К тому же, не скрою, мне хотелось несколько напугать людей, моих современников, и таким образом заставить подумать, как предупредить подобный ход развития... Однако, повторяю, в настоящее время это для меня пройденный этап.
   -- Значит, сейчас вы смотрите на будущее человека иначе? -- заинтересованно спросил Каммингс.
   -- Да, несколько иначе, -- ответил Уэллс. -- Когда я писал "Машину времени", развитие человечества, которое привело к элоям и морлокам, казалось мне неизбежным. Сейчас я этого не думаю. Такой неизбежности нет, но есть такая опасность. Ее, однако, можно предупредить, если человечество вовремя примет необходимые меры.
   -- Какие именно? -- снова задал вопрос Каммингс.
   -- Я об этом достаточно много писал, -- усмехнулся Уэллс. -- Мое лекарство -- всемирное государство, плановое хозяйство, социализм. Вот почему последние тридцать лет я трачу так много времени и энергии на пропаганду этих идей.
   Каммингс выразил сомнение в возможности всемирного государства и планового социалистического хозяйства. Люди есть люди, говорил он, у них есть прирожденные инстинкты и качества, которые изменить нельзя, -- эгоизм, жестокость, погоня за собственной выгодой, стремление к власти... Все это идет из глубины доисторических времен и является подлинной натурой человека... Как можно при таких условиях думать о всемирном государстве и плановом хозяйстве? Никогда этого не будет, ибо это противоречит самой природе человека!
   Каммингс довольно долго развивал свою концепцию, в особенности подчеркивая тот факт, что люди XX века ничуть не лучше людей X века, а возможно, даже хуже их. Под конец Каммингс обратился ко мне и спросил, каково мое мнение по затронутому вопросу.
   -- Я вижу, -- ответил я, -- что вы смотрите на будущее человечества совершенно безнадежно... Так было -- так будет... И эгоизм, и жестокость, и войны, и эксплуатация человека человеком -- все вечно... Нет-нет! Я с этим не могу согласиться, я оптимист!
   И дальше в немногих словах я изложил марксистское учение об исторических формациях и о прогрессивном движении человечества вперед. Мои гости слушали вежливо, но скептически, особенно Каммингс. Тогда я решил прибегнуть к метафоре, ибо метафоры англичане воспринимают гораздо лучше, чем теоретические рассуждения.
   -- Как я представляю себе историю человечества? -- говорил я. -- На протяжении многих тысячелетий человечество с большими трудностями и страданиями продирается вперед через густой, дремучий лес. На пути человечеству попадались леса разного характера: и хвойные, и лиственные, и смешанные, -- но все они были полны ядовитых змей, диких животных, вредных насекомых, колючих кустарников, болот, оврагов, опасных провалов. Тело человечества покрыто синяками, ссадинами, порезами, кровоточащими ранами. Дух человечества омрачен, надорван, изломан необходимостью жить и бороться за жизнь в обстановке закона джунглей. Но человечество все-таки продирается вперед, ибо к этому его толкает историческая закономерность... Сейчас, в 1935 году, человечество еще не вышло из дремучего леса, но конец его уже близок... Дальше начинается открытая равнина, постепенно подымающаяся кверху. С выходом на равнину большая часть трудностей и страданий исчезнет и закон джунглей перестанет действовать... Однако о приближении конца леса знают пока сравнительно немногие, которых называют коммунистами... Другие, большинство, не подозревают этого или не верят в это... Они смотрят кругом, видят все тот же дремучий лес, все тех же диких зверей и говорят: "Ничего не изменилось, так было -- так будет"... Между тем спасение близко -- конечно, исторически близко, -- а вот вы, например, мистер Каммингс, в него не хотите верить.
   Каммингс взволновался и стал доказывать, что и я и все коммунисты вообще фанатики-утописты. Изменить природу человека немыслимо, можно только отчасти смягчить вредные последствия некоторых ее черт, к чему и стремится либерализм. Что сверх того -- неосуществимая мечта.
   Теперь возражать Каммингсу начал Уэллс. Он решительно отверг невозможность избавления человечества от бед, которыми оно страдало до сих пор, -- нет-нет! -- эти беды победить можно, нужно только создать всемирное государство с плановым хозяйством. Уэллс не верит в те исторические закономерности, на которые возлагают надежды марксисты. Все зависит от свободной воли человека. Сами люди должны потрудиться над избавлением от несчастий, и он, Уэллс, уже много лет призывает людей к этому.
   Я заметил:
   -- Вы напрасно думаете, мистер Уэллс, что марксисты рассчитывают только на исторические закономерности. Марксисты хорошо понимают, что манна сама собой не падает с неба, нужна еще активность со стороны людей. Мы считаем, что такая активность находит свое высшее выражение в создании и деятельности Коммунистической партии. Но исторические закономерности являются той основой, которая делает успешную работу партии возможной.
   -- Я предпочитаю, -- откликнулся Уэллс, -- искать спасения человечества в свободной воле сознательного индивидуума... И я убежден, что человечество моим путем придет к мировой победе социализма скорей, чем вашим.
   Я усмехнулся и ответил:
   -- Будущее покажет, но, вероятно, уже после нас с вами.
   
   Я говорил, что начало Второй мировой войны способствовало восстановлению более регулярных отношений между Уэллсом и мною. Вся международная ситуация сразу резко изменилась: перед человечеством встали новые и важные проблемы, впереди наметились совершенно неожиданные перспективы. В такой обстановке Уэллс решил забыть все имевшиеся в прошлом "недоразумения" и открыть в наших отношениях чистую страницу. Я, конечно, охотно пошел ему навстречу, тем более что и в предшествующие годы инициатива "недоразумений" исходила не от меня. Отмечу некоторые, наиболее интересные моменты этой полосы в наших отношениях.
   5 августа 1940 года Уэллс отправил мне письмо -- пять страниц его бисерного почерка. Этому письму он придавал очень большое значение, ибо в конце его прибавлял: "Я прошу невестку мою переписать письмо на машинке и прилагаю машинописную копию, так как мой почерк имеет свои недостатки". Очевидно, писателю, чрезвычайно хотелось, чтобы я все, до последнего слова, понял в его послании.
   "Мой дорогой Майский... -- начинал Уэллс, -- я революционер без всяких оговорок в социальной области и не менее Вас хотел бы видеть скорейший конец того, что Вы называете капиталистической системой. Но в Западной Европе нам приходится пользоваться словами и методами иными, чем в России (и Китае?). Мы исходим из весьма различных точек зрения, и наши пути не могут быть одинаковы. Они могут быть более или менее параллельными. Это уже кое-что, и над этим я хотел бы поработать. Я полагаю, что нынешняя война неизбежно ведет к революционному завершению..."
   Указав далее, что большим препятствием для преобразования мира является взаимное незнание и непонимание между народами СССР, с одной стороны, и народами Англии и США -- с другой, Уэллс продолжал:
   "Я стремлюсь составить себе более ясное представление (о России. -- И.М). Что например, в настоящее время читает молодая Россия? Не можете ли Вы сообщить мне, какие произведения находят сейчас наиболее широкий сбыт? Только, ради бога, не пичкайте меня какой-либо "пропагандой", -- скажите просто, что читает, над чем смеется ваша молодежь...
   Надеюсь в близком будущем встретиться с Вами и побеседовать о том, что я называл бы "революции-сестры".
   Мы действительно увиделись с Уэллсом вскоре после того и, конечно, имели большой разговор на интересовавшую его тему. Я обещал также Уэллсу получить для него из Москвы сведения о том, что я назвал "духовной пищей молодой России". Я никогда не пытался пичкать Уэллса пропагандой, но в данном случае решил снабдить его сугубо объективным материалом. Я обратился в Народный комиссариат иностранных дел и просил его прислать мне цифры тиражей книг наиболее популярных писателей. В связи с обстановкой военного времени на получение просимых сведений потребовалось около четырех месяцев, но все-таки 9 января 1941 года я мог написать Уэллсу письмо, из которого он увидел, что читает и над чем смеется наша молодежь. Сейчас эти данные имеют лишь историческое значение, и я не стану их приводить. Скажу только, что общий тираж опубликованных в СССР за 1917--1939 годы произведений Горького превышал 39 миллионов экземпляров.
   При ближайшей встрече Уэллс очень благодарил меня за присланную ему таблицу и долго философствовал о том, каким важным средством воспитания людей является художественная литература. Его сильно поражали также цифры тиражей.
   -- Я не могу пожаловаться на равнодушие читателей ко мне, -- говорил Уэллс, -- но все-таки... Мне и во сне не снились такие тиражи, какие имеет мой друг Горький.
   Нападение гитлеровской Германии на Советский Союз произвело на Уэллса потрясающее впечатление. Вскоре после 22 июня он приехал ко мне и стал расспрашивать о положении на Восточном фронте, о внутреннем состоянии страны, о перспективах начавшейся борьбы. Уэллс и раньше был настроен антифашистски, теперь его ненависть к Гитлеру и Муссолини дошла до точки кипения. Я рассказал ему о нашей просьбе к британскому правительству создать возможно скорее Второй фронт в Северной Франции и об отрицательном отношении английских министров к этому. Уэллс был сильно возмущен их поведением и особенно обрушился на Черчилля, который тогда был премьер-министром.
   -- Это реакция его застарелого антикоммунизма! -- воскликнул писатель и тут же дал торжественное обещание сделать все от него зависящее для пропаганды идеи Второго фронта.
   Уэллс исполнил свое обещание. В течение второй половины 1941 года он много и энергично работал словом, пером, влиянием в политических и общественных кругах в пользу данной идеи. А я, в свою очередь, держал его в курсе англо-советских отношений, как они складывались в первые месяцы Отечественной войны против гитлеровской Германии.
   Британское правительство, как известно, долго оставалось глухо к призыву Советского правительства и с помощью различных маневров сумело оттянуть организацию Второго фронта во Франции до июня 1944 года {Черчилль вообще относился отрицательно к идее Второго фронта в Северной Франции и неоднократно старался если не совсем похерить этот план, то хотя бы оттянуть его осуществление на возможно более длительный срок. Рузвельт занимал в данном вопросе несколько более благоприятную для нас позицию, но готов был идти на разные компромиссы с Черчиллем. В результате Второй фронт во Франции возник с большим опозданием, когда у Черчилля и Рузвельта появилось опасение, что без такого шага они придут в Берлин к шапочному разбору.}. Вполне естественно при таких обстоятельствах, что и предложение Уэллса в официальных кругах было встречено с полным равнодушием.
   Но Уэллс не успокоился. 12 декабря 1941 года, сразу же после Пирл-Харбора и вступления США в войну, Уэллс прислал мне еще одно бисерное письмо следующего содержания:
   "Мой дорогой Майский, я хочу обратить внимание Ваше и Москвы на то, что сейчас как раз имеется в высшей степени благоприятная, пожалуй, даже неповторимая возможность одним ударом завоевать мнение широких масс в Америке. Думаю, что знаю США хорошо, поскольку это мыслимо для стороннего наблюдателя. Народ там, вообще говоря, боится войны, но если он уж окажется вовлеченным в войну, то будет драться с таким же единодушием, как русские. Однако в данный момент американцы напутаны и потрясены Японией и, если руководящие люди в Москве решат предоставить все возможности для бомбардировки японских городов именно сейчас, если Россия, несмотря на всю неясность вопроса о Финляндии, Венгрии и т.д. {Тогда СССР находился в состоянии войны с Финляндией и Венгрией, но Англия и США еще не порвали с ними отношений. По этому вопросу между СССР и англо-американскими союзниками происходили переговоры, сопровождавшиеся известными трениями.}, объявит войну Японии сейчас, вы раз и навсегда завоюете Америку на свою сторону. Ни государственный департамент, ни большой бизнес, ни капиталистическая пресса не смогут ничего сделать против такого эффекта. Но через несколько недель нынешняя возможность может испариться. Ради бога, не будьте сейчас слишком уж дипломатичными и т.д. Поверьте моему слову! Год назад я объехал всю Америку, сделал 25 000 миль по воздуху -- и кое-что понимаю в психологии ее населения. Вы знаете меня уже много лет, -- разве когда-либо я вводил Вас в заблуждение? Передадите ли Вы мой сердечный призыв руководителям в Москве? Америка перед вами -- возьмите ее. Сейчас. Всегда ваш Г.Д.Уэллс".
   Письмо Уэллса пришло в мое отсутствие. 7 декабря 1941 года Идеи, занимавший тогда пост министра иностранных дел, выехал для переговоров в СССР по маршруту Лондон--Скапа Флоу (Оркнейские острова) -- Мурманск--Москва. По решению Советского правительства я его сопровождал в этой поездке. Весь путь туда и обратно, а также пребывание в Москве заняли свыше трех недель. Только по возвращении в Лондон я ознакомился с письмом Уэллса и 12 января 1942 года послал ему ответ, из которого процитирую здесь следующие строки:
   "Я хорошо понимаю, что, начав немедленно войну против Японии, мы могли бы "раз и навсегда завоевать Америку", однако я думаю, что сейчас вопрос состоит не столько в том, как мы должны "раз и навсегда завоевать Америку", сколько в том, как Америка должна "раз и навсегда завоевать СССР". С точки зрения практической стратегии нам гораздо выгоднее воздерживаться от войны с Японией до тех пор, пока она соблюдает пакт о нейтралитете, подписанный между нами в прошлом году {Этот пакт был подписан в Москве 13 апреля 1941 года.}. Это, я думаю, соответствует и интересам Англии и США (я имею в виду их интересы дальнего прицела), ибо главной цитаделью сил мировой реакции является гитлеровская Германия, и, если эта цитадель будет взята приступом и разрушена, все остальное уже последует затем своим чередом. Мы прилагаем сейчас огромные усилия к захвату цитадели и имеем основания рассчитывать на достижение поставленной цели. При таких условиях было бы плохой стратегией отвлекать внимание от главной задачи войны".
   Два дня спустя, 14 января, последовал отклик Уэллса: "Мой дорогой Майский, -- да, по зрелом размышлении я согласен (с Вами. -- И.М.). Думается, мое предложение было преждевременно. Американцы еще плохо понимают, что их ждет впереди. Помните ли Вы "русский паровой каток", 1914? Теперь будет "американский паровой каток", который, видимо, значительно расстроится прежде, чем снова настроится. Всегда Ваш Г.Д.Уэллс" {В начале Первой мировой войны на Западе представляли себе ход событий так: англо-французы будут стоять стеной на Западном фронте, а тем временем русская армия, как "паровой каток", пройдет по Германии с востока, примнет германскую армию и откроет англичанам и французам легкий путь в Берлин. Действительность, как известно, сильно разошлась с этими ожиданиями.}.
   Писатель остался верен своей линии и в дальнейшем. Он горел страстной ненавистью к фашистским державам, всемерно поддерживал идею Второго фронта и делал все от него зависящее для улучшения отношений между Англией и СССР.
   Одним из симптомов этих его настроений была вновь ожившая теплота в отношении к Советскому Союзу, к нашему посольству в Лондоне и лично ко мне, как представителю Советской страны в Англии. Вот маленький пример его тогдашних настроений.
   В самом начале января 1942 года Уэллс прислал мне свой новый, только что вышедший роман "Нужна величайшая осторожность". В нем он жестоко атаковал те силы, которые занимались "умиротворением" агрессоров и в конечном счете ввергли Англию в войну. На книге было написано: "Ивану Михайловичу, который знает почти все, что нужно знать, о Финляндии, Токио, Лондоне и будущем всего мира. Г.Д.Уэллс".
   Месяца два спустя я получил от Уэллса длинное письмо, касавшееся весьма важного вопроса. Письмо было датировано 15 июня 1943 года {Так в тексте (сост.).} и написано на машинке. Приведу из него наиболее существенные места.
   "Мой дорогой Майский, -- писал Уэллс, -- посылаю Вам декларацию о "Всеобщих правах человека", которую, надеюсь, Вы рассмотрите и сделаете свои критические замечания. Если Вы найдете удобным, буду очень благодарен за передачу этой декларации какой-либо организации пропагандистского характера, если такая возникнет, с целью привести в гармонию русские идеи с либеральной и творческой мыслью Запада, особенно Америки. Фактически названная декларация почти полностью совпадает с русской конституцией, как она воспроизведена в известной книге Веббов {Речь идет о труде С. и Б.Веббов "Советский коммунизм -- новая цивилизация?" Изд. III, Лондон, 1941.}.
   Я надеюсь на всемирную революцию (это, в сущности, является лишь восстановлением материалистического понимания истории), что, на мой взгляд, вовсе не требует каких-либо глубоких изменений во внешней, видимой структуре человеческой деятельности. Девятьсот девяносто девять человек из тысячи только выиграют от революции, построенной на принципе равенства..."
   Указав далее, что развитие современной техники способствует созданию одинаковых условий жизни и работы в мировом масштабе, Уэллс продолжал:
   "Мировая революция вовсе не означает разрушение каких-либо материальных ценностей. Она означает только переход общего управления делами в руки лучше организованного мирового директората, действующего на основе современных научных принципов. Старый мир, мир, который умирает, пытается наложить лапу своих отживших притязаний на получение прибылей и ставить препятствия прогрессу. Он может причинить еще большие страдания в процессе рождения нового порядка вещей, он может еще искалечить и опустошить жизнь целых поколений, -- против этого мы должны бороться все вместе.
   Важным аспектом мировой проблемы является примирение индивидуальной инициативы, крайне необходимой для продолжения прогресса человечества, со все большим возрастанием коллективистического принципа в организации мировых дел. Наблюдается, к сожалению, такая тенденция: люди, облеченные властью, склонны превращаться в догматиков и самонадеянных правителей. На протяжении долгой борьбы либеральной мысли Запада были созданы Великая хартия вольностей, Декларация прав, Петиции о правах, Декларация независимости, Декларация прав человека и т.д. именно для того, чтобы сохранить индивидуальную свободу -- это важнейшее условие прогресса. В течение минувшей четверти века умы ряда передовых людей занимались той же проблемой и сделали все возможное для того, чтобы освободить ее от специфических политических традиций Атлантического мира. В конце концов они выработали декларацию о "Всеобщих правах человека", которая, по их мнению, может стать основным законом для всего человечества, стоящим выше всех других законов".
   К письму был приложен текст декларации о "Всеобщих правах человека" из одиннадцати пунктов. Они охватывали право на жизнь, заботу о детях, свободу труда, право зарабатывать деньги, право владеть, право свободно передвигаться, право на образование и получение информации, право на свободу мысли, дискуссий и вероисповедания, личную свободу в духе английского "Habeas corpus" {"Habeas corpus" (лат.) -- Закон о неприкосновенности личности, принятый в Англии в 1679 году.}, свободу от насилия. Стоит отметить, что декларация не обязывала человека к труду, но гарантировала ему работу, если он сам того пожелает: предоставляла человеку право зарабатывать деньги, но запрещала покупку, хранение и продажу ради получения прибыли. Пункт 11 гласил:
   "Права человека являются его естественными правами и не могут быть изменены. Правители, раджи, кабинеты, директора не больше чем слуги этих прав... Назначение защитников прав человека должно производиться время от времени в соответствии с народными обычаями -- либо старшинами, либо избранием представителей, либо общими собраниями, либо жребием, либо каким-либо иным способом, соответствующим нравам страны".
   Как видим, универсальность декларации была безгранична. Она должна была быть применима во всем мире, на всех континентах, у всех народов, на всех уровнях культуры...
   В декларации было, конечно, немало спорных пунктов, но я не хотел в тот момент вступать в дискуссию с Уэллсом, ибо дни моего пребывания в Англии были сочтены. Поэтому 30 июня 1943 года я сообщил Уэллсу, что его письмо со всеми приложениями препровождено в Москву на усмотрение Советского правительства.
   А 3 июля я покинул Англию, чтобы в Москве принять участие в обсуждении планов послевоенного переустройства мира. Эта поездка имела для меня лично далеко идущие последствия: я был назначен заместителем наркома иностранных дел и больше уже не вернулся в Лондон на посольскую работу...
   
   Незадолго до моего отъезда в Москву я встретился с Уэллсом на завтраке. Он был очень оживлен, импульсивен, полон бодрости и оптимизма в отношении будущего.
   -- Теперь, после Сталинграда, -- говорил писатель, -- конечный исход войны не может вызывать сомнений. Гитлер будет разгромлен, фашизм вырван с корнем, придет время всерьез думать о создании всемирного государства... Как видите, история оказывается милостивой к моим планам и концепциям.
   Я тоже был настроен очень бодро, считал, что в ходе войны произошел решительный поворот в нашу пользу, но по-прежнему с большим скептицизмом относился к проектам Уэллса о всемирном государстве. Это его раздражало и толкало на легкомысленные утверждения.
   -- Разве я не предсказал, когда начнется вторая мировая война? -- вызывающе воскликнул Уэллс.
   Действительно, во втором томе своей автобиографии, выпущенной в 1934 году, Уэллс писал, что новая мировая война вспыхнет в 1940 году. Это предвосхищение оправдалось почти с абсолютной точностью: писатель ошибся всего лишь на четыре месяца.
   -- Что ж из этого? -- возразил я. -- В некоторых случаях вы отличаетесь изумительным даром предвосхищения, но в других случаях ваше воображение с необычайной легкостью перескакивает через промежуточные стадии развития, и тогда...
   Я сделал жест, который нетрудно было понять.
   -- Вот если бы вы приняли немножко марксизма, -- полушутя сказал я, -- какие чудеса прозорливости вышли бы из-под вашего пера!
   -- Марксизма? -- почти возмущенно воскликнул Уэллс. -- Никогда!
   Вдруг выражение его лица сразу изменилось, и в его живых глазах сверкнула хитринка.
   -- Я готов принять кусочек ленинизма, -- продолжал Уэллс. -- Да, я его уже принял... Но марксизма... Нет-нет!.. Я его не приму ни за что!
   И писатель вызывающе посмотрел на меня, точно ждал, что я стану еще раз доказывать, что нельзя ставить грань между марксизмом и ленинизмом. Однако я не сделал этого, а заговорил о том, что сталинградская победа вызвала среди советских людей огромный энтузиазм и прилив веры в себя, в партию, в Советское государство. Уэллс охотно поддержал эту тему и начал ее развивать. Под конец он заявил:
   -- Как вы знаете, я часто критикую вас, ваши действия, ваше правительство, вашу партию, но одно я могу сказать с полной определенностью: если государство, созданное Лениным, выдержало гитлеровский удар и не развалилось, значит, оно построено на скале. Это еще раз свидетельствует об изумительной гениальности Ленина!
   Я высказал мысль, что послевоенная эпоха принесет нам много настоящих чудес. Конечно, раны, нанесенные Советскому Союзу войной, очень глубоки и болезненны, но зато силы, разбуженные войной, колоссальны. Эти силы быстро залечат раны и затем быстро изменят лицо нашей страны.
   -- Что значит быстро? -- спросил Уэллс.
   -- Не берусь называть точные даты, но думаю, что это будет "исторически быстро"...
   -- Ага!! "Исторически быстро", -- рассмеялся Уэллс, -- это весьма дипломатическая формулировка... Я обычно выражаюсь более определенно.
   И затем как-то забавно, почти по-мальчишески прибавил:
   -- Я рассчитываю прожить до девяноста семи лет... Сейчас мне семьдесят семь... Остается, стало быть, еще двадцать лет... Да-да, я успею дожить до всемирного государства!
   -- Откуда у вас эта сакраментальная цифра "девяносто семь"? -- поинтересовался я.
   Уэллс несколько смутился и затем, как бы извиняясь, ответил:
   -- Можете считать это предрассудком, но я хочу прожить до девяноста семи лет и надеюсь прожить до девяноста семи лет.
   Мне невольно вспомнился И.П.Павлов. В 1935 году он приезжал в Лондон на международный конгресс ученых. Павлову было тогда восемьдесят пять лет, но выглядел он еще крепким, бодрым и энергичным. С большим успехом он выступил на конгрессе и привел в замешательство английских журналистов находчивостью и остротой ответов на пресс-конференции, устроенной для Павлова в посольстве. Как-то в разговоре со мной Иван Павлович сказал:
   -- Хочу прожить до ста лет.
   Увы, год спустя, в восемьдесят шесть лет, Павлова не стало: он умер от последствий воспаления легких.
   Уэллс оказался немногим счастливее: через три года после нашей беседы (это была моя последняя беседа с писателем), 13 августа 1946 года, восьмидесяти лет, он покинул мир, о благе которого так упорно думал на протяжении всей своей жизни.
   Когда сейчас, много лет спустя, я вспоминаю Уэллса и окидываю одним общим взглядом его образ, три черты ярче всего бросаются мне в глаза.
   Прежде всего это был большой и интересный писатель с острой мыслью, горячим воображением и крупным художественным талантом. Он как-то своеобразно сочетал в себе ученого, публициста и беллетриста, что придавало его произведениям необыкновенную оригинальность и увлекательность.
   Далее, это был широкообразованный и передовой общественный деятель, который с ранних лет отдал свои силы на служение счастью человечества, как он его понимал. Не будучи марксистом, Уэллс делал в этой области немало ошибок, но его мотивы и стремления были всегда честны и благородны. В духовном облике писателя было что-то от великих утопистов XIX века. Он являлся как бы их запоздалым потомком. Правда, жить ему пришлось уже в эпоху радио, самолетов и Советского государства, но, подобно своим предшественникам, он искал выхода из капиталистического ада на путях утопизма, одетого в костюм наших дней. Именно поэтому Уэллсу не удалось создать какой-либо крупной школы или движения. Он был и навсегда остался бунтарем-одиночкой в английском понимании этого термина. Однако глубокая заинтересованность Уэллса в проблемах большого общественного значения наложила печать на его творчество и придала многим его произведениям совсем особенное звучание.
   Наконец, это был большой друг нашего народа и нашего государства. Не будучи коммунистом, Уэллс нередко критиковал те или иные наши действия, взгляды, оценки, но в целом и основном он глубоко сочувствовал той великой борьбе за счастье человечества, которую вела и ведет наша страна. Начиная со своей первой поездки в Москву в 1920 году и кончая днями второй мировой войны, Уэллс всегда стремился доступными ему средствами облегчить движение советских людей к социализму. С огромным уважением и восхищением Уэллс относился к Ленину, считая его одним из самых великих людей в мировой истории.
   С чувством глубокого удовлетворения я думаю о том, что на мою долю выпало в течение многих лет поддерживать близкий контакт с этим замечательным человеком.
   

Комментарии

   Печатается по кн.: Майский И.М. Из воспоминаний о Бернарде Шоу и Герберте Уэллсе. М., 1973. С. 3--63.
   Иван Михайлович Майский (1884--1975), дипломат, историк, академик (1946). С 1912 до 1917 г. жил в Великобритании. Советник советского посольства в Англии (1925--1927), посол СССР в Англии (1932--1943).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru