Lib.ru/Классика: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович. Бабий грех

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1917

Бабій грѣхъ.

Мосевна лежала на печкѣ и наблюдала, какъ набираются гости. Въ передней избѣ трещали казачки, точно сорочье гнѣздо, а въ задней галдѣли подвыпившіе казаки. Да, на именины къ атаману сходилась вся Ахкатовская станица, и веселье кипѣло цѣлый день. Не принимала въ немъ участія только одна Мосевна.

Старушка разсердилась еще наканунѣ, когда атаманъ ей сказалъ:

-- Баушка, а ты бы тово... да... Завтра-то гостей у насъ будетъ нетолченая труба, ну, такъ ты бы тово... да...

-- Чего: тово?

-- А ушла бы куда-нибудь въ сусѣди, али къ дьячихѣ. Старо твое мѣсто, только другимъ мѣшать будешь, да и себѣ-то радости немного... Еще, пожалуй, помрешь при гостяхъ грѣшнымъ дѣломъ.

-- Спасибо на добромъ словѣ, внучекъ,-- поблагодарила Мосевна и низко поклонилась безсовѣстному атаману.

-- Ахъ, ты, какая ты непонятная, баушка!-- удивлялся атаманъ.-- Вѣдь о тебѣ же забочусь... Съ пьяныхъ-то глазъ еще кто-нибудь задавитъ тебя.

-- Такъ, такъ, атаманушка. Въ кого только ты такой жалостливый уродился... Забота, а не мужикъ.

Жена атамана Аксинья возилась у печки съ тѣстомъ для завтрашнихъ пироговъ и сдѣлала видъ, что не слышитъ этого семейнаго разговора.

-- Избываете вы меня заживо, внученьки,-- ворчала Мосевна.-- Вотъ помру, такъ никому не буду мѣшать.

-- Раньше смерти, баушка, не помираютъ, а ты еще и насъ переживешь. А что касается избыванья, такъ это ты ужъ даже совсѣмъ напрасно... Вся станица знаетъ, какъ мы тебя соблюдаемъ.

Аксинья сердито двигала тяжелую квашню и не вставила ни одного словечка, а Мосевна догадалась, что атаманъ говоритъ по ея наущенью. Не въ первый разъ приходилось старушкѣ терпѣть отъ молодой снохи, но раньше-то все было такъ -- мало ли чего въ семьѣ не бываетъ, и не каждое лыко въ строку, а тутъ выходило совсѣмъ другое. Никогда еще Мосевна не чувствовала себя настолько чужой въ собственномъ домѣ, какъ именно сейчасъ... Да, она мѣшала, какъ бѣльмо на глазу...

Мосевна затаила нанесенную обиду и не стала спорить. Потомъ думала о нанесенномъ ей оскорбленіи всю ночь, съ этимъ чувствомъ заснула, а проснулась и окончательно разсердилась. Она спала на печкѣ и утромъ не спустилась, Аксинья задала молча, когда старуха уберется изъ избы, а Мосевна продолжала лежать и не подавала признаковъ жизни,

"Ужъ не померла ли?-- подумала Аксинья, мимоходомъ прислушиваясь къ неровному дыханію старушки.-- Отъ нея станется... Все на зло, все на зло дѣлаетъ".

Между старой баушкой и снохой Аксиньей тяжелая бабья рознь шла съ самаго начала, какъ атаманъ женился. Мосевна не взлюбила молодую сноху съ перваго раза, потому что внучекъ-атаманъ женился безъ ея спросу, какъ велось изстари, Аксинья платила старухѣ той же монетой и не могла дождаться, когда наконецъ баушка умретъ Кажется, ужъ пора -- девяносто лѣтъ старушонкѣ, давно въ чужой вѣкъ живетъ. Бабьи споры и перекоры доходили и до атамана, и онъ думалъ то же, что жена.

-- Потерпи, Аксинья... Вѣдь помретъ же старуха когда-нибудь,-- говорилъ онъ, утѣшая жену.

-- Это у другихъ помираютъ, а наша живетъ да живетъ... Живуща.

Сама Мосевна считала себѣ девяносто лѣтъ, хоть дьячокъ Спиридонычъ и увѣрялъ, что ей "близко ста". Въ станицѣ жилъ столѣтній казакъ Акинтій, который говорилъ то же, хотя по старческой безпамятности и сбивался въ счетѣ. На видъ года Мосевны опредѣлить было трудно. Она была такая худенькая и сморщенная,-- вѣрнѣе сказать, вся была точно сложена изъ однѣхъ морщинъ. Волосы отъ древности изъ сѣдыхъ превратились въ желтые, кожа на лицѣ была сухая и сѣрая, какъ древесная кора, беззубый ротъ ввалился, потухшіе глаза слезились,-- однимъ словомъ, полная картина самой безнадежной старости. И все-таки старуха жила, и всѣ говорили, когда кто-нибудь умиралъ въ станицѣ: "Вѣдь вотъ Мосевнѣ надо помереть, а она живетъ да живетъ..." Сама Мосевна думала то же самое, особенно когда ее обижала сноха. Она, лежа на печи, говорила:

-- Вѣдь помираютъ же другіе... А мнѣ Господь и смертыньки не посылаетъ. Охъ, согрѣшила я безъ конца, грѣшница...

Въ душѣ Мосевны жило убѣжденіе, что она не можетъ умереть именно за грѣхи и живетъ въ тягость другимъ. Эта мысль ее убивала. Въ послѣднее время старушка вообще замѣтно измѣнилась и какъ-то вся ушла въ далекое прошлое, когда была еще молодой. Зрѣлый періодъ совсѣмъ выпалъ изъ ея памяти, и она жила главнымъ образомъ воспоминаніями ранней молодости, связанной какими-то таинственными нитями съ настоящимъ. Это настоящее выступало передъ ней не цѣлой картиной, а клочками и обрывками, причемъ терялась всякая разница между важнымъ и пустяками. Какъ для ребенка, міръ началъ существовать для нея постольку, поскольку захватывалъ ея старушечьи интересы. По своему строенію мозгъ Мосевны вѣрнѣе всего сравнить съ кускомъ какой-нибудь вывѣтрившейся горной породы, потерявшей связь отдѣльныхъ частей, но образовавшіяся пустоты все-таки не уничтожили въ немъ внутренней геологической структуры того скелета, который несетъ въ себѣ даже камень.

Затѣмъ, въ послѣдній годъ у Мосевны старческая болтливость начала принимать болѣзненную форму. Она жаждала подѣлиться со всякимъ воспоминаніями далекаго прошлаго, причемъ перепутывала разные случаи и помнила хорошо только то, что относилось къ ней лично. Именно эта старческая болтливость больше всего и безпокоила атамана Прокопія Гаврилыча, потому что вызывала на свѣтъ Божій одинъ эпизодъ, ложившійся темнымъ пятномъ на всю фамилію Раскосыхъ. Онъ боялся бабушкиныхъ разговоровъ до смерти, хотя всячески и старался это скрыть отъ постороннихъ глазъ. Вотъ если бы старуха умерла, онъ вздохнулъ бы свободнѣе,-- съ ней умерло бы все, что давило его камнемъ. Мосевна догадывалась, что безпокоитъ атамана и въ отместку иногда подводила рѣчь къ опасному пункту. Атаманъ вскакивалъ, плевался и начиналъ неистовствовать.

-- Ты у меня смотри!-- грозился атаманъ, теряя всякую мѣру.-- Ужъ тебѣ-то лучше бы молчать... да.

-- А мнѣ что,-- равнодушно отвѣчала старушка.-- Мнѣ-то все равно... Мало ли что бывало съ другими бабами, когда "линія" проходила. Не моя тутъ причина...

Эти разговоры про "линію" для атамана были хуже ножа имъ всякими правдами и неправдами старался отклонить эти воспоминанья о проклятой "линіи" и считалъ всякіе разговоры о ней личнымъ оскорбленіемъ. Съ другой стороны, онъ подозрѣвалъ всѣхъ, что эти всѣ именно хотятъ его оскорбить. Особенно надоѣдалъ ему станичный дьячокъ Спиридонычъ, который отличался самымъ преступнымъ двоедушіемъ.

-- Экое счастье тебѣ, Прокопій Гаврилычъ, валитъ со всѣхъ сторонъ,-- говорилъ льстивый дьячокъ атаману въ глаза.-- Истинно, перстъ Божій указуетъ на тебя...

-- Какой тутъ перстъ,-- скромно защищался атаманъ.-- Просто, отецъ у меня былъ непьюшій, и я тоже принимаю вино только по праздникамъ.

-- Вотъ и вышелъ перстъ... да. Напримѣрно, у меня ожеребилась кобыла -- сама вороная, а жеребенокъ чалый. У другой кобылы жеребеночка волки растерзали... А у тебя всѣ жеребята цѣлы и всѣ въ одну масть, какъ на заказъ. Это какъ по-твоему? И въ Писаніи сказано: преизбыточествуетъ благодать... да. Имущему дастся, а у неимущаго отымется и то, что онъ имѣетъ... Вотъ моего жеребенка и слопали волки, а твой живъ.

Эту лесть въ глаза дьячокъ выкупалъ заочнымъ злословіемъ, которое начиналось такъ:

-- Конечно, атаманъ Прокопій Гавриловичъ взысканъ отъ Господа свыше мѣры, но сіе не напрасно... Ни единый власъ съ главы не падетъ безъ указующаго перста, Старуха-то Мосевна еще жива... хе-хе!.. Раньше-то всѣ они были бѣдные и писались: Голоухіе. Вся семья Голоухая... а какъ Мосевна выворотилась изъ орды да разродилась сыномъ Гаврилой -- пошли Раскосые. По звѣрю и кличка... Тавро-то ордынское и посейчасъ осталось. Ну, Раскосымъ и повалило счастье...

Эта болтовня завистливаго дьячка стороной, конечно, доходила до атамана, но онъ ничего не могъ подѣлать. Доказательство было налицо... Пробовалъ атаманъ задобрить дьячка, но и изъ этого ничего не вышло. Дьячковскій языкъ не смирился, а какъ будто пріобрѣталъ еще большую живость. Положимъ, свои станичники относились къ словамъ дьячка равнодушно, а все-таки нехорошо.

Атаманъ въ послѣднее время какъ-то даже возненавидѣлъ выжившую изъ ума старуху, и его должна была уговаривать жена.

-- Потерпимъ еще, Гаврилычъ... Ужъ какъ быть-то!..

-- Да вѣдь всему роду покоръ, Аксинья!.. Ахъ, какъ нехорошо... Вонъ посмотришь на другихъ-то, такъ всѣ люди какъ люди, а у насъ только и разговору, что про линію.

II.

Событіе, на которое намекалъ дьячокъ, случилось очень давно, лѣтъ семьдесятъ назадъ, когда еще существовала "линія" и казачья станица Ахматовка стояла на самомъ бую. Мосевна теперь часто видѣла эту старую Ахматовку, окруженную землянымъ валомъ, съ сторожевой вышкой и двумя пушками. Сейчасъ за валомъ начиналась степь, а изъ степи то и дѣло набѣгала на "линію" орда. Случалось и бабамъ стрѣлять изъ пушекъ и рѣзаться на валу въ рукопашную. Безпокойное было время, а все-таки хорошо... И казаки были другіе, не то что нынѣшніе лодыри и пьяницы.

Однажды лѣтомъ, когда ахматовскіе казаки были отправлены въ степь для какого-то воинскаго поиска, на Ахматовку неожиданно напали киргизы, все ограбили, остальное пожгли, оставшихся стариковъ и старухъ перебили, а всѣхъ молодыхъ увели въ полонъ. Въ числѣ полонянокъ была уведена и Мосевна, которой тогда только-что исполнилось двадцать лѣтъ. Эта "продерзость киргизишекъ", какъ писалось въ старинныхъ ордерахъ, подняла на ноги всю "линію", и линейные казаки одной стаей кинулись въ степь на угонку. Они догнали орду только черезъ недѣлю, всѣхъ киртзишекъ перебили и воротили уведенный полонъ. Вернулась въ Ахматовку вмѣстѣ съ другими и Мосевна, хотя и съ большимъ изъяномъ: ровно черезъ девять мѣсяцевъ она родила раскосаго сына Гаврилу. Это былъ вылитый киргизенокъ, съ узкими, раскосыми глазами, приплюснутымъ носомъ и съ жесткими черными волосами. Случай вышелъ необыкновенный, и вся станица волновалась. Какъ на грѣхъ, и мужа Мосевны на этотъ разъ не случилось дома. Сильно тужила и плакалась Мосевна, хотя ея никто и не винилъ,-- бабій грѣхъ вышелъ подневольный.

Большихъ слезъ стоилъ раскосый сынъ Мссевпѣ, а еще больше было стыда и страха. Вотъ воротится отецъ и примется изводить раскосаго сына. Сгоряча-то, пожалуй, и совсѣмъ убьетъ, хотя человѣкъ былъ и не злой. Всего надумалась несчастная мать въ ожиданіи отца и впередъ пережила всякіе бабьи страхи. А главное, прикинулась безмѣрная бабья жалость. Были и раньше дѣти, но Мосевна ни одного еще такъ не любила, какъ именно этого раскосаго.

Гаврилѣ было ровно шесть недѣль, когда вернулись изъ похода ахматовскіе казаки. Но обычаю, они ѣхали съ пѣснями. Вся станица высыпала на валъ встрѣчать. Искони велся на "линіи" такой обычай. Иногда казаки уходили на службу года на два, и безъ нихъ было не безъ грѣха. По обычаю, провинившіяся казачки выходили изъ станицы на дорогу и бросались въ ноги мужьямъ. Если мужъ прощалъ жену, то онъ прикрывалъ ее полой своего бешмета и навсегда прикрывалъ бабій грѣхъ. Такую покрытую казачку никто не смѣлъ попрекнуть, потому что дѣло мужнее казнить жену или помиловать. Бывало и такъ, что мужъ не прикрывалъ жену, а билъ ее нагайкой смертнымъ боемъ, тащилъ за лошадью за косы черезъ всю станицу и изводилъ вконецъ. Всего бывало... А тутъ выходилъ совсѣмъ особенный случай. Моеевна вышла на дорогу со своимъ раскосымъ Гаврилой и съ застывшимъ сердцемъ ждала, когда подъѣдутъ казаки. Она уже слышала свистъ нагайки, чувствовала побои, но боялась не за себя, а за ребенка. Вотъ ужъ совсѣмъ близко казаки... вотъ заливается запѣвала Акинтій, гудятъ тулумбасы... Упало бабье сердце, и повалилась Моеевна въ ноги мужнему коню, прикрывая своимъ тѣломъ ребенка. Смутился и мужъ Мосевны и не зналъ, что ему дѣлать, но казаки сбились въ одну кучу и всѣ накрыли полами своихъ бешметовъ бившуюся на землѣ Мосевну. Невольный бабій грѣхъ былъ прикрытъ всей станицей.

Давно это было, и живымъ свидѣтелемъ этой сцены оставался одинъ столѣтній Акинтій, да и тотъ выжилъ изъ ума и все забылъ, но не забыла сама Мосевна, и въ послѣднее время она по ночамъ часто видѣла во снѣ, что будто опять стоитъ на дорогѣ съ раскосымъ Гаврилой и ждетъ мужа. Опять падаетъ отъ страха ея бабье сердце, и опять она бросается къ ногамъ лошади и бьется, какъ подстрѣленная птица. Проснется Мосевна отъ страху и начинаетъ креститься, а самой страшно-страшно: и мужа давно нѣтъ, и раскосый Гаврила убитъ подъ Хивой, и сама она старая-старая, а все-таки страшно. Опять встаетъ передъ ней ея бабій грѣхъ, и Мосевна думаетъ, что изъ-за него она не можетъ помереть. И мужъ простилъ и вся станица, а грѣхъ все-таки остался.

-- Видно, не умолила я Владычицу,-- стонала девяностолѣтяяя старуха, изнывая воскресшей тоской.-- Охъ, грѣшница я...

Мужъ Мосевны хотя и простилъ невольную женину вину, а все-таки затаилъ въ себѣ какую-то смутную злобу къ раскосому сыну. Были потомъ и еще дѣти, а раскосый все-таки какъ бѣльмо на глазу. Терпѣлъ-терпѣлъ казакъ и поѣхалъ въ сосѣднюю станицу, къ старому попу Ефиму, которому и признался во всемъ, какъ на духу.

-- Не могу я видѣть, батька, проклятое киргизское отродье. Съ дуги и мугитъ...

Старый былъ попъ Ефимъ, выслушалъ онъ казацкую заботу, вздохамъ и проговорилъ:

-- Вѣдомо мнѣ, что нѣцыи изъ казаковъ ради тѣлесныя нужды приживаютъ въ степѣ дѣтей съ киргизскими женками, и то великій грѣхъ, поелику сіи младенцы отъ киргизскихъ женокъ остаются некрещеными. Да, то настоящій грѣхъ... А твой раскосый Гаврила крещенъ, и невольный грѣхъ не ставится въ вину. Жена-то вѣдь твоя, значитъ, и младенецъ твой... Ни единый власъ съ главы нашей не спадетъ безъ воли Божіей.

Между прочимъ, попъ Ефимъ слылъ за прозорливца и, провожая мужа Мосевны, сказалъ на прощаньи:

-- Вотъ ты смущаешься, а черезъ сего младенца будетъ твоему дому благополучіе.

Много вынесла Моеевна, пока росъ раскосый Гаврила. Положимъ, станичники ее простили и никто не ставилъ ей въ вину подневольнаго грѣха, а все-таки раскосый Гаврила росъ какъ-то на особицу. Чуть что, ребята и укорятъ раскосаго ордой. Расплачется Гаврила, побѣжитъ къ матери, а той и сказать нечего въ утѣшеніе. Послѣ ордынскаго полона она изъ веселой и здоровой казачки превратилась въ худую и молчаливую бабу, затаившую въ себѣ свое неизносное бабье горе. Изъ всѣхъ дѣтей она больше всего любила именно раскосаго Гаврилу, тайно любила, потому что неловко было доказывать эту любовь передъ другими. И странно, что эта материнская любовь прикрыла раскосаго сына точно крыломъ. Изъ другихъ сыновей Мосевны ничего не вышло -- такая же голь казачья, какъ и другіе ахматовцы. Станица сразу захудала, когда "линія" удвинулась далеко впередъ. Раскосый Гаврила съ раннихъ лѣтъ пошелъ на отличку. Серьезный и смышленный вышелъ казакъ, а главное -- не пилъ ни капли водки. По временамъ горячъ былъ и сердцемъ крутъ, но матери никогда не сказалъ ни одного встрѣчнаго слова. Начальство отличало перваго Раскосаго, и онъ попалъ въ атаманы. Съ этого момента началось благосостояніе всей семьи, которая писалась уже не Голоухой, а Раскосой. Отъ стараго осталась одна кличка, да и ту забывали.

Пока былъ живъ сынъ Гаврила Мосевнѣ жилось хорошо. Онъ любилъ старуху-мать и покоилъ ее. Она думала и умереть у него на рукахъ, но подвернулся хивинскій походъ, и Гаврила былъ убитъ гдѣ-то подъ Ташкентомъ.

Сынъ Гаврилы Прокопій сдѣлался хозяиномъ и, какъ богатый и толковый казакъ, скоро былъ выбранъ атаманомъ на мѣсто покойнаго отца. Но Мосевнѣ у внука пришлось плохо. Дѣло въ томъ, что Прокопій былъ самолюбивъ и считалъ величайшей для себя обидой бабушкинъ полонъ. Онъ не знаю что готовъ былъ отдать, если бы была какая-нибудь возможность смыть наслѣдственное позорное пятно. А тутъ еще сама Мосевна живетъ да живетъ... Получилась тяжелая и скрытая драма, изъ которой не было выхода,

"И мужъ простилъ и сынъ, а внукъ не можетъ забыть,-- съ горечью думала старая бабушка.-- Охъ, грѣшная я, вся грѣшная..."

Позабытое прошлое поднималось съ новой силой и дѣлалось ярче съ каждымъ днемъ. Лежа у себя на печи, Мосевна переживала муку мученическую,-- стоило ей закрытъ глаза, какъ ее опять ташили въ полонъ, и она опять переживала свой позоръ. Пощады не было, какъ она ни молилась объ избавленіи отъ дьявольскаго навожденія. Вспоминалось и раннее дѣтство, и красное дѣвичье житье, и замужество -- въ памяти точно предстали давно забытыя сцены, лица и разные случаи. Старушка была вся въ прошломъ, точно уходила отъ самой себя все дальше и дальше и снова превращалась въ ребенка, но ребенка разлагавшагося и немощнаго старческой немощью.

Происходившія стычки съ внукомъ и невѣсткой только разжигали эти молодыя воспоминанія, и Мосевна подъ ихъ напоромъ даже стонала,-- она были уже не подъ силу этому изношенному, старому тѣлу. Часто Мосевнѣ хотѣлось подѣлиться ими съ домашними, но она боялась внука-атамана и затаивала въ себѣ свои муки. И такъ каждый день и каждую ночь... Злѣйшій врагъ не придумалъ бы болѣе мучительной казни.

Въ ожиданіи атаманскихъ именинъ Мосевна особенно волновалась и почти совсѣмъ не спала... Она сотни разъ передумала все, что могла припомнить, и старыя мысли ходили по одному кругу, возвращаясь къ своему исходному пункту. Не будь киргизскаго полона, давно бы она умерла, какъ умирали другія казачки, а теперь она держалась на поверхности жизни, поддерживаемая старымъ бабьимъ грѣхомъ,

Мосевна слышала, какъ поднялась сноха Аксинья ни свѣтъ ни заря, какъ пришли помогать ей двѣ сосѣдки-казачки, какъ затопили печь, какъ атаманъ ушелъ въ часовню служить заутреню. Своей церкви въ Ахматовкѣ не было, а только старая деревянная часовня. Да и казаки не отличались особеннымъ благочестіемъ. Дьячокъ Спиридонычъ по праздникамъ и въ экстренныхъ случаяхъ служилъ заутреню и читалъ вмѣсто обѣдни часы. Прежде Мосевна время отъ времени ходила съ сосѣднюю станицу, гдѣ была церковь, а теперь не могла и этого сдѣлать. Вотъ и сегодня она съ удовольствіемъ помолилась бы въ церкви, а должна была лежать на печи, какъ связанная. Вернувшійся изъ часовни атаманъ прошелъ нарочно мимо печи и посмотрѣлъ, тутъ ли старуха. Мосевна лежала и ее шевелилась, чувствуя, что атаману непріятно ея присутствіе. А уйти она не могла...

III.

Атаманскій домъ быстро наполнялся гостями. Въ передней избѣ у Аксиньи набились бабы, а въ задней разная казацкая старшина. Простые казаки расположились прямо на дворѣ, гдѣ по-старинному были поставлены столы. По самой срединѣ двора на особыхъ вымосткахъ красовался шестиведерный боченокъ съ водкой,-- такъ требовалъ старый атаманскій порядокъ. Главное угощеніе составляла степная баранина въ разныхъ видахъ, пироги съ соленой рыбой и крутая пшенная каша. Веселье началось именно со двора, гдѣ станичная голь осадила боченокъ съ водкой. Рады были станичники, что дорвались до атаманской видки. Въ задней избѣ именитые гости кобенились и ссылались другъ на друга, когда проходилъ очередной стаканчикъ. Дьячокъ Спиридонычъ съ завистью прислушивался къ закипавшему на дворѣ пьяному галдѣнью и тоже кобенился.

-- Да ты, Спиридонычъ, выпей,-- приставалъ атаманъ.

-- А ужъ не знаю, право... Оно какъ будто и обождать бы малость, Прокопій Гаврилычъ,

-- Да ты не кобенься!..

-- Разѣ стомаха ради и частыхъ недугъ принять единую?

Въ передней избѣ тоже поднимался шумъ, точно закипала вода въ котлѣ. Аксинья потихоньку обносила жеманившихся казачекъ сладкой наливкой. Бабы ломались для прилику и выпивали. Скоро онѣ раскраснѣлись и сдѣлались добрѣе. Даже сердитая дьячиха обнимала хозяйку и повторяла:

-- Ахъ, ты, агаманиха наша... Всего-то у тебя напасено, милая. Забота, а не баба...

Мосевна все это слышала, лежа на печи, и начинала сердиться все больше и больше. Всѣ забыли про нее, точно она померла... Ну, чего стоило той же Аксиньѣ поднести ей рюмочку наливки? И другія казачки тоже хороши... Ни одна не вспомнитъ. Правду говоритъ пословица, что жила бабушка -- не мѣшала, а померла -- только мѣсто опростала. Затѣмъ старушка начала соображать, что ей дѣлать, если про нее вспомнятъ... Если подойдетъ атаманъ, она скажется больной. Если подойдетъ Аксинья, она притворится спящей... А то не слѣзть ли самой и сказать: вотъ вы тутъ веселитесь, а кто добро-то наживалъ? Да... Все Гаврила Раскосый наживалъ, а Прокопій-то Гаврилычъ только охочъ похваляться чужимъ добромъ. Прежде-то Голоухіе голь перекатная были, а Гаврила первый завелъ обычай столы ставить всей станицѣ. Пьютъ, ѣдятъ, веселятся, а того не знаютъ, чье пьютъ и ѣдятъ.

Атаманъ заходилъ въ переднюю избу нѣсколько разъ и даже не взглянулъ на печку. Мосевна окончательно разсердилась. Что же это такое, въ самомъ-то дѣлѣ? Сна отвернулась къ стѣнѣ лицомъ и заплакала. Ей пришла въ голову новая мысль. Вотъ если бъ живъ былъ голубчикъ Егорушка, развѣ ее забыли бы, какъ дохлую курицу?.. Именно Егорушка не позабылъ бы мать... Онъ бы не постыдился. Да... Ахъ, Егорушка, Егорушка! Мосевна лежала и плакала, точно мысль объ Егорушкѣ придавила ее. Ему бы сейчасъ всего-то было на седьмой десятокъ, а велики ли это года. Вонъ запѣвала Акинтій сто лѣтъ живетъ и сейчасъ въ задней избѣ съ другими казаками пируетъ. И Егорушка тоже бы веселился... Домъ-то ему бы достался послѣ Гаврилы, онъ бы и атаманомъ былъ.

-- Свѣтикъ ты мой ясный, Егорушка...-- шептала Мосевна.-- Кабы тебѣ Господъ вѣку далъ...

Именно въ этотъ моментъ ее и разыскалъ дьячокъ. Онъ успѣлъ уже "угобзиться" вдвойнѣ -- хлебнулъ въ задней избѣ съ казаками и прибавилъ еще so дворѣ, гдѣ цѣдили водку прямо изъ боченка. Когда дьячокъ пьянѣлъ, у него являлось самое каверзное настроеніе. Что же, атаманъ, конечно, богатый, а все-таки... Дьячку пришла на память Мосевна.

-- Эге, куда это атаманъ запряталъ старуху?-- думалъ вслухъ дьячокъ.-- Надо будетъ ее разыскать...

Дьячокъ уже нѣсколько разъ заглядывалъ въ переднюю избу, но тамъ сидѣла раскраснѣвшаяся дьячиха, и онъ разумно ретировался. А теперь ему было все равно... Что такое дьячиха? Наплевать -- вотъ вамъ и дьячиха. Ежели бы онъ былъ попъ или дьяконъ и у него умерла жена, ну, тогда шабашъ -- въ другой разъ нельзя жениться. А дьячку можно и вторую жену взять... Хха, вотъ вамъ и дьячиха!.. Дьячокъ подобралъ полы своего подрясника и храбро перешагнулъ порогъ передней избы. Ему было даже смѣшно, что дьячиха, какъ завидѣла его, такъ и отвернулась... Ну и пусть ее злится. Наплевать... А атаману все-таки надо показать, чтобы онъ не задиралъ носа. Конечно, онъ богатый и взысканъ свыше мѣры, а все-таки...

-- Баушка, ты здѣсь?-- спросилъ дьячокъ, залѣзая на печной приступокъ.

-- А ты кто такой будешь?-- отозвалась Мосевна.

-- Я-то? Аль не узнала дьячка Спиридоныча?.. Слѣзай-ка, баушка, съ печи да пойдемъ въ заднюю избу къ гостямъ.

-- А наливки дашь?

-- И наливки и каши...

На Мосевцу нашло раздумье, и она проговорила съ дѣтской нотой въ голосѣ:

-- Атамана я боюсь... И то онъ меня вечоръ въ сусѣди гналъ.

-- Э, пустяки!.. Слѣзай-ка съ печи-то... А на атамана намъ наплевать. Да... Что такое атаманъ? Ежели бы не было Гаврилы, не было бы и атамана, а не было бы атамана -- не справляли бы мы сегодня его именинъ. Такъ я говорю, баушка?

Атаманша въ-время замѣтила коварство дьячка и бросилась на выручку.

-- Оставь ты старуху, Спиридонычъ... Еще будетъ слѣзать съ печи и помретъ.

-- А вотъ и не помру!-- отвѣтила Мосевна.-- Это вы меня изживаете... Да!.. Охъ, согрѣшила я...

-- Слѣзай, баушка!-- подзуживалъ дьячокъ.-- Вотъ держись одной рукой за мою шею... вотъ такъ...

Когда атаманъ на шумъ вошелъ въ избу, все было уже кончено. Дьячокъ уцѣпился въ Мосевну, какъ клещъ.

-- Оставь ты ее,-- взмолился атаманъ.

-- А ты зачѣмъ ее на печь спряталъ? Нѣтъ, братъ, это не порядокъ...

Появленіе Мосевны въ задней избѣ произвело надлежащій эффектъ. Она вошла въ старинномъ, косонишномъ кубовомъ сарафанѣ и въ платкѣ, повязанеомъ на головѣ по-татарски,-- на спину были спущены два конца. Изъ-подъ платка выбивались космы желтыхъ волосъ.

-- Ахъ, баушка, старушка Божія,-- галдѣли пьяные казаки, обступая старушку.-- Ты еще жива, баушка?

-- Охъ, жива, милые... Это меня дьячокъ съ печки выволокъ... поливки пообѣщалъ...

-- А ты садись за столъ, баушка. Вѣдь ты у насъ какъ дерево столѣтнее въ лѣсу... Мы-то мальчишки передъ тобой.

-- И то несмышленыши,-- согласилась моезина, улыбаясь беззубымъ ртомъ.

-- Сади баушку вмѣстѣ съ Акнитіемъ!-- кричалъ кто-то.-- Пусть старички вмѣстѣ посидятъ...

Тутъ произошла траги-комическая сцена. Акинтій, несмотря на свои сто лѣтъ, былъ еще бодрый старикъ и даже не старикъ, потому что у него едва еще начиналась просѣдь. И зубы цѣлы, и русые кудри цѣлы... Мосевна посмотрѣла на него и спросила:

-- А это кто таковъ человѣкъ будетъ?

-- Баушка, да ты Акинтія не узнала?!.. Помнишь, еще первымъ запѣвалой былъ, когда тебя станица покрывала?

Старушка внимательно посмотрѣла на Акинтія и отрицательно покачала головой.

-- Нѣтъ, тотъ былъ молодой, запѣвала-то...

-- Ну, еще бы!.. Тоже, хватилась... Поди, семьдесятъ лѣтъ прошло, такъ и состариться успѣетъ живой человѣкъ.

Акинтій въ свою очередь никакъ не могъ признать Мосевны.

-- Да ты погляди на нее хорошенько, дѣдка -- совѣтовали казаки.-- Помнишь атамана Морозка?

-- Какъ не помнить... Въ поискъ вмѣстяхъ ходили, полонъ отбивали...

-- Ну, и Мосевну изъ полону выслободили тогда съ Морозкомъ... Еще станица вся ее прикрыла.

-- И Морозка помню и все помню, а эту баушку не помню... Не было тогда въ полонѣ старухъ.

-- Ахъ, какой ты непонятный!.! Тогда-то она молодая была...

Акинтій внимательно посмотрѣлъ на Мосевну и отрицательно покачалъ головой. Не было такой...

Станичники все-таки усадили стариковъ рядомъ. Ужъ очень смѣшно выходило... Ни дать ни взять -- малые ребята.

-- А вы поговорите промежду себя,-- подзуживалъ дьячокъ.-- Можетъ, что и припомните.

Мосевна улыбалась вмѣстѣ съ другими, Акинтій тоже. Она смутилась только тогда, когда дьячокъ подалъ рюмку сладкой наливки.

-- Выпей, баушка... Все тогда припомнишь.

Старушка взяла дрожащей рукой рюмку, поднесла ее ко рту и быстро поставила на столъ.

-- Охъ, боюсь я атамана...

-- Баушка, испей!.. Атаманъ-то во дворѣ съ прочими казаками. Вотъ и Акинтій заодно съ тобой выпьетъ...

Старики улыбнулись и выпили. Къ нимъ тянулись корявыя руки, потныя, красныя лица, сѣдые усы и бороды.

-- Ну, старички, вы намъ теперь и про старинку разскажете, какъ въ допрежнія времена на линіи жили... Про воинскіе поиски, про полоны, про неумытую орду...

-- Линію-то я помню...-- говорила Мосевна.-- Значитъ, когда атаманъ Морозко былъ... Тогда на валу двѣ пушки стояли...

-- И я помню,-- перебивалъ ее оживившійся Акнитій.-- Самъ въ орду съ поискомъ хаживалъ... Ну, а бабы, значитъ, дома. Три раза такъ-то было: выворотимся съ поиска, а станица вся выжжена.

IV.

Атаманъ нѣсколько разъ входилъ въ избу и уходилъ. Его тревожила болтовня стариковъ. Но потомъ онъ махнулъ рукой. Э, все равно... Пусть говорятъ, что хотятъ.

А старики были совершенно счастливы, что всѣ относятся къ нимъ съ такимъ вшиваніемъ. Особенно радовалась Мосевна. Она успѣла забыть, на кого хотѣла разсердиться.

-- Да ты откуда взялся-то?-- спрашивала она, толкая Акинтія локтемъ.

-- Я-то? Я-то ахматовскій, а вотъ ты откуда?..

-- Что-нибудь ты врешь... А еще запѣвалой Акнитіемъ сказался.

-- Нѣтъ, это ты врешь...Выжила изъ ума и мелешь. Меня вся станица знаетъ...

-- И меня вся станица знаетъ...

Старики заспорили и кончили ссорой. Мосевна повернулась къ Акинтію спиной и надулась. Это уже выходило совсѣмъ смѣшно, и гости покатывались отъ смѣха.

-- Ну, вы намъ про старину-то разскажите,-- приставалъ дьячокъ.-- Значитъ, когда линія была...

-- Что разсказывать-то,-- старалась припомнить Мосевна.-- Ну, значитъ, наши орду били, а орда насъ била... Вотъ и все.

Слово "линія" подѣйствовало на Акинтія возбуждающимъ образомъ. Онъ встрепенулся, прищурилъ одинъ глазъ и заговорилъ быстро, роняя слова, точно бѣжалъ по дорогѣ со страхомъ что-то потерять.

-- Линія... Постойте, братцы... Значитъ, при атаманѣ Морозѣ дѣло было. Иноходецъ у меня соловый былъ хорошъ... изъ огня вынесетъ... Ну, мы пошли съ поискомъ подъ Иртышъ.

Акинтій вдругъ засмѣялся, прищурилъ одинъ глазъ и раскашлялся.

-- Охъ, и потѣха была, братцы...-- разсказывалъ онъ.-- Значитъ, ночью было дѣло... Мы какъ напали на ихній аулъ... Нѣтъ, постой, не такъ... Сперва-наперво мы коней отогнали... Ночь-то темная... Ну, мы въ аулъ... Собаки-кыргизы кто съ саблей, кто съ ружьемъ... А мы рубимъ... Бабы это ревутъ, ребята ревутъ, скотина реветъ... Ха-ха!.. Разнесли въ крошки... Кибитокъ близко ста аулъ-то былъ... А мы все беремъ, все беремъ... Дѣвокъ-киргизокъ навязали, хоть въ полѣнницу клади... Ну, а старухъ да ребятъ оставили... Пять денъ мы въ аулѣ тутъ хороводились... Охъ, и что только было! Бабы ревутъ, ребята ревутъ, скотина реветъ... Морозъ говоритъ: "Будетъ, казаченьки... Поиграли, потѣшились и съ колокольни долой". Ну, онъ свое, а мы свое... Постой, какъ это было-то?.. Да, на седьмой день орда насъ и накрыла... Тоже ночью дѣло вышло... И что только было!.. Которые, значитъ, казаки съ бабами по кибиткамъ спали -- всѣхъ ихъ перерѣзали. Ну, и мнѣ досталось... Благословилъ меня, по головѣ одинъ кыргызъ саблей... Человѣкъ съ тридцать порубили собаки-кыргызы и все понапрасну... Кабы послушались тогда атамана Мороза,-- всѣ бы цѣлы остались. Меня-то замертво въ станицу привезли...

-- Ты, можетъ, дѣдка, и про Пугача помнишь?

-- Нѣтъ, Пугачъ-то до меня прошелъ... А старики сказывали. Да... Когда, значитъ, онъ Оренбургъ обложилъ, ну... Наша-то станица только еще сложилась, ну... ахъ, ты, грѣхъ какой, вѣдь забылъ, что дальше-то было. Вертится вотъ на языкѣ, а забылъ... Значитъ, тугъ Оренбургъ, тутъ Пугачъ... да... Нѣтъ, шабашъ: не упомню. Старики-то хорошо помнили...

-- Баушка, можетъ, ты про Пугача помнишь?

-- Какъ же, помню... Еще ребятъ все Пугачомъ пугали: "Вотъ ужо васъ, пострѣловъ, Пугачъ заберетъ"... Все помню. Онъ до нашей-то линіи чуть не дошелъ... Близко былъ. А послѣ того его на Москвѣ расказнили...

-- Нѣтъ, баушка, у жъ ты лучше про линію разскажи...

-- Да чего разсказывать-то, несмышленыши? Была линія, ну а наша Ахматовка на самомъ бую стояла... да. При Морозѣ еще... Прежде-то разѣ такіе казаки были?.. Какъ въ поискъ пойдутъ, такъ полонъ и приведутъ... Дѣвки-кыргызки хорошія попадали. Атаманъ-то Морозъ постоянно по двѣ держалъ... Ну, которая ежели бабьимъ дѣломъ поносъ понесетъ -- онъ ее сейчасъ назадъ въ орду, ну, а другія разрожались въ станицѣ... Охъ, всячины было! Которые кыргызы нападали на насъ, тоже не безъ грѣха было...

-- Баушка, да будетъ тебѣ!-- взмолился атаманъ.-- Наплетешь того, чего и въ поминѣ на было...

-- Нѣтъ, говори, баушка!-- орали гости.-- Все говори... Дѣло прошлое, и осудить некому... А ты, атаманъ, сегодня не атаманъ, а именинникъ. Ну, значитъ, наша воля... Разсказывай, баушка...

-- Про полонъ разсказывать?-- какъ-то испуганно спрашивала Мосевна.

-- Разсказывай и про полонъ... Дѣло прошлое. Извѣстное ваше бабье дѣло -- чуть что и вышла вся чужая... Бабій грѣхъ не считается.

Мосевна еще разъ посмотрѣла на атамана и проговорила:

-- Бабій-то грѣхъ у всѣхъ одинъ, а вотъ про Егорушку разскажу... Было это дѣло какъ разъ послѣ Петровокъ... Жарынь стояла... Васъ-то тогда еще и въ заводѣ по было, какъ орда на Ахматовку навалилась... Казаки ушли въ поискъ, а я въ огородѣ рѣпку полола... Хорошая тогда рѣпа уродилась... Я-то полю эту рѣпку, а Егорушка въ бороздѣ играетъ...

Изъ потухшихъ глазъ Мосевны неожиданно посыпались старческія мелкія слезы, точно осенній дождь, но она ихъ не замѣчала, отдавшись своимъ воспоминаніямъ.

-- Ну, я полю это рѣпку, Егорушка около меня въ бороздѣ ползаетъ... по второму году онъ былъ... Ну, полю я и слышу: конскій скокъ но станицѣ. Думаю, наши казачки съ поиска возвратились... Молода была, глупа... А тутъ слышу, взвыла эта самая орда. Я и спряталась съ Егорушкой въ бороздѣ между грядокъ. То-то глупая!.. А тутъ въ нашу избу наскочилъ Уразайка и сейчасъ въ огородъ... Узорилъ, собака, меня... Сейчасъ это ухватилъ меня поперекъ тѣла и поволокъ, а я ухватилась за Егорушку и его за собой волоку... Сосункомъ онъ тогда былъ совсѣмъ несмысленнымъ... Я кричу, Егорушка кричитъ, а собака Уразайка насъ волокетъ... Еще нагайкой меня по спинѣ хлещетъ... Пытался вырвать у меня Егорушку, а я не далась... Зубами его за руку укусила...

Притихли казаки, перевела духъ Мосевна и опять разсказываетъ.

-- Какъ закрою глаза, такъ и вижу Егорушку... Живой стоитъ... Рубашечка на емъ была бѣленькая... волосики кудреватые... Кричитъ Егорушка, а Уразайка волокетъ насъ. Выволокъ насъ на улицу... спуталъ меня волосянымъ арканомъ и на лошадь перекинулъ и къ сѣдлу лѣвую руку мнѣ привязалъ. А я все Егорушку, держу и ничего не вижу... Уцѣпилась, какъ мертвая... Всѣхъ другихъ бабъ молодыхъ да дѣвокъ перевязали кыргызы и такъ же къ сѣдламъ припутали. Ревъ стоить, вой... А кыргызы такъ и хлещутъ нагайками.... Домишки-то пограбили и зажгли станицу съ обоихъ концовъ... Время Лѣтнее, жаркое -- какъ свѣча горитъ Ахматовка, только дымъ идетъ... Скотина въ огонь со страху лѣзетъ... Опять наша орда по своему.

Тутъ уже вступился атаманъ. Баушка дошла до самаго обиднаго пункта... Но казаки загородили ее живой стѣной и не допустили атамана.

-- Оставь, Прокопій Гаврилычъ... Не о себѣ одной разсказываетъ старушка Божія, а про всю линію.

Даже заступился столѣтній Акинтій, очнувшійся отъ своего старческаго дѣтства.

-- Вспомнилъ, вспомнилъ.-- повторялъ онъ радостно.-- Да вѣдь это Мосевна Голоухая... Ей-Богу, она самая. Я съ ейнымъ-то мужемъ тогда вмѣстѣ и въ поискъ ѣздилъ... Еще выворотилась мы изъ поиска, а отъ станицы однѣ головешки...

-- Что призналъ?-- обрадовалась и Мосевна.-- И я тебя какъ будто начинаю признавать...

-- Онъ самый, баушка... Разсказывай, голубушка, про своегo Егорушку-то.

-- Ну, вотъ про него только и доскажу... Про другое-то другіе получше меня знаютъ. Да... Такъ завязалъ меня Уразайка къ тороку, значить, за переметныя сумы... Лѣвая рука къ сѣдлу прикручена, а правой Егорушку держу... Другихъ бабъ другіе киргизы такъ же въ торокахъ волокутъ... Воютъ бабы источнымъ голосомъ, бьются за сѣдлами... Съ третій разъ по-своему взвыла орда и выступила въ степъ. Оглянулась я, а отъ станицы только дымокъ идетъ... Ну, я сижу и молитву про себя творю... "Владычица, Заступница, упаси Егорушку!" О себѣ-то я молюсь, и объ Егорушкѣ... Несмышленышъ онъ былъ еще и все ревѣлъ, а Уразайка его норовитъ нагайкѣ захлеснуть. Ну, я голову ему свою подставляю, а онъ меня все по головѣ, все по головѣ... Всю исполосовалъ. Охъ, грѣхи тяжкіе; охъ, горюшко великое!..

-- А я этого Уразайку копьемъ потомъ скололъ!-- припоминалъ Акинтій.-- Здоровущій былъ киргизъ...

-- Не перешибай. Дай баушкѣ свое досказать...

-- Ну, идетъ орда по степи часъ, идетъ другой,-- продолжала Мосевна думать вслухъ.-- Лѣвая-то рука у меня совсѣмъ занѣмѣла, точно ея нѣтъ. Егорушка изъ силушки выбился и все пить проситъ, а я ужъ чую, какъ меня правая рука слабѣетъ... И сидѣть неловко, и перемѣнить ребеночка на другую руку нельзя... Чую, ужъ пальцы на правой рукѣ начали затекать, точно чужіе, плечо ломитъ... Взмолилась я Заступницѣ, не о себѣ, а о птенчикѣ... Охъ, други мои милые, прогнѣвала я угодниковъ, не умолила Владычицу и приняла лютую казнь... И молилась, и плакала, и клялась... Силушки-моченьки просила у Заступницы... У самой въ головѣ начало мутиться... Охъ великій бабій грѣхъ!.. Чую я. что нѣтъ у меня и правой руки и не слышу я, какъ держу Егорушку,-- точно вся деревянная сдѣлалась... А Егорушка самъ за меня ручонками цѣпляется... А велика ли ребячья сила? Да, плачетъ, левится ручонками... Закрыла я глаза и начала проситъ себѣ смерти... Лучше бы убили меня тамъ, въ бороздѣ... охъ, горюшко!.. А тутъ рѣчонку степную стала орда переѣзжать... Берега-то топкіе, лошадь у Уразайки завязла, потомъ какъ дернетъ -- и выкатился мой Егорушка, точно свѣтъ изъ глазъ... Только его и видѣла... Бѣлое что-то мелькнуло въ камышѣ... Охъ, пришла бабья смертынька!.. Учала я зубами грызть Уразайку, а онъ меня учалъ, нагайкой по головѣ бить... Изъ ума меня вышибъ, и опамятовалась я тольки на стойбищѣ, когда орда привалъ ночной сдѣлала.

-- Будетъ!-- крикнулъ атаманъ.-- А то всѣхъ выгоню...

Казаки молчали. Великъ и подневольный бабій грѣхъ...

1895.

Оставить комментарий Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович (yes@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 09/12/2016. 41k. Статистика. Рассказ: Проза Святочные рассказы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Бабий грех

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ТОМЪ ДВѢНАДЦАТЫЙ

Бабій грѣхъ.

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Бабий грех