Lib.ru/Классика: Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович. Он

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

ТОМЪ ТРЕТІЙ

ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915

http://az.lib.ru

ОНЪ.

Разъ... разъ... разъ... Стѣнные часы, висѣвшіе въ коридорѣ, пробили шесть часовъ. Благодаря особому приспособленію въ механизмѣ, они били такъ осторожно и тихо, точно боялись кого-то разбудить или поторопить. Да, здѣсь время имѣло свое страшное значеніе, какъ будто какая-то невидимая рука отмѣривала его по каплямъ, какъ самую драгоцѣнную эссенцію. Тамъ, за этой стѣной, на которой висѣли часы, жизнь катилась широкой волной, тамъ летѣли дни, недѣли, мѣсяцы и годы, не вызывая мысли о томъ, что каждый день -- день итога, день посѣщенія, день послѣдняго отвѣта, и что съ каждымъ закатывавшимся солнцемъ отрывался лучшій листъ изъ книги жизни. Тикъ-такъ... тикъ-такъ... тикъ-такъ!.. Здѣсь каждый ударъ маятника точно подталкивалъ кого-нибудь къ страшной пропасти уничтоженія, и стѣнные часы были неумолимы, какъ верховный судья, обязанностью котораго было подписывать смертные приговоры. Тикъ-такъ... Тикъ-такъ...

Коридоръ былъ высокій и свѣтлый, изъ него направо и налѣво вели двери въ отдѣльныя комнаты, помѣченныя номеромъ. Когда часы пробили шесть, дверь напротивъ неслышно отворилась, и на порогѣ показалась средняго роста сѣдая старушка въ бѣломъ чепцѣ и съ серебрянымъ крестомъ на груди. Она, прищурившись, посмотрѣла на часы, точно не довѣряла своимъ ушамъ, и неслышной походкой отправилась въ другой конецъ коридора, гдѣ была выходная лѣстница. Она шла очень бодро, придерживая лѣвой рукой широкій уголъ чепца. Поровнявшись съ дверью No 3, она остановилась и долго прислушивалась. Сморщенное лицо старушки получило какое-то особенно хорошее выраженіе, именно въ этотъ моментъ въ немъ, какъ на живомъ экранѣ, проступало такое женски-хорошее, любовно-заботливое настроеніе. Оно дѣлалась красивымъ, несмотря на морщины и поблекшій цвѣтъ кожи, точно освѣщалось какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ, какъ освѣщаются темныя глубины земныхъ нѣдръ фонаремъ рабочаго-шахтера.

-- Ничего... Слава Богу!-- прошептали поблекшія губы, и старушка торопливо отправилась къ лѣстницѣ.-- Если бы еще два такихъ хорошихъ дня... Только два дня...

Въ этотъ часъ во всѣхъ номерахъ было тихо, и только изъ одного доносилась рыдающая нота слабаго дѣтскаго голоса. Старушка нахмурила брови, сдѣлала нервное движеніе плечомъ и быстро начала спускаться по широкой лѣстницѣ, На первой площадкѣ она остановилась и черезъ перила посмотрѣла внизъ, гдѣ у двери на дубовомъ стулѣ дремалъ сѣдой швейцаръ, отставной николаевскій кирасиръ. Старикъ услышалъ шаги и отвѣтилъ на нѣмой вопросъ:

-- Еще не приходилъ онъ-то, сестра.

Тряхнувъ остриженной подъ гребенку головой, онъ прибавилъ увѣреннымъ тономъ:

-- Придетъ... Не сумлѣвайтесь, сестра.

Старушка отправилась назадъ съ недовольнымъ видомъ. Ей хотѣлось, чтобы онъ сегодня пришелъ...

Она опять остановилась у дверей 3 номера и опять прислушалась -- тамъ все было тихо. Въ этотъ моментъ въ коридорѣ послышались осторожные, но тяжелые шаги. Наконецъ-то! Къ старушкѣ подошелъ мужчина среднихъ лѣтъ съ красивой курчавой головой. Онъ молча пожалъ ей руку и спросилъ одними глазами, такими умными, ласковыми глазами.

-- Мы ведемъ себя отлично...-- шопотомъ отвѣтила сестра.

Они пошли въ дежурную, которая была противъ коридорныхъ часовъ. Это была свѣтлая и большая комната, обставленная съ какимъ-то казеннымъ комфортомъ. О, какъ онъ зналъ эту комнату до послѣдней мелочи! Вотъ круглый большой столъ посрединѣ, обтянутый клеенкой, вотъ широкій клеенчатый диванъ, два такихъ же кресла, въ углу дубовый шкапъ, въ другомъ этажерка -- да, все это было такое знакомое, почти родное. Долгіе-долгіе часы онъ сидѣлъ здѣсь и, какъ больной, выучивалъ каждую мелочь: форму мебели, окраску стѣнъ, отдувшійся въ одномъ мѣстѣ паркетъ, стоявшія въ шкапу банки и склянки, даже пятна и царапины на клеенкахъ. Эти нѣмые свидѣтели говорили о томительномъ ожиданіи, о внутренней мукѣ, о боявшейся самой себя надеждѣ. Къ чему онъ не могъ привыкнуть, такъ это къ тому воздуху, который утвердился здѣсь, несмотря на всѣ ухищренія вентиляціи и дезинфекціи,-- воздухъ былъ совершенно особенный, сухой и тяжелый, пропитанный какимъ-то больнично-наркотическимъ запахомъ. Этотъ запахъ преслѣдовалъ его потомъ всю остальную часть дня, точно онъ уносилъ его въ складкахъ своего платья и самъ пропитывался имъ. Иногда вечеромъ онъ даже вздрагивалъ отъ ощущенія именно этого запаха, потому что вмѣстѣ съ нимъ, какъ молнія, проносился цѣлый рядъ мучительныхъ картинъ.

-- Мы ведемъ себя отлично, Петръ Степанычъ,-- повторила сестра, усаживаясь въ кресло.

Онъ зналъ, что она сядетъ именно въ это кресло, сядетъ немножко бочкомъ, оправитъ темное платье и приметъ позу человѣка, приготовившагося васъ слушать.

-- Сестра Антонина, вѣдь это было послѣднее средство, на которое разсчитывалъ Ѳедоръ Ѳедорычъ?

-- О, да... Вы знаете, какъ онъ внимателенъ ко всѣмъ больнымъ, а къ нашей бѣдняжкѣ въ особенности.

-- Можетъ-быть, потому, что это особенно рельефный случай? Впрочемъ, это такъ... Я очень-очень благодаренъ.

Когда онъ говорилъ, его лицо оживлялось такой красивой энергіей. Сестра Антонина любила самый голосъ, мягкій и вмѣстѣ сильный, и часто удивлялась про себя, что онъ умѣлъ говорить самыя обыкновенныя и простыя вещи съ какой-то особенной убѣдительностью. Хотѣлось его слушать, слушать и смотрѣть на это типичное мужское лицо. Недаромъ женщины сходили съ ума отъ этихъ глазъ и отъ этой увѣренно-вызывающей улыбки... О, много было этихъ женщинъ, которыя ласкали вотъ эту курчавую голову, цѣловали эти умные глаза и потомъ горько оплакивали свои ошибки. Петръ Степанычъ былъ немножко избалованъ и не могъ разстаться съ нѣкоторыми деспотическими привычками по отношенію къ женщинамъ, даже несмотря на свои роковыя сорокъ лѣтъ. Сестра Антонина слыхала даже въ своемъ уединеніи о подвигахъ Петра Степаныча и не обвиняла бѣдняжекъ-женщинъ. Кого же имъ было и любитъ, какъ не этого баловня? Вѣдь его всѣ знали и всѣ любили -- цѣлая Россія. Каждая мысль, которая зарождалась въ этой головѣ, каждое душевное настроеніе расходилось широкими лучами, всѣхъ захватывало и отражалось выдающейся популярностью. Вотъ и сейчасъ -- какъ Петръ Степанычъ умѣлъ даже просто молчать... Сестра Антонина наблюдала на этомъ удивительномъ лицѣ проступавшую боязнь повѣрить ея словамъ,-- бѣдняжка слишкомъ намучился и боится собственнаго чувства. Да, онъ сидитъ съ ней, тотъ онъ, общества котораго искали, добивались самыя красивыя женщины; онъ сидитъ съ ней, простой сестрой, и смотритъ на нее такимъ глубокимъ и покорнымъ взглядомъ. Потомъ онъ заговоритъ и возьметъ ее за руку -- это была его дурная привычка, погубившая не одно женское имя.

-- А у насъ поступилъ интересный случай въ пятый номеръ...-- заговорила сестра, чтобы отклонить наболѣвшую мысль отъ мертвой точки.-- Представьте себѣ, Петръ Степанычъ, мальчикъ всего семи лѣтъ, а у него водянка колѣннаго сустава, усложненная...

-- Ахъ, ради Бога, не разсказывайте!.. Это ужасно... Я впередъ знаю, что вашъ интересный случай безнадеженъ. Поймите, сколько ироніи у васъ въ самой терминологіи: интересный... Сколько у васъ такихъ интересныхъ случаевъ?

-- Да около полутораста человѣкъ.

-- О, бѣдныя, бѣдныя дѣточки!-- какъ-то застоналъ Петръ Степанычъ, хватаясь за голову.-- Вы меня мучите, сестра...

-- Ну, не буду... Я это такъ, по привычкѣ.

-- По привычкѣ?-- повторилъ онъ съ горькой улыбкой.-- Развѣ можетъ быть привычка ко злу, къ несправедливости, къ тѣмъ ужасамъ, которыми пропитаны вотъ эти стѣны?..

Онъ говорилъ и въ то же время прислушивался, прислушивался по усвоенной за послѣдніе мѣсяцы привычкѣ. Сестра замолчала, машинально разсматривая его костюмъ. Онъ приходилъ каждый день въ другомъ костюмѣ, но ей казалось, что онъ былъ всегда въ одномъ -- такъ все было пригнано подъ особый стиль. Вѣдь онъ не думалъ о своихъ костюмахъ и одѣвался даже небрежно, съ нѣкоторой мѣшковатостью, какъ одѣваются старые московскіе бары, а между тѣмъ уже по костюму можно было сказать, что это не простой человѣкъ. Вотъ и сегодня: простая синяя визитка, какой-то модный пестрый жилетъ, пестрый галстукъ придавали ему кокетливо-молодой видъ и на другомъ показались бы смѣшными, а къ нему все шло. Сестра прибирала въ умѣ новую тему для разговора, какъ часы въ коридорѣ пробили семь.

-- Еще полчаса...-- проговорила сестра, подчеркивая свои слова выразительнымъ взглядомъ.-- Только полчаса...

По его лицу промелькнула легкая тѣнь, и онъ съ тоской посмотрѣлъ въ окно, позолоченное лучами закатывавшагося солнца. Только полчаса... Боже мой, всего полчаса! Если эти роковые полчаса пройдутъ, тогда все спасено. Время, лети... Что такое полчаса: земля должна въ это время повернуться на своей оси на разстояніе одной сорокъ восьмой своего экватора -- вотъ что такое полчаса. Только полчаса... И больше не повторится припадокъ, и она будетъ спасена. Что такое полчаса? Это одна изъ категорій нашего мышленія, условная мѣра, представленіе, нашего бѣднаго мозга, вещь несуществующая въ природѣ, потому что природа не знаетъ цифръ...

Онъ машинально вынималъ простенькіе черные часы и машинально ихъ пряталъ, а потомъ опять вынималъ, сжимая въ рукѣ, точно хотѣлъ выдавить изъ нихъ эти проклятые полчаса. А тамъ въ дѣтскомъ организмѣ незримо работала страшная разрушающая сила... медленно и безповоротно, какъ самый тонкій ядъ, дѣлая изъ жизни большую безсмыслицу. И нѣтъ другой силы, которая могла бы бороться съ этимъ разрушеніемъ. Человѣческій умъ, какъ нищій, гордится своимъ кошелемъ съ милостыней жалкаго знанія, а тутъ цѣлая система взаимодѣйствующихъ причинъ и слѣдствій, проявленіе которыхъ мы можемъ видѣть только въ обидно-грубой формѣ. Да... Но есть святая наука, есть вѣра въ знаніе, и, можетъ-быть, пройдетъ какихъ-нибудь десять лѣтъ, какъ она найдетъ это средство. А къ чему это средство, когда маленькой жизни уже не будетъ?.. Къ чему свѣтъ этого блуждающаго огонька, когда не будетъ глаза, который могъ бы его видѣть?..

Пять минутъ... Только пять минутъ прошло! А впереди еще цѣлыхъ двадцать пять... Проклятое время точно остановилось. Знаете, что? Время самая ужасная несправедливость, несправедливость стихійная, которая давитъ и уничтожаетъ насъ, все уничтожаетъ и ничего не даетъ. Цѣлыхъ двадцать пять минутъ... Нѣтъ, извините, только двадцать четыре минуты, даже двадцать три минуты съ половиной. Онъ теперь слѣдилъ уже за движеніемъ секундной стрѣлки, точно она вращалась въ его сердцѣ, а ухо ловило эти роковыя тикъ-такъ! тикъ-такъ!.. Въ обыкновенное время онъ не могъ бы разслышать этого тиканья да вдвое меньшемъ разстояніи, а теперь часовой маятникъ ходилъ у него въ ухѣ... А тамъ, дома, его ждетъ срочная работа -- вѣдь онъ всю жизнь шелъ по скаковому кругу и приходилъ къ призовому столбу первымъ. Да, работа, та работа, которая дала ему имя, извѣстность, почетъ... А съ какой радостью онъ отдалъ бы все это вотъ за эти роковыя двадцать три минуты съ половиной! Вѣдь ему завидуютъ... Несчастные, посмотрите, какой онъ жалкій и ничтожный сейчасъ и какъ онъ проклинаетъ сейчасъ собственную славу!.. Уже предъявленъ первый вексель, выданный подъ нее.

-- Еще двадцать минутъ...-- проговорила старушка, глядя на свои серебряные часы.

Три минуты выиграно... Его часы отстали на цѣлыхъ три минуты, а счетъ идетъ по часамъ сестры. Вѣдь припадки повторялись именно по ея часамъ изъ минуты въ минуту... Всего только двадцать минутъ!.. Онъ чувствовалъ, что у него во рту сухо, что руки похолодѣли, что въ глазахъ то особенное ощущеніе, будто воздухъ сдѣлался влажнымъ, что сердце начинаетъ биться съ какимъ-то терпкимъ чувствомъ, точно оно задѣваетъ за что-то, что въ колѣняхъ пробѣгаетъ холодной струйкой нервная дрожь...

Семнадцать минутъ... Тикъ-такъ! тикъ-такъ!..

У него на лбу выступилъ холодный потъ. Онъ хотѣлъ подняться, чтобы собственнымъ движеніемъ ускорить ходъ этихъ минутъ, но въ этотъ моментъ въ коридорѣ послышались быстрые шаги. Сестра вздрогнула. Ее точно кто ударилъ... Въ дежурную быстро вошла сидѣлка и молча посмотрѣла на сестру испуганными, округлившимися глазами. Онъ поблѣднѣлъ, пошатнулся и схватился за столъ, чтобы не упасть.

-- Началось...

Стѣнные часы въ коридорѣ медленно и торжественно отмѣривали секунды, отрѣзывая всепожирающее время микроскопическими кусочками.

Тикъ-такъ! тикъ-такъ!..

II.

Первое, что бросилось въ глаза Петру Степанычу, когда они вошли въ третій номеръ, это судорожныя метанія одѣяла, подъ которымъ лежала больная дѣвочка. Такого сильнаго припадка еще не бывало. Бѣдняжку подбрасывало на полъ-аршина съ убійственной правильностью. Растерявшаяся сидѣлка напрасно старалась удержать это прыгавшее одѣяло.

-- Таня... Таня... Таня...-- шепталъ Петръ Степанычъ, напрасно стараясь сохранить спокойный видъ.

Въ отвѣть ему улыбнулось такое блѣдное, почти прозрачпое дѣтское личико. Она его узнала, и только по выраженію этихъ дѣтскихъ глазъ онъ чувствовалъ, какъ тяжело бѣдняжкѣ. Да, очень тяжело, а она такъ стоически переносила эти ужасные припадки.

-- Папа, скоро... все... пройдетъ...-- шептали побѣлѣвшія дѣтскія губы.-- Да... скоро... я опять засну...

Сестра Антонина растерянно суетилась около больной, помогая сидѣлкѣ удержать судорожныя движенія дѣтскаго тѣльца. Больной было двѣнадцать лѣтъ, но это дѣтское личико казалось старше. И какое красивое личико, такое интеллигентное, обрамленное живой волной русыхъ кудрей! Большіе глаза смотрѣли съ отцовской ласковостью.

-- Что же это такое?-- какъ-то крикнулъ Петръ Степанычъ, не обращаясь ни къ кому въ частности.-- Таня... Таня... Таня...

Объ въ ужасѣ закрылъ лицо руками и не сопротивлялся, когда чья-то рука взяла его за рукавъ и усадила на какую-то табуретку. Боже мой, за что?.. Чѣмъ виновата вотъ эта несчастная дѣвочка?.. А страшная сила продолжала свое дѣло... Онъ слышалъ, какъ стучала кровать, и ему казалось, что колышется вся комната, и что самъ онъ повторяетъ общее движеніе.

-- А это нишево...-- проговорилъ знакомый голосъ главнаго врача дѣтской клиники, Ѳедора Ѳедоровича.-- Зовсѣмъ нишево... Маленькаго непріятность.

Это былъ послѣдній обманъ отъ "дорогого хлѣба науки", и Петръ Степанычъ крѣпко стиснулъ зубы. Къ чему еще этотъ обманъ, когда все кончено и смерть уже виситъ въ воздухѣ? Вотъ она здѣсь, совсѣмъ близко... Петръ Степанычъ возненавидѣлъ Ѳедора Ѳедоровича, который со своею ученостью ничего не стоилъ. Какая возмутительная увѣренность...

-- Нишево.. Мы еще немношко допрыгнемъ, а потомъ будитъ заснуть... да?..

-- Я васъ... не люблю...-- шептала больная, стараясь отвернуть свое личико къ стѣнѣ.

-- О, благодаримъ къ вамъ, Fräulein... Нишево...

Петръ Степанычъ удержался, чтобы не высказать чѣмъ-нибудь душившаго его негодованія. Да и надутый нѣмецъ все равно ничего не пойметъ... Когда онъ открылъ глаза, то увидѣлъ только бѣлую деревянную ширмочку, которая отдѣляла его отъ совершавшейся трагедіи. Изъ-за этой ширмочки выдавалась только широкая нѣмецкая спина Ѳедора Ѳедоровича,-- онъ наклонился надъ больной. Эта ширмочка, заслонявшая отъ больной яркій дневной свѣтъ, каждый разъ почему-то возбуждала въ Петрѣ Степанычѣ страшное непріязненное чувство, какъ механическое препятствіе, которое хочется устранить не руками, а всѣмъ тѣломъ. Вѣдь смѣшно ненавидѣть неодушевленный предметъ, а между тѣмъ Петръ Степанычъ уже нѣсколько разъ просилъ сестру убрать эту ширмочку, точно она служила какой-то роковой гранью, отдѣлившей навсегда все хорошее, то хорошее, что оставалось тамъ, вотъ за этимъ окномъ. Въ нѣкоторыхъ положеніяхъ нѣтъ мелочей... Такъ было и сейчасъ.

-- О, зовсѣмъ нишево... Маленькій терпѣніе, маленькій усиліе, маленькій сили воли...-- бормоталъ Ѳедоръ Ѳедорычъ, что-то быстро и рѣшительно дѣлая своими руками.

-- А гдѣ папа?-- спросилъ слабый дѣтскій голосъ.-- Папа... иди сюда -- ближе... держи меня за руку...

Ѳедоръ Ѳедорычъ уступилъ мѣсто, поморщился и сердито посмотрѣлъ на сестру. Для чего эти нѣжности?.. Нужно исполнять свой долгъ и не нужно напрасно тревожить больную. У всякаго свой долгъ, даже у человѣка, котораго ведутъ на казнь.

Петръ Степанычъ съ трудомъ подошелъ къ кровати и почувствовалъ какой-то ужасъ, когда въ его сильной мужской рукѣ запрыгала эта слабая дѣтская ручка. Какъ ужасно бьется это беззащитное дѣтское тѣльце, точно его подбрасываетъ неумолимо-злая сила. И самое страшное -- полная беззащитность такого маленькаго существа. Вѣдь большой человѣкъ не возбуждаетъ такого щемящаго сожалѣнія.

-- Таня... Таня...

Онъ опустился на колѣни и зарыдалъ, покрывая поцѣлуями прыгавшую восковую ручку. Господи, за что? Это наконецъ несправедливо... Да, несправедливо. Ѳедоръ Ѳедорычъ отвернулся къ окну, заложивъ руки за спину. О, эти русскіе люди, они совсѣмъ не понимаютъ, что такое долгъ!.. Въ комнатѣ слышался мѣрный стукъ кровати да судорожныя рыданія Петра Степаныча. Сидѣлка попрежнему ловила свалившееся одѣяло и смотрѣла на Ѳедора Ѳедорыча какими-то оторопѣлыми глазами.

Разъ... разъ... разъ. Часы въ коридорѣ пробили восемь.

-- Папа, вотъ и конецъ... Я сейчасъ засну,-- прошептала Таня, съ трудомъ перекатывая свою головку на подушкѣ.

Пароксизмъ быстро проходилъ. Движенія сдѣлались медленнѣе. Таня закрыла глаза и крѣпко ухватилась за руку отца, точно боялась, что улетитъ -- Папа, ты не ходи... Слышишь?

-- Слышу, дѣточка... Я буду здѣсь, моя радость.

Дѣвочка взглянула на него, улыбнулась и точно распустилась. Ѳедоръ Ѳедорычъ подошелъ къ кровати, взялъ руку Тани, поднялъ ее -- рука точно застыла. Дальше онъ поднялъ головку, и головка сохранила свою позу.

-- Контрактура...-- замѣтилъ Ѳедоръ Ѳедорычъ громко, точно утѣшая самого себя.-- Она заснула.

Петръ Степанычъ посмотрѣлъ на него злыми глазами и поднялся. Несчастный нѣмецъ радовался, что дѣвочка умирала по всѣмъ правиламъ науки... Затѣмъ они вмѣстѣ вышли въ коридоръ и вмѣстѣ прошли въ дежурную, не говоря ни слова. Ѳедоръ Ѳедорычъ медленно досталъ портсигаръ и закурилъ толстую папиросу. Эта медленность и эта папироса окончательно возмутили Петра Степаныча.

-- Скажите, пожалуйста, докторъ...-- заговорилъ онъ, задыхаясь отъ волненія.-- Все кончено? Ради Бога, скажите правду...

-- Я не Богъ, Петръ Степанычъ... Я пустилъ въ оборотъ самый послѣдній средство науки!..

-- Ахъ, не нужно науки!.. Ничего не нужно... Я все понимаю. Ахъ, Боже мой, Боже мой!..

Схватившись за голову, Петрѣ Степанычъ забѣгалъ но комнатѣ. Докторъ его наблюдалъ, прищуривъ свои узкіе темные глазки. Его толстое, гладко выбритое лицо ничего не выражало, и Петръ Степанычъ ненавидѣлъ его сейчасъ за это окоченѣвшее душевное равновѣсіе, ненавидѣлъ до того, что старался не смотрѣть на него.

-- Докторъ, неужели же нѣтъ больше никакого средства?.. Вѣдь медицина существуетъ тысячи лѣтъ... вѣдь для нея работали геніальные люди... Наконецъ, опытнымъ путемъ добыты милліоны фактовъ... и вдругъ ничего!..

Ѳедоръ Ѳедорычъ съ сожалѣніемъ приподнялъ брови и молча развелъ руками.

-- Докторъ, я знаю, что вы семейный человѣкъ... Вы любите своихъ дѣтей... Спасите мою дѣвочку!..

Это была логика безумства. Квадратное лицо Ѳедора Ѳедорыча сдѣлало усиліе измѣнить долгу, но изъ этого ничего не вышло. Да, онъ любитъ своихъ дѣтей и знаетъ, что такое отчаяніе. Вотъ здѣсь, въ этой дежурной, къ нему тянулись съ мольбой дрожавшія руки, здѣсь рыдали неутѣшныя матери, здѣсь не одна женщина падала передъ нимъ на колѣни, умоляя спасти ея ребенка, и Ѳедоръ Ѳедорычъ измѣнялъ своему долгу, т.-е. начиналъ жалѣть здоровыхъ родителей, тогда какъ его время принадлежало всецѣло больнымъ дѣтямъ. Такъ было и сейчасъ.

-- Докторъ, поймите, вѣдь она у меня одна... Если Таня умретъ, у меня ничего не останется!..

Докторскія руки сдѣлали широкій жестъ, точно онѣ ловили въ воздухѣ что-то необъятное.

-- Вашъ Таня даетъ мнѣ на нервы...-- проговорилъ наконецъ Ѳедоръ Ѳедорычъ, стараясь попасть въ тонъ отцовскому горю.-- Мой клиникъ -- моя семья, а вашъ Таня даетъ мнѣ на нервы... Я самъ прыговалъ подъ свой одѣяло, когда придумывалъ вашъ Таня. А теперь мы съ вами, какъ одинъ уравненіе съ двухмя незнакомыми... да.

-- Вы говорите глупости,-- рѣзко оборвалъ его Петръ Степанычъ.-- Да, глупости...

-- Я? О, вы много себѣ позволяйте..

-- Что вы кричите на меня?!.

-- Нѣтъ, вы кричитъ...

Произошла очень горячая и очень глупая сцена, причемъ Петръ Степанычъ даже схватилъ доктора за бортъ сюртука. Ѳедоръ Ѳедорычъ покраснѣлъ и быстро заговорилъ по-нѣмецки:

-- Вы -- сумасшедшій человѣкъ... Я приказалъ бы васъ вывести, если бы не уважалъ себя. Да...

Этотъ діалогъ былъ прерванъ появленіемъ сестры Антонины. Она безъ объясненій поняла, въ чемъ дѣло, взяла Петра Степаныча подъ руку, усадила на диванъ и подала воды.

-- Не слѣдуетъ волноваться, голубчикъ...

Петръ Степанычъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на доброе старое лицо и точно проснулся. Его отрезвило одно это слово: голубчикъ. Онъ залпомъ выпилъ стаканъ, застегнулъ визитку и, протягивая руку доктору, проговорилъ:

-- Простите меня, докторъ... Я совсѣмъ потерялъ голову отъ горя.

-- О, мнѣ это даетъ на нервы... Но я понимайтъ...

Докторъ добродушно улыбнулся и крѣпко пожалъ протянутую руку. Затѣмъ онъ сдѣлалъ сестрѣ таинственный знакъ глазами и направился къ двери.

-- Докторъ, вы уходите?-- взмолился Петръ Степанычъ, вскакивая.-- Ради всего святого, не оставляйте ее.

Но докторъ уже былъ за дверью, и Петръ Степанычъ только застоналъ, сжавъ кулаки. Сестра опять усадила его на диванъ.

-- Нельзя волноваться, голубчикъ...

-- Нѣтъ, я убью этого мерзавца!.. Это палачи... это живодеры...

-- Петръ Степанычъ, вы несправедливы. Ѳедоръ Ѳедорычъ прекрасный человѣкъ, очень добрый и очень знающій.

-- Зачѣмъ онъ ушелъ?.. Нѣтъ, не ушелъ, а убѣжалъ. Такъ дѣлаютъ только трусы и подлецы...

-- Вы несправедливы, голубчикъ. Сейчасъ дѣло не въ докторѣ и не въ васъ, а въ той, которая вотъ за этой стѣной. Будьте мужественны... Скоро можетъ все кончиться. Она уже не нуждается ни въ чьей помощи, кромѣ Божьяго милосердія.

-- Она умираетъ?..

-- Сейчасъ -- нѣтъ, но каждый новый припадокъ можетъ кончиться смертью.

Онъ посмотрѣлъ на нее ничего не понимающими глазами, хотѣлъ подняться, по безсильно упалъ на диванъ и глухо зарыдалъ. Она сѣла рядомъ, обняла его и старалась посадить. Но слабыя женскія руки никакъ не могли поднять это крѣпкое мужское тѣло.

-- Таня... Таня... Таня...

-- Ей больше ничего не нужно, вашей Танѣ... Соберите все свое мужество, Петръ Степанычъ.

-- Ахъ, сестра, сестра... милая сестра...

Онъ неожиданно схватилъ ея руки и началъ ихъ цѣловать. Старушка никакъ не ожидала этого и только чувствовала, какъ по рукамъ у нея катятся его слезы.

-- Милая, родная, это я виноватъ... да!-- шепталъ онъ, не выпуская ея рукъ.-- Понимаете: я!.. Развѣ такіе люди могутъ имѣть здоровыхъ дѣтей?.. Вѣдь съ ранней юности я жилъ одними нервами... Это была отчаянная скачка за успѣхомъ, за популярностью, за славой. И я добился... Да. Добился тогда, когда этотъ успѣхъ уже былъ тяжелъ... Онъ меня даже не радовалъ, потому что и радость была тяжела. Я могъ только работать для новаго успѣха... Это опасный путь, когда свое личное счастье мѣняется на карьеру. Я пользовался большимъ успѣхомъ у женщинъ, но и это не доставляло удовлетворенія. Такъ, сладкое безуміе... порывъ... А въ результатѣ -- горькій осадокъ... и опять тяжесть... Оставался одинъ внѣшній человѣкъ, внѣшнія формы, а живого, здороваго человѣка не было.

Наступила пауза. Петръ Степанычъ поднялся, выпрямился, точно желая что-то стряхнуть съ себя, потомъ залпомъ выпилъ стаканъ воды и быстро зашагалъ по комнатѣ. Сестра наблюдала за нимъ своими добрыми глазами.

-- Петръ Степанычъ, извините нескромный вопросъ: гдѣ ваша жена?.. Т.-е. я хочу сказать -- мать Тани...

-- Мать Тани?-- повторилъ онъ, нахмурившись.-- Она сейчасъ за границей... Мы разошлись уже давно, какъ это нынче встрѣчается на каждомъ шагу. Т.-е. мы сдѣлали благоразумное, чтобы не отравлять жизнь другъ другу. Я ни въ чемъ не обвиняю жену, потому что причины болѣзни Тани во мнѣ... Ахъ, сестра, если бы вы знали, какъ я безумно тратилъ свои силы! Сколько насъ, такихъ талантовъ, изжившихъ свои нервы, сердце, душу -- все. Мы все отдаемъ ея величеству публикѣ за чечевичную похлебку популярности, а для себя, для своего личнаго счастья не оставляемъ ничего. Мы живемъ за счетъ своихъ дѣтей, о которыхъ меньше всего думаемъ, когда даемъ имъ жизнь. Нѣтъ, это ужасно, ужасно... Виноватъ, вы не были замужемъ?

-- Нѣтъ...

-- О, въ такомъ случаѣ мы будемъ говорить на разныхъ языкахъ. Вы меня не поймете... Это нужно пережить.

Онъ съ тоской посмотрѣлъ на нее. Ему такъ хотѣлось исповѣдаться и разсказать все, все...

III.

Но это былъ опять порывъ... Онъ исповѣдался, все-таки испытывая какое-то болѣзненное удовольствіе разсказать вотъ этой старой дѣвушкѣ, горько зажившей въ себѣ неизжитую жизнь, все то, что даетъ молодость, красота, талантъ. Въ клинической дежурной пронесся призракъ любви, призракъ жизни, призракъ счастья... А какъ онъ хорошо умѣлъ разсказывать!.. Онъ ничего не утаилъ и очертилъ всѣ свои слабости, недостатки и пороки. Да, онъ былъ такой же, какъ всѣ, съ той маленькой разницей, что его выдвигалъ изъ толпы яркій талантъ. И жена такая же. На женщинѣ это выражается еще рельефнѣе. Вѣдь она была вся только одна внѣшность. Настоящаго горя она не могла испытать, хотя ломала руки, плакала и говорила жалкія слова.

Разъ... разъ... разъ... Неужели еще только девять часовъ? Кажется, прошла цѣлая вѣчность. Онъ, по крайней мѣрѣ, еще пережилъ всю свою жизнь.

-- Вы посидите здѣсь, а мнѣ пора,-- проговорила сестра, поднимаясь.-- Мнѣ нужно обойти палаты. У насъ съ Ѳедоръ Ѳедорычемъ большая семья.

Онъ тоже поднялся и умоляюще посмотрѣлъ на нее.

-- Сестра, я боюсь остаться одинъ. Мнѣ страшно.

Она сдѣлала строгое лицо, остановилась, а потомъ взглядомъ пригласила слѣдовать за собой Вѣдь лучшее утѣшеніе въ каждомъ несчастіи -- видѣть еще болѣе несчастныхъ. Онъ, покорно пошелъ за ней. Они вышли въ коридоръ и остановились у третьяго номера. Тамъ было тихо.

-- Сидѣлка скажетъ, если что-нибудь случится,-- прошептала сестра, на цыпочкахъ отходя отъ роковой двери.-- Дѣвочка сейчасъ спитъ.

Послѣдній сонъ приговореннаго къ смерти!

Они отправились по палатамъ.

Боже мой, что это было... Это былъ настоящій дѣтскій адъ, передъ которымъ дантевскій адъ могъ показаться дѣтской игрушкой. Тамъ мучились люди за свои преступленія, тамъ была жестокая справедливость, возмездіе, искупленіе, наконецъ тамъ мучились большіе люди, знавшіе, за что они несутъ кару. А здѣсь царила страшная несправедливость, безсмысленная и тѣмъ болѣе жестокая несправедливость. Вотъ дѣти-рахитики съ искривленными ручками и ножками, горбатыя, изнеможенныя -- дѣти-старики. Дѣтскія личики были изборождены старческими морщинами. Дѣтскіе члены не имѣли силы. Всѣ они лежали по своимъ кроваткамъ такъ тихо и смирно, всѣ эти старушки въ два три года и старики въ пять лѣтъ. Они и страдали старческой безсонницей. Только когда подходила сестра Антонина, изъ кроватокъ смотрѣли на нее дѣтскіе чистые глаза. Жизнь едва теплилась только въ этихъ дѣтскихъ глазахъ. Петръ Степанычъ любовался невольно каждымъ движеніемъ сестры Антонины, ея походкой, ея руками, ея ласковымъ голосомъ. Въ клиникѣ царилъ образцовый порядокъ. Ахъ, какая была ужасная семья у Ѳедора Ѳедоровича и сестры Антонины! Можно было сойти съ ума, если бы на всемъ не лежала печать самаго внимательнаго ухода -- это была тѣнь запоздавшей справедливости. Петру Степанычу вдругъ сдѣлалось совѣстно за давешнюю дикую сцену. Онъ почувствовалъ какъ-то всѣмъ тѣломъ, что онъ и виноватъ передъ честнымъ нѣмцемъ и что любитъ его: Ѳедоръ Ѳедоровичъ дѣлалъ большое дѣло. А какъ ухаживаютъ за дѣтьми всѣ эти сидѣлки, фельдшерицы, сестры -- все это святыя женщины!

-- Котику ручку скоблили!-- ласково говорила сестра, подходя къ кроваткѣ, стоявшей отдѣльно.-- Котикъ не будетъ капризничать? Котикъ умненькій.

Пятилѣтній Котикъ былъ сегодня героемъ палаты, потому что утромъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ дѣлалъ ему трудную операцію. Ребенокъ лежалъ въ перевязкахъ и съ компрессомъ на головкѣ. Петръ Степанычъ со страхомъ смотрѣлъ на печальнаго героя и чувствовалъ, какъ у него по спинѣ идетъ холодная дрожь. Ѳедоръ Ѳедорычъ былъ знаменитый хирургъ и дѣлалъ самыя ужасныя операціи съ поразительной быстротой. Здѣсь время считалось секундами. О, сколько онъ сдѣлалъ операцій на своемъ вѣку, вотъ этотъ Ѳедоръ Ѳедорычъ!.. А съ дѣтьми онъ умѣлъ такъ ласково обращаться, даже тогда, когда его ножъ рѣзалъ дѣтское живое тѣло и пила дробила дѣтскія кости. Наука здѣсь превращалась въ подвигъ, въ миссію, и таяли даже тѣ вѣчные снѣга, которыми покрыты вершины науки.

Бѣдный Котикъ...

Дальше. Слѣдующее отдѣленіе занимали дѣти-сифилитики, дѣти съ заразительными сыпями, со страшными язвами, опухолями и наростами. Рука милосердія, протягивавшаяся къ этимъ несчастнымъ, рисковала сама заразиться позорной болѣзнью. Да, здѣсь было немало страданій, а къ нимъ присоединялся еще позоръ. Страшная болѣзнь, какъ чудовище, пожирала слабое дѣтское тѣльце и накладывала печать позора на лицо.

Къ этой палатѣ они встрѣтили ординатора, женщину-врача. Петръ Степанычъ издали съ ней раскланялся. Она подошла къ нему и пожала руку.

-- Вы какъ сюда попали?-- удивилась она.

-- Это нужно...-- отвѣтилъ онъ.-- Да, нужно... Вѣдь я одно изъ тѣхъ дѣйствующихъ лицъ, которыя доставляютъ вамъ матеріалъ и особенно интересные случаи. Нужно же мнѣ видѣть въ полномъ объемѣ все это зло... О, какъ много зла!.. Видѣть все это и пережить -- совсѣмъ не то, что знать по наслышкѣ. Знаете, если бы не было это жестокимъ, я открывалъ бы вашу клинику спеціально для поученія молодежи. Вотъ, идите и смотрите вы, у которыхъ вся жизнь впереди, на то наслѣдственное зло, которое мы такъ легкомысленно завѣщаемъ своимъ дѣтямъ. Это было бы лучшей школой...

На него посмотрѣли спокойные, умные женскіе глаза и ничего не отвѣтили. Да и что можно было отвѣчать въ этомъ царствѣ ужаса... Это была лабораторія, въ которой работали съ роковой послѣдовательностью страшныя наслѣдственныя болѣзни. Зачѣмъ молодыя дѣвушки выходятъ замужъ за стариковъ? Зачѣмъ молодые люди губятъ свою молодость и лучшія силы въ позорныхъ порокахъ? Зачѣмъ женятся и выходятъ замужъ люди зараженные, люди съ наслѣдственными болѣзнями? Зачѣмъ женятся, когда не любятъ другъ друга? И это всего ужаснѣе. Природа безпощадно казнитъ за всякое уклоненіе отъ идеала, и жертвами являются вотъ эти маленькіе мученики. Петръ Степановичъ смотрѣлъ и чувствовалъ, какъ онъ виноватъ больше всѣхъ, потому что ему дано было больше этихъ всѣхъ. Да, виноватъ, виноватъ, виноватъ... Вѣдь онъ носилъ въ себѣ тонкій нервный ядъ, который теперь убивалъ маленькую Таню. Его жена стыдилась своей беременности. Въ древности на Востокѣ беременныя женщины носили особыя повязки на головѣ, онѣ гордились своимъ положеніемъ, и толпа древнихъ людей почтительно разступалась, когда проходила женщина въ такой повязкѣ. Этотъ ветхій человѣкъ былъ справедливъ по крайней мѣрѣ къ своему потомству, потому что отличался цѣльностью и въ добрѣ и въ злѣ.

Дальше слѣдовали нервныя болѣзни. Тутъ не было видимыхъ глазамъ внѣшнихъ пораженій, но тѣмъ сильнѣе получался эффектъ. Суммировалась гамма страданій, причина которыхъ скрывалась въ таинственной глубинѣ: пляска св. Витта, падучая и т. д., и т. д. Петръ Степанычъ не могъ больше выносить вида этого наслѣдственнаго мученичества и вышелъ въ коридоръ. Тамъ его догнала женщина-врачъ.

-- Вы мнѣ сегодня не нравитесь,-- заговорила она, идя рядомъ.

-- Да?.. Я самъ себѣ не нравлюсь, Александра Петровна.

-- Необходимо взять себя въ руки.

-- Ахъ, въ свое время все будетъ... За послѣднее время я видѣлъ столько зла и какой-то стихійной несправедливости, что просто смѣшно думать о себѣ. Ну, что такое я, какая-то несчастная единица? Отъ моихъ радостей и моего горя, право, никому ни тепло ни холодно...

-- Вы должны беречь себя для другихъ.

Онъ улыбнулся и почему-то вспомнилъ, что Александра Петровна такая же старая дѣвушка, какъ сестра Антонина. Они остановились въ концѣ коридора, у окна, изъ котораго открывался видъ на широкую улицу, освѣщенную фонарями.

-- Извините нескромный вопросъ, Александра Петровна,-- заговорилъ онъ:-- почему вы не вышли замужъ?..

-- Очень просто... Я не встрѣтила мужчины, который бы мнѣ нравился, а затѣмъ, просто, было какъ-то некогда.

-- И вы не жалѣете?..

-- Раньше бывало скучно, а сейчасъ я пережила свой критическій періодъ. Говоря откровенно, я даже рада, что сохранила самостоятельность...

-- Желаете быть пчелой-работницей?..

-- Какъ вамъ сказать... Все вышло какъ-то само собой.

Эта женщина-врачъ очень нравилась Петру Степанычу. Съ ней онъ близко познакомился у кровати своей больной дочери и считалъ себя очень ой обязаннымъ. Она была такая всегда ровная, точно застраховала себя отъ всякихъ волненій. Ему все въ ней нравилось: и это русское спокойное лицо съ мягкимъ носомъ и небольшими проницательными глазами, и серьезныя манеры, и даже гладко зачесанные волосы. Про себя онъ рѣшилъ почему-то, что въ жизни Александры Петровны былъ какой-нибудь неудачный романъ. Впрочемъ, онъ зналъ нѣсколькихъ такихъ женщинъ, не пожелавшихъ выйти замужъ. Сейчасъ эти двѣ старыя дѣвы для него еще ярче иллюстрировали окружающую картину. Онѣ затаили въ себя просившуюся жизнь и по-своему были правы. Кто знаетъ, можетъ-быть, и его Таня осталась бы такой же незамужницей. Ахъ, Таня, Таня... О чемъ онъ ни думалъ, мысль непремѣнно возвращалась къ ней, какъ къ исходному пункту. И, вмѣстѣ, у него уже являлась угнетающая усталость. Давешняя острая боль прошла и смѣнилась тупымъ чувствомъ.

"Какая эта сестра Антонина хитрая",-- невольно подумалъ онъ, припоминай послѣдовательный ходъ событій этого дня.

Катастрофа разыгралась все-таки неожиданно, какъ Петръ Степанычъ ни былъ подготовленъ къ ней. Это случилось ночью, когда онъ сидѣлъ въ дежурной. Повторились сряду, два ужасныхъ припадка. Онъ сначала былъ въ комнатѣ больной, а потомъ вышелъ въ коридоръ. Таня уже не узнавала его... Что происходило кругомъ, онъ не могъ дать себѣ отчета. Мимо него нѣсколько разъ пробѣжала сестра Антонина, потомъ подходила Александра Петровна и что-то говорила, хотя онъ никакъ не могъ понять -- что. Слова не имѣли смысла и не складывались въ опредѣленную мысль. Потомъ мимо него торопливо прошелъ Ѳедоръ Ѳедорычъ -- очевидно, за нимъ посылали, потому что въ это время онъ не приходилъ къ клинику. Потомъ все стихло въ третьемъ номерѣ. Только часы въ коридорѣ тихо и мѣрно дѣлали свое роковое дѣло, отсчитывая роковыя секунды. Да, теперь время мѣрялось уже секундами... Тикъ-такъ! Тикъ-такъ!..

Онъ стоялъ въ коридорѣ, прислонившись спиной къ стѣнѣ. Сколько прошло времени -- трудно сказать. Мимо него опять прошелъ Ѳедоръ Ѳедорычъ, но вернулся, взялъ подъ руку и повелъ вдоль коридора.

-- Она умерла?..

-- Да...

Онъ вырвался и бѣгомъ бросился въ третій номеръ. Тамъ на кровати она лежала совершенно спокойно, и смерть не показалась ему страшной. Да, главное -- спокойствіе... И это совсѣмъ не страшно. Таня лежала такая красивая. Около нея стояла сестра Антонина и тихо плакала. О чемъ она плакала? Все кончено. Древніе греки говорили, что, кого любятъ боги, тотъ умираетъ молодымъ. Не нужно слезъ.

-- Петръ Степанычъ, вамъ теперь нужно отдохнуть, а завтра вы пріѣдете.

-- Отдохнуть?.. Хорошо... Больше ничего не нужно?..

-- Нѣтъ...

Онъ наклонился и крѣпко поцѣловалъ еще неостывшій лобъ. Это прикосновеніе его кольнуло. Онъ взялъ маленькую ручку -- она уже похолодѣла. Онъ вздрогнулъ. Это и есть смерть? А главное -- ничего не нужно больше. Вѣдь онъ привыкъ заботиться о ней, привыкъ за послѣдніе мѣсяцы къ своему горю, къ страху, къ колебавшейся надеждѣ, и вдругъ -- ничего не нужно.

-- Не забудьте написать телеграмму вашей женѣ...-- шепталъ кто-то.

-- Да, да.

Онъ долго смотрѣлъ на дорогое личико, еще разъ поцѣловалъ его и, пошатываясь, вышелъ изъ третьяго номера. Больше не нужно ходить по коридору, не нужно томиться въ дежурной... Онъ шелъ здѣсь въ послѣдній разъ, и стѣнные часы точно считали его шаги: тикъ-такъ! тикъ-такъ! тикъ-такъ!..

1897.

Оставить комментарий Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович (yes@lib.ru) Год: 1897 Обновлено: 06/11/2014. 41k. Статистика. Рассказ: Проза Детские тени	Скачать FB2 Ваша оценка:

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович Он

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Он