Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
В услужении

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ

СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА
И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕСЯТЫЙ

ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ и ПЕТРОГРАДЪ

Приложеніе журналу "Нива" на 1917 г.

  

ВЪ УСЛУЖЕНІИ.
Очеркъ.

I.

   Аксинья просыпалась въ семь часовъ, и ей хотѣлось еще спать. Сквозь сонъ она слышала, какъ въ столовой били часы шесть, но торопиться ей было некуда. Господа поднимались только къ девяти часамъ. Иногда Аксиньѣ дѣлалось совѣстно, что она такъ безсовѣстно дрыхнетъ, и ей припоминалась недавняя скитальческая жизнь несчастной "копорки". Небось, тамъ вставала, въ пять часовъ, а то и въ четыре, если погода хорошая. Потомъ цѣлый день работаешь, не разгибая спины, а ужъ объ ѣдѣ и говорить нечего -- такъ, что Богъ пошлетъ. На хозяйскихъ харчахъ, за такой рабочій день Аксинья получала двугривенный и была счастлива. Настоящая жизнь ей казалась какой-то сказкой, однимъ изъ тѣхъ хорошихъ сновъ, которые не сбываются, и она со страхомъ думала, что все это благополучіе можетъ разлетѣться, какъ дымъ. Аксинья вздыхала и даже закрывала глаза отъ страха, какъ курица, надъ которой мелькнула широкая тѣнь ястреба.
   Господа у Аксиньи были хорошіе, больше -- какіе-то удивительные. Ничего подобнаго она себѣ представить не могла и смотрѣла на нихъ, какъ дѣти смотрятъ въ балаганахъ на восковыхъ манекеновъ. Его звали Петромъ Васильевичемъ, ее -- Ксеніей Александровной. Фамиліи господъ Аксинья никакъ не могла запомнить, да и не понимала, для чего существуетъ какая-то фамилія. Петръ Васильевичъ вставалъ раньше -- часовъ въ девять, цѣлый часъ мылся, разсматривалъ себя въ зеркало, полоскалъ горло, чистилъ ногти, выстригалъ волосы въ носу -- вообще чередился, какъ невѣста передъ вѣнцомъ. Барыня поднималась часомъ позже и мылась цѣлыхъ два часа, какъ утка. Аксиньѣ дѣлалось смѣшно до слезъ, что выдѣлывала надъ собой барыня. Баринъ въ это время пилъ молоко съ какой-то заграничной водой и читалъ газеты. Вмѣстѣ сходились они только къ двѣнадцати часамъ, когда былъ готовъ кофе.
   -- Луша!..-- кричала барыня, какъ только просыпалась.
   Луша была горничная-подростокъ. Аксинья боялась этой юркой и нахальной дѣвчонки, которая знала все на свѣтѣ и постоянно ее донимала. Барыня не могла жить безъ этой Луши и цѣлый день звала ее: "Луша, подай это", "Луща, подай то", "Луша, отвори форточку", "Луша, найди мой платокъ" -- и такъ безъ конца. Луша умѣла потрафить барынѣ во всемъ и на этомъ основаніи часто прикидывалась, что не слышитъ, какъ ее зовутъ, а то и прямо грубила.
   -- Какая ты безстрашная, Лушка!-- удивлялась Аксинья.
   -- Молчи, копорка!-- огрызалась Луша.-- Деревня, деревня и есть. Ничего ты не понимаешь!
   Луша была городская -- дочь швейцара, и на этомъ основаніи презирала всякую деревенскую бабу. Она была такая худенькая, вертлявая, съ бѣленькимъ, востроносымъ личикомъ. Одѣвалась она въ платье, носила корсетъ и кокетничала своимъ накрахмаленнымъ бѣлымъ передникомъ. Аксинья подозрѣвала, что Луша утаиваетъ у барыни сдачу, воруетъ сахаръ и вѣчно что-то прячетъ по разнымъ угламъ. У барыни терялись носовые платки, шпилекъ выходило столько, какъ будто у нея было двѣ головы, исчезла однажды черепаховая гребенка и т. д. Аксинья боялась до смерти, какъ бы господа не подумали на нее, и боялась еще больше Луши, которой ничего не стоило оговорить кого угодно. Себя Аксинья чувствовала на мѣстѣ не прочной, точно жила по милости. Она плохо готовила и стѣснялась, что у нея нѣтъ ничего -- ни платьевъ, ни фартуковъ, ни городскихъ ботинокъ, ни шубы. Все еще надо было постепенно заводить, а тамъ -- въ деревню посылай. Аксинья невольно завидовала Лушѣ, у которой все было, да еще барыня надаритъ -- то старое платье отдастъ, то ночную кофту, то свои башмаки.
   -- Счастлива ты, Лушка!-- говорила Аксинья.-- Вонъ сколько у тебя всякаго добра, какъ барыня одѣваешься.
   -- Нечего сказать, очень счастлива. Вертишься цѣлый день, какъ сорока на колу. То подай, то принеси... тьфу!
   -- Грѣшно тебѣ, Лушка! У воды безъ хлѣба не сиживала? Чего тебѣ надо: сыта, одѣта, сидишь въ теплѣ, никто тебя не бьетъ!
   -- Ахъ, ты, копорка несчастная!-- удивлялась Луша.-- Ты думаешь, я такъ и буду весь свой вѣкъ въ горничныхъ болтаться?
   Аксинья только качала, головой и называла про себя Лушу отчаянной. Конечно, отчаянная. Вонъ какъ съ барыней разговариваетъ. Конечно, барыня ее любитъ, а все-таки. Тяжелая деревенская логика не могла уложить въ головѣ буйное поведеніе отчаянной питерской горничной. По-деревенски, Аксинья всего боялась.
   Утромъ барыня, прежде чѣмъ выйти въ столовую, кричала Лушу разъ сто и гоняла ее то за холодной водой, то за теплой разъ по десяти. Потомъ надѣвала пестрый шелковый капотъ и выходила усталая, съ красными пятнами на лицѣ. Сна всегда ходила такой развалистой, тяжелой походкой, какъ женщины ходятъ послѣ родовъ. Баринъ выходилъ къ ней въ гостиную и какъ-то виновато спрашивалъ:
   -- Ну, какъ ты сегодня себя чувствуешь, Ксенія?
   Она хмурилась и нехотя отвѣчала:,
   -- Да такъ... Ничего особеннаго.
   Утромъ барыня всегда точно сердилась, а баринъ ухаживалъ за ней, какъ за тяжело больной. За кофе они мало разговаривали. Баринъ торопился на службу и уходилъ изъ дому въ часъ ровно. Барыня провожала его до дверей, клала обѣ руки на плечи и подставляла щеку для прощальнаго поцѣлуя.
   -- Ты вѣчно торопишься, Pierre...-- лѣниво говорила она.
   -- Что дѣлать... служба!-- оправдывался баринъ.
   Баринъ уходилъ, и слышно было, какъ онъ торопливо спускался по лѣстницѣ. Барыня стояла нѣсколько времени въ передней, зѣвала и лѣниво возвращалась въ столовую, куда должна была явиться Аксинья за приказаніями относительно обѣда. Это былъ интересный моментъ. Барыня нѣсколько времени съ нѣмымъ отчаяніемъ смотрѣла на кухарку и еще съ большимъ отчаяніемъ спрашивала:
   -- Ну, что мы съ тобой будемъ сегодня дѣлать, Аксинья?
   -- Не знаю, барыня!
   -- Ахъ, ради Бога, не говори ты этого проклятаго слова: "не знаю". Я этого не выношу... Понимаешь?
   -- Супъ съ кореньями... биштексу...-- начинаетъ перечислять Аксинья такимъ тономъ, какимъ читаютъ въ церкви поминанья.
   -- Опять супъ?-- съ отчаяніемъ спрашивала барыня.-- Луша, принеси Молоховецъ... Это невозможно -- каждый день супъ.
   Заказъ обѣда продолжался цѣлый часъ, такъ что Аксинью прошибалъ даже потъ. Барыня по книгѣ перебирала сотни кушаній, выбирала, а потомъ приходила въ отчаяніе и начинала снова выбирать. Это была настоящая пытка. Луша откуда-нибудь изъ-за косяка двери дѣлала Аксиньѣ гримасы и передразнивала барыню. Заказъ кончался тѣмъ, что барыня говорила съ отчаяніемъ:
   -- Дѣлай, что хочешь... Не все ли равно.
   -- А съ вермишелью, барыня?
   -- Отлично!
   -- А на второе -- коклеты съ горошкомъ.
   -- Превосходно!
   Самый трудный моментъ въ барскомъ домѣ этимъ заканчивался, и барыня уходила въ гостиную отдыхать.
   -- Ну, засѣла теперь ворона на гнѣздо!-- объясняла Луша.-- Теперь до самаго вечера будетъ барина ждать. Только всей и работы. Чучело гороховое, а не барыня. Она и говорить-то по-своему yе умѣетъ, а возьметъ книжку, вычитаетъ что-нибудь, а потомъ барину за обѣдомъ и разсказываетъ...
   У Лущи кипѣла какая-то неукротимая ненависть къ барынѣ, точно она была ей соперницей. Аксинья, напротивъ, постоянно защищала ее. Что же, барыня добрая, а только, надо полагать, чѣмъ-нибудь больна.
   -- Онѣ всѣ такія, эти питерскія барыни!-- спорила Луша.-- И у всѣхъ одно ремесло: сидятъ, какъ кикиморы, и цѣлы дни ждутъ мужей или любовниковъ. Насмотрѣлась я достаточно, недаромъ пять мѣстовъ перемѣнила.
   Подъ вліяніемъ этихъ разговоровъ съ Лушей Аксинья иногда сама начинала думать: "Экое житье кошачье этимъ барынямъ...". А потомъ ей дѣлалось совѣстно. "Что же, живутъ, какъ всѣ господа. Тоже, вотъ, купчиху другую взять или попадью -- умирать не надо". Все-таки Аксинья и Луша относились въ барину съ большимъ уваженіемъ, чѣмъ къ барынѣ. Онъ свое мужское дѣло дѣлаетъ, на службу каждый день ходитъ, жалованье получаетъ и о женѣ вотъ какъ заботятся, впору хорошему гусю такъ-то. Луша даже заходила, что барыня не стоила барина.
   -- Навѣрно, онъ моложе ея...-- увѣряла она.-- И красивый... Бородка бѣлокурая, усы, а глаза каріе. Я больше всего люблю, чтобы у мужчины были карія глаза. Нѣтъ ничего пріятнѣе. Вонъ въ парикмахерской одинъ подмастерье есть, такъ глаза у него точно шилья. Такъ наскрозь и смотрятъ.
   Аксинья въ теченіе двухъ мѣсяцевъ вызнала жизнь всего дома, выходившаго пятью этажами на Офицерскую. Да и какъ не узнать, когда прислуга разсказываетъ всю подноготную. Вездѣ одно и то же. Мужья день денской за службѣ, а жены сидятъ дома и цѣлые дни ихъ ждутъ. Хорошо еще, если есть дѣти, такъ будто мать при дѣтяхъ состоитъ, а въ сущности одна видимость -- съ дѣтьми мамки да няньки, да бонны, да гувернантки, а мать только гостямъ ихъ показываетъ, да иногда погулять выведетъ. Были и злющія барыни, настоящія вѣдьмы, и Аксинья особенно цѣнила свою Ксенію Александровну, которая никогда худого слова не скажетъ.
   -- Какая она Ксенія!-- возмущалась Луша.-- Такая же Аксинья, какъ и ты. Зацѣпила барина, вотъ и лежитъ цѣлые дни да жретъ.
  

II.

   Когда утромъ Аксинья бѣжала въ булочную или въ сливочную, на дворѣ ее встрѣчалъ второй дворникъ Уваръ и каждый разъ говорилъ одно и то же:
   -- А мнѣ за тебя отвѣчать доведется, Аксинья!
   -- Ты развѣ попъ, чтобы за другихъ отвѣчать?
   -- Попъ не попъ, а сказалъ тогда твоимъ господамъ, что ты изъ одной со мной деревни.
   -- Ну, какъ-нибудь замолишь... Ужъ больно грѣхъ-то великъ!
   Уваръ былъ степенный мужикъ съ окладистой черной бородой и самой приличной лысиной. Онъ любилъ ходить въ церковь, часто сокрушался о своихъ дворницкихъ грѣхахъ и вздыхалъ, когда мимо него пробѣгала какая-нибудь шустрая кухарчонка. Уваръ жилъ въ подвалѣ при собственной женѣ, но эта собственная жена была чѣмъ-то постоянно больна и рѣдко показывалась на дворѣ. Выходило такъ, что Уваръ какъ будто и не женатъ. Аксинья чувствовала къ нему особенную благодарность, потому что онъ ее опредѣлилъ на мѣсто. И вышло это какъ-то шутя. Идетъ она по улицѣ и разыскиваетъ свою однодеревенскую кухарку, которая жила гдѣ-то на Офицерской. Уваръ стоялъ за воротами и остановилъ ее.
   -- Тебѣ кого, умница?
   -- А Матрену, изъ нашей деревни.
   -- Знаю! Грива на лѣвую сторону, а правое ухо порото?
   Она хотѣла итти дальнее отъ зубоскала, но Уваръ ее остановилъ.
   -- Да ты постой, гладкая. Тутъ вашихъ Матренъ до Москвы не перевѣшать. А ты -- изъ копорокъ? Такъ?
   Дворникъ пристально оглядѣлъ ее съ ногъ до головы, что-то прикинулъ въ умѣ и широко вздохнулъ. "Эхъ, дѣвка хороша, а на огородахъ пропадетъ ни за грошъ". Уваръ еще разъ вздохнулъ и потомъ тряхнулъ головой и прибавилъ:
   -- А хошь, я тебя на мѣсто опредѣлю? Всю жисть благодарить будешь...
   Аксинья посмотрѣла на него довольно недовѣрчиво, но дворникъ былъ степенный и въ годахъ.
   -- Ты вотъ что, умница...-- началъ объяснять Уваръ, оглядываясь.-- Знаешь поговорку: "ѣшь пирогъ съ грибами, а языкъ держи за зубами"? Поняла? Я вотъ тебѣ дамъ записку, а ты вечеромъ и приходи съ ней сюда. Поняла? И спроси второго дворника Увара. Поняла? Будто ты съ одной деревни со мной, и будто тебя сродственники прислали ко мнѣ. Поняла? Значитъ, какъ я состою при собственной супругѣ, такъ оно -- тово. Поняла? и больше ничего.
   -- Ужо приду.
   Она пошла, но дворникъ ее вернулъ, сунулъ гривенникъ и наставительно замѣтилъ:
   -- На пятачокъ въ баню сходишь, а на пятачокъ поѣшь. Поняла?
   Аксинья пришла вечеромъ. Уваръ ее привелъ къ себѣ въ подвалъ, гдѣ жила собственная жена, и долго читалъ собственную записку. Потомъ онъ въ отчаяніи проговорилъ, обращаясь къ женѣ:
   -- Ужъ правду сказано, что деревенская родня, какъ зубная боль.
   -- Опять насчетъ мѣста?-- полюбопытствовала жена.
   -- Около того... Ну, куда я съ ней дѣнусь? Вѣдь она по-городскому-то ступить не умѣетъ. Сидѣли бы у себя въ деревнѣ, а то лѣзутъ въ городъ. Вотъ, перво-наперво, больничныя деньги надо платить, потомъ -- прописка, потомъ -- полировка насчетъ одежи.
   Уваръ даже выругался, подавленный этими неизмѣримыми величинами, Аксинья разсматривала его жену, худую и болѣзненную женщину, страдавшую водянкой, и не знала, что ей говорить.
   -- Ужо приди завтра утромъ...-- рѣшилъ Уваръ.-- Утро вечера мудренѣе.
   Онъ догналъ ее на улицѣ, сунулъ двугривенный и проговорилъ уже совсѣмъ другимъ тономъ:
   -- Это тебѣ на постоялый, а завтра будешь на мѣстѣ. Одна тутъ кухарчонка изъ пятаго номера плохо себя оправдала, такъ я поговорю съ господами.
   Послѣднее ловкій дворникъ устроилъ въ тотъ же вечеръ, когда принесъ въ пятый номеръ дрова. Ксенія Александровна только-что отказала своей кухаркѣ и была рада, что такъ легко нашлась новая.
   -- Главная причина, барыня, что прямо изъ деревни...-- объяснялъ Уваръ, встряхивая головой.-- Значитъ, безъ поддѣлки... все настоящее... какъ есть. Конечно, она сперва-то ничего не знаетъ, а потомъ живой рукой оботрется. Не всѣ природными кухарками родятся... Ну, насчетъ тамъ сдачи будьте вполнѣ надежны и всякое прочее. Наша, деревенская... Прямо отъ пня...
   Уваръ отлично зналъ барыню и попалъ въ самое слабое мѣсто. Ксенія Александровна всю жизнь страдала отъ женской прислуги и была довольна, что получитъ наконецъ нетронутое городской цивилизаціей дитя природы. И наружность Аксиньи ей понравилась. Такая здоровая дѣвушка, прелесть, и по-деревенски почти красавица.
   Съ этого момента и началась легкая жизнь Аксинья. Ей трудно было первыя двѣ недѣли, пока привыкала къ мудренымъ господскимъ словамъ и выучилась готовить первыя кушанья. Барыня сама все ей показывала и не сердилась, когда случались маленькія и большія кухонныя неудачи.
   Во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ главнымъ совѣтникомъ являлся все-таки Уваръ. Онъ зналъ, кажется, все на свѣтѣ и охотно помогалъ Аксиньѣ, начиная съ выбора ситца на первое платье и кончая отношеніями къ близкимъ и роднымъ.
   -- Ты по-деревенски какъ разъ хватишь желтаго или зеленаго ситцу!-- училъ Уваръ.-- А это совсѣмъ не модель. Розовенькій съ цвѣточками -- еще можно. А лучше всего господа уважаютъ сѣрые колера, да оно и не такъ марко. Поняла?
   Самымъ труднымъ являлся вопросъ о ботинкахъ, за которые нужно было заплатить сразу пять рублей. Такихъ денегъ Аксинья еще не держала въ рукахъ и пришла въ ужасъ.
   -- Ничего, привыкнешь!-- объяснялъ Уваръ.-- Ботинки -- самая первая статья для настоящей кухарки. Поняла? Потомъ надо передники. Тоже, хоша ты и баба, а свою форму должна соблюдать.
   Что огорчало Аксинью, такъ это то, что Уваръ запретилъ всякія сношенія со своей артелью копорокъ.
   -- Ни-ни, чтобы ни одна и не заглянула къ тебѣ!-- грозилъ всевѣдущій дворникъ.-- На всю жизнь осрамишься, если узнаютъ, что въ копоркахъ была. Другія-то кухарки проходу не дадутъ... Да и отъ господъ уваженія сразу не будетъ.
   -- Лушка и безъ того меня копоркой навеличиваетъ.
   -- Это она со злости, а настоящаго все-таки ничего не знаетъ. Ты это вотъ какъ должна чувствовать... Тоже вотъ чулки надо, носовыхъ платковъ купи два, уши вымой -- однимъ словомъ, полировка вполнѣ. Потомъ надо будетъ оборудовать дипломатъ къ осени, а зимой -- теплое пальто. Я уже все это прикину, что и къ чему. Сундучишко надобно завести.
   Всего обиднѣе Аксиньѣ было отстать отъ своей артели, съ которой она вышла изъ деревни. И обидно и совѣстно. Она часто вспоминала старостиху Таисью, которая ее взяла на поруки у матери, а теперь она не смѣетъ ее даже чаемъ напоить. Очень даже нехорошо и предъ другими дѣвушками-копорками. То-то бѣдныя колотятся теперь на огородахъ: встань въ пять часовъ, спать -- въ девять, хозяйскіе харчи тощіе -- вотъ какъ намаются за лѣто. Аксинья боялась встрѣтиться съ кѣмъ-нибудь изъ нихъ на улицѣ и постоянно оглядывалась, когда бѣгала въ лавочку. Застыдятъ товарки, и Аксинья нѣсколько разъ поплакала про себя. Вторымъ больнымъ мѣстомъ была своя деревня. Аксинья хотѣла съ перваго же жалованья послать матери три рубля, но Уваръ строго ей запретилъ:
   -- И моды такой не заводи. Поняла? Ишь милліонщица какая выискалась... Сперва обзаведи все на себя, а тамъ и посылай. Сами деревенскіе и отлично можемъ все это дѣло понимать. Мать-то -- вдова? Ну, обнакновенно. Съ братомъ, значитъ, живетъ?
   -- Нѣтъ, у дяди, а братъ -- пьяница. Въ третьемъ году погорѣли отъ молоньи, такъ онъ послѣднюю коровенку пропилъ.
   -- Такъ, такъ... Извѣстная музыка. Вотъ они съ тебя и потянутъ жаренымъ и варенымъ. Вотъ какія письма будутъ писать, и въ каждомъ письмѣ какая-нибудь новая бѣда. Знаемъ -- что у насъ въ Тверской губерніи, что у васъ въ Новгородской -- церемонія одна. Вотъ ты учись говорить по-питерски, а то по-деревенски лопочешь: "нэ" да "оны". А на деревню не напасешься... Конечно, родительницѣ обязательно должна помогать, да только сама-то сперва на ноги стань, чтобы все въ аккуратѣ. Правильно тебѣ говорю. Родительницѣ-то будетъ лучше, когда ты сама себѣ вполнѣ понимать будешь...
   Раздумавшись, Аксинья не могла не согласиться, что Уваръ былъ правъ кругомъ. А все-таки жаль и обидно. Ботинки-то можно бы и въ три рубля купить, а три выслать матери. Мало ли какъ другія кухарки щеголяютъ или отчаянныя Лушки. Аксинья просыпалась даже ночью и думала о своихъ ботинкахъ. Деревенская логика не укладывалась съ городской. А тутъ еще Луша вертится подъ носомъ и осмѣиваетъ каждый шагъ. Бѣсъ какой-то, а не дѣвка. Даже барыня и та заступалась иногда за Аксинью. Слушаетъ-слушаетъ и скажетъ:
   -- Какъ вамъ не совѣстно, Луша?
   -- А ежели она суща копорка, барыня?
   -- Глупости! И копорки -- такіе же люди, какъ мы съ вами!
   -- Ну, ужъ это извините, барыня. Дослужилась я у васъ, что съ ко копоркой вровень сровняли... Низко вы меня понимаете.
   -- Перестань болтать вздоръ! Я этого не могу выносить!
   Луша отводила душу потомъ, устраивая какую-нибудь каверзу Аксиньѣ съ ловкостью обезьяны.
  

III.

   Отношенія Увара къ покой кухаркѣ, конечно, были замѣчены всѣми остальными кухарками, такъ что Аксинья чувствовала себя неловко, когда встрѣчалась съ прислугой гдѣ-нибудь въ мясной.
   -- Ну что, племянница?-- здоровались съ ней.
   -- Какая я вамъ племянница далась?
   -- А такая... Потому какъ ты къ Увару въ племянницы опредѣлилась. Барыня-то думаетъ, что кухарку наняла, а вышла дворницкая племянница. Увару удовольствіе, а господа платятъ жалованье.
   -- Отстаньте!
   -- Чего отставать-то? Не ты первая. Раньше у него вотъ такая же племянница въ одиннадцатомъ номерѣ жила, да господа прогнали, потому что она оказалась съ прибылью.
   Аксинья не знала, куда ей дѣваться отъ такихъ разговоровъ. А кухарки такъ и пристаютъ, точно осы. И въ мясной лавкѣ и въ мелочной приказчики начали ее звать племянницей. Аксинья даже плакала, но ничего не могла подѣлать. Отчаянныя эти питерскія кухарки,-- имъ все равно. Только и дѣла, что зубы скалить. Всѣ косточки другъ другу перемоютъ. Удивляло Аксинью, между прочимъ, то, что Луша, которую она считала самой отчаянной изъ всей прислуги, не приставала къ ней и никогда не называла племянницей. Происходило это оттого, что Луша презирала всякую прислугу, а въ особенности женскую.
   -- Стала я связываться съ какими-то кувалдами!-- коротко объясняла она.
   Луша дружила главнымъ образомъ со швеями, о чемъ-то съ ними шепталась и вообще чувствовала себя въ ихъ обществѣ своей. Въ сущности, она не была злой, какъ убѣждалась Аксинья, и вотъ въ то же время могла устроить какую угодно каверзу.
   Самому Увару Аксинья ничего не говорила. Ничего дурного отъ него она до сихъ поръ еще не видала, а только одно хорошее. Онъ не приставалъ къ ней, не позволялъ даже тѣхъ шутокъ, безъ которыхъ дворники не пропускаютъ мимо ни одной кухарки. Вообще былъ хорошій, степенный мужикъ, и Аксинья его жалѣла. Мужикъ еще въ полной порѣ, а жена больна. Только разъ Уваръ сказалъ ей:
   -- А ты не слушай, Аксиньюшка, что болтаютъ другіе протчіе. Насъ это не касаемо. Ежели бы была наша такая слабость, такъ сдѣлай милость, этого бабьяго сословія сколько угодно. Только мы себя не такъ понимаемъ... Намъ пустяковъ совсѣмъ даже не нужно. Наплевать... Ежели по душамъ, такъ это опять другая статья.
   -- Какъ это по душамъ-то?
   -- А такъ, глупая... Когда ничего не жаль -- вотъ и вышло по душамъ. Значитъ, милъ сердечный другъ, и кончено. Въ лучшемъ видѣ.
   Аксинья теперь отлично понимала, что значатъ эти слова, понимала, потому что сама начала переживать что-то новое, особенное и хорошее, какъ человѣкъ, который согрѣвается въ теплой комнатѣ. Раньше всѣ помыслы были сосредоточены на одномъ кускѣ хлѣба. Давила страшная деревенская бѣдность. А теперь Аксинья начала думать, что вотъ живутъ же на бѣломъ свѣтѣ другіе люди. Какъ-то умѣютъ устроиться. Смутно являлась мысль о своемъ углѣ, но Аксинья гнала эту мысль, какъ тайное преступленіе. Ей нравилось, напримѣръ, издали наблюдать, какъ работаетъ Уваръ,-- не торопясь, степенно, съ достоинствомъ, какъ и слѣдуетъ настоящему мужику. Съ такимъ-то мужикомъ и бабѣ не житье, а масленица. Онъ и позаботится обо всемъ, и защититъ, и побережетъ. Однимъ словомъ, настоящій мужикъ, не охальникъ и не озорникъ.
   Странно, что вмѣстѣ съ тѣмъ Аксинья какъ-то начала бояться Увара; чѣмъ больше онъ ей нравился, тѣмъ больше она начинала его бояться. Разъ ей показалось, что онъ хотѣлъ ее обнять, и она даже отскочила отъ него. Вѣдь другіе и не это позволяли, особенно огородники-ярославцы, но то было другое. Аксиньѣ хотѣлось уважать Увара, какъ хорошаго человѣка, и она боялась потерять это уваженіе къ нему. Всѣ эти мысли проходили въ ея головѣ неоформленными массами, какъ застилаютъ ясное небо безформенныя осеннія облака.
   -- Нѣтъ, онъ хорошій,-- увѣряла Аксинья самоё себя, точно отъ этого сама дѣлалась лучше.
   Вспоминая по пути свое прошлое -- деревенскія посидѣлки, лѣтніе хороводы, страдную пору и всѣ моменты, когда дѣвки и парни пользуются чисто-деревенской свободой, Аксинья даже краснѣла. Ей хотѣлось забыть деревенскую грубость и зоологическую откровенность и жить "по душамъ", какъ говорилъ Уваръ. Человѣкъ, который надѣваетъ чистое, свѣжее бѣлье, приблизительно переживаетъ такое же ощущеніе, точно въ этомъ свѣжемъ бѣльѣ онъ и самъ сдѣлается чище и лучше.
   Всѣ эти дѣвичьи страхи оборвались совершенно неожиданно. Господа хотѣли провести лѣто въ городѣ, но появилась холера, и они сейчасъ же рѣшили переѣхать на дачу въ Павловскъ.
   -- Какая тамъ холера,-- ворчала Луша.-- Это все наша вычитываетъ въ газетахъ, а баринъ ей вѣритъ.
   Луша по вечерамъ все чаще и чаще исчезала изъ дому и раза два приходила только подъ самое утро. Аксиньѣ приходилось скрывать ея отсутствіе, и ей совѣстно было говорить барынѣ, что Луша ушла въ больницу навѣстить двоюродную сестру, что у нея заболѣла тетка и т. л.
   Сборы на дачу произошли съ необыкновенной быстротой. Ксенія Александровна каждое утро со страхомъ брала въ руки газету и приходила въ ужасъ. Холера надвигалась съ юга, какъ лѣтняя грозовая туча. Холерные бюллетени Ксенія Александровна выучивала наизусть и приставала съ ними къ мужу, какъ осенняя муха.
   -- Pierre, холера уже въ Курскѣ... Было два случая.
   -- Что жъ изъ этого?-- равнодушно спрашивалъ Петръ Васильевичъ.
   -- Какъ что? Черезъ нѣсколько дней она будетъ въ Москвѣ, а тамъ по Николаевской дорогѣ черезъ день будетъ у насъ. Нѣтъ, это ужасно, ужасно, ужасно... Нужно принять мѣры.
   -- Что же, можно...--равнодушно соглашался Петръ Васильевичъ.-- Да, примемъ мѣры.
   -- Я не выношу запаха карболки и хлора. У меня есть какое-то предчувствіе, Pierre. Это смѣшно, но вѣдь наука еще въ младенческомъ состояніи и со временемъ будетъ считаться вотъ съ этими предчувствіями. Повѣрь мнѣ, что будетъ такъ!..
   Нанимать дачу ѣздилъ Петръ Васильевичъ и, когда пріѣхалъ, получилъ отъ жены сильную головомойку. Ей все не правилось, до помойной ямы включительно. Садикъ при дачѣ напоминалъ давно небритую бороду, отъ оконъ дуло, печи дымили, сосѣди -- какіе-то гостинодворскіе купцы, которые о гигіенѣ понятія не имѣли. Аксинья могла только удивляться ангельскому терпѣнію барина. На пятый день послѣ переѣзда на дачу получена была телеграмма, что холера появилась въ Петербургѣ.
   -- Я говорила...-- повторяла Ксенія Александровна упавшимъ голосомъ.-- Вотъ и смѣйся надъ предчувствіями.
   Луша дулась дня три и тоже находила все нехорошимъ. Развѣ такія дачи бываютъ у настоящихъ господъ? Курятникъ какой-то. Впрочемъ, она быстро успокоилась, потому что по вечерамъ начала пропадать въ паркѣ и возвращалась домой съ букетомъ цвѣтовъ. Разъ Аксинья замѣтила, что Луша какъ будто не совсѣмъ въ умѣ. Она улыбалась, что-то бормотала и кому-то грозила кулакомъ.
   -- Лушенька, Христосъ съ тобой, да ты пьяная?!-- ахнула Аксинья.
   -- Молчи, копорка... Ничего ты не понимаешь. Да...
   -- Распослѣднее это дѣло, Луша, когда баба запьетъ.
   -- Э, все равно. Живи веселѣе -- скорѣе повѣсятъ. Что мнѣ господа -- наплеватъ. Да... Захочу -- хоть завтра буду сама барыней.
   Луша сидѣла на кровати у Аксиньи, не снимая люстриновой накидки и шляпы. Она носила перчатки и ходила съ зонтикомъ. Аксинья смотрѣла на нее и жалѣла ее хорошей, бабьей жалостью. Такая-то она тоненькая да блѣдная, а по лицу румянецъ пятками. Глаза совсѣмъ пьяные и улыбка, и языкъ заплетается.
   -- Ахъ, Луша, Луша, нехорошо!
   -- Молчи, копорка. Дуры мы, вотъ что. Все бережемся, все боимся, а для чего, спрашивается? Кому это нужно? Гдѣ это наши суженые-ряженые? Да изъ нашего брата бабъ хоть огородъ городи... да.
   -- Не всѣмъ замужъ выходить. У всякой своя судьба...
   -- Судьба?! Ха-ха... Тьфу! Вотъ тебѣ и вся твоя судьба...
   Раскачиваясь и закрывая глаза, Луша мурлыкала модный съ то время романсъ:
  
   Паулина, бойся увлеченья!
   Паулина, дѣвица Паулина...
  
   Луша путала слава и мотивъ и улыбалась счастливой улыбкой.
   -- Съ тѣмъ кончено...-- бормотала она.-- Помнишь, изъ парикмахерской? Ну его... Всю зиму обѣщалъ свезти въ Нѣмецкій клубъ и надулъ. Да.. А здѣсь кавалеровъ хоть отбавляй. Съ какимъ я гусарскимъ писаремъ познакомилась. Аксинья, ты -- копорка и ничего не понимаешь. Первое дѣло, деликатное обращеніе. "Мудмуазель, позвольте шеколаду?" Вотъ какъ... И на Петербургъ наплевать. Да... Переѣду въ Царское, гдѣ гвардейскіе полки стоять!.. Все красавцы, на подборъ, какъ молочные зубы. Распослѣдняя кухарчонка и та какъ живетъ въ Царскомъ -- умирать не надо. Почему я не могу быть барыней? Шиньонъ вотъ куплю, рукава расфуфырю...
   -- Ложись спать, отчаянная.
   Лушѣ вдругъ сдѣлалось грустно. Она начала бранить какого-то "измѣнщика", а потомъ обняла Аксинью и заплакала.
   -- Ахъ, Аксинья, Аксинья, пропала моя голова!
   Кончилась эта сцена тѣмъ, что Луша стала просить три рубля, а такъ какъ такихъ денегъ у Аксиньи не оказалось, то она ее обругала и ткнула зонтикомъ въ бокъ.
   Господа въ это время были заняты холерой. Ксенія Александровна боялась выходить въ паркъ -- вѣдь самый воздухъ насыщенъ холерными запятыми! И даже сдачу, которую Аксинья приносила изъ лавочки, клала въ мѣдную кастрюлю и велѣла прокаливать въ духовомъ шкапу. Она была окружена холерными запятыми, которыя видѣла даже во снѣ.
  

IV.

   Дачная привольная жизнь пришлась Аксиньѣ совсѣмъ по душѣ. Она теперь могла видѣть, какъ живутъ настоящіе господа. Всѣ жили одинаково: мужья утромъ уѣзжали на службу, жены заказывали обѣдъ и потомъ цѣлый день ждали возвращенія мужей, нагруженныхъ городскими покупками, какъ верблюды. Луша ненавидѣла всѣхъ барынь и разсказывала про нихъ ужасныя вещи.
   -- Дармоѣдки онѣ всѣ и всѣ прикидываются больными,-- увѣряла Луша.-- Вонъ наша теперь постоянно въ нервахъ валяется... А дураки-мужья всему вѣрятъ.
   Раньше Аксинья смотрѣла на господъ чуть не съ благоговѣніемъ, какъ на особую породу людей, а сейчасъ она начинала соглашаться съ Лушей. Что же, конечно, Ксенія Александровна добрая, это вѣрно, а опять то сказать, съ чего ей злиться? Сыта, одѣта, обута, никакой работы -- этакъ-то и всякій будетъ добрымъ. Разъ Аксинья даже нагрубила барынѣ. Это случилось въ самый критическій моментъ, именно, когда барыня заказывала обѣдъ.
   -- Что это съ тобой, Аксинья?-- изумилась Ксенія Александровна.
   Аксинья молчала, закусивъ губы. Это разстроило барыню на цѣлый день. Вечеромъ она жаловалась мужу и нюхала какую-то соль. Петръ Васильевичъ прошелъ въ кухню и съ дѣланой строгостью проговорилъ:
   -- Аксинья, мнѣ не нравится ваше поведеніе. Смотрите, если повторится что-нибудь подобное въ слѣдующій разъ...
   Баринъ не докончилъ угрозы, махнулъ рукой и ушелъ сконфуженный. Аксинья ничего не поняла изъ его словъ, но страшно перепугалась -- баринъ еще никогда не говориль съ ней.
   -- Ахъ, ты, копорка несчастная!-- смѣялась Луша.-- А ты бы сказала барину, что, молъ, я въ нервахъ... У насъ не барыня, а какая-то холера. Сдѣлай милость, не стало ихняго брата... Хочешь, хоть завтра же опредѣлю на мѣсто въ Царское? И сама туда же уйду... Вотъ гдѣ житье прислугѣ... А главное -- кавалеры на подборъ. Ей-Богу, уйдемъ... Меня ужъ зовутъ.
   Аксинью тоже сманивали на другое мѣсто. Утромъ, когда она ходила въ зеленную, то каждый разъ встрѣчала старушку, гулявшую съ костылемъ. Эта старушка разъ остановила ее и начала разспрашивать, у кого она служитъ, сколько получаетъ жалованья, довольна ли своими господами.
   -- Если не нравится, такъ я тебя съ удовольствіемъ возьму,-- прибавила она.-- И еще полтину жалованья прибавлю.
   -- Нѣ...-- по-деревенски отвѣтила Аксинья.
   -- Какъ знаешь. Я тебѣ же добра желаю...
   Луша постоянно роптала на своихъ господъ, которые живутъ, какъ кикиморы. У другихъ господъ постоянно гости, значитъ, на чай сколько перепадетъ, а у этихъ только и бываетъ единъ рыжій докторъ, который ничего не даетъ. Впрочемъ, разъ, одѣваясь въ передней, онъ внимательно посмотрѣлъ на Лушу, которая подавала пальто, и та подумала, что вотъ онъ разступится, но докторъ, вмѣсто того, чтобы дать на чай, проговорилъ:
   -- Покажи-ка языкъ... У тебя нездоровый цвѣтъ лица.
   Луша позеленѣла отъ злости и ругала рыжаго доктора два дня. Есть сквалыжина. Что она -- собака какая-нибудь, чтобы показывать языкъ? Проклятый докторъ однако устроилъ ей еще большую непріятность. Лушу назвала барыня и спросила:
   -- Луша, вы серьезно нездоровы, т.-е. вы...
   У Луши показались слезы на глазахъ. Она начала клясться и божиться, что знать ничего не знаетъ.
   -- Перестаньте, докторъ знаетъ...
   -- Ей-Богу, барыня! Вотъ сейчасъ провалиться.
   -- Мнѣ жаль васъ, Луша. Такая молодая дѣвушка и такъ дурно себя ведетъ... Я думала лучше о васъ.
   Послѣ этого разговора Луша вдругъ присмирѣла. Проклятый рыжій докторъ угадалъ... Она теперь ходила съ заплаканными глазами и начала замѣтно полнѣть. По ночамъ на нее нападалъ страхъ, она будила Аксинью и говорила:
   -- Аксинья, мнѣ страшно...
   -- Перестань, глупая.
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Ты ничего не понимаешь... Я скоро умру.
   -- Всѣ помремъ.
   -- Нѣтъ, вы будете жить, а я умру. Сама виновата... Знаешь, есть въ городѣ одна акушерка, которая барынямъ вытравляетъ. Я къ ней пойду.
   -- Нѣтъ, это ужъ совсѣмъ грѣшно.
   -- Грѣшно?
   -- И прощенья не будетъ. Надо терпѣть...
   -- Куда же я съ ребенкомъ?
   -- Какъ-нибудь устроишься Ребенка можно на воспитаніе отдать, а сама въ мамки пойдешь. Не ты первая... А травить младенца грѣшно.
   Луша имѣла самыя смутныя представленія о томъ, что грѣшно и что не грѣшно, а деревенская Аксинья знала это твердо, и Луша слушала ее. Теперь Аксинья оказывалась и знающѣе и разсудительнѣе, чѣмъ она, развратная питерская горничная. Луша не имѣла понятія о материнствѣ и, когда гдѣ-нибудь на улицѣ встрѣчала беременную женщину, со страхомъ обходила ее подальше. Аксинья знала все. Недаромъ она съ шести лѣтъ жила въ деревенскихъ нянькахъ. У нея былъ цѣлый репертуаръ дѣтскихъ болѣзней и разныхъ домашнихъ средствъ.
   -- Больше всего ребята мрутъ отъ живота и отъ горлышка,-- объясняла она тономъ спеціалистки.-- Много ли ему надо, ребенку! Однова дыхнулъ и готовъ. Матери-то какъ убиваются...
   -- А зачѣмъ онѣ убиваются?
   -- Тоже жаль, глупая. Ничего-то ты не понимаешь, а еще городская.
   -- Отлично понимаю. Это тѣ убиваются, у которыхъ мужья есть! А тутъ слава Богу, если помретъ...
   -- Да вѣдь младенчикъ не виноватъ! Въ емъ тоже душа... Можетъ, незаконная-то мать еще побольше убивается, да только никто не пожалѣетъ. Подлецы эти мужчины.
   Самымъ больнымъ мѣстомъ Луши быль вопросъ объ отцѣ. Она откровенно призналась Аксиньѣ, что не знаетъ, который изъ двухъ отецъ -- парикмахерскій подмастерье или гусарскій писарь.
   -- Родится младенецъ, тогда и видно будетъ,-- успокоивала Аксинья.
   Луша страшно тосковала и въ минуты отчаянія увѣряла, что утопится.
   Вмѣстѣ съ этимъ у нея проявлялась какая-то отчаянная нѣжность къ предполагаемому отцу No 2-й. Она подарила ему тросточку, потомъ два галстука, потомъ украла серебряную ложечку тоже для него, потомъ купила серебряную цѣпочку. Ея мечтой было подарить ему серебряный портсигаръ, какой былъ у Петра Васильевича, но пока стащить не рѣшалась.
   Аксинья отъ души жалѣла глупую питерскую горничную, а у самой бѣда висѣла надъ головой. Какъ-то вечеромъ дачный дворникъ вызвалъ ее за ворота. Тамъ на лавочкѣ сидѣлъ Уваръ. Аксинья сильно смутилась, когда онъ оглядѣлъ ее съ ногъ до головы.
   -- Ничего, есть окончательная полировка,-- спокойно проговорилъ онъ, здороваясь за руку.-- Значитъ, вполнѣ на линіи теперь... Вонъ какое лицо нагуляла, скоро мѣста въ кожѣ не останется. Пріѣхалъ провѣдать... Душно въ городѣ-то, я и того, махнулъ въ Павловскъ. Какъ живешь-можешь?
   -- Ничего, слава Богу... Вотъ холеры все боимся.
   -- Пустое... Это для дохтуровъ да для господъ холера, а простое званіе никакой холеры не знаетъ.
   -- У насъ барыня деньги въ кастрюлѣ жаритъ. Сказываетъ, что эта самая холера въ воздухѣ летаетъ, какъ муха.
   -- Опять пустое... А ты вотъ что, Аксиньюшка, ужо выходи въ паркъ, какъ стемнѣетъ. Поняла? Надо мнѣ тебѣ одно словечко сказать...
   -- Ужъ не знаю... А господа вдругъ хватятся...
   -- Скажи, что изъ деревни дядя пріѣхалъ. Бываетъ и свиньѣ праздникъ...
   Уваръ зашелъ и на дачу къ господамъ, чтобы сказать, что въ городѣ все благополучно, и что онъ каждое утро и каждый вечеръ осматриваетъ парадную и черную двери ихъ квартиры. Ксенія Александровна дала ему рубль на водку и велѣла напоить на кухнѣ чаемъ.
   -- Честь завсегда лучше безчестья,-- разсуждалъ Уваръ, сидя въ кухнѣ.-- Экое житье этимъ женскимъ услужающимъ... Даромъ надышетесь здѣсь вольнымъ-то воздухомъ. Луша, вы какъ будто маненько въ полноту приходите. Въ самый разъ дѣвушкѣ... Вонъ Аксинья-то какая стала, не защипнешь.
   Луша страшно смутилась и убѣжала. Уваръ посидѣлъ и ушелъ. Аксиньѣ не хотѣлось итти въ паркъ, но потомъ она рѣшила, что вѣдь не съѣстъ же онъ ее. Она еще ни разу не отпрашивалась со двора, и барыня ее отпустила безъ словъ.
   -- Дядя изъ деревни...-- повторяла Аксинья.
   -- Я тебя не удерживаю.
   Уваръ ждалъ въ назначенномъ мѣстѣ. Начинало уже темниться. Аксинья сильно трусила, когда шла на это свиданіе, и остановилась, не доходя до скамейки, на которой сидѣлъ Уваръ. Онъ самъ подошелъ къ ней и взялъ за руку.
   -- Иди, чего остановилась, какъ телка.
   Аксинья вся дрожала. Ей хотѣлось убѣжать. Онъ привелъ ее на скамейку, посадилъ и сѣлъ рядомъ.
   -- Скучно мнѣ, Аксиньюшка...
   Она молчала, тяжело дыша.
   -- Вотъ какъ скучно... Ахъ, Боже мой!.. И все думаю о тебѣ... Ну, что ты мнѣ такое?.. И назвать нечѣмъ, а я все думаю... Эхъ, Аксинья, Аксинья...
   Раньше Аксинья и боялась Увара и какъ-то жалѣла его, а тутъ вдругъ разсердилась.
   -- Я не такая, Уваръ, чтобъ мнѣ такія слова говорить... Съ чего ты это взялъ? У тебя родная жена есть, и ступай къ ней...
   Онъ неожиданно схватилъ ее за талію, но она съ силой вырвалась отъ него и убѣжала домой.
  

V.

   Черезъ недѣлю Уваръ опять пріѣхалъ, но уже утромъ. Онъ теперь не вызывалъ Аксиньи, а сидѣлъ на лавочкѣ за воротами и терпѣливо ждалъ. Аксинья страшно испугалась, когда Луша, бѣгавшая, въ лавочку, сообщила ей объ этомъ.
   -- Что же онъ дѣлаетъ тамъ?-- спрашивала она, замирая отъ страха.
   -- А ничего... Сидитъ, какъ идолъ.
   -- Про меня не спрашивалъ?
   -- Нѣтъ... Поздоровался со мной и больше ничего. Ты-то чего испугалась?
   Луша смотрѣла такими испытующими глазами, что Аксинья невольно смутилась.
   -- У насъ ничего не было...-- виновато оправдывалась она.-- Чудной онъ какой-то.
   -- Такъ, такъ...-- недовѣрчиво соглашалась Луша.-- А ты его все-таки поберегайся. Нехорошо онъ смотритъ...
   -- Какъ нехорошо?
   -- А такъ... Ласково такъ, спокойно, а это хуже всего. Я ужъ знаю этихъ подлецовъ мужчинъ... Который кричитъ или лѣзетъ драться -- это ничего, а вотъ такіе тихонькіе -- настоящій ядъ. Чортъ его знаетъ, что у него на умѣ... Недаромъ же человѣкъ во второй разъ пріѣхалъ...
   Это разъясненіе еще сильнѣе встревожило Аксинью, и она цѣлый день просидѣла въ кухнѣ, пока Уваръ не уѣхалъ домой. Лушу очень интересовала эта исторія, и она десять разъ выскакивала посмотрѣть, какъ сидитъ за воротами Уваръ.
   -- Я его только теперь разсмотрѣла хорошенько,-- сообщала она свои наблюденія.-- Онъ ничего, хоть и въ годахъ. Старики-то понадежнѣе будутъ... Напрасно ты рыло воротишь отъ него.
   -- Видѣть его не могу,-- повторяла Аксинья.
   Черезъ недѣлю Уваръ опять появился. Это было вечеромъ, когда Аксинья бѣжала въ булочную. Онъ поздоровался съ ней и проговорилъ:
   -- Что это ты прячешься отъ меня, Аксинья? Не бойсь, не укушу...
   -- Нечего мнѣ прятаться... А зачѣмъ ты пріѣзжаешь -- дѣло твое,
   -- Оно самое...
   Уваръ смотрѣлъ на нее какими-то странными улыбавшимися глазами, и у нея захолонуло на сердцѣ отъ этого взгляда.-- Ну, какъ ты, Аксиньюшка?-- спросилъ онъ какимъ-то придавленнымъ голосомъ.
   -- А все такъ же...
   -- Только и всего?
   -- Только и всего...
   -- Оченно даже немного. Такъ-съ... Ну, имъ до свиданія. Въ воскресенье опять пріѣду... Скучно мнѣ.
   Аксинья опять разсердилась. Вотъ навязался-то человѣкъ... И что ему только надобно, омморошному? Не стало другихъ кухарокъ. А тутъ еще Луша поддразниваетъ, чего раньше никогда не дѣлала.
   -- Какъ настоящій практикованный кавалеръ -- сидитъ и ждетъ! Ужо подарокъ какой-нибудь привезетъ...
   -- Не таковская я, чтобы подарки брать,-- сердилась Аксинья.-- Стыда у человѣка нѣтъ -- вотъ и шляется. Какъ пріѣду въ городъ, такъ и разскажу все женѣ.
   -- А не разскажешь...-- подзадоривала Луша.-- Это ты только такъ храбришься, а дойдетъ до дѣла, такъ и спразднуешь трусу. Скажи ему, чтобы онъ за мной ухаживалъ. Мнѣ-то заодно терпѣть... Кто ни попъ, тотъ и батька.
   Въ воскресенье Уваръ, дѣйствительно, пріѣхалъ. Онъ уходилъ куда-то съ дачнымъ дворникомъ и вернулся навеселѣ. Дачный дворникъ долго игралъ на гармоникѣ, а Уваръ слушалъ и отмахивался рукой, точно отгонялъ невидимую муху.
   -- Это, кажется, нашъ Уваръ?-- спросила Аксинью барыня, поднимая брови.
   -- Онъ, барыня...
   -- Зачѣмъ онъ здѣсь?
   -- Не знаю.
   -- Странно. А впрочемъ... Аксинья, ты видишь, до чего довело Лушу ея легкомысліе, и берегись.
   -- Помилуйте, барыня,-- обидѣлась Аксинья.-- Сейчасъ провалиться, ничего не знаю... Съ мѣста не сойти.
   -- Хорошо, хорошо. Луша говорила то же самое. Считаю долгомъ на всякій случай тебя предупредить, что у меня не воспитательный домъ... Удивляюсь, какъ Увару не стыдно. Кажется, человѣкъ степенный, женатый... Да, такъ не забывай, что я тебя впередъ предупредила.
   Она позвала Увара и прочитала ему нотацію. Дворникъ слушалъ внимательно, встряхивалъ головой, вертѣлъ въ рукахъ суконную фуражку и вздыхалъ.
   -- Ужъ вы меня извините, сударыня,-- отвѣтилъ онъ съ мягкимъ упорствомъ тронутаго человѣка,-- а только я не подверженъ разнымъ пустякамъ. У меня главное, чтобы по душамъ.
   Ксенія Александровна ничего не поняла, кромѣ того, что разыгрывался какой-то тяжелый мужицкій романъ, и что Уваръ что-то такое сдѣлаетъ, чего она не знаетъ. Впрочемъ, на дачахъ вся прислуга держала себя какъ-то странно и невозможно.
   Уваръ больше не появлялся до самаго переѣзда съ дачи. Господа боялись холеры и прожили на дачѣ до сентября, когда начались дожди и холода, Аксинья за лѣто окончательно вошла въ роль настоящей кухарки. Она уже умѣла брать чаи съ лавочниковъ, недодавала барынѣ сдачи и вообще научилась получать тѣ безгрѣшные доходы, которыми пользовались всѣ другія кухарки. Благодаря этому она "выправила" себѣ на осень дипломатъ, резиновыя калоши и теплый платокъ. На своихъ господъ она начала смотрѣть, какъ на статью дохода и больше ничего.
   -- Не стало ихъ, господъ,-- разсуждала она.-- Слава Богу, проживемъ...
   Главное было сдѣлано, т.-е. экипировка. Съ шубой можно было и подождать. Да и господа могутъ помочь, въ случаѣ чего,-- для нихъ же будетъ трепаться въ городѣ по лавкамъ.
   Переѣздъ съ дачи быль все-таки непріятенъ какъ Аксиньѣ, такъ и Лушѣ. Первая побаивалась Увара, а вторая стыдилась показаться въ своемъ настоящемъ видѣ. Раньше она относилась ко всякой прислугѣ свысока, а теперь всѣ выместятъ ей ея дѣвичью гордость.
   -- Утоплюсь...-- повторяла Луша, ломая въ отчаяніи руки.-- Глазъ никуда показать нельзя будетъ. Засмѣютъ...
   Въ минуту отчаянія Луша откровенно высказала свои опасенія барынѣ, и та пришла тоже въ недоумѣніе.
   -- Какъ же намъ быть,-- недоумѣвала вслухъ Ксенія Александровна.-- Право, Луша, я не знаю, что дѣлать...
   Луша горько плакала тоже ничего не знала. Выручила ихъ Аксинья, которая предложила самую разумную мѣру:
   -- Пусть пока дома посидитъ. Дома-то никто не видитъ, а я ужъ за нее буду по лавочкамъ бѣгать.
   Въ послѣднемъ у Аксиньи былъ уже свой расчетъ: чѣмъ больше лавочекъ, тѣмъ больше доходъ. Она теперь постоянно думала о деньгахъ и все начинала мѣрять только деньгами.
   Какъ ни скрывала свое положеніе Луша, но прислуга всего громаднаго дома сразу поняла, въ чемъ дѣло. Произошло нѣсколько непріятныхъ сценъ, которыя возмутили Ксенію Александровну до глубины души. Обиднѣй всего ей казалось, что Лушу травили больше всего именно женщины, которымъ, казалось бы, естественнѣе было ея защищать. Сказывалось какое-то возмутительное и тупое озлобленіе. Эта травля Луши закончилась тѣмъ, что барыня приняла Лушу окончательно подъ свое покровительство, т.-е. прежде всего обратилась къ мужу.
   -- Что же я могу сдѣлать?-- мямлилъ Петръ Васильевичъ.
   -- Что сдѣлать? А еще мужчина... Каждый пѣтухъ умѣетъ защищать свою курицу. Стыдитесь.
   -- Да, но пѣтухъ защищаетъ только свою курицу.
   -- Но вѣдь вы должны же стоять хоть немного выше пѣтуха. Угнетать женщину умѣете. Если бы я была женой дворника Увара, такъ онъ сумѣлъ бы защитить меня.
   -- Матушка, вѣдь дѣло идетъ о Лушѣ?!
   -- Я тоже женщина, какъ и Луша, и оскорблена, какъ женщина.
   -- Гм... Знаешь что, я поговорю вотъ съ этимъ самымъ Уваромъ.
   Это былъ самый позорный отвѣтъ, какой только могъ дать Петръ Васильевичъ, и Ксенія Александровна не безъ трагизма проговорила:
   -- Я васъ презираю, несчастный!
   Произошла крупная супружеская сцена, и Петръ Васильевичъ проклиналъ всю женскую прислугу, какая только существовала и существуетъ.
   Это заступничество Ксеніи Александровны закончилось совершенно неожиданно. У Петра Васильевича пропалъ портсигаръ. Стоилъ онъ недорого, но имѣлъ значеніе, какъ подарокъ. Искали по всему дому и ничего не нашли. Господа не высказывали подозрѣнія ни на кого, но это не мѣшало Аксиньѣ страшно волноваться. Она опять разсуждала по-деревенски: кому же украсть портсигаръ, какъ не прислугѣ? Дальше слѣдовалъ уже самъ собой такой выводъ: за Лушу барыня заступается, слѣдовательно все подозрѣніе падетъ на нее. Аксинья была убѣждена, что украла портсигаръ именно Луша, съ цѣлью подарить его своему писарю. Она стала слѣдить за ней и въ одно прекрасное утро заявила барынѣ:
   -- Барыня, вотъ вы думаете на меня, а украла портсигаръ Луша. Она его подарила своему писарю, а писарь написалъ ей благодарность въ письмѣ, Я показывала письмо Увару... Тамъ все прописано.
   Было предъявлено письмо, которое Аксинья стащила у Луши изъ ея сундука. Дѣло было ясно, какъ день. Ксенія Александровна совершенно растерялась, что ей дѣлать и какъ быть. Не тащить же беременную дѣвушку изъ-за такихъ пустяковъ въ судъ и погубить ее этимъ навсегда, а затѣмъ огласка дѣла поставила бы и саму Ксенію Александровну въ неловкое и смѣшное положеніе. Она такъ защищала Лушу, ссорилась изъ-за нея съ мужемъ, и тутъ...
   -- Чортъ съ нимъ и съ портсигаромъ!-- рѣшила наконецъ Ксешя Александровна, махнувъ рукой.-- А ты, Аксинья, молчи... Понимаешь? Есть такая особенная болѣзнь, клептоманія, которой иногда страдаютъ беременныя женщины.
   Рѣшеніе было найдено, и Ксенія Александровна увѣряла самоё себя въ немъ настолько, что даже не сказала ничего Лушѣ и не велѣла говорить Аксиньѣ.
  

VI.

   Это ничтожное по существу происшествіе имѣло для Аксиньи рѣшающее вначеніе. Ея деревенскія понятія о нравственности подвергались сильному испытанію, а больше всего пострадали понятія о правѣ собственности. Что, въ самомъ дѣлѣ, господамъ значитъ портсигаръ, за который заплачено тридцать рублей? Наплевать, только и всего. Шальныя деньги у господъ. А можетъ, и сами они приворовываютъ гдѣ-нибудь на службѣ.
   -- Конечно, воруютъ,-- подтвердилъ Уваръ.-- А то какъ же иначе? Отъ трудовъ праведныхъ не наживешь домовъ каменныхъ. Теперь возьми такъ: домъ у насъ генеральскій, а генералъ въ Севастополѣ поставлялъ солдатскіе сухари. Что такое сухарь? Сущіе пустяки, а на пустякахъ вонъ какой домище генералъ-то схлопалъ. Потомъ подрядчикъ, который строилъ домъ, наворовалъ у генерала любую половину и выстроилъ деревянный домикъ на Пескахъ, Такъ я говорю? Старшій дворникъ у насъ воруетъ во всемъ -- и отъ уборки снѣгу и отъ дровъ, и отъ ремонту и прочаго -- ступай, усчитай его. А промежду прочимъ, у него ужъ въ деревнѣ новая изба поставлена. Генеральскій кучеръ воруетъ овесъ, лакей воруетъ табакъ, горничныя тащатъ сахаръ. И не пересчитаешь! Гдѣ же господамъ взять, чтобы такую уйму воровъ ублаготворить. Значитъ, и они должны по-своему тоже воровать. Только господа все образованные и не потащатъ овсомъ тамъ или дровами, умственно украдутъ. Казна-матушка все стерпитъ... А тебѣ портсигаръ втемяшился. Петръ-то Васильичъ тыщи четыре жалованья получаетъ на службѣ, да еще доходы имѣетъ.
   Получался какой-то безвыходный кругъ, и голова у Аксиньи шла кругомъ. Въ деревнѣ оттого и бѣдно живутъ, что воровать не умѣютъ, да и не у кого воровать.
   "Дура я набитая и больше ничего",-- рѣшила она про себя.
   Уваръ больше не приставалъ къ ней и былъ прежнимъ Уваромъ. Аксиньѣ иногда опять дѣлалось жаль его, и она останавливалась поболтать съ нимь гдѣ-нибудь въ воротахъ. Когда кухарки начинали дразнить ее племянницей, она огрызалась съ нахальствомъ травленой собаки.
   -- Какая я ему племянница, когда выхожу за него замужъ. Вотъ только сперва пусть жена помретъ.
   Кухарки только качали головами. Не спроста копорка зубы показываетъ... Вонъ какую рожу наѣла и одежу въ полгода справила. У этой станется... Уваръ, конечно, мужикъ серьезный, да только у всѣхъ мужчинъ одна промашка. Глядишь, и надурилъ. Подъ старость-то еще паче дурятъ.
   Самъ Уваръ попрежнему вздыхалъ, почесывалъ въ затылкѣ и только встряхивалъ волосами, когда мимо него проходила Аксинья, по-деревенски накинувъ платокъ на одно плечо. Впрочемъ, она быстро усвоила всю городскую повадку, и Уваръ только удивлялся, какъ это простая копорка можетъ такъ скоро отполироваться и выйти на полную линію. Но это спокойное настроеніе Увара быстро нарушилось, когда въ швейцары на генеральскую лѣстницу поступилъ солдатъ Семеновскаго полка Архиповъ. Это былъ рослый молодецъ съ какимъ-то точно обрубленнымъ лицомъ. Онъ щеголялъ шейной серебряной цѣпочкой, двумя медалями и черными усами. Уваръ сразу его не взлюбилъ, какъ дармоѣда. Положимъ, что всѣ швейцары дармоѣды и живутъ подъ парадными лѣстницами, какъ коты, но этотъ былъ дармоѣдъ на особицу. Торчитъ цѣлый день на подъѣздѣ, какъ идолъ, отворяетъ господамъ двери, кланяется и собираетъ гривенники.
   -- Вотъ ужъ истинно кошачье житье!-- возмущался Уваръ.-- Этакій лобъ, а всей работы почистить дверной приборъ да дверь отворять господамъ. Ему бы работать, а онъ идолъ идоломъ стоитъ...
   На этого швейцара Аксинья обратила вниманіе благодаря тому же Увару. Онъ ей не нравился, потому что не пропускалъ случая сказать что-нибудь непріятное.
   -- Эй, ты, толстопятая, куда пошлепала?
   Аксинья обыкновенно не отвѣчала на такія любезности и обругивалась, какъ умѣла. Швейцаръ донималъ всѣхъ кухарокъ, и обижаться не стоило. Уваръ вдругъ приревновалъ ее къ этому швейцару.
   -- Да ты съ ума сошелъ, Уваръ?-- обидѣлась Аксинья.-- Охальникъ онъ, твой швейцаръ, и больше ничего. Проходу не даетъ.
   -- Сказывай...-- не вѣрилъ Уваръ.-- А сама зачѣмъ на него глаза таращишь?
   -- И не думала...
   -- Такъ, такъ... Одно у васъ, бабъ, ремесло. Тьфу! Ужо вотъ я съ него сажень дровъ наколю...
   -- Да ты никакъ сбѣсился, Уваръ?
   -- Я-то? А даже очень просто.
   Уваръ былъ увѣренъ, что Аксинья заигрываетъ съ проклятымъ дармоѣдомъ, и на этомъ основаніи напился въ совершенно неуказанное время. Въ пьяномъ видѣ онъ началъ ругаться со швейцаромъ и даже полѣзъ въ драку, закончившуюся для него самымъ печальнымъ пораженіемъ. Гвардеецъ такъ его ударилъ "противъ печенки", что Уваръ чуть не умеръ на мѣстѣ. Эта неудача только больше озлобила Увара.
   -- Погоди, я тебѣ пропишу перцеара съ горошкомъ, идолъ!-- произнесъ Уваръ.-- Будешь меня помнить...
   Эта драка обошлась Увару дорого, потому что онъ сразу потерялъ во мнѣніи всего дома. Всѣ знали, что драка вышла изъ-за племянницы. Кухарки изъ всѣхъ квартиръ торжествовали, радуясь скандалу, и ждали дальнѣйшихъ поступковъ ошалѣвшаго дворника.
   Уваръ служилъ въ домѣ пятнадцать лѣтъ и пользовался особенной довѣренностью старшаго дворника Луки Иваныча, который страдалъ сочленовнымъ ревматизмомъ и показывался на дворѣ только въ хорошую погоду. Лука Иванычъ призвалъ къ себѣ Увара и прочиталъ ему самую строгую нотацію.
   -- Ты это что же, Уваръ? А? Какъ ты самого себя понимаешь, а еще вторымъ дворникомъ считаешься? Напился -- развѣ это полагается? Подрался -- развѣ это полагается? А изъ-за чего? Ну, говори?
   Что было говорить Увару? Онъ переминался съ ноги на погу, вертѣлъ въ рукахъ свою дворницкую шапку съ мѣдной бляхой и наконецъ проговорилъ:
   -- Пропащій я человѣкъ, Лука Иванычъ...
   -- Что-о?
   -- Говорю, пропащій. Развѣ я не понимаю, какой долженъ быть второй дворникъ. Однимъ словомъ, шабашъ. Разсчитайте меня, и конецъ тому дѣлу. Не могу, Лука Иванычъ...
   Старшій дворникъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на Увара и наконецъ сообразилъ, въ чемъ дѣло. Онъ принялся усовѣщевать Увара по-отечески, обходя вопросъ объ Аксиньѣ. Но Уваръ самъ заговорилъ о ней.
   -- Что грѣха таить, Лука Иванычъ, виноватъ. Обошла она меня, значитъ, Аксинья...
   -- Можетъ, чѣмъ поила?
   -- Разъ пилъ чай на дачѣ, только это вышло еще до дачи. Разсчитайте, Лука Иванычъ... Уѣду въ деревню къ себѣ, ну, она и пройдетъ на свѣжемъ воздухѣ.
   Лука Иванычъ думалъ два дня, а потомъ далъ Увару отпускъ на три недѣли. Онъ искренно жалѣлъ своего помощника и затаилъ ненависть къ Аксиньѣ, изъ-за которой вышло все дѣло. Ужъ гдѣ баба завяжется, самъ чортъ не развяжетъ. Да и новаго швейцара тоже надо бы въ шею прогнать, хотя онъ и не виноватъ. Старикъ былъ осторожный и любилъ выждать время. Разъ, встрѣтивъ Аксинью на дворѣ, онъ однако не вытерпѣлъ.
   -- Ты, умница, того... да... Убиралась бы по-добру, по-здорову.
   -- За что это, Лука Иванычъ?
   -- А вотъ за это самое.
   Аксинья поняла, о чемъ шла рѣчь, и порядочно струхнула. Въ свою очередь, она накинулась на швейцара, который, но ея мнѣнію, былъ во всемъ виноватъ.
   -- Изъ-за тебя на меня Лука Иванычъ взъѣлся, дармоѣдъ.
   -- Помалчивай ужъ лучше, пока сама цѣла.
   -- Я бы всѣ глаза тебѣ выцарапала, омморошному.
   Аксинью больше всего злило то, что ее всѣ подозрѣвали въ близкихъ отношеніяхъ къ Увару, а намеки швейцара доводили до бѣшенства. Она не могла пройти мимо, чтобы не обругать его.
   -- Скапидаръ, а не дѣвка!-- удивлялся швейцаръ, не ожидавшій такого натиска отъ простой кухарки.
   Всѣ другія кухарки уступали ему, а эта сама такъ и лѣзетъ въ драку. Стоя на парадномъ, швейцаръ придумывалъ самыя обидныя словечки, чтобы осрамить Аксинью, но остроуміе на этотъ разъ какъ-то его оставило. Швейцаръ началъ не въ шутку злиться и разъ вечеромъ, схвативъ Аксинью за плечо, проговорилъ:
   -- Ты у меня еще поговори, такъ я изъ тебя двухъ кухарокъ сдѣлаю -- разорву пополамъ.
   -- Руки коротки...
   Когда Аксинья утромъ посмотрѣла на свое плечо, на немъ точно была отпечатана синей краской лапа швейцара.
   -- Ишь, подлецъ, какъ ухватилъ!-- удивлялась она, точно дѣло шло о комъ-то постороннемъ.-- Какъ есть медвѣдь.
   Когда Уваръ вернулся изъ деревни, не выждавъ срока, онъ узналъ въ тотъ же вечеръ, что его подозрѣнія оправдались вполнѣ. Аксинья окончательно сдружилась ее швейцаромъ и бѣгала къ нему по ночамъ. Это извѣстіе убило его, онъ напился и пьяный пришелъ къ Лукѣ Иванычу.
   -- Теперь ужъ мнѣ ее даромъ не надо...-- объяснилъ онъ заплетавшимся языкомъ.-- Я-то хотѣлъ по душамъ, а она вотъ какъ себя оправдала.
   -- Нестоящій предметъ, Уваръ. Не тебѣ бы говорить, не мнѣ бы слушать... А ты вотъ брось лучше водку. Пропадешь ни за грошъ.
   -- И то пропадаю. Все одно, Лука Иванычъ... И здѣсь тошно и въ деревнѣ тошно. Эхъ, жисть!
   -- А ты бы сходилъ въ церковь, отслужилъ молебенъ -- дурь-то и соскочитъ. Вѣрно тебѣ говорю.
   Уваръ боялся встрѣтиться съ Аксиньей и прятался, когда она проходила дворомъ. У него что-то такъ и накипало въ сердцѣ, тяжелое и мучительное. Онъ представлялъ себѣ самыя обидныя картины счастья Аксиньи и мучился вдвойнѣ. А если бы она пришла къ нему и сама попросила прощенія... Увару даже дѣлалось страшно за себя -- вѣдь онъ бы простилъ ее, пожалуй, повѣрилъ бы лукавымъ бабьимъ слезамъ и свалялъ бы вообще самаго послѣдняго дурака.
  

VII.

   Въ теченіе какого-нибудь года Аксинья сдѣлалась неузнаваемой, а близкое знакомство со швейцаромъ довершило эту метаморфозу. Она теперь уже безъ зазрѣнія тащила у барина папиросы и табакъ, а у барыни чай, сахаръ и кофе, и все это, какъ крыса, тащила подъ лѣстницу къ своему швейцару. Швейцаръ не зналъ, что это краденое, и потому все принималъ. Въ немъ еще сохранялась солдатская честность.
   -- Ты у господъ, Аксинья, ничего не бери,-- строго говорилъ онъ.-- Чтобы, понимаешь, ни-ни!
   -- У нихъ не убудетъ,-- уклончиво отвѣчала Аксинья.-- Не я, такъ Лушка украдетъ для своего писаря. Она портсигаръ у барина украла.
   -- Это не наше дѣло.
   У Ксеніи Александровны начали быстро пропадать разныя вещи: двѣ рубашки, двѣ ночныхъ кофты, двѣ наволочки. Пропадали вещи и раньше, но не въ такомъ количествѣ. Когда барыня начинала говорить о своихъ потеряхъ, Аксинья повторяла одну и ту же фразу:
   -- Барыня, ужъ вы лучше обыщите меня! Кому же больше украсть, кромѣ меня!
   Это говорилось съ разсчитаннымъ ехидствомъ,-- Аксинья никогда не ссылалась на Лушу, какъ на завѣдомую воровку. Лучшаго маневра Аксинья не могла придумать, и барыня опять утѣшалась своей клептоманіей. Только когда у нея пропали кольцо и золотая брошь, она накинулась на Лушу съ небывалой строгостью и высказала, что знаетъ, гдѣ находится потерявшійся портсигаръ Петра Васильевича. Луша обомлѣла отъ этого двойного сюрприза, тѣмъ болѣе, что ни кольца, ни броши она не брала. Потомъ она начала клясться и плакать, но Ксенія Александровна уже не вѣрила ей.
   -- Меня удивляетъ, Луша, какъ вы можете еще говорить...-- говорила барыня, стараясь сдержать раздраженіе.-- Мнѣ совѣстно за васъ!
   -- Ей-Богу, не я!-- божилась Луша.
   -- Обыщите меня!-- предложила Аксинья.-- Некому больше...
   -- Я вамъ обѣимъ откажу отъ мѣста!-- рѣшила барыня.
   Когда эта сцена закончилась и барыня ушла, Луша накинулась на Аксинью.
   -- Это ты меня подвела кругомъ, змѣя. Все знаю. Ты и письмо стащила у меня, и брошку съ кольцомъ ты же украла.
   -- Воръ у вора, видно, дубинку укралъ.
   Луша страшно неистовствовала и закончила предсказаніемъ:
   -- Погоди, вотъ, копорка, зарѣжетъ тебя Уваръ!.. Да... возьметъ и зарѣжетъ, какъ курицу.
   -- И пусть рѣжетъ. Никого я не боюсь!
   Теперь ужъ наступила очередь Луши удивляться отчаянности Аксиньи. Откуда, подумаешь, что берется. Давно ли всего боялась, а теперь вонъ какъ поговариваетъ.
   Положеніе Луши было совсѣмъ критическое. Приближались роды, нужно было уходить, а у нея ничего не было скоплено про черный день. Все жалованье уходило на наряды, а потомъ на угощеніе писаря. Выручила Ксенія Александровна, которая сама предложила свою помощь.
   -- Я васъ опредѣлю въ родильный домъ...-- заявила она.-- Денегъ у васъ нѣтъ, и я заплачу, что слѣдуетъ. Потомъ сочтемся.
   Дѣйствительно, Ксенія Александровна сама отправилась въ родильный домъ, заплатила впередъ за роженицу деньги и сама же отвезла туда Лушу, когда настало время. Вернувшись оттуда, она не нашла у себя на туалетномъ столикѣ золотыхъ часовъ, которые Петръ Васильевичъ подарилъ ей къ свадьбѣ. У бѣдной дамы опустились руки. Что же это такое? Ксенія Александровна даже заплакала.
   -- За что?..-- спрашивала она Петра Васильевича.
   -- Что такое случилось?-- недоумѣвалъ но обыкновенію тотъ.-- Часы?.. Гм!.. Кто же ихъ могъ украсть? Странно!..
   Аксинья на этотъ разъ не просила себя обыскать, а съ причитаньями и воемъ накинулась на барыню же. Барыня окончательно опѣшила.
   -- Что съ тобой, Аксинья? Кажется, тебя никто ни въ чемъ не подозрѣваетъ.
   -- Вамъ-то хорошо такъ говорить, барыня!-- голосила Аксинья.-- Чего вамъ стоитъ купить себѣ десять новыхъ часовъ. Взяли, цѣлый магазинъ купили и на себя повѣсили, а я-то все-таки въ воровкахъ осталась. Вотъ до чего я дожила у васъ. На другое мѣсто и не возьмутъ. Всѣ будутъ говорить: "Ты, Аксинья, у барыни золотые часы украла!"
   Точно въ подтвержденіе этихъ словъ, явился Лука Иванычъ, таинственно вызвалъ Петра Васильевича и заявилъ:
   -- Ваше высокоблагородіе, какъ хотите, а вашу куфарку я предоставлю въ полицію. Ужъ это вы какъ хотите, а въ домѣ порядокъ... Самая лукавая тварь эта ваша Аксинья, а тамъ разберутъ. Да... Тамъ у змѣи ноги найдутъ, не то что часы.
   Какимъ образомъ Лука Иванычъ узналъ о пропавшихъ часахъ -- для Петра Васильевича и Ксеніи Александровны осталось навсегда тайной. Кажется, тайны просачивались сквозь самыя стѣны. Супругамъ пришлось чуть не оправдываться передъ старшимъ дворникомъ. Лука Иванычъ мягко, но упорно стоялъ на своемъ.
   -- Вѣдь мы ничего не требуемъ, Лука Иванычъ!-- говорилъ Петръ Васильевичъ, начиная горячиться.-- Часы мои, слѣдовательно я могу съ ними дѣлать, что хочу. Такъ? Представьте себѣ, что я ихъ подарилъ. Вѣдь я имѣю право распорядиться своей вещью?
   -- Помилуйте, ваше высокоблагородіе, кто же согласится дарить женины золотые часы кухаркѣ? И мнѣ въ глаза смѣяться будутъ. Нѣтъ, ужъ вы позвольте... Я ее, слякоть, сейчасъ предоставлю въ участокъ.
   Баринъ вдругъ разгорячился, какъ иногда случается съ очень скромными и добродушными людьми.
   -- Лука Иванычъ! Я не желаю больше говорить объ этомъ! Понимаете? Какое вамъ дѣло до моихъ часовъ? Я ихъ въ ступѣ могу истолочь, выброшу въ форточку!
   -- Позвольте, господинъ!-- обидѣлся Лука Иванычъ, въ свою очередь, тоже начиная горячиться.-- У меня, напримѣрно, цѣлый домъ на отвѣтственности. Такъ? Я за всѣхъ долженъ отвѣчать. Такъ?
   -- Пустяки!
   -- А вотъ и нѣтъ! Теперь всѣ кухарки вызнаютъ, напримѣрно, что Аксинья украла совершенно безвредно золотые часы у господъ, такъ онѣ у меня цѣлый домъ по кирпичику разворуютъ. Нѣтъ, ужъ вы позвольте...
   -- Вы болтаете глупости!
   Петръ Васильевичъ окончательно взбѣсился, затопалъ ногами и выгналъ Луку Иваныча въ шею.
   -- Вонъ! Негодяй!-- кричалъ онъ изъ передней на лѣстницу.-- Я хозяинъ въ своей квартирѣ, и никто не имѣетъ права... да... права... вторгаться въ мою квартиру! Я... я... я...
   Съ Ксеніей Александровной сдѣлалась настоящая истерика, и Петру Васильевичу пришлось на колѣняхъ вымаливать у нея прощенія. Потомъ Ксенія Александровна была больна цѣлую недѣлю, потомъ Петру Васильевичу было ужасно совѣстно проходить по парадной лѣстницѣ мимо швейцара, который, конечно, все зналъ, потомъ у Петра Васильевича явилось что-то въ родѣ злобы по отношенію къ Аксиньѣ, однимъ словомъ, неисчислимый рядъ послѣдствій. Швейцаръ, дѣйствительно, злился на полоротыхъ господъ, которые держатъ зазнамыхъ воровокъ, какъ Луша, а честная прислуга, какъ Аксинья, получай мараль. Относительно Луки Иваныча швейцаръ злился еще больше и клялся Аксиньѣ, что переломаетъ всѣ ребра старому змѣю. Обиженный Лука Иванычъ накинулся на Увара и на немъ сорвалъ расходившееся сердце.
   -- Это твоя работа, непутевая голова! Ишь какую племянницу подсунулъ. Заварилъ кашу, самъ и расхлебывай. Чтобы и духу не было этой Аксиньи! Понимаешь? Достаточно я терпѣлъ отъ васъ... да... всѣхъ прогоню! О, Господи, согрѣшилъ я съ вами!
   Уваръ виновато моргалъ глазами, вертѣлъ въ рукахъ фуражку и встряхивалъ головой.
   -- До старости дожилъ, а такого сраму не видывалъ. Петръ-то Васильевичъ какъ зарычалъ на меня, точно левъ изъ Зоологическаго сада. Въ шею меня выгналъ. А все изъ-за кого? Такъ слышишь, чтобъ и духу этой Аксиньи не было, а то я всѣхъ растерзаю.
   Черезъ два дня Петръ Васильевичъ позвалъ Луку Иваныча и извинился передъ нимъ. Его, дѣйствительно, мучила совѣсть, что онъ обидѣлъ совсѣмъ почтеннаго старика. Въ свою очередь, Лука Иванычъ ни слова не сказалъ про Аксинью, точно дѣлая уступку.
   Разрѣшилась эта глупая исторія уже окончательно глупымъ образомъ.
   Луша родила мертваго ребенка и лежала больная. Раньше она ненавидѣла этого имѣющаго быть ребенка, хотѣла его вытравить, а теперь оплакивала его самымъ неутѣшнымъ образомъ. Аксинья бѣгала ее провѣдывать каждый день, позабывъ всякую вражду. Черезъ недѣлю Луша умерла, о чемъ Аксинья и сообщила барынѣ, заливаясь слезами.
   -- Вотъ ты все ссорилась съ ней!-- попрекнула Ксенія Александровна.
   -- Барыня! А ежели она, дѣйствительно, украла часы.
   -- Перестань болтать!
   -- Ей-Богу, украла... Милосердная сестра у ней подъ подушкой ихъ нашла. Луша-то въ болѣзни все руку подъ подушки прятала, ну, думали, такъ это она, а тутъ часы-то и оказались.
   Ксенія Александровна отправилась въ родильный домъ, чтобы получить свои злополучные часы.
   -- Вы приводитесь ей наслѣдницей?-- пытливо спросила сестра милосердія.
   -- Нѣтъ.
   -- Тогда нельзя.
   -- Да вѣдь часы мои!? Покойная взяла ихъ у меня, говоря проще, стащила потихоньку, то-есть украла.
   -- Все-таки нельзя. Нужно заявить въ полицію.
   Пришлось окончательно махнуть рукой на часы. Лука Иванычъ опять приходилъ и совѣтовалъ непремѣнно начать уголовное дѣло.
   -- Ну, ужъ извините!-- спорилъ Петръ Васильевичъ.-- Теперь все кончено! А вотъ зачѣмъ вы Аксинью напрасно обвиняли?
   -- И не напрасно... Не украла, такъ все одно -- украдетъ.
  

VIII.

   Уваръ бросилъ пить и сдѣлался прежнимъ дворникомъ, аккуратнымъ, обстоятельнымъ и солиднымъ. Лука Иванычъ наблюдалъ за нимъ и былъ доволенъ.
   -- Давно бы такъ-то, Уваръ!
   -- Навожденіе было, Лука Иванычъ. Не иначе это самое дѣло. Бываютъ такія самыя вредныя женщины, которыя поглядятъ на человѣка и испортятъ. А теперь я, слава Богу, въ аккуратѣ вполнѣ и опять самъ себя могу понимать.
   По воскресеньямъ Уваръ уходилъ въ церковь и возвращался оттуда съ умиленнымъ лицомъ. Теперь ужъ онъ не боялся встрѣчъ съ Аксиньей, а разъ даже самъ остановилъ ее.
   -- Здравствуй, племянница!
   -- Здравствуй, Уваръ...-- недовѣрчиво отвѣтила она.
   -- На свадьбу-то позовешь меня?
   Аксинья вдругъ покраснѣла, закрылась по-деревенски рукой и убѣжала. Уваръ стоялъ нѣсколько времени, съ метелкой въ рукахъ, неподвижно, точно стараясь что-то припомнить, а котомъ широко вздохнулъ.
   "Гладкая дѣвка, нечего сказать...-- думалъ онъ.-- Совсѣмъ на отличку. Хоть бы и не швейцару впору".
   Наступала уже весна. Дворники скалывали ледъ на мостовой, чистили дворы -- работы было по горло. Опять ждали холеры, и два раза приходила санитарная комиссія осматривать генеральскій домъ. Лука Иванычъ страшно обижался и говорилъ:
   -- Совѣсти въ нихъ нѣтъ, вотъ что... Вѣдь у насъ хозяинъ-то не купецъ, а полный генералъ. Ходятъ, нюхаютъ... Извѣстно, живые люди живутъ. Пожалуйста, нюхай...
   Господа Аксиньи изъ страха холеры собрались на дачу рано. Ксенія Александровна, вмѣсто Луши, взяла дѣвочку-подростка изъ "шпитонокъ" и учила ее грамотѣ. Она рѣшилась воспитать изъ нея образцовую прислугу, которая должна уважать самоё себя. Вѣдь въ этомъ вся суть. Вопросъ о прислугѣ обсуждался съ разныхъ сторонъ, и Петръ Васильевичъ доходилъ до абсурда, требуя восьмичасового труда, послѣ котораго прислуга должна быть совершенно свободна.
   -- Наша прислуга -- послѣднее воспоминаніе рабства!-- объяснялъ онъ.-- Ты подумай только, что Аксинья цѣлую жизнь должна провести у плиты. И мы еще требуемъ отъ нашей прислуги преданности, честности, уваженія и чуть не геройства!
   Ксенія Александровна соглашалась вплоть до того пункта, когда Петръ Васильевичъ начиналъ обвинять русскихъ барынь, которыя не въ состояніи шагу ступить безъ прислуги и прямо изводятъ ее своею требовательностью.
   -- Вѣдь наша Аксинья такой же человѣкъ, какъ и мы съ тобой. У нея есть потребность въ обществѣ, въ обмѣнѣ мыслей, въ самостоятельной жизни. Посмотри, какъ обставлена прислуга гдѣ-нибудь за границей, а особенно въ Америкѣ. Наши же русскія барыни за границей привыкаютъ дѣлать все сами и не помыкаютъ горничными.
   -- Ты забываешь, Pierre, что заграничная прислуга развитая, культурная, а одна горничная сдѣлаетъ столько, сколько не сдѣлаютъ у насъ пять.
   -- Опять мы же виноваты. Наша прислуга разсуждаетъ совершенно правильно: хоть разорись на господской работѣ, а день денской все равно торчи въ кухнѣ или въ людской. Такъ нельзя. Я считаю это безчеловѣчнымъ и обвиняю, главнымъ образомъ, нашихъ барынь.
   -- Прибавь къ этому, что мужья этихъ барынь умѣютъ только требовать, великодушно предоставляя всѣ домашнія дрязги женамъ. Вѣдь это -- если говорить -- тоже остатокъ рабства и очень колоритнаго рабства.
   Увлекшись, Петръ Васильевичъ высказывалъ иногда больше, чѣмъ слѣдовало, а потомъ вымаливалъ себѣ прощеніе. Ксенія Александровна считала себя очень доброй женщиной и, поломавшись и покапризничавши, ведикодушпо прощала.
   Аксинья, которая пострадала изъ-за исторіи съ часами, пользовалась теперь особенными преимуществами. На этомъ основаніи она стащила у барыни при переѣздѣ двѣ простыни, два полотенца, старую шерстяную юбку и совсѣмъ ненужную ей бездѣлушку съ камина -- бронзоваго японца, обнимавшаго журавля. Она всѣ краденыя вещи прятала въ сундукъ и, при отъѣздѣ на дачу, передѣла его на храненіе швейцару. Лука Иванычъ только и ждалъ этого момента. Онъ былъ старымъ политикомъ и зналъ человѣческую душу. Когда Аксинья на возу уѣхала въ Павловскъ, старикъ проводилъ ее за ворота и долго стоялъ у подъѣзда. Швейцаръ стоялъ въ дверяхъ подъѣзда и дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ старшаго дворника. Онъ продолжалъ сердиться на стараго змѣя.
   -- Хорошо теперь на дачѣ...-- заговорилъ Лука Иванычъ.-- Воздухъ вольный, сады, разная птица тебѣ поетъ.
   -- Кому хорошо, кому худо...-- довольно сухо отвѣтилъ швейцаръ.
   -- Оно конечно. Вонъ Аксиньѣ, поди, какъ не хотѣлось уѣхать-то. Давѣ, гляжу, волокетъ она свой сундучишко... Откуда это бабы только наберутъ всякаго хламу. Вѣдь пришла сюда-то полуголая, а тутъ цѣлый сундукъ. Къ тебѣ, видно, поставила?
   -- Да, ко мнѣ.
   -- Такъ, такъ. А то можно было и на квартирѣ у господъ оставить. Никто бы не взялъ.
   Простоватый солдатъ только потомъ сообразилъ, что хитрый змѣй не спроста спрашивалъ его про Аксиньинъ сундукъ, а онъ сдуру и сказалъ, что сундукъ у него. Эхъ, не надо бы было говорить... Чортъ его знаетъ, что въ этомъ сундукѣ покладено.
   Лука Иванычъ приходилъ теперь каждый вечеръ посидѣть у параднаго крыльца и былъ необыкновенно ласковъ со швейцаромъ. О сундукѣ онъ, впрочемъ, не вспоминалъ, а говорилъ больше на отвлеченныя темы -- о человѣческой неблагодарности, о женской злобѣ, объ испорченности всего человѣческаго рода и т. п. Швейцаръ былъ слабъ по этой части и понималъ только одно, что змѣй не спроста подкидываетъ къ нему свой лисій хвостъ.
   Уваръ былъ радъ, что Аксинья уѣхала на дачу. Теперь она не мозолила ему глазъ своимъ присутствіемъ. У него, вмѣстѣ съ весной, опять явилось что-то въ родѣ надежды. Притомъ выходило и такое дѣло. Аксинья-то уѣхала, а швейцару нельзя отлучиться отъ своихъ дверей. Вотъ и стой тутъ идоломъ. Уваръ злорадствовалъ про себя, вспоминая, какія ревнивыя картины онъ переживалъ изъ-за этого дармоѣда.
   "Стой, братъ, у дверей-то!-- думалъ он].-- А сударка тамъ на дачѣ свое наслажденіе найдетъ. Сдѣлай милость, сколько угодно... А потомъ пріѣдетъ сюда: На, получай, что осталось".
   Естественнымъ послѣдствіемъ этихъ мыслей явилось желаніе съѣздить въ Павловскъ и посмотрѣть Аксинью. Оно пришло какъ-то вдругъ и сразу хватило Увара, какъ горячій паръ. Потомъ ему сдѣлалось какъ-то обидно, и что-то такое опять заныло у него на душѣ. Уваръ по ночамъ долго ворочался на своей постели, вздыхалъ, что-то шепталъ и утромъ просыпался съ головной болью, точно послѣ жестокаго похмелья.
   Потомъ Уваръ вдругъ исчезъ, исчезъ безъ спроса, чего раньше съ нимъ никогда не случалось. Лука Иванычъ рѣшительно не зналъ, что и подумать. Прошелъ цѣлый день -- Уваръ не показывался.
   "Ужъ не запилъ ли опять грѣшнымъ дѣломъ?-- соображалъ старикъ, перебирая возможныя причины.-- Очень даже просто... Ахъ, ты, грѣхъ какой вышелъ! Ну, задамъ я ему жару и перцу, только пусть свои безстыжіе глаза покажетъ".
   Прошла цѣлая ночь -- Уваръ не показывался. Лука Иванычъ произвелъ дознаніе. Оказалось, что Уваръ утромъ носилъ дрова по той лѣстницѣ, гдѣ жили господа Аксиньи, и послѣднюю вязанку, ни съ того ни съ сего, свалилъ къ ихъ двери. Потомъ видѣли, какъ онъ ушелъ со двора -- надѣлъ новую фуражку безъ бляхи и ушелъ. Даже бѣлаго фартука не снялъ.
   "Ну, я задамъ же я ему!-- сердился Лука Иванычъ.-- А ежели онъ надъ собой что сдѣлаетъ?"
   Эта мысль сразу озадачила Луку Иваныча. Надо будетъ, на всякій случай, подать заявленіе въ участокъ. Такъ и такъ, пропалъ подручный дворникъ. Потомъ у Луки Иваныча явилось смутное подозрѣніе, что тутъ дѣло не чисто, и что опять проклятая Аксинья что-нибудь замутила.
   "Вотъ я и ее по пути зацѣплю!-- соображалъ старикъ.-- Господъ-то нѣтъ, такъ заступаться будетъ некому. Въ самый разъ объявиться околоточному насчетъ сундука... Тамъ разберутъ..."
   Лука Иванычъ пріодѣлся, замоталъ шею черной шелковой косынкой, намаслилъ волосы и, перекрестившись, отправился въ участокъ. На дорогѣ онъ остановился поговорить съ швейцаромъ.
   -- Бережешь сундучокъ-то Аксиньи?
   -- Берегу. А тебѣ какая печаль?
   -- Ничего, я такъ. Крѣпче, молъ, береги.
   Не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ швейцаръ его окликнулъ:
   -- Лука Иванычъ! Вонъ твой Уваръ идетъ!
   Дѣйствительно, по тротуару шелъ Уваръ. Первое, что бросилось Лукѣ Иванычу въ глаза -- это то, что онъ былъ совершенно трезвый. Идетъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало.
   -- Ну-ка, иди сюда, иди!-- позвалъ его Лука Иватшчъ.
   Уваръ подошелъ, что-то хотѣлъ сказать, но только скривилъ губы, а потомъ бухнулся въ ноги Лукѣ Иванычу.
   -- Лука Иванычъ! Вяжи меня!
   -- Да ты очумѣлъ?
   -- Вяжи... шабашъ... Значитъ, порѣшилъ Аксинью... тамъ... на дачѣ... Терпѣнья моего не стало!
   Въ доказательство Уваръ вытащилъ изъ кармана окровавленный финляндскій ножъ и подалъ его Лукѣ Иванычу.
   -- Вотъ онъ самый!..-- хотѣлъ объяснить что-то Уваръ, путаясь и улыбаясь больной улыбкой.-- Архиповъ! Вяжи меня! Теперь ужъ все разно!
  
   1897.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru