Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Дорогой друг

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Дмитрий Мамин-Сибиряк

Дорогой друг

I.

   Дождь шел уже несколько дней сряду, мелкий, холодный, назойливый. Какой-то больной контраст представляли весело пестревшие на куртинах цветы, -- они точно сознательно не желали соглашаться с наступающей осенью. Георгины еще только распускались, астры стояли в полном цвету. Сергей Петрович испытывал какую-то особенную нежность именно к этим запоздалым осенним цветам и каждый раз, когда шел на дачу к Чубарским, непременно останавливался в садике перед террасой и молча любовался этими немыми свидетелями наступавшей осени. Оказывалось, что Сергей Петрович очень любил цветы и каждое лето должен был отказывать себе в этом удовольствии, т.е. не отказывать, а как-то так выходило, что он оставался без цветов. Была и своя небольшая дача, выстроенная для неприхотливого холостяка, был распланирован и садик, но экономка Марфа Семеновна и горничная Наташа поднимали между собой отчаянную войну именно в момент переезда на дачу, когда устраиваются цветники, и Сергей Петрович оставался без цветов. В душе он давал отчаянные клятвы, что непременно откажет этим милым фуриям, заставляющим его любоваться чужими цветами, но эта решимость сейчас же парализовалась совершенно логичными рассуждениями, что ведь новая Марфа Семеновна и новая Наташа только повторят своих предшественниц. Сказывалась привычка старого холостяка к покою, к инерции, к лени.
   Да, шел дождь, а Сергей Петрович стоял в чужом садике и любовался чужими цветами. Нет, положительно, он должен отказать и экономке и горничной -- довольно, будет. С этой мыслью он бодро направился прямо на террасу, сбросил непромокаемое пальто и вошел в гостиную без доклада, -- в качестве друга дома он имел право позволить себе эту маленькую свободу. На столике в углу лежал серый цилиндр, -- значит, хозяин был дома; дверь налево, в будуар, была закрыта -- значит, хозяйка была чем-то недовольна. Сергей Петрович знал все мелочи в этом доме и все привычки. Да и кому же было их знать, как не старому другу дома? Сергей Петрович с видом эксперта даже прищурил один глаз, стараясь мысленно разрешить вопрос: рассердилась Евгения Ивановна вообще, т.е. так, как иногда умеют сердиться женщины -- дождь идет, портниха испортила платье, ну, одним словом, нервы, или рассердилась по частному случаю, т. е. на Антона Федорыча. Ответом на эти тонкие размышления послужил осторожный скрип двери из хозяйского кабинета, а затем показалась и голова самого домовладыки. На его лице появилась радостная улыбка: Сергей Петрович не мог прийти более кстати.
   -- Ах, дорогой друг, как я рад тебя видеть!
   Этим было все сказано: когда супруги ссорились, они начинали относиться к Сергею Петровичу с особенной нежностью. Он являлся некоторым буфером самого несомненного семейного счастья. Прилив нежных дружеских чувств прикрывал собой какую-нибудь неразрешимую семейную неприятность, а в этом материале недостатка не было. Вот и сейчас Антон Федорыч смотрит на дорогого гостя такими виновато-благодарными глазами, как напроказившая собака. Он взял дорогого друга за рукав и, ступая на цыпочках, ввел его в свой кабинет.
   -- У нас ревность, дорогой друг... -- прошептал он, подмигивая на закрытую плотно дверь. -- Да-с, ревность.
   У Сергея Петровича по какой-то дикой ассоциации идей мелькнула мысль о новой горничной Чубарских, но Антон Федорыч предупредил его, -- они так хорошо были знакомы, что могли читал между строк.
   -- Нет, Маша тут ни при чем, дорогой друг...
   -- Нервы?!.
   Плечи Антона Федорыча поднялись, а потом он уже без всякой видимой побудительной причины лукаво подмигнул дорогому другу.
   -- В сущности, положа руку на сердце, я должен сознаться, дорогой друг, что Женя до известной степени права... гм... да...
   -- Она права?!.
   Сергей Петрович даже отступил в некотором священном ужасе и смирял Антона Федорыча вопросительным взглядом с ног до головы. Антон Федорыч обманывал свою жену?!. Нет, это было что-то такое до того дикое и несообразное, что не укладывалось ни в какие рамки. Антон Федорыч был уже в том почтенном возрасте, когда молодых и красивых жен не обманывают. У него был уже тот облезлый, подержанный вид, какой приличествует солидному петербургскому мужу, -- он женился именно в тот момент, когда мужчина чувствует солидную усталость, теряет аппетит к холостой свободе и ищет тихих семейных радостей. Да, и вдруг в эту тихую пристань ворвался шквал... Прибавьте к этому, что семья была образцовая и Чубарские слыли примерно-счастливой парочкой. Прибавьте к этому еще то, что Сергей Петрович уже второй год был серьезно влюблен в Евгению Ивановну и, как ему казалось, мог рассчитывать на взаимность, если бы не считал узы дружбы священными. Он припомнил несколько таких прогулок, длинные разговоры с глазу на глаз, красноречивые взгляды -- нет, он умел держать себя в руках и героически душил в себе всякое внешнее проявление подтачивавшего его чувства. Он даже приносил жертвы -- да, пожалуйста, не смейтесь, это было. Был целый ряд очень предприимчивых претенденток на его мужскую свободу, и он даже был мысленно не прочь пожертвовать собой, тем более, что уже находился в критическом возрасте; но стоило ему только сравнить любую из этих милых особ с Евгенией Ивановной, и всякая иллюзия исчезала.
   -- Я с тобой говорю, Сергей Петрович, как с старым испытанным другом, -- продолжал хозяин, прислушиваясь к шагам в гостиной. -- Да, с другом... Видишь ли, в чем дело... гм... да...
   Он подошел к другу совсем близко, взял его за борт серенькой летней визитки и заговорил как-то особенно быстро, глотая слюну:
   -- Видишь ли, в чем дело... да... гм... Мне, видишь ли, сегодня до зарезу нужно уехать из дому. Ты понимаешь? Я, вероятно, не вернусь домой... скажу, что опоздал на поезд... да... Я знаю, что ты пуританин и будешь меня презирать... Да, да... В мои годы увлечения делаются тяжелыми, но что поделаешь с этой подлой живучестью. Ах, если бы ты ее видел: золотистые волосы... кожа -- молоко... А как она смеется, как дурачится! Котенок, а не женщина...
   -- Я не понимаю одного, при чем тут я?..
   -- Подожди... Мне очень трудно быть сейчас откровенным с тобой... И, главное, я люблю Женю, а это так... случайное маленькое знакомство. Женя немного холодна, сдержанна, как всякая порядочная женщина... А тут хлынуло такое сладкое безумие, точно мне двадцать лет... да...
   -- Все-таки я не поним...
   -- Постой...
   Хозяин расстегнул визитку, взял дорогого друга за оба лацкана и притянул его к себе еще ближе.
   -- Видишь ли, Женя подозревает что-то... У женщин есть на это какое-то проклятое чутье. Да... Определенного она ничего не знает, а только подозревает... Когда я утром, за чаем, сказал, между прочим, что, может быть, мне придется вечером уехать... Ну, одним словом, с этого началось, и она устроила мне сцену... Да... Женщины чувствуют соперницу инстинктивно, хотя, клянусь тебе, душой я не изменяю Жене и очень люблю ее. Но... Нет, она такая милая... да... И вот, если бы ты остался у нас сегодня на весь вечер... Женя так тебя любит, а если бы ты знал ее... гм... Знаешь, на женщин больше всего действует самый звук слов, а не их смысл. А у тебя есть положительный талант именно так разговаривать... я наблюдал...
   -- Какой там талант, помилосердуй...
   -- Перестань, пожалуйста. Что за скромность!.. Одним словом, пожертвуй для меня одним вечером... Всего одним вечером, голубчик! Ах, как много проживаешь вечеров совершенно напрасно, а тут какой-нибудь один вечер... Знаешь, бывают такие моменты, когда час идет за год... Одним словом, ты меня понимаешь!..
   Сергей Петрович всей фигурой выражал какую-то дрянную нерешительность, и это возмущало Антона Федорыча. Право, байбак какой-то, размазня, тюфяк...
   -- Послушай, Антон Федорыч, это у тебя давно?
   -- Около двух недель... Знаешь, этакое милое дачное знакомство. Она живет с какой-то теткой... кажется, далее есть муж, т.е. догадываюсь о его существовании по некоторым признакам. Вполне приличная особа... А как она мило умеет отдаваться... Ведь в этом именно вся женщина...
   -- Довольно, довольно... Охотно верю.
   В порыве благодарности Антон Федорыч расцеловал дорогого друга и так его стиснул, что тот едва вырвался.
   -- О, всего один вечер!.. Полцарства за один вечер... -- повторял он с легкомыслием разыгравшегося теленка...
  

II.

   Когда заговорщики вышли в гостиную, где сидела Евгения Ивановна, Сергей Петрович довольно логично подумал: "Ах, какие мы все подлецы, мужчины!"
   Да, ему было совестно, особенно когда он посмотрел на эту цветущую молодую женщину, любящую, верящую, чистую. Ведь Евгения Ивановна была, так хороша, а всякая красота уже несет в самой себе оправдание. Сергею Петровичу показалось, что она никогда еще не была так чудно хороша, эта жертва мужского эгоизма и дешевеньких увлечений. Прежде всего, у Евгении Ивановны был великолепный рост, чудная свежая кожа, красивая головка, русые волосы с золотистым отливом, очаровательные серые глаза -- одним словом, все хорошо. Конечно, нос мог быть немного правильнее, но и этот недостаток в глазах Сергея Петровича превращался в достоинство, потому что придавал лицу известную пикантность, ту маленькую оригинальность, которую так охотно прощают очень богатым людям и хорошеньким женщинам. Затем, красивая женщина могла иметь только серые глаза -- это было убеждением Сергея Петровича. Наконец ему нравилась манера одеваться и больше всего манера держать себя, особенно, когда Евгения Ивановна начинала смотреть на Сергея Петровича немного исподлобья, причем "капризная прядь" слегка вившихся волос спускалась на этот белый, точно выточенный из слоновой кости лоб. О, она была хороша, вся хороша, каждой линией, каждой черточкой, каждым движением... И рядом это чудовище, которое называлось Антоном Федорычем! Сергей Петрович искренно раскаивался, что вошел в тайное соглашение с таким человеком и продал себя за чечевичную похлебку дружбы. Есть положения, когда оправданий не полагается.
   -- Я так рада вас видеть, Сергей Петрович...
   Он поцеловал маленькую, крепкую белую ручку и еще раз почувствовал себя порядочным мерзавцем. Антон Федорыч виновато юлил главами, заискивающе улыбался и оказывал дорогому другу все знаки внимания, какие только были в его распоряжении. Последнее было далее лишним: он продавал себя вперед, и Евгения Ивановна раза два посмотрела на него презрительно-прищуренным глазами.
   -- Вы, кажется, сегодня собирались ехать по делу? -- спросила она с уничтожающим равнодушием.
   -- Да, т.е. могу и не ехать, Женя. Все это Карпов... Мне необходимо его видеть, а завтра он уезжает.
   -- Тогда нужно ехать, дорогой мой, а я здесь поскучаю одна...
   -- Если позволите, я с удовольствием поскучаю вместе с вами... -- нашелся Сергей Петрович. -- Да... с удовольствием.
   -- Я думаю, что твой Карпов позволит тебе напиться чаю вместе с нами? -- спрашивала Евгения Ивановна, выдерживая тон. -- Сергей Петрович очень любезен, и мы будем с ним музицировать...
   Чай прошел скучно, а Антон Федорыч держал себя, как гимназист, которому назначено первое любовное свидание. Он ерзал на стуле, под столом смотрел на часы, смотрел с тоской на дверь и кончил тем, что проговорил убитым голосом:
   -- Нет, Женя, я не поеду...
   Она только горько улыбнулась.
   -- Перестань болтать глупости... И ты напрасно думаешь, что я хочу удержать тебя. Самое лучшее, если ты переночуешь в городе... Я говорю тебе серьезно, потому что дело прежде всего.
   Изверг довел ее до того, что она сама начала упрашивать его, и он, только поломавшись, уступил этим усиленным просьбам. Все это было до того гадко, что Сергей Петрович все время старался не смотреть на него и почувствовал себя совсем гадко, когда Антон Федорыч на прощанье с особенной выразительностью тряс его руку.
   Потом в садике мелькнула шляпа Антона Федорыча.
   -- Как он, бедняжка, торопится... -- заметила она, не обращаясь ни к кому, а потом прибавила: -- Ведь он просил вас провести вечер со мной, Сергей Петрович? Да?.. Уверяю вас, что вы единственный человек, с которым я не буду скучать...
   -- Гм... да... т.е. вообще Антон Федорыч всегда любезен, и мне иногда даже совестно, потому что чем же я могу отплатить?
   -- Платят той же монетой...
   Она неожиданно засмеялась и посмотрела на Сергея Петровича каким-то вызывающим взглядом. Потом наступила пауза, потому что Сергей Петрович решительно не мог проговорить ни одного слова. Она еще раз улыбнулась и потом проговорила усталым голосом:
   -- Мы немного пройдемся.
   Горничная подала летнюю накидку и зонтик. Евгения Ивановна с рассеянным видом надела шляпку и еще раз посмотрела на своего кавалера загадочно улыбавшимися глазами.
   -- Идем...
   В ее движениях появилась какая-то особенная решительность, и он молча любовался этой красавицей. Да, настоящая красавица... Даже горничная, и та любовалась барыней, -- он это видел и с благодарностью посмотрел на нее, как на свою тайную сообщницу.
   Они вышли в сад. Дача стояла в полугоре, и из садика открывался довольно сносный вид. Внизу лепились маленькие дачки, за ними желтой змейкой вилась линия железной дороги, дальше зеленой стеной уходил смешанный лес. Она внимательно осмотрела куртины с завявшими цветами и проговорила:
   -- Вот красноречивое доказательство, что ни один летний солнечный день не вернется...
   Что она хотела сказать этой фразой?.. Он даже что-то хотел ответить, но в этот момент там, внизу, раздался резкий свисток. Это отходил дачный поезд в Петербург. Вот взмыл кверху клуб белого пара, вот с тяжелым грохотом выдвинулся поезд и гремучей змеей скрылся к сосновом леске.
   -- Как он счастлив, бедняжка... -- заметила она, провожая глазами потянувшуюся из-за леса струю дыма. -- Послушайте, что же вы не предложите мне свою руку, Сергей Петрович? Вы забываете свои обязанности...
   Она могла шутить, она могла улыбаться...
   Выйдя из садика, он повел ее по мокрой песчаной дорожке налево, к парку. Там не было грязно даже в дождь. Сергей Петрович с удовольствием чувствовал, как она крепко оперлась на его руку. Даже шелест модной шелковой юбки доставлял ему удовольствие. Падавшие с деревьев капли дождевой воды заставляли ее вздрагивать и улыбаться.
   -- Я люблю гулять именно в такую погоду, Сергей Петрович. Что-то такое бодрое есть в этой осени и немножко грустное... Хочется помечтать, забыться, куда-то унестись, как летят сейчас перелетные птицы на юг.
   Она опять улыбнулась, но на этот раз как-то печально, сдерживая невольный вздох. Сергей Петрович замер от нахлынувшей на него такой хорошей жалости. Ему хотелось ее приласкать, успокоить, утешить, сказать что-то такое хорошее чтобы это чудное лицо просветлело и глаза улыбнулись.
   О чем они говорили -- трудно сказать. Есть такие разговоры, передать содержание которых трудно, потому что они состоят из полуслов, намеков и подстрочных переводов. Почему-то Евгения Ивановна заговорила о своем детстве, потом привела несколько эпизодов из девичьей жизни, и Сергей Петрович понял почему-то, что она никогда не любила мужа. Да, они играли в мужа и жену, представляя публике пример счастливой парочки. Ах, как часто это случается и как часто действующие лица такой комедии сами верят своему несуществующему счастью!
   Домой Евгения Ивановна вернулась немного усталая, но с зарумянившимся лицом. В ее русых волосах блестело несколько капель дождевой воды. Спускались быстрые осенние сумерки, и в гостиной приветливо горела большая лампа под модным красным абажуром. Евгения Ивановна велела убрать лампу и села к роялю, перебирая на память знакомые мотивы. Сергея Петровича поразило, как она делала переходы от грустных поэтических мелодий к бешеным цыганским мотивам, а от них к сентиментальным мотивам старинных романсов. Свет падал на нее из дверей, и Сергей Петрович видел только одну освещенную часть лица, точно в ней, в Евгении Ивановне, сейчас боролись и свет и тьма.
   -- Вам нравится?.. -- тихо спросила она и, не дожидаясь ответа, весело рассмеялась. -- Садитесь, сыграемте что-нибудь в четыре руки... на память. Впрочем, нет, не нужно...
   Она перешла к дивану и устало села на самый уголок. Сергею Петровичу показалось, что она сейчас такая маленькая.
   -- Сергей Петрович, расскажите мне откровенно, любили ли вы когда-нибудь?.. Только, пожалуйста, не придумывайте ничего.
   Она сама указала ему скамеечку у своих ног. Он повиновался, чувствуя, как у него в голове закружилась вся комната и как его подхватила и понесла какая-то сила. Что он говорил? Ах, да, он рассказал ей в третьем лице всю свою историю тайной любви к ней, т.е. третьим лицом являлась она. Ведь он столько лет вынашивает это чувство, как святыню, он молится на нее, он, счастлив одним ее присутствием, он страдает за нее и понимает гораздо больше, чем она когда-нибудь могла предполагать. Да, все это верно... И, главное, он никогда не смел на что-нибудь надеяться, как не надеются, что божество спустится до простого смертного. Он счастлив этой недоступностью своей богини, счастлив собственным ничтожеством.
   -- А вот богиня совсем вас не любит... -- тихо ответила она, опуская свою руку к нему на голову. -- Нисколько... да. Она ничего не видит, ничего не замечает, как и следует богине...
   Было двенадцать часов ночи, когда дорогой друг уходил с дачи. Он старался не смотреть на горничную, подававшую пальто, как вор, который уносил из дома самое дорогое. В саду он остановился и посмотрел на полуосвещенные окна гостиной, потом провел рукой по лицу, точно хотел проснуться от какого-то сна, потом быстро зашагал мимо клумб с осенними цветами, на ходу сорвал белую астру и быстро скрылся в темноте осенней глухой ночи.
  

III.

   Бывают странные сны и еще более странные пробуждения.
   Так было и с Сергеям Петровичем, когда он на другой день проснулся у себя в кабинете, -- он спал на широком турецком диване. Открыв глаза, он что-то сразу припомнил и быстро сел. Потом он оглядел стены своего кабинета, шкап с книгами, письменный стол, фотографии на стене и остановился на довольно соблазнительной нимфе, нарисованной известным художником.
   "Как это глупо... Нет, больше: неприлично, вульгарно, гадко!"
   -- К черту нимфу!.. -- вслух решил Сергей Петрович, опять закрывая глаза, чтобы яснее вызвать какую-то картину в воображении. -- Ах, милая, милая, милая...
   Он позвонил и быстро начал одеваться. Смазливая горничная, подававшая умываться, заметила, что барин сегодня особенно старательно задался своим туалетом. Правда, он всегда был внимателен к своей особе по утрам, но сегодня по преимуществу. Вытирая шею полотенцем, Сергей Петрович решил про себя, что и горничную к черту, вместе с проклятой нимфой. Да, все к черту... Вообще в его доме отныне не должно быть ничего такого.
   -- Ах, милая, милая...
   Когда подали кофе, Сергей Петрович почувствовал, что ему тесно и душно в комнате. Он вышел на террасу и долго смотрел на пустовавший садик, в котором должны были расти его собственные цветы. О, теперь будет не то... Как жаль, что лето прошло! В сущности, он сам виноват, что поддавался глупой экономке. Нет, теперь все будет по-другому... Ему и самому хотелось сделаться лучше, чище, светлее. В душе поднималась такая сладкая тревога, такая запоздалая радость... Сергею Петровичу хотелось и плакать и смеяться, кого-то обвинять, что он прожил всю жизнь по-свински, когда можно было устроиться несколько иначе. Да-с, иначе...
   -- Ах, милая, милая...
   Вернувшись в кабинет, Сергей Петрович запер дверь на ключ, достал из ящика вчерашнюю астру и поцеловал ее. Это была ребяческая выходка, смешная и нелепая во всякое другое время, но сейчас она имела самое серьезное значение. Это были первые цветы, напоминавшие о любимой женщине, -- нет, слово "любимая" слишком жалко и ничтожно, чтобы выразить вполне все то, что сейчас переживал Сергей Петрович. Ведь он прожил до своих сорока лет, не любя. Были увлечения, шаблонные интрижки, вообще -- глупости. А настоящее охватило его только сейчас. В нем проснулась какая-то жажда совершать что-нибудь необыкновенное, большое, чтобы все это видели и все сказали: до сих пор мы все не знали, что такое Сергей Петрович. и такой человек мог прожить до сорока лет, не совершив решительно ничего... Ведь женщины глубоко правы, когда они дарят свои симпатии знаменитым людям, громким именам, тем мужчинам, которые так или иначе проявили ярко свою индивидуальность. Этот подъем духа, скрытая энергия и повышенный тон действуют неотразимо, вызывая в ответ лучшие и самые дорогие чувства. Да, для этого стоит жить, рисковать, жертвовать собой...
   Совершать какой-нибудь подвиг в стенах собственной своей дачи довольно трудно -- нужна другая обстановка, что-нибудь необыкновенное, а затем и время было неподходящее -- утром все великие люди только еще приготовляют себя. Вообще, великое событие требует своей обстановки. Машинально Сергей Петрович направился в парк. Дождь перестал, но небо продолжало хмуриться. Дача занимала склон горы и подходившую к ней равнину. Парк расположен был на самом верху, и там был свой пуант, с которого открывался вид на всю дачную городьбу. Именно на этом пункте и остановился Сергей Петрович, отыскав глазами знакомую зеленую крышу и деревянную башенку с балконом.
   -- Милая... -- прошептал он, протягивая руки вперед. -- И я столько времени не подозревал, что она меня любит!.. Где у меня были глаза? А как она страдала, бедная...
   Этот бурный поток радостных мыслей был прерван воспоминанием об Антоне Федоровиче и его вчерашней исповеди. Ах, какой мерзавец этот Антон Федорович... И он, этот мерзавец, являлся теперь живой стеной, отделявшей его навсегда от любимой женщины. У Сергея Петровича сделалось страшное лицо при одной мысли об этом законном сопернике. Вызвать его на дуэль? Просто убить, как убивают вредное животное?.. И он, Сергей Петрович, должен быть свидетелем тех ласк, которые супруги позволяют в присутствии близких друзей. Сергей Петрович припомнил, как это скверное животное целовало при нем Евгению Ивановну, и теперь вперед скрежетал зубами от бессильной ярости. О, нет, он должен будет устранить его во что бы то ни стало, даже путем преступления... Вот и тот подвиг, которым он проявит свою любовь. В ужасе Сергей Петрович даже закрыл глаза, так ярко представилась ему картина этого подвига. Распростертый по земле труп Антона Федоровича с страшно зияющими ранами в груди -- так и будет сказано в репортерском отчете во всех газетах. Ему даже нравились эти уголовные слова: "распростертый труп", "зияющая рана в груди". А дальше он видел ужо самого себя на скамье подсудимых, спокойного, с твердой решимостью во взгляде, слышал собственное последнее слово: "Гг. присяжные заседатели!.. Есть святые чувства, которые самый обыкновенный человек не позволит попирать никому... Да, я убил своего старого друга, но причину этого преступления я унесу с собой в могилу. Судите меня по всей строгости закона: я готов пострадать. И если бы мой старый друг мог каким-нибудь чудом воскреснуть, я убил бы его во второй раз"...
   -- Ну, последнее можно, пожалуй, и не говорить, -- вслух подумал Сергей Петрович, соображая все обстоятельства дела. -- Это уже рисовка, а тут все дело в одной искренности. Однако который теперь час?
   Было всего еще десять часов. Она, наверно, еще спит. О, спи, милая, милая... Он видел эту спальню, ее кровать, защищенную японской ширмочкой, даже чувствовал какой-то одуряющий аромат крепких японских, духов, который он вчера унес из этого святилища. Да, она спит и, может быть, видит во сне его, Сергея Петровича... А как она обнимала его, какие слова шептала, как ласкалась к нему!.. А теперь все это спит: и ласки, и поцелуи, и объятия, и завороживший его шепот, и смех русалки. Боже мой, как хороша жизнь, когда проснутся эти глаза, а с ними и весь мир! Для такой женщины стоит пойти на все, до преступления включительно.
   Раньше часа он не мог идти на свиданье, а ждать целых три часа было настоящей пыткой. Шагая по аллее, Сергей Петрович вперед старался представит себе эту сегодняшнюю встречу и замирал от восторга. Ведь это его первая и последняя, единственная любовь... В одиннадцать, часов он был опять у себя дома, чтобы еще раз переодеться, а кстати необходимо было захватить книгу, как предлог для визита на всякий случай. Делая все эти приготовления, Сергей Петрович мог только удивляться собственной бессовестности: хоть бы тень угрызения совести... Ведь это нехорошо обманывать своего старого друга, даже очень нехорошо, совсем гнусно, а он шел на свидание с совершенно спокойной совестью. Э, не все ли равно! Да и что такое совесть, ежели разобрать...
   С каким трепетом шел он по знакомой дорожке к даче Чубарских. Вот и садик пестреет осенними цветами, а на террасе... У него помутилось в глазах от счастья.
   -- Ради Бога, осторожнее, -- проговорила она, отворяя ему дверь террасы. -- Он только что вернулся... Кстати, не делайте такого глупо-торжественного лица. Будьте, как всегда...
   Его поразил больше всего спокойный тон, которым она говорила. У него замерли на языке те слова, которые он повторял с раннего утра и нес сюда, как святыню. И вид у нее был такой же, какою он привык видеть ее изо дня в день. У Сергея Петровича что-то точно порвалось в душе, и он посмотрел на нее такими жалкими умоляющими глазами, точно хотел найти ту, вчерашнюю Евгению Ивановну. Она сделала знак глазами: "он идет". Действительно, на террасу вошел Антон Федорович, немного измятый, усталый, с кислым выражением лица.
   -- А, дорогой друг, -- лениво протянул он, зевая.
   -- Вы, по-видимому, недурно воспользовались своим маленьким временем? -- заметила Евгения Ивановна.
   -- Да, должен сознаться, что того... В сущности, я ужасно жалел, что поехал, и ты напрасно не удержала меня.
   Когда жена отвернулась, Антон Федорович лукаво подмигнул дорогому другу. Это уж было слишком... Шла двойная игра. Вывела из неловкого положения горничная, явившаяся с докладом, что завтрак готов. Это было новое испытание. Евгения Ивановна держала себя с невозмутимым спокойствием, и это произвело на Сергея Петровича неприятное впечатление. Он ожидал смущенно опущенных глаз, застенчивых улыбок, непрошенного румянца, а тут как есть ничего, так что он даже усомнился в существовании вчерашнего дня. Только один раз он заметил на себе ее пристальный взгляд, -- она рассматривала его с каким-то любопытством, как смотрят на человека, который пришел в дом в первый раз. Вообще он ожидал совсем не этого и по логике обманутого человека во всем обвинял вернувшегося не вовремя Антона Федоровича, которого возненавидел еще сильнее.
   -- Вы, кажется, без меня поссорились? -- пошутил Антон Федорович, приходя в веселое настроение.
   Она вся вспыхнула, встала и ушла, не сказав ни слова.
   -- Мы сердимся... -- объяснил Антон Федорович, провожая жену глазами, и прибавил шепотом: -- Ах, какая женщина, какая женщина!..
   Он поцеловал кончики пальцев и сделал жест в сторону Петербурга.
  

IV.

   Бывают до нелепости странные положения, и именно в таком положении очутился Сергей Петрович. Случившееся с ним приключение окончательно и навсегда вышибло его из той колеи, по которой он шел до сих пор, а будущее было неизвестно. В сорок лет любят тяжело, и каждый солнечный день здесь покупается слишком дорогой ценой. Прежде всего его совершенно сбило с толку поведение Евгении Ивановны. Что он такое для нее и что она для него? Ему было стыдно за свои несбывшиеся мечты, за свое юношеское увлечение, за охвативший его восторг...
   Да, он не принадлежал к тем именно мужчинам, которых женщины любят -- это было ясно, и дли этого не нужно быть ни молодым, ни красивым, ни богатым, ни талантливым. Любовь именно слепа... И все-таки обидно, горько, тяжело. Нужно быть Антоном Федорычем, чтобы пользоваться успехом у женщин. Вообще Сергей Петрович чувствовал себя гадко. Ему начинало казаться, что все случившееся -- какой-то безобразный сон.
   На Сергея Петровича напала такая хандра, что он несколько дней никуда не показывался из дому. Он точно хотел кому-то отомстить этим сиденьем... А вот возьму и буду сидеть у себя дома, как кикимора. Под этим решением притаилась скромная мысль, именно, дать почувствовать ей, что он ушел первый, а это уже стоило целой победы. Но в разгар этого стоицизма Сергей Петрович получил коротенькую записочку, состоявшую всего из двух предложений: "Как вам не совестно... Я скучаю". Подписи не было, но Сергей Петрович знал руку и без подписи. С ним случилась странная вещь: весь стоицизм и всякая решимость исчезли с поразительной быстротой, сменившись бурной радостью. О, все забыть, все простить, все понять -- какое это счастье...
   Он полетел на дачу Чубарских с неприсвоенной его возрасту быстротой. Голова кружилась, мысли путались, в глазах стоял радужный туман. На его счастье Антона Федорыча не было дома. Она заставила его подождать целых полчаса, прежде чем показалась такая усталая, разбитая, недовольная.
   -- Посмотрите на себя в зеркало, -- предложила Евгения Ивановна.
   Он подошел и увидел глупо и радостно улыбавшееся лицо. Разве таких мужчин любят? У него упало сердце.
   -- Я был нездоров... -- пробормотал он в свое оправдание.
   -- Целых три дня? Глупости... Подойдите сюда и смотрите мне в глаза.
   -- Евгения Ивановна, если бы вы знали, как вы меня измучили...
   Она засмеялась беззаботно, весело, поджигающе, как иногда смеются расшалившиеся дети. Через мгновенье она смеялась уже в его объятиях, напрасно стараясь вырваться.
   -- Да вы с ума сошли, несчастный?.. Антон Федорыч дома...
   И опять смех, прерывавшийся поцелуями, капризными движениями, объятиями.
   -- Я пожалуюсь Антону Федорычу... Неужели вы его не боитесь, безумный мужчина?
   -- Я? О, я его презираю... я его убью... вообще уничтожу. Только...
   -- Только что? Пожалуйста, не делайте таких страшных глаз, точно в первый раз пришли в фотографию и хотите сняться во всей красе.
   -- Могу сказать одно, что вы меня совершенно не знаете, Евгения Ивановна... -- шептал он, терял голову от счастья. -- О, сколько передумал я за эти дни!..
   -- Хорошо. Рассказывайте, а я буду слушать, -- проговорила она совершенно другим тоном, приводя в порядок волосы. -- Женщины любят, чтобы им говорили о любви, даже когда их обманывают... Клянитесь, что вы любите еще в первый раз, что еще никогда и никто так не любил, что вы никого и никогда не полюбите, что... Садитесь у моих ног и говорите.
   И безумец сидел у ее ног и рассказывал о своем безумие. Она сделалась вдруг серьезна и слушала его внимательно. Он все ей рассказал, что передумал и перечувствовал за эти дни, и был поражен, когда на его лицо упала горячая слеза.
   -- Милая, что с тобой?
   -- Так, ничего... Так ты решил, что таких мужчин, как ты, женщины не любят?
   -- Да... Я в этом уверен.
   -- А я?
   -- Ты сама не веришь себе... Я не забуду никогда, как ты смотрела на меня на другой день за завтраком. Ты, вероятно, раскаивалась и даже не верила, что все это могло быть. Женщины любят, чтобы мужчина был немного нахал, чтобы он немного обманывал, чтобы вообще держал себя так, что вот сейчас он исчезнет... Все это я знаю и понимаю и не могу быть таким. Да, я смешон в твоих глазах своей ребяческой искренностью, своим запоздалым чувством, но я не умею быть другим. Я весь тут... И сейчас я знаю, что я не должен был говорить вот именно этого и что я окончательно гублю себя этими детскими признаниями, но что делать, если я потерял голову... Все равно, будь что будет!..
   -- Мне больше всего нравится эпизод с астрой. Недостает только локона любимой женщины. Принесите сюда ножницы.
   Он повиновался. Она подошла к зеркалу и отрезала одну прядь своих чудных волос.
   -- Вот, рыцарь, вам на память от дамы сердца.
   Она опять засмеялась, потом достала его часы, открыла крышку, положила под нее волосы и проговорила с комической торжественностью:
   -- Я отдаю вам лучшую часть самой себя... Это будет вашим талисманом, который отгонит самые черные мысли.
   Дальше опять начались дурачества и посыпался неудержимый смех. Наконец она утомилась, забилась в уголок дивана и проговорила усталым голосом:
   -- Вы, действительно, совсем другой, Сергей Петрович, а не тот, каким я вас знала раньше. Сейчас вы еще сами не дадите себе отчета, а в свое время и это придет. Знаете, когда женщина отдается мужчине, она уже теряет девяносто процентов своего женского обаяния, как всякая вещь, поступившая в собственность. Это глубоко верно психологически, и все женщины теряют именно на этом... Недавний идеал, недавнее совершенство, недоступная мечта реализируются слишком просто -- я не хочу сказать больше. Прибавьте к этому еще то, более или менее искусно скрытое, торжество мужчины, добившегося цели... Это очень грустно и обидно для женщины, но это так. И вы такой же, как все... Еще немножко -- и вы настолько привыкнете к собственному счастью, что будете смотреть на него, как на нечто очень обыкновенное, а я в ваших глазах сделаюсь...
   -- Ни слова больше! Ради Бога, ни слова!
   Нет, это было что-то невероятное, захватывающее, безумное. Сергей Петрович возвращался домой, как пьяный, пьяный от счастья. Было уже темно, и он кому-то погрозил кулаком, а потом расхохотался.
   -- Я схожу с ума, -- мелькнуло у него в голове. -- Э, все равно...
   Ему показалось, что кто-то хохочет другой, и дрожь пробежала у него по спине. Потом он остановился, зажег спичку и посмотрел на спрятанный в часах талисман. Да, они, эти волосы, составляли частичку ее еще утром, а теперь принадлежат ему. Глупое слово: принадлежат... И он еще мог сомневаться?
   Счастье идет быстрыми шагами, и Сергей Петрович не замечал, как летели дни за днями. Ему даже хотелось крикнуть солнцу: остановись! А глупая планета -- земля продолжала вертеться, как громадный клубок, наматывавший на себя часы, дни, недели, месяцы, годы; сердце билось, приближая каждым новым ударом к небытию. Как вообще велико и мало в одно и то же время счастье каждого человека!.. В самый разгар счастья Сергея Петровича наступил роковой момент переезда с дачи. Да, всему свое время и всему свой конец. У него сжалось сердце от предчувствия чего-то недоброго, что ждало его там, впереди. И чего бы он ни дал, чтобы остаться на даче навсегда, до самой смерти. Для чего, в самом деле, существуют эти дурацкие города и еще более дурацкий обычаи переезжать с дачи осенью.
   -- Мне жаль расставаться с нашей дачей, -- заметила однажды Евгения Ивановна в присутствии мужа и посмотрела на Сергея Петровича такими глазами, которые были красноречивее всяких слов. -- Здесь было так уютно, покойно...
   -- На тебя осенью обыкновенно нападает институтская сентиментальность, -- довольно грубо ответил Антон Федорыч. -- Я, например, с удовольствием еду на дачу и с удовольствием еду с дачи... Всякая перемена уже сама по себе составляет цель. Не правда ли, дорогой друг?
   -- О, да... т.е. я не могу согласиться.
   Между Антоном Федорычем и Сергеям Петровичем установились какие-то странные отношения, начиная с того, что они взаимно старались избегать друг друга. Открытой причины для этого не было, а все выходило как-то так, само собой.
  

V.

   Сергей Петрович жил на Моховой. У него была великолепная квартира, какие устраивают себе богатые холостяки. Первым делом он устроил очищение этой квартиры, какое произвел у себя на даче; все фривольного содержания картины были убраны, та же участь постигла двух Венер, пикантные, терракоты, китайскую запретную бронзу, кипсеки с игривыми рисунками. Одним словом, произведен был полный разгром, потому что впереди предвиделась возможность, что сама богиня удостоит своим посещением эту холостую обитель. По пути Сергей Петрович подтянул свою экономку и горничную, а затем, уже неизвестно для чего, нанял себе "человека", которому решительно нечего было делать в доме.
   -- Ты у меня смотри... -- довольно строго внушал барин.
   -- Слушаю-с.
   Все оно как-то солиднее, когда дверь будет отворять не горничная, а "человек".
   Чубарские жили на Николаевской. У них была совсем роскошная квартира, какую могут иметь люди с годовым бюджетом в двадцать тысяч. Правда, что оригинального во всей обстановке ничего не было, а просто была нагромождена заказная роскошь, как ее понимают мебельные магазины и обойщики. У Антона Федорыча совершенно не было вкуса к обстановке, а Евгения Ивановна относилась к ней равнодушно, -- достаточно, если все прилично, как у других.
   Когда Сергей Петрович явился к Чубарским с первым визитом, ему показалось, что Евгения Ивановна совсем не та, какой была на даче.
   "Неужели все это, что было, только глупый дачный роман? -- с ужасом подумал Сергей Петрович. -- Впрочем, я делаюсь мнительным..."
   Первое время он ужасно ревновал Евгению Ивановну к мужу, который как назло нарочно при нем позволял разные нежности. Все эти объятия мимоходом, случайные безешки и другие знаки супружеского внимания коробили Сергея Петровича, пока он не привык к ним, потому что видел, с каким отвращением принимала их Евгения Ивановна. Да, ко всему можно привыкнуть, особенно, когда другого выхода не оставалось.
   -- Какое у тебя странное лицо, дорогой друг, -- удивлялся Антон Федорыч с затаенным ехидством. -- Можно подумать, что ты влюблен. Говорят, что в этом положении люди глупеют; по крайней мере, это верно относительно меня. Вот спроси Женю, когда я ухаживал...
   -- Слушая тебя, можно подумать, что ты постоянно влюблен, -- ответила с женской находчивостью Евгения Ивановна.
   Сергей Петрович покорно переносил ехидство друга и очень мучился своей ненаходчивостью. Вернувшись домой, он утешал себя тем, что придумывал ответы убийственно-остроумные, от которых Антону Федорычу не поздоровилось бы. Он проклинал собственную робость и боялся только одного, что Евгения Ивановна перестанет его уважать. Показаться смешным в глазах любимой женщины -- ведь это конец всему. Женщины все могут понять, простить, извинить, кроме этого.
   Но худшее было еще впереди.
   Раз Сергей Петрович провожал Евгению Ивановну в оперу, -- у них была абонированная ложа в бельэтаже. И раньше ему случалось бывать с ней в театре, но теперь он испытывал особенный прилив гордости, когда остался с ней в ложе вдвоем. Она была так красива, когда сидела у барьера и не обращала никакого внимания на наведенные да нее бинокли. А как она была эффектна, когда они под руку, гуляли в фойе. Мужчины почтительно давали дорогу, женщины провожали завистливыми взглядами, вслед доносился восторженный шепот: "какая красавица... ах, какая красавица!". И Сергей Петрович задыхался от счастья, что эта чудная женщина принадлежит именно ему, Сергею Петровичу... Ему хотелось даже крикнуть на весь театр: "она -- моя". После второго действия Евгения Ивановна отказалась идти в фойе. Это ничтожное обстоятельство сначала не обратило на себя внимания Сергея Петровича, но он взглянул на свою даму и похолодел -- на ее чудном лице появилось то тревожно-ласковое выражение, которое ему было так знакомо. Но сейчас это выражение относилось не по его адресу. Сергей Петрович замер от ужасного подозрения и принялся молча наблюдать за своей дамой. Евгения Ивановна несколько раз раскланивалась со знакомыми, но это было не то. У Чубарских было большое знакомство, но это все были люди отчасти необходимые по деловым отношениям, отчасти просто знакомые, которые появлялись на вечеринках и исчезали.
   Сергей Петрович почувствовал инстинктивно присутствие соперника и стал искать его в партере и в ложах, продолжая наблюдать, куда смотрит Евгения Ивановна. Вот она кивнула знакомому старичку-генералу, -- конечно, не он, -- потом стала рассматривать в бинокль ложу, где сидел начинающий адвокат, -- тоже не он, -- дальше следовал офицер из конвоя, железнодорожный инженер, цивилизованный купчик, богатый немец, дамский доктор... Но в этой толпе не было того, кого искал Сергей Петрович.
   -- У меня болит голова, -- заявила Евгения Ивановна после третьего акта. -- Проводите меня домой.
   Сомнений не могло быть: она его встретила. В голове Сергея Петровича быстро сложилась целая картина: она была влюблена в этого неизвестного, а потом произошла любовная ссора, и они расстались на лето. Теперь в театре произошла случайная встреча, и старая любовь поднялась с новой силой. Евгения Ивановна больше не замечала Сергея Петровича и всю дорогу упорно молчала, откинувшись в угол кареты и полузакрыв глаза.
   "Нет, Антон-то Федорыч какой дурак! -- с бешенством думал Сергей Петрович. -- Нет, где у этого болвана были глаза, когда его водили за нос? И так глупо попасться... Нет, это возмутительно. Просто дурак, и только..."
   В голове Сергея Петровича мысли вертелись вихрем, и он чувствовал, как начинает презирать изменницу. Он на время даже смешал себя с Антоном Федорычем и вошел в роль обманутого самым бессовестным образом мужа.
   Вернувшись домой, Сергей Петрович почувствовал себя самым несчастным человеком в целом мире. Да, все было разбито, уничтожено, попрано... И это могла сделать она! Получалось что-то чудовищное, невозможное... Сергей Петрович смотрел теперь на свою собственную квартиру, как на кладбище, на котором было похоронено все дорогое. Единственным воспоминанием об этом дорогом являлись несчастная астра и спрятанная в часах прядь русых волос. Эти реликвии теперь говорили только о том, что были другие астры и другие локоны, которые давались на память тому, другому.
   Начались дни испытаний. Сергей Петрович давал себе тысячу раз слово порвать эту позорившую его искреннее чувство связь -- и не мог. Его убивало собственное бессилие. Затем являлась сомнения: а может быть, он ошибается? Он слишком был ослеплен собственной страстью и мучился призраками собственного воображения. Какие ужасные ночи без сна, с галлюцинациями и мучительной дремотой, и еще более мучительные дни! Сергей Петрович до мельчайших подробностей разобрал всю историю своего короткого счастья и с ужасом находил, что в самых интимных сценах чувствовалось присутствие этого неизвестного третьего лица, оно сказывалось в формировке фразы, в самых интонациях, потому что она в эти моменты думала о другом. Затем он еще с большей внимательностью отнесся к ее привычкам и мельчайшим деталям всей обстановки и костюмов. И здесь с яркой убедительностью опять выступал он, как грозный призрак. Да, он незримо присутствовал здесь, все наполнял собой и на все клал свою печать. Она одевалась так, как это нравилось ему, она убирала волосы по его вкусу, она любила те вещи, с которыми так или иначе были связаны воспоминания о нем. Сергей Петрович теперь мог пересчитать эти вещи по пальцам и по ним до известной степени восстановить портрет неизвестного соперника. Никакой сыщик не мог бы произвести такого дознания.
   -- Он есть... -- повторял Сергей Петрович, ломая руки. -- Его нет!
   А она ничего не подозревала, поглощенная неожиданной встречей. Она была слишком полна своей внутренней тайной. Это спокойствие возмущало Сергея Петровича больше всего.
   -- Нет, я его найду! -- клялся он самому себе. -- Я его поставлю на барьер, если на то пошло. Вы еще не знаете, господа, что такое Сергей Петрович... да-с. Я шутить с собой не позволю!
   А тут еще круглый болван муж. Этот истукан решительно не желал ничего замечать, и Сергею Петровичу хотелось ому крикнуть:
   -- Ты, старый дурак, что смотрел?..
   Этот обманутый вдвойне муж теперь вызывал в Сергея Петровиче какое-то органическое отвращение, о ревности к нему больше не могло быть и речи.
  

VI.

   Муки и душевные терзания Сергея Петровича продолжались в течение всего зимнего сезона. Евгения Ивановна держала себя с ним, как и раньше, полосы равнодушия сменялись припадками совершенно неожиданной нежности. И было достаточно одного ее ласкового взгляда, чтобы все ого сомнения разлетелись прахом. Он ненавидел самого себя за эту преступную слабость, ненавидел ее, но продолжал плыть по течению. Объясниться откровенно с самой Евгенией Ивановной он не решался, хотя и делал несколько неудачных попыток в этом направлении. Сергей Петрович, как все бесхарактерные люди, все ожидала, чего-то, того случая, который его выручит.
   И такой случай явился.
   Это было в разгаре зимнего сезона, на одном из вторников у Чубарских. Общество собралось смешанное и довольно скучное. Евгения Ивановна не умела быть настоящей хозяйкой и обыкновенно отбывала свою повинность с сдержанной зевотой. Ах, какие все скучные и неинтересные!.. А между тем нельзя, нужно улыбаться, делать любезный вид, поддерживать разговоры, вообще притворяться в течение целого вечера. Так было и тут: выручал хозяйку обыкновенно Сергей Петрович, занимая дам, подсаживаясь за болвана к винтерам и вообще выделывая все то, к чему обязывает ответственное звание друга дома. Антон Федорыч и в таком критическом положении умел оставаться неисправимым эгоистом и являлся у себя дома каким-то гостем.
   В затруднительных случаях эта тварь обращалась к Сергею Петровичу к говорила:
   -- Дорогой друг, займи как-нибудь вон того старичка. Он помешан на гомеопатии... Что тебе стоит прикинуться злейшим гомеопатом? А вот там генеральша Истолбина... Она выжигает по дереву или что-то такое вообще. Одним словом, ты меня понимаешь, дорогой друг...
   И дорогой друг превращался в злейшего гомеопата, а потом открывал, что генеральша не имеет ни малейшего понятия о выжигании по дереву, а занимается спиритизмом. Впрочем, все эти маленькие сюрпризы совершенно выкупались одной благодарной улыбкой хозяйки, пожатием маленькой руки, и за эту цену Сергей Петрович бросился бы в Ниагару или в жерло Везувия -- не все ли равно.
   Итак, вторник был нормально скучен. Обычные посетители сидели с такими обиженными лицами, точно делали величайшее одолжение уже тем, что дышат. В гостиной дамы вполголоса вели бесконечный разговор о последних модах, о новых материях, о последнем концерте, о скандале с одной из недавних посетительниц вторников. Мужчины пробовали быть любезными, но эти героические попытки заканчивались более или менее удачным бегством в кабинет хозяина, где рассказывались такие интересные анекдоты. Даже Сергей Петрович не выдержал и тайком направился из гостиной в кабинет, проклиная не без основания всю женскую половину человеческого рода. Ведь так нельзя же, господа... Ведь это, наконец, черт знает что такое!
   В зале Сергей Петрович сделался свидетелем довольно комической сцены. Вошел какой-то офицер и натолкнулся прямо на хозяина.
   -- Ах, очень, очень рад... -- бормотал Антон Федорыч, очевидно, не узнавая гостя. -- Как вам не совестно забывать нас!.. Я уже говорил несколько раз жене... А вот и она.
   Офицер что-то пробормотал в свое извинение и издали раскланялся с хозяйкой, которая остановилась и смотрела на него округлившимися испуганными глазами. В первую минуту Сергей Петрович подумал, что и она тоже не узнала нового гостя, и про себя готов был даже, рассмеяться над этим комическим видом, но она быстро подошла к гостю, подала ему руку и с деланым равнодушием проговорила:
   -- Вы, господа, незнакомы, кажется? Владимир Васильевич Петриков... Сергей Петрович...
   Окончание всей сцены мелькнуло для Сергея Петровича в каком-то тумане, и для него ясно было только одно, именно, что перед ним стоял он, тот настоящий он, которого он напрасно разыскивал в течение всего сезона. В сущности, как соперник, этот Петриков ничего особенного не представлял, потому что не был ни особенно молодым ни особенно красивым. Сергей Петрович даже заметил, что у него смешно торчали уши, лоб был мал, усы закручены колечком -- и только. Затем этот нахал посмотрел на дорогого друга с таким убийственным равнодушием, с каким смотрят на подержанную мебель. А глаза у него были замечательные, упрямые, властные, покоряющие.
   Все дальнейшее происходило уже в каком-то тумане. К дамам в гостиную Петриков не пошел.
   -- Знаете, Антон Федорович, я плохой дамский кавалер, -- довольно фамильярно объяснил он.
   -- Напрасно, Владимир Васильич... А Женя еще недавно мне говорила про вас...
   -- Ничего я не говорила про Владимира Васильича! -- резко ответила Евгения Ивановна, вспыхнув. -- Разве говорят о людях, которые забывают...
   Офицер поклонился, улыбнулся одними глазами и отправился с хозяином в кабинет. Евгения Ивановна осталась посреди гостиной одна. Уже одна ее поза говорила за себя: эти бессильно опущенные руки, это скрытое желание вернуть нахала, этот взгляд, которым она его проводила до самых дверей. Да, это был он...
   Дальнейшие события происходили в таком порядке. Сергей Петрович очутился в гостиной и проявил необыкновенное оживление. Он шутил, смеялся и даже сделался остроумным. Да, его час пришел... Евгения Ивановна была удивлена, когда он в третьем лице высказал ей несколько очень горьких истин. Нет, он был положительно в ударе, и дамы хохотали до слез. Как он мил, этот Сергей Петрович!.. Одна Евгения Ивановна не разделяла общего настроения и смотрела на Сергея Петровича такими равнодушными глазами, в которых был написан его смертный приговор.
   Офицер так и не показался вплоть до самого ужина. В столовой и разыгрался финал всей истории. Сначала Сергей Петрович упорно молчал, наблюдая выдержанного соперника уничтожающим взглядом. Потом он ни с того ни с сего выпил сразу две рюмки водки, хотя обыкновенно этого не делал, и вдруг разошелся. Как он был мил, этот милый Сергей Петрович, и как все опять смеялись. Закончилось это представление тем, что милый Сергей Петрович ни с того ни с сего, точно с печи упал, отвесил Петрикову крупную дерзость. Тот посмотрел на неизвестного господина своими упрямыми глазами, сделал нервное движение одним плечом и обратился к хозяину:
   -- Извините меня, Антон Федорыч, но я решительно не понимаю, что этому... этому господину нужно от меня?
   -- Что мне нужно? -- глухо отозвался Сергей Петрович, чувствуя, как бледнеет, трясется и перестает видеть. -- Этот господин, т. е. я, покажет вам... покажет...
   Он быстро подошел к офицеру и погрозил ему пальцем под самым носом. Петриков быстро поднялся, но в этот момент подскочил Антон Федорыч, схватил дорогого друга под руку и увлек из столовой.
   -- Дорогой друг, мне нужно сказать тебе несколько теплых слов...
   Сергей Петрович сделал попытку освободиться, а потом неожиданно проговорил:
   -- Антон Федорыч, а ведь ты великий дурак...
   -- Сейчас могу согласиться даже с этим, дорогой друг, только, ради Бога, успокойся.
   Они прошли в кабинет, где Антон Федорыч подал взволнованному дорогому другу стакан холодной воды. Сергей Петрович выпил, провел рукой по лицу и неожиданно захохотал.
   -- Ха-ха!.. А мне тебя жаль, Антон Федорыч. Ты думаешь, что я сбесился? Да? Думаешь, что я пьян?
   -- Ничего не думаю... Хочешь еще воды?
   -- Нет, постой...
   Поднявшись с кресла, Сергей Петрович проговорил тоном трагического актера:
   -- Этот Петриков... да. Петриков... Он негодяй... да!.. Он любовник Евгении Ивановы, и я его убью.
   Тут уж Антон Федорыч не выдержал и расхохотался.
   -- Ах, голубчик, что ты сказал... -- заливался он. -- Любовник? Ха-ха!.. Ведь об этом я должен позаботиться, а ты... Конечно, я ценю твои чувства, понимаю твое участие, но все-таки ты слишком горячо вошел не в свою роль... Ведь это я должен ревновать, а не ты.
   Сергей Петрович посмотрел на Антона Федорыча непонимавшими глазами, бессильно опустился в кресло и только махнул рукой. Да, он вышел из своей роли и ревновал, как имеет право ревновать только муж.
  

----------------------------------------------------

   Источник текста: Полное собрание сочинений. Том 9. 1917 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru