Марков Евгений Львович
Европейский восток

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Путевые очерки

ЕВРОПЕЙСКІЙ ВОСТОКЪ

ПУТЕВЫЕ ОЧЕРКИ.

  

I.-- На рубежѣ.

   Одесса -- несомнѣнно хорошенькій городъ, Одесса -- большой городъ, Одесса -- городъ вполнѣ европейскій. Но я, однако, никогда не былъ охотникомъ до Одессы. Я еще помню Одессу сухопутнымъ моремъ своего рода, моремъ пыли, стоящимъ на берегу водяного моря. Нѣсколько мѣсяцевъ -- вихорь пыли, а остальные -- пучина грязи... Вдобавокъ никакой воды, кромѣ соленой. Юноша Пушкинъ, въ своихъ невольныхъ странствованіяхъ по-русскому югу, хорошо позналъ эти соблазны нашего доморощеннаго "европейскаго" города, и помянулъ его своею веселою молодою сатирою, тщетно силившеюся хмуриться въ безнадежный байроновскій скептицизмъ:
  
   "Всѣ домы на аршинъ загрязнутъ,
   Лишь на ходуляхъ пѣшеходъ
   По улицѣ дерзаетъ въ бродъ;
   Кареты, люди тонутъ, вязнутъ,
   И въ дрожкахъ волъ, рога склоня,
   Смѣняетъ хилаго коня".
  
   Конечно, у баловника-поэта въ то время было довольно поводовъ изливать свою желчь не только на мостовыя, но и на людей, и на судьбу...
   Теперь Одесса ужъ не та, ужъ не Пушкинская Одесса, хотя она и пріобрѣла не весьма давно Пушкинскую улицу. Теперь Одесса обута, одѣта, напоена и накормлена. Обута въ превосходную гранитную мостовую, которой долженъ завидовать и самъ щегольски прибранный августѣйшій Петербургъ, и законно прославившаяся своею древле-россійскою и всеславянскою неряшливостью "порфироносная вдовушка" -- Москва. Одѣта Одесса такъ, какъ не одѣтъ ни одинъ изъ нашихъ городовъ, да врядъ ли и многіе изъ европейскихъ.
   Ея широкія ровныя улицы, перекрещивающія другъ друга съ геометрическою правильностью, съ космополитическою безхарактерностію какого-нибудь, великаго въ будущемъ, зарождающагося города Америки, далекія, какъ небо отъ земли, отъ вьющихся узенькихъ переулковъ нашей вонючей матушки Москвы, отъ всѣхъ этихъ Сивцевыхъ Вражковъ, Плющихъ и Вшивыхъ Горокъ,-- обсажены всѣ сплошь тѣсными рядами тѣнистыхъ курчавыхъ акацій. Черезъ это весною городъ красуется и благоухаетъ, какъ корзина цвѣтовъ, а въ лѣтнее время злополучный горожанинъ можетъ пробѣгать безъ зонтика цѣлые десятки верстъ...
   Эти пріютныя зеленыя аллеи, уходящія безконечными перспективами впередъ, назадъ, во всѣ стороны,-- истинная прелесть, и наши русскіе губернскіе города, подрядъ застроенные двухъэтажными кирпичными сундуками безъ стиля и вкуса, могли бы хоть сколько-нибудь смягчить и оживить свой безотрадный видъ, подражая своему приморскому собрату...
   Водопроводъ теперь обильно напоилъ столько лѣтъ жаждавшую Одессу, и ужъ, конечно, желѣзная дорога и общество пароходства кормятъ ее теперь посытнѣе, чѣмъ даже кормилъ когда-то приснопамятный porto-franco, обогатившій столькихъ иностранцевъ. За то-жъ и разрослась, и расползлась вширь эта счастливая наслѣдница эллинской и генуэзской торговли. Дачами, садами, подгородными деревнями своими она на далеко охватила берега моря, которые еще очень недавно смотрѣли пустынными глиняными обрывами...
   Впрочемъ, Одессѣ такъ въ лицу быть именно porto-franco и ничѣмъ болѣе.
   Какъ русскій, я радъ, конечно, что Одесса -- русская, готовъ величать ее русскимъ городомъ.
   Но въ сущности это, ей Богу, и до сихъ поръ porto-franco, если не въ торговомъ, то въ другомъ смыслѣ. Тутъ русскаго столько же, сколько греческаго, еврейскаго, итальянскаго или англійскаго. Всѣ и все имѣютъ тутъ полное право гражданства, и интересы Вѣны, Марселя, Александріи, Константинополя врядъ ли тутъ менѣе живы, чѣмъ интересы Нижняго Новгорода и Тулы; точно также, какъ обычаи итальянца и англичанина господствуютъ здѣсь нисколько не менѣе московскихъ обычаевъ.
   Посмотрите мимоходомъ на толпу. Вы не признаете въ ней подлинныхъ русскихъ людей, характернаго русскаго типа. Все черные, какъ смоль, волоса, черные страстные глаза, длинные горбатые носы жаркаго южнаго племени. Эта смуглота, блескъ, огонь -- не наше русское, намъ почти чуждое... Тутъ сказывается кровь востока, солнце юга... Даже фамиліи русскихъ людей тутъ звучатъ не по-русски, даже русская рѣчь тутъ какая-то чудная, будто иностранцемъ исковерканная рѣчь. Не русскіе, а какіе-то русскосы живутъ здѣсь подъ именемъ русскихъ.
   -- Вы пріѣхали изъ Россіи, вы ѣдете въ Россію?-- наивно спрашиваютъ они васъ.
   Ибо они, дѣйствительно, чувствуютъ себя не во "въ самомъ-дѣльной Россіи", а въ какомъ-то нейтральномъ, международномъ особнякѣ, гдѣ Россія -- только одно изъ множества разнородныхъ вліяній, да и то, пожалуй, не изъ самыхъ сильныхъ...
   Эта между-народная физіономія вполнѣ подходить къ городу, который выросъ на развалинахъ древнихъ эллинскихъ колоній, изъ татарской деревни Хаджи-Бей, принадлежавшей турецкой имперіи, былъ заложенъ итальянцемъ Дерибасомъ, устроенъ французами Ришельё и Ланжерономъ, состоитъ подъ россійской властью и населенъ евреями, греками, армянами, молдаванами, итальянцами, нѣмцами и всѣми языками вавилонскаго столпотворенія. Историческій формуляръ довольно-таки пестрый! Но онъ вполнѣ объясняетъ сладкія воспоминанія одесситовъ о томъ незабвенномъ времени ея процвѣтанія и славы, когда она была настежь раскрытыми воротами всемірнаго рынка, когда въ ея лицеяхъ, институтахъ, коллегіумахъ, русское юношество было наставляемо въ правилахъ вѣры и поучаемо уроками исторіи преподобными отцами-іезуитами аббата Николя и его сотрудниковъ.
   Бывало, я съ любопытствомъ вчитывался и всматривался въ типы левантинцевъ, столь характерные въ жизни западныхъ народовъ... Но до послѣдняго времени мнѣ какъ-то въ голову не приходило, что мы, русскіе, давно имѣемъ своихъ левантинцевъ въ жителяхъ всякихъ Одессъ, Таганроговъ, Берчей и пр.
   Городъ-пристань, городъ-биржа не имѣетъ настоящихъ туземцевъ, прочныхъ гражданъ, къ нему привязанныхъ, имъ дорожащихъ. Все это болѣе или менѣе бродячее населеніе, плавающее и ныряющее во всѣхъ моряхъ, во всякомъ уголку берега, чтобы отыскать, гдѣ поглубже, гдѣ получше. Пріѣхалъ, пожилъ, сдѣлалъ дѣло, и опятъ навѣсилъ паруса, повернулъ носъ по вѣтру, опять куда-нибудь пытать и искать. Сегодня въ Одессѣ, завтра въ Батумѣ, въ Смирнѣ, въ Бейрутѣ, въ Александріи. Сегодня русскій, завтра турокъ или египтянинъ. Оттого-то всѣ левантинцы, и настоящіе, и наши доморощенные, говорятъ по-всячески, и по-французски, и по-итальянски, и по-русски, и по-гречески, и по-турецки, и на одномъ хуже другого. Этотъ вѣчно мѣняющійся, какъ морская волна, наѣзжій народъ не оставляетъ за собою никакихъ преданій, никакихъ корней.
   Онъ носитъ на себѣ печать какого-то странствующаго космополитизма, безъ труда приспособляется къ ежедневно-мѣняющимся условіямъ быта. Въ Азіи носитъ тюрбанъ и лежитъ на диванахъ, въ Россіи пьетъ чай изъ самовара и катается на тройкахъ. Но и въ немъ самомъ, однако, могучая всеуравнивающая и обобщающая сила...
   Всѣ "общія мѣста" европейской цивилизаціи нечувствительно врываются вмѣстѣ съ ними въ жизнь, совсѣмъ чуждую Европѣ и европейскому, и незамѣтно заражаютъ ее новыми вкусами, новыми требованіями, стирая мало-по-малу историческія особенности страны, подводя все и всѣхъ къ одному безцвѣтному общему знаменателю. Торговля, нажива -- вотъ всемірное отечество левантинца. И если одинъ изъ нашихъ недавно рухнувшихъ тузовъ этого торговаго міра нисколько не стѣснялся продавать турецкой арміи русскіе тулупы въ самый разгаръ русско-турецкой войны, то онъ этимъ только ярче и рѣзче, чѣмъ кто-нибудь, исповѣдывалъ истинный символъ вѣры неподдѣльнаго левантинца 96-й пробы.
   Война, національности, интересы государства, не все ли ему равно, если такая крупная партія товара можетъ быть сбыта съ такимъ крупнымъ барышомъ?.. Торговые идеалы, какъ деньги, запаха не имѣютъ. Въ атмосферѣ биржи и банка какъ-то не цвѣтутъ цвѣты науки и искусства.
   Торговый людъ, бульварная толпа даютъ тонъ всей жизни. Ничего дѣйствительно интеллигентнаго, дѣйствительно художественнаго, ничего сердечнаго и теплаго не ищите въ этомъ мірѣ. Оттого-то университетъ какъ-то не прививается къ Одессѣ, хирѣетъ, тощаетъ, каѳедры его постоянно пусты, студенты и профессора бѣгутъ изъ него куда могутъ. Университету -- никакого сочувствія; университетъ -- никакого вліянія. Словно онъ не нуженъ здѣсь, словно ему нѣтъ ни почвы, ни воздуха среди вѣчной суеты денежныхъ оборотовъ и алчныхъ чаяній, а такъ вотъ, взяли да выдумали его для приличія. Вездѣ, молъ, въ большихъ городахъ, есть университеты; давай, и мы свой университетъ заведемъ.
   Комическая оперетка съ скабрезными куплетами да кружка пива въ многолюдной кофейнѣ бульвара -- вотъ самое популярное, всякому доступное, всякому желанное эстетическое наслажденіе толпы, для которой торговля -- альфа и омега всей жизни. Торговля Одессы столько же русская, сколько иностранная; иностранные товары тутъ дешевле, чѣмъ гдѣ-нибудь у насъ, русскіе товары тутъ дороже, чѣмъ гдѣ-нибудь въ Россіи. Одесса завалена русскимъ сырьемъ, зерномъ, пенькою, кожами... Какъ при печерскомъ лѣтописцѣ, когда еще шелъ "путь изъ Варягъ въ Греки", такъ и теперь наша православная Русь взамѣнъ всякихъ цѣнныхъ издѣлій "заморской хитрости" суетъ Европѣ одно свое грубое сырье...
   Вѣна здѣсь царствуетъ своимъ хрусталемъ, своими модными издѣліями, экипажами, фортепіанами, мебелью, Марсель и Марсала прямо сюда поставляютъ свое вино, вытѣсняя дешевизною даже крымское, даже бессарабское.
   Смирна и Константинополь засыпаютъ Одессу цѣнными фруктами и раннею овощью...
   "Изъ Руси же скора, воскъ и медъ, и челядь", можно до сихъ поръ повторять выразительныя слова лѣтописца... Въ этомъ городѣ-космополитѣ даже и море скорѣе иностранное, чѣмъ русское. Правда, старый лѣтописецъ увѣряетъ, будто "Днѣпръ течетъ въ Понетьское море треми жерелы, иже море словеть русское", но, вѣроятно, оно слыло такъ только въ тѣ древніе дни, когда Аскольды, Олеги и Игори громили своими ладьями роскошную Византію. Теперь, что ни вымпелъ на кораблѣ, все иностранцы, все Италія, Англія, Франція. Своего брата -- русскій корабль -- розыщешь глазами среди этого международнаго пловучаго полчища, то какъ будто не вѣришь сразу, сердце радуется...
   Ага!-- думаешь.-- И наши тоже есть, хоть одинъ, а есть...
   Всѣ милліоны четвертей одесской пшеницы увозятъ на себѣ иностранцы, а на одинъ этотъ собственный нашъ громадный фрахтъ, можно бы, казалось, существовать цѣлому торговому флоту. Признаюсь, меня всегда удивляло, какъ это англичане съ французами рѣшились въ 50-хъ годахъ бомбардировать Одессу.
   Еслибы сосчитать посерьезнѣе, сколько интересовъ Европы вложено въ предпріятія Одессы, то, пожалуй, грозной флотиліи, когда-то ее настращавшей громомъ своихъ ядеръ, было бы болѣе умѣстно защищать Одессу, чѣмъ храброму прапорщику Щеголеву.

-----

   Вотъ и одесскій портъ, прославившійся этою защитою... Теперь ужъ и онъ не тотъ! Безконечная галлерея эстакады охватываеть его какъ руками, и какъ руки высовываетъ далеко въ море свои длинные пальцы...
   По эстакадѣ этой бѣгаютъ паровозы и вагоны желѣзной дороги, чтобы встрѣчать, разгружать, нагружать пароходы.
   Гавань, это совсѣмъ особый, мало мнѣ сродный, міръ. Сколько ни живешь въ приморскихъ городахъ, сколько ни присматриваешься къ суетѣ ихъ пристаней, никакъ не сживешься, не освоишься съ этою чуждою атмосферою. Сердцу какъ-то жутко и неспокойно среди этого непонятнаго хаоса движеній и звуковъ.
   Цѣлая отдѣльная страна карантиновъ, таможенъ, доковъ, пакгаузовъ, агентствъ, конторъ...
   Черезъ рельсы желѣзной дороги тянется обозъ малороссійскихъ чумаковъ, таможенная застава торчитъ рядомъ съ тюремной стѣной карантина, тюки товаровъ навалены около горъ каменнаго угля, камней, досокъ, кулей, неизвѣстно кѣмъ сложенныхъ, неизвѣстно кѣмъ охраняемыхъ; дымящій паровозъ неистово несется черезъ толпы снующаго повсюду народа... Кто это, куда, зачѣмъ?.. Не знаешь, отъ кого сторониться, куда оглядываться, гдѣ пройти... Съ берега воздымаются черные силуэты громадныхъ крановъ, съ цѣпями, блоками, рычагами, громоздкіе и могучіе какъ стѣнобитныя орудія древнихъ...
   Эти чудовищныя желѣзныя птицы по временамъ сгибаютъ свои длинныя окоченѣвшія шеи и, клюнувъ желѣзнымъ носомъ въ нутро подошедшаго корабля, будто соломинку вытягиваютъ и поднимаютъ оттуда громадные тюки... Съ жесткимъ лязгомъ, раздирающимъ душу, натягиваются вдругъ ихъ ржавыя цѣпи, и медленно повертывая въ сторону могущій клювъ, они осторожно выплевываютъ на землю свою добычу...
   Опустошено крутореброе чрево корабля, смолкли звуки цѣпей, и желѣзное чудовище, вздернувъ высоко свой носъ, покоится неподвижно въ ожиданіи новой работы, вырѣзаясь на фонѣ яркаго солнечнаго неба какими-то зловѣщими силуэтами гигантской висѣлицы...
  
   Висѣлица вспоминается по-неволѣ, когда толкаешься среди смурой нищенской толпы, что кишитъ въ безпріютной тѣснотѣ одесскаго порта, сама безпріютная, оборванная, голодная, словно одна изъ бродячихъ собачьихъ стай, копошащихся въ навозныхъ кучахъ городской окраины.
   Посмотрите на эти отекшія, испитыя лица, на эти потускнѣвшіе глаза, то съ равнодушнымъ безстыдствомъ, то съ какою-то мрачною враждебностью оглядывающіе васъ. Непривычному человѣку чудится, что это прогоняютъ мимо толпу преступниковъ, работающихъ на галерахъ, а не свободный рабочій пролетаріатъ, ищущій выгоднаго заработка въ большомъ торговомъ портѣ.
   И непривычный человѣкъ, по правдѣ сказать, мало чуть ошибается: нынче работникъ,-- завтра преступникъ, а еще чаще: вчера преступникъ, нынче работникъ...
   Во всякомъ случаѣ ночью рѣдко кто отваживается въ эти дебри, гдѣ ночуютъ цѣлыми сотнями безъ крова и пищи сѣрые "труженики моря".

-----

   Вотъ мы пробираемся и къ своему пароходу.
   Онъ высится своимъ острогрудымъ желѣзнымъ корпусомъ, сверху весь черный и лоснящійся какъ черепаха, обнажая изъ воды свое красное брюхо, среди цѣлой стаи такихъ же черныхъ и красныхъ водяныхъ чудовищъ, что приплыли сюда со всего свѣта и усаживаются теперь въ гавани, пыхтя, гремя, извиваясь, высматривая себѣ удобнаго мѣстечка...
   Но глазъ мой любуется не трубами пароходовъ, не живописнымъ лѣсомъ мачтъ, охватывающимъ весь берегъ...
   Я пристылъ взглядомъ въ характерной фигурѣ греческаго шкипера, который важно стоитъ на палубѣ своего стараго некрашеннаго кораблика съ залатанными парусами и снимается теперь съ якоря... Художникъ не разстался бы ни за какія сокровища съ этою коренастою, плечистою фигурою въ мохнатой байковой курткѣ на короткихъ, негнущихся тумбахъ вмѣсто ногъ, вывернутыхъ внутрь, съ этимъ туго налитымъ саломъ рябымъ лицомъ ястреба на толстѣйшей короткой шеѣ, обмотанной въ нѣсколько разъ теплымъ гаруснымъ шарфомъ, не смотря на жаръ дня...
   Онъ заложилъ свои руки-обрубки въ карманы ничѣмъ несокрушимой куртки, видавшей виды на своемъ вѣку, и покрякиваетъ отрывистою гортанною октавою, напоминающею жесткій клекотъ ворона, привычную команду единственнымъ своимъ двумъ матросамъ. Сейчасъ видишь, что это смѣлая и опытная птица моря, котораго не смутятъ ни бури, ни скалы, ни темныя ночи... Обломаетъ ему осенній штормъ руль и мачты, оборветъ паруса, пробьетъ гдѣ-нибудь остріемъ камня его крутыя деревянныя ребра, а онъ будетъ себѣ молча и упорно биться цѣлую длинную ночь втроемъ противъ океана, добиваясь къ огоньку маяка, вычерпывая ведрушкомъ водицу, затыкая тряпочками течь... Взглянуть на него -- онъ нынче мирный шкиперъ, а завтра -- морской разбойникъ, поджидающій въ какой-нибудь укромной бухточкѣ архипелага тяжело плетущійся купеческій корабль...
   Я зазѣвался, и вдругъ не то съ испугомъ, не то съ удавленіемъ замѣтилъ, что гранитный берегъ съ длинными желѣзными пакгаузами, съ разинувшею ротъ пестрою толпою, сталъ не слышно уходить отъ насъ, словно это былъ не берегъ, а какой-то исполинскій паромъ, вдругъ отчалившій отъ нашего неподвижнаго борта.
   Шляпы и бѣлые платки и крики прощанья поднимались надъ плавно уходившею толпою... Стало быть, пароходъ тронулся, стало быть, мы уходимъ!..
   Ловко, легко и точно, какъ магнитная игла на своемъ остромъ гвоздикѣ, извивался громадный пароходъ, прокладывая себѣ путь къ морю мимо тѣсно обступавшихъ его, и двигавшихся ему навстрѣчу кораблей и пароходовъ... Вотъ уже онъ миновалъ низкую и длинную нить каменнаго брекватера, охватывающую рейдъ, мѣстами уже порядочно выузенную моремъ...
   Пароходъ легонько приподняло съ носа, потомъ съ кормы, потомъ качнуло въ сторону... Глазъ невольно окинулъ синій просторъ моря, по которому уже бѣжали на встрѣчу намъ пока еще рѣдкіе бѣлые кудрявые "барашки"...
   Кое-кто изъ дамъ заторопился въ каюты.-- "Къ ночи покачаетъ!" послышался чей-то голосъ снизу... Мы съ женой оставались у борта, молча пристывъ глазами къ быстро уходившей отъ насъ Одессѣ...
   Передъ нами рисовался теперь на огромномъ пространствѣ контуръ географической карты -- вся ломанная линія южнаго берега Россіи...
   Неизмѣримый родной материкъ теперь за нами,-- и впереди цѣлыя недѣли воднаго странствованія по невѣдомымъ странамъ, среди чужихъ народовъ. Есть что-то глубоко торжественное и вмѣстѣ глубоко-трогательное въ томъ моментѣ, когда отрываешь себя отъ всего своего, давняго, близкаго, привычнаго, такъ сказать, отъ собственнаго своего тѣла и крови, и бросаешься въ заманчивую, но безпокойную волну далекаго, невѣдомаго... Кажется, что въ эту минуту озираешь самого себя съ какой-то ясно-объективной высоты, какъ посторонній предметъ, доступный наблюденію, и переполняешься такою здравою критикою самого себя, такими разумными и твердыми рѣшеніями.
   Кажется, что кончилась теперь немного надоѣвшая предыдущая глава твоей житейской книги съ ея ошибками, неудачами, несовершенствами,-- и вотъ начнется сейчасъ, съ этого самаго мгновенія, новая чистая страница этой книги, гораздо болѣе интересная, гораздо болѣе удачная, на которой уже не будетъ никакихъ чернильныхъ пятенъ, никакихъ досадныхъ зачеркиваній...
   И любовь къ тому, что любишь, дѣлается въ эту минуту словно чище и глубже, и то, съ чѣмъ враждовалъ, кажется достойнымъ большей жалости, большаго вниманія, словно ты дожилъ до второго исправленнаго изданія самого себя и готовишься насладиться этимъ повтореньемъ на-чисто избранныхъ дѣлъ и мыслей твоихъ, слишкомъ затерянныхъ въ неряшливыхъ наброскахъ первоначальнаго чернового текста.

-----

   Міръ, въ которомъ ты жилъ, исчезъ, но ты все-таки живешь въ своего рода мірѣ...
   Дѣйствительно, большой пароходъ это цѣлый особый міръ... Онъ скрываетъ въ своемъ желѣзномъ чревѣ цѣлые ярусы жилищъ, переходы, лѣстницы, подземелья, гораздо болѣе многочисленные и таинственные, чѣмъ любой вальтеръ-скоттовскій замокъ. Въ глубокомъ нутрѣ цѣлый гостиный дворъ товаровъ, цѣлые складные магазины разнаго провіанта. На верху у него перепутанный лѣсъ снастей, мачты, веревки, блоки, цѣпи; цѣлая маленькая флотилія шлюбокъ виситъ на его бортахъ, цѣлыя стада скота наполняютъ его палубы и трюмы. Никакой ковчегъ Ноя не сравнится своею вмѣстимостью и своимъ удобствомъ съ этими дерзкими созданіями новѣйшаго человѣческаго генія. Онъ просто строитъ себѣ пловучіе населенные городки, которые на всѣхъ парахъ перебѣгаютъ океаны, являясь невѣдомо откуда, изъ Австраліи, изъ Южной Америки, отъ мыса Доброй Надежды, невѣдомо куда убѣгая, независимые отъ дня и ночи, отъ зимы и лѣта, отъ пыли и вѣтра, отъ всѣхъ обычныхъ условій человѣческой жизни на землѣ, быстрые и сильные, какъ стихія, разумные, какъ мыслящее существо.
   И развѣ пароходъ не живое существо! Въ немъ кипитъ энергія мысли, въ немъ дышутъ могучія легкія и бьется жаркое сердце, онъ гребетъ своими сильными руками и разстилаетъ на верху свои воздушныя бѣлыя крылья...
   Понятно, что матросъ привыкаетъ къ своему пароходу какъ къ живому другу, вѣритъ своею наивною душою въ его радости и страданія... Когда онъ говоритъ вамъ, указывая на далекую точку горизонта: "это идетъ Владиміръ", "это идетъ Нахимовъ", то поймите, что въ этомъ словѣ "Владиміръ" или "Нахимовъ" для него не одно только случайное названіе желѣзнаго помѣщенія, двигаемаго мертвою силою пара, а настоящее живое имя особаго живого существа, съ особыми свойствами и особенной физіономіей..
  

II.-- Босфоръ.

   Уже одна мрачная ночь и два суровыхъ однообразныхъ дня пролетѣли надъ нами, а нашъ "Цесаревичъ" все еще несется впередъ и впередъ по незримой геометрически-прямой линіи, словно по рельсамъ желѣзной дороги, распустивъ пары, смѣло взрѣзая желѣзной грудью своей пучины "Негостепріимнаго Понта", которыя угрюмо плещутся въ своей громадной круглой чашѣ, и этою чуть слышною качкою давно уже угнали въ каюты непривычныхъ пассажировъ...
   Туманы и туманы сдвигаются отовсюду вокругъ насъ.
   Мы разомъ тонемъ во мракѣ вечера и во мракѣ тумановъ... кажется, будто какой-то злой духъ, оберегающій входъ въ райскія сѣни юга, хочетъ застращать насъ этимъ сѣдымъ лохматымъ маревомъ, пока мы еще не выбрались изъ мрачныхъ пустынь сѣвера. Капитанъ и всѣ офицеры его давно на-верху, хотя теперь безсильны ихъ подзорныя трубки, зеленые и красные огни подымаемыхъ ими фонарей. Черезъ каждыя пять минутъ раздается рѣзкій предупредительный свистъ, пронизывающій пустынную мглу ночи, словно зловѣщій набатъ пожара... Однако, ни одного корабля, даже ни одной птицы не попадается намъ на-встрѣчу. Сквозь безпокойный сонъ сердце инстинктивно считаетъ эти частыя тревожныя взвизгиванія парохода, кричащаго въ испугѣ, будто живой человѣкъ, среди безотраднаго мрака ночи, и ждешь съ малодушнымъ замираніемъ, что вотъ-вотъ пароходъ вздрогнетъ отъ внезапнаго удара, и черныя хляби хлынутъ снизу въ его разсѣвшуюся утробу... И засыпаешь глубоко, какъ мертвый, въ этихъ смутныхъ ожиданіяхъ опасности, закачиваемый волною, убаюкиваемый свистками сигналовъ... И вдругъ, чувствуешь сквозь сонъ, что стихли свистки, улеглась качка, что ты спишь покойно и недвижимо, какъ на кровати собственной спальни... И вотъ, опять будто бы двигаешься, хотя уже безъ качки и безъ свистковъ.
   -- Вставать пора! вошли въ Босфоръ!-- раздается за дверью каюты осторожный голосъ.
   Туманы, качка, суровое и долгое однообразіе черноморской пустыни совсѣмъ выбили изъ моей головы память о Босфорѣ. Торопливо набрасываю на себя платье, бужу на-лету жену и бѣгу на верхъ.
   Взбѣжалъ, оглядѣлся, не понимаю со сна, что такое, гдѣ мы, гдѣ я?
   Да и какъ понять, хотя бы и не со сна!..
   Сонъ былъ здѣсь, на верху, вокругъ плавно бѣжавшаго парохода, а не тамъ, въ глубинѣ полутемной каюты...
   Невѣроятный, волшебный сонъ стоялъ кругомъ, охватывая меня совсѣмъ съ головою, какъ прозрачная пучина тихаго моря.
   Чья-то чародѣйская рука смела куда-то далеко прочь, въ туманы прошлаго, весь тотъ скудный и скучный міръ, который охватывалъ насъ до сихъ поръ, и перенесла насъ, словно на крыльяхъ птицы, въ теплые и яркіе горизонты рая.
   Ласкающими струями плылъ на насъ и нѣжно дышалъ намъ въ лицо влажный воздухъ юга, полный солнца и аромата цвѣтовъ, и грудь радостно захлебывалась въ этой неизвѣданной еще ею бодрящей волнѣ...

-----

   А впереди, по сторонамъ, направо и налѣво,-- грезы сновидѣнія... Фантастическіе замки, романтическія башни, идиллическіе городки и виллы по чуднымъ зеленымъ холмамъ, по декоративнымъ обрывамъ скалъ, на фонѣ темныхъ рощъ, надъ голубою скатертью водъ, бѣгущихъ, будто широкая рѣчка, изъ одного моря въ другое, огибая скалистые мыски, извиваясь въ тѣнистые заливчики.
   И грезы эти строитъ передъ нами волшебникъ -- солнце, этотъ богъ-художникъ, къ старому царству котораго мы теперь приближаемся...
   Утро только-что загорается, прогоняя, какъ стадо проснувшихся овецъ -- клубящіеся лиловые туманы съ холмовъ и заливовъ, на которыхъ они почивали... Первые лучи солнца, пробившись горячими потоками сквозь рыхлыя лохмотья облаковъ, съ чудной капризностью обливаютъ своимъ роковымъ огнемъ, какъ расплавленнымъ золотомъ, ближніе выступы перваго плана, разсыпаютъ яркій дождь своихъ искръ по мягкой зыби пролива, ударяютъ какъ мѣтко пущенною стрѣлою, Богъ знаетъ, въ какую даль, и тамъ вдругъ вырисовываютъ, среди синевы тумана, отчетливо и восхитительно, будто на стеклѣ камеръ-обскуры, какой-нибудь живописный мысокъ, краснѣющій среди голубыхъ водъ, съ бѣлою башенькою своего маяка и бѣленькими домиками чуть видной деревеньки...

-----

   Но раньше всѣхъ этихъ миловидныхъ мѣстечекъ и мирныхъ садиковъ, еще отъ "Каваковъ", гдѣ пароходы обязаны остановиться и "взять практику", то-есть свободный пропускъ, начинаютъ хмуриться своими мшистыми средневѣковыми бойницами когда-то грозные замки, замыкающіе Босфоръ... Они торчатъ высоко на утесахъ, живописные, какъ декорація романтической оперы, переглядываясь съ берега на берегъ черезъ голубую стремнину водъ, черными дырами своихъ опустѣвшихъ амбразуръ. На всякомъ выдающемся мыску, при всякомъ замѣтномъ изгибѣ русла -- стоять сторожевою цѣпью, по-парно, другъ противъ друга, эти неподвижные каменные часовые стараго Царя-Города, сначала Анадоли-Кавалъ и Румели-Кавалъ, въ концѣ еще болѣе эффектный Румели-Гисаръ, спускающійся своими стѣнами и башнями къ самому лону водъ, и его дружка -- противоположнаго азіатскаго берега, Анадоди-Гисаръ.

-----

   Румели-Гисаръ -- цѣлая крѣпость очень внушительнаго вида, уцѣлѣвшая еще отъ завоевателя Царя града, Магомета II-го. Это была первая пядь греческой земли, на которой сталъ своею грозною ногою грозный азіатскій воитель, и откуда онъ осилилъ византійскія твердыни...
   Сами же византійцы своими руками принуждены были сооружать этотъ неприступный замокъ, и мученическія кости ихъ, ихъ потъ и кровь, смѣшались съ камнями этой кровавой постройки...
   Впрочемъ, и самъ дикій вождь османовъ съ своими пашами, беями и улемами не гнушался священной рукою падишаха копать рвы Румели-Гисара и выносить изъ нихъ землю.
   Послѣ покоренія Византіи, Румели-Гисаръ обратился въ государственную тюрьму, въ тотъ пресловутый для христіанъ "Замокъ Забвенія", котораго имя такъ долго наводило ужасъ на несчастныхъ "гяуровъ", покоренныхъ мечомъ правовѣрныхъ.
   Магометъ II не даромъ избралъ Румели-Гисаръ мѣстомъ своей переправы на европейскій берегъ. Ни одинъ изъ завоевателей древности, переходившихъ черезъ Босфоръ изъ одной части свѣта въ другую, не миновалъ этого удобнаго уголка. Еще Дарій персидскій, отправляясь въ походъ на скиѳовъ, перевелъ здѣсь свое семисотъ-тысячное полчище, своихъ слоновъ и верблюдовъ по исполинскому пятиверстному мосту, построенному Мандроклесомъ, хитрымъ самосскимъ искусникомъ. Здѣсь переправлялись въ Европу орды разныхъ варваровъ, здѣсь же впослѣдствіи и крестоносцы переправлялись изъ Европы въ Азію.

-----

   Пятибашенный Анадоли-Гисаръ -- старшій братъ своего европейскаго близнеца. Онъ построенъ еще Баязетомъ-Ильдеримомъ -- "громомъ войны", какъ первая отдаленная угроза тогда еще могучей Византіи. Императоръ Юстиніанъ, великій стѣно-строителъ, огородившій свою безпредѣльную имперію безпредѣльными стѣнами даже по дикимъ горамъ Крыма и Кавказа, думалъ, кромѣ того, оградить свою роскошную столицу крылами архистратига силъ небесныхъ. Четыре великолѣпныхъ храма воздвигнуты были имъ на берегахъ Босфора: два на азіатской, два на европейской сторонѣ, во имя Михаила-Архангела, покровители Царяграда, но и эти духовныя твердыни не защитили отъ предстоявшей гибели дорогого ему города. Грозный бойницы Анадоли-Гисара построены были оттоманскимъ завоевателемъ именно изъ камней разрушеннаго Юстиніанова храма во имя свят. Архистратига, и громадная серединная башни этого замка, до сихъ поръ сохранившая свое зловѣщее прозвище "Черной башни" (кара-куле), поглотила въ своихъ нѣмыхъ подземельяхъ столько же христіанской крови, сколько и мрачный сосѣдъ его на европейскомъ берегу...
   Но теперь эти громоздкія средневѣковыя твердыни также безпомощны и жалки, какъ былъ бы жалокъ и безпомощенъ рыцарь-крестоносецъ въ своей желѣзной одеждѣ, съ своимъ пудовымъ копьемъ, на полѣ современной битвы, гдѣ мальчишки-рекруты, набранные какихъ-нибудь два года назадъ, спокойно разстрѣливаютъ изъ своихъ земляныхъ норъ богатырей и героевъ, обдавая ихъ за три версты тучами невидимыхъ пуль.
   Теперь гораздо безпокойнѣе озирается иноземный корабль на тѣ низенькія, неказистыя земляныя насыпи, пріодѣтыя, какъ волкъ, въ овечью шкуру, въ мирную зелень газона, что прилегла къ самому лицу воды у подножія мало страшныхъ теперь утесовъ, увѣнчанныхъ башнями.
   Въ чуть замѣтныя вырѣзки зеленаго газона глядятъ чуть замѣтные черные кружки, словно злые глаза молча притаившагося въ своей норѣ страшнаго звѣря...

-----

   Буюкъ-Дере -- первый большой заливъ Босфора у европейскаго берега... Это мѣсто сохранило въ себѣ до сихъ поръ слѣды пребыванія крестоносцевъ; семь маститыхъ, сросшихся вмѣстѣ платановъ, которыхъ турки называютъ теперь "семь братьевъ" и подъ которыми каждый вечеръ собираются для гулянья обитатели Буюкъ-Дере,-- только уцѣлѣвшіе остатки знаменитыхъ "сорока платановъ Готфрида", подъ которыми восемь вѣковъ тому назадъ былъ разбитъ, по народному преданію, лагерь первыхъ "божьихъ воиновъ". Мѣстность эта прозывалась въ древности "ключи Понта", а теперь, въ видѣ ли соблазнительнаго историческаго пророчества, или только въ видѣ историческаго воспоминанія, вызывающаго горькій вздохъ, называются у турокъ "Бабъ-эль-Московъ" -- "ворота русскихъ". Оглянешься на берега и по неволѣ увѣруешь въ это названіе, несомнѣнно льстящее русскому самолюбію...
   Направо весь берегъ въ глубинѣ залива дѣйствительно русскій: русское правительство, еще при Екатеринѣ II, купило у одного англійскаго барина все это великолѣпное и обширное мѣсто, и устроило тамъ лѣтнюю резиденцію для нашего посольства. У подножія чуднаго горнаго парка, на темномъ фонѣ кипарисовъ и чинаръ, кое-гдѣ обнажающихъ живописные дорожки, мостики и павильоны,-- возвышается у самаго берега, моря, на просторномъ зеленомъ дворѣ, какъ истинная барская усадьба, красивый лѣтній дворецъ нашего посольства, игравшій, бывало, такую первенствующую роль въ совѣтахъ Оттоманской Порты, когда хозяевами этого посольства бывали люди цѣльнаго русскаго чувства и цѣльнаго русскаго характера...
   На азіатскомъ берегу -- другой слѣдъ русской силы. Въ тѣнистой рощѣ Хункіаръ-Келеси, укрывающей на берегу древняго Нимфея лѣтніе кіоски султановъ, а когда-то укрывавшей роскошные лѣтніе дворцы византійскихъ императоровъ, стоить до сихъ поръ обломокъ гранитной пирамиды, покрытый узорчатыми золотыми строками турецкой надписи...
   На немъ есть и одна короткая русская строка: "25 іюня 18S3 года".
   На этомъ мѣстѣ стоялъ нашъ отрядъ Муравьева, посланный спасать столицу оттомановъ отъ возставшаго турецкаго вассала, Мехмеда-Али-паши египетскаго; побѣдоносный Ибрагимъ-паша, сынъ Мехмеда, вынужденъ былъ остановить свою армію въ виду русскаго отряда и не двинулся дальше Бруссы. Оттоманская Порта была, такимъ образомъ, спасена штыками русскихъ...
   Событіе, которое мало кто помнитъ, и которое принесло Россіи такъ же мало пользы, какъ и неразумно великодушное спасеніе въ 1849 году коварной Австріи отъ побѣдоносныхъ войскъ Гёргея, Дембинскаго и Бема...
   Домъ австрійскаго посольства сбоку нашего, но далеко не имѣетъ того внушительнаго вида, который дѣлаетъ домъ русскаго посольства естественнымъ центромъ и господствующимъ пунктомъ всего Буюкъ-Дере. За Буюкъ-Дере оба берега Босфора обращаются въ сплошной городъ дачъ и садовъ... Тутъ всѣ лѣтнія резиденціи посольствъ германскаго, англійскаго, французскаго.
   Суровый готическій замокъ англійскаго посольства, охваченный густымъ паркомъ, и сейчасъ же за нимъ совсѣмъ казенный, безвкусный домъ французскаго посольства -- пріютились у подножія гористаго "мыса черешенъ" (Керечь-бурну), на самомъ берегу моря. За ними уже начинается Терапія, славившаяся издревле своею цѣлебною мѣстностію, давшею ей имя, издревле застроенная монастырями и дворцами богатыхъ византійцевъ...

-----

   Пароходъ двигается словно по оживленной улицѣ самаго красиваго и самаго цвѣтущаго города въ мірѣ. Никакая прогулка по узкимъ стоячимъ каналамъ Венеціи, въ тѣснотѣ ея замшившихся мраморныхъ палаццо, не можетъ сравниться съ этимъ игривымъ бѣгомъ парохода по вольному простору морского пролива, застроеннаго по обоимъ своимъ живописнымъ берегамъ, по всѣмъ лѣсистымъ холмамъ, скалистымъ мыскамъ и уютнымъ заливчикамъ своимъ, на протяженіи какихъ-нибудь 12--15 верстъ, сплошными городками хорошенькихъ дачъ, великолѣпныхъ дворцовъ, тѣнистыхъ парковъ. Мы несемся съ какою-то удалой и радостной быстротою, словно по безконечной картинной галлереѣ живыхъ пейзажей, мимо всѣхъ этихъ Бебеки, Орта-Кіоевъ, Бешикъ-Ташей, и не знаешь уже, куда оглядываться, чѣмъ наслаждаться.
   Въ Бешикъ-Ташѣ цѣлое гнѣздо султанскихъ дворцовъ, павильоновъ, мечетей и парковъ. Наверху этого крутого холма, густо-убраннаго зеленью садовъ, прячется трудно доступный Ильдызъ-Кіоскъ, любимая резиденція нынѣшняго султана; внизу у самаго моря, великолѣпная мраморная тюрьма Чараганскаго дворца, окруженная со всѣхъ сторонъ часовыми и караульными... Тамъ томится мнимо-безумный султанъ Мурадъ, въ ближайшемъ сосѣдствѣ съ своимъ восторжествовавшимъ соперникомъ, который сидитъ высоко надъ нимъ въ своемъ изящномъ дворцѣ, не спуская съ него глазъ, какъ неусыпный тюремщикъ въ своей сторожевой башнѣ... Послѣ безжалостной казни ножницами, погубившей Абдулъ-Азиза, плѣнъ въ мраморной клѣткѣ, надъ голубыми струями Босфора, подъ сѣнью чуднаго парка, еще слишкомъ милостивъ для неудачнаго похитителя трона оттоманскаго...
   Нѣсколько оконъ Чараганскаго дворца, выходящихъ на воду, были открыты при проходѣ нашего корабля, и низверженный султанъ очевидно прохлаждался подъ ними съ кѣмъ-то изъ своихъ близкихъ.
   Отъ Чарагана до "Долма-Бахче" разстояніе очень близкое. Долма-Бахче, т.-е. "Насыпной садъ" -- самый оффиціальный и самый роскошный изъ дворцовъ султана. Это громадный бѣломраморный лабиринтъ въ 300 комнатъ, почти въ самыхъ волнахъ моря, построенный еще при Абдулъ-Медекидѣ архитекторомъ Вальяномъ. Золотыя рѣшетки и золотая отдѣлка его эффектно вырѣзаются на сверкающемъ фонѣ бѣлыхъ мраморовъ, какъ-разъ надъ голубымъ лономъ Босфора... А сзади эти бѣлые мраморы и это золото вырѣзаются въ свою очередь на зелени сада, у подножія холма, увѣнчаннаго огромными корпусами кавалерійскихъ казармъ и военно-медицинской академіи... Это ужъ послѣднее загородное мѣстечко, потому что сейчасъ за Долма-Бахче начинаются предмѣстья Константинополя -- Фундукли и за нимъ Пера съ Галатой...
   А на той сторонѣ пролива уже стелется, между тѣмъ, по всѣмъ уступамъ и скатамъ крутого берега азіатская половина Стамбула -- Скутари, древній эллинскій Хризополь, "Городъ золота", громадный самъ по себѣ городъ, съ цѣлою сотнею тысячъ жителей, подчиненный особому отъ Стамбула военному губернатору.
   Это не только послѣдній громадный базаръ старой Азіи, къ которому, какъ къ центру, причаливаютъ всѣ торговые караваны, направляющіеся въ Европу, но и послѣдній поворотный пунктъ старой языческой исторіи. На поляхъ древняго Хризополя Константинъ сокрушилъ своего противника Лицинія и положилъ тѣмъ начало единой христіанской имперіи и столицѣ ея, городу Константина.
   Подъ скатами скутарійскаго берега, на незримомъ островкѣ-камушкѣ вырѣзается среди ярко-голубого моря, ярко-освѣщенная утреннимъ солнцемъ бѣлая башенка... Мы сразу отгадали въ ней "башню Леандра", или вѣрнѣе, "башню Дѣвы", Кызъ-Куде, какъ ее называютъ турки... У ногъ ея кончается Босфоръ, а за нею уже стелются широкія воды Пропонтиды...
   Не знаю, дѣйствительно ли это та самая башня, гдѣ жила Геро поэтовъ? Греческія легенды говорятъ о Геллеспонтѣ, объ Абидосѣ...
   Но интересъ въ самомъ преданіи, а не въ историческомъ или скептическомъ разслѣдованіи его.
   Геро была юная весталка, но жрица не Весты, а Венеры -- цѣломудренной... Увѣряютъ, будто было когда-то счастливое время, когда этотъ титулъ: Venus pudica, Venus decens, по праву принадлежалъ царицѣ любви...
   На берегу Геллеспонта, посреди неприступныхъ стѣнъ города Сестоса, высился знаменитый храмъ, посвященный "матери любви". Ежегодно весною толпы юношей и дѣвъ, отвергнутыхъ любовниковъ и покинутыхъ жертвъ любви, стекались сюда праздновать праздникъ ботвѣ Афродитѣ и молить ея милостей... Пришелъ и молодой красавецъ Леандръ изъ Абидоса, поднести царицѣ юности сосудъ съ благовоніями и гнѣздо горлинокъ, посвященныхъ ей птицъ любви...
   Поднимаешь глаза и видишь у алтаря живую Афродиту, цѣломудренную жрицу ея, Геро...
   Леандръ прячется въ темныхъ сводахъ храма, и когда удаляется толпа, бросается на колѣни передъ найденной имъ богиней... Но Геро недоступна. Геро стережетъ вѣрная рабыня отца, которая послѣ жертвоприношенія сейчасъ же увозитъ ее въ пустынную башню на островъ... И вдругъ ночью, среди рева, волнъ, Геро въ стѣнахъ своей башни слышитъ кривъ, взывающій о помощи... Рабыня вводитъ къ ней спасеннаго изъ волнъ красавца-героя. Боги Геро требуютъ гостепріимства къ страннику, ухода за утопающимъ... Каждую ночь повторяется тотъ же крикъ, та же сладкая встрѣча. Жрица богини любви имѣетъ священную силу соединять любящихъ. Они обвѣнчаны здѣсь, въ этой пустынной башнѣ, среди плеска волнъ. Каждую ночь фонарь на вершинѣ башни указываетъ удалому юношѣ зыбкій путь къ ожидающему его счастію. Но вотъ наступаетъ зима. Волны Босфора стали неукротимы. Геро умоляетъ своего друга подождать до весны, не довѣрять себя пучинамъ ночи... Съ горемъ уступаетъ Леандръ, и въ нѣмомъ страданіи, томится на утесѣ противоположнаго берега...
   Вдругъ знакомый огонь фонаря, по привычкѣ поднятый забывчивою рукою, неожиданно пронизываетъ мракъ ночи.
   Юноша забылъ все и, не раздумывая, бросается въ хляби разсвирѣпѣвшаго ночного моря, а Геро уже на скалахъ берега, въ отчаяніи, что возлюбленный ея уступилъ ея мольбамъ, что онъ теперь не съ нею, и сама чуть не бросается въ пучину, чтобы плыть въ его объятія... И вдругъ всплескъ волны... Бездыханный трупъ Леандра катится къ ногамъ жрицы... Онъ предупредилъ ее. Она падаетъ мертвая на дорогой трупъ, и утромъ народъ Сестоса хоронитъ у капища богини любви вѣрную любви пару...
   Лордъ Байронъ, классическій любитель эксцентричностей всякаго рода, попробовалъ повторить подвигъ Леандра и переплыть проливъ, пріобрѣтя въ трофей вмѣсто объятій Геро пароксизмы лихорадки; но я не помню хорошо, переплылъ ли онъ Геллеспонтъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ предполагаютъ мѣсто Абидоса и Сестоса, или же Босфоръ у башни Леандра.
   Моряки наши, впрочемъ, увѣряли меня, что никакія человѣческія силы не одолѣли бы могучихъ теченій Босфора, врывающихся то въ Пропонтиду, то изъ Пропонтиды, между башнею Леандро и берегами Константинополя... Ученымъ и книги въ руки...

-----

   Мы совсѣмъ подплываемъ теперь въ Константинополю. Безконечный городъ дачъ, охватывающій всѣ изгибы морской рѣки, обсыпавшій своими разноцвѣтными домиками-башнями, нагроможденными другъ на друга, цвѣтущіе холмистые берега ея, нечувствительно сливается съ предмѣстьями столицы...
   Пароходъ бѣжитъ среди этихъ быстро-чередующихся страницъ чуднаго альбома, и онѣ свертываются за нимъ въ еще болѣе очаровательную постоянно мѣняющуюся перспективу, которая то-и-дѣло загораживаетъ сама себя частыми изломами берега. Кажется, будто чья-то невидимая, рука безостановочно выдвигаетъ одну новую картину за другой, смѣняя старыя, какъ стекла волшебнаго фонаря...
   Въ то же время впереди эта узкая голубая лента Босфора вдругъ широко раздвигается въ какое-то ослѣпительное озеро нѣжной бирюзы, и по берегамъ его, направо, гдѣ Европа и налѣво, гдѣ Азія, начинаютъ воздыматься все ближе, все выше, все неохватнѣе, историческіе холмы священной Византіи, надвигаясь съ обѣихъ сторонъ громадными амфитеатрами своихъ пестрыхъ домовъ, мечетей, башенъ. Сначала цивилизованная Пера, взобравшаяся своими богатыми европейскими домами, своими магазинами, школами, дворцами посольствъ, кипарисами своихъ кладбищъ, на самый высокій гребень горы; ниже ея, средневѣковая торговая Галата, толпящаяся у ногъ старинной и огромной Генуэзской башни, охватывающая своими агентствами, конторами и складами шумную корабельную пристань со всею ея грязію и сутолокою...
   И потомъ, слегка отступя за серпъ Золотого Рога, самъ золотисто-туманный Стамбулъ, раскинувшій на своихъ семи классическихъ холмахъ цѣлый необозримый хаосъ бѣлыхъ и пестрыхъ домиковъ, уткнутыхъ другъ въ друга, насыпанныхъ на эти холмы и во впадины этихъ холмовъ, тѣсно и безпорядочно, какъ куски рубленаго сахара въ ящикѣ, и среди этихъ миріадъ разноцвѣтныхъ домовъ, рѣзко выдѣляясь изъ ихъ мелкоты, живописно бѣлѣя, среда яркой лазури неба, высоко торча надъ ними, на всякой вершинѣ холма, на всякомъ сколько-нибудь видномъ мѣстечкѣ, сотнями поднимаются огромные круглые купола, безчисленные мелкіе купальники и стройные бѣлые минареты стамбульскихъ мечетей... Эти громадныя мечети старыхъ знаменитыхъ султановъ, прежде всѣхъ Сулейманіе, самая высокая, самая эффектная, потомъ Айя-Софія, Баязетіе и множество другихъ, одѣвающія будто царственнымъ вѣнцомъ каждый мостикъ Стамбула, заканчиваютъ собою наверху съ удивительной художественной полнотою весь этотъ необозримый хаосъ крышъ и стѣнъ, кишащихъ у ихъ подножія, и придаютъ живописному силуэту громаднаго города, вырѣзающемуся на яркомъ небѣ, ту рѣзкую опредѣленность и характерность, которыя дѣлаютъ его единственнымъ въ мірѣ...
   Глядя на него, сразу чувствуешь, что это дѣйствительно столица ислама, городъ грозныхъ завоевателей. Эти сотни минаретовъ на его холмахъ стоятъ высоко, прямо и торжественно подъ сводомъ голубого неба, какъ гигантскія бѣлыя свѣчи, воздвигнутыя Богу цѣлымъ народомъ, ограждающія его своею священною тѣнью, предстательствующія за него въ тѣхъ высяхъ, куда подняты ихъ тонкія изящныя верхушки... Недаромъ и въ мечетяхъ Стамбула всегда стоятъ около священной ниши мираба громадныя, поднимающіяся до самыхъ сводовъ, восковыя свѣчи.
   Но минареты эти -- не только свѣчи молящагося народа; это еще частый лѣсъ каменныхъ копій, побѣдоносно водруженныхъ исламомъ надъ покоренною столицею христіанства, и вонзающихъ свои воздушныя острія въ небо Аллаха. Когда смотришь издали на холмы Стамбула, этотъ воинственный, вщетинившійся длинными бѣлыми стрѣлами характерный силуэтъ его поражаетъ прежде всего и уже никогда не изгладится изъ памяти...

-----

   Все ближе, все тише вплываемъ мы, между тѣмъ, въ царственный городъ, мимо тѣсныхъ полчищъ кораблей и судовъ со всего міра. Все выше, все шире надвигаются надъ нашею палубою, онѣмѣвшею теперь отъ изумленія и восторга, грандіозные амфитеатры Перы и Стамбула, разъединенные далеко вдавшеюся въ землю голубою косою Золотаго Рога.
   Прямо передъ нами гористый "мысъ Сераля", живописно врѣзавшійся въ море, отдѣляетъ своимъ каменнымъ горбомъ воды Золотого Рога отъ широкой глади Пропонтиды и прячетъ въ заманчивой зелени своихъ кипарисовыхъ рощъ безчисленные куполки, башенки и вышки своихъ таинственныхъ бѣлыхъ теремовъ... Это "святая святыхъ" Стамбула, мѣсто древнихъ "Золотыхъ палатъ" роскошныхъ императоровъ Византіи, мѣсто дворцовъ и гаремовъ старыхъ султановъ-завоевателей...
   А лѣвѣе черезъ сверкающую гладь моря-озера, кое-гдѣ усѣяннаго скалистыми островками, тонутъ въ нѣжныхъ туманахъ дали безконечныя перспективы азіатскаго берега, круто повернувшаго отъ тѣсно застроенныхъ холмовъ Скутари, отъ громадныхъ черныхъ рощъ его мусульманскихъ кладбищъ...
   Теперь передъ нами какъ на ладони, лицомъ къ лицу, во всей своей характерной красотѣ, историческій Царь-городъ, старый владыка міра, которому многовѣковая народная молва прочитъ владычество и надъ міромъ будущаго...
  

III.-- Святая Софія.

   Русскій лоцманъ, ловкій и смѣлый бородачъ, на своемъ крошечномъ самоварѣ-пароходикѣ благополучно провелъ наконецъ нашъ пароходъ къ нашей русской бочкѣ, какъ разъ противъ агентства; матросы въ ту же минуту завезли конецъ каната, и мы живо стали подтягиваться въ ней...
   Съ оглушительнымъ жосткимъ лязгомъ стала развертываться неровными толчками съ парового ворота тяжелая желѣзная цѣпь, которую жадно глоталъ за собою въ глубину спущенный въ нее массивный якорь.
   Пароходъ нашъ въ осадѣ со всѣхъ сторонъ... Воды ужъ не видно, вездѣ качаются, продвигаются, трутся другъ о друга, разукрашенные каюки, огромныя барки, окружившія свою добычу... По лѣстницамъ трапа, справа и слѣва, берутъ насъ на абордажъ, неистово крича, толкаясь, тузя другъ друга, перелѣзая другъ черезъ друга, усатыя мусульманскія рожи въ фескахъ, чалмахъ, платкахъ, босоногія, полуголыя...
   Кажется, сейчасъ обломятъ они дрожащія узенькія лѣсенки и вмѣстѣ съ ними рухнутъ въ море.
   Вотъ они попадали, кто какъ попалъ, черезъ бортъ, черезъ головы сосѣдей, на нашу палубу и наводнили ее какъ взятую приступомъ крѣпость...
   Они хватаютъ и, теребя въ разныя стороны озадаченныхъ пассажировъ, вырываютъ у нихъ изъ рукъ багажъ и дерутся за нихъ между собою какъ за настоящихъ военныхъ плѣнниковъ; не успѣетъ бѣдный путешественникъ оглянуться, какъ уже невѣдомая властная рука, овладѣвшая его персоною, тянетъ его силою по трясущимся ступенькамъ лѣсенки, на какую-нибудь качающуюся лодку, въ то время какъ другія многочисленныя, столь же невѣдомыя и столь же насильственныя руки, съ крикомъ мести и бранными угрозами уносятъ на своя лодки, какъ трофеи побѣды, его злополучные мѣшки и чемоданы. Опытные мѣстные люди, впрочемъ, безъ всякой церемоніи колотятъ кулаками, зонтиками, палками направо и налѣво въ эту нападающую толпу, которая и не воображаетъ обижаться на столь естественныя мѣры защиты. А тутъ же, среди этой гогочущей и толкающейся толпы, громадные пароходные краны ворочаютъ, какъ ни въ чемъ не бывало, свои длинные желѣзные клювы, гремя цѣпями, пыхтя и свистя струями пара, и выклевываютъ изъ глубокихъ нѣдръ трюма легко и спокойно, какъ бирюльки крючкомъ, одного за однимъ цѣлыя сотни двадцати-пудовыхъ рогатыхъ воловъ и переносятъ ихъ, также легко и спокойно, на подплывшія барки, покачивая ихъ, изумленныхъ, растерянныхъ, на широкихъ ременныхъ подпругахъ, словно младенца на помочахъ, высоко надъ волнами моря...
   Столпотворенія вавилонское и здѣсь на палубѣ, гдѣ тащатъ тюки, гремятъ цѣпи, ползутъ и хлещутъ веревки, и въ каютахъ, откуда, толкаясь, выбираются пассажиры, и на водѣ, гдѣ безостановочно дышутъ, несутся, вдвигаются и выдвигаются, грузятся и разгружаются огромные иностранные пароходы и мелкіе прибрежные пароходики, гдѣ снуютъ и рѣютъ, перекрещивая другъ друга, какъ встревоженныя птицы во своемъ полетѣ, обгоняя, сторонясь, увертываясь, всевозможныя парусныя суда, каюки, барки и шлюбки... Брань, брань, стукотня, визгъ, свистъ и храпъ пароходныхъ трубъ -- наполняютъ все кругомъ, и въ этомъ оглушающемъ хаосѣ движенія и звуковъ, забываешь даже любоваться чудными амфитеатрами надвинувшагося надъ головой Царягорода...
   Жирный важный кавасъ русскаго посольства, расшитый съ головы до пятокъ золотыми шнурами и позументами, вооруженный какъ на войну дорогимъ оружіемъ, провожаетъ въ хорошенькій, убранный ковриками каюкъ нашего молодого спутника, прибывшаго изъ Питера на должность секретаря консульства въ Филиппополь.
   Мы тоже отправляемся вслѣдъ за нимъ на берегъ, вмѣстѣ съ парою нашихъ милыхъ спутниковъ, англичанъ, которые должны въ тотъ же день отъѣзжать на греческомъ пароходѣ изъ Константинополя въ Аѳины... Англичане эти преоригинальные субъекты. Худенькій постный старичокъ съ неимовѣрно огромнымъ и неимовѣрно рдѣющимъ носомъ, одѣтый съ тою домашнею безцеремонностью, которую дозволяютъ себѣ только одни англичане; супруга его, высохшая въ мумію, съ ногъ до головы траурная лэди, когда-то красавица собою, въ такомъ фантастическомъ плащѣ по пятки на своемъ безплечемъ скелетѣ, котораго, конечно, не придумала бы ни одна модистка Парижа.
   Это -- Ричардсоны, богатые владѣльцы пароходныхъ верфей въ Нью-Кестлѣ. Супругъ, инженеръ, зачѣмъ-то пронесся съ необыкновенною быстротою изъ Варшавы въ Крымъ, осмотрѣлъ Керчь, Ялту, Севастополь, побывалъ въ Одессѣ и теперь, при возрастающихъ слухахъ о войнѣ, стремится назадъ въ Англію съ такою поспѣшностію, что не захотѣлъ даже осмотрѣть никогда имъ невиданнаго Константинополя, хотя принадлежитъ въ числу весьма образованныхъ и любознательныхъ людей... Мы насилу уговорили нашихъ интересныхъ спутниковъ присѣсть въ нашу коляску, чтобы осмотрѣть вмѣстѣ съ нами до отхода англійскаго парохода хотя одну Святую Софію. На пароходѣ мы наняли въ драгоманы, по рекомендаціи капитана, Марко Митровича, славянина, говорящаго по-русски, а потому берущаго по 10 франковъ въ день вмѣсто 6, и вмѣстѣ съ нимъ и Ричардсонами полетѣли на легкомъ каюкѣ въ берегу Галаты цѣлою флотиліею обгонявшихъ другъ друга лодокъ.
   Расфранченныя дамы и столичные кавалеры прекомично покачивались на развеселившихся волнахъ пролива, ухватившись въ малодушномъ страхѣ за борта быстро ныряющей лодки и жалобно поглядывая на волны; среди этого безцеремоннаго торговаго шума, запыленныхъ рогожныхъ тюковъ, закопченныхъ дымомъ ящиковъ, среди сѣрыхъ воловьихъ стадъ и сѣрой рабочей толпы, чѣмъ-то страннымъ и неподходящимъ выдѣлялись ихъ лакированные сакъвояжи и чемоданы, ихъ щегольскія шляпки въ цвѣтахъ и кружевахъ, только-что взятыя изъ моднаго магазина.

-----

   Галата -- старое итальянское предмѣстіе Константинополя, а итальянскій городокъ и грязью, и узкостію улицъ, и всѣмъ характеромъ своимъ мало разнится отъ восточнаго города...
   Это -- тотъ же Стамбулъ, въ которомъ нѣсколько больше европейскихъ лавченокъ, и нѣсколько меньше азіатскихъ. Сейчасъ же за таможней насъ охватили узкіе вьющіеся по горамъ переулки, биткомъ набитые идущимъ, бѣгущимъ, сидящимъ и лежащимъ восточнымъ народомъ. На всякомъ шагу открытыя кухни; самокрутящіеся вертела жарятъ барановъ и козлятъ, на огромномъ деревянномъ блюдѣ турокъ-поваръ въ чалмѣ, съ засученными рукавами, проворно рубить широкимъ ножомъ аппетитно пахнущій блинъ-пирогъ...
   Гдѣ ни кухня, тамъ кофейня; гдѣ ни кофейня -- цирульня. Толкотня въ самомъ маленькомъ переулкѣ такая, какую не всегда увидишь на бульварахъ Парижа. Крики, разговоръ, смѣхъ... Все и всѣ на улицѣ, никто ничѣмъ не стѣсняется, все запружено взадъ и впередъ... Открытую коляску можно достать только наверху, въ Перѣ. Мусульмане возятъ своихъ дамъ только въ закрытыхъ каретахъ, поэтому въ Стамбулѣ нѣтъ колясокъ. Пришлось сѣсть на воздушную желѣзную дорогу, которая черезъ прорытый туннель сообщаетъ Галату съ главною улицею Перы...
   Тамъ мы наняли за 20 франковъ въ день хорошенькую "panier de Nice", съ бравымъ кучеромъ мальтійцемъ, который зналъ иностранные языки и достопримѣчательности Константинополя гораздо лучше нашего драгомана Митровича.
   Мы отправились изъ Перы черезъ нижній мостъ Золотого Рога, прямо въ Святую Софію. На мостахъ Золотого Рога за каждый проѣздъ берутъ 6 піастровъ и сколько-то за каждый проходъ; а такъ какъ эти мосты -- единственныя артеріи, соединяющія Стамбулъ съ европейскою стороною, и на нихъ никогда не расходится взадъ и впередъ снующая толпа экипажей, всадниковъ, пѣшеходовъ, то нужно полагать, что собираются милліоны... Но такъ какъ они собираются очень патріархально, прямо въ горсть какихъ-то оборванцевъ, торчащихъ посреди моста, то врядъ-ли муниципальный фискъ города Константинополя видитъ въ своихъ сундукахъ даже маленькую половину дѣйствительнаго сбора...

-----

   Святая Софія стоитъ на холмѣ Сераля, сейчасъ за знаменитой Портой Оттоманской. Съ Мраморнаго моря она первая поражаетъ путешественника своею высотою и громадностію своего купола; но отъ Босфора, отъ Перы, отъ Золотого Рога,-- мечеть Сулеймана, вѣнчающая самый высокій изъ холмовъ берега, владычествуетъ надъ всѣмъ Стамбуломъ, и новичокъ, прибывающій изъ Россія, непремѣнно принимаетъ ее за Софію.
   Вотъ мы, однако, и передъ нею. Никакой площади, никакого простора кругомъ, узенькіе переулочки съ маленькими домиками, какъ и вездѣ. Она сама вся застроена пристроечками, придѣльчиками, примкнутыми къ ней стѣнами, домами, лавченками. Но въ этой грязной варварской обстановкѣ, изъ этого неопрятнаго хаоса случайныхъ и глупыхъ построекъ, передъ вами все-таки высится нѣчто великое и чудное, высится громада, стройность, смѣлость и красота, которымъ не даромъ удивлялись вѣка...
   Необъятный центральный куполъ Айя-Софіи, нѣсколько сдавленный сверху, опирается на цѣлую систему меньшихъ куполовъ, полу-куполовъ и купольчиковъ, постепенно понижающихся къ наружи.
   Четыре высокихъ минарета на углахъ придаютъ этой древней святынѣ христіанства воинствующую физіономію истой мусульманской мечети. Въ Святую Софію теперь уже впускаются какъ въ пещеру, по сѣверной грязной лѣстницѣ бокового входа, полной обломковъ и сора, возмущающихъ русскую душу.
   Громадныя входныя двери прикрыты тяжелыми занавѣсами изъ полинявшаго и изодраннаго краснаго сукна, подбитаго кожею и украшеннаго вышитыми строками корана. Съ галлереи главнаго входа въ храмъ ведутъ девять такихъ наглухо завѣшанныхъ дверей... Лѣтописцы увѣряютъ, что въ древности въ Святой Софіи было 365 дверей и 365 престоловъ, по числу дней года...
   Надъ дверями чуть виднѣются, сквозя изъ-подъ слоя извести, неразрушимые узоры древнихъ мозаикъ. Мулла надѣлъ намъ поверхъ сапогъ истоптанныя кожанныя бабуши и приподнялъ уголъ тяжелаго кожаннаго занавѣса...
   Одинъ за однимъ осторожно пригибались мы подъ него и входили во храмъ...
   Насъ сразу охватила благоговѣйная таинственность святого мѣста. Мы словно потонули вдругъ въ его величавой громадной пустынности. Надъ нами стоялъ чудный сводъ каменнаго неба, тихо сіявшаго на насъ своимъ голубымъ свѣтомъ сквозь поддерживавшій его вѣнецъ полукруглыхъ оконъ, а вокругъ стлалась цѣлая мраморная площадь, охваченная какъ стволами вѣкового лѣса двумя ярусами драгоцѣнныхъ колоннъ зеленоватаго порфира, темно-красной яшмы, сѣро-пестрыхъ и желто-голубыхъ мраморовъ изъ Ливіи, Мидіи, Ѳессаліи... Каждая колонна -- историческая реликвія, когда-то исторгнутая изъ храма Ефесской Діаны, изъ Бальбека, изъ Трои, изъ Рима, Аѳинъ. Цѣлыя тысячелѣтія оставили здѣсь свои памятники и свои сокровища... Разноцвѣтные мраморы, такого же богатства, такой же красота, одѣваютъ и стѣны этого колоссальнаго храма... Изъ мрамора вырѣзанъ и крытый павильонъ падишаха, и обширная галлерея для пѣвчихъ, и изящная, будто бы кружевная, лѣстница каѳедры, и усыпальница султановъ... Всѣ эти мраморныя постройки совсѣмъ не замѣтны въ громадномъ охватѣ храма. Самъ кажешься себѣ такимъ крошечнымъ, ничтожнымъ, подавленнымъ среди его колоссальныхъ размѣровъ... Голосъ человѣка словно боится нарушить торжественное безмолвіе этой священной пустыни, и мы хватаемся но ней, отъ одной дивной подробности въ другой, въ изумленія созерцая ея чудную громаду, и не дерзая спугнуть суетою сбояхъ рѣчей охватившаго насъ благоговѣйнаго настроенія. Какіе-то глухіе, не смолкавшіе звуки, словно назойливое жужжаніе насѣкомыхъ, впрочемъ неслись изъ далекихъ угловъ храма, нарушая его таинственное молчаніе. Когда мы приближались къ сквознымъ мраморнымъ навѣсамъ, стоившимъ около колоннъ, мы видѣли колѣнопреклоненныхъ молодыхъ софтъ, въ фанатическомъ забвеніи выкрикивавшихъ стихи корана. Блѣдные, съ запекшимися губами, съ разгорѣвшимися глазами, они раскачиваются и бьютъ головой въ землю на своихъ молитвенныхъ коврикахъ цѣлые часы сряду, обратясь лицомъ къ Меккѣ, позабывъ обо всемъ мірѣ.
   Они не оглядываются на насъ и не прекращаютъ своихъ унылыхъ причитаній...
   Христіанскій алтарь вынутъ, и священный "мирабъ" мусульманъ, разукрашенный мраморомъ, передъ которымъ стоять прикованы желѣзомъ къ стѣнѣ исполинскія, какъ стволы дерева, расписныя и раззолоченыя восковыя свѣчи въ такихъ же гигантскихъ подсвѣчникахъ, передъ которыми висятъ лампады со страусовыми яйцами и пучками пшеничнаго колоса, повернутъ нѣсколько навкось противъ большого алтаря, какъ-разъ на Каабу; доска краснаго мрамора указываетъ ея направленіе.
   Турецкія мечети убираются просто. Никакихъ изображеній человѣка или чего-нибудь живого... Безцѣнная мозаиковая иконопись древней Софіи наглухо замазана густымъ слоемъ золотой краски, и только четыре громадныя мозаиковыя фигуры апокалипсическихъ шестикрылатыхъ серафимовъ, изображенныя на парусахъ четырехъ главныхъ пилястровъ, поддерживающихъ куполъ, почему-то оставлены нетронутыми, хотя лица ихъ уничтожены варварскою рукою...
   Взамѣнъ иконъ развѣшаны кое-гдѣ по стѣнамъ и аркамъ круглые черные щиты и длинныя зеленыя таблицы, исписанныя золотыми строками корана, да древніе ковры Мекки, расшитые шелками по зеленому фону, освященные прикосновеніемъ съ камнемъ Каабы...
   На одномъ изъ старыхъ полинявшихъ ковриковъ молился по турецкому преданію самъ пророкъ Магометъ, подлинный коранъ котораго, переписанный рукою его преемника Омара, хранятся доселѣ въ недоступной таинственной библіотекѣ Святой Софіи. Множество желѣзныхъ прутьевъ и цѣпей опускаются сверху, и надъ всею обширною площадью храма, довольно низко надъ поломъ почти сплошь висятъ деревянные трехъугольники, круги, многогранныя звѣзды, увѣшанные многими тысячами самыхъ невзрачныхъ, во за то безчисленныхъ лампадъ и шкаликовъ... Очень характерно, какъ неизмѣнный обычай мусульманской мечети, но оскорбительно до боли для глаза художника! Эта гнусная паутина турецкаго варварства, раскинувшая свои неуклюжія тенета по всему пространству художественной и исторической святыни, вездѣ торчащая надъ головою, вездѣ становящаяся между красотой храма и глазомъ, благоговѣйно созерцающимъ ее, все-таки не въ силахъ заслонить собою, какъ не въ силахъ заслонить всѣ эти нелѣпые картонные щиты и поношенные ковры, той чудной гармоніи линій, той необъяснимой прелести геометрическихъ формъ, которыми дерзновенно воздымался надъ нами колоссальный воздушный куполъ, осѣняющій собою цѣлую площадь, которыми смотрѣли на насъ со всѣхъ сторонъ строгія античныя колоннады, по-истинѣ достойныя чертоговъ Божьихъ, и свѣтлые радующіе глазъ ряды изящныхъ оконъ...
   Этотъ христіанскій храмъ средневѣковой Византіи -- прямое наслѣдіе художественнаго генія древнихъ эллиновъ. "Когда Христосъ вошелъ въ этотъ домъ, Юпитеръ только-что вышелъ изъ него!" прекрасно выразился о немъ одинъ тонкій французскій наблюдатель.
   На одной изъ яшмовыхъ колоннъ намъ показали, высоко надъ поломъ, рѣзкій и глубокій надрубъ...
   Это Магометъ Второй, завоеватель Византіи, разрубилъ каменный столбъ своею могучею саблею, въѣхавъ во храмъ Софіи верхомъ на конѣ по горамъ труповъ,-- говоритъ легенда. Оттого такъ высоко и пришелся его ударъ. А вотъ немного дальше, на другой колоннѣ, кровавый слѣдъ его правой руки, облитой кровью изрубленныхъ имъ враговъ... Безпощадные сподвижники Магомета топтали своими конями и внизу, и на хорахъ храма, толпившихся тамъ дѣтей и женщинъ.
   До сихъ поръ на эти хоры безъ труда можно въѣхать верхомъ по просторной и пологой спирали, вымощенной большими плитами, и вьющейся безъ ступеней на верхъ... На обширныхъ хорахъ еще больше запустѣнія. Мраморныя плиты потрескались и повыгнулись какъ волны моря; въ разбитыя окна свободно влетаютъ птицы, и галки, и голуби вьютъ свои гнѣзда подъ сводомъ купола... Въ византійскую старину эти хоры или "палаты" назначались для женщинъ, которыя по обычаямъ востока были отдѣлены отъ мужчинъ и закрыты отъ глазъ ихъ... "И какъ это дивно и умно было устроено,-- разсказываетъ одинъ изъ наивныхъ старинныхъ паломниковъ нашихъ:-- женщины стояли за прозрачными занавѣсками, ихъ лицъ и нарядовъ никто изъ народа не могъ видѣть, а онѣ, стоя на палатахъ, видѣли все"... Тутъ же "пѣвчіе пѣли пѣніе пречудное и стройное и ужъ превосходящее", то дѣйствительно чудное пѣніе, которое когда-то пробрало даже грубую шкуру дикаря-славянина и заставило его забыть излюбленныхъ Купалъ и Перуновъ.
   Въ глухомъ углу хоръ мы наткнулись на гробовую плиту Генрико Дандоло, дожа венеціанскаго, почти столѣтняго слѣпца, который вѣроломно обратилъ силы христіанъ-крестоносцевъ на разрушеніе и расхищеніе христіанской имперіи. "Человѣкъ весьма мудрый и весьма сильный, хотя и слѣпой, но провидящій многое и во мракѣ глазами ума",-- выражается о немъ въ благоговѣйномъ ужасѣ греческій лѣтописецъ.
   На хорахъ уцѣлѣло много мозаиковыхъ арокъ, очищенныхъ отъ той грубой золотой краски, которою покрыла ихъ безжалостная рука турецкаго фанатика. По этимъ удивительнымъ образцамъ можно судить о красотѣ, вкусѣ и роскоши во внутренней отдѣлкѣ древняго храма... Несокрушимыя тысячелѣтіями ковры изъ каменьевъ самоцвѣтныхъ, во всей волшебной пестротѣ и красотѣ своихъ красокъ, въ строгихъ художественныхъ линіяхъ своихъ фигуръ, одѣвали когда-то сплошнымъ драгоцѣннымъ уборомъ весь этотъ необъятный сводъ, всѣ эти купола, арки и ниши, столбы и стѣны...
   Сторожа-турки, болѣе нечестивые, чѣмъ Омары, систематически ковыряютъ теперь изъ обнаженныхъ арокъ эти цвѣтные камушки, пережившіе народы, и царства, и горстями продаютъ ихъ потихоньку посѣтителямъ-туристамъ. И я былъ настолько малодушенъ, что тоже протянулъ двухъ-франковикъ гнусному святотатцу въ обмѣнъ за пригоршню безполезно награбленной святыни, вмѣсто того, чтобы схватить его за шиворотъ и сбросить внизъ головою съ хоръ.

-----

   Отъ настоящей древней Святой Софіи, можно сказать, уцѣлѣлъ только ея чудный каменный скелетъ. Первый разъ она основана была еще равноапостольнымъ Константиномъ въ IV вѣкѣ, но церковь была деревянная и сгорѣла во время одного изъ опустошительныхъ византійскихъ пожаровъ. Какова она была при Юстиніанѣ, вторично создавшемъ ее въ дни своей юной славы, повѣствуютъ намъ умиленные лѣтописцы. "Умъ человѣческій не можетъ ни сказать, ни вычесть, какъ она велика и прекрасна",-- говорили о ней наши старинные путешественники. "Императоръ соорудилъ великое и несравненное зданіе, которому подобнаго не представляетъ исторія, соорудилъ церковь Святой Софіи, величайшую, великолѣпную, изящную, для описанія которой не найдешь и слова, свидѣтельствуетъ современный Юстиніану греческій историкъ.
   Ея 365 престоловъ были окованы серебромъ и золотомъ, покрыты драгоцѣнными камнями; ея безчисленныя двери были вылиты изъ позолоченной бронзы и мѣди; въ стѣны ея были проведены многочисленные колодцы ключевой воды. Главный алтарь ея былъ украшенъ золотою трапезою, осѣненной золотымъ шатромъ, чудной чеканки и обвѣшанной драгоцѣнными вѣнцами императоровъ на тройныхъ золотыхъ цѣпяхъ. Эту знаменитую во всемъ христіанскомъ мірѣ трапезу похитили во время 4-го крестоваго похода венеціанцы Дандоло, и преданіе говоритъ, будто бы ее и теперь можно видѣть въ тихую погоду на днѣ Мраморнаго моря, куда она погрузилась вмѣстѣ со всѣми награбленными венеціанцами сокровищами во время кораблекрушенія, постигшаго нечестивыхъ святотатцевъ. Характерно разсказываетъ объ этомъ ограбленіи христіанами христіанской святыни современный ему русскій лѣтописецъ.
   "Внидоша во святую Софію и одраша двери и разсѣкоша амвонъ, окованъ бо бяше весь сребромъ, и столпы сребряные 12, а 4 кіотные, и тябло изсѣкоша, 12 креста, иже бяху надъ олтаремъ и межи ими шипки яко древо выше мужа, и преграды олтарьныя межи столпы, а то все сребряно; и трапезу чюдную одраша, драгій камень и великій жемчюгъ, а самую невѣдомо камо дѣша, и 40 кубковъ великыхъ, аже бяху предъ олтаремъ, и паникадила, и свѣтила, все то сребряно, яко не можемъ числа исповѣдати, со празничьными суды безцѣнными служебными, и еуангелія же и кресты честные, и иконы безцѣнныя, все одраша; и подъ трапезою сокровище найдоша, 40 кадей чистаго злата, а на полатѣхъ во стѣнахъ и судохранильници невѣдомо колико злата и безцѣнныхъ судъ, яко нѣсть числа".
   Тысяча клириковъ состояли при этомъ необыкновенномъ храмѣ, который по справедливости величался греками "великою Церковью". Постройка его обошлась Юстиніану около 3 1/2 милліоновъ нашихъ рублей и продолжалась 6 лѣтъ, подъ руководствомъ знаменитѣйшихъ зодчихъ того времени, Анѳимія Траллескаго, Исидора Милетскаго и Игнатія Магистра.
   "Слава Господу, который сподобилъ меня свершить такое великое дѣло! Я превзошелъ тебя, Соломонъ!" -- горделиво-воскликнуть великій императоръ-строитель, когда патріархъ освятилъ новосозданный имъ храмъ.
   Слава Святой Софіи разнеслась по всему міру и вездѣ въ христіанскихъ странахъ востока, у насъ въ Кіевѣ и Новгородѣ, точно такъ же, какъ въ Никеѣ или Трапезунтѣ, стали воздвигать на подобіе ему храмы святой Софіи, премудрости Божіей...
   Святая Софія стала самымъ полнымъ художественнымъ воплощеніемъ религіозной мысли восточнаго христіанина, чертогомъ божіимъ, изъ каменьевъ самоцвѣтныхъ неизобразимой красоты, необъятныхъ размѣровъ, чудесно покрытымъ сверху словно нерукотвореннымъ сводомъ неба, населеннымъ сіяющими, какъ солнце, ликами ангеловъ и святыхъ мужей; стала, однимъ словамъ, идеаломъ церковнаго зодчества для всего православія, "канономъ церковной архитектуры", какъ мѣтко выразился о ней одинъ духовный писатель... Нельзя сомнѣваться, что именно въ "Великой Софѣѣ, что строилъ Устиньянъ-Царь", въ этомъ храмѣ храмовъ, были очарованы и плѣнены духомъ языческіе послы нашего Владиміра. "Видѣхомъ тамо неизглаголанную красоту церкве, и пѣнія, и одежды іерейскія ихъ... не вѣдяще, на землѣ или на небѣ быхомъ. И нѣсть таковыя красоты и славы нигдѣ же на землѣ"...
   Передъ такою великою святынею христіанства не могли не благоговѣть даже суровые завоеватели... Магометъ II, омывъ рѣками крови мраморы христіанскаго храма, торжественно возсѣлъ на престолъ Святой Софіи, не выпуская изъ руки своей окровавленной сабли, и приказалъ возсылать молитвы Магомету.
   Съ тѣхъ поръ Айя-Софія стала первымъ святилищемъ Стамбула, какъ была она до того первымъ святилищемъ Константинополя. Доходы ея сдѣлались громадны; говорятъ, самъ султанъ уплачиваетъ ей до сихъ поръ болѣе 1000 левовъ церковной подати, и на доходы эти содержатся при мечети множество духовныхъ школъ, больницъ, страннопріимныхъ домовъ, столовыхъ и пріютовъ для бѣдныхъ... Съ тѣхъ поръ и до сего дня, восходя для молитвы по высокой мраморной лѣстницѣ мираба, преемники Магомета всегда держатъ въ одной рукѣ книгу закона Магометова, а въ другой обнаженную саблю, на память о той исторической саблѣ, которая взяла когда-то съ кроваваго боя столицу христіанскихъ императоровъ...
   Одна поэтическая легенда связана въ Святой Софіи съ воспоминаніемъ о грозномъ часѣ плѣненія турецкаго... Когда азіатскіе варвары ворвались подъ мозаиковые своды святилища и стали съ изступленными криками колоть и рубить толпившійся народъ, священникъ, служившій обѣдню, взялъ чашу съ святыми Дарами и спокойно направился съ нею къ боковому придѣлу храма...
   Не успѣли турки занести на него свои окровавленныя сабли, какъ разступилась стѣна храма и поглотила въ себѣ безстрашнаго служителя божія.
   И греки, и сами турки вѣрятъ, что онъ до сихъ поръ читаетъ въ глубинѣ своей мраморный стѣны молитвы надъ святою чашею, иногда доступныя благочестивому уху, и что наступитъ день -- неизбѣжный день христіанскаго торжества и погибели невѣрныхъ, когда разверзнется вновь чудотворная стѣна, и изъ нея выйдетъ опять въ возстановленному престолу Софіи, премудрости Божіей, священникъ съ святыми Дарами...
  

IV.-- Обломки византійскаго величія.

   Ближайшія окрестности Святой Софіи полны интереса. Не даромъ она стоитъ на томъ древнемъ холмѣ Акрополиса, первомъ изъ византійскихъ холмовъ, который во всѣ вѣка былъ центромъ византійской власти и византійской роскоши... Площадь, застроенная теперь безобразными массами ея пристроекъ и контрфорсовъ, это -- "Августеонъ" Константина `Великаго. Неподалеку отъ нея, высоко надъ волнами моря, тамъ, гдѣ теперь живописно бѣлѣютъ среди густыхъ пирамидъ кипариса, вышки и купола опустѣвшаго султанскаго сераля, откуда хмурятся теперь на насъ неказистый "Бабъ-эль-Гаюмъ", кровавой памяти ворота "Высокой Порты оттоманской", нѣкогда утыканныя головами казненныхъ сановниковъ и столько вѣковъ заставлявшія трепетать самыхъ безстрашныхъ людей, переступавшихъ ихъ порогъ, стояли въ дни Византіи "Золотыя палаты" ея императоровъ. До сихъ поръ уцѣлѣла на площади церковь святой Ирины, построенная еще Константиномъ, основателемъ Царяграда. Эта типическая базилика строгаго византійскаго стиля, хотя и обращена теперь въ арсеналъ, недоступный публикѣ, но за то не обезображена пристройками и перестройками на турецкій манеръ. Вѣроятно, не моложе ея годами и не бѣднѣе историческими воспоминаніями ростущій тутъ же почти до земли разсѣвшійся исполинскій платанъ тысячелѣтней древности, въ черномъ распахнутомъ чревѣ котораго легко могутъ помѣститься, какъ въ пещерѣ, нѣсколько человѣкъ; а по другую сторону Святой Софіи, словно въ насмѣшку надъ этою разрушающеюся древностію, сверкаетъ своимъ бѣлымъ мраморомъ, своими причудливыми золотыми іероглифами по блѣдно-зеленому полю одинъ изъ красивѣйшихъ фонтановъ Стамбула, изящный арабскій фонтанъ Ахмета III. Недалеко отъ него высится огромное зданіе эфемернаго турецкаго парламента, а съ другой стороны славный когда-то "ипподромъ" византійскихъ императоровъ, мѣсто состязаній, ненависти и жесточайшихъ междоусобныхъ браней... Теперь онъ называется Ат-Мейданъ и, по правдѣ сказать, ни чѣмъ не интересенъ... Правда, на немъ еще стоятъ уцѣлѣвшія отъ безчисленныхъ погромовъ жалкіе остатки древнихъ украшеній его, обелискъ Ѳеодосія, "Змѣиная колонна", и каменный "столпъ Константина Багрянороднаго"; но они производятъ среди этой неказистой и узенькой турецкой площади, застроенной деревянными домишками, не больше впечатлѣнія, какъ голая кость, вынутая изъ могилы какого-нибудь великаго человѣка. И обелискъ, и всѣ столбы уже глубоко сидятъ въ землѣ, такъ что подножія ихъ окружены погребами своего рода, заросшими травой и кустами. Новый Стамбулъ наросъ своею навозною корою на цѣлую сажень выше старыхъ мраморовъ Константинополя. Обелискъ, какъ всѣ египетскія каменныя сооруженія, сохранилъ изумительную свѣжесть, точность и мѣткость рисунка. Старые египтяне умѣли обращаться съ гранитомъ, какъ съ кускомъ воска, и ихъ строгій геометрическій рѣзецъ не обмахивался на полъ-волоса, вынимая ровно и тонко слои крѣпкаго, какъ желѣзо, камня...
   Массивное подножіе обелиска сплошь покрыто фигурами византійской скульптуры, изображающими исторію Ѳеодосія Великаго, воздвигнувшаго обелискъ послѣ землетрясенія.
   "Змѣиная колонна" свита изъ трехъ змѣй зеленой бронзы почти до-исторической древности... Она служила треножникомъ знаменитому делосскому оракулу Аполлона.
   Теперь эти змѣи безъ головъ, какъ и оракулъ безъ голоса... Увѣряютъ, будто Магометъ Второй сбилъ побѣдоносной палицей эти головы, украшенныя драгоцѣнными камнями, опасаясь скрытаго въ нихъ колдовства. Старинные русскіе путешественники тоже приписывали мистическую силу этому древнему языческому столбу, увѣренные, что въ немъ "скрытъ ядъ змѣиный"... Каменный столбъ, называвшійся у византійцевъ колоссомъ, обозначалъ предѣлъ конскаго ристалища, на которомъ императоры, принцы крови, высшіе сановники имперіи, увлеченно перегонялись на колесницахъ другъ съ другомъ и обращали эти партіи: цирка, "голубыхъ" и "зеленыхъ", въ непримиримую политическую борьбу. Прежде столбъ былъ обитъ скульптированною и золоченою мѣдью, но венеціанцы ободрали мѣдь, принявъ ее за золото, во время повальнаго разграбленія Константинополя въ 1204 году, и теперь только турецкая безпечность можетъ оставлять въ покоѣ этотъ совсѣмъ почти разрушившійся столбъ, грозящій ежеминутнымъ паденіемъ, и не представляющій ни малѣйшаго интереса... Въ прежнее время ипподромъ дѣйствительно былъ громаднымъ открытымъ циркомъ, украшеннымъ всѣми чудесами тогдашняго міра. Кругомъ площади шли амфитеатромъ мраморныя сидѣнія, множество знаменитыхъ колоннъ и статуй стояло посреди его. Между прочимъ, на громадномъ подножіи въ 40 аршинъ возвышалась конная статуя императора Юстиніана, такъ поражавшая нашихъ древнихъ путешественниковъ: "Видимъ, стоить тутъ огромный столбъ, удивительный но толщинѣ, красотѣ и высотѣ, такъ что его видно издалека. На верху его стоитъ Юстиніанъ Великій на конѣ, весьма чуденъ, какъ живой! Одѣтъ въ сарацинскій доспѣхъ, такъ что и смотрѣть страшно" -- разсказываетъ одинъ изъ этихъ наивныхъ паломниковъ. Колоссальная конная статуя Ѳеодосія Великаго была вылита изъ чистаго серебра и была потомъ переплавлена при постройкѣ Юстиніаномъ Софійскаго храма на тотъ серебряный шатеръ, или "кувуклій", которымъ была осѣнена святая трапеза... Колонна Константина Великаго изъ краснаго мрамора стоитъ не на Ат-Мейданѣ, а нѣсколько дальше, среди Базара. Землетрясеніе разбило ее, и съ тѣхъ поръ она связана мѣдными кольцами, верхъ ея наддѣланъ простымъ камнемъ. Въ древности на ней стояла статуя Аполлона, Фидіасовой работы, и лучи этого лучезарнаго бога язычества были сдѣланы, какъ увѣряетъ преданіе, изъ гвоздей, которыми былъ пригвожденъ во кресту Спаситель міра.
   До какой степени основатель Царяграда дорожилъ этимъ заброшеннымъ теперь славнымъ памятникомъ, видно изъ простодушнаго разсказа нашей Воскресенской лѣтописи: "Постави же пречудный онъ столпъ багряный, его же изъ Рима принесе моремъ треми лѣта до Царьграда, зане великъ зѣло и тяжекъ; отъ моря же до торгу лѣтомъ единымъ принесенъ бысть; и царю часто приходящу и злата много дающу людемъ береженія ради и доложи основаніе дванадесять кошъ, ихже благослови Христосъ, и отъ древа честнаго и святыхъ мощей на утвержденіе и сохраненіе предивнаго и единокаменнаго столпа. И постави на немъ кумиръ, его же принесе отъ Солнечнаго града Фригійскаго, имущаго на главѣ семь лучъ".
   Вообще по теперешнимъ засореннымъ площадямъ и драничнымъ домишкамъ Константинополя нельзя себѣ и вообразить ту роскошь и тѣ художественныя сокровища, которыя наполняли когда-то столицу византійскихъ императоровъ, дѣлая ее чудомъ свѣта своего времени.
   Недаромъ греческіе лѣтописцы такъ восторженно славословили ее, величая "царицею городовъ, обширнѣйшимъ городомъ міра, городомъ великаго царя, скиніею Всевышняго, гордостію и хвалою служителей Его, утѣхою чужеземцевъ, повелительницею повелительницъ городовъ, пѣснью пѣсней, почестію почестей и рѣдкимъ зрѣлищемъ рѣдкостей".
   Какое обиліе древнихъ статуй было раскинуто по площадямъ и улицамъ этого "Новаго Рима" и какими вообще богатствами кишѣлъ онъ еще въ средніе вѣка, лучше всего видно изъ безхитростнаго плача Никиты Хоніата, современника безсовѣстнаго ограбленія венеціанцами въ 4-й крестовый походъ.
   Эти западные варвары, превосходившіе алчностію турокъ, вскрыли даже гробницы императоровъ въ храмѣ святыхъ Апостоловъ, содрали царскія одежды съ трупа Юстиніана, "и набили себѣ пазуху съ неслыханною дерзостію золотыми украшеніями, алмазами и чистѣйшими драгоцѣнными камнями". Добыча, которую, они нашли во дворцахъ императоровъ и въ палатахъ вельможъ, "была такъ велика, что никто не въ состояніи былъ бы опредѣлить количества найденнаго золота, серебра, сосудовъ, драгоцѣнныхъ камней, бархату, шелковыхъ матерій, мѣховыхъ одеждъ и прочихъ предметовъ"; "въ теченіе многихъ вѣковъ никогда не находили столько добычи въ одномъ городѣ".
   Нечестивые латины не пощадили и храмовъ старой Византіи:
   "О ужасъ!-- вопіетъ лѣтописецъ. Святые образа безстыдно потоптаны! О, горе! мощи святыхъ мучениковъ заброшены въ мѣста всякой мерзости! Божественное Тѣло и Кровь Христовы были розлиты и разбросаны по землѣ. Нѣкоторые изъ нихъ разбивали драгоцѣнныя чаши, ихъ украшенія прятали за пазуху, а изъ нихъ пили, какъ изъ бокаловъ. Святые налои, затканные драгоцѣнностями и необыкновенной красоты, приводившей въ изумленіе, были разрублены на куски... Образами Спасителя и святыхъ пользовались, какъ столами и стульями".
   О разграбленіи главнаго храма Святой Софіи лѣтописецъ прибавляетъ: "Когда имъ нужно было вывезти изъ храма священные сосуды, предметы необыкновеннаго искусства и чрезвычайной рѣдкости, серебро и золото, которымъ были обложены каѳедры, амвоны и врата, они ввели въ притворы храма муловъ и лошадей съ сѣдлами; животныя, пугаясь блестящаго пола, не хотѣли войти, но они били ихъ и, такимъ образомъ, оскверняли ихъ каломъ и кровью священный полъ храма".
   Понятно, что христіане, не остановившіеся даже передъ святынями христіанства, не остановились и передъ святынями древняго языческаго искусства. Никита Хоніатъ подробно исчисляетъ всѣ знаменитости античнаго міра, украшавшія въ его время столицу Константина и уничтоженныя латинами. Они разбивали въ куски статуи великихъ мастеровъ древности и переливали ихъ для продажи на вѣсъ мѣди и бронзы. Такъ погибла громадная статуя Юноны, одну голову которой едва могли перевезти четыре быка, погибла статуя Париса-Александра, Всадника, Геркулеса котораго одинъ палецъ былъ толщиною въ станъ взрослаго человѣка, а берцовая кость въ человѣческій ростъ, бронзовыя группы: осла, свиньи и волчицы, человѣка со львомъ, гиппопотама, слона, сфинксовъ, коня, орла, на крыльяхъ котораго были устроены солнечные часы, Василиска и Аспида, статуя Елены, четверогранная пирамида и много другихъ знаменитыхъ памятниковъ ипподрома и иныхъ площадей Византіи.
   Еще живѣе переноситъ насъ въ роскошную цивилизацію средневѣковой Византіи, въ торжественный бытъ ея владыкъ подробное описаніе пребыванія въ Цареградѣ нашей княгини Ольги, оставленное Константиномъ Багрянороднымъ.
   Дворецъ императоровъ, занимавшій теперешній мысъ Сераля и почти весь первый холмъ Царяграда, былъ устроенъ, какъ святой храмъ, съ такимъ же расположеніемъ придѣловъ и притворовъ, съ такою же круглою формою его Святая Святыхъ, гдѣ помѣщались тронныя залы; стѣны его были изукрашены такою же сплошною мозаикою и золотомъ, какъ и стѣны знаменитыхъ храмовъ, въ родѣ Софійскаго, св. Апостоловъ и т. н., и мозаика эта изображала, какъ и въ храмахъ, громадные лики Христа, Богоматери и сцены изъ священной исторіи. Самъ Софійскій храмъ былъ своего рода домовою церковью императорскаго дворца и помѣщался въ одномъ изъ угловъ его громаднаго двора, нынѣ обращеннаго въ площадь, соединяясь съ покоями императоровъ цѣлымъ лабиринтомъ мраморныхъ галлерей, сѣней и притворовъ. Дворецъ носилъ имя "священнаго, богохранимаго", а парадныя одежды и церемоніи оффиціальной жизни императоровъ были тѣ же священныя ризы изъ парчи, тѣ же митры, съ крестами, усѣянныя драгоцѣнными камнями, тѣ же величественныя религіозныя процессіи съ преднесеніемъ посоховъ, рицидъ и хоругвей, съ предшествіемъ поющихъ клировъ и всякихъ придворныхъ живетъ, какія впослѣдствіи стали, достояніемъ высшихъ сановниковъ церкви -- патріарховъ и архіереевъ.
   Самое знаменитое отдѣленіе дворца, гдѣ императоръ торжественно принималъ пословъ и чиновниковъ своихъ, всегда на золотомъ тронѣ, называлось "Золотая палата".
   Палата была круглая съ восемью выступами, въ родѣ раковины или звѣзды; въ нее вели двери изъ чистаго серебра. Своды и стѣны были покрыты золотой мозаикой, полъ -- тоже драгоцѣнной мраморной мозаики. Въ золотыхъ нишахъ выступовъ развѣшивались золотые царскіе вѣнцы, богатѣйшія одежды и порфиры... На хорахъ и на окнахъ разставлялось безчисленное множество большихъ серебряныхъ сосудовъ художественнаго чекана, блюда и чаши... Съ потолковъ висѣли серебряныя паникадила, на полу стояло 62 большихъ серебряныхъ свѣщниковъ, совершенно какъ въ любомъ соборѣ....
   И такихъ золотыхъ палатъ была не одна.
   Престолы въ нихъ стояли какъ бы въ особыхъ алтаряхъ, осѣненныя иконами, колоннами и занавѣсами, отодвигавшимися только въ необходимую минуту. Цари садились на свои престолы, повергаясь съ молитвою ницъ передъ образомъ Спасителя.
   Такъ называемый "Соломоновъ престолъ" Константина, устроенный по образцу библейскаго и стоявшій въ палатѣ "магнауръ", былъ чудомъ богатства и искусства. Онъ былъ изъ золота и усыпанъ драгоцѣнными камнями. На ступеняхъ, по обѣ стороны, лежали золотые львы. Сверху у трона сидѣли большія золотыя птицы. Ниже престола стояли золотыя же сѣдалища царскаго семейства, возлѣ престола -- золотой, сіявшій алмазами, побѣдный крестъ Константина, а невдалекѣ золотое дерево, усаженное множествомъ золотыхъ птицъ, разукрашенныхъ цвѣтною эмалью. Огромный золотой органъ, также усыпанный драгоцѣнными камнями, и два серебряныхъ возвышались въ разныхъ, мѣстахъ палаты. Въ извѣстныя минуты торжественныхъ пріемовъ, органы начинали сами играть, золотые львы грозно поднимались со ступеней трона и рыкали, птицы на тронѣ и на золотомъ деревѣ начинали вдругъ пѣть всевозможными голосами, какъ живыя.
   Обѣдали въ этихъ золотыхъ палатахъ тоже за золотыми столами, на золотыхъ тарелкахъ и блюдахъ, осыпанныхъ дорогими камнями. На такихъ же золотыхъ, украшенныхъ камнями, блюдахъ подносили почетнымъ гостямъ въ подарокъ груды золотыхъ монетъ. Наша княгиня Ольга имѣла съ собою больше 100 человѣкъ свиты, и каждый разъ, обѣдая то у царя, то у царицы, получала въ даръ на каждаго изъ своихъ придворныхъ золотая блюда съ золотыми деньгами, смотря по значенію каждаго...

-----

   Спѣшно вспомнить про все это щедро лившееся и сыпавшееся золото старой Византіи, когда скитаешься теперь по мусору и пыли дрянныхъ стамбульскихъ улицъ, среди жалкихъ домовъ на куриныхъ ножкахъ, розыскивая убогіе обломки и чуть видные слѣды былой роскоши, былого искусства...
   Грандіозныя двухъ-ярусныя арки Валентова водопровода еще съ смѣлой граціей высятся кое-гдѣ надъ грубыми постройками азіатскихъ варваровъ, въ своей тысячелѣтней древности прочнѣе и красивѣе, чѣмъ эти утлыя созданія вчерашняго дня.
   Въ залахъ и садикѣ Константинопольскаго музея собрана нѣкоторая часть мраморныхъ статуй и бюстовъ, когда-то украшавшихъ портики и галлереи византійскихъ дворцовъ, а теперь откопанныхъ въ мусорѣ, но почти всѣ они уже обезображены. Властительные лики императоровъ, увѣнчанныхъ лаврами, стоятъ надтреснутые и безносые, и могучіе торсы древнихъ героевъ расколоты, какъ куски сахара. Цѣльнѣе другихъ византійскихъ древностей сохранились колоссальныя подземельныя залы, прозываемыя теперь подземельями "1001 колонны". Въ нихъ спускаешься по грязной и темной, почти отвѣсной лѣстницѣ. Размѣры подземелья циклопическіе. Кажется, вся Византія, въ случаѣ нужды, могла бы спрятаться въ эти безопасные тайники. Колоннъ теперь видно далеко не 1000, а менѣе 400; остальныя засыпаны землею. Но и та часть, которая еще доступна, производить поражающее впечатлѣніе, когда бродишь въ таинственной полутьмѣ у подножія цѣлаго лѣса гигантскихъ каменныхъ столбовъ. Каждый столбъ составленъ изъ трехъ большихъ мраморныхъ колоннъ, искуссно утвержденныхъ одна на другой. На половину впрочемъ онѣ уже засыпаны мусоромъ и землею... Темницы какого-нибудь Шильонскаго замка кажутся дѣтской игрушкой передъ этою работою исполиновъ, вполнѣ достойной древняго Рима. По всей вѣроятности, здѣсь была прежде громадная центральная цистерна для воды, на случай осады. Ее засыпали потому, говоритъ легенда, что какая-то стамбульская Тамара, жившая какъ разъ надъ цистерной, топила тутъ своихъ многочисленныхъ любовниковъ, которыхъ она обирала послѣ ночныхъ оргій... Свѣтъ едва проникалъ въ глубокія нѣдра этихъ плутоновыхъ чертоговъ сквозь проломы свода, но корысть и нужда уже овладѣли и тактъ непріютнымъ мѣстомъ. Какая-то бродячая фабрика для размотки шелку преспокойно устроила въ этомъ никому не видномъ притонѣ свои станки и колеса, искрестивъ вдоль и поперекъ темныя колоннады своею желтою и красною паутиною, такъ что мы имѣли случай основательно познакомиться со всѣми подробностями этой нехитрой мѣстной фабрикаціи. Всезнающій драгоманъ нашъ увѣрялъ васъ, что общество константинопольскихъ водопроводовъ уже торгуетъ это колоссальное водохранилище у многочисленныхъ частныхъ владѣльцевъ, которымъ оно сообща принадлежитъ, и намѣревается опять возстановить эту знаменитую древнюю цистерну Византіи...
  

V.-- Улицы Константинополя.

   Путешественники имѣютъ обычай уже слишкомъ застращивать грязью и вонью Царяграда, оттого, должно быть, чортъ показался намъ не такимъ страшнымъ, какъ его малюютъ. А кромѣ того, надо признаться, иное дѣло заглянуть въ Константинополь послѣ Вѣны, иное послѣ Москвы или Тифлиса. Родимая наша первопрестольная матушка, нечего грѣха таить, изрядно попахиваетъ Стамбуломъ все-въ-какихъ не особенно парадныхъ мѣстечкахъ своихъ... Ну, а впрочемъ до турецкаго свинства всежъ-таки далеко не доходитъ...
   Если хотите узнать Турцію и турокъ, ступайте бродить или поѣзжайте себѣ потихоньку по невыразимо-убійственной мостовой въ густо-населенные торговые кварталы Стамбула, въ его крытые базары, въ тѣ узенькія вьющіяся улички, что ведутъ черезъ всю грязную и шумную суету города въ греческую патріархію Фанара.
   Дома Стамбула -- это вовсе не то, что дома европейскихъ столицъ или даже нашихъ большихъ городовъ. Нѣтъ, это миріады насыпанныхъ другъ на друга крошечныхъ домиковъ въ 2--3 окошечка, много въ 5--6, и непремѣнно въ 2--3 этажа, часто каменныхъ, но, большей частью, деревянныхъ, слѣпленныхъ на-скоро изъ кое-какихъ драночекъ, узенькихъ и высокихъ, въ родѣ башенокъ... Архитектура ихъ, однако, красива и характерна: на всякомъ шагу висятъ надъ улицею оригинальные фонарики, въ видѣ рѣзныхъ шкафовъ, съ точеными рѣшоточками, съ задвижными и подъемными окошечками всякаго калибра такъ что ими любуешься гораздо болѣе, чѣмъ самыми прекрасными европейскими зданіями обычнаго типа.
   Домишки эти воткнуты другъ въ друга, прилѣплены другъ къ другу, стать на головѣ другъ у друга и такъ тѣсно сходятся рядомъ, что изъ фонариковъ двухъ противоположныхъ домовъ нерѣдко можно протянуть руку въ окно сосѣда.
   Оттого въ Стамбулѣ пожаръ не бываетъ шуточнымъ, и каждый разъ погорѣлые дома считаются, тысячами, по меньшей мѣрѣ крупными сотнями. Еще хроникеръ среднихъ вѣковъ остроумно выражался про Константинополь, что въ немъ въ одинъ пожаръ истребляется "столько домовъ, сколько нѣтъ въ трехъ самыхъ большихъ городахъ Франціи". О садахъ, о цвѣтникахъ, о скверахъ помину нѣтъ! Если протиснется гдѣ-нибудь во дворикѣ мечети или "тюрбэ" -- группа черныхъ кипарисовъ или цвѣтущее миндальное дерево, то это ужъ большая рѣдкость. За то лавчонкамъ, кофейнямъ, цирульнямъ, уличнымъ кухнямъ -- нѣсть числа и предѣла!.. Константинополь -- это одинъ сплошной базаръ, съ вѣчною базарною сутолокой, гамомъ и грязью базара. Ничего подобнаго этой толпѣ, этому безостановочному торговому движенію нѣтъ даже на бульварахъ Парижа. Кажется, всѣ тутъ на улицѣ, все 800-тысячное населеніе, отъ дряхлой старухи до голаго мальчишки; и всѣ зачѣмъ-то куда-то спѣшатъ, ничего не дѣлая, на все глазѣя, вездѣ толкаясь. Точно и дѣла за ними никакого нѣтъ, въ этой счастливой столицѣ правовѣрнаго мусульманства, словно безъ работы ихъ все здѣсь сработается само собою, милостью Аллаха. Мнѣ въ голову не приходило, чтобы апатичные восточные человѣки, которые должны бы, собственно говоря, сидѣть неподвижно, поджавъ ноги, на своихъ коврикахъ и молча сосать свои длинныя трубки,-- чтобы они столько бѣгали, кричали и волновались... И куда ни заглянете, вездѣ одно и тоже, въ самомъ, повидимому, глухомъ и дальнемъ закоулкѣ громаднаго города. Вездѣ кухни и кофейни сплошь набиты празднымъ народомъ. По узкимъ уличкамъ вездѣ разставлены кучки дешевенькихъ плетеныхъ стульевъ и скамеечекъ, а на нихъ важно возсѣдаетъ, куря свои стеклянныя наргиле, пестро одѣтая многочисленная публика. Всѣ потребляютъ, всѣ зѣваютъ, только не работаетъ никто.

-----

   Женщины Константинополя живутъ въ очень оригинальномъ заперти: у нихъ запертъ только ротъ да носъ какимъ-нибудь чернымъ или бѣлымъ платкомъ, подвязаннымъ до глазъ, а то они снуютъ по улицамъ нисколько не меньше мужчинъ. Нигдѣ я не видалъ такихъ противныхъ бабъ, какъ среди женщинъ сладострастнаго Стамбула, этого города одалискъ и гаремовъ. Куда ни взглянешь -- все одни и тѣже коротконогія, широкія и низенькія, какъ комоды, фигуры, съ трудомъ поворачивающія свои жирные окорока, не идущія, а плывущія въ своихъ безобразныхъ черныхъ капотахъ по пятки, укутанныя съ головою въ такіе же безобразные и широкіе плащи съ грубыми голубыми или малиновыми полосками, а всего чаще черные. Иная не довольствуется перевязкою одного носа, а завѣсятъ сплошь все лицо какимъ-нибудь яркимъ фуляромъ и двигается среди толпы, ни дать ни взять скрученное изъ тряпокъ огородное чучело. А какихъ и разглядишь, лучше бы не глядѣлъ! Желтыя, восковыя, словно опухлыя, съ птичьими клювами. Порядочный процентъ бабья попадается и совсѣмъ вороной масти, съ такими губами, что хоть студень изъ нихъ вари, какъ изъ любыхъ коровьихъ. Къ чему ужъ прикрываютъ свою красу отъ дерзкихъ взоровъ мужчины эти, самимъ Творцомъ отъ рожденія прикрытыя чернымъ флёромъ, цѣломудренныя матроны -- осталось для меня загадкою. Только женщины болѣе богатаго круга, очевидно, покупаемыя на сторонѣ, большею частью очень красивы. На улицѣ ихъ можно видѣть только въ каретахъ, такъ какъ коляски воспрещаются кодексомъ приличія мусульманскихъ барынь, и въ Стамбулѣ не найдешь ничего кромѣ закрытыхъ каретъ да верховыхъ лошадей. Только въ Перѣ можно добыть коляску. Но стамбульскія красавицы умѣютъ показать и въ окна каретъ свои прекрасные черные глаза и весь строгій обликъ своихъ восточныхъ лицъ, просвѣчивающій такъ кстати сквозь воздушныя покрывала.

-----

   Но еще несноснѣе стамбульскихъ женщинъ -- стамбульскіе носильщики и стамбульскіе ослы! Господи, куда дѣться отъ нихъ, гдѣ только разминоваться съ ними!.. кто больше подниметъ на свою терпкую спину -- турецкій маленькій осликъ, или турецкій огромный носильщикъ, не знаю...
   Бѣда встрѣтиться и съ тѣмъ, и съ другимъ, двигаясь въ коляскѣ по безконечнымъ проулочкамъ Стамбула, въ сажень ширины...
   Согнувшись совсѣмъ на-двое, мускулистый турокъ, съ покраснѣвшимъ отъ натуги лицомъ, взвалилъ на плоскую кожанную подушку, подвѣшенную къ плечамъ, громадное бревно или пару длинныхъ досокъ и двигается себѣ мѣрнымъ шагомъ съ горки на горку, никому, разумѣется, не сторонясь, прямо какъ паровозъ по рельсамъ. А вотъ цѣлыхъ четверо полуголыхъ атлетовъ съ бронзовыми икрами, передъ которыми окаменѣлъ бы отъ изумленія скульпторъ, несутъ на дрожинахъ тяжелѣйшую сороковую бочку, полную товара, ступая по командѣ въ тактъ, всѣ заразъ, и чуть не раздавливаемые своею ношею.
   Иногда ихъ идетъ, одинъ за другимъ, цѣлая процессія, и вотъ изволь тогда увертываться, куда знаешь, отъ этихъ, въ разныя стороны торчащихъ, двигающихся тарановъ.
   Того еще хуже, когда тѣсная улица, полная толкотни снующей взадъ и впередъ толпы, вдругъ запрудится обозомъ осликовъ или верблюдовъ, навьюченныхъ привязанными крестъ-на-крестъ досками и бревнами... Только подгоните ихъ дружнѣе впередъ, и они въ 5 минутъ выметутъ вамъ на-чисто всю эту толпящуюся улицу. Чего-чего не возятъ на этихъ бѣдныхъ маленькихъ осликахъ! и горы кирпичей, и корзины угля, и бочки воды. Безъ осла пропалъ бы лѣнивый обитатель Стамбула. Но какъ ни непріятно и ни трудно двигаться по улицамъ султанской столицы, глазъ не отрывается отъ оригинальнаго зрѣлища характерной турецкой толпы, которая охватываетъ васъ кругомъ, сквозь которую вы проплываете въ своей европейской коляскѣ какъ сквозь живое море въ утлой ладьѣ. Чалмы, чалмы кругомъ бѣлѣютъ и зеленѣютъ; красныя фески такъ и мелькаютъ въ глазахъ, обгоняя васъ, пробѣгая волнами на встрѣчу...
   Типическіе старцы-патріархи, съ строгимъ взглядомъ изъ-подъ сѣдыхъ бровей, съ величественными сѣдыми бородами, крупные, широкіе, высокіе, словно не изъ нашего дряблаго вѣка, важно сидятъ у дверей лавочки, на диванахъ открытыхъ кофеенъ, въ своихъ живописныхъ азіатскихъ костюмахъ... Эти степенные мужи не спѣшатъ одѣваться въ легкомысленныя одежды лѣта и еще одѣты по зимнему, не смотря на апрѣльскій жаръ, въ мѣловыя короткія безрукавки и длинные, мѣхомъ опушенные халаты...
   Красавцы анатолійцы, въ своихъ воинственно-театральныхъ нарядахъ, въ граціозныхъ шалевыхъ тюрбанахъ съ длинными концами, спущенными на одно плечо шелковистою бахрамою, въ расшитыхъ золотомъ курточкахъ и широчайшихъ пестрыхъ поясахъ, сидятъ отдѣльными группами передъ кофейнями, яркіе и пестрые, съ удальскимъ видомъ посасывая свои наргиле и посматривая на незнакомую суету столицы...
   Намъ хотѣлось испробовать тѣхъ же уличныхъ впечатлѣній, какими жила эта толпа, и мы зашли въ одну изъ открытыхъ кухней-харчевенъ, немножко почище другихъ.
   Драгоманъ съ мальтійцемъ тоже помѣстились на особомъ столикѣ, повидимому, проголодавшись еще болѣе насъ, и заказали себѣ кушанье по своему вкусу. А мы съ женою изъ благоразумной осторожности ограничились безопаснымъ шашлыкомъ, да чашкою кофе, не рискуя знакомиться съ другими соблазнами турецкой гастрономіи. Нечего говоритъ, что такого ароматическаго и сочнаго мяса, какъ горячій бараній шашлыкъ прямо съ желѣзной спицы, не съѣшь ни въ какомъ модномъ ресторанѣ Парижа или Петербурга, а стамбульскіе рестораны мы ужъ настолько попробовали, что потеряли охоту возвращаться въ нихъ, не смотря на ихъ "cuisine franèaise". Подкрѣпиться было необходимо передъ прогулкою по базарамъ, которая хоть у кого растрясетъ жиръ!
   На цѣлыя версты тянутся эти базарныя улицы и переулочки, толпа тамъ почти запираетъ саму себя; кажется, что она стоитъ тамъ не расходясь и не рѣдѣя, съ утра до вечера, хотя на дѣлѣ она безостановочно течетъ неубывающею двойною волною сверху и снизу, на встрѣчу самой себѣ... Досыта насмотришься тутъ неподдѣльнаго востока, ощупаешь руками и ребрами самую подлинную Турцію. Глазѣешь направо и налѣво, торопливо любуясь этими мало еще знакомыми характерными типами, этою живописною одеждою и своеобразными житейскими обычаями базарной толпы, а тебя справа и слѣва толкаютъ и люди, и скоты всякаго цвѣта и вида. Не глазѣть нельзя, и глазѣть невозможно, хотя апрѣль только въ началѣ, а уже всевозможные плоды и овощи кишатъ въ этой счастливой столицѣ юга. И красиво убранныя зеленью лавочки, полныя яркихъ фруктовъ, на каждомъ шагу разливаютъ свой аппетитный задахъ среди вони базара. Сотнями тянутся одна за одной крошечныя лавочки, обвѣшанныя однѣми глиняными трубками, одними сафьянными туфлями, или одними кофейными чашечками, заваленныя до потолка то тюфяками, то стегаными разноцвѣтными одѣялами...

-----

   Но самое пекло базаровъ -- это крытые "ряды", неизбѣжные во всякомъ восточномъ городѣ, отъ Тифлиса до Каира. Цѣлые обширные кварталы прикрыты сотнями крутыхъ купольчиковъ самаго стариннаго восточнаго стиля и составляютъ любимѣйшее мѣсто толкотни и болтовни въ душные часы дневного жара для всѣхъ зѣвакъ и кумушекъ Константинополя. Въ общихъ чертахъ это нашъ московскій "гостиный дворъ", съ его "сундучными" и "суровскими" линіями. Только здѣсь въ десять разъ больше сутолоки и шуму и въ десять разъ больше всякаго товару. Такихъ громадныхъ складовъ всевозможныхъ предметовъ продажи и такой поразительной дешевизны -- врядъ ли встрѣтишь гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, но, конечно, найти тутъ что-нибудь и выгодно купить тутъ что-нибудь можетъ только опытный туземецъ, а ужъ никакъ не проѣзжій туристъ.
   Выбраться изъ лабиринта этого гостинаго рада не послѣдняя задача; когда мы очутились, наконецъ, около громадной мечети Сулейманіе на вольномъ воздухѣ площади, то вздохнули отъ всей души. Противъ обширнаго замка Серескиріата или "Эски-сарая", когда-то бывшаго дворцомъ первыхъ султановъ-завоевателей, стоитъ среди широкой площади, на которой обыкновенно производятся маневры войскъ, высочайшая сторожевая башня Сераскичіята, зорко блюдущая за всѣми опасностями, грозящими турецкой столицѣ отъ огня, труса, потопа, нашествія иноплеменныхъ и междоусобной брани.
   Мы сочли долгомъ добросовѣстныхъ туристовъ взобраться на высоту этой центральной каланчи, съ которой открывается единственный видъ на Константинополь и окрестности... Полицейскій, стоявшій у дверей, содралъ съ насъ почему-то двойной бакшишъ, противъ установленнаго обычая, и безъ того совсѣмъ не хотѣлъ пускать, сердито перебраниваясь съ нашимъ драгоманомъ. Подниматься по этимъ сотнямъ высокихъ и крутыхъ ступенекъ, кружащихся вокругъ самихъ себя, не особенно весело и порядкомъ утомительно. Но за то васъ вполнѣ вознаграждаетъ за трудъ необъятная панорама этого живописнѣйшаго въ мірѣ города, который отсюда сверху вы можете изучать во всѣхъ мельчайшихъ частностяхъ его лучше, чѣмъ на самой подробной картѣ.
   На верху башни -- жилыя комнатки для караула и свѣтлая круглая галлерея. Домовитый турецкій капралъ, завѣдующій вышкою, сейчасъ же похлопоталъ, безъ нашего просу, сварить намъ въ одну минуточку горячаго кофе, справедливо разсчитывая на великодушный бакшишъ иностранцевъ. Онъ тутъ же жарилъ въ своей маленькой кухонькѣ очень вкусно шипѣвшую баранину, отъ которой мы, конечно, отказались послѣ доброй порціи шашлыковъ, поглощенныхъ на базарѣ... Но кофе мы пили съ такимъ удовольствіемъ, какое рѣдко испытываешь дома,-- неспѣшно, отдыхая на диванчикѣ передъ открытымъ окномъ, въ которое виднѣлось намъ пестрое море константинопольскихъ кварталовъ. Глотокъ чернаго кофе дѣлался теперь и намъ, какъ туркамъ, положительно необходимъ среди жары и усталости,-- и мы вполнѣ стали понимать всю необходимость прекраснаго восточнаго обычая, предлагать крошечную чашечку этого возрождающаго напитка каждому приходящему, на всякомъ мѣстѣ и въ каждую минуту дня и ночи... Драгоманъ нашъ, опытный психологъ, сообразилъ, что капралъ, получившій щедрый бакшишъ за угощеніе, не особенно сочувственно долженъ отнестись къ корыстному стражу, затруднявшему своею несправедливостію благороднымъ туристамъ путь на вышку къ капральскому кофе, и поэтому принесъ свою жалобу въ самыхъ энергическихъ выраженіяхъ. Потѣшило же насъ разъярившееся турецкое начальство! Онъ осыпалъ изъ своего поднебесья несчастнаго стража, пресмыкавшагося на землѣ, потоками самой одушевленной брани, которую съ любопытствомъ остановились слушать всѣ досужіе прохожіе площади; не довольствуясь этимъ, онъ потребовалъ его на верхъ, и тутъ чуть не измолотилъ кулаками провинившагося подчиненнаго, который, стоялъ передъ нимъ ни живъ, ни мертвъ и, конечно, искренно каялся теперь въ своемъ неблагоразумною увлеченіи лишнимъ піастромъ...

-----

   Даже въ неряшливомъ и неудобномъ Стамбулѣ нѣтъ ничего ужаснѣе по неряшеству и неудобствамъ всякаго рода, какъ улицы, ведущія въ Фанаръ. Недаромъ такъ чувствительно отмаливался отъ этой поѣздки нашъ бѣдный мальтіецъ, увѣряя, что мы проклянемъ свою жизнь отъ толчковъ и тряски, и убѣждая насъ ѣхать въ Фанаръ на пароходѣ по Золотому Рогу. Намъ не хотѣлось возвращаться опять къ мосту и хлопотать о пароходѣ и потомъ брести пѣшкомъ по жарѣ черезъ пыльные кварталы...
   "Нанялся, молъ, продался", а потому вези -- не умничай, малодушный мальтіецъ, все равно 30 франковъ за день сдерешь. И мальтіецъ повезъ! И мы бы готовы были дать уже не 30, а 40 франковъ, чтобы только онъ избавилъ насъ отъ этой чортовой толчеи, которая называется здѣсь Константинопольской мостовой!.. Хорошъ султанскій Стамбулъ и въ центрѣ своемъ, около Софіи и Сулейманіи, но ужъ каковъ онъ въ глухихъ окрайнахъ своихъ -- это знаетъ только всевидящій Господь да наши грѣшные бока... За то вѣдь Константинополь можетъ справедливо сердиться, что въ немъ нѣтъ ни одного самаго пустыннаго переулочка, узенькаго какъ тесемка, который бы не былъ вымощенъ камнемъ. Съ холма на холмъ, мимо всякихъ развалинъ и историческаго мусора, мимо и посреди всякой нечистоты и всякаго неприбора, подъ нависшими надъ головой утлыми выступами верхнихъ этажей и чуть прилѣпленныхъ рѣшотчатыхъ фонариковъ, тащили съ неимовѣрнымъ усиліемъ, тяжко дыша и водя боками, бѣдныя, потомъ облитыя лошади нашу стонущую, поющую и вопіющую коляску, пересчитывавшую рѣзкими, душу обрывающими толчками, каждый камень безпорядочно навороченной и сто лѣтъ не поправлявшейся мостовой... Цѣлые часы мучительно двигались мы, подпрыгивая на своихъ "мягкихъ" подушкахъ какъ преступники, везомые на позорную казнь на своей деревянной колесницѣ-эшафотѣ, и все никакъ выбраться не могли изъ этихъ безъ числа и мѣры тянувшихся, другъ къ другу прилѣпленныхъ избушекъ на курьихъ ножкахъ, изъ этого непрерывнаго ряда бѣдныхъ лавчонокъ и грязныхъ мастерскихъ, продвигавшихъ до самыхъ предѣловъ огромнаго города, какъ артеріи кровь сердца, всю характерную сутолоку стамбульскихъ базаровъ.
   Хорошъ, однако, я, если, говоря о базарахъ Стамбула, позабылъ разсказать о самомъ главномъ и характерномъ украшеніи ихъ! Я говорилъ о людяхъ, объ ослахъ, о верблюдахъ, и не помянулъ ни словомъ о настоящихъ хозяевахъ базара, объ истинныхъ туземцахъ, обитателяхъ его -- константинопольскихъ собакахъ. Кто не видалъ ихъ на улицахъ Стамбула, тотъ не знаетъ востока, не знаетъ нравовъ и образа жизни песьей породы. Въ Константинополѣ шагу ступить нельзя, чтобы не наткнуться на собаку. И это не какія-нибудь разнообразныя, неопредѣленныя расы, а все одна строго характерная раса бродячей собаки стамбульскаго базара -- неизмѣнно желтая, короткохвостая, съ гладкою чуть примѣтною шерстью, столько же похожая на шакала, сколько на собаку. Этихъ собакъ въ Константинополѣ милліоны. Они плодятся, растутъ, живутъ и умираютъ на улицахъ, прямо подъ колесами экипажей, подъ копытами лошадей и ословъ, среди давки толпы. Каждый кварталъ, каждая улочка имѣетъ свои стаи, которыя день и ночь валяются и бродятъ подъ ногами прохожихъ, не допуская въ свои предѣлы собакъ чужого квартала ревнивѣе, чѣмъ ихъ патроны-турки -- къ своимъ мусульманскимъ святынямъ. Стоитъ только появиться на улицѣ неосторожному псу сосѣдняго прихода, какъ поднимается неразволочная свалка! Псы-сосѣди являются на помощь, и грызня, визгъ, лай, на цѣлые часы, наполняютъ собою переулокъ. Оттого на какую изъ нихъ ни посмотришь, всякая носитъ на себѣ слѣды кровавыхъ подвиговъ: у одной выкушенъ слезящійся глазъ, у другой ухо словно ножемъ отхвачено, у третьей вмѣсто хвоста торчитъ жалкій огарочекъ; какая волочетъ опухшую ногу, какая не подниметъ своего искусаннаго брюха... На иныхъ глянуть скверно: одинъ сплошной смрадный струпъ... Издыхаютъ тутъ же, на глазахъ всѣхъ, загрызенныя, истощавшія отъ голода, раздавленныя колесомъ... Поразительно спокойствіе нервовъ у этихъ собакъ-горожанъ и ихъ дружелюбное довѣріе въ человѣку. Онѣ лежатъ себѣ свернувшись калачикомъ, иногда трогательно обложившись своими сосущими желтыми щенками, прямо среди улицы, никому ни сторонясь, ни о чемъ не заботясь, спокойныя словно подъ безопаснымъ кровомъ своихъ конуръ, и ноготкомъ не шевельнутъ, когда надъ ними съ грохотомъ проѣзжаетъ карета или нагруженная мажара, шагаютъ верблюды и лошади. Q всѣ проходящіе и проѣзжающіе, скоты и люди, словно дѣйствительно считаютъ своею священною обязанностью щадить покой и безопасность этихъ безцеремонно распластанныхъ но мостовой дремлющихъ собачьихъ стай, и всякій тщательно старается обойти и объѣхать ихъ. А ужъ уличные харчевники, мясники и кофеджи считаютъ долгомъ благочестиваго мусульманина наперерывъ другъ передъ другомъ бросать этимъ стражамъ улицы остатки всякихъ яствъ. Оттого-то и толпятся собачьи стаи преимущественно около мясныхъ и съѣстныхъ лавокъ, которыя они держатъ въ настоящей осадѣ, такъ что непривычному человѣку жутко бываетъ проходить мимо.
   Оттого же, конечно, это звѣриное населеніе Царяграда, столь кровожадное къ своему брату-псу, относится въ человѣку какъ стадо кроткихъ агнцевъ, и никогда ни одна собака Константинополя не позволитъ себѣ не только укусить, но даже залаять на прохожаго, хотя бы онъ наступилъ ей прямо на голову.
   Впрочемъ, съ такимъ же довѣрчивымъ и самонадѣяннымъ спокойствіемъ, какъ ихъ уличныя собаки, смотрятъ на кипучую толкотню базарныхъ улицъ и сами правовѣрные, что разсиживаютъ у входовъ безчисленныхъ кофеенъ, загородивъ до самой средины своими скамеечками и затѣйливыми стеклянными флаконами своихъ "наргиле" безъ того узкую улочку, сквозь которую протискиваются исполинскіе мохнатые толкачи верблюдовъ и ихъ колыхающіеся грузные горбы, обвѣшанные тюками и ящиками.
   А вонъ худая смуглая женщина, съ распущенными черными косами, съ горячими цыганскими глазами и въ цыганской откровенной наготѣ, разлеглась на своемъ коврикѣ, тоже прямо подъ копытами и колесами, прикрывая исхудалою рукою спящую у ней на колѣняхъ дѣвушку, окутанную чадрой. Это уличная гадальщица, къ которой то-и-дѣло подсаживаются на корточки, не обращая никакого вниманія на наѣзжающихъ и проѣзжающихъ,-- любознательные охотники до тайнъ будущаго.

-----

   Въ самомъ Фанарѣ, ближе къ Патріархіи, постройки уже начинаютъ измѣняться и попадаются все чаще и чаще красивые каменные дома богатыхъ грековъ и армянъ. Изъ оконъ начинаютъ глядѣть, вмѣстѣ съ зеленью цвѣтовъ, хорошенькія румяныя гречаночки и большіе черные глаза ихъ матронъ.
   Сама Патріархія окружена, какъ крѣпость, высокою стѣною. Оконъ мало, окна маленькія, и вездѣ желѣзныя рѣшотки. Вся суровая воинствующая греческая церковь рисуется вамъ сразу. Это -- ковчегъ, окруженный волнами ислама. Церковь Патріархіи внутри двора. Она отдѣлана заново безъ историческаго чутья и безъ историческаго приличія. Все въ ней ново, сверкаетъ лакомъ, аляповато и безвкусно. Но въ ней есть отдѣльныя драгоцѣнныя реликвіи исторіи, сохранившія на себѣ характерную печать древности. Иконостасъ церкви -- весь изъ чернаго масличнаго дерева, тонкой художественной работы. Одинъ изъ карнизовъ его -- остатокъ отъ Софійскаго собора. Царскія двери, очень низенькія по греческому обычаю, увѣнчаны, какъ и весь иконостасъ, двуглавымъ императорскимъ орломъ патріарховъ. Вся живопись по золоту стараго строгаго типа. Двѣ большія иконы Христа и Божіей Матери -- безцѣнныя мозаики глубокой древности, уже покоробленныя отъ времени. Около иконостаса, по правую руку уцѣлѣвшія отъ безчисленныхъ разгромовъ Константинополя мощи святыхъ; тутъ же крестъ, предносимый патріарху, тончайшей кипарисовой рѣзьбы, исписанный золотомъ. Одна изъ главныхъ святынь этого храма -- архіерейскій престолъ св. Іоанна Златоуста, изъ темнаго кипариса, съ изящною перламутровою инкрустаціей; впрочемъ, археолога сильно сомнѣваются въ его подлинности. Высокая каѳедра для архидіакона, напоминающая каѳедры турецкихъ мечетей, съ подобною же инкрустаціей, тоже считается большою древностію, уцѣлѣвшею еще отъ храма святой Софіи, точно такъ же какъ и деревянная мозаиковая рака для плащаницы.
   Вдоль обѣихъ колоннадъ церкви, ярко окрашенныхъ масляною краскою подъ зеленый мраморъ, стоятъ, рядомъ съ патріаршимъ престоломъ, рѣзныя сидѣнья для синода греческой церкви, на подобіе монашескихъ сидѣній въ нашихъ большихъ монастыряхъ, а хоры на верху, по обычаю востока, слишкомъ зараженнаго вліяніемъ господствующаго мусульманства, отдѣлены для женщинъ частою рѣшеткою.
   Мы посѣтили и палаты патріарховъ, въ которыхъ, впрочемъ, они не живутъ, а только проводятъ часы своей оффиціальной церковно-политической дѣятельности. На стѣнахъ въ первой залѣ -- прекрасные портреты константинопольскихъ патріарховъ послѣднихъ временъ, все величественные какъ иконы, почтенные старцы съ сѣдыми окладистыми бородами, съ разумомъ и крѣпкою волею въ строгихъ очахъ. Вторая зала,-- для засѣданій синода, обвѣшана превосходными парижскими гравюрами Жерома, Оливье, Поля Делароша: первые крестоносцы передъ Іерусалимомъ, Іисусъ на волнахъ Галилейскаго моря, Богоматерь, уснувшая на сфинксѣ, все сюжеты -- изъ священной и церковной исторіи.
   Тутъ же замѣчательныя византійскія иконы изъ Салоникъ и другихъ городовъ Греціи, 600-лѣтней древности. Кабинетъ патріарха убранъ съ монашескою простотою. Нѣсколько портретовъ: собратьевъ-патріарховъ на стѣнахъ, іерусалимскаго, антіохійскаго, александрійскаго, богача грека Зафиропуло,-- нѣсколько книгъ и дѣлъ на скромномъ письменномъ столѣ, въ томъ числѣ и нашъ "Церковный Вѣстникъ",-- да запертые шкафы, и больше ничего.
   За то большая зала для парадныхъ пріемовъ -- съ великолѣпнымъ бѣлымъ ковромъ, съ роскошною мебелью и занавѣсами. Это жертвы доброхотныхъ благотворителей, собранныя въ теченіе двухъ лѣтъ бывшимъ патріархомъ Іоакимомъ, предпріимчивымъ и энергическимъ правителемъ греческой церкви. Но самая интересная историческая реликвія патріархіи -- это желѣзныя ворота ея, выходящія изъ второго внутренняго двора, зеленѣющаго деревьями и пестрѣющаго цвѣтами, на наружный дворъ. На воротахъ этихъ былъ повѣшенъ, по повелѣнію Махмуда Второго, суроваго сокрушителя янычаръ, злополучный патріархъ Григорій, признаваемый теперь святымъ православною церковью...
   Онъ палъ жертвою безсильной мести турокъ за свободу, добытую себѣ греками. Хотя Григорій до послѣдней минуты своей жизни старался оставаться въ глазахъ турокъ вѣрнымъ подданнымъ султана, хотя онъ, по требованію Порты, провозгласилъ отлученіе отъ церкви Ипсиланти и другихъ вождей возстанія, однако Махмудъ хорошо зналъ, что во главѣ греческой гетэріи, руководившей возстаньемъ, давно уже стояли всѣ высшіе архипастыри церкви, до примѣру Германа, архіепископа патрасскаго, и что патріархъ, обуздывавшій умы фанаріотовъ въ своихъ оффиціальныхъ проповѣдяхъ, тайно посылалъ возставшимъ свое благословеніе, совѣты и помощь.
   Грозный султанъ думалъ застращать грековъ жестокостью казней. Онъ арестовалъ многихъ епископовъ при первомъ извѣстіи о возстаніи и отрубилъ головы нѣсколькимъ схваченнымъ на удачу грекамъ, безъ суда и уликъ, въ примѣръ прочимъ. Главный греческій сановникъ, драгоманъ Порты Мурузи, былъ торжественно обезглавленъ на площади, въ мундирѣ своего званія.
   Но и этого показалось мало жестокому деспоту.
   22 апрѣля 1821 года, въ субботу подъ Свѣтлое Христово Воскресеніе, когда во всѣхъ церквахъ Фанара готовились въ великой заутрени, патріархъ Григорій былъ внезапно схваченъ и приведенъ въ патріархію, гдѣ уже собрали весь синодъ. Драгоманъ прочиталъ фирманъ султана о сверженіи патріарха и избраніи новаго. Лишенный сана, Григорій былъ повѣшенъ тутъ же въ патріархіи, на желѣзныхъ воротахъ ея. Къ груди его была приколота султанская фетва, изрекавшая смертный приговоръ... Новый великій визирь Бендерли-паша, только-что провозгласившій поголовное избіеніе христіанъ въ Турціи, явился вечеромъ пышною процессіею въ Фанаръ полюбоваться на казненнаго главу гяуровъ; ему вынесли стулъ изъ патріархата, и онъ сидѣлъ передъ роковыми воротами, наслаждаясь радостнымъ для правовѣрнаго зрѣлищемъ. Въ тотъ же день были казнены три греческихъ митрополита: никомидійскій, эфесскій и анхіальскій. Только черезъ нѣсколько дней сняли казненнаго патріарха и отдали его тѣло на поруганіе жидамъ. Они долго таскали его по улицамъ, всячески издѣваясь, и наконецъ утопили въ морѣ...
   Волны прибили его къ Одессѣ, гдѣ его вынули съ великими почестями и сохраняли нѣсколько лѣтъ, пока по возстановленіи мира эти мученическіе останки не были возвращены въ древнюю столицу патріарховъ...
  

VI.-- Султанскія мечети.

   Сегодня мы въ истой Турціи, съ головою погружены въ море мусульманства... Это уже не Айя-Софія, вся дышащая своихъ христіанскимъ прошлымъ, вся полная священныхъ тѣней Византіи и окруженная ея развалинами.
   Нѣтъ, теперь передъ нами и вокругъ насъ подлинныя созданія ислама, рукою ислама, въ честь ислама... Каждая великая мечеть Стамбула -- имя великаго султана, памятная страница грозной турецкой исторіи... Мечети Турціи, по завѣту корана, строились не на скудные гроши вѣрнаго мослемина, а на обильныя даровыя сокровища, которыя добывала мечомъ и кровью, разоряя славные города христіанъ, разрушая могучія ихъ царства, побѣдоносная рука намѣстниковъ пророка. Мечеть Ахмета III споритъ съ Софіей своимъ куполомъ, своими изящными разукрашенными минаретами, своимъ эффектнымъ положеніемъ прямо надъ берегомъ Мраморнаго моря. Она первая, раньше Софіи, бросается въ глаза кораблю, идущему изъ Дарданеллъ; оттого-то ее съ Софіей моряки и путешественники знаютъ лучше, чѣмъ всѣ другія знаменитыя мечети Стамбула... Султанъ Ахметъ, ея строитель, хотѣлъ создать изъ нея новую, но совсѣмъ уже мусульманскую Софію, не оскверненную культомъ нечестивыхъ гяуровъ; отъ идеальнаго купола великой христіанской церкви онъ не возмогъ отступить, но и не могъ, однако же, сравниться съ нимъ громадностью и красотою. За то онъ думалъ затмить Софію цѣлымъ лѣсомъ минаретовъ и окружилъ ими свою мечеть, какъ побѣдоносно воткнутыми копьями. Эти минареты возбудили въ свое время цѣлую религіозную войну. Великій шерифъ Мекки грозилъ султану отлученіемъ за оскорбленіе святыни Каабы, которая одна только изъ всѣхъ мечетей мусульманства имѣла вокругъ себя шесть минаретовъ. Уже работы, стоившія безчисленныхъ денегъ, были совсѣмъ пріостановлены, какъ вдругъ одинъ находчивый улемъ посовѣтовалъ султану построить у Каабы седьмой минаретъ, и такою уловкою ея неоспоримое первенство надъ святынями ислама было сохранено...
   Внутри Ахметова мечеть вся сіяетъ весельемъ. Свѣту и блеску числа нѣтъ. Чудные бѣло-голубые изразцы яркой глазури одѣваютъ высокими панелями всѣ стѣны, а гдѣ не хватаетъ ихъ, своды росписаны подъ тотъ же бѣлоголубой затѣйливый арабескъ. Это, пожалуй, еще красивѣе, чѣмъ мраморъ, и ужъ совсѣмъ восточно. Но и мрамору тутъ обиліе! Идешь по сверкающимъ мраморамъ, окна изъ рѣзного мрамора, султанскій кіоскъ, высокій характерный "нимбаръ" -- одно мраморное кружево... Хороши ставни, закрывающіе отъ солнечнаго зноя громадныя окна: это драгоцѣнныя перламутровыя инкрустаціи по драгоцѣнному дереву стариннаго узора. Тяжелые мраморные камни на кольцахъ лежатъ на мраморныхъ подоконникахъ, чтобы придерживать эти огромные ставни. Мусульманскій характеръ мечети рѣзко выступаетъ во всемъ. Еще больше яркой восточной пестроты въ стѣнахъ, еще больше простоты и скудости во внутреннемъ убранствѣ. Необъятная и неуклюжая желѣзная рама съ висячими на ней дешевенькими шкаликами, фонариками, лампадками, загромождаетъ поперекъ все пространство мечети, совсѣмъ не гармонируя своимъ грубымъ кузнечнымъ видомъ съ тонкими узорами кафель и съ изящною рѣзьбою мраморовъ. За то кусокъ чернаго камня Каабы, вставленный среди плитъ лаписъ-лазули, яшмы и драгоцѣнныхъ пестрыхъ мраморовъ, въ священное углубленіе "мираба", обращенное въ Меккѣ, дѣлаетъ мечеть Ахмета одною изъ популярнѣйшихъ святынь Стамбула...
   Въ глубинѣ мечети, подъ мраморнымъ навѣсомъ сидѣла, поджавъ ноги на молитвенныхъ подушкахъ, одинокая группа.
   Моложавый мулла, съ черною, какъ смоль, бородою, въ зеленой чалмѣ и богатой одеждѣ, строгій и смуглый красавецъ, важно отвалившись, вопрошалъ по корану двухъ тоже бородатыхъ учениковъ своихъ, которые, немилосердно раскачиваясь взадъ и впередъ и ежеминутно стукая лбами въ землю, на всю мечеть распѣвали ему въ отвѣтъ священные стихи... На насъ, нечестивыхъ гяуровъ, неловко шмурыгавшихъ по полированному мрамору надѣтыми поверхъ сапогъ туфлями безъ задковъ,-- многоученые софты, погруженные въ свой экзаменъ, не удостоили даже покоситься однимъ глазомъ, и только важный учитель ихъ слегка проводилъ насъ своимъ взыскательнымъ и недовольнымъ взглядомъ.
   На холмѣ древняго Акрополиса, далеко виднаго съ моря, не одна только Ахметова мелетъ. Но и на каждомъ изъ семи холмовъ Царяграда величественно высятся купола и минареты какой-нибудь мусульманской святыни.
   Мимо изящнаго бѣломраморнаго Нуръ-Османія, украшеннаго колоннадою древняго пергамскаго дворца, проѣзжаете узкими старыми улицами въ одной изъ самыхъ старинныхъ и громадныхъ построекъ Стамбула, мечети Баязета. Она стоить почти на третьемъ холмѣ Стамбула и почти примыкаетъ съ запада къ тѣснымъ кварталамъ "Чарси", большого крытаго турецкаго базара, точно такъ же какъ Нуръ-Османіе примыкаетъ къ нимъ съ востока. Это самое людное и самое характерное ядро стараго Стамбула... Любопытно и поучительно пошляться по этимъ притонамъ истаго мусульманскаго населенія и истыхъ обычаевъ востока. Но никакая мечеть не характерна такъ въ этомъ отношенія, какъ двѣ древнѣйшія мечети первыхъ султановъ пятнадцатаго столѣтія -- Магомета II и Баязета.
   Громадный дворъ, вымощенный мраморомъ и окруженный со всѣхъ сторонъ крытыми мраморными колоннадами, обращенъ не то въ базаръ, не то въ караванъ-сарай для пріѣзжихъ. Вокругъ великолѣпнаго мраморнаго, золотомъ исписаннаго фонтана, широко спускающаго разукрашенныя полы своей мавританской крыши, спокойно совершаютъ свое омовеніе толпы полуголыхъ, запыленныхъ, темныхъ какъ бронза странниковъ. Одинъ скатываетъ себѣ изъ крана холодными струями воды до синя бритую голову, другой поставилъ въ мраморный бассейнъ сухощавую темно-коричневую ногу и старательно оттираетъ руками накипь дорожной грязи. Никто не мѣшаетъ никому, у всякаго свой кранъ, свой бассейнъ, какъ въ публичной банѣ... Галлереи полны всякаго народа. Тутъ спять, тутъ завтракаютъ, тутъ разбираютъ и укладываютъ свои мѣшки и короба. Это всѣмъ открытый даровой постоялый дворъ. Въ него смѣло идетъ послѣдній нищій и располагается какъ въ собственномъ домѣ. Не только дворы мечетей, сами мечети обыкновенно наполнены по угламъ всякими узлами, ящиками, мѣшками. Пріѣзжіе изъ деревень не знаютъ другого хранилища для своей клади и спокойно отправляются по своимъ дѣламъ на цѣлый день въ городъ, оставляя подъ священнымъ покровомъ излюбленной "Джаміе" все принесенное богатство.
   Трогателенъ этотъ честный и наивный обычай мусульманъ. Не бываетъ случая, чтобы въ мечети пропала малѣйшая бездѣлица. Но дворъ мечети -- вмѣстѣ съ тѣмъ и базаръ. Тутъ у подножья массивныхъ мраморныхъ колоннъ располагаютъ свои скудные коврики, лотки и ящички всякіе продавцы мелочей и съѣстного. Тутъ, въ уютныхъ уголкахъ, недоступныхъ солнцу, пристроились своими походными станочками и верстачками разные искусники-мастера, жестяники, слесаря, рѣзчики печатей, башмачники и портные...
   Грузные и серьезные патріархи-бородачи въ опрятныхъ и красивыхъ нарядахъ востока важно сидятъ, поджавъ ноги, на своихъ цареградскихъ коврикахъ надъ горсточкою грошеваго товара или не спѣша постукиваютъ какимъ-нибудь крошечнымъ молоточкомъ по крошечному колечку, глубокомысленно уставивъ на него свои большіе круглые очки... Съ безмолвнымъ благоговѣніемъ слѣдитъ окружающая лавочку деревенская толпа за этою безконечно медлительною работою и за величественными пріемами не обращающаго на нихъ никакого вниманія сановитаго рукодѣльника. А вотъ у самаго входа въ мечеть прикурнулъ на корточкахъ чернобородый и длинноносый публичный писецъ съ проворнымъ рысьимъ взглядомъ. Онъ едва слушаетъ усѣвшагося около него дебелаго добродушнаго толстяка въ желтыхъ туфляхъ на босу ногу и широкихъ, какъ юбка, полосатыхъ штанахъ, подвязанныхъ только чуть не подъ самыя мышки его коротенькихъ, налитыхъ жиромъ рукъ.... Сухіе длинные пальцы этого писца съ необычайной быстротой выводятъ прямо на колѣнкахъ по узкой полосѣ бумаги справа налѣво какіе-то другъ за друга цѣпляющіеся черточки и хвостики, а глаза его уже безпокойно отыскиваютъ среди глазѣющей кругомъ досужей публики новаго заказчика.
   Но публика, повидимому, собралась здѣсь вовсе не для заказовъ. Она съ самымъ наивнымъ простодушіемъ прислушивается въ громкой диктовкѣ толстяка, повидимому, съ такимъ же интересомъ, какъ самъ онъ, входа во всѣ подробности его семейныхъ дѣлъ... У наружныхъ воротъ двора возсѣдаетъ на деревянномъ топчанѣ другая, не менѣе оригинальная фигура. Это -- босоногій нищій въ бѣлой рубашкѣ, распахнутой спереди де самаго клока, сѣдыхъ волосъ, украшающихъ его мѣдно-красную грудь, и съ башлыкомъ на бритой головѣ... Онъ тоже сидитъ въ ожиданіи заказовъ, поджавъ подъ себя босыя ноги, около огромнаго закрытаго ларя. Драгоманъ нашъ идетъ къ нему и шепчетъ что-то по-турецки. Не спѣша встаетъ босоногій привратникъ, снимаетъ со стѣны деревянный корецъ и, зачерпнувъ въ ларѣ овса, быстрымъ, и широкимъ вѣеромъ плеснулъ его по мраморному помосту.
   Всѣ ходившіе и стоявшіе, сидѣвшіе и лежавшіе вдругъ обернулись къ нему.
   Шумъ тысячи жосткихъ крыльевъ внезапно раздался въ мраморныхъ притворахъ мечети... Какая-то темная туча сразу застлала свѣтъ дня, и миріады сизо-лиловыхъ голубей вдругъ обрушились сверху цѣлою сплошною массою на разсыпанное сѣмя. Они будто падали изъ своихъ незримыхъ убѣжищъ подъ крышами галлерей, въ капителяхъ колоннъ, изъ-подъ рѣзныхъ многоярусныхъ балкончиковъ минаретовъ, изъ-подъ карнизовъ купола и купольчиковь мечети, изъ-за каждаго мраморнаго наличника окна, изъ-за каждаго уступа и складочки всей этой осѣнявшей насъ каменной громады... Падали тысячами, шумно и быстро, какъ проливной дождь въ бурю, прямо другъ на друга, тѣснясь, топча другъ друга, ударяясь другъ о друга своими бьющими крыльями, взлетая и опять падая, словно они съ остервенѣніемъ хотѣли заклевать другъ друга, а не овсяное сѣмя... Благочестивые мусульмане не преминули поддержать эту любопытную кормежку священныхъ птицъ, расплодившихся въ такомъ множествѣ отъ пары голубей, которую великій султанъ, основатель мечети, купилъ 500 лѣтъ тому назадъ у калѣки-нищенки и пожертвовалъ въ пользу своей мечети... Борцы доброхотныхъ даяній стали обильно сыпаться на мраморъ, то въ одну, то въ другую сторону, и при всякомъ новомъ шумѣ брошенныхъ сѣмянъ всѣ эти тысячи птицъ мгновенно срывались съ мѣста, одною сплошною кучею и черезъ наши головы, едва не задѣвая насъ своими безчисленными крыльями, дыша намъ въ лицо стремительнымъ вѣтромъ своего полета, жадно обрушались на новую добычу, доставляя забавлявшейся публикѣ несказанное утѣшеніе...
   Всякаго рода добродѣтельныя и благотворительныя учрежденія находятъ себѣ пріютъ въ оградахъ турецкой мечети. Мечеть -- это истинное средоточіе всей общественной жизни и всѣхъ нравственныхъ дѣяній мусульманина. Тутъ все посвящено Богу и дѣлается ради Бога. Для неимущихъ больныхъ тугъ устраиваются посильными жертвами вѣрующихъ или изъ обильныхъ доходовъ мечети безхитростные самодѣльные госпитали, для бѣдныхъ странниковъ -- пріюты и даровыя кухни, для дѣтей -- многочисленныя школы, начальныя и высшія, нѣчто въ родѣ духовныхъ гимназій и академій, для благочестивыхъ любомудровъ -- библіотеки книгъ и рукописей. Сотнями и тысячами ютятся въ этихъ обширныхъ мраморныхъ площадяхъ, прикрытыхъ куполами, у этихъ всегда журчащихъ фонтановъ, молодые софты и ученые книжники ислама.
   Всевозможными придѣлами, флигелями и пристройками окружены черезъ это большія султанскія мечети, обращенныя въ настоящіе общежительные монастыри, и среди этого хаоса случайно прилѣпленныхъ зданій, безъ плана и общей связи, трудно бываетъ разсмотрѣть первоначальный характерный обливъ самой знаменитой мечети.
   Но если этотъ турецкій обычай досаденъ глазу художника, за то на немъ съ отрадою останавливается ваше нравственное чувство. Турецкая мечеть служитъ до сихъ поръ для своей религіозной общины тѣмъ, что была во дни перваго христіанства, даже во дни Владиміра и Ярослава, наша православная приходская церковь, чѣмъ она должна бы оставаться въ наше время, какъ остается ею, на нашихъ глазахъ, въ нашихъ же городахъ, какая-нибудь издалека пришедшая къ намъ лютеранская церковь, неизбѣжно окружающая себя школами и пріютами всякаго рода.
   Одна мечеть Баязета, напримѣръ, изстари кормить на свой счетъ по тысячѣ бѣдныхъ въ день, по два раза въ недѣлю, а въ священные дни рамазана -- каждый божій день. Сулейманіе, другая великая мечеть, кормитъ каждый день 600 нищихъ. При одной только мечети Магомета II устроено на ея доходы восемь духовныхъ гимназій, или медресе, съ общежитіями для софтъ, библіотека, начальное училище, госпиталь, домъ умалишенныхъ, богадельня и даровая общественная баня, уцѣлѣвшая еще со временъ византійскихъ термъ Константина Великаго...
   Такъ широко и практично понимаетъ это невѣжественное турецкое духовенство свои религіозныя обязанности въ духовной паствѣ своей.
  
   И мечеть Магомета, и мечеть Баязета выстроены изъ развалинъ дворцовъ и храмовъ византійскаго царства, и всѣ опять-таки по образцу Святой Софіи, отъ котораго никакъ не могла освободиться пораженная ея неземнымъ величіемъ, ея художественнымъ совершенствомъ -- мысль азіатскаго варвара. Его безпощадная разрушительная рука съ ненавистью крушила въ прахъ всякіе символы побѣжденнаго христіанства, ожесточенно силилась стерегъ съ лица земли безчисленные неизгладимые слѣды враждебнаго ей стройнаго и просвѣщеннаго византійскаго міра и роковымъ образомъ, будто околдованная, сама же творила изъ этого праха невольныя подражанія тому, противъ чего сама неистовствовала, искаженныхъ дѣтищъ восточной страсти и греческаго генія, всякою чертою своею все-таки напоминавшихъ неумирающія преданія великаго прошлаго... Магометъ III велѣлъ срыть до основанія славный византійскій храмъ святыхъ Апостоловъ, гдѣ почивали мощи апостоловъ: Андрея, Луки и Тимоѳея, и такихъ великихъ святителей церкви, какъ Іоаннъ Златоустъ и Григорій Богословъ, гдѣ знаменитѣйшіе императора и императрица восточнаго Рима, отъ самого Константина и его матери Елена, Ѳеодосій Великій, Ѳеодосій младшій, Юстиніанъ и множество другихъ покоились вмѣстѣ съ константинопольскими патріархами въ 53 серебряныхъ ракахъ, изукрашенныхъ драгоцѣнными камнями, и на мѣстѣ этой усыпальница византійскихъ царей воздвигъ изъ праха ея свою собственную мечеть и свою собственную гробницу... Въ эту мечеть перваго завоевателя каждый султанъ Турціи до сихъ поръ обязанъ придти поклониться гробу его въ день своего восшествія на престолъ, опоясавшись мечомъ пророка въ древней мечети Эюба...
   Мы посѣтили гробницу грознаго основателя Порта оттоманской, въ суровомъ одиночествѣ стоящую среди своего мраморнаго молчанія и окруженную благочестивымъ шопотомъ софтъ, вѣчно молящихся у ногъ его...
   Но еще раньше Магометовой мечети, вѣнчающей четвертый холмъ древней столица Константина, высится грандіозная мраморная громада самой великолѣпной и самой эффектной изъ всѣхъ знаменитыхъ султанскихъ мечетей Стамбула -- мечеть султана Сулеймана, не даромъ прозваннаго Великолѣпнымъ.
   Сулейманіе стоитъ на высокомъ береговомъ холмѣ Золотого Рога на площади Эски-Сарая, стараго дворца первыхъ султановъ, теперь обращеннаго въ обширный замокъ сераскиріата (военнаго министерства). Ея сверкающими куполами и бѣлыми стрѣлами четырехъ минаретовъ словно завершается и вѣнчается, какъ вѣнцомъ, весь необъятный хаосъ домовъ и мечетей, осыпавшихъ семь холмовъ Царяграда. И внутри она поражаетъ глазъ своею суровою мусульманскою характерностью. Въ ней почти темно. Ея громадныя полукруглыя окна затѣйливой мраморной рѣзьбы чуть пропускаютъ свѣтъ дня сквозь густыя краски своихъ разноцвѣтныхъ стеколъ... Колеблющіяся пятна кроваваго, золотого, лазуреваго свѣта медленно перепалзываюгь по темносѣрымъ и темнозеленымъ мраморамъ стѣнъ, по пестрымъ мраморамъ пола, сообщая всей этой полутемной пустой громадѣ, накрытой куполами, что-то величественно-таинственное. Колонны колоссальной толщины и драгоцѣнныхъ мраморовъ -- всѣ изъ знаменитыхъ дворцовъ и храмовъ древности, изъ эфесскаго святилища Діаны, изъ халкидонскаго храма св. Евфиміи...
   А передняя стѣна мечети, глядящая на Мекку, вся изъ арабскихъ изразцовъ художественнаго рисунка, охватывающихъ своимъ сверкающимъ узорчатымъ ковромъ тонкую мраморную облицовку "мираба", его точеныя колонны и священную нишу... Суровый тонъ всей внутренней богатой отдѣлки мечети выдержанъ въ каждой подробности: даже огромные медальоны, висящіе обыкновенно въ каждой большой мечети на парусахъ четырехъ главныхъ Пилястровъ, тутъ не голубые и не свѣтло-зеленые, а траурно-черные, рѣзко отдѣляющіе начертанные на нихъ короткіе золотые арабески священныхъ именъ...
   Такою же воинственною суровостью дышать и эти простыя желѣзныя люстры, пріосѣняющія своими концентрическими кругами всю обширную площадь мечети.
  

VII.-- Гробы старыхъ владыкъ.

   При мечети султана Сулеймана находится и его погребальный мавзолей, тюрбе, какъ его называютъ турки. Колоссальныя гробницы, покрытыя безцѣнными шалями Индіи и Персіи, почти не оставляютъ мѣста въ круглой роскошно убранной часовнѣ. Свѣтлый день умираетъ въ тѣсныхъ фантастическихъ рѣшоточкахъ кипарисовыхъ оконъ, вырѣзанныхъ, какъ затѣйливое кружево, и только немногіе робкіе лучи его проскальзываютъ тайкомъ въ таинственную внутренность этой царственной усыпательницы, играя какимъ-то загадочнымъ полусвѣтомъ на полированныхъ разноцвѣтныхъ мраморахъ стѣнъ и на сверкающемъ широкомъ поясѣ голубыхъ изразцовъ, который охватываетъ сейчасъ подъ куполомъ круглыя стѣнки мавзолея, и на которомъ начертаны неизгладимыми буквами священныя строки корана -- этотъ самый красивый изъ всѣхъ арабесковъ мавританскаго стиля...
   Куполъ надъ усыпальницею словно сдѣланъ изъ индѣйской парчи: по темно-вишневому фону какіе-то чудные лѣпные букеты съ сверкающими въ нихъ алмазами...
   Алмазы, драгоцѣнные камни, тутъ вездѣ. Но среди этого восточнаго изящества, среди этой царской роскоши, вамъ дѣлается какъ-то жутко при взглядѣ на уродливо громадныя бѣлыя шапки въ видѣ высочайшихъ архіерейскихъ митръ, странно украшенныя коротенькими пучками красныхъ пѣтушьихъ перьевъ,-- что высоко торчатъ въ изголовьяхъ колоссальныхъ гробницъ Сулеймана великаго, Ахмета, Сулеймана Второго... Это тѣ самыя грозныя чалмы грозныхъ азіатскихъ завоевателей, что крушили когда-то послѣдніе остатки багдадскаго халифата, что стирали на островѣ Родосѣ послѣднія воспоминанія о христіанскомъ владычествѣ...
   Но тутъ же рядомъ и христіанка Роксолана, любимая жена Сулеймана, и ея маленькій сынъ... У рѣшетки, ея окружающей, богато инкрустированные перламутромъ изящные старинные шкафчики -- налои для чтенія корана.
   Вообще Стамбулъ полонъ этихъ султанскихъ тюрбе неописаннаго богатства и неописаннаго вкуса. Мы посѣтили ихъ множество, и глаза ныли до того присмотрѣлись, до того стали равнодушны къ ихъ роскоши, словно мы всю свою жизнь не выходили изъ золота и мраморовъ...
   Но все-таки нельзя не помянуть тюрбе Махмуда II и Абдулъ-Азиза. Они и жены ихъ покоятся въ свѣтломъ кругломъ павильонѣ, выложенномъ словно несокрушимыми обоями дивнаго вкуса изразцомъ и дорогими мраморами.
   Куполъ весь обращенъ въ мраморный цвѣтникъ. Изъ бѣломраморныхъ букетовъ розъ, граціозно висящихъ сверху, спускается громадная драгоцѣнная хрустальная люстра, прозрачная какъ слега, отражающая въ себѣ тысячью огней весь блескъ и все богатство этого волшебнаго мавзолея... Огромныя гробницы покрыты до полу великолѣпными пеленами чернаго бархата, по которымъ серебромъ и жемчугомъ вышиты длинныя строфы корана. Черезъ гробницы перекинуты тончайшія шали несмѣтной цѣны, дары царственныхъ родныхъ, а высоко надъ изголовьями вздѣты красныя фески султановъ, украшенныя бѣлыми перьями и брилліантовыми звѣздами...
   Множество богатѣйшихъ подставокъ для чтенія корана и множество еще болѣе богатыхъ сундучковъ для храненія корана, серебрянаго чекана и перламутровой инкрустаціи -- тоже дары царей -- разставлены вокругъ стѣнъ, и благочестивые муллы, не переставая, шепчутъ надъ ними свои молитвы, раскачиваясь съ полузакрытыми глазами на своихъ коврикахъ у подножія этихъ великолѣпныхъ гробницъ... Отъ гробницъ вообще дѣться некуда въ Стамбулѣ. Гробницы не только на дворѣ каждой мечети, на дворикахъ каждаго султанскаго тюрбе, но и по улицамъ то-и-дѣло ѣдешь среди двухъ рядовъ тѣсно нагроможденныхъ другъ на друга мраморныхъ гробницъ и памятниковъ, украшенныхъ наверху фесками, чалмами, тюрбанами, золотыми солнцами и проч. и проч. Эта могильные памятники выглядываютъ на васъ изъ-за уличныхъ рѣшотокъ гораздо чаще, чѣмъ цвѣтники и садики, которыми такъ бѣденъ этотъ южный городъ роскошнаго солнца, роскошной растительности.
   Но самая характерная гробница отжившей Турціи -- это "музей янычаровъ".
   Онъ завершилъ для насъ съ художественною полнотою картину настоящей старинной Турціи, и окончательно погрузилъ насъ въ ту грозную атмосферу славныхъ протекшихъ вѣковъ ислама, которую всесильно навѣвала на насъ каждая изъ посѣщенныхъ нами великихъ мечетей Стамбула... Музей янычаровъ устроенъ грязно, грубо, неуклюже, совсѣмъ по-турецки, но тѣмъ не менѣе онъ производитъ потрясающее впечатлѣніе...
   Тутъ нѣтъ ничего, кромѣ скверныхъ голыхъ комнатъ, выбѣленныхъ известью, напоминающихъ корридоры солдатской казармы, да разставленныхъ вдоль стѣнъ аляповатыхъ чучелъ, наряженныхъ въ старинныя одежды турокъ... Этихъ чучелъ -- цѣлое населеніе. Тутъ весь дворъ султановъ, вся внутренняя жизнь ихъ сераля, всѣ сановники блистательной Порты оттоманской, вся челядь султанскихъ садовъ и кухонь...
   Великій визирь, капуданъ-паша, рейсъ-эффенди, въ парчевыхъ ферязяхъ по пяты, опушенныхъ бобромъ и соболемъ, совсѣмъ какъ у бояръ Московской Руси, грузные, грозные, важные, а на головахъ чудовищныя пудовыя шапки съ перевязями и перьями равнаго рода, у каждаго чина на свой образецъ, и высочайшія митры, скрученныя изъ бѣлой матеріи и вздутыя какъ гигантскія тыквы съ выпуклыми лопастями, и цилиндрическіе аршинные колпаки, охваченные внизу чалмою, и длинныя сахарныя головы, похожія на войлочные конусы нынѣшнихъ дервишей, и рубчатые тюрбаны въ родѣ средневѣковыхъ воронъ, и мѣховые исполинскіе грибы изъ шкуры выдры, и двурогіе парчовые кокошники, и ужъ не знаю еще какіе нелѣпые, неудобные, невозможные головные уборы, какіе могли придумать только грубо напыщенная фантазія азіатскаго варвара и его ребяческое представленіе о сановитости. Начальникъ султанской охоты, съ какими-то своеобразными кожаными крыльями за плечами, гораздо болѣе похожъ на птицу, чѣмъ на человѣка, хотя и обвѣшанъ всякимъ оружіемъ и всякими охотничьими принадлежностями. Кругомъ его сокольники, кречетники, доѣзжачіе, всякій со своею особою снастью невообразимой оригинальности... Тутъ и шейхъ-уль-исламъ съ своими главными улемами и муфтіями, и садовникъ, и водовозъ, и поваръ съ поварченками; а вотъ и великій евнухъ съ своими помощниками, цѣлая коллекція черныхъ губастыхъ обезьянъ, желтыхъ бабьихъ лицъ безъ усовъ и бороды, отвратительно-болѣзненнаго, безвременно-старческаго вида, съ ожирѣвшимъ старушечьимъ тѣломъ, которое, кажется, еще противнѣе въ богатыхъ нарядахъ придворнаго сановника... Рядомъ съ ними, и имъ подъ стать мальчики-ганимеды, любимцы мусульманскихъ Юпитеровъ, изъ которыхъ выходили потомъ визири и паши, женообразные, одутловатые, безжизненно-восковые, въ причудливыхъ костюмахъ, не то мужчины, не тю дѣвушки, способные дразнить развратное воображеніе, въ уродливыхъ, хотя роскошныхъ головныхъ уборахъ...
   Тутъ и палачи, и судьи, профессора и скороходы, кто съ плетью и сѣкирою, кто съ книгою или чернильницею...
   Полуголые бѣгуны, разносившіе почту по городамъ и селамъ оттоманской имперіи,-- это цѣлая выставка атлетовъ поразительной мускулатуры... Но всего больше здѣсь свирѣпыхъ, усатыхъ и красномордыхъ янычаръ, разодѣтыхъ въ яркіе шелки и шали, сверкающихъ ятаганами, кинжалами, пистолетами... Они тутъ во всѣхъ оригинальныхъ подробностяхъ своего быта, со всѣхъ ступеней своей многочисленной военной іерархіи, отъ главнаго аги, нѣкогда вершителя оттоманскихъ судебъ, до послѣдняго кашевара и судомойки...
   Дѣлается просто жутко, когда остаешься одинъ въ длинныхъ залахъ, гдѣ стоятъ тѣсными рядами и съ безмолвной враждебностью смотрятъ на васъ всѣ эти неподвижно горящіе кровожадные глаза, всѣ эти красные и желтые варвары Азіи, въ своихъ уродливо-громадныхъ шапкахъ, вооруженные до самыхъ зубовъ, словно сейчасъ готовые схватиться за свои ятаганы.

-----

   Цѣлый отжившій грозный міръ развивается мрачнымъ свиткомъ передъ воображеніемъ мыслящаго туриста, когда онъ проходить этотъ молчаливый и долгій "сквозь строй" по галлереямъ музея.
   Словно живые стоятъ передъ нимъ всѣ эти странныя имена старой исторіи, вносившія когда-то ужасъ и разрушеніе въ сопредѣльныя съ ними несчастныя христіанскія страны; эти неистовые азіатскіе наѣздники, разсѣкавшіе пополамъ своими кривыми саблями нѣмецкихъ и греческихъ латниковъ, эти безпощадные и непобѣдимые визири, сокрушавшіе европейскія арміи; эти грозные султаны, которыхъ не останавливало ничто, ни моря, ни горы, ни рѣки крови, ни пожары цѣлыхъ странъ, которые двигались на цивилизацію Европы изъ своихъ азіатскихъ пустынь съ фатализмомъ фанатика, съ роковою настойчивостью стихій, какъ тучи всеистребляющей, ничѣмъ необоримой саранчи, земляка-сосѣда ихъ по родной пустынѣ...
   Да, янычары -- это вся старая Турція, вся ея старая доблесть и вся ея старая сила. Когда Махмудъ II пронзилъ своей смѣлой рукой это полное горячей азіатской крови старое сердце Турціи, Турція закончила свою характерную многовѣковую исторію.
   Истребленіе янычаръ не обновило разложившагося организма, не стало началомъ новой блестящей будущности Турціи, какъ обольщалъ себя слишкомъ рѣшительный султанъ-реформаторъ, какъ обольщали его слишкомъ близорукіе или, быть можетъ, слишкомъ лукавые дипломаты Европы. Азія не стала Европой, турокъ не сталъ ни англичаниномъ, ни нѣмцемъ. Убивъ въ себѣ природную азіатскую душу, дававшую ей ея своеобразный смыслъ и ея характерную силу, Турція еще скорѣе обратилась въ трупъ больного, котораго дряблая жизнь можетъ быть поддерживаема только разными искусственными электрическими возбужденіями, разными политическими микстурами и дипломатическими пластырями...
   Кровавое истребленіе янычаръ по роковому стеченію обстоятельствъ открыло собою печальную для Турціи эпоху безостановочнаго разрушенія. Сначала Греція, потомъ Сербія, Валахія, Молдавія, потомъ Болгарія, Румелія, Герцеговина и Боснія -- мало-по-малу были оторваны отъ ея тѣла, и теперь только одно взаимное недоразумѣніе еще удерживаетъ на нѣсколько ближайшихъ историческихъ часовъ подъ властію обобранныхъ султановъ послѣднія береговыя страны европейской Турціи. Послѣдній роковой толчокъ, который переброситъ потомковъ Османа назадъ въ ихъ азіатскую родину, можно сказать, уже виситъ въ воздухѣ, и меньше всего сомнѣваются въ его неизбѣжности султаны Турціи.
   Жестоко было лекарство Махмуда II, которымъ онъ такъ неудачно попробовалъ оживить разслабѣвшія силы своего народа, но нужно полюбоваться и на тотъ славный "одчакъ", то всесильное янычарское "стадо", распоряжавшееся судьбами Турціи, къ которому этотъ варварскій врачъ примѣнилъ свою варварскую систему кровопусканія. "Одчакъ" былъ выше султановъ, могучѣе султановъ. Султанъ Селямъ III подготовившій Махмуда, попробовалъ помѣряться съ нимъ силою и поплатился за это головою и трономъ. "Одчакъ" былъ для Турціи всѣмъ -- рѣшителемъ войны и мира, законодателемъ, судьею, господиномъ... Война, которой не хотѣли янычары, была невозможна. Въ греческое возстаніе янычары отказывались идти въ походъ, и султанъ былъ вынужденъ обратиться за помощью къ египетскому пашѣ. А когда они соглашались выступить на войну, то всѣ области Турціи дѣлались ихъ добычею; они жгли и грабили, рѣзали подъ-рядъ мусульманъ и гяуровъ, и ни одинъ ага не осмѣливался остановить ихъ.
   Законъ, по ихъ понятію, помѣщался на концѣ янычарскаго ятагана; янычаръ выходилъ на любой базаръ, на любую дорогу, садился тамъ, поджавъ ноги, съ своимъ кальяномъ и бралъ со всѣхъ, съ кого хотѣлъ, съ каждаго торговца и промышленника, какія хотѣлъ дани и пошлины. Заколоть, зарубить христіанина или еврея -- для янычара было все равно, что раздавить таракана. Его даже никто не осмѣливался спрашивать, за что онъ такъ коротко расправился съ вѣрноподданнымъ падишаха.
   Стамбулъ то-и-дѣло пылалъ пожарами отъ поджога янычаръ. Это была самая выгодная статья ихъ дохода. Они приходили толпой къ богатымъ владѣльцамъ домовъ и торговались съ ними, за какую цѣну они потушатъ его горящій домъ или не допустятъ до него огня... Въ 1823 году они сожгли государственный арсеналъ съ громадными военными запасами; въ 1825 году, скоро послѣ истребленія "одчака", уцѣлѣвшіе янычары отомстили султану пожаромъ 25,000 домовъ... Злодѣяніямъ, убійствамъ ихъ, ихъ наглому распутству не было предѣловъ. Европейскіе посланники и сами султаны трепетали этихъ всегда недовольныхъ кровожадныхъ преторіанцевъ. Махмудъ II задумалъ-было пересоздать это разбойничье "стадо" мирнымъ путемъ. Онъ закупилъ и задарилъ самыхъ вліятельныхъ муфтіевъ, улемовъ, и даже янычарскаго агу. При содѣйствіи духовенства былъ выработанъ и провозглашенъ новый уставъ янычарскаго корпуса, освящавшій всѣ ихъ старинныя привилегіи, дѣлавшій ихъ своего рода пожизненною военною аристократіею и только требовавшій одного -- дисциплины. Но именно этого-то прекращенія своей тиранніи и не хотѣлъ допустить всемогущій "одчакъ". Многія тысячи разъяренныхъ янычаръ собрались въ мясномъ рынкѣ, около Атъ-Мейдана, и возмутивъ уличную толпу, стали жечь дворцы визиря и всѣхъ тѣхъ сановниковъ, которыхъ молва считала главными виновниками новаго устава. Все было разрушено и разграблено, жены и дочери обезчещены въ гаремахъ, дѣти изрублены; убійство и грабежъ распространились по всему городу.
   Тогда Махмудъ II явился въ столицу изъ своего лѣтняго дворца Бешакъ-Таша. Изъ сокровищницъ стараго сераля былъ вынесенъ "санджакъ-исъ-шерифъ" -- дырявое зеленое знамя пророка на золотомъ древкѣ, которое хранится тамъ, завернутое въ сорокъ драгоцѣнныхъ шелковыхъ покрывалъ, и выносится только въ годины великихъ испытаній.
   На площади Ахметовой мечети съ торжественною церемоніей развернуть былъ этотъ священный стягъ ислама, призывавшій всѣхъ вѣрныхъ собраться около намѣстника пророка на защиту отечества и вѣры мусульманской. Моряки, артиллеристы, регулярный войска, ученики военныхъ школъ, муфтія, улемы и множество всякаго народа стеклось подъ это знамя... Янычаръ окружили въ тѣсныхъ стѣнахъ мясного рынка, проулки къ которымъ они завалили баррикадами. Пушки наведены были со всѣхъ сторонъ, и началась кровавая расправа...
   Очевидецъ-турокъ повѣствуетъ: "Люди, руководившіе мятежомъ, поверглись вдругъ въ бездну отчаянія и огласили воздухъ такимъ воплемъ, который достигъ до слуха обитателей другого міра".
   Тѣсный врытый рынокъ, наполненный обезумѣвшими янычарами, какъ боченокъ сельдями, былъ зажженъ со всѣхъ сторонъ. Тысячи задыхались отъ дыма, пропадали въ огнѣ. Уцѣлѣвшіе отъ картечи сдавались толпами. Ихъ бросали связанныхъ въ подземелья древнихъ цистернъ, въ замки, въ башни, и потомъ толпами же топили ихъ въ морѣ; въ теченіе нѣсколькихъ недѣль происходило ежедневно не менѣе тысячи этихъ быстрыхъ и краткихъ казней. Нѣсколько мѣсяцевъ послѣ того невозможно было ѣсть морскихъ рыбъ, зараженныхъ человѣческою гнилью... Увѣряютъ, что въ эти дни погибло болѣе 20,000 янычаръ. Страшный для всѣхъ и всѣмъ ненавистный "одчакъ", наконецъ, потонулъ въ рѣкахъ собственной крови.
   Махмудъ торжествовалъ такъ, какъ будто бы онъ завоевалъ новое царство. Льстецы увѣряли его, что "въ немъ соединилось правосудіе Абу-Бокра, Омара, отвага Османа и мужество Али". Но исторія осмѣяла и надежды Махмуда, и лесть его льстецовъ. Старая варварская энергія и неукротимый фанатизмъ дикаря были навсегда убиты въ туркѣ, но разумъ и вкусы Европы не вселились черезъ это въ одряхлѣвшіе мозги и въ распущенное чувство мусульманина.
   Въ послѣдней залѣ музея мы увидѣли комическія фигуры турецкихъ портныхъ, равнодушно снимавшихъ старые штаны и молью съѣденныя шапки съ чучелъ грозныхъ визирей Порты оттоманской... Тутъ же на полу кроили они имъ, не спѣша, своими огромными гремящими ножницами, красные и желтые халаты, пестрыя чалмы, парчевые кафтаны.
   А на дворѣ музея -- новая вопіющая иллюстрація къ современной исторіи Турціи. Тамъ школа будто бы на европейскій манеръ съ ремесленными классами, съ популярнымъ толкованіемъ наукъ...
   Толпы отчаянно дравшихся школьниковъ дѣйствительно выскочили на дворъ въ европейскихъ панталонахъ и сюртучкахъ, совсѣмъ не подходившихъ къ ихъ восточнымъ губатымъ рожицамъ, но за то, заглянувъ въ классы, мы увидѣли самое восточное столпотвореніе вавилонское, въ хаосѣ котораго отчаянно взмахивали по бритымъ дѣтскимъ головкамъ бичи цензоровъ и безсильная палка сѣдого муллы...
  

VIII.-- Семибашенный замокъ.

   Мы ѣдемъ въ своей покойной коляскѣ-корзинкѣ по безпокойной мостовой стамбульскихъ переулковъ, съ неизбѣжнымъ драгоманомъ на козлахъ. Проѣхали бѣломраморную рѣзную мечеть Валиде, съ ея точеными колонками и живописной позолотой, проѣхали ея роскошный мавзолей, съ золотыми рѣшетками въ окнахъ, и опять мимо ворохъ Высокой Порты, мимо историческихъ святынь древняго византійскаго акрополя, нырнули въ безъисходный лабиринтъ константинопольскихъ переулковъ, сначала еще сколько-нибудь прибранныхъ и возможныхъ, потомъ, подальше, совсѣмъ не прибранныхъ и совсѣмъ невозможныхъ.
   Однако, вездѣ неизбѣжная теперь конка ухитрилась протянуться и черезъ эти узенькія, кривыя, безъ конца вьющіяся и ломающіяся улицы, поминутно то сбѣгающія съ холмовъ, то опять карабкающіяся на нихъ...
   Въ иныхъ мѣстахъ пѣшеходъ долженъ плотно прижаться въ грязнымъ стѣнамъ домишекъ или юркнуть въ ближнюю лавчонку, чтобы его не задѣлъ вагонъ конки, продвигающейся сквозь эти тѣснины. Вагоны эти грязны, облѣзлы и вонючи до нельзя. Грязнѣе и вонючѣе ихъ только развѣ оборванные кондукторы, торчащіе съ ослинымъ равнодушіемъ и ослинымъ тупоуміемъ на заднихъ приступкахъ, и не обращающіе ни малѣйшаго вниманія ни на конку, ни на пассажировъ, ни на уличную толпу. Чѣмъ дальше уходятъ улицы отъ центра столицы, чѣмъ распущеннѣе и безцеремоннѣе дѣлается ихъ и безъ того нецеремонная обстановка, тѣмъ чаще прорывается сквозь эти неисчислимыя груды насыпанныхъ другъ на друга деревянныхъ и каменныхъ домишекъ, роскошная природа юга,-- то ползучія лозы винограда, мѣстами перекидывающіяся даже черезъ улицу, то цвѣтущая глицинія, облѣпившая балкончики и стѣны домовъ лиловыми шпалерами своихъ нѣжно-лиловыхъ мотыльковъ, то яркая, какъ свѣжая кровь, іудейская акація, еще не успѣвшая развернуть ни одного зеленаго листва, но уже вся облитая сплошнымъ пурпуромъ своихъ цвѣтовъ...
   Мы двигаемся, хотя и середи города, но вдоль берега моря, параллельно ему, къ послѣднимъ рубежамъ громадной столицы...
   Далеко ниже насъ, у самыхъ волнъ Мраморнаго моря, свѣтится вдоль того же берега, ныряя въ лощины, вспалзывая на гребни холмовъ, уже полуразрушенная зубчатая стѣна старой Византіи, когда-то защищавшая подходы отъ моря...
   Мы любовались ею еще у подножія Серальскаго мыса, гдѣ она теперь начинается и гдѣ она когда-то примыкала въ другой стѣнѣ, перерѣзавшей, черезъ волны моря до самаго берега Галаты -- входъ въ Золотой Рогъ...
   Теперь заливъ Золотого Рога отдѣляется отъ Босфора только длиннымъ мостомъ Валиде, а, въ старое время, въ эту обширную и безопасную гавань Византіи корабли могли проникнуть только черезъ громадныя морскія ворота, защищенныя цѣпями, башнями и пушками...
   Объ этихъ воротахъ разсказываетъ, въ своей паломнической повѣсти, нашъ Стефанъ Новгородецъ, посѣтившій Константинополь еще задолго до взятія его турками...
   "Влѣво отъ палатъ Константиновыхъ (теперь Сераль) находятся чудныя градскія ворота, желѣзныя, рѣшотчатыя, весьма большія: этими воротами море введено внутрь города. Когда бываетъ волненіе на морѣ, здѣсь держать корабли, до 300 судовъ, а суда эти имѣютъ по 200, иныя же по 300 веселъ, на нихъ войско ходитъ по морю".
   Тогда еще не существовало поэтическаго названія "Золотого Рога", ставшаго потомъ государственнымъ гербомъ Турціи, и наши безхитростные лѣтописцы просто именовали "илименью Галатской" историческій портъ Византіи, извѣстный въ вѣка Олега и Ольги подъ именемъ Суда.
   "Греци замкоша Судъ, и градъ затвориша", повѣствуетъ Несторова лѣтопись, описывая набѣгъ Олега. Вѣроятнѣе всего, что и Олегъ "повѣси щитъ свой во вратахъ града, показуя побѣду", не у далекихъ "Золотыхъ Воротъ" Семибашеннаго замка, какъ обыкновенно предполагаютъ, а именно у воротъ этого "замкнутаго Суда", который прервалъ удалымъ кораблямъ Олега доступъ къ богатствамъ Царяграда, и на которомъ такъ безцеремонно пріучалъ къ терпѣнію нашу мудрую княгиню Ольгу византійскій императоръ. "Аще ты такоже постоиши у мене въ Почайнѣ, яко же азъ въ Суду, то тогда ты дамъ!"... воспомянула ему потомъ Ольга этотъ оскорбительный долгій карантинъ...

-----

   На одномъ концѣ стѣны ворота древняго "Суда", на другомъ Семибашенный замокъ "Еди-Куль", съ своими славными "Золотыми Воротами"...
   Конка проводила насъ до самыхъ пустырей, окружающихъ эту покинутую твердыню стараго Константинополя. Жизнь города уже совсѣмъ здѣсь замираетъ. Три громадныя круглыя башни и четыре меньшихъ, квадратной формы, подпираютъ углы и середины высокихъ толстѣйшихъ стѣнъ, образуя собою со всѣхъ сторонъ ощетинившійся неприступный замокъ, окруженный внизу отъ моря, и отъ Санъ-Стефанской равнины еще двумя поясами стѣнъ, глубокихъ рвовъ и валовъ. Когда-то эти стѣны и башни были изукрашены мраморомъ и надписями, но теперь только изрѣдка попадается на глаза полустертая узорчатая плита съ греческими буквами, затерянная среди грубыхъ сѣрыхъ глыбъ каменной кладки.
   Пусто и грязно внутри...
   Разрушеніе уже воцарилось повсюду... Огромный пустырь, когда-то полный жизни и движенія, заросъ высокою травою, которая прикрыла собою глубокія западни цистернъ и водостоковъ, когда-то поившихъ крѣпость. Фонтаны теперь разбиты и высохли. Маленькая мечеть, посреди двора, полуразрушена и опустѣла... Крошечный сѣренькій осликъ съ глубокомысліемъ философа-отшельника -- одинъ стоитъ среди пустыннаго зеленаго двора, уставивъ въ пространство свой неподвижный взглядъ и, вѣроятно, задумавшись о суетѣ земного величія. Бѣлыя и желтыя бабочки тихо рѣютъ въ этой безмятежной замкнутой пустынѣ. Мирный румелійскій овчаръ откупаетъ подъ пастбище овецъ эту историческую почву, улитую потоками крови, и добросовѣстно занавозилъ своими стадами всѣ уголки когда-то грознаго замка, не различая темницы отъ мечети и гробницы отъ фонтана... Божьи травы и деревья доработали остальное, чего не успѣли сдѣлать овцы... Они устлали мягкими зелеными коврами осыпавшіеся всходы, по которымъ когда-то взбѣгали на стѣны окованные желѣзомъ воины и сносили со стѣнъ окровавленныхъ раненыхъ; они разсыпали свои яркіе веселые цвѣты у дверей мрачныхъ темницъ, гдѣ десятками лѣтъ томились знаменитые узники; они разставили, словно безсмѣнныхъ часовыхъ, на парапетахъ высокихъ башенъ въ расщелинахъ зубцовъ, въ амбразурахъ стѣнъ, свои тѣнистыя смоковницы, свои остролистые лавры, великодушно увѣнчавъ ими каменное чело этого многовѣкового замка-воина...
   Мы взлѣзли по не совсѣмъ удобной осыпи, сначала на стѣну, потомъ сквозь черное каменное нутро на самую верхнюю площадку самой высокой башни. Сквозь мертвыя ребра ея удивительно пробились на солнечный свѣтъ, словно выступившіе изнутри пятна когда-то пролитой здѣсь крови, густыя пурпуровыя шапки только-что расцвѣтшаго іудейскаго дерева...
   Эти кровавые отпрыски испестрили теперь всю древнюю стѣну, куда, ни глянетъ главъ... Сверху башни открывается чудный видъ на море, покрытое островами, на Константинополь, разстилающійся у ногъ, на далекій берегъ, что живописно убѣгаетъ въ бѣлой иглѣ Санъ-Стефанскаго маяка. На горизонтѣ уже чудятся какимъ-то безплотнымъ воздушнымъ видѣньемъ далекіе Балканы, а сюда ближе, на широкой равнинѣ, охватывающей съ запада столицу, отчетливо видны линіи окоповъ и укрѣпленій, приготовленныхъ, какъ послѣднее безнадежное усиліе, на встрѣчу нашимъ побѣдоноснымъ полкамъ, такъ безсмысленно остановленнымъ перемудрившею дипломатіей у порога сокрушеннаго Стамбула...
   Долго мы стояли съ женой молча, глубоко взволнованные мыслями и воспоминаньями, надъ разстилавшимся кругомъ насъ многовѣковымъ историческимъ міркомъ, растроганные чудною неописуемой картиною этой роскошной природы, этихъ удивительныхъ мѣстъ... Прекраснѣйшій уголокъ міра,-- эта жемчужина, выросшая на рубежѣ двухъ свѣтовъ, азіатскаго и европейскаго, у предѣла райской земли, у воротъ теплыхъ голубыхъ морей, льющихся на востокъ и западъ,-- лежалъ теперь у нашихъ ногъ, видный намъ какъ съ крыльевъ орла, понятный намъ отсюда во всѣхъ своихъ подробностяхъ, поразительный, околдовывающій глазъ и мысль...
   Да, это настоящая, природная столица земного шара, призванная судьбой въ владычеству надъ странами и народами, самая удобная по положенію, самая прекрасная по красотѣ, естественный центральный увелъ торговли, богатства и власти.
   Не даромъ геніальный мечтатель Фурье смотрѣлъ на Константинополь тѣмъ же взглядомъ, какъ и геніальный практикъ Наполеонъ.
   Да, это истинный Царь-городъ среди всѣхъ городовъ земли. Древніе греки не хотѣли вѣрить, что такое удивительное мѣсто могло быть избрано смертными.
   По преданію ихъ, орелъ, посланный Юпитеромъ, схватилъ сердце жертвеннаго быка, приносимаго Вивантомъ, предпріимчивымъ сыномъ Нептуна, и бросилъ его на томъ прелестномъ скалистомъ мысѣ, омываемомъ съ трехъ сторонъ Босфоромъ, Пропонтидою и Золотымъ Рогомъ, гдѣ Византъ основалъ потомъ, по этому божественному указанію, свой первый городовъ, древній Акрополь Византіи. И долго потомъ поэты и прародители грековъ называли "богозданными" неприступныя стѣны этого богомъ основаннаго города...
   И Константинъ Великій основалъ потомъ свою всемірную столицу, свой "Новый Римъ", на мѣстѣ "богозданной" Византіи тоже по божественному указанію своего рода. Знаменитое видѣніе святого креста съ надписью: "симъ побѣдиши!" явилось ему, какъ говорятъ, на азіатскомъ берегу Босфора, въ ближайшихъ окрестностяхъ Византіи, въ которой онъ осаждалъ своего сокрушеннаго соперника Лицинія...
   Наша лѣтопись Несторова тоже приписываетъ божественному вмѣшательству учрежденіе Константиномъ столицы въ Византіи.
   "Сице помышляющи царю во дни и въ нощи, слыша во снѣ гласъ: "въ Византіи подобаетъ Константинъ-граду создатися", и абіе царь возбудися отъ сна, вскорѣ посылаетъ въ Византію магистровъ и градскихъ дѣлателей готовите мѣсто.
   "И тако начата дѣлати церкви Божіи, и дворъ царскій, и иные домы славны велможамъ и мегисталомъ и всѣмъ сановникамъ, и воды сладкія приводите.
   "Създа же царь и палату великую, иподрому предивную и двѣ поле устои, сирѣчь улицы покровены на торгованіе, и назва градъ Новый Римъ. Потомъ же созда церкви преславныя Святая Софѣя, и святыхъ Апостолъ, и святыя Ирины, и святаго Макѣя, и святаго Архангела Михаила, и ины мнози.
   "Такоже иныя вещи предивныя и достохвальныя принесе изъ многихъ странъ и градовъ и, преукрасивъ градъ, возда ему честь велію обновленіемъ и праздники и торжествы великими на многіе дни; и тако устави да ся зоветъ градъ той царь градомъ и бысть радость велія во всѣхъ людехъ".
   Смиренный инокъ Андрей Критскій выражался потомъ о чудесахъ Царяграда: "въ истина у градъ сей выше слова и разума есть".

-----

   Мы сорвали на память нѣсколько вѣтокъ съ лавроваго дерева, выросшаго на Камняхъ башни, и спустились, погруженные въ свои мечты, опять на зеленыя поляны замка.
   Мы хотѣли проникнуть въ подвалы башни, служившіе въ теченіе вѣковъ темницею знатныхъ плѣнниковъ всякаго рода, въ томъ числѣ и нашихъ русскихъ пословъ, Обрѣзкова и Булгакова. Передъ черною пастію, мрачно зіявшею внизу круглой каменной громады, расцвѣла, словно въ насмѣшку, бѣлая, какъ невѣста въ своемъ вѣнчальномъ уборѣ, дикая яблоня. Она разсылала кругомъ въ неподвижный знойный воздухъ цѣлыя волны медоваго запаха, побѣждавшаго даже острый духъ овечьяго навоза, которымъ былъ плотно убитъ и входъ въ темницу, и весь глубокій подземный провалъ ея...
   Пчелы хлопотливо сновали и жужжали въ этомъ душистомъ и пушистомъ снѣгу весеннихъ цвѣтовъ...
   Эта темница -- дѣйствительная темница, безо всякихъ прикрасъ и иносказаній... Въ нее дѣйствительно, во всей буквальности слова, ввергали узниковъ, какъ картофель въ картофельную яму, и заточали ихъ подъ замки и засовы, не заботясь болѣе ни о какихъ пустякахъ. Кругомъ тьма кромѣшная, подъ ногами грязная земля, кишащая всякой нечистью, надъ головою глухой и слѣпой каменный сводъ... Въ этомъ состояла вся тогдашняя пенитенціарная система, всѣ санитарныя и гигіеническія приспособленія стараго юридическаго быта. Въ такой темницѣ узники томились не ради одной красоты слога, и выходъ изъ такой темницы казался воскресеніемъ изъ мертвыхъ не въ видѣ одной только поэтической гиперболы.
   Посмотрите, съ какимъ благоговѣйнымъ чувствомъ радости и благодарности къ Богу чертили на стѣнахъ покинутой темницы свои старательно вырѣзанныя латинскія, нѣмецкія и итальянскія надписи освобожденные плѣнники. "Captus anno 1668, occasione belli, liberatus anno 1682"... коротко, но выразительно.
   Среди этихъ многочисленныхъ плитъ мы разобрали и немногія уцѣлѣвшія русскія надписи: "военачальникъ... Данила ...тищевъ 1774 года".
   Ртищевъ ли, Татищевъ ли, я не поинтересовался справиться, и вѣдь всего только 1774 годъ! "Свѣжо преданіе, а вѣрится съ трудомъ"...
   Мы покинули замокъ черезъ славныя когда-то Золотыя Ворота, которыми, бывало, возвращались въ тріумфѣ, послѣ долголѣтнихъ кровопролитныхъ воинъ, столько побѣдоносныхъ цезарей и полководцевъ Восточнаго Рима. Здѣсь ликующій народъ встрѣчалъ запряженную слонами тріумфальную колесницу Ѳеодосія Великаго, сюда вводилъ плѣнныя толпы готовъ и вандаловъ непобѣдимый Велизарій.
   Ворота теперь заложены, потому что досадная древняя легенда до сихъ поръ тревожитъ подозрительныхъ османовъ. Христіане опять должны войти тѣми же воротами, у которыхъ палъ, въ отчаянной битвѣ, послѣдній герой -- императоръ, безуспѣшно защищавшій отъ невѣрныхъ святыни Царяграда, и святыни эти опять должны возвратиться въ побѣдоносныя руки христіанъ... Еще при Константинѣ Великомъ, основателѣ Царяграда, создалась эта легенда. Лѣтописцы говорятъ, что при началѣ постройки Константинополя, императоръ и весь народъ были напуганы неожиданнымъ появленіемъ огромнаго змѣя. Вдругъ изъ поднебесья упалъ на него орелъ, схватилъ змѣя и опять поднялся въ высоту. Долго боролся онъ съ нимъ въ облакахъ, наконецъ, змѣй осилилъ, и орелъ вмѣстѣ съ змѣемъ рухнулись на землю. Жители убили змѣя и освободили орла. Созванные императоромъ мудрецы, какъ передаетъ наша лѣтопись, такъ объяснили это знаменательное событіе: "орелъ есть знаменіе христіанское, и змій знаменіе бесерменское, и понеже змій одолѣ орла, являетъ яко бесерменство одолѣетъ христіанство, а понеже христіане змія убита, а орла изымаша, являетъ, яко напослѣдокъ паки христіанство одолѣетъ бесерменство, и Седьмохолмаго пріимугь и въ немъ воцарятся".
   Послѣ взятія Царяграда Магометомъ II, легенда эта ожила и перенеслась уже прямо на турокъ.
   Тогда вспомнили, что при Львѣ Премудромъ епископъ Патраскій Меѳеодій пророчествовалъ: Русскій же родъ съ прежде создательными всего Измаилта побѣдятъ, и Седьмо-холмаго примутъ съ преждезаконми его и въ немъ воцарятся".
   Пророчество это засѣло глубоко въ сердца восточныхъ христіанъ; до сихъ поръ они вѣрятъ, не сумняся, точно также какъ вѣрятъ сами турки, что вопросъ этотъ -- только вопросъ дня. И если окинуть мыслью исторію Турціи и исторію Россіи за послѣдніе вѣка, то даже люди, не привыкшіе вѣрить пророчествамъ, должны будутъ признаться, что старое пророчество Меѳеодія осуществляется съ какою-то роковою послѣдовательностію...
   Я не знаю, гдѣ видѣлъ счастливый составитель константинопольскаго путеводителя -- остатки позолоты когда-то роскошныхъ Золотыхъ Воротъ и латинскую надпись ея о побѣдахъ Ѳеодосія Великаго...
   Только двѣ греческія колонны съ капителями можно различить снаружи въ заложенныхъ камняхъ и замазанныхъ бѣлою известью историческихъ воротахъ; почтеннѣйшій же іеромонахъ Антоній, не мудрствуя лукаво, буквально списалъ изъ книги Муравьева подробности, которыя существовали въ 20-хъ годахъ, и которыя, повидимому, давно уже уничтожены...
   Однихъ только реликвій христіанской древности не могла до сихъ поръ уничтожить варварская рука въ старыхъ стѣнахъ своего Еди-куле.
   Священныя легенды Византіи живутъ въ немъ прежнею таинственною жизнью, не смотря на турецкія мечети и темницы, не смотря на забитыя ворота и засыпанные тайники...
   Безъимянная зеленая могилка примкнута какъ разъ къ башнѣ Золотыхъ Воротъ, во дворѣ крѣпости. Сиротливо торчитъ надъ ней печальный кипарисъ да старый платанъ разстилаетъ свою курчавую сѣнь.
   Грекъ-овчаръ разсказалъ намъ благоговѣйно стихшимъ голосомъ, что изъ могилы этой выходитъ старецъ въ архіерейскомъ облаченіи съ крестомъ въ рукѣ. "Засвѣтите надо мною хоть лампаду,-- говоритъ онъ сторожамъ,-- а то мнѣ темно такъ лежать въ сырой землѣ". И грубый овчаръ покупаетъ на свои скудные гроши масла и ежедневно зажигаетъ тайкомъ лампадку надъ темною могилою невѣдомаго святителя...
  

IX.-- Стѣны Византіи.

   Поучительна и интересна прогулка вокругъ древнихъ стѣнъ Византіи, до сихъ поръ опоясывающихъ сплошнымъ кольцомъ столицу султановъ...
   Мы сдѣлали ее отъ самаго берега моря, отъ угла, защищеннаго Семибашеннымъ замкомъ, до послѣднихъ слѣдовъ старыхъ укрѣпленій, повертывающихъ, сквозь тѣсноту константинопольскихъ предмѣстій, нѣсколько сѣвернѣе Фанара въ Золотому Рогу. Только небольшая часть столицы вдоль верховья Золотого Рога, кончающаяся кварталами Эюба, не вошла въ предѣлы древнихъ стѣнъ...
   Былъ прекрасный солнечный день, и хотя утомленныя лошади нашего мальтійца не особенно охотно катили покойную коляску по узкому шоссе, которое устроено турками по всему кольцу прежняго наружнаго вала, охватывавшаго стѣны, однако, мы, люди сѣвера, съ наслажденіемъ впивали въ себя непривычное южное солнышко, обратившее нашъ сырой и холодный апрѣль въ настоящій развалъ петровокъ. Къ тому же эта трехъчасовая лѣнивая прогулка на деревенскомъ воздухѣ такъ кстати даетъ вамъ вздохнуть отъ слишкомъ непрерывныхъ впечатлѣній при осмотрѣ одна за одной городскихъ примѣчательностей...
   Мнѣ не приходило въ голову, чтобы гдѣ-нибудь еще могли уцѣлѣть до нашихъ дней въ такомъ характерномъ живьѣ и на такомъ необозримомъ пространствѣ старые памятники исторіи. Та самая средневѣковая Византія, что приводила въ неописанное удивленіе и въ неописанный ужасъ приближавшіяся къ ней орды варваровъ, на которую благоговѣйно любовались наивныя полчища первыхъ крестоносцевъ, смотритъ и теперь на насъ тѣми же своими грозными башнями и зубцами стѣнъ, что тянутся на цѣлыя версты отъ моря до моря безконечною каменною змѣею, вспалзывая на холмы, ныряя въ долинахъ...
   Этихъ круглыхъ и четырехъ-угольныхъ башенъ -- многія сотни... Большая часть совсѣмъ еще цѣлы и невредимы, но нѣкоторыя уже треснули, пошатнулись, разсѣлись на двое, широко распахнули свое черное нутро. Вотъ у одной передняя стѣнка отдѣлилась, будто ножемъ отрѣзанная, и не разсыпавшись, вся цѣликомъ соскользнула въ глубокій ровъ... Такъ крѣпокъ цементъ старинной кладки, такъ несокрушимы постройка древнихъ. Неприступныя и громоздкія воротныя башня, всѣ эти Псамато-капу, Селиври-капу, Эдрене-капу, сохранились превосходно; ихъ, повидимому, никогда не переставали поддерживать, потому что сквозь ихъ несокрушимыя толстѣйшія ворота подъ темными сводами, одѣтыя, какъ древнею бронею, грубо склёпанными циклопическими полосами ржаваго желѣза, до сихъ поръ проѣзжаютъ въ городъ, мимо укрѣпленныхъ карауловъ...
   Ниже главной стѣны, за широкимъ рвомъ, другая стѣна, не такая высокая и не такая толстая, съ рѣдкими круглыми башнями, и уже гораздо больше разрушенная. Она слѣдуетъ за всѣми изгибами большой стѣны, составляя ей вторую ограду. Ниже ея еще ровъ, облицованный третьею стѣною, и, наконецъ, по сю сторону рва, почти у самаго шоссе, слѣды еще четвертой ограды, которая, вѣроятно, стояла на послѣднемъ наружномъ валу, теперь обращенномъ въ невинное шоссе...
   Только на старинныхъ наивныхъ гравюрахъ, изображавшихъ какой-нибудь Вавилонъ или Ниневію, приходилось мнѣ до сихъ поръ видѣть такую длинную и такую живописную перспективу древнихъ стѣнъ и башенъ, исчезающихъ отъ взора и впереди, и назади...
   Мы останавливали въ безмолвномъ удивленіи нашего возницу и подолгу любовались на характерные силуэты этихъ зубчатыхъ каменныхъ твердынь, что цѣлымъ воинственныхъ полчищемъ вырѣзались по изгибамъ византійскихъ холмовъ на глубоко-синемъ полуденномъ небѣ...
   Ни мечетей, ни домовъ Константинополя не было намъ видно за этими высокими оплотами, и воображеніе создавало непобѣдимую иллюзію, словно мы дѣйствительно объѣзжали кругомъ древнюю Византію Юстиніановъ и Цимисхіевъ, въ тѣ далекіе вѣка, когда ея могучія стѣны чуть не ежедневно отражали босоногія толпы славянъ, защищая въ своихъ священныхъ оградахъ отъ этого надвигавшагося варварства весь разумъ, искусство и роскошь тогдашняго просвѣщеннаго міра...
   Весна одѣла своею яркою жизнью этотъ необъятный каменный остовъ почившихъ столѣтій...
   Густой, свѣжимъ лакомъ сверкающій, плющъ мохнатыми шапками, ползучими шпалерами, широкими сплошными коврами убралъ крупные выступы башенъ, зубцы стѣнъ и контрофорсы рвовъ; красный макъ пробрызнулъ кое-гдѣ каплями свѣжей крови среди этой темнозеленой листвы, а цвѣтущія яблони и груши, буки, платаны, то по одиночкѣ, то цѣлыми букетами деревьевъ, торчатъ на стѣнахъ, изъ стѣнъ, подъ стѣнами, со дна глубокихъ рвовъ, въ пустотѣ покинутыхъ башенъ, въ амбразурахъ и разселинахъ...
   Широкія русла рвовъ обращены теперь въ садики, огороды, сѣнокосы. И по ту сторону шоссе, тоже сплошные огороды да поля. Артишоки и салатъ, бобы и перецъ, чередуясь съ абрикосами и шелковицею, укрыли своею мирною плодоносною сѣтью это историческое поле многовѣковыхъ ужасовъ и кровопролитія, а цѣлая армія поливательныхъ колодцевъ, медленно крутящихъ на своемъ колесѣ глиняные черпачки, замѣнила собою камнеметныя машины, тяжеловѣсные тараны и всякія "стѣнобьенныя козни и хитрости", когда-то осаждавшія эти стѣны...
   Въ глубокой серединной долинкѣ мы остановились долѣе, чѣмъ гдѣ-нибудь. Стѣны и башни тутъ почти сбриты до лица земли и только безпорядочныя кучи камней напоминаютъ объ укрѣпленіяхъ...
   Не здѣсь ли, не въ этомъ ли "поломъ мѣстѣ" лѣтописи и совершилась роковая катастрофа, перевернувшая судьбы столькихъ царствъ и народовъ, эта долго зрѣвшая кровавая отместка мусульманской Азіи -- христіанской Европѣ за мимолетное торжество ея крестовыхъ походовъ?
   Несомнѣнно, что это то самое "хуждьшее преступное мѣсто града", на которое, по словамъ нашей Воскресенской лѣтописи, были устремлены всѣ усилія турокъ, и которое испросилъ себѣ у императора для защиты герой Джустиніани, "Зеновіанинъ, князь, именемъ Зустунѣя", какъ величаетъ его лѣтопись.
   Надъ этою долиною дѣйствительно высится холмъ Топъ-капу, тѣ самыя грозныя "ворота Святого Романа", противъ которыхъ съ такимъ яростнымъ упорствомъ цѣлыхъ два мѣсяца сряду бился всѣми своими избранными силами, каменными ядрами, пушками, осадными башнями,-- неистовый Магометъ II, и которыя съ тѣхъ поръ стали носитъ историческое имя "воротъ пушки", Топъ-капу.
   Я читалъ много описаній паденія Византіи, и въ греческихъ хроникахъ, и у европейскихъ историковъ, но ни одно изъ нихъ не рисуетъ такъ ярко, такъ потрясающе геройства и ужасовъ этой исполинской борьбы, какъ простыя и глубокія строки Воскресенской лѣтописи...
   Это былъ дѣйствительно бой на жизнь и на смерть, бой титановъ, а не людей. Развращенная и изнѣженная Византія XV-то вѣка возродилась на мгновеніе въ своихъ предсмертныхъ судорогахъ и прикрыла свою могилу богатырскою доблестью Спарты и древняго Рима. Послѣдній Палеологъ, послѣдній Цезарь Римскій, свилъ геройскій и мученическій вѣнокъ своему, когда-то славному, посрамленному отечеству...
   Рядомъ съ этимъ средневѣковымъ паладиномъ христіанства, воскресившимъ въ себѣ Готфрида и Танкреда, стоитъ другая колоссальная фигура -- генуэзца Джустиніани... Его подвиги -- это блестящая страница изъ жизнеописаній Плутарха, его образъ -- это античная статуя классическаго героя... Съ 600 человѣкъ вѣрной дружины, на четырехъ небольшихъ галерахъ, онъ одинъ изо всей христіанской Европы явился на призывъ христіанскаго императора -- умереть за христіанство. Онъ пробился черезъ разгромленныя имъ флотиліи турокъ и вошелъ въ осажденный Константинополь. Съ этого дня онъ сталъ его мечомъ, его знаменемъ, его душою. Вездѣ, гдѣ только грозила опасность, вездѣ, гдѣ гремѣло оружіе, гдѣ нужно было ободрить войска, изобрѣсти и приготовить средства отпора, опрокинуть ворвавшагося врага,-- вездѣ первымъ являлся "Зустунѣя"... Ночью онъ строитъ башни и разрушенныя стѣны, взрываетъ минами стѣнобитныя машины турокъ; днемъ онъ въ совѣтахъ царя, на зубцахъ бойницъ, во главѣ защитниковъ, "рыща по стѣнамъ, укрѣпляюще и понуждаше люди". Мужи, крѣпкіе духомъ, крѣпкіе мышцами, бились на стѣнахъ христіанской столицы, но ихъ была ничтожная горсть сравнительно съ несмѣтными полчищами побѣдоносныхъ варваровъ, облегшихъ кругомъ столицу, съ яростнымъ фанатизмомъ умиравшихъ тысячами во славу своего пророка.
   "Единъ біяшеся съ тысячью, а два съ тмою", говоритъ лѣтописецъ.
   "Кій языкъ можетъ исповѣдати или изрещи тоя бѣды и страсти! падаху бо труша обѣихъ странъ, яко снопы со забралъ и кровь ихъ течаше яко рѣки. И наполнишася рвы трупія человѣча до връху, яко чрезъ ихъ ходите туркамъ, аки по степенемъ, битися, мертвые бо имъ бяху мостъ и лѣствица ко граду: такоже и потоци и брега вокругъ, града наполнишася трупіа, и илименю Галатскому кроваву быти: тако сильно и нещадно сѣчахуся...
   35,000 турецкихъ труповъ насчитано было во рвахъ и на стѣнахъ только послѣ одного приступа. А что ни день, то новый приступъ, то новая кровь!..
   "Турки на всѣхъ мѣстахъ біахуся безъ престани, день и ночь премѣняющеся, не дающе ни мало опочинуте градскымъ людемъ".
   "И быстъ сѣча зла и преужасна; отъ пушечнаго бою и отъ пищальнаго стуку, и отъ зуку звоннаго, и отъ гласовъ воплей, и отъ кричанія отъ обояхъ людей, и отъ трескоты оружій, такоже отъ плача и рыданія градскихъ людей, и женъ и дѣтей, яко земли колебатися и не бѣ слышати другъ друга, что глаголетъ; быстъ яко громъ велій; отъ множества огня и стрѣлянія пушекъ и пищалей обѣихъ странъ дымное куреніе сгустався покры градъ и войско все, яко не видѣта другъ друга, съ кѣмъ ея бьетъ, и съ зѣлнаго духу многимъ умрете, и сѣчахуся имаяся на всѣхъ стѣнахъ, дондеже нощная тма ихъ раздѣли".
   Болѣе двухъ мѣсяцевъ сряду возобновлялись безъ отдыха отчаянные приступы Магомета. Онъ приказалъ вылить двѣ новыя громадныя пушки, и заряжалъ ихъ каменными ядрами: "едино ядро въ колѣно, а другое въ поясъ"; онъ построилъ передъ стѣнами неприступную осадную башню, обитую сырыми кожами, наполненную землею... Эта пушки и машины свои направлялъ разгнѣванный султанъ все противъ своего заклятаго врага "Зустунѣи", все противъ того "приступнаго полаго мѣста", "гдѣ стѣна, бѣ градская ветха и низка", и гдѣ его полчища во всякій часъ дня и ночи встрѣчали неотразимый мечъ этого ненавистнаго, неутомимаго и вездѣсущаго итальянца. Но "Зустунѣя" сжигалъ въ ночныхъ вылазкахъ его неприступныя башни и разрывалъ своими мѣткими ядрами жерла его гигантскихъ пушекъ.
   Много разъ турки овладѣвали стѣнами, врывались въ улицы, гоня передъ собою утомленныхъ и оробѣвшихъ воиновъ... На встрѣчу бросался Зустунѣя съ горстью храбрецовъ или являлся за своемъ "фарисѣ" неустрашимый богатырь -- императоръ, и опять городъ очищался отъ поганыхъ, и рвы наполнялись ихъ трупами.
   "Бѣ страшно видѣти обоихъ дерзости и крѣпости!" -- повѣствуетъ лѣтописецъ. "Постигшу же царю и нападаше на турки съ избранными своими и сѣчаше ихъ нещаднѣ и ужастно, ихже бѣ достизаше, разсѣкаше на двое, а иныхъ пересѣкаша на полы... турки же скликахуся противу крѣпости его, и другъ друга понюкаше на нь, и всякимъ оружіемъ суляху его, и стрѣла безчисленъ! нань пущаху. Царь же, одинъ имѣя мечъ въ рукѣ, сѣчаше ихъ, и бѣжаху отъ него изъ града въ разрушенному мѣсту".
   Напрасно убѣждали его патріархъ и сановники покинуть тайно столицу, которой угрожала явная гибель; императоръ не хотѣлъ ничего слушать, и рубился какъ простой воинъ, готовый умереть рядомъ съ ними... Гибель Зустунѣи -- была гибелью Византіи... Еще 27 мая "прилетѣвъ изъ пушки ядро каменное на излетѣ и удари Зустунѣя по переемъ, и паде на землю". Его отнесли въ домъ, паническій ужасъ овладѣлъ безъ него всѣми; но и тяжко раненый Зустунѣя думалъ только объ одномъ. На утро онъ приказалъ опять нести себя въ проломамъ стѣны, на "полое мѣсто"; еще разъ вдохновленные имъ византійцы выбили ворвавшихся турокъ.
   "Турки бо великою силою одолѣваху гражданъ. Стратиги же и вельможи, вкупѣ съ Зустунѣемъ мужествоваху крѣпко, и падоша множество отъ обоихъ странъ. Но еже Богъ изволи, тому не прейти: прилетѣвшіе бо и излетѣ пушка и удари Зустунѣя, и срази ему десное плечо, и паде на землю аки мертвъ; и падоша надъ нимъ боляре его и всѣ его люди, кричаще и рыдающе, и отнесоша его прочь".
   Услышавъ смятеніе, турки снова массами ринулись въ городъ и погнали все передъ собою.
   Императоръ-витязь опять остановилъ своей богатырской рукой побѣдоносныхъ варваровъ. "Турки же, видѣвше крѣпость и мужество царево, бѣжаша отъ него, и тако прогнаша турокъ къ полому мѣсту и оступившимся ту множество народа, побита ихъ граждане безчислено, закалаху бо ихъ аки свиней".
   29 мая наступилъ наконецъ роковой послѣдній день Византіи.
   Магометъ II, приведенный въ ужасъ непобѣдимымъ геройствомъ императора, ежеминутно опасавшійся его вылазокъ и приближавшейся по морю помощи, ночью подъ 20 мая уже собралъ было военный совѣтъ, чтобы начать отступленіе...
   Но тутъ случилось нѣчто чудесное. Надъ спящимъ Цареградомъ повисла черная туча и изъ ея кровавыхъ глазъ стали капать крупныя слезы...
   Муллы султана объявили ему, что это "знаменіе великое есть и граду пагуба", и Магометъ II вмѣсто отступленія велѣлъ начинать приступъ... Видѣли это кровавое видѣніе и патріархъ, и всѣ граждане Византіи. Еще за нѣсколько дней случилось на ихъ главахъ другое грозное знаменіе: ангелъ божій, охранявшій Святую Софію, въ одѣ пламени огненнаго, поднялся изъ Великой Церкви и ушелъ въ небо. Это Духъ Святой покидалъ осужденныя на позоръ и гибель святыни Византіи...
   Весь синклитъ съ патріархомъ во главѣ явился умолять царя: "свѣтлѣйшій царь! Изыди изъ града, да не всѣ вкупѣ погибнемъ, Бога ради изыди!" -- "Воля Господня да будетъ!" -- отвѣчалъ царь и непреклонно остался на своемъ посту...

-----

   Съ утра двинулъ Магометъ въ сокрушеннымъ уже стѣнамъ Византіи всѣ свои полчища, прикативъ пушки и тараны въ злополучному "полому мѣсту"... Защитники были сбиты, рвы завалены, и побѣдоносныя толпы ринулись въ городъ...
   "Беглербей же восточный, великъ бѣ тѣломъ и мужественъ, вскричавъ, всею силою восточною нападе на греки и размѣси полки ихъ и прогна, и вземъ копіе напусти на царя: царь же, подавъ ему щитъ, отведе копіе, и ударивъ его мечемъ въ главу и разсѣче на двое до сѣдла, и абіе возопиша туркы многы гласы"... Магометъ, разъяренный смертью своего любимца, бросился въ ворота со всѣми своими силами; онъ велѣлъ наводить всѣ пушки и пищали на неодолимаго вождя христіанъ и отрядилъ 3,000 отборныхъ всадниковъ во что бы то ни стало пробиться до царя и покончить съ нимъ, хотя бы весь отрядъ легъ головами.
   "Балтацлію же приспѣвши съ многими плъкы, срѣтоша его на поломъ мѣстѣ, но не возмогоша его удержати, и вниде въ градъ со всѣми плъкы и наиде на гражданъ, и бысть сѣча крѣпчайшая всѣхъ прежнихъ, и падоша стратеги, и мегисталы, и всѣ вельможи... избіенныхъ же гражданъ и турокъ не бѣ числа"...
   А царь, между тѣмъ, молился слезною молитвою въ храмѣ Премудрости Божіей и, покаявшись въ грѣхахъ своихъ, причастившись отъ патріарха святыхъ тайнъ, прощался съ своимъ* народомъ.
   "И абіе възопиша весь клирикъ, и весь народъ сущій ту, и жены, и дѣти, имже не бѣ числа, рыданіемъ и стенаніемъ, яко мнѣтися церкви оной великой колебатися, и гласи ихъ, мню, до небесъ досгигаху! "
   -- За мною всѣ, кто хочетъ пострадать за церковь Божію, за вѣру Христову!-- крикнулъ императоръ, и вскочивъ на коня, бросился къ Золотымъ Воротамъ, гдѣ кипѣла злая сѣча... Больше 600 человѣкъ враговъ поразилъ на смерть своею могучею рукою вѣнчанный богатырь, и самъ наконецъ палъ подъ грудами изрубленныхъ имъ тѣлъ... "И сбысться рѣченное: Константиномъ създася и паки Константиномъ и скончаси!" -- замѣчаетъ лѣтописецъ.
   Какой-то сербинъ принесъ ликующему Магомету голову его геройскаго врага.
   Жестокосердный Османъ облобызалъ ее съ глубокою жалостію и отослалъ къ патріарху, чтобы обложилъ ее золотомъ и серебромъ и хранилъ какъ святыню... Одни говорятъ, что драгоцѣнная реликвія скрыта до сихъ поръ подъ престоломъ Святой Софіи; другіе увѣряютъ, что тѣло героя императора тайно похоронено въ Галатѣ. Турки показывали мнѣ въ глуши старыхъ базаровъ и переулковъ Стамбула въ вонючемъ лабиринтѣ мелкихъ лавченокъ и ткацкихъ мастерскихъ, грубую каменную плиту, глубоко вросшую въ землю... Они убѣждены, что въ этомъ грязномъ заброшенномъ углу похоронены благочестивою рукою останки послѣдняго римскаго цезаря...
   Нѣсколько шаговъ въ сторону отъ этой нищенской могилы -- за желѣзною рѣшеткою -- другая могильная плита, неумѣло убранная цвѣтущими растеніями... Мусульмане до сихъ поръ приходятъ сюда поклониться праху того турецкаго воина, который убилъ въ послѣдней кровавой схваткѣ богатыря императора и котораго Магометъ II, по преданію, велѣлъ казнить за то, что онъ не привелъ византійскаго императора живымъ къ побѣдителю-султану...
  

X.-- Среди турецкихъ кладбищъ.

   Мертвая Византія окружена такимъ же громаднымъ кольцомъ мертвой Турціи: кипарисы мусульманскихъ кладбищъ, тѣсными траурными полчищами, какъ когда-то орды грозныхъ варваровъ, обступили кругомъ безмолвныя древнія стѣны, за вьющеюся нитью шоссе. Не выѣдешь изъ нихъ, не проминешь ихъ! Густые лѣса черныхъ деревьевъ-монаховъ непрерывною чередою провожаютъ васъ слѣва, и подъ ихъ безжизненною сѣнью безчисленное каменное населеніе бѣлыхъ и росписныхъ памятниковъ, въ зеленыхъ чалмахъ, въ старинныхъ высокихъ тюрбанахъ, въ красныхъ плоскихъ шапочкахъ, тѣсною нивою торчатъ изъ каменистой земли, словно земля, слиткомъ обильно усѣянная человѣческими трупами, не могла поглотить въ свои нѣдра всѣ эти миріады скелетовъ, и ощетинилась теперь какъ будто во всѣ стороны пошатнувшимися каменными зубцами...
   Два стана старыхъ враговъ честно легли костьми другъ противъ друга -- разрушенныя стѣны, защитники, и противъ нихъ, кругомъ нихъ,-- ихъ грозные побѣдители...
   Покойтесь оба сномъ мира!
   Нельзя не любоваться турецкимъ кладбищемъ... Тутъ столько благоговѣйнаго уваженія къ отошедшему въ вѣчность, столько человѣческаго достоинства и приличія...
   Даже бѣднякъ старается почтить отца или брата своего непогибающимъ кускомъ мрамора и разукрасить, какъ только можетъ, этотъ мраморъ, напоминающій ему дорогого покойника...
   Сюда приходите изучать турецкіе головные уборы всѣхъ вѣковъ -- это самое почтенное и самое характерное для мусульманина наружное украшеніе человѣка, котораго онъ не снимаетъ даже передъ священными лампадами рихраба, передъ которыми онъ падаетъ ницъ, босоногій и колѣнопреклоненный. Вездѣ позолота и яркая краска! И особенно много красной и красно-зеленой... Золотыя солнца нерѣдко вѣнчаютъ вмѣсто уборовъ памятники женщинъ. Золотыя строки корана то-и-дѣло живописно пестрятъ бѣлый фонъ мраморовъ...
   Турецкая гробница -- это каменный саркофагъ съ двумя высокими столбами, увѣнчанными шапкой, въ головахъ и ногахъ... Но бѣдные ставятъ только два столба или двѣ узкія плиты торчкомъ... Они натыканы густо какъ частоколъ, погнулись, повалились въ разныя стороны, и когда охватываешь разсѣяннымъ взглядомъ въ полусумракѣ вечера эти несчетныя толпы разноцвѣтныхъ тюрбановъ и бѣлыхъ остововъ, то мерещится тебѣ, будто всѣ мертвецы кладбищъ вылѣзли изъ своихъ могилъ полюбоваться съ безмолвною скорбью изъ-подъ своихъ меланхолическихъ кипарисовъ на бѣгущую мимо живую жизнь...
   Кипарисъ -- дерево гроба, дерево смерти. Нетлѣнный цѣлыми столѣтіями въ своей набальзамированной древесинѣ, неподвижный какъ свернутая въ гробовые свивальники египетская мумія... Ни зелени, ни цвѣтовъ, ни отрады взору... Когда они тѣснятся печальнымъ дружнымъ строемъ вокругъ какой-нибудь старой могилы, тебѣ кажется, что это стоитъ рядъ гигантскихъ погребальныхъ свѣчей, укутанныхъ въ черный крепъ, или хоръ монаховъ въ траурныхъ мантіяхъ, отпѣвающій мертваго... Стоитъ разсмотрѣть поближе ихъ характерные стволы, ихъ неподвижные изгибы вѣтвей, словно вылитые изъ темносѣраго чугуна. Нигдѣ нельзя такъ хорошо изучить кипарисъ, какъ въ этихъ многовѣковыхъ, а можетъ быть, и тысячелѣтнихъ кладбищахъ Константинополя... Они тутъ толсты, мшисты и дуплисты, какъ башни древняго замка...
   Каждый такой могучій стволъ свить и слить изъ цѣлой пасмы тонкихъ стволовъ, перевитыхъ между собою какъ пряди желѣзнаго каната. Это даетъ несокрушимую крѣпость стѣнкамъ ствола, хотя бы время давно выгрызло его утробу. Листва кипариса -- такая же желѣзная, такая же неподвижная. Она ощетинивается наружу плоскими и жесткими метлами, сквозь чащу которыхъ трудно протиснуться даже птицѣ, а внутри -- совсѣмъ пусто и свободно въ этой зонтикомъ собранной метлѣ... Тамъ безопасно гнѣздятся, ползаютъ, прыгаютъ, какъ въ наглухо запертой клѣткѣ, всякіе звѣрки, птицы и гады, отъ бѣлки и крысы до ящерицы... Оттого-то самые, повидимому, массивные и плотные кипарисы просвѣчиваютъ насквозь, когда смотришь на нихъ противъ освѣщеннаго неба, оттого-то ихъ своеобразная листва даетъ столько поразительныхъ свѣтовыхъ эффектовъ живописцу-пейзажисту...
   Эти живописныя рощи Турціи заняли-таки насъ! Ни у какого другого народа, даже гораздо болѣе цивилизованнаго, нѣтъ столько вниманія къ умершему. Живой Цареградъ весь, со всѣхъ сторонъ, окруженъ этими тѣнистыми жилищами мертвыхъ, не только Стамбулъ, но и Пера съ Галатой, и громадный Скутари... На самыхъ видныхъ господствующихъ холмахъ -- вездѣ прежде всего торчать эти черныя рощи кипарисовъ. Кипарисы даютъ физіономію великолѣпной столицѣ ислама, и безъ кипариса своихъ кладбищъ Константинополь пересталъ бы быть Константинополемъ. Откуда берется, откуда взялось у него столько мертвыхъ -- просто диву даешься!.. Необъятный городъ кажется потонувшимъ въ могилахъ.
   Могилы не только вездѣ кругомъ охраняютъ входы и выходы живого Стамбула, облегаютъ его твердыни какъ осаждающая армія; могилы и внутри его, по всѣмъ старымъ улицамъ, по всѣмъ крупнымъ артеріямъ, по которымъ протекаетъ наиболѣе дѣятельный токъ его жизни, за рѣшетками садиковъ, въ дворикахъ "тюрбе" и мавзолеевъ, въ обширныхъ оградахъ его безчисленныхъ мечетей. Вездѣ, на каждомъ шагу, назойливо торчитъ этотъ мраморный частоколъ, сверкающій позолотой и красками своихъ тюрбановъ, вездѣ мертвая Турція словно торжествуетъ надъ живой... Сейчасъ видно страну, гдѣ нѣтъ выше клятвы какъ гробомъ своихъ отцовъ, гдѣ нѣтъ обиды болѣе кровавой, какъ оскорбленіе праха предковъ...
   Тутъ не забываютъ, какъ кости издохнувшаго пса, дорогіе сердцу останки и не поганятъ землю, освященную гробами.

-----

   Недалеко отъ Эдрене-капу, теперешнихъ адріанопольскихъ воротъ, мы наткнулись на похоронную процессію...
   Мы осторожно приблизились къ ней, прикрываясь колоннадами кипарисовъ, чтобы не возмутить религіознаго чувства правовѣрныхъ.
   Ярко разряженные люди несли на носилкахъ ящикъ, покрытый разноцвѣтными платками, въ предшествіи бородатыхъ бѣлыхъ чалмоносцевъ, гнусившихъ священныя пѣсни... Муллы проворно усѣлись на корточки вокругъ свѣже-зіявшей могилки и еще проворнѣе вываливали изъ гроба на приготовленное ему сырое ложе плотно увитого покойника... Ящикъ-гробъ служитъ у разсчетливыхъ мусульманъ только въ качествѣ носилокъ...
   Вся толпа турокъ и турчанокъ хлопотливо усѣлись около могилки, громко болтая между собою, и ихъ красныя фески, ихъ щегольскіе женскіе уборы такъ весело пестрѣли между черными стволами кипарисовъ и мраморными скелетами кладбища, словно эта разряженная толпа пришла сюда не на похороны, а на ни вѣсть какую радостную прогулку...
   Фабрики мраморныхъ издѣлій, заваленныя сотнями готовыхъ гробницъ, тянутся рядомъ съ погребальными рощами по адріанопольской дорогѣ, но намъ нужно было свернуть въ сторону, еще дальше за городъ, въ область армянскихъ и греческихъ кладбищъ, къ знаменитому "живоносному источнику Бануклы".

-----

   Къ Бануклы поворачиваютъ отъ Селиврійскихъ воротъ... Роща старыхъ платановъ и буковъ, издавна обращенная въ христіанское кладбище; окружаетъ этотъ маленькій монастырекъ... Роща эта -- остатокъ историческаго лѣса, стлавшагося вокругъ древней Византіи.
   Легенда говоритъ, что еще въ V-мъ вѣкѣ христіанства Левъ Великій, будущій императоръ, обрѣлъ на лѣсной охотѣ своей, по таинственному голосу, чудотворный источникъ. Онъ исцѣлилъ его струею глаза слѣпца, заблудившагося и умиравшаго въ лѣсу; потомъ, когда сталъ императоромъ, онъ воздвигъ надъ цѣлебнымъ ключемъ великолѣпный храмъ Богоматери. Съ тѣхъ поръ "Живоносный источникъ" сталъ одною изъ популярнѣйшихъ святынь Византіи. Чудеса его разносятся по всему свѣту. Императоръ Юстиніанъ исцѣляется его водою отъ опасной каменной болѣзни и строить надъ нимъ новый храмъ, не уступающій богатствомъ своимъ знаменитѣйшимъ храмамъ Царяграда.
   Василій Македонянинъ переноситъ къ этому храму свой лѣтній дворецъ. Всѣ цари Восточнаго Рима ежегодно въ день Вознесенія отправляются торжественнымъ шествіемъ изъ Византіи въ рощи Бануклы, къ "Живоносному источнику", и совершаютъ у него священное омовеніе...
   Разрушеніе Византіи турками разрушило, конечно, и святыню Бануклы... Благочестивая легенда повѣствуетъ, будто нѣкій старецъ, жившій у источника, услышавъ роковую вѣсть о паденіи Царяграда, отказался вѣрить ужасному слуху. "Тогда повѣрю, когда мои изжаренныя рыбки оживутъ и уйдутъ опять въ воды святого ключа!" объявилъ онъ. И вдругъ, въ ужасу его, рыбки сошли и плеснулись въ воду...
   Съ тѣхъ поръ онѣ вѣчно живутъ тамъ, не исчезая и не увѣличиваясь ростомъ, увѣряютъ васъ проводники. Намъ тоже монахи показывали, хотя и не совсѣмъ увѣренно, этихъ таинственныхъ крошечныхъ рыбокъ, сновавшихъ въ прозрачномъ мраморномъ бассейнѣ Святого источника, внутри маленькой полу-подземной церкви, подъ огромною иконою Богоматери... Церковь эта устроена недавно, послѣ турецкой войны 1829 года, главнымъ образомъ усердіемъ русскихъ...
   Графиня Анна Алексѣевна Орлова одна пожертвовала 50,000 піастровъ... Кромѣ маленькой часовни источника есть тутъ еще другая, довольно большая и богато убранная церковь, сіяющая свѣжестію своихъ лаковъ и красокъ какъ-то слишкомъ неумѣстно для возобновленной древности V-го вѣка... Но еще неумѣстнѣе и досаднѣе цѣлая выставка огромныхъ, какъ золото вычищенныхъ, мѣдныхъ блюдъ для сбора денегъ, разставленныхъ цѣлыми рядами, какъ сѣти на рыбу, предусмотрительными монахами во всѣхъ входахъ и выходахъ церкви. Въ церкви, впрочемъ, есть любопытные образцы старой греческой живописи по золотому фону, особенно оригинальная икона Ивана Крестителя съ крыльями херувима и собственной отрубленной головой на блюдѣ въ рукахъ.
   Къ другой, совсѣмъ полинявшей иконѣ съ неразличимымъ рисункомъ, очевидно, выкопанной изъ-подъ развалинъ прежнихъ храмовъ, благочестивые богомольцы прикладываютъ монетки, которыя, къ утѣшенію ихъ, сами собою прилипаютъ къ иконѣ... Грѣшная рука и неугодная молитва не въ силахъ произвести этого чуда, какъ увѣрялъ насъ красивый черноволосый монахъ, не по-монашески сверкавшій огнемъ своихъ черныхъ глазъ и яркими ланитами своего южнаго лица, живописно оттѣненнаго черною греческою камилавкою. Обращаетъ на себя вниманіе и богатѣйшая плащаница съ рельефными, художественно вышитыми колотомъ, фигурами Христа и апостоловъ, даръ и работа нашей Арзамасской женской общины...
   Вокругъ церкви, среди мраморнаго помоста двориковъ, великолѣпные бѣломраморные саркофаги константинопольскихъ патріарховъ Іоакима и другихъ, украшенные рѣзьбою и императорскими двуглавыми орлами, наслѣдіемъ низвергнутыхъ деспотовъ Византіи, которые завѣщали ея духовнымъ вождямъ свой пышный титулъ и свои торжественныя одежды. Есть и нѣсколько частныхъ гробницъ, богатыхъ грековъ Фанара, вліятельныхъ патроновъ порабощенной церкви, удивительнаго великолѣпія и удивительнаго вкуса...
   Гораздо болѣе отрадное впечатлѣніе произвелъ на насъ другой священный источникъ, лицомъ въ лицу съ древними стѣнами Византіи.
   Въ зеленой заманчивой долинкѣ, среди старыхъ буковъ, предпріимчивый армянинъ выставилъ подъ открытомъ небомъ кучку безхитростныхъ скамеечекъ и нѣсколько десятковъ соблазнительныхъ для правовѣрнаго "наргиле", рядомъ съ походной кофеенкой... Пріѣзжіе, утомленные тряскою рысцою своихъ осликовъ, и запыленные прохожіе съ наслажденіемъ протягиваются подъ этою идиллическою тѣнью, и проглотивъ неизбѣжную чашечку горячаго кофе, такъ кстати предлагаемаго услужливыми кафеджи, садятся покалякать въ дружелюбный кружокъ, потягивая сквозь воду дымъ кальяновъ.
   А тутъ, всего въ десяти шагахъ, черная дыра подземелья. Старый грекъ молча сводитъ васъ подъ его сырые своды и въ глубинѣ земли даетъ вамъ зачерпнуть мѣднымъ ковшичкомъ прозрачной, какъ слеза, воды изъ источника Святой Троицы... Убогія свѣчечки прилѣплены къ закопченнымъ стѣнамъ, передъ облѣзлыми отъ сырости черными древними иконами, и одна скромная кружечка собираетъ скудныя подаянія... Турки почитаютъ эти священныя "агіазмы" древнихъ грековъ столько же, сколько и христіане, и ни одинъ благочестивый правовѣрный не пройдетъ мимо источника Святой Троицы, не опустивъ въ нее мѣдный пари... Мы тоже были рады отдохнуть отъ зноя въ тѣни деревъ, и близъ церкви мы развалились на зеленой полянкѣ, наслаждаясь провожавшею насъ непрерывною перспективою стѣнъ и башенъ и кипарисовыми рощами кладбищъ. Передъ нами сейчасъ же выросъ, словно по щучьему велѣнію, чистенькій подносикъ съ крошечными чашечками кофе и стаканами холодной воды изъ святого ключа...
   Эта душистая струя чернаго турецкаго кофе незамѣнима въ минуты усталости. Одинъ глотокъ его возрождаетъ силы человѣка лучше, чѣмъ стаканъ вина.
   Проводники наши тоже подкрѣпили себя, и мы, совсѣмъ ободрившись, повернули теперь черезъ Эдрене-капу, въ тѣсные переулки города. Намъ хотѣлось посѣтить самую отдаленную и самую древнюю святыню ислама -- мечеть Эюба, сподвижника пророка...
   Эюбъ былъ знаменоносцемъ пророка и еще при первой семилѣтней осадѣ турками столицы императоровъ въ концѣ VII вѣка, палъ въ битвѣ подъ ея стѣнами...
   Магометъ II овладѣвъ черезъ 800 лѣтъ Византіею, велѣлъ отъискать могилу святого мусульманскаго воина, и построилъ надъ нею, за старыми стѣнами Византіи, изъ развалинъ ея дворцовъ и храмовъ мраморную мечеть... Въ мечети этой издревле хранится величайшая святыня ислама -- мечъ пророка. Турецкіе султаны, вступая на престолъ, опоясываются въ мечети Эюба мечомъ пророка, какъ наши русскіе императоры вѣнчаются на царство въ Успенскомъ соборѣ Москвы.
   Турки такъ высоко чтутъ эту древнюю святыню свою, что ни за какіе бакшиши не позволяютъ осквернить ее нечестивымъ лицезрѣніемъ гяуровъ... Только съ недавняго времени европейцы, добились позволенія входить въ открытый дворъ мечети, осѣненный древнѣйшими неохватными платанами, можетъ быть, современными Эюбу.
   Что мы ни дѣлали, къ кому ни обращались, сколько ни сулили, чтобы проникнуть цѣною презрѣннаго злата подъ недоступные своды мечети, вездѣ встрѣчали только суровый отказъ, и негодующе-враждебные взоры. Сановитые, бородатые муллы: въ зеленыхъ чалмахъ словно постигнуть не могли, какъ осмѣливаемся мы даже мечтать о такомъ неслыханномъ кощунствѣ.
   Пришлось волей-неволей полюбоваться только на фонтанъ притвора, на на наружныя мраморныя украшенія мечети. За томи насмотрѣлись на пеструю мусульманскую толпу, наполнявшую этотъ обширный, мраморомъ вымощенный дворъ. Мы попали, какъ нарочно, на цѣлую вереницу похоронъ. Изъ рѣзныхъ воротъ мечети выносили, одного за другимъ, какихъ-то богатыхъ покойниковъ въ гробахъ, укутанныхъ дорогими шалями, увѣнчанныхъ фесками и цвѣтами, провожаемыхъ тѣсными толпами родныхъ. Всѣ эти правовѣрные мусульмане кидали на насъ изумленные огненные взоры, очевидно, считая наше присутствіе при похоронахъ правовѣрнаго столь же умѣстнымъ, какъ мы, христіане, считаемъ умѣстнымъ присутствіе на нашихъ церковныхъ службахъ пса смердячаго.
   Дѣлать нечего, повернули съ досадой оглобли, не солоно похлебавши у интереснаго Эюба, проперевши понапрасну Богъ знаетъ куда, и отправились въ другую, не столь священную, но гораздо болѣе доступную мечеть.
   Кахрія-Меджиди, неподалеку отъ Адріанопольскихъ воротъ... Кахрія-Меджиди совсѣмъ спрятана въ ямкѣ, въ тѣснотѣ домовъ, въ лабиринтѣ перепутанныхъ переулковъ. Ее мало кто знаетъ, даже изъ жителей Константинополя, и туристы рѣдко посѣщаютъ ее...
   Мы пробрались къ ней пѣшкомъ, черезъ камни развалинъ, крутые спуски, проулочки, калиточки, потому что проѣзда въ ней рѣшительно нѣтъ...
   Если бы не минаретъ, проткнутый сбоку, не маленькій полумѣсяцъ на верху прекраснаго круглаго купола, вамъ и въ голову не пришло бы, что это магометанская мечеть,-- до такой степени неприкосновенно сохранился въ этой спрятанной въ глуши древней христіанской святынѣ обычный византійскій характеръ пятиглаваго храма. Мечеть, посѣщаемая очень рѣдко, была заперта, и пришлось ждать не менѣе получаса, пока добровольцы посыльные, турецкіе уличные мальчишки, основательно разсчитывавшіе на бакшишъ франковъ, привели цѣлою толпою заспаннаго муллу, хранителя заповѣднаго ключа...
   Невозможно понять, какимъ чудеснымъ образомъ могли сохраниться въ такой цѣлости въ магометанской мечети, среди столицы ислама, ожесточенно истреблявшаго всякіе слѣды древнихъ святынь христіанства, тѣ чудныя мозаиковыя картины, передъ которыми мы остановились изумленные въ паперти Бахрія-Мединди. Своды куполовъ и верхнія части стѣнъ притворовъ сплошь покрыты ими. Яркость красокъ и блескъ полировки этой вѣковѣчной каменной живописи такъ свѣжи, какъ будто только сейчасъ отодвинулась отъ нихъ рука художника. А между тѣмъ это работа первой четверти XIV вѣка, пять съ половиною вѣковъ тому назадъ! Даже всѣ греческія надписи словно сейчасъ напитаны. Рисунокъ строгаго и возвышеннаго средневѣкового стиля, безцѣнный для любителя византійскихъ образцовъ. Онъ исполненъ какого-то торжественнаго и вмѣстѣ съ тѣмъ умилительнаго благочестія... Цѣлыя многолюдныя сцены изъ священной исторіи покрываютъ мягкими ласкающими тонами своихъ нетлѣнныхъ красокъ, будто драгоцѣнною парчею, неописаннаго вкуса, внутренность старинной паперти; особенно хороши лучше всего сохранившіяся мозаиковыя фигуры святыхъ, на золотомъ мозаиковомъ фонѣ маленькихъ круглыхъ купольчиковъ ея...
   Но въ самокъ святилищѣ мечети, мозаикъ уже слѣда нѣтъ. Верхняя половина маленькаго древняго храмика, очевидно, состоявшая изъ сплошной мозаиковой живописи, густо побѣлена известью, какъ стѣны солдатской казармы; за то нижняя до сихъ поръ сверкаетъ своими изящными панелями и медальонами разноцвѣтныхъ красокъ чередующихся мраморовъ рѣдкаго узора; только на немногихъ скульптурныхъ изображеніяхъ этой мраморной облицовки тщательно стесаны лики святыхъ...
   На что глядитъ сквозь пальцы фанатизмъ магометанина, ради грѣшныхъ земныхъ разсчетовъ, у входа въ магометанскую святыню, то не терпится имъ ни подъ какимъ видомъ въ самыхъ предѣлахъ святыни...
   Бахрія-Меджиди называлась у Византійцевъ "обителью Хоры", то есть загородною, и была одною изъ древнѣйшихъ церквей Константинополя. Въ день послѣдняго приступа, въ этотъ dies ігае Византіи въ нее была принесена изъ Акрополиса знаменитая икона Одигитріи, писанная Евангелистомъ Лукою и считавшаяся покровительницею Царяграда. Мѣстность "Хоры" находилась въ самомъ жерлѣ боя. Увѣряютъ, будто первая полѣсотня турокъ, проникшая въ осажденный городъ, пробралась въ нее именно въ ближайшемъ сосѣдствѣ съ обителью Хоры, черезъ роковую калитку Кервопорта, заложенную въ теченіе многихъ вѣковъ и открытую только въ ночь послѣдняго приступа для вылазокъ войска, по злополучному совѣту нѣкоторыхъ стариковъ, знавшихъ ея тайну... Калитку забыли запереть въ хаосѣ битвы, и толпа турокъ, нечаянно наткнувшаяся на нее, вдругъ зашла въ тылъ храбрецамъ, защищавшимъ ворота св. Романа.
   Обитель Хоры была, конечно, разграблена первою, и драгоцѣнная икона Одигитріи разсѣчена въ куски мечами варваровъ.

-----

   Мы находились вблизи древней Влахерны, въ ея когда-то богатыхъ и населенныхъ кварталахъ; кстати было посѣтить ея развалины. Крѣпостная стѣна, начиная отъ адріанопольскихъ воротъ, поворачиваетъ въ городъ и идетъ уже до самаго Золотого Рога въ тѣснотѣ построекъ; дома тѣснятся къ ней, подъ ней, захватываютъ себѣ ее и отрываютъ ее кусками.
   По сосѣдству съ адріанопольскими воротами, не доѣзжая Эгрикалу, другихъ историческихъ воротъ, игравшихъ важную роль въ дни византійской осады, показали намъ грандіозныя развалины "дворца Велизарія", который турки величаютъ теперь "Текуръ-Сарай".
   Это суровый замокъ въ видѣ громадной четырехъ-угольной башни, окруженной аркадами, грозно нависшій надъ стѣнами Византіи, опустѣвшій съ самаго дня ея паденія.
   Очень можетъ быть, что это остатки того Влахернскаго дворца императоровъ, въ которомъ провелъ свою послѣднюю ночь, въ молитвахъ покаянія, послѣдній изъ Константиновъ, и который первый запылалъ при взятіи города.
   Отъ знаменитаго Влахернскаго храма, изумлявшаго нашихъ старинныхъ богомольцевъ своимъ неизреченнымъ богатствамъ и своими всемірными святынями, давшаго но преданію начало нашей Кіево-Печерской Лаврѣ,-- остался теперь одинъ обломовъ каменной арки. Влахернскій кварталъ былъ первымъ на пути ворвавшихся въ Византію магометанскихъ варваровъ и до сихъ поръ еще болѣе всѣхъ другихъ мѣстностей Константинополя полонъ развалинъ и разрушенія...
   Христіане еще не выстроили на этихъ славныхъ развалинахъ Дома Богородицы, гдѣ хранились нѣкогда ея поясъ и священныя ризы, погружавшіяся въ волны моря противъ разбойничьихъ ратей Аскольда и Дира и носимыя какъ знамя императорами Византіи въ ихъ безчисленныхъ походахъ на варваровъ.
   Только временная стеклянная часовня, наскоро сколоченная и аляповато разукрашенная цѣхомъ греческихъ скорняковъ, съ цѣлью собирать деньги на постройку церкви, стоитъ въ глубинѣ маленькаго садика, въ чертѣ этихъ историческихъ развалинъ и въ неумѣстномъ сосѣдствѣ съ турецкою кофейнею.
   Въ часовнѣ все сверкаетъ безвкусіемъ, новизною и греческою корыстію, такъ что всякое подобающее настроеніе, поэтическое, историческое или религіозное, разлетается какъ дымъ... Подъ огромною серебряною иконою Влахернской Богоматери съ только-что нарисованнымъ свѣжею краскою яркимъ ликомъ, въ мраморномъ бассейнѣ -- Священный ключъ, гдѣ въ былыя времена византійской славы, императоры, вступавшіе на престолъ, совершали торжественное омовеніе... Икона обвѣшана амулетами и жертвами всякаго вида, а на днѣ прозрачнаго источника и на огромныхъ, окружающихъ его мѣдныхъ блюдахъ скудно разбросаны монетки богомольцевъ...
   Лучше вовсе не заходитъ въ эту казенно-торговую часовню и ограничиться нѣсколькими минутами одинокаго размышленія надъ подданными развалинами славнаго храма, среди грязи и запустѣнія, такъ характерно окружающихъ ее.
  

XI.-- Вертящіеся дервиши.

   Монастырь "вертящихся дервишей" страннымъ образомъ помѣщается не гдѣ-нибудь въ сердцѣ стараго мусульманскаго Стамбула, а среди модныхъ европейскихъ магазиновъ главной улицы Деры; мы прошли пѣшкомъ въ узкія ворота глубокаго дворика, въ задней части котораго прячется молельня дервишей. Это былъ обычный часъ службы, и посѣтители входили въ молельню впереди и позади насъ...
   Нашъ драгоманъ пошептался что-то съ дервишемъ, стоявшимъ у двери, и провелъ насъ боковою дверочкою въ красиво убранную осьмиугольную залу съ рѣдкою колоннадою кругомъ... Помостъ колоннады отдѣляется рѣшоткою отъ середины залы; и посѣтители-европейцы, и турки-богомольцы въ однихъ чулкахъ остаются за этими рѣшотками, вокругъ пустой круглой арены, гдѣ молятся дервиши. Ничто здѣсь не напоминаетъ мечети. Ни михраба, ни каѳедры, ни паникадилъ, никакихъ надписей и священныхъ изображеній, даже ни одного корана. Зала совсѣмъ мірская и даже нисколько не восточная, украшенная лѣпною работою, сверкающая необыкновенною чистотою половъ и стѣнъ. Публики уже набралось довольно, главнымъ образомъ, европейской, служба уже шла.
   Дервиши сидѣли въ разбросъ, кто гдѣ пришелся, по всему середнему кругу, поджавъ подъ себя босыя ноги и опустивъ изнуренныя головы...
   Всѣ они были въ своихъ характерныхъ высокихъ колпакахъ изъ верблюжьяго войлока и въ легкихъ разноцвѣтныхъ мантіяхъ, накинутыхъ поверхъ зеленыхъ куртокъ и юбокъ...
   Худенькій и маленькій шейхъ, съ зеленымъ тюрбаномъ пророка вокругъ рыжаго колпака, стоялъ впереди, лицомъ къ молящимся, на своемъ коврикѣ изъ крашеной шкуры газели; онъ читалъ молитвы какимъ-то уныло-усталымъ, смиренно-кроткимъ голосомъ, закрывъ свои земныя вѣжды и вперивъ духовныя очи свои въ кончики тощихъ ладоней, которыя онъ держалъ передъ своимъ лицомъ, словно открытую книгу, то-и-дѣло низко кланяясь молящимся. Заунывно и протяжно, словно сонные, отвѣчаютъ ему изрѣдка дервиши.
   Они тоже закрыли глаза и безсильно поникаютъ почти до колѣнъ своими бритыми головами на худыхъ смуглыхъ шеяхъ, будто одолѣваемые дремотой... Нѣкоторые уже давно лежатъ ничкомъ на землѣ, не шевелясь ни однимъ мускуломъ... Но вотъ на хорахъ передней колоннады дервишъ затягиваетъ пѣсню... Незамѣтно присоединяется къ нему еще болѣе жалобная турецкая свирѣль, и, переплетаясь съ живымъ голосомъ, наполняетъ залу своими безконечно извивающимися плачущими звуками...
   Эти звуки ударяютъ будто бы смычекъ по скрипкѣ, по растроганнымъ чертамъ неподвижно сидящихъ, ушедшихъ въ себя фигуръ съ закрытыми глазами, и отдаются въ нихъ судорожными нервными вздрагиваньями...
   Изрѣдка къ поющимъ завываніямъ "жилейки" начинаютъ присоединяться тамъ на верху глухіе удары барабана...
   Словно какою-то постороннею силою, помимо воли своей, поднимаются одна за другой всѣ эти безсильныя дремлющія фигуры и двигаются медленнымъ церемоннымъ шагомъ вокругъ своей молельни. Теперь ужъ они безъ мантій, всѣ зеленые съ ногъ до головы, въ зеленыхъ курткахъ съ длинными спалзывающими рукавами, въ широчайшихъ и длинныхъ зеленыхъ юбкахъ, и въ своихъ полуаршинныхъ колпакахъ сами кажутся безконечно длинными...
   Важно и плавно, будто тѣни, а не люди, скользятъ они неслышною поступью босыхъ ногъ вслѣдъ за своимъ маленькимъ благочестивымъ шейхомъ, не поднимая глазъ, неподвижно перекрестивъ на своихъ плечахъ распростертыя руки, съ изящною легкостію по очереди перепрыгивая черезъ священный коврикъ шейха и каждый разъ при этомъ оборачиваясь другъ въ другу съ глубокимъ церемоннымъ поклономъ...
   Три раза обошли они залу этой торжественной процессіей, шейхъ отдѣлился отъ нихъ и сталъ опять на свой молитвенный коврикъ... Между тѣмъ, на верху на хорахъ невидимая музыка и пѣнье разростались все неудержимѣе... Уже много голосовъ съ силою инструментовъ приняли въ нихъ участіе...
   Все быстрѣе и возбудительнѣе становился лихорадочный темпъ жилейки. Все громче и настойчивѣе, словно увлекаемый собственными звуками, стучалъ барабанъ, все торопливѣе, напряженнѣе и страстнѣе разливались поющіе голоса... Они поднимались и вспучивались, какъ волна въ бурю, и наконецъ разразились какою-то неистово жалобною, безумною увлекаемою плясовою мелодіей...
   Постепенно и неудержимо, вмѣстѣ съ звуками, лившимися съ хоръ, разростались и учащались движенія дервишей... Они уже не падаютъ больше, громко стуча лбомъ о полъ, при каждомъ ударѣ барабана...
   Они текутъ теперь другъ за другомъ, мимо стоящаго шейка, и отвѣсивъ ему глубочайшій поклонъ, вдругъ словно подхватываются какимъ-то всесильнымъ вихремъ, невидимо наполнившимъ молельню...
   Сначала тихо, чуть замѣтно, потомъ, сильнѣе и сильнѣе, начинаютъ они кружиться одинъ за однимъ на кончикахъ ногъ... Сами собою распадаются постепенно скрещенныя на плечахъ руки, и будто роковою силою вытягиваются дальше и дальше, при каждомъ новомъ поворотѣ, разстилаясь наконецъ во всю свою длину, какъ крылья летящей птицы... Вотъ ужъ вся зала полна этихъ быстро крутящихся живыхъ волчковъ... Зеленыя юбки поднимаются вверхъ отъ этого вихря и стелятся широкими плоскими кругами, безостановочно мелькающими въ глазахъ вокругъ торопливо вертящихся ногъ...
   Безумная круговая пляска наполняетъ собою все: пляшетъ музыка тамъ на верху, съ своими барабанами и свирѣлями, пляшетъ все здѣсь въ круглой молельнѣ, и даже, кажется, у насъ въ головахъ и въ глазахъ начинается тоже заразительная нервная пляска...
   Но это не пляска земного веселья, къ какой привыкъ человѣкъ, какая радуетъ человѣка. Это пляска какой-то фанатической замогильной грёзы, невидящей земли и людей, погруженной въ историческій экстазъ только о небѣ и о небесномъ...
   Я съ замираньемъ сердца, съ глубокимъ психологическимъ любопытствомъ всматривался въ лица вертѣвшихся мимо меня дервишей. Всего сильнѣе поразили меня дервиши-юноши.
   Одинъ, худой, длинный, непомѣрнаго роста, трепеталъ какъ въ лихорадкѣ всѣми своими нервными жилками, и въ неистовой быстротѣ своего круженья, казалось, разомъ хотѣлъ охватить всю залу въ разгоряченныя объятія своихъ далеко вытянутыхъ громадныхъ рукъ... Другой, совсѣмъ почти ребенокъ, съ чуть пробившимся пухомъ надъ верхнею губою, съ жгучими и томными глазами, далеко откинулъ назадъ свою красивую смуглую голову и двигался плавными изящными кругами въ какомъ-то восторженномъ забытьѣ, словно въ упоеніи горделиваго счастія, ему одному теперь зримаго и ему одному доступнаго... Этотъ былъ несомнѣнно не на землѣ, а на небѣ, среди журчащихъ фонтановъ и гурій магомеггова рая... Потъ градомъ лилъ съ его лица, и каждый мускулъ его дрожалъ какъ листъ въ этомъ страстномъ припадкѣ минутнаго сомнамбулизма.
   Только одинъ старый дервишъ, не скидавшій ни мантіи, ни обуви, не принималъ участія въ круженіи, а двигался между этими безшумно и безумно вертѣвшимися живыми волчками, не задѣвая ни одной вытянутой руки даже складкою своихъ одеждъ, степенно и чинно, изумительно разсчитывая свои шаги, будто онъ не шелъ, а плылъ по скользкому полу, съ растроганнымъ кличущимъ выраженіемъ своего кроткаго лица... Повидимому, и у него на душѣ, какъ въ душѣ этихъ кружившихся фанатиковъ, стояло тоже яркое сладостное сновидѣніе, заслонявшее отъ его глазъ и насъ всѣхъ, праздно глазѣвшихъ на его молитвенные восторги, и все, что было теперь кругомъ него, живого и дѣйствительнаго... Три раза совершалъ свой медленный кругъ по молельнѣ старый дервишъ, и послѣ каждыхъ трехъ разъ отдыхали и снова пускались въ этотъ страстный религіозный вихорь обливавшіеся потомъ дервиши... Нѣсколько старыхъ дервишей, стоявшихъ за колоннами, накинули наконецъ на дрожавшихъ плясуновъ ихъ верхнія мантіи и пляска окончилась...
   Маленькій шейхъ растроганно поклонился порадѣвшимъ братіямъ сначала низко въ поясъ, потомъ въ землю, и послѣ церемоннаго всеобщаго "селяма", вся процессія дервишей, со старцемъ шейхомъ во главѣ, съ важною и безшумною медленностію стала уходить, будто уплывать въ настежъ открывшіяся вдругъ двери молельни...
  

XII. Принцевы Острова.

   Хотѣлось познакомиться и съ загородными прогулками Царяграда. Босфоръ мы уже знали, и оставалось съѣздить только на "Сладкія Воды" да на Принцевы острова... "Сладкія Воды" -- своего рода Bois de Boulogne константинопольской знати. Въ пятницу тамъ толпятся въ своихъ модныхъ каретахъ всѣ гаремы богатыхъ турокъ; весь цвѣтъ многочисленной и тароватой европейской колоніи. Но что они дѣлаютъ тамъ, чѣмъ наслаждаются,-- вѣдаетъ одинъ Аллахъ! Чтобы попасть на эти "Воды", нужно проглотить неизмѣримое количество праха земного и ощупать своими боками всѣ толчки безконечной константинопольской мостовой и еще болѣе длиннаго, и еще болѣе пыльнаго шоссе. Поднимаемся мимо знаменитаго мраморнаго фонтана Топъ-Хане, мимо цѣлаго квартала роскошныхъ мечетей, тюрбе, казармъ и арсеналовъ, этого важнаго артиллерійскаго центра Константинополя, прилегшаго къ самой гавани Галаты; поднимаемся крутыми вьющимися переулками на такъ-называемую Главную улицу Перы. По обѣимъ сторонамъ большіе европейскіе дома, дворцы посольствъ и консульствъ подъ государственными гербами, "огромныя казенныя зданія разныхъ высшихъ школъ, госпиталей, казармъ, и вездѣ, гдѣ только можно, сплошные ряды роскошныхъ европейскихъ магазиновъ, которые хотя нѣсколько сообщаютъ этой узенькой турецкой улицѣ характеръ европейской столицы. Ковры, шали всевозможные objets da luxe въ восточномъ вкусѣ на всякомъ шагу бросаются въ глаза. Мы добросовѣстно наблюдаемъ и разсматриваемъ эту искусственную цивилизацію, безплодно привитую неугомоннымъ европейцемъ апатическому тѣлу безнадежнаго восточнаго человѣка. Улица Перы тянется безконечно далеко по греблю продолговатаго холма, и изъ садиковъ своихъ открываетъ всевозможныя перспективы на Босфоръ. Стамбулъ и азіатскій берегъ. Недалеко отъ ея конца, въ сторонѣ стоитъ скромная русская церковь, напоминающая архитектурой довольно бѣдныя деревенскія церкви, и при ней русскій госпиталь.
   Признаюсь, въ столицѣ Константина, откуда привала въ Россію вѣра православная и у воротъ которой столько разъ стояли побѣдоносные русскіе орлы, хотѣлось бы видѣть что-нибудь болѣе величественное, болѣе достойное и православной вѣры, и державы русской... Только-что выѣдешь изъ Перы, васъ схватываетъ самое скучное, самое пустынное поле, словно вы находитесь за тысячу верстъ отъ всякой столицы. Скудныя нива овса и пшеницы тянутся по мѣловымъ буграмъ и глинистымъ лощинкамъ, обозы ословъ и лошаковъ тянутся въ облакахъ пыли... Шоссе не обсажено ни одною тычинкою на пространствѣ многихъ верстъ, хотя по немъ, чуть не ежедневно, катается дворъ султана и высшіе его сановники.
   Константинополь теперь словно въ землю вдругъ провалился: ни домовъ, ни кипарисовыхъ рощъ, ни мечетей, ни даже клочка моря!.. Пыльное поле да пыльная дорога -- ничего больше. Удивительная прогулка для фешенебельной публики роскошной столицы востока!
   Признаюсь, самыя сладкія воды покажутся горькими, когда приходится печься часа два на жару и глотать известковую пыль изъ-подъ копытъ ословъ...
   Наконецъ, шоссе начинаетъ спускаться зигзагами въ глубокую и широкую долину, орошенную ручьемъ, заросшую зеленью, настроенную деревеньками...
   Это-то и есть "Сладкія Воды", которыя поминаетъ наша Воскресенская лѣтопись еще при основаніи Константиномъ Царяграда. Ручей ихъ впадаетъ въ вершину Золотаго Рога, такъ-что публика пріѣзжаетъ на гулянье не только въ экипажахъ, но и въ каюкахъ. Почти у самаго впаденья Сладкихъ Водъ въ заливъ стоитъ лѣтній султанскій дворецъ въ огромномъ тѣнистомъ, паркѣ, который тянется вдоль ручья до самыхъ деревенекъ въ глубинѣ долины. Тутъ ужъ и шоссе обсажено старыми платанами, которые обращаютъ его въ великолѣпную аллею для прогулокъ... На берегу устроены бараки съ буфетами и кофейнями, и столики для посѣтителей, подъ вѣковыми деревьями... Освѣжившись чѣмъ было можно, мы попытались проникнуть въ дворцовый паркъ. Стражъ потребовалъ 2 меджидія, а мы ему предлагали только 2 франка. Драгоманъ насъ помирилъ на 1 меджидіи съ условіемъ, что намъ покажутъ и дворецъ. Въ сущности ни паркъ, ни дворецъ, ни самое гулянье не стоютъ того, чтобы тратить на нихъ время и деньги. Живя здѣсь, конечно, можно отлично надышаться въ этомъ запущенномъ какъ лѣсъ паркѣ, недавно еще звѣринцѣ султановъ, и вдоволь поваляться на его мягкихъ лужайкахъ, но осматривать его туристу -- просто комично. Дворецъ, блиставшій роскошью при Абдулъ-Азизѣ и Мурадѣ, теперь въ совершенномъ запустѣніи.
   Громадные пустыри комнатъ, громадныя, подъ самый потолокъ, зеркальныя окна сажени въ двѣ вышины, громадныя старинныя зеркала въ синихъ и зеленыхъ хрустальныхъ рамахъ восточнаго рисунка, кое-какіе остатки богатой мебели въ залахъ гарема, да покинутыя мраморныя купальни одалискъ,-- все это не можетъ дать настоящаго понятія о дѣйствительной обстановкѣ этого султанскаго пріюта нѣги. Изъ дворца только-что выѣхалъ жившій въ немъ шведскій принцъ, и уже всѣ вещи и мебель опять спрятали подъ замки и печати въ кладовыхъ нижняго этажа. Блюститель султанскаго дворца очень безпокоился, что насъ захватитъ во дворцѣ кто-нибудь изъ гарема, такъ какъ въ этотъ часъ обыкновенно являются оттуда султанши и дѣтки ихъ пользоваться полуденнымъ воздухомъ сада, но какъ жалобно ни умолялъ онъ насъ ускорить свой осмотръ, мы считали себя въ правѣ за уплаченный меджидіе бродитъ по владѣніямъ падишаха сколько нашей душѣ угодно.
   Возвращаясь въ Константинополь, мы, однако, убѣдились, что безкорыстный стражъ не вралъ, ибо мы точно встрѣтили на спускѣ въ долину султанскую карету съ расшитыми золотомъ гайдуками и вершниками, въ которой важно возсѣдалъ какой-то черноглазый носатый мальчуганъ въ золотой курткѣ подъ эгидою парадно одѣтой европейской дамы, очевидно, бонны или гувернантки.

-----

   Принцевы Острова верстахъ въ 20 отъ столицы, въ томъ южномъ рукавѣ Мраморнаго моря, которое образуетъ дальше Никомидійскій Заливъ.
   Мнѣ совсѣмъ было не удалось попасть на эти острова. Только что мы отъѣхали въ четверокъ съ капитаномъ и женою его на каюкѣ отъ парохода, откуда ни возьмись полицейская лодка, на бѣломъ флагѣ красными буквами выписано по французски: Police.
   -- Паспортъ!
   Меня немножко раздосадовало это неумѣстное требованіе, когда я столько дней ѣздилъ въ городѣ безъ паспорта, а теперь даже и въ городъ не ѣду, а хочу только сѣсть на пароходъ. Паспортъ былъ въ каютѣ и возвращаться не хотѣлось.
   -- Это третій помощникъ капитана,-- совралъ-было капитанъ. Онъ по корабельному списку значится, безъ паспорта. Но губатый полицейскій въ красной фескѣ только скептически оскалилъ зубы.
   Оказалось, что онъ знаетъ въ лицо всѣхъ помощниковъ. Дѣло, конечно, въ бакшишѣ, но я именно возмутился противъ этого. На моихъ глазахъ французъ съ женою съ нашего же парохода высадился въ Константинополѣ безъ всякаго паспорта и безъ всякихъ бакшишей, только разругавъ всѣхъ, кто приставалъ къ нему. Стало обидно за русскихъ. Почему же и намъ не отдѣлаться одною ругнею, какъ этотъ гражданинъ республики?
   Каюджи, между тѣмъ, бросилъ весла, отказывается грести дальше подъ угрозами полиціи. Что тутъ дѣлать? Ругались, ругались,-- вези къ берегу! Къ полицейскому начальнику.
   Подъѣхали въ берегу. Тамъ толпа, и, кажется, всѣ начальники. Заступили грудью дорогу какой-то толпѣ туристовъ, вылѣзающихъ съ горемъ пополамъ изъ яликовъ, и тоже требуютъ паспортовъ или бакшиша.
   -- Почему нашего пассажира не пускаютъ на пароходъ? онъ только на Принцевы Острова, и въ вечеру же назадъ...-- объясняетъ капитанъ.
   -- Потому что на пароходѣ вашемъ скрылось два мошенника съ русскими паспортами, и мы должны сторожить ихъ...-- важно отвѣчаетъ начальникъ ломаннымъ французскимъ языкомъ.
   -- На пароходѣ только два мошенника, а у васъ ихъ тутъ полна Турція!-- сорвалось вдругъ у меня съ раздосадованнаго языка...
   Громкій сочувственный смѣхъ стоявшихъ на берегу туристовъ до такой степени озадачилъ бѣднаго начальника, что онъ сконфуженно пропустилъ ихъ мимо себя: и махнулъ нашему каюджи мирно продолжать путь...
   Ругательство восторжествовало и на сей разъ.
   Пока мы воевали съ неумѣстною турецкою полиціею, турецкій пароходъ, совершающій рейсы въ Принцевы острова, уже развелъ пары и сталъ работать колесами; мы чуть успѣли вскочить въ него, благодаря хладнокровію и опытности нашего капитана, который почти на ходу велѣлъ спустить трапъ.
   Пароходъ былъ набить народомъ, какъ боченокъ сельдями, тѣмъ не менѣе несся ходко, сначала къ Скутари, куда онъ высадилъ цѣлыя толпы, спѣшившія на исмидскую желѣзную дорогу, и принялъ цѣлыя толпы, а потомъ къ островамъ. Принцевы острова -- это какія-то прелестныя игрушечки среди прелестныхъ голубыхъ волнъ Мраморнаго моря; ими нельзя налюбоваться досыта!.. Одинъ хорошенькій островокъ за другимъ, съ зелеными рощицами, съ живописными скалами, съ чистенькими пестрыми городками, облитыми яркимъ солнцемъ. Сначала Проги и Антигона, потомъ Халви съ своими знаменитыми монастырями и духовными школами, потомъ Принкипо, самый посѣщаемый изо всѣхъ острововъ, обращенный въ сплошной городъ дачъ и садиковъ. Мы останавливались у гаваней каждаго островка, а вышли только въ Принкипо.
   Берегъ пестрѣетъ длинными развѣвающимися флагами всѣхъ націй, которыми обильно утыканы балконы и крыши ресторановъ и отелей... Тутъ ужъ Турціи слѣда нѣтъ. Это лѣтняя резиденція богатаго цивилизованнаго грека и европейца. Изящныя виллы съ цвѣтничками, садиками, мраморными террасами, висячими, цвѣтами осыпанными балкончиками, статуями, лѣсенками, тянутся у подножія горы, вдоль извилистаго берега, обращая его въ какой-то волшебный уголокъ отдыха и наслажденія... Красавицы-гречанки смотрятъ на васъ съ своихъ тѣнистыхъ балкончиковъ сквозь листья тропическихъ растеній, яркія, какъ цвѣты, статныя какъ мраморныя статуи, украшающія ихъ садики...
   Мы выбрали отель Джіакомо, откуда открывается неописанно-прекрасный видъ на море.
   Тутъ лучшій ресторанъ и самая парадная публика. Передъ поѣздкою въ горы нужно было поѣсть поплотнѣе, и мы дѣйствительно отлично позавтракали на открытой террасѣ, висящей надъ обрывами моря. Мы не захотѣли трястись на ослахъ и наняли открытую четырехъ-мѣстную коляску, чтобы объѣхать весь острововъ до самаго подножія монастыря святого Георгія. Дорога опоясываетъ улиткою скалистыя вершины острова, и всѣ его хорошенькіе уголки открывались намъ одинъ за однимъ à vol d'oiseau, въ этомъ трехъ-часовомъ карабканьѣ нашемъ по скаламъ Принкипо. Мы не спѣшили и не томились этою медленностью, впивая свободною грудью лѣсной воздухъ горъ и тихо наслаждаясь мѣнявшимися вокругъ насъ прекрасными видами. Въ глухомъ углу берега, противъ пустынной каменной скалы сосѣдняго островка, мирно пріютились заводы греческихъ рыбаковъ. Тысячи маленькихъ скумбрій, сверкавшихъ металлическимъ отливомъ стали, были нанизаны тѣсными рядами на длинныя веревки, и веревки эти тянулись густою сѣтью у шалашей завода, точно сплошная плоская крыша изъ блестящихъ сѣрыхъ черепицъ...
   Вверху, на скалахъ, прячется въ лѣсистой впадинѣ весь окруженный развалинами древній скитъ святого Николая; другой старый монастырь Христа видѣнъ дальше и выше. Но и вездѣ по сторонамъ дороги осыпи и развалины стѣнъ. Въ прежнія времена цвѣтущій островокъ былъ до самой макушки покрытъ жилищами человѣка. У подножія святого Георгія опять отели съ флагами и террасами, съ отдыхающей публикой, съ ослами и носилками. Мы бросили здѣсь коляску и отправились карабкаться пѣшкомъ на монастырскую скалу, самую высокую точку острова. Подъемъ требуетъ около получаса и съ непривычки утомителенъ въ жаркую пору.
   Въ крошечномъ монастырѣ даже нѣтъ церкви, а только домикъ для монаховъ. Это нѣчто въ родѣ подворья какой-то греческой лавры въ Пелопоннесѣ, куда изстари присылали на излѣченіе душевно-больныхъ. Монастырекъ стоитъ на выдающемся пикѣ острова, среди хаоса камней. Однако, группы старыхъ платановъ даютъ порядочную тѣнь путешественнику. Мы уже нашли подъ ними двѣ веселыя компаніи итальянцевъ,-- шкиперовъ или мелкихъ торговцевъ, которые сидѣли, скинувъ сюртуки, вмѣстѣ съ своими мало церемонными дамами, вокругъ большихъ расписныхъ кувшиновъ съ мѣстнымъ винцомъ, и потягивали изъ него, очевидно, не первый стаканчикъ, наполняя эту тихую горную пустыньку своимъ простодушнымъ демократическимъ хохотомъ и своими застольными пѣсенками, которыя даже ихъ прекрасныя половины выводили не совсѣмъ твердымъ голосомъ...
   Мы постарались уединиться отъ этихъ своеобразныхъ монастырскихъ гостей сколь возможно дальше, и устроились за своимъ невиннымъ лимонадомъ надъ самымъ обрывомъ пика, открывавшимъ намъ во всѣ стороны безпредѣльные горизонты.
   Мы словно висѣли теперь въ воздушныхъ высяхъ на крыльяхъ птицы и озирали всю неизъяснимую красоту, въ которой плавала и млѣла очарованная душа.
   Рѣдко выпадаетъ такой чудесный денекъ даже въ этомъ счастливомъ краю ясныхъ и яркихъ дней. Еще рѣже видишь это теплое голубое море такимъ безпорочно лазурнымъ, такимъ нѣжно-ласкающимъ... Оно стлалось во всѣ стороны отъ насъ, куда хваталъ глазъ, и все трепетало, сіяло, переливалось какимъ-то радостнымъ лучистымъ трепетаньемъ своей упругой прозрачной зыби, осыпанной и пронизанной насквозь огненными искрами полуденнаго солнца.
   И на этомъ колыхающемся фонѣ голубыхъ водъ вырѣзались съ волшебною яркостью красокъ, съ фантастической живописностью, неподвижныя мраморныя изваянія острововъ съ ихъ красными изломами скалъ, съ ихъ гущами зелени, съ ихъ бѣленькими и желтенькими домиками-игрушечками,-- раскиданныя, будто драгоцѣнныя рѣзныя бездѣлушки по этой чудной лазурной скатерти...
   А тамъ, въ манящихъ даляхъ горизонта, будто написанный по голубому фону далекими огнями солнца, отдѣляя дѣвственную лазурь неба отъ такой же чистой лазури моря, вырисовывалъ свои блѣдные и нѣжные контуры, бѣлыя иглы своихъ минаретовъ и бѣлые куполы своихъ мечетей, древній историческій Царьградъ и его азіатскій близнецъ Скутари, отрѣзанный отъ него синею лентой водъ.
   Оглянитесь назадъ -- тамъ та же дрожащая радостнымъ огнемъ струящаяся голубая зыбь...
   Но ужъ за нею пустынные лилово-синіе хребты Никомедійскихъ горъ, утопающіе въ таинственныхъ туманахъ азіатскаго берега. Косые бѣлые паруса судовъ, будто крылья готовыхъ подняться чаевъ, и быстро бѣгущіе паучки-пароходы весело пестрятъ эту гигантскую чашу водъ, глубоко налитую между предѣлами двухъ міровъ...
   Мы долго впивались глазами во всю эту ширь и красоту чудной картины. Какая-то сладкая истома охватила насъ, хотѣлось бы вѣкъ свѣковать въ этомъ уголкѣ рая, подъ этимъ солнцемъ, надъ этимъ моремъ, среди этихъ чарующихъ островковъ. Нужно изумляться близорукости и неблагоразумію людей, которые получили отъ слѣпой судьбы всѣ условія блаженной жизни на землѣ и не умѣютъ понять, гдѣ искать и въ чемъ найти это блаженство. Мы поняли теперь поэтовъ-монаховъ и мудрыхъ житейскихъ философовъ, патріарховъ и митрополитовъ Греціи, которые издревле возлюбили эти тихіе счастливые островки и избирали ихъ мѣстомъ своихъ молитвъ, своего отдыха, своей кончины... Вонъ тамъ видѣнъ теперь, съ нашей каменной осыпи, весь, какъ на ладони, гористый мысъ острова Халки, съ своимъ стариннымъ монастыремъ, основаннымъ еще Фотіемъ, съ своей знаменитой духовной академіей, гдѣ одинъ за однимъ скончали свое житіе многочисленные вселенскіе патріархи Константинополя... Они и до сихъ поръ удаляются на покой съ своихъ бурныхъ и непрочныхъ престоловъ въ эту райскую пустыньку...
   Половина ихъ, впрочемъ, и здѣсь кончала турецкою веревкою. Въ монастыряхъ Халки почти столько же гробницъ, сколько костей мучениковъ... Въ XVII столѣтіи, напримѣръ, въ теченіе 35 лѣтъ, удушены и помѣшены здѣсь турками одинъ за однимъ три вселенскихъ патріарха.
   Вообще трудно себѣ вообразить, да и повѣрить не хочется, какъ обильно улиты кровью христіанскихъ царей и христіанскихъ іерарховъ живописные камни этихъ поэтическихъ островковъ!..
   Они называются Принцевыми не безъ причины и ужъ вовсе не по той причинѣ, что могутъ служить достойнымъ пребываніемъ принцевъ...
   Нѣтъ, это многовѣковая раззолоченная тюрьма принцевъ, обычное мѣсто ссылки, заточенія, а часто и казни, всѣхъ членовъ византійскаго царскаго рода, которымъ по игрѣ судьбы не оставалось мѣста въ дворцахъ Константинополя, сверженнымъ цесарямъ, неудачнымъ соперникамъ, опаснымъ претендентамъ, овдовѣвшимъ царицамъ, сиротамъ царевичамъ...
   Въ могилахъ Халки покоятся наши русскія кости.
   Тамъ содержались долгое время въ 1829 г. наши военноплѣнные офицеры и солдаты. До 300 человѣкъ изъ нихъ не выдержали тягостей турецкаго плѣна и погребены внутри обширной ограды, у воротъ Успенскаго монастыря, подъ тѣнью вѣковыхъ сосенъ...
   Надъ ними стоитъ гранитный памятникъ, сооруженный на жертвы уцѣлѣвшихъ товарищей ихъ плѣна.
   Ночь мы провели на пароходѣ "Цесаревичъ", который завтра снимается въ Александрію.
   Долго за полночь стояли мы съ капитаномъ на опустѣвшей рубкѣ. Этотъ бравый рагузанецъ, изучавшій свое дѣло въ морской академіи въ Венеціи, славянинъ по типу и духу, бился противъ австрійцевъ за возставшую Венецію подъ знаменемъ Даніила Минина и долженъ былъ покинуть австрійскій флотъ. Истинный морякъ и истинный хозяинъ корабля, онъ знаетъ и любить море какъ морская чайка.
   Мы съ нимъ стояли, тихо бесѣдуя, а вокругъ насъ незримо вставала и охватывала насъ своими фосфорическими струями волшебная лунная ночь.
   Черныя неподвижныя громады пароходовъ, казавшіяся вдвое громаднѣе отъ неподвижно опрокинутыхъ въ темный омутъ черныхъ отраженій своихъ, заслоняютъ намъ первый планъ. Цѣлая куча египетскихъ пароходовъ, только-что пришедшихъ изъ Александріи, сбилась сплошнымъ чернымъ островомъ вправо отъ насъ, и только высоко вздернутые красные огни ихъ круглыхъ фонарей смотрятъ, какъ налитые кровью глаза, изъ чернаго лѣса перепутанныхъ мачтъ, рей и веревокъ, характерно вырѣзающихся на освѣщенномъ небѣ.
   Куда ни взглянешь, всюду неподвижно дремлютъ эти черные пароходы, будто сонныя чудовища на стражѣ. Поближе длинный изящный французъ изъ Messagerie Maritime, дальше гигантъ-океаніецъ, привалившій изъ Индіи цѣлое англійское населеніе, а кругомъ, со всѣхъ сторонъ этого, чуть переливающаго своею таинственною серебряною чешуею моря-озера, прилегли сверкающіе миріадами огней и въ то же время въ упоръ облитые луннымъ свѣтомъ гористые берега громаднаго Царяграда, и холмы Стамбула, и крутые скаты Пери, и жадно припавшія къ морю тѣсныя улицы Галаты, и убѣгающіе безконечною чредою дворцы и деревни Босфора и азіатской Скутари со своими многочисленными предвѣстіями, а тамъ, еще дальше, замыкая въ одинъ сплошной огненный вѣнокъ, всѣ эти безчисленные огни Азіи и Европы, чуть видныя скалы Принцевыхъ острововъ.
   Одинъ необъятный огненный городъ охватилъ кольцомъ, обступилъ торжественнымъ многояруснымъ амфитеатромъ это кишащее огнемъ море-озеро, а надъ нимъ сіяетъ въ недостижимой высотѣ и опрокидывается трепещущею и искрящеюся бездною въ его темные омуты,-- усыпанный частыми звѣздами, залитый яркимъ свѣтомъ луны, еще болѣе необъятный и еще болѣе торжественный сводъ неба.
   И все тихо струится, серебрится, мигаетъ и сверкаетъ -- какъ въ какомъ-то фантастическомъ сновидѣніи, тамъ на высокомъ небѣ, и тамъ на далекихъ берегахъ, и здѣсь во влажныхъ нѣдрахъ бездонной пучины.
   И очарованный, смущенный, охваченный какимъ-то сладкимъ головокруженіемъ забытья и дремоты, незамѣтно теряешь чувство дѣйствительности и уже не различаешь больше въ этомъ хаосѣ мигающихъ огней, въ этомъ кишѣніи звѣздныхъ миріадъ, гдѣ огни, гдѣ настоящія звѣзды, и куда смотрѣть тебѣ, внизъ или вверхъ на усѣянный, какъ божія ризя алмазами, небесный куполъ.
  

XIII.-- Дарданеллы.

   Мы отходимъ изъ Константинополя въ самый хорошій часъ: жаръ солнца уже схлынулъ, я косые лучи его освѣщаютъ, волшебныя декораціи цареградскихъ холмовъ слегка зардѣвшимся огнемъ.
   Жизнь, движеніе, веселіе на водѣ! Всюду я отовсюду рѣютъ пароходики, парусныя шлобки, каюки. Всѣ эти многочисленные и многолюдные прибрежные города, которые называются общимъ именемъ Царяграда, сообщаются другъ съ другомъ какъ Венеція но своимъ каналамъ.
   Пароходы, распуская на-далеко по неподвижному воздуху черные хвосты дыма, проносятся на всѣхъ парахъ, то изъ С.-Стефано, то изъ Дринцевихъ острововъ, то изъ Буюхдере, и втискиваются, пыхтя и ворча, въ общую сумятицу гавани. къ нимъ бросаются, слома голову, цѣлыя шайки лодокъ и баровъ, какъ мелкія птицы навстрѣчу залетѣвшему крупному хищнику, Бравый капитанъ Чингрія, мастакъ своего дѣла, ловко и смѣло выводитъ нашъ громадный пароходъ сквозь тѣсноту такихъ же громадныхъ стоящихъ и двигающихся пароходовъ, сквозь живую вашу кишащихъ и снующихъ каюковъ.
   Вдали, направо отъ носа, забѣлѣлся маякъ С.-Стефано, и чудные амфитеатры Константинополя быстро я плавно стали отодвигаться назадъ.. Не знаешь, на что смотрѣть; туда ли назадъ, на бѣлыя стрѣлы стамбульскихъ минаретахъ, вырѣзающихся теперь, частымъ лѣсомъ на своихъ ярко освѣщенныхъ холмахъ, словно какое-то невѣроятное, убѣгающее изъ глазъ сновидѣніе, или впередъ на чарующія перспективы ласковаго голубого моря, чуть оттѣненнаго нѣжно-розовыми туманами азіатскаго берега.
   Дельфины, эти гигантскія ласточки моря, провожаютъ насъ своими радостными играми. Цѣлыми вереницами перекатываются они рядомъ съ пароходомъ, на перегонку съ нимъ, на перегонку другъ съ другомъ, кувыркаясь черными колесами, отчаянно ныряя, отчаянно- выскакивая, жирные и грузные какъ боровья, проворные какъ настоящія ласточки. Мы, люди XIX вѣка, съ враждебнымъ недовѣріемъ смотримъ на этихъ черныхъ чудовищъ и ужасаемся ихъ неожиданнаго появленія во время нашихъ морскихъ купаній. Но древній эллинъ видѣлъ въ нихъ что-то дружеское и братское и легендами своими воспѣвалъ ихъ великодушную преданность человѣку. Они спасаютъ Телемака, упавшаго въ воду, и Улиссъ, мудрый отецъ его, помѣщаетъ изображеніе дельфина на щитѣ юноши, чтобы онъ вѣчно помнилъ своихъ спасителей.
   На островѣ Лесбосѣ пара неосторожныхъ влюбленныхъ скатились со скалы въ море, не успѣвъ разорвать своихъ страстныхъ объятій, и опять дельфины спасаютъ ихъ, и Амуръ, покровитель влюбленныхъ, съ тѣхъ поръ носитъ образъ дельфина на своемъ колчанѣ. Дельфины выноситъ изъ мори тѣло поэта Гезіода, убитаго въ храмѣ Нептуна и брошеннаго въ волны; дельфины спасаютъ отъ кораблекрушенія Фаланта, вождя лакедемонянъ.
   Когда вѣроломные тарентійскіе корабельщики низвергаютъ въ пучины разъяреннаго моря пѣвца Аріона, то опять-таки дельфины собираются вокругъ него, сажаютъ его на свои гибкіе хребты и несутъ его къ роднымъ берегамъ Коринѳа, наслаждаясь его дивнымъ пѣніемъ.
   А ужъ въ царствѣ Посейдона это ближайшіе наперсники воднаго бога, вѣрные исполнители самыхъ интимныхъ порученій его. Двухъ дельфиновъ посылаетъ онъ въ гротъ Амфитриты, убѣдятъ ее стать царицею океановъ, и они дѣйствительно приносятъ на себѣ къ ложу морского бога очаровавшую его морскую дѣву. Подъ видомъ дельфина самъ Посейдонъ-Нептунъ обольщаетъ потомъ красавицу Меланту.
   Вѣра грековъ въ добрую дружбу дельфина была такъ укоренена въ населеніи Эгейскаго моря, что Самый грубый рыбакъ считалъ своей священной обязанностію, (тотчасъ же выпустить опять въ море попавшаго въ сѣти чернаго гостя.
   Дельфины, веселые хозяева этого голубого моря-озера, провожаютъ насъ, а гости корабли, спѣшащіе къ ночи въ Царьградъ, то-и-дѣло проносятся намъ навстрѣчу. Особенно хороши я типичны большіе парусные корабли. Они одѣлись теперь, съ вершинъ своихъ длинныхъ мачтъ по самыя пяты, въ пузатые многоярусные паруса, выпустили и впередъ въ носу, и назадъ въ кормѣ, всюду, куда только можно протянуть веревку, другіе острые и узкіе косые паруса и несутся неслышно, плавно, будто какія-то гонимыя волнами исполинскія бѣлыя птицы, нахохлившія свои мохнатые зобы, распустивши всѣ свои многоперыя крылья.
   А издали, когда они торчать на самой линіи горизонта, высоко поднимаясь надъ нимъ своими убранными въ паруса мачтами, ихъ принимаешь за много-этажныя бѣлыя башни какого-то невѣдомаго, изъ-за моря встающаго города.
   Только ночью прошли мы островъ Мармору, который далъ имя этому маленькому морю, и котораго существованіе, признаюсь, я впервые теперь узналъ. Это сплошная глыба мраморныхъ скалъ, которыя разрабатываются съ незапамятныхъ временъ, слуга неистощимою каменоломнею для Византіи и для Константинополя, и для Стамбула. Въ 1861 году подъ утесами этого острова погибъ въ одну туманную ночь нашъ русскій пароходъ, разрѣзанный на двое носомъ англійскаго парохода... 180 человѣкъ пассажировъ, мирно спавшихъ глубокимъ сномъ, пошли какъ ключъ ко дну. Русскій капитанъ напрасно потомъ предъявилъ процессъ къ англичанину, обвиняя его въ незаконныхъ эволюціяхъ. Англичанинъ былъ оправданъ судомъ консуловъ и экспертовъ, всегда нѣсколько пристрастныхъ въ просвѣщеннымъ мореплавателямъ", и виноватымъ оказался погибшій пароходъ.
   Массивный, горбатый силуэтъ острова, подъ которымъ мы теперь проходимъ, кажется фантастически прекраснымъ въ фосфорическомъ сіяніи луны среди тихаго моря, чуть переливавшаго серебристою чешуею.
   Этотъ островокъ такъ малъ, что его не упоминаютъ въ географіяхъ и рѣдко наносятъ на карты. А въ немъ, между тѣмъ, 16 верстъ въ длину. Мраморное море, на нашихъ картахъ, тоже какая-то ничтожная капелька, которую едва удостоиваютъ упоминанія. А вотъ мы летимъ черезъ него на полныхъ парахъ цѣлый вечеръ и полночь, и все еще не выѣдемъ изъ него; оглянешься кругомъ и нигдѣ не видишь берега, а подвинешься въ азіатскому берегу, онъ тянется безъ конца день и ночь. Ландкарты, учебники географіи своею условностію населяютъ наши головы лживыми представленіями, которыхъ никакъ не примиришь съ живою правдою міра, когда вдругъ очутишься глазъ на глазъ съ нею. Въ дѣйствительности, а не на картѣ, поразительна громадность нашего міра. И нигдѣ она такъ не поразительна, какъ въ этихъ микроскопическихъ уголкахъ. Только здѣсь, на яву, вдали отъ книжки, лицомъ въ лицу съ горами и моремъ, поймешь и повѣришь, что цѣлое Виѳинское царство могло умѣщаться на берегу этого микроскопическаго моря, поймешь и повѣришь, что какой-нибудь одинъ полуостровъ малой Азіи, Аттики или Пелопоннеза могъ заключать въ себѣ множество сильныхъ и независимыхъ государствъ, завоевывавшихъ цѣлыя страны, отражавшихъ отъ себя нашествія цѣлыхъ народовъ.
   Какъ громаденъ міръ и какъ ничтожны, какъ малочисленны въ немъ жилища человѣка! Мать-земля наша еще совсѣмъ почти не заселена, когда смотришь на нее съ полета орла, быстро пробѣгая далекія пространства. Кажется, весь земной шаръ еще пустъ, и только кое-гдѣ чернѣютъ или бѣлѣютъ мутныя точки жилищъ человѣческихъ. Цѣлые берега Европы и Азіи, цѣлые громадные острова, степи, поля, моря, и горы, безъ слѣда жизни человѣческой, а мы, малодушные, трепещемъ и пугаемъ себя, тѣснимся, завидуемъ, душимъ другъ друга, въ отчаяніи взираемъ на будущее.
   Царьградъ со всѣми своими многолюдными окрестностями, со всею своею кажущеюся громадностію,- ничтожный вершокъ земли въ сравненіи съ тѣми зелеными, сѣрыми и голубыми безлюдными пустошами, которыя мы пробѣгаемъ, не останавливаясь нѣсколько дней сряду, изъ которыхъ мы нигдѣ не выберемся. А между тѣмъ, это самое древнее, самое излюбленное, давнѣе всѣхъ насиженное гнѣздо человѣчества.

-----

   Въ Галлиполи мы не заходили и ночью проспали его.
   Восходъ солнца засталъ насъ у Ченакъ-Кале, которое въ просторѣчіи именуется просто Дарданеллами. Пароходъ остановился сдать почту и кладь, принять кой-какой багажъ. ЧенакъКале на азіатскомъ берегу пролива; рядомъ съ его древней полуразсыпавшейся крѣпостцею уже возникъ вдоль по берегу европейскій городокъ, заслонившій многоэтажными домами своихъ консульствъ и агентствъ съ развѣвающимися на нихъ національными флагами наивные минареты и жалкіе домики стараго азіатскаго мѣстечка.
   Напротивъ Ченака -- его дружка, фортъ Килидъ-Бахръ. Оба форта когда-то были тет'де-понами историческаго моста царя Ксеркса, который переправился въ Грецію въ этомъ самомъ узкомъ мѣстѣ Геллеспонта (не иного шире версты). Этотъ надменный деспотъ, какъ извѣстно, высѣкъ кнутомъ непокорныя воды Геллы -- за то, что онѣ осмѣлились разорвать позорныя оковы, первый разъ отъ созданія міра наложенныя на нихъ владыкою персовъ...
   Однако розги не исправили Дарданеллъ, и Ченакъ-Кале до силъ поръ смотритъ на своего европейскаго сосѣда черезъ стремнину вольныхъ водъ, въ ожиданіи той фантастической желѣзной дороги, которая должна, по проэкту англичанъ, соединить черезъ всю Европу и Азію маленькую корыстную Англію съ ея громадною сокровищницею Индіи.
   Около Ченака стоялъ когда-то Абидосъ, а напротивъ его крѣпость Сесгосъ поэтической Деандровой легенды.
   Вообще выходъ изъ Дарданеллъ усѣянъ еще болѣе частыми укрѣпленіями, чѣмъ самъ Босфоръ. Новыя земляныя баттареи почти вездѣ сползли въ самымъ морскимъ водамъ, а старые замки на скалахъ только радуютъ взоры живописцевъ, да служатъ военными складами... Впрочемъ, на нѣкоторыхъ холмахъ, господствующихъ далеко надъ мѣстностію, замѣтны расчищенныя эспланады, свѣжія глиняныя насыпи и флагштоки, повидимому, сильныхъ редутовъ... Моряки наши разсказали мнѣ, что на этихъ холмахъ даже есть электрическія обсерваторіи для мгновеннаго взрыва подводныхъ минъ подъ проходящими судами. Самыя сильныя баттареи сосредоточены на азіатскомъ берегу около Ногара-Кале, еще раньше Ченава и Килида, гдѣ, впрочемъ, тоже много баттарей новаго устройства, вооруженныхъ крупповскими пушками. Увѣряютъ, будто онѣ расположены такъ, что каждый проходящій корабль можетъ быть разомъ обстрѣливаемъ не менѣе какъ изъ 5 батарей.
   При самомъ выходѣ изъ Дарданеллъ стоятъ послѣдніе его форты Кумъ-Еале на азіатскомъ берегу и Седдулъ-Бахръ на европейскомъ. Въ Кумъ-Кале еще сохраняются старыя мѣдныя пушки и мраморныя ядра, которыя турки выдѣлывали когда-то на берегу Малой Азіи, въ сосѣдствѣ Эски-Стамбула, и которыми Магометъ II разгромилъ изъ своей бронзовой пушки злополучную Византію. На ядра Магомета-Завоевателя теперь ужъ мало надежды, и поклонники Магомета-пророка волей-неволей взялись за стальныя игрушки собаки-нѣмца Круппа, этого новаго международнаго Архимеда, который за приличный гонораръ готовъ соорудить и турку, и китайцу, и зулусу -- ядра, пронизывающія насквозь весь шаръ земной, а не только брони кораблей... Хотя моя русская удаль и не очень тревожится созерцаніемъ всѣхъ этихъ для насъ заготовленныхъ турецкихъ угощеній Босфора и Дарданеллъ, хотя я твердо вѣрю, что смѣлымъ Богъ владѣетъ и что наши отчаянные моряки, въ корытѣ взрывавшіе броненосцевъ, нашли бы въ случаѣ нужды дорожку и черезъ усѣянный редутами Геллеспонтъ, какъ наши кавказскіе солдатики находили недавно дорожку въ "неприступные" форты Барса, однако, я почувствовалъ нѣкоторую отраду, вырвавшись наконецъ изъ этой черезчуръ враждебной обстановки, вовсе несоотвѣтствующей поэтическихъ воспоминаніямъ о Геллѣ и Геро. Эни-Шхеръ -- послѣдній гористый мысъ Дарданельскаго берега, поднимающійся высоко надъ башнями Кумъ-Кале. На верхней площадкѣ его очень эффектно вырѣзается на фонѣ неба, видная какъ на ладони, большая деревня съ множествомъ вѣтрянокъ и съ крестомъ русской церкви... Тутъ живутъ наши некрасовцы, геройская запорожская вольница, которая предпочла волю даже родинѣ.
   Южные берега Мраморнаго моря и Дарданеллъ, вообще усѣяны селеньями некрасовцевъ. Они живутъ во множествѣ въ Яловѣ, противъ Галлиполи, въ Казаклы, на берегу Исмидскаго залива, живутъ себѣ спокойно и очень богато. Даже буйные переселенцы-черкесы, безотвѣтно грабящіе прибрежныхъ жителей, трепещутъ некрасовцевъ и не осмѣливаются тревожить ихъ стадъ.
   За Эни-Шхеромъ берегъ круто поворачиваетъ на югъ, и пароходъ вступаетъ въ древнее Эгейское море, теперешній Архипелагъ...
   Мы теперь въ царствѣ Пріама, въ легендахъ Иліады... Еще передъ Кумъ-Кале намъ указали древній Скамандръ, бѣгущій въ воды Геллеспонта.
   Теперь вся равнина Трои, отъ подножія туманной Иды до волнъ моря, передъ нашими глазами... Два могильныхъ холма -- сначала холмъ Ахилла, и за нимъ другой, ближе къ морю, холмъ его друга Патрокла,-- вотъ все, что говоритъ еще страннику о давно прошумѣвшей здѣсь великой эпопеѣ.
   На этомъ зеленомъ курганѣ охмелѣвшій отъ горя герой совершалъ когда-то свою кровавую гекатомбу по убитомъ братѣ своего сердца и вѣрномъ соратникѣ въ брани...
  
   "Зубы его скрежетали отъ гнѣва, быстрыя очи
   Страшно какъ пламень свѣтились, но сердце ему раздирала
   Грусть нестерпимая"...
  
   залилъ кровью плѣнниковъ громадный костеръ Патрокла, заваловъ собственной рукой въ честь его 12 молодыхъ троянцевъ, и въ безуміи отчаянія бросалъ въ огонь, пожиравшій останки друга, многоцѣнныхъ коней и все, что было у него дорогого. Войско ахеянъ нѣсколько дней пировало и поминало священными играми тризну погибшаго героя. Потомъ наступила другая еще болѣе горестная тризна, когда даже боги Олимпа были поражены печалью какъ смертные люди. Ѳетида, злополучная мать героя, вышла съ толпою нереидъ изъ своихъ подводныхъ чертоговъ и жалобнымъ плачемъ огласила волны моря... Всѣ десять музъ сошлись надъ смертнымъ ложемъ божественнаго Пелеида и провожали въ Аидъ своими печальными пѣснями его скорбную душу...
   Ѳетида была красивѣйшая Изъ всѣхъ дщерей Нерви; Зевесь, Аполлонъ, Посейдонъ, всѣ добивались ея любви. По она предпочла небожителямъ смертнаго человѣка, ѳессалійца Пелея... Зевесъ уже готовился исторгнуть ее изъ рукъ счастливца и возложить на свое божественное даже, какъ возлагалъ онъ Европъ и Далій, Іо и Ледъ, во вдругъ дошло. до него пророчество всевѣдущаго титана Прометея, что "сынъ Ѳетиды станетъ славнѣе своего отца". Небожитель отступилъ передъ такимъ позорнымъ жребіемъ, и отцомъ Ахилла сталъ Пелей...
   Дальше показываютъ еще одинъ маленькій курганъ; увѣряютъ, что надъ нимъ лежитъ юноша Антилохъ, сынъ Нестора, первый грекъ, убившій перваго троянца, самъ павшій отъ руки Гектора, защищая стараго отца... Доказательствъ, конечно, никакихъ. Но почему же не лежать здѣсь и Антіоху?.. И не все ли равно, какой холмъ покрываетъ его, этотъ или сосѣдній, когда юношество цѣлаго міра вотъ ужъ сколько вѣковъ поминаетъ и чтитъ его сыновній подвигъ... Пока многоученые Шлиманны копаются въ могилахъ исторіи и поправляютъ ея лѣтописи, я наивно буду вѣрить во всѣ эти курганы Ахилловъ, Патрокловъ, Антилоховъ, потому что все дѣло тутъ именно въ поэтической вѣрѣ, а не въ самыхъ земляныхъ курганахъ.
  

XIV.-- Воды Греціи и боги Греціи.

   Велика сила этой поэтической вѣры! Я ощутилъ ее особенно ярко и осязательно здѣсь, въ виду таинственныхъ снѣговыхъ пирамидъ Внеинскаго Олимпа, почти у подножія Гомеровой Иды.
  
   Слышу умолкнувшій звукъ божественной эллинской рѣчи,
   Старца великаго тѣнь чую смущенной душой...
  
   Да, тутъ все, и море, и горы, и скалы острововъ, и самое голубое небо, полны этихъ чудныхъ умолкнувшихъ звуковъ, полны этихъ великихъ тѣней. Меня охватываетъ та свѣтлая и радостная атмосфера, населенная свѣтлыми и радостными богами, въ которой такъ радостно и свѣтло жилось древнему греку...
   Пароходъ нашъ проносится мимо тѣхъ самыхъ острововъ и береговъ, черезъ тѣ самыя волны, среди которыхъ провелъ чудную сказку своего дѣтства и богатырскую эпопею своей юности народъ-юноша, народъ-поэтъ, народъ-художникъ.
   Уже двѣ тысячи лѣтъ какъ замолкъ его поэтическій голосъ и опустилась его созидающая рука... А между тѣмъ, черезъ головы вѣковъ и народовъ, черезъ всѣ эти пышныя и громоздкія византійскія имперіи, черезъ побѣдоносную Порту оттоманскую, "черезъ новыхъ грековъ и новыхъ болгаръ, міръ все еще слушаетъ, очарованный, эту. замолкшую чудную пѣснь, все еще пристываетъ изумленными и восторженными очами къ чуднымъ образамъ, сoзданнымъ тридцать вѣковъ назадъ. Древній грекъ заслонилъ себя своимъ Олимпомъ; и теперь, издали на разстояніи тысячелѣтій, вся древняя греческая жизнь, вся исторія древней Греціи рисуется вамъ въ розовыхъ лучахъ Олимпа...
   До такой степени художественная фантазія эллина умѣла слить во-едино жизнь людей съ жизнью боговъ, перепутать въ одно фантастическое и прелестное цѣлое ихъ мысли, вкусы, подвиги, изъ исторіи своихъ войнъ, своихъ торговыхъ походовъ, своихъ экономическихъ переселеній создать дивныя эпопеи боговъ и цѣлую поэтическую космологію...
   Олимпъ грековъ -- это въ сущности не боги, а люди Греціи. Это идеализированный и опоэтизированный живой міръ, какимъ онъ былъ, какимъ желалъ его видѣть древній грекъ.
   Тѣ же его очаровательныя горы и долины, тѣ же обильныя рѣки и луга, стада и птицы, тѣ же охоты, пиршества и войны, та же юношеская веселость, тотъ же страстный культъ красоты и счастія, та же ненасытимая, вѣчно обновляющаяся, вѣчно разнообразная и никогда не остывающая любовь.
   Всѣ добродѣтели, всѣ грѣхи человѣка, отъ зависти, вѣроломства, разврата, до самоотверженія и великодушія. Въ самомъ понятіи о богѣ Народъ-дитя не поднялся дальше собственнаго своего образа, облагороженнаго и увеличеннаго въ размѣрахъ... Этотъ народъ - счастливецъ до такой степени былъ полонъ самимъ собою, до такой степени любовался, какъ Нарциссъ собственной красотой, собственнымъ геройствомъ, собственнымъ счастіемъ, что вся природа отъ свѣтлаго голубого неба до малѣйшаго цвѣтка, до каждаго всплеска волны, рисовалась его воображенію только отраженіемъ его собственныхъ чертъ, его собственныхъ вкусовъ, его собственной судьбы...
   Онъ населилъ самимъ собою небо и подземныя бездны, и пучины океановъ, каждую пустынную скалу, каждое дерево въ лѣсу!
   Вездѣ для него играла и сочилась та же его яркая, веселая, общительная жизнь, полная энергіи и страсти, паденія и подвиговъ...
   Даже черная персть земная, которая почти всѣмъ народамъ напоминаетъ только мертвый прахъ и тлѣнье, для грека была могучая Гея, начало жизни, мать всего сущаго, мать титановъ, мать Сатурна, отца боговъ, мать океана... Даже въ мрачныхъ подземныхъ сводахъ Тартара, этомъ мѣстѣ плача и скрежета зубовнаго, кипѣла въ фантазіи грека та же радостная жизнь пиршества, любви, наслажденія, какъ и на свѣтлыхъ высотахъ Олимпа.
   Образы человѣческой красоты, человѣческихъ дѣлъ, человѣческихъ чувствъ, словно застилали природу въ глазахъ народа-художника, и онъ могъ видѣть ее только. сквозь это свое поэтическое марево...

-----

   Вотъ поднимаются вдали вправо отъ насъ голыя порфировыя скалы Оталимена, древняго Лемноса...
   Но для эллина это не былъ только простой островъ, потрясаемый частыми землетрясеніями. Нѣтъ, это божественная кузница Вулкана, сына Юпитера, которому одноглазые циклопы, свирѣпыя дѣтища Нептуна, день и ночь куютъ его громоносныя стрѣлы... Или вспомните борьбу боговъ съ гигантами. Разъяренная Гея, "земля-матерь", посылаетъ своихъ темныхъ сыновъ-исполиновъ отмстить богамъ Олимпа за древнихъ дѣтей своихъ, мучимыхъ богами, за Прометея, прикованнаго въ Кавказу, за Титія, терзаемаго коршуномъ, за Атласа, держащаго всю тяжесть неба, за Титановъ въ оковахъ... "Мстите, спасайте! вопитъ она. Мои горы -- ступени ваши! ты, Тифоэй, вырви трупы у Зевеса, ты, Энкелодъ, прогони Посейдона изъ моря, ты, Ревъ, вырви возжи изъ рукъ Аполлона!"
   Сыны земли полѣзли изъ Эреба и затмили свѣтъ солнца... Они взгромоздили Оссу на Пеліонъ, и Эту на Оссу, и съ этой лѣстницы горъ стали метать скалы и горящія сосны въ осажденный Олимпъ.
   Среди битвы Аѳина бросаетъ островомъ Сициліей въ бѣгущаго Энкелода; исполинъ Полиботь, преслѣдуемый Посейдономъ, спасается на островъ Косъ, но богъ отрываетъ часть острова и раздавливаетъ имъ врага... Вотъ вамъ цѣлая геологическая катастрофа, видоизмѣнившая очертанія острововъ, поднявшая новыя горы, воспоминанія объ ужасныхъ землетрясеніяхъ, объ изверженіяхъ огнедышащихъ горъ, преображенныя творческимъ воображеніемъ эллина въ живую и страстную человѣческую драму.
   Какой горячій ключъ жизни бился въ сердцѣ древняго грека, если онъ могъ излить столько кипучей и яркой жизни на все, на что только смотрѣлъ его вдохновенный глазъ. Этотъ нѣмой и скучный для насъ лѣсъ, покрывающій сухія скалы острововъ, на которомъ безъ вниманія скользитъ теперь мой взоръ, въ глазахъ народа-художника былъ цѣлымъ шумнымъ хороводомъ вѣчно играющей, вѣчно поющей и пляшущей молодежи; вонъ впереди двигается, пошатываясь, добродушный, пузатый счастливецъ Панъ, богъ природнаго обилія, увѣнчанный гроздіями, окруженный своими хохочущими фавнами, проказниками снньвасами, сладострастными сатирами и нимфами, жаждущими любви...
   Дріади, шаловливыя дѣвы лѣса, гамадріады, молчаливыя обитательницы деревъ, нимфы горъ, нимфы равнинъ, тѣснятся вокругъ кроткой богини луговъ, покровительницы пастуха и пастушки; прелестная Флора, мать Весны, осыпанная цвѣтами, провожаемая Зефиромъ, этимъ легкокрылымъ сыномъ Авроры и Эола, ведетъ за собою своихъ сестеръ, строгую Цереру" въ вѣнкѣ золотыхъ колосьевъ, и румянощекую Помону, обремененную роющими плодами.
   Въ такихъ сверкающихъ краскахъ, въ такихъ пластическихъ образахъ, въ такомъ одушевленномъ и очеловѣченномъ движеніи рисовалась юношеской фантазіи грека всякая мелкая подробность природной жизни...
   Даже каждая порода дерева, каждый отдѣльный цвѣтокъ, чѣмъ-нибудь обращавшій на себя вниманіе, все это для для негоживыя лица, романическія событія, и прежде всего чудная красота человѣческихъ формъ и человѣческихъ чувствъ... Траурный: кипарисъ, весь ушедшій въ самого себя, безнадежно сжавшійся своими черными щетинистыми вѣтвями, это несчастный другъ Аполлона, молчаливый наперсникъ его сердечныхъ тайнъ, умершій отъ горя по нечаянно убитомъ имъ любимомъ оленѣ...
   Гіацинтъ -- это тоже имя Аполлонова друга, котораго свѣтлый богъ солнца нечаянно убилъ брошеннымъ дискомъ, и чистую кровь котораго онъ обратилъ въ цвѣтовъ, распускающійся при первыхъ лучахъ весенняго солнца.
   Благородное дерево лавра, это -- цѣломудренная нимфа Дафна, которая не хотѣла уступить горячимъ ласкамъ Феба и была за. это обращена мудростію Зевеса въ дерево, вѣроятно, въ предостереженіе всѣмъ слишкомъ неприступнымъ ея подражательницамъ, которыхъ деревянное сердце нечувствительно въ поэзія любви и которыя поэтому законно заслуживаютъ жребій женщины-дерева. Влюбленный Фебъ, однако, надѣлъ на себя вѣнокъ, сплетенный изъ вѣтвей Дафны, и сдѣлалъ съ тѣхъ поръ лавровый вѣнокъ идеальной наградою поэтовъ. Мирра, прекрасная дочь Цивираса, была тоже обращена въ дерево, но впрочемъ, далеко не за цѣломудріе. Несчастная влюбилась въ своего родного отца и обманомъ замѣнила ему свою мать... Она вѣчно оплакивала потомъ свое преступленіе, и обращенная въ дерево, до сихъ поръ истекаетъ горячими слезами мирры...
   Плодомъ ея преступной любви былъ богоподобный красавецъ Адонисъ, который доставилъ столько блаженства влюбленной Афродитѣ въ тѣнистыхъ рощахъ Кипра, и столько лученій ревности грозному Марсу, что рыцарскій богъ войны не погнушался принять на себя даже образъ дивой свиньи, чтобы удачнѣе растерзать слишкомъ счастливаго соперника. Изъ крови Адониса тоже выросъ цвѣтокъ, тотъ восхитительный, нѣжно-красный анемонъ, котораго ботаники до сихъ поръ называютъ Adonis vernalis. Эта любовь Венеры къ красавцу-юношѣ Адонису до такой степени возбуждала сочувствіе его земляковъ кипріотовъ, что они почтили ее храмами, жертвами и особыми таинствами... Въ воспоминаніе этой идиллической любви богини къ пастушку на лонѣ природы, кипріянки даже лучшихъ фамилій отдавались нѣкогда ласкамъ мужчинъ прямо на берегу моря и выручали изъ этого таинства большія суммы денегъ и драгоцѣнныя сокровища для своего будущаго приданаго...
   Отъ деревьевъ и цвѣтовъ обратитесь къ птицамъ, звѣздамъ, въ камнямъ, вездѣ опять встрѣтите красоту человѣка, исторію человѣка, любовь человѣка. Кромѣ человѣка нигдѣ ничего, ни на землѣ, ни на небѣ, ни подъ водою. Лебедь, горделиво сгибающій свою царственную шею въ тихихъ заливахъ озера, это не лебедь, а Цигнусь, молодой царь Лигуріи, другъ несчастнаго Фаэтона, который жаждалъ броситься ему на помощь со скалы острова, когда увидѣлъ его плывущій трупъ, и вдругъ повисъ на двухъ бѣлыхъ крылахъ и поплылъ по морю... Его жалобная пѣснь, это погребальный плачъ по погибшемъ другѣ...
   Стрекоза, сухая и жесткая, надоѣдливо толкущаяся въ воздухѣ, оказывается Тифономъ, братомъ царя Пріама, котораго похитила влюбленная Аврора, эта
  
   "Изъ мрака встающая,
   Златая, съ перстами пурпурными Эосъ"...
  
   Она выпросила у страшныхъ паркъ Клото, Лахезисъ и Атропосъ, безсмертіе своему милому, но сожгла и изсушила его своею слишкомъ знойною любовью и состарила въ. восемь дней. Бѣдный Тифонъ предпочелъ жребій скромнаго насѣкомаго обязанностямъ обветшалаго любовника.
   Даже бездушное эхо, этотъ откликъ мертвой пустыни, въ глазахъ пластическаго грека нечувствительно превращалось въ живую и страстную красавицу-нимфу, нагую обитательницу тѣхъ береговыхъ гротовъ, которые то-и-дѣло чернѣютъ передъ нашими глазами, въ скалахъ мимо-пробѣгающихъ острововъ.
   Она безумно влюблена въ юношу Нарциса, на красоту котораго не можетъ равнодушно смотрѣть ни одна нимфа...
   Цвѣтущая полнота Эхо таетъ какъ воскъ отъ пученій безотвѣтной страсти, и она дѣлается мало-по-малу однимъ безтѣлеснымъ голосомъ... Нарцисъ наклоняется какъ-то напиться надъ прозрачнымъ ручьемъ, и первый разъ въ жизни видитъ свое лицо... Онъ тоже не можетъ устоять передъ собственными своими чарами и не въ силахъ оторвать глазъ отъ чудныхъ чертъ невѣдомаго ему лица, которое онъ наивно принимаетъ за нимфу ручья... Онъ замираетъ навѣки въ этой любующейся позѣ влюбленнаго въ самого себя, обращенный въ цвѣтокъ. Эхо горько повторяетъ его послѣднія слова любви...
   Поднимите ночью съ затихшей палубы глаза на небо въ востоку... Вы увидите надъ собою серебристую пыль звѣздъ, тѣсно насыпанныхъ въ одну густую прядь.
   Это наши русскіе стожары, у древнихъ волоса Береники... Береника отрѣзала свои длинныя косы, самое драгоцѣнное, что имѣла она, и повѣсила ихъ въ алтарю Афродиты, жарко молясь богинѣ, чтобы даровала побѣду въ битвѣ любимому мужу. На другой день исчезли изъ храма богини, невѣдомо куда, волоса Береники и на небѣ появилось новое созвѣздіе, въ которомъ мудрые люди сейчасъ же узнали чудныя косы красавицы...
   Блѣдный мѣсяцъ имѣетъ тоже свой живописный романъ. Дѣвственная богиня огня и охоты, легконогая Діана не всегда была грозна и недоступна; если она обратила въ рогатаго оленя и разорвала потомъ собаками недогадливаго юношу, охотника Актеона, дерзнувшаго узрѣть впервые изъ всѣхъ боговъ и людей ея обнаженныя прелести, то это не помѣшало покровительницѣ весталокъ влюбиться потомъ въ красавца-пастушка Эндиміона... Чтобы безопасно проводить съ нимъ ночи, не роняя между богами своей дѣвственной репутаціи, богиня выпросила у Зевеса должность ночного сторожа и стала съ тѣхъ поръ цѣлую ночь носить надъ землею свой круглый фонарь, тѣмъ болѣе, что Фебъ отказался отъ этой докучливой обязанности, которая ему мѣшала пребывать сладкіе часы покоя въ влажныхъ чертогахъ Ѳетиды...
   Красота и любовь, весь эллинскій міръ дышетъ этимъ. Ни для боговъ, ни для людей нѣтъ другихъ законовъ, другой нравственности... На любви, какъ на сказочномъ китѣ, стоитъ и земля, и небо, и сама преисподняя... Все жаждетъ любви, поклоняется и покоряется любви, стихіи, растенія, животныя, плоды, звѣзды, боги... Это по истиннѣ весна человѣчества, весна міра, когда все переполняется зиждительными соками бытія, все ощущаетъ непобѣдимую потребность жить и разливать изъ себя жизнь... Жизнь ради жизни, ради ея жгучихъ волненій и радостей, вотъ общій идеалъ, выше котораго, законнѣе котораго никто ничего не знаетъ и не хочетъ знать...
   Любовь, самая страстная, самая чувственная, совмѣщается не только съ геройствомъ, съ добродѣтелью, но даже съ божествомъ и даже съ божествомъ цѣломудрія. Безнравственно, безчеловѣчно, недостойно божества, это не умѣть любить, не желать любить... Характеренъ въ этомъ смыслѣ миѳъ, которымъ объясняется происхожденіе Гермафродита, этого сына тайной любви Гермеса-Меркурія и Афродиты-Венеры. Въ него безъ ума влюбилась нимфа, но братъ Амура былъ не доступенъ чувству любви и молилъ боговъ избавить его отъ назойливыхъ объятій страстной дѣвы. Нимфа молила о другомъ, чтобы ей не разставаться ни на одно мгновеніе съ своимъ красавцемъ-юношей... И совѣтъ боговъ отринулъ нечестивое желаніе глупаго юноши и счелъ священнымъ долгомъ уважить законныя мольбы бѣдной нимфы, она срослась въ одно тѣло со своимъ неприступнымъ возлюбленнымъ и уже съ тѣхъ поръ не повидала его...
   А между тѣмъ среди этихъ радужныхъ воспоминаній и мечтаній одинъ островъ Архипелага за другимъ проносятся передъ нами.
   Вдали, направо, чуть обрисовываетъ свои крутыя ребра розовыми огнями солнца Лемносъ, божественная кузница Вулкана, Имбросъ и Самотраки, полный таинствъ древности, поближе, какъ разъ противъ могилъ Трои, винообильный Тенедосъ, съ своей пирамидальной горой святого Ильи, когда-то усѣянной монастырями и часовнями византійцевъ и до сихъ поръ посѣщаемой богомольцами...
   Въ ясную погоду за нимъ бываетъ видѣнъ, на своемъ далекомъ и высокомъ горномъ мысѣ, священный Аѳонъ, а немного не доходя Тенедоса, на азіатскомъ берегу, всѣмъ памятна и теперь Безикская бухта, это любимое мѣсто засады англійскаго флота.
   Городовъ съ старымъ замкомъ одинъ только оживляетъ сухія скалистыя скалы Тенедоса и монастырь св. Ильи прячется высоко въ пазухѣ горы, невидимый съ моря... Нѣсколько безлюдныхъ низенькихъ острововъ, говорятъ, будто бы населенныхъ кроликами и потому носящихъ имя "кроличьихъ", разбросано около берегомъ Тенедоса, но только на одномъ островкѣ Годара, по вольному переводу на нѣмецкій, островъ Эзель своего рода (ослиный), торчитъ одинокій маякъ. Въ дни Иліады, какъ увѣряетъ Виргилій, у Тенедоса жили не кролики и не ослы, а страшныя морскія змѣи, которыя погубили Лаокоона.
  
   "Четой отъ страны Тенедоса два змѣя, вовлекши на воды,
   Рядомъ плывутъ и медленно тянутся къ шумному брегу".
  
   Пока мы любуемся капризными непривычному главу очертаніями Тенедоса и сосѣдей его, впереди уже синѣетъ горная громада другого острова. Далеко вдается въ море скалистый мысъ азіатскаго берега, хорошо знакомый морякамъ, Баба... Тутъ рѣзкій поворотъ береговой линіи, подъ прямымъ угломъ на востокъ, и распутіе для кораблей... До мыса Бабы -- деревня Мизія, за Бабою начинается уже славная своими древними богатствами Лидія, съ ея золотоноснымъ Пактоломъ, родина Мидаса, зологгоруннаго стяжателя и ослиноухаго цѣнителя Аполлонова пѣнія, родина новаго Мидаса -- Креза, и мѣсто позора Геркулеса за прялкой Омфали. Корабли александрійскаго и аѳинскаго рейса оставляютъ но лѣвую руку островъ Митилену и держать свой курсъ направо на острова Тиносъ и Микони, Делосъ и Сиру, сквозь самую сердцевину Архипелага... А тѣ, которые идутъ въ Смирну, Бейрутъ, Яффу, должны обогнуть мысъ Баба и пройти всегда бурнымъ Муселимскимъ проливомъ между берегомъ и островомъ Митидены къ Хіосу. Митилена -- это прославленный древностію Лесбосъ... Живописные изрѣзы его горъ уходятъ отъ насъ вдаль громадными многоцвѣтными шатрами яшмовыхъ, малахитовыхъ и мраморныхъ тоновъ, зелено-лиловые, розово-синіе, удивительно лаская глазъ бархатной мягкостію и спокойствіемъ своего колера...
   Только южное солнце и южная растительность умѣютъ раскрашивать свои камни въ такія сказочные, дышащіе жизнью цвѣта... На этой исполинской каменной глыбѣ, подымающейся изъ голубого моря на десятки верстъ изъ конца въ конецъ, почти не замѣтны рѣдкіе бѣленькіе городки, спрятанные въ складахъ горы, и разбросанные по темнымъ садамъ сельскіе домики.
   Этотъ большой островъ очень богатъ; онъ наполняетъ рынки Смирны и Константинополя своимъ виномъ, масломъ, плодами, но его роскошная природа и его трудолюбивое садовничье населеніе прячется гораздо больше въ невидимыхъ намъ трещинахъ, долинкахъ и пазухахъ горъ, обращенныхъ кнутри, чѣмъ по этимъ малопріютнымъ берегамъ, обнаженнымъ солнцу и открытымъ морскому вѣтру...
   Пѣсня Сафо сама звучала въ воздухѣ вечерѣвшаго дни, въ пѣвучемъ ласкающемъ вѣтрѣ, доносившемся до насъ съ береговъ Лесбоса.
   Гдѣ и родиться страстной пѣснѣ томленія и любви, какъ не здѣсь, на берегахъ этого изнѣживающаго голубого мори, породившаго изъ пѣны своей богиню любви...
   Мнѣ чудится на скалистомъ мысѣ Лесбоса -- эта смуглая дѣва-поэтъ, съ распущенными по вѣтру косами, съ вѣнкомъ дикаго плюща на головѣ въ жгучей тоскѣ одиночества, охватившая своими прекрасными нагими руками прекрасныя, какъ у Діаны, нагія колѣна свои, и вперившая свои глубокіе, знойные глаза куда-то далеко-далеко за синія пучины моря... Арфа ея брошена не траву, но въ горячемъ сердцѣ поднимаются и растутъ могучіе звуки, отъ которыхъ уже шевелятся вдохновеніемъ горячія губы, и пальцы инстинктивно ищутъ привычныхъ струнъ...
   Это послѣдняя страстная пѣсня, пѣсня отчаянія... Красавецъ Фаонъ, прекраснѣйшій изъ лесбійцевъ, не сидитъ съ нею на скалахъ берега, въ часы яркаго заката и не слушаетъ ея чудныхъ пѣсенъ... Забыть его нельзя, не любить его нельзя. Недаромъ Венера, мать его, дала ему въ наслѣдство дивный сосудъ съ божественными эссенціями...
   Но есть на берегу моря таинственная скала Левкадіи; стоитъ броситься съ нея въ голубыя волны и въ нихъ остынетъ, какъ чудомъ, самая безумная любовь...
   Бѣдная Сафо, въ задумчивости, чертитъ на роковой скалѣ послѣдній прощальный стихъ безжалостному красавцу-юношѣ, увѣнчиваетъ кипарисами свою осиротѣвшую арфу и съ страстными словами любви бросается въ спасительную пучину...
   Лесбійки, потомки Сафо, уже не нуждались, повидимому, въ неблагодарныхъ Фаонахъ... Онѣ поклонялись любви ради любви, и внутри самихъ себя находили слишкомъ достаточно страсти, чтобы еще позорить ее объятіями мужчинъ. Онѣ воздвигли въ сердцѣ своемъ храмъ Афродитѣ, матери любви, изъ волнъ рожденной, но отвергли культъ вѣроломнаго Купидона.
   А пароходъ все несется и несется, какъ ножемъ взрѣзая чистую голубую бирюзу южнаго моря, оставляя за собою, на долгія версты, кудрявый вспѣненный слѣдъ, прямой будто рельсы желѣзной дороги...
   Бѣлыя морскія птицы неотступно преслѣдуютъ нашъ корабль своимъ жалобнымъ крикомъ, хохочутъ и плачутъ, павъ больныя дѣти, и по временамъ, подобравъ высоко вверхъ свои крылья, надаютъ, словно ключъ ко дну, въ самый кипень текучей столбовой дороги, оставляемой нашимъ винтомъ, чтобы клюнуть тамъ скудную добычу. Можетъ быть, это классическіе Мемноиды, бѣлый птицы, созданныя Зевесомъ изъ пламени костей Мемнона, сына розовоперстой Авроры, безжалостно убитаго Ахиллесомъ...
   Плиній увѣряетъ, что эти бѣлыя птицы Мемнона, разлетѣвшіяся по всему свѣту, ежегодно собираются въ день смерти Мемнона на могилѣ его, чтобы сразиться другъ съ другомъ и кровью своею почтить его смерть. Аврора иначе вспоминала своего погибшаго сына. Его статую, изъ чернаго мрамора, съ жалобно поднятыми руками, со ртомъ полуоткрытымъ для мольбы, каждое утро и вечеръ оживляла она своемъ нѣжнымъ дыханіемъ и изъ мертваго камня истекали тогда сладкіе звуки привѣта и прощанія...
   Вотъ и Аврора уходитъ на покой, и съ востока, изъ-за далекихъ зубчатыхъ вершинъ Иды, которая вытянула теперь весь свой туманный хребетъ вдоль Адрамитскаго залива,-- тихо всплываетъ блѣдный ликъ Діаны... Мало-по-малу исчезаютъ въ туманахъ дали послѣдніе острова, послѣдніе обрывки берега...
   Островъ, это что-то непостижимое, почти чудесное для жителя материка. Какъ-то инстинктивно страшно за него, за тѣхъ живыхъ существъ, что селятся на немъ, отчужденные отъ всѣхъ и всего, когда видишь, какъ поглощаетъ ихъ, уже поглощенныхъ со всѣхъ сторонъ пучиною моря, еще эта отовсюду надвигающаяся мутная пучина ночи... Встаютъ и рокочутъ кругомъ, заливаютъ и хлещутъ ихъ берега бурныя волны, а они тамъ, въ своихъ дрожащихъ на скалахъ домикахъ, спокойно спятъ и просыпаются, живутъ, плодятся и множатся, какъ и мы въ нашихъ безопасныхъ безпредѣльныхъ равнинахъ...

-----

   Довольно сильный, но мягкій южный вѣтеръ дуетъ мнѣ прямо въ лицо. Онъ бодритъ душу, 80вегь впередъ, вдуваетъ въ сердце смѣлую радость и надежду. Пуста, просторна палуба, освѣщенная луною. Всѣ давно спятъ по удобнымъ покойнымъ каютамъ. Только на дальней рубкѣ высоко чернѣетъ характерный и неподвижный силуэтъ капитана, съ шапкой на затылкѣ, съ безмолвнымъ вниманіемъ глядящаго вдаль. Лихой морякъ спитъ въ полдень и всю ночь на ногахъ... Онъ наслаждается ночью и моремъ, какъ рыба водою. Сверху, съ чуть затуманеннаго неба, льется широкими фосфорическими потоками лунный свѣтъ. Кругомъ насъ -- однѣ плещущія, на встрѣчу несущіяся волны. Онѣ несутся вдвое скорѣе отъ быстраго незримаго бѣга корабля, который взрѣзаетъ ихъ прямо, легко, увѣренно, какъ летящая стрѣла.
   Луна разбилась, разбрызгалась, разлилась по бѣгущимъ волнамъ широкимъ движущимся и трепещущимъ столбомъ серебряной чешуи... Никогда не отражается она такъ въ рѣкѣ, даже въ широкихъ разливахъ Дуная и Волги. Ширь и разгулъ моря зовутъ къ шири и разгулу все, что только прикасается къ нимъ. Жутко дѣлается отъ собственной фантазіи, когда стоишь безмолвною глубокою ночью посреди безмолвно бѣгущаго парохода, и молча созерцаешь эту безмолвную могучую жизнь морской пустыни.
   Противъ мѣсяца эти вздымающіеся и хлещущіе другъ друга валы кажутся стаями горбатыхъ чудовищъ, что гонятся другъ за другомъ, настигаютъ, перегоняютъ, кувыркаются съ радостнымъ хохотомъ. Когда черные хребты ихъ врѣзаются съ разбѣга въ расплавленное серебро мѣсячнаго сіянія, они просто принимаютъ осязательную форму живого морского звѣря и ныряютъ, одинъ за. другимъ, въ блѣдно огненные омуты, будто дельфины, преслѣдующіе добычу. По неводѣ поймешь суевѣрныя легенды приморскихъ жителей и матросовъ, которые проводятъ недѣли и мѣсяцы, глазъ на глазъ, съ этими таинственными ночными чудищами, въ темный и бурныя зимнія ночи, не знающія разсвѣта, на своихъ утлыхъ парусныхъ суденышкахъ. Викторъ Гюго, поэтъ природы, умѣетъ хорошо разсказать о нихъ и нарисовать своимъ волшебнымъ перомъ ихъ неуловимые никакою кистью образы. По неволѣ помолишься и принесешь вмѣстѣ съ древнимъ грекомъ умилостивительную жертву таинственнымъ богамъ грознаго воднаго царства и Посейдону, царственному владыкѣ океана, и сто-ликому Протею, измѣнчивому богу погодъ, и старцу-пѣвцу Нерею, отцу шаловливыхъ нереидъ, другу Аполлона, убаюкивающему своими пѣснями злополучнаго моряка, и Палемону, покровителю пристаней, и Форкису, защитнику отъ бурь...
   По неволѣ, подъ каждымъ утесомъ берега, въ каждой пещерѣ островка, въ каждомъ всплескѣ волны, увидишь, вмѣстѣ съ древнимъ грекомъ, стерегущихъ тебя, надъ тобой издѣвающихся, тебя соблазняющихъ таинственныхъ жителей водъ... Это не подводная скала, а нимфа Сцилла, возлюбленная рыбака Главка, обращенная въ подводный камень завистливой волшебницей Цирцеей. Это вы слышите не вой волнъ въ бурю, а трубящій рогъ Тритона, любимаго сына Нептуна, сзывающаго свое водное племя...
   Это не вѣтеръ шевелитъ въ деревьяхъ берега, опаснаго для морехода, а лукавыя сирены, Левковія, Лидія и Партенопа, очаровываютъ своей игрой довѣрчиваго странника, чтобы потопитъ его въ своихъ омутахъ. Вы думаете, это волна бьетъ тяжко, будто" молотомъ, въ камни водной пещеры, за черною дырою скалы?.. Нѣтъ, это циклонъ Полифемъ засталъ въ объятіяхъ нимфы Галатеи страстнаго юношу Ациса и бросаетъ въ нихъ, разсвирѣпѣвъ, обломки утесовъ...
   Этихъ пещеръ и подводныхъ гротовъ видимо-невидимо въ утесистыхъ островкахъ Архипелага, и въ каждой пещерѣ жилище какой-нибудь очаровательной нимфы... Стоитъ Телеману быть выброшену на пустынный островъ, какъ ужъ онъ въ нѣжныхъ объятіяхъ Калипсо... Самъ лучезарный Фебъ -- каждую ночь не можетъ покинуть подводныхъ опочиваленъ Ѳетиды, и черезъ это несчастная земля, по 12 часовъ сряду, остается безъ лучей солнца. Когда Посейдонъ отпраздновалъ на островѣ Питерѣ свою первую брачную ночь съ Амфитритой, онъ нѣсколько сутокъ не могъ возвратиться въ ея ложу, потому что на каждомъ шагу своего царственнаго обзора водныхъ владѣній встрѣчалъ то прекрасную нимфу Венилію, то еще болѣе прекрасную нимфу Салапію, то дѣвственную Фоосу, поочередно увлекавшихъ бѣднаго новобрачнаго бога въ свои таинственные подводные лабиринты...
   Юная Фооса заранѣе горевала, какъ вознегодуетъ на ея паденіе ея цѣломудренная мать, но успокоилась, когда, возвратясь на родной островъ Лемносъ, увидала молодого Полифема, играющаго на колѣняхъ своей родительницы...
  

XV.-- Цикладскій Архипелагъ.

   Рано на разсвѣтѣ мы врѣзались въ густую чащу Цикладскихъ островковъ. Это древнее гнѣздо іонійской торговли, іонійскихъ сказаній и подвиговъ...
   Мы проспали Тиносъ и Микони, и увидѣли ихъ уже далеко позади. Передъ нами, въ яркомъ освѣщеніи утренняго солнца -стояла какъ восхитительная декорація бѣлокаменная Сира. Рѣдко можно видѣть такой поразительный живописный и оригинальный городокъ. По зелено-краснымъ конусамъ горъ, прямо изъ лазуревыхъ водъ моря, поднимаются два сплошныхъ ослѣпительно бѣлыхъ конуса чистенькихъ каменныхъ четырехугольныхъ домиковъ безъ крышъ. Они кажутся издали ровными тесанными кубиками -бѣлаго мрамора, просыпанными съ далекихъ вершинъ горы и густо завалившими собою ея склоны. Эти пирамиды жилищъ, поднимающіяся въ облавамъ, увѣнчаны наверху старымъ католическимъ аббатствомъ св. Георгія и новою греческою базиликой.
   Мы съ женой не утерпѣли и отправились побродить по хорошенькому городку, чтобы поглазѣть на незнакомую еще жизнь греческаго населенія. Сира съ каждымъ годомъ богатѣетъ и разростается; она лежитъ на двойномъ перепутья, между Александріей, Пиреемъ и Константинополемъ. Городъ изготовляетъ макароны, пшеничную муку и лучшій на всемъ востокѣ рахать-лукумъ. Деревеньки острова Калиты садами гранатъ, апельсиновъ, винограду. Вездѣ хорошія набережныя, мостовыя, тротуары, бульвары, фонтаны, вездѣ богатые магазины и безчисленное множество кофеенъ. Хотя было рано, всѣ площади и улицы были наполнены празднымъ людомъ въ красныхъ фескахъ, курившимъ наргиле и пившимъ кофе. Мы хотѣли вскарабкаться на самую вершину, чтобы съ террасъ аббатства взглянуть на городъ и окружающій его архипелагъ острововъ... Вездѣ чисто, пристойно и безопасно, какъ ни высоко поднимались мы по довольно глухой каменной лѣстницѣ, между рядами молчаливыхъ домовъ. Пахнетъ уже востокомъ, теремной жизнью женщинъ... Пахнетъ и Италіей, если оглянешься на этихъ рыбаковъ въ живописныхъ колпакахъ-мѣшкахъ, на этихъ осликовъ, обвѣшанныхъ большими кувшинами воды, на этихъ водоносицъ съ громадными амфорами на головѣ... Въ концѣ пути мы спутались среди множества узенькихъ и темныхъ переходовъ, вьющихся насквозь домовъ, подъ домами и черезъ крыши домовъ... Цѣлая толпа уличныхъ мальчишекъ, не понимавшихъ ни одного слова ни на какомъ языкѣ, кромѣ своего новогреческаго, стала сейчасъ же провожать насъ, безъ труда понявъ, что мы иностранцы и что съ насъ можно получить серебряную монету. Они вводили насъ въ католическія церкви, бѣгали за привратниками, указывали на красивые виды и вообще ухаживали за нами, какъ настоящіе проводники туристовъ. Частые католическіе храмы въ этой части города удивили насъ своею благопристойною и благоговѣйною обстановкою... Съ верхней террасы св. Георгія видъ, дѣйствительно, оказался великолѣпнымъ, широко охватывающимъ горизонты моря. Но подняться до него было нелегко, особенно по жаркимъ камнямъ, подъ палящими лучами солнца.
   Когда послѣ торопливой двухъ-чамовой прогулки мы очутились опять на палубѣ "Цесаревича", насъ трудно было узнать. Солнце сразу обожгло насъ своими лучами, словно въ краску окунуло...
   Сира новая, съ хорошими удобными домами и широкими улицами-бульварами -- внизу, у берега. Наверху, на горахъ,-- это старая Сира, почти сплошь заселенная католиками. Еще съ крестовыхъ походовъ въ Сирѣ утвердились французы и особенно итальянцы. Послѣ захвата въ 1204 году Византіи венеціанцами, многіе острова архипелага поступили въ качествѣ "лена св. Марка" во владѣніе знатныхъ венеціанскихъ фамилій. Такъ, напр., герцогами Наксоса и Пароса сдѣлались Сунудо, герцогами Тиноса и Скироса Гиви и т. п. До сихъ поръ главнѣйшія фамиліи острова итальянскія. То же и на сосѣднихъ островахъ Наксосѣ, Тиносѣ. Оттого до 1821 года Сира была подъ особеннымъ покровительствомъ Западной Европы и пользовалась нѣкотораго рода независимостію. Сюда, во дни турецкой рѣзни 1821 и 1822 годовъ, спасались во множествѣ смирицы, хіосцы, псаріоты; оттого въ городѣ до сихъ поръ существуютъ особые кварталы псаріотовъ, смирицевъ, хіосцевъ и пр. Теперь Сира -- торговая столица всего Цикладскаго архипелага, который тяготѣетъ въ ней во всѣхъ отношеніяхъ...
   Мы не долго любовались красавицей-Сирой и понеслись опять по проливамъ Архипелага, оставляя острова и вправо, и влѣво.
   Вотъ поднимается изъ голубыхъ водъ поэтическій Делосъ, маленькій скалистый островокъ, съ которымъ соединено столько священныхъ воспоминаній древности... На немъ еще бѣлѣются развалины православныхъ храмовъ и оракуловъ Аполлона...
   Делосъ -- это островъ Аполлона, бога солнца, бога поэзіи. Когда Юнона, ревнивая супруга Зевеса, преслѣдовала беременную Латону, то даже Посейдонъ, богъ хладной влаги, сжалился надъ несчастной возлюбленной царя боговъ и однимъ ударомъ своего трезубца создалъ изъ волнъ мора цвѣтущій островъ Делосъ, гдѣ, подъ тѣнію масличины, впервые увидѣлъ свѣтъ дня богъ дневного свѣта Аполлонъ и его ночная сестра Діана. Въ благодарность за это Аполлонъ сдѣлалъ неподвижнымъ пловучій островъ Нептуна, остановивъ его въ самой серединѣ Цикладскихъ острововъ, и, еще будучи четырехъ лѣтъ, создалъ въ немъ на горѣ Цинтусѣ свой чудесный храмъ, построенный изъ роговъ дикихъ козъ, убитыхъ стрѣлами Діаны.
   На этомъ же островѣ свѣта, Аврора обезсмертила, полюбила и погубила бѣднаго своего Тифона...
   Древніе до такой степени благоговѣли передъ святынями Делоса, что не дозволяли больнымъ умирать на его божественной почвѣ и не осквернили ее присутствіемъ смердячаго пса. Даже варвары Авіи раздѣляли это суевѣрное благоговѣніе грековъ, и когда громадный персидскій флотъ, разорившій острова Архипелага, присталъ въ берегамъ Делоса, то ни одинъ воинъ не осмѣлился прикоснуться святотатственною рукою въ владѣшямъ лучезарнаго Феба...
   Миновали Делосъ -- уже приближаемся въ двумъ скалистымъ островамъ, разъединяемымъ узкимъ проливомъ, Паросу -- этой неисчерпаемой сокровищницѣ мраморовъ, и родному брату его -- Анти-Паросу. Мы впрочемъ проходимъ лѣвѣе, между голыми утесами Пароса и плодоносными зелеными берегами Наксоса, обилье ной житницы Цикладскаго архипелага, чтобы мимо Ніо и Аморго, мимо Анедро, мимо Ахафи и Сантурина, издавна снабжающаго нашу Русь, если не подлиннымъ виномъ своимъ, то хотя почтеннымъ именемъ его,-- пройти между Критомъ и Бассо, въ виду обрывистаго Скарпанто, этой родины загадочнаго Протея, въ открытое Средиземное море...
   Мы несемся, какъ на крыльяхъ птицы, созерцая своеобразную красоту этихъ счастливыхъ острововъ, общихъ дѣтей Нептуна и Аполлона, и передъ нами развертываются и проходятъ, какъ на смотру, по очереди, одни за другими, ихъ каменныя зеленыя громады... Чудные уголки, гдѣ началась, гдѣ должна была начаться для человѣчества жизнь, полная наслажденій, страсти, разума и предпріимчивости. Все кругомъ голубое и розовое, нѣжное и мягкое, бодрящее, радующее,-- волны, воздухъ, горизонты неба, очертанія горъ...
   Жизнь кажется безконечнымъ свѣтлымъ праздникомъ, а міръ -- безпредѣльнымъ раемъ земнымъ, гдѣ все возвышеннѣе, чище и и очаровательнѣе, чѣмъ въ обычныхъ суровыхъ мракахъ сѣвера.
   Цвѣтъ моря, какого я не видалъ еще нигдѣ и никогда. Мы съ женой молча любуемся на него цѣлые часы и никакъ не насытимъ имъ своихъ восхищенныхъ главъ. Какая-то дивная голубизна прозрачной текучей бирюзы, то свѣтлѣющей отъ всплесковъ пѣны до нѣжной лазури утренняго неба, то густѣющей въ разверзнутыхъ кораблемъ хлябяхъ до глубокихъ тоновъ кобальта. Сама эта южная волна прозрачна, какъ жидкій хрусталь, легка, гибка и изящна, не похожая на чугунную, мутную, дробящую камни волну какого-нибудь Балтійскаго моря, а дышащая жизнью, населенная веселыми наядами, ласково колышащая Жемчужную раковину Амфитриты, родящая изъ себя, на отмеляхъ цвѣтущаго острова, богиню красоты и любви...
   Не даромъ въ художественномъ воображеніи грека Посейдонъ, царь этихъ голубыхъ водъ, родной братъ Зевеса, царя голубого неба... Это та же небесная лазурь -- только въ струяхъ и волнахъ.
   Какъ было не воспитать этому привѣтливому морю, этимъ заманчивымъ островкамъ, тотъ талантливый народъ, который чудною поэтическою зарею освѣтилъ начало нашей европейской исторіи?..
   Здѣсь самъ собою зарождается и смѣлый морякъ, и вдохновенный художникъ, и поэтическій мыслитель-пантеистъ...
   По этимъ островкамъ, кишащимъ цѣлыми многолюдными семьями между цвѣтущими берегами Западной Азіи, тихими пристанями Аттики, Пелопоннеса и Ѳракіи, какъ по ступенямъ лѣстницы, перекинутой черезъ море, непобѣдимо переливалась въ Европу и перерождалась въ новыя свѣтлыя и широкія формы, древняя цивилизація финикіянъ и ихъ загадочныхъ семитскихъ собратій, съумѣвшихъ чуть не въ до-историческія времена доработаться до великихъ идей единобожія, до великихъ открытій мѣры, денегъ и азбуки. Виноградъ, смоковница и маслина перешли оттуда изъ жаркихъ долинъ Азіи на эти роскошные острова вмѣстѣ съ легендами боговъ и обрядами храмовъ, и обратили мало-по-малу бродячаго охотника и пастуха въ искуснаго садовода-оросителя, въ трудолюбиваго осѣдлаго хлѣбопашца...
   Старые миѳы Греціи еще полны смутныхъ воспоминаній этого историческаго дѣтства ея, трудовъ и подвиговъ перваго крова- ваго устройства, среди не покоренной еще природы и не истребленныхъ еще звѣроподобныхъ первобытныхъ обитателей земли, всѣхъ этихъ людоѣдовъ-циклоповъ, величиною въ сосну, минотавровъ -- людей-быковъ, коне-человѣковъ -- центавровъ, злыхъ старухъ гарпій съ человѣческимъ лицомъ и когтями коршуна и пр., и пр.
   Въ этомъ смыслѣ особенно драгоцѣнны миѳическіе подвиги Геркулеса. Не важны самыя подробности, въ которыхъ вылилась цвѣтистая дѣтская фантазія древняго грека. Но нельзя не наслаждаться удивительнымъ взмахомъ смѣлаго самознанія и безпредѣльной вѣры въ силы свои этого народа-юноши. Геркулесъ -- это самъ живой греческій народъ, народъ колонистъ, мореходъ, охотникъ, воинъ, впервые рѣшившійся на подвиги дальнихъ странствованій, опасной борьбы, необычайныхъ встрѣчъ, знакомства съ невѣдомыми чудесами новыхъ странъ, гдѣ всѣ существа и явленія природы кажутся невѣроятными, сверхъестественными,-- птицы съ желѣзными клювами, быки дышащіе огнемъ, змѣи трехъ-головыя,-- гдѣ всякое полезное человѣку сокровище охраняется дракономъ, гдѣ туземцы-дикари представляются въ своей первобытной мощи исполинами непобѣдимой силы и безпредѣльной свирѣпости, гдѣ вся природа еще полна неодолимой дичи, кишитъ змѣями и хищными звѣрями. Развѣ это не дѣйствительная исторія дерзкаго и предпріимчиваго грека, проникшаго во всѣ уголки тогдашняго міра, искрестившаго на своихъ утлыхъ суденышкахъ всѣ извѣстныя и неизвѣстныя тогда моря, изъ одного края въ другой, до предѣловъ свѣта, гдѣ онъ воздвигаетъ, какъ межевой знакъ, свои Геркулесовы столбы, до тѣхъ далекихъ заманчивыхъ горизонтовъ Запада, гдѣ уже Атласъ, человѣкъ-гора, сынъ земли -- Геи, поддерживаетъ на плечахъ небесный куполъ, и гдѣ Геспериды, дочери ночи, охраняютъ свои золотыя яблоки, яркія какъ лучи заходящаго солнца. Геркулесъ не даромъ соприкасается со всѣми землями и народами, на Кавказѣ освобождаетъ прикованнаго Прометея, и побѣждаетъ амазонокъ, въ Малой Азіи спасаетъ Гезіону отъ морского чудовища, въ Африкѣ очищаетъ Ливію отъ хищныхъ звѣрей и основываетъ стократный городъ Гекатомпидосъ...
   Оттого-то съ подвигами Геркулеса грекъ инстинктивно связываетъ всѣ славныя событія своей миѳической исторіи. Онъ участвуетъ и въ походѣ аргонавтовъ Язона, и гораздо ранѣе ратей Агамемнона беретъ приступомъ Трою. Въ Критѣ онъ продѣлываетъ подвиги Тезея; онъ прикосновененъ и къ Прометею, и въ борьбѣ Титановъ. Фантазія грека не могла примириться съ тѣмъ, что первообразъ греческой народной силы и греческаго хитраго разума не принималъ участія хотя бы въ одной громкой эпопеѣ того далекаго прошлаго. Если нельзя его пристегнуть въ Ахиллу и Аяксу, то онъ пристегивается къ Пелею и Теламону, отцамъ ихъ: если онъ не можетъ воевать противъ царя Пріама, по крайней мѣрѣ, ребенкомъ продаетъ этого Пріама въ рабство.
   Геркулесъ -- истый предокъ и предшественникъ Улисса, другого любимца греческой фантазіи, потому что въ немъ не одна грубая и слѣпая сила мускуловъ. Напротивъ, эта неразумная стихійная сила, олицетворенная въ разныхъ Антеяхъ, Атласахъ, не можетъ нигдѣ противустоять хитроумнымъ пріемамъ Геркулеса, который ловко умѣетъ отдѣлить Антея отъ земли, дававшей ему неистощимую силу, и перехитрить глупаго колосса Атласа.
   Геркулесъ является истиннымъ олицетвореніемъ грека и въ томъ отношеніи, что это -- человѣкъ религіи, союзникъ и любимецъ отечественныхъ боговъ... Боги требуютъ его на помощь противъ, Титановъ, которыхъ умерщвляютъ только его волшебныя стрѣлы. Ему постоянно покровительствуетъ Зевесъ и Меркурій. Меркурій, дарить ему мечъ, Аполлонъ стрѣлы; хромой Гефестъ самъ куетъ дли него золотой колчанъ; притомъ онъ и самъ сынъ Зевеса, отвѣдавшій, хотя и по ошибкѣ, безсмертнаго молока изъ божественныхъ грудей Геры...
   Въ сущности, въ миѳахъ о Геркулесѣ слиты всѣ популярные герои древняго грека, люди своего народа и времени, люди истиннаго эллинскаго идеала, столь же могучіе, отважные, предпріимчивые, сколь разумные и хитрые, страстные къ женской красотѣ, честные на своемъ словѣ, угодные божествамъ и имъ угождавшіе, всѣ эти Язоны, Тезеи, Персеи; даже самъ Улиссъ въ болѣе утонченной формѣ повторяетъ и напоминаетъ этотъ основной образъ эллинской доблести. Не даромъ постояннымъ покровителемъ Геркулеса является Гермесъ-Меркурій, этотъ самый любимый, самый народный богъ Греціи, подвижкой какъ ртуть, смѣлый и вѣчный странствователь, пробѣгающій небо И землю, ораторъ к музыкантъ, торговецъ и обманщикъ, столько же покровитель пословъ, сколько и воровъ, красивый, искусный на всѣ руки, ловкій посредникъ между богами и людьми; всѣмъ одинаково нужный и всѣмъ одинако услуживающій; крадущій колчанъ у Амура, трезубецъ у Нептуна, у Марса мечъ, у Венеры поясъ, у Вулкана щитъ, и даже скипетръ у Зевеса, но передъ всѣми всегда правый и всѣхъ всегда дурачащій, словомъ, самый истинный, самый воплощенный грекъ древности во всѣхъ его грѣхахъ и талантахъ. Какую-то юношескую бодрость и радость духа ощущаешь самъ, погружаясь воспоминаніемъ въ эти фантастическіе разсказы народа-юноши о своемъ юношѣ-героѣ, и нигдѣ они они не овладѣваютъ вами такъ полно, нигдѣ не становятся такъ памятными, какъ здѣсь, въ волнахъ этого древняго миѳическаго моря, среди этихъ прекрасныхъ острововъ, горъ, мысовъ и заливовъ, которыхъ каждое имя дышетъ легендами тысячелѣтняго прошлаго, каждый камень запечатлѣнъ событіями этой яркой и шумной многовѣковой исторіи...

-----

   Впрочемъ, не слѣдуетъ ради поэтическаго стараго забывать хотя болѣе скромные, но за то и болѣе реальные подвиги новыхъ поколѣній. Народъ, воспѣвшій отвагу Геркулеса и Ахилла, вписавшій въ свои лѣтописи Ѳермопилы и Мараѳонъ, еще недавно освятилъ эти древніе острова и это древнее море своимъ геройскимъ патріотизмомъ... Вотъ влѣво отъ насъ остался островъ Псара, который въ дни освобожденія Греціи отъ турецкаго ига достойно заслужилъ славу героя и мученика. Сира и Псара были первые острова, которые рѣшились возстать противъ турокъ и присоединиться въ возмутившейся Греціи. За ними послѣдовали Идра и Кассо, потомъ Самосъ и другіе. Острова,эти были такъ богаты и цвѣтущи, что возстаніе могло стать для нихъ гибелью. Въ 1821 году у этихъ четырехъ острововъ былъ уже значительный торговый флотъ, до 350 кораблей разнаго калибра съ 12,000 превосходнѣйшихъ въ мірѣ матросовъ... Этотъ флотъ и сталъ ядромъ греческой морской силы, нанося смертельные удары турецкимъ кораблямъ въ то время, какъ весь материкъ греческихъ полуострововъ, отъ Ѳермопильскаго прохода до мыса Акціума, былъ охваченъ народнымъ возстаніемъ... Почва и воздухъ древней Аттики, древней Спарты, создали своего рода героевъ древности, Колокогрони, Бодарисовъ, Міаули, одного имени которыхъ трепетали турки. Колокогрони всю жизнь провелъ клефтомъ въ горахъ, истребляя турокъ. Старикъ отецъ его убилъ въ теченіе своей жизни собственною рукою 700 турокъ...
   Самъ Колокогрони былъ идеаломъ непобѣдимаго партизана и непоколебимаго патріота. Его громадный ростъ и черныя кудри волосъ, разсыпанныя по плечамъ, суровая твердость его повелительнаго взгляда, классическая простота и рѣзкая краткость рѣчи приковывали къ нему народъ и заставляли идти за нимъ какъ -за вождемъ, который можетъ вести только къ побѣдѣ. Андрей Міаули былъ на морѣ тѣмъ, чѣмъ Колокотрони въ горахъ. Это былъ мужъ Аристидовской честности, невозмутимаго хладнокровія и безконечной отваги.
   Смѣлые греческіе моряки жгли турецкіе корабли при всякой встрѣчѣ и навели паническій ужасъ на оттоманскій флотъ, который укрывался отъ нихъ, какъ раненый медвѣдь отъ одолѣвшихъ его собакъ, и не смѣлъ показываться въ Эгейскомъ морѣ. За то въ Константинополѣ турки вѣшали и топили кого могли, патріарховъ, митрополитовъ, архіереевъ, знатныхъ греческихъ жителей.
   На островахъ Критѣ, Родосѣ, Кипрѣ и многихъ другихъ они вырѣзывали все христіанское населеніе. То же было въ Смирнѣ, въ Малой Азіи, въ Румеліи.
   Островъ Хіосъ, этотъ древнѣйшій и богатѣйшій виноградникъ Греціи, славившійся своими мастиковыми и плодовыми садами, своимъ благосостояніемъ и образованностію, съ 100,000-нымъ греческимъ населеніемъ, долго отказывался принять участіе въ возстаніи, возбуждая тѣмъ общее негодованіе грековъ. Наконецъ удалый Георгъ Логоеетъ, прозванный Ликургомъ, сдѣлалъ смѣлую высадку изъ сосѣдняго острова Самоса, уже примкнувшаго къ возстанію, и поднялъ хіосцевъ... Но вожди возстанія не съумѣли во-время защитить несчастный островъ: кровожадный капуданъ-паша Кара-Али неожиданно овладѣлъ Хіосомъ; 23 тысячи жителей было вырѣзано, 47,000 обращено въ рабство; 75 хіосскихъ заложниковъ и архіепископъ хіосскій вздернуты были на висѣлицу.
   Тогда-то вдругъ грянулъ какъ громъ отчаянный подвигъ Міаули. Онъ тайно провелъ и спряталъ свои корабли около острова Псары. Побѣдоносный Кара-Али ликовалъ между тѣмъ около береговъ Хіоса, собравъ въ себѣ на корабли на роскошный пиръ въ честь наступившаго байрама всѣхъ своихъ подчиненныхъ и до 2,000 гостей. Была непроглядная черная ночь. Два брандера подъ управленіемъ геройскаго Канариса, подъ покровомъ этой ночи, пробрались бреди тѣсной массы турецкихъ кораблей и вдругъ охватили огнемъ пирующій адмиральскій корабль... Пороховая камера взлетѣла на воздухъ; турки, бросившіеся въ лодки, тонули толпами. Самъ Кара-Али, раздавленный обгорѣлой мачтою, испустилъ духъ на томъ самомъ мѣстѣ берега, гдѣ онъ повѣсилъ хіосскихъ заложниковъ. Разсѣянный турецкій флотъ въ ужасѣ бѣжалъ въ Дарданеллы... А Міаули, провожаемый восторженными криками народа, смиренно молился по утру въ храмѣ торжествующей Псары...
   Пеара перенесла разореніе и истребленіе отъ руки турокъ, но по крайней мѣрѣ этою цѣною своей крови она купила свою свободу. Но Самосъ, такъ энергически отстаивавшій общее дѣло Греціи, осужденъ былъ остаться въ цѣпяхъ турка, подобно себялюбивому и изнѣженному Хіосу, почти насильно втолкнутому въ роковую для него борьбу.
   Еще грустнѣе вспомнить, что въ течете этой геройской своей борьбы сами греки доходили иногда до взаимнаго ожесточенія и взаимнаго истребленія, въ которомъ они не уступали фанатическому турку.
   Когда многіе острова, стоявшіе во главѣ возстанія, не хотѣли покоряться тираническимъ мѣрамъ президента правительства Каподистріи, когда Идра и Сира объявили себя независимыми, я Міаули силою захватилъ островъ Паросъ, арсеналъ и военныя суда и требовалъ отъ Каподистріи созыва національнаго собранія, то непопулярный президентъ прибѣгнулъ въ помощи русскаго флота; адмиралъ Рикордъ, окруживъ Міаули у Пароса, потребовалъ его сдачи. Геройскій морякъ предпочелъ, однако, взорвать на воздухъ свои корабли и спасся съ своимъ экипажемъ въ лодкахъ на островъ Идру... Тогда-то высадившіяся греческія войска опозорили навсегда свое имя, предавшись неистовствамъ надъ своими соотечественниками Пароса, достойнымъ турецкихъ башибузуковъ.
   Между тѣмъ, передъ нами встаетъ, высоко выдѣляясь изъ сплошныхъ горныхъ массъ Брита, снѣгами вѣнчанная Ида, колыбель Юпитера, укрытаго здѣсь Реею отъ всепожирающей пасти Кроноса.
   Бритъ задвигаетъ намъ теперь весь горизонтъ моря, опятъ переполняя мои воспоминанія своими поэтическими миѳами.
   Это самое старое гнѣздо финикійской цивилизаціи, самая древняя школа греческихъ народовъ. Они черпали тутъ свои первые уроки религіи, законодательства, художествъ и житейскихъ знаній.
   Недаромъ тутъ жилъ Дедалъ, первый художнику-строитель. Недаромъ отсюда вылетѣлъ на своихъ восковыхъ крыльяхъ и первый изобрѣтатель-механикъ -- Икаръ, непрактичный и несчастный, какъ всѣ геніи; его трупъ похороненъ, говорятъ, на островѣ Эгейскаго моря, который до сихъ поръ носитъ его имя (островъ Никарія). По берегу негостепріимнаго Крита ходилъ въ дни Тезея исполинскій бронзовый человѣкъ, вылитый для мудраго царя Миноса въ кузницахъ самого Гефеста -- вѣроятно, также темное воспоминаніе о какомъ-нибудь чудѣ еще невѣдомаго грекамъ литейнаго искусства. Онъ день и ночь потрясалъ своею ужасною палицею и грозилъ подплывавшимъ кораблямъ. Хотя онъ и погибъ въ волнахъ моря, неудачно бросивъ свою дубину въ корабль Тезея, однако, его безпокойный враждебный духъ, повидимому, остался въ наслѣдство древнимъ берегамъ Кандіи.
   Въ ночи насъ стало покачивать не на шутку, и южный вѣтеръ сталъ сильно свѣжѣть... Бритъ прикрылъ теперь отъ насъ будто гигантскими воротами далеко виднѣвшуюся позади веселую семью Цикладовъ, а туманы ночи задернули ихъ словно занавѣсъ театральную сцену.
   Насъ опять охватила пустынная ночь среди пустыннаго, на встрѣчу несущагося моря. Теперь до далекихъ песчаныхъ пустынь Африки -- ничего, кромѣ этого необозримаго моря.
   Чувственные языческіе миражи Греціи растаяли сами собою, словно ихъ поглотила вдругъ эта безпредѣльная волнующаяся пучина, и другія, глубокія и трезвыя мысли встали вмѣсто нихъ въ безмолвномъ меланхолическомъ сіяніи мѣсяца. Въ этомъ безконечномъ просторѣ, въ этомъ могучемъ движеніи водъ, чувствовалось присутствіе иной могучей и безконечной силы, передъ которою жалкими и слабосильными дѣтьми казались всѣ эти Зевесы съ молніями и Нептуны съ трезубцами...
   Дыханіе вѣчнаго Бога одно стояло теперь надъ спящимъ міромъ, надъ сказками и грезами его дѣтства, надъ грѣховной суетой его старыхъ исторій...
   Много безумныхъ и лживыхъ мыслей наполняло въ теченіе тысячелѣтій голову человѣчества. Но невозможно представить себѣ мысли, болѣе возмутительной для здраваго чувства, для неиспорченнаго ума, какъ это мнимо-философское, мнимо-научное ученіе, увѣряющее насъ, будто въ слѣпомъ сочетаніи міровыхъ атомовъ все слѣпо, мертво и мгновенно, будто смыслъ и красота вселенной -- только галлюцинація нашего собственнаго ограниченнаго мозга, и будто, кромѣ насъ, выше насъ, ничтожныхъ существъ, смѣняющихся съ очереди какъ урожаи нивы, гибнущихъ отъ малѣйшей случайности, не умѣющихъ постигнуть самыхъ простыхъ вещей,-- нѣтъ во вселенной другого, болѣе совершеннаго разума, нѣтъ вѣчнаго свидѣтеля и созерцателя всѣхъ этихъ скоропреходящихъ, чередующихся смѣнъ народовъ, исторій, поколѣній...
   Вотъ мы, слабые, жалкіе, заснули здѣсь на палубѣ, убаюканные какъ младенцы чуть замѣтною зыбью,-- и уже нѣтъ болѣе въ мірѣ ни созерцающаго ока, ни судящей и разумѣющей мысли, ни охраняющей и направляющей воли. Вотъ остынетъ отъ какой-нибудь случайной перемѣны въ ворѣ земной, въ положеніи солнца, наша темная планета, исчезнетъ вдругъ на ней человѣческая жизнь,-- и всѣ эти безчисленные милліоны міровъ въ своей чудесно-стройной механикѣ окажутся разомъ безсмысленной, никому невидимой, никому невѣдомой, и никому не нужной толкотнею мертвыхъ массъ... Нѣтъ, это -- колоссальнѣйшая изъ неправдъ, колоссальнѣйшее изъ заблужденій! Даже младенческая вѣра въ Ѳетиду и Феба заключаетъ въ себѣ въ тысячу вратъ болѣе философіи, логики и нравственной красоты.
   Нѣтъ, здѣсь, въ рокотѣ вѣчно плещущихъ волнъ, въ сіяніи неохватнаго неба, самый черствый скептикъ ощутить присутствіе вѣчной творящей и хранящей силы, какъ чувствовалъ ее Моисей въ грозныхъ пустыняхъ Синая, смиренно преклонивъ вередъ нею колѣни, и уразумѣетъ, что его проносятъ надъ безднами смерти не одна сила пара и генія человѣческаго...

Евгеній Марковъ.

"Вѣстникъ Европы", NoNo 3--4, 1886

  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru