Мережковский Дмитрий Сергеевич
Гончаров

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Дмитрий Мережковский

Гончаров

  

I

  
   Однажды, на Индийском океане, близ мыса Доброй Надежды, Гончарову пришлось испытать сильный шторм. "Шторм был классический, во всей форме, -- рассказывает он, -- в течение вечера приходили раза два за мной сверху звать посмотреть его. Рассказывали, как с одной стороны вырывающаяся из-за туч луна озаряет море и корабль, а с другой нестерпимым блеском играет молния. Они думали, что я буду описывать эту картину. Но как на мое покойное и сухое место давно уже было три или четыре кандидата, то я и хотел досидеть тут до ночи..." Но не удалось. Вода случайно проникла через открытые люки в каюту. Делать нечего, он неохотно поднялся и пошел на палубу. "Я смотрел минут пять на молнию, на темноту и на волны, которые все силились перелезть к нам через борт.
   -- Какова картина? -- спросил меня капитан, ожидая восторгов и похвал.
   -- Безобразие, беспорядок! -- отвечал я, уходя весь мокрый в каюту переменить обувь и белье".
   Эта маленькая сцена чрезвычайно характерна для творца "Обломова". Люди привыкли восхищаться необычайным, поражающим, редким в природе и в жизни. Гончаров, проходя равнодушно мимо ярких эффектов, относится гораздо внимательнее и любовнее к простому и будничному. "Зачем оно, это дикое и грандиозное? -- спрашивает он себя при созерцании мирной обломовской природы, -- море, например? Бог с ним. Оно наводит только грусть на человека: глядя на него, хочется плакать. Сердце смущается робостью перед необозримой пеленой вод..." Поэт, влюбленный в действительность, в земной мир, чувствует себя подавленным величием моря. Оно ему чуждо со своей неразгаданной песнью о чем-то таинственном и темном, лежащем за гранью жизни. Горы и пропасти тоже привлекают его мало. "Они созданы, -- говорит он, -- не для увеселения человека. Они грозны, страшны". И он обращается с любовью к тихому уголку будничной обломовской природы.
   Небо там -- в благословенной Обломовке -- "ближе жмется к земле, но не с тем, чтобы метать сильнее стрелы, а разве только чтобы обнять ее покрепче, с любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтобы уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод... Сердце так и просится спрятаться в этот забытый всеми уголок и жить никому не ведомым счастьем. Все сулит там покойную, долговременную жизнь до седины волос и незаметную, сну подобную, смерть".
   Вот природа, как ни один из новых поэтов не понимает ее, -- природа, лишенная тайны, ограниченная и прекрасная, какой представляли ее древние: декорация для идиллии феокритовских пастухов или, еще лучше, для счастия патриархальных помещиков.
   Когда Гончаров видит дикое, нетронутое рукой человека место, ему не по себе, неуютно, он хочет населить нелюдимую природу, украсить ее следами человеческой цивилизации.
   Близ Нагасаки смотрит он на пустынные берега Японии: "Вон тот холм, как он ни зелен, ни приютен, но ему чего-то недостает; он должен бы быть увенчан белой колоннадой с портиком или виллой, с балконами на все стороны, с парком, с бегущими по отлогостям тропинками. А там, в рытвине, хорошо бы устроить спуск и дорогу к морю, да пристань, у которой шипели бы пароходы и гомозились люди... Здесь бы хорошо быть складочным магазинам, перед которыми теснились бы суда с лесом мачт..."
   Вспомните великих романтиков, изгнанников из общества, вроде Байрона или Лермонтова. Природа им казалась прекрасной только тогда, когда она не тронута, не оскорблена рукою человека. Конечно, не пожелали бы они складочных магазинов и дыма пароходов в диком, первобытном пейзаже. Они радуются, что в пустыне, внемлющей Богу, не раздается "в торжественный хваленья час лишь человека гордый глас". {"Мцыри" (1840).} Для Лермонтова "звуков небес заменить не могли скучные песни земли"; {"Ангел" (1831).} для Гончарова на земле -- все, вся его любовь, вся его жизнь. Он не рвется от земли, он крепко привязан к ней, и, подобно античным поэтам, видит в ней свою родину; прекрасный, уютный человеческий мир он не согласится отдать за звездные пространства неба, за чуждые тайны природы.
   Цельность и крепость души его не надломлены современным недугом. Гончаров рассудком понимает пессимизм. Но в сердце, в плоть и в кровь его не проникла ни одна капля яда. Романтическая грусть Ольги в третьей части Обломова так же далека от скорби, разрушающей все радости жизни, как тень летнего облачка далека от байроновской Тьмы, поглотившей мир.
   Степень оптимизма писателя лучше всего определяется его отношением к смерти. Гончаров почти не думает о ней. В "Обыкновенной истории" ему пришлось говорить, как умерла мать Александра Адуева. Эта женщина -- живой, яркий характер и занимает важное место в романе. Сын присутствует при смерти. А между тем о кончине ее два слова: "Она умерла". Ни одной подробности, ни одного ощущения, никакой обстановки! И так Гончаров пишет в эпоху, когда ужас смерти составляет один из преобладающих мотивов литературы.
   В счастливой Обломовке смерть -- такой же прекрасный обряд, такая же идиллия, как и жизнь. Это, кажется, -- та самая "безболезненная, мирная кончина живота", о которой молятся верующие. Адуев, во втором своем периоде -- примирения с жизнью, рассуждает так: "не страшна и смерть -- она представляется не пугалом, а прекрасным опытом. И теперь уже в душу веет неведомое спокойствие..."
   Обломов умер мгновенно, от апоплексического удара; никто и не видел, как он незаметно перешел в другой мир. Хозяйка "застала его, так же кротко покоящегося на одре смерти, как на ложе сна..." "Что же стало с Обломовым? -- спрашивает автор. -- Где он? где? На ближайшем кладбище, под скромной урной, покоится тело его между кустов, в затишье. Ветки сирени, посаженные дружеской рукой, дремлют над могилой, да безмятежно пахнет полынь. Кажется, сам ангел тишины охраняет сон его". Вот спокойный взгляд на смерть, каким он был в древности, у простых и здоровых людей. Смерть -- только вечер жизни, когда легкие тени Элизиума слетают на очи и смежают их для вечного сна. {Элизиум -- в греческой мифологии загробный мир для праведников.}
   Александр Адуев, человек еще молодой, но пресыщенный жизнью, входит в старую деревенскую церковь. Тихое вечернее солнце озаряло иконы... Свежий ветерок врывался в окно... Вверху, в куполе, звучно кричали галки и чирикали воробьи... "В душе Александра пробуждались воспоминания. Он мысленно пробежал свое детство и юношество до поездки в Петербург; вспомнил, как, будучи ребенком, он повторял за матерью слова молитвы, как она твердила ему об ангеле-хранителе... как она, указывая ему на звезды, говорила, что это очи Божьих ангелов, которые смотрят на мир и считают добрые и злые дела людей; как небожители плачут, когда в итоге окажется больше злых, нежели добрых дел. Показывая на синеву дальнего горизонта, она говорила, что это -- Сион..." {Сион -- самый южный из холмов, на которых был построен Иерусалим.}
   Вот религия, как она представляется Гончарову, -- религия, которая не мучит человека неутолимой жаждой Бога, а ласкает и согревает сердце, как тихое воспоминание детства.
   По изумительной трезвости взгляда на мир Гончаров приближается к Пушкину. Тургенев опьянен красотой, Достоевский -- страданиями людей, Лев Толстой -- жаждой истины, и все они созерцают жизнь с особенной точки зрения. Действительность немного искажается, как очертания предметов на взволнованной поверхности воды.
   У Гончарова нет опьянения. В его душе жизнь рисуется невозмутимо-ясно, как мельчайшие былинки и далекие звезды отражаются в лесном глубоком роднике, защищенном от ветра. Трезвость, простота и здоровье могучего таланта имеют в себе что-то освежающее. Как бы ни были прекрасны создания других современных писателей, в них почти всегда есть какой-нибудь темный угол, откуда веет на читателя холодом и ужасом. Таких страшных углов нет у Гончарова. Все огромное здание его эпопей озарено ровным светом разумной любви к человеческой жизни.
   А между тем он понимает не меньше других ее темную сторону. Наивный романтик, Александр Адуев, влюбленный в стихи, луну и Шиллера, свято верующий в любовь, дружбу и бескорыстие людей, приезжает из провинциальной глуши в Петербург. Он влюбляется. Любовь изменяет раз, два... потом изменяет дружба. Бедный романтик не выдерживает, приходит в отчаяние. В эпилоге у бывшего поклонника Шиллера -- плешь, почтенное брюшко, начало геморроя, прекрасное жалованье и богатая невеста. "Ты, кажется, идешь по моим следам?" -- спрашивает его дядя, чиновник-карьерист. -- "Приятно бы, дядюшка! -- Дядя, скрестив руки на груди, смотрел несколько минут с уважением на племянника. -- И карьера, и фортуна! -- говорил он почти про себя, любуясь им... -- Александр, -- гордо, торжественно прибавил он, -- ты моя кровь, ты Адуев! Так и быть, обними меня!"
   Тот же трагизм пошлости, спокойный, будничный трагизм -- основная тема "Обломова". Илья Ильич возвращается домой, навеки расставшись с Ольгой. Он убит горем -- таким, от которого люди умирают. Любовь, т. е. последняя надежда выкарабкаться из пошлости, исчезла. Он знает, что теперь ему нет спасения от апатии, от лени, от нравственного падения. Он должен погибнуть. Обломов "почти не заметил, как Захар раздел его, стащил сапоги и накинул на него халат.
   -- Что это? -- спросил он только, поглядев на халат.
   -- Хозяйка сегодня принесла: вымыли и починили халат, -- сказал Захар... Обломов, как сел, так и остался в кресле".
   Но вот чистый образ Веры. Он стоит так высоко над будничной жизнью, что, конечно, пошлость не посмеет запятнать его.
   Но мутная волна захлестнула и Веру, эту гордую весталку, {Веста -- в римской мифологии богиня домашнего очага, ее культ отправлялся жрицами-весталками, которые должны были поддерживать в храме богини священный огонь.} "мерцающую, таинственную ночь", как называет ее Гончаров. Падение, грех сводят Веру с пьедестала. Богиня развенчана.
   Пошлость, торжествующая над чистотой сердца, любовью, идеалами -- вот для Гончарова основной трагизм жизни. Другие поэты действуют на читателя смертью, муками, великими страстями героев, он потрясает нас -- самодовольной улыбкой начинающего карьериста, халатом Обломова, промокшими ботинками Веры в ту страшную ночь, когда она вернулась от обрыва, от Волохова...
   Юмор Грибоедова и Гоголя почти совсем иссяк в русской литературе.
   Вместо прежнего смеха у Тургенева, Толстого, Достоевского кое-где слабая улыбка, болезненная, как луч солнца в северную осень; у Щедрина резкий, желчный хохот.
   Гончаров в этом случае представляет отрадное исключение. Он первый великий юморист после Гоголя и Грибоедова. Захар, слуга Обломова, навеки останется воплощением крепостного права, всего смешного и жалкого, чем рабство сказывается в людях. Бесконечная вереница слуг -- Василиса, Евсей, Анисья, Марина, Егорка, Улита, наконец, сам Обломов -- все эти фигуры, не уступающие созданиям Гоголя, озарены высоким комизмом, который дает не меньшее наслаждение, чем идеальная красота.
   Гомер в своих описаниях подолгу останавливался с особенною любовью на прозаических подробностях жизни. Он до мельчайших деталей изображает, как его герои и полубоги едят, пьют, принимают ванну, спят, одеваются. Для Гомера нет некрасивого в жизни. Так же наивно и просто, как он говорит о смерти великих мужей, о совете богов, о разрушении Трои, он рассказывает о грязном платье, которое отправилась мыть на речку царская дочь Навзикая с рабынями; он с детским простодушием описывает, как
  
   Начали платья они полоскать, и потом,
   дочиста их
   Вымыв, по взморью на млекоблестящем
   хряще, наносимом
   На берег плоский морскою волною, их
   вес разостлали.
  
   Такая же античная любовь к будничной стороне жизни, такая же способность одним прикосновением преображать прозу действительности в поэзию и красоту, составляет характерную черту Пушкина и Гончарова. Перечтите "Сон Обломова". Еда, чаепитие, заказывание кушаний, болтовня, забавы старосветских помещиков принимают здесь гомеровские идеальные очертания.
   Вот как изображается смех этих счастливых людей: "Хохот разлился по всему обществу, проник до передней и до девичьей, объял весь дом, все вспоминают забавный случай, все хохочут долго, дружно, несказанно, как олимпийские боги. Только начнут умолкать, кто-нибудь подхватит опять -- и пошло писать". И дальше почти на целой странице описывается этот гомерический хохот. Патриархальные нравы обломовских помещиков до такой степени фантастичны, несовременны и своими эпическими размерами напоминают сказку, что читатель нисколько не удивляется, когда Гончаров прямо из Обломовки переносит его в героическую среду древнерусских сказаний и былин.
   Как все это непохоже на легкую, поверхностную манеру, на полунебрежный стиль современных романистов! Кажется, что творец "Обломова" покидает здесь перо и берется за древнюю лиру; он уже не описывает -- он воспевает нравы обломовцев, которых недаром приравнивает к "олимпийским богам".
   Гончаров описывает комнату Обломова. Мы едва взглянули на героя, не слышали из уст его ни одного слова, но уже знакомы с ним по мельчайшим подробностям обстановки: по этой паутине, фестонами лепящейся около картин, по запыленным зеркалам, по пятнам на коврах, по забытому на диване полотенцу, по тарелке на столе, не убранной от вчерашнего ужина, с солонкой и с обглоданной косточкой, по пыльным и пожелтевшим страницам давно развернутой и давно не читанной книги, по номеру прошлогодней газеты, по чернильнице, из которой, "если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха". Окраска характера так сильна, что она кидает свой отблеск на все приближающиеся предметы.
   Вот спальня молодой аристократки. "Если книга в богатом переплете оказывалась лежащею на диване, на стуле, Надежда Васильевна (старая тетка) ставила ее на полку; если западал слишком вольный луч солнца и играл на хрустале, на зеркале, на серебре, Анна Васильевна (другая тетка) находила, что глазам больно, молча указывала человеку пальцем на портьеру, и тяжелая, не гнущаяся шелковая завеса мерно падала с петли и закрывала свет".
   Софья Николаевна Беловодова, "Венера Невы, окруженная крещенским холодом", могла бы не появляться -- мы уже чувствуем ее аристократическую чопорность, строгую обрядность жизни по этой тяжелой завесе, падающей на луч солнца, так же, как чуется нам лень, апатия, беспорядочность русского барина во вчерашней тарелке Обломова с обглоданной косточкой. Что может быть, по-видимому, значительного и характерного в том, как человек одевает туфли, а между тем Гончаров влагает в эту мелочь столько же содержания, сколько другие поэты в целые события, монологи, катастрофы.
   "Когда на душе Обломова было спокойно и тихо, когда жизнь его не трогала, и Штольц не звал к деятельности, вставая с постели, он, не глядя, привычным движением попадал ногами прямо в туфли". Но в нем пробудились сомнения, заговорило раскаяние. "Теперь или никогда!" "Быть или не быть!" -- рассуждает он. И вот Илья Ильич "приподнялся было с кресла, но не попал сразу ногой в туфлю и сел опять".
   Каждый из характеров, созданных Гончаровым, -- идеальное обобщение человеческой природы. Скрытая идея поднимает на недостижимую высоту мелкие подробности быта, делает их прекрасными и ценными.
   Гончаров показывает нам не только влияние характера на среду, на все мелочи бытовой обстановки, но и обратно -- влияние среды на характер.
   Он следит, как мягкие степные очертания холмов, как жаркое "румяное" солнце Обломовки отразились на мечтательном, ленивом и кротком характере Ильи Ильича; как сырость, холод и мрак глубоких ледников и рабская должность сказались на нелюдимом, сосредоточенном нраве старой ключницы Улиты, этого полуфантастического крепостного гнома. Он выяснил до неуловимых мелочей влияние такого явления, как крепостное право, на привычки, страсти, идеалы нескольких поколений.
   Гончаров разлагает ткань жизни до ее первоначальной клетки, но вместе с тем он обладает могучей способностью творческого синтеза: воображение его создает отдельные миры эпопей и потом соединяет их в стройные системы. Он показывает, что одним и тем же законам добра и зла, любви и ненависти, которые производят в истории перевороты, подчинены и мельчайшие атомы жизни.
   "Обыкновенная история" -- первое произведение Гончарова -- громадный росток, только что пробившийся из земли, еще не окрепший, зеленый, но переполненный свежими соками. Потом на могучем отростке, один за другим, распускаются два великолепных цветка -- "Обломов" и "Обрыв". Все три произведения -- один эпос, одна жизнь, одно растение. Когда приближаешься к нему, видишь, что по его колоссальным лепесткам рассыпана целая poca едва заметных капель, драгоценных художественных мелочей. И не знаешь, чем больше любоваться -- красотой ли всего гигантского растения или же этими мелкими каплями, в которых отражаются солнце, земля и небо.
  

II

   Помещица Адуева в "Обыкновенной истории", отправляя любимого сына в Петербург, поручает его заботам дяди. Среди прочих наивных просьб о милом Сашеньке, она дает наставление петербургскому чиновнику -- "Сашенька привык лежать на спине: от этого, сердечный, больно стонет и мечется; вы тихонько разбудите его, да перекрестите: сейчас и пройдет; а летом покрывайте ему рот платочком: он его разевает во сне, а проклятые мухи так туда и лезут под утро". Эта черта любви, соединенной с умственной ограниченностью, сразу определяет характер воспитания Александра. В том же письме, через несколько строк, говорится о крепостном человеке, лакее молодого барина: "Присмотрите за Евсеем: он смирный и непьющий, да, пожалуй, там, в столице, избалуется -- тогда можно и посечь". Растлевающее влияние крепостного права, впитавшееся в кровь и плоть целых поколений, и теплая, расслабляющая атмосфера семейной любви -- таковы условия, в которых проходят детские и отроческие годы Александра Адуева, Райского, Обломова.
   Праздность, сделавшаяся не только привычкой, но возведенная в принцип, в исключительную привилегию людей умных и талантливых -- вот результат этого воспитания.
   Александр приехал в Петербург, по собственному признанию, чтобы жить и "пользоваться жизнью", причем "трудиться казалось ему странным". Когда из редакции вернули молодому автору рукопись, он сказал себе: "Нет! если погибло для меня благородное творчество в сфере изящного, так не хочу я и труженичества: в этом судьба меня не переломит!" В работе видит он несомненный признак отсутствия таланта, искры божией и вдохновения. От подобных взглядов один шаг до обломовского халата. Шаг этот сделан Александром после двух-трех неудач в любви и литературе. "Узкий щегольской фрак, -- говорит автор, -- он заменил широким халатом домашней работы". "Я стремиться выше не хочу, -- рассуждает он с дядей, -- я хочу так остаться, как есть... Нашел простых людей, нужды нет, что ограниченных умом, играю с ними в шашки и ужу рыбу -- и прекрасно!.. Хочу, чтобы мне не мешали быть в моей темной сфере, не хлопотать ни о чем и быть покойным". Вот целиком обломовская программа жизни. Александр Адуев -- это Илья Ильич в молодости, и притом в более ранний период русской жизни. Интересно наблюдать на первообразе Обломова отблеск модных в те времена байронических идей -- связь Обломова с героями Лермонтова и Пушкина. "Без малого в осьмнадцать лет" Адуев уж "разочарован" и говорит о жизни с пренебрежением, подражая Печорину и Онегину.
   Обломов проще: у него нет напускного байронизма и фразерства. В хорошие минуты он глубоко сознает свое нравственное падение. Александр Адуев в эпилоге радуется "фортуне, карьере и богатой невесте"; самодовольная пошлость противнее в нем обломовского сна и апатии.
   "Илье Ильичу, -- говорит автор, -- доступны были наслаждения высоких помыслов; он не чужд был всеобщих человеческих скорбей. Он горько в иную пору плакал над бедствиями человечества, испытывал безвестные, безымянные страдания и тоску, стремление куда-то вдаль, -- туда, вероятно, в тот мир, куда увлекал его, бывало, Штольц. Сладкие слезы потекут по щекам его..." Но вместе с тем у него со слугою происходят такие сцены: как-то Захар имел несчастие, в разговоре о переезде с квартиры, заикнуться, что "другие, мол, не хуже нас, а переезжают", -- следовательно, и нам нечего беспокоиться. Илья Ильич страшно рассердился. "Он в низведении себя Захаром до степени других видел нарушение прав своих на исключительное предпочтение Захаром особы барина всем и каждому..."
   "Я -- "другой"! Да разве я мечусь, разве работаю? мало ем, что ли? худощав или жалок на вид?.. Я ни разу не натянул себе чулок на ноги, как живу, слава Богу!.. Я ни холода, ни голода никогда не терпел, нужды не знал, хлеба себе не зарабатывал и вообще черным делом не занимался..."
   Как все это примирить с благородными слезами Ильи Ильича, плачущего над бедствиями человечества? Не правдивее ли "безымянных страданий" другие, более конкретные мечты ленивого барина: "ему видятся все ясные дни, ясные лица без забот и морщин, смеющиеся, круглые, с ярким румянцем, с двойным подбородком и неувядающим аппетитом; будет вечное лето, вечное веселье, сладкая еда да сладкая лень".
   Если у него нет ничего искреннего, кроме мечтаний о подобном счастье, к чему лицемерие -- "высокие помыслы"? Читатель готов произнести Обломову жестокий и бесповоротный приговор.
   Но он переходит к сцене, где Илья Ильич навеки прощается с Ольгой; она говорит ему: "Я любила будущего Обломова! Ты кроток, чист, Илья; ты нежен... как голубь; ты прячешь голову под крыло -- и ничего не хочешь больше; ты готов всю жизнь проворковать под кровлей... да я не такая: мне мало этого, мне нужно чего-то еще, а чего -- не знаю! Можешь ли научить меня, сказать -- что это такое, чего недостает, дать это все, чтоб я... А нежность, где ее нет!" У Обломова подкосились ноги... Слово было жестоко; оно глубоко уязвило Обломова... Он в ответ улыбнулся как-то жалко, болезненно-стыдливо, как нищий, которого упрекнули его наготой. Он сидел с этой улыбкой бессилия, ослабевший от волнения и обиды; потухший взгляд его ясно говорил: "Да, я скуден, жалок, нищ, бейте, бейте меня!"
   Произнесет ли читатель и теперь над несчастным человеком едва не сорвавшийся с уст приговор? Разве какой-нибудь Штольц, гордый своими совершенствами, возбуждает столько любви и человеческой симпатии, как бедный Илья Ильич?
   Райский -- воплощение и развитие созерцательной, артистической стороны обломовского типа. Такие мягкие, впечатлительные и ленивые натуры -- благодарная почва для художественного дилетантизма. Райский -- эстетик, воспитанный в духе сороковых годов. "Равнодушный ко всему на свете, кроме красоты", он "покорялся ей до рабства, был холоден ко всему, где не находил ее, и груб, даже жесток, ко всякому безобразию".
   Но, несмотря на страстное поклонение красоте, из Райского настоящего художника никогда не выйдет, вследствие той же обломовской лени и привычки жить "на всем готовом". С обычной, несколько циничной, манерой Марк Волохов предсказывает Райскому: "Нет, из вас ничего не выйдет, кроме того, что вышло, т. е. очень мало. Много этаких у нас было и есть: все пропали или спились с кругу... Это все неудачники". Бабушка замечает про него: "ни Богу свечка, ни черту кочерга". Да и сам Райский сознает свою обломовщину: "я урод... я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил... или нет, не понял своей жизни".
   У Райского, как и у Обломова, есть "высокие помыслы" и "слезы о бедствиях человечества", которые тоже находятся в непримиримом противоречии с характером и жизнью дилетанта.
   Характер Райского задуман широко и сложно. Настроения его до такой степени изменчивы и прихотливы, что в нем нельзя ни на чем остановиться, ничего предсказать. Он создан весь из тонких переплетенных и запутанных противоречий. Поэту, изобразившему подобный характер, пришлось бороться с такими же трудностями, как живописцу, который задумал бы перенести на полотно радугу: неуловимая нежность тонов, мимолетность, бесчисленность оттенков и отблесков.
   При смене двух исторических эпох являются характеры, принадлежащие той и другой, нецельные, раздвоенные. Их убеждения, верования принадлежат новому времени; привычки, темперамент -- прошлому. Побеждает в большинстве случаев не разум, а инстинкт; не убеждения, а темперамент; отжившее торжествует над живым, и человек гибнет жертвой этой борьбы. Так гибнет в пошлости Александр Адуев, в апатии -- Обломов, в дилетантизме -- Райский.
   Один из основных мотивов Гончарова -- сопоставление с этими праздными, нерешительными характерами личностей деятельных, резких, с твердой до жестокости волей. Волохов сопоставлен с Райским в "Обрыве". Штольц -- с Обломовым, дядя -- с Александром в "Обыкновенной истории". Как ни отличен чиновник Адуев от нигилиста Волохова, и этот последний от аккуратного, добродетельного немца Штольца -- у всех троих есть общая черта: рассудок у них преобладает над чувством, расчет -- над голосом сердца, практичность -- над воображением, способность к действию -- над способностью к созерцанию.
   Слова, которыми Александр характеризует своего дядю, можно вполне применить и к Штольцу, и даже отчасти к Волохову: "Дядя любит заниматься делом, что советует и мне. "Мы принадлежим к обществу, -- говорит он, -- которое нуждается в нас". Занимаясь, он не забывает и себя: дело доставляет деньги, а деньги -- комфорт, который он очень любит".
   Штольц также весьма дорожит комфортом. В сущности, его буржуазное счастие с Ольгой ничем не лучше "фортуны" чиновника Адуева.
   Но ведь и Марк Волохов, несмотря на ожесточенный протест, скорее циник, чем аскет, и он не прочь от удовольствий комфорта -- курит с наслаждением дорогие сигары Райского. Волохов прямо объявляет Вере, что материальную сторону любви ставит выше нравственной; в конечном идеале общечеловеческого счастия, за который борется он с такой убежденностью, на первом плане стоят материальные блага, тот же комфорт, те же вкусные сигары барина Райского, только доступные большему числу людей.
   Все замечали, да и сам автор сознается, что немец Штольц -- неудачная, выдуманная фигура. Чувствуешь утомление от длинных и холодных разговоров его с Ольгой. Он тем более теряет в наших глазах, что стоит рядом с Обломовым, как автомат рядом с живым человеком. Дядя в "Обыкновенной истории" нарисован тоже несколько прямолинейно и сухо, более искусно, чем художественно. Ярче и живее Марк Волохов. Несмотря на внешнюю грубость и напускной цинизм, в нем есть несомненно привлекательные черты. Он спрашивает Веру с гордостью, на которую имеет отчасти право: "Разве во мне меньше пыла и страсти, нежели в вашем Райском с его поэзией? Только я не умею говорить о ней поэтично, да и не надо..."
   Волохов, с простодушным высокомерием, при первом знакомстве с Верой, спешит отрекомендовать себя, как "новую грядущую силу". Может быть, в современной демократии люди с твердой волей, с рабочей энергией, с практическим умом одержат победу и оттеснят на второй план людей с тонкой художественной организацией, мечтательных и гордых своим бескорыстным взглядом на жизнь. Но как бы ни были велики шансы на победу деятельного типа, есть у него один важный недостаток.
   В "Обыкновенной истории" дядя старается утешить племянника, испытывающего неподдельное горе вследствие первых разочарований любви.
   -- Что мне делать с Александром? -- говорит Адуев жене, -- он там у меня разревелся... Я уж немало убеждал его.
   -- Только убеждал?
   -- И убедил: он согласился со мной...
   Тут, кажется, все, что нужно.
   -- Кажется, все, а он плачет...
   -- Я не виноват, я сделал все, чтобы утешить его.
   -- Что же ты сделал?
   -- Мало ли?.. и говорил битый час... даже в горле пересохло... всю теорию любви, точно на ладони, так и выложил, и денег предлагал, и ужином, и вином старался...
   -- А он все плачет?
   -- Так и ревет! Под конец еще пуще.
   -- Удивительно! Пусти меня -- я попробую.
   Она пошла к Александру, "села подле него, посмотрела на него пристально, как только умеют глядеть иногда женщины, потом тихо отерла ему платком глаза и поцеловала в лоб, а он прильнул губами к ее руке... Через час он вышел задумчив, но с улыбкой, и уснул первый раз покойно после многих бессонных ночей".
   Конечно, и практический Штольц. и Марк Волохов оказались бы в этом случае, подобно умному дяде, в глупом, беспомощном положении и не сумели бы утешить несчастного так, как его утешила простая, любящая женщина.
   Вот непоправимая слабость этих гордых людей, именующих себя "грядущей новой силой". У них нет любви.
   Дайте человечеству роскошь знаний, утонченность культуры -- все, чем так дорожит Штольц; дайте ему полное равенство материальных благ, справедливое удовлетворение потребностей -- все, чего требует Марк Волохов; но если при этом вы откажете в божественной любви, в том братском поцелуе, который один только утешает несчастных, то все дары будут тщетными, и люди останутся нищими и одинокими.
   Штольц, Марк Волохов, дядя Александра -- только разумом понимают преимущество нравственного идеала, как понимают устройство какой-нибудь полезной машины, но сердцем они мало любят людей и не верят в божественную тайну мира -- вот почему в их добродетели есть что-то сухое, жестокое и самолюбивое.
   Они не поняли великой заповеди, "будьте просты как дети"; не поняли этих слов, может быть, самых прекрасных, когда-либо на земле произнесенных: "Если имею дар пророчества и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, то я -- ничто. И если раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том пользы".
  

III

   Однажды бабушка, делая с Райским городские визиты, завезла его по дороге к старичкам Молочковым: "Вот пример всякому, -- заметила она, -- прожили век -- как будто проспали. Ни детей у них нет, ни родных. Дремлют, да живут". Далее автор с нежностью говорит уже от себя: "какие добрые, тихие, задумчивые, хорошенькие старички! Оба такие чистенькие, так свежо одеты; он выбрит, она в седых буклях, так тихо говорят, так любовно смотрят друг на друга, и так им хорошо в темных прохладных комнатах с опущенными шторами. И в жизни, должно быть, хорошо!"
   Вся эта картинка озарена лучом тихой поэзии. Забываешь судить старичков за пустую, ленивую жизнь и только наслаждаешься угасающим отблеском далекого прошлого.
   Есть два типа писателей: одни, как Лермонтов, Байрон, Достоевский, с жадностью и тревогой смотрят вперед, не могут ни на чем остановиться, идут к неизведанному, не любят и не знают прошлого, стремятся уловить еще несознанные чувства, горят, волнуются, негодуют и умирают, непримиренные.
   Другие, как Вальтер-Скотт и Гончаров, смотрят с благодарностью назад, подолгу и с любовью останавливаются на стройных и завершенных формах действительности, предпочитают прошлое -- будущему, известное -- неизведанному, тихие глубины жизни -- взволнованной поверхности, любуются, как на высотах меркнут последние лучи заката, и жалеют угасшего дня.
   Они принимают поэзию прошлого.
   В прошлом находится для Гончарова источник света, озаряющего созданные им характеры. Чем ближе к свету, тем они ярче. Бессмертные образы -- бабушка, Марфинька, крепостная дворня, хозяйка Обломова, мать Адуева -- все это люди прошлого, совсем или почти совсем не тронутые современностью. В переходных типах, как в Райском, в Александре Адуеве, все-таки ярче сторона, обращенная к свету, т. е. к прошлому, к воспитанию, воспоминаниям детства, к родной деревне.
   Современность представляется Гончарову серым и дождливым петербургским утром; от нее веет холодом; в ее тусклом свете потухают все краски поэзии и являются мертвые, нехудожественные фигуры -- Штольц в "Обломове", дядя в "Обыкновенной истории", Тушин в "Обрыве".
   Люди будущего кажутся призраками в сравнении с живыми людьми прошлого.
   В истории бывают периоды, когда жизнь на время устает творить, отдыхает и наслаждается законченными формами. Люди не ищут, не критикуют, свято верят в авторитет и по-своему счастливы. Даже человеку, отрицавшему все авторитеты и верования прошлого -- Райскому, "нравилась эта простота форм жизни, эта определенная рама, в которой приютился человек". Норма существования была "готова и преподана родителями, а те приняли ее, тоже готовую, от дедушки, а дедушка от прадедушки с заветом блюсти ее целость и неприкосновенность, как огонь Весты". {Веста -- в римской мифологии богиня домашнего очага, ее культ отправлялся жрицами-весталками, поддерживавшими в храме богини священный огонь.}
   Бабушка -- представительница патриархального быта -- говорит языком преданий, сыплет пословицы, готовые сентенции старой мудрости, и весь наружный обряд жизни исполняется у нее по "затверженным правилам". Горизонт ее весьма ограничен: "он кончается, с одной стороны, полями, с другой -- Волгой и ее горами, с третьей -- городом, а с четвертой -- дорогой в мир, до которого ей дела нет". Зато, несмотря на старость, какое здоровье, какая крепость духа! "Всякий день был для нее как будто новым, свежим цветком, от которого назавтра она ожидала плодов".
   Огражденная преданиями, покорная традициям, жизнь прошлого текла светло и мирно в глубоком, вековом русле. Она была ближе к природе, и потому здоровее и проще, чем наша жизнь. К такому выводу приходит Райский, наблюдая нравы и быт в имении бабушки. "Здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим, лучше, выше, умнее, нравственнее, а между тем, на самом деле, оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту".
   Но вот для полноты картины маленький уголок оборотной стороны: "Захар, как бывало нянька, напяливает ему (т. е. барину Обломову) чулки, надевает башмаки, а Илюша, уже четырнадцатилетний мальчик, только и знает, что подставляет ему, лежа, то ту, то другую ногу; а чуть что покажется ему не так, то он поддает Захарке ногой в нос".
   И все-таки -- признается Гончаров -- "мы так глубоко вросли корнями у себя дома, что куда и как надолго бы я ни заехал, я всюду унесу почву родной Обломовки на ногах, и никакие океаны не смоют ее!"
   Великий художник лучше и глубже сатирика чувствует своей совестью ложь и безобразие прошлого, но ненависть не ослепляет его: он видит и красоту, и поэзию прошлого.
   Грациозный образ Марфиньки -- самое идеальное и нежное воплощение всего, что было хорошего в старой помещичьей жизни. Марфинька живет в родной обстановке так же привольно и радостно, как птица в воздухе, рыба в воде: ей ничего больше не надо. Это -- полная счастливая гармония с окружающей природой, не нарушенная ни одним ложным звуком. "Чего не знаешь, -- с наивностью признается Марфинька, -- так и не хочется. Вот Верочка, той все скучно: она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь уехать, она не здешняя. А я -- ах, как мне здесь хорошо: в поле, с цветами, с птицами, как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда". Жизнь так прекрасна, что люди, несмотря на все усилия, даже рабством не могли ее испортить, и сквозь "обломовщину", сквозь крепостное право, пробивается она, чистая и вольная. Пусть Марфинька кажется нам неразвитой, глупенькой девочкой; пусть читает только такие романы, которые кончаются свадьбой, запирает лакомства в особенный шкафик, -- зато какой поэзией, счастием и добротой веет на нас от этого сердца. Все новейшие идеи Райского отскакивают от нее. Но разве она не исполняет того, что умнее всех этих идей -- великую заповедь любви? Она "девкам дает старые платья... К слепому старику носит чего-нибудь лакомого поесть или дает немного денег. Знает всех баб, даже ребятишек по именам, последним покупает башмаки, шьет рубашонки". Она любит детей, любит жизнь вокруг себя. Ее нежная женственная симпатия простирается еще дальше, за пределы человеческого мира, на всю природу, на цветы, деревья, животных...
   Люди больших городов, суетной жизни, оторванные от природы, никогда не знавшие патриархального очага, едва ли могут даже представить себе всю силу этой первобытной, физической и вместе с тем сердечной любви к родной земле. Они похожи на цветы, лишенные корней, перенесенные из леса в комнату. Марфинька -- это цветок, растущий на воле, пустивший корни глубоко в родную землю.
   Характер бабушки -- одно из лучших созданий Гончарова.
   Несмотря на старость, в ней столько же здоровья, счастья и бодрости, сколько и в Марфиньке. "Видно, что ей живется крепко, хорошо; что она, если и борется, то не дает одолевать себя жизни, а сама одолевает жизнь и тратит силы в этой борьбе скупо... Голос у нее не так звонок, как прежде, да ходит она теперь с тростью, но не горбится, не жалуется на недуги. Так же она без чепца, так же острижена коротко, и тот же блещущий здоровьем и добротой взгляд озаряет все лицо, не только лицо, всю ее фигуру". Автор не думает идеализировать бабушку: он не скрывает, что иногда она может быть деспотом. Малейшее сомнение в законности крепостного права в ее глазах -- нелепость. "Просить своих подчиненных бабушка не могла, это было не в ее феодальной натуре. "Человек", лакей, слуга, девка -- все это навсегда, несмотря ни на что, оставалось для нее "человеком", лакеем, слугой и девкой". "Различия между "людьми" и господами никогда и ничто не могло истребить. Она была в меру строга, в меру снисходительна, человеколюбива, но все в размерах барских понятий". А круг феодальных понятий весьма ограничен. "Борюшка, ты не огорчай бабушку, -- упрашивает она племянника, -- дай дожить ей до такой радости, чтоб увидеть тебя в гвардейском мундире: молодцом приезжай сюда... да женись на богатой..."
   Но предрассудки и ограниченность поверхностны: это кора старого могучего дерева, под которой свежие соки; вот почему такие зеленые листья на столетнем дереве.
   Когда того требует долг, бабушка стряхивает с себя все предрассудки, и героическая сила ее простой души напоминает нам, в самом деле, тех древних женщин, с которыми сравнивает ее Гончаров. Впрочем, трудно сказать, чего больше в ее сердце -- силы или нежности. После падения Веры, бабушка решила признаться ей в собственном молодом грехе, чтобы облегчить неопытную совесть. "Надо! Он велит смириться, -- говорила старуха, указывая на небо, -- просить у внучки прощенья. Прости меня. Вера, прежде ты: тогда и я могу простить тебя... Напрасно я хотела обойти тайну, умереть с ней... Я погубила тебя своим грехом..." И бабушка признается, что в молодости тоже любила небезгрешной любовью, что на совести у нее падение, как у Веры. Сострадание одно только могло сломить непобедимую гордость бабушки, и нам почти страшно, когда мы видим эту величавую старуху униженной, смиренной и робко молящей у ног любимой внучки. Вера спасена признанием, она в первый раз после болезни тихо уснула. "Милосердуй над ней, -- молилась бабушка, -- и если не исполнилась еще мера гнева твоего, отведи его от нее и ударь опять в мою седую голову".
   Вот какую параллель проводит Райский между собой и бабушкой, т. е. между переходным раздвоенным типом современности и законченным характером прошлого:
   "Я бьюсь, -- размышляет он, -- чтобы быть добрым: бабушка не подумала об этом никогда, а гуманна и добра. Я недоверчив, холоден к людям и горяч только к созданиям своей фантазии -- бабушка горяча к ближнему и верит во все. Я вижу, где обман; знаю, что все -- иллюзия, и не могу ни к чему привязаться, не нахожу ни в чем примирения, -- бабушка не подозревает обмана ни в чем и ни в ком, кроме купцов, и любовь ее, снисхождение, доброта покоятся на теплом доверии к добру и к людям. Если я бываю снисходителен, так это из холодного сознания принципа, у бабушки весь принцип в чувстве, в симпатии, в ее натуре. Я ничего не делаю, она весь век трудится".
   Поэзия прошлого началась еще там -- в голубином, кротком сердце Обломова; она сделалась благоуханной и девственно-нежной в Марфиньке, высокой и величавой в бабушке, и, наконец, поэзия прошлого слилась с поэзией вечного в образе Веры.
   "Что за нежное, неуловимое создание! -- думает Райский про Веру, -- какая противоположность с сестрой: та -- луч, тепло и свет; эта вся -- мерцание и тайна, как ночь, полная мглы и искр, прелести и чудес". Красоту ее он называет "язвительной". Ему "блестит в глаза эта сияющая, таинственная ночь опасной, безотрадной красотой".
   Марфинька робко и беззаботно подчиняется традициям прошлого; Вера судит, выбирает из прошлого то, что кажется ей вечным, и тогда только принимает его в свою душу, но все-таки остается свободной и гордой.
   Она любит Марка Волохова как человека, но чувствует себя умственно равной ему, если не выше, и смотрит на его теории о новом устройстве общества так же независимо и смело, как на верования бабушки. Она сознает, что в учении Волохова есть какая-то сила и правда, но вместе с тем понимает его односторонность и жестокость.
   Вот как относится она к этому учению: "Дело пока ограничивалось беспощадным отрицанием всего, во что верит, что любит и на что надеется живущее большинство. Марк клеймил это враждой и презрением, но Вера сама многого не признает в старом свете. Она и без него видит и знает болезни: ей нужно знать, где Америка". А он "показывает ей только ряд могил, готовых поглотить все, чем жило общество до сих пор... Он, во имя истины, развенчал человека в один животный организм, отнявши у него другую, неживотную сторону. В чувствах видел только ряд кратковременных встреч и грубых наслаждений, обнажая их даже от всяких иллюзий, составляющих роскошь человека, в которой отказано животному".
   Вот с чем Вера никогда не примирится: она берет из прошлого, из Евангелия, из собственного сердца вечный идеал любви, противопоставляя его беспощадному отрицанию Марка. А для Марка остается непонятным, откуда у этой неопытной девушки такая сила, перед которой, даже отрицая ее, он не может не склонить головы.
   Она пожертвует счастьем, любовью, жизнью, но не отступит ни на йоту от заветной веры, потому что эта вера -- вся ее душа.
   Она верит в божественное начало человеческой совести -- Марк не верит в него или старается не верить.
   И они должны разойтись, не вследствие случайного падения Веры, а потому, что в самой основе их жизни нет ничего общего. "Живите вашей жизнью, Марк, -- говорит она Волохову, -- я не могу... у нее нет корня..." -- "Ваши корни подгнили давно, Вера!.." -- "Что делать, Боже мой! -- восклицает она в отчаянии. -- Он не верит, не идет! Как вразумить вас?"
   Трагизм ее положения заключается в том, что она не принадлежит всецело ни прошлому, ни настоящему. Она стоит между ними и не хочет примирить их, и жаждет несозданного будущего.
   Перед бабушкой она искренно готова защищать Волохова, перед Волоховым -- бабушку. Если бы она могла соединить новую правду Марка с тем вечным, чем она дорожит в прошлом человечества!
   Но ни бабушка, ни Волохов не понимают ее, и она знает, что они никогда не поймут. Вот почему она такая скрытная и нелюдимая, несмотря на всю бездну любви, заключенную в ее сердце.
   В "Обрыве" есть одна сцена: Вера, только что простившись с Марком после долгого, мучительного и бесплодного спора, уходит от него, чувствуя себя, как всегда, одинокой и непонятой. "Правда и свет, сказал он, -- думала она, идучи, -- где же вы? Там ли, где он говорит, куда влечет меня... сердце? И сердце ли это? Или правда здесь?.. -- говорила она, выходя в поле и подходя к часовне". В этой часовне была икона Спасителя древней византийской работы с непонятными, добрыми и, вместе с тем, строгими очами. Ни разу, возвращаясь со свидания с Марком, не могла Вера пройти мимо нее без молитвы или тайного смущения. И теперь "молча, глубоко глядела она в смотрящий на нее задумчивый взор образа.
   -- Ужели он не поймет этого никогда и не воротится -- ни сюда... к этой вечной правде... ни ко мне: к правде моей любви? -- шептали ее губы, -- никогда! какое ужасное слово!"
   Эта сцена поднимает читателя на такую высоту, с которой невольно начинаешь смотреть на Веру как на воплощение души человека.
   Ведь и она, как Вера, стоит в нерешимости и скорби между двумя безднами. Куда идти? Марк велит разрушить наукой и разумом божественные верования сердца и за них обещает великое счастие на земле. А добрый, таинственный взор Спасителя зовет к себе, к вечному, неземному, к небесной любви...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru