Михайловский Николай Константинович
Палка о двух концах

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Захер-Мазох. "Завещание Каина". Галицкие рассказы. Перевод с немецкого С. А. Кательниковой. М. 1877.
    "Идеалы нашего времени". Роман в 4-х частях Захер-Мазоха. Перевод с немецкого. С. А. Кательниковой. М. 1877.

   

ПАЛКА О ДВУХЪ КОНЦАХЪ.

   Захеръ-Мазохъ. "Завѣщаніе Каина". Галицкіе разсказы. Переводъ съ нѣмецкаго С. А. Кательниковой. М. 1877.
   "Идеалы нашего времени". Романъ въ 4-хъ частяхъ Захеръ-Мазоха. Переводъ съ нѣмецкаго. С. А. Кательниковой. М. 1877 {Есть еще петербургское изданіе "Идеаловъ нашего времени".}.
   
   Не одинъ только чисто-литературный интересъ представляютъ намъ произведенія Захеръ-Мазоха: если французская и нѣмецкая критика восхваляютъ его ради новизны, ради того невѣдомаго для нихъ и широко раскрывшагося новаго міросозерцанія. ради той мощной реальности, которой дышатъ всѣ выводимые авторомъ типы, наконецъ, ради того энергичнаго изложенія и блестящаго юмора, которымъ пропитана каждая страница его труда, то все это вдвойнѣ дорого для насъ, ибо невѣдомый западу и интересующій его новый кругозоръ -- нашъ, славянскій кругозоръ; выводимые Захеръ-Мазохомъ типы -- наши, хотя и съ мѣстною окраской, но все же родные намъ, русскіе типы; сцена дѣйствія во всѣхъ лучшихъ разсказахъ автора -- русская Галиція; хотя дѣйствующія здѣсь лица и австрійцы по своему государственному положенію, но по вѣрѣ и языку, по своему нравственному и интеллектуальному складу, всѣ они русскіе, весьма мало отличающіеся отъ русскихъ нашей Малороссіи. Хотя всѣ произведенія автора написаны имъ на нѣмецкомъ языкѣ, но тѣмъ не менѣе онъ всецѣло можетъ назваться національнымъ писателемъ Галицкой Руси, какъ Гоголь или Тургеневъ, которыхъ взялъ онъ себѣ за образцы -- національные писатели Великороссіи, или какъ Шевченко -- народный малороссійскій поэтъ. Отсюда понятна та особая, кровная связь, которая, помимо общеевропейскаго литературнаго значенія Захеръ-Мазоха, дѣлаетъ его особенно близкимъ и интереснымъ для русской публики".
   Такъ говорится въ предисловіи къ русскому переводу "Завѣщанія Каина". Кажется, это -- не простая издательская реклама и не исключительно личное мнѣніе автора предисловія: высокая оцѣнка таланта Захеръ-Мазоха и мнѣніе о "кровной" его связи съ нами, русскими читателями, чуть не цѣликомъ заимствованы у французскихъ и нѣмецкихъ критиковъ, какъ видно изъ "Голоса критики", приложеннаго къ "Идеаламъ нашего времени". (Мимоходомъ сказать, если и вообще переводъ Захеръ-Мазоха не блещетъ достоинствами, то эти отрывки изъ французскихъ и нѣмецкихъ рецензій переведены просто безбожно). Передъ нами, значитъ, во всякомъ случаѣ -- чрезвычайно любопытное литературное явленіе. Благодаря многочисленнымъ переводамъ, мы довольно хорошо знакомы съ главными европейскими литературными теченіями, по крайней мѣрѣ, въ самыхъ видныхъ ихъ представителяхъ. Но вотъ намъ указываютъ на европейскаго писателя, намъ совершенно незнакомаго, оригинальность котораго состоитъ, между прочимъ, именно въ его славянскомъ или даже прямо русскомъ "кругозорѣ" и который, вдобавокъ, высоко талантливъ. Французскіе критики часто поминаютъ рядомъ Тургенева и Захеръ-Мазоха, какъ двухъ яркихъ и равносильныхъ представителей русскаго міросозерцанія, русской національности, духа русскаго народа и проч...
   Теперь, когда оба главныя произведенія Захера-Мазоха переведены, русскій читатель можетъ составить себѣ вполнѣ удовлетворительное понятіе объ этомъ любопытномъ литературномъ явленіи. И съ перваго же раза онъ наткнется на слѣдующій фактъ. "Завѣщаніе Каина" представляетъ рядъ разсказовъ, связанныхъ одною общею идеею. Мѣсто дѣйствія этихъ разсказовъ -- Галиція. Авторъ постоянно говоритъ о "нашей народности", "нашей пѣснѣ" и т. и, вездѣ разумѣя Галицкую Русь, которая притомъ вяжется для него съ Русью русскою. Онъ и родомъ -- галичанинъ, и говоритъ иногда: "мы, русскіе", А въ "Идеалахъ нашего времени" столь же часто повторяются выраженія: "мы, нѣмцы", "наше общество", "наши писатели" и т. д.. причемъ разумѣется Германія, новая, объединенная Германія Бисмарка и Круппа. Захеръ-Мазохъ относится къ ней сатирически, и страстный тонъ его сатиры не оставляетъ никакого сомнѣнія въ томъ, что онъ имѣетъ дѣло дѣйствительно со "своимъ", близко къ сердцу лежащимъ. Спрашивается, къ какой же, въ концѣ концовъ, націи причисляетъ себя Захеръ-Мазохъ, гдѣ онъ на самомъ дѣлѣ свой -- въ Германіи, или въ Галицкой Руси? Какъ слѣдуетъ отвѣчать на этотъ вопросъ -- мы увидимъ ниже. Ясно, однако, что отвѣтъ не такъ простъ, какъ думаетъ авторъ предисловія къ "Завѣщанію Каина". Мало того: смыслъ самого вопроса становится подозрительнымъ.
   Но сперва -- нѣсколько словъ о художественной сторонѣ произведеній Захеръ-Мазоха. "Мощная реальность типовъ" изобрѣтена переводчикомъ. У Захеръ-Мазоха ея нѣтъ. Есть художники мелкаго письма, старательно выслѣживающіе мельчайшія подробности какого-нибудь психологическаго процесса или какого-нибудь образа, картины, подбирающіе свой матеріалъ, какъ въ мозаичной работѣ, изъ мелкихъ, болѣе или менѣе вѣрно подражающихъ краскамъ природы камешковъ. Захеръ-Мазохъ не принадлежитъ къ ихъ числу. Онъ склоненъ къ широкимъ розмахамъ кисти; тщательная разработка подробностей, въ видахъ вѣрно или невѣрно понятой художественной правды, попадается у него очень рѣдко. Но его нельзя причислить и къ тѣмъ художникамъ крупнаго письма, которые, жертвуя подробностями и фотографическою правдой, нѣсколькими штрихами создаютъ глубоко потрясающіе образы. Если подойти къ этимъ образамъ съ аршиномъ, вѣсовою гирей и другими измѣрительными инструментами (какъ это недавно сдѣлалъ Зола съ Жоржъ-Зандъ и Викторомъ Гюго), то можно найти много мелкихъ неточностей, неправильностей, но дѣло въ томъ, что подобные образы производятъ такое впечатлѣніе, какое почти никогда не удастся производить даже самымъ талантливымъ художникамъ мелкаго письма. Возможно, конечно, и соединеніе тщательной детальной разработки. съ яркостью и потрясающимъ впечатлѣніемъ цѣлаго. Впрочемъ, это для насъ здѣсь -- постороннее дѣло, потому что съ высоко талантливыми представителями крупнаго письма Захеръ-Мазохъ имѣетъ общаго только розмахъ, но отнюдь не силу удара. Его изображенія не говорятъ сами за себя: они нуждаются въ обстоятельной рекомендаціи со стороны автора, доходящей иногда чуть не до плоскости знаменитой подписи: се левъ, а не собака. Не обладая большой творческой силой, Захеръ-Мазохъ прибѣгаетъ къ обыкновеннымъ ея суррогатамъ, какіе пускаются въ ходъ второстепенными и третьестепенными талантами:или пересаливаетъ, или влагаетъ въ уста своихъ героевъ длинные, длинные монологи сатирическаго, описательнаго, нравоучительнаго, философскаго и т. д. характера, не говоря о подобныхъ же тирадахъ, которыя онъ вставляетъ время отъ времени уже прямо отъ собственнаго лица.-- Онъ большею частью умно, хотя иногда слишкомъ эксцентрично, придумываетъ положенія для своихъ дѣйствующихъ лицъ; но, приводя свой планъ въ исполненіе, вдругъ заставитъ, напримѣръ, юношу, объясняющагося въ любви, проговорить цѣлую диссертацію о предметѣ, можетъ быть, и очень важномъ, но въ данномъ случаѣ напоминающемъ "чиновника, совсѣмъ посторонняго вѣдомства". И въ предисловіи къ "Идеаламъ нашего времени", и диссертаціями, вложенными въ уста героевъ, Захеръ-Мазохъ требуетъ правды отъ романа и громитъ ходульную идеализацію. Но когда самъ онъ принимается рисовать положительные типы, то передъ читателемъ встаютъ люди, добродѣтельные до глупости и, притомъ, столь обширнаго ума, сколько только его имѣется въ распоряженіи самого автора.
   Этотъ недостатокъ творческой силы, оставаясь, разумѣется, недостаткомъ, не играетъ однако большой роли въ произведеніяхъ Захеръ-Мазоха. Онъ -- романистъ-философъ, романистъ-публицистъ. Онъ говоритъ, что нельзя "воспретить поэзіи строгое и серьёзное изученіе соціальныхъ вопросовъ", и прямо объявляетъ себя однимъ изъ представителей этого рода поэзіи. А одинъ изъ его любимыхъ героевъ (въ "Идеалахъ нашего времени") говоритъ: "Вальтеръ превосходно выразился, замѣтивъ, что задача писателя -- срывать съ глазъ публики повязку заблужденій. Но наши писатели задались иною задачей: они нарочно завязываютъ публикѣ глаза еще плотнѣе, и потому я называю ихъ идеализмъ безнравственнымъ. Кто въ мірѣ, полномъ несчастій, пороковъ и глупостей, не заботясь объ участи своихъ братьевъ, воспѣваетъ луну или разсказываетъ чувствительныя нравоучительныя сказочки, того нельзя назвать нравственнымъ писателемъ". При такомъ пониманіи задачи романиста, Захеръ-Мазохъ не можетъ нетолько подлежать чисто эстетической критикѣ, но даже желать ея. Было бы, конечно, очень хорошо, еслибы онъ оказался художественнымъ дарованіемъ первой величины, но на нѣтъ и суда нѣтъ. Судить, значитъ, надо не столько художника, сколько философа и публициста, склоннаго облекать свои идеи въ художественную форму. Слѣдуетъ, однако, замѣтить, что недостатокъ творческой силы иногда шутитъ дурныя шутки и съ внѣ-поэтическими цѣлями Захеръ-Мазоха. Намъ, вѣроятно, не разъ придется указывать мимоходомъ на художественные промахи и, вмѣстѣ съ тѣмъ, отмѣчать ихъ вредное вліяніе на выполненіе нравственныхъ или философскихъ задачъ автора.
   "Завѣщаніе Каина" задумано по очень широкой программѣ. Его основная идея выражается въ прологѣ, который почему-то не переведенъ, а только разсказанъ въ предисловіи. Мы его въ такомъ видѣ и приведемъ.
   "Съ ружьемъ на плечѣ, разсказываетъ авторъ:-- бродилъ онъ въ сопровожденіи стараго егеря по густой чащѣ дѣвственнаго лѣса, какъ вдругъ спутникъ его остановился, указывая на высоко парившаго надъ ними орла; егерь прицѣлился, и убитая птица упала къ ногамъ охотниковъ.-- "Каинъ! Каинъ!" -- послышался вдругъ чей-то мощный голосъ, и изъ-за раздвинувшихся кустовъ выступила странная фигура старца съ длинной сѣдой бородой и съ такими же длинными, развѣвающимися на вѣтрѣ сѣдыми волосами; ветхій костюмъ и тыквенная фляжка на боку изобличали въ незнакомцѣ человѣка, чуждаго людской средѣ, бѣжавшаго отъ всѣхъ удобствъ и наслажденій жизни.-- "Какая была вамъ польза въ убійствѣ невинной твари, дѣти Каина?" -- началъ старецъ, и между нимъ и авторомъ завязалась оживленная бесѣда. Старецъ оказался странникомъ, т. е. принадлежащимъ къ страннической сектѣ, довольно распространенной среди православнаго населенія Галиціи. Основные принципы странниковъ таковы: міръ есть царство сатаны, почему странники бѣгутъ отъ него, бѣгутъ отъ человѣчества и отъ всего, что только составляетъ интересъ и рычагъ его жизни и дѣятельности, ибо надъ всѣмъ этимъ тяготѣетъ проклятіе; любовь, стремленіе къ богатству и власти, все. что радуетъ и двигаетъ человѣка въ его общественной и индивидуальной жизни, все это -- завѣтъ Каина потомству, все это вещи, отъ которыхъ все зло, все несчастіе и вся гибель человѣчества; одна смерть можетъ вырвать изъ рукъ человѣка проклятое наслѣдіе, отравляющее его; одна смерть можетъ вполнѣ возстановить въ человѣкѣ тотъ миръ, которымъ нѣкогда пользовался онъ въ лонѣ природы, только одна смерть опять возвратитъ его въ это лоно; отсюда смерть есть желанный предѣлъ, къ которому съ упованіемъ стремится странникъ, а въ ожиданіи ея онъ долженъ вести такой образъ жизни, который болѣе приближалъ бы живаго человѣка къ мертвецу: отсюда самоотреченіе, страданіе и терпѣніе".
   Такова прелюдія. Затѣмъ идетъ самая драма, рядъ разсказовъ, въ которыхъ долженъ послѣдовательно развернуться весь ужасъ составныхъ частей проклятаго наслѣдія Каина: "любви, стремленія къ богатству и власти, всего, что радуетъ и двигаетъ человѣка въ его общественной и индивидуальной дѣятельности". До сихъ поръ мы имѣемъ, однако, дѣло только съ любовью. Правда, авторъ предисловія упоминаетъ о второй серіи "Завѣщанія Каина", о разсказахъ: "Правосудіе крестьянъ", Гайдамакъ", "Газара Раба", въ которыхъ рисуется "та неустанная, вѣчная борьба, какая всюду ведется между неимущими и богатыми классами человѣчества; проклятіе, тяготѣвшее надъ любовью, переносится здѣсь на корыстолюбивые и алчные инстинкты человѣческой природы; на каждомъ шагу мы встрѣчаемъ сцены самой ожесточенной рѣзни и кровавой мести". Но, вопервыхъ, эти разсказы, къ большому сожалѣнію, не переведены, а, во-вторыхъ, и въ нихъ мы "встрѣчаемъ опять ту надменную, но торжествующую Далилу, этого вампира съ золотыми кудрями, высасывающаго кровь изъ сердца мужчины, поверженнаго въ прахъ передъ нею и обезоруженнаго волшебными чарами ея поцѣлуевъ".
   Читатель согласится, конечно, что, каково бы ни было нравственное и философское значеніе идеи "Завѣщанія Каина", планъ задуманъ широко и удачно, даже еслибы онъ ограничивался только однимъ параграфомъ каинова завѣщанія -- истрепанною безчисленнымъ множествомъ романистовъ, драматурговъ и лирическихъ поэтовъ любовью. Въ "Отечественныхъ Запискахъ" было недавно замѣчено, что истасканность этой тэмы грозитъ очень неблагопріятными для литературы послѣдствіями. Въ самомъ дѣлѣ, въ старые годы графиня Ростопчина распѣвала: "въ горахъ я встрѣтила черкеса и предалась любви съ тѣхъ поръ". "Черкесъ", это, все-таки -- идея, въ которую входитъ представленіе чего-то мужественнаго, вольнолюбиваго, цѣльнаго, гордаго. А нынѣ г-жа Гарини объявляетъ, съ благословенія г. Тургенева, что она около Турина встрѣтила "бѣлыя ноги" красиваго итальянца и предалась любви съ тѣхъ поръ. Здѣсь уже нѣтъ ничего, кромѣ бѣлыхъ ногъ и другихъ частей тѣла мужчины. Дальше въ лѣсъ -- больше дровъ. Для поддержанія интереса къ истасканной тэмѣ придется все больше и больше обнажать бѣлыя ноги, а потомъ перейти къ изображенію противоестественныхъ пороковъ, какъ оно уже и практикуется во французской литературѣ. Мать дочери велитъ на эту книгу плюнуть, но дочь, разумѣется, ее прочтетъ, а мать -- и подавно. Пріемъ Захеръ-Мазоха можетъ спасти тэму отъ такого нравственнаго и художественнаго паденія, потому что переноситъ интересъ съ пикантныхъ подробностей любовныхъ исторьетокъ на развитіе и воплощеніе нѣкоторой общей мысли. Если испорченный современнымъ романомъ читатель и отсюда извлечетъ только извѣстное эротическое возбужденіе и сантиментальное участіе къ судьбамъ Альфонса и Луизы, Надины и Фіоріо, то и иного сорта читатель можетъ получить нѣкоторую умственную пищу.
   Первый разсказъ называется "Коломейскій Дон-Жуанъ". Случайность задерживаетъ автора на нѣкоторое время въ жидовской корчмѣ. Та же самая случайность заводитъ въ корчму коломейскаго Дон-Жуана -- сосѣдняго помѣщика. Что се левъ, а не собака, Дои Жуанъ, а не обыкновенный смертный, это, благодаря мало художественной торопливости автора, обнаруживается при самомъ его появленіи въ корчмѣ. Жена корчмаря, какъ увидѣла его, такъ и растаяла: "она нагнулась надъ прилавкомъ и, вертя жестяную мѣрку въ своихъ прозрачныхъ рукахъ, вперила свои глаза въ пріѣзжаго. Пылкая, жаждущая душа засвѣтилась въ ея большихъ страстныхъ глазахъ, черныхъ, какъ ночь; то былъ вампиръ, выползшій изъ могилы истлѣвшаго трупа и впившійся въ прекрасное лицо незнакомца". А когда еврей-корчмарь прогналъ ее прочь, "она какъ будто еще больше сгорбилась и съ полузакрытыми глазами, шатаясь, какъ во снѣ, отошла отъ прилавка". До такой степени неотразимъ коломейскій Дон-Жуанъ! До такой степени онъ -- Дон-Жуанъ: пришелъ, увидѣлъ и побѣдилъ, какъ не удавалось побѣждать и байроновскому Дон-Жуану! Но, такъ какъ онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, очень разговорчивъ, то немедленно принимается бесѣдовать съ авторомъ и, разумѣется, о своихъ любовныхъ похожденіяхъ. Онъ -- человѣкъ семейный и когда-то безумно любилъ свою жену, она его тоже любила, они были счастливы. Но все это счастіе разлетѣлось, какъ дымъ, послѣ перваго ребенка. Коломейскій Дон-Жуанъ имѣетъ кое-какое литературное образованіе, хотя обнаруживаетъ такъ мало вкуса, что цитируетъ пошлѣйшее стихотвореніе Карамзина: "измѣнилъ, иной прельстился, виноватъ передъ тобой; но не надолго влюбился, измѣнилъ уже и той" и т. д. (это же стихотвореніе Захеръ-Мазохъ выбралъ эпиграфомъ своему разсказу); онъ склоненъ къ философствованію, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ -- человѣкъ слишкомъ "веселый", чтобы умѣть выразить отвлеченный итогъ множества отдѣльныхъ конкретныхъ непріятностей, причиненныхъ ему первымъ ребенкомъ, первымъ "залогомъ любви". Онъ очень хорошо знаетъ этотъ итогъ, еще того лучше чувствуетъ, но не можетъ его выразить словами. Онъ можетъ разсказать только нѣкоторые отдѣльные случаи того, какъ "залогъ любви" становился между нимъ и безумно любимой женой. По своей грубоватой и чувственной натурѣ, онъ напираетъ преимущественно на тѣ случаи, когда залогъ любви нарушаетъ его право "хорошей постели". А "что называете вы, напримѣръ, хорошей постелью? спрашиваетъ онъ:-- не правда ли -- хорошій матрацъ, мягкія подушки, теплое одѣяло и красивая жена?" Вотъ этотъ-то послѣдній элементъ хорошей постели и отвлекается постепенно ребенкомъ, который то ѣсть хочетъ, то пугается, то такъ, ни съ того, ни съ сего кричитъ. Такъ или иначе, но будущій коломейскій Дон-Жуанъ начинаетъ сильно ревновать жену къ ребёнку. Хотя, надо замѣтить, "когда у насъ гости, разсказываетъ онъ съ горечью:-- тогда ребёнокъ можетъ и покричать; тогда она вбѣжитъ къ нему на минуту и спокойно потомъ разливаетъ чай, смѣется и болтаетъ -- вѣдь, что не дѣлается для гостей?" Бѣдный кандидатъ въ Дон-Жуаны, поносившись съ своимъ горемъ, начинаетъ искать утѣшенія на сторонѣ, а утѣшеніе ему нужно очень скромное, очень дешевое; онъ его находитъ поэтому очень скоро, сначала въ полудикой крестьянкѣ, потомъ -- въ сосѣдкѣ-помѣщицѣ. Но, вмѣстѣ съ тѣмъ, любовь къ женѣ не совсѣмъ изсякаетъ. Въ женѣ, между тѣмъ, амурныя похожденія мужа порождаютъ какую-то странную смѣсь "любви и ненависти", какую-то "неистовую нѣжность". Она начинаетъ кокетничать съ другими, отчасти, кажется, по прямому внутреннему влеченію, а отчасти, чтобы насолить мужу, но увлекается этой игрой до того, что, наконецъ, мужъ застаетъ ее въ объятіяхъ одного своего пріятеля. Съ этихъ поръ Дон-Жуанъ "сталъ смотрѣть на женщинъ, какъ на особую породу дичи, охота за которой труднѣе, но за то и благодарнѣе". Съ этихъ поръ онъ сталъ грозой мужей всей коломейской окрути. Но среди всего веселья, которое даетъ такое препровожденіе времени, ему приходятъ, однако, въ голову мрачныя мысли; онъ ихъ гонитъ, разумѣется, и можетъ гнать, благодаря силѣ, здоровью, темпераменту; но веселый разсказъ его, все-таки, звучитъ чѣмъ-то натянутымъ и внутреннею болью.
   Коломейскій Дон-Жуапъ разсказываетъ преимущественно факты. Только разъ пытается онъ сдѣлать болѣе или менѣе опредѣленный отвлеченный выводъ, который гласитъ такъ: "Дѣти связываютъ насъ на-вѣки и неразлучно гонятъ насъ въ самый шквалъ, какъ окаянныхъ въ давтовомъ аду. Вообще, не случалось ли вамъ поразмыслить: какую ловушку намъ ставитъ природа въ любви? Не допускаете ли вы... ахъ! что бишь я хотѣлъ сказать?-- да, съ самаго начала мужчина и женщина созданы собственно для обоюдной вражды. Надѣюсь, вы поняли меня? Природа поставила себѣ задачей продолжать человѣческій родъ, а по свойственному намъ тщеславію и легковѣрію, мы воображаемъ себѣ, что она только заботится о нашемъ счастіи. Какъ бы не такъ! Едва появится на свѣтъ Божій ребенокъ, какъ конецъ счастію, конецъ и любви. Мужъ и жена начинаютъ смотрѣть другъ на друга, какъ люди, сдѣлавшіе между собою плохую сдѣлку; оба обмануты, а между тѣмъ, ни тотъ, ни другой не обманывалъ. Но они все еще думаютъ, что рѣчь идетъ объ одномъ ихъ счастіи -- они враждуютъ между собой, вмѣсто того, чтобы винить природу, присоединившую другое чувство къ ихъ непостоянной любви, чувство непроходящее -- любовь къ дѣтямъ". Мысли эти нестолько принадлежатъ самому коломейскому Донжуану, сколько навѣяны ему другомъ, Львомъ Бодошканомъ, который "слишкомъ много читалъ и думалъ, оттого и захворалъ. Дон-Жуанъ постоянно носитъ на груди рукопись Льва Бодошкана и охотно читаетъ автору отрывки изъ нея. "Что называется жизнью?.. размышляетъ ученый Бодошканъ:-- страданіе, сомнѣніе, страхъ и отчаяніе. Откуда пришелъ ты? кто ты? куда идешь?-- И не имѣть ни малѣйшей власти надъ природой, не слышать отвѣта на эти жалкіе, отчаянные вопросы! Вся людская премудрость, въ концѣ концовъ -- самоубійство. Но природа создала намъ муку, которая хуже жизни. Эта мука -- любовь. Люди называютъ ее радостью, наслажденіемъ" и т. д. Продолжать не стоитъ, потому что и мысли Льва Бодошкана нестолько принадлежитъ ему, сколько заимствованы имъ у Артура Шопенгауера.
   Да и вообще все "Завѣщаніе Каина" есть не что иное, какъ попытка художественнаго комментарія, иллюстраціи къ мрачной философіи Шопенгауера -- попытка, заслуживающая вниманія въ двухъ отношеніяхъ. Во-первыхъ, пессимизмъ Шопенгауера нынѣ въ лицѣ Гартмана возродился и добился успѣха, какого отнюдь не имѣлъ при своемъ оригинальномъ творцѣ. Во вторыхъ, философія Шопенгауера сплетается у Захеръ-Мазоха съ нѣкоторыми чисто народными воззрѣніями, и это-то сплетеніе составляетъ едва ли не самую любопытную сторону его сочиненій. Въ немъ, между прочимъ, слѣдуетъ искать и отвѣта на вопросъ о томъ, гдѣ Захеръ-Мазохъ свой -- въ Галицкой Руси, или въ Германіи? Извѣстная родственность философіи Шопенгауера съ нѣкоторыми воззрѣніями русскаго (можетъ быть, слѣдуетъ сказать галицко-русскаго) народа стоитъ для Захеръ-Мазоха внѣ всякаго сомнѣнія. "Какая замѣчательная пѣсня! перебиваетъ себя въ одномъ мѣстѣ коломейскій Дон-Жуанъ, прислушиваясь къ пѣснѣ ночного сторожа.-- И въ ней этотъ вѣчный напѣвъ... Вотъ у нѣмцевъ есть Фаустъ; вѣрно, и у англичанъ есть своя книга. У насъ же каждый мужикъ это знаетъ безъ книги. Онъ какъ будто по предчувствію понимаетъ, въ чемъ заключается жизнь. Отчего народъ нашъ имѣетъ наклонность къ меланхоліи?-- Отъ равнины. Она разливается, какъ необозримое море, и волнуется, когда въ ней бушуетъ ничѣмъ не сдерживаемый вѣтеръ. Небо окунается въ нее, какъ и въ море; она молчалива, какъ вѣчность, и неизвѣстна, какъ природа. Со всѣхъ сторонъ окружаетъ она человѣка. Ему хотѣлось бы побесѣдовать съ нею и получить отвѣтъ на то, что его тревожитъ. Пѣснь его похожа на болѣзненный стонъ, который вырывается изъ груди, и, ничѣмъ не утѣшенный, замираетъ какъ вздохъ. Тогда человѣку становится жутко". Въ разсказѣ "Фринко Балабанъ" авторъ уже отъ собственнаго лица говоритъ: "Мнѣ стало любопытно послушать старика, такъ какъ наши крестьяне, никогда не заглядывающіе въ книгу, не владѣющіе перомъ -- врожденные политики и философы. Въ нихъ та же восточная мудрость, что въ бѣдныхъ рыбакахъ, пастухахъ и нищихъ "Тысячи и одной ночи", къ которымъ заходилъ знаменитый Гарунъ аль-Рашидъ. Я ожидалъ услышать нѣчто такое, чего не приходится слышать ежедневно и чего не найдешь ни въ Гегелѣ, ни въ Молешотѣ". Но что найдешь, пожалуй, у Шопенгауера -- можетъ сказать читатель, узнавъ, что думаетъ заинтересовавшій Захеръ-Мазоха старикъ. И, дѣйствительно, старикъ-крестьянинъ Коланко разсуждаетъ о суетѣ суетъ, о мукахъ и ничтожествѣ бытія совершенно такъ же, какъ ученый Левъ Бодошканъ, какъ отставной солдатъ Фринко-Балабанъ, какъ веселый коломейскій Дон-Жуанъ, какъ многія другія дѣйствующія лица Захеръ-Ма зоха, наконецъ, какъ самъ Захеръ-Мазохъ. Всѣ они какъ бы развиваютъ и собственною своею судьбою подтверждаютъ различныя части пессимистскаго ученія Шопенгауера вообще и его теоріи любви въ частности. Только этимъ и замѣчательны разсказы "Фринко-Балабанъ" и "Лунная ночь", въ художественномъ отношеніи очень натянутые и вообще плохіе. Мы ихъ совсѣмъ обойдемъ, отмѣтивъ только упомянутое совпаденіе шопенгауеровскихъ идей съ идеями народными.
   Не стоило бы останавливаться и на "Любви Платона", еслибы не крайняя эксцентричность постройки этого разсказа. Жилъ былъ, изволите ли видѣть, юный философъ, графъ Гендрикъ Тарновскій, который боялся любви и женщинъ. "Я смотрю на женщину, какъ на что-то непріязненное, пишетъ онъ своей матери.-- Существо ея вполнѣ чувственное". Задача женщины, по его мнѣнію, состоитъ въ томъ, чтобы притянуть къ себѣ мужчину, произвести новыя существа "и затѣмъ обречь меня на смерть". Настоящая любовь, такая, которой юный философъ хотѣлъ бы отдаться, состоитъ въ "духовной преданности другой личности"; но такую любовь невозможно встрѣтить въ женщинѣ или по отношенію къ ней, потому что тутъ примѣшивается чувственность, сбивающая человѣка съ настоящаго пути. Тутъ возможенъ только рядъ очарованій и разочарованій, а въ результатѣ -- утомленіе и отвращеніе отъ жизни. Настоящая любовь возможна только между двумя мужчинами. Прочитавъ "Пиршество" Платона, Тарновскій пришелъ отъ него въ восторгъ. Въ особенности, ему понравились банальный афоризмъ насчетъ преимущества духовной красоты надъ тѣлесною и глубокая мысль о происхожденіи половыхъ различій. По мнѣнію одного изъ участниковъ "Пиршества", Аристофана, какъ извѣстно, мужчина и женщина составляли нѣкогда одно цѣлое, но богъ боговъ раздѣлилъ ихъ и съ тѣхъ поръ они ищутъ каждый свою половину. "И я -- такая же жалкая половина!" восклицаетъ Тарновскій. Но это нисколько не колеблетъ его страха къ любви и къ женщинамъ. Онъ готовъ любоваться красотою послѣднихъ, но избѣгаетъ сближенія съ ними. До какой степени онъ, по мысли автора, добродѣтеленъ и благороденъ и до какой степени онъ, въ сущности, глупъ, видно изъ слѣдующаго эпизода. Товарищи завели его въ пріютъ веселыхъ дамъ. Онъ не понимаетъ гдѣ онъ. Одна веселая дама увлекаетъ его въ свою комнату. "Ахъ, какой очаровательный и поэтичный будуаръ, замѣтилъ я (это самъ юный мизогинъ пишетъ матери): -- настоящее обиталище фей; здѣсь нельзя не придти въ прекрасное настроеніе и не поддаться чистѣйшимъ ощущеніямъ!" -- Малютка съ улыбкой взглянула на меня.-- "Сядемте въ бесѣдку", сказала она.-- "Если вы позволите", отвѣчалъ я.-- "О! я все позволю вамъ" вскричала она, и.опять та же улыбка показалась на ея устахъ.-- "Любите ли вы розаны?" спросила она, немного погодя.-- "Я брежу розами", отвѣтилъ я:-- "но еще болѣе розовыми бутонами, которые такъ дѣвственны и такъ нѣжны".-- Бесѣда эта, между прочимъ, даетъ вамъ нѣкоторое понятіе о мощной реальности типовъ" Захеръ-Мазоха. Какъ бы то ни было, но такого олуха, какъ графъ Гендрикъ Тарновскій, провести, разумѣется, не трудно. И вотъ находится женщина (наша соотечественница, княгиня Барагрева), которая переодѣвается мужчиной и въ такомъ видѣ проводитъ время съ нашимъ женоненавистникомъ, выслушивая его кисло-сладкіе разговоры, густо усыпанные сантиментально-философскимъ миндалемъ и изюмомъ. Но когда, наконецъ, обманъ открывается, Тарновскій приходитъ въ ярость и сразу обрываетъ знакомство, доставившее ему столько наслажденій духовной любви, сопровождавшейся, впрочемъ, и нѣкоторыми вещественными знаками вродѣ цѣлованія рукъ и объятій. Проходитъ нѣсколько лѣтъ, Тарновскій снова встрѣчаетъ Барагреву, женится на ней, но черезъ годъ разводится (у нея оказался любовникъ) и поселяется въ деревнѣ вмѣстѣ съ другомъ своимъ Шустеромъ, который одинаково съ нимъ смотритъ на женщинъ и на любовь. Онъ выражается объ этихъ вещахъ такъ: "Мужу лучше безъ жены, говоритъ самъ апостолъ Павелъ; ты страдаешь только пока обладаешь ею, но какъ скоро потеряешь ее, ты сейчасъ же почувствуешь облегченіе. Что касается до меня, то я предпочитаю добровольное иночество браку и даже вашимъ связямъ съ разведенными и неразведенными женщинами. Не говоря уже о тѣхъ страданіяхъ, которымъ подвергаешься, имѣя жену, я считаю безсовѣстнымъ оставлять послѣ себя дѣтей, которыя будутъ страдать не менѣе меня и, какъ и я, сдѣлаются добычею смерти".
   Такое истинно нелѣпое произведеніе, какъ "Любовь Платона" (обладай авторъ нѣсколько большимъ талантомъ, онъ бы могъ, разумѣется, сдѣлать хоть что-нибудь даже изъ этакой эксцентричной тэмы), нужно было Захеръ-Мазоху въ качествѣ лишней иллюстраціи къ шопенгауеровскому тезису горя отъ любви. А этотъ тезисъ составляетъ лишь частный случай общаго положенія о горѣ отъ существованія -- положенія, усердно развиваемаго Захеръ-Мазохомъ.
   

II.

   Не въ первый и, вѣроятно, не въ послѣдній разъ возвѣщается міру, что жизнь есть тяжелое бремя, что ея минутныя и обманчивыя радости не выкупаютъ продолжительныхъ и дѣйствительныхъ страданій существованія. Не въ первый разъ это мрачное недовѣріе къ жизни пріобрѣтаетъ многочисленныхъ сторонниковъ. Шопенгауеръ самъ отмѣтилъ сходство своего ученія со взглядами буддистовъ и аскетовъ всѣхъ временъ. Мы имѣемъ цѣлую коллекцію этихъ мрачныхъ воззрѣніи, очень разнообразно формулированныхъ, въ различной степени разработанныхъ, очень разнообразно осуществляемыхъ практически. Тутъ есть и тонкое кружево индійской метафизики, и грубая, но плотная ткань русскихъ "вредныхъ" сектъ, и плетево якобы "индуктивно-естественно-научнаго" метода Гартмана, и истерзанныя покаянныя одежды средневѣковья, и бѣлыя хламиды ессеевъ и проч., и проч. Обширность этой коллекціи представляетъ множество данныхъ для сравненія и выводовъ. Сравненіе тутъ важно не столько для непосредственной критической оцѣнки пессимизма, какъ доктрины, (хотя изъ этомъ отношеніи оно можетъ дать цѣнныя указанія), сколько для выясненія источниковъ пессимизма, причины его возникновенія и распространенія. Само собою разумѣется, что причины эти должны быть очень общи и очень важны. Личность проповѣдника, какими бы выдающимися качествами она ни обладала, значитъ здѣсь меньше, чѣмъ въ какомъ бы то ни было другомъ ученіи. Допустимъ, что жизнь есть, въ самомъ дѣлѣ, нѣчто мрачное, тяжкое, безпросвѣтное. Убѣдиться въ этомъ, во всякомъ случаѣ, не легко. Разочарованіе можетъ послѣдовать только за очарованіемъ. Жизнь, какъ признаютъ всѣ пессимисты-теоретики и практики-аскеты, представляетъ столько соблазновъ, что для признанія міра безъисходною юдолью плача и скрежета зубовнаго мало пламенныхъ рѣчей проповѣдника, мало и холодныхъ доводовъ разума: надо почувствовать бремя жизни, надо изнемочь подъ нимъ. Если, какъ гласитъ преданіе, греческій философъ Гегезій публичнымъ прославленіемъ смерти, какъ избавительницы отъ мукъ существованія, вызвалъ настоящую манію самоубійства, такъ ужь, конечно, его краснорѣчіе играло тутъ только второстепенную, подчиненную роль. Элементы для маніи были уже всѣ на лицо въ самой жизни учениковъ Гегезія, да и самъ онъ былъ только выразителемъ извѣстнаго общественнаго настроенія. Не рѣчи проповѣдниковъ и не отвлеченныя разсужденія о горѣ отъ существованія побуждаютъ индійскаго аскета впродолженіи нѣсколькихъ часовъ стоять вверхъ ногами, зарывшись головой въ муравьиную кучу; жизнь его, значитъ, дѣйствительно настолько горька, что горечь ея перевѣшиваетъ боль отъ приливовъ крови и укусовъ муравьевъ. Проповѣди, воззванія и доводы отъ разума могутъ, конечно, раздувать огонь костровъ, на которыхъ горѣли паши фанатики самосожигатели; но они безсильны зажечь, его, безсильны и потушить; потушить и зажечь его можетъ только сама жизнь, изъ которой бѣгутъ фанатики. Вообще, никогда и нигдѣ люди не принимали ученія, несоотвѣтствующаго условіямъ ихъ жизни.
   Приглядываясь къ исторіи пессимистскихъ доктринъ, моментовъ учащеннаго самоубійства, аскетическихъ взглядовъ, мы безъ труда увидимъ, что всѣ эти явленія имѣютъ двоякое происхожденіе.
   Одишъ нѣмецкій писатель (Dühring, "Der Werth des Lebens") очень остроумно и наглядно поясняетъ одно изъ теченій, завершающихся полнымъ разочарованіемъ въ жизни, примѣромъ объѣвшагося человѣка. Умѣренное насыщеніе, т. е. нормальное удовлетвореніе потребности питанія, ведетъ къ пріятному ощущенію равновѣсія и покоя. Напротивъ, пресыщеніе сопровождается тяжелымъ чувствомъ, и объѣвшемуся человѣку въ особенности непріятно вспоминать ѣду, видѣть обѣдающихъ, кушанья, напитки: все это вызываетъ въ немъ отвращеніе. Пресыщеніе же, такъ сказать, хроническое, т. е. постоянное злоупотребленіе органовъ питанія, вызываетъ усиленное требованіе все новыхъ и болѣе сильныхъ возбужденій, оканчивающееся притупленіемъ нервовъ и крайнимъ затрудненіемъ всей функціи питанія. Такому человѣку естественно разочароваться въ жизни, такъ какъ богъ, которому онъ молился, отступился отъ него. Обладая, при разстроенномъ желудкѣ и развинченныхъ нервахъ, нѣкоторымъ образованіемъ и діалектикой, онъ можетъ обратиться въ философа-пессимиста, болѣе или менѣе логически оправдывающаго свой мрачный взглядъ на жизнь. Можетъ онъ и самоубійствомъ кончить. Таково именно происхожденіе значительной доли пессимистскихъ взглядовъ въ высшихъ, болѣе состоятельныхъ и образованныхъ классахъ общества. Далеко переступая, въ погонѣ за разнаго рода наслажденіями, предѣлы нормальныхъ потребностей человѣка, эти люди не въ состояніи уравнять ростъ ощущеній съ ростомъ раздраженій и часто изнываютъ отъ тоски среди такой обстановки, въ которой, кажется, чего хочешь, того просишь. (Подробнѣе объ этомъ см. въ "Отеч. Зап." 1875 г., No 10, "Борьба за индивидуальность"). Затѣмъ является мыслитель, составляющій плоть отъ плоти и кость отъ костей пресыщеннаго общества, и облекаетъ это мрачное настроеніе въ философскія формулы. Онъ объявляетъ, что жизнь есть цѣпь страданій, что лучшее, что можно съ нея взять, это -- покой, отсутствіе или, по крайней мѣрѣ, сокращеніе желаній, такъ какъ они все равно не дадутъ ничего, кромѣ горя, а еще лучше оборвать жизнь, умереть, не быть. Онъ не говоритъ, въ сущности, ничего новаго, невѣдомаго слушающему его люду; онъ только подводитъ философскій итогъ множеству отдѣльныхъ, разбросанныхъ жизненныхъ фактовъ. Нѣтъ никакой надобности, чтобы самъ мыслитель былъ пресыщенъ на подобіе своихъ согражданъ, чтобы онъ утопалъ въ наслажденіяхъ. Напротивъ, онъ можетъ быть бѣденъ, какъ Іовъ, и вести самую умѣренную жизнь, не прельщаясь ни одною изъ цѣлей, которыя волнуютъ окружающихъ его. Онъ долженъ только быть съ ними въ общеніи, наблюдать ихъ бѣшеную и напрасную погоню за все далѣе убѣгающимъ счастіемъ, видѣть ихъ скучающія лица, трупы самоубійцъ, слышать періодическую смѣну ихъ рѣчей въ мажорномъ и минорномъ тонѣ. Есть, однако, одна сторона во всей этой печальной исторіи, которая захватываетъ непосредственно лично его. Обыкновенно, онъ -- мыслитель и ничего больше, притомъ, мыслитель, ищущій въ себѣ самомъ, въ своемъ "духѣ" отвѣтовъ на загадки жизни. Такъ было, по крайней мѣрѣ, до сихъ поръ, да такъ оно и должно быть. Но "духъ" мыслителя, подобно духу самого обыкновеннаго смертнаго, не заключаетъ въ себѣ ничего такого, что не было бы въ него предварительно вложено, въ видѣ сознательнаго или безсознательнаго опыта. А, такъ какъ сфера опыта человѣка, который -- мыслитель и ничего больше, крайне узка, а его жажда знанія очень велика и требуетъ все новой и новой пищи, каковой взять неоткуда, то возникаетъ внутреннее противорѣчіе, разрѣшающееся пессимизмомъ. Достойно, въ самомъ дѣлѣ, вниманія, что всѣ выдающіеся нѣмецкіе философы болѣеили менѣе отдали дань пессимизму, окончательно восторжествовавшему въ ученіяхъ Шопенгауера и Гартмана. Захеръ-Мазохъ не знаетъ этого параграфа "завѣщанія Каина", хотя не разъ восторгается "Фаустомъ" Гёте, который представляетъ превосходный примѣръ жизни, разбитой жаждой знанія, несоотвѣтствующей ни силамъ человѣка вообще, ни жизненному опыту ея носителя въ частности. Съ какой, впрочемъ, стороны "Фаустъ" интересуетъ Захеръ-Мазоха, это понять довольно трудно, такъ какъ онъ, не обинуясь, дѣлаетъ такія, напримѣръ, сопоставленія: "когда, говоритъ, читаешь "Фауста" или "Дворянское гнѣздо", то" и т. д...
   Есть, однако, и другой источникъ недовѣрія и презрѣнія къ жизни, источникъ совершенно противоположный -- невольное воздержаніе всякаго рода. Что жизнь не мила голодному человѣку, это очень естественно и не требуетъ ни объясненій, ни доказательствъ: замедленіе процесса обмѣна веществъ въ организмѣ понижаетъ энергію всѣхъ отправленій и, слѣдовательно, въ корень подрываетъ возможность жизнерадостнаго взгляда на міръ. Понятны эффекты голоданія хроническаго. Вообще всякаго рода лишенія, дойдя до извѣстнаго предѣла, низводятъ энергію жизненныхъ отправленій до такого minimum'а, дорожить которымъ, пожалуй, и въ самомъ дѣлѣ не стоитъ. Представляется просто выгоднымъ -- искуственно подавить этотъ малый остатокъ жизне-дѣятельности. дабы, дойдя до полной нечувствительности къ внѣшнему міру, избѣжать страданій. Таково, происхожденіе пессимизма въ низшихъ классахъ общества, среди которыхъ всякое экстренное крупное бѣдствіе -- война, голодовка, эпидемія, усиленіе гнёта -- вызываетъ цѣлыя толпы людей, готовыхъ идти въ дѣлѣ отреченія отъ жизни до послѣднихъ предѣловъ. И здѣсь, въ свою очередь, являются люди, способные охватить это настроеніе общею формулою, дать ему знамя. Но это -- не философы, не спеціалисты мысли, гордо черпающіе рѣшеніе занимающихъ ихъ вопросовъ изъ своего разума. Удаляясь въ пустыни, зарываясь въ пещеры, терпя голодъ и жажду, воздерживаясь отъ полового акта, словомъ, до послѣдней степени сокращая свои сношенія со всѣмъ, дѣйствующимъ на внѣшнія чувства, подвижники приходятъ въ состояніе экстаза. Они видятъ видѣнія, слышатъ голоса, сообщающіе имъ тайны прошедшаго и грядущаго, они пророчествуютъ, и пророчествамъ ихъ внимаютъ тѣмъ охотнѣе, что справедливо видятъ въ нихъ только концентрацію своихъ собственныхъ горькихъ чувствъ и думъ. Притомъ же, экстатическое состояніе сопровождается высокою степенью нечувствительности къ страданію. Экстатика можно рѣзать, колоть, жечь, не вызывая или почти не вызывая въ немъ ощущенія боли. Окружающимъ это, естественно, представляется, во-первыхъ, чудомъ, а во-вторыхъ -- вполнѣ желаннымъ состояніямъ, потому что они, изстрадавшіеся, ищутъ именно выхода изъ цѣпи страданій. Все это вмѣстѣ высоко поднимаетъ значеніе экстаза; является надобность вывести его изъ-подъ власти случайности, пріискиваются средства для искуственнаго его достиженія -- "радѣнія", посты, наркотическія вещества и проч.
   Какъ ни много существенныхъ чертъ упущено нами въ этомъ болѣе, чѣмъ бѣгломъ очеркѣ происхожденія мрачныхъ взглядовъ на жизнь, но ясно, во всякомъ случаѣ, что именно этими двумя путями, а не какими нибудь другими, внѣдряется пессимизмъ. Ясно далѣе, что мы имѣемъ здѣсь палку о двухъ концахъ, которая бьетъ "однимъ концомъ по барину, другимъ по мужику". Поэтому, Захеръ-Мазохъ, во всякомъ случаѣ, до извѣстной степени правъ, заставляя крестьянина Коланко и отставного солдата Балабана высказывать тѣ же шопенгауеровскія мысли, которыми проникнуты ученый Бодошканъ, коломейскій помѣщикъ, философствующій графъ Тарновскій и, наконецъ, самъ Захеръ-Мазохъ. Если имѣть въ виду только окончательный результатъ, къ которому приходятъ объѣвшіеся и голодные, отправляясь отъ противоположныхъ точекъ, то мы найдемъ, дѣйствительно, значительное сходство между обоими концами палки. Пѣсня полудикаго фанатика: "нѣсть спасенья въ мірѣ, нѣсть; смерть одна спасти насъ можетъ, смерть", развѣ это -- не шопенгауеровскій мотивъ? и развѣ не то же самое говорилъ одолѣваемый сплиномъ англійскій лордъ, утверждая, что въ его роскошномъ саду нѣтъ ни одного дерева, которое не внушало бы ему страстнаго желанія повѣситься? Но, во-первыхъ. Захеръ-Мазохъ безконечно далекъ отъ мысли, что это, дѣйствительно -- два конца одной и той же палки. Каинъ, по его мнѣнію, завѣщалъ свое проклятое наслѣдство всѣмъ людямъ безъ исключенія и совершенно независимо отъ какого бы ни было различія въ ихъ положеніи. Вѣруя и исповѣдуя, что пессимизмъ есть истина и Шопенгауеръ -- пророкъ ея, Захеръ-Мазохъ, какъ это часто бываетъ съ вѣрующими людьми, даже не задаетъ себѣ вопроса объ общественно-историческихъ корняхъ истины: это -- единая, безотносительная истина, въ чемъ можно убѣдиться, прослѣдивъ личную судьбу каждаго, наугадъ выхваченнаго изъ толпы. Его герои приходятъ къ пессимизму, къ убѣжденію, что все скверно въ этомъ сквернѣйшемъ изъ міровъ, не потому, что одни изъ нихъ хронически объѣдались, а другіе хронически голодали, а потому, что пессимизмъ есть истина, соотвѣтствующая міровому порядку. Страдать должны всѣ вообще и каждый въ особенности; такъ было, такъ и будетъ, потому что таковъ міровой законъ; не въ тѣхъ или другихъ историческихъ случайностяхъ лежитъ причина зла, а въ самой жизни. Вы можете устраивать и пытаться устраивать эту жизнь какъ вамъ угодно, но, въ концѣ-концовъ, на верхъ, все-таки, всплыветъ единая, безотносительная истина анти-Панглосса: все скверно въ этомъ сквернѣйшемъ изъ міровъ. Значитъ, какъ въ безконечности теряется всякое различіе между правымъ и лѣвымъ, переднимъ и заднимъ, такъ и въ омутѣ жизни теряютъ всякое значеніе особенности обоихъ концовъ палки, бьющей по барину и по мужику: не барина и не мужика она бьетъ, а человѣка, существо, по самой природѣ своей, несчастное, отъ вѣка и до вѣка обреченное на горе и страданіе. Можетъ быть, въ непереведенныхъ разсказахъ Захеръ-Мазоха -- "Гайдамаки", "Судъ (кажется, "месть") крестьянъ" -- побѣдоносные концы палки получаютъ свое логическое оправданіе съ пессимистской точки зрѣнія и включаются въ "завѣщаніе Каина", въ качествѣ самостоятельнаго параграфа, но въ томъ, что мы до сихъ поръ имѣемъ, объ ней даже и помину нѣтъ. Но мы знаемъ, какъ разсуждаютъ объ этомъ нѣкоторые другіе пессимисты. Они могли бы сказать, что, прослѣдивъ общественно-историческіе корни пессимизма, мы указали только пути его торжества, но что пути эти фатальны, неизбѣжны, а потому и вопросъ о нихъ есть вопросъ второстепенный: это значитъ только, что въ числѣ золъ, на которыя обреченъ человѣкъ самою природою, есть палка о двухъ концахъ. Мы приводимъ, отъ лица пессимистовъ, это замѣчаніе только для полноты бесѣды, а, въ сущности, намъ въ настоящей статьѣ заниматься имъ не приходится. Защищать жизнь отъ ея искреннихъ и неискреннихъ враговъ мы здѣсь не намѣрены. Скажемъ только одно. Природа, какъ цѣлое, дѣйствительно, неособенно милостива къ своимъ созданіямъ, и Шопенгауеръ правъ, говоря, что страданія пожираемаго животнаго далеко превышаютъ наслажденіе пожирающаго, а между тѣмъ, пожираніе это -- законъ природы. Но собственно въ дѣлѣ о побѣдоносной палкѣ велѣнія природы несравненно мягче, благопріятнѣе. Англійскій лордъ, одолѣваемый сплиномъ, коломейскій Дон-Жуанъ, усталый въ погонѣ за женскимъ сердцемъ, обжора, которому тошно смотрѣть на бѣлый свѣтъ, и проч.-- всѣ эти объѣвшіеся люди разбиты въ погонѣ за наслажденіями: они ихъ получаютъ безъ труда и, притомъ, въ такомъ количествѣ, которое рѣшительно не соотвѣтствуетъ обыкновеннымъ человѣческимъ силамъ. Полудикому фанатику, воспѣвающему смерть, какъ спасительницу, галицкимъ крестьянамъ Коланкѣ и Балабану и проч. выпало, напротивъ, на долю слишкомъ много труда и слишкомъ мало наслажденій. Говорятъ: таковъ законъ природы. Но природа издала законъ совершенно другого рода. Трудъ есть напряженіе извѣстной системы органовъ съ цѣлью произвести то или другое измѣненіе во внѣшнемъ мірѣ. Всякое наслажденіе, кромѣ наслажденія отдыха, есть точно также напряженіе извѣстной органической системы, только завершающееся не во внѣшнемъ мірѣ, а въ сознаніи наслаждающагося. И, по природѣ вещей, рѣшительно ничто не мѣшаетъ совпаденію этихъ двухъ теченій. Мы знаемъ, напротивъ, даже и теперь такіе виды и степени труда, которые сопровождаются высокимъ наслажденіемъ. Сами по себѣ, трудъ и наслажденіе составляютъ только двѣ стороны одного и того же процесса. Разлучаютъ ихъ не коренныя требованія природы, а вторичныя условія.
   Это, впрочемъ -- мимоходомъ. Вернемся къ Захеръ-Мазоху.
   Какъ ни велико сходство жизненныхъ итоговъ объѣвшихся и голодныхъ, но это, все-таки -- не полное совпаденіе. Разница въ формулированіи итоговъ -- дѣло, разумѣется, пустое: необразованный человѣкъ выразитъ свою мысль грубо и не разовьетъ ея, человѣкъ образованный пуститъ въ ходъ тончайшую діалектику или яркія поэтическія картины, но результатъ -- тотъ же. Главная разница -- въ отношеніяхъ тѣхъ и другихъ къ печальному нулю, стоящему въ итогѣ. Голодные пессимисты страшно логичны. Если они признаютъ, напримѣръ, любовь зломъ, источникомъ страданій, они отказываются отъ нея, а если замѣчаютъ, что воля ослабѣваетъ, они прямо и просто скопятъ себя. Коломейскій Дон-Жуанъ поступаетъ иначе. Онъ кокетничаетъ горемъ отъ любви и съ нѣкоторымъ своеобразнымъ удовольствіемъ ворочаетъ пессимистскій ножъ въ своихъ ранахъ. Онъ лично вовсе не намѣренъ измѣнять свой образъ жизни, отказываться или даже мало-мальски стѣсняться въ дѣлѣ любви, хотя она и представляется ему въ видѣ какого-то чудовища. Онъ только развиваетъ первому встрѣчному въ корчмѣ свои идеи, а бѣжать отъ чудовища у него просто нравственныхъ силъ нѣтъ. Онъ фокусничаетъ. Графъ Гендрикъ Тарновскій придумываетъ еще болѣе замысловатый фокусъ -- влюбляется въ мужчину. Ошибка Захеръ-Мазоха состоитъ въ томъ, что онъ сдѣлалъ изъ Тарновскаго идеально чистаго юношу. Весь жизненный опытъ этого двадцатилѣтняго мизогина состоитъ въ томъ, что онъ видѣлъ, какъ несчастна была его мать. Это немножко маловато для обращенія на противоестественный путь любви къ мужчинѣ, которое было бы, однако, совершенно понятно въ объѣвшемся старикѣ. Старый развратникъ (можетъ быть, и молодой годами), которому, дѣйствительно, надоѣла жизнь вообще и любовь въ особенности, но у котораго не хватаетъ силы покончить ни съ той, ни съ другой, можетъ прибѣгнуть, какъ къ послѣднему рессурсу, послѣднему раздражающему отупѣлые нервы средству -- къ такой пакости. Если у Захеръ-Мазоха вся эта исторія вышла не пакостна, а глупо-смѣшна, такъ единственно потому, что онъ далъ идеально чистому юношѣ совсѣмъ неподходящую роль. И такъ во всемъ и всегда. Объѣвшійся можетъ очень обстоятельно, съ большою эрудиціей и діалектикой и, притомъ, вполнѣ искренно громить всѣ параграфы завѣщанія Каина и, въ то же время, цѣпляться за каждый изъ нихъ скрюченными отъ истощенія, изможденными пальцами. Голодный же пессимистъ, если его пальцы инстинктивно, помимо его воли, тянутся къ какому-нибудь клочку каинова наслѣдства, просто отрубаетъ ихъ. На одномъ только практическомъ пунктѣ могутъ сойтись объѣвшіеся и голодные -- на самоубійствѣ. Здѣсь объѣвшіеся даже, повидимому, много рѣшительнѣе, чѣмъ голодные, потому что сравнительно чаще лишаютъ себя жизни. Но это зависитъ отъ другихъ различій между ними.
   Въ упомянутомъ сочиненіи, Дюрингъ сводитъ происхожденіе пессимизма въ общемъ къ тѣмъ же двумъ источникамъ, хотя нѣсколько иначе развиваетъ, вопросъ. Между прочимъ, онъ справедливо говоритъ, что то небытіе, та нирвана, къ которой такъ рвутся объѣвшіеся пессимисты, не есть собственно ни бытіе, ни небытіе, ни жизнь, ни смерть, а нѣчто совершенно двусмысленное, особенно если его поставить рядомъ съ твердыми, опредѣленными чертами загробной жизни, какъ она представляется уму пессимистовъ голодныхъ. Нетрудно объяснить причины такой разницы. Въ погонѣ за наслажденіемъ объѣвшійся изнемогаетъ, готовъ проклинать жизнь, которая, дѣйствительно-едва выносимое бремя для него, но, въ силу основнаго психо-физическаго закона Фехнера (ощущеніе ростетъ медленнѣе раздраженія, именно -- какъ логариѳмъ его), не можетъ остановиться и разными способами все еще пытается щекотать свои нервы. Онъ и по ту сторону гроба вытягиваетъ эту мучительно дорогую для него нить и боится совершеннаго уничтоженія своей личности, но, въ то же время, онъ -- болѣе или менѣе вольнодумный философъ, съ презрѣніемъ смотрящій на понятія простыхъ людей о загробной жизни. Онъ лавируетъ между тѣмъ и другимъ и создаетъ какую-то туманную, двусмусленную сферу ни жизни, ни смерти, ни бытія, ни небытія. Голодный пессимистъ находится въ совершенно иномъ положеніи, потому что и болѣзнь его совсѣмъ другая. Источникъ его мрачнаго взгляда на жизнь -- чрезмѣрный трудъ при ничтожномъ количествѣ наслажденій, страшное напряженіе творчества при отсутствіи пользованія плодами его. На его долю досталась только та сторона единаго по природѣ вещей процесса труда-наслажденія, которая завершается во внѣшнемъ мірѣ. Какъ бы ни была велика проистекающая отсюда исковерканность человѣческой природы, взросшій на этой почвѣ труда пессимизмъ сохраняешь въ себѣ нѣкоторое зерно животворнаго начала. Въ девяносто девяти случаяхъ на сто, голодные пессимисты увѣрены, что рано или поздно, на землѣ или на небѣ наступитъ конецъ мукамъ и воцарятся правда и добро. Они, какъ наши бѣгуны, настоящаго града не имутъ, но грядущаго взыскуютъ. Многое въ этомъ случаѣ должно быть поставлено на счетъ степени умственнаго развитія голоднаго пессимиста, но многое также составляетъ продуктъ чисто нравственныхъ его требованій. Достойно вниман'я, что объѣвшіеся пессимисты страдаютъ, мыслятъ, живутъ въ одиночку, каждый въ берлогѣ своей. Только въ сравнительно рѣдкихъ случаяхъ изъ нихъ слагаются кружки и общины, непремѣнно, надо замѣтить, принимающія фанатически-піэтистическую, мракобѣсную окраску, взятую на прокатъ у голодныхъ пессимистовъ, но совершенно извращенную. Намъ извѣстенъ только одинъ случай оригинальной, своеобразной групировки объѣвшихся пессимистовъ, именно -- клубъ самоубійцъ, существовавшій въ первой четверти нынѣшняго столѣтія, члены котораго, по уставу, ежегодно накладывали на себя руки поочередно, по одному въ годъ. Наоборотъ: голодные пессимисты въ большинствѣ случаевъ групируются въ общины, толки, "корабли", живутъ и даже умираютъ, какъ самосожигатели, сообща Это, конечно, такъ и быть должно, потому что подавляющее большинство жизненныхъ процессовъ объѣвшихся завершается въ нихъ самихъ, въ одинокой личности, тогда какъ значительнѣйшая доля жизненной энергіи голодныхъ направлена, въ видѣ творчества, труда, на внѣшній міръ, на созданіе предметовъ общей пользы и необходимости. Подвергая себя ужаснѣйшимъ мученіямъ, "убивая плоть" самыми варварскими способами, голодные пессимисты почти всегда увѣрены, что они дѣлаютъ не личное свое, а общее дѣло водворенія или приближенія взыскуемаго ими "грядущаго града", въ которомъ всѣмъ мѣсто будетъ. Такимъ же характеромъ искупленія отличаются и ихъ сравнительно рѣдкія, но за то, такъ сказать, общественныя и, притомъ, болѣе или менѣе мучительныя самоубійства. Простое: взялъ да зарѣзался -- почти не практикуется. Для объѣвшихся, напротивъ, это -- единственный исходъ, когда весь запасъ возможныхъ фокусовъ истощился или когда какой-нибудь крупный, рѣзкій переворотъ въ жизни моментально обрываетъ источники новыхъ возбужденій.
   Впрочемъ, область пессимистскаго фокусничества можетъ быть, при нѣкоторомъ искусствѣ и доброй волѣ, чрезвычайно расширена, причемъ отличіе отъ требованій голодныхъ пессимистовъ станетъ, разумѣется, обозначаться все рѣзче и яснѣе.
   Представимъ себѣ невозможное: голоднаго пессимиста, читающаго "философію Безсознательнаго" Гартмана. Читатель этотъ -- человѣкъ съ изболѣвшимъ сердцемъ, мало образованный, но крайне серьёзно, строго относящійся къ себѣ и ко всему, что доступно его понятію. Онъ не безъ интереса читаетъ первыя главы книги Гартмана, многаго не понимаетъ, многое пропускаетъ, многаго не одобряетъ -- потому слишкомъ вольнодумно. Но вотъ онъ приходитъ къ XII главѣ: "Неразумность хотѣнія и муки существованія". Онъ сильно заинтересованъ. "Первая стадія иллюзіи, читаетъ онъ: счастіе предполагается достижимымъ на настоящей ступени міроваго развитія, т. е., теперь же доступнымъ для всякаго". Затѣмъ идетъ пессимистская оцѣи ка здоровья, молодости, свободы, дружбы, любви, богатства, славы и проч. Всѣ эти вещи оказываются обманчивыми, эфемерными, отовсюду торчатъ змѣиныя жала, слабо прикрытыя розами и золотомъ. Читатель неудовлетворенъ, но интересъ его все ростетъ, онъ видитъ что-то какъ будто родственное себѣ; многое сказано чуть не прямо тѣми самыми словами, которыя онъ и прежде, въ своемъ кругу, слыхалъ. "Вторая стадія иллюзіи: счастіе предполагается достижимымъ въ вѣчной, посмертной жизни". Этимъ параграфомъ нашъ читатель совершенно недоволенъ, даже возмущенъ имъ... "Третья стадія иллюзіи: счастіе предполагается лежащимъ въ будущемъ естественнаго міроваго процесса". Читатель хмурится все сильнѣе и сильнѣе, но нѣсколько успокоивается, увидя заглавіе XIII главы: "Цѣль мірового процесса и значеніе сознанія (переходъ къ практической философіи)". А, онъ не даромъ прочиталъ толстую книгу: вотъ, наконецъ -- "переходъ къ практической философіи", то, что ему особенно нужно! Онъ, вольно или невольно привыкшій къ труду, сростившій съ нимъ свое нравственное существо, онъ, дѣйствующій, дѣлающій, всего ближе къ сердцу принимаетъ вопросъ: что же ему дѣлать, какъ ему вести себя въ этой юдоли плача и скрежета зубовнаго, горя и страданій?-- "Всѣ стремятся къ счастію, читаетъ онъ:-- въ этомъ именно и состоитъ ищущая удовлетворенія воля". Но мы видѣли, что это стремленіе -- просто глупость, что надежда на его осуществленіе -- иллюзія, что конецъ его -- горе разочарованія. Такимъ образомъ, возникаетъ непримиримое противорѣчіе между волей, жаждущей удовлетворенія и счастія, и разумомъ. Противорѣчіе все ростетъ и оканчивается побѣдой сознанія: всякое хотѣніе оказывается вздоромъ; только отреченіе ведетъ къ лучшему изъ возможныхъ состоянію -- отсутствію страданія.-- Очень одобряетъ это знакомое вступленіе нашъ читатель и тяжко и сочувственно вздохнувъ, идетъ дальше. Тамъ опять нѣчто знакомое, интересное, за душу хватающее: маленькое разсужденіе о томъ, цѣлесообразно-ли самоубійство вообще и въ особенности добровольная смерть отъ голода, при которой неразумная воля, въ конецъ побѣжденная сознаніемъ, проволакивается за его тріумфальной колесницей по всему долгому процессу мучительной агоніи? "Нѣтъ, говоритъ Гартманъ: -- медленно или внезапно вымрутъ люди -- бѣдный міръ отъ этого не перестанетъ существовать. Мало того: великое метафизическое начало Безсознательнаго воспользуется первымъ удобнымъ случаемъ для созданія новаго человѣка или другаго подобнаго типа, и рогъ изобилія страданія наполнится вновь. Всѣ попытки индивидуальнаго отреченія отъ воли основаны на узкомъ и безнравственномъ себялюбіи: надо не себя только освободить, а способствовать освобожденію всего бѣлаго свѣта".-- Есть тутъ вещи неясныя и непріятныя для нашего воображаемаго читателя, но конецъ онъ встрѣчаетъ, какъ манну небесную голодный еврей въ пустынѣ, тѣмъ болѣе, что авторъ дѣлаетъ ссылку на посланіе къ римлянамъ. Да, это-именно то, что ему нужно: не себя только спасти -- велика штука повѣситься!-- а весь божій міръ: правда, онъ до сихъ поръ подъ міромъ больше людей разумѣлъ, но если господинъ Эдуардъ фон-Гартманъ научитъ какъ спасти "всякую тварь", такъ чего лучше? Но не продолжительны, однако, надежды читателя -- не даромъ господинъ Эдуардъ фои Гартманъ убѣждалъ его никогда не надѣяться! Конецъ страданіямъ, гласитъ толстая книга:-- можетъ наступить только въ моментъ окончанія мірового процесса. Поэтому, каждый долженъ отдаться теченію міроваго процесса, сдѣлать цѣли Безсознательнаго цѣлями своего сознанія. Такимъ путемъ "инстинктъ снова водворится въ своихъ правахъ, и обращеніе воли къ жизни провозгласится единою предварительною истиною {Сомнѣваясь въ удовлетворительности своего перевода этой фразы, напечатанной у Гартмана крупнымъ шрифтомъ, приводимъ ее въ подлинникѣ: "...wird auf diesem Standpuncte der Instinct... wieder in seine Rechte eingesetzt und die Bejahung des Willens zum Leben als das vorläufig allein Richtige proclamirt.}; потому что только вполнѣ отдавшись жизни и ея страданіямъ, а не путемъ жалкаго личнаго отреченія и самоустраненія, можно совершить нѣчто для міроваго процесса". "Мыслящій читатель пойметъ, прибавляетъ Гартманъ: -- что построенная такимъ образомъ практическая философія заключаетъ въ себѣ полное примиреніе съ жизнью".-- Можетъ быть, все это очень хорошо, но, увы! нашъ читатель не имѣетъ права титуловаться "мыслящимъ". Поэтому, онъ съ негодованіемъ швыряетъ объ полъ толстую книгу, которая обѣщала ему такъ много и дала такъ мало, которая такъ старалась поссорить его съ жизнью, полною страданій, только для того, чтобы потомъ стараться примирить его съ тою же жизнью, полною тѣхъ же страданій. А это, опять-таки, нужно только для того, чтобы не задерживать міроваго процесса съ его концомъ -- опустѣлымъ, охладѣлымъ міромъ... Дрянной, возмутительный фокусъ! возмутительная насмѣшка надъ страданіемъ!" думаетъ нашъ грубоватый читатель. И хорошо еще, что онъ не дочиталъ конца книги, гдѣ излагается въ общихъ чертахъ проектъ прекращенія воли и существованія во всемъ мірѣ единовременнымъ рѣшеніемъ людскаго сознанія, людскаго или же сознанія другихъ, высшихъ существъ, которыя замѣнятъ къ тому времени людей на землѣ; потому что это еще не очень скоро будетъ. Хорошо также, что онъ не прочиталъ нѣкоторыхъ другихъ сочиненій Гартмана и, между прочимъ, его любезно сообщенной человѣчеству автобіографіи. Онъ узналъ бы тогда, что господинъ Эдуардъ фонГартманъ, такъ краснорѣчиво описывающій муки бытія, такъ рѣшительно разбивающій надежды на любовь, дружбу, семейное счастіе и проч., нанимаетъ въ Берлинѣ очень миленькій домъ, гдѣ проводитъ время, свободное отъ философскихъ занятій, въ кругу горячо любимой и горячо любящей супруги, прелестныхъ малютокъ-дѣтей и добрыхъ друзей, которые часто "приходятъ повеселиться къ пессимисту". Хорошо, что всего этого не узналъ нашъ голодный пессимистъ, потому что, при его необразованности и склонности къ фанатизму, можно бы было ждать большихъ непріятностей для господина Эдуарда фон-Гартмана и подобныхъ ему объѣвшихся пессимистовъ... Это вполнѣ натурально, впрочемъ: пока палка не сломана, концы ея сблизить нельзя.
   Захеръ-Мазохъ до такой степени далекъ отъ пониманія того, что произошло бы въ дѣйствительности при встрѣчѣ объѣвшихся и голодныхъ пессимистовъ, что заставляетъ ихъ дружественно бесѣдовать между собой и, притомъ, такъ, что не знаешь, гдѣ кончается рѣчь одного и гдѣ начинается рѣчь другого. Образчикомъ можетъ служить бесѣда самого автора съ солдатомъ Балабаномъ и столѣтнимъ старикомъ-крестьяниномъ Коланко въ разсказѣ "Фринко Балабанъ". Не въ томъ бѣда, что всѣ собесѣдники говорятъ одно и то же, развивая на разные лады мысль древняго объѣвшагося пессимиста насчетъ суеты суетъ и всяческой суеты. Мы видѣли, что до извѣстной степени такое совпаденіе мыслей и даже чуть не словъ -- совершенно въ порядкѣ вещей. Но отношеніе къ предмету у голодныхъ и объѣвшихся непремѣнно различное, чего Захеръ-Мазохъ не досмотрѣлъ или, по малой мѣрѣ, не съумѣлъ выразить. Нельзя допустить, чтобы галицкіе голодные пессимисты, галицкіе "странники" рѣзко отличались отъ другихъ людей того же рода. Пусть Австрія -- имъ мать (какъ это даетъ понять Балабанъ въ разсказѣ о своихъ солдатскихъ похожденіяхъ), а голодъ -- даже не тётка, а такъ, какая то седьмая вода на киселѣ; но голодные люди всѣхъ странъ и временъ, все-таки, какъ-то удивительно другъ на друга похожи. Въ непереведенной второй серіи разсказовъ, входящихъ въ составъ "Завѣщанія Каина", должно быть не мало картинъ изъ собственно народнаго галицкаго быта. Но изъ того, что имѣется у насъ въ рукахъ теперь, можно выудить, кажется, только одну характерную въ этомъ отношеніи черту. Коломейскій Дои Жуанъ, чтобы показать, какъ счастливъ былъ онъ первое время съ женой, разсказываетъ, между прочимъ, слѣдующее: "Однажды казачекъ роняетъ дюжину тарелокъ: онъ положилъ гору тарелокъ и несъ ее. придерживая подбородкомъ, какъ вдругъ все летитъ на полъ. Жена хватаетъ кнутъ съ гвоздя: "Ну, если госпожа меня постегаетъ, говоритъ онъ:-- такъ я всякій день буду ронять по дюжинѣ тарелокъ!" -- понимаете ли вы?-- и оба смѣются". Это -- одна идиллія, а вотъ другая. Героиня повѣсти "Сказка о счастіи" (о которой сейчасъ скажемъ нѣсколько словъ), прелестнѣйшая, умнѣйшая, образованнѣйшая, добрѣйшая, словомъ, идеальнѣйшая Марцелла, пишетъ мужу: "Я не могла побѣдить своего гнѣва и начала хлестать своимъ кнутикомъ этого негодяя (работника Вальтера) и хлестала его до тѣхъ поръ, пока кровь не выступила на его лицѣ; теперь онъ своимъ видомъ похожъ на тигра, но зато совершенно присмирѣлъ". Преступленіе же Вальтера состояло въ томъ, что онъ накормилъ своего ястреба воробьями, находившимися подъ покровительствомъ барыни. Moжетъ быть, слѣдуетъ видѣть нѣчто національно галицко-русское или государственно-австрійское въ обычаѣ галицкихъ изящныхъ дамъ (читающихъ, между прочимъ, "Фауста" и "Дворянское гнѣздо") -- собственноручно расправляться "кнутиками" (маленькіе они такіе, дамскіе). Но, что касается казачка и Вальтера, такъ они могли съиграть свою роль во всякой даже совершенно чужестранной идилліи, въ свое время, разумѣется. Теперь, можетъ быть, и галицко-русскія изящныя дамы не дерутся.
   Итакъ, и галицкіе "странники", и Балабанъ и Коланко, едва ли рѣзко отличаются отъ голодныхъ пессимистовъ всѣхъ вѣковъ и странъ. А между тѣмъ, Захеръ-Мазохъ влагаетъ имъ въ уста совершенно несоотвѣтственныя рѣчи. Извольте, напримѣръ, понять, что нижеслѣдующую рѣчь ведетъ не bel esprit какой-нибудь, а галицкій мужикъ: "Видите ли, баринъ, я такъ думаю про себя: ты, братъ, довольно поскучалъ въ свою столѣтнюю жизнь, но будетъ же этому конецъ, а тутъ вдругъ о вѣчной жизни вспомнишь. Положимъ, господа, что оно все такъ и есть, какъ говорится о будущемъ блаженствѣ. Хорошо. Сперва могло бы показаться, что и тамъ не скучно, что и тамъ нѣтъ недостатка въ забавныхъ разговорахъ. Вотъ, напримѣръ, св. Севастіянъ разскажетъ мнѣ, какъ турки пускали въ него свои стрѣлы, какъ пригвоздили его, подобно совѣ, и какъ онъ, все-таки пошелъ навстрѣчу къ государю язычнику и сказалъ ему: въ тебѣ собачья кровь! Разскажетъ онъ, какъ послѣ того его окончательно убили. Затѣмъ спискомъ Поликарпъ повѣдаетъ мнѣ, какіе дѣльные отвѣты давалъ онъ какому-то фельдмаршалу-язычнику и какъ за то его изжарили на кострѣ. Но, наконецъ, св. Севастьянъ тысячу разъ будетъ разсказывать о стрѣлахъ и св. Винцентъ объ острыхъ стеклянныхъ осколкахъ; но, вѣдь, это что-же? А вдобавокъ -- не спать, вовсе не знать благодатнаго сна! Вѣдь, когда спишь, то хотя на кратксе время умираешь. Здѣсь, все-таки, если не спишь, то въ волю позѣваешь, а кто знаетъ, могутъ ли даже зѣвать блаженныя души?" -- Не беремся судить объ остроуміи этихъ игривостей, но что онѣ вполнѣ неумѣстны -- въ этомъ не можетъ быть никакого сомнѣнія. Для голоднаго пессимиста затронутый вопросъ слишкомъ серьёзенъ и задушевенъ, чтобы онъ могъ трактовать его съ такимъ юморомъ. Оцѣнка настоящаго и будущаго съ точки зрѣнія скуки приличествуетъ только объѣвшемуся пессимисту.
   Такъ же неумѣстны и размышленія Балабана, котораго Захеръ Мазохъ хотѣлъ одѣлить всѣми возможными и невозможными достоинствами и обвалялъ въ мелко истолченной добродѣтели, какъ котлету въ сухаряхъ. Вообще надо замѣтить, что лучшій изъ мелкихъ переведенныхъ разсказовъ Захеръ-Мазоха -- "Коломейскій Дон-Жуанъ". Это -- дѣйствительно типичная фигура, но зато это -- единственный герой, котораго авторъ откровенно изображаетъ объѣвшимся. Всѣ остальные или совсѣмъ ничтожны, или на ходуляхъ стоятъ, или говорятъ совсѣмъ не тѣ рѣчи, которыя по ходу дѣла могутъ и должны говорить. Зависитъ это отчасти отъ необширныхъ размѣровъ таланта Захеръ-Мазоха, а отчасти оттого, что онъ самъ фокусничаетъ, а не серьёзно и строго относится къ своему дѣлу. Получивъ "просіяніе своего ума" отъ Шопенгауера, онъ безъ разбора тычетъ всѣмъ и каждому ученіе нѣмецкаго пессимиста, даже не пытаясь прослѣдить, какимъ путемъ могло оно привиться тому, другому, пятому, десятому лицу. Но верхъ его фокусничества, это -- послѣдній разсказъ -- "Марцелла или сказка о счастьи", изъ котораго можно пожалуй вывести заключеніе, что авторъ, въ дѣйствительности -- вовсе не такой ужь отчаянный пессимистъ, какимъ желалъ бы казаться.
   Извѣстно, какъ смотритъ на любовь Шопенгауеръ: природа сводитъ мужчину и женщину подъ предлогомъ будто бы ихъ личнаго счастія, а, въ сущности, единственно для того, чтобы продолжить родъ человѣческій; когда дѣло сдѣлано, повязка падаетъ съ глазъ, и лучезарное счастіе, такъ обольстительно манившее. оказывается ничѣмъ не лучше пламени свѣчи, на которое летитъ и обжигаетъ себѣ крылья ночная бабочка. До сихъ поръ въ повѣстяхъ Захеръ-Мазоха мы и видѣли разные случаи горя отъ любви. Авторъ предисловія къ русскому переводу "Завѣщанія Каина" разсказываетъ, что повѣсти эти своей тенденціей произвели неблагопріятное впечатлѣніе на нѣкоторыхъ нѣмецкихъ критиковъ; автора обвинили, какъ это и въ другихъ странахъ бываетъ, въ разныхъ злокозненныхъ "измахъ". "Какъ-бы въ отвѣтъ на эти обвиненія, пишетъ авторъ предисловія:-- Захеръ-Мазохъ написалъ свою "Марцеллу", названную имъ "сказкой о счастіи"; здѣсь любовь и семейный очагъ находятъ себѣ полное уваженіе, а душевная гармонія любящихъ сердецъ и вся обстановка окрашены такими цвѣтами, которые никакъ не могли сойти съ палитры художника-матеріалиста". Въ отвѣтъ-ли, не въ отвѣтъ-ли на упреки написалъ Захеръ-Мазохъ "Марцеллу", во всякомъ случаѣ, онъ напустилъ въ нее столько "цвѣтовъ", столько цвѣтовъ, что не одинъ Калхасъ сказалъ бы: слишкомъ много цвѣтовъ! Не слѣдуетъ думать, что заглавіе "сказка о счастіи" намекаетъ на какія-нибудь тайныя намѣренія автора перенести счастіе въ область сказки и тѣмъ рѣшительнѣе протестовать противъ возможности его въ дѣйствительности, какъ этого можно бы было ожидать отъ послѣдовательнаго пессимиста. Нѣтъ, въ повѣсти фигурируетъ настоящая сказка о счастіи, разсказанная сначала въ видѣ аллегорическаго вступленія, а потомъ чуть-чуть припутанная къ фабулѣ. Мораль этой незамысловатой сказки состоитъ въ томъ, что счастія надо искать на родинѣ и въ любви. Въ повѣсти, по обыкновенію нашего автора, дѣйствующія лица излагаютъ, не переводя духа, цѣлыя диссертаціи объ условіяхъ любви, и необыкновенно только то, что идутъ разсужденія объ условіяхъ счастливой любви. Все это мало любопытно, скучно и, наконецъ, къ дѣлу не идетъ. А дѣло-то въ томъ, что графъ Александръ Комаровъ обладаетъ необыкновенными и многоразличными достоинствами. Онъ -- "со всѣхъ точекъ зрѣнія человѣкъ, подобнаго которому найти не легко": богатъ, красивъ, образованъ, уменъ, силенъ, здоровъ, добродѣтеленъ, одаренъ всепокоряющей силой воли. Зато же и пара ему досталась: "она была такъ хороша, что мнѣ не случалось и никогда не случится увидѣть такую женщину. Всѣ прелести дѣвицы и женщины, все очарованіе естественности, простодушія и силы соединялись въ ней съ пикантнымъ благородствомъ, граціозной эластичностью и умственною возвышенностью; такъ что все вмѣстѣ взятое вѣяло такою обольстительностью, что я совершенно пришелъ втупикъ-трудно бы найти равное ей существо". Вдобавокъ, она такъ хорошо дерется "кнутикомъ" и такъ понимаетъ Тургенева, что мужъ отзывается объ ней въ тонѣ, достойномъ коломенскаго Дон-Жуана: "днемъ -- самая красивая и умная изъ Сивил.гь, а ночью -- Венера". Вы ждете, что пессимистъ-авторъ такъ густо нарумянилъ и набѣлилъ графа Комарова и Марцеллу съ тою злостною, но естественною въ авторѣ "Завѣщанія Каина" цѣлью, чтобы показать, что вотъ-молъ-на что ужь, кажется, ангелы, а и то въ концѣ-концовъ передрались и разбѣжались въ разныя стороны. Ничуть не бывало. Графъ Комаровъ и Марцелла, несмотря на дѣтей, несмотря на всѣ обманы природы, несмотря на Шопенгауера и завѣщаніе Каина, до такой степени счастливы, что описаніе ихъ счастія можетъ произвести тошноту въ читателѣ съ мало-мальски развитымъ эстетическимъ чутьемъ. При чемъ же тутъ завѣщаніе Каина? И не есть ли это -- повтореніе фокуса Гартмана, который на протяженіи толстой книги ссоритъ читателя съ жизнью, чтобы мирить его съ тою же жизнью на одной изъ послѣднихъ страницъ?
   

III.

   Въ чемъ же состоитъ славянскій или даже "русскій" кругозоръ, открывшійся Европѣ чрезъ посредство произведеній Захеръ-Мазоха? Прежде всего, тутъ есть нѣкоторыя недоразумѣнія, отчасти серьёзныя, отчасти забавныя. Одинъ изъ французскихъ рецензентовъ, мнѣнія которыхъ приложены къ "Идеаламъ нашего времени", говоритъ: "На славянскомъ востокѣ мы замѣчаемъ возникновеніе реалистической школы. Тутъ реализмъ является съ совершенно своеобразнымъ, новымъ взглядомъ и неразлученъ съ тѣмъ пессимизмомъ, который лежитъ въ основѣ нравственной философіи этихъ пастушескихъ народовъ, именно -- съ покорностью судьбѣ и слѣпымъ подчиненіемъ закону. Самымъ замѣчательнымъ и значительнымъ представителемъ этой школы является Захеръ-Мазохъ, малороссіянинъ изъ Галиціи... Онъ -- доктринёръ и ярый послѣдователь Шопенгауера, чего онъ и не скрываетъ. И дѣйствительно, онъ имѣетъ право ссылаться на него. Смѣло можно назвать Захеръ-Мазоха, послѣ Шопенгауера, величайшимъ изъ славянскихъ философовъ. Во всякомъ случаѣ, ни одинъ изъ нихъ не съумѣлъ, подобно ему, возвести пессимизмъ на степень нравственнаго закона и основать метафизику на природномъ побужденіи?.
   Французскіе критики отличаются часто такимъ невѣжествомъ, а русскіе переводчики столь же часто такою безграматностью, что мы не беремся рѣшить, кто въ данномъ случаѣ обратилъ Шопенгауера въ славянина и на чьей вообще душѣ лежитъ грѣхъ приведенной сплошной нелѣпости. По всей вѣроятности, надо раздѣлить грѣхъ пополамъ: французъ сболтнулъ, русскій повторилъ и немножко еще перевралъ. Но и болѣе, вообще говоря, свѣдущіе нѣмецкіе критики называютъ Захеръ-Мазоха "народнымъ, славянскимъ и современнымъ намъ Шопенгауеромъ" и т. п. И самъ Захеръ-Мазохъ считаетъ себя національнымъ "русскимъ" писателемъ, хотя и пишетъ по-нѣмецки и ищетъ, какъ мы упоминали, "нашихъ" и "нашего" въ Германіи. Останавливаясь на внѣшней сторонѣ дѣла, можно замѣтить, что Захеръ-Мазохъ раздѣляетъ судьбу многихъ австрійскихъ славянъ: славянинъ родомъ, онъ впутывается въ государственный организмъ Австріи, а, черезъ нее, черезъ борьбу ея съ Пруссіей изъ-за преобладанія въ Германіи, въ нѣмецкія дѣла вообще, такъ что онъ и тамъ, и тутъ -- "свой". (Кстати: авторъ предисловія къ "Завѣщанію Каина" утверждаетъ, что. послѣ Садовой, "основавъ оппозиціонную "Пруссіи" газету, Захеръ-Мазохъ открыто заявилъ себя представителемъ галиційской русской партіи, которая торжественно отдала себя подъ его покровительство". Отнюдь не хвастаясь знакомствомъ съ взаимными отношеніями Галицкихъ партій, мы беремъ на себя, все-таки, смѣлость сказать, что это -- пустяки). Но дѣло не въ этомъ, а въ славянскомъ "кругозорѣ" Захеръ-Мазоха. Славянскій кругозоръ, имѣющій въ діаметрѣ нѣмца Шопенгауера. это -- нѣчто, очень странное. Да и какой же національности можетъ быть поставленъ въ счетъ кругозоръ, возникающій, при извѣстныхъ условіяхъ, во всѣ времена и во всякой странѣ? Индусы и евреи, малороссы и греки, великороссы и нѣмцы, римляне и болгаре -- всѣ попробовали этого меда и именно въ тѣхъ двухъ направленіяхъ, которыя мы пытались обозначить. Вся разница въ томъ, что въ такой-то странѣ и въ такое-то время одно изъ этихъ направленій выразилось ярче, чѣмъ другое, а въ другой странѣ и въ другое вре-мя -- наоборотъ. Если писатель избираетъ театромъ дѣйствія для своихъ произведеній свою родину, то изъ этого еще вовсе не слѣдуетъ, что онъ -- національный писатель, тѣмъ паче, когда онъ, какъ Захеръ-Мазохъ. пишетъ на чужомъ языкѣ. Вотъ еслибы онъ уловилъ ту мѣстную пропорцію голодныхъ и объѣвшихся пессимистовъ, какая имѣется на его родинѣ, еслибы онъ прослѣдилъ эту пропорцію до самыхъ ея корней въ мѣстной жизни -- тогда былъ бы другой разговоръ. Тогда онъ былъ бы писатель національный по колориту и, въ то же время, общечеловѣческій, какъ пѣвецъ объѣвшихся или голодныхъ, смотря по тому, чье горе и чье отношеніе къ жизни ближе принялъ бы къ сердцу. Теперь же, въ виду произведеній Захеръ-Мазоха, даже и не приходится говорить о національномъ и общечеловѣческомъ элементахъ въ поэзіи: нѣтъ поводовъ для такого разговора. Очъ -- просто неразборчивый и мало-талантливый художественный комментаторъ Шопенгауера. Для пессимистской теоріи онъ сдѣлалъ, какъ мы видѣли, очень немного; для своей родины -- еще меньше, потому что, если, напримѣръ, олухи, въ родѣ графа Гендрика Тарновскаго, или изящныя дамы, въ родѣ Марцеллы, вообще возможны, то они одинаково могутъ рождаться и въ Галиціи, и въ Китаѣ.
   Для своей второй родины, Германіи, онъ сдѣлалъ больше. Это не значитъ, однако, чтобы онъ сдѣлалъ много.
   "Идеалы нашего времени" посвящены Германіи, покой, побѣдоносной Германіи. Для послѣдовательнаго пессимиста трудно найти болѣе благодарную тэму. Это водвореніе грубаго милитаризма и самохвальства, эта пятимильярдная контрибуція, съигравшая чуть не роль троянскаго деревяннаго коня, эта страшная горячка спекуляціи, породившая въ два года чуть не тысячу акціонерныхъ компаній, наполовину дутыхъ, эти банкротства, крахи и биржевые скандалы -- какая тэма выгоднѣе для романиста-пессимиста? Осмѣявъ старую Германію, русокудрую дѣву, съ голубыми очами, воздѣтыми горе, съ вѣнкомъ изъ незабудокъ на головѣ, съ кружкой пива въ одной и Вертеромъ въ другой рукѣ; разбивъ старыя иллюзіи сантиментальной любви, самодовлѣющей учености, мѣщанскаго счастія и проч., романистъ-пессимистъ могъ бы перейти къ новымъ иллюзіямъ власти, богатства, славы. Но Захеръ-Мазохъ оказался художникомъ, недоросшимъ до своей тэмы, и довольно дешевымъ моралистомъ. И самъ онъ, и его излюбленные, благороднѣйшіе до глупости герои громятъ иногда "наше время" за такіе пустяки, объ которыхъ, во-первыхъ, говорить не стоитъ и которые, во-вторыхъ, вовсе не составляютъ исключительнаго достоянія нашего времени. Мужчина надѣваетъ дѣвушкѣ коньки. Авторъ морализируетъ по этому случаю такъ: "Лицемѣріе, столь же слѣпое, какъ и самъ богъ Амуръ, такъ вкралось въ нашу общественную жизнь и изгнало изъ нея столько невинныхъ удовольствій, что теперь люди принуждены закрывать глаза на гораздо худшія вещи. Что можетъ, напримѣръ, болѣе возбудить фантазію, пробудить чувственность и прогнѣвить моралиста, какъ не близость красивой дамы, которая ставитъ ножку на колѣни къ лежащему (?) возлѣ нея мужчинѣ?" Нѣкто Плантъ, оказывающійся впослѣдствіи отъявленнымъ мерзавцемъ (около этого мерзавца групируются, впрочемъ, лучшія и, дѣйствительно, хорошія мѣста романа), занялъ у своего благороднѣйшаго пріятеля Андора фракъ, чтобы сходить на экзаменъ, да и заложилъ его. Событіе довольно обыкновенное въ студенческомъ быту и нашего, и стараго времени. Но авторъ освѣщаетъ его слѣдующимъ полупатетическимъ, полу саркастическимъ замѣчаніемъ: "Такова была его благодарность за всѣ благодѣянія, которыми до сихъ поръ осыпало его старомодное семейство, а, такъ какъ оно попрежнему продолжало принимать его привѣтливо, то не имѣлъ ли онъ права осмѣивать всѣхъ его членовъ?" Такая стрѣльба изъ пушекъ по воробьямъ раздается чуть не на каждой страницѣ, что утомляетъ читателя и сглаживаетъ впечатлѣніе болѣе сильныхъ мѣстъ романа. Они есть. Захеръ Мазохъ не церемонится со своей побѣдоносной второй родиной, и намъ, готовящимся нынѣ побѣдить Турцію, не мѣшаетъ познакомиться съ "Идеалами нашего времени". Тѣмъ болѣе, что Захеръ-Мазохъ дѣлаетъ намъ въ одномъ мѣстѣ любезность, утверждая, что насъ -- въ противоположность нѣмцамъ -- военные успѣхи не склоняютъ къ заносчивости, къ презиранію другихъ націй, вообще не портятъ...
   Читатель, разумѣется, избавитъ насъ отъ пересказа "Идеаловъ нашего времени", и мы покончимъ двумя-тремя замѣчаніями.
   "Идеалы нашего времени" -- скорѣе обличительный романъ, чѣмъ философскій. Даже любимая пессимистская идея Захеръ-Мазоха, хотя и тянется кое-гдѣ, но очень слабо, неполно, небрежно. "Идеаламъ нашего времени" противопоставляются идеалы такъ-называемаго добраго стараго времени и, между прочимъ, старая нѣмецкая любовь и старое нѣмецкое семейное счастіе. Оборотъ -- немножко странный для пессимиста, такъ настойчиво твердящаго, что любовь есть бичъ, оставленный человѣчеству въ наслѣдство Каиномъ и что семейное счастіе есть иллюзія, быстро разлетающаяся. Далѣе, Захеръ-Мазохъ и не замѣчаетъ, что всѣ обличаемые имъ идеалы нашего времени -- погоня за славой, за наживой, за наслажденіями -- ведутъ къ разочарованіямъ и нравственнымъ банкротствамъ, которыя, въ свою очередь, какъ это можно доказать логически и исторически, завершаются пессимизмомъ и самоубійствами. Слѣдовательно, съ точки зрѣнія пессимиста, Германія просто вкусила плодовъ древа познанія добра и зла.

Н. М.

   Въ іюльской книжкѣ "Отечественныхъ Записокъ", въ статьѣ "Жоржъ-Зандъ" вкрались слѣдующія опечатки: на страницѣ 269-й, 15-я строка снизу напечатано: технически-суровыми преданіями -- слѣдуетъ читать: мистически-суровыми преданіями. На страницѣ 276-й, 19-я строка снизу напечатано: противъ лжеидеализма -- слѣдуетъ читать: противъ лжи феодализма.

"Отечественныя Записки", No 77, 1877

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru