Михайловский Николай Константинович
Записки современника

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ЗАПИСКИ СОВРЕМЕННИКА.

   Мнѣ попалась недавно французская брошюра съ пышнымъ заглавіемъ "La guerre à Dieu et la morale laïque. Réponse à М. Paul Bert par E. de-Cyon, directeur du "Gaulois". P. 1881. Пышно заглавіе, еще пышнѣе имя автора, въ превосходной степени пышно содержаніе брошюры.
   "Война съ Богомъ и свѣтская мораль. Отвѣтъ Е. де-Сіона Полю Беру"... Какой важный человѣкъ долженъ быть этотъ г. де-Сіонъ! Оно и по фамиліи видно: de -- это что-то дворянское, а Сіонъ -- что-то іерусалимское, хотя, впрочемъ, по французски слѣдовало бы писать въ такомъ случаѣ не Cyon, а Sion. По-руо ски же можно, кажется, просто сказать "Сіонскій", ибо duc d'Orléans, напримѣръ, будетъ по-русски герцогъ Орлеанскій...
   Нѣтъ, читатель, по-русски надо просто сказать "Ціонъ", какъ видно изъ титула directeur du "Gaulois", а въ качествѣ директора этой газеты г. Ціонъ получилъ недавно большую извѣстность, благодаря маленькой непріятности, причиненной ему г. Верещагинымъ, объ чемъ писалось въ газетахъ. Но и помимо этого титула, уже изъ первыхъ строкъ предисловія вы убѣждаетесь, что передъ вами ломается именно г. Ціонъ, нашъ, знаменитый г. Ціонъ, тотъ самый, а самовосхваленіе котораго достигаетъ гиперболической высоты. Дѣло въ томъ, что Поль Беръ, незадолго до своего назначенія министромъ народнаго просвѣщенія французской республики, сказалъ публичную рѣчь о религіозномъ образованіи въ школахъ духовныхъ обществъ. Г. Ціону эта рѣчь показалась несостоятельною и онъ напечаталъ въ Gaulois "отвѣтъ" на нее (собственно говоря, не отвѣтъ, а возраженіе, ибо Поль Беръ вовсе къ г. Ціону не обращался). Затѣмъ, г. Ціонъ издалъ свой отвѣтъ отдѣльной брошюрой, "побуждаемый пламенными поздравленіями, обращенными къ нему со всѣхъ концовъ политическаго горизонта и уступая настоятельнымъ требованіямъ читателей". Дабы читатель не подумалъ, что я клевещу на г. Ціона, я приведу эту фразу въ подлинникѣ: encouragé par des félicitations chaleureuses, venues des tous les coins de l'horizon politique, et cédant aux pressantes invitations de mes lecteurs... Все письмо г. Ціона проникнуто этимъ тономъ увѣренности, что "со всѣхъ концовъ политическаго горизонта" на него, г. Ціона, устремлены взоры, полные вѣры, надежды, любви. И какъ только онъ напечаталъ въ Gaulois свое письмо къ Полю Беру, такъ "въ ту же минуту по улицамъ курьеры, курьеры, курьеры... можете себѣ представить, тридцать пять тысячъ однихъ курьеровъ! Каково положеніе?-- Г. де-Сіонъ! пожалуйте, говорятъ, управлять министерствомъ!" Управлять министерствомъ позвали, однако, по ошибкѣ, Поля Бера, а г. Ціонъ остался при курьерахъ. Тѣмъ хуже для Франціи, разумѣется, и для всего политическаго горизонта...
   Съ тѣхъ поръ, и Поль Беръ провалился вмѣстѣ съ Гамбеттой. И Богъ съ ними! Намъ до нихъ дѣла нѣтъ, равно какъ и до содержанія письма г. Ціона. Да еслибы мы и очень безпокоились насчетъ опасностей, угрожающихъ религіи во Франціи, то вѣдь на стражѣ ея стоитъ тамъ г. Ціонъ, привѣтствуемый и даже "пламенно" привѣтствуемый политическимъ горизонтомъ. Этимъ все сказано, и "чего-жъ тебѣ больше желать?"
   Такой стражъ не выдастъ. Чуть что, онъ опять затрубитъ тревогу, и опять къ нему поскачутъ курьеры, и опять позовутъ управлять министерствомъ Поля Бера, а онъ останется прх курьерахъ. Это такъ ясно, просто и неизбѣжно, что и говоритъ ничего не остается. Но въ брошюрѣ г. Ціона есть одинъ эпизодъ, имѣющій непосредственное отношеніе къ нашему отечеству, и его-то я хочу рекомендовать вниманію читателя. Г. Ціонъ вспоминаетъ, какъ онъ, въ качествѣ профессора медикохирургической академіи, читалъ въ 1873 году актовую рѣчь въ академіи. Кое-кто изъ читателей, можетъ быть, тоже помнитъ какъ эту рѣчь, такъ и всѣ обстоятельства, сопровождавшія выходъ въ отставку г. Сѣченова и избраніе г. Ціона въ его преемники по каѳедрѣ физіологіи въ медико-хирургической академіи. Во всякомъ случаѣ, вотъ разсказъ г. Ціона.
   Бейте литавры и барабаны, трубите трубы!-- г. Ціонъ входитъ на каѳедру!
   Его рѣчь озаглавлена "Сердце и мозгъ". "Предметъ моей рѣчи, разсказываетъ г. Ціонъ:-- такъ напугалъ высшее духовенство, что оно, противно обычаю, не присутствовало на торжествѣ. За то въ залѣ было много молодежи, отравленной преподаваніемъ моего предшественника, верховнаго жреца нигилизма, того самого, который ухитрялся показывать душу подъ микроскопомъ и сообщать кроликамъ человѣческій разумъ, угощая ихъ фосфоромъ. Эти слушатели ожидали, безъ сомнѣнія, что я впаду въ тонъ ихъ бывшаго профессора и воспользуюсь своей темой, чтобы польстить грубому матеріализму, слишкомъ поощряемому квази-научною литературой. Ихъ заблужденіе разсѣялось скоро. Пока я говорилъ о чистой наукѣ, они слушали съ очень сочувственнымъ вниманіемъ. Только нѣкоторые мои намеки на услуги, оказанныя физіологіей музыкѣ, поэзіи, живописи, вызвали неодобрительный ропотъ. Но подъ конецъ рѣчи, когда я, въ согласіи съ авторитетами нашей науки, сказалъ, что человѣческій разумъ имѣетъ своя предѣлы, за которыми все и всегда останется неизвѣстнымъ, разразилась настоящая буря. Она еще усилилась, когда я произнесъ слѣдующія слова: "ураз/мѣніе механики интеллектуальныхъ функцій -- вотъ предѣлъ нашихъ познаній о душѣ, за который никогда не переступятъ ни естественныя и никакія другія науки". Говоря это, я смотрѣлъ въ ту сторону, откуда раздавались протесты, и читалъ на лицахъ протестантовъ гнѣвъ и удивленіе... Я сошелъ съ каѳедры полный мрачныхъ предчувствій насчетъ будущности, которую готовило своей родинѣ столь извращенное поколѣніе. Многіе подходили ко мнѣ съ поздравленіями, въ томъ числѣ и военный министръ, графъ Милютинъ, одинъ изъ вождей либеральной руссеой партіи. Матеріалистическое направленіе средняго образованія въ Россіи есть по преимуществу его рукъ дѣло. Онъ тогда игралъ роль заядлаго защитника школьной молодежи и простиралъ свою снисходительность до извиненія самыхъ неизвинимыхъ поступковъ.-- "Господинъ министръ, сказалъ я ему, поблагодаривъ за привѣтствіе:-- замѣтили ли вы, какое впечатлѣніе на молодежь произвели нѣкоторыя мѣста моей рѣчи? Что до меня касается, то я глубоко огорченъ. Я не пророкъ, но предсказываю вамъ, что, если вы не остановите какъ можно скорѣе деморализацію этой молодежи, круто измѣнивъ систему образованія, то черезъ пятнадцать, двадцать лѣтъ, Россія будетъ въ состояніи полнаго соціальнаго разложенія".-- Министръ недовѣрчиво улыбнулся: "Вы преувеличиваете, потому что не имѣете довѣрія въ морализующей силѣ естественныхъ наукъ", отвѣчалъ онъ.-- "О, да! довѣрія никакого", возразилъ я.-- Я не ошибался. Хотите знать, что вышло потомъ изъ этихъ юныхъ нигилистовъ, протестовавшихъ тогда противъ моихъ доктринъ? Ихъ было около сотни и изъ этого числа, по крайней-мѣрѣ, семьдесятъ пять повѣшены или сосланы въ Сибирь".
   Трубите трубы, бейте литавры и барабаны!-- г. Ціонъ сошелъ съ каѳедры...
   Каково бы ни было, однако, состояніе политическаго горизонта въ эту торжественную минуту, а очевидно, что г. Ціонъ во многомъ заблуждается. Заблуждается онъ, напримѣръ, въ томъ, что называлъ графа Милютина "господиномъ министромъ"; въ дѣйствительности, разговоръ начался, конечно, словами "ваше высокопревосходительство". Г. Ціонъ, бесѣдующій въ республиканской Франціи за панибрата съ фютюръ-министромъ Полемъ Беромъ, забылъ, должно быть, какъ принято и должно обращаться къ министру у насъ. Во всякомъ случаѣ, г. Ціонъ заблуждается: онъ сказалъ не "господинъ министръ", а "ваше высокопревосходительство". Конечно, заблужденіе это, на первый взглядъ, совершенно пустяковое, въ особенности, если предположить (а это не невѣроятно), что и разговора-то такого вовсе не было. Однако, и не совсѣмъ все-таки пустяковое.
   Всю эту исторію своей актовой рѣчи г. Ціонъ къ тому разсказываетъ, чтобы предупредить Францію насчетъ опасностей той pente fatale, на которую Поль Беръ увлекаетъ ее своими радикальными затѣями въ дѣлѣ народнаго просвѣщенія: дескать, затѣи эти уже испробованы въ Россіи и вотъ къ чему онѣ привели. Между тѣмъ, Франція есть страна, въ которой г. Ціонъ называетъ завтрашняго министра (г. Ціонъ прямо говорить это) -- mon cher confrère. Россія же есть страна, въ которой г. Ціонъ называетъ министра "ваше высокопревосходительство". Если достаточно свѣдущій палеонтологъ можетъ по одному зубу реставрировать весь образъ ископаемаго животнаго, которому этотъ зубъ принадлежалъ, то всякій простой смертный легко нарисуетъ въ общихъ чертахъ всю разницу государственнаго строя двухъ странъ, изъ которыхъ въ одней человѣкъ.науки говоритъ министру "ваше высокопревосходительство", а въ другой -- mon cher confrère. Конечно, мы и безъ того знаемъ, что Франція и Россія не одно и то же, но заблужденіе г. Ціона хорошо подчеркиваетъ эту разницу. А отсюда слѣдующій вопросительный выводъ: неужели же въ самомъ дѣлѣ всѣ радикальныя затѣи французскаго министра народнаго просвѣщенія были осуществлены у насъ десять лѣтъ тому назадъ и уже успѣли принести свои плоды? Нечего и говорить, что Поль Беръ оставилъ письмо г. Ціона безъ отвѣта, но г. Ціонъ, будучи чрезвычайно великолѣпенъ, объясняетъ это своею непобѣдимостью: дескать, нечего было возразить. Ну, не совсѣмъ, кажется, такъ. Я думаю, что Поль Беръ могъ бы возразить многое, и, между прочимъ, сказать такъ: mon cher confrère, я вамъ очень благодаренъ за то, что, озабачиваясь судьбами моей родины, вы даете мнѣ совѣты и указанія; но успокойтесь: я вовсе не требую для Франціи тѣхъ порядковъ школьнаго образованія, какіе господствовали въ Россіи въ вашу бытность тамъ, то есть при министерствѣ графа Толстого, о воемъ много наслышанъ; совсѣмъ даже напротивъ; и поскольку несчастія Россіи зависѣли отъ господствовавшей тамъ системы образованія, Франція будетъ моею системою гарантирована.
   Мнѣ кажется, что, говоря это, Поль Беръ былъ бы правъ, а г. Ціонъ заблуждается.
   Заблужденіямъ г. Ціона, впрочемъ, можно сказать, нѣсть конца. Пышный, какъ строители вавилонской башни, онъ терпитъ примѣрно одинаковое съ ними возмездіе: у тѣхъ Господь Богъ смѣшалъ языки, а у г. Ціона языкъ какъ-то самъ собой зарапортовался. Обратите вниманіе на порядокъ, въ которомъ изложено волненіе слушателей актовой рѣчи г. Ціона. Сначала его слушаютъ "съ сочувственнымъ вниманіемъ; потомъ раздается "неодобрительный ропотъ"; потомъ "разразилась настоящая буря"; потомъ буря "еще усилилась". Когда въ русскихъ торжественныхъ и иныхъ публичныхъ собраніяхъ буря разражается до такихъ усиленныхъ размѣровъ, то происходитъ сами знаете что: залъ тѣмъ или другимъ способомъ очищается отъ публики и наступаетъ такая всеподавляющая тишина, какъ будто никогда никакихъ бурь на свѣтѣ не было. Ничего такого на академическомъ актѣ 1873 года не случилось. Правда, лѣтопись русскихъ скандаловъ велика и обильна и запутаться въ ней нетрудно. Но объ актовой рѣчи г. Ціона въ свое время такъ много говорили, такъ много смѣялись надъ ней, что какъ бы, кажется, намъ не запомнить этого эпизода. Объ этомъ и г. Діонъ умалчиваетъ. Спрашивается, какъ же это такъ: идетъ усиленная буря, а попечительное начальство не принимаетъ никакихъ мѣръ для водворенія тишины? Въ новомъ отечествѣ г. Ціона, во Франціи, это дѣло самое заурядное, ибо начальство тамъ непопечительное и подчасъ даже просто изъ cher confrère'oBb состоитъ. Ну, а у насъ этого, воля ваша, быть не можетъ. И вся исторія объясняется очень просто: никакой бури не было, ее г. Діонъ сочинилъ для красоты слога и для вящшаго устрашенія политическаго горизонта. Но надо же свести концы съ концами. И вотъ г. Діонъ начинаетъ сбавлять краски: вмѣсто усиленной бури оказывается сначала "гнѣвъ и удивленіе" на лицахъ слушателей, а потомъ г. Діонъ подходитъ къ министру и говоритъ: "ваше высокопревосходительство, замѣтили ли вы какое впечатлѣніе произвели нѣкоторыя мѣста моей рѣчи?" Стало быть, усиленная-то буря была такова, что министръ могъ ея даже не замѣтить...
   Но самое интересное заблужденіе г. Ціона состоитъ въ увѣренности, будто юношество могло враждебно взволноваться тѣми мѣстами его рѣчи, о которыхъ онъ говоритъ или какъ онъ ихъ передаетъ. "Верховный жрецъ нигилизма" или, говоря не столь ядовито высокимъ стилемъ, г. Сѣченовъ никогда, разумѣется, не брался показывать "душу подъ микроскопомъ", а вотъ г. Діону точно случалось болтать нѣчто въ этомъ родѣ, и какъ разъ именно въ той самой актовой рѣчи "Сердце и мозгъ", которою онъ доселѣ не можетъ нахвалиться. Есть такой инструментъ, который записываетъ силу и скорость сокращеній сердца. Называется онъ кардіографъ. Такъ вотъ объ этомъ самомъ кардіографѣ г. Діонъ излагалъ въ своей рѣчи, будто онъ (кардіографъ) спасетъ человѣчество отъ всяческой лжи, лицемѣрія и подлости, ибо, разсматривая кривыя, начерченныя кардіографомъ на бумагѣ, можно будетъ читать человѣческое сердце, какъ книгу. Г. Діонъ не безъ игривости развалъ картину нѣкоторыхъ примѣненій кардіографа въ этомъ направленія, и я помню, что тогда много смѣялись надъ его глубокомысліемъ. Весьма вѣроятно, что это мѣсто рѣчи вызвало удивленіе на лицахъ слушателей. Удавленіе, но отнюдь, я думаю, не гнѣвъ, потому что ^юношество благодушно, и за подобный безразличный вздоръ не гнѣвается. Замѣтьте, однако, что этотъ вздоръ, будучи вздоромъ абсолютнымъ, есть вмѣстѣ съ тѣмъ въ частности вздоръ грубо матеріалистическій, чуть не буквально "душа подъ микроскопомъ" и во всякомъ случаѣ душа на кончикѣ пера кардіографа. Слѣдовательно, еслибы слушатели г. Ціона были въ самомъ дѣлѣ предварительно отравлены верховнымъ жрецомъ нигилизма и квази-научною литературою въ направленіи грубаго матеріализма, то они оглушили бы г. Ціона апплодисментами за его вздоръ. Ничего подобнаго, однако, не было, а былъ, напротивъ, даже "неодобрительный ропотъ". Не помню другихъ экскурсій г. Ціона въ области философіи, искуства и жизни, но знаю, что если не всѣ онѣ столь же били на грубый эффектъ, то всѣ были столь же легковѣсны. Почему же, спрашивается, считать отравленными людей, которые цѣнятъ вздоръ и легковѣсность по достоинству и которые притомъ, по удостовѣренію самого г. Ціона, слушаютъ 6съ очень сочувственнымъ вниманіемъ", когда имъ говорятъ о "чистой наукѣ"? Вотъ еслибы г. Ціонъ сказалъ что-нибудь дѣльное по части услугъ, какія физіологія оказала и можетъ оказать философіи, искуству, жизни, тогда сочувственное вниманіе навѣрное не прерывалось бы. Что же касается мысли объ ограниченности человѣческаго разума, предопредѣляемой самымъ фактомъ организаціи человѣка, то ужь, конечно, она не могла возбудить неудовольствіе въ слушателяхъ г. Ціона. Онъ говоритъ, правда, по этому поводу: "мои доктрины", но это онъ только отъ чрезмѣрнаго своего великолѣпія; въ сущности же высказанная имъ мысль составляетъ достояніе вѣка и выработалась усиліями звѣздъ первой величины въ области философіи и науки.
   Ахъ! еслибы въ самомъ дѣлѣ кардіографъ доставилъ намъ возможность читать человѣческое сердце, какъ книгу... А впрочемъ, не знаю, хорошо ли бы это было. Съ одной стороны, конечно, хорошо, потому что можно бы было съ увѣренностью знать съ кѣмъ имѣешь дѣло и, значитъ, избѣгать такихъ пріятныхъ вещей, какъ позоръ обмана, горечь разочарованія, объятіи негодяя, подлая усмѣшка лицемѣра. Съ другой стороны, жить вѣчно съ камнемъ за пазухой тоже должно быть не очень веселая штука.
   Какъ тамъ, однако, будетъ съ кардіографомъ, этимъ пусть г. Ціонъ занимается въ свободное отъ привѣтствій политическаго горизонта время. Пока что, а теперь приходится довольствоваться обыкновенными пріемами анализа вещественныхъ знаковъ невещественныхъ отношеній. И, кажется, этихъ обыкновенныхъ или, какъ выразился бы одинъ нынѣ замолкшій русскій публицистъ, "глазомѣрныхъ" пріемовъ въ настоящемъ случаѣ вполнѣ достаточно: вся брошюра г. Ціона есть вещественный знакъ чрезвычайно дрянныхъ невещественныхъ отношеній. Что же касается невещественной подкладки разсказа объ актовой рѣчи, то она дрянна въ превосходной степени. Г. Ціонь лжетъ, это ясно. Но обратите вниманіе на пріемы, цѣль, мотивы этой безпардонной лжи, съ торопливою наглостью сшитой бѣлыми нитками. Г. Ціону нужно щегольнуть передъ "политическимъ горизонтомъ" Франціи умѣренностью либерализма, проницательностью, обнаруженною имъ еще въ Россіи, и проч. Цѣль эта не превышаетъ своими размѣрами размѣра мѣднаго гроша, но, ради нея, г. Ціонъ ничего не жалѣетъ; все равно, какъ иной совсѣмъ озвѣрившійся отъ голода человѣкъ, рѣшается на убійство, чтобы поживиться двумя-тремя копейками. О собственномъ достоинствѣ г. Цірна нечего и говорить, разумѣется: какое ужъ чувство собственнаго достоинства у безстыднаго хвастуна, если позволено будетъ, наконецъ, назвать заблужденія г. Ціона настоящимъ именемъ. Это разоблаченіе собственнаго нутра, пожалуй, даже очень полезно. О! пусть бы г. Ціонъ и ему подобные предъявляли людямъ свое нравственное убожество во всей красѣ. Но бѣда въ томъ, что они валятъ съ больной головы на здоровую и, несмотря на бѣлыя нитки наглости, лжи и клеветы, всегда найдутся люди достаточно глупые или несвѣдущіе, чтобы имъ повѣрить, и достаточно родственные по духу, чтобы ихъ поддерживать. Надѣлаетъ человѣкъ гадостей, наговоритъ глупостей, а потомъ построитъ себѣ монументъ, да съ вышины пьедестала собственной фабрикаціи и восклицаетъ, картинно скрестивши руки: о, времена! о, нравы! о, "извращенное поколѣніе"! Онъ, видите ли, думалъ, что ему за гадости и глупости лавровый вѣнокъ благодарные современники поднесутъ. Не получая желаемаго, онъ ощущаетъ въ сердцѣ своемъ занозу, подвигающую его на новыя монументальныя гадости и глупости, пока, наконецъ, его болѣе или менѣе неделикатно стащутъ за шиворотъ съ монумента собственной фабрикаціи...
   А, пожалуй, что и недурная штука кардіографъ -- контролеръ сердечныхъ движеній. Представьте себѣ такой "веселенькій пейзажикъ": стоитъ живой монументъ и соловьемъ разливается, какъ о своихъ непомѣрныхъ достоинствахъ, такъ и о чрезвычайной презрѣнности тѣхъ, кто его не оцѣнилъ, освисталъ, обругалъ, или просто не замѣтилъ. А кардіографъ тѣмъ временемъ записываетъ на своемъ условномъ языкѣ: лжетъ, лжетъ, лжетъ. Право, занятно. Иди другой, напримѣръ, распинается, бія себя въ грудь, на тэму о любви къ отечеству и о народности. А кардіографъ: лжетъ, лжетъ, лжетъ...
   Я бы очень желалъ пристроить кардіографъ къ сердцамъ нѣкоторыхъ московскихъ людей. Не подумайте только, что я имѣю въ виду сердце г. Каткова. Нѣтъ, я боюсь, что кардіографъ, пристроенный къ сердцу этого въ своемъ родѣ великана, такое напишетъ, что при дамахъ и сказать нельзя. Я другихъ московскихъ людей разумѣю.
   Въ ноябрьской книжкѣ "Русской Мысли" напечатано начало статьи г. Дитятина "Когда и почему возникла рознь въ Россіи между "командующими классами" и "народомъ". Статья имѣетъ полемическую цѣль, а именно, направлена противъ мнѣній "Руси" о райскомъ состояніи русской земли въ до-петровскую пору. Нарисовавъ картину порядковъ московской Руси и показавъ, что рознь между "командующими классами" и народомъ была въ тѣ поры ужасающихъ размѣровъ, г. Дитятинъ оканчиваетъ статью такъ: "Гдѣ же причины? Въ наше время онѣ найдены въ существованіи интеллигенціи, зараженной гибельными идеями Запада. Ну, а тогда? Вѣдь этой злосчастной интеллигенціи не существовало; вѣдь все покоилось на исконныхъ русскихъ стародавнихъ обычаяхъ; сермяга голоднаго бобыля была одного покроя съ золотымъ зипуномъ царскаго боярина; кабацкая голь и царская "служня" одинаково забавлялись шутами, юродивыми. Всѣ вѣровали въ одного Бога несомнѣнно. И все-таки все "бѣжитъ розно". И все-таки общество разлагалось; слышенъ былъ трупный запахъ... Гдѣ же причины? На этомъ вопросѣ мы остановимся во второй половинѣ нашей статьи".
   Статья помѣчена 30-мъ августомъ 1881 г. и подъ ней значится: "окончаніе слѣдуетъ". Но вотъ уже и февральская книжка "Русской Мысли" вышла, а окончаніе статьи г. Дитятина все еще не слѣдуетъ. Какой бы этому резонъ былъ? Можетъ быть, г. Дитятинъ просто залѣнился или отдумалъ дописывать статью. Можетъ быть, какъ помните у Некрасова:
   
   "Пропала книга! Ухь была
   Совсѣмъ готова -- вдругъ пропала!
   Богъ съ ней, когда идеѣ зла
   Она потворствовать желала...
           Но, можетъ быть, она была
           Честна... а такъ, рѣзка, смѣла?
           Двѣ, три страницы роковыя...
   
   Всяко бываетъ. Но, можетъ быть, и такъ, что объясненія слѣдуетъ искать въ длинномъ предисловіи отъ редакціи, сопровождающемъ статью г. Дитятина. Въ противоположность довольно рѣзкому по тону и фактическому по содержанію характеру статьи, это предисловіе отличается мягкостью и расплывчатостью. Г. Аксаковъ величается въ немъ, совершенно противно обычаямъ печати, по имени и отчеству: "Желательно, чтобы Иванъ Сергѣичъ объяснилъ"... "Мы увѣрены, что Иванъ Сергѣичъ объяснитъ". Почтенная редакція вступаетъ даже въ полемику съ г. Дитятинымъ, причемъ до такой степени входитъ въ тонъ пріятельской бесѣды за чайнымъ столомъ, что говоритъ: "Кто же изъ знающихъ лично И. С. Аксакова и когда (?) могъ обвинять его въ желаніи двинуть назадъ русскій народъ, къ жизни его въ XVI и XVII вѣкѣ, къ умственнымъ и нравственнымъ идеаламъ попа Сильвестра -- въ томъ, что онъ въ образованности, въ наукѣ видитъ источникъ нравственнаго паденія? Никто и никогда. И. С. Аксакова мы знаемъ хорошо".
   Иванъ Сергѣевичъ, разумѣется, ничего не разъяснилъ, не объяснилъ и на всѣ любезности редакціи "Русской Мысли" отвѣтилъ грубою бранью. Почтенная редакція пролила, вѣроятно, по этому поводу слезу благодарнаго умиленія и... и окончанія статьи г. Дитятина не воспослѣдовало. Можетъ быть, конечно, это чисто случайное совпаденіе обстоятельствъ и, какъ уже сказано, г. Дитятинъ просто залѣнился или "пропала книга". Но, признаюсь, я не безъ интереса ожидалъ бы результатовъ примѣненія кардіографа къ сердцу "Русской Мысли"...
   Не хочу, впрочемъ, такъ говорить. Не хочу, чтобы у читателя хотя бы только мелькнула мысль, будто я ставлю почтенную редакцію "Русской Мысли" за одну скобку съ людьми въ родѣ г. Ціона. Нѣтъ, это совсѣмъ другой сортъ. Я вѣрю, что "Русская Мысль" искренно ищетъ истины, и думаю, что она все болѣе къ ней приближается. Но нѣкоторые ея старые славянофильскіе грѣхи побуждаютъ желать, чтобы редакція съ большею опредѣленностью высказалась по кое-какимъ вопросамъ русской жизни. Предисловіе къ статьѣ г. Дитятина, въ особенности въ связи съ оторванностью самой статьи, весьма мало подвигаетъ дѣло впередъ.
   Что касается самой статьи г. Дитятина, то она очень любопытна во многихъ отношеніяхъ. Въ ней нѣтъ ничего поразительнаго, ничего такого, что не было бы извѣстно людямъ, сколько-нибудь знакомымъ съ русской исторіей и сколько-нибудь думавшимъ о ходѣ человѣческихъ дѣлъ на землѣ вообще. Но то-то и любопытно, что статья такого, казалось бы, общеизвѣстнаго содержанія можетъ оказаться нужною и полезною.
   Главныя положенія "Руси", съ которыми полемизируетъ г. Дитятинъ, состоятъ въ томъ, что только съ XVIII вѣка, съ петровской реформы ведутся у насъ "кровавыя преданія переворотовъ, измѣнъ, крамолъ"; что только съ XVIII вѣка Россія раздѣлилась "на мужика и на барина, на бритыхъ и небритыхъ, битыхъ и бьющихъ", а до тѣхъ поръ все было добро зѣло, всѣ одному Богу молились, одними идеалами жили; что Петръ разбилъ это благолѣпное единеніе, растворивъ къ намъ настежь двери Европы, а "переходъ отъ народнаго непосредственнаго бытія на чреду образованности пріобрѣтается у насъ большею частью цѣною нравственнаго паденія". Все это подлинныя изрѣченія "Руси". Спрашивается, какимъ образомъ мысли столь нелѣпыя могутъ высказываться и находить слушателей? Г. Дитятинъ находитъ двѣ причины этому дикому явленію. Во-первыхъ, "публицисты, проповѣдующіе изложенную теорію, занимаютъ, сравнительно съ остальными своими собратьями по перу, особое привиллегированное (курсивъ г. Дитятина) положеніе, которое даетъ имъ возможность многое изъ своей теоріи обратить въ дѣйствительность и, такимъ образомъ, если не истребить, вырвать съ корнемъ ненавистные имъ плоды "раболѣпства" передъ Западомъ, то въ значительной степени содѣйствовать установленію тѣхъ препятствій или созданію тѣхъ мѣръ, которыя, въ извѣстной степени, тормозятъ ростъ и развитіе ихъ". Другая причина состоитъ въ томъ, что "знакомство съ исторіей родной страны вовсе не имѣть желательнаго распространенія среди нашего общества". "Намъ кажется, говоритъ г. Дитятинъ:-- что именно это обстоятельство даетъ возможность храбрымъ публицистамъ съ апломбомъ самой высокой пробы ссылаться въ своихъ высокаго стиля писаніяхъ, якобы на исторію, на нѣчто имѣющее очень мало общаго съ этой послѣдней".
   Съ этимъ послѣднимъ предположеніемъ почтеннаго автора согласиться, пожалуй, можно, но только съ очень и очень большими оговорками. Знаній вообще мало въ нашемъ обществѣ и въ томъ числѣ знаній по исторіи родины. Это правда. Но вѣдь есть же предѣлы у всякаго невѣжества, и я сомнѣваюсь, чтобы большинство читателей "Русской Мысли" узнало изъ статья г. Дитятина нѣчто для себя фактически новое. Давайте пересмотримъ бѣглымъ образомъ статью съ этой стороны.
   Вотъ Ольговичи, Святославичи и вся эта безконечная, однообразная, скучная возня удѣльнаго періода, въ которой князья добивались выгодныхъ "столовъ", ихъ дружины -- добычи, а положеніе народа характеризуется словами лѣтописца: "И бысть пагуба посельцамъ она отъ половецъ, она же отъ своихъ посадникъ". Неужели же это для насъ ново, когда похожденія Ольговичей, Святославичей, Братиславичей еще въ школѣ надоѣли намъ хуже горькой рѣдьки? Помилуйте! сколько "пятерокъ" получили прилежнѣйшіе изъ насъ за отчетливое изложеніе передъ лицомъ учителя разсказа о томъ, какъ Ольговичи, соединившись съ половцами, пошли на Мстиславичей! И сколько нулей и единицъ доставалось на долю тѣхъ, которые никакъ не могли запамятовать, кто на кого пошелъ, кто кого надулъ, предалъ, продалъ, ослѣпилъ, убилъ, кто соединился съ половцами, а кто съ косогами! Правда, что память прилежнѣйшихъ также давно уже освободилась отъ Изяславичей и Мстиславичей, брошенныхъ въ море забвенія, подобно тому, какъ бросается съ корабля въ море балластъ. Но если не спеціалисту нѣтъ ни надобности, ни возможности запомнить всѣ перипетіи этой драмы, то драма, во всякомъ случаѣ, была, и всѣ мы знаемъ, что эта драма состояла въ безконечной дракѣ, что князья съ своими дружинниками ходили по лицу русской земли не въ "единеніи" съ простымъ русскимъ людомъ, а въ раззореніе ему и въ союзѣ съ половцами, косогами, печенѣгами, казарами, татарами. Знаемъ мы также, что всѣ эти иноплеменники приглашались князьями на разгромъ родной земли не съ тлетворнаго запада... Отнюдь нѣтъ!
   Далѣе, говоря о духовенствѣ, которое, по своимъ нравственнымъ и политическимъ воззрѣніямъ, стояло въ полной розни съ массами тогдашняго населенія, г. Дитятинъ самъ замѣчаетъ: "Кто не знаетъ, что первоначально духовенство -- низшее и высшее -- состояло изъ грековъ, воспитанныхъ совершенно на иныхъ началахъ нравственно-религіозныхъ и политическихъ". Но точно также, кто же не знаетъ, что, напримѣръ, въ Новгородѣ за все время его самостоятельнаго существованія, "безпрестанно происходили раздоры, и молодшіе или черные враждовали со старѣйшими и богатами" (цитата изъ Костомарова). Кто не знаетъ, что "въ позднѣйшее время новгородской исторіи боярскія фамиліи рѣзче и рѣзче отдѣляли свои интересы отъ интересовъ народа", благодаря чему, дѣло дошло до того, что "новгородскіе бояре, продавая свое отечество князьямъ, совершенно разошлись съ народомъ" (цитата изъ Бѣляева).
   Наконецъ, вотъ и московскій періодъ, эта лучезарная звѣзда русской исторіи, время собиранія русской земли и государственнаго ея объединенія: "Тотчасъ послѣ похоронъ Василія, вдовѣ его донесли уже о крамолѣ" (цитата изъ Соловьева). "Цѣлыя пятнадцать лѣтъ царствованія Грознаго, все его малолѣтство -- на что иное, какъ сплошной рядъ крамолъ, убійствъ, дворцовыхъ переворотовъ". Крамола выходитъ и на улицу, и разъяренная толпа убиваетъ Юрія Глинскаго въ Успенскомъ соборѣ. Итальянецъ-архитекторъ бѣжитъ въ Ливонію и на вопросъ о причинахъ бѣгства отвѣчаетъ: "и нынѣча, какъ великаго князя Василья не стало и великой княгини, а государь нынѣшній малъ остался, а бояре живутъ по своей волѣ, а отъ нихъ великое насиліе, а управы въ землѣ никому нѣтъ, а промежь бояръ великая рознь". Но вотъ Грозный выросъ, развернулся и потекли по русской землѣ рѣки крови правыхъ и неправыхъ. Вотъ "скорбный главою" Ѳеодоръ и возстаніе въ Москвѣ, и осада кремля... Годуновъ... Самозванцы... боярскія измѣны, купля и продажа русской земли... цѣлованіе креста сегодня Годунову, завтра Дмитрію, сегодня Шуйскому, завтра Тушинскому вору... Затѣмъ, сравнительно долгая пауза въ царствованіе Михаила Ѳедоровича и опять крамола, кровь, хищеніе, "кормленіе", бунты. "Окружавшіе царя брали просьбы у народа и всякій разъ представляли дѣло въ иномъ видѣ" (Соловьевъ). Московскій мятежъ 1648 г. затихаетъ, между прочимъ, благодаря отчасти нѣмецкому наемному войску. Упоминая объ этомъ эпизодѣ, г. Дитятинъ замѣчаетъ: "Увы, какъ должно оскорбиться чувство патріотизма нашихъ патріотовъ: нѣмецкіе наемные солдаты охраняютъ царя отъ народа, и этотъ народъ не трогаетъ ихъ, отступаетъ передъ ними, и отступаетъ, по разсказу историка, нетолько какъ передъ вооруженною силой, но и какъ передъ людьми, которыхъ уважаетъ за то, что они "люди честные, обмановъ и притѣсненій боярскихъ не хвалятъ"... Затихла Москва, возстали Сольвычегодскъ, Устюгъ, Псковъ, Новгородъ, потомъ опять Москва, потомъ Соловецкій монастырь, потомъ поднялся Сгенька Разинъ...
   Дослушайте, да неужели же мы въ самомъ дѣлѣ всего этого не знаемъ?! Не говорю, разумѣется, о мелкихъ подробностяхъ, но развѣ намъ можетъ быть неизвѣстна общая картина скорби и крови, хищенія и кормленія, измѣнъ и предательствъ московской Руси? Неужто, наконецъ, одного царствованія Ивана Грознаго или одного бунта Стеньки Разина не достаточно для разсѣянія всего этого тумана "единенія", "цѣлокупности", всей этой трухи, которую "Русь" пускаетъ добрымъ людямъ въ глаза? Нѣтъ, г. Дитятинъ слишкомъ благодушенъ. Позорно, разумѣется, не знать исторіи своей родины, но еще позорнѣе сознательно извращать ея смыслъ, называть черное бѣлымъ и кроваво-красное небесно-голубымъ. Была, видите ли, идилія: пастушки играли на свирѣляхъ нѣжныя мелодіи, барашки щипали зеленую травку, а небесный сводъ прикрывалъ эту картину "цѣлокупностью" своей лазури; пришелъ Петръ и разнесъ картинку: явились "мужикъ и баринъ, бьющіе и битые, бритые и небритые", а до тѣхъ поръ никто никого не билъ, ни бояринъ холоповъ, ни Стенька Разинъ бояръ, ни Грозный бояръ и холоповъ; пришла "чреда образованности" и принесла съ собой "нравственное паденіе"...
   Позвольте, однако, перебьетъ меня читатель. Положимъ, что "Иванъ Сергѣевичъ" и всѣ иже съ нимъ показываютъ неправду, говоря, будто въ допетровской Руси не было барина и мужика, битыхъ и бьющихъ, но раздѣленіе на бритыхъ и небритыхъ, навѣрное, ужь только съ Петра началось. Такъ, да не такъ, читатель. Рекомендую вамъ вышедшую въ 1881 году книгу г. Преображенскаго "Нравственное состояніе русскаго общества въ XVI вѣкѣ, по сочиненіямъ Максима Грека и современнымъ ему памятникамъ". Книга эта, повидимому, академическаго происхожденія, вѣроятно, диссертація на ученую степень, состоитъ изъ пяти главъ: I. Просвѣщеніе на Руси въ XVI вѣкѣ; II. Пороки, господствовавшіе въ средѣ духовенства; III. Пороки, господствовавшіе въ средѣ мірянъ; IV. Пороки, господствовавшіе въ классѣ монашествующихъ; V. Свѣтлыя стороны въ религіозно-нравственной жизни русскаго народа въ XVI вѣкѣ. Г. Преображенскій не задается никакими полемическими цѣлями, а просто группируетъ по означеннымъ рубрикамъ подлинныя свидѣтельства современниковъ. И, Боже! какой длинный рядъ отвратительно гнусныхъ картинъ возстаетъ передъ глазами читателя! Насиліе, жестокосердіе, развратъ, грабежъ, чего хочешь, того просишь, кромѣ "чреды образованности", конечно. Я не воспользуюсь этимъ матеріаломъ, потому что выбрать что-нибудь одно, наиболѣе яркое, трудно -- все одинаково, кажется, ярко, а передачѣ всего содержанія книги не мѣсто въ "запискахъ современника". Но собственно насчетъ бритыхъ и небритыхъ приведу одно любопытное указаніе г. Преображенскаго, отнюдь, впрочемъ, не новое, и одно его предположеніе, которое, кажется, ново.
   Борода была издревле въ почтеніи у русскихъ. И нетолько у простого народа, который изъ-за бороды рѣшался на открытыя возстанія; и нетолько у бояръ, одинъ изъ которыхъ, къ великой, хотя и непонятной радости "Руси", сказалъ царю: "Въ головѣ моей ты воленъ, а въ бородѣ не воленъ", то есть голову руби, а бороды не стриги. Стоглавый соборъ, между прочимъ, постановилъ: "аще кто бороду брѣетъ и преставится тако, недостоитъ надъ нимъ служити, ни сорокоустія по немъ пѣти, ни просфоры, ни свѣчи по немъ въ церковь приносити; съ невѣрными да вричтется". Много было причинъ такого уваженія къ бородѣ и презрѣнія къ брадобритію. Во-первыхъ, борода отличала русскаго человѣка отъ иноземца, а иноземцевъ русскіе чуждались; но такъ какъ иноземецъ совпадалъ съ иновѣрцемъ, то почитаніе бороды осложнилось религіознымъ характеромъ. Этому способствовала и церковная иконопись, изображавшая святыхъ обыкновенно съ бородами. Но было и еще одно обстоятельство, способствовавшее презрѣнію къ брадобритію. Сопоставляя различныя показанія современниковъ насчетъ брадобритія и содомскаго грѣха, сильно развившагося въ лучезарный московскій періодъ русской исторіи, надо признать, что бороды брили тѣ несчастныя или подлыя твари мужескаго пола, но женскаго назначенія, которыя служили грязнѣйшимъ инстинктамъ московскихъ бородатыхъ людей. Отсюда, по предположенію г. Рождественскаго, столь непомѣрно суровое постановленіе стоглаваго собора, отсюда же (между прочимъ, разумѣется) и такое презрѣніе къ бритымъ. Справедливо это предположеніе или нѣтъ, но читатель видитъ, что раздѣленіе на бритыхъ и небритыхъ существовало и въ московской Руси, но что раздѣленіе это, при полной невинности относительно чреды образованности, цѣлокупно свидѣтельствовало о глубочайшемъ нравственномъ паденіи...
   Возвращаясь къ статьѣ г. Дитятина, повторяю, что не могу присоединиться къ его мысли о невѣжествѣ по части родной исторіи, какъ источникѣ дикихъ теорій цѣлокупности и тому подобныхъ вздоровъ, плохо маскированныхъ надутымъ велерѣчіемъ. Зато я вполнѣ раздѣляю другое соображеніе г. Дитятина. Онъ совершенно справедливо говоритъ, что публицисты, косящіеся на "чреду образованности", находятся въ особомъ, привилегированномъ положеніи, ибо въ нашей современной дѣйствительности есть нѣчто, дающее имъ опору и, въ свою очередь, на нихъ опирающееся. Какой-то духъ тьмы, мрачный и злобный, носится надъ русской землей и подбираетъ себѣ пособниковъ, жрецовъ, гимнослагателей, жертвоприносителей. Тяжело жить современнику. Злобные гости -- скорбныя думы одолѣваютъ его со всѣхъ сторонъ. Надо искать причину обложившихъ насъ бѣдъ, искать, найти и устранить. Но за это дѣло, какъ и за многія другія дѣла, можно взяться съ двухъ противоположныхъ концовъ. Можно искать дѣйствительно причинъ бѣды, а можно, подобно страусу, прячущему голову и воображающему, что если онъ не видитъ опасности, такъ ее и въ дѣйствительности нѣтъ, хлопотать только объ томъ, чтобы замазать бѣду. При этомъ послѣднемъ направленіи дѣятельности, объектомъ вашихъ нападеній станетъ не истинная причина бѣды, а тѣ вещи, которыя объ ней напоминаютъ и свидѣтельствуютъ. Вы пустите камнемъ въ зеркало, свидѣтельствующее о вашемъ уродствѣ, полѣзете съ кулаками на термометръ, показывающій сорокъ градусовъ мороза; вы, наконецъ, скажете вмѣстѣ съ Фамусовымъ:
   Ученье -- вотъ чума! ученость -- вотъ причина!
   "Ученье", "ученость", "чреда образованности", "интеллигенція", "разнузданность печати" -- все это вѣдь, собственно говоря, одно и тоже, разныя стороны и даже иногда просто разныя названія одной и той же вещи. Свобода мысли, свобода слова, свобода изслѣдованія издревле была козлищемъ отпущенія за грѣхи и всѣ бѣды общества. На нее всегда опрокидывались и лѣзли съ кулаками близорукіе, ослѣпленные или трусливые люди, хлопочущіе объ томъ, чтобы замазать бѣду, а не найти ея истинную причину; а также вся та безславная стая бонапартистовъ (безъ Бонапарта или съ Бонапартомъ), которой нужна мутная вода, чтобы ловить въ ней рыбу, и несчастія родины, чтобы выудить изъ нихъ нѣсколько цѣлковыхъ. Такъ какъ замазывать бѣду представляется на первый взглядъ дѣломъ болѣе легкимъ и удобнымъ, чѣмъ устранить ее совсѣмъ, то ослѣпленные, трусы и бонапартисты въ тревожныя минуты сидятъ обыкновенно въ переднемъ углу. Ихъ секретъ такъ простъ: похерить чреду образованности, уничтожить интеллигенцію, сжечь книги, остановить притокъ юношества въ учебныя заведенія. Что можетъ быть проще? Положимъ, что до сихъ поръ ни разу еще не удавалось добиться этимъ простымъ путемъ чего-нибудь путнаго, кромѣ развѣ того, что исторія клеймила въ свое время позоромъ тѣхъ, кто тащилъ общество на этотъ путь. Но вѣдь улита ѣдетъ, когда-то будетъ; когда-то еще исторія скажетъ свое слово, а современники-то, во всякомъ случаѣ, должны болѣе или менѣе помалкивать. Казалось бы, однако, что по нынѣшнему времени мудрено все-таки отнестись къ дѣлу съ такою искреннею цѣлокупностью, чтобы повторить слова Фамусова: "ученье, вотъ чума! ученость, вотъ причина!" Фамусову легко было говорить это, Ибо самъ онъ былъ неучъ. А съ тѣхъ поръ, во-первыхъ, мысль завоевала себѣ, кажется, право существованія; во-вторыхъ, болтовни въ московскомъ салонѣ нынѣ уже маловато для произведенія должнаго впечатлѣнія, надо перенести пропаганду на торжища и стогны -- въ газеты. И понятно, какое изъ этого непріятное осложненіе дѣла выходитъ. Если г. Катковъ, напримѣръ, крикнетъ: "ученье, вотъ чума!", такъ вѣдь ему всякій можетъ сказать: а вы-то сами, Михаилъ Никифоровичъ, чумной, что ли? вѣдь вы и сами учились, и другихъ учили? Иванъ Сергѣевичъ, отвергая чреду образованности, обусловливающую нравственное падете, рискуетъ получить тотъ же самый argumentum ad hominem, ибо онъ несомнѣнно стоитъ на чредѣ образованности^ а, слѣдовательно, можетъ быть заподозрѣнъ въ нравственномъ паденіи. Газетной кликѣ, науськивающей кого слѣдуетъ на интеллигенцію, можно посовѣтовать сломать перья, ибо вѣдь она, эта клика, все же таки интеллигенція или, по крайней мѣрѣ, исполняетъ ея функціи во ожиданіи лучшихъ дней. Изъ проистекающаго отсюда двусмысленнаго и противорѣчиваго положенія съ честью вышелъ едва ли не одинъ г. Катковъ. Съ честью ли или съ безчестіемъ, это, впрочемъ, вопросъ. Но, во всякомъ случаѣ, онъ первый и притомъ безъ долгихъ поисковъ, безъ трепета, безъ оговорокъ и виляній указалъ "причину". Онъ -- тотъ желѣзнолицый Вій, который указалъ желѣзнымъ пальцемъ на Хому Брута и закричалъ: "вотъ онъ!" А до тѣхъ поръ одолѣвшіе несчастнаго Хому чудовища не могли его найти, хотя, кружась около него, задѣвали хвостами и крыльями...
   Мимоходомъ: помните ли вы конецъ "Вія"? Когда раздался пѣтушиный крикъ, крикъ вѣстника утра, свидѣтельствующаго, что всякой тьмѣ сейчасъ конецъ будетъ, что солнце сейчасъ разгонитъ и исколетъ ее тысячами своихъ лучей, гномы бросились кто какъ попало въ окна и двери храма, чтобы поскорѣе вылетѣть. Но опоздали гномы, слишкомъ засидѣлись -- и такъ и завязли въ дверяхъ и окнахъ, на вѣковѣчное свое посрамленіе... но какъ иногда мучительно долги бываютъ ночи...
   Вернемся къ нашимъ баранамъ, какъ говорятъ французы. Люди, обыкновенные люди, а не желѣзнолицые Віи, не могутъ чувствовать себя вполнѣ хорошо въ вышеозначенномъ двусмысленномъ положеніи. Стоять на чредѣ образованности и кричать во всю глотку, что чреда образованности есть для русскаго человѣка условіе нравственнаго паденія -- съ чѣмъ это соообразно? Сболтнуть такую штуку, конечно, можно, но выдержать всю проистекающую отсюда нелѣпицу -- дѣло мудреное. Не совсѣмъ же все-таки даромъ человѣкъ называется homo sapiens. И вотъ начинаются разнообразныя вилянія и хитросплетенія, имѣющія цѣлью то же неблагородное слово какъ-нибудь поблагороднѣе молвить.
   Одинъ какой-нибудь гномъ вдругъ проникается необыкновенною заботливостью объ интересахъ народа. Онъ требуетъ сокращенія, угнетенія, если не уничтоженія всего, что лежитъ такъ или иначе на плечахъ народа, но это все оказывается именно интеллигенціей, а не "командуюшими классами", какъ говорятъ другіе, не "буржуазіей", какъ напоминаютъ третьи, не помѣстнымъ дворянствомъ, не чиновничествомъ. Нѣтъ, это все пустяки: интеллигенція -- вотъ чума! единственная, но зато страшная чума, подлежащая воздѣйствію. Поэтому тотъ же самый гномъ съ совершенно чистою совѣстью сегодня требуетъ постановки новаго балета на счетъ народа, а завтра потребуетъ на тотъ же счетъ войны за братьевъ-босняковъ. Гномъ очень хорошо знаетъ, что балетъ и война будутъ устроены на счетъ народа и ни мало не совпадаютъ съ его интересами. Но ему собственно и дѣла нѣтъ до интересовъ народа; это только такъ -- знамя, гарниръ приличія, можетъ быть, попытка сдѣлки съ собственною совѣстью, а главная и даже единственная задача состоитъ въ уязвленіи интеллигенціи: "ученье, вотъ чума! ученость, вотъ причина!", хотя прямо этого гномъ не скажетъ. Балетъ же и война по этой части совершенно невинны, ну, и, значитъ, они желанные гости. Неси, народъ, свою копейку и свой потъ, чтобы господа гномы могли любоваться "элеваціями" и "выворотностью ногъ" танцовщицъ въ новомъ балетѣ (см. въ этомъ же номерѣ рецензію книги "Балетѣ, его исторія и мѣсто въ ряду изящныхъ искуствъ"). Неси, народъ, свою копейку ради посрамленія гордой и коварной Австро-Венгріи. Это ничего, это можно, ибо ни новый балетъ, ни новая война не помѣшаютъ мракобѣсію...
   Другой гномъ вступается за духъ народа. Но при ближайшемъ разсмотрѣніи духъ великаго, могучаго народа, которому предстоятъ долгіе годы жизни, оказывается совершенно несовмѣстимымъ съ "образованностью". Сама по себѣ образованность, можетъ быть, и не дурная вещь, но какъ только русскій человѣкъ вступаетъ на "чреду" ея, такъ немедленно и фатально "нравственно падаетъ". Когда гному говорятъ, что "духъ" народа русскаго, между прочимъ, весьма опредѣленно требуетъ прирѣзки земли, то гномъ отвѣчаетъ: нѣтъ, земли у мужика довольно, этой "наука", "образованность", можетъ подтвердить. Притомъ же, земля, надѣлы -- это такая грубая матерія, такая жалкая проза, а вотъ вы съ другой-то стороны удовлетворите народный духъ, съ поэтической, съ самой что ни на есть духовной -- образованность уничтожьте: "ученье, вотъ чума! ученость, вотъ причина!" А ужь если эту чуму нельзя уничтожить совсѣмъ, то, по крайней мѣрѣ, монополизируйте ее: поднимите плату за образованіе въ учебныхъ заведеніяхъ, дабы лишь малая доля русскихъ людей могла въ нихъ попадать. Ибо истинно говорю вамъ: чреда образованности ведетъ къ нравственному паденію. Посмотрите на древнюю и въ особенности московскую Русь, которая была едина и цѣлокупна въ своемъ невѣжествѣ, и какъ тогда все было честно и благородно!-- Опять-таки гномъ, въ противность мнѣнію г. Дитятипа, очень хорошо знаетъ, не можетъ не знать, что раздѣленіе на мужика и барина гораздо старше "чреды образованности" и что московская Русь была черезъ край переполнена "нравственнымъ паденіемъ" и всяческой мерзостью. Но гномъ исполняетъ свою миссію: въ тревожныя минуты оказывается большой запросъ на людей, владѣющихъ простымъ секретомъ замазыванія бѣды, а секретъ этотъ давно открытъ Фамусовымъ и состоитъ въ томъ, чтобы зажать ротъ интеллигенціи: ученье -- вотъ чума!..
   . Разница, однако, въ томъ, что Фамусовъ былъ вполнѣ искрененъ, и самъ кардіографъ г. Ціона не открылъ бы въ его сердцѣ признаковъ лицемѣрія. Другое дѣло наши гномы. Для нихъ лицемѣріе, эта характеристическая черта нашего смраднаго и мрачнаго времени, неизбѣжно. Но взойдетъ солнце -- это вѣрно. И гномы застрянутъ въ дверяхъ и окнахъ храма...
   А, впрочемъ, нѣкоторые изъ нихъ быстро переодѣнутся и сожгутъ все, чему поклонялись, и поклонятся всему, что дожигали. Не надо быть пророкомъ, чтобы предсказать такой оборотъ: дѣло бывалое...

Н. М.

"Отечественныя Записки", No 2, 1882

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru