Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Очерки нынешней беллетристики

ОЧЕРКИ НЫНѢШНЕЙ БЕЛЛЕТРИСТИКИ.

Fatum. Разсказъ Г. Юрко ("Полярная Звѣзда" 1881, No 6) Развязка. Разсказъ Г. О. ("Вѣстникъ Европы" 1882, No 10).

Говоря о многочисленности и разнообразіи толкованій характера Гамлета, Маудсли замѣчаетъ: "При откровенномъ признаніи со стороны сочувствующаго читателя, оказалось бы, по всей вѣроятности, что онъ считаетъ самого себя настоящимъ Гамлетомъ; неудивительно, что, по его мнѣнію, онъ всего болѣе и способенъ понять этотъ характеръ". Въ этомъ замѣчаніи много правда, и самая интересная правда состоитъ въ томъ, что дѣйствительно многимъ, слишкомъ многимъ людямъ кажется, что они удивительно похожи на знаменитаго датскаго принца; едвали даже найдется болѣе счастливый въ этомъ отношеніи литературный типъ. Отчасти это объясняется, конечно, художественнымъ геніемъ Шекспира, который воплотилъ въ Гамлетѣ широко распространенныя черты человѣческаго духа. Но съ этимъ объясненіемъ едва ли согласятся всѣ дѣйствительные Гамлеты и воображающіе себя таковыми. Напротивъ, они склонны выдѣлять себя изъ большинства людей, считать себя чѣмъ-то особеннымъ, совмѣщающимъ именно рѣдкостныя, наименѣе распространенныя черты человѣческаго духа. Значитъ Гамлетъ обаятеленъ для нихъ совсѣмъ не тѣми своими сторонами, которыя попадаются на каждомъ шагу, чуть не въ каждомъ человѣкѣ, только въ различныхъ пропорціяхъ. Да наконецъ, объясненіе и само по себѣ не полно. Въ Фальстафѣ вѣдь тоже воплощены широко распространенныя черты, однако, что-то мало охотниковъ быть или казаться Фальстафомъ. Который если и буквальное повтореніе Фальстафа собою представляетъ, такъ и то не признаетъ своего съ нимъ сходства, и можетъ быть именно Гамлетомъ рисуется въ собственныхъ мечтаніяхъ или передъ другими желалъ бы рисоваться. Дѣло понятное. Одна изъ самыхъ распространенныхъ слабостей человѣческой натуры состоитъ въ болѣе или менѣе высокомъ о себѣ мнѣніи, и такъ какъ Фальстафъ есть старая, переполненная всякимъ свинствомъ бочка, то ни у кого нѣтъ охоты узнать себя въ такомъ зеркалѣ. Гамлетъ совсѣмъ другое лѣто. Надо только узнать, какія именно черты его характера дѣлаютъ его героемъ, предметомъ удивленія, поклоненія, подражанія для множества людей, иногда мелкихъ, какъ мелкая тарелка, а иногда, по крайней мѣрѣ, очень неглупыхъ.

Когда человѣка пріятно щекочетъ сознаніе сходства или только праздная мечта о сходствѣ съ какимъ-нибудь баловнемъ счастья, вся жизнь котораго есть рядъ успѣховъ, то тутъ нѣтъ ничего удивительнаго. Всякому счастія хочется, а успѣхи и побѣды, цвѣточныя гирлянды и лавровые вѣнки, все вѣдь это внѣшнія выраженія, атрибуты счастія, за которыми истиннаго счастія нѣтъ, можетъ быть, ни капли, но которые по наглядности своей издревле составляютъ предметъ мечтаній огромнаго большинства людей. Гамлетъ не можетъ служить объектомъ такихъ элементарныхъ и грубыхъ мечтаній. Онъ не Иванъ-Царевичъ, которому достались и жаръ птица и царь-дѣвица; не Аника Воинъ, что на бѣломъ конѣ скакалъ, враговъ устрашалъ; не Чурило Пленковичъ, на котораго красныя дѣвушки и старыя старушки глядѣли-наглядѣться не могли. И во всѣхъ другихъ смыслахъ онъ отнюдь не баловень счастія. Правда, онъ принцъ и наслѣдникъ датскаго престола (устраненный, впрочемъ, отъ трона преступленіемъ дяди); но не розы и лавры, а терніи, острые, колючіе, душу раздирающіе терніи вѣнчаютъ его на жизненномъ пути. Измѣна, предательство, холопство, лицемѣріе, низость, пошлость, подлость -- вотъ что онъ видитъ кругомъ себя. И видитъ не въ качествѣ посторонняго зрителя, прямо не задѣваемаго развивающеюся въ его присутствіи игрою всяческихъ гнусностей. Нѣтъ, онъ стоитъ въ самомъ центрѣ этой игры и на себѣ выноситъ всѣ ея случайности и намѣренности: дышетъ нравственно отравленнымъ воздухомъ и умираетъ отъ удара отравленной рапирой. Чему же тутъ завидовать? объ чемъ мечтать?

Но пусть судьба или такъ называемые ближніе безжалостно пытаютъ Гамлета. Быть можетъ, остріе вонзающихся въ него терній тупится объ сознаніе исполненнаго долга, и это сознаніе нетолько облегчаетъ его участь, а придаетъ, кромѣ того, такое величіе его фигурѣ, что здѣсь-то и надо искать причины указаннаго Маудсли явленія. Нѣтъ, этого не можетъ быть. Именно отсутствіе сознанія исполненнаго долга и характерно для Гамлета. Онъ въ теченіи пяти актовъ все собирается исполнить то, что считаетъ своимъ долгомъ, дѣломъ чести и совѣсти, и только за нѣсколько секундъ до своей смерти исполняетъ его наконецъ, но и то случайно и двусмысленно: собственно говоря, уже не за отца своего онъ мститъ, а за самого себя, измѣннически убитаго. Весь внутренній интересъ драмы въ томъ именно и состоитъ, что человѣкъ, имѣющій полную возможность сто разъ исполнить свой долгъ (или то, что онъ считаетъ долгомъ), постоянно колеблется, отступаетъ, сочиняетъ ухищренные и ненужные способы провѣрки своихъ подозрѣній, придумываетъ предлоги для отсрочки, и притомъ такіе предлоги, которымъ самъ не вѣритъ. Словомъ, что касается исполненія долга, Гамлетъ просто тряпка и самъ это очень хорошо понимаетъ. А это, конечно, не такое качество, которое было бы способно возбудить уваженіе или мечтанія о сходствѣ.

Гамлетъ, кромѣ того, уменъ, даже очень уменъ. Но это черта черезъ-чуръ общая. Если умныхъ людей слишкомъ мало сравнительно съ потребностью въ нихъ и съ количествомъ людей глупыхъ, то ихъ слишкомъ много для того, чтобы какая-нибудь группа людей возмечтала о своемъ сходствѣ съ тѣмъ или другимъ умнымъ человѣкомъ, собственно по причинѣ его большого ума. Гамлетъ уменъ, но и Яго уменъ, и вообще самъ Шекспиръ такъ уменъ, что въ его портретной галлереѣ имѣется цѣлая коллекція умныхъ людей, которымъ, однако, не посчастливилось въ занимающемъ насъ смыслѣ такъ, какъ посчастливилось Гамлету. Въ этомъ смыслѣ, впрочемъ, умъ самъ по себѣ никогда не бываетъ счастливъ. Если многіе люди мечтаютъ о томъ, чтобы равняться умомъ съ Кантомъ, Наполеономъ, Байрономъ, и т. п., то дѣло тутъ не въ умѣ собственно, а въ дѣятельности, въ дѣйствіи, въ созданіи "Критики чистаго разума", или въ могучемъ давленіи на политическую жизнь Европы, или въ протестаціи противъ извѣстнаго порядка вещей и т. п. Гамлетъ, будучи очень умнымъ человѣкомъ, все время, собственно говоря, бездѣйствуетъ, вслѣдствіе чего самый умъ его показывается намъ со стороны вовсе непривлекательной. Чистый теоретикъ по складу ума, онъ поставленъ лицомъ къ лицу съ практической задачей. При такихъ условіяхъ, даже гораздо болѣе сильный умъ не могъ бы обнаружиться наиболѣе блестящими своими чертами. А умъ Гамлета кромѣ того еще носитъ на себѣ несчастную печать той же безхарактерности, которою отмѣчена вся жизнь Гамлета. Это умъ, колеблющійся даже въ сферѣ чисто теоретическихъ вопросовъ. Словомъ, Гамлетъ не глубиною или обширностью своего ума плодитъ гамлетиковъ и -- простите, что забѣгаю впередъ -- гамлетизированныхъ поросятъ.

Есть въ Гамлетѣ еще одна выдающаяся черта. Онъ, что называется, актерская натура. Онъ нетолько искусно притворяется сумасшедшимъ, но и безнужно притворяется; притворство это" вовсе не оправдываемое практическими соображеніями, вытекаетъ непосредственно изъ его душевной потребности. Недаромъ онъ такъ любитъ театръ, недаромъ (какъ давно замѣчено критикой) онъ, послѣ удачнаго эффекта представленія странствующихъ актеровъ, радуется не тому, что убѣдился въ истинѣ, а тому, что какъ онъ всю эту механику искусно подвелъ! Механика по замыслу ребяческая, въ практическомъ отношеніи ненужная, но технически дѣйствительно искусно веденная. Мы впрочемъ не будемъ стоять за то, что Гамлетъ притворщикъ по природѣ. Маудсли утверждаетъ, что это прямо наслѣдственная черта, безсознательно уловленная геніемъ Шекспира. Но можетъ быть дѣло надо понимать совсѣмъ не такъ. Можетъ быть, склонность Гамлета къ притворству и его искуство въ этой сферѣ надо объяснять не непосредственными требованіями натуры, а тѣмъ, что человѣку, стоящему много выше окружающаго общества, доставляетъ удовольствіе играть умомъ въ этомъ направленіи: водить за носъ людей, кичащихся своею практическою мудростью. Такъ или иначе, но можетъ ли такая игра ума стать предметомъ тайныхъ или явныхъ помысловъ о сходствѣ или подражаніи? На первый взглядъ, конечно, не можетъ, потому что что же привлекательнаго въ притворствѣ, то есть враньѣ? Притворщикъ чуть не ругательное слово.

Не совсѣмъ однако это такъ просто. Совершенно независимо отъ оффиціальнаго кодекса морали, во всякомъ обществѣ и даже во всякомъ отдѣльномъ слоѣ общества существуютъ нѣкоторыя особыя понятія о чести и достоинствѣ. Иногда они рѣзко противорѣчатъ оффиціальному кодексу и находятся поэтому въ странномъ, двусмысленномъ положеніи. Поступки, совершаемые на основаніи этихъ особыхъ понятій, отчасти скрываются, отчасти же ими напротивъ при случаѣ даже хвастаются. На примѣрахъ дѣло будетъ яснѣе видно. Взять, напримѣръ, взяточничество. Оффиціальная мораль преслѣдуетъ его самымъ рѣшительнымъ образомъ, и никто не посмѣетъ выдти на площадь и съ гордостью, во всеуслышеніе объявить себя взяточникомъ. Но вѣдь не все же на площадяхъ люди живутъ. Кромѣ площадей есть на свѣтѣ улицы, переулки и закоулки. Есть сферы общества, гдѣ удачною взяткой хвастаются, гдѣ взяточника зовутъ молодцомъ, а прозѣвавшаго подходящій случай -- дуракомъ. И такъ смотрятъ на дѣло нетолько тѣ, кто сами взятки берутъ. Нѣтъ, къ этому, оффиціально столь презрѣнному, поступку болѣе или менѣе снисходительно относится чуть не большинство. Или, напримѣръ, прелюбодѣяніе. Кто же не знаетъ, что прелюбодѣй въ сущности "молодецъ", не дающій маху, хотя въ тоже время существуетъ, кажется, даже оффиціальный позорящій терминъ: "явный прелюбодѣй". И нельзя сказать, чтобы во всѣхъ подобныхъ случаяхъ неоффиціальный, но тѣмъ болѣе дѣйствительный кодексъ морали не имѣлъ въ виду настоящихъ, несомнѣнныхъ достоинствъ. Напротивъ. Только достоинства эти отнюдь не моральнаго характера. Взяточникъ обнаружилъ умъ, ловкость, знаніе, а это все достоинства. Прелюбодѣй обладаетъ опять-таки ловкостью, красотой, и т. п.-- тоже достоинствами. Даже самые грубо низменные въ нравственномъ смыслѣ поступки или привычки могутъ стать предметомъ гордости и хвастовства для однихъ, снисходительнаго полуодобренія для другихъ, если они связаны съ какимъ-нибудь физическимъ преимуществомъ. (О преимуществахъ умственныхъ въ такихъ случаяхъ не можетъ быть и рѣчи). Напримѣръ, обжорство отвратительно и стоитъ даже ниже черты нравственнаго суда, но оно требуетъ извѣстныхъ физическихъ достоинствъ -- силы, здоровья -- и потому вы можете встрѣтить людей, хвастающихся обжорствомъ и удивляющихся ему, быть можетъ, въ тайнѣ мечтающихъ, какъ бы это уподобиться NN, который съѣлъ цѣлаго барана. Любопытно, что неоффиціальный кодексъ, вообще одобряя взяточника или прелюбодѣя, не проститъ имъ успѣха, достигнутаго безъ помощи какихъ-нибудь умственныхъ или физическихъ достоинствъ. Извѣстію, что взятка, полученная "даромъ", безъ знанія дѣла и безъ нѣкотораго умственнаго напряженія, никогда даже истыми взяточниками не одобряется. Прелюбодѣй старикъ, то есть лишенный преимуществъ силы и красоты, составляетъ для всѣхъ предметъ презрѣнія и насмѣшекъ. Все это свидѣтельствуетъ о глубокомъ общественномъ непорядкѣ, о раздвоенности и разстроенности нравственныхъ идеаловъ, причемъ оффиціальный кодексъ морали оказывается безсильнымъ, а неоффиціальный произноситъ нравственный судъ на основаніяхъ, не имѣющихъ никакого нравственнаго значенія: одно и тоже дѣяніе прощаетъ умному, сильному, здоровому, красивому и не прощаетъ глупому, слабому, больному, уроду. Теперь намъ нѣтъ надобности входить по этому поводу въ подробныя разъясненія. Мы беремъ просто фактъ, какъ онъ есть. А нѣкоторые любопытные выводы изъ него сдѣлаемъ ниже.

Возвращаясь къ притворству Гамлета, нетрудно видѣть, что и его нравственная оцѣнка въ нашемъ обществѣ крайне двусмысленна. Притворство, одинъ изъ видовъ обмана, оффиціальною моралью рѣшительно не одобряется. Но мораль неоффиціальная, столь же неодобрительно относясь къ притворству, обусловленному какою-нибудь слабостью, беретъ подъ свое покровительство притворство, связанное съ силою, съ какимъ-нибудь физическимъ или умственнымъ преимуществомъ. Въ знаменитомъ разговорѣ о формѣ облака, похожаго, по желанію Гамлета, то на ласточку, то на верблюда, то на кита, оба собесѣдника притворяются. Но притворство Полонія вытекаетъ изъ трусливаго угодничества царедворца, который чувствуетъ свое ничтожество передъ принцемъ, и неоффиціальная мораль его за это казнитъ, казнитъ собственно за ничтожество, за слабость. Притворство Гамлета напротивъ есть игра ума, чувствующаго себя выше, сильнѣе всѣхъ окружающихъ и потому позволяющаго себѣ надъ ними издѣваться, тѣмъ болѣе, что и по общественному положенію онъ ихъ всѣхъ выше и сильнѣе; ему неоффиціальная мораль прощаетъ. Казалось бы, надо наоборотъ. Какъ ни презрѣнны формы, принимаемыя иногда притворствомъ слабаго человѣка, ради спасенія собственной шкуры, но можно бы было простить его уже потому, что тутъ дѣло о собственной шкурѣ идетъ, и притворство является орудіемъ защиты. Сильному человѣку это орудіе совсѣмъ ненужно. Если онъ пускаетъ его въ ходъ, такъ не для защиты, а для издѣвательства надъ сосѣдями или для пытки ихъ. Неужели мышь, притворяющаяся мертвою въ лапахъ кота, достойна осужденія, а котъ, прибѣгающій въ этой жестокой потѣхѣ тоже къ притворству, не достоинъ? Но неоффиціальная мораль совсѣмъ не видитъ нравственной стороны дѣла. Она просто любуется силой и отворачивается отъ слабости. И вотъ почему притворство Гамлета, его актерская натура, черта сама по себѣ отнюдь не симпатичная, можетъ стать для гамлетиковъ и гамлетизированныхъ поросятъ предметомъ мечтаній о сходствѣ и подражаніи. Ходячая неоффиціальная мораль нашептываетъ этимъ людямъ, что очень бы хорошо было уподобиться Гамлету въ искуствѣ притворяться, "играть на людяхъ", потому что это искуство свидѣтельствуетъ о превосходствѣ человѣка, а "превосходнымъ" быть пріятно.

Подобнымъ же образомъ и другія черты характера и поступки Гамлета, пеодобряемые ни оффиціальною моралью, ни непосредственнымъ нравственнымъ чутьемъ, ни какою бы то ни было возвышенною религіозною или философскою этикой, могутъ попадать подъ покровительство ходячей неоффиціальной морали и этимъ путемъ плодить множество сознательныхъ или безсознательныхъ копій датскаго принца. Однако, копіи проистекаютъ не исключительно изъ этого источника.

Въ извѣстномъ критическомъ этюдѣ "Гамлетъ и Донъ-Кихотъ", г. Тургеневъ говоритъ, между прочимъ: "Наружность Гамлета привлекательна. Его меланхолія, блѣдный, хотя и не худой видъ (мать его замѣчаетъ, что онъ толстъ: "our son is fat"), черная бархатная одежда, перо на шляпѣ, изящныя манеры, несомнѣнная поэзія его рѣчей, постоянное чувство полнаго превосходства надъ другими, рядомъ съ язвительной потѣхой самоуниженія, все въ немъ нравится, все плѣняетъ; всякому лестно прослыть Гамлетомъ". Одна половина занимающаго насъ вопроса безупречно хорошо обрисована этими словами, которыя нетолько выражаютъ вѣрную мысль, но и сказаны, расположены вѣрно. Этотъ красивый пель-мель изъ чувства превосходства и пера на шляпѣ, меланхоліи и черной бархатной одежды, много способствуетъ обаятельности фигуры Гамлета. Ахъ! какъ хорошо страдать въ черной бархатной одеждѣ, возвышаясь притомъ надъ людьми подобно тому, какъ возвышается на шляпѣ красивое перо! Очень красиво -- что и говорить. Но красиво собственно только въ замыслѣ, а въ дѣйствительности очень смѣшно. Безспорно, что можно страдать въ черной бархатной одеждѣ и чувствовать свое превосходство, имѣя на головѣ шляпу съ перомъ. Но кто ищетъ этого пель-меля, мечтаетъ объ немъ, желаетъ походить на страдальца непремѣнно въ шляпѣ съ перомъ, тотъ навѣрное не превосходствуетъ, и, вѣроятно, не страдаетъ; а если и страдаетъ, такъ развѣ отъ обиды, что шляпа у него безъ пера и одежда не черная бархатная. Понятно, что когда копированіемъ превосходнаго страдальца въ черной бархатной одеждѣ занимается зеленый юноша, у котораго материнское молоко на губахъ не обсохло, такъ это ровно ничего не значитъ: молоко обсохнетъ и юноша, можетъ быть, будетъ хохотать надъ своими мечтами о сходствѣ съ Гамлетомъ или стыдиться ихъ. Мы говоримъ о людяхъ взрослыхъ, такъ или иначе опредѣлившихся. И, конечно, тѣ, кто стремится "подъ тѣнь Гамлета" (выраженіе Нежданова въ "Нови") по поводу чернаго бархата, тѣ люди не перваго сорта. Неужто же только подобная шушера ищетъ и находитъ себя въ Шекспировскомъ Гамлетѣ?

Разумѣется, нѣтъ. Г. Тургеневъ обрисовалъ только одну половину дѣла. Существуетъ и другая половина. Такъ какъ я вовсе не помышляю сказать о Шекспировскомъ Гамлетѣ что-нибудь новое, да и не Гамлетъ насъ здѣсь интересуетъ, а нѣкоторыя его копіи, то я опять приведу чужія справедливыя слова. Гервинусъ говоритъ: "Шекспиръ выдвигаетъ Гамлета на высоту геніальнаго ума и нравственнаго стремленія, не закрывая глазъ на тѣ погрѣшности или недостатки его натуры и образованія, которыя въ такой степени умаляютъ и его достоинства, и его добродѣтели. Довольство, съ которымъ поэтъ, очевидно, останавливается на этомъ характерѣ, производитъ на насъ тѣмъ болѣе благопріятное впечатлѣніе, что мы видимъ въ немъ, какъ поэтъ снисходитъ къ этой личности со своей умственной высоты, а не то, чтобы симпатизировалъ Гамлету, какъ равный равному. Потому что въ глазахъ поэта тѣ качества, которыхъ Гамлету недостаетъ, именно и составляетъ полное достоинство человѣка". Значитъ, можетъ быть, не "всякому лестно прослыть Гамлетомъ". И дѣйствительно, спросите любого дѣятельнаго, занятаго какимъ-нибудь дѣломъ человѣка (какого бы калибра ни былъ онъ самъ и какого бы калибра ни было его дѣло), мечтаетъ ли онъ когда-нибудь о сходствѣ съ Гамлетомъ-онъ разсмѣется или удивится. Гамлетъ есть человѣкъ, лишенный энергіи и дѣятельной воли, а вслѣдствіе этого, при всѣхъ своихъ достоинствахъ, является тряпкой. И Шекспиръ на него такъ смотрѣлъ, и самъ Гамлетъ такъ именно себя понимаетъ, за что и обдаетъ себя горькими упреками и жестокими ругательствами. Но эта рѣзкая искренность самоосужденія составляетъ новую привлекательную черту въ характерѣ Гамлета Она миритъ съ нимъ и самаго счастливаго и самаго несчастнаго изъ людей дѣла, одинаково склонныхъ презрительно относиться къ бездѣльнику; миритъ и того, кто настолько счастливъ, что нашелъ себѣ дѣло по плечу и вкусу, и того, чьи плечи или мозгъ отдавлены непосильной работой. Она же необыкновенно усиливаетъ влеченіе гамлетиковъ и гамлетизированныхъ поросятъ "подъ тѣнь Гамлета".

Гамлету, по складу его ума и по характеру, надо бы философію читать, хоть бы въ томъ же Виттенбергскомь университетѣ, гдѣ онъ учился. А между тѣмъ онъ взялъ на себя или стеченіе обстоятельствъ взвалило на него практическую задачу, которую онъ выполнить не можетъ, которая даже претитъ ему, хотя въ тоже время онъ признаетъ ее цѣлью своей жизни. Эта раздвоенность души вызываетъ у Гамлета цѣлые потоки страстнаго, даже свирѣпаго самобичеванія. И онъ не рисуется при этомъ, а дѣйствительно искренно презираетъ и проклинаетъ свою слабость. Гамлетикъ -- тотъ же Гамлетъ, только поменьше ростомъ. Какъ и тотъ, большой Гамлетъ, онъ не соотвѣтствуетъ складомъ ума, характера, вкусовъ тому практическому дѣлу, которое по обстоятельствомъ считаетъ своимъ кровнымъ дѣломъ. У него тоже раздвоенная душа, изъ нея тоже рвутся горькіе вопли самобичеванія за слабость, неспособность къ дѣятельности, недостатокъ энергіи. Но по относитительной малости своего роста, онъ стремится подъ тѣнь великорослаго Гамлета, ищетъ и находитъ утѣшеніе въ своемъ съ нимъ сходствѣ. Понятно, однако, что въ такой копіи уже не можетъ быть цѣльной искренности покаянія оригинала Гамлетъ страдалъ отъ сознанія своей тряпичности безутѣшно. У гамлетика есть утѣшеніе, и утѣшеніе состоитъ въ томъ, что былъ на свѣтѣ датскій принцъ съ большимъ умомъ, тонкими чувствами, поэтическою рѣчью, который тоже болѣлъ неспособностью къ дѣлу и тоже ругательски себя за это ругалъ. Гамлетъ, вполнѣ сознавая свое превосходство, въ тоже время искренно презиралъ себя за позоръ бездѣйствія. Роясь въ своей душѣ когтями могучаго анализа, бередя свои раны, онъ ловитъ и казнитъ себя на каждомъ шагу, искренно считаетъ себя человѣкомъ, болѣе ничтожнымъ, чѣмъ странствующій актеръ, который умѣетъ зажечься исполняемою имъ ролью. Гамлетикъ же, узнавая черты своей физіономіи въ великомъ шекспировскомъ зеркалѣ, но не обладая страшными когтями анализа, роется въ своей душѣ уже въ двоякомъ смыслѣ или, вѣрнѣе сказать, добываетъ въ своей душѣ двоякаго сорта вещи: съ одной стороны, бездѣйствіе и неспособность къ дѣлу позорны; съ другой, однако, стороны, также бездѣйствовалъ и также неспособенъ къ дѣлу былъ Гамлетъ, поэтическій, умный, интересный Гамлетъ; и было у него перо на шляпѣ и ходилъ онъ въ черной бархатной одеждѣ...

Да, у гамлетика уже мелькаетъ мысль объ общей красивости пель-меля изъ меланхоліи и пера на шляпѣ и о пріятности примѣрять этотъ пель-мель на себя. И это, конечно, не гамлетовская черта, потому что Гамлетъ прежде всего оригиналенъ и не мечтаетъ объ чужой одеждѣ. Но въ гамлетикѣ все таки сохраняются двѣ несомнѣнныя, подлинныя гамлетовскія черты, конечно, въ сокращенномъ размѣрѣ. Во-первыхъ, гамлетикъ все таки дѣйствительно страдаетъ отъ сознанія своей бездѣльности; во-вторыхъ, въ связи съ этимъ, онъ не сверху внизъ смотритъ на практическую дѣятельность вообще и на лежащую передъ нимъ задачу въ частности, а наоборотъ снизу вверхъ: не дѣло ничтожно, а онъ, гамлетикъ, ничтоженъ.

Въ гамлетизированномъ поросенкѣ эти черты совершенно уже отсутствуютъ...

Однако, что же это за гамлетизированный поросенокъ? спроситъ читатель. Какъ бываетъ никкелированная или посеребренная мѣдь, напримѣръ, такъ бываетъ и гамлетизированный поросенокъ. Выраженіе это я употребилъ какъ-то нѣсколько лѣтъ тому назадъ въ фельетонахъ "Въ перемежку" и теперь оно мнѣ вспомнилось при чтеніи разсказовъ, заглавія которыхъ выписаны подъ заголовкомъ предлагаемой статьи.

Представьте себѣ поросенка въ полной парадной поросячьей формѣ: рыльце пятакомъ, хвостикъ винтомъ, глазки "свиные", щетинка въ грязи. Представьте себѣ далѣе, что этому поросенку приходитъ въ голову странная; на первый взглядъ, мысль спрятать свою грязную щетинку и свой хвостикъ винтомъ подъ черную бархатную одежду, надѣть шляпу съ перомъ, принять меланхолическій видъ и, выйдя на площадь, объяснить мимоходящей публикѣ: "я -- датскій принцъ Гамлетъ; быть или не быть? вотъ въ чемъ вопросъ". Гамлетомъ онъ отъ этого, конечно, не станетъ, а будетъ гамлетизированнымъ поросенкомъ.

Но не такъ уже странно желаніе гамлетизироваться, какъ можетъ показаться на первый взглядъ. Поросенку, понятное дѣло, хочется быть или хоть казаться красивѣе, чѣмъ онъ есть. Гамлетъ красивъ, а кромѣ того прикинуться Гамлетомъ легче, чѣмъ кѣмъ-нибудь...

Гамлетъ -- бездѣльникъ и тряпка, и съ этихъ сторонъ въ немъ могутъ себя узнавать всѣ бездѣльники и тряпки. Гамлетъ, кромѣ того, облеченъ своимъ творцомъ въ красивый пель-мель и снабженъ изъ ряду вонъ выходящими дарованіями, и потому многіе бездѣльники и тряпки хотятъ себя въ немъ узнавать, то есть копируютъ его, стремятся подъ его тѣнь. Можетъ показаться, что такое копированіе представляетъ чрезвычайныя трудности. Въ самомъ дѣлѣ, откуда же первому встрѣчному бездѣльнику и тряпкѣ взять несомнѣнныя достоинства Гамлета -- его умъ, его благородство, такъ возвышающіе его надъ средой? Это такъ, взять не откуда, изъ земли не выроешь. Однако, съ этимъ затрудненіемъ справиться въ сущности очень легко, потому что, по свойственной человѣку слабости, даже очень глупые люди почитаютъ себя иногда очень умными и очень низкіе -- очень благородными. Это одинъ изъ самыхъ обыкновенныхъ обмановъ духовнаго зрѣнія, направленнаго внутрь себя. Поросенокъ есть поросенокъ, но онъ можетъ воображать себя умнымъ, благороднымъ человѣкомъ и такимъ рекомендоваться публикѣ. Повѣритъ или не повѣритъ публика -- это дѣло другое. Затѣмъ очень большимъ препятствіемъ представляется подлинность страданій Гамлета и страстная искренность его самобичеванія. Когда мы въ началѣ статьи пытались, перебирая отдѣльныя черты фигуры Гамлета, открыть секретъ многочисленности копій, мы говорили и о страданіяхъ датскаго принца, но ни въ нихъ, ни въ другихъ отдѣльныхъ чертахъ этого секрета не нашли. Насъ выручили соображенія объ общей красивости пель-меля и о механикѣ отношеній оффиціальной и неоффиціальной морали. Они и теперь должны насъ выручить.

Какъ бы ни было сильно воображеніе поросенка, его часто должны одолѣвать разныя сомнѣнія насчетъ дѣйствительнаго обладанія достоинствами Гамлета. Онъ естественно получаетъ нерѣдко житейскіе толчки отрезвляющаго свойства, и потому въ душѣ его происходитъ довольно-таки сложная работа, подчасъ очень мучительная. Онъ, напримѣръ, только-что наладитъ себя, а можетъ быть и изъ публики кого-нибудь, въ томъ смыслѣ, что онъ, подобно Гамлету, двумя головами выше всѣхъ окружающихъ, а грубая жизнь возьметъ да и стащитъ его съ этого монумента, воздвигнутаго самому себѣ. Обидно, а при большомъ самолюбіи даже мучительно обидно. И вотъ страдалецъ готовъ. Остается только гамлетизировать это страданіе, то есть пріурочить его не къ дѣйствительному его источнину, а къ той душевной раздвоенности, которою страдаетъ Гамлетъ. Бѣда, однако, въ томъ, что Гамлетъ страдаетъ отъ искренняго презрѣнія къ самому себѣ, причемъ о своихъ достоинствахъ онъ вовсе даже не думаетъ. Гамлетизированному поросенку надо, напротивъ, убѣдить себя и другихъ въ наличности огромныхъ достоинствъ, которыя даютъ ему право на шляпу съ перомъ и на черную бархатную одежду. Поэтому онъ, ради сходства съ Гамлетомъ, готовъ себя казнить наединѣ съ самимъ собой и публично, но чтобы эта казнь не совсѣмъ взаправду была, не выражала бы настоящаго презрѣнія. Гамлетъ казнилъ себя за безцѣльность и тряпичность, которыя всегда и вездѣ уваженіемъ не пользуются. Поросенокъ за это казнить себя не станетъ. Онъ, напротивъ, убѣжденъ и другихъ желалъ бы убѣдить, что предлежащее ему дѣло ниже его, что и вообще нѣтъ на землѣ практической дѣятельности, достойной его поросячьяго великолѣпія. Не его надо, дескать, презирать за безцѣльность, а то дѣло, за которое онъ взялся, не вѣруя въ него и не любя. Но поросенокъ будетъ очень охотно казнить себя за такія мысли, чувства, поползновенія, поступки, которые не одобряются оффиціальною моралью, но состоятъ подъ покровительствомъ морали неоффиціальной. Совершитъ онъ, положимъ, прелюбодѣяніе; совершитъ, какъ и подобаетъ поросенку, грязно, грубо, совсѣмъ, однимъ словомъ, не такъ, какъ совершилъ бы его при случаѣ Гамлетъ. Онъ и самъ чувствуетъ, что на Гамлета что-то не похоже и потому ощущаетъ нѣкоторое недовольство, но немедленно же гамлетизируетъ это недовольство, утѣшая себя самобичеваніемъ, которое тѣмъ удобнѣе, что вѣдь съ точки зрѣнія неоффиціальной морали онъ -- молодецъ, не давшій маху. Выходитъ чрезвычайно удобное положеніе. Съ одной стороны, получается нѣкоторая гамлетизація: скорбный видъ, недовольство собой, самобичеваніе; съ другой стороны, однако, самобичеваніе это производится по такому интересному поводу, который въ глазахъ многихъ и многихъ даже очень возвышаетъ поросенка. Зрителю, нравственно-чуткому и требовательному поросенокъ представляется съ такой стороны, что, дескать, конечно, мое поведеніе грязно и грубо, но зато посмотрите, какъ я самъ себя за это казню! Зритель, проникнутый оффиціальною моралью, видитъ ту же самую глубину покаянія. Представители же морали неоффиціальной, которые попроще, такъ просто и говорятъ: молодца! чисто поручикъ Кувшинниковъ! Болѣе же утонченныя говорятъ: ахъ, какой интересный страдалецъ, и какъ къ нему идетъ эта шляпа съ перомъ!

Конечно, не всегда говорятъ именно эти рѣчи и вообще не всегда такъ, ко всеобщему удовольствію, выходитъ. Но обстоятельства могутъ такъ складываться, и поросенокъ это очень хорошо знаетъ...

II.

Стоитъ ли заниматься гамлетизированными поросятами? Очень стоитъ. Въ наше время на бѣломъ свѣтѣ такъ много подлиннаго и напускного, почтеннаго и презрѣннаго страданія, что "смѣшались шашки и полѣзли изъ щелей мошки, да букашки". Если бы вся эта страшная масса страданія проистекала изъ одного и того же источника, разыгрывалась бы на одинъ и тотъ же мотивъ, то страданіе было бы дѣйствительнымъ объединяющимъ признакомъ людей нашего времени, и незачѣмъ было бы сторониться сосѣдства мошекъ и букашекъ. Пусть мошка обижена природой, пусть она бездарна и слабокрыла, но если горе ея истинно и зависитъ отъ тѣхъ же причинъ, въ которыхъ коренится страданіе существъ, одаренныхъ сильными крыльями, то почему же имъ не стоять рядомъ? Но если мошка страдаетъ отъ злобы и зависти или если она только прикидывается страдалицей, только кокетничаетъ и рисуется, то надо же указать людямъ ея настоящее мѣсто. Это тѣмъ полезнѣе теперь, когда къ услугамъ гамлетизировапныхъ поросятъ являются модныя пессимистическія теоріи, съ высоты которыхъ они могутъ съ особеннымъ удобствомъ кокетничать и ломаться. Это для нихъ новый рессурсъ. Будучи просто бездѣльниками и тряпками, они могутъ картинно "складывать на пустой груди ненужныя руки", ибо вѣдь всякому дѣлу и бездѣлью, равно какъ и всякому добру и злу, одинъ конецъ -- нирвана...

Во всякомъ случаѣ беллетристика начала заниматься гамлетизированными поросятами, и критика должна сказать свое слово объ этихъ попыткахъ. Къ числу ихъ принадлежатъ разсказы гг. Юрко и Г. О.

Намъ надо, однако, сначала сказать нѣсколько словъ о такихъ сторонахъ этихъ разсказовъ, которыя не имѣютъ никакого отношенія къ гамлетизированнымъ поросятамъ и введены авторами исключительно въ видахъ внѣшняго эффекта. Герой "Fatum'а" подвергается смертной казни черезъ повѣшеніе за участіе въ политическомъ преступленіи. Герой "Развязки" есть человѣкъ, "когда то, гдѣ-то и въ чемъ-то замѣшанный и потерпѣвшій таки довольно много". Но ни Сергѣй Михайловичъ (Fatum), ни Максимъ Николаевичъ Порошинъ (Развязка), по крайней мѣрѣ, въ тотъ моментъ, когда они являются передъ читателями, никакими внутренними узами не связаны съ нашими политическими преступленіями. Сергѣй Михайловичъ попадаетъ на висѣлицу совершенно случайно, не въ силу какихъ-нибудь своихъ преступныхъ политическихъ убѣжденій, а напротивъ, пожалуй, въ силу отсутствія таковыхъ. Это дѣло слѣпого fatum'а, случайнаго стеченія обстоятельствъ, а не воли Сергѣя Михайловича. Вотъ какъ съ нимъ это случилось. Жили были прекрасная дѣвица Нипа Аркадьевна и прекрасный молодой человѣкъ Сергѣй Михайловичъ. Прекрасный молодой человѣкъ объяснился однажды прекрасной дѣвицѣ въ любви, но та рипостировала, что не любитъ его. Молодой человѣкъ "стушевался", на цѣлыхъ пять лѣтъ стушевался. "Шлялся онъ всѣ эти годы такъ, зря... Съ всякимъ народомъ связывался: и съ "земцами", и съ "нѣмцами", и съ "легальными", и съ "нелегальными"... всѣ были равны, всѣ были смѣшны... Помнитъ онъ, дней пять назадъ, остановился онъ у знакомыхъ, на день-на два... Предупреждали даже, что мало ли что можетъ случиться. Но.ему было все равно, даже забавно... Такъ и не ушелъ, чисто изъ лѣни". А между тѣмъ, въ пріютившую его квартиру явилась полиція, раздались выстрѣлы. "Кто-то сунулъ ему револьверъ". Онъ выстрѣлилъ, ранилъ человѣка, потомъ убѣжалъ, спустившись по водосточной трубѣ. На волѣ ему, однако, было опять-таки "все равно". "Онъ даже въ сущности и не скрывался, а такъ, шлялся, не предпринимая ничего, отдаваясь случаю". Но, наконецъ, онъ рѣшилъ "взглянуть на нее", то-есть на прекрасную Нину Аркадьевну и "потомъ умереть". Нина Аркадьевна сказала ему на этотъ разъ, что она его любитъ, но онъ отвѣтилъ, что теперь уже поздно и что онъ ея не любитъ. Впрочемъ, ему хотѣлось сказать, что онъ ее любитъ. Потомъ онъ донесъ самъ на себя, и читатели присутствуютъ при его повѣшеніи. Присутствуетъ и Нина Аркадьевна. "Вотъ онъ ищетъ взглядомъ въ толпѣ... Вѣдь онъ ее ищетъ! Хотѣлось крикнуть, пошевелиться: ни голоса, ни движенья не было... Вотъ рѣзкая дробь барабана... Она дрогнула всѣмъ тѣломъ, лицо исказилось, челюсть упала... Вотъ онъ повернулъ голову... Господи!!.. Нѣтъ, увидалъ, узналъ... Ихъ глаза встрѣтились... И вдругъ это мертвенное лицо тронулось улыбкой, такой же доброй и печальной, какъ тогда -- давно! Давно, безконечно давно. Въ той маленькой комнаткѣ, когда, бывало, онъ подыметъ голову отъ книги и встрѣтитъ глазами ея лицо..." Послѣ казни Сергѣя Михайловича, Нина Аркадьевна заболѣла отъ горя и умерла.

Во всемъ этомъ много неяснаго и недоговореннаго, во одно вполнѣ ясно и договорено: участіе Сергѣя Михайловича въ преступленіи есть дѣло чистой случайности, и "легальные" и "нелегальные" для него одинаково смѣшны. Что же касается героя "Развязки", то изъ первыхъ же строкъ повѣсти мы узнаемъ, что онъ "совершенно безучастно, развѣ лишь съ усталой ироніей относится ко всѣмъ "ликованіямъ" и "ожиданіямъ", ко всѣмъ "отрицаніямъ" и "возмущеніямъ". Авторъ почему-то утверждаетъ, что на языкѣ "салона", въ которомъ появляется въ началѣ повѣсти герой, всѣхъ плѣняя своею интересною наружностью, его слѣдовало бы назвать "ретроградомъ". Мы не знаемъ, какой это салонъ, а потому и спорить не можемъ. Но вообще такихъ людей никто ретроградами не зоветъ, а зовутъ то индиферентистами, то людьми, стоящими внѣ партій, то людьми, не имѣющими опредѣленныхъ политическихъ убѣжденій. Какъ бы то ни было, но прошлое героя "Развязки", его участіе въ какомъ-то политическомъ дѣлѣ, рѣшительно ничѣмъ не отражается въ теченіи повѣсти. Спрашивается, была ли какая-нибудь надобность привлекать Сергѣя Михайловича и Максима Николаевича къ участію въ политическихъ преступленіяхъ?

Когда появился романъ г. Тургенева "Новь", я выразилъ удивленіе, что романистъ, столь опытный, поставилъ въ центрѣ своего повѣствованія фигуру Нежданова. Романъ написанъ на тэму современнаго движенія въ Россіи, а между тѣмъ, вниманіе читателя сосредоточивается главнымъ образомъ на человѣкѣ, невѣрующемъ въ то дѣло, которымъ онъ занимается, не имѣющемъ ни политическаго темперамента, ни фанатической преданности своимъ убѣжденіямъ, ни холодной увѣренности въ торжествѣ своихъ идей. Спору нѣтъ, Неждановы возможны вездѣ, а слѣдовательно, и въ средѣ русскихъ революціонеровъ, но, конечно, не они для этой среды характерны. Вслѣдъ за г. Тургеневымъ вотъ и гг. Юрко и Г. О. пристегиваютъ къ революціи людей, по малой мѣрѣ столь же ей чужихъ. Они, правда, могутъ возразить, что вовсе не задаются, подобно г. Тургеневу, цѣлью нарисовать болѣе или менѣе полную, широкую картину русскаго революціоннаго броженія; они просто берутъ одинъ -- Сергѣя Михайловича, другой -- Максима Николаевича, случайно прикосновенныхъ къ преступной политической дѣятельности, и, полагая этихъ людей интересными, изображаютъ ихъ судьбы. Это такъ. Но очевидно все-таки, что наши авторы, и особенно г. Юрко, дѣлаютъ большой эстетическій промахъ. Сергѣй Михайловичъ, какъ типъ, могъ бы вполнѣ обрисоваться въ положеніи, напримѣръ, профессора, невѣрующаго въ науку, военнаго человѣка, не вѣрующаго въ законность войны и т. п.; можетъ онъ, конечно, оставаться и тѣмъ, что онъ есть теперь. Но выбирая изъ всѣхъ подходящихъ комбинацій именно эту, доводя своего героя до такого страшнаго конца, какъ смертная казнь, авторъ его этимъ самымъ концомъ совсѣмъ придавливаетъ. Сергѣй Михайловичъ, какъ типъ или даже просто какъ одиночный живой образъ, совсѣмъ пропадаетъ, "стушевывается" въ картинѣ смертной казни, несмотря даже на то, что она вышла у г. Юрко блѣдною, шаблонною и неправдоподобною {Можетъ быть, для Сергѣя Михайловича и характерна та черта, что онъ и подъ висѣлицей ни о чемъ, кромѣ Нины Аркадьевны, не думаетъ, но, чтобы онъ розыскалъ ее глазами въ толпѣ, да еще улыбнулся ей тою самою улыбкой "доброй и печальной", которою онъ ей улыбался, когда они за книжкой сидѣли -- это ужь грубѣйшая фальшь.}. Слишкомъ ужь это большой и яркій фонъ для портрета такого маленькаго и блѣднаго человѣка, какъ Сергѣй Михайловичъ. Выходитъ какое-то эстетическое недоразумѣніе, которое, однако, отражается и за предѣлами чисто художественныхъ интересовъ. Передъ вами, собственно говоря, нѣтъ Сергѣя Михайловича. Не его фигура оставила въ васъ впечатлѣніе, а фигура человѣка, казненнаго за политическое преступленіе. Чтобы ненавидѣть или.любить, презирать или уважать Сергѣя Михайловича сообразно его дѣйствительной нравственной цѣнности, надо совсѣмъ забыть о его трагическомъ концѣ и вообще обо всемъ томъ дѣлѣ, въ которомъ онъ душою вовсе не участвуетъ. И какое такое это дѣло, которое онъ дѣлаетъ безъ вѣры, безъ страсти, для насъ совершенно безразлично. Надо только помнить, что какое-то такое, все равно какое, дѣло есть.

Очевидно, мы имѣемъ передъ собой одну изъ копій Гамлета. Но какая это копія, гамлетикъ или гамлетизированный поросенокъ, къ сожалѣнію, благодаря блѣдности рисунка г. Юрко, сказать трудно. Мы знаемъ изъ внутренней жизни Сергѣя Михайловича съ полною опредѣленностью только двѣ вещи: онъ одинаково презираетъ "легальныхъ" и "нелегальныхъ" и чисто по рыцарски любитъ Нину Аркадьевну. Можно догадываться, что онъ вынесъ много разочарованій и горя, но что и какъ -- неизвѣстно. Въ этомъ смыслѣ имѣется въ разсказѣ всего одно указаніе, но до такой степени блѣдное и туманное, что изъ него ровно ничего вывести нельзя. А именно когда Сергѣй Михайловичъ, уже совершивъ свое нечаянное преступленіе, узнаетъ, что прекрасная Нина его любитъ, онъ размышляетъ такъ: "Вотъ она, кровавая иронія жизни... Вотъ она -- казнь!.. Выше всего поставилъ я свое личное страданіе. И вотъ казнь"... Далѣе опять: "Да, правда... Есть въ жизни что-то выше личнаго страданія... Зачѣмъ же только это пришло такъ поздно?.. И что же теперь?.. Опять "все равно", лишь бы покончитъ съ личнымъ страданіемъ..." И затѣмъ въ разсказѣ нѣтъ ни одной черты, ни одного слова, которое разъясняло бы эти туманныя фразы. Къ этой блѣдности рисунка надо еще прибавить то обстоятельство, что авторъ видимо покровительствуетъ своему герою. Вспомните опять Нежданова въ "Нови". Несмотря на явныя симпатіи г. Тургенева къ этому человѣку, онъ воздержался все-таки отъ излишняго ему покровительства. Онъ, во-первыхъ, заставилъ его признать, что онъ, Неждановъ, плохъ, а не то, чтобы всякая дѣятельность была презрѣнна. Затѣмъ между людьми, окружающими Нежданова, есть персонажи небольшого ума, но во всякомъ случаѣ презрѣнія не заслуживающіе и въ нѣкоторыхъ отношеніяхъ стоящіе гораздо выше Нежданова. Наконецъ, Соломинъ и Маріанна, какъ по замыслу автора, такъ и по сознанію самого Нежданова, уже безусловно выше его. Г. Юрко поступилъ иначе. У него передъ Сергѣемъ Михайловичемъ "всѣ равны", "всѣ смѣшны": нѣмцы и земцы, легальные и нелегальные... Ничѣмъ однако фактическимъ такая возвышенность Сергѣя Михайловича не подтверждается. А потому и остается неизвѣстнымъ: гамлетикъ ли онъ или же гамлетизированный поросенокъ.

Герой "Развязки", Максимъ Николаевичъ Порошинъ, гораздо опредѣленнѣе. Это уже несомнѣнный гамлетизированный поросенокъ. Объ этомъ впрочемъ придется пожалуй довольно пространный разговоръ вести, потому что авторъ старается обставить своего героя наивыгоднѣйшимъ для него образомъ, и маловнимательный читатель, пожалуй, и не замѣтитъ винтообразнаго хвостика и грязной щетинки, довольно-таки явственно выглядывающихъ изъ-подъ черной бархатной одежды. Я мало знаю беллетристическихъ произведеній, авторы которыхъ были бы такъ страстно влюблены въ своихъ героевъ, и герои которыхъ такъ мало заслуживали бы подобнаго увлеченія.

Начать съ того, что г. Г. О. сообщаетъ такія подробности изъ жизни Порошина, которыя, будучи совершенно незначительными вообще, не имѣютъ ровно никакого значенія и въ повѣсти. Напримѣръ, Порошинъ ѣдетъ куда-то изъ Петербурга. Въ вокзалѣ онъ встрѣчается съ нѣкоторой Зоей, которую любитъ, которая, кажется, и его любитъ, но, кажется, и не любитъ, а можетъ быть и онъ ея не любитъ. Все это, положимъ, къ дѣлу идетъ. Но когда Порошинъ, будучи постоянно въ своемъ меланхолическомъ видѣ, не слышитъ звонка, вслѣдствіе чего долженъ провести лишнюю ночь въ Петербургѣ, въ гостинницѣ, гдѣ съ нимъ ничего, впрочемъ, любопытнаго не происходитъ, то описаніе этого эпизода можно, кажется, считать совершенно излишнимъ. Ни фабула разсказа, ни характеристика Порошина ни мало отъ этого впередъ не подвигаются. Въ дорогѣ опять подобный же никчемный эпизодяёъ. Въ одномъ вагонѣ съ Порошинымъ ѣдетъ молодая дѣвушка съ отцомъ. Порошинъ, при мрачности своей, смущаетъ ее "длиннымъ пристальнымъ" взглядомъ "холодныхъ, мертвыхъ глазъ". Ничего опять-таки изъ этого не проистекаетъ (дѣвушка съ отцомъ выходятъ на одной изъ промежуточныхъ станцій, Порошинъ ѣдетъ дальше), но если Порошинъ опоздалъ на поѣздъ, если онъ посмотрѣлъ, чихнулъ, высморкался, то влюбленный авторъ не упускаетъ случая удѣлить этимъ событіямъ одну-другую страницу. Страницы эти всѣ сплошь проникнуты меланхоліей и мракомъ, потому что Порошинъ пьетъ, ѣстъ, чихаетъ, спитъ, говоритъ, думаетъ постоянно въ шляпѣ съ перомъ и въ черной бархатной одеждѣ, что, какъ извѣстно, очень красиво. До такой степени красиво, что разсказъ начинается такъ: въ одномъ петербургскомъ салонѣ, въ числѣ прочихъ гостей находился Максимъ Николаевичъ Порошинъ; "дамы почти всѣ находили его "эффектнымъ"; пожалуй, дамы были и правы". А оканчивается повѣсть такъ. Порошинъ застрѣливается, и священникъ, выслушавъ его предсмерную исповѣдь, удостовѣряетъ его мать: "въ раю будетъ". Если авторъ не присовокупляетъ при этомъ отъ себя: "пожалуй, священникъ былъ и правъ", то вѣроятно потому только, что считаетъ авторитетъ священника достаточно вѣскимъ. Такимъ образомъ, Порошинъ угодилъ и дамамъ, и Богу. Случай довольно рѣдкій, объяснимый, конечно, только рѣдкими достоинствами Порошина, каковыя и позволяютъ ему съ презрѣніемъ смотрѣть на всѣ "ликованія", "отрицанія", "ожиданія", "возмущенія" и прочую низменную житейскую дребедень. Не съ разу впрочемъ сталъ Порошинъ на эту точку. Когда-то, "переживши періодъ юношескихъ иллюзій, онъ выработалъ себѣ извѣстный кругъ очень твердыхъ и опредѣленныхъ общественныхъ и нравственныхъ убѣжденій -- въ общемъ это были убѣжденія и взгляды лучшихъ представителей русской образованности -- но все это было не то. Все это было чисто разсудачное, холодное, мертвое, не то, чѣмъ можно бы было жить, дышать!"

Не знаю какъ вы, читатель, а я всегда очень скептически отношусь къ достоинствамъ людей, такъ ужь полно презирающихъ всю эту низменную дребедень. Все мнѣ кажется, что не они выше этой жизни, которую они презираютъ, а напротивъ, эта жизнь выше ихъ. О, я очень хорошо знаю, что жизнь бываетъ иногда переполнена пошлостью и низостью, какъ тотъ стаканъ вина, объ которомъ говорится, что онъ означаетъ "полнымъ домомъ жить". Знаю также, что есть люди, имѣющіе право смотрѣть на эту жизнь сверху внизъ. Но они имѣютъ это право не иначе, какъ во имя какихъ-нибудь ликованій, отрицаній, ожиданій, возмущеній, тѣмъ или другимъ изъ этихъ путей вступая въ дѣятельныя отношенія къ жизни. Знаю, наконецъ, что былъ на свѣтѣ датскій принцъ Гамлетъ, очень крупный человѣкъ, смотрѣвшій на жизнь сверху внизъ и не вступавшій однако въ какія бы то ни было дѣятельныя отношенія къ ней. Но онъ несъ за это жесточайшее изъ наказаній, какія только могутъ выпасть на долю крупнаго человѣка -- презрѣніе къ самому себѣ. И когда этотъ изъянъ въ нравственной физіономіи Гамлета, имъ самимъ такъ ясно сознаваемый и такъ больно ощущаемый, поднимается на какой-то пьедесталъ, я отношусь къ пьедесталу съ большими сомнѣніями. Никакія завѣренія влюбленнаго человѣка, никакія ссылки его на свидѣтельства дамъ и священниковъ не могутъ сбить меня съ этой скептической позиціи. Я вѣрю, напримѣръ, автору "Развязки", что дамы находили Максима Николаевича "эффектнымъ", вѣрю, что священникъ гарантировалъ ему рай. Но дамы дамами, а если этотъ самый Максимъ Николаевичъ относится "развѣ только съ усталой ироніей" ко всѣмъ "ликованіямъ" и "возмущеніямъ", не чувствуя при этомъ презрѣнія къ себѣ, то я не вѣрю его возвышенности: какъ бы ни была пошла и низменна окружающая его жизнь, а онъ ниже ея. Конечно, въ текущій моментъ нашей бесѣды съ читателемъ такой тезисъ можетъ показаться продуктомъ вѣры и апріорныхъ соображеній. Но мы на этомъ моментѣ не собираемся останавливаться. Мы пойдемъ дальше и постараемся посмотрѣть на достоинства Максима Николаевича поближе. Къ счастію, авторъ, подобно многимъ влюбленнымъ людямъ, такъ увѣренъ въ своемъ героѣ, что проговаривается кое-чѣмъ, для насъ любопытнымъ.

Если столичныя дамы находили Порошина эффектнымъ и если, по свидѣтельству автора, "пожалуй, дамы были и правы", то дамамъ провинціальнымъ пришлось, конечно, съ его пріѣздомъ совсѣмъ плохо. Между прочимъ, онъ, совершенно противъ своего желанія, пронзилъ стрѣлою амура одну дѣвицу, которая и затащила его къ себѣ на вечеръ. Для автора получается при этомъ благодарная тема контраста между меланхолическою возвышенностью героя и пошлостью пошлѣйшаго изъ провинціальныхъ вечеровъ: сплетни, грязь, грубость, пошлость. Герой, понятное дѣло, скучаетъ и, ходя изъ комнаты въ комнату, презрительно прислушивается и присматривается. Между прочимъ, онъ слышитъ такой разговоръ. Нѣкто разсказываетъ, какъ какой-то Иларіонъ Степановичъ, что называется, отбрилъ свою дочь, которая просила, чтобы онъ ее отпустилъ учиться на медицинскіе курсы. "Иларіонъ Степановичъ посмотрѣлъ этакъ на нее, да и отрѣзалъ:-- ну, говоритъ, коли тебѣ. моя милая, голыхъ мужчинъ такъ посмотрѣть захотѣлось, такъ ты лучше замужъ выходи, тамъ все увидишь". Всѣ въ восторгъ отъ этой пошлости; всѣ, кромѣ, разумѣется, Порошина, для котораго "всѣ эти разговоры, все это закорузлое хамство, все это было такое давнишнее, знакомое, обычное; все это когда-то такъ волновало, такъ раздражало, такъ мучило и мутило". Когда-то Порошинъ заглазно, по сочувствію, возмутился бы за эту дѣвушку, безвинно получившую отъ отца такое грубое оскорбленіе; вознегодовалъ бы на старика или можетъ быть пожалѣлъ бы его сѣдины, имъ самимъ позоримыя. Теперь не то. Теперь Порошинъ такъ высоко паритъ надъ всѣмъ этимъ, что въ облакахъ еле виднѣется его шляпа съ перомъ и черная бархатная одежда...

Мѣщанинъ Арбузовъ ведетъ Порошина на дровяной дворъ и тамъ, между прочимъ, затѣваетъ съ нимъ и съ рабочимъ Павлюкомъ полушуточный, полусерьёзный разговоръ:

"-- Бабъ дерутъ... И комедія, скажу вамъ... Проштрафится это баба чѣмъ-нибудь, сейчасъ на сходъ. Старики ихніе тутъ стоятъ, напримѣръ, судьи... Ну, разсудятъ -- драть...

"-- А она не дури, вдругъ буркнулъ Павлюкъ.

"-- Не дури! строго заговорилъ Арбузовъ.-- Нешто такъ можно? Примѣрно въ женскомъ полѣ и вдругъ -- хвостъ на голову... Дуракъ, дубина! Стыдъ-то въ васъ есть?..

"-- Мнѣ что! бормоталъ сконфуженный Павлюкъ.-- Я не дралъ!

"-- Я не дралъ! передразнилъ Арбузовъ.-- А кто же дралъ? Изволите видѣть, обратился онъ къ Порошину:-- онъ свою супругу, скажемъ такъ -- даму. И вдругъ при полномъ стеченіи народа... Тьфу..."

Дѣйствительно тьфу! Грубость и безобразіе. Любопытно бы однако было знать какъ самъ Порошинъ относится къ тому пикантному сюжету, который затрагивается рѣчами Иларіона Степановича и Арбузова. Нѣкоторыя указанія на этотъ счетъ въ разсказѣ есть. А именно самъ Порошинъ говоритъ, что у него "въ душѣ Сикстинская мадонна и обнаженная бабенка съ аппетитными формами уживаться могутъ.. Небо и грязь, бездну надъ собой и бездну подъ собой". Подчеркнутыя слова имѣютъ, конечно, цѣлью поэтизировать и гамлетизировать признаніе Порошина; эти неопредѣленныя слова, намекающія на что-то большое, выдающееся, должны играть роль черной бархатной одежды. Но развѣ вы не видите, что изъ подъ нея уже выглядываетъ кончикъ винтообразнаго хвостика? Въ слѣдующихъ мечтаніяхъ Порошина хвостикъ обнаруживается уже въ полномъ размѣрѣ.

"Потомъ онъ забылся, какъ въ кошмарѣ, какіе-то образы выползаютъ, плывутъ и тотчасъ, недоконченные, исчезаютъ. И все около того же. Зоя и ея мужъ... И образы циничные, грязные, и опять-таки все недоконченное и тѣмъ болѣе циничное, что педоконченное... какая-нибудь подробность съ странной комбинаціей тѣла (?) ярко станетъ и не уходитъ... Уйдетъ и тотчасъ же опять всплыветъ..."

Я поставилъ вопросительный знакъ послѣ "странной комбинаціей тѣла", потому что выраженіе это въ самомъ дѣлѣ не отличается ни удобопонятностью, ни даже граматностью (литературный языкъ нашего автора вообще оставляетъ многаго желать). Но въ общемъ все-таки ясно какая грязь и мерзость носились передъ умственнымъ окомъ Максима Николаевича, несмотря на черное бархатное облаченіе. Но и это еще только цвѣтки, а не ягодки. Максимъ Николаевичъ вспоминаетъ: "еще во времена надеждъ и иллюзій, когда отъ живой жены, да еще на деньги этой самой жены жениться хотѣлъ, вотъ тогда-то... еще въ саду было, яблони цвѣли... вдругъ захотѣлось тамошняго, давнишняго... флеръ-д'оранжъ, фата, цвѣты, пѣвчіе, все блеститъ, сіяетъ, а потомъ въ каретѣ домой"...

Вотъ, значитъ, каковъ былъ Максимъ Николаевичъ "еще во времена надеждъ и иллюзій". А теперь, въ моментъ разсказа, когда съ надеждами и иллюзіями покончено, онъ имѣетъ въ мысляхъ "обнаженную бабенку съ аппетитными формами" и "странныя комбинаціи тѣла". Спрашивается, выше онъ или ниже той дѣйствительно пошлой и грубой среды, въ которой вращается? Я думаю, отвѣтъ ясенъ самъ собой. Въ пошлой выходкѣ Иларіона Степановича насчетъ голыхъ мужчинъ, въ грубости мужиковъ, всенародно обнажающихъ своихъ "супругъ" для порки, нѣтъ и тѣни той гнилостно-грязной, прямо сказать, поросячьей фантазіи, которую самъ Порошинъ и авторъ тщетно стараются запахнуть полами черной бархатной одежды. "Сикстинская мадонна", "бездна подъ собой, бездна надъ собой", "флёръ-д'оранжъ, цвѣты, фата", все вѣдь это только обстановка, гарниръ, ни мало не измѣняющій обложенной гарниромъ сущности.

Была ли въ этомъ гарнирѣ какая-нибудь надобность? Иначе говоря, правильно ли г. Г. О. отнесся къ изображаемому имъ типу?

Но доскажемъ сначала содержаніе разсказа. Пріѣхавъ въ провинцію, гдѣ у него есть мать и сестра, Порошинъ все терзается. Терзается отчасти мыслями о прекрасной Зоѣ, которой онъ хотѣлъ бы положить голову на колѣна и плакать; отчасти же неизвѣстно чѣмъ. Натерзавшись, онъ вспоминаетъ, что у него есть жена, съ которой онъ не живетъ. Онъ вызываетъ къ себѣ жену, кладетъ ей голову на колѣна и плачетъ. Это, однако, оказывается недостаточнымъ для утоленія печалей Порошина, и онъ застрѣливается. Передъ смертью онъ объявляетъ женѣ, что любитъ то все-таки Зою, а священникъ, какъ уже сказано, съ своей стороны объясняетъ, что Максимъ Николаевичъ въ раю будетъ.

Надо замѣтить, что Порошинъ однажды собирался уже стрѣляться, но не застрѣлился. Читатель этого эпизода передъ глазами не имѣетъ. Порошинъ объ немъ только вспоминаетъ и, вспоминая, казнится: "И не застрѣлиться никогда, врешь... такіе не стрѣляются, что въ душѣ и Сикстинская мадонна и обнаженная бабенка съ аппетитными формами уживаться могутъ". Кто-нибудь, значитъ, да ошибся: либо самъ Порошинъ, который полагалъ, что "такіе не стрѣляются", либо авторъ, который заставилъ его застрѣлиться. Я думаю, что правъ Порошинъ, но всяко бываетъ, а потому мы объ этомъ разсуждать не будемъ. Во всякомъ случаѣ, "интересность" и "эффектность" самоубійства вполнѣ соотвѣтствуетъ многоразличнымъ интересностямъ и эффектностямъ, которыми авторъ обставляетъ героя, и которыя, однако, не имѣютъ никакихъ практическихъ оправданій. Такъ въ самомъ началѣ повѣсти, объяснивъ, что дамы находили Порошина эффектнымъ и что онѣ были правы, авторъ задается вопросами: "Что наложило печать на это лицо? Безсонныя ли ночи, проведенныя за книгами, или безсонныя оргіи съ "дамочками" неудовлетворенныхъ стремленій (?); муки ли скорбной мысли или муки затаенной обиды и злобы, а, можетъ быть, и все это вмѣстѣ, неразрывно и органически сплетенное -- кто знаетъ?"-Какъ, кто знаетъ? Авторъ знаетъ или долженъ знать. Вѣдь онъ не съ случайнаго прохожаго фотографію снималъ, а выноситъ въ душѣ образъ героя во время творческаго процесса. А мы то, читатели, конечно, не знаемъ и даже недоумѣваемъ: причемъ тутъ безсонныя ночи, проведенныя за книгами, и скорбная мысль? Поневолѣ приходитъ въ голову, что намекъ на эти вещи пущенъ только въ видахъ интересности и эффектности, потому что въ самомъ разсказѣ нѣтъ ни малѣйшихъ слѣдовъ, ни скорбной мысли, ни ночей, проведенныхъ за книгами. Оргіи съ какими то дамочками неудовлетворенныхъ стремленій -- другое дѣло. Предположенія автора на этотъ счетъ вполнѣ оправданы вышеприведенными мыслями, чувствами и поступками Порошина. Надо, однако, признаться, что г. Г. О. и этимъ фактическимъ матеріаломъ воспользовался чрезвычайно плохо. Вмѣсто того, чтобы эту дѣйствительно выдающуюся черту своего героя выдвинуть и въ разсказѣ на первый планъ, онъ отодвигаетъ ее, напротивъ, на такое разстояніе, на которомъ близорукая неоффиціальная мораль принимаетъ грязь за интересность, мерзость за эффектность. Въ самомъ дѣлѣ, возьмите хоть тотъ эпизодъ, о которомъ вспоминаетъ Порошинъ: во времена надеждъ ге иллюзій, отъ живой жены, на ея же деньги жениться хотѣлъ; захотѣлось подъ вѣнцомъ постоять: флёръ д'оранжъ, цвѣты, фата, пѣвчіе, карета -- вотъ ради чеіо задумана или совершена (съ точностью сказать нельзя) вся эта многосторонняя мерзость. Это такая крупная, яркая черта, что не можетъ не быть характерною. А между тѣмъ авторъ удѣляетъ эпизоду съ женитьбой всего нѣсколько строкъ, посвящая цѣлыя страницы на описанія того, какъ герой опоздалъ на поѣздъ и какъ онъ смутилъ взглядомъ свою случайную и кратковременную спутницу въ вагонѣ. Во имя художественныхъ требованій, но имя здраваго смысла, но имя нравственной перспективы, слѣдовало бы поступить какъ разъ наоборотъ. Всякій можетъ, задумавшись, не слыхать звонка и прозѣвать поѣздъ, но отнюдь не всякій можетъ жениться отъ живой жены, на ея же деньги и проч. Остановивъ вниманіе читателя на этомъ эпизодѣ подольше, авторъ дѣйствительно освѣтилъ бы физіономію героя, отъ которой, понятное дѣло, всякій отшатнулся бы съ отвращеніемъ, ибо здѣсь есть такія черты, которыя не беретъ подъ свое покровительство никая, самая близорукая неоффиціальная мораль. Тоже самое и въ старчески извращенныхъ мечтахъ Порошина на тему "странныхъ комбинацій тѣла". Поставьте только эти вещи яснѣе, ближе къ читателю, и никто не ошибется насчетъ ихъ истиннаго нравственнаго значенія: онѣ слишкомъ хорошо говорятъ сами за себя. Но отдалите ихъ настолько, чтобы, вмѣсто яркихъ, рѣзкихъ очертаній, получилась неопредѣленная туманность, прабавьте побольше Сикстинской мадонны, бездны подъ собой и бездны надъ собой, красивыхъ или якобы красивыхъ позъ, шляпу съ перомъ, скорбную мысль и проч., и многіе непроницательные люди не замѣтятъ грязной щетины и винтообразнаго хвоста.

Читатель замѣтитъ, можетъ быть, что Максимъ Николаевичъ во всякомъ случаѣ терзается, казнится, бичуетъ себя. Еще бы! Гамлетизированный поросенокъ не можетъ обойтись безъ этой спеціальной стороны подражанія Гамлету. Но я уже обращалъ ваше вниманіе на разницу между пріемами искренняго, страстнаго самобичеванія Гамлета и тѣми поддѣльными бичами, которыми нѣжно поколачиваютъ себя гамлетизированные поросята. Порошинъ болтаетъ, правда, что-то объ томъ, что у него "душа истлѣла", сгнила, однако, при сопутствующихъ эффектностяхъ -- это выходитъ очень кокетливо. А тотъ пунктъ, который такъ мучилъ Гамлета -- бездѣльничество, неспособность страстно относиться къ дѣлу -- составляетъ для поросенка, напротивъ, предметъ гордости: онъ бездѣльникъ отнюдь не потому, что онъ тряпка, нѣтъ, онъ просто выше всѣхъ "ликованій", "возмущеній", "отрицаній"; для него, какъ и для героя Fatum'а, "нѣмцы и земцы, легальные и нелегальные, всѣ равны, всѣ смѣшны". За то онъ очень непрочь покаятся въ такихъ вещахъ, которыя хотя и предосудительны съ точки зрѣнія оффиціальной морали, но моралью неоффиціальною одобряются. Вотъ предсмертная исповѣдь Порошина: "Противъ всѣхъ заповѣдей грѣшенъ, говорилъ онъ съ горькою улыбкой:-и боговъ у меня много было, и кумировъ себѣ создавалъ, и жену ближняго желать..." И только. Вы видите, что этотъ человѣкъ на порогѣ смерти, съ раной въ груди, все еще наровитъ изъ себя конфетку сдѣлать, а не то, чтобы отхлестать себя истинно по гамлет иски. Хлестать, кажется, есть за что, но умирающій поросенокъ предпочитаетъ краткую и, такъ сказать, аллегорическую исповѣдь, съ ясностью напирая только на одинъ пунктъ: жену ближняго желалъ. Понятное дѣло, что тѣ дамы, которыя и при жизни находили его эффектнымъ, должны теперь проливать ручьи слезъ и говорить: ахъ, какой интересный страдалецъ умеръ! Соотвѣтственные же мужчины скажутъ: дуракъ, что застрѣлился, а все, таки молодчина былъ покойникъ, маху не давалъ и игрдныя мысли имѣлъ!

Очевидно, совсѣмъ не такъ долженъ быть сервированъ гамлетизированный поросенокъ. Передъ г. Г. О. мелькала правильная постановка избранной имъ темы, но онъ испортить все дѣло пристрастіемъ къ герою; пристрастіемъ, которое побудило его рае положить и освѣтить свой матеріалъ несоотвѣтственно художественной и жизненной правдѣ. Пусть поросенокъ стремится подъ тѣнь Гамлета; пусть онъ въ мечтахъ своихъ даже перепрыгиваетъ Гамлета, объясняя свое бездѣльничество и тряпичность своею возвышенностью; пусть наконецъ кое кто изъ зрителей вѣритъ, что передъ нами точное подобіе интереснаго датскаго принца. Но художникъ-то ни къ какомъ случаѣ не долженъ быть въ числѣ этихъ близорукихъ зрителей. Онъ долженъ видѣть, что передъ нимъ поросенокъ напялившій на себя шляпу съ перомъ и черную бархатную одежду, изъ подъ которой однако выглядываетъ вздрагивающій винтообразный хвостикъ и слышится хрюканье, тщетно старающееся воспроизвести слова: я датскій принцъ Гамлетъ! Быть или не быть, вотъ въ чемъ вопросъ! Для Гамлета это былъ вопросъ. Для поросенка же вопросъ совсѣмъ не въ этомъ, а въ гамлетизаціи, въ кокетничаньи. И какъ заправская кокетка прилаживается ко всѣмъ изгибамъ вкусовъ и требованій тѣхъ, передъ кѣмъ она кокетничаетъ, такъ прилаживается и гамлетизированный поросенокъ. Эту сторону художникъ непремѣнно долженъ показать. Гамлетизированный поросенокъ можетъ быть въ томъ или другомъ смыслѣ "эффектнымъ" или не эффектнымъ, но главное-то дѣло въ томъ, что онъ хочетъ, старается быть эффектнымъ. И художникъ никоимъ образомъ не долженъ покровительствовать этимъ его стараніямъ. Весьма мало вѣроятно, чтобы старанія поросенка всегда увенчивались успѣхомъ. Сегодня, здѣсь ему удалось и никто его грязной щетинки и копытцевъ не замѣтилъ; завтра, въ другомъ мѣстѣ не удалось. Въ послѣднемъ случаѣ, въ поросенкѣ должны заговорить чувства злобы и обиды, на которыя есть только слабый и двусмысленный намекъ въ разсказѣ г. Г. О. А именно, задавъ себѣ торжественный вопросъ: "что положило печать на лицо" поросенка? авторъ предполагаетъ, что тутъ участвовали "скорбная мысль и безсонныя ночи за книгами", оргіи съ "дамочками" и можетъ быть "муки затаенной обиды и злобы". Между тѣмъ, въ самомъ разсказѣ нѣтъ никакихъ слѣдовъ этихъ естественныхъ въ положеніи поросенка чувствъ, почему священникъ и отправляетъ его прямо въ рай. Насчетъ загробной жизни намъ ничего неизвѣстно, и, конечно, дай Богъ всѣмъ въ раю быть. Но въ нашей земной юдоли поросенокъ вовсе не заслуживаетъ тѣхъ благожелательныхъ и почти благоговѣйныхъ чувствъ, какія питаетъ къ нему авторъ. Если наша беллетристика не остановится на попыткахъ гг. Юрко и Г. О., то ей предстоитъ сдѣлать изъ гамлетизированнаго поросенка фигуру, отчасти комическую, отчасти грязную. Во всякомъ случаѣ такія эффектныя заключенія, какъ самоубійство и особенно смертная казнь, надо предоставить другимъ персонажамъ. Фактически, конечно, для Сергѣя Михайловича и Максима Николаевича возможны тѣ именно концы, къ которымъ привели ихъ авторы. Но это дѣло сцѣпленія случайныхъ обстоятельствъ и вовсе не вытекаетъ изъ типичныхъ чертъ героевъ. Единственная трагическая черта, которую можно, не измѣняя художественной правдѣ, осложнить ихъ смерть, это дегамлетизація, сознаніе, въ торжественную минуту смерти, что Гамлетъ самъ по себѣ, а поросенокъ тоже самъ по себѣ.

Н. М.

"Отечественныя Записки", No 12, 1882

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1882 Обновлено: 20/12/2024. 65k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Fatum. Рассказ Г. Юрко ("Полярная Звезда" 1881, No 6) Развязка. Рассказ Г. О. ("Вестник Европы" 1882, No 10).

Михайловский Николай Константинович Очерки нынешней беллетристики

ОЧЕРКИ НЫНѢШНЕЙ БЕЛЛЕТРИСТИКИ.

Михайловский Николай Константинович
Очерки нынешней беллетристики