Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Забытая азбука

ЗАБЫТАЯ АЗБУКА.

Журналъ "Другъ женщинъ". NoNo 1--7. М. 1882.

Съ нынѣшняго года въ Москвѣ издается новый журналъ "Другъ женщинъ", подъ редакціей г-жи Богуславской. Какъ видно изъ объявленія о подпискѣ, журналъ выходитъ по два раза въ мѣсяцъ. Сколько номеровъ до сихъ поръ вышло, я не знаю, но на послѣднемъ изъ видѣнныхъ мною, седьмомъ, значится цензурная помѣтка отъ 20-го сентября. Слѣдовательно, я во всякомъ случаѣ видѣлъ почти все, сдѣланное редакціей "Друга женщинъ". Случилось такъ, что я прочиталъ всѣ эти семь маленькихъ книжекъ сразу, а до тѣхъ поръ даже не зналъ о существованіи новаго журнала. И я очень радъ, что такъ случилось. Еслибы я своевременно прочиталъ первую книжку "Друга женщинъ", то подумалъ бы: вотъ тоненькій блинъ, начиненный плохой прозой совершенно незначительнаго содержанія -- и, конечно, тотчасъ забылъ бы о "Другѣ женщинъ". Гдѣ же, въ самомъ дѣлѣ, помнить всякую отдѣльную пустяковину безъ цвѣта, безъ вкуса и безъ запаха, съ которой приходится сталкиваться въ океанѣ печатной бумаги. Прочитавъ вторую книжку, я опять-таки подумалъ бы о блинѣ, начиненномъ на этотъ разъ нетолько плохой прозой, но и еще болѣе плохими стихами. Это послѣднее обстоятельство, то есть прибавка плохихъ стиховъ къ плохой прозѣ, не помѣшало бы, однако, тотчасъ же забыть второй номеръ, не вспомнивъ о первомъ. Такъ было бы и съ третьимъ, и съ четвертымъ номеромъ и т. д. Теперь не то. Теперь вотъ всѣ эти семь блиновъ или, деликатно выражаясь, блинчиковъ съ разу лежатъ передо мной въ своихъ разноцвѣтныхъ оберточкахъ, свѣтло- и темно-розовыхъ, свѣтло- и темно-синихъ, зеленыхъ. И ознакомившись съ ними разомъ, такъ сказать, залпомъ, я вижу, что "Другъ женщинъ" есть не случайный какой-нибудь пустякъ, а явленіе въ своемъ родѣ чрезвычайно любопытное и всякаго вниманія достойное. Признаюсь, я даже не ожидалъ, что могу до такой степени заинтересоваться изданіемъ, носящимъ имя "Друга женщинъ". Не потому, конечно, чтобы я безучастно относился къ положенію женщинъ. Нѣтъ, я имъ желаю всего лучшаго, какъ желаю, впрочемъ, и мужчинамъ. Но мнѣ казалось, что спеціальный "другъ женщинъ", положимъ, даже очень интересный для "отжившихъ и нежившихъ", никакимъ образомъ не можетъ задѣть за живое насъ, не утратившихъ чутья и жажды жизни, но видавшихъ виды. Ахъ, сколько мы, въ самомъ дѣлѣ, видовъ видали въ той области отношеній и вопросовъ, гдѣ можно быть другомъ или недругомъ женщинъ! И какихъ только видовъ мы ни видали: были веселые, были и грустные, были трогательные, были и гнусные, была теорія, была и практика. Всякое было, и, спрашивается, чѣмъ насъ тутъ удивить можно? Для насъ вѣдь все тутъ азбука и нѣтъ въ этой области такого пріема мысли, такой точки зрѣнія, которая не была бы нами давно и со всѣхъ сторонъ изучена...

Такъ думалъ я въ своей гордости человѣка, видавшаго виды. По совѣсти говоря, впрочемъ, такая гордость не представляетъ ничего незаконнаго или самохвальнаго. Слишкомъ четверть вѣка такъ называемый женскій вопросъ жуется у насъ на разные лады и по разнымъ поводамъ. Не грѣхъ, кажется, думать, что въ такой долгій срокъ мы, наконецъ, изучили азбуку и даже ничего любопытнаго въ ней не находимъ. Какъ бы то ни было, а я посрамленъ журналомъ г-жи Богуславской: онъ оказался крайне любопытнымъ.

Сначала поговоримъ, впрочемъ, объ томъ, что нисколько не любопытно и вниманія недостойно, собственно затѣмъ, чтобы показать, что такого добра въ "Другѣ женщинъ" не мало.

Вотъ, напримѣръ, повѣсть г-жи Чемодановой "Цвѣтокъ безъ свѣта". Повѣсть изъ самаго что ни на есть аристократическаго быта. Въ ней, собственно говоря, всего три дѣйствующихъ лица, но зато всѣ три титулованныя: кроткая, смиренномудрая княжна Волжинская и страстная, коварная княжна Ганская борятся изъ-за сердца легкомысленнаго князя Бѣлопольскаго. Борьба разрѣшается въ пользу коварства и страсти и, слѣдовательно -- увы!-- въ ущербъ кротости и смиренномудрію: кроткая княжна поступаетъ въ монастырь. Коварная же княжна такъ бесѣдуетъ по этому поводу съ легкомысленнымъ княземъ: "-- Гдѣ же тутъ жизнь и любовь!? Холодомъ вѣетъ отъ такихъ монастырскихъ натуръ -- нѣтъ, нельзя за ними жизнь признать! а жизнь такъ цвѣтетъ и свѣжестью пышетъ, такъ и манитъ въ свои объятья... Князь, неужели же мы для того живемъ, чтобы мертвымъ сномъ спать, закрывать насильно глаза отъ яркихъ красокъ жизни?! О, нѣтъ! я чутко слышу зовъ природы на веселое пиршество жизни!-- Она замолкла и тихо наклонилась надъ роскошнымъ букетомъ свѣжихъ цвѣтовъ изящной блѣдно-голубой вазы; срывая лепестки, она безсознательно ихъ жевала. Атмосфера кабинета была пропитана одурящимъ запахомъ розъ. Уже темнѣло. Тѣни покачиваемыхъ вѣтромъ садовыхъ деревьевъ ложились полосами на полъ кабинета. Время было послѣобѣденное -- княжна спросила шоколату".

Согласитесь, что повѣсть, составленная изъ такихъ перловъ, ничего достопримѣчательнаго не представляетъ. Лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ, подобныя экскурсіи въ великосвѣтскія сферы могли интересовать читателя, вмѣстѣ съ тѣмъ упражняя самого писателя въ россійскомъ слогѣ. Нынѣ же даже гг. Маркевичъ и Авсѣенко, доведшіе этотъ родъ литературы до высшей степени совершенства, должны заманивать читателя вставками нигилистовъ и другихъ совершенно невеликосвѣтскихъ фигуръ. Куда же ужь тутъ г-жѣ Чемодановой съ ея шоколатомъ, въ видахъ оригинальности употребляемомъ въ большомъ свѣтѣ по случаю "послѣобѣденнаго времени"!

Столь же мало достойнымъ вниманія надо признать весь стихотворный отдѣлъ "Друга женщинъ". Вотъ, напримѣръ, начало обращенія г. Москвина "Къ русской женщинѣ-матери":

Велико и свято твое назначеніе,

Женщина, матерь въ семьѣ;

Подъ видомъ и образомъ дивнаго генія

Ты свѣточемъ свѣтишь во тьмѣ.

Какъ съ неба лазурнаго солнца живительный

Въ землю бросается лучъ,

Такъ путь твой семейный, разумный, спасительный

Будетъ пусть ясенъ, могучъ.

И т. д.

Въ свою очередь, г. Монастырскій обобщаетъ, между прочимъ, слѣдующій эпизодъ изъ исторіи "Разбитой жизни".

Прошли года. Тебѣ на долю

Замужство выпало. Наглецъ,

Твою закабалилъ онъ волю

И доканалъ тебя въ конецъ.

Если это стихи, то я не знаю, почему "Другъ женщинъ" до сихъ поръ не перепечаталъ извѣстнаго, прекраснаго стихотворенія, имѣющаго притомъ достоинство краткости:

Екатерина Великая, о!

Поѣхала въ Царское Село.

Едва ли также можно считать въ какомъ-нибудь отношеніи достопримѣчательными вещи, въ родѣ статьи "Любовь къ порядку" (переводъ съ нѣмецкаго), напечатанной въ No 6. Въ этой статейкѣ, размѣромъ въ Vs печатнаго листа, сообщается: "Съѣстные припасы (въ особенности пряности) никогда не должны находиться рядомъ съ освѣтительными и горючими веществами; столовая посула -- съ туалетными принадлежностями; книги и тетради -- съ бѣльемъ; сапоги и башмаки -- съ платьемъ". Совѣты, что и говорить, прекрасные. Но я не знаю, почему ихъ такъ мало, почему они занимаютъ въ "Другѣ женщинъ" всего двѣ страницы. Почему бы, напримѣръ, не прибавить еще слѣдующихъ: яйца въ смятку слѣдуетъ варитъ не въ сапогахъ, а въ кострюлѣ, и т. п.

Будетъ, однако. Хорошенькаго понемножку. Читатель скажетъ, пожалуй, что глумиться надъ бѣдностью, столь очевидною, неблагородно, тѣмъ болѣе, что бѣдность эта, вѣроятно, сама сознаетъ себя таковою и потому, какъ поетъ одна дѣвица у Островскаго, "тиха, скромна, уединенна и сидитъ обыкновенно у косящата окна". На первый взглядъ, "Другъ женщинъ" дѣйствительно воплощенная скромность, мирно сидящая у косящата окна и никакихъ гордо мечтательныхъ поползновеній не имѣю щая. Ужь одно то взять, что "Другъ женщинъ" появляется тихо, смирно, нетолько безъ какихъ-нибудь рекламъ, а даже почти безъ простыхъ объявленій, такъ что многія женщины, вѣроятно, и не подозрѣваютъ, что у нихъ есть въ Москвѣ другъ, Затѣмъ, въ первомъ же номерѣ редакція съ совершенно исключительною скромностью заявляетъ, что она "съ большимъ знаніемъ жизни, нежели науки, приступаетъ къ изданію журнала". Редакцію ободряютъ только "слова Смайльса, что нерѣдко недостатокъ научныхъ познаній восполняется опытностью житейскою". Во второмъ номерѣ редакція "предлагаетъ свои страницы тѣмъ (женщинамъ), у которыхъ нѣтъ особеннаго дара писать и смѣлости предлагать свои рукописи для напечатанія, по которыя, тѣмъ не менѣе, внимательно всматриваются въ жизнь и заботятся о воспитаніи дѣтей". И такъ, редакція, слабая по части научныхъ познаній, и стороннія сотрудницы, не имѣющія "дара писать" -- вотъ персоналъ "Друга женщинъ". Большей скромности, повидимому, и требовать нельзя, и ссылка на житейскую опытность и на заботы о воспитаніи дѣтей весьма мало эту скромность золотитъ. Если, однако, посмотрѣть на дѣло съ другого конца, то не величайшая ли нескромность выступать въ такомъ скудномъ видѣ съ журналомъ? Журналъ, вѣдь это каѳедра, съ высоты которой должно раздаваться слово поученія для обширнѣйшей аудиторіи. Положимъ, что русская литература знаетъ въ своемъ составѣ не мало редакторовъ, вполнѣ свободныхъ отъ какихъ бы то ни было научныхъ познаній, и сотрудниковъ, столъ же свободныхъ отъ "дара писать". Но прежде всего они сами себя такими не полагаютъ. Затѣмъ, во главѣ журнала можетъ, конечно, стоять человѣкъ, сильный лишь житейскою опытностью, но именно вслѣдствіе этой опытности онъ постарается пріобрѣсти отнюдь не такихъ сотрудниковъ, которые заботятся о воспитаніи дѣтей, а дара писать не имѣютъ. Надо, впрочемъ, сказать, что въ третьемъ номерѣ "Друга женщинъ" встрѣчаемъ уже заявленіе, что "всѣ члены редакціи получили высшее образованіе". Вмѣстѣ съ тѣмъ редакція стоитъ на томъ, что она хочетъ предоставить "высказаться" русскимъ женщинамъ, не умѣющимъ писать, причемъ высшая образованность членовъ редакціи восполнитъ этомъ недостатокъ. Хорошо, пусть такъ. Посмотримъ же, какъ и кому изъ русскихъ женщинъ высше образованная редакція предоставляетъ высказаться.

Вотъ гг. Москвинъ и Монастырскій высказываются въ томъ смыслѣ, что "Екатерина Великая, о! уѣхала въ Царское Село". Мысль очень цѣпная, можетъ быть, но вѣдь гг. Монастырскій и Москвинъ во всякомъ случаѣ не русскія женщины.

Вотъ нѣмецъ или нѣмка, которой редакція предоставляетъ высказаться насчетъ неправильности поведенія хозяекъ, наливающихъ керосинъ не въ лампы, а въ корзины съ бѣльемъ. Поведеніе дѣйствительно неодобрительное, и авторъ совершенно правъ. Но этотъ авторъ опять-таки не русская женщина.

Вотъ переводныя же статьи Поля Суріо ("О разумномъ воспитаніи"), Эрнеста Легуве ("О женщинахъ") и другія. Это тоже не русскія женщины высказываются, а къ статьѣ Легуве редакція сочла нужнымъ сдѣлать даже такое примѣчаніе: "Все, что въ этой статьѣ говорится о стѣснительномъ для женщинъ законодательствѣ, не можетъ относиться къ русскимъ женщинамъ, такъ (какъ) наши законы относительно женщинъ не такіе стѣснительные".

Вотъ "жизнь св. Анастасіи", "жизнь св. Аполлинаріи", "житіе преподобной Маріи Египетской", "жизнь св. Мавры" -- это простыя заимствованія изъ Четьи-Минеи, и русскія женщины тутъ рѣшительно не при чемъ.

Вотъ цѣлый рядъ фактическихъ сообщеній, заимствованный изъ другихъ періодическихъ изданій...

Но неужели же, однако, редакція "Друга женщинъ" такъ-таки рѣшительно не даетъ высказываться русскимъ женщинамъ? О, лѣтъ, даетъ, но до такой степени пропускаетъ сквозь свое собственное, редакціонное рѣшето всѣ подобныя "высказыванія", что отъ нихъ остается лишь нѣчто весьма странное. Такъ, въ ä 4 читаемъ: "Изъ самыхъ дальнихъ окраинъ женщины шлютъ письма въ этотъ журналъ, привѣтствуя его появленіе и высказывая свои мысли о тяжелой женской долѣ. "Отчего это такъ несправедливо устроено, пишетъ намъ одна наша соотечественница изъ Алжира:-- что женщина, оставленная мужемъ, должна обращаться къ нему съ просьбой о выдачѣ ей паспорта? Отчего общество клевещетъ на женщину одинокую, если она не старая? Отчего не приходитъ никому въ голову устроить убѣжища для одинокихъ женщинъ, которыя не чувствуютъ призванія къ монастырской жизни?" Въ объясненіе своего проживанія въ Африкѣ, наша удалившаяся соотечественница говоритъ: ici du moins on peut souffrir à l'aise. Она поискала до свѣту и нашла, что въ Африкѣ "для оскорбленнаго есть чувства уголокъ" ("Другъ женщинъ", No 4). И болѣе мы ничего объ нашей африканской соотечественницѣ не узнаёмъ. Одно изъ двухъ, кажется: если въ ея письмѣ не было ничего, кромѣ этого французскаго вздоха въ Алжирѣ о скорби русской женщины, то объ немъ слѣдовало бы совсѣмъ умолчать -- мало ли какіе вздохи получаются въ редакціяхъ журналовъ; если же такъ наивно и сиротливо торчащіе теперь вопросы алжирской соотечественницы были въ ея письмѣ мотивированы и вообще обставлены, то отчего же редакція не дала ей "высказаться"?

Въ No 1 читаемъ подъ заглавіемъ "Педагогическія замѣтки": "Педагогическій отдѣлъ, по предположенію "Друга женщинъ", долженъ быть однимъ изъ главныхъ отдѣловъ этого журнала и предоставляется постороннимъ редакціи лицамъ. Въ редакцію доставлена пространная статья о воспитаніи дѣтей, но, къ сожалѣнію, она опоздала для перваго номера, поэтому будетъ помѣщена во второмъ номерѣ нашего журнала. (Мимоходомъ сказать, никакой такой статьи во второмъ номерѣ нѣтъ). Мелкихъ же замѣтокъ доставлено не мало, но въ нихъ только высказывается взглядъ на методу Фребеля. Какъ видно, эта метода сильно распространилась по Россіи. Въ одной замѣткѣ, между прочимъ, сказано... (слѣдуетъ полстраницы "высказыванія")... Въ другой замѣткѣ одна русская дама говоритъ, что она воспитывалась въ Швейцаріи и получила званіе Kindergärtnerinn; что учителемъ у нихъ былъ непосредственный ученикъ Фребеля; но, тѣмъ не менѣе, она противъ методы послѣдняго, и теперь своихъ дѣтей воспитываетъ, какъ она выражается, безъ методы, предоставляя имъ полную свободу въ выборѣ игръ".

Предоставивъ, такимъ образомъ, "высказаться" нѣкоторымъ русскимъ женщинамъ и вполнѣ собою на этомъ пунктѣ довольная, редакція заканчиваетъ такъ: "Желательно, чтобы теперь высказались приверженцы авторитета въ педагогикѣ"... И чудесно...

Несравненно болѣе посчастливилось г-жѣ Бабкиной. Ей редакція дѣйствительно предоставила высказаться, напечатавъ цѣликомъ ея письмо въ первомъ же номерѣ и нетолько снабдивъ его сочувственнымъ примѣчаніемъ, но, повидимому, принявъ его даже въ руководство. Что же касается самой г-жи Елизаветы Бабкиной, то она живетъ въ "сельцѣ Лавровѣ" и болѣе объ ней ничего неизвѣстно. Г-жа Елизавета Бабкина пишетъ въ редакцію: "Съ удовольствіемъ я прочла извѣщеніе, что будетъ издаваться журналъ женщиною для женщинъ. Вся ваша программа мнѣ нравится; особенно то, что у васъ хватаетъ духу помѣщать жизнь святыхъ женщинъ. Теперь время давать чтеніе изъ жизни духовной. Хотя я живу въ глуши, но прошлую зиму провела въ столицѣ и замѣтила, что у многихъ начинаетъ являться потребность въ духовномъ чтеніи. Совершенно вѣрно сказалъ, забыла, какой-то нѣмецъ про настоящее время, что люди опьянѣли отъ реализма". И т. д. Редакція, съ своей стороны, отвѣчаетъ: "На ваше письмо можемъ только отвѣтить, что именно подмѣченный нами поворотъ къ потребности въ духовномъ чтеніи внушилъ намъ мысль помѣщать на страницахъ "Друга женщинъ" описанія жизни женщинъ, имѣвшихъ высшіе нравственные идеалы, а не меркантильныя, только матеріальныя стремленія".

Обратите вниманіе на маленькое лукавство, къ которому прибѣгаетъ высше образованная редакція, приступившая, впрочемъ, къ изданію журнала съ большимъ знаніемъ жизни, чѣмъ науки. Г-жа Елизавета Бабкина говоритъ о "духовномъ" чтеніи въ совершенно спеціальномъ смыслѣ, ей именно житія причисленныхъ къ лику святыхъ нужны. Редакція же расширяетъ этотъ спеціальный смыслъ до противоположенія духовнаго матеріальному и даже "меркантильному". Это вѣдь двѣ совершенно разныя вещи. Наглядно разница между ними можетъ быть представлена слѣдующимъ простымъ сопоставленіемъ. Г-жа Елизавета Бабкина, напримѣръ, имѣетъ въ своемъ распоряженіи высшіе нравственные идеалы и чуждается "матеріальныхъ стремленій". Однако, къ лику святыхъ она не причислена и не будетъ причислена. Равнымъ образомъ и редакція "Друга женщинъ", въ полномъ составѣ своихъ высше образованныхъ членовъ, въ святцахъ не значится, не взирая на свои идеальныя стремленія. А такъ какъ не только свѣту, что въ окошкѣ, то и вообще въ природѣ, а нетолько въ сельцѣ Лавровѣ и въ помѣщеніи редакціи "Друга женщинъ", найдется, вѣроятно, не мало стремленій, отнюдь не матеріальныхъ или "меркантильныхъ", которыя, однако, не укладываются въ рамки "духовнаго чтенія", какъ его разумѣетъ г-жа Бабкина. Редакція "Друга женщинъ" это, конечно, очень хорошо понимаетъ, какъ можно думать на основаніи ея высшей образованности и какъ видно изъ самой программы журнала. Въ этой программѣ есть рубрика: "Описаніе жизни писательницъ, женщинъ замѣчательныхъ въ исторіи и причисленныхъ къ лику святыхъ". Сообразно этому, въ первомъ номерѣ помѣщены рядомъ "Послѣднія минуты жизни Жоржъ-Сандъ" и "жизнь св. Анастасіи". Первую изъ этихъ статей г-жа Бабкина, съ своей точки зрѣнія, очень послѣдовательно, матеріаломъ для духовнаго чтенія не признаетъ и, можетъ быть, даже увидитъ въ ней одинъ изъ симптомовъ "опьяненія реализмомъ". Съ точки же зрѣнія редакціи, это матеріалъ вполнѣ умѣстный, потому что хотя Жоржъ-Сандъ и грѣшный была человѣкъ, подобно огромному большинству человѣковъ и человѣчищъ, но извѣстныя идеальныя стремленія, безъ сомнѣнія, имѣла, быть можетъ, даже болѣе идеальныя, чѣмъ стремленія г-жи Елизаветы Бабкиной. Несмотря, однако, на это, послѣ письма г-жи Бабкиной, редакція "Друга женщинъ" не даетъ уже ни одного "описанія жизни писательницъ и женщинъ замѣчательныхъ въ исторіи" и пополняетъ соотвѣтственную рубрику исключительно житіями причисленныхъ къ лику святыхъ. И совершенно, разумѣется, напрасно. Высокіе подвиги самоотверженія, несокрушимая преданность своимъ убѣжденіямъ христіанскихъ мученицъ св. Анастасіи или св. Мавры никоимъ образомъ не могутъ служить прямыми, непосредственными примѣрами и поученіями для русскихъ женщинъ. Теперь вѣдь никому не возбраняется называться христіаниномъ и собственно за исповѣданіе христіанской вѣры никто мукъ и преслѣдованій не терпитъ. Слѣдовательно, практическое поученіе, даваемое житіями св. Анастасіи и св. Мавры, заключается не въ томъ, что онѣ были христіанки, а въ томъ, что, познавъ истину, онѣ неуклонно шли ея путемъ, не взирая ни на какія препятствія и преслѣдованія. Думаю поэтому, что, въ удовлетвореніе запроса въ "духовномъ чтеніи", предъявленнаго г-жею Бабкиной, "Другъ женщинъ" могъ не ограничиваться житіями святыхъ. Онъ могъ бы, независимо отъ нихъ, печатать статьи религіознаго содержанія или, за неимѣніемъ собственныхъ богословскихъ силъ, перепечатывать творенія отцовъ церкви, слова и поученія церковныхъ ораторовъ и т. п. Въ интересахъ же собственнаго разумѣнія "духовнаго чтенія", редакція опять-таки никоимъ образомъ не можетъ ограничиться жизнеописаніями женщинъ, причисленныхъ къ лику святыхъ. Пусть идутъ въ ходъ эти высокіе примѣры добродѣтели и твердости, но, по крайней мѣрѣ, рядомъ съ ними должны стоять біографіи женщинъ, дѣйствовавшихъ въ условіяхъ, болѣе намъ близкихъ, являя примѣры, въ этомъ смыслѣ болѣе поучительные, хотя бы и не столь высокіе. Окружающія насъ условія безъ сравненія сложнѣе, чѣмъ тѣ, которыми обставляютъ жизнь святыхъ минея четья и наши собственныя религіозныя убѣжденія. Взять хоть бы, напримѣръ, жизнь св. Мавры. Она была брошена, между прочимъ, въ котелъ съ кипяткомъ и не потерпѣла отъ того ни боли, ни поврежденія. Обыкновенная нынѣшняя русская женщина, конечно, на такую помощь Божію разсчитывать не можетъ. Далѣе, та же св. Мавра первоначально не хотѣла отрываться отъ семейной жизни для мученическаго подвига, но, будучи увлечена на него своимъ мужемъ, св. Тимоѳеемъ, въ свою очередь, оттолкнула мать свою, пытавшуюся удержать ее въ лонѣ семейства. Такимъ образомъ, мы видимъ здѣсь разрушеніе семьи во имя высшаго нравственнаго идеала. Спустя много сотенъ лѣтъ и будучи христіанами, мы ни малѣйше не сомнѣваемся въ правильности образа дѣйствій св. Мавры. Но въ какой мѣрѣ приложимъ этотъ образъ дѣйствій въ наше время, когда, съ одной стороны, за исповѣданіе Христа никто не мучитъ, а съ другой -- г. Москвинъ обращается къ русской "женщинѣ-матери" со словами: "Путь твой семейный, разумный, спасительный" и т. д.? Въ какомъ отношеніи находится семейное начало къ разнообразнымъ личнымъ и общественнымъ идеаламъ, выставленнымъ къ нашему времени исторіей? Какъ разрѣшаются возможныя коллизіи между семейнымъ долгомъ и, напримѣръ, обязанностью передъ отечествомъ? между семейнымъ началомъ и началомъ личнаго достоинства? И т. д. Вотъ вопросы, съ которыми естественно могутъ обратиться женщины къ своему "Другу". Другъ, надо думать, имѣетъ отвѣты, но если онъ хочетъ иллюстрировать тотъ или другой свой отвѣтъ историческими образами, то святыя христіанскія мученицы ему весьма мало въ этомъ помогутъ.

II.

Не велика бы еще бѣда, что, со времени письма г-жи Бабкиной, въ "Другѣ женщинъ" пустуетъ заявленный въ программѣ отдѣлъ "описанія жизни писательницъ и женщинъ замѣчательныхъ въ исторіи". Пустуетъ, такъ пустуетъ. Это вѣдь во всякомъ случаѣ только часть цѣлаго, только одинъ изъ обѣщанныхъ отдѣловъ, неполнота или односторонность котораго можетъ, если она представляетъ простую случайность, съ избыткомъ вознаграждаться въ другихъ отдѣлахъ. Къ сожалѣнію, этого нѣтъ. Маленькое лукавство (а можетъ быть и недомысліе), проникающее отвѣтъ редакціи на письмо г-жи Бабкиной, сквозитъ во всемъ, что только есть въ "Другѣ женщинъ" яркаго, опредѣленнаго, своего.

"Другъ женщинъ" не понятъ. Онъ жалуется, что двѣ газеты, "Голосъ" и "Новое Время", "взглянули на изданіе женскаго журнала съ разныхъ точекъ зрѣнія и обѣ не вполнѣ вѣрно поняли главную задачу, которую себѣ поставилъ "Другъ женщинъ". Ужь и то довольно характерно для безхарактерности журнала, что двѣ газеты не поняли его задачи. Но новое объясненіе, которое даетъ по этому случаю "Другъ женщинъ", нетолько ничего не объясняетъ, а еще болѣе затемняетъ дѣло. Редакція говоритъ, что женскій вопросъ стоитъ для нея на второмъ планѣ. "Другъ женщинъ" горячо сочувствуетъ "дѣятельности на разныхъ поприщахъ и высшему образованію женщинъ"; онъ "будетъ заносить на свои страницы все, что касается дѣятельности и высшаго образованія женщинъ, но главное его сочувствіе не вопросъ, а доля женская". Спрашивается, что это значитъ? что это за доля женская, противополагаемая женскому вопросу? "Другъ женщинъ" не отвѣчаетъ на эти вопросы и даже какъ будто не подозрѣваетъ ихъ возможности, а читатели, разумѣется, остаются въ полномъ недоумѣніи насчетъ задачи новаго журнала. Что же касается дѣятельности женщинъ на разныхъ поприщахъ и женскаго образованія, то "Другъ женщинъ" или расплывается на эту тэму въ общихъ фразахъ, успокоивая при томъ, что все обстоитъ благополучно, а въ ближайшемъ будущемъ будетъ еще благополучнѣе; или же дѣйствительно "заноситъ на свои страницы". Но что и какъ онъ заноситъ? Вотъ, напримѣръ, отдѣлъ "Разныхъ извѣстій" въ No 2. Тутъ, между прочимъ, сообщаются извѣстія объ осьмилѣтней музыкантшѣ, игравшей на вечерѣ у принцессы Матильды въ Парижѣ, и о постановленіи самарской думы, по которому рѣшено съ будущаго учебнаго года не допускать лицъ женскаго пола къ исполненію обязанностей учительницъ въ мужскихъ городскихъ школахъ. Оба извѣстія "Другъ женщинъ" просто перепечатываетъ изъ "Figaro" и "Русскаго Курьера", съ одинаковою аккуратностью и безстрастіемъ. Между тѣмъ, настоящему другу женщинъ нѣтъ въ сущности ровно никакого дѣла до осьмилѣтней музыкантши, а постановленія самарской думы онъ, конечно, не долженъ былъ бы оставлять безъ своихъ комментаріевъ.

Если читатель прибавитъ сюда перлы и адаманты, собранные изъ "Друга женщинъ" въ началѣ предлагаемой замѣтки; если онъ припомнитъ поэтическія упражненія гг. Монастырскаго и Москвина, французскій вздохъ африканской соотечественницы, нѣмецкіе совѣты насчетъ храненія бѣлья въ керосинѣ и проч., и проч., то подумаетъ, вѣроятно, что "Другъ женщинъ" есть просто ежемѣсячная путаница, въ которой и редакція разобраться не можетъ. Придя къ такому заключенію, читатель будетъ довольно близокъ къ истинѣ. Однако, не вполнѣ. Есть въ московскомъ женскомъ журналѣ одна сторона, въ которой онъ является очень опредѣленнымъ, яркимъ, твердымъ. Эта сторона -- борьба съ "опьяненіемъ реализмомъ". Excusez du peu! "Другъ женщинъ" на мелочи не тратится и во всеоружіи своей житейской опытности и своего высшаго образованія устремляется на борьбу съ кореннымъ зломъ нашего времени...

Лукъ звенитъ, стрѣла трепещетъ

И, клубясь, издохъ Пиѳонъ,

И твой ликъ побѣдой блещетъ,

Бельведерскій Аполлонъ...

Впрочемъ, если чей-нибудь ликъ и блещетъ побѣдой, то Пиѳонъ все-таки не издохъ. Да и не могъ издохнуть, прежде всего потому, что неизвѣстно, что такое Пиѳонъ и гдѣ онъ находится. "Другъ женщинъ" просто валитъ въ одну кучу все, что ему не нравится, и называетъ ту кучу "реализмомъ" или "матеріализмомъ". Напримѣръ, червонные валеты для всякаго обыкновеннаго смертнаго просто мошенники, какіе всегда были и еще, вѣроятно, долго будутъ, а для "Друга женщинъ" это "представители крайняго матеріализма". Тутъ "Другъ женщинъ" придирается къ тому обстоятельству, что червоннымъ валетамъ "хотѣлось матеріально наслаждаться. Жизнью во что бы то ни стало". Должно быть хотѣлось, это "Другъ женщинъ" правду говоритъ, но, тѣмъ не менѣе, назвать мошенниковъ матеріалистами значитъ просто путать понятія, довольно ясно и прочно стоящія какъ въ общемъ сознаніи публики, такъ и въ любой философской системѣ. Бываетъ, однако, такъ, что "Другу женщинъ" совсѣмъ уже неудобно втиснуть словечко "матеріально" и при помощи его сначала сотворить Пиѳона, а потомъ сразить его изъ своего звенящаго лука. Тогда "Другъ женщинъ" поступаетъ еще проще: онъ обходитъ такіе пункты молчаніемъ, какъ будто ихъ никогда и не бывало. Изволите ли, напримѣръ, видѣть: "Наука и трудъ имѣли на женщинъ отрезвляющее вліяніе; имъ захотѣлось стряхнуть съ себя тѣ предразсудки и суевѣрія, въ которыхъ ихъ воспитывали, и онѣ принялись усердно освобождаться отъ этихъ путъ". Надо думать, что тоже самое случилось и съ мужчинами, потому что затѣмъ читаемъ: "Отрезвленіе привело къ реализму, реализмъ къ матеріализму, матеріализмъ къ расхищеніямъ, растратамъ, банкротствамъ, мошенничествамъ. А литература даетъ: "Въ погоню за наживой", "Охотники до легкой наживы" и т. д., и т. д. Опьянѣли отъ реализма, пишетъ г-жа Бабкина".

Очень простая генеалогія, конечно; простая и удобная; но неужто же, милостивыя государыни, литература такъ-таки ровно ничего, кромѣ "Погони за наживой", не даетъ?! Сколько мнѣ извѣстно, подъ заглавіемъ этого рода было издано нѣсколько произведеній, въ которыхъ авторы насильно старались посрамить духъ наживы, а потому едва ли справедливо дѣлать изъ существованія этихъ, конечно, не великихъ произведеній упрекъ литературѣ. Они, эти произведенія, совершенно законны съ воинствующей точки зрѣнія самого "Друга.женщинъ". Но еслибы они сами по себѣ и заслуживали всевозможныхъ упрековъ, то я смѣю все-таки увѣрить почтенную редакцію "Друга женщинъ", что литература не сплошь изъ червонныхъ валетовъ, матеріалистовъ тожъ, состоитъ. Я навѣрно знаю, что въ литературѣ предъявляются довольно разнообразные идеалы, изъ которыхъ одни могутъ нравиться "Другу женщинъ", болѣе или менѣе приближаться къ его собственнымъ идеаламъ, другіе -- рѣшительно не нравиться, но съ которыми московскому женскому журналу надлежитъ такъ или иначе посчитаться. "Другъ женщинъ" предпочитаетъ иную политику. Все съ тѣмъ же маленькимъ лукавствомъ (или недомысліемъ), которое обнаружилось въ редакціонномъ отвѣтѣ г-жѣ Бабкиной, "Другъ женщинъ" противопоставляетъ свои идеалы червоннымъ валетамъ, а объ остальномъ умалчиваетъ; какъ будто только и есть на свѣтѣ, что идеалы московскаго женскаго журнала, да червонные валеты, которые, будучи, вѣроятно, совершенно неожиданно для себя, произведены въ чинъ матеріалистовъ, тѣмъ самымъ превращаются въ Пиѳона. Бываетъ, конечно, и такая политика, но не ей сразить Пиѳона...

Главное орудіе, которымъ "Другъ женщинъ" сражается съ Пиѳономъ, есть беллетристика. Можетъ быть, впрочемъ, это зависитъ отъ чистой случайности, именно отъ того, что въ "Другѣ женщинъ" наиболѣе плодовитою, наиболѣе яркою и, наконецъ, наиболѣе талантливою сотрудницею является беллетристка -- г-жа Сковронская. Ея произведенія имѣются въ каждомъ номерѣ и каждое изъ нихъ проникнуто совершенно опредѣленною тенденціею.

Начнемъ съ самаго замысловатаго по формѣ и самаго выразительнаго по содержанію разсказа г-жи Сковронской, носящаго вычурное заглавіе ⁶⁶⁶/₃ (Fantaisie capricieuse).

Дѣло вотъ какъ было. Въ нынѣшнемъ 1882 году, во время московской выставки, нѣкоторые знакомые г-жи Сковронской хвастались своимъ изобрѣтеніемъ. Они выдумали такое вещество, которое усыпляетъ человѣка и сохраняетъ его живымъ на произвольное число лѣтъ: каждая капля усыпляетъ на одинъ годъ. Г-жѣ Сковронской очень плохо жилось на свѣтѣ, въ изобрѣтеніе она не вѣрила, а полагала, что умретъ отъ новоизобрѣтенной жидкости, вслѣдствіе чего и хватила цѣлую стклянку. Въ стклянкѣ оказалось 1784 капли, и г-жа Сковронская пробудилась по этому въ 3666 году и увидѣла на грѣшной землѣ совсѣмъ новые порядки. Вы видите, что нашъ авторъ прибѣгаетъ къ беллетристическому пріему, довольно-таки избитому, потому что много уже разъ разные писатели, шутки ради или съ сатирическими цѣлями, рисовали подобныя картины отдаленнаго будущаго. Пріемъ, во многихъ отношеніяхъ очень удобный, потому что содержаніе въ эти фантастическія картины можетъ быть вложено любое, а съ формальной стороны требуется только болѣе или менѣе пылкая фантазія, которая позволяла бы удаляться отъ формъ нынѣшней жизни, сообразно тѣмъ или другимъ цѣлямъ автора. Фантазія г-жи Сковронской оказывается не изъ само пылкихъ. Для примѣра приведемъ menu обѣда въ 3666 году. "Первое блюдо состояло изъ бульона, къ которому поданы были капельные хлѣбцы; бульонъ былъ очень крѣпкій и въ немъ чувствовался запахъ кореньевъ". Потомъ подали рыбу; "но съѣвши куска два, я поняла, что кушанью этому только придана форма и видъ небольшой рыбы въ родѣ леща, но вкусъ его походилъ на кнель изъ раковаго супа". Дальше намъ пожалуй незачѣмъ слѣдовать за полетомъ фантазіи г-жи Сковронской, ибо дѣло ясное: наша кнель изъ раковаго супа будетъ спустя 1784 года подаваться въ формѣ леща, что, кажется, и нынѣ законами кулинарнаго искуства не возбраняется. Поэтому мы можемъ, кажется, безъ страха и сомнѣній, предоставить эту великую реформу отдаленному будущему и обратиться къ самому жгучему пункту всей fantaisie capricieuse. Ріо предварительно надо сдѣлать два замѣчанія. Во-первыхъ, въ ту далекую пору, куда насъ переноситъ г-жа Сковронская, языкъ будетъ "чрезвычайно сжатъ и изъ него исключены всѣ лишнія слова, вставки, приставки и окончанія", онъ будетъ "составленъ изъ корней разныхъ языковъ". Образчикъ этого благозвучнаго языка мы сейчасъ увидимъ. Во-вторыхъ, воскресшая г-жа Сковронская попадаетъ подъ опеку ученаго, спеціально занимающагося нашимъ XIX вѣкомъ. Бесѣдуя съ воскресшею свидѣтельницею изучаемой имъ эпохи, онъ пополняетъ свои свѣдѣнія и въ свою очередь служитъ ей чичероне. Онъ ее, между прочимъ, и кнелью въ видѣ леща кормитъ, и, наконецъ, ведетъ въ концертъ.

Мой кавалеръ просилъ меня обратить кое вниманіе на знаменитый музыкальный инструментъ. Прошу и я читательницъ обратить ихъ вниманіе на описаніе этой машины. Четыре узкихъ трубы пропущены были въ полъ; на этихъ трубахъ лежалъ валъ; съ одной стороны валъ кончался узенькой трубочкой, съ другой онъ съужался и оканчивался неровнымъ шаромъ, изъ котораго вверхъ торчали семь очень узенькихъ трубочекъ, завитыхъ на верху въ форму коронъ. На этомъ шарѣ яркимъ магномъ свѣтилась цифра года изобрѣтенія, въ видѣ неправильной дроби ⁶⁶⁶/₃; впрочемъ, числитель блестѣлъ крупно и ярко, а знаменатель -- мелко и едва замѣтно. Эта цифра означала 3666 годъ.

Разсмотрѣвши пристально машину, я смекнула ея смыслъ и вздрогнула; мой ужасъ увеличился, когда на всѣхъ сидѣвшихъ я замѣтила цифру года въ видѣ блестящихъ украшеній. Г. Ванъ, устремивъ глаза на машину, что-то соображалъ.

-- Г. Ванъ, занимаясь изученіемъ XIX вѣка, читали ли вы апокалипсисъ? спросила я.

-- Три раза перечитывалъ и ничего не понялъ, отвѣтилъ онъ.

-- Помните вы тамъ описаніе иконы звѣриной?

-- Помню.

-- Вглядитесь въ это послѣднее слово механики и въ публику.

-- Дѣйствительно, странное совпаденіе, сказалъ онъ тихо и задумчиво.

Въ это время подъ поломъ завели механизмъ и инструментъ заигралъ. Замѣчательно вѣрно передавалъ онъ шумъ морскихъ волнъ, ударяющихся объ скалы; затѣмъ послышалось завываніе вѣтра, раскаты грома и трескъ ломающихся кораблей; среди этого бурнаго хаоса раздался повелительный человѣческій голосъ и мгновенно буря стихла. Послѣ этой паузы послышалось шипѣніе змѣи: она внятно прошипѣла: "глоріа гомини! тріумфъ махинэ! конкет та!!!" Послѣднее слово гадъ прошипѣлъ съ особеннымъ эффектомъ. Вслѣдъ за этимъ раздались, впрочемъ, въ удивительной гармоніи, всевозможные голоса звѣрей, произносившіе эти хвалебныя. слова человѣку и машинамъ. Замѣчательныя рулады ржали лошади: за ними слѣдовало мычанье коровъ, блеянье овецъ: звуки то усиливались, то стихали; затѣмъ возвышалось соло одного животнаго: потомъ подхватывалъ цѣлый хоръ: словомъ, игрались варіаціи на тему, данную змѣей. Наконецъ, форто перешло въ фортиссимо и со страшнымъ con fuoco зарыкалъ левъ: "глоріа гомини! тріумфъ махинэ! конкетта!!!"

На средину вышелъ агентъ, доставившій машину изъ Вѣны и объявилъ, что инструментъ этотъ по имени изобрѣтателя называется "Васхитъ".

-- А это какъ вамъ покажется? спросила я г. Вана: вѣдь васхитъ это -- перековерканное евреями нѣмецкое слово Weisheit, то есть мудрость, а вы помните, что, описавъ икону звѣриную, святой теологъ говоритъ: "и сіе есть мудрость".

Послѣ концерта публика перешла въ другой залъ, и г-жа Сковронская была приглашена выразить свои впечатлѣнія. Она исполнила это въ длинной рѣчи. Сначала она говорила объ изумленіи, въ которое ее повергаютъ успѣхи человѣчества, объ аэростатахъ, превосходныхъ мостовыхъ, несгараемыхъ домахъ, наконецъ, о всеобщемъ благосостояніи и отсутствіи нищеты. Слушатели были довольны... Но г-жа Сковронская приготовила имъ подъ конецъ не совсѣмъ пріятный сюрпризъ; пусть однако разсказываетъ авторъ:

"Да, продолжала я, болѣзни, пожары, нищета и многое другое, о чемъ вы не имѣете понятія, терзали моихъ современниковъ, и нѣкоторые изъ нихъ поддавались искушенію: пользовались нуждою другихъ и расхищали чужое имущество: но въ мое время были еще люди, имѣвшіе нравственные идеалы (этихъ послѣднихъ двухъ словъ слушатели не поняли и попросили мозистовъ (ученыхъ) объяснить. Г. Ванъ развернулъ свитокъ; въ концѣ XIX вѣка онъ нашелъ объясненіе слова идеалъ и сказалъ, конечно, на своемъ нарѣчіи: "идея, воплощенная въ образѣ, называется идеаломъ". А вѣнскій мозистъ въ рубрикѣ XX вѣка отыскалъ: нравственный -- значитъ моральный. Очередь улыбнуться была за мною).

"Укрѣпивши чуть до неприступности свою плоть, вы сдавили, стѣснили въ ней духъ. Въ мое же время слабые плотью и чистые сердцемъ, хотя бы и бѣднѣйшіе люди, своими духовными очами удостоивались видѣть Ликъ, Котораго красота доброты неизреченныя. А это лицезрѣніе доставляетъ такую блаженную радость, о которой вы, при всемъ вашемъ благосостояніи и благополучіи, и понятія не имѣете. Въ вашемъ концертъ-залѣ машина удивительно вѣрно подражала голосамъ животныхъ, которыя восхваляли васъ и ваши машины; это звукоподражаніе можетъ вызывать удивленіе, но не можетъ возбудить прекрасныхъ чувствъ благоговѣнія и умиленія, которыя испытывали мы, когда паши храмы наполнялись дивными звуками человѣческихъ голосовъ, восхвалявшихъ Духа Зиждителя: "Тебе Предвѣчнаго Отца вся земля величаетъ". Поклоняясь матеріи и возвеличивая человѣка, вы человѣческое число 666 ставите выше числа Святой Троицы. Вы думаете, что въ своей мудрости вы знаете все, а премудрый теологъ еще за тридцать семь вѣковъ зналъ, что будетъ съ вами. Да, вы открыли послѣднюю страницу книги тайнъ природы, но вамъ ее уже не читать. Ибо Всемогущій Духъ, Котораго вы не хотѣли знать, однимъ Своимъ дуновеніемъ истребить васъ, и я, ничтожная передъ вами, возвѣщаю вамъ, что настало время, когда вы со всею вашею мудростью пропадете въ преисподней".

Въ это время внизу послышались какъ бы отдаленные раскаты грома, которые все приближались и приближались. Начинался какой-то адскій шумъ и трескъ. На лицахъ моихъ слушателей выразилась звѣрская злоба; я увидала, что они собираются на меня броситься, и рванулась къ окну. Повѣялъ свѣжій воздухъ. Я очнулась. Внизу подъ окномъ дѣйствительно раздавался громкій и непріятный звукъ отъ мчавшихся пожарныхъ командъ на первобытныхъ телегахъ, гремѣвшихъ по нашей булыжной мостовой. Бѣжавшій народъ кричалъ, что горитъ на Прѣснѣ. Стѣнной календарь, съ котораго я аккуратно срываю листочки, показывалъ 1-е сентября 1882 года. На ночномъ столикѣ лежалъ раскрытый Апокалипсисъ, который я читала наканунѣ вечеромъ.

Мы имѣемъ дѣло съ фантазіей, но и въ фантазіи сказывается человѣкъ съ разными особенностями своей нравственной физіономіи и умственныхъ привычекъ. Тѣмъ болѣе въ фантазіи тенденціозной, какова fantaisie capricieuse г-жи Сковронской. И я думаю, читатели раздѣляютъ со мной изумленіе передъ легкомысліемъ или несообразительностью нашего автора. Въ самомъ дѣлѣ, люди будущаго, такъ жестоко отдѣланные нашею соотечественницею-современницею, очень на нее разсердились: она полагаетъ, за высказанную ею рѣзкую правду, а можетъ быть совсѣмъ не за это; можетъ быть, именно за легкомысліе или недобросовѣстность суда надъ тѣмъ, что выстрадано многими и многими поколѣніями людей. Конечно, съ нашей теперешней точки зрѣнія, такъ сильно сердиться за подобныя вещи не стоитъ. Но вѣдь, кто знаетъ!-- можетъ быть къ 3666 году легкомысленно недобросовѣстная порола совсѣмъ переведется, такъ что объ ней и памяти не будетъ. Немудрено, если при такихъ условіяхъ "консервъ-индивидъ 1882 года" (терминологія будущаго), явившись во всеоружіи нашихъ теперешнихъ дрянныхъ грѣховъ будетъ встрѣченъ, какъ дикій звѣрь какой... Во всякомъ случаѣ, съ нашей теперешней точки зрѣнія люди будущаго, повторяю, поступили съ г-жей Сковронской слиткомъ строго. По нашему, она заслуживаетъ совсѣмъ не "звѣрской злобы", а просто маленькой и вполнѣ вѣжливой нотаціи примѣрно въ такомъ родѣ:

Милостивая государыня! вы кушали нашу кнель въ видѣ леща и отмѣтили ее въ своей памяти; вы обратили ваше просвѣщенное вниманіе на наши сѣрые вязаные штаны и таковые же "кираски" и распрашивали о свойствахъ матеріи, изъ которой мы шьемъ свои одежды; вы интересовались нашими путями сообщенія и освѣтительными матеріалами; но ни разу, ни одного разу во весь тотъ день, который вы съ нами пробыли, вы не спросили о нашихъ "нравственныхъ идеалахъ", а теперь насъ же ими корите! Ясно, что для васъ сѣрые вязаные штаны и кнель въ видѣ леща несравненно интереснѣе, чѣмъ нравственные идеалы. Мы понимаемъ ваше умоположеніе, мы знаемъ, что въ ваше печальное время большинство такъ называемыхъ образованныхъ женщинъ было болѣе штанами и кнелью проникнуто, чѣмъ нравственными идеалами. Но вы насъ корите въ отсутствіи идеаловъ -- это уже рѣшительно нехорошо, сударыня, это легкомысленно и недобросовѣстно; это по меньшей мѣрѣ свидѣтельствуетъ, что вы сунулись въ воду, не спросясь броду, отправились въ походъ, несообразивъ ни цѣли своего предпріятія, ни скромности своихъ силъ. Конечно, еслибы вы насъ спросили объ нашихъ нравственныхъ идеалахъ, мы, можетъ быть, и должны бы были заглянуть въ лексиконъ, какъ вы объ этомъ по другому поводу съ ядовитостью разсказываете. Но ядовитость эта опять же о вящшемъ вашемъ легкомысліи говоритъ. Вѣдь и въ ваше время турокъ, услышавъ отъ васъ слово "нравственный" или даже "моральный", заглядывалъ въ лексиконъ, изъ чего, однако, вовсе не слѣдовало, что ему чужды соотвѣтственныя этимъ словамъ вещи. А вы именно такъ смотрите, что если у вашего собесѣдника идеалы отличные отъ вашихъ или даже только иначе называются, такъ ихъ у него уже вовсе нѣтъ. Въ ваше время фанатическіе мусульмане говорили: нѣтъ Бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ его. И вы поступаете подобно этимъ своимъ мрачнымъ современникамъ. Мы же предпочитаемъ столь заинтересовавшіе васъ узкіе штаны наши столь узкимъ взглядамъ. А замѣтьте, что, даже не распрашивая насъ объ нашихъ идеалахъ, вы, при нѣсколько меньшемъ легкомысліи, могли бы непосредственнымъ наблюденіемъ убѣдиться въ ихъ существованіи. Вы разсказываете, напримѣръ, о нашихъ "мозистахъ", то есть ученыхъ. А какъ вы думаете, что гонитъ ихъ "изслѣдовать всѣхъ временъ дѣйства и причины?" Въ ваше печальное время ученые добивались чиновъ, окладовъ -- у насъ ничего вѣдь этого нѣтъ, у насъ, какъ вы сами видѣли, всѣ сыты и никто не нуждается. Что же, какъ не нравственный идеалъ движетъ нашихъ мозистовъ? Идеалъ, чрезвычайно высокій, сударыня, столь высокій, что, несмотря на всѣ ваши пышныя слова, ваши идеалы въ сравненіи съ нимъ жалкіе карлики и калѣки. Угодно пробу? Вамъ очень понравилась наша "освѣжительная эссенція", трехъ капель которой достаточно, чтобы человѣкъ отрезвѣлъ. Вы вспомнили при этомъ "слезы, горе, отчаяніе", причиняемыя у васъ виномъ или, если позволите точно выразиться, болѣе водкой. Вы позавидовали намъ и выдали въ своей рѣчи похвальный аттестатъ за это изобрѣтеніе, которое, до вашимъ словамъ, было бы истиннымъ благодѣяніемъ въ ваше время. Замѣтьте, что вы не отсутствію пьянства у насъ позавидовали, а именно легкости отрезвленія. Легкомысленная вы женщина! Наши мозисты и наши художники изучали ваше время и ваше отечество, и нарисовали намъ поразительныя картины пьянства. Мы знаемъ, что пьянство порождало у васъ горе, но знаемъ также, что и горе порождало пьянство. Конечно, наша освѣжительная эссенція моментально отрезвила бы и этого вашего мужика, который напился, чтобы забыть о проданной за недоимку послѣдней коровенкѣ и о плачущихъ отъ голоду ребятишкахъ; и этого задавленнаго судьбой чиновника; и этого великосвѣтскаго шалопая, весело поужинавшаго съ кокоткой; и этого честнаго человѣка, оскорбленнаго въ лучшихъ своихъ надеждахъ и вѣрованіяхъ вашими общественными и семейными безобразіями. Они бы отрезвѣли и вы были бы довольны -- пьяныхъ нѣтъ. Но вѣдь они завтра же опять напьются, потому что наша чудодѣйственная эссенція безсильна устранить тѣ горести и гнусности, которыя лежатъ въ основѣ вашего пьянства. Э-эхъ, барыня!.. А еще объ идеалахъ толкуете...

Вотъ что, и еще многое, многое другое могли бы возразить г-жѣ Сковронской люди будущаго, оставаясь въ предѣлахъ вѣжливости. И мнѣ кажется, что нѣчто подобное можетъ быть предъявлено всему "Другу женщинъ". Если я такъ долго остановился на "фантазіи" г-жи Сковронской, такъ именно потому, что въ ней, "какъ солнце въ малой каплѣ водъ", отражается вся физіономія "Друга женщинъ". Это самая выразительная изъ статей, напечатанныхъ въ московскомъ женскомъ журналѣ. Прежде всего любопытно и характерно то, что женщины тутъ рѣшительно не причемъ. Въ фантазіи фигурируютъ исключительно мужчины, если не считать самого "консервъ-индивида 1882 г.; такъ-что при всемъ желаніи стать на точку зрѣнія друга женщинъ, мы рѣшительно не можемъ сказать, какъ будетъ вести и чувствовать себя прекрасный полъ въ тѣ страшныя времена, когда кнель будетъ подаваться въ видѣ леща. Мы не знаемъ даже, будутъ ли тогда женщины носить, подобно мужчинамъ, сѣрые вязаные панталоны, или же, напротивъ того, сохранятъ теперешніе свои костюмы, или изобрѣтутъ что-нибудь новое, но женственное. Самыя поученія, которыя могутъ быть извлечены изъ fantaisie capricieuse, не заключаютъ въ себѣ ничего спеціально-дружественнаго по отношенію къ женщинамъ. Они обращены ко всему человѣческому роду, стремящемуся въ пропасть, и главнымъ образомъ все-таки къ мужчинамъ, потому что вѣдь и въ 3666 году строить машины, воздѣлывать науку и проч. будутъ, какъ видно, все-таки мужчины. Собственно для женщинъ вся эта фантастическая исторія можетъ служить развѣ предостереженіемъ: дескать, не становитесь на тотъ пагубный путь, по которому давно уже идутъ "опьяненные реализмомъ" мужчины.

А между тѣмъ, женщинамъ предстоятъ на этомъ пути, кажется, еще особенныя опасности, не предусмотрѣнныя въ "капризной фантазіи", но за то яркими чертами изображенныя въ другомъ разсказѣ той же г-жи Сковронской -- "Записки корректорши". Тамъ разсказывается поучительная исторія одной женщины, увлеченной мыслями о "широкомъ поприщѣ для дѣятельности", объ "отрасляхъ для женскаго труда", о "самообразованіи и самодѣятельности". Надо, впрочемъ, сказать, что женщина это, еще будучи шестнадцати лѣтъ, пришла ни съ того, ни съ сего къ актеру и отдалась ему. А какъ только увлеклась "широкимъ поприщемъ для дѣятельности" и прочими хорошими словами, такъ и пошла писать: познакомилась со студентами и ближе, чѣмъ слѣдовало, сошлась съ однимъ изъ нихъ; поступила въ наборщицы и увлеклась красивымъ метранпажемъ; поступила въ корректорши и не устояла передъ соблазномъ совратить съ пути истины одного скромнаго литератора, за которымъ слѣдовали: секретарь редакціи, адвокатъ, прокуроръ и еще какіе-то, уже не перечисляемые. Впослѣдствіи она раскаялась и умерла отъ разрыва сердца. Все это, конечно, спеціальные результаты таинственнаго опьяненія реализмомъ, въ придачу къ тѣмъ общимъ, которые представлены въ капризной фантазіи. Вопросъ только въ томъ, какъ всѣ эти предостереженія и опасенія вяжутся съ выраженнымъ редакціей "Друга женщинъ" сочувствіемъ къ высшему образованію женщинъ и расширенію сферы ихъ дѣятельности.

III.

Дѣло объясняется очень просто, если припомнить увѣренность "Друга женщинъ", что по части женскаго труда и образованія все обстоитъ благополучно, а въ ближайшемъ будущемъ пойдетъ еще благополучнѣе. Если такимъ образомъ женщинѣ обезпечена возможность пріобрѣтать знанія и прилагать ихъ къ жизни, то для друга женщинъ весьма естественно перенести центръ тяжести своихъ заботъ на формы труда и характеръ знаній. Дѣло, такъ сказать, оконченное въ низшей инстанціи, переносится въ высшую, вмѣстѣ съ чѣмъ спеціальный женскій вопросъ упраздняется. Что женщина нетолько можетъ, а и должна учиться и работать, что ей, слѣдовательно, нетолько могутъ, а и должны быть предоставлены необходимыя для этого средства и свобода -- это вѣдь азбука. Мы ее много лѣтъ твердимъ, и весьма натурально думать, что какія-нибудь сомнѣнія на этотъ счетъ, а тѣмъ паче прямое отрицаніе азбуки гнѣздится лишь гдѣ-нибудь въ темныхъ закоулкахъ жизни. Ну, да вѣдь въ эти закоулки солнце всегда поздно заглядываетъ, тамъ всегда отстаютъ и невозможно ждать ихъ окончательнаго просвѣщенія, чтобы сдѣлать второй шагъ послѣ перваго. Конечно, и теперь есть сферы, гдѣ думаютъ, напримѣръ, что женщина есть цвѣтокъ, обязанный по закону природы въ извѣстное время наряжаться въ яркій нарядъ и прыскаться духами, потомъ отцѣтать, давать плодъ и умирать. Людей, доселѣ стоящихъ на этой точкѣ, можно, разумѣется, полегоньку подучивать азбукѣ, но нельзя же изъ-за нихъ стоять на мѣстѣ. Жизнь не ждетъ и, покончивши съ азбукой, повелительно призываетъ на слѣдующія ступени лѣстницы граматы. Разъ выучена азбука, разъ признана истина, что женщина должна учиться и работать, возникаютъ вопросы: чему учиться? надъ чѣмъ работать? А это уже вовсе не спеціально женскіе, а общечеловѣческіе вопросы. Надо замѣтить, что и вообще многое, обыкновенно вдвигаемое въ рамки женскаго вопроса, далеко въ нихъ не укладывается. Вотъ, напримѣръ, въ No 6 "Друга женщинъ", въ числѣ "разныхъ извѣстій", имѣется перепечатка изъ "Донской Пчелы" о положеніи швей. Положеніе дѣйствительно ужасное, но оно есть совсѣмъ не особенное какое-нибудь положеніе женщинъ, и положеніе рабочихъ вообще. I! недаромъ "Донская Пчела" оканчиваетъ свою замѣтку такъ: "это кабала въ пользу кармановъ разныхъ мадамъ Мари и мамзель Софи, нанимающихъ роскошныя тысячныя квартиры въ лучшихъ частяхъ города". Мадамъ Мари и мамзель Софи женщины, ихъ ученицы и мастерицы тоже женщины. Тяжба между ними не разрѣшима съ спеціальной точки зрѣнія женскаго вопроса, но оканчивается сама собой, попутно, при разрѣшеніи общаго вопроса о взаимныхъ отношеніяхъ труда и капитала. Такъ и во многомъ другомъ. Азбука гласитъ только, что женщина должна учиться и работать. По отношенію къ мужчинамъ мы давно уже съ этой азбукой покончили. Никто не сомнѣвается и не споритъ объ томъ, что учиться и работать надо, но много спорятъ о содержаніи знаній и направленіи труда. Одни утверждаютъ, что учиться надо классическимъ языкамъ, другіе налегаютъ на естествознаніе; одни считаютъ то или другое направленіе труда полезнымъ, важнымъ, великимъ, другіе находятъ его вреднымъ, достойнымъ всякаго порицанія. Давно бы ужь, кажется, пора приложить принципъ такой классификаціи и къ женскому труду и образованію. Возьмемъ наглядный примѣръ. Мы вѣдь не умиляемся по поводу того, что гг. Аксаковъ, Катковъ, Щедринъ, Толстой работаютъ; не говоримъ: ахъ, какъ хорошо, что эти господа не предаются праздности, а вносятъ свои лепты въ сокровищницу русской литературы! Напротивъ, мы ихъ классифицируемъ, сортируемъ, и нетолько по степени ихъ таланта или трудолюбія, а также по степени приносимого ими вреда или пользы. При этомъ съ вашей или съ моей точки зрѣнія, съ точки зрѣнія Петра или Ивана, тотъ или другой изъ этихъ писателей можетъ оказаться крайне вреднымъ, такъ что даже горевать приходится, что онъ обогащаетъ русскую литературу своими лептами. Разсуждая столь элементарнымъ образомъ, мы вѣдь не забываемъ положенія еще болѣе элементарнаго, вполнѣ уже азбучнаго, насчетъ предосудительности праздного времяпровожденія. Мы твердо помнимъ, что праздность есть порокъ или даже мать всѣхъ пороковъ, но затѣмъ цѣнимъ людей не праздныхъ, а дѣятельныхъ съ точки зрѣнія нѣкотораго своего идеала. Такъ поступаетъ, повидимому, и "Другъ женщинъ". Признавъ азбукою то положеніе, что женщина не цвѣтокъ, духами опрысканный, а человѣкъ, имѣющій нетолько право, но и обязанность учиться и трудиться, московскій журналъ переноситъ дѣло въ высшую инстанцію, судитъ учащихся и трудящихся съ точки зрѣнія нѣкотораго общечеловѣческаго идеала. Какъ онъ эту задачу исполняетъ (и даже вполнѣ ли ее сознаетъ), это дѣло особое, объ которомъ у насъ уже была рѣчь и сейчасъ опять будетъ. Но въ принципъ "Другъ женщинъ" поступаетъ правильно. Такъ и мы должны относительно его самаго поступать. Умиляться и радоваться появленію журнала, редактируемаго женщинами и предоставляющаго женщинами "высказываться" да своихъ страницахъ, нѣтъ никакого повода. Можетъ быть журналъ такое начнетъ высказывать, что лучше бы ему вовсе и не родиться. Надо посмотрѣть. Вотъ и посмотримъ.

Журналъ ведется дурно, безпорядочно, смутно, это мы уже видѣли. Но, наконецъ, мы нашли, кажется, сердце журнала, центральный пунктъ, изъ котораго редакція, по крайней мѣрѣ, желала бы вести радіусы къ разнымъ явленіямъ жизни. Это и есть именно тотъ нравственный идеалъ, общечеловѣческій, равно обязательный для мужчинъ и для женщинъ, съ точки зрѣнія котораго оцѣниваются судьбы женщинъ, ихъ работа, ихъ образованіе. Съ отрицательной стороны культъ этого идеала выражается борьбой съ Пиѳономъ "реализма", причемъ подъ реализмомъ разумѣются и реализмъ философскій или научный, и воровство-кража, воровство-мошенничество и т. п. Такая путаница очень мало подвигаетъ насъ впередъ, а потому надо обратиться къ положительной сторонѣ нравственнаго идеала "Друга женщинъ". Откровенно говоря, мы и здѣсь встрѣтимъ путаницу, но надо же все-таки ее уловить и какъ-нибудь формулиронать. "Другъ женщинъ" желаетъ противопоставить торжествующему Пиѳону нѣчто "духовное" и очень въ этомъ направленіи старается, какъ вы можете судить уже по письму г-жи Бабкиной и отвѣту редакціи, по житіямъ святыхъ, по апокалипсической фантазіи г-жи Сковронской. Однако, это "духовное" никоимъ образомъ не можетъ быть названо христіанскимъ идеаломъ. Это какая-то мистическая отсебятина, если позволено будетъ употребить это старинное и не совсѣмъ благозвучное выраженіе.

Въ разсказѣ г-жи Сковронской "Разсудокъ и разумъ" (No 6) нѣкая госпожа Березина, рисуемая авторомъ въ качествѣ положительнаго типа, устроила у себя въ комнатѣ жертвенникъ, на которомъ стоитъ изображеніе крылатой женщины, сидящей на тронѣ. На этотъ жертвенникъ Березина ставитъ букетъ цвѣтовъ и кладетъ "передъ букетомъ земной поклонъ". Какъ извѣстно, христіанскій идеалъ ничего подобнаго не предписываетъ, не требуетъ и не совѣтуетъ. Та же Березина вѣритъ въ разные примѣты, вѣщіе сны и проч. и хотя толкуетъ при этомъ о какихъ-то своихъ непосредственныхъ сношеніяхъ съ Богомъ, но примѣты у нея самыя вульгарныя: видѣть во снѣ собаку значитъ на яву друга увидѣть. Та же Березина вѣруетъ и исповѣдуетъ, что никакое преступленіе, хотя бы чрезвычайно искусно скрытое, не остается безъ божественнаго возмездія уже въ теперешней земной жизни. Березина можетъ разсказать соотвѣтственные анекдоты. Мы ихъ, впрочемъ, приводить не будемъ, потому анекдоты _ф бываютъ всякіе. Что же касается до самой мысли, то въ этомъ отношеніи редакція "Друга женщинъ" совершенно солидарна съ Березиной. Въ редакціонной замѣткѣ No 2 читаемъ: "Не безъ образованія человѣкъ звѣрь, а безъ вѣры. Избранные Христомъ рыбаки были люди необразованные, а проповѣдывали религію любви и милосердія. Напротивъ того, вѣроятно, не безъ образованія были тѣ люди, которые вотъ уже нѣсколько лѣтъ кряду ознаменовали расхищеніями, растратами и банкротствами, вслѣдствіе которыхъ приходится страдать другимъ; но у нихъ не было вѣры въ бытіе Высшаго Духа, въ существованіе закона божественнаго разума, въ силу котораго за всякое преступленіе послѣдуетъ наказаніе рано или поздно, хотя бы судьи земные и вынесли оправдательный приговоръ. Къ дурнымъ поступкамъ привелъ ихъ крайній матеріализмъ".

Обратите вниманіе на эти слова. Они того заслуживаютъ во многихъ отношеніяхъ. Во-первыхъ, все та же мистическая отсебятина. Христіанская религія ничего не говоритъ о возмездіи въ земной жизни. Такая мысль даже противорѣчитъ чистому христіанскому идеалу, пугая наказаніями и заманивая наградами. Противорѣчитъ и строгости ученія о загробной жизни. А между тѣмъ, эту свою отсебятину "Другъ женщинъ" съ чрезвычайною смѣлостью выдаетъ за едино спасающую вѣру. Коли вы этой вѣры не имѣете, такъ у васъ ужь рѣшительно никакихъ идеаловъ нѣтъ, вы -- "крайній матеріалистъ", вы способны на расхищенія, растраты и мошенничества. Таковы черты нравственнаго идеала, съ высоты котораго "Другъ женщинъ" думаетъ и Пиѳона сразить, и обсуждать судьбы, трудъ и образованіе женщинъ. Теперь вы понимаете, почему погибла корректорша, записки которой сочинила г-жа Сковронская -- она не вѣрила въ земное возмездіе; почему та же г-жа Сковронская, даже не распрашивая людей будущаго объ ихъ идеалахъ, жестоко распекла ихъ -- они не поклоняются букету цвѣтовъ и hq вѣрятъ, что собаку во снѣ увидѣть значитъ на яву друга увидѣть; почему редакція "Друга женщинъ" не видитъ въ литературѣ рѣшительно ничего, кромѣ "погони за наживой", а въ жизни ничего, кромѣ "опьянѣнія реализмомъ" -- вы можете воспѣвать добродѣтель и громить порокъ, можете совершать какіе угодно подвиги самоотверженія, но если вы не суевѣръ и не изувѣръ, вы погибшій человѣкъ. Вы видите стало быть, что въ томъ идеалѣ, которому "Другъ женщинъ" хочетъ подчинить все и вся, азбука забыта...

По поводу этой забытой азбуки, я хотѣлъ сказать многое. Но прелиминаріи, сортировка разнообразной путаницы и вздора, совмѣщеннаго въ семи тоненькихъ блинчикахъ "Друга женщинъ", заняли столько мѣста, что я отложу предположенное до другого раза и -- до другого повода: ихъ въ наше время представляется не мало. Теперь же прибавлю одно замѣчаніе.

Не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ. Не такъ ужъ мраченъ тотъ якобы духовный міръ, въ который приглашаетъ женщинъ ихъ новоявленный московскій другъ. Не все тамъ крылатыя женщины на тронѣ, да страшныя видѣнія. О, далеко нѣтъ. На что, кажется, мрачна капризная фантазія г-жи Сковронской, а между тѣмъ, въ самомъ ея названіи -- fantaisie capricieuse -- звучитъ что-то легковѣсно примиряющее. Какъ будто даже танцовальнымъ вечеромъ отъ этого названія отдаетъ. Танцовальный вечеръ и апокалипсисъ -- какая невозможность, какая клевета! скажетъ, пожалуй, читатель. Нѣтъ, это бываетъ. Вотъ, напримѣръ, сцена изъ повѣсти "За каменными стѣнами" (No 2). Институтки идутъ причащаться. Въ числѣ ихъ перлъ всего института, Лиза Семенова, коей добродѣтель натурально уже въ земной жизни вознаграждается.

Длинная вереница старшихъ воспитаницъ стройно подходитъ для принятія св. Тайнъ. Священный страхъ и благоговѣніе выражаются на ихъ лицахъ. Руки крестомъ сложены на груди. Каждая изъ нихъ, по институтскому преданію, твердитъ про себя свое желаніе.

-- Да причастница жизни вѣчныя буду, набожно шепчетъ одна.

-- Господи! Прости мнѣ прегрѣшенія моя, вольная и невольная, твердитъ другая.

-- Да простится! да простится мнѣ грѣхъ мой! искренно, страстно и благоговѣйно повторяетъ Лиза; но подходя къ самой чашѣ, думаетъ: "чтобы любилъ меня!"

"Чтобы любилъ меня" одинъ плѣнительный брюнетъ... Ну, это, конечно, ребячество, въ которомъ есть, пожалуй, даже нѣчто трогательное. Но вотъ прекрасная и добродѣтельная вдовушка, Березина, та сама, которая букету цвѣтовъ поклоняется и непосредственностью своихъ отношеній къ Богу сны истолковываетъ; эта самая вдовушка назначаетъ незнакомому мужчинѣ амурное свиданіе въ маскарадѣ... Это, впрочемъ, только въ первый разъ и притомъ по совѣту легкомысленной подруги, а во второй разъ и по выбору собственнаго возвышеннаго сердца вдовушка назначаетъ свиданіе уже въ церкви и именно за всенощной на Савинскомъ подворьѣ... Видите, какая богомольна"! Однако, эта прелестная вдовушка нетолько крылатыми женщинами на тронѣ, земными возмездіями, снотолкованіями и прочею "духовною" отсебятиной занимается. Вотъ сцепка между Натальей Александровной (вдовушка) и ея легкомысленной подругой въ присутствіи мужчины, плѣнившаго сердце вдовушки:

-- Кузина не всегда разсуждаетъ о божественномъ, иногда она лучше всякой Альфонсины пропоетъ Reine du bal. Ну, Натали, не заставляй очень просить.

-- Не въ такомъ настроеніи, Катя, а то бы не заставила себя просить.

-- А ты начни и придешь въ настроеніе.

Говоря это, Запольская открыла рояль и заиграла на тэму Стрѣлокъ.

Наталья Александровна неохотно подошла, грустно улыбаясь; вслушалась въ акомпаниментъ и запѣла: Il faut que je vous dise, comment du bal jefus éprise.

Гортанный выговоръ и весь пошибъ пѣнія каскадныхъ пѣвицъ трудно было передать лучше, но только выраженіе лица пѣвшей отнюдь не соотвѣтствовало словамъ пѣсни. Явно видно было, что Наталья Александровна дѣлала надъ собой большое усиліе. Это похоже было на то, какъ къ трупу приставятъ гальваническую машину и заставятъ мускулы его двигаться въ родѣ смѣха или плача. Допѣвши до куплета: Maintenant je vais danser, Березина оборвала пѣніе и сказала:

-- Нѣтъ, рѣшительно не могу.

На этотъ разъ госпожа Березина рѣшительно не можетъ. Но когда-нибудь въ другой разъ, вдоволь накланявшись передъ крылатой женщиной на тронѣ, вдовушка несомнѣнно заткнетъ за поясъ всякую Альфонсину...

Баснь эту можно бы и болѣе пояснить, но вы видите во всякомъ случаѣ, что въ духовныхъ сферахъ "Друга женщинъ" можно проводить время довольно весело, если только остерегаться опьяненія реализмамъ...

Н. М.

"Отечественныя Записки", No 11, 1882

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1882 Обновлено: 20/12/2024. 65k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Забытая азбука

ЗАБЫТАЯ АЗБУКА.

Михайловский Николай Константинович
Забытая азбука