Lib.ru/Классика: Михайловский Николай Константинович. Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Обратимся къ г. Мечникову.

Признавая, уже въ качествѣ естествоиспытателя, всю фактическую мощь естества, естественно-научныхъ данныхъ, г. Мечниковъ отказывается, однако, признать за ними исключительное руководящее значеніе въ практической жизни, въ дѣлѣ общественнаго творчества. Здѣсь нужны мныя руководящія начала, но имя которыхъ естество можно и должно гнуть, измѣнять въ желательномъ направленіи, даже истреблять. Человѣкъ не рука объ руку идетъ съ природой вообще, съ собственною своею природой въ частности, а, напротивъ, борется и долженъ бороться съ ней во имя идеаловъ. Таковъ основной принципъ г. Мечникова, высказываемый имъ не въ первый разъ. Онъ развивалъ этотъ взглядъ въ напечатанныхъ въ томъ же Вѣстникѣ Европы статьяхъ: Воспитаніе съ антропологической точки зрѣнія (1871 г.), Возрастъ вступленія въ бракъ (1874 г.), Очеркъ воззрѣній на человѣческую природу (1877 г.). Человѣку, почему-нибудь не вдумывавшемуся въ вопросъ объ отношеніяхъ человѣка къ природѣ, не легко сразу оцѣнить такую его постановку. Она можетъ показаться либо слишкомъ простою, обыденною, такъ что и разговаривать не объ чемъ, либо, напротивъ, слишкомъ мудреною. Значеніе же ея состоитъ въ томъ, что она объединяетъ и текущія мелочи обыденной жизни, проходящія почти безъ контроля нашего сознанія, и случаи высшаго напряженія сознанія и воли. Въ этомъ мы сейчасъ убѣдимся. Надо, однако, замѣтить, что такая постановка вопроса еще ни мало не предрѣшаетъ формы и содержанія тѣхъ идеаловъ, но имя которыхъ утверждается или рекомендуется борьба съ природой. Люди, вполнѣ согласные въ этомъ послѣднемъ отношеніи, могутъ совершенно расходиться во взглядахъ на тѣ пути, но которымъ должны быть, по ихъ мнѣнію, направлены подлежащія воздѣйствію силы природы. Въ этомъ мы тоже сейчасъ убѣдимся, притомъ, наглядно, потому что, вполнѣ раздѣляя основную точку зрѣнія г. Мечникова, я полагаю, однако, что оспариваемые имъ идеалы гр. Толстаго несравненно болѣе соотвѣтствуютъ справедливости и человѣческому достоинству, чѣмъ собственные идеалы нашего почтеннаго ученаго. А гъ. этому разногласію могутъ примыкать еще и другія, въ своемъ родѣ на менѣе важныя. Возможны разногласія относительно предѣловъ доступнаго человѣку воздѣйствія на природу и относительно того, что именно въ природѣ должно быть измѣнено и что оставлено неприкосновеннымъ. Благодаря всѣмъ этимъ осложненіямъ, вопросъ не легко давался человѣческой мысли и имѣетъ свою длинную, колеблющуюся исторію.

Въ одной изъ своихъ старыхъ статей, а именно въ Очеркѣ воззрѣній на человѣческую природу, г. Мечниковъ взялся разсказать эту исторію въ общихъ чертахъ. Предѣлы темы точно указаны заглавіемъ статьи. Мечниковъ имѣетъ въ виду только отношенія человѣка къ его собственной природѣ и оставляетъ совершенно въ сторонѣ вопросъ о нашемъ отношеніи къ внѣшней, окружающей природѣ. И неудивительно, потому что здѣсь дѣло уже слишкомъ ясно: болота мы осушаемъ, хотя они естественно образуются на своихъ мѣстахъ, лѣса вырубаемъ, животныхъ приручаемъ, громоотводы строимъ, отъ пыли, дождя, холода, жара себя разными способами ограждаемъ и т. д., и т. д. Вся наша культура есть ничто иное, какъ дѣйственное выраженіе нашего недовольства природой и желанія измѣнить ее согласно нашимъ эстетическимъ, нравственнымъ, промышленнымъ идеаламъ. Тутъ и спору никакого быть не можетъ. Сложнѣе представляется дѣло по отношенію къ нашей собственной природѣ.

Г. Мечниковъ приводитъ группу характерныхъ фактовъ, свидѣтельствующихъ, что человѣчество издревле стремилось измѣнить свою внѣшность сообразно извѣстнымъ идеаламъ, частію эстетическимъ, частію этическимъ, и, значитъ, внести нѣкоторыя поправки въ свою физическую природу. Сюда относятся часто очень замысловатыя прически дикарей, искусственныя сдавливанія головы, женской груди, обрѣзаніе, татуировка, инфибуляція и проч. Г. Мечниковъ приходитъ къ такому заключенію: "Несмотря на отсутствіе опредѣленныхъ философскихъ воззрѣній у первобытныхъ народовъ, на основаніи только многочисленности и распространенности пріемовъ для усовершенствованія человѣка въ практическомъ и эстетическомъ отношеніяхъ, можно уже утверждать, что народы эти смотрятъ на человѣческую природу какъ на нѣчто несовершенное и способное измѣняться подъ вліяніемъ человѣческой воли".

Перечисленіе фактовъ, приведшихъ г. Мечникова къ этому выводу, можно бы было продолжать далеко за предѣлы первобытныхъ народовъ. Любая вывѣска на парикмахерской напоминаетъ, что и теперь вполнѣ цивилизованные люди, помимо какихъ бы то ни было опредѣленныхъ философскихъ воззрѣній, стригутъ, брѣютъ и завиваютъ себѣ волосы; кромѣ того, они красятъ волосы, румянятся, бѣлятся, духами душатся, въ корсеты затягиваются, ногти стригутъ, шлифуютъ и придаютъ имъ извѣстную форму, разнообразными ухищреніями одежды и обуви гдѣ прибавляютъ, гдѣ убавляютъ себѣ тѣла и проч. Всѣ эти факты показываютъ, что люди и теперь въ подробностяхъ обыденной жизни обнаруживаютъ недовольство тѣмъ, что имъ дано отъ природы, а нѣкоторыя изъ перечисленныхъ манипуляцій говорятъ и объ убѣжденіи въ способности человѣческой природы измѣняться подъ вліяніемъ воли: тонкія таліи европейскихъ цивилизованныхъ женщинъ, маленькія руки и ноги высшихъ классовъ вообще представляютъ собою осязательные результаты этого убѣжденія. Въ сферѣ воздѣйствія собственно на физическую природу человѣка эта черта, пожалуй, у насъ менѣе замѣтна, чѣмъ у первобытныхъ народовъ, но за то тѣмъ ярче она въ сферѣ выработки умственнаго и нравственнаго характера. Все наше воспитаніе, какой бы системы оно ни придерживалось, построено на необходимости и возможности развить въ ребенкѣ такіе-то природные задатки и подавить такіе-то. Вся наша общественная система, каковы бы, опять-таки, ни были ея устои, стремится къ тому же по отношенію къ взрослымъ, частію косвенно, а частію прямо, при посредствѣ уголовной юстиціи. Религіозныя системы, нравственныя и политическіе теоріи всякаго рода, то въ повелительномъ наклоненіи правилъ и предписаній, то въ поэтической, художественной формѣ, имѣютъ въ виду поднять извѣстную группу природныхъ инстинктовъ до степени сознательнаго* поведенія, придавить другую даже до полнаго уничтоженія. Короче говоря, въ нашей обыденной жизни мы на каждомъ шагу и въ самыхъ разнообразныхъ формахъ боремся съ природой во имя тѣхъ или другихъ, возвышенныхъ или низменныхъ, идеаловъ, стараемся ее исправить, улучшить, вообще измѣнить. И такъ всегда было. При этомъ самымъ вопросомъ объ отношеніи человѣка къ природѣ мы обыкновенно не задаемся,-- мы просто живемъ, какъ находимъ лучше.

Тѣмъ не менѣе, когда этотъ вопросъ возникаетъ въ его теоретической отвлеченности, являются рѣшенія "жить согласно природѣ", удовлетворятъ "естественнымъ склонностямъ", вообще такъ или иначе искать въ природѣ образцовъ и руководящихъ нитей для поведенія. Эти рѣшенія, никогда вполнѣ послѣдовательно не проводимыя въ жизнь, окрашиваютъ, однако, собою иногда философскую мысль цѣлыхъ эпохъ. Такъ было въ древней Греціи, такъ было въ концѣ прошлаго столѣтія въ Европѣ. Наоборотъ, другія эпохи окрашиваются въ мрачный цвѣтъ полнаго презрѣнія къ естеству, къ природнымъ инстинктамъ, какъ къ источникамъ грѣха. Насколько древній грекъ; обожалъ человѣческую природу, настолько же средневѣковый европейскій, или восточный аскетъ презиралъ ее, какъ порожденіе и источникъ грѣха, и стремился подавить ея требованія въ самомъ корнѣ. "Всѣ природные человѣческіе инстинкты извратились до послѣдней возможности",-- справедливо говоритъ г. Мечниковъ объ этомъ времени. Эти два противуположныя теченія оспаривали затѣмъ, а частію и доселѣ оспариваютъ другъ у друга первенствующее мѣсто въ практической философіи. Сдѣлавъ быстрый обзоръ этимъ колебаніямъ, г. Мечниковъ приступаетъ въ оцѣнкѣ того и другаго воззрѣнія и говоритъ: "Если мы нѣсколько поднимемся надъ уровнемъ обѣихъ теорій и, вооружившись результатами современнаго естествознанія, спросимъ себя: какая же изъ нихъ болѣе соотвѣтствуетъ истинной природѣ человѣка, то, по разсмотрѣніи дѣла, должны будемъ придти къ заключенію, что воззрѣнія второй категоріи по существу своему естественнѣе". Не ошибитесь, читатели: второй категоріи, то-есть тѣ именно, въ силу которыхъ "всѣ природные инстинкты извратились до послѣдней возможности". Чтобы вполнѣ оцѣнить смѣлую оригинальность этого вывода, надо привести хоть одну изъ тѣхъ формулъ нашего отношенія къ своей природѣ, меньшую естественность или даже неестественность которыхъ особенно подчеркиваетъ г. Мечниковъ. Возьмемъ формулу Гумбольдта: "Конечная цѣль человѣка, то-есть та цѣль, которая ему предписывается вѣчными, неизмѣнными велѣніями разума, состоитъ въ наивозможно гармоническомъ развитіи всѣхъ его способностей въ одно полное и самостоятельное цѣлое". Г. Мечниковъ приводитъ еще нѣсколько подобныхъ, неодобрительныхъ съ его точки зрѣнія формулъ, античныхъ, прошлаго столѣтія и современныхъ, не спуская при этомъ и своему учителю, Дарвину. Авторъ Происхожденія видовъ тоже оказывается повиннымъ въ неправильномъ пониманіи требованій природы, каковыя, однако, были уловлены тѣми, кто "извращаетъ природные человѣческіе инстинкты до послѣдней возможности". Изъ совокупности этой части разсужденія г. Мечникова видно, что его оскорбляютъ не метафизическіе аксессуары формулы Гумбольдта вродѣ "конечной цѣли" и "вѣчныхъ, неизмѣнныхъ законовъ разума", или, по крайней мѣрѣ, не столько они, сколько реальная мѣра формулы: гармоническое развитіе всѣхъ природныхъ силъ и способностей въ одно полное и самосостоятельное цѣлое. Такимъ образомъ, г. Мечниковъ давно уже выразилъ свое неодобреніе теоріи гармоническаго развитія и въ статьѣ о гр. Толстомъ только воспользовался новымъ поводомъ для изложенія своего стараго, хорошо продуманнаго взгляда.

Здѣсь все чрезвычайно любопытно. Любопытно, прежде всего, то, что, отрицая возможность и надобность строить теорію поведенія на требованіяхъ или указаніяхъ природы, г. Мечниковъ, при оцѣнкѣ разныхъ теорій, апеллируетъ, все-таки, къ природѣ же, какъ въ высшую инстанцію: одно изъ двухъ воззрѣній на человѣческую природу онъ отвергаетъ потому, что оно менѣе, чѣмъ другое, соотвѣтствуетъ "истинной природѣ человѣка" и результатамъ современнаго естествознанія. Если такъ, то о чемъ же говорить по существу-то? Ясно, повидимому, что самъ г. Мечниковъ ищетъ образцовъ и указаній въ природѣ и, слѣдовательно, является представителемъ именно тѣхъ воззрѣній, которыя имъ отрицаются. Онъ только лучше другихъ уразумѣлъ истинную природу человѣка и лучше другихъ вооружился результатами современнаго естествознанія. Но, вѣдь, это свойственно думать каждому, выступающему съ собственнымъ рѣшеніемъ вопроса. Такъ, безъ сомнѣнія, и Гумбольдтъ о себѣ полагалъ, и Дарвинъ. Слѣдовательно, по существу нашъ почтенный ученый ничѣмъ не отличается отъ всѣхъ другихъ теоретиковъ, ищущихъ въ природѣ руководящихъ нитей для дѣятельности. Правда, онъ склоняется въ пользу рѣшенія, объявлявшаго природѣ войну не на животъ, а на смерть. Но средневѣковый аскетизмъ ошибался, полагая, что онъ борется съ естествомъ, идетъ противъ требованій природы: съ высоты результатовъ современнаго естествознанія оказывается, что онъ-то именно и соотвѣтствовалъ "истинной природѣ человѣка". Начавъ за здравіе, почтенный ученый кончилъ за упокой, или, вѣрнѣе, начавъ за упокой природы, какъ нашей руководительницы, кончилъ за здравіе.

Однако, неужели же, въ самомъ дѣлѣ, "истинная природа человѣка" требуетъ или даже только разрѣшаетъ "извращеніе природныхъ человѣческихъ инстинктовъ до послѣдней возможности"? Логическое противорѣчіе здѣсь слишкомъ очевидно, чтобъ оно могло быть не замѣчено самимъ г. Мечниковымъ. Противорѣчіе это получитъ еще болѣе яркое освѣщеніе, если мы припомнимъ, что средневѣковый аскетизмъ былъ тѣсно связанъ съ грубымъ суевѣріемъ и съ самыми дикими понятіями о природѣ. Можно поэтому съ увѣренностью предположить, что у г. Мечникова есть въ запасѣ нѣкоторый оборотъ мысли, хотя сколько-нибудь сглаживающій противорѣчіе. Въ статьѣ г. Мечникова о гр. Толстомъ мы уже видѣли его странное пристрастіе къ разнымъ уродствамъ. Но, вѣдь, нельзя же, все-таки, успокоиться на томъ выводѣ, что извращеніе естества -- естественно, а стремленіе къ естественности -- не естественно. Это была бы какая-то игра словами, совершенно недостойная серьезнаго ученаго.

Г. Мечниковъ справедливо замѣчаетъ, что принципъ "естественной жизни" или жизни "сообразно съ природой" никогда вполнѣ послѣдовательно не прилагался, а, кромѣ того, "толковался самымъ различнымъ образомъ и настолько произвольно, что, придерживаясь его, различныя школы совершенно различно понимали правила нравственной жизни". Дѣло въ томъ, что принципъ "естественной жизни" обыкновенно или выдвигается въ видѣ реакціи теченію "неестественнаго", "противуестественнаго", "сверхъестественнаго", исторически сложившагося и т. п., и въ такомъ случаѣ имѣетъ, главнымъ образомъ, отрицательное значеніе; или же его представители выбираютъ какую-нибудь одну черту природы или группу этихъ чертъ и въ ней именно ищутъ руководящей нити, оставляя въ сторонѣ другія черты. Такъ же поступаетъ и г. Мечниковъ. Но его положеніе затрудняется его исходною точкой,-- представленіемъ о природѣ, какъ о чемъ-то исключительно враждебномъ человѣку. Совершенно справедливо, что мы должны руководиться въ практической жизни идеалами и даже иначе не можемъ поступать, но оперировать-то намъ, все-таки, приходится надъ природой,-- иного матеріала для идеальныхъ комбинацій у насъ нѣтъ. Значитъ, надо же за что-нибудь въ этой природѣ уцѣпиться, по крайней мѣрѣ, какъ за строительный матеріалъ. Но г. Мечниковъ старается закрыть намъ всѣ пути въ этомъ направленіи. Онъ останавливается на наиболѣе общихъ чертахъ, свойственныхъ не одному человѣку, но и всякому организованному существу,-- на наслѣдственности и измѣнчивости. О наслѣдственности онъ говоритъ: "Не подлежитъ сомнѣнію, что она обусловливаетъ не только передачу грубыхъ физическихъ признаковъ, но и такихъ тонкихъ чертъ, какъ, напримѣръ, болѣзненное расположеніе, самыя болѣзни, какъ тѣлесныя, такъ и такъ называемыя душевныя, и даже свойства характера и наклонность къ преступленіямъ и т. д.". Совершенно вѣрно, но точно также наслѣдственность обусловливаетъ и передачу тѣлеснаго и душевнаго здоровья. И если не слѣдуетъ скрывать отъ себя невыгодную сторону дѣла, то нѣтъ также никакого резона одною ею ограничивать свой кругозоръ. Такое же пессимистическое освѣщеніе бросаетъ г. Мечниковъ и на другой великій факторъ органической природы -- на измѣнчивость. Объ этомъ намъ придется еще говорить довольно подробно. Поступая такимъ образомъ, г. Мечниковъ не только впадаетъ въ односторонность, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, доказываетъ нѣчто такое, что вовсе не требуется его собственнымъ основнымъ тезисомъ. Природа не враждебна человѣку, а безразлична. Она предлагаетъ ему и здоровую пищу и яды, и лѣкарства, и, только благодаря этому, мы и можемъ жить и строить свои идеалы не въ безвоздушномъ пространствѣ, а среди этой самой природы и прямо на счетъ ея.

"Естественными", "соотвѣтственными истинной природѣ человѣка" и "результатамъ современнаго естествознанія" средневѣковыя аскетическія воззрѣнія представляются г. Мечникову потому, что они признавали несовершенство человѣческой природы и возможность ея измѣненія. Г. Мечниковъ, повидимому, предполагаетъ, что разнообразные представители идеи жизни, согласной съ природой, совершенно удовлетворялись всѣмъ, даннымъ отъ природы, и проповѣдывали какой-то застой. Это, конечно, совсѣмъ не вѣрно. Напротивъ, въ большинствѣ случаевъ, проповѣдники "естественной жизни", съ одной стороны, обличаютъ своихъ соотечественниковъ или современниковъ въ глубокихъ отклоненіяхъ отъ того, что они считаютъ нормой, а съ другой -- провидятъ въ будущемъ цѣлую перспективу совершенствованія. Часто рисуемый ими "золотой вѣкъ" въ отдаленномъ прошломъ, утраченный человѣчествомъ на историческомъ пути, и золотой вѣкъ въ будущемъ, который получится путемъ цѣлесообразной системы воспитанія, развитія и общественной реформы,-- эти два конечные пункта показываютъ, что проповѣдники естественной жизни допускаютъ измѣнчивость человѣческой природы въ очень широкихъ предѣлахъ. Пусть кто какъ хочетъ оцѣниваетъ эти обращенія къ далекому прошлому, эти упованія на далекое будущее и эти рѣзкія нападки на человѣка, каковъ онъ въ данную минуту, но все это свидѣтельствуетъ объ убѣжденіи въ измѣнчивости человѣческой природы. Г. Мечникову, очевидно, не приходитъ въ голову это обстоятельство, такъ какъ онъ о немъ ни единымъ словомъ не упоминаетъ, да если бы и пришло, такъ онъ имъ, все-таки, не удовлетворился бы. Ему мало той измѣнчивости, которая предполагается проповѣдниками естественной жизни. Въ качествѣ яраго дарвиниста, который часто является plus darwiniste que Darwin lui même, онъ намѣчаетъ гораздо болѣе широкіе предѣлы измѣнчивости. Онъ напоминаетъ о происхожденіи человѣка отъ низшихъ животныхъ формъ и спрашиваетъ: въ чемъ же состоитъ норма человѣческой природы? Собственно говоря, въ этомъ именно вопросѣ все дѣло. Если греческіе философы, дѣятели такъ называемой эпохи возрожденія и писатели конца прошлаго вѣка, искавшіе въ природѣ опоры или исходной точки для морали, не были знакомы съ теоріей Дарвина, то не знали, вѣдь, ея и представители средневѣковаго аскетизма; такъ что и они были далеки отъ пониманія измѣнчивости въ тѣхъ формахъ и размѣрахъ, какіе признаются нынѣ г. Мечниковымъ. Но имъ г. Мечниковъ это прощаетъ, а противуположнону теченію не прощаетъ собственно потому, что оно старалось и старается опредѣлить норму человѣческаго развитія; аскетическія же ученія ни о какой нормѣ не думали, а просто извращали и ломали человѣческую природу. И это г. Мечниковъ ставитъ имъ въ заслугу, потому что,-- * спрашиваетъ онъ,-- какъ можно говорить о нормѣ, когда человѣкъ, подобно всякому организованному существу, представляетъ собою нѣчто измѣнчивое, текучее? Г. Мечниковъ утверждаетъ даже, что человѣкъ "принадлежитъ къ числу наиболѣе измѣнчивыхъ (такъ называемыхъ полиморфныхъ) видовъ", вслѣдствіе чего онъ преимущественно находится въ процессѣ примѣненія къ постоянно измѣняющимся внѣшнимъ условіямъ. Съ этой точки зрѣнія г. Мечниковъ особенно не одобряетъ теорій гармоническаго, всесторонняго развитія, какъ бы онѣ ни были обставлены и поставлены. Древній грекъ, Гумбольдтъ, современный естествоиспытатель Зейдлицъ, самъ Дарвинъ, если онъ проговаривается въ пользу гармоническаго развитія, гр. Толстой, отметающій всякихъ Зейдлицевъ и Дарвиновъ, -- все это люди, равно виноватые въ непониманіи "истинной природы человѣка", каковы бы ни были ихъ исходныя точки, ихъ пріемы доказательства, степень ихъ познаній въ другихъ отношеніяхъ, характеръ ихъ взглядовъ на прошлую исторію человѣка. При всей дикости своихъ воззрѣній, средневѣковые аскеты лучше понимали дѣло, потому что допускали возможность такихъ коренныхъ, глубокихъ измѣненій человѣческой природы, какихъ... какихъ видъ homo sapiens никогда не испытывалъ въ прошедшемъ и какія г. Мечниковъ прожектируетъ только для отдаленнаго будущаго, а, можетъ быть, впрочемъ, и не очень отдаленнаго...

Свои возраженія противъ теоріи гармоническаго или всесторонняго развитія г. Мечниковъ открываетъ указаніемъ на существованіе въ человѣческомъ организмѣ такъ называемыхъ рудиментарныхъ, заглохшихъ или глохнущихъ органовъ, доставшихся ему по наслѣдству отъ какого-нибудь низшаго животнаго. Что же, спрашивается, и эти заглохшіе органы должны быть упражняемы во имя всесторонняго гармоническаго развитія всѣхъ силъ и способностей? Но, вѣдь, это значитъ.понизить человѣческую природу, свести ее къ тому уровню, на которомъ она когда-то была, еще не будучи человѣческою. Этого ли желаютъ теоретики гармоническаго развитія?

Аргументъ этотъ г. Мечниковъ считаетъ очень важнымъ. Онъ выставилъ его въ статьѣ Очеркъ воззрѣній на человѣческую природу и безъ малаго черезъ пятнадцать лѣтъ повторилъ его въ статьѣ о гр. Толстомъ (Законъ жизни). До такой степени повторился, что и фактическая часть аргументаціи за пятнадцать лѣтъ не наросла, такъ что г. Мечниковъ привелъ, значитъ, рѣшительно все, что могъ. А это "все", надо правду сказать, довольно незначительно. Мы видѣли, что въ статьѣ Законъ жизни г. Мечниковъ съ нѣкоторою подробностью останавливается только на сгибательныхъ и хватательныхъ мускулахъ ноги, утраченныхъ человѣкомъ, и иронически предлагаетъ гр. Толстому развивать и ихъ въ числѣ прочить органовъ. Мы видѣли также, однако, что эти мускулы вовсе не составляютъ необходимой принадлежности человѣческаго типа. Но если бы мы и занялись ихъ упражненіемъ, то отъ этого еще никакой бѣды не произошло бы. Въ No 3 Revue Scientifique sa нынѣшній годъ напечатана любопытная статья Реньо Le pied prehensile des indiens. Въ этой статьѣ говорится объ индусскихъ (а частью и египетскихъ) токаряхъ, сапожникахъ, мясникахъ, рабочихъ на мѣди и вообще по металлу и проч., которые работаютъ единовременно и руками, и ногами. И это не случайныя уродства, а обычный порядокъ для цѣлаго рабочаго населенія (одного такого египетскаго токаря я видѣлъ на вѣнской выставкѣ 1873 г. и изумлялся рукоподобности его ноги). По соображеніяхъ, которыя было бы слишкомъ долго приводить, Реньо думаетъ, что хватательныя движенія ноги отнюдь не составляютъ въ данномъ случаѣ обезьяньяго наслѣдства, а выработаны уже человѣкомъ. Но никто, я полагаю, не скажетъ, что въ лицѣ индусовъ человѣческій типъ понизился. Такимъ образомъ, хватательная способность ноги составляетъ по отношенію къ человѣку признакъ безразличный. О другихъ рудиментарныхъ органахъ, вродѣ хвостоваго отростка или остатковъ шерстянаго покрова, нечего и говорить. О хвостѣ Дарвинъ замѣчаетъ, что уже у нѣкоторыхъ родовъ обезьянъ онъ составляетъ безразличный органъ, вслѣдствіе чего въ этихъ родахъ и замѣчается чрезвычайная разница въ длинѣ хвостовъ. Что же касается остатковъ шерстянаго покрова, то я напомню, что нѣкоторые средневѣковые аскеты, между прочимъ, никогда не стриглись, не брились и не чесались и, слѣдовательно, вполнѣ отдавались на этомъ пунктѣ "естественному" ходу вещей. Но это не мѣшаетъ г. Мечникову видѣть въ нихъ не только людей, но еще людей, уловившихъ тайну своей природы.

Вообще, рудиментарные или остаточные органы, при всей своей многочисленности, нисколько не страшны для человѣческихъ идеаловъ и въ частности для идеала всесторонняго гармоническаго развитія. Г. Мечниковъ, по всей вѣроятности, приводитъ ихъ не въ качествѣ серьезной угрозы, а лишь какъ свидѣтельство измѣнчивости человѣческой природы. По измѣнчивость эта не только не отрицается, а даже непремѣнно предполагается теоріей гармоническаго развитія. Точно также не отрицается, а предполагается его возможность и необходимость овладѣть этою силой измѣнчивости и направить ее въ извѣстную сторону. Разногласіе между г. Мечниковымъ и теоретиками гармоническаго развитія частью основано на недоразумѣніи, притомъ, чисто-словеснаго характера. Тутъ замѣшаюсь несчастное слово "естественность", котораго, при всей его неопредѣленности и многосложности, избѣжать нельзя по самому существу дѣла. Отрицая это слово въ нравственно-политической области совсѣмъ, г. Мечниковъ апеллируетъ, однако, къ естественности же, когда рѣчь заходитъ о его собственныхъ идеалахъ. Измѣнчивость представляется ему чѣмъ-то архи-естественнымъ, естественнымъ par excellence; поэтому онъ склоненъ не замѣчать, что его оппоненты отнюдь не отрицаютъ измѣнчивости и что настоящій моренъ разногласія состоитъ не въ отношеніяхъ той и другой стороны къ природѣ, а въ вопросъ о возможныхъ и желательныхъ предѣлахъ и направленіи измѣнчивости. Но за то это разногласіе огромно и непримиримо.

II.

Есть группа явленій общественной жизни, въ такой степени занимающая г. Мечникова, что едва ли не ради нея именно онъ въ теченіе многихъ лѣтъ такими малостями, какъ остатки хвоста и шерстянаго покрова, обезпокоивается, извращеніе всѣхъ природныхъ инстинктовъ объявляетъ естественнымъ, а гармоническое развитіе неестественнымъ. Это -- группа явленій, относящихся къ половой жизни во всѣхъ ея развѣтвленіяхъ; сюда относятся тѣсно соприкасающіеся вопросы о любви, о размноженіи, о женскомъ трудѣ и образованіи, о положеніи женщинъ вообще. Вопросы эти дѣйствительно очень важны, и мы должны быть благодарны человѣку науки, спускающемуся съ высотъ отвлеченнаго знанія для участія въ пререканіяхъ о вопросахъ практической жизни. Правда, насчетъ надобности и возможности этой помощи со стороны людей науки отнюдь не всѣ согласны. Есть не маю сознательныхъ или безсознательныхъ служителей мрака, громогласно или изподтишка утверждающихъ, что мы можемъ наилучшимъ образомъ устроиться въ своей практической жизни безъ всякихъ указаній науки,-- дескать, чортъ съ ней! Одни предлагаютъ довольствоваться "любовью", другіе рекомендуютъ, въ качествѣ панацеи, "дисциплину", третьи -- право, ужь не знаю что. И не всегда благополучно бываетъ отъ этихъ проповѣдей. Но и сами люди науки далеко не вполнѣ согласны относительно своей роли въ нравственно-политической области (я только нравственно-политическую область и имѣю въ виду, потому что права и обязанности науки по отношенію къ другой великой вѣтви практической жизни -- технологическихъ приспособленій всякаго рода -- никакихъ пререканій не вызываютъ).

Въ Харьковскихъ Губернскихъ Вѣдомостяхъ отъ 6 и 19 февраля, то-есть на протяженіи всего одной чортовой дюжины дней, я прочиталъ два рѣзко противуположныя мнѣнія двухъ профессоровъ Харьковскаго университета, гг. Куликовскаго и Владимірова. Въ No отъ 6 февраля напечатана рѣчь проф. Владимірова, въ No отъ 19 февраля напечатанъ фельетонъ (Литературныя замѣтки) г. Куликовскаго, мотивированный одною изъ моихъ бесѣдъ о гр. Толстомъ. Г. Владиміровъ, оглядываясь на свое двадцатипятилѣтнее служеніе университетской наукѣ, упоминаетъ, между прочимъ, о томъ значеніи, которое онъ въ разное время придавалъ университетамъ. Первоначально онъ держался мнѣнія Милля: "задача университета состоитъ въ развитіи духа изслѣдованія въ странѣ". Затѣмъ это опредѣленіе показалось ему слишкомъ узкимъ и неопредѣленнымъ. Онъ рѣшилъ такъ: "университетъ, какъ хранилище всѣхъ отраслей человѣческаго знанія, какъ universitas scientiarum, даетъ болѣе общее, разностороннее и общечеловѣческое развитіе и содѣйствуетъ выработкѣ цѣльнаго міросозерцанія". Нынѣ г. Владиміровъ полагаетъ, что и эта задача страдаетъ неполнотою и односторонностью; онъ полагаетъ, что университетъ долженъ взять на себя еще одну важную задачу. И именно вотъ какую: "Никогда еще внѣшняя жизнь человѣка не была такъ богата и украшена удобствами и изобрѣтеніями, какъ въ нашу эпоху... Но между тѣмъ какъ внѣшняя жизнь дѣлаетъ гигантскіе шаги впередъ, внутренняя жизнь, жизнь человѣческой души, не дѣлаетъ въ обширной массѣ народа успѣховъ... Электричество горитъ все ярче и ярче, а потемки человѣческой души все болѣе и болѣе сгущаются! Не указываетъ ли такое положеніе вещей въ новую задачу стараго университета? Не долженъ ли старый университетъ развернуть новое знамя, поставивъ на немъ девизомъ: нравственное усовершенствованіе, просвѣщеніе человѣческой души? Между тѣмъ какъ церковь стремится достичь этой цѣли путемъ религіи, не долженъ ли университетъ просвѣщать душу выработкою нравственныхъ идеаловъ, обсужденіемъ моральныхъ вопросовъ, научною разработкой вопросовъ жизни? Я лично глубоко убѣжденъ, что университетъ долженъ поднять это знамя, долженъ обновить свое существованіе этою великою задачей. Просвѣщеніе человѣческой души должно сдѣлаться миссіею университета, и онъ опять станетъ во главѣ движенія человѣчества къ большему совершенству".

Нельзя сказать, чтобы это разсужденіе г. Владимірова было вполнѣ безупречно. Позволительно думать,-- и въ настоящую минуту больше, чѣмъ когда-нибудь,-- что не одна "внутренняя жизнь, жизнь человѣческой души, не дѣлаетъ въ обширной массѣ народа успѣховъ". "Обширную массу народа" "гигантскіе шаги внѣшней жизни" не къ чрезмѣрному комфорту, а къ хлѣбу изъ лебеды, да къ избѣ безъ крыши привели. Затѣмъ, было бы, можетъ быть, правильнѣе не пріурочивать миссію "просвѣщенія человѣческой души" исключительно къ университетамъ, а распространить ее на науку вообще. Какъ бы то ни было, но вотъ представитель науки желаетъ возложить на науку "выработку нравственныхъ идеаловъ, обсужденіе моральныхъ вопросовъ, разработку вопросовъ жизни". Совсѣмъ иначе смотритъ на дѣло другой представитель науки, г. Куликовскій, быть можетъ, ближайшій сосѣдъ г. Владимірова по аудиторіямъ въ Харьковскомъ университетѣ. Онъ говоритъ: "Къ міру субъективному, міру страстей и интересовъ жизни, отношенія науки сводятся, главнымъ образомъ, къ тому, что отъ времени до времени онъ бросаетъ этому міру то или другое полезное изобрѣтеніе, телеграфъ, телефонъ, примѣненіе пара, практическую медицину, разные благіе совѣты -- гигіены, практической политики, политической экономій и т. д.".И далѣе: "Наука никакихъ нравственныхъ ученій не провозглашаетъ, но, безъ сомнѣнія, въ далекомъ будущемъ обновитъ міръ, то-есть человѣчество, именно въ нравственномъ отношеніи; ибо она вращается въ сферѣ объективнаго, а рѣшеніе нравственной проблемы и, что еще важнѣе, моральное воспитаніе человѣчества, совершенно также, какъ и его умственное воспитаніе, осуществляется постепенно, вѣками, путемъ развитія и усовершенствованія объективныхъ сторонъ нашего духа,-- иными словами, нравственный ростъ человѣчества есть ростъ его разума".

И такъ, наука г. Владимірова хочетъ просвѣтить насъ прямою выработкой нравственныхъ идеаловъ и обсужденіемъ моральныхъ вопросовъ, а наука г. Куликовскаго согласна только бросать "субъективному міру" время отъ времени какое-нибудь полезное изобрѣтеніе и никакими нравственными идеалами заниматься не хочетъ. И то, и другое очень гордо, но гордость науки г. Владимірова кажется мнѣ гораздо болѣе симпатичною. И не только болѣе симпатичною, но и болѣе основательною. Нравственный идеалъ есть, вѣдь, тоже своего рода "полезное изобрѣтеніе", такъ что не видно, почему бы и его, хотя бы наравнѣ съ телеграфомъ и телефономъ, не могла намъ, простымъ смертнымъ, "бросить" наука. Разумѣю науку вообще, какъ разумѣетъ г. Куликовскій, а не тѣ, конечно, ея отрасли, которыя, по самой задачѣ своей, не могутъ предоставить "субъективному міру" ничего, кромѣ телеграфа, телефона, бездымнаго пороха или пушки, стрѣляющей на двадцать верстъ (не знаю, почему г. Куликовскій не помянулъ этихъ послѣднихъ "полезныхъ изобрѣтеній,-- ихъ, вѣдь, тоже выбросила субъективному міру наука). Въ томъ субъективномъ мірѣ, который столь величественно презирается г. Куликовскимъ, бродятъ силы, ищущія свѣта, а наука г. Куликовскаго говоритъ имъ: ищите, кипите въ волненіяхъ страстей и интересовъ, устраивайтесь какъ знаете, я вамъ не помощница въ данную минуту, но пройдутъ вѣка, и вашихъ правнуковъ и праправнуковъ я обновлю въ нравственномъ отношеніи, просвѣтивъ ихъ разумъ. На такое категорическое заявленіе возражать нечего, даже въ томъ случаѣ, если бы было доказано,-- а это отнюдь не доказано,-- что нравственный ростъ человѣчества есть ростъ его разума. Насильно милъ не будешь, но, въ такомъ случаѣ, не надо удивляться, если "субъективный міръ страстей и интересовъ жизни" въ свою очередь не хочетъ знать науки и употребляетъ бросаемые ему телеграфы и усовершенствованныя ружья иногда съ цѣлями, для поступательнаго хода науки неудобными. Это случается слишкомъ часто.

Къ счастію, гордость представителей науки не всегда направлена въ ту сторону, которую рекомендуетъ г. Куликовскій. Объ этомъ свидѣтельствуетъ, между прочимъ, и горячій призывъ г. Владимірова. И, конечно, мы можемъ только желать, чтобы на этотъ призывъ поскорѣе откликнулось возможно большее число собратовъ г. Владимірова по профессіи, чтобы благая мысль поскорѣе перешла въ благое дѣло. Не надо, однако, скрывать отъ себя и нѣкоторыхъ опасностей такого поворота. Собственно говоря, та величественная отчужденность, какая рисуется взору г. Куликовскаго, далеко не вполнѣ осуществляется и теперь. Самый фельетонъ г. Куликовскаго, хотя и не заключающій въ себѣ никакого "полезнаго изобрѣтенія", есть уже нѣкоторое вмѣшательство въ субъективный міръ, міръ страстей и интересовъ жизни. Да и вообще высушить себя до полной величественности не всякому удастся. Если даже правда, что наука, какъ таковая, имѣетъ дѣло, по выраженію г. Куликовскаго, только съ "объективными сторонами нашего духа", то въ ея живыхъ, конкретныхъ представителяхъ, все-таки, остается мѣсто и для страстей и интересовъ жизни. Натурально ждать руководящихъ указаній отъ этихъ просвѣтленныхъ знаніемъ и изощренныхъ размышленіемъ умовъ. Мы и знаемъ цѣлый рядъ оффиціальныхъ представителей науки, не отказывающихся принимать участіе въ жизненныхъ тревогахъ путемъ періодической печати и, поскольку возможно, устнаго слова. Не всегда, къ сожалѣнію, это вмѣшательство людей науки въ дѣло жизни можно признать удачнымъ. Многимъ, вѣроятно, еще памятна шумная исторія профессора Цитовича, который взялся отъ лица науки упорядочить нашъ міръ страстей и интересовъ жизни, но, несмотря на исключительно сильную поддержку, не разцвѣлъ и отцвѣлъ, и не съ честью замолкъ. Другимъ примѣромъ можетъ служить нашъ знаменитый химикъ г. Менделѣевъ, голосъ котораго и посейчасъ не умолкаетъ въ области экономическихъ идеаловъ, вызывая, однако, лишь недоумѣніе своею фальшивостью. Но голосъ г. Менделѣева фальшивитъ потому, что онъ поетъ совсѣмъ ему чужую, незнакомую арію, въ которой совершенно не причемъ его заслуженно громкая репутація человѣка науки, завоеванная имъ въ совершенно иной спеціальной области; а г. Цитовичъ хотя и говорилъ отъ лица науки, но ею даже и не пахло въ его надѣлавшихъ въ свое время шуму брошюрахъ и быстро исчезнувшей газетѣ. Подобные случаи еще ничего не говорятъ противъ вмѣшательства представителей науки въ міръ страстей и интересовъ жизни: это не наука вмѣшивается, а или, напротивъ, прямо таки незнаніе, или не дисциплинированныя житейскія силы весьма невысокаго полета. Есть, однако, опасности, грозящія вмѣшательству вполнѣ искреннихъ и дѣйствительно свѣдущихъ представителей науки.

Наука безъ всякихъ нравственныхъ ученій "въ далекомъ будущемъ обновитъ міръ, то-есть человѣчество, именно въ нравственномъ отношеніи", ибо "нравственный ростъ человѣчества есть ростъ его разума". Эта увѣренность г. Куликовскаго есть самоувѣренность, и, притомъ, очень типичная. Метафизикъ, въ качествѣ спеціалиста по части выработки идей, чистыхъ отъ опытно-наблюдательной примѣси, довольно легко можетъ придти къ такому, напримѣръ, заключенію, что весь міръ есть ничто иное, какъ саморазвивающаяся идея. Художникъ, если онъ поклонникъ такъ называемой чистой красоты, охотно повторить слова г. Куликовскаго, только съ замѣной одного слова другимъ. Онъ скажетъ: "искусство безъ всякихъ нравственныхъ ученій въ далекомъ будущемъ обновитъ міръ, то-есть человѣчество, именно въ нравственномъ отношеніи". Техникъ скажетъ примѣрно то же самое, съ новою замѣной одного слова другимъ. Примѣры метафизика, съ одной стороны, и художника или техника -- съ другой, я ставлю за одну скобку въ томъ смыслѣ, что такъ или иначе, въ теоріи или въ практикѣ, человѣкъ склоненъ непомѣрно преувеличивать значеніе своей спеціальности и подавлять ею всѣ другія стороны жизни. Припомните только гётевскаго Вагнера, который въ первой части Фауста рисуется узкимъ, но добросовѣстнымъ труженикомъ науки, а во второй части "бросаетъ субъективному міру страстей и интересовъ жизни полезное изобрѣтеніе" -- химическій способъ производства людей. Онъ необычайно гордъ своимъ открытіемъ: любовь со всѣми ея чарами, любовь, эта могучая сила, поднимающая человѣка къ вершинамъ идеала и низвергающая его въ уличную грязь,-- все это eitle Possen для Вагнера. Наука можетъ вполнѣ замѣнить функцію любви и обезпечить существованіе человѣческаго рода нѣкоторыми лабораторными пріемами. Бѣдный Вагнеръ! Созданный имъ лабораторный Homunculus оказался неблагодарнѣйшимъ существомъ, а потомство продолжаетъ производить дѣтей прежнимъ, не научнымъ способомъ, wie sonst das Zeugen Mode war. Самъ же Вагнеръ навсегда остался типомъ самоувѣреннаго человѣка науки, подсовывающаго человѣчеству свои собственныя спеціальныя цѣди и полагающаго достоинство человѣка въ замѣнѣ всего житейскаго, какъ бы оно ни было дорого, научнымъ.

Г. Мечниковъ не раздѣляетъ, повидимому, мнѣнія г. Куликовскаго относительно роли науки въ дѣлѣ выработки нравственныхъ идеаловъ. Онъ предлагаетъ нѣкоторое "полезное изобрѣтеніе", на которое мы сейчасъ посмотримъ ближе, но именно предлагаетъ, а не "бросаетъ"; онъ не презрительно, а, напротивъ, участливо относится къ субъективному міру и не отказывается помочь намъ въ обсужденіи нравственно-политическихъ вопросовъ съ точки зрѣнія идеаловъ. Онъ даже, какъ мы видѣли, съ особенною силой настаиваетъ на этой точкѣ зрѣнія. Тѣмъ не менѣе, и онъ, подобно г. Куликовскому, а можетъ быть даже подобно Вагнеру, склоненъ вытѣснять всѣ стороны жизни функціей познанія. Онъ говоритъ въ статьѣ Законъ жизни: "Выводъ, сдѣланный болѣе тридцати лѣтъ назадъ Боклемъ въ результатѣ обзора пути, пройденнаго человѣчествомъ, подтверждается съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Самые прочные успѣхи, добытые людьми, это именно тѣ, которые совершены при помощи положительнаго знанія. Самыя серьезныя надежды, которыя можно лелѣять, должны быть возложены на дальнѣйшіе успѣхи въ той же области. Отсюда ясно, что непосредственною нашею цѣлью должно быть все то, что можетъ въ наибольшей степени содѣйствовать этимъ успѣхамъ".

Все это несравненно легче сказать, чѣмъ доказать. Выводъ Бокля, о моторомъ говоритъ г. Мечниковъ, состоялъ въ томъ, что поступательный ходъ цивилизаціи обусловливается исключительно накопленіемъ знаній и вообще умственнымъ развитіемъ, такъ какъ нравственный элементъ неподвиженъ. Я говорю въ прошедшемъ времени: выводъ Бокля состоялъ, потому что, въ противность мнѣнію г. Мечникова, полагаю, что выводъ этотъ отнюдь не подтверждается фактическимъ ходомъ событій. Въ Исторіи матеріализма Ланге (396 стр. II тома русскаго перевода) читатель найдетъ остроумныя доказательства односторонности этого вывода. Я съ своей стороны обращу вниманіе читателей лишь на одну подробность вывода Бокля, могущую вызвать только улыбку, хотя, конечно, очень грустную. Бокль писалъ свою знаменитую книгу во время крымской войны и съ торжествомъ говорилъ: "Для характеристики современнаго общественнаго состоянія въ высшей степени важно, что миръ, безпримѣрно продолжительный, прерванъ не такъ, какъ прежде, ссорой между двумя образованными народами, но нападеніемъ необразованной Россіи на еще болѣе необразованную Турцію". Правда, въ войнѣ приняли участіе такія просвѣщенныя націи, какъ Англія и Франція, но "теперь развитіе такъ сильно, что оба народа, отложивъ злостную и раздражительную зависть, съ которою прежде смотрѣли другъ на друга, соединились въ общемъ дѣлѣ и вынули мечъ не для эгоистическихъ цѣлей, а для защиты цивилизаціи отъ враждебныхъ варваровъ". Съ 1855 г., когда были написаны эти наивныя строки, положительныя знанія достигли колоссальныхъ успѣховъ, но это не помѣшало цѣлому ряду войнъ между "образованными" народами. И самая ужасная изъ этихъ войнъ произошла между образованнѣйшими націями, и вотъ уже двадцать лѣтъ прошло послѣ этой страшной схватки, а ощетинившаяся штыками Европа все еще не можетъ успокоиться и готовится къ новой, еще болѣе страшной схваткѣ. Въ ожиданіи ея, знанія продолжаютъ рости, и не только въ ожиданіи, а частью даже въ видахъ ея: каждая европейская страна старается изучать географію и языкъ сосѣдней страны, дѣлаетъ опыты воздухоплаванія съ военными цѣлями, вводитъ у себя бездымный порохъ и прочія "полезныя изобрѣтенія", готовится примѣнить къ дѣлу разрушенія и убійства электричество, телефонъ. Съ этой точки зрѣнія не только не подтверждается выводъ Бокля, а, напротивъ, знаніе, образованность являются служителями и пособниками враждебныхъ цивилизаціи, звѣрскихъ инстинктовъ.

Скажутъ, можетъ быть, что не все же такую роль играетъ наука; укажутъ на такія ея отрасли, которыя расширяютъ наши горизонты, чисто-теоретически уясняя намъ наше мѣсто въ природѣ и уничтожая предразсудки,-- на другія отрасли, явно способствующія мирнымъ цѣлямъ здоровья, матеріальнаго благосостоянія, вообще человѣческаго счастія. Это безспорно. Однако, и здѣсь значеніе науки или образованности существенно опредѣляется характеромъ даннаго общественнаго строя и заложенныхъ въ немъ нравственныхъ идеаловъ. Разливъ просвѣщенія въ массѣ зависитъ отъ распредѣленія труда и богатства между различными классами населенія...

Велика сила науки,-- она даетъ человѣку власть надъ природой, но не абстрактному человѣку, а такому, который, по условіямъ своего общественнаго положенія, можетъ воспользоваться этою властью. Велика сила науки, но изъ этого отнюдь не слѣдуетъ, что,-- какъ говоритъ г. Мечниковъ,-- "непосредственною нашею цѣлью должно быть все то, что можетъ въ наибольшей степени содѣйствовать успѣхамъ положительнаго знанія". Я не совсѣмъ понимаю, что означаетъ въ этой фразѣ слово "непосредственный"; но, очевидно, г. Мечниковъ влагаетъ въ него какой-то исключительно значительный смыслъ, едва ли въ данномъ случаѣ умѣстный. Въ Очеркѣ воззрѣній на человѣческую природу г. Мечниковъ говоритъ, что "цѣль человѣческой жизни состоитъ въ достиженіи наивозможно большаго общаго блага или счастія въ самомъ широкомъ смыслѣ слова". Знаніе, безспорно, можетъ и должно способствовать достиженію этой общей цѣли, знаніе и само по себѣ составляетъ извѣстную частную цѣль и представляетъ собою извѣстное благо, потому что удовлетворяетъ самостоятельной познавательной потребности человѣческой природы. Во рядомъ съ этою потребностью существуютъ и другія, столь же самостоятельныя, а, слѣдовательно, и другія частныя цѣли. Желательно, чтобы всѣ эти частныя цѣли другъ другу помогали, и, безъ сомнѣнія, знанію, наукѣ предстоитъ въ этомъ дѣлѣ огромная роль. Но наука должна, въ согласіи съ другими частными цѣлями, именно помогать общей цѣди, а не заслонять все собою, не замѣщать собою всѣ другія потребности и частныя цѣли. Если я хочу ѣсть, то знаніе можетъ мнѣ помочь въ разысканіи или приготовленіи пищи, но накормить меня знаніемъ нельзя,-- это такой суррогатъ пищи, который и по нынѣшнимъ труднымъ временамъ никто голодному мужику не рѣшится предложить. Не доходя до такого явнаго абсурда, люди науки бываютъ, однако, часто склонны поглощать потребностью и функціей познанія другія потребности и функціи.

Вотъ почему, горячо привѣтствуя призывъ г. Владимірова, слѣдуетъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, желать, чтобы вмѣшательство людей науки въ субъективный міръ страстей и интересовъ жизни было произведено съ нѣкоторою осмотрительностью, чтобы это было даже не вмѣшательство, а взаимодѣйствіе. Примѣръ Бокля, о которомъ г. Мечниковъ упомянулъ столь неосторожно, въ высокой степени поучителенъ. Серьезный, трудолюбивый, можно сказать, обремененный знаніемъ мыслитель, прогремѣвшій своею книгой на весь цивилизованный міръ, притомъ, спеціальный врагъ легковѣрія, оказался до смѣшнаго легковѣренъ. Подобные случаи, конечно, не способствуютъ укрѣпленію авторитета науки, хотя именно его-то Бокль и хотѣлъ укрѣпить. И если, по какому-то странному недоразумѣнію, г. Мечниковъ, вопреки кроваво-яркой очевидности, съ побѣдоноснымъ видомъ ссылается на несчастный выводъ Бокля, то это показываетъ только, какъ много должны поработать надъ собой люди науки, прежде чѣмъ вмѣшаться въ дѣло жизни. Они должны проникнуться сознаніемъ, что наука есть лишь одинъ изъ факторовъ жизни, безспорно, въ высокой степени важный; что жизнь, слагающаяся изъ многихъ факторовъ, въ цѣломъ несравненно сильнѣе науки. Данная форма житейскихъ отношеній,-- международныхъ, политическихъ, соціальныхъ, семейныхъ,-- можетъ, конечно, видоизмѣняться" подъ прямымъ вліяніемъ положительныхъ знаній, но это видоизмѣненіе происходитъ крайне медленно, съ періодическими задержками и пріостановками; наоборотъ, съ чрезвычайною быстротой всякая данная форма житейскихъ отношеній обращаетъ въ свою пользу результаты науки, ассимилируетъ ихъ. Взаимную ненависть французовъ и нѣмцевъ не сгладили вѣка просвѣщенія; наоборотъ, всякое научное открытіе, каждый шагъ науки впередъ, если его можно будетъ утилизировать съ цѣлями убійства и разрушенія, завтра же будетъ пущенъ въ ходъ и нѣмцами, и французами. Люди науки должны поэтому бросить мечту, что просвѣщеніе само по себѣ, безъ всякой сторонней помощи, приведетъ все къ наилучшему концу. Эта мечта столько же надменная, сколько и неосновательная, какъ бы ни любовался г. Мечниковъ выводомъ Бокля и какъ бы ни презиралъ г. Куликовскій субъективный міръ страстей и интересовъ жизни. Но г. Куликовскій до такой степени твердъ въ своемъ презрѣніи къ субъективному міру, что довольствуется швыряніемъ полезныхъ изобрѣтеній въ толпу непросвѣщенной черни, предоставляя ей распоряжаться этими изобрѣтеніями какъ ей угодно. Г. же Мечниковъ находится, повидимому, совсѣмъ въ иномъ положеніи. Онъ говоритъ о нравственныхъ идеалахъ, онъ желаетъ путемъ науки поспособствовать возникновенію новыхъ, лучшихъ формъ житейскихъ отношеній. Великую, архи-естественную силу измѣнчивости онъ желаетъ направить въ русло извѣстнаго нравственно-политическаго идеала. Дѣло не обходится при этомъ безъ нѣкотораго "полезнаго изобрѣтенія", но, какъ уже сказано, г. Мечниковъ не "бросаетъ" его субъективному міру безъ дальнѣйшихъ о немъ заботъ, а сопровождаетъ своими указаніями и мотивами.

III.

Любовь есть источникъ многихъ радостей, блеска жизни, возвышенныхъ настроеній, самоотверженныхъ поступковъ. По словамъ Шиллера, "не любовью-ль мы равны богамъ?" Ссылаясь на эти слова великаго нѣмецкаго поэта, я отнюдь, впрочемъ, не думаю, чтобы сильнѣе этого ни сказали чего-нибудь о счастьи любви тотъ же Шиллеръ и другіе поэты разныхъ калибровъ. Просто вспомнилось уравненіе человѣка съ богами любовью. А на пересмотръ всего, сказаннаго на эту тему даже только первостепенными поэтами, пришлось бы употребить, пожалуй, нѣсколько" дней. Немудрено: поэты ищутъ красоты, а уже въ растительномъ мірѣ порѣ любви соотвѣтствуютъ особенно красивыя формы, яркія краски, сильные ароматы. Въ животномъ мірѣ къ этимъ красотамъ присоединяется еще красота звуковъ,-- влюбленному соловью сами поэты могутъ позавидовать. Человѣкъ тоже экстренно принаряжается въ пору любви, душой и тѣломъ принаряжается, всѣмъ своимъ существомъ чувствуя наступленіе праздника жизни. Однако, поэты не мало стиховъ посвятили и оборотной сторонѣ медали: печалямъ и мукамъ любви. Любовь безъ взаимности, муки ревности, невольная разлука, разочарованіе, неудовлетворенность любви,-- все это "давно описано, воспѣто". Въ преддверіи Книги пѣсенъ Гейне лежитъ чудовищно-прекрасный символъ любви, Сфинксъ. Онъ есть ein Zwitter von Schrecken und Lüsten, и въ объятіяхъ этого загадочнаго существа поэтъ испытываетъ entzückende Marter und wonniges Weh (муки восторга и сладкую боль), -- der Schmerz wie die Lust unermesslich! Но поэтическія воспроизведенія оборотной стороны медали любви страдаютъ излишествомъ красоты. Перерабатывая житейскіе факты въ горнилѣ своего вдохновенія, поэты ищутъ и находятъ даже особенную красоту въ этомъ сочетаніи контрастовъ -- скорби и счастья, восторга и боли. Кстати же, "любовь" и "кровь", Herz и Schmerz, charmes и larmes такъ хорошо риѳмуются (я нарочно просмотрѣлъ для обращика нѣсколько большихъ и малыхъ пьесъ Альфреда Мюссе и ни разу не наткнулся на иную риѳму къ charmes, какъ larmes, за то эта риѳма попадалась очень часто). Въ жизни, однако, не всегда это такъ красиво выходитъ. Обдавая человѣка своею чарующею волной, любовь сообщаетъ ему (или ей) иногда высокій подъемъ духа и дѣлаетъ его борцомъ и творцомъ въ лучшемъ смыслѣ этихъ словъ. Тогда, какъ говоритъ у Тургенева Шубинъ объ Инсаровѣ и Еленѣ, "натянуты струны,-- звени на весь міръ или порвись!" Но изъ того же корня ростутъ и другіе цвѣты -- ядовитые, гнусные, мелкіе, безобразные, забрызганные грязью. На нихъ уже есть.намеки въ той Травіатѣ, которую Инсаровъ и Елена сочувственно слушали въ Венеціи. Но и Травіата подкрашена поэзіей. Любовь слишкомъ часто въ дребезги разбиваетъ сердце при самыхъ гнусныхъ, отнюдь не поэтическихъ условіяхъ и низвергаетъ человѣка въ бездонные омуты всяческой мерзости и превращаетъ его въ существо хуже всякаго звѣря. Пестрая картина счастья и скорби, подвиговъ, и преступленій станетъ еще ярче и пестрѣе, если мы введемъ въ нее естественное послѣдствіе любви -- дѣтей. Немудрено поэтому, что человѣчество не довольствуется поэтическими откликами на радостную и скорбную стороны дѣла, а издревле ищетъ какого-нибудь выхода. Ищетъ его и г. Мечниковъ.

Въ качествѣ дарвиниста, г. Мечниковъ не могъ, разумѣется, обойти основный тезисъ дарвинизма, заимствованный имъ у Мальтуса, -- несоотвѣтствіе силы размноженія съ размѣромъ средствъ существованія. Это -- первая дисгармонія, развитая по волѣ органической природы и ясно свидѣтельствующая, что "естественный" еще не значитъ благодѣтельный, разумный, правильный съ человѣческой точки зрѣнія. Г. Мечниковъ не останавливается, однако, долго на этой коренной дисгармоніи и отмѣчаетъ только сознательныя старанія человѣка устранить, сгладить ее. "Съ этою цѣлью,-- говоритъ онъ,-- человѣкъ или старается увеличить свои средства,или же замедляетъ вступленіе въ бракъ, или, наконецъ, искусственнымъ путемъ уменьшаетъ число рожденій. Только тѣ люди одерживаютъ побѣду въ борьбѣ за существованіе, которые слѣдуютъ по одному изъ этихъ путей; безпечные хе люди оказываются въ числѣ побѣжденныхъ. Такимъ образомъ, въ человѣческомъ мірѣ сознаніе и воля являются факторами подбора, который въ мірѣ остальныхъ организмовъ справляется безъ нихъ, и основной разладъ устраняется при помощи самого человѣка, активнѣйшаго изъ всѣхъ живыхъ существъ" (Очеркъ воззрѣній на человѣческую природу).

И такъ, природа вложила въ насъ, наравнѣ съ прочими живыми существами, чрезмѣрную жажду любви, результатомъ которой является чрезмѣрное размноженіе. Отсюда многоразличныя драмы, уловленныя и не уловленныя поэтами. Въ животномъ мірѣ всѣ эти драмы сливаются, какъ рѣки въ море, въ одну общую, страшную, но, съ дарвинистской точки зрѣнія, благодѣтельную: принаряженные любовью самцы дерутся изъ-за самки и одолѣваютъ сильнѣйшіе, болѣе ловкіе или вообще наиболѣе приспособленные; изъ продуктовъ любви, достигающихъ числомъ иногда до сотенъ тысячъ и милліоновъ, выживаютъ опять-таки лучшіе, сильнѣйшіе, и, такимъ образомъ, изъ тысячъ и тысячъ насильственныхъ смертей возникаетъ лучшая, высшая жизнь. Нѣкоторые дарвинисты желаютъ или, по крайней мѣрѣ, желали распространить этотъ двусмысленно-утѣшительный выводъ и на человѣчество. Но г. Мечниковъ добрѣе (Мальтусъ тоже былъ добрѣе). Онъ желаетъ, чтобы человѣчество, по возможности, избѣгало благодѣтельной драмы борьбы за существованіе, и указываетъ для этого три пути, которыми, впрочемъ, люди и раньше пробовали пользоваться: во-первыхъ, увеличеніе средствъ существованія, во-вторыхъ, замедленіе вступленія въ бракъ и, въ-третьихъ, искусственное уменьшеніе числа рожденій.

Вопроса объ увеличеніи средствъ существованія г. Мечниковъ совсѣмъ не касается, только упоминаетъ о немъ, вѣроятно, полагая себя недостаточно компетентнымъ. За то второму и третьему пункту удѣляетъ много вниманія. Второму пункту -- замедленію вступленія въ бракъ -- онъ посвятилъ спеціальное изслѣдованіе Возрастъ вступленія въ бракъ (Вѣстникъ Европы 1874 г.); третьимъ пунктомъ -- искусственнымъ уменьшеніемъ числа рожденій -- занятъ онъ преимущественно въ статьѣ о гр. Толстомъ.

Главный интересъ статьи Возрастъ вступленія въ бракъ состоитъ въ указаніи на существованіе дисгармоніи въ развитіи человѣка. Моментъ половой зрѣлости (психически выражающейся первыми порывами любви), моментъ общей физической зрѣлости и моментъ вступленія въ бракъ не всегда совпадаютъ, хотя они всѣ имѣютъ одну и ту же цѣль -- удовлетвореніе стремленія къ поддержанію вида (размноженіе). Такъ, напримѣръ, дѣвушка можетъ достигнуть половой зрѣлости, что выражается вполнѣ опредѣленными физіологическими явленіями, а въ ея общемъ физическомъ развитіи можетъ къ этому времени еще не хватить достаточнаго для плодоношенія развитія тазовыхъ костей; или же она можетъ, достигнувъ полной зрѣлости въ обоихъ этихъ отношеніяхъ, въ теченіе многихъ лѣтъ оставаться дѣвственницею. Точно также, какъ всѣмъ извѣстно, и мужчина вступаетъ въ бракъ не тотчасъ по достиженіи половой зрѣлости, а иногда всю жизнь остается холостякомъ. "Эти промежутки,-- говоритъ г. Мечниковъ,-- означающіе неравномѣрное и, слѣдовательно, неодновременное развитіе аппаратовъ, служащихъ для одной и той же цѣли, составляютъ доказательство существованія дисгармоніи въ развитіи человѣка". Въ жизни эти "дисгармоническіе періоды", какъ обстоятельно и справедливо доказываетъ г. Мечниковъ, отражаются усиленною смертностью, самоубійствами, преступленіями, душевными болѣзнями,-- словомъ, цѣлымъ рядомъ драмъ, зависящихъ отъ неудовлетворенія или неправильнаго удовлетворенія потребности любви.

Надо замѣтить, что на дисгармоническіе періоды, какъ они освѣщаются въ статьѣ Возрастъ вступленія въ бракъ, г. Мечниковъ ссылается и въ послѣдующихъ своихъ статьяхъ. Онъ видитъ въ этой дисгармоніи одинъ, и едва ли не самый важный, изъ фактическихъ камней преткновенія для теоріи гармоническаго развитія и для ссылокъ на человѣческую природу, какъ на образецъ и руководство. Какъ можно искать руководства въ "естественныхъ" процессахъ, когда они отражаются въ жизни тяжелыми я кровавыми драмами? И какъ, въ особенности, можно возлагать надежды на гармоническое развитіе, когда въ самой природѣ человѣка заложена такая рѣшительная дисгармонія? На это теоретики гармоническаго развитія могли бы, однако, возразить: ну, такъ что-жь?-- надо, значитъ, замѣнить дисгармонію гармоніей, хотя бы и вопреки естеству. Но дѣло-то въ томъ, что, приглядываясь къ дисгармоническимъ періодамъ г. Мечникова ближе, мы увидимъ, что естество, природа человѣка тутъ не причемъ или почти не причемъ. Спрашивается, какіе такіе "аппараты" развиваются при вступленіи человѣка въ бракъ,-- аппараты, запаздываніе которыхъ вызываетъ одинъ изъ дисгармоническихъ періодовъ? Для ясности остановимся на одной изъ фактическихъ иллюстрацій г. Мечникова. У нѣкоторыхъ африканскихъ негровъ браки совершаются очень рано, вскорѣ послѣ наступленія половой зрѣлости; но, все-таки, жениться негръ можетъ не раньше, какъ ставши "собственникомъ нѣсколькихъ трубокъ, стула, сундука, выстроивши избу и поймавши плѣннаго. Промежутокъ между моментомъ наступленія половой зрѣлости и моментомъ вступленія въ бракъ, то-есть моментомъ. пріобрѣтенія нѣсколькихъ трубокъ и проч., есть дисгармоническій періодъ, чреватый драмами. Послѣднее понятно: дикій негръ, въ которомъ проснулась физіологическая основа любви, долженъ подчиниться стѣснительному обычаю и добывать трубки, строить избу, ловить плѣннаго; онъ легко можетъ не выдержать и совершить преступленіе или съ отчаянія дойти до психическаго разстройства. Но если трубки и сундукъ и можно въ извѣстномъ смыслѣ назвать "аппаратами", такъ, вѣдь, не въ природѣ же человѣка онѣ заложены, трубки-то? Такъ и въ нашемъ быту. Подовая зрѣлость для какого-нибудь Иванова или Петрова наступаетъ лѣтъ въ 15, а въ бракъ онъ, по соображеніямъ о средствахъ содержанія семьи, вступаютъ, положимъ, въ 30 лѣтъ, когда получитъ мѣсто столоначальника. Пятнадцатилѣтній промежутокъ между возрастомъ половой зрѣлости и возрастомъ вступленія въ бракъ есть дисгармоническій періодъ, наполненный опасностями тоски, разврата, болѣзней, но Ивановъ дожидается не развитія какихъ-нибудь "аппаратовъ" своего организма, а просто мѣста столоначальника или невѣсты съ приданымъ. Не природа человѣка, а извѣстныя условія общежитія вызываютъ большинство драмъ любви, и г. Мечниковъ, обвиняя природу, валитъ съ больной головы на здоровую, по крайней мѣрѣ, на этомъ пунктѣ. Онъ, впрочемъ, и самъ приводитъ любопытные факты и даже дѣлаетъ любопытныя обобщенія, опровергающія его обвинительный актъ противъ природы по вопросу о дисгармоническихъ явленіяхъ половой жизни. На основаніи длиннаго ряда этнографическихъ и статистическихъ данныхъ, онъ приходитъ къ заключенію, что дисгармоническіе періоды ростутъ вмѣстѣ съ цивилизаціей; у дикарей они, вообще говоря, отсутствуютъ, а у цивилизованныхъ народовъ болѣе или менѣе продолжительны; у низшихъ классовъ въ цивилизованныхъ странахъ они короче, чѣмъ у высшихъ, у сельскаго населенія короче, чѣмъ у городскаго. Значитъ, по крайней мѣрѣ, этотъ изъянъ зависитъ не отъ природы человѣка, а отъ какихъ-то неправильностей въ культурѣ, въ формахъ общественности. Мѣсто столоначальника, невѣсту съ приданымъ, табачныя трубки, сундуки нельзя ставить въ прямой счетъ человѣческой природѣ. Это до такой степени вѣрно, что самъ г. Мечниковъ говоритъ: "Изъ того, что европейскія цивилизаціи сопровождаются опредѣленными видоизмѣненіями семейной жизни, еще не слѣдуетъ, чтобы всякое вообще развитіе представляло тотъ же характеръ".

Какъ бы то ни было, но путь "замедленія вступленія въ бракъ", который г. Мечниковъ рекомендовалъ для обхода основной дисгармоніи между силою размноженія и размѣромъ средствъ пропитанія,-- этотъ путь мы должны отвергнуть, если не хотимъ попасть изъ огня въ полымя, изъ кулька въ рогожку. Путь этотъ, какъ удостовѣряетъ самъ г. Мечниковъ, въ свою очередь ведетъ къ бѣдѣ,-- къ дисгармоническимъ періодамъ и связаннымъ съ ними житейскимъ драмамъ.

Но у насъ остается въ запасѣ еще одинъ путь,-- путь искусственнаго уменьшенія числа рожденій; онъ-то и приведетъ насъ къ счастію. Мальтусіанцы давно указывали на это средство для водворенія на землѣ мира и въ человѣкахъ благоволенія. Но они разное понимали подъ искусственною задержкой размноженія и, въ виду щекотливости темы, рѣдко говорили вполнѣ откровенно. Г. Мечниковъ тоже не вполнѣ ясенъ, но, насколько понимать можно, онъ, какъ говорится, хватаетъ быка прямо за рога и предлагаетъ до такой степени радикальное рѣшеніе вопроса, что никакимъ щекотливостямъ не остается мѣста.

Г. Мечниковъ находитъ, что женщина собственно не настоящій человѣкъ, а нѣчто вродѣ личинки человѣка ("личинкоподобный"), недоразвитый человѣкъ. Эту недоразвитость женщины видитъ г. Мечниковъ, однако, не въ какихъ-нибудь анатомическихъ и физіологическихъ признакахъ, а въ нравственныхъ и преимущественно умственныхъ чертахъ женскаго типа, каковыя черты и изображаются имъ красками, не имѣющими ничего общаго съ комплиментами. Это, конечно, хорошо. Женщины слышатъ достаточно похвалъ отъ поэтовъ, и трезвому человѣку науки не подобаетъ приставать къ этому хору; его дѣло -- истина, какъ бы она ни была печальна или непріятна дамамъ и поэтамъ. Но, все-таки, сравненіе женщины съ дичинкой надо понимать именно только какъ сравненіе, какъ метафору. Г. Мечниковъ упоминаетъ о нѣкоторыхъ насѣкомыхъ, у которыхъ самцы крылаты, а самки безкрылыя и дѣйствительно похожи на личинокъ. У человѣка такъ рѣзко-выраженныхъ вторичныхъ половыхъ признаковъ нѣтъ. Недоразвитость женщины сводится къ гораздо болѣе тонкимъ, чисто-психическимъ чертамъ. Можно бы было думать, что причины этой недоразвитости лежатъ въ условіяхъ воспитанія женщины и вообще окружающей ее умственной и нравственной атмосферы. Г. Мечниковъ согласенъ допустить это до извѣстной степени, но полагаетъ, что центръ тяжести такъ называемаго женскаго вопроса лежитъ не въ этомъ. Не въ томъ главная бѣда, что женщинъ плохо учатъ или совсѣмъ не учатъ и держатъ въ сторонѣ отъ всѣхъ высшихъ духовныхъ интересовъ. Если бы мы ихъ принуждали къ высшимъ сферамъ сознанія и воли, онѣ остались бы, все-таки, личинками и только портили бы своимъ вмѣшательствомъ общечеловѣческое дѣло. Такъ будетъ до тѣхъ поръ, пока женщины будутъ рожать. На этотъ корень женской недоразвитости мы и должны обратить дѣйственное вниманіе, если хотимъ измѣнить порядокъ вещей, грозящій безконечными драмами любви. Женщины очень вдохи, но тутъ-то насъ и можетъ выручить архи-естественная сила измѣнчивости. Г. Мечниковъ, несмотря на свое невысокое мнѣніе о женщинахъ, не только не врагъ женскаго образованія и женскаго труда, но, напротивъ, одинъ изъ самыхъ горячихъ защитниковъ такого расширенія сферы женской жизни. но онъ находитъ, что для этого сфера женской жизни должна быть урѣзана въ другомъ отношеніи. Женщины очень плохи, но,-- спѣшитъ успокоить своихъ читательницъ г. Мечниковъ,-- "никто, конечно, не выведетъ изъ моихъ словъ, чтобы я утверждалъ, будто женщина неспособна къ развитію и должна во всѣхъ случаяхъ и вѣчно оставаться на личинкоподобной стадіи развитія. Я утверждаю только, что прогрессивное развитіе женщины должно совершаться въ ущербъ ея способности размножаться, выкармливать и воспитывать дѣтей, совершенно подобно тому, какъ усиленная дѣятельность рабочихъ пчелъ, муравьевъ и термитовъ могла явиться не иначе, какъ вмѣстѣ съ появленіемъ безплодія или же плодовитости въ экстренныхъ, исключительныхъ случаяхъ". Г. Мечниковъ писалъ это еще въ 1874 г., въ статьѣ Возрастъ вступленія въ бракъ. Въ прошломъ 1891 г., въ статьѣ Законъ жизни, онъ окончательно выяснилъ намъ (да и себѣ самому, кажется) свою идею, которая его, по всѣмъ видимостямъ, давно и усиленно занимала. Читатель помнитъ эту статью, мотивированную нѣкоторыми сторонами ученія гр. Толстаго. Въ ней, пріемами и фактами, которые уже раньше пускались имъ въ ходъ, г. Мечниковъ старается опровергнуть теорію гармоническаго развитія; ратуетъ противъ излишняго довѣрія или преклоненія передъ человѣческою природой; выступаетъ защитникомъ умственнаго труда вообще, женскаго образованія въ частности, но образованіе это полагаетъ возможнымъ только при условію безплодія, а кончаетъ выше уже приведенною ссылкой на выводъ Бокли и заявленіемъ, что "непосредственною нашею цѣлью должно быть все то, что можетъ въ наибольшей степени содѣйствовать успѣхамъ положительнаго знанія". Я прошу читателя держать въ памяти эти элементы послѣдней статьи г. Мечникова, а также то обстоятельство, что въ ней г. Мечниковъ идетъ шагъ за шагомъ за гр. Толстымъ, опровергая его положенія. А теперь посмотримъ на окончательный выводъ г. Мечникова. Разсказавъ о томъ, какіе прекрасные распорядки существуютъ въ обществахъ пчелъ и осъ, почтенный ученый пишетъ: "Если мы приложимъ добытыя данныя къ женскому вопросу, то должны будемъ, прежде всего, замѣтить* что природныя свойства женскаго организма, приспособленнаго къ дѣторожденію, не могутъ служить ни малѣйшимъ препятствіемъ къ удовлетворенію стремленія нѣкоторыхъ женщинъ посвятить себя высшимъ сферамъ умственнаго труда. Для этого даже нѣтъ надобности, чтобы у такихъ женщинъ было такое же равнодушіе къ браку, какъ у дѣвственныхъ галльскихъ осъ, хотя и извѣстны многочисленные примѣры отвращенія женщинъ къ брачной жизни. Это и многія другія, вообще довольно частыя въ человѣческомъ родѣ отклоненія половыхъ инстинктовъ указываютъ на то, что первый шагъ на пути къ безплодію уже сдѣланъ. Весьма возможно, что съ этого начался процессъ обособленія въ человѣческихъ обществахъ, сходный съ тѣмъ, который гораздо далѣе подвинулся у насѣкомыхъ, и что современемъ установится, хотя и не столь рѣзкое, раздѣленіе людей на наиболѣе и наименѣе плодовитыхъ или даже и вовсе безплодныхъ. Послѣдніе, имѣя возможность посвятить себя исключительна высшимъ сферамъ человѣческой дѣятельности, будутъ служить обществу, главнымъ образомъ, умственнымъ трудомъ".

Припоминая нѣкоторыя другія мысли г. Мечникова, изложенныя имъ въ прежнихъ статьяхъ, можно признать этотъ выводъ недостаточно опредѣленнымъ. Пчелиный рой, какъ идеалъ общественности, достаточно ясенъ. На до него еще очень далеко тому порядку, при которомъ "нѣкоторыя женщины" окажутся безплодными. "Нѣкоторыя женщины" и теперь безплодны. Но уже одно то обстоятельство, что огромное большинство проститутокъ безплодно, намекаетъ на нѣкоторую неосновательность надеждъ, возлагаемыхъ на безплодіе. Г. Мечниковъ, въ видахъ "общаго блага", желаетъ "обособленія", дифференцированія группы безплодныхъ женщинъ въ сословіе или касту, подобную тѣмъ, какія мы видимъ у пчелъ, муравьевъ и термитовъ, и чтобы эта каста безплодныхъ женщинъ спеціально воздѣлывала науку, причемъ, однако, онъ разрѣшаетъ имъ и не быть "равнодушными къ брачной жизни". Другими спорами, онъ допускаетъ, пожалуй, любовь, но безъ послѣдствій. Очень важно замѣтить, что онъ при этомъ отнюдь не рекомендуетъ какихъ-нибудь технически-искусственныхъ пріемовъ для избѣжанія дѣторожденія. Нѣтъ, онъ вѣруетъ въ мощь архи-естественной измѣнчивости, которая, будучи направлена сознаніемъ и волею человѣка къ пчелиному идеалу, сама собой установитъ безплодную любовь. Это, прежде всего, непослѣдовательно. Монашествующіе обоихъ половъ, а у католиковъ и бѣлое духовенство, даютъ обѣтъ не безплодія, а безбрачія, дѣвства. И это понятно: всецѣло посвящая себя молитвѣ, монашествующіе были бы отклоняемы отъ этой своей функціи не только дѣторожденіемъ, а и любовью. Такого рода монахини (а отчего бы и не монахи?) отъ науки были бы вполнѣ умѣстны въ идеалѣ г. Мечникова, тѣмъ болѣе, что соблазняющія его рабочія галльскихъ осъ въ любви равнодушны. Если сила измѣнчивости дѣйствительно такъ велика, а наше сознаніе и воля надъ нею такъ властны, какъ предполагаетъ г. Мечниковъ, такъ ужь надо доводить идеалъ до его логическихъ предѣловъ. И это, повидимому, склоненъ признавать самъ г. Мечниковъ, такъ какъ средневѣковые аскеты, за которыми онъ признаетъ правильное отношеніе къ человѣческой природѣ, отрекались опять-таки не только отъ дѣторожденія, а и отъ любви. Конечно, это, на слабости человѣческой, идеалъ трудно достижимый. Я сказалъ бы даже -- недостижимый и сослался бы на всѣмъ извѣстные историческіе и бытовые факты. Но боюсь, что г. Мечниковъ возразитъ мнѣ: да, трудно достижимый ими совсѣмъ недостижимый при теперешнихъ свойствахъ человѣческой природы, но вы забываете великій законъ измѣнчивости. На это возраженіе я не имѣю отвѣта. Впрочемъ, нѣтъ, имѣю, даже два. Во-первыхъ: блаженъ, кто вѣруетъ. А, во-вторыхъ, вотъ какой: вы хотите ad majorent gloriam положительнаго знанія направить законъ измѣнчивости такъ, чтобы цѣлая и, вѣроятно, значительная (потому что иначе не изъ чего было бы хлопотать) группа людей была лишена группы наслажденій, которыя человѣчество всегда цѣнило изъ ряда вонъ высоко и которымъ оно обязано многими лучшими сторонами своей жизни; вы хотите, а я не хочу,-- давайте бороться каждый за свой идеалъ и посмотримъ, чья возьметъ. И у меня есть сознаніе и воля и, значитъ, такая же власть надъ закономъ измѣнчивости, какъ и у васъ. Я не хуже васъ знаю оборотную сторону медали, тѣ трудности и боли, которыми, при нынѣшнихъ условіяхъ, сопровождается любовь и ея послѣдствія, но я вѣрую въ возможность такого направленія измѣнчивости, которое обломаетъ всѣ шипы у розы, а самой розы не тронетъ.

Г. Мечниковъ предлагаетъ людямъ, хоть и не всѣмъ, отказаться отъ любви ради науки и увѣряетъ, что это нужно для общаго блага, которое, однако, повидимому, состоитъ исключительно въ процвѣтаніи науки. Есть не мало людей, которые настоятельно рекомендуютъ женщинамъ, наоборотъ, отказаться отъ науки ради любви, и тоже во имя общаго блага. Имъ нужны жрицы любви, г. Мечникову нужны монахи и монахини отъ науки. Мальтусъ тоже предлагалъ людямъ -- и тоже не всѣмъ, и тоже во имя общаго блага -- отказаться отъ любви ряди физическаго труда, и подъ его общимъ благомъ скрывались просто требованія рынка; ему нужны были безплодные рабочіе. На всѣхъ не угодишь, а потому лучше будетъ, если человѣкъ станетъ просто человѣкомъ, которому все человѣческое доступно, хотя г. Мечниковъ думаетъ, что это чрезвычайно трудно,-- измѣнчивости въ эту сторону онъ не допускаетъ. Бѣда отъ всѣхъ этихъ совѣтниковъ, раздирающихъ человѣка на клочки, не въ томъ только состоитъ, что они хотятъ отнять у него ту или другую долю счастья, которая ему отпущена прошедшимъ или можетъ быть завоевана въ будущемъ. Divide et impera, гласитъ старинное, необыкновенно вѣрное изреченіе,-- разорви, расчлени и управляй. Идеалъ г. Мечникова, какъ я упоминалъ уже въ прошлый разъ, далеко не новъ, и, между прочимъ, на той же дарвинистской почвѣ онъ предвосхищенъ Ренаномъ. Только Ренанъ прямо назвалъ свою концепцію мечтой и, можетъ быть, по этому самому позволилъ себѣ быть смѣлѣе, послѣдовательнѣе и дальновиднѣе г. Мечникова. Съ тѣми же ссылками на примѣры общежитія насѣкомыхъ, на естественный подборъ, борьбу за существованіе и измѣнчивость, Ренанъ построилъ идеальное общество, вся организація котораго имѣетъ верховною цѣлью торжество и прогрессъ положительнаго знанія. Для этого, какъ и у г. Мечникова, жрецы науки совершенно отказываются отъ любви, предоставляя это низменное занятіе людямъ физическаго труда. Но и эти низменные люди понимаютъ высокую цѣль общества и сознательно служатъ жрецамъ науки, готовы даже съ восторгомъ ложиться подъ ножъ, если нужна вивисекція. Жрецы же положительнаго знанія, "тираны-позитивисты", все болѣе и болѣе проникая въ тайны природы, вмѣстѣ съ тѣмъ полновластно управляютъ своимъ народомъ, жестоко казня его за нарушеніе порядка... Вотъ какъ высоко должны быть поставлены цѣли науки надъ всѣми остальными житейскими цѣлями. Здѣсь есть извѣстное величіе, хотя и чудовищное, на манеръ джагернаутской колесницы, подъ которую добровольно ложатся вѣрующіе, а она ихъ спокойно давитъ во славу Вишну. А г. Мечниковъ довольствуется блѣдною фразой: "непосредственною нашею цѣлью должно быть все то, что можетъ въ наибольшей степени содѣйствовать успѣхамъ положительнаго знанія". Этимъ едва ли многихъ можно убѣдить или увлечь; всякій скажетъ: непосредственная цѣль жизни есть сама жизнь во всемъ ея блескѣ и полнотѣ, а наука есть лишь одно изъ средствъ для достиженія этой цѣли.

Однако, и блѣдная фраза г. Мечникова имѣетъ свое значеніе, какъ profession de foi. Мнѣ кажется, что, несмотря на многолѣтнее вниманіе къ вопросамъ, затронутымъ въ статьѣ Законъ жизни, г. Мечниковъ только въ этой статьѣ, такъ сказать, нашелъ самъ себя. Часто бываетъ, что идеи, пряно противуположныя вашимъ, особенно рѣзко выраженныя, заставляютъ васъ подобраться: уясняютъ вамъ центральные пункты вашего собственнаго умственнаго кругозора, до тѣхъ поръ нѣсколько смутные, или, по крайней мѣрѣ, располагаютъ ихъ въ извѣстную перспективу, гдѣ важное и неважное, первостепенное и второстепенное получаютъ свое опредѣленное мѣсто. Такъ именно, повидимому, случилось и съ г. Мечникововымъ. Какъ мы видѣли, онъ прежде, много лѣтъ тому назадъ, ратовалъ противъ теоріи "естественнаго" развитія вообще, такъ называемаго гармоническаго въ частности, говорилъ и объ остаткахъ хвоста и шерстянаго покрова у человѣка, и о пользѣ женскаго образованія, и объ особенныхъ условіяхъ, при которыхъ оно можетъ процвѣтать, и проч., и проч. Словомъ, для людей, слѣдившихъ за прежними статьями г. Мечникова, въ Законѣ жизни нѣтъ, повидимому, ничего новаго. А, между тѣмъ, новое есть, это именно цѣльность, законченность, опредѣленность перспективы цѣлаго ряда мыслей, прежде разбросанныхъ, другъ къ другу не приложенныхъ, перемѣшанныхъ съ разными посторонними элементами. Отсюда тѣ странныя противорѣчія и явныя недоразумѣнія, о которыхъ мнѣ, признаюсь, было даже неловко говорить. Я ни на минуту не забывалъ, что имѣю дѣло съ первокласснымъ ученымъ, пользующимся, и заслуженно пользующимся, европейскою извѣстностью. А, между тѣмъ, этотъ знаменитый ученый, свободно гуляющій по всей головокружительной зоологической лѣстницѣ отъ ступени амебы до ступени человѣка, можетъ разсуждать такъ: "естественное" неуловимо по своей текучести, но извращеніе всѣхъ природныхъ инстинктовъ естественнѣе, чѣмъ удовлетвореніе природныхъ потребностей. Или зачисляетъ сундуки, трубки и мѣсто столоначальника въ число "аппаратовъ" организма. Или, цѣпко держась за остатокъ хвоста у человѣка, убѣжденно и даже иронически говорить: вы видите, какъ измѣнчива человѣческая природа; что же вы, по теоріи упражненія всѣхъ органовъ, рѣшите, чтобы человѣкъ хвостомъ вилялъ? Или чтобы онъ шерстью обросъ? Конечно, во всѣхъ этихъ случаяхъ г. Мечниковъ впадалъ въ недоразумѣнія, противорѣчія и ошибки не въ качествѣ ученаго, а въ качествѣ мыслителя,-- какъ спеціалисту, я не осмѣлился бы ему возражать. Причина всѣхъ этимъ неладовъ заключалась въ отсутствіи общаго плана, въ смутности связующей нити. Этотъ общій планъ подсказалъ г. Мечникову гр. Толстой; только тамъ, гдѣ у гр. Толстаго стоитъ плюсъ, у г. Мечникова стоятъ минусъ, и наоборотъ. Правда, не всѣ недоразумѣнія при этомъ исчезли, не всѣ неровности сгладились, но вы, по крайней мѣрѣ, видите, какъ и почему они возникли и въ какомъ порядкѣ должны быть распредѣлены мысли г. Мечникова, чтобы можно было уразумѣть ихъ связь.

Что бы ни говорилъ самъ г. Мечниковъ, а намъ со стороны виднѣе. Что бы онъ ни говорилъ, а исходная точка его лежитъ не въ области научно установленныхъ фактовъ, а въ области чувства. Это -- жажда знанія, любовь къ знанію, вѣра въ его почти безпредѣльную мощь. Руководимый этимъ чувствомъ до ослѣпленія, г. Мечниковъ ссылается на выводъ Бокля, несмотря на то, что онъ явственно упраздненъ жизнью. Нарѣчіе "несмотря" здѣсь вполнѣ умѣстно въ своемъ буквальномъ смыслѣ. Г. Мечниковъ именно не смотритъ, не видитъ тѣхъ, какъ выразился нѣкогда одинъ поэтъ, "кровавыхъ жизни незабудокъ", которыми закиданъ выводъ Бокля. Такъ настроенный, г. Мечниковъ видитъ, что цѣлая половина человѣческаго рода -- женщины остаются болѣе или менѣе внѣ пути къ единоспасающему знанію, и что, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя изъ нихъ тяготятся этимъ. Натурально, имъ надо помочь во что бы то ни стало. И г. Мечниковъ идетъ со знаменемъ науки на-проломъ, торопливо подбирая подходящіе и неподходящіе предметы, не всегда вслушиваясь въ возраженія, разрубая узлы тамъ, гдѣ ихъ можно развязать, и даже не вполнѣ ясно сознавая, зачѣмъ онъ дѣлаетъ тотъ или другой шагъ. Все, все, все для нея -- для науки! Все, даже то, чему сама наука призвана служить,-- человѣческое счастье. Говорятъ, что женская природа становится поперекъ дороги. Очень просто: надо ее съ дороги убрать. И въ своей торопливости г. Мечниковъ отвѣшиваетъ глубокій поклонъ даже средневѣковымъ аскетамъ собственно за то, что они извращали до послѣдней степени всѣ природные инстинкты. Нить такихъ природныхъ инстинктовъ, которые заслуживали бы названія "естественныхъ". Естественна только сила измѣнчивости, потому что только она можетъ удвоить персоналъ науки пріобщеніемъ къ ней женской половины человѣческаго рода. Въ ожиданіи момента этого торжества науки, г. Мечниковъ то пробуетъ предложить хоть замедленіе вступленія въ бракъ, то доказываетъ, что такое замедленіе можетъ повести только къ печальнымъ послѣдствіямъ: самоубійцъ, психически больныхъ, развратниковъ ему, конечно, не нужно; ему нужны служители науки, столь же преданные своей богинѣ, какъ онъ самъ, столь же готовые заклать на ея алтарѣ все живое, что не имѣетъ знаніе непосредственною цѣлью. Таковъ личный, нравственный идеалъ г. Мечникова, и имъ же опредѣляется идеалъ общественный: вся организація общества должна быть приложена къ той же верховной цѣли -- наростанію положительнаго знанія. Г. Мечниковъ касается пока только женскаго вопроса и лишь мелькомъ говоритъ о роли физическаго труда. Но общій характеръ тѣхъ рѣшеній разныхъ общественныхъ вопросовъ, которыя онъ предъявитъ, когда вздумаетъ заняться ими, легко себѣ представить. Онъ ничего не пожалѣетъ ради науки и не побоится санкціонировать какое бы то ни было уродство. Велика бѣда -- уродство! Человѣкъ и теперь есть "обезьяній уродъ"; архивная старушка безъ рукъ, безъ ногъ живетъ -- и ничего: владѣетъ умственными способностями, а чего-жь человѣку больше нужно? Даже очень хорошо, что такая старушка на свѣтѣ есть и, можетъ быть, дай Богъ, чтобы побольше такихъ было, потому что ее можно изслѣдовать и результаты изслѣдованія опубликовать въ Archiv für pathologische Anatomie.

Такъ распоряжается человѣкъ науки въ нашемъ бѣдномъ субъективномъ мірѣ страстей и интересовъ жизни. Но этотъ міръ не такъ ужъ бѣденъ. Онъ можетъ постоять за себя. Онъ даже богатъ и, конечно, гораздо богаче отвлеченнаго міра науки, который есть, въ сущности, лишь кость отъ костей и плоть отъ плоти субъективнаго міра страстей и интересовъ жизни. И г. Мечниковымъ, и даже гётевскимъ Вагнеромъ руководятъ, въ концѣ-концовъ, или, пожалуй, въ началѣ-началъ, страсти и интересы,-- страсть къ наукѣ, интересъ знанія. "Я знаю много, но хотѣлъ бы все узнать", -- говоритъ Вагнеръ. Онъ страдаетъ, добиваясь истины, тщетно ища результатовъ изслѣдованія или опыта, и приходитъ въ восторгъ, когда достигаетъ цѣли. Этотъ субъективный міръ спеціальныхъ радостей и страданій до такой степени его захватываетъ, что на всѣ остальныя радости и страданія онъ смотритъ съ глубочайшимъ, искреннѣйшимъ презрѣніемъ и съ готовностью все растоптать. Но они есть, эти другія страданія и радости, и въ совокупности своей представляютъ такое море, которое ужь, конечно, не умѣстится въ ретортахъ и колбахъ Вагнера.

Да не подумаетъ читатель, что я хочу какъ-нибудь умалить въ его глазахъ значеніе науки. Было бы не особенно трудно и даже довольно занимательно, въ противовѣсъ разсужденіямъ г. Мечникова, нарисовать картину бѣдствій, причиняемыхъ человѣчеству его умственнымъ развитіемъ. Руссо это сдѣлалъ въ прошломъ столѣтіи и увлекъ многіе умы и сердца, а теперь это сдѣлать легче, какъ видно уже изъ распространенія пессимистической философіи, этого послѣдняго результата вѣковаго умственнаго развитія. И кончить можно бы было предложеніемъ такъ направить силу измѣнчивости, чтобы навсегда прекратилась эта надѣлавшая человѣку столько бѣдъ и никогда вполнѣ неудовлетворимая жажда знанія. Блаженство невѣдѣнія стоитъ блаженства отсутствія любви. Конечно, это былъ бы парадоксъ со многими изъянами и натяжками, но, вѣдь, ихъ не мало и у г. Мечникова. Я, однако, даже въ шутку не стану развивать этотъ парадоксъ. Я высоко чту науку, но думаю, что вычерпать море ретортой нельзя, и что именно люди, предпрининающіе этотъ подвигъ, умаляютъ, а не возвеличиваютъ значеніе науки.

О самой теоріи гармоническаго развитія потомъ.

Ник. Михайловскій.

"Русская Мысль", кн.III, 1892

Оставить комментарий Михайловский Николай Константинович (bmn@lib.ru) Год: 1892 Обновлено: 19/12/2022. 84k. Статистика. Статья: Критика Критика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Михайловский Николай Константинович Литература и жизнь

Литература и жизнь.

Михайловский Николай Константинович
Литература и жизнь