Милицына Елизавета Митрофановна
Утрата

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Елизавета Милицына

Утрата

   Смеркается... Весенний туман окутывает избы, скрывает движение на улице и смягчает все звуки. Земля еще не просохла; пахнет оттаявшим навозом и дымом от прокопченных соломенных крыш. На завалинке избы, выделяющейся своею белизною из потемневшего ряда соседних строений, сидит женщина в белом платке и белом шушпане. Энергичное, с тонкими чертами, лицо ее бледно, губы крепко сжаты. Она не замечает остановившихся неподалеку двух баб, перешептывающихся о чем-то и, очевидно, желающих, но не решающихся, подойти к ней. Наклонивших вперед всем корпусом, и как бы застыв со сложенными на коленях руками, куда она смотрит? Что она видит там за селом, в потемневшем поле? И какую мучительную думу скрывает ее затуманенный взгляд?.. Земля уходит от нее куда-то, теряя свои очертания; на место ее из тумана выплывают какие-то видения. Вот они разлились по всему полю. Она вздрагивает всем телом, отворачивается, делает движение, словно желая встать, и опять опускается на завалинку, кутается в свой шушпан, и снова к чему-то приглядывается.
   Вон возвращается с поля ее муж, идя рядом с лошадью и держась за обжи опрокинутой сохи; сзади устало плетется молоденькая кобылка, лениво волоча за собою борону. Подъехав к избе, он медленно отпрягает лошадей и, отворив ворота, пускает их во двор, медленно подходит к крыльцу, умывается из висящего на нем двуногого глиняного рукомойника и, взглянув на завалинку, молча садится рядом с женою. Та рассеянно оглядывает его лицо, с светло-рыжею бородою и длинным прямым носом, покрытым оспенными знаками. Большое выпуклое бельмо, на правом глазу его, и вопросительный взгляд голубого левого, останавливают ее внимание. Напряженное лицо ее принимает обычное выражение, и она равнодушно отворачивается. Муж, поникнув головою, продолжает молчать... Душно. Сырой воздух словно пропитывает все тело и темною мглою ложится окрест.
   -- Бабы тут подходили, -- как бы вспоминает женщина и поворачивается к мужу, -- Иваниха Андрияшу нашего во сне видела. В темном погребе лежит он, мое дитятко... и по этих пор в воде, -- показала она на шею. -- Скажи, говорит, моей мамушке, штоб не убивалась она по мне, не плакала больше, а то потопит она меня в слезах, захлебнусь я.
   -- Ты бы с батюшкой поговорила, -- мягко замечает муж. -- Смотрю я, дюже ты тоскуешь... Вы, мол, ученые, вы все знаете, а мы люди темные... Как по книгам-то?..
   -- Спрашивала, -- отозвалась женщина.
   -- Што ж он?
   -- Ничево, говорит, по книгам ты не поймешь, видно сердце твое тебя научит.
   -- Ишь ты?.. Поговорила бы еще с кем.
   -- Куда бросишься-то, никаво ведь нету, -- порывисто произнесла женщина. -- Меня и люди судят... Говорят бабы: ум у меня помутился, -- как бы вскользь, равнодушно добавила она. -- Велели двенадцать крестов на шею повесить и носить три дня, а опосля того раздать... горе, мол, твое разделится... Кто говорит: землю с его могилки пить; разное говорят... А мне Филипп... чудится мне нехорошее, -- немного помолчав и стараясь унять нервную дрожь, начала она снова. -- Може и вправду темно там, как в погребе?.. И нет ничево!.. Бога нет, -- пояснила она испуганным шепотом и как-то вся съежилась, с головою накрываясь шушпаном.
   Наступило молчание.
   -- Нет, живым похоронили его, живым, -- вскрикивает она, поднимаясь и сбрасывая с себя шушпан. Лицо ее пылает, черные глаза горят острым, беспокойным блеском.
   -- Анна! Опять ты за свое? -- вглядываясь в жену, говорит Филипп и берет ее за руку. -- Румянец-то застыл у него, понимаешь -- застыл. Сказано -- болесть такая.
   -- Обиждаюсь я на Бога, вот как обиждаюсь... Зачем Он взял его? -- задыхаясь и выдергивая руку, заговорила Анна. -- Аль ему у нас плохо было: не емши, раздет, разут?.. Мало Ему других?.. Вот они бегуют, голодные, -- указала она на игравших у соседней избы ребятишек. -- Молят ведь... молят, штоб их прибрал... а они все живут, все живут... Ох, и ненависно мне на них, -- прошептала она, опускаясь на завалинку. -- Передушила бы всех!..
   -- Анна! Вспомни -- Бог-то не совсем обидел нас; Маришка ведь у нас.
   -- Маришка? -- с озлоблением выкрикнула Анна. -- Што Маришка?.. Гулевая она у меня!.. Нет у меня тово к ней...
   Филипп растерянно взглянул на жену, снял почему-то шапку и стал ее мять в руках.
   -- Ин, вот што, Анна, -- заговорил он несколько взволнованно, -- што о том говорить... нечево старое подымать... -- и, переложив шапку на завалинку, стал прибивать ее рукою к земле, приговаривая: -- Што уж там... чево поминать... так-то... -- заключил он, решительно опуская на шапку руку. -- А урекать грех... обидно будет, Анна... Для мине оно -- дитё... потому -- мила она мне... Што то было, што это -- все едино.
   И, вздохнув, он надел шапку и замолчал.
   Анна опустила голову и тоже примолкла...
   Улица скоро совсем опустела. Неосвещенные избы прятались в темноте. Кое-где сквозь закопченные стекла пробивался тусклый свет и тут же неподалеку тонул в тумане. Все стихло, только в ближнем овраге неугомонно журчала вешняя вода свою успокаивающую песню.
   -- Каялась я ноне батюшке, -- тихо проговорила Анна, -- што никово-то мне не жалко, и никак я с своим сердцем не совладаю.
   И она опять задумалась...
   -- Как же быть-то?.. Подумай-ка, Филипп... Ведь он у меня што свет в очах был, -- страстно произнесла она вдруг. -- Разумен... ласков... -- с невыразимою нежностью начала она перечислять. -- Грамоте восьми лет знал; лучше ево и не было... Такова ребенка и не найдешь... А теперь?.. Хошь бы я знала-то, где он?.. Есть ли на нем крест?.. Знает ли он те молитвы, што я учила его?.. Где та подпоясочка, што подпоясала я его?.. Где все его родинки, где все его приметинки?.. Народ-то, послушаешь, все разное говорит, а я и не пойму, и не придумаю... Жив он, да и только!.. Здесь!.. Вот он!..
   -- Как батюшка-то об этим, об Андрияше-то? -- спросил Филипп. -- Без причастия-то?.. Не пужается ли?..
   -- Говорит батюшка: "Нет; хорошо ему там", -- как-то странно, словно чужим голосом, ответила Анна.
   -- Хорошо? -- переспросил Филипп, одобрительно закивав головой. -- Я и не сумлевался никады... Рабеночек он; какие на ем грехи?.. Господь его к ангелам причислит; хорошо ему, хорошо, -- повторял он с непоколебимою верою.
   Анна привстала, под впечатлением этих слов, и крепко сжимая руки, словно боясь пропустить мгновение, замолила: -- Господи, не оставь! Царица небесная, пошли!.. Успокой! -- начала она, уже упавшим голосом, и не окончила... -- Господи! што ж это? -- мучительно выкрикнула она, опять всматриваясь недоумевающими глазами в темное пространство... И, простояв так несколько минут, снова села на завалинку.
   -- Воскресенье завтра, -- напомнил муж... -- Давай подумаем...
   -- Ах, што думать-то! -- простонала Анна... -- Молиться не могу...
   -- Панафидку што ли, аль просвирочку, -- пояснил Филипп:
   -- Говорила я даве с батюшкой, -- стараясь овладеть собою, ответила Анна.
   -- Што ж он?..
   -- Кажысь так сказал: "Ежели, говорит, просвирочку вынешь -- ангелы часточку донесут, а ежели панафидку захочешь -- это через мою молитву Господь услышит".
   -- Так вот што, Анна, -- и панафидку и просвирочку... -- решил Филипп. -- Оно вдвойне хорошо будет. -- И, как бы успокоившись на своем решении, встал, добавив: -- А теперь пойдем в избу, продрог я што-то.
   Анна ничего не ответила и пошла за мужем, но, подойдя к отворенной двери сеней, в нерешимости остановилась, проговорив:
   -- Иди ты вперед; я боюсь.
   -- Што ты? Господи помилуй! -- успокоительно шептал Филипп, проходя через сени, и найдя ощупью скобку, широко распахнул дверь. Стены горницы ярко белели, освещенные горевшей лампадочкой. Филипп переступил порог и набожно перекрестился.
   -- Огонь вздувать? -- спросила Анна, оглядываясь кругом.
   -- Пожалуй, и не надо; ужинать вряд буду, -- усаживаясь на лавку и облокачиваясь на край стола, отвечал муж.
   Анна села поодаль -- около печки, на примостке, где спала.
   -- Опять белила? -- спросил муж.
   -- Белила; жду, Филипп, -- с какою-то безнадежною мольбою в голосе, проговорила Анна. -- Все жду... Чудится мне: вот отворится дверь и вбежит он... как завсегда бывало -- веселый.
   -- Може и теперь его душенька с нами, да мы, грешные, не видим ее, -- оглядел Филипп избу, полными слез глазами. -- А живого?.. Не жди... Не жди, Анна... Никады тово на свете не бывало, штоб от сырой земли вертался кто... А если б сталось это... пришел бы он... Господи! Да штоб я только не сделал... Я бы, кажись... и не знаю што, -- махнул он рукою... -- головой об колесо со всего размаху треснулся...
   И он опять склонился над столом, положив на руки усталую голову.
   В избе стало так тихо, что только свет лампады, казалось, живил эту тишину; колебал темь, рассеивал и сгонял ее в углы, за печь, на полати.
   Анна чутко прислушалась. Где-то невдалеке послышались легкие, торопливые шаги. Заскрипел плетень и в оконце постучались. Филипп быстро поднял голову. Анна привстала, охваченная непонятным волнением. Руки и ноги ее дрожали; она боялась взглянуть на окно... Прошло несколько секунд; в окно опять постучали.
   Филипп прильнул к стеклу и, разглядев там что-то, поспешил выйти. В сенях загремел запор.
   -- Батя, здравствуй, -- послышался звонкий голосок, и в хату вбежала смуглая девочка, лет десяти.
   -- Маришка, -- разочарованно прошептала Анна.
   -- Мама! Да что ж у тибе огонь-то? Ишь, темень какая!.. Батя, зажигай скорей, -- повернулась она к двери, в которую входил Филипп.
   -- Сичас, мой воробушек махонький, сичас светло будет; зажгу, зажгу, -- нежно повторял Филипп.
   Изба осветилась. Девочка сбросила с себя платок, покрывавший ее с головы до ног, скинула легонькую душегрейку и подбежала к матери.
   -- Мамка! А мне есть страсть хочется, -- схватила она мать за руки, и потянула ее к печи.
   -- Што-то и мне захотелось, -- подхватил Филипп, и полез за хлебом на полку.
   Анна подала им похлебку и села поодаль, в тени.
   -- От бабушки тё...ё...мно приехали, -- рассказывала девочка, отстраняя с лица вьющиеся волосы. -- Тетка все "куды тибе ночью несет!.." А я убёгла; сроду теперь гостить не буду. Собака Митяева: "гав, гав!" на мине, а я дюжей вдарилась... А бабушка серчала, што балую; возьмет да и пужаить... А я не боюсь...
   И девочка залилась звонким смехом. Смуглое личико ее раскраснелось; большие черные глазки ярко блестели. Филипп, положив ложку, улыбаясь смотрел на нее. Мать тоже не отрывала от нее глаз. Девочка продолжала весело болтать; сравнила свою бабушку с их старою кошкой, у которой вылиняла шерсть и, громко рассмеявшись своему сравнению, прижалась головою к плечу отца, и затихла. Филипп не шевелился. Головка девочки опускалась все ниже и ниже. Она вздрогнула, открыла совсем уже сонные глазки и, соскользнув со скамейки, с тихим смехом бросилась на свою соломенную постель. Филипп молча погасил лампочку и лег на лавку. В избе опять воцарилась полутьма. Анна упала перед образами и прижалась лицом к земляному полу.
   Она ни о чем не просила и только плакала, плакала.
  

--------------------------------------------------------

   Источник текста: "Русская мысль" No 10, 1902 г.
   Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru