Милюков Павел Николаевич
Главные течения русской исторической мысли XVIII и XIX столетий

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Главныя теченія русской исторической мысли XVIII и XIX столѣтій*).

*) Русская Мысль, кн. VII.

II.

   Переходимъ теперь къ характеристикѣ общихъ историческихъ взглядовъ изслѣдователей XVIII столѣтія. Поскольку эти общіе взгляды вытекали изъ различныхъ современныхъ теоретическихъ міровоззрѣній, мы уже старались поставить ихъ въ связь съ послѣдними. Мы видѣли тѣсную связь Татищевскихъ взглядовъ съ утилитаризмомъ и теоріей естественнаго права, связь историческихъ взглядовъ Ломоносова -- съ ложно-классическими теоріями, взглядовъ Щербатова и Болтина съ противуположными другъ другу міровоззрѣніями просвѣтительной литературы: раціоналистическимъ и научнымъ. Мы поставили также ученые пріемы Байера въ связь съ направленіемъ учености его времени и новые взгляды Шлецера -- съ реформой современной ему науки. Такимъ образомъ, все основное содержаніе общихъ историческихъ взглядовъ можно считать достаточно разъясненнымъ. Намъ остается здѣсь только выяснить ближайшее отношеніе этихъ взглядовъ къ пріемамъ и результатамъ исторической работы прошлаго вѣка. Для этой цѣли мы познакомимся, прежде всего, съ тѣмъ, какъ формулировали задачу историческаго изученія различные изслѣдователи XVIII столѣтія. Затѣмъ мы остановимся на пріемахъ ихъ собственной исторической работы. Наконецъ, мы посмотримъ, какой слагался у нихъ въ результатѣ этой работы взглядъ на общій ходъ русской исторіи.
   Задачу историческаго изученія русскіе изслѣдователи отечественной исторіи понимали очень просто и однообразно. Значеніе исторіи для всѣхъ нихъ одинаково заключается въ ея назидательности. Но въ частностяхъ каждый развиваетъ эту тему по-своему, со свойственными его личности и времени характерными чертами. Утилитаристъ Татищевъ, разумѣется, указываетъ на пользу исторіи для людей всѣхъ званій: для богослова и юриста, дипломата и генерала, даже для медика. Польза эта для него вытекаетъ сама собой изъ его общаго критерія полезности всякаго знанія: изъ важности исторіи для "самопознанія" {Ср. выше Р. М. 1893 г., кн. V.}. Исторія, въ широкомъ смыслѣ, есть расширеніе личнаго опыта съ помощью воспоминанія объ опытѣ прошедшаго. Она полезна, слѣдовательно, даже необходима для самопознанія, какъ всякій опытъ, свой или чужой; "оно отъ своихъ собственныхъ, оно отъ другихъ людей дѣлъ учитъ -- о добрѣ прилежать и зла остерегаться" {Такъ, напримѣръ, поясняетъ Татищевъ, воспоминаніе о рыбакѣ, ловящемъ рыбу, побуждаетъ меня "равномѣрно о такомъ же пріобрѣтеніи прилежать"; или, при воспоминаніи о казненномъ злодѣѣ, "меня, конечно, страхъ отъ такого дѣла, подверженнаго погибели, удерживать будетъ". Hem. P. I, предъизвѣщеніе, III.}. Даже наказаніе порока и торжество добродѣтели должны, по Татищеву, изображаться въ исторіи съ тою же цѣлью утилитарнаго вывода"Въ исторіи не токмо нравы, поступки и дѣла, но изъ того происходящія приключенія описуются,-- яко мудрымъ, правосуднымъ, милостивымъ, храбрымъ, постояннымъ и вѣрнымъ -- честь, слава и благополучіе, а порочнымъ, несмысленнымъ, лихоимцамъ, скупымъ, робкимъ, превратнымъ и невѣрнымъ -- безчестіе, поношеніе и оскорбленіе вѣчное послѣдуютъ: изъ котораго всякъ обучаться можетъ, чтобъ первое, колико возможно, пріобрѣсти, а другаго избѣжать" {Ib., VI--VII.}.
   Совсѣмъ иначе разсуждаетъ Ломоносовъ. Повторивъ за Татищевымъ, что исторія "даетъ государямъ примѣры правленія, подданнымъ повиновенія, воинамъ -- мужества, судіямъ -- правосудія, младымъ -- старыхъ разумъ" {Ист. Р. 4.},-- Ломоносовъ выдвигаетъ и другія задачи исторіи, болѣе свойственныя его панегирическому направленію. Задачи эти сливаются у него съ задачами торжественной оды: исторія славословитъ героевъ. "Велико есть дѣло,-- говоритъ онъ, смертными и преходящими трудами дать безсмертіе множеству народа, соблюсти похвальныхъ дѣлъ достойную славу", и затѣмъ продолжаетъ, совсѣмъ по-гораціевски: "мраморъ и металлъ... стоять на одномъ мѣстѣ неподвижно и ветхостію разрушаются. Исторія, повсюду распространяясь... стихій строгость и грызеніе древности презираетъ". Если Татищевъ готовъ даже торжество добродѣтели въ исторіи цѣнить лишь какъ доказательство выгодности быть нравственнымъ, то Ломоносовъ, наоборотъ, самую пользу, извлекаемую изъ исторіи, склоненъ представлять себѣ въ видѣ нравственнаго воздѣйствія на чувство читателя. "Когда вымышленныя повѣствованія производятъ движенія въ сердцахъ человѣческихъ, то правдивая ли исторія побуждать къ похвальнымъ дѣламъ не имѣетъ силы, особливо-жь та, которая изображаетъ дѣла праотцевъ нашихъ?"
   Раціоналистъ Щербатовъ выступаетъ съ новою варіаціей на ту же тему, на этотъ разъ прямо изъ Юма. "Обыкновеннѣйшая связь въ происшествіяхъ есть та, которая происходитъ отъ причинъ и дѣйствій. Съ сею помощью намъ историкъ изображаетъ послѣдствія дѣяній въ ихъ естественномъ порядкѣ, восходитъ до тайныхъ пружинъ и до причинъ сокровенныхъ {Ср. выше характеристику прагматизма Щербатова. P. М., кн. V.} и выводитъ наиотдаленнѣйшія слѣдствія... Наука причинъ есть приключающая наиболѣе удовольствія разуму: она же обильнѣйшая есть въ полезныхъ наставленіяхъ, понеже она единая чинитъ насъ властелинами приключеній и даетъ намъ нѣкоторую власть надъ будущими временами". И такъ, исторія полезна не какъ сборникъ примѣровъ для подражанія или избѣжанія, а какъ "наука причинъ", выясняющая внутреннюю связь явленій и дающая этимъ возможность научнаго предвидѣнія. Прикладное значеніе исторіи, какъ видимъ, формулировано здѣсь настолько тонко, что подъ нимъ не отказался бы подписаться и современный соціологъ. Но русскій изслѣдователь, опредѣляя задачу историческаго изученія, все же продолжаетъ переносить центръ тяжести на выясненіе прикладной задачи исторіи, а опредѣленіемъ собственно научной задачи (прагматическій разсказъ) пользуется какъ средствомъ.
   Другой, и рѣзко различный, мотивъ слышимъ постоянно въ сужденіяхъ объ исторіи нѣмецкихъ изслѣдователей. Научная задача историческаго изслѣдованія представляется имъ, обыкновенно, прежде всего, какъ цѣль сама по себѣ, независимо отъ практическаго приложенія. Не поученіе, не нравственное назиданіе или практическую пользу должна приносить исторія; основная и важнѣйшая цѣль ея -- открытіе истины. Даже Миллеръ, самый русскій изъ нѣмецкихъ историковъ, вполнѣ усвоившій утилитарный взглядъ на исторію, рядомъ съ нимъ совершенно опредѣленно проводитъ точку зрѣнія профессіональной нѣмецкой науки, чуждую русскимъ историкамъ-любителямъ. "Историкъ долженъ казаться безъ отечества, безъ вѣры, безъ государя,-- такъ выражаетъ Миллеръ этотъ взглядъ, и тотчасъ же спѣшитъ прибавить:-- Я не требую, чтобы историкъ разсказывалъ все, что онъ знаетъ, ни также все, что истинно, потому что есть вещи, которыхъ нельзя разсказывать и которыя могутъ быть мало любопытны, чтобы раскрывать ихъ передъ публикой; но все, что историкъ говоритъ, должно быть истинно и никогда не долженъ онъ давать поводъ къ возбужденію къ себѣ подозрѣнія въ лести" {Ист. ак. наукъ, I, 381.}.
   Такимъ образомъ, и дѣлая уступки положенію русской оффиціальной науки, Миллеръ продолжаетъ отстаивать европейскій взглядъ на науку отъ господствовавшаго въ его время панегирическаго направленія. Шлецеръ, пріѣхавшій въ Россію тогда, когда направленіе это уже отживало свой вѣкъ, и не ставшій къ русской оффиціальной наукѣ въ оффиціальныя отношенія, проводитъ нѣмецкій взглядъ еще настойчивѣе и съ еще большею свободой. Польза исторіи и ему, сблизившему исторію съ жизнью, хорошо понятна, но къ наивному утилитаризму русскихъ изслѣдователей онъ можетъ отнестись только насмѣшливо. "Пріятно было смотрѣть,-- говоритъ онъ по поводу оживленія издательской дѣятельности въ 1770--1790-хъ годахъ,-- какъ эти люди радовались и не могли наглядѣться на вновь открытый міръ. Нѣмецкому читателю казалось, какъ будто онъ перенесся въ XVI вѣкъ своей словесности. Издатели въ своихъ предисловіяхъ безпрестанно повторяли очень старую истину, что исторія, а особливо отечественная, есть нѣчто весьма полезное" {Несторъ, I, pgs. См. дѣйствительно предисловія Щербатова къ Царств. книгѣ, къ Царств. лѣтописцу, къ Лѣтописи о многихъ мятежахъ.}. Для самого Шлецера "первый законъ исторіи -- не говорить ничего ложнаго. Лучше не знать, чѣмъ быть обманутымъ" {Probe rues. Annalen, 51: Prima lex historiae, ne quid falsi dicat. Ich will lieber unwissend sein, als betrogen werden.}. Съ этой точки зрѣнія онъ горячо защищаетъ самостоятельность историка и независимость исторіи отъ всѣхъ постороннихъ точекъ зрѣнія: отъ правительственной и религіозной цензуры, отъ панегирическихъ цѣлей и патріотическихъ увлеченій. "Худо понимаемая любовь къ отечеству подавляетъ всякое критическое и безпристрастное обрабатываніе исторіи... и дѣлается смѣшною". Что касается религіи, она никогда не можетъ оказаться въ противорѣчіи съ исторіей; но религія не то, что церковь. "Не часто ли случалось, что въ нѣкоторыхъ вѣроисповѣданіяхъ непросвѣщенные люди, собравъ, особливо во мракѣ средняго вѣка, множество ложныхъ положеній, грубыхъ бредней и глупыхъ чудесъ, выдавали ихъ за религію? Пусть исторія исправляетъ тутъ должность свою безбоязненно, пусть отдѣлитъ она церковныя положенія отъ ученія религіи, истинныя происшествія отъ выдуманныхъ, сокроетъ всѣ чудеса или упомянетъ о нихъ только тогда, когда они произведутъ какое важное дѣйствіе между простодушнымъ народомъ, который имъ повѣритъ... Не спорю, что съ народною вѣрой, какъ и вообще съ народными заблужденіями, слѣдуетъ обходиться деликатно; но это можно сдѣлать не жертвуя слѣпо истиной и здравымъ разсудкомъ" {Несторъ, I, 430--432.}.
   Мы не могли привести мнѣній Байера рядомъ съ Миллеромъ и Шлецеромъ, потому что онъ не формулируетъ этихъ мнѣній, а прилагаетъ ихъ на практикѣ. Но и Байеръ выбираетъ своимъ девизомъ все ту же основную аксіому свободной европейской науки: ignorare malim, quam decipi {Comm. ac. petropol. VIII, Origines Russicae.}.
   По отношенію къ религіи русскіе изслѣдователи, съ легкой руки Татищева, рано заняли болѣе или менѣе независимое положеніе. И самъ Татищевъ, и Болтинъ, и Щербатовъ одинаково отрицательно относятся къ элементу чудеснаго въ исторіи {Разговорѣ двухъ пріятелей Татищевъ, подобно Шлецеру, различаетъ религію и церковь; церковные законы для него "уже суть не божескіе, но самоизвольные человѣческіе" и, слѣдовательно, "оставлены на разсужденіе собственное человѣка" (стр. 143--144, ср. 49--52). Болтинъ хвалитъ исключеніе Татищевымъ чудесъ изъ его свода и говоритъ, по частному случаю: "если сказанному чуду повѣрить... то не останется уже ни малыя свободы разуму къ разсужденію; все будетъ возможнымъ и естественнымъ". Прим. на Щерб., II, 320, ср. ibid. 18S, 449, 303--304 ("Татищевъ, не будучи охотникъ до чудеснаго, иначе сіе бытіе предлагаетъ"), 260--261. Щербатовъ оставлялъ чудеса въ своемъ текстѣ, конечно, только вслѣдствіе своего формальнаго отношенія къ своему источнику, содержаніе котораго желалъ передать въ возможно-полномъ видѣ.}. Это не мѣшаетъ имъ, однако же, въ другихъ отношеніяхъ продолжать настаивать на прикладномъ значеніи историческаго изученія. Ко взгляду, что знаніе само по себѣ должно быть цѣлью пауки, приближается только Болтинъ. "Давно уже сказано,-- встрѣчаетъ онъ у Леклерка,-- что историкъ не долженъ имѣть ни отечества, ни родственниковъ, ни друзей. Если бы сіе правило было справедливо, то осталися бы историки въ классѣ людей самыхъ презрительныхъ: человѣкъ безъ отечества, безъ родни, безъ друзей не самый ли есть нещастливѣйшій и гнуснѣйшій изъ тварей?" Болтинъ считаетъ долгомъ протестовать противъ такого вывода. "Сказанное правило,-- говоритъ онъ,-- что историкъ не долженъ имѣть ни родственниковъ, ни друзей, имѣетъ смыслъ такой, что историкъ не долженъ укрывать или превращать истину бытій, по пристрастію къ своему отечеству, къ сродникамъ, къ друзьямъ своимъ, но всегда и про всѣхъ говорить правду, безъ всякаго лицепріятія. Таковые историки не могли бы быть ни презрѣнны, ни гнусны, но, напротивъ, достохвальны и достопочтенны". Любопытнымъ образомъ, однако же, Болтинъ спѣшитъ, высказавши это положеніе, прибавить къ нему ту же оговорку, какъ выше Миллеръ: "Если-жь говорить правду настоитъ опасность... то лучше умолчать; благовременное молчаніе ни порицанію, ни пересудамъ не подвергаетъ; лгать же ни въ пользу друга, ни во вредъ непріятеля не позволяется" {Примѣчанія на Леклерка, II, стр. 120--121; ср. I, стр. 278.}. Такъ опредѣлялись границы свободы науки въ глазахъ наиболѣе передового изъ ея если не оффиціальныхъ, то оффиціозныхъ представителей.
   Такимъ образомъ, къ высказанному во "введеніи" обобщенію, что XVIII вѣкъ есть вѣкъ практическаго взгляда на исторію и что только нѣмецкіе спеціалисты-историки составляютъ изъ этого правила нѣкоторое исключеніе, мы можемъ прибавить теперь нѣсколько индивидуальныхъ чертъ. Взглядъ на прикладное значеніе исторіи мѣняется смотря по личности историка и по усвоенному имъ міровоззрѣнію; у одного это значеніе сводится къ непосредственной пользѣ примѣра, у другого -- къ пользѣ нравственнаго назиданія, у третьяго -- къ пользѣ познанія причинъ. Въ концѣ столѣтія этотъ взглядъ приспособляется къ научному взгляду, какъ у Щербатова въ формулѣ Юма, или даже переходитъ въ него, какъ въ органическомъ взглядѣ Болтина и въ защищаемой имъ нѣмецкой формулѣ.
   Въ такомъ же контрастѣ стоятъ въ началѣ столѣтія взгляды нѣмецкихъ и русскихъ изслѣдователей на пріемы историческаго изученія, и этотъ контрастъ къ концу вѣка точно также сглаживается, уступая мѣсто новымъ критическимъ требованіямъ. Лучшимъ показателемъ этой перемѣны служитъ измѣненіе въ отношеніи изслѣдователя къ источнику.
   Между тѣмъ какъ Байеръ владѣлъ всѣми пріемами классической критики, такъ что даже самъ Шлецеръ отчаивался когда-либо съ нимъ сравняться {Автобіографія, стр. 70.}, Татищеву, какъ мы видѣли, даже самая разница между источникомъ и изслѣдованіемъ остается непонятна. Русскими "исторіями", предшествовавшими его исторіи, онъ считаетъ и Нестора, и Степенную книгу, и хронографы. Съ этой точки зрѣнія, было весьма послѣдовательно сдѣлать то возраженіе, которое предвидитъ себѣ Татищевъ: "яко бы мы древнихъ исторій довольно имѣемъ, переправлять оныя нѣтъ нужды"; да притомъ же исторіи прошлаго "вновь лучше и полнѣе прежнихъ сочинить не можно, развѣ отъ себя что вымышлять"; слѣдовательно, нѣтъ никакой ни возможности, ни надобности писать новую "исторію древнихъ временъ" {Предъизвѣщеніе, XV.}. Смѣшивая источникъ съ. ученою разработкой его, Татищевъ, собственно, самъ внутренно согласенъ съ этимъ наивнымъ возраженіемъ, обличающимъ въ немъ одного изъ тѣхъ "читателей лѣтописей", о которыхъ говоритъ Шлецеръ. Дѣйствительно, "все новосочиненное о древности правымъ назвать не можно", такъ какъ не можетъ же исторія выдумать новыхъ фактовъ. И Татищевъ спасается отъ своего сомнѣнія, вложеннаго въ уста возражателя, очень рискованнымъ способомъ. Исторія не можетъ создать новыхъ фактовъ, но она можетъ открыть ихъ вновь, открывши новые источники историческихъ свѣдѣній. "Когда благосклонный читатель увидитъ дополнительныя изъясненія и доказательства отъ такихъ древнихъ писателей, о которыхъ онъ прежде не думалъ, чтобъ въ такомъ отъ насъ отдаленіи о насъ или нашихъ предкахъ писали... то онъ подлинно повѣритъ, что еще прилежному рачителю и другихъ потребныхъ къ тому языкахъ искусному, болѣе сего обрѣсти, изъяснить и дополнить можно... слѣдственно, сей мой трудъ... въ продерзость мнѣ не поставитъ". И такъ, главное значеніе труда Татищева читатель долженъ былъ видѣть не въ обработкѣ лѣтописей, а въ подборѣ мѣстъ изъ древнихъ писателей, занимающемъ большую часть перваго тома Исторіи; и вообще, весь прогрессъ исторической пауки могъ заключаться съ этой точки зрѣнія только въ накопленіи новыхъ свѣдѣній {Ср. отзывъ Шлецера въ его Автобіографіи, стр. 53.}. Этотъ наивный взглядъ Татищева на источники и на отношеніе къ нимъ его собственной Исторіи былъ причиной того капитальнаго недостатка его труда, о которомъ мы уже говорили: составивши добросовѣстнѣйшій сводъ лѣтописныхъ извѣстій, онъ сдѣлалъ его негоднымъ для ученаго употребленія тѣмъ, что выбросилъ ссылки, ввелъ въ текстъ безъ всякихъ оговорокъ собственныя соображенія и въ завершеніе всего -- перевелъ на современный языкъ.
   При чисто-литературныхъ пріемахъ Ломоносова нѣтъ надобности останавливаться на его отношеніи къ источникамъ. Что касается Щербатова, мы видѣли у него значительный шагъ впередъ сравнительно съ Татищевымъ. Онъ пишетъ исторію, а не лѣтопись, онъ отдѣляетъ свой разсказъ отъ источниковъ, дѣлаетъ на нихъ точныя указанія, издаетъ ихъ въ приложеніяхъ. Но, съ другой стороны, онъ все еще не можетъ вполнѣ отдѣлаться отъ стараго смѣшенія исторіи съ лѣтописью. Указывая точно свои источники, онъ, какъ мы видѣли, все еще не умѣетъ опредѣлить ихъ сравнительнаго достоинства и цѣнить ихъ по степени "просвѣщенія" ихъ составителей. Отдѣливши историческое изложеніе отъ лѣтописнаго текста, онъ все еще не рѣшается дѣлать свободнаго выбора данныхъ и послушно слѣдуетъ за источникомъ, вызывая этимъ постоянныя нападенія Болтина. "Въ слѣдующій годъ,-- записываетъ, напримѣръ, Щербатовъ,-- приключилась смерть князю половецкому, но о имени его неизвѣстно". "Историкъ нашъ,-- замѣчаетъ Болтинъ по этому поводу,-- въ точности переписывая лѣтописи, не хотѣлъ пропустить и сего обстоятельства, ни мало къ исторіи нашей не принадлежащаго... Въ числѣ прочихъ способностей для историка нужныхъ, и сія не изъ послѣднихъ есть, чтобъ умѣть дѣлать разборъ веществамъ". Татищевъ, вносившій въ свой сводъ всѣ мелочи, "извиняется тѣмъ, что онъ не исторію писалъ, а лѣтопись, слѣдственно, и не долженъ былъ ничего исключать обрѣтаемаго въ тѣхъ спискахъ, съ которыхъ онъ списывалъ". Что же касается исторіи, "не имѣетъ она нужды въ такихъ мелочахъ"; "союзъ дѣяній и происшествій, причины ихъ слѣдствія видѣть нужно, но подобныя мелочи лѣтописцу токмо употреблять прилично, а не историку" {Составлено изъ нѣсколькихъ мѣстъ Прим. на Щерб., II, стр. 35--36, 295-- 296, 375, 217; ср. также стр. 361, 457.}. Дѣйствительно, собственныя работы Болтина представляютъ намъ новый шагъ впередъ сравнительно съ Щербатовымъ. Уже по самой своей формѣ онѣ совершенно отдѣляются отъ источника и часто переходятъ въ самостоятельное изслѣдованіе, подчиняющее источникъ поставленному вопросу. Нужно, впрочемъ, прибавить, что когда форма Исторіи не стѣсняла Щербатова, и онъ могъ задаться цѣлью самостоятельнаго изслѣдованія, какъ, наприм., во многихъ мѣстахъ своихъ посмертныхъ Примѣчаній на отвѣтъ Болтина. Съ другой стороны, нельзя не замѣтить, что форма общей Русской исторіи и до сихъ поръ осталась роковой для русскихъ изслѣдователей: ни одинъ изъ общихъ историковъ Россіи не избѣжалъ до сихъ поръ, въ большей или меньшей степени, грѣха -- преобладанія ассоціацій "по смежности" надъ ассоціаціями "по сходству".
   И такъ, отъ смѣшенія источника съ ученою обработкой русская исторіографія XVIII в. очень постепенно перешла къ пересказу источника, и только къ концу вѣка научилась относиться къ нему вполнѣ свободно. Переводъ источника, изложеніе источника и изслѣдованіе вопроса по источнику -- таковы три стадіи, послѣдовательно пройденныя нашею историческою наукой прошлаго вѣка. Я говорю здѣсь о русской исторической наукѣ, такъ какъ критическіе пріемы европейской науки за весь вѣкъ оставались для нашихъ изслѣдователей недосягаемыми образцами и ихъ внутреннее развитіе совершалось слишкомъ далеко отъ элементарной методической выучки русскихъ работниковъ науки, чтобъ имѣть на русскую науку непосредственное вліяніе. Какъ бы то ни было, эта выучка въ теченіе вѣка все же нѣсколько сократила разстояніе, отдѣлявшее европейскихъ спеціалистовъ отъ русскихъ "читателей лѣтописей".
   Если во взглядахъ на задачи исторической науки и на пріемы историческаго изслѣдованія мы могли замѣтить и большой контрастъ между русскими и нѣмецкими изслѣдователями, и значительное вліяніе послѣднихъ на первыхъ, то въ общихъ результатахъ изученія русской исторіи, въ представленіяхъ объ общемъ ходѣ ея найдемъ нѣчто совершенно противуположное. Вмѣсто контраста, встрѣтимъ полнѣйшее сходство; вмѣсто вліянія нѣмцевъ на русскихъ, должны будемъ предположить вліяніе русскихъ на нѣмцевъ. Нѣмецкіе изслѣдователи нашли готовую схему русской исторіи и, не имѣя своей собственной, вполнѣ ей подчинились. Была ли она выработана самими русскими изслѣдователями, или же и они нашли ее готовой, и гдѣ именно, объ этомъ рѣчь впереди. На этотъ разъ мы познакомимся только съ самою схемой.
   Нельзя не отмѣтить, что схема эта является вполнѣ, во всѣхъ своихъ важнѣйшихъ частяхъ, выработанной уже у Татищева. По его представленію русская исторія дѣлится на три періода. Первый періодъ начинается съ "пришествія славянъ въ Русь изъ Вандаліи" и кончается смертью Мстислава, сына Мономаха (1132 г.). Во все это время Россія была наслѣдственною монархіей, управляемою "единовластными государями". Русская династія началась еще "славянскими государями" до Рюрика; "когда же оное колѣно мужеска рода пресѣклось (Татищевъ разумѣетъ Гостомысла), то цо женскому варяжскій Рюрикъ наслѣдственно и по завѣщанію престолъ русскій пріявъ, наипаче самовластіе утвердилъ, которое до кончины Мстислава Петра ненарушимо содержалось... и наслѣдіе престола шло порядкомъ первородства или по опредѣленію государя". За все это время "государство въ славѣ, чести и богатствѣ непрестанно процвѣтало и въ силѣ умножалось". Во второй періодъ, продолжавшійся отъ смерти Мстислава до вокняженія Ивана III (1462 г.), "князи раздѣлились и сдѣлалась аристократія или паче расчлененное тѣло". Причиной этого раздѣленія было "междоусобіе наслѣдниковъ", которые, "бывши прежде подъ властью, такъ усилились, что великаго князя за равнаго себѣ почитать стали и ему ничто болѣе, какъ титулъ къ преимуществу остался, а силы никакой не имѣли". Это "несогласіе" и вытекавшее изъ него "безсиліе" повели къ цѣлому ряду пагубныхъ послѣдствій. Прежде всего, они дали "свободный способъ татарамъ нашедшимъ все разорить и подъ власть свою покорить". Затѣмъ, пользуясь тѣмъ, что "самодержавство, сила и честь русскихъ государей угасла", начали отлагаться окраины, прежде покорныя. Литовскіе князья, покоренные въ первый періодъ и "бывшіе въ подданствѣ", теперь "не токмо подданства и послушанія великимъ князьямъ отреклись, но многія княженія русскія, едино за другимъ, овладавъ, стали великими князьями литовскими и русскими писаться". Съ другой стороны, и "Повградъ, Плесковъ и Полоцкъ, учиня собственныя демократическія правительства, такожъ власть великихъ князей уничтожили". Съ Ивана III начинается третій періодъ русской, исторіи. "Іоаннъ Великій, опровергнувъ власть татарскую, паки совершенную монархію возставилъ и о наслѣдіи престола единому сыну учиня законъ, соборомъ утвердилъ". Другихъ братьевъ онъ отдалъ "въ полную власть и судъ великаго князя или царя, черезъ что въ краткое время сила и честь государя умножились". Прикладная цѣль схемы ясна. "Изъ сего всякъ можетъ видѣть, сколько монаршеское правленіе государству нашему прочихъ полезнѣе, чрезъ которое богатство, сила и слава государства умножается, а черезъ прочія умаляется и гибнетъ" {P. И. I, стр. 541--545. Разговоръ, стр. 138.}.
   И такъ, "исторія древняго правительства русскаго" дѣлится на три періода: періодъ наслѣдственной монархіи, періодъ раздробленія, "безпорядочной" аристократіи съ его послѣдствіями: татарскимъ игомъ, усиленіемъ Литвы и развитіемъ сѣверныхъ республикъ, и, наконецъ, періодъ возстановленія наслѣдственной монархіи. Правда, государи третьяго періода носили царскій титулъ, а государи перваго -- великокняжескій; но власть великихъ князей не уступала власти царской, и царскаго титула князья кіевскіе не принимали только потому, что не хотѣли. "Хотя императоры константинопольскіе, особливо Алексѣй Комнинъ, по тѣсному союзу и ближнему свойству, Владиміру II прислалъ корону, скипетръ, державу и сосудъ помазанія, которые всѣ, кромѣ короны, и до днесь хранятся, а притомъ писалъ его василеусъ или царь, но онъ сею титула не пріялъ, поставляя великій князь равенъ оному" (I, стр. 540).
   На эту схему нашъ панегиристъ надѣваетъ ложно-классическую тогу. Выразивши мысль, что въ россійской исторіи находятся "равныя дѣла греческимъ и римскимъ", Ломоносовъ въ доказательство проводитъ полную параллель между русскою и римскою исторіей. "Сіе уравненіе,-- говоритъ онъ,-- предлагаю по причинѣ нѣкотораго общаго подобія въ порядкѣ дѣяній россійскихъ съ римскими, гдѣ нахожу владѣніе первыхъ королей соотвѣтствующее числомъ лѣтъ и государей самодержавству первыхъ самовластныхъ великихъ князей россійскихъ; гражданское въ Римѣ правленіе подобно раздѣленію нашему на разныя княженія и на вольные городы, нѣкоторымъ образомъ гражданскую власть составляющему; потомъ единоначальство кесарей представляю согласнымъ самодержавству государей московскихъ". Сравненіе представляло, однако, нѣкоторое неудобство: республиканскій періодъ, сопоставленный съ раздробленіемъ Руси, представлялся самою блестящею порой въ исторіи Рима, а эпоха "кесарей" -- временемъ упадка. Литературному уподобленію это, впрочемъ, не мѣшаетъ, а только даетъ матеріалъ для новой литературной фигуры -- контраста. "Одно примѣчаю несходство, что Римское государство гражданскимъ владѣніемъ возвысилось, самодержавствомъ пришло въ упадокъ. Напротивъ того, разномысленною вольностью Россія едва не дошла до крайняго разрушенія; самодержавствомъ какъ съ начала усилилась, такъ и послѣ несчастливыхъ временъ умножилась, укрѣпилась, прославилась". Не мѣшаетъ это "несходство" и ораторскому заключенію: "благонадежное имѣемъ увѣреніе о благосостояніи нашего отечества, видя въ единоначальномъ владѣніи залогъ нашего блаженства, доказаннаго толь многими и толь великими примѣрами" и т. д. {Др. росс. исторія, стр. 3.}. Какъ видимъ, Ломоносовъ такъ занятъ формой, что забываетъ привести ее въ гармонію съ содержаніемъ.
   Что касается Болтина, онъ и здѣсь вполнѣ повторяетъ Татищева. Прямо на него ссылается онъ въ разсказѣ о регаліяхъ и о томъ, какъ Владиміръ добровольно отказался отъ царскаго титула. Древнее правленіе и онъ склоненъ, съ нѣкоторыми поправками, о которыхъ будемъ говорить сейчасъ, считать монархическимъ. О причинѣ татарскаго ига онъ выражается: "по моему мнѣнію, главнѣйшая и едва ли не единственная причина была столь скорому и удобному завоеванію татарами Россіи -- раздѣленіе Россіи на толикія части и изъ того проистекшее несоюзство, зависть и ненавидѣніе между князей; не имѣлъ ни одинъ изъ нихъ въ виду общія пользы" и т. д. {Прим. на Леклерка I, стр. 251, 58. Прим. на Щерб. II, стр. 474--479.}.
   Теперь послушаемъ нѣмцевъ, не Байера, который не занимался составленіемъ общихъ схемъ, а Миллера и Шлецера. Кругъ идей ихъ все тотъ же, какой мы видѣли у Татищева и Ломоносова; часто -- это даже тѣ же самыя выраженія. Вотъ нѣсколько фразъ изъ Опыта новѣйшей русской исторіи Миллера: "Исторія государства подобна картинѣ, которая имѣетъ свои тѣни, даже необходимыя для того, чтобъ тѣмъ ярче выступало свѣтлое, возвышенное. Никогда мы не оцѣнили бы вполнѣ заслугъ тѣхъ великихъ монарховъ, которые снова соединили подъ одною державой раздробленное на множество удѣловъ Русское государство, освободили отъ подданства томившееся подъ чужимъ игомъ отечество, если бы не предшествовала этому великая государственная ошибка, что отцы старались подѣлить государство между дѣтьми, и если бы именно это раздробленіе и междоусобія князей не открыли дороги татарамъ". Это объясненіе хода русской исторіи изъ "великой государственной ошибки", сперва совершенной, потомъ исправленной, перешло цѣликомъ и къ Шлецеру. Вотъ въ какихъ словахъ, напоминающихъ Ломоносова, пересказываетъ онъ нашу схему. "Свободнымъ выборомъ въ лицѣ Рюрика (объ этомъ отступленіи отъ схемы см. ниже) основано государство. Полтораста лѣтъ прошло, пока оно получило нѣкоторую прочность (опять отступленіе); судьба послала ему 7 правителей, каждый изъ которыхъ содѣйствовалъ развитію молодого государства и при которыхъ оно достигло могущества, какъ Римъ при своихъ 7 короляхъ. Но едва оно достигло этой степени, какъ раздѣлы Владимировы и Ярославовы низвергли его въ прежнюю слабость, такъ что, въ концѣ-концовъ, оно сдѣлалось добычей татарскихъ ордъ, пріученныхъ Чингисъ-ханомъ къ побѣдамъ. Больше 200 лѣтъ томилось оно подъ игомъ этихъ варваровъ. Наконецъ, явился великій человѣкъ, который отмстилъ за сѣверъ, освободилъ свой подавленный народъ и страхъ своего оружія распространилъ до столицъ своихъ тирановъ. Тогда возстало государство, поклонявшееся прежде ханамъ; въ творческихъ рукахъ Ивана создалась могучая монархія... Россія переходила отъ завоеванія къ завоеванію" и т. д. {Probe russischer Annalen, 89--96. Про Владиміра Великаго здѣсь говорится: "этотъ великій государь, одною рукой давая счастье новому государству, другою повергалъ его въ печальное разореніе; его любовь къ отечеству превосходила его политическій смыслъ: онъ раздѣлилъ..." и т. д. "и уничтожилъ этимъ могущество государства". Ту же схему, усовершенствованную для мнемоническихъ цѣлей, мы находимъ въ извѣстномъ дѣленіи Шлецера: Russia nascens (862--1015 = 150 лѣтъ), Russia divisa (1015--1216 = 200 лѣтъ), Russia oppressa (1216 -- 1462 = 250 лѣтъ), Russia victrix (1462--1762 = 300 лѣтъ).}.
   Такимъ образомъ, въ общей схемѣ русской исторіи мы не видимъ такихъ измѣненій къ концу вѣка, какія видѣли во взглядахъ на задачи и пріемы историческаго изученія. И оффиціозный характеръ занятій русскою исторіей, и направленіе изученія преимущественно на внѣшнюю исторію и соотвѣтственный характеръ и размѣръ захваченнаго изученіемъ матеріала,-- все это не давало возможности изслѣдователямъ выйти изъ заколдованнаго круга старой схемы и придти къ какому-нибудь болѣе глубокому представленію объ общемъ ходѣ русскаго историческаго процесса. Самое глубокое, что было по этому поводу придумано въ прошломъ вѣкѣ, это были, несомнѣнно, теоріи Болтина. Эти теоріи впервые устанавливали нѣкоторое внутреннее единство и связь русской исторіи. Но какою же цѣной было получено это представленіе о единствѣ исторіи? Цѣной установленія гипотетическаго единства, неизмѣнности русскихъ нравовъ и русскаго законодательства на всемъ протяженіи исторіи вплоть до Петра Великаго. Болтинъ признавалъ, правда, нѣкоторыя измѣненія -- нѣкоторую смѣну фазисовъ въ исторіи нравовъ и законодательства; но онъ выводилъ эти фазисы не изъ внутренняго процесса развитія, а изъ различія періодовъ той же самой извѣстной панъ исторической схемы. Соотвѣтственно періодамъ нашей схемы онъ устанавливалъ три фазиса въ исторіи "законовъ" и обусловливающихъ ихъ "правовъ": фазисъ первоначальнаго единства нравовъ и законовъ, затѣмъ ихъ разъединенія въ удѣльномъ періодѣ и, наконецъ, ихъ новаго сліянія въ возсоединенной монархіи. Движущій принципъ этихъ историческихъ измѣненій взятъ былъ, слѣдовательно, извнѣ и не только не вытекалъ изъ внутренней сущности русской исторической жизни, но, скорѣе, какъ бы нарушалъ ея правильное, единообразное теченіе. Однимъ словомъ, единственная органическая теорія нашего прошлаго, существовавшая въ прошломъ вѣкѣ, основывалась на отрицаніи самаго принципа внутренней, органической эволюціи русскаго общества. Въ своемъ схематизмѣ она подчинилась, стало быть, той же господствовавшей схемѣ русскаго историческаго процесса.
   Однако же, при всей наблюдаемой нами неизмѣнности общей схемы, въ подробностяхъ ея мы встрѣчаемъ къ концу вѣка одно измѣненіе, на которое тѣмъ необходимѣе обратить вниманіе. Измѣненіе это, какъ можно было видѣть уже изъ словъ Шлецера, касается начала русской исторіи. Изображеніе начала русской исторіи было, дѣйствительно, самымъ слабымъ мѣстомъ извѣстной намъ схемы. Въ этомъ изображеніи историческія явленія теряли историческую перспективу и окрашивались въ одинъ цвѣтъ; князья кіевскаго періода, начиная съ самого Рюрика или еще раньше, разсматривались съ точки зрѣнія царскаго періода русской исторіи. Это были единодержавные и самодержавные монархи, обладавшіе уже въ самомъ началѣ исторіи огромнымъ государствомъ съ точно опредѣленными границами и наслѣдовавшіе другъ другу съ незапамятныхъ временъ по строго установленнымъ правиламъ престолонаслѣдія. Противъ этихъ чертъ схемы, извѣстныхъ намъ изъ Татищева и еще болѣе утрированныхъ Ломоносовымъ, и вооружаются изслѣдователи второй половины столѣтія.
   Исходною точкой татищевской схемы было, какъ мы видѣли, мнѣніе, что Рюрикъ получилъ власть по наслѣдству отъ славянскихъ князей черезъ послѣдняго въ ихъ родѣ Гостомысла. Такимъ образомъ, норманнская династія получала характеръ легитимности, гармонировавшій съ ея предполагавшимся монархическимъ характеромъ. Миллеръ первый возсталъ противъ этого мнимаго родства и представилъ появленіе князей на Руси совсѣмъ въ иномъ освѣщеніи. Какимъ образомъ, спрашиваетъ Миллеръ, для успокоенія внутреннихъ смутъ новгородцы могли обратиться къ только что выгнанному племени, когда достаточно было для этой цѣли выбрать кого-нибудь изъ своей среды? Очевидно, цѣль призванія была другая: "новгородцы были внѣшними врагами окружены, противу которыхъ имъ помощь и защита были потребны. Изгнанные варяги паки явились съ укрѣпленною рукой", въ качествѣ защитниковъ. Внѣшними непріятелями, опасными для новгородцевъ, были, по Миллеру, біармійцы, лифляндцы, эстляндцы, варяги. Противъ нихъ и были построены на окраинахъ три укрѣпленныхъ замка, въ которыхъ поселились Рюрикъ, Синеусъ и Труворъ {О народахъ, издревле въ Россіи обитавшихъ, стр. 103, 104, переводъ Долинскаго.}. Шлецеръ повторяетъ это мнѣніе въ своемъ Несторѣ. "Они (новгородцы) не искали государя, самодержца въ настоящемъ смыслѣ,-- говоритъ онъ.-- Люди, мало понимавшіе, что значитъ король, не могли вдругъ и добровольно перемѣнить гражданское свое право на монархическое. Они искали только защитниковъ, предводителей, оберегателей границъ (исл. Landvärnarmann) на случай прихода новыхъ грабителей. Посему условились они съ тремя, которыхъ, однако, изъ предосторожности не впустили въ главное свое мѣсто, но расположили по тремъ крѣпостямъ, наиболѣе нуждавшимся въ защитѣ" {Т.-е. Ладога -- отъ другихъ варяговъ, Бѣлоозеро -- отъ біармійцевъ, Изборскъ -- отъ лыташей. Несторъ, т. I, стр. 305--309, 337.}.
   Болтинъ существованіе Гостомысла также признаетъ лишь условно; родство его съ Рюрикомъ считаетъ проблематическимъ и призваніе трехъ братьевъ представляетъ совершенно по-миллеровски. "По обстоятельствамъ можно заключить,-- возражаетъ онъ Щербатову,-- что власти самодержавныя симъ князьямъ не дано... ихъ главная была должность охранять границы и начальствовать войсками. Въ прочемъ все правленіе государственное находилось въ рукахъ посадника, тысяцкаго и бояръ, составлявшихъ верховный совѣтъ, а важныя дѣла, яко объявить войну, заключать миръ, наложить подати... зависѣли отъ опредѣленій всего народа" {Прим. на Щерб. т. I, стр. 176, ср. т. II, стр. 305, и т. I, стр. 231, гдѣ Болтинъ приходитъ къ тому же выводу, что первымъ князьямъ не дано самодержавной власти, на основаніи договоровъ съ греками, заключенныхъ отъ лица не только великаго князя, но и другихъ князей и бояръ.}. Шлецеръ въ этомъ выводѣ отмѣчаетъ только одну ошибку: "въ младенчествѣ державъ,-- говоритъ онъ,-- никто не помышлялъ объ опредѣленномъ государственномъ правѣ, никому не приходило на умъ отличать границы между властью князя и правами народа" {Несторъ, т. III, стр. 110. "Полудикіе еще люди жили подъ демократическимъ или лучше ни подъ какимъ правленіемъ" (т. I, гл. II). Шлецеръ смѣется и надъ представленіемъ, будто у "морскихъ разбойниковъ" могло существовать правильное престолонаслѣдіе (т. II, гл. I).}.
   Такимъ образомъ, въ связи съ вопросомъ о характерѣ первоначальной княжеской власти самъ собой возникалъ болѣе общій вопросъ -- о характерѣ всего первоначальнаго быта вообще. "Сравнивъ тогдашнее состояніе могущества и величества славянскаго съ нынѣшнимъ,-- заявлялъ по этому поводу Ломоносовъ,-- едва чувствительное нахожу въ нихъ приращеніе.... безъ сомнѣнія, заключить можно, что величество славянскихъ народовъ, вообще считая, стоитъ близь тысячи лѣтъ почти на одной мѣрѣ" {Др. росс. ист., стр. 8--9.}. Противъ такого воззрѣнія историки второй половины столѣтія считали необходимымъ протестовать во имя исторической перспективы. Но, протестуя одинаково противъ преувеличеннаго взгляда татищевско-ломоносовской схемы на древнее "величество" русскихъ, противники этой схемы сами не могли согласиться другъ съ другомъ относительно степени просвѣщенности древней Руси и раскололись по этому вопросу на два враждебные лагеря. Часто называли и называютъ эти два лагеря -- одинъ русскимъ, другой нѣмецкимъ. Взглядъ, по которому древняя Русь стояла на сравнительно высокой степени развитія, считаютъ специфически русскимъ, а мнѣніе о первоначальной дикости и неразвитости русскаго быта -- специфически нѣмецкимъ. Едва ли, однако же, такое представленіе не есть запоздалый отголосокъ того патріотическаго раздраженія, которое вызвано было послѣднимъ мнѣніемъ среди нѣкоторыхъ русскихъ изслѣдователей. Можетъ быть, такъ представлялось дѣло и потому, что самый выдающійся изъ русскихъ изслѣдователей, Болтинъ, стоялъ на сторонѣ "русскаго" мнѣнія о высокой культурѣ древней Руси, а самый крупный изъ нѣмецкихъ изслѣдователей, Шлецеръ, -- на сторонѣ "нѣмецкаго" мнѣнія о низкой культурѣ. Достаточно, однако, вспомнить ихъ противниковъ, вызвавшихъ того и другого на полемику по этому вопросу, чтобы рѣшить, что ни въ одномъ мнѣніи не было ничего специфически русскаго или нѣмецкаго. "Русскій" взглядъ Болтина развитъ былъ имъ въ полемикѣ съ русскимъ изслѣдователемъ Щербатовымъ, стоявшимъ на точкѣ зрѣнія Шлецера. "Нѣмецкій" взглядъ Шлецера столкнулся съ теоріями нѣмца Шторха, защищавшаго взгляды, шедшіе гораздо дальше болтонскихъ. Такимъ образомъ, Болтинъ подаетъ здѣсь руку Шторху, а Шлецеръ -- Щербатову. И всѣ четверо одинаково рѣшительно возражаютъ противъ крайностей татищевско-ломоносовской схемы.
   Въ противуположность этой схемѣ Щербатовъ объявилъ, что начало русской исторіи должно было застать населеніе въ состояніи дикости. Но, развивая свое представленіе объ этой дикости, онъ пересолилъ и изобразилъ древнихъ жителей Россіи "кочевымъ народомъ" {Росс. ист., т. I, стр. 11: "Хотя въ Россіи прежде крещенія ея и были грады, но оные были яко пристанищи, а въ протчемъ народъ, а особливо знатнѣйшіе люди, упражнялся въ войнѣ и въ набѣгахъ, по большей части въ поляхъ, переходя съ мѣста на мѣсто, жилъ". Впослѣдствіи, въ Примѣчаніяхъ на отвѣтъ Болтина, Щербатовъ, не отказываясь отъ своихъ представленій, старался растолковать это мѣсто въ примирительномъ смыслѣ, признавъ, кромѣ "градовъ", и существованіе "законовъ", "ибо и кочевое общество безъ нѣкіихъ условій жить въ обществѣ не можетъ", и торговло, и мореплаваніе. Стр. 567--570.}. Болтинъ уже въ Примѣчаніяхъ на Леклерка протестовалъ противъ такого представленія; несомнѣнно, руссы "жили въ обществѣ, имѣли города, правленіе, промыслы, торговлю, сообщеніе съ сосѣдними народами, письмо" и т. д.; славяне принесли имъ и "законы" {T. I, стр. 73; т. II, стр. 108--112, 306--308.}. Но, при всемъ томъ, Болтинъ далекъ отъ представленія о древнемъ "могуществѣ и величествѣ" Россіи. Тому же Щербатову онъ возражаетъ, когда тотъ удерживаетъ ломоносовскія представленія объ обширныхъ размѣрахъ Россіи въ началѣ ея исторіи. "Границы древнихъ руссовъ въ то время, какъ исторія наша начинается, не простирались ни до Молдавіи, ни до Бѣлаго моря, ни до Дону, а до Вислы и никогда". Точно также онъ не имѣетъ и преувеличенныхъ понятій о высотѣ древней русской цивилизаціи. "Образъ жизни, правленія, чиностоянія, воспитанія, судопроизводства тогдашняго вѣка русскихъ таковъ точно былъ,-- замѣчаетъ онъ,-- каковъ первобытныхъ германцевъ, британцевъ, франковъ и всѣхъ вообще народовъ при первоначальномъ ихъ совокупленіи въ общества" {Прим. на Щерб., т. I, стр. 55; Прим. на Лекл., т. II, стр. 308.}. Если развиваемыя здѣсь понятія не вполнѣ опредѣленны, то нужно помнить, что опредѣленныхъ представленій о пербытной культурѣ и не имѣла тогдашняя паука.
   Шлецеръ въ своихъ представленіяхъ о древней русской культурѣ исходилъ точно также изъ критики ломоносовскаго воззрѣнія. По мнѣнію Шлецера, Ломоносовъ "совершенно исказилъ точку зрѣнія на средневѣковую русскую исторію. По его изображенію можно было бы подумать, что Россія въ теченіе всего этого времени была единствомъ, единымъ государствомъ; но она была также раздроблена на княжества, какъ Франція, и еще болѣе, чѣмъ Германія. Не было могущественнаго великаго князя, который бы могъ объединить цѣлое: этотъ великій князь былъ вродѣ короля Иль-де-Франса, о которомъ графы Шампанскій и Тулузскій ничего и не знали" {Автобіографія, стр. 56.}. Но, развивая собственную точку зрѣнія, Шлецеръ, подобно Щербатову, впалъ въ крайность. Вотъ какими красками изображалъ онъ древнее состояніе Россіи: "Конечно, люди тутъ были Богъ знаетъ съ которыхъ поръ и откуда, но люди безъ правленія, жившіе подобно звѣрямъ и птицамъ, которые наполняли ихъ лѣса". "Кто знаетъ, долго ли бы еще пробыли они въ этомъ состояніи блаженной для получеловѣка безчувственности, если бы около этого времени не напала на нихъ шайка разбойниковъ... Тутъ только они начали разсуждать и приняли мѣры для доставленія себѣ внѣшней защиты и внутренняго спокойствія (именно призвали норманновъ). Несмотря, однако же, на это, люди сіи, все еще отдѣленные отъ просвѣщенныхъ народовъ, могли долго оставаться въ глубокомъ невѣжествѣ. Ибо просвѣщеніе, занесенное въ эту пустыню норманнами, было не лучше того, какое лѣтъ 120 тому назадъ европейскіе козаки принесли къ камчадаламъ" {Несторъ, I, стр. 419--420; II, стр. 180.}. Только византійское вліяніе и христіанство дали толчокъ къ просвѣщенію Руси.
   Естественно, что при такомъ взглядѣ многія явленія древней русской исторіи представлялись Шлецеру непонятными и невѣроятными. Отвергая какое бы то ни было промышленное развитіе древней Руси, онъ не признаетъ существованія въ то время металлическихъ денегъ и останавливается въ полнѣйшемъ недоумѣніи передъ походами князей въ Константинополь и договорами ихъ съ Византіей. Зачѣмъ было такъ часто ѣздить норманнамъ въ Константинополь,-- спрашиваетъ онъ, не допуская мысли о торговлѣ,-- развѣ для пріисканія службы? Понятно, что и смыслъ торговыхъ договоровъ остается для него совершенно непонятнымъ послѣ того, какъ онъ рѣшился не замѣчать въ нихъ главнаго -- торговли. Весь второй и третій томъ Нестора проходитъ въ колебаніяхъ и "сомнѣніяхъ относительно ихъ подлинности", а въ приложеніи къ сочиненію Шлецеръ словами Добровскаго объявляетъ ихъ "дѣйствительно подложными" и принимаетъ мнѣніе, что поддѣлка совершена въ XIII--XIV столѣтіи {Несторъ, II, стр. 751--759; III, стр. 90, 208--210, 685--686.}.
   Ошибочные выводы Шлецера вытекали изъ ошибочныхъ посылокъ. Такъ какъ древняя Русь находилась на низкой ступени развитія,-- разсуждалъ онъ,-- то, слѣдовательно, въ ней и не могло существовать торговли. Болтинъ за двадцать лѣтъ до изданія Нестора разсуждалъ наоборотъ и гораздо правильнѣе. Такъ какъ торговля на Руси существовала въ глубокой древности, то, стало быть, уже тогдашняя Русь достигла нѣкоторой степени развитія {Примѣчанія на Леклерка, II, стр. 108, 112; Примѣчанія на Щербатова, I, стр. 200. Изъ лѣтописнаго разсказа о хитрости Олега, выдавшаго себя и дружину за купцовъ, какъ замѣтилъ еще Болтинъ, "два обстоятельства важныя открываются: 1) что руссы съ греками издревле вели торговлю и 2) что гости почитались въ числѣ людей знатныхъ".}. На этой мысли о значеніи древней русской торговли экономистъ Шторхъ, учитель Александра I, основалъ цѣлую теорію {Его прямой источникъ, впрочемъ, Фишеръ: "Исторія торговли".}. Приведя свидѣтельства о древне-русской торговлѣ, онъ задается вопросомъ: чѣмъ же можно было торговать въ этихъ странахъ? Хлѣбъ, мѣха, рыба, воскъ и медъ,-- словомъ, туземные продукты, конечно, не могли составить предмета такихъ обширныхъ торговыхъ спекуляцій, о какихъ у насъ имѣются свѣдѣнія. Шторхъ разрѣшаетъ загадку признаніемъ, что торговля имѣла, главнымъ образомъ, транзитный характеръ. Россія, по его мнѣнію, вѣроятно, еще со временъ классической древности, была кратчайшимъ торговымъ путемъ для индійскихъ и вообще восточныхъ товаровъ -- изъ Чернаго моря въ Балтійское. Только съ VIII и IX вѣковъ итальянскіе города начали завязывать прямыя сношенія съ Константинополемъ и Малою Азіей; но и тогда вся сѣверная Европа продолжала снабжаться восточными продуктами изъ Балтійскаго моря. Торговля эта была въ рукахъ норманновъ, съ одной стороны, Понтійскихъ грековъ -- съ другой. Но мало-помалу въ нее начали втягиваться и славянскія племена, жившія по великому водному пути "изъ варягъ въ греки". "Первымъ благодѣтельнымъ послѣдствіемъ" этой торговли было построеніе городовъ, "обязанныхъ, можетъ быть, исключительно ей и своимъ возникновеніемъ, и своимъ процвѣтаніемъ". "Кіевъ и Новгородъ сдѣлались скоро складочными мѣстами для левантской торговли; въ обоихъ уже съ древнѣйшихъ временъ ихъ существованія поселились иностранные купцы". Далѣе, "эта же торговля вызвала второй, несравненно болѣе важный переворотъ, благодаря которому Россія получила прочную политическую организацію. Предпріимчивый духъ норманновъ, ихъ торговыя связи съ славянами и частыя поѣздки черезъ Россію положили основаніе знаменитому союзу, подчинившему великій, многочисленный народъ кучкѣ чужеземцевъ". Объяснивъ торговлей и происхожденіе городовъ, и появленіе первыхъ князей, Шторхъ отмѣчаетъ затѣмъ и ту важную роль, которую продолжаетъ играть торговля въ дѣятельности послѣднихъ. "Рюрикъ нашелъ свой народъ уже обладающимъ значительною и выгодною торговлей", заведенною въ немалой степени благодаря усиліямъ его земляковъ. Старанія первыхъ князей сообщили этой торговлѣ дальнѣйшее развитіе. Для характеристики ихъ дѣятельности въ этомъ направленіи Шторхъ сопоставляетъ данныя лѣтописей и византійскихъ писателей, передаетъ извѣстный разсказъ Константина Багрянороднаго о ежегодныхъ торговыхъ караванахъ, направляющихся Днѣпромъ и Чернымъ моремъ въ Константинополь, разсказываетъ о военныхъ походахъ князей на Византію и подчеркиваетъ торговый характеръ договоровъ съ греками. Борьбу князей съ южными кочевниками, хазарами и печенѣгами, онъ объясняетъ необходимостью охранять интересы русской торговли, а изъ желанія расширить ея размѣры выводить завоевательные планы князей на Черномъ и Каспійскомъ моряхъ, въ Крыму и на Кавказѣ {Heinr. Storch: "Historisch-statistisches Gemälde des deutschen Reichs am Ende des achtzehnten Jahrhunderts". IV Theil. Leipzig, 1800, стр. 48--100.}.
   Теорія Шторха, получившая въ наши дни блестящее развитіе и обставленная остроумною ученою аргументаціей, естественно, должна была вызвать противорѣчіе Шлецера. Для него эта теорія есть "не только не ученая, но и уродливая мысль, которая, конечно, опровергла бы все, что до сихъ поръ думали о древней Россіи... (именно), что тогда люди, обитавшіе по ту и по сю сторону Балтійскаго моря, жили подобно ирокезамъ и алгонкинцамъ, не имѣя особенныхъ товаровъ, просвѣщенія, правленія, денегъ, грамоты; вслѣдствіе чего, навѣрное, не въ состояніи были производить остъ-индскій торгъ вышеписаннымъ образомъ" {Несторъ, I, стр. 388--390. Шлецеръ негодуетъ, что Шторхъ "отвергаетъ теоретическія доказательства" и ссылается на (мнимые, по Шлецеру) факты.}.
   Можетъ быть, полемическій жаръ, съ которымъ Болтинъ опровергалъ представленія Леклерка и Щербатова о первобытной дикости, а Шлецеръ -- представленія Шторха о древнемъ просвѣщеніи Руси, былъ самою главною причиной, почему эти воззрѣнія, въ сущности, вовсе не исключавшія другъ друга, часто понимались и во время самыхъ споровъ, и еще болѣе -- въ послѣдующее время, Какъ абсолютно противуположныя и несовмѣстимыя. Конечно, представители мнѣнія о варварствѣ древней Руси доходили въ полемикѣ до крайностей, легко, впрочемъ, объяснимыхъ при зачаточномъ тогда состояніи знаній о первобытной культурѣ. Но, съ другой стороны, защитники древней культуры вовсе не предрѣшали вопроса о ея высотѣ. Какъ мы видѣли, Болтинъ готовъ считать культурное развитіе древней Руси весьма слабымъ. Точно также и Шторхъ всю свою теорію строилъ на транзитномъ характерѣ древнѣйшей торговли, признавая, что собственное промышленное развитіе славяно-литовскихъ племенъ было слишкомъ незначительно, чтобы вызвать появленіе активной торговли въ ихъ средѣ. Торговля является у него, такимъ образомъ, внѣшнею организующею и цивилизующею силой, а вовсе не продуктомъ туземнаго внутренняго развитія. Это обстоятельство проводило, конечно, рѣзкую черту между его ученіемъ и сходными, по внѣшнему виду, утвержденіями Ломоносова, что "великій Новгородъ, Ладога, Смоленскъ, Кіевъ, Полоцкъ паче прочихъ городовъ процвѣтали силою и купечествомъ, которое изъ Днѣпра по Черному морю, изъ южной Двины и изъ Невы по Варяжскому въ дальныя государства простиралось и состояло въ товарахъ разнаго рода и цѣны великой". Противъ татищевско-ломоносовскаго взгляда направлены были одинаково усилія всѣхъ изслѣдователей, и нельзя не признать, что по отношенію къ первому періоду русской исторіи старая схема была совершенно поколеблена къ концу столѣтія. Начало исторіи и Болтинымъ, и Шлецеромъ понималось уже какъ совершенно непохожее на правильное монархическое устройство съ наслѣдственною передачей власти. Разница между ними вовсе не такъ велика, какъ ихъ общее отличіе отъ стараго взгляда. Однако же, какъ я уже говорилъ, впослѣдствіи эта второстепенная разница была выдвинута на первый планъ, какъ различіе русскаго и нѣмецкаго взгляда на русскую исторію. Съ славянофильской стороны новый взглядъ былъ осужденъ, какъ специфически-нѣмецкій. Въ своей статьѣ о Шлецерѣ А. Поповъ старался отдѣльныя положенія Шлецера вытянуть въ систему съ "заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ". По мнѣнію Попова, самаго яркаго представителя взгляда, о которомъ идетъ рѣчь, Шлецеру нужно было перекроить русскую исторію на европейскій ладъ; съ этою цѣлью онъ и приступилъ методически къ ея искаженію {А. Поповъ весьма наивно видитъ признаніе этой обдуманности замысла -- сочинить исторію -- въ невинныхъ словахъ Шлецера: "die alte russische Geschichte könne noch nicht studirt, sondern müsse erst erschaffen werden" (т.-е. въ смыслѣ предварительнаго собиранія матеріала). Шлецеръ: "Разсужденіе о русской исторіографіи", въ Моск. Сборникѣ 1847 г. и отдѣльно, стр. 74. Ср. Автобіогр. Шлецера, стр. 188 и прил., стр. 290.}. Для того, чтобы русская исторія была похожа на западную, по А. Попову, Шлецеру необходимо было принять мнѣніе, что государство создано на Руси нѣмцами, что оно возникло путемъ завоеванія, что изъ завоеванія вышелъ у насъ, какъ и на Западѣ, феодализмъ. По мнѣнію Попова, и самый языкъ русскій, какъ и названіе Руси, Шлецеръ долженъ былъ вывести отъ нѣмцевъ. Въ доказательство, что онъ именно такъ и поступаетъ, Поповъ напоминаетъ о русской грамматикѣ Шлецера, въ которой авторъ "послѣдовательно съ этою мыслью всѣ корни русскихъ словъ выводитъ изъ языковъ германскихъ" {И въ этомъ случаѣ обвиненія послѣдующаго писателя являются отголоскомъ впечатлѣнія, произведеннаго на современниковъ. См. въ Автобіографіи разсказъ о возраженіяхъ Ломоносова и Эмина и о переполохѣ, произведенномъ въ аристократическихъ домахъ производствомъ слова "князь" отъ "knecht", стр. 229--230. Самый корнесловъ Шлецера, см. стр. 448--476.}. Къ счастью для читателя, въ примѣчаніи приведены и подлинныя слова Шлецера: "ich handelte die Verwandschaft des russischen mit dem deutschen, latenischen und grechischem n. s. v. {Надо прибавить, что предшествующія слова цитаты о сравненіи русскаго языка: "mit seinen vielen verwandten Dialekten" не поняты Поповымъ. Рѣчь идетъ здѣсь о сравненіи съ славянскими нарѣчіями, какъ видно по ссылкѣ Шлецера въ его текстѣ на стр. 118 той же Автобіографіи (108 русск. пер.). Поповъ, стр. 63--64.}. Другими словами, Шлецеръ былъ убѣжденъ въ общемъ происхожденіи этихъ языковъ и въ существованіи праязыка. Таковы были тѣ "глупыя пакости", которыя, по выраженію Ломоносова, могла "наколобродить въ россійскихъ древностяхъ такая въ нихъ допущенная скотина".
   Въ томъ же родѣ и другія обвиненія А. Попова. Въ концѣ-концовъ, разумѣется, у самого Шлецера есть масса мѣстъ, опровергающихъ представленіе Попова о его системѣ. Вопросъ о томъ, основалось ли русское государство путемъ завоеванія или добровольнаго призванія, для Шлецера вовсе не существененъ; до завоеванія онъ самъ принимаетъ добровольное призваніе, а завоеваніе разсматриваетъ какъ актъ произвола князя, призваннаго въ Ладогу и захотѣвшаго овладѣть Новгородомъ (послѣ возстанія Вадима). Вліяніе норманновъ самъ Шлецеръ считаетъ ничтожнымъ и самихъ норманновъ -- разбойниками, немногимъ превосходившими въ культурномъ отношеніи подчинившіяся имъ племена. Но Поповъ тутъ-то и торжествуетъ. Не обращая вниманія на то, что подобныя заявленія Шлецера можно найти во всѣхъ частяхъ Нестора, и даже въ сочиненіяхъ болѣе раннихъ {См., наприм., въ Probe russ. Annalen, 89--90: "Durch Freiheit und Wahl war dieser Staat in Rurik's Person gegründet worden".}, Поповъ смотритъ на нихъ какъ на невольныя отступленія Шлецера отъ принятой системы въ послѣдней половинѣ сочиненія, какъ на необходимую уступку положительнымъ свидѣтельствамъ источниковъ и патріотическому настроенію русскихъ читателей Нестора. Такимъ образомъ, Шлецеръ обвиняется, въ сущности, въ томъ, что его мнѣнія не подходятъ подъ приписанную ему Поповымъ систему.
   На этомъ мы можемъ покончить съ подведеніемъ итоговъ исторической работы XVIII вѣка. Мы разсмотрѣли, какъ шло въ XVIII столѣтіи спеціальное изученіе этнографическихъ данныхъ, лѣтописей и актовъ. Затѣмъ мы сопоставили общіе взгляды историковъ XVIII в. на задачи историка, на пріемы историческаго изученія, на общій ходъ русской исторіи. Во всѣхъ этихъ отношеніяхъ мы нашли очень большое различіе между началомъ и концомъ столѣтія. Практическій, утилитарно-націоналистическій взглядъ на задачи исторіи, наивное смѣшеніе источника съ изслѣдованіемъ и наивное представленіе начала исторіи въ терминахъ современности отличаютъ начало вѣка. Со всѣмъ этимъ вполнѣ гармонируетъ произвольная этнографическая классификація, некритическая передача всѣхъ лѣтописныхъ варіантовъ въ одномъ сводномъ изложеніи, сливающемъ исторію и лѣтопись, и ограниченіе историческаго изученія лѣтописнымъ матеріаломъ. Но черезъ все это проходитъ одна черта, обѣщающая будущность: это -- стремленіе къ реальному пониманію прошлаго, къ объясненію его изъ настоящаго и обратно. Эта черта связываетъ первую половину вѣка со второю половиной, гдѣ вся картина мѣняется. Не слава и не польза, а знаніе истины становится задачей историка. Мѣсто изложенія источника все болѣе занимаетъ основанное на источникѣ изслѣдованіе. Въ старый схематизмъ русской исторіи вводятся серьезныя измѣненія по отношенію къ началу исторической схемы. Начало это освобождается отъ патріотическихъ преувеличеній и модернизаціи. Состояніе спеціальнаго изученія соотвѣтствуетъ этому повышенію научныхъ требованій и развитію научнаго взгляда. Въ этнографіи вырабатывается научная лингвистическая классификація. Въ изученіе лѣтописей вводятся научно-критическіе пріемы и въ первый разъ основная лѣтопись, позднѣйшій сводъ и польская компиляція,-- Несторъ, Никонъ и Стрыйковскій получаютъ сравнительную критическую оцѣнку. Наконецъ, ученый кругозоръ расширяется введеніемъ въ изученіе новаго актоваго матеріала: вмѣстѣ съ этимъ является возможность научной разработки болѣе позднихъ эпохъ и вниманіе изслѣдователя впервые начинаетъ останавливаться на внутренней исторіи Россіи.
   Въ ряду всѣхъ этихъ явленій, характеризующихъ быстрый ростъ исторической мысли и знанія прошлаго вѣка, только одно явленіе представляетъ рѣзкій диссонансъ. Я разумѣю продолжателей ломоносовскаго реторическаго направленія, съ ихъ литературными взглядами на задачи историка. Однако же, это направленіе стояло совершенно одиноко; передовые дѣятели науки или игнорировали его, или относились къ нему съ осужденіемъ. Кто могъ думать тогда, что литературный взглядъ на исторію не только переживетъ XVIII вѣкъ, но и будетъ увѣковѣченъ для потомства въ сочиненіи, соединившемъ крупный литературный талантъ съ самостоятельною переработкой сырого историческаго матеріала?

П. Милюковъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IX, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru