Милюков Павел Николаевич
Главные течения русской исторической мысли XVIII и XIX столетии

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Главныя теченія русской исторческой мысли XVIII и XIX столѣтій*).

*) Русская Мысль, кн. V.

V.

   Въ то время, какъ Карамзинъ работалъ надъ своею Исторіей государства Россійскаго, въ положеніи русской исторической науки произошли очень крупныя перемѣны. Чѣмъ была эта наука до выступленія Карамзина? Нѣсколько знатныхъ любителей, нѣсколько иностранныхъ профессоровъ и нѣсколько учениковъ, отправленныхъ академіей за границу,-- вотъ и весь нашъ populus historicorum конца прошлаго столѣтія. Послѣ Карамзина картина какъ бы волшебствомъ измѣняется. Мы видимъ цѣлое ученое сословіе историковъ, оффиціально существующее историческое общество, спеціальный историческій журналъ и массу историческихъ статей въ неспеціальныхъ журналахъ, живую работу детальнаго изслѣдованія съ постояннымъ обмѣномъ мыслей, съ письменною и печатною полемикой. На извѣстномъ разстояніи отъ этихъ явленій впечатлѣніе получается такое, какъ будто весь этотъ быстрый разцвѣтъ учености произведенъ Исторіей государства Россійскаго. Немудрено, что именно такой выводъ и сдѣлали панегиристы исторіографа. За Исторіей Карамзина было, такимъ образомъ, надолго упрочено значеніе эры въ русской исторіографіи.
   Въ наше время, однако, все болѣе выплываетъ изъ-подъ спуда дѣятельность современниковъ, потонувшая въ лучахъ славы Исторіи государства Россійскаго. Вмѣстѣ съ тѣмъ становится все яснѣе, что то, что казалось причинною связью, есть не болѣе, какъ простое хронологическое совпаденіе. Въ нашей исторической наукѣ, дѣйствительно, совершился переворотъ въ эти немногіе годы. Любопытство диллетанта быстро уступило въ ней мѣсто научному интересу изслѣдователя; и задачи, и пріемы изслѣдованія совершенно видоизмѣнились. Но это быстрое развитіе науки шло не черезъ Исторію государства Россійскаго, а мимо нея. Всматриваясь внимательнѣе въ составъ новаго поколѣнія изслѣдователей, мы не найдемъ между ними ни одного ученика Карамзина, хотя нѣкоторые изъ нихъ, съ появленіемъ Исторіи государства Россійскаго, и сдѣлались,-- съ большими или меньшими оговорками,-- ея поклонниками. Исторіографъ держалъ этихъ своихъ поклонниковъ-спеціалистовъ въ почтительномъ отдаленіи, снисходительно пользуясь ихъ матеріалами, замѣчаніями и поправками, но не давая почти ничего взамѣнъ. Уже по этой причинѣ онъ не могъ имѣть учениковъ и долженъ былъ остаться въ сторонѣ отъ текущаго движенія ученой жизни. Припомнимъ, что къ тому же приводили и внѣшнія условія его ученой дѣятельности. Все время сочиненія своихъ первыхъ восьми томовъ онъ провелъ въ заперта, въ подмосковной деревнѣ, а остальные годы до своей смерти прожилъ въ Петербургѣ, далеко отъ Московскаго университета и отъ тѣхъ сферъ, гдѣ сосредоточивалась ученая работа и ученый обмѣнъ мыслей.
   Такимъ образомъ, чтобы установить преемственную связь явленій нашей исторіографіи, мы должны оставить въ сторонѣ исторіографа и его исторію и обратиться къ дѣятельности его современниковъ,-- болѣе скромной, конечно, но за то носившей болѣе очередной характеръ въ развитіи нашей науки. Писать исторію, пока не собраны, не очищены, не изданы источники, казалось большинству этихъ современниковъ сумасброднымъ предпріятіемъ; взяться за него -- значило для нихъ отступить отъ строгихъ требованій критической исторіи, установившихся въ русской наукѣ со времени Шлецера. Не историческій разсказъ, а критическія изданія источниковъ были, съ этой точки зрѣнія, ближайшею задачей русской исторической науки.
   Восемнадцатый вѣкъ завѣщалъ въ этомъ отношеніи девятнадцатому два начатыя, но неоконченныя предпріятія: изданіе лѣтописей и изданіе актовъ. Оба предпріятія и становятся исходными точками ученой работы нашего столѣтія.
   Мы видѣли, что первую задачу, критическое изданіе лѣтописей, поставилъ Шлецеръ еще въ 60-хъ годахъ прошлаго вѣка. До конца вѣка знаменитый критикъ оставлялъ выполненіе этой задачи за собой самимъ. Издавая въ началѣ XIX вѣка своего Нестора, онъ самымъ ходомъ работы долженъ былъ, однако, убѣдиться, что критическое изданіе въ собственномъ смыслѣ ему не удалось; ему приходилось довольствоваться сознаніемъ, что онъ первый далъ понять русскимъ ученымъ, что такое критическое изданіе. Мы знаемъ также, какъ понималъ Шлецеръ причины своей неудачи. "У меня было мало списковъ",-- говорилъ онъ. Такимъ образомъ, отысканіе новыхъ списковъ и новое "очищенное" изданіе лѣтописнаго текста -- таковы были тѣ задачи, которыя Шлецеръ готовъ былъ завѣщать русскимъ ученымъ. Представивъ (въ 1803 году) государю черезъ гр. II. П. Румянцева первые два тома Нестора, нѣмецкій ученый весьма кстати вспомнилъ о своихъ "знаніяхъ и опытности", которыя онъ можетъ передать русскимъ изслѣдователямъ въ обмѣнъ на орденъ св. Владиміра и дворянское званіе, которыхъ онъ добивался. Въ началѣ 1804 г. министръ просвѣщенія гр. Завадовскій доложилъ государю, что "извѣстный свѣту по своимъ обширнымъ въ Россійской исторіи свѣдѣніямъ" Шлецеръ выразилъ желаніе "соучаствовать съ россійскими учеными въ критическомъ изданіи древнихъ русскихъ лѣтописей". Врядъ ли министръ самъ высоко ставилъ такую задачу. Въ частной корреспонденціи онъ признавался однажды, что вся древняя исторія Россіи кажется ему сказками и что "писателю просвѣщенному довольно было бы одной страницы, чтобы наши всѣ матеріалы на времена до Петра Великаго вмѣстить въ оную". Но императоръ Александръ I повелѣлъ Завидовскому составить для выполненія цѣли, поставленной Шлецеромъ, особое общество "при одномъ изъ ученыхъ сословій" въ Россіи; и министръ, но исполненіе воли Государя, обратился къ М. Н. Муравьеву, попечителю Московскаго университета. Самъ любитель и писатель по русской исторіи {"Муравьевъ не былъ, собственно, литераторъ, а человѣкъ общественный по преимуществу, и то, что вышло изъ подъ его пера, есть плодъ урывчатыхъ досуговъ его во время воспитанія великихъ князей (Александра и Константина Павловичей)". "Образованіе его было гораздо обширнѣе и положительнѣе, а, слѣдовательно, характернѣе, самостоятельнѣе и оригинальнѣе, нежели образованіе Карамзина, и потому Карамзинъ не могъ не подчиниться вліянію такого человѣка". А. Старчевскій: "Русская истор. литература", первой полов. XIX в. Карамзинскій періодъ съ 1800 до 1820 г. въ Библіотекѣ для Чтенія 1852 г., т. III, стр. 3. Писатель-моралистъ, Муравьевъ и на исторію смотрѣлъ преимущественно съ моралистической точки зрѣнія, но формулировалъ эту точку зрѣнія гораздо глубже и сознательнѣе Карамзина. Исторія для него "не есть безполезное знаніе маловажныхъ приключеній"... она "представляетъ народы, проходящіе постепенно различные возрасты и состоянія, которые находятся между грубости дикаго... и между просвѣщеніемъ гражданина"; "тѣ токмо происшествія заслуживаютъ все наше вниманіе, которыя были степенями или препятствіями народнаго восхожденія отъ дикости и невѣжества къ просвѣщенію и знаменитости". Полное собраніе сочиненій М. Н. Муравьева, ч. II, стр. 3, 110.}, Муравьевъ далъ ходъ предложенію Завадовскаго и академическій совѣтъ университета, "внемля съ благоговѣніемъ царско-патріотическому высоко-монаршему желанію", обѣщалъ "употребить всю дѣятельную ревность въ предпріемлемомъ дѣлѣ, дабы оказаться не недостойными высокаго благорасположенія" попечителя. Такъ появилось на свѣтъ Московское Общество исторіи и древностей россійскихъ. Первымъ предсѣдателемъ общества былъ ректоръ Чеботаревъ, присяжный ораторъ на торжественныхъ университетскихъ собраніяхъ. По русской исторіи онъ читалъ лекціи въ университетѣ, руководясь воззрѣніями Шлецера; въ Москвѣ за нимъ утвердился даже эпитетъ "руководителя Шлецера въ россійской исторіи", любезно данный ему германскимъ ученымъ. Другими членами общества были нѣсколько профессоровъ университета, не имѣвшихъ почти никакого отношенія къ русской исторіи, и нѣсколько любителей и спеціалистовъ по русской исторіи, не имѣвшихъ почти никакого отношенія къ дѣятельности общества: прежде всего самъ Шлецеръ, "приглашенный въ содѣйствіе, сколько по отсутствію своему можетъ онъ опытностію своею способствовать", затѣмъ А. И. Мусинъ-Пушкинъ, счастливый и безцеремонный собиратель рукописей, мало знакомый съ своими собственными сокровищами; Н. Н. Бантышъ-Каменскій, усердно корпѣвшій надъ рукописями своего архива; другой, болѣе чиновный, чѣмъ ученый представитель архива министерства иностранныхъ дѣлъ, А. Ѳ. Малиновскій, наконецъ, исторіографъ, державшійся того мнѣнія, что "десять обществъ не сдѣлаютъ того, что сдѣлаетъ одинъ человѣкъ, совершенно посвятившій себя историческимъ предметамъ". Впрочемъ, и по званію "почетныхъ членовъ" послѣдняя группа не обязана была принимать ближайшаго участія въ работахъ общества.
   Таковы были наличныя силы, съ которыми въ 1804 году началась дѣятельность перваго въ Россіи историческаго общества. Занятія, предстоявшія обществу, носили характеръ служебнаго порученія, которое приходилось выполнять безотлагательно. Поэтому въ первомъ же засѣданіи были установлены принципы критическаго изданія лѣтописей,-- на первый разъ Нестора. Рѣшено "собрать всѣ самыя древнія и подлинныя рукописи" и, "взявъ за основаніе древнѣйшій изъ всѣхъ манускриптовъ, какъ ближайшій къ подлиннику и менѣе другихъ испорченный писцами", отпечатывать по листу для разсылки членамъ, затѣмъ черезъ двѣ недѣли послѣ разсылки собираться, прочитывать сообща "поправки и примѣчанія" членовъ, потомъ "утверждать по всѣхъ суду самый лучшій и вѣрнѣйшій текстъ" и печатать его окончательно, съ необходимыми варіантами и объясненіями. Древнѣйшимъ наличнымъ текстомъ былъ печатный (по Кенигсбергскому списку); но присутствовавшій на засѣданіи Мусинъ-Пушкинъ объявилъ, что онъ "изъ любопытства" сличалъ изданіе съ рукописнымъ спискомъ и нашелъ ошибки и даже пропуски. Рѣшено было поэтому выписать подлинный списокъ изъ академіи паукъ и ходатайствовать о доставленіи другихъ древнихъ лѣтописныхъ текстовъ изъ государственныхъ и монастырскихъ хранилищъ. Наконецъ, общество выражало готовность сдѣлать выписки изъ древнихъ и сѣверныхъ писателей, "если источники, т.-е. древніе тѣ писатели, начиная съ Геродота, со всѣми греческими, римскими и сѣверными писателями доставлены будутъ сему обществу".
   Какъ видимъ, научная цѣль и пріемы дѣятельности были приняты вполнѣ шлецеровскіе, но общество собиралось практиковать эти пріемы, какъ и опасался Шлсцеръ, самымъ наивнымъ "канцелярскимъ порядкомъ". Однако же, при всей неподготовленности, обнаруженной обществомъ, поднятый имъ вопросъ о древнѣйшихъ спискахъ лѣтописи вызвалъ усиленные поиски въ хранилищахъ, и важные результаты этихъ поисковъ не замедлили обнаружиться. Благодаря имъ, приведены были въ извѣстность два древнѣйшіе списка Лаврентьевской лѣтописи (Троицкой лавры и Мусина-Пушкина); на нихъ и рѣшилъ основать свое критическое изданіе предсѣдатель Чеботаревъ. Первый, кто воспользовался новымъ открытіемъ, былъ, какъ мы уже знаемъ, Карамзинъ.
   При извѣстномъ намъ составѣ общества, вся работа по изданію лѣтописи должна была лечь на единственное лицо, несшее отвѣтственность за дѣятельность общества и, въ то же время, не лишенное нѣкоторыхъ историческихъ свѣдѣній: на Чеботарева, ученика и "учителя" Шлецера. Коллективное участіе членовъ въ предпринятомъ изданіи, кажется, скоро сдѣлалось фиктивнымъ; засѣданій не бывало иногда по цѣлому году. За шесть лѣтъ (1804--1810) Чеботаревъ напечаталъ всего 80 страницъ лѣтописнаго текста. "Служба", возложенная на общество, очевидно, не выполнялась, и въ 1810 году общество понесло высшую административную кару: оно было оффиціально закрыто. Закулисную исторію этого закрытія разсказалъ недавно историкъ первыхъ годовъ общества, И. А. Поповъ. Оказывается, что, невинные въ историческихъ упражненіяхъ, члены общества были виновны въ излишней приверженности къ Карамзину. Въ этомъ, по крайней мѣрѣ, обвинялъ ихъ новый попечитель университета, П. И. Голенищевъ-Кутузовъ, масонъ поздѣевскаго кружка, ополчившійся на Карамзина, какъ на распространителя въ Россіи "якобинскаго яда". Вмѣсто стараго, закрытаго общества, Кутузовъ подобралъ себѣ кружокъ ближайшихъ своихъ друзей, еще болѣе далекихъ отъ исторической науки, чѣмъ члены стараго общества. Правда, въ концѣ-концовъ, ему пришлось принять и старыхъ (за исключеніемъ Чеботарева и трехъ "отказавшихся" профессоровъ), и въ предсѣдатели былъ выдвинутъ человѣкъ, который могъ быть пріятенъ обѣимъ партіямъ,-- богачъ П. И. Бекетовъ. По Карамзинъ послѣ того пересталъ ходить на засѣданія, а Мусинъ-Пушкинъ демонстративно потребовалъ назадъ свою Лаврентьевскую лѣтопись и заявилъ Кутузову, что отошлетъ ее въ Петербургъ. Эту угрозу онъ, дѣйствительно, исполнилъ. Рукопись была поднесена государю и отдана затѣмъ на храненіе въ Публичную библіотеку.
   Директоръ библіотеки, А. Н. Оленинъ, предпринялъ изданіе Пушкинскаго списка по всѣмъ правиламъ палеографіи {Сужденія Тимковскаго по поводу проекта "буквальнаго" изданія лѣтописи см. въ запискахъ Калайдовича: Л 23;тописи русской литературы, изд. Н. Тихонравовымъ, т. III (М., 1861 г.), стр. 95.}. Петербургское предпріятіе становилось, такимъ образомъ, на дорогу московскому. Изданіе лѣтописи (правда, не "критическое"), для котораго и было создано общество исторіи, какъ бы формально передавалось правительствомъ въ руки другого ученаго учрежденія. Естественно, Кутузовъ сдѣлалъ все возможное, чтобъ удержать въ рукахъ московскаго общества изданіе Пушкинскаго списка. Старое изданіе Чеботарева, печатавшееся, кромѣ Пушкинскаго, по Троицкому и Кенигсбергскому списку, было брошено на десятомъ листѣ. Новое изданіе, спеціально по Пушкинскому списку, поручено было проф. Тимковскому, который со всевозможною поспѣшностью приготовилъ провѣренную копію съ этого списка. Оригиналъ былъ отданъ затѣмъ Мусину; печатаніе же производилось по копіи. Въ 1811--12 годахъ, до нашествія французовъ, Тимковскій успѣлъ отпечатать 13 листовъ. Въ пожарѣ Москвы копія съ Пушкинскаго списка и приготовленные для изданія варіанты погибли и изданіе окончательно остановилось. Правда, возобновляя свою дѣятельность въ 1815 году, общество попыталось вытребовать снова изъ Петербурга Пушкинскій списокъ, но безуспѣшно. Публичная библіотека отказала выслать оригиналъ, а снятіе списка министръ считалъ безполезнымъ, "ибо въ началѣ будущаго года, вѣроятно, окончится печатаніе Лаврентьевскаго списка, производящееся при самой библіотекѣ, и тогда отъ общества будетъ зависѣть -- издать списокъ по печатному экземпляру съ своими примѣчаніями, ежели оно признаетъ то нужнымъ" {Чтенія Общ. Ист. и Др. 1884 г., т. I. Н. А. Поповъ: "Исторія Имп. общ. ист. и др.", Записки и труды общ, ист. и др., т. II (М., 1824 г.), стр. 14, 21 и 22.}. Въ виду этого отвѣта, общество постановило "напечатанные 13 листовъ издать въ свѣтъ въ такомъ видѣ, какъ они есть, съ прописаніемъ причинъ, почему оное изданіе не можетъ быть продолжаемо". Этимъ общество оффиціально слагало съ себя вину за невыполненіе первоначальной своей задачи.
   Какъ бы предчувствуя эту неудачу, Кутузовъ при самомъ возстановленіи общества расширилъ рамки его дѣятельности. Мы не говоримъ о тѣхъ матеріальныхъ пріобрѣтеніяхъ реставрированнаго общества, которыя дали поводъ проф. Буле пожелать, "чтобы Кліо столько же ему благопріятствовала, сколько помогаетъ оному предсѣдательствующій его московскій Плутосъ". Но, уничтоживши старое общество за его бездѣятельность, попечитель долженъ былъ, во что бы то ни стало, показать плоды ученой дѣятельности своего общества. Новые члены общества, по уставу, обязывались объявить каждый тему своихъ занятій; за ходомъ этихъ занятій и за посѣщеніемъ засѣданій устанавливался строгій контроль, а неисправные могли быть исключаемы изъ списка членовъ. Помимо первоначальной цѣли -- критическаго сличенія лѣтописей, дѣятельность общества должна была заключаться въ разработкѣ объявленныхъ темъ, въ ежемѣсячныхъ засѣданіяхъ съ рефератами, въ собираніи вещественныхъ памятниковъ, наконецъ, въ изданіи Актовъ общества и особаго отъ этихъ актовъ журнала, посвященнаго преимущественно изданію историческихъ документовъ.
   Чтобы заполнить эти вновь проектированныя, широкія рамки дѣятельности, нужно было запастись рабочими силами, а силъ этихъ у ближайшихъ друзей Кутузова было не больше, чѣмъ у сотоварищей Чеботарева по философскому факультету. На двухъ профессоровъ тогдашнаго университета можно было разсчитывать, какъ на дѣятельныхъ сотрудниковъ: на Тимковскаго и на Каченовскаго. Усердный чиновникъ, Тимковскій готовъ былъ считать недоброжелателей попечителя "недоброжелателями общественнаго блага" и могъ, въ угоду Кутузову, сличитьи исправить въ 6 дней одиннадцать листовъ лѣтописнаго текста. Ему, какъ мы видѣли, и было поручено изданіе Пушкинскаго списка. Отъ Каченовскаго, болѣе независимаго, можно было, самое большее, ожидать рефератовъ для ежемѣсячныхъ засѣданій и статей въ Акты общества. Всего этого было мало. Надо было привлечь къ дѣлу молодыя, незанятыя еще силы. Вотъ почему во второе же засѣданіе преобразованнаго общества въ среду чиновныхъ и сановитыхъ членовъ его введенъ былъ ученикъ Тимковскаго, только что кончившій курсъ восемнадцатилѣтній Калайдовичъ. У молодого кандидата, вѣроятно, уже созрѣло желаніе, высказанное имъ три года спустя, "всю жизнь свою посвятить русской исторіи и особенно древностямъ и дипломатикѣ". Тимковскій усердно поддерживалъ въ немъ эти стремленія, имѣлъ въ виду для него университетскую карьеру и совѣтовалъ готовиться къ магистерскому экзамену {Записки важныя и мелочныя К. Ѳ. Калайдовича въ Лѣт. русск. лит., т. III, стр. 86, 89, 112.}. Съ молодымъ сочленомъ можно было не церемониться, и на него навалили самую тяжелую и черную часть работы; предположенное изданіе журнала. Какъ торопились съ изданіемъ первыхъ плодовъ дѣятельности общества, видно изъ того, что къ первому годичному собранію (13 марта 1812 г.) 6 листовъ перваго тома Достопамятностей и 15 листовъ Актовъ общества были уже готовы. Нашествіе французовъ остановило дѣятельность общества и въ этомъ направленіи. Отпечатанные листы пролежали до 1815 года, когда засѣданія общества возобновились. Вся тяжесть изданія легла тогда опять на Калайдовича. Въ октябрѣ 1814 г. Калайдовичъ дѣлаетъ въ своемъ дневникѣ характерную запись: "Съ мѣсяцъ назадъ присылалъ за мною г. попечитель (Кутузовъ). Я къ нему явился. Угрозы и брань за медленность въ изданіи на меня посыпались. Я, будучи не самъ отъ себя виноватъ, ибо почти всю весну прострадалъ жестокимъ ипохондрическимъ припадкомъ, произшедщимъ отъ многихъ неудачъ, отвѣтствовалъ его превосходительству, что въ самомъ дѣлѣ виною не я, а обстоятельства; но ничто не подѣйствовало. Кураторъ причиталъ всѣ шалости, свойственныя молодому человѣку, и упрекалъ меня ими. Въ заключеніе, приказалъ, какъ можно скорѣе, кончить изданіе книгъ, порученныхъ мнѣ обществомъ историческимъ. Вотъ такъ всегда труды и усердіе, вмѣсто награды, терпятъ укоризны".
   "Ипохондрическій припадокъ", помѣшавшій Калайдовичу печатать изданія общества, былъ результатомъ перерыва въ его ученой карьерѣ. Двѣнадцатый годъ перевернулъ и его собственную судьбу. Подъ вліяніемъ Русскаго Вѣстника Сергѣя Глинки и патріотическихъ разговоровъ съ Карамзинымъ, Калайдовичъ поступилъ въ ополченіе и провелъ годъ въ военной службѣ. Переходя съ полкомъ изъ одного уѣзднаго города въ другой, онъ узналъ изъ писемъ родныхъ о пожарѣ, истребившемъ домъ отца и его собственную довольно уже значительную библіотеку и собраніе рукописей. Вернувшись изъ похода, онъ пріютился "до поправки своихъ дѣлъ" на квартирѣ у Каченовскаго, стараясь опять устроиться при университетѣ. Но тутъ постигла его какая-то неудача. Начатый осенью 1813 года магистерскій экзаменъ остался почему-то незаконченнымъ и отношенія къ университету разстроились. Между тѣмъ, въ 1814 году явился новый планъ -- поступить на службу къ канцлеру Румянцеву или лично, или въ московскій архивъ иностранной коллегіи. Весь 1814 годъ Калайдовичъ колебался между смутною надеждой при помощи историческаго общества "поправить дѣла свои въ университетѣ" и желаніемъ поступить на службу въ архивъ, отъ чего отговаривалъ его Тимковскій {Біографическія данныя о Калайдовичѣ взяты изъ біографическаго очерка П. А. Безсонова (Чтенія Имп. Общ. Ист. и Др. Росс. 1862 г., т. III) и цитированныхъ выше Записокъ П. Ѳ. Калайдовича.}. Можетъ быть, уже въ это время онъ началъ страдать слабостью, о которой мы узнаемъ позже изъ переписки митр, Евгенія: подъ впечатлѣніемъ неудачъ и неопредѣленности своего положенія онъ запилъ. Надо думать, что и другія "шалости, свойственныя молодому человѣку", въ которыхъ упрекалъ его Кутузовъ, были ему не совсѣмъ чужды. По крайней мѣрѣ, въ концѣ 1814 г. и началѣ слѣдующаго безпокойное состояніе его духа разрѣшилось, наконецъ, громкимъ скандаломъ во Владимірѣ, куда Калайдовичъ на время уѣхалъ. Чтобы освободить сына отъ судебнаго преслѣдованія, отецъ Калайдовича объявилъ его сумасшедшимъ: полгода онъ просидѣлъ въ домѣ умалишенныхъ, а затѣмъ цѣлый годъ (съ іюля 1815 по іюль 1816 г.) прожилъ, по приказанію отца въ Нѣсношскомъ монастырѣ, нося одежду послушника.
   Мы сообщаемъ всѣ эти біографическія свѣдѣнія потому, что судьба Калайдовича стоитъ въ тѣсной связи съ дѣятельностью историческаго общества. Первымъ послѣдствіемъ удаленія Калайдовича было прекращеніе издательской дѣятельности общества: выпущены были только въ свѣтъ изданія, приготовленныя Калайдовичемъ, т.-е. первые томы Записокъ и Русскихъ достопамятностей, а затѣмъ, на цѣлыхъ 8 лѣтъ, общество опять заснуло. Вторымъ послѣдствіемъ, в'ажнымъ на этотъ разъ для дальнѣйшей судьбы самого Калайдовича, было то, что когда въ 1823 году общество исторіи снова встрепенулось, рядомъ съ Калайдовичемъ выдвинулся его младшій товарищъ и конкурренть, болѣе покладистый въ своихъ требованіяхъ отъ жизни, менѣе способный, за то болѣе постоянный въ работѣ; менѣе пригодный для ученаго творчества, за то какъ разъ подходившій для той черной работы, которая по тогдашнему состоянію пауки стояла на ближайшей очереди. Мы разумѣемъ Н. М. Строева.
   На протяженіи этихъ восьми лѣтъ, 1815--1823 г., между двумя припадками дѣятельности общества исторіи и древностей, успѣлъ значительно измѣниться ученый кругозоръ изслѣдователей по русской исторіи. И главный толчокъ къ этому измѣненію дала не дѣятельность общества исторіи, съ характеромъ которой мы теперь достаточно знакомы, а ученыя сношенія канцлера Н. П. Румянцева. Посредствомъ этихъ сношеній Румянцевъ успѣлъ создать тоже своего рода ученое общество, разсѣянное по всей Россіни даже за границей. Вмѣсто ежемѣсячныхъ засѣданій, это общество поддерживало чуть не ежедневныя сношенія; письма занимали мѣсто рефератовъ, а содержаніе этихъ писемъ ручалось за то, что каждый членъ общества дѣлаетъ подъ своею личною отвѣтственностью взятое на себя дѣло и съ каждымъ днемъ подвигаетъ впередъ одно изъ многочисленныхъ изданій, затѣянныхъ канцлеромъ. Изданія эти давали практическую цѣль ученой дѣятельности, наполняли время и давали средства къ жизни сложившимся ученымъ, вызывали на свѣтъ новыя ученыя силы, -- словомъ, по почину Румянцева, была создана и утилизирована такая масса ученаго труда и знанія, какую трудно было даже ожидать отъ нашей молодой еще исторической науки. Можно сказать, что ни одинъ сколько-нибудь подходящій человѣкъ не ускользалъ отъ вниманія канцлера, и ни одна минута такого человѣка,-- насколько это зависѣло, конечно, отъ канцлера,-- не пропадала даромъ для ученыхъ предпріятій, имъ начатыхъ или сдѣлавшихся его собственными {Общую характеристику дѣятельности румянцевскаго кружка и всѣ дальнѣйшія библіографическія указанія можно найти въ "Опытѣ русской исторіографіи" В. С. Иконникова, т. I, стр. 1, 135--243. См. также А. Старчевскаго: "О заслугахъ Румянцева, оказанныхъ отечественной исторіи" (въ Журн. Мин. Нар. Просв., часть XLIX), А. Ивановскаго: "Госуд. канцлеръ гр. Н. П. Румянцевъ". Спб., 1871 г. Сборникъ матеріаловъ для исторіи Румянцевскаго музея, вып. I. М., 1882 г. и "Матеріалы для историческаго описанія Румянцевскаго музея", соч. Вестмера, М., 1882 г. У А. А. Кочубинскаго ("Начальные годы русскаго славяновѣдѣнія". Одесса, 1887--88 г.), вторая глава посвящена изображенію "Кружка канцлера Румянцева" (стр. 37--215 и приложенія III -- XCIV).}.
   Въ 1812 году, съ котораго начинается энергическая дѣятельность Н. П. Румянцева на пользу русской исторіи, онъ былъ уже шестидесятилѣтнимъ старикомъ; ему оставалось дожить послѣдніе полтора десятка лѣтъ его жизни. Собирать книги и вчитываться въ русскую исторію онъ началъ уже довольно давно; еще въ 1790-хъ годахъ онъ хлопочетъ о пріобрѣтеніи разныхъ рѣдкихъ сочиненій и высказываетъ свой самостоятельный взглядъ на русскую исторію. Но въ этомъ еще не было ничего особеннаго. Быть диллетантомъ въ русской исторіи считалъ себя обязаннымъ всякій важный баринъ. Даже такой повѣса, какъ братъ Николая Петровича, Сергѣй Петровичъ Румянцевъ, нахватался достаточно свѣдѣній по русской исторіи, чтобы пустить пыль въ глаза молодому кандидату вродѣ Калайдовича {См. ихъ разговоры въ Запискахъ Калайдовича, стр. 81--82 bis.}. Настоящимъ ученымъ и графъ Николай Петровичъ не сдѣлался ни тогда, ни позднѣе, когда онъ серьезно погрузился, вслѣдъ за своими корреспондентами, во всѣ очередные вопросы детальнаго историческаго изслѣдованія. Но таковъ былъ и господствующій характеръ учености его времени. Отставъ отъ динетаптизма и не приставъ къ учености, Румянцевъ былъ самымъ типичнымъ выразителемъ состоянія современной ему исторической науки; на себѣ самомъ онъ очень хорошо чувствовалъ ея недостатки и ея ближайшія потребности. Примись онъ за русскую исторію полвѣка раньше, онъ, можетъ быть, посвятилъ бы свой досугъ составленію новой Исторіи, вродѣ Щербатовской; четвертью вѣка раньше его серьезный историческій интересъ могъ бы выразиться въ составленіи Примѣчаній вродѣ болтинскихъ. Въ началѣ XIX вѣка становилось яснымъ, что ни полная Исторія, ни даже Примp3;чанія къ ней не составляютъ очередной задачи изслѣдованія,-- что, какъ выразился Шлецеръ незадолго до своей смерти (1809), десяти Карамзинымъ не написать настоящей русской исторіи, пока не будутъ приготовлены для нея матеріалы. И такъ, настоящая, "критическая исторія" стала для канцлера и его сотрудниковъ идеаломъ болѣе или менѣе отдаленнымъ, а вѣрнѣйшимъ путемъ къ достиженію этого идеала сдѣлалось, съ одной стороны, приведеніе въ извѣстность и опубликованіе историческаго матеріала, съ другой -- разработка вспомогательныхъ наукъ и составленіе справочныхъ пособій. Эти положенія сдѣлались основнымъ догматомъ канцлерской "дружины",-- тѣмъ лозунгомъ, по которому члены этой дружины отличали своихъ отъ чужихъ. И установленіе ихъ есть та основная черта, благодаря которой весь разсматриваемый періодъ можетъ быть названъ "румянцевскимъ" съ гораздо большимъ правомъ, чѣмъ "Карамзинскимъ".
   Изданіе лѣтописей было уже возложено на обязанность московскаго историческаго общества. Слѣдовательно, ближайшею задачей канцлера само собой становилось изданіе актовъ, тѣмъ болѣе, что проектъ такого изданія уже около тридцати лѣтъ лежалъ безъ движенія въ его собственномъ вѣдомствѣ -- иностранныхъ дѣлъ. Припомнимъ планъ Миллера -- издать собраніе дипломатическихъ актовъ по образцу Дюмона. Какъ мы знаемъ, все было готово къ выполненію этого предпріятія въ 1780-хъ годахъ; только смерть Миллера помѣшала его осуществленію. Вспомнить объ этомъ проектѣ было тѣмъ естественнѣе, что, въ сущности, и по смерти перваго исторіографа онъ не былъ заброшенъ совершенно. Миллеръ оставилъ въ архивѣ своихъ помощниковъ, одинъ изъ которыхъ, наиболѣе усердный -- H. И. Бантышъ-Каменскій, продолжалъ всю жизнь работать въ направленіи, указанномъ ему Миллеромъ. За тридцать лѣтъ Бантышъ-Каменскій исподволь успѣлъ описать и даже изложить сокращенно всѣ дипломатическіе документы своего архива, въ томъ самомъ порядкѣ (по алфавиту иностранныхъ дворовъ), въ которомъ они тамъ хранились {Т.-е. австрійскій, англійскій и т. д.}. Мы не знаемъ, по чьему почину снова возникъ въ декабрѣ 1810 года вопросъ о печатаніи "дипломатическаго корпуса": по иниціативѣ ли графа Румянцева, или самого Бантышъ-Каменскаго. Но, во всякомъ случаѣ, этотъ вопросъ засталъ директора архива вполнѣ подготовленнымъ. Но его плану, проектированное собраніе государственныхъ грамотъ и договоровъ должно было состоять изъ четырехъ частей. Въ первой должна была заключаться "внутренняя часть" этихъ документовъ, "т.-е. взаимныя между великими князьями условія". Въ остальныхъ же трехъ Бантышъ-Каменскій предполагалъ помѣстить сношенія съ иностранными дворами. Канцлеру оставалось принять готовый планъ, составленный знатокомъ архива. Онъ не согласился только на расположеніе матеріала по алфавитному порядку дворовъ, предложенное аккуратнымъ директоромъ архива, и замѣнилъ его распредѣленіемъ хронологическимъ. Затѣмъ, весь подборъ матеріала и даже выработку внѣшности изданія онъ вполнѣ предоставлялъ Бантышъ-Каменскому, прося только по щадить издержекъ для "чистоты и красоты тисненія", такъ какъ "сіе изданіе дѣлается сколько для пользы, столько и для славы". Всѣ расходы по печатанію канцлеръ принималъ на себя; механическая работа возложена была на особо учрежденную "коммиссію о печатаніи государственныхъ грамотъ и договоровъ", составленную изъ чиновниковъ архива. Себѣ канцлеръ выговорилъ только право "имѣть участіе и попеченіе объ успѣхѣ сего предпріятія" и въ томъ случаѣ, если ему придется покинуть дѣйствительную службу {Кочубинскій, 70--75 и прил. VII -- XLII (переписка Румянцева съ Бантышъ-Каменскимъ).}.
   Собраніе государственныхъ грамотъ и договоровъ было первымъ предпріятіемъ, втянувшимъ Румянцева въ издательскую дѣятельность и вызвавшимъ усиленныя сношенія съ русскими учеными. Но въ ближайшіе годы къ этому предпріятію присоединилось и другое, обѣщавшее, по словамъ Шлецера, еще больше "славы" и, можетъ быть, болѣе соотвѣтствовавшее личнымъ вкусамъ канцлера. Начало русской исторіи было съ давнихъ поръ любимымъ предметомъ занятій Румянцева; у него даже были самостоятельныя теоріи по поводу важнѣйшихъ вопросовъ русскихъ origines (напримѣръ, происхожденіе Руси, значеніе арабской торговли). Яснѣе, чѣмъ большинство современныхъ ему ученыхъ, онъ понималъ, что вопросы эти не могутъ быть разрѣшены съ помощью одной только русской лѣтописи; еще во время службы въ Германіи, въ 1790-хъ годахъ, онъ пробуетъ восполнить умолчанія лѣтописи съ помощью нѣмецкихъ анналъ и ищетъ новыхъ неизданныхъ источниковъ для древнѣйшей исторіи Россіи {Кестнеръ, 3--8.}. Позднѣе онъ обращается за разрѣшеніемъ своихъ сомнѣній и догадокъ къ иностранцамъ-спеціалистамъ по древнѣйшей русской исторіи: онъ знакомится съ Лербергомъ въ послѣдніе годы его жизни (1812--1813), черезъ Лерберга съ Кругомъ, потомъ съ дерптскимъ профессоромъ Эверсомъ и оріенталистомъ Френомъ. Онъ становится издателемъ сочиненій всѣхъ этихъ ученыхъ, а черезъ нихъ завязываетъ сношенія и съ заграничными византинистами и оріенталистами, Газе, Сенъ-Мартеномъ, Гаммеромъ. Всѣмъ имъ онъ даетъ порученія по собиранію и изданію въ свѣтъ иностранныхъ источниковъ, византійскихъ, арабскихъ, турецкихъ, армянскихъ и грузинскихъ, могущихъ объяснить начало нашей исторіи. При этихъ условіяхъ естественно, что обнародованіе русскихъ лѣтописей интересовало канцлера никакъ не менѣе, чѣмъ изданіе грамотъ и договоровъ. Если послѣднее онъ предпринялъ въ качествѣ руководителя русской дипломатіи, то его симпатіи, какъ диллетанта по русской исторіи, скорѣе лежали къ первому. При первой возможности Румянцевъ попытался перехватить себѣ "честь -- быть первымъ издателемъ русскихъ лѣтописей" {Слова Шлецера. На Шлецера Румянцевъ прямо ссылается въ своемъ проектѣ изданія лѣтописей. Переписка Румянцева, изд. Е. Барсовымъ.}.
   Мы видѣли, что въ 1819--1811 годахъ изданіе лѣтописи Чеботаревскимъ историческимъ обществомъ было оффиціально признано неудавшимся, и Мусинъ-Пушкинъ перенесъ изданіе своего списка въ Петербургъ. Румянцевъ тотчасъ воспользовался этимъ, чтобы взять изданіе лѣтописей въ свои руки. Въ ноябрѣ 1813 года онъ пожертвовалъ въ академію паукъ 25 тысячъ на изданіе Собранія русскихъ лѣтописей и обратился къ Кругу съ просьбой выработать планъ такого изданія. Кругъ предложилъ издать "сводный толковый русскій лѣтописецъ". Но этотъ проектъ встрѣтилъ возраженія со стороны Оленина, находившаго, что такое изданіе нельзя было бы выполнить скоро и что лучше всего издать отдѣльно всѣ лучшіе списки, которые бы въ совокупности составили Полное собраніе русскихъ дѣѣписателей. Столкновеніе мнѣній разрѣшилось компромиссомъ: рѣшено было въ первомъ томѣ издать, по плану Оленина, Кенигсбергскій списокъ лѣтописи, а во второмъ томѣ напечатать сводное изданіе нѣсколькихъ списковъ южной лѣтописи, открытой Карамзинымъ {Кестнеръ, стр. 17. Старчевскій, стр. 19. Сборникъ мат. для ист. Рум. муз. Переписка Румянцева, изд. Е. Барсовымъ, стр. 63. На Волынскую лѣтопись обратилъ вниманіе Круга Калайдовичъ (Безсоновъ въ "Чтеніяхъ" 1862 г., т. III: "Знаете ли вы, что у васъ въ академіи хранится сокровище -- лѣтопись Волынская, зарытая между дефектами и не вписанная въ каталогъ, которую извлекъ изъ праха II. М. Карамзинъ? Я желалъ бы знать, кому будетъ принадлежать честь изданія сихъ памятниковъ". Письмо отъ 15 янв. 1814 г.). Нѣсколько позже и Румянцевъ получилъ извѣстіе о другомъ спискѣ этой лѣтописи отъ самого владѣльца (Чтенія 1882 г., т. I, стр. 15, отъ 27 ноября 1815 г.): "Меня увѣрялъ Полторацкій, что г. Карамзинъ никакой древней лѣтописи такъ не уважалъ, какъ ту, которую онъ отъ него получилъ, а ему досталось отъ г. Хлѣбникова, что за лѣтопись? И ежели въ самомъ дѣлѣ она заслужила полное вниманіе Карамзина, нельзя ли и съ нея получить списокъ?" Самъ Карамзинъ въ 1825 г. говорилъ Погодину, что онъ "лѣтъ тому назадъ шесть отдалъ Румянцеву два списка, одинъ свой, подаренный покойнымъ Полторацкимъ, другой, также почти свой, найденный "Карамзинымъ въ дефектахъ академическихъ". Барсуковъ, т. I, стр. 331. Сводъ списковъ южной лѣтописи былъ порученъ пріятелю митр. Евгенія, Анастасевичу.}. Предпріятіе, однако же, затормазилось, и канцлеръ скоро охладѣлъ къ своимъ петербургскимъ сотрудникамъ. Въ концѣ-концовъ, уже послѣ смерти Румянцева, въ 1836 году сумма, назначенная имъ на изданіе лѣтописей, была употреблена на печатаніе Актовъ археографической экспедиціи.
   Въ Москвѣ съ изданіемъ Грамотъ и договоровъ дѣло шло гораздо скорѣе. Печатаніе перваго тома Собранія закончено было къ концу 1813 года. Въ январѣ слѣдующаго 1814 года сошелъ въ могилу старикъ Бантышъ-Каменскій, не доживъ нѣсколькихъ дней до выпуска въ свѣтъ своего труда. Мѣсто покойнаго занялъ тоже ученикъ Миллера, но гораздо болѣе чиновникъ, чѣмъ ученый, А. Ѳ. Малиновскій. Быть, подобно Бантышъ-Каменскому, хозяиномъ предпріятія онъ не могъ. Приходилось позаботиться о привлеченіи къ дѣлу свѣжихъ ученыхъ силъ. При Бантышъ-Каменскомъ "коммиссія печатанія грамотъ и договоровъ" не имѣла никакого значенія и состояла изъ чиновниковъ. Теперь главная тяжесть предпріятія ложилась на комиссію, и канцлеръ рѣшилъ составить ее изъ ученыхъ. Переговоры съ Шлецеромъ-сыномъ въ 1814 году кончились, однако, отказомъ послѣдняго. Въ 1815 г. канцлеръ обратился къ Малиновскому съ просьбой пригласить въ коммиссію присяжныхъ тогдашнихъ спеціалистовъ, Тимковскаго или Каченовскаго. Мы не знаемъ, сочли ли оба дѣятельность въ коммиссіи ниже своего ученаго достоинства, или самъ Малиновскій предпочелъ не приглашать такихъ самостоятельныхъ сослуживцевъ; какъ бы то ни было, выборъ палъ на болѣе молодыхъ. Уже Бантышъ-Каменскій, умирая, совѣтовалъ пригласить въ коммиссію извѣстнаго намъ Калайдовича. Но Калайдовичъ, какъ мы видѣли, колебался между университетомъ и коммиссіей, просилъ отсрочить свое поступленіе въ архивъ и, въ концѣ-концовъ, попалъ въ Пѣсношскій монастырь. Тогда на мѣсто его была выдвинута кандидатура другого ученика Тимковскаго, не окончившаго еще курсъ девятнадцатилѣтняго студента Строева. Несмотря на свою молодость, Строевъ былъ уже извѣстенъ (съ 1814 года), какъ авторъ учебника "краткой россійской исторіи" и нѣсколькихъ историческихъ статей. Одна изъ этихъ статей, отрывокъ изъ историческаго генеалогическаго словаря (подъ заглавіемъ О родословіи россійскихъ князей въ Сынѣ Отечества 1814 г.), была замѣчена канцлеромъ, который даже обращался къ Строеву черезъ редактора Греча съ запросомъ, намѣренъ ли авторъ продолжать свой трудъ. Въ противуположность мнительности и безпокойному нраву Калайдовича, Строевъ отличался самоувѣренностью и умѣньемъ ладить съ начальствомъ. Ему скоро удалось пріобрѣсти полное расположеніе Малиновскаго и съ его помощью онъ получилъ въ первой половинѣ 1816 года должность главнаго смотрителя при "коммиссіи печатанія грамотъ". Вышедшій изъ своего монастырскаго заключенія въ іюлѣ того же года, Калайдовичъ нашелъ мѣсто уже занятымъ и долженъ былъ удовлетвориться второстепенною ролью "контръ-корректора", и въ этой должности онъ былъ утвержденъ не сразу {Безсоновъ: "Калайдовичъ" (Чтенія, стр. 55--56); Кочубинскій (прил. LXIV); Переписка Румянцева (Чтенія 1882 г., т. I, стр. 33). Отношеніе Калайдовича къ поступленію Строева въ коммиссію видно изъ письма Греча къ послѣднему отъ 24 ноября 1815 г.: "Полоумный Калайдовичъ не хотѣлъ увѣдомить меня о вашемъ адресѣ, узнавъ особенно, что гр. Румянцевъ поручилъ мнѣ о васъ освѣдомиться". Барсуковъ: "Жизнь Строева", стр. 21.}.
   Такимъ образомъ, изъ приказнаго учрежденія "коммиссія печатанія грамотъ" превратилось въ ученое. Одновременно съ этимъ происходитъ и другое важное измѣненіе въ ходѣ изданія Грамотъ и договоровъ. Гр. Румянцевъ начинаетъ принимать въ немъ все болѣе непосредственное участіе. Въ двѣнадцатомъ году, когда поддерживаемая канцлеромъ политика союза съ Наполеономъ,-- политика Тильзита и Эрфурта,-- потерпѣла окончательно неудачу, Румянцевъ оставилъ службу. Съ этихъ поръ онъ могъ вполнѣ предаться своимъ любимымъ занятіямъ по собиранію и изданію историческихъ матеріаловъ.
   Собирать матеріалы нужно было, прежде всего, для того, чтобы пополнить затѣянныя уже изданія: Собраніе грамотъ и Собраніе лѣтописей. Для первой цѣли, кромѣ матеріаловъ русскаго дипломатическаго архива, канцлеръ рѣшается привлечь также и матеріалы иностранныхъ хранилищъ. Уже въ 1813 г. нѣкто Шульцъ работаетъ по его порученію въ кенигсбергскомъ архивѣ. Вскорѣ затѣмъ изъ Риги канцлеру присылаютъ важныя древнія грамоты. Позже является Штрандманъ въ Италіи съ тою же цѣлью -- списыванія архивныхъ документовъ. Въ Лондонѣ черезъ нашего посла, графа С. Р. Воронцова, Румянцевъ получаетъ разрѣшеніе списать всѣ сношенія Россіи съ Англіей, хранящіяся въ посольскомъ архивѣ; списываютъ для него и въ другихъ англійскихъ хранилищахъ рукописи, относящіяся къ Россіи. Въ Варшавѣ нѣкто Буссе снимаетъ для канцлера копіи съ важнѣйшихъ актовъ Литовской метрики {О заграничныхъ работахъ для Румянцева см. особенно Старчевскаго, стр. 26--40.}.
   По мѣрѣ собиранія всѣхъ этихъ матеріаловъ взглядъ Румянцева на задачи Собранія грамотъ и договоровъ значительно измѣняется. Прежде всего, на содержаніе 1-го тома, изданнаго Бантышъ-Каменскимъ, канцлеръ смотритъ совсѣмъ иначе, чѣмъ покойный директоръ архива. Мы видѣли, что Бантышъ-Каменскій предназначалъ первый томъ для изданія тѣхъ же дипломатическихъ сношеній, какъ и остальные тома Собранія, только, въ отличіе отъ "внѣшнихъ" сношеній, въ немъ должны были помѣститься памятники "внутреннихъ" междукняжескихъ сношеній необъединенной еще Россіи. Румянцевъ считаетъ, что первый томъ посвященъ "внутреннимъ государственнымъ постановленіямъ", не имѣющимъ спеціально-дипломатическаго характера. Съ этой точки зрѣнія (да, впрочемъ, и съ собственной точки зрѣнія Бантышъ-Каменскаго) онъ скоро нашелъ, что первый томъ не полонъ, что многіе важные акты въ него не вошли. Уже отъ 10 іюля 1814 года Малиновскій получилъ извѣщеніе, что канцлеръ хочетъ издать прибавленіе къ первому тому, въ которомъ, кромѣ архивскихъ документовъ, будутъ помѣщены "и многіе древніе документы, полученные его сіятельствомъ изъ Риги, Кенигсберга и другихъ мѣсть". На первыхъ порахъ, Румянцева нѣсколько смущало то обстоятельство, что документы эти заимствованы не изъ архива иностранной коллегіи, но, въ концѣ-концовъ, онъ вышелъ изъ затрудненія тѣмъ, что велѣлъ хранить въ архивѣ копіи съ издаваемыхъ документовъ. Разъ, такимъ образомъ, первоначальныя внѣшнія и внутреннія рамки изданія, дипломатическій характеръ документовъ и мѣсто ихъ храненія въ московскомъ архивѣ были оставлены въ сторонѣ, открывалось необозримое поле документовъ внутренней русской исторіи. Объ обиліи этихъ документовъ ни Румянцевъ, ни его сотрудники не имѣли никакого понятія; они твердо вѣрили въ возможность напечатать все важнѣйшее въ "прибавленіи" къ первому тому Собранія. Съ цѣлью разыскать это важнѣйшее, канцлеръ обращался во всѣ московскія хранилища: въ Патріаршую и Типографскую библіотеку, гдѣ его розыски встрѣчены были на первыхъ порахъ очень непріязненно, въ архивъ старыхъ дѣлъ, чиновники котораго были тогда совершенно непригодны ни для какихъ ученыхъ справокъ, и, наконецъ, въ собственный архивъ, въ неисчерпаемые портфели Миллера. Опредѣлить, что войдетъ и что не войдетъ въ Собраніе, было теперь довольно затруднительно. Выборъ матеріала дѣлала, въ сущности, коммиссія, но всѣ заготовленныя копіи посылались канцлеру, который ихъ внимательно прочитывалъ и, обыкновенно, одобрялъ къ печатанію. Вначалѣ коммиссія сомнѣвалась еще въ возможности подводить различные историческіе документы подъ понятіе "государственныхъ грамотъ", но канцлеръ разрѣшилъ эти сомнѣнія въ смыслѣ утвердительномъ. "Помѣщеніе писемъ жены обоихъ самозванцевъ Марины къ отцу своему, также присягъ, наказовъ и грамотъ кн. М. В. Скопина-Шуйскаго ни мало не нахожу излишнимъ,-- пишетъ Румянцевъ Малиновскому,-- а, напротивъ того, какъ нельзя болѣе приличнымъ и нужнымъ для достаточнѣйшаго объясненія сей эпохи въ исторіи нашей. Да не устрашаетъ васъ, м. г. мой, обширное поприще въ собираніи актовъ для сей второй части. Чѣмъ полнѣе и совершеннѣе выйдетъ въ свѣтъ сіе собраніе, тѣмъ болѣе принесетъ вамъ чести, а мнѣ удовольствія исполненіе сего предпріятія. Что же касается потребныхъ на печатаніе издержекъ, то я готовъ жертвовать оными, хотя бы собраніе сихъ внутреннихъ актовъ, не вмѣстясь въ предполагаемой ІІ-й части, потребовало и III-й".
   При такихъ условіяхъ масса заготовляемаго матеріала постоянно разросталась. "Прибавленіе къ І-му тому" превратилось, какъ видимъ, во II-й томъ; въ перспективѣ виднѣлся и третій. Раньше, чѣмъ начали печатать третій томъ, явились новыя "дополнительныя грамоты", для которыхъ понадобился четвертый. Нѣкоторое время канцлеръ колебался, спрашивалъ Малиновскаго, не охладитъ ли публику къ Собранію эта новая отсрочка Договоровъ, и возражалъ противъ печатанія нѣкоторыхъ документовъ, какъ "томительныхъ для публики", но, въ концѣ-концовъ, не только сдался, а и предлагалъ раздѣлить разросшійся, въ свою очередь, четвертый томъ на четвертый и пятый. На этотъ разъ возражалъ уже Малиновскій. Четвертый томъ остался послѣднимъ томомъ "грамотъ". Ему суждено было сдѣлаться послѣднимъ томомъ и всего Собранія. Онъ вышелъ въ свѣтъ уже по смерти Румянцева (1828); пятаго же тома, въ которомъ начинались Договоры, было отпечатано всего 188 страницъ, остававшихся до послѣдняго времени въ подвалахъ архива {Исторію изданія 2--4 томовъ Собранія государственныхъ грамотъ и договоровъ можно прослѣдить по перепискѣ Румянцева, изд. Барсовымъ, особенно стр. 12, 13, 28, 40, 110, 135, 137, 138, 163, 167--169, 173, 202--204, 227, 272--273, 275--276. Кочубинскій, прм. LVI.}.
   Переходимъ къ другому предпріятію Румянцева -- къ изданію лѣтописей. Еще болѣе, чѣмъ изданіе грамотъ, это предпріятіе нуждалось въ розыскахъ по русскимъ хранилищамъ. Первый шагъ въ изданіи лѣтописей всѣми понимался одинаково. Это было изданіе Нестора. за Нестора и принимались всякій разъ, какъ заходила рѣчь о печатаніи лѣтописей: его печаталъ Чеботаревъ, его началъ печатать Тимковскій, за него принялся и Оленинъ съ сотрудниками. И канцлеръ, какъ мы знаемъ, предназначалъ для I-го тома Несторову лѣтопись по Кенигсбергскому списку, или по другому, "если отыщется таковой лучше, вѣрнѣе и древнѣе Кенигсбергскаго". Но что же далѣе? Здѣсь сразу начиналась область неизвѣстнаго. Московское общество исторіи, когда у него отняли въ 1815 г. возможность продолжать изданіе Нестора, прямо ухватилось за изданіе Хронографа,-- очевидно, по полному незнанію чего-либо промежуточнаго. Гр. Румянцеву въ томъ же положеніи, прежде всего, пришли въ голову Степенныя книги. Еще при жизни Бантышъ-Каменскаго онъ проситъ его "объ отысканіи въ московскихъ хранилищахъ такъ называемой Кипріяновской Степенной книги и о сличеніи оной съ другими Степенными же книгами, если таковыя разыщутся". Отвѣтъ, полученный отъ Бантышъ-Каменскаго, не удовлетворилъ Румянцева. Бантышъ-Каменскій писалъ, что списки Степенной книги не различаются по содержанію, тогда какъ канцлеръ держался того мнѣнія, что "у насъ существуютъ, можетъ быть, Степенныя книги разныхъ сочинителей". Этотъ широкій, такъ сказать, нарицательный смыслъ Степенныхъ книгъ долженъ былъ постепенно съузиться для канцлера, по мѣрѣ того, какъ онъ получалъ списки лѣтописей, непохожіе на Нестора, но и не подходившіе подъ рубрику Степенныхъ книгъ. На первыхъ же порахъ Малиновскій прислалъ изъ архива три такихъ лѣтописныхъ списка. По настоятельнымъ просьбамъ Румянцева "приступить паки къ разсмотрѣнію всѣхъ въ Москвѣ находящихся лѣтописей подъ именемъ Степенныхъ книгъ", Малиновскій прислалъ вскорѣ канцлеру и сводный текстъ Степенной книги. Правда, Румянцевъ и этимъ не удовлетворился, находя, что сводъ сдѣланъ "только по тремъ рукописямъ". Но болѣе точныя свѣдѣнія о найденной Карамзинымъ Кіевскъ-Волынской лѣтописи должны были убѣдить канцлера, что возможны и не менѣе важны находки лѣтописей и иного характера, чѣмъ Степенная книга. Съ этихъ поръ главною цѣлью Румянцева становится отысканіе Новгородской лѣтописи {Переписка Румянцева, изд. Е. Барсовымъ (Чтенія 1882 г., I, стр. 9, 15. Кочубинскій, прилож. L -- LII, LIV.}.
   Лучшимъ знатокомъ для поисковъ въ русскихъ архивныхъ хранилищахъ былъ въ то время, несомнѣнно, Калайдовичъ. Еще до 1812 г. онъ работалъ въ Синодальной библіотекѣ, а въ 1813 г., черезъ посредство общества исторіи, добылъ разрѣшеніе пользоваться рукописями Чудова монастыря, Архангельскаго собора, Семинарской и Лаврской библіотекъ Троицкаго посада {Барсуковъ (въ Чтеніяхъ, стр. 13--14, 30, 35).}. Но Калайдовичъ, "какъ человѣкъ самолюбивый, держался самостоятельности"; "Малиновскій не любилъ" этого, и порученіе произвести развѣдки въ ближайшихъ монастырскихъ хранилищахъ Московской губерніи было передано, по указанію Малиновскаго, Строеву {Выраженія въ ковычкахъ изъ письма Строева къ Погодину. Барсуковъ: "Жизнь Строева", стр. 43. "Вы выбрали его",-- пишетъ Румянцевъ Малиновскому. Переписка Румянцева, изд. Барсовымъ, стр. 47.}. Такимъ образомъ, Строевъ отправился въ эту экспедицію по "дѣлу, порученному его сіятельствомъ", а Калайдовичъ "испросилъ дозволеніе начальства" сопутствовать Строеву "изъ любопытства" {Переписка Румянцева, стр. 42, 45. Кочубинскій, стр. 108.}.
   Не будемъ пересказывать исторіи знаменитой экспедиціи Строев" (1817--1818 гг.) по монастырямъ Іосифову Волоколамскому, Саввину Звенигородскому и Воскресенскому,-- экспедиціи, завершившейся въ 1820 г. поѣздкой его вмѣстѣ съ самимъ канцлеромъ по нѣкоторымъ монастырямъ Калужской епархіи {Подробный разсказъ о поѣздкахъ Строева см. у Барсукова: "Жизнь Строева", стр. 23--41.}. Извѣстно, что уже въ первый годъ (1817) сдѣланы были такія крупныя находки, какъ Судебникъ Ивана III и Святославовъ изборникъ 1073 года. Послѣдній найденъ былъ Калайдовичемъ, хотя Малиновскій и Строевъ тщательно старались умолчать объ этомъ въ своихъ донесеніяхъ Румянцеву. Извѣстія о находкахъ обрадовали канцлера, но это было не то, чего онъ искалъ. "Отысканныя уже бумаги очень любопытны,-- писалъ онъ Малиновскому,-- по самое сильное мое желаніе состоитъ въ отысканіи древняго харатейнаго списка Несторова или же Новгородскаго лѣтописца" {Переписка Румянцева, изд. Барсовымъ, стр. 47.}. Не дождавшись отъ Строева лѣтописныхъ текстовъ, канцлеръ, наконецъ, самъ, просматривая одинъ изъ присланныхъ Строевымъ каталоговъ, обратилъ вниманіе на рукопись Воскресенскаго монастыря, содержавшую Несторову лѣтопись и его продолжателей, и настойчиво потребовалъ сличенія этой лѣтописи съ другими списками. Строевъ, не заинтересовавшійся прежде рукописью, теперь занялся ея сличеніемъ и открылъ въ ней "тщательнѣйшій списокъ такъ называемой Софійской новгородской лѣтописи". "Я увѣренъ,-- писалъ онъ Малиновскому,-- что сею находкой его сіятельство немало будетъ порадованъ". Само собою разумѣется, что изданіе "Софійскаго" списка было немедленно рѣшено и поручено Строеву {Переписка Румянцева, стр. 74, 76, 77, 83, 86, 87, 89, 91, 93.}.
   И такъ, поѣздки Строева прошли не безплодно и для той цѣли, которую, повидимому, преимущественно имѣлъ въ виду канцлеръ при устройствѣ этихъ поѣздокъ. Но главное ихъ значеніе было другое. Они расширили сферу ученыхъ предпріятій Румянцева на совершенно новую область. Если до тѣхъ поръ интересъ канцлера сосредоточивался на вопросахъ по преимуществу историческихъ, то симпатіи и знанія его московскихъ сотрудниковъ лежали ближе къ вопросамъ историко-литературнымъ. Къ этому приводило самое свойство русскихъ монастырскихъ хранилищъ, съ которымъ Калайдовичъ былъ знакомъ давно, а Строевъ познакомился во время своихъ поѣздокъ 1817, 1818 и 1820 годовъ. У Калайдовича была даже своя готовая тема въ этой области; еще въ 1813--14 году онъ нашелъ нѣсколько произведеній, восходившихъ къ невѣдомой тогда никому эпохѣ -- славянской литературы X столѣтія (Іоаннъ, экзархъ болгарскій). Описанія монастырскихъ рукописей, сдѣланныя Строевымъ, ввели и канцлера въ область вопросовъ историко-литературныхъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ явился интересъ и къ собственному пріобрѣтенію рукописей и старопечатныхъ книгъ.
   Калайдовичъ и въ этомъ отношеніи оказался самымъ удобнымъ посредникомъ. Еще до пожара 1812 года онъ успѣлъ составить себѣ небольшое собраніе рукописей и отлично зналъ московскихъ антикваріевъ и букинистовъ. Послѣ двѣнадцатаго года счастливыя времена, когда рукописныя сокровища собирались задаромъ и не всегда чистыми путями и лежали неизвѣстныя самому собирателю, пока не истреблялъ ихъ какой-нибудь несчастный случай,-- эти времена прошли безвозвратно. Типъ собирателя, какой представлялъ только что умершій (1817 г.) Мусинъ-Пушкинъ, уступилъ мѣсто новому типу, представителями котораго явились гр. Ѳ. А. Толстой и гр. Н. П. Румянцевъ. Конкурренція вельможныхъ покупателей подняла цѣны на рукописи до такой высоты, при которой какому-нибудь Калайдовичу только и оставалась роль посредника. Новые владѣльцы рукописей не только не таили ихъ про себя, по наперерывъ старались составлять ученыя описанія и рады были всякому изслѣдователю, который бы сдѣлалъ извѣстнымъ публикѣ какое-нибудь изъ ихъ сокровищъ {См. отзывъ Калайдовича въ письмѣ къ одному жертвователю, подарившему въ архивъ 7 рукописей: "Вы сдѣлали благороднѣйшее дѣло и малымъ показали свое усердіе къ наукамъ, между тѣмъ какъ Гр. П. и другіе подобные, беззаконно стяжавшіе свои ученыя сокровища, предали ихъ на жертву пламени" (Безсоновъ: "Калайдовичъ", стр. 41), и печатныя выраженія въ предисловіи къ Описанію рукописей гр. Ѳ. А. Толстого: гр. Толстому "неизвѣстна жалкая склонность библіотаіровъ, сберегающихъ литературныя достопамятности, кажется, съ тѣмъ, чтобы первый несчастный случай могъ истребить ихъ удобнѣе". Очевидно, въ обоихъ случаяхъ разумѣется гр. Мусинъ-Пушкинъ. Ср. Барсуковъ: "Жизнь Погодина", т. I, стр. 159: Калайдовичъ въ 1822 г. разсказывалъ Погодину: "Часто бывалъ я съ Карамзинымъ у него (Мусина). Онъ показывалъ только извѣстныя рукописи; всѣ прочія валялись у него въ двухъ огромныхъ залахъ; индѣ виднѣлся пергаментъ и т. д. Онъ всегда отзывался, что, разобравъ, покажетъ ихъ". Примѣры высокихъ цѣпъ на рукописи и постоянное соперничество гр. Румянцева съ гр. Толстымъ, его счастливымъ конкуррентомъ, видны изъ Переписки Румянцева.}.
   На этомъ поприщѣ судьба опять столкнула Калайдовича и Строева -- и опять къ невыгодѣ для перваго. Изъ всѣхъ рукописныхъ собраній, которыя Калайдовичъ снабжалъ рукописями своихъ поставщиковъ, московскихъ и провинціальныхъ, едва ли не болѣе всѣхъ обязано было его услугамъ собраніе гр. Толстого. По всей справедливости, ему принадлежало право составить ученое описаніе этихъ рукописей, за которое онъ и принялся въ 1818 году, съ помощью Строева. Къ началу 1824 г. описаніе было готово, а къ началу слѣдующаго отпечатано. Въ промежуткѣ положеніе Строева измѣнилось. Въ началѣ двадцатыхъ годовъ между нимъ и канцлеромъ произошло взаимное охлажденіе: Строевъ находилъ, что канцлеръ слишкомъ дешево ему платитъ, а канцлеръ полагалъ, что работа Строева имѣетъ слишкомъ мало ученаго характера. Осенью 1822 г. Строевъ вышелъ изъ "коммиссіи печатанія грамотъ", высчитавъ въ своемъ прощальномъ письмѣ къ Румянцеву, что всего на все онъ получилъ отъ казны и отъ канцлера за семь лѣтъ службы въ коммиссіи не болѣе тысячи рублей ежегодныхъ. Въ слѣдующемъ году возобновилась дѣятельность общества исторіи и древностей, и Строевъ попробовалъ здѣсь утилизировать свою опытность, пріобрѣтенную на канцлерской службѣ. Онъ предложилъ обществу снарядить экспедицію во внутреннія губерніи для розыскиванія документовъ на пять лѣтъ съ расходомъ не болѣе семи тысячъ ежегодно. Послѣ неудачи этого проекта онъ вспомнилъ про свою юношескую работу, заинтересовавшую канцлера, и обратился къ Румянцеву (начало 1825 г.) съ предложеніемъ составить въ пять лѣтъ три словаря: историческій, географическо-топографическій и толковый. За все онъ желалъ получить десять тысячъ,-- по двѣ тысячи въ годъ. Когда канцлеръ отказался и отъ этого предложенія, Строевъ поѣхалъ (весной того же года) въ Петербургъ, къ графу Толстому. До этой поѣздки гр. Толстой далъ Калайдовичу основаніе разсчитывать, что ему будетъ поручено продолженіе Описанія. Поѣздка Строева измѣнила положеніе дѣла. Графъ передалъ ему "званіе и обязанности смотрителя надъ его библіотекою", съ жалованьемъ 150 рублей ежемѣсячно и съ обязанностью описать старопечатныя книги и отъ времени до времени издавать Извлеченія изъ важнѣйшихъ рукописей его собранія. Предусмотрительный Строевъ поспѣшилъ опубликовать о своей новой должности въ Сѣверной Ичелѣ. Для Калайдовича этотъ ударъ былъ тѣмъ сильнѣе, чѣмъ онъ былъ болѣе неожиданъ. "Письмо вашего сіятельства отъ 4 марта,-- пишетъ онъ Толстому,-- столь несогласное съ объявленіемъ, появившимся въ Сѣверной Ичелѣ, поставило меня въ величайшее недоумѣніе и всѣхъ тѣхъ, которые знали пятнадцатилѣтнее знакомство мое съ в. с. и то живѣйшее участіе, которое я принималъ въ судьбѣ вашей славяво-русской библіотеки, способствуя приращенію оной покупками важнѣйшихъ рукописей и старопечатныхъ книгъ и дѣйствуя на вниманіе соотечественниковъ и частію заграничныхъ ученыхъ моими трудами въ отношеніи вашего драгоцѣннаго собранія, -- словомъ, я далъ ему тотъ приличный видъ (какъ вы сами всегда соглашались), въ какомъ оное теперь существуетъ... По в. с. допустили... завладѣть моими трудами..." {Безсоновъ: "Калайдовичъ", стр. 132--133, 187. Барсуковъ: "Жизнь Строева", стр. 47--56, 64--79, 99--103, 118--141. Гр. Толстой въ свое оправданіе писалъ Строеву: "Я хотя бы. и желалъ просить его заняться тѣмъ, чѣмъ вы теперь будете заниматься, но, во-первыхъ, заочно неловко это дѣлать, во-вторыхъ, я знаю, что онъ столько обремененъ дѣлами, что едва ли успѣетъ моимъ заниматься и въ такое время кончить, какъ вы взялись". Насколько неаккуратно работалъ у Толстого Строевъ, видно изъ той же біографіи Барсукова.}. Какое впечатлѣніе произвело на Калайдовича это событіе, видно изъ того, что все лѣто 1825 года онъ опять прохворалъ "нервическимъ разслабленіемъ", отъ котораго снова нашелъ спасеніе въ путешествіи. Существенною поддержкой Калайдовича въ этомъ положеніи было отношеніе къ нему Румянцева, во мнѣніи котораго Калайдовичъ поднимался по мѣрѣ того, какъ падалъ въ его мнѣніи Строевъ. Въ началѣ 1825 г. Калайдовичъ заключилъ съ канцлеромъ условіе,-- правда, гораздо менѣе ловкое и неопредѣленное, чѣмъ то, которымъ Строевъ связалъ гр. Толстого. Калайдовичъ обязывался въ три года составить ученое описаніе славянскихъ и русскихъ рукописей московской Синодальной библіотеки. Съ осени онъ принялся за работу, но успѣлъ сдѣлать немного. 3 января 1826 г. Румянцевъ скончался, и этотъ послѣдній ударъ окончательно подломилъ Калайдовича. Уже въ концѣ 1827 года родные замѣтили въ немъ признаки душевнаго разстройства; весной 1828 г. онъ былъ формально освидѣтельствованъ, объявленъ помѣшаннымъ и отставленъ отъ службы. Въ слѣдующемъ году психическая болѣзнь, правда, прошла, но здоровье не возвратилось {Безсоновъ, стр. 85--88. Барсуковъ, стр. 136--137. Кочубинскій, стр. 138--139.}. Въ 1832 г. Калайдовичъ умеръ.
   Малиновскій, Строевъ, Калайдовичъ -- эти три имени характеризуютъ три послѣдовательные момента въ развитіи дѣятельности Румянцева. Въ 1813--1817 гг. главные интересы Румянцева сосредоточиваются на "собраніи актовъ" и "лѣтописей". Въ 1817--20 гг. вниманіе канцлера обращается преимущественно на развѣдки въ русскихъ хранилищахъ. По инвентарнымъ каталогамъ Строева онъ знакомится съ богатствами древне-русской письменности. Въ 1820--24 гг., подъ впечатлѣніемъ этого знакомства, въ канцлерѣ особенно усиливается интересъ къ собиранію и изданію памятниковъ историко-литературныхъ. Наконецъ, въ два-три послѣдніе годы жизни мы видимъ въ канцлерѣ новую перемѣну, смыслъ которой характеризуется именемъ Востокова. Если ученость Строева поблѣднѣла въ глазахъ Румянцева передъ ученостью Калайдовича, то и ученый престижъ Калайдовича не могъ удержаться, когда канцлеръ познакомился съ настоящимъ спеціалистомъ своего дѣла, съ ученымъ въ современномъ смыслѣ слова. Въ 1820 году Востоковъ напечаталъ свое знаменитое Разсужденіе о славянскомъ языкѣ, впервые установившее, на основаніи Остромирова евангелія, законы славянской фонетики. Разсужденіе сразу покончило съ словопроизводствами шишковской школы и съ ея фантастическимъ "словенскимъ" языкомъ высокаго штиля. Авторъ, до тѣхъ поръ молчавшій, былъ уже не новичкомъ и не юношей: ему было 40 лѣтъ, когда вышло въ свѣтъ Разсужденіе. Просто и ясно, безъ всякихъ претензій, безъ всякой погони за эффектомъ, Востоковъ излагалъ свои замѣчательныя открытія и сразу завоевалъ себѣ всеобщее вниманіе и признаніе. Годъ спустя по выходѣ Разсужденія Востокову попался пергаментный листокъ, подаренный Кеппену митр. Евгеніемъ. Пораженный сходствомъ правописанія этого листка съ языкомъ Остромирова евангелія, Востоковъ обратился къ Евгенію и получилъ отъ него цѣлый ворохъ пергаментныхъ обрывковъ. Въ самый короткій срокъ онъ вернулъ Евгенію эти обрывки въ сопровожденіи цѣлаго трактата по лингвистикѣ и палеографіи. Къ лингвистикѣ сотрудники Румянцева были слишкомъ мало воспріимчивы и подготовлены,.по знатока палеографіи они оцѣнили сразу. Евгеній подѣлился замѣчаніями Востокова съ Румянцевымъ, и канцлеръ въ свою очередь "прельстился ими до крайности"." Давно уже я стараюсь,-- писалъ онъ Евгенію,-- но безъ успѣха, сблизиться короткимъ знакомствомъ съ г. Востоковымъ; онъ отъ того отказывался всегда тѣмъ, что, будучи страшный заика, очень страждетъ съ незнакомыми людьми". Но теперь канцлеръ употребилъ всѣ усилія, чтобы преодолѣть застѣнчивость Востокова. Онъ немедленно "потребовалъ изъ Вѣны все, что тамъ было напечатано на пользу разныхъ колѣнъ славянскаго племени", и послалъ все это,-- цѣлую библіотеку въ 89 книгъ,-- къ Востокову при письмѣ, въ которомъ просилъ его "указать иной еще способъ способствовать трудамъ" Востокова. Завязалась переписка, а затѣмъ и личное знакомство. Приведенный самимъ ходомъ своей работы къ необходимости ознакомиться съ древнѣйшими рукописями библіотеки Румянцева, Востоковъ на второй годъ знакомства самъ предложилъ канцлеру заняться описаніемъ его рукописей. Румянцевъ ухватился за этотъ проектъ и съ своей стороны предложилъ Востокову уплатить ему въ теченіе трехъ лѣтъ ту сумму, которой тотъ лишался, отказываясь отъ нѣкоторыхъ служебныхъ занятій {Переписка Востокова въ Сборникѣ статей, чит. въ отд. русск. яз. и словесности Импер. ак. наукъ. II, стр. 1--24, 81--82, 90--91, 94. Кочубинскій, стр. 155.}. Какъ видимъ, на этотъ разъ, наконецъ, ученое описаніе рукописей было для составителя не простымъ финансовымъ предпріятіемъ, а дѣломъ, которое онъ сознательно и самостоятельно дѣлалъ въ интересахъ науки.
   Дѣятельность Востокова справедливо называли высшею точкой, которой достигла русская наука въ кружкѣ сотрудниковъ гр. Румянцева. Какой-нибудь десятокъ лѣтъ отдѣляетъ эту дѣятельность отъ того времени, когда канцлеръ называлъ палеографію "паллиграфіей", а Бантышъ-Каменскій писалъ то же слово "поліографія". Въ этотъ десятокъ лѣтъ сотоварищи по ученой работѣ ощупью, ошибаясь и критикуя другъ друга, пользуясь черезъ посредство канцлера результатами взаимной работы, успѣли хорошо осмотрѣться въ кругѣ рукописныхъ источниковъ русской исторіи и сговориться относительно очередныхъ задачъ собственной ученой дѣятельности. Насколько эта совмѣстная напряженная работа подняла ученый уровень русской науки, лучше всего можно видѣть на томъ человѣкѣ, который болѣе другихъ былъ обязанъ кружку, и на томъ случаѣ, когда этотъ членъ кружка предсталъ передъ ученою коллегіей, совершенно непричастной кружковому вліянію. Мы говоримъ объ упоминавшемся уже предложеніи Строева историческому обществу въ 1823 году.
   Въ 1823 году общество исторіи и древностей россійскихъ при новомъ предсѣдателѣ А. А. Писаревѣ сдѣлало попытку оживить свою ученую дѣятельность. По обыкновенію, выбраны были новые члены и поднятъ вопросъ о продолженіи ученыхъ изданій общества. Только что выбранный въ члены, Строевъ выступилъ съ рѣчью, въ которой находилъ, что "цѣль общества будетъ маловажна и дѣйствія слишкомъ слабы и ограниченны, если, по двѣнадцатилѣтнемъ бездѣйствіи, оно снова займется печатаніемъ двухъ или трехъ списковъ лѣтописи, изданіемъ немногихъ достопамятностей и обнародованіемъ своихъ протоколовъ". По мнѣнію Строева, "сихъ предпріятій было достаточно въ эпоху образованія общества, когда отечественная Кліо младенчествовала... но въ настоящее время",-- время Карамзина и Румянцева,-- "предпріятія общества историческаго должны быть несравненно обширнѣйшія и цѣль гораздо важнѣйшая". Ораторъ самъ признавалъ, что къ новому взгляду на задачи общества онъ пришелъ благодаря дѣятельности Румянцева. "До отправленія меня государственнымъ канцлеромъ въ монастырскія библіотеки (для ихъ описанія),-- говорилъ онъ,-- я, подобно другимъ, думалъ, что, кромѣ уже извѣстнаго, мало новаго можно отыскать въ нихъ. Но сколь перемѣнилось мое мнѣніе о письменныхъ памятникахъ литературы славяно-россійской {Какъ перемѣнилось, дѣйствительно, мнѣніе Строева не только о количествѣ, но и о внутреннемъ значеніи рукописныхъ памятниковъ, видно изъ сличенія двухъ его отзывовъ. Въ 1817 г., начиная свои поѣздки по монастырямъ, онъ писалъ Малиновскому: "Со времени пріѣзда нашего (въ Волоколамскій монастырь) по нынѣшній день (мы) окончили описью болѣе 130 рукописей; а какъ всѣ онѣ суть книги церковныя; евангелія, апостолы, псалтыри, минеи, часословы и т. п., то, къ сожалѣнію, ничего важнаго, ниже любопытнаго не оказалось. Сіе крайне безплодное поле на слѣдующей недѣлѣ будетъ нами пройдено, а потомъ откроется богатая пива -- 106 толстыхъ сборниковъ, обѣщающая богатую историческую почву". Переп. Румянцева, стр. 49. Въ 1823 г. тотъ же Строевъ пишетъ: "Не знаю, по какой причинѣ древніе и старинные списки богослужебныхъ, священныхъ и канонитескихъ книгъ доселѣ мало у насъ уважаются; въ отношеніи литературномъ ихъ даже за ничто почитаютъ". И онъ указываетъ далѣе, какъ важна исторія текста священныхъ книгъ для исторіи языка, для характеристики "тѣхъ многочисленныхъ измѣненій, какимъ въ теченіе 700 лѣтъ подверглось славяно-русское наше нарѣчіе, въ перемѣнѣ значеній словъ, въ грамматическихъ формахъ и самой фразеологіи". И въ исторіи литературы онъ замѣчаетъ теперь пробѣлъ вслѣдствіе полнаго отсутствія свѣдѣній о томъ, "когда переведена Библія, богослужебныя книги, установленія церкви и многочисленныя творенія св. отцовъ, коими преисполнены наши рукописи".}, когда, по описаніи (въ разныхъ книгохранилищахъ) болѣе 2,000 рукописей, я увидѣлъ, что все извѣстное намъ, есть не иное что, какъ небольшая частица огромнаго цѣлаго, что оно будетъ незначительно передъ необъятною массой не открытаго". Естественно было заключить отсюда, что "безъ приведенія въ извѣстность всѣхъ памятниковъ нашей письменности невозможно довести до надлежащаго совершенства ни политической исторіи нашей, ни исторіи литературы славянороссійской". Съ этой точки зрѣнія задачей ученаго общества становилось не "издавать только то, что найдется случайно или отчасти уже извѣстно", а "извлечь (изъ хранилищъ), привести въ извѣстность и если не самому обработать, то доставить другимъ средства обрабатывать письменные памятники нашей исторіи и древней словесности, разсѣянные" на всемъ пространствѣ Россіи. Для выполненія этой задачи Строевъ предлагалъ назначить экспедицію или, точнѣе, три послѣдовательныя экспедиціи въ сѣверную, среднюю и западную часть Россіи. Изъ составленныхъ экспедиціей каталоговъ рукописямъ библіотекъ духовнаго вѣдомства онъ предполагалъ, затѣмъ, сдѣлать "Общую роспись, систематически расположенную, которая представляла бы самое полное и вѣрнѣйшее описаніе всѣхъ гдѣ-либо существующихъ памятниковъ нашей исторіи и литературы отъ временъ древнѣйшихъ до XVIII вѣка". И только тогда уже "будетъ предлежать послѣдняя, самая важная часть занятій общества: наступитъ время изданій и критики". Тогда будетъ уже зависѣть отъ воли общества издать "не два или три, случайно попавшихся" списка лѣтописи, а "цѣлое Собраніе лѣтописцевъ и писателей русской исторіи, обработанное критически", предпринять не одинъ журналъ съ "древними анекдотами", а составить цѣлый рядъ томовъ "пособій для древней литературы, дипломатики, исторіи политической и церковной, законовѣдѣнія и проч.". Словомъ, тогда только явится возможность "достигнуть великой цѣли, предположенной въ уставѣ общества: привести въ ясность россійскую исторію" {Труды Общ. Ист. и Др. Росс., т. IV, стр. 277. Барсуковъ: "Жизнь Строева", стр. 64--78.}.
   Таковъ былъ "плодъ многолѣтнихъ трудовъ, опыта и соображеній" румянцевскаго кружка, предложенный отъ имени Строева московскому историческому обществу. Среди сочленовъ рѣчь Строева вызвала, однако же, мало сочувствія. Однимъ его предложенія, черезъ нѣсколько лѣтъ осуществленныя, представлялись химерой; другіе просто-на-просто приняли ихъ за дерзость со стороны молодого сочлена, вздумавшаго учить старшихъ. Вѣроятно, испугала и сумма денегъ, затребованная Строевымъ для осуществленія археографической экспедиціи. Въ концѣ-концовъ, общество склонилось къ предложеніямъ Калайдовича, который, попрежнему, отдавалъ обществу свой трудъ, не требуя денегъ. Вполнѣ признавая необходимость "привести въ извѣстность наши историческія сокровища", Калайдовичъ предлагалъ "отправить одного изъ членовъ для обозрѣнія" нѣсколькихъ важнѣйшихъ только библіотекъ, именно Софійской новгородской, Антоніева Сійскаго и Соловецкаго монастырей. Помимо же этого, онъ совѣтовалъ продолжать старыя изданія общества и, прежде всего, "обнародовать" 13 листовъ Лаврентьевской лѣтописи, напечатанные его учителемъ Тимковскимъ, тогда уже покойнымъ {Безсоновъ: "Калайдовичъ", стр. 14--18 (Чтенія 1862 г., III).}. Мы знаемъ, что еще въ 1815 году объ этомъ сдѣлано было постановленіе, въ виду полученнаго отъ министра извѣстія, что въ слѣдующемъ (1816) году выйдетъ петербургское изданіе Лаврентьевскаго (Пушкинскаго) списка. Но петербургское изданіе все еще не выходило и въ 1823 г., и общество рѣшило теперь "испросить дозволенія и содѣйствія" Румянцева "въ порученіи окончанія труда сего обществу". "Дозволенія", однако, не послѣдовало; канцлеръ сослался на начатое для него изданіе Оленина, и обществу оставалось вернуться къ первоначальному рѣшенію, на которомъ настаивалъ Калайдовичъ: опубликовать готовые 13 листовъ изданія Тимковскаго {Безсоновъ, l. c. Переписка Румянцева, изд. Барсовымъ, стр. 264 -- 65, 268. Переписка Востокова, стр. 84--89. Въ 1824 году изданіе Тимковскаго было, наконецъ, выпущено въ свѣтъ. Въ томъ же году появилось и изданіе Оленина, -- очевидно, въ прямой связи съ попыткой историческаго общества.}. Изъ другихъ порученій общества Строеву досталось наиболѣе выгодное -- съѣздить въ Софійскую библіотеку, а Калайдовичу -- наиболѣе тяжелое -- подготовить матеріалъ для второго тома Достопамятностей, о которомъ онъ хлопоталъ уже давно. Какъ будто нарочно для того, чтобы подчеркнуть свою отсталость отъ общаго хода исторической работы, общество возобновило въ 1823 г. проектъ изданія біографическаго словаря митр. Евгенія. Рукопись Евгенія была прислана обществу еще въ 1812 году; съ тѣхъ поръ всякій разъ, какъ оживлялась дѣятельность общества (1815, 1817 гг.), оно принималось за пересмотръ словаря, пока, наконецъ, въ 1823 г. Евгеній не увѣдомилъ общества, что словарь имъ совершенно переработанъ, частями напечатанъ, и списокъ, залежавшійся въ обществѣ, потерялъ всякую цѣну. Вслѣдъ затѣмъ общество погрузилось въ прежнюю бездѣятельность. Документы, приготовленные Калайдовичемъ для Достопамятностей, остались лежать въ его бумагахъ. Никакого движенія не получили и принятыя обществомъ предложенія Калайдовича -- издать Псковскую лѣтопись и какой-нибудь Хронографъ {Объ этихъ предложеніяхъ ср. Безсонова, стр. 17, и Переписку Востокова, стр. 59 и 60.}.
   Помимо бездѣятельности общества исторіи и древностей россійскихъ, у насъ есть еще и другой способъ наглядно измѣрить путь, пройденный въ немногіе годы русскою историческою наукой. Рѣчь идетъ на этотъ разъ о старѣйшемъ членѣ кружка, наиболѣе независимомъ отъ него, вѣчно-дѣятельномъ митрополитѣ Евгеніи {Ученой дѣятельности митр. Евгенія посвящены двѣ обширныя монографіи Е. Шмурло: "Митр. Евгеній, какъ ученый. Ранніе годы жизни" (1767--1804). Спб., 1888 г., и Н. Полетаева: "Труды митрополита кіевскаго Евгенія Болховитинова до исторіи русской церкви". Казань, 1889 г. Работа г. Шмурло выясняетъ, какъ сложилась личность ученаго изслѣдователя, а трудъ г. Полетаева даетъ обильный матеріалъ для оцѣнки роли его въ исторіографіи.}. Задолго до двѣнадцатаго года, когда сформировался румянцевскій кружокъ, Евгеній былъ уже спеціалистомъ по русской, особенно церковной исторіи. Какъ позже Строевъ и Калайдовичъ, Евгеній (тогда еще Евоимій Болховитиновъ) началъ съ того, что написалъ русскую исторію по Болтину и Татищеву (1792--1793). Но уже тогда, а еще болѣе потомъ, когда онъ сдѣлалъ попытку написать русскую церковную исторію (1812--1816), ему должно было сдѣлаться яснымъ, что для составленія "подлинной" исторіи необходима предварительная разработка "знаній, пособствующихъ исторической наукѣ". Съ этихъ поръ главный интересъ Евгенія сосредоточивается на составленіи справочныхъ пособій, какими и явились Исторія россійской іерархіи для церковной и Словари духовныхъ и свѣтскихъ писателей для литературной исторіи. По самому складу ума, трезваго и практическаго, не любившаго обобщеній и отвлеченностей, Евгеній гораздо болѣе подходилъ къ этого рода работамъ. "Сущность исторіи,-- опредѣляетъ онъ уже въ 1794 г. {Въ Разсужденіи о знаніяхъ, пособствующихъ исторической наукѣ. Полетаевъ, стр. 529--530. Шмурло, стр. 152.},-- состоитъ въ томъ, чтобы представить бытіе и дѣянія сколько можно такъ, какъ они были, и въ такомъ порядкѣ, какъ были". Другими словами, идеалъ исторіи есть фотографическая точность историческаго изображенія. Не задаваясь цѣлью дать такое изображеніе, Евгеній накопляетъ для него какъ можно болѣе подробностей, въ увѣренности, что когда-нибудь и для чего-нибудь они кому-нибудь пригодятся. "Я вѣрю,-- пишетъ онъ,-- что и мелочныя замѣчанія часто объясняютъ цѣлую исторію; ибо въ натурѣ вещей мелочи сопровождаютъ важности". "Non sunt contemnenda quasi parva, sine quitus magna constare nequeunt" {Полетаевъ, 53, 57. Ср. также 533, прим. 2.}. Но, накопляя мелочи для будущаго историка, самъ Евгеній не спѣшитъ ими воспользоваться. Онъ испытываетъ, повидимому, величайшее затрудненіе всякій разъ, какъ ему приходится сдѣлать выборъ между различными показаніями источниковъ или высказать собственное мнѣніе по предмету изслѣдованія. Въ томъ случаѣ, если онъ рѣшится, все-таки, принять опредѣленный взглядъ, часто его сомнѣнія по отношенію къ принятому взгляду тотчасъ же возростаютъ и рано или поздно онъ присоединяется къ противуположному мнѣнію, которое раньше оспаривалъ. Въ большинствѣ же случаевъ онъ не принимаетъ никакого мнѣнія и спѣшитъ спрятаться за существующіе теоріи и взгляды, сопоставленіемъ которыхъ и ограничиваетъ свою задачу. Всего интереснѣе сравнить этотъ протоколизмъ оффиціальнаго стиля Евгенія съ умнымъ реализмомъ и злымъ остроуміемъ его частной переписки. Одно это сравненіе можетъ показать, что то "бездѣйствіе размышляющей силы", которое отмѣтилъ одинъ изъ критиковъ въ ученыхъ работахъ Евгенія, есть не только личное свойство автора, но также и особенность усвоенной имъ архаической ученой манеры. Ему случается не разъ обезличивать своими лѣтописными пріемами тѣ самыя явленія, для которыхъ въ частныхъ письмахъ онъ находитъ самыя характерныя объясненія. Не менѣе характерны также и тѣ случаи, для которыхъ Евгеній дѣлаетъ исключеніе изъ обычнаго ему правила авторской сдержанности. Это случается только тогда, когда историку приходится принимать на себя защиту церкви или духовнаго сословія. Въ роли апологета-полемиста преосвященный іерархъ забываетъ подчасъ о своемъ ученомъ безпристрастіи и является прямымъ наслѣдникомъ и продолжателемъ іерарховъ XVII и XVIII столѣтій. Но и эти случаи чаще объясняются установившимися пріемами обращенія съ деликатными сюжетами" церковной исторіи, чѣмъ живымъ, непосредственнымъ отношеніемъ къ духовнымъ интереса церкви. Не даромъ такіе ревнители церкви, какъ кн. А. Н. Голицынъ и арх. Фотій, заподозривали Евгенія въ холодности къ вопросу о "душахъ и о спасеніи ввѣренной паствы" {Многочисленныя иллюстраціи къ сдѣланной характеристикѣ можно найти въ книгѣ Полетаева, къ которой и отсылаемъ читателя. См. особенно стр. 90-- 97, 137--138 и 146, 165, 167, 174, 183 и 185, 212, 214--234, 239--240, 243, 253, 262-- 264, 304--305, 341, 377, 379--380, 384, 390--393, 462, 465 и 467, 470 и 471, 485, 491, 497--498, 504.}.
   Отмѣченныя черты Евгенія, какъ ученаго, помогутъ намъ выяснить его отношеніе къ исторической наукѣ его времени. Какъ неутомимый собиратель матеріала,онъ шелъ впереди румянцевскаго кружка и указывалъ ему путь на первыхъ шагахъ его ученой дѣятельности. Біографія Евгенія сложилась такъ, что онъ сталъ знатокомъ русскаго рукописнаго матеріала задолго до Калайдовича, Строева и Востокова. Послѣ учительства въ воронежской семинаріи (1789--1800) Евгеній перешелъ въ петербургскую духовную академію на должность префекта (1800--1803) {Поводомъ къ этому переходу была смерть жены и послѣдовавшее затѣмъ постриженіе Евгенія.}; отсюда онъ переведенъ былъ въ званіи викарія въ Новгородъ (1804--1807); потомъ получилъ самостоятельную епископію въ Вологдѣ (1808--1813); изъ Вологды назначенъ епископомъ въ Калугу (1813--начало 1816), оттуда архіепископомъ въ Псковъ (1816--начало 1822) и, наконецъ, изъ Пскова митрополитомъ въ Кіевъ, гдѣ и пробылъ до самой смерти (1822--1837). Руководствуясь тѣмъ соображеніемъ, что "архивскіе подлинники время отъ времени погибаютъ, и потому нужно не упускать всего, что спасти можно",-- Евгеній всюду, гдѣ ни появлялся, спѣшилъ привести въ извѣстность мѣстные рукописные матеріалы: знакомился съ библіотеками учебныхъ заведеній, объѣзжалъ монастыри, приказывалъ къ себѣ на архіерейскую квартиру доставлять всевозможныя архивныя бумаги {Полетаевъ, 43--44, 78, 102--104, 133--134, 170--171, 173--175, 533.}. Это была тоже своего рода археографическая экспедиція, продолжавшаяся всю жизнь и обогатившая русскую науку огромною массой архивныхъ открытій. Даже и "общую роспись" этихъ открытій, вродѣ той, о которой мечталъ Строевъ, митр. Евгеній пред. ставилъ ученой публикѣ въ своихъ Словаряхъ духовныхъ и свѣтскихъ писателей {Ср. Полетаева, стр. 351 (письмо Апастасевичу, 25 января 1818 г.): "Я съ вами согласенъ, что полезно издавать каталоги нашихъ рукописей... Что я давно чувствую сію важную истину, въ семъ ссылаюсь на словарь мой, въ коемъ тщательно указываю, гдѣ находятся какія рукописи. Этотъ index дороже каталога печатныхъ книгъ, составленнаго Сопиковымъ. Я имѣю изъ каталоговъ московской патріаршей, новгородской, софійской, московской архивской, вологодской, архангельской и нѣкоторыхъ другихъ библіотекъ такіе индексы и опытомъ дозналъ пользу ихъ". Подробнѣе о собранныхъ Евгеніемъ каталогахъ рукописей см. тамъ же, стр. 352--364.}. Но, подъ вліяніемъ обширнаго мѣстнаго матеріала, проходившаго черезъ руки Евгенія, его ученыя работы принимаютъ особый харакеръ. Рядомъ съ дальнѣйшею разработкой справочныхъ пособій онъ находитъ и другую форму, въ которой съ удобствомъ укладываются эти мѣстные матеріалы, не теряя при этомъ своего сырого справочнаго характера. Онъ составляетъ цѣлый рядъ пособій по областной исторіи, преимущественно церковной. Въ Воронежѣ онъ пишетъ свое Историческое, географическое и экономическое описаніе Воронежской губерніи, собранное изъ исторій, архивныхъ записокъ и сказаній. Въ Новгородѣ онъ издаетъ Историческіе разговоры о древностяхъ великаго Новгорода, въ Вологдѣ составляетъ описаніе 88-ми монастырей Вологодской епархіи, въ Псковѣ -- свою Исторію княжества Псковского, Лѣтопись Изборска, описаніе шести мѣстныхъ монастырей и житія мѣстныхъ угодниковъ; наконецъ, въ Кіевѣ онъ печатаетъ Описаніе Кіево-Софійскаго собора и исторію кіевской іерархіи, Описаніе Кіево-Печерской лавры и Кіевскій мѣсяцесловъ, съ присовокупленіемъ разныхъ статей къ россійской исторіи и кіевской іерархіи относящихся. Не говоримъ уже о томъ, что куда бы Евгеній ни появлялся, онъ старался направить на ученую работу мѣстныя силы, особенно учащихся въ духовныхъ заведеніяхъ. Воронежскіе семинаристы, петербургскіе и кіевскіе студенты духовныхъ академій представили на данныя Евгеніемъ темы цѣлый рядъ работъ, подчасъ превращавшихся, благодаря близкому участію преосвященнаго, въ его собственныя {Полетаевъ, стр. 27--28, 43, 176--182, 188--189, 475--477, 483--484 (прим.).}.
   Собиратель матеріала, организаторъ ученой работы и самъ ученый изслѣдователь, митр. Евгеній сосредоточивалъ въ одномъ своемъ лицѣ различныя спеціальности, распредѣлявшіяся между разными членами румянцевскаго кружка. Не входя въ составъ кружка въ качествѣ постояннаго сотрудника, онъ былъ однимъ изъ самыхъ усердныхъ корреспондентовъ Румянцева; черезъ канцлера онъ узнавалъ о текущей дѣятельности кружка, давалъ свою санкцію его ученымъ предпріятіямъ и постоянно обмѣнивался съ кружкомъ учеными справками. Какъ знатокъ рукописныхъ хранилищъ, онъ безусловно имѣлъ и надолго сохранилъ для кружка значеніе опытнаго и надежнаго совѣтника. Тѣмъ любопытнѣе отмѣтить, что онъ быстро потерялъ это значеніе, какъ сформировавшійся ученый изслѣдователь. Нельзя сказать, чтобъ онъ не былъ знакомъ съ тѣми вліяніями, которыя поставили кружокъ на точку зрѣнія "критической исторіи". Шлецера онъ не только зналъ и имѣлъ у себя, но его Несторъ былъ даже переведенъ, подъ надзоромъ Евгенія "разными учителями", прежде, чѣмъ успѣлъ выйти въ свѣтъ печатный переводъ Языкова. Онъ знаетъ очень хорошо и раздѣляетъ точку зрѣнія Шлецера на русскіе источники. Онъ знаетъ, что "около XVI вѣка богемскія, польскія и прусскія басни вошли въ русскія лѣтописи, а особливо въ Степенныя книги". Онъ знаетъ, что Никоновская лѣтопись "имѣетъ много недостатковъ", что Синопсисъ "исполненъ ошибокъ и неисправностей", что Татищеву недоставало "строгой критики" {Полетаевъ, стр. 447, 510, 512, 523.}. Но, несмотря на все это, онъ остается, въ сущности, старымъ "читателемъ лѣтописей",-- любителемъ историческаго чтенія, для-котораго здравый смыслъ съ успѣхомъ можетъ замѣнить правила исторической критики {Характернымъ образомъ, онъ спѣшитъ замѣнить выраженіе "строгой критики" (о Татищевѣ; словами: "здравой критики", а затѣмъ и вовсе вычеркиваетъ ихъ изъ своей характеристики. Полетаевъ, стр. 512.}. Полнота для него остается главною цѣлью изложенія, передъ которой отступаетъ на второй планъ достовѣрность. Въ интересахъ полноты, онъ всегда готовъ воспользоваться и тѣми подробностями, которыя "сплела одна Степенная книга", и Синопсисомъ, и Татищевымъ. Повѣствованія Іоакимовской лѣтописи, "сомнительной" и "мнимой", по его мнѣнію, "нельзя почесть всѣ сущими вымыслами, ибо..." они "во многомъ дополняютъ сказанія Несторовы". Шведскій историкъ Далинъ есть "врунъ, недостойно названный государственнымъ историкомъ"; но "и въ семъ есть многія нужныя намъ подробности, коихъ у другихъ нѣтъ". Наконецъ, даже Шлецера онъ готовъ, кажется, иногда цѣнить не столько какъ законодателя исторической критики, сколько какъ пособіе для пріисканія греческихъ и латинскихъ источниковъ русской исторіи {Полетаевъ, стр. 507, 512. Особенно ярко выступаетъ эта неразборчивость Евгенія въ его Исторіи славяно-русской церкви (доведена до XI вѣка). См. тамъ же, стр. 127, 146, 199, 275--279, 452--513.}.
   Самый способъ составленія ученыхъ трудовъ Евгенія характеренъ, какъ обращикъ той же старинной лѣтописной манеры. Всего чаще онъ исходитъ изъ какой-нибудь готовой, иногда печатной работы, начинаетъ пополнять и исправлять ее; потомъ, по мѣрѣ разростанія поправокъ, дѣлаетъ новый исправленный списокъ, въ свою очередь подвергающійся исправленіямъ и дополненіямъ, по мѣрѣ дальнѣйшаго накопленія матеріала. Ппой разъ вся эта работа оставляется преосвященнымъ въ мѣстномъ книгохранилищѣ, на поправку слѣдующихъ поколѣній и на удовлетвореніе мѣстной любознательности. Мѣстный интересъ, благочестивое усердіе почитателей и благотворителей мѣстной святыни, патріотизмъ колокольни -- вотъ зачастую тѣ потребности, на удовлетвореніе которыхъ направлена ученая дѣятельность историка { Полетаевъ, стр. 100, 108, 112--117, 119--122, 123, 124, 143, 148, 152, 155-- 156, 160, 236, 255, 258--262, 302--303.}. Накопляемые коллективнымъ трудомъ, результаты этой дѣятельности чаще всего публикуются Евгеніемъ анонимно, и надо думать, что подчасъ самому автору было бы трудно разобрать, гдѣ кончается чужая работа и гдѣ начинается его собственная. Этотъ полудобровольный отказъ отъ авторской индивидуальности стоитъ, конечно, въ тѣснѣйшей связи съ тою формально-безличною манерой писать, которую усвоилъ себѣ Евгеній.
   Мы видѣли уже, однако, что и сквозь эту манеру прорывается иногда авторская личность Евгенія. Не будемъ останавливаться на тѣхъ случаяхъ, когда сужденіе автора составляется въ угоду лицамъ или въ интересахъ церкви {Ibid., стр. 381--382, 471.}. Намъ важно отмѣтить теперь, что даже тогда, когда Евгеній остается вѣренъ себѣ въ своихъ сужденіяхъ,-- эти сужденія обнаруживаютъ въ немъ представителя міровоззрѣнія, сильно устарѣвшаго ко времени Александра I. Не забудемъ, что Евгеній выросъ вмѣстѣ съ поколѣніемъ, которое, даже критикуя частные взгляды Монтескьё, Вольтера и Бейля, безсознательно впитало въ себя общія основы европейскаго раціонализма {Шмурло, стр. 51--87, 100--101. Вскорѣ по пріѣздѣ въ Воронежъ, на мѣсто службы, Евгеній пріобрѣтаетъ для семинарской библіотеки такія книги, какъ словарь Бейля, сочиненія Вольтера, энциклопедію (ibid., 106). Подъ руководствомъ Евгенія семинаристы перевели философскія размышленія о происхожденіи языковъ Мопертюи и Волтеровы заблужденія, обнаруженныя аббатомъ Нонпотомъ; къ послѣдней книгѣ Евгеній приложилъ скомпилированную имъ самимъ біографію Вольтера и отзывы о немъ современниковъ. Шмурло, стр. 125--134; ср. 147--148.}. Конечно, Евгеній не раздѣляетъ взгляда историковъ XVIII вѣка на религію, какъ на средство обмана, и на духовенство, какъ на сознательныхъ гасителей просвѣщенія. Но въ духѣ чистаго раціонализма онъ готовъ считать язычество порожденіемъ суевѣрія и невѣжества, а языческіе обряды русскаго народа -- заимствованными отъ грековъ и римлянъ, отъ германцевъ и скандинавовъ. Онъ не сомнѣвается, конечно, подобно своему сіятельному корреспонденту, въ томъ, что "чудотворныя иконы есть удѣлъ исторіи", и вводитъ ихъ въ исторію "безъ зазрѣнія совѣсти"; но при случаѣ и онъ готовъ объяснить легковѣріемъ предковъ ихъ вѣру въ чудесныя предзнаменованія природы. Точно также обнаруживается раціонализмъ Евгенія и въ склонности его объяснять историческія событія изъ личныхъ побужденій историческихъ дѣятелей {Полетаевъ, стр. 212, 279--281, 453--454, 457. Переписка Евгенія съ Румянцевымъ. Воронежъ, 1868 г. Вып. I, стр. 15 и 16. Въ Исторіи славяно-русской церкви находимъ такую замѣтку (Полетаевъ, стр. 501--502): "Много суевѣрныхъ страховъ распѣваемо было отъ затмѣній солнечныхъ и др. метеорологическихъ явленій и отъ обращенія вспять рѣчныхъ теченій, всегда естественно бывающихъ при скоромъ разлитіи рѣкъ". Самъ Татищевъ не выразился бы характернѣе.}.
   Всѣ эти черты ученой манеры, покинутой передовыми изслѣдователями еще въ прошломъ столѣтіи, оставались для большинства и въ началѣ нынѣшняго вѣка тѣмъ основнымъ фономъ, на которомъ совершалось развитіе русской исторической науки. Изслѣдовательская дѣятельность румянцевскаго кружка и та теоретическая работа мысли, о которой мы будемъ еще говорить, окончательно отодвинули эта пріемы и это міровоззрѣніе въ область преданій. Ученый іерархъ пережилъ самого себя. Вотъ почему значеніе его дѣятельности могло быть охарактеризовано совершенно вѣрно уже его младшимъ современникомъ. "Все было забыто или, по крайней мѣрѣ, разсѣяно,-- писалъ въ 1807 г. одинъ іерархъ, желая похвалить Разговоры о древностяхъ великаго Новгорода,-- а Евгеній собралъ въ одну кучу прекурьезную и любопытную". Черезъ четверть вѣка (1831 г.), по случаю выхода въ свѣтъ Исторіи княжества Псковского, та же похвала въ устахъ рецензента Московскаго Телеграфа превращается въ сдержанное порицаніе. "Авторъ подъ именемъ Исторіи Пскова представляетъ намъ только историко-статистическіе матеріалы... Имѣя цѣлью единственно приведеніе въ систематическій порядокъ собранныхъ имъ матеріаловъ, почтенный авторъ не входилъ въ критическія изслѣдованія. Онъ означаетъ, откуда что почерпнуто: иже чтетъ, да разумѣетъ. Не можемъ не изъявить почтенному автору признательности за множество новыхъ подробностей. Это -- богатое собраніе матеріаловъ" и т. д. Еще рѣзче отмѣтилъ критическое безразличіе Евгенія Погодинъ въ своей рецензіи на второе изданіе Словаря писателей духовнаго чина (Московскій Вѣстникъ 1827 г.): "Сочинитель,-- замѣчаетъ онъ,-- одинаковымъ, такъ сказать, тономъ говоритъ иногда о мнѣніи какого-нибудь Шлецера и о мнѣніи какого-нибудь Елагина" {Полетаевъ, стр. 123, 158--159, 413--414. Тѣ же замѣчанія дѣлалъ и Полевой въ Московскомъ Телеграфѣ (1828 г.). Всего характернѣе обнаружилась критическая безпочвенность Евгенія по поводу поддѣлки въ 1810 г. "Баяновой пѣсни и нѣкоторыхъ провѣщаній новгородскихъ жрецовъ, писанныхъ руническими буквами". Евге. ній сперва относится съ недовѣріемъ къ новому открытію, но ждетъ приговора ученыхъ; затѣмъ вслѣдъ за петербургскими судьями начинаетъ вѣрить и пользоваться мнимыми памятниками старины, наконецъ, отказывается отъ нихъ, когда подложность ихъ была признана всѣми. Полетаевъ, 454--455, 458, 465--469.}.
   Румянцевскій кружокъ, московское историческое общество и митр. Евгеній съ его случайными сотрудниками -- вотъ три главные центра, около которыхъ сосредоточивалась изслѣдовательская работа въ первой четверти нашего вѣка. Для полноты мы должны были бы прибавить еще четвертый кружокъ ученыхъ нѣмцевъ (Лербергъ, Кругъ, Фрепъ), продолжавшихъ, по традиціи XVIII столѣтія, разрабатывать при петербургской академіи древнѣйшій періодъ русской исторіи. Но въ образцовыхъ работахъ этихъ спеціалистовъ мы найдемъ слишкомъ мало характернаго для современнаго имъ состоянія русской науки, кромѣ развѣ самого круга вопросовъ, ихъ интересовавшихъ и доступныхъ имъ по характеру ихъ учености. Намъ остается, поэтому, познакомиться со взаимнымъ отношеніемъ Карамзина къ его ученымъ современникамъ и современниковъ -- къ Исторіи государства Россійскаго.

П. Милюковъ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VIII, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru