Милюков Павел Николаевич
Главные течения русской исторической мысли XVIII и XIX столетий

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Главныя теченія русской исторической мысли XVIII и XIX столѣтіи *).

*) Русская Мысль, кн. IX.

V. Первыя попытки критической разработки и философскаго построенія русской исторіи.

I.

   Новый періодъ въ развитіи русской исторической мысли начинается тогда, когда исходною точкой всѣхъ историческихъ разсужденій становится идея исторической закономѣрности. Нельзя сказать, чтобъ эта идея была совершенно неизвѣстна предъидущему времени. Уже въ XVI и XVII вѣкахъ мы встрѣчаемъ ее въ формѣ астрологическаго ученія о вліяніи свѣтилъ на ходъ земныхъ происшествій. XVIII вѣкъ ищетъ законовъ болѣе близкихъ къ историческимъ явленіямъ и находитъ ихъ въ ученіи о вліяніи климата на народные темпераменты. Но только въ концѣ XVIII в. и началѣ XIX мы встрѣчаемся съ попыткой приложить понятіе закона въ его чистой философской формѣ къ объясненію историческаго процесса. Попытка эта является результатомъ крупной перемѣны въ цѣломъ міровоззрѣніи европейскаго общества.
   Какъ извѣстно, общій смыслъ перелома, совершившагося на рубежѣ двухъ столѣтій въ общественномъ настроеніи Европы, заключается въ протестѣ противъ односторонней разсудочности воззрѣній XVIII столѣтія. Содержаніе этого протеста видоизмѣняется, смотря по тому, въ какой сферѣ мы будемъ за нимъ слѣдить: въ области литературы или политики, философіи или общественныхъ наукъ. Но вездѣ, гдѣ бы этотъ протестъ ни обнаруживался, онъ заявляется во имя правъ чувства, попранныхъ разумомъ. Трезвый критицизмъ Канта установилъ рѣзкую грань между употребленіемъ разума въ границахъ возможнаго опыта и внѣ этихъ границъ. Признавши возможность знанія только въ границахъ опыта, Кантъ показалъ неизбѣжность внутреннихъ противорѣчій при употребленіи логическихъ способностей разума дальше сферы этого возможнаго для человѣка опыта. Для запросовъ чувства такія границы человѣческаго знанія казались черезъ-чуръ узки, и Кантъ самъ открылъ выходъ этимъ запросамъ, признавъ рядомъ съ достовѣрностью научной достовѣрность нравственную. Но простое признаніе возможности такого исхода не могло уже удовлетворить молодого поколѣнія. Осторожный кенигсбергскій мудрецъ былъ для молодежи просто "геніальнымъ педантомъ", а его логическія разсужденія казались "схоластикой", свидѣтельствующей о недостаткѣ истиннаго чувства. "Кто вѣритъ въ какую-либо систему, тотъ изгналъ изъ сердца всеобъемлющую любовь", разсуждалъ Вакенродеръ, одинъ изъ наиболѣе тонко организованныхъ представителей молодого поколѣнія. "Кто своимъ вопросомъ "почему" подкапывается подо все, что есть самаго изящнаго и божественнаго, въ духовномъ мірѣ,-- тотъ въ сущности не интересуется тѣмъ, что изящно и божественно, а только заботится объ уясненіи понятій, чтобы съ ихъ помощью установить свои алгебраическія правила". Внутреннее сознаніе, съ этой точки зрѣнія, есть наиболѣе дѣйствительная изъ всѣхъ дѣйствительностей; въ себѣ самомъ оно заключаетъ всѣ доказательства собственной достовѣрности. Естественно, что моралью не исчерпывалось для молодежи содержаніе внутренняго сознанія. Самый глубокомысленный изъ этой молодежи, Шлейермахеръ, находилъ, что Кантъ ошибся и даже унизилъ религію, выведя ее изъ морали. Истинная религія имѣетъ свою "особую сферу въ человѣческой душѣ" и въ этой сферѣ,-- внѣ предѣловъ разума, въ которые хотѣлъ заключить ее Кантъ, -- господствуетъ неограниченно. Другіе требовали для фантазіи и эстетики тѣхъ же правъ, какія Шлейермахеръ отвоевывалъ для религіи, и скоро пустая область чистаго разума наполнилась конкретными образами, среди которыхъ трудно стало различить дѣйствительное отъ воображаемаго.
   Прежде чѣмъ новое настроеніе успѣло отразиться въ созданіи новыхъ философскихъ системъ, вліяніе его уже проникло во всѣ области знанія. Общественныя науки должны были пережить такую же метаморфозу въ своемъ основномъ понятіи о народѣ, какую пережила философія въ основномъ вопросѣ о критеріи достовѣрности. Отвлеченное логическое понятіе-предметъ простого ариѳметическаго счета математически-однообразныхъ единичныхъ воль у Руссо, пассивная этнографическая масса, воспринимающая механическіе толчки законодателя -- у Шлецера,-- народъ является теперь въ своемъ конкретномъ образѣ въ романахъ Вальтерѣскотта и начинаетъ жить внутреннею жизнью у Гердера и Фихте. Вмѣстѣ съ тѣмъ, интересъ къ сознательной, цѣлесообразной организаціи общественной дѣятельности все болѣе и болѣе замѣняется интересомъ къ безсознательному, стихійному процессу народной жизни. Идеалъ наилучшей формы правленія, занимавшій Руссо и Канта, отодвигается на второй планъ; не средства осчастливить человѣчество занимаютъ писателей и публику, а самый фактъ жизни въ его индивидуальности и конкретности. Общей нормы для счастья и прогресса не можетъ и быть для всѣхъ временъ и народовъ. Человѣкъ счастливъ въ каждомъ данномъ мѣстѣ, въ каждый данный моментъ по-своему. Въ общей суммѣ этихъ моментовъ, конечно, можетъ обнаружиться ихъ внутренняя связь и единство, можетъ обрисоваться общая цѣль, къ которой идетъ человѣчество; но цѣль эту ставитъ не законодатель, а Провидѣніе. Наблюдатель, историкъ можетъ открыть эту цѣль, привести ее въ общее сознаніе; но результатомъ такого самосознанія будетъ не дѣятельность, а спокойное созерцаніе,-- не общественная реформа, а пониманіе историческаго закона, руководящаго движеніемъ жизни,-- и признаніе его необходимости. "Выдумать законы!" -- восклицаетъ одинъ изъ типичнѣйшихъ русскихъ романтиковъ; но, вѣдь, "во всякомъ мірѣ законы должны бытъ совсѣмъ готовые -- стоитъ отыскать ихъ" {Сочиненія кн. Одоевскаго, I, стр. 145.}.
   Такимъ образомъ, не исторія законодательства или государственнаго управленія будетъ теперь занимать историка, а исторія безсознательныхъ, стихійныхъ народныхъ процессовъ. Въ нихъ нѣтъ, правда, никакой цѣлесообразности, за то тѣмъ виднѣе закономѣрность, тѣмъ легче подслушать мѣрный ходъ послѣдовательнаго развитія. Одно только препятствіе стоитъ на дорогѣ этому представленію о стихійномъ процессѣ народной жизни. Народная легенда уже въ самомъ началѣ исторіи выдвинула личность. Цари создаютъ исторію, законодатели и изобрѣтатели благодѣтельствуютъ человѣчеству, мудрецы и поэты его просвѣщаютъ уже на зарѣ исторической жизни. Но и это препятствіе оказалось легко устранимымъ. Италія въ этомъ случаѣ, какъ и во многихъ другихъ, показала примѣръ Европѣ. Въ своей "Новой наукѣ" глубокомысленный неаполитанецъ Вико еще въ началѣ XVIII вѣка объяснилъ героическія фигуры народныхъ преданій просто какъ образныя представленія, какъ олицетворенія, созданныя младенческими пріемами мысли древнихъ народовъ. По пути, указанному Вико, пошли знаменитые нѣмецкіе ученые романтической эпохи. Такимъ образомъ, Гомеръ превратился въ коллективное понятіе, а его поэмы представились безъискусственнымъ созданіемъ народнаго эпоса (Вольфъ), семь царей римскихъ тоже обратились въ нарицательныя обозначенія силы или религіозности (Нибуръ), и даже самъ Ликургъ оказался миѳомъ, въ которомъ сгустились черты дорійскаго народнаго духа и общественнаго устройства (Отфридъ Мюллеръ).
   Таковы были тѣ перемѣны въ области философской и исторической мысли, которыя отодвинули, по мнѣнію Полевого {См. P. М., кн. IX.}, литературную и ученую дѣятельность Карамзина въ область исторіи. Надо прибавить, что до самаго послѣдняго года жизни Карамзина ничто не предвѣщало быстраго расцвѣта новыхъ идей въ Россіи. Въ высшіе слои русскаго общества начинало, правда, проникать вліяніе романтизма, но это былъ романтизмъ французскій, не обладавшій ни непосредственностью, ни цѣльностью, ни глубиной "мысли и чувства, которыя давали такую силу нѣмецкому романтизму. Во всякомъ случаѣ, романтическое вліяніе оставалось личнымъ и не проникало въ литературу, если не считать романтизмомъ сантиментальнаго творчества Жуковскаго. Еще въ 1827 году Погодинъ могъ выразиться: "Журналисты наши, которые, казалось бы, должны быть посредниками между нами и Европою, обираются только около себя... Такъ, напримѣръ, лѣтъ съ 20 уже нашли въ Германіи новыя точки зрѣнія на науки, а мы о нихъ по сію пору слыхомъ не слыхивали въ журналахъ" {Московскій Вѣстникъ, No 2, въ статьѣ: Исторія географіи.}. Но съ этого года и въ литературѣ, и въ наукѣ сразу обнаруживается цѣлый рядъ явленій, свидѣтельствующихъ о самомъ сильномъ вліяніи новаго европейскаго направленія. Восемь лѣтъ спустя мы встрѣчаемъ уже цѣльную характеристику новаго направленія, сдѣланную притомъ ученикомъ: "XVIII-й вѣкъ кончился: аналитическое направленіе, данное имъ наукамъ, замѣнилось другимъ, противуположнымъ; слѣпое пристрастіе къ образцамъ, оставленнымъ намъ греками и римлянами въ словесности, а вслѣдствіе этого преобладаніе литературы французской, болѣе всѣхъ приближавшейся къ древнимъ по изяществу формъ, также прекратилось, и мѣсто этого пристрастія заступило внимательное изученіе словесныхъ памятниковъ всѣхъ вѣковъ и народовъ. Мыслители перестали заботиться о первобытномъ состояніи человѣка, занимавшемъ столь большое мѣсто въ философскихъ парадоксахъ прошедшаго столѣтія, а обратились къ изученію внутренней жизни человѣка, доступной сознанію, и къ изслѣдованію проявленія этой жизни въ дѣйствительности -- къ исторіи. Германія упредила прочія европейскія государства въ этомъ развитіи; но когда, послѣ разрушенія могущества Наполеонова, народы, соединенно съ нею возставшіе, встрѣтились всѣ въ побѣжденномъ Парижѣ и цари ихъ заключили между собою священный союзъ братства и любви, тогда германское образованіе обобщилось. Во всѣхъ странахъ Европы началось совмѣстное изученіе внутренней жизни духа и развитія человѣчества въ исторіи, и плодомъ этого изученія было открытіе закона послѣдовательнаго совершенствованія человѣка, руководимаго Божественнымъ Промысломъ. Въ искусствѣ отразилось также всюду направленіе психологическое и историческое: оно или углубилось внутрь человѣка и мощною фантазіей извлекло оттуда сокровеннѣйшія тайны духовной жизни, или силою животворнаго вдохновенія воскресило міръ прошедшаго и освѣтило его яркими лучами творческихъ вымысловъ. Скептицизмъ и невѣріе характеризуетъ XVIII вѣкъ; въ нашъ вѣкъ, напротивъ, вѣрованіе почитается по справедливости условіемъ всякой жизни, всякой дѣятельности: искусство и наука хотятъ освятить себя имъ, хотятъ найти свое начало въ самомъ Зиждителѣ и къ нему стремятся. Вотъ что было въ Европѣ. Такое измѣненіе въ ходѣ образованія необходимо должно было отразиться въ нашемъ отечествѣ, и отразилось"; именно, подъ его вліяніемъ зарождается "цѣлостное понятіе народности" и полагается "начало новой эпохи самобытной словесности русской". Авторъ любопытной статьи, изъ которой приведены эти выписки,-- студентъ Московскаго университета. Николай Сазоновъ, талантливая личность, закружившаяся впослѣдствіи въ водоворотѣ русской эмиграціи и безжалостно охарактеризованная въ "Быломъ и думахъ". Журналъ, помѣстившій статью,-- "Ученыя Записки Московскаго Университета" {1835 г., т. IX.}. Такимъ образомъ, статья Сазонова приводитъ насъ къ главной лабораторіи, въ которой перерабатывались "новыя начала наукъ" и откуда они потомъ вышли въ литературу, къ Московскому университету. Самый годъ появленія статьи знаменателенъ для исторіи университета. Въ 1835 г., одновременно съ введеніемъ новаго устава и съ назначеніемъ въ попечители гр. Строганова, происходитъ переломъ въ общемъ духѣ университетской жизни.
   Профессоръ александровской эпохи еще сохранялъ многія черты, свойственныя профессорскому типу екатерининскаго времени. Ученыя занятія продолжали носить, какъ мы уже имѣли случай видѣть, характеръ службы. Между профессоромъ и людьми, занимавшими высокіе посты на государственной службѣ, существовала огромная пропасть въ соціальномъ отношеніи, далеко не затянутая пріемами цивилизованнаго обращенія. Желая оказать вниманіе профессору, высокопоставленное лицо назначало ему являться къ обѣду по воскресеньямъ, и во время обѣда супруга хозяина удостаивала спросить гостя, откуда онъ родомъ. Въ благодарность за такое благоволеніе, профессоръ, уловивши удобный моментъ, почтительнѣйше изъявлялъ какую-нибудь ученую остроту, вызывавшую снисходительную улыбку высокопоставленной особы. Въ лучшемъ случаѣ, хозяинъ удостаивалъ обнаружить передъ гостомъ, что и ему не чуждо образованіе. "Не люблю его, бестію,-- выражался, напримѣръ, вельможа о Вольтерѣ, -- а пріятно пишетъ"; и ученый гость спѣшилъ припомнить, что гдѣ-то про Вольтера сказано: il lit un livre, puis il le fait. "Это очень вѣрно замѣчено",-- одобрялъ вельможа,-- и профессоръ уходилъ съ обѣда, унося съ собою благодарное воспоминаніе о соприкосновеніи съ этимъ высшимъ міромъ; разсказы о высокихъ качествахъ ума и сердца благосклоннаго вельможи, о его палатахъ и костюмѣ долго послѣ того жили въ семействѣ обласканнаго ученаго вмѣстѣ съ подлинными остротами вельможи и его застольными анекдотами о Потемкинѣ и о самой царицѣ. Такому соціальному положенію вполнѣ соотвѣтствовалъ и соціальный составъ профессуры и студенчества. Въ университетъ и въ ученое сословіе шелъ разночинецъ, поповичъ или приказный; когда попалъ въ составъ профессоровъ первый дворянинъ, современные журналы отмѣтили это какъ необыкновенное событіе. И дворянинъ, очутившись въ университетѣ студентомъ, не скрывалъ своего пренебреженія не только къ своему брату -- студенту черной кости, но и къ профессору. "Въ моей библіотекѣ получаются всѣ послѣднія европейскія новости до васъ, г. профессоръ, это еще не дошло",-- такова любезность, отпущенная Лермонтовымъ экзаменатору, когда тотъ полюбопытствовалъ узнать, откуда взялъ студентъ лишнія сравнительно съ лекціями свѣдѣнія.
   Со второй половины двадцатыхъ годовъ въ университетской жизни появляются замѣтные признаки перемѣны. Интеллигентная жизнь послѣ суда и ссылки декабристовъ какъ-то сразу переходитъ изъ Петербурга въ Москву, изъ гвардіи въ университетъ. Все чаще и въ большемъ количествѣ начинаютъ появляться въ университетѣ дворянскія дѣти старинныхъ фамилій, хорошо подготовленныя дома и въ Москвѣ продолжающія брать приватные уроки у лучшихъ профессоровъ университета. Высшее образованіе болѣе не служитъ для нихъ непосредственной ступенью къ хлѣбной карьерѣ; они не ищутъ ни ученой, ни учительской, ни приказной службы, и если занимаются наукой въ университетѣ, то занимаются ею безкорыстно. Такъ создается почва для отвлеченнаго идеализма тридцатыхъ годовъ; и можно заранѣе сказать, что новыя философскія идеи дадутъ на этой почвѣ обильную жатву.
   Прежде чѣмъ мы перейдемъ, однако, къ судьбѣ философскихъ идей и къ оцѣнкѣ ихъ роли въ русской исторіографіи, мы должны будемъ остановиться нѣсколько на одномъ явленіи переходнаго характера. До появленія философскихъ идей въ ихъ чистомъ видѣ на очереди стояли въ развитіи исторической мысли идеи критическія. Мы уже познакомились раньше съ ролью "критической исторіи" безъ всякой примѣси новыхъ идей,-- въ томъ видѣ, въ какомъ это понятіе завѣщано было историческою наукой прошлаго вѣка. Но теперь, при наплывѣ новыхъ воззрѣній, и идея исторической критики существенно измѣнилась и осложнилась. "Историческая критика" Вольфа и Нибура была уже не тѣмъ, чѣмъ была "критическая исторія" Шлецера. Въ какое же отношеніе стали послѣдователи Шлецера къ новымъ критическимъ идеямъ и какую роль сыграли эти идеи въ общемъ развитіи русской исторіографіи? Отвѣчая на этотъ вопросъ, мы по необходимости вернемся къ тому пункту, на которомъ остановились; мы встрѣтимся съ профессоромъ старомоднаго, екатерининскаго типа; мы увидимъ, что онъ исходитъ изъ достаточно извѣстныхъ намъ критическихъ идей Шлецера; на нашихъ глазахъ эти идеи осложнятся новыми вліяніями, и мы будемъ имѣть возможность наблюдать, какую роль играетъ въ этомъ осложненіи молодая аудиторія старомоднаго профессора; мы увидимъ, наконецъ, какъ идеи исторической критики окажутся исчерпанными и перестанутъ удовлетворять молодое поколѣніе, которое покинетъ аудиторію стараго профессора такъ же быстро, какъ оно ее наполнило, и направится въ другія аудиторіи -- искать болѣе общихъ основъ цѣльнаго философскаго міросозерцанія. На одномъ человѣкѣ и на одномъ моментѣ исторіографіи мы прослѣдимъ, такимъ образомъ, тотъ, повидимому, огромный скачокъ, который успѣла сдѣлать русская наука въ нѣсколько лѣтъ, прошедшихъ со смерти Карамзина до появленія первыхъ философско-историческихъ конструкцій русской исторіи.
   

II.

   Мы только что говорили, что идея исторической критики перешла къ XIX столѣтію по наслѣдству отъ XVIII-го. Появившійся въ первыхъ годахъ нашего столѣтія Несторъ Шлецера далъ примѣръ приложенія на практикѣ тѣхъ пріемовъ, которымъ Шлецеръ училъ въ теоріи русскихъ изслѣдователей прошлаго вѣка. Эта книга сдѣлалась школой, черезъ которую прошли всѣ сколько-нибудь выдающіеся спеціалисты по русской исторіи. Въ этомъ смыслѣ можно сказать, что исторіографія XIX вѣка идетъ отъ Шлецера. Тѣ, кто считалъ появленіе Исторія государства Россійскаго эрой въ нашей исторіографіи, конечно, должны были иначе представлять себѣ ходъ развитія русской науки. Съ ихъ точки зрѣнія Шлецеръ былъ представителемъ не только критическаго (по методу), но отрицательнаго (по содержанію) взгляда на русскую исторію; напротивъ, Карамзинъ явился выразителемъ положительнаго взгляда и сдѣлался, такимъ образомъ, сознательнымъ противникомъ Шлецера. Какъ мало, въ сущности, принципіальной разницы во взглядахъ Карамзина и Шлецера, объ этомъ мы говорили раньше. Между тѣмъ, на этой предполагаемой разницѣ строилось иногда представленіе о всемъ послѣдующемъ ходѣ русской исторіографіи. Развитіе ея представлялось въ видѣ борьбы двухъ направленій, положительнаго и отрицательнаго; первое выводилось отъ Карамзина, второе отъ Шлецера. Едва ли, однако же, такое представленіе соотвѣтствуетъ дѣйствительности. Не то, чтобы вовсе не было при Карамзинѣ и послѣ него сторонниковъ націоналистическаго взгляда на исторію, но, сами по себѣ, выраженія этого взгляда, вродѣ патріотическихъ возгласовъ Сергѣя Глинки, или увлеченій, такъ называемой "славянской школы", превратившей въ славянъ большую часть автохтоновъ Европы, или даже вродѣ мистическаго патріотизма Погодина,-- всѣ эти уродливыя выраженія націонализма едва ли кто рѣшится зачислить въ рубрику "положительнаго направленія". Если же оставить ихъ въ сторонѣ при изученіи "главныхъ теченій" русской исторіографіи, тогда и представители "положительнаго" и представители "отрицательнаго" направленія одинаково окажутся учениками Шлецера и послѣдователями его критическихъ тенденцій. Не говоримъ уже о старшемъ поколѣніи, о Румянцевѣ и Евгеніи, Каченовскомъ и Арцыбашевѣ, но и самые молодые изъ ученыхъ александровскаго времени окончили свое историческое образованіе, независимо отъ Исторіи государства Россійскаго, подъ вліяніемъ Шлецера. Патріотъ и ополченецъ 12-го года, Калайдовичъ, учившійся у Глинки и Карамзина: "святой любви къ отечеству", по его собственнымъ словамъ, "учился исторической критикѣ у великаго Шлецера". Погодинъ былъ еще гимназистомъ, когда вышла Исторія Карамзина; съ благоговѣйнымъ трепетомъ онъ приступилъ къ чтенію собственнаго экземпляра, пріобрѣтеннаго немножко чичиковскимъ способомъ. Но и онъ "очутился въ новомъ мірѣ и уразумѣлъ, что такое критика", только тогда, когда въ университетѣ товарищъ Кубаревъ натолкнулъ его на чтеніе Нестора. А готовясь къ магистерскому экзамену, Погодинъ вотъ уже что записывалъ въ своемъ дневникѣ: "Такую дичь написалъ Карамзинъ въ первой главѣ, что ни на что не похоже. Едва ли не одно достоинство остается за Карамзинымъ: искусство писать" {Безсоновъ: "Калайдовичъ" (Чтенія 1862 г., т. III), 23; ср. стр. 96 о "почтеннѣйшихъ друзьяхъ (его) Болтинѣ, Миллерѣ и Шлецерѣ, къ которымъ (онъ) и въ радости, и печали прибѣгаетъ, и въ нуждѣ находитъ нелицепріятные совѣты и всегдашнюю помощь". П. М. Строевъ пятнадцати лѣтъ уже изучалъ исторію Щербатова, пріобрѣтенную на толкучкѣ. Барсуковъ: "Строевъ", 3. Барсуковъ: "Жизнь и труды Погодина", I, 29--30, 54--56, 233. Ср.оцѣнку Карамзина Погодинымъ и его взглядъ на очередныя задачи изученія въ предъидущей статьѣ.}. Повторяемъ, школы Карамзина не существовало въ русской исторіографіи. Существовала только школа Шлецера. Внутри этой школы и образовались тѣ два направленія, за которыми утвердились названія "положительнаго" и "отрицательнаго" (или "скептическаго").
   "Наибольшею славой,-- такъ характеризуетъ это положеніе дѣла одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ 1834 году,-- по справедливости пользуются нынѣ мнѣнія, съ такою блестящею ученостью развитыя Шлецеромъ и такъ удачно внесенныя Карамзинымъ въ его безсмертное твореніе. Въ числѣ послѣдователей этихъ великихъ мужей находятся извѣстнѣйшіе наши ученые". Но между этими послѣдователями авторъ отмѣчаетъ разницу. Одни, "вѣруя безотчетно въ ученыя, но не всегда справедливыя розысканія Шлецера и Карамзина, списываютъ ихъ буква въ букву и труды этихъ великихъ мужей почитаютъ геркулесовыми столпами въ критикѣ русской исторіи". Другіе, "не довольствуясь изслѣдованіями предшествовавшихъ имъ критиковъ, пробиваютъ себѣ новую тропинку на неразработанномъ полѣ отечественной исторіи, хотятъ идти далѣе въ дѣлѣ исторической критики, распространить ея предѣлы и съ большею вѣрностью и большимъ безпристрастіемъ примѣнить ея законы къ лѣтописямъ нашимъ". Это говоритъ, разумѣется, представитель одной изъ борящихся партій {Сергѣй Скромненко (Строевъ младшій): "О недостовѣрности древней русской исторіи и ложности мнѣнія касательно древности русскихъ лѣтописей". М., 1834 г. стр. 1--3.}. Но вотъ что пишетъ въ томъ же году посторонній наблюдатель борьбы, Бѣлинскій: "Теперь у насъ двѣ историческія школы: Шлецера и Каченовскаго. Одна упирается на давности, привычкѣ, уваженіи къ авторитету ея основателя; другая, сколько я понимаю, на здравомъ смыслѣ и глубокой учености. Мнѣ кажется очень естественнымъ, что настоящее поколѣніе, чуждое воспоминаній старины и предубѣжденій авторитетовъ, горячо приняло историческія мнѣнія Каченовскаго" {Молва 1834 г., No 52, стр. 440. Ср. отзывъ К. Аксакова (День 1862 г., No 40, стр. 3): "Въ наше время любили, и цѣнили, и боялись, притомъ, чуть ли не больше всѣхъ, Каченовскаго. Молодость охотно вѣритъ, но и сомнѣвается охотно, охотно любитъ новое, самобытное мнѣніе,-- и историческій скептицизмъ Каченовскаго нашелъ сильное сочувствіе во всѣхъ насъ. Строевъ (братъ археографа), Бодянскій съ жаромъ развивали его мысли. Станкевичъ такъ же думалъ. Я тоже былъ увлеченъ. Только впослѣдствіи увидалъ я всю несостоятельность нашего историческаго скептицизма". Обѣ цитаты см. у Барсукова: "Жизнь и труды Погодина", т. IV, стр. 214.}.
   И такъ, смыслъ раскола среди послѣдователей Шлецера заключался въ томъ, что молодое поколѣніе подъ руководствомъ своего профессора захотѣло "идти далѣе" Шлецера "въ дѣлѣ исторической критики".
   Вопросъ, который разъединилъ обѣ спорившія стороны, былъ, въ сущности, вопросомъ не новымъ. Это былъ все тотъ же вопросъ о степени дикости или образованности древней Руси, на рѣшеніи котораго разошлись въ XVIII вѣкѣ Щербатовъ и Болтинъ, Шторхъ и Шлецеръ. Карамзинъ, съ своимъ стилистическимъ соединеніемъ противуположныхъ мнѣній, не подвинулъ, въ сущности, ни на шагъ рѣшеніе спорнаго вопроса. Нельзя отрицать, правда, что появленіе въ свѣтъ Исторіи государства Россійскаго, съ ея идеями о древнемъ могуществѣ и величіи Россіи, освѣжило споръ и придало больше оживленія полемикѣ. Въ жару спора скептикамъ случалось клеймить вѣрныхъ послѣдователей Шлецера эпитетомъ "карамзинистовъ". Но, въ сущности, литературно-патріотическій взглядъ Карамзина былъ такъ же чуждъ обѣимъ спорящимъ сторонамъ, какъ такой же ломоносовскій взглядъ чуждъ былъ изслѣдователямъ конца XVIII вѣка. Настоящій интересъ спора заключался въ возстаніи противъ Шлецера, а то, что сообщало этому возстанію особую привлекательность, это -- употребленіе въ дѣло тѣхъ ученыхъ рессурсовъ, которые вытекали изъ новаго пониманія въ XIX вѣкъ идеи исторической критики. Знаменитый критикъ XVIII вѣка сдѣлалъ уже не мало шаговъ въ направленіи скептицизма. Онъ отвергалъ существованіе просвѣщенія, торговли, городовъ въ древней Руси,-- отвергалъ, поэтому, возможность существованія металлической монеты, письменъ, слѣдовательно, и древнѣйшихъ письменныхъ памятниковъ (договоровъ съ греками). Для критика XIX вѣка всего этого было мало, потому что онъ находилъ отрицаніе Шлецера недостаточно принципіальнымъ. Отвергая тѣ или другія свидѣтельства древняго памятника, Шлецеръ вѣрилъ въ самый памятникъ. Объявляя подложными отдѣльныя показанія лѣтописи и считая ихъ позднѣйшими вставками, -- онъ тѣмъ самымъ спасалъ древнюю лѣтопись отъ всякихъ подозрѣній и нареканій. "Подлинный" Несторъ по Шлецеру кратокъ, скуденъ, но вѣренъ; а то, что есть въ немъ "баснословнаго", вставлено переписчиками. Точка зрѣнія критика XIX вѣка совершенно иная. "Баснословное" не есть произвольная вставка переписчика; это есть настоящая стихія древняго памятника. "Мы бы тогда усомнились въ подлинности древняго временника, когда бы не находили въ немъ этой дѣтской, простодушной баснословности, этого миѳическаго оттѣнка, который есть несомнѣнная печать древности" (слова Надеждина). И такъ, причина недостовѣрности лѣтописныхъ извѣстій заключается не въ томъ, что до лѣтописца дошло мало свѣдѣній, и не въ томъ, что лѣтописный текстъ подвергся позднѣйшимъ передѣлкамъ и искаженіямъ. Лѣтописи недостовѣрны потому, что между событіемъ и писателемъ, по общему историческому закону, открытому новою критикой, необходимо предположить промежуточный періодъ народной устной передачи. Такимъ образомъ, исторія всякаго народа должна начинаться съ преданій. Нибуръ, съ своимъ превращеніемъ въ народную легенду цѣлаго періода римской исторіи, являлся нагляднымъ примѣромъ плодотворности новаго взгляда. Его открытіями измѣряли пространство, пройденное европейскою исторіографіей со временъ Шлецера, и не дожидаясь болѣе "очищенія" Нестора, требовали апріорнаго признанія баснословности начала всякой исторіи, слѣдовательно, и русской. Не "изгонять (искусственно) баснословный мракъ изъ перваго вѣка нашей исторіи" долженъ историкъ, а прямо признать, что источники "сами указываютъ на вѣкъ миѳологическій, неясный и сомнительный". "Народы отмѣнно любятъ освящать свое младенчество сверхъестественными происшествіями, божественными посредничествами, или даже и одними лишь темными воспоминаніями о доблести и славѣ, которыя какъ бы возвеличиваютъ судьбу отечества". "Притомъ же, у младенчествующихъ народовъ преданія почти всегда облекаются въ поэтическія формы: поэзія -- едва ли не первое искусство народа". "Но рано или поздно настанетъ минута, въ которую безжалостная критика, углубляясь въ прошедшее, не устрашится уже таинственнаго мрака. Эта роковая минута для Рима настала задолго до того времени, когда берлинскій ученый предпринялъ исторгнуть ту смоковницу, подъ которою волчица питала Ромула съ Реномъ, и ниспровергнуть алтарь Аія Локуція {Вторая и четвертая фразы взяты изъ переводной рецензіи на исторію Нибура, напечатанной въ Вѣстникѣ Европы Каченовскаго за 1830 г., No 17--20, стр. 75--92. Первая изъ нихъ перешла въ его собственную статью О баснословномъ времени въ россійской исторіи, изъ которой взята и третья цитированная въ текстѣ фраза (Ученыя Записки Московскаго Университета). Наконецъ, первая фраза изъ статьи О скудости и сомнительности происшествій перваго вѣка нашей исторіи, написанной по лекціямъ Каченовскаго, читаннымъ за два года раньше, и напечатанной въ его журналѣ въ 1830 г. (Вѣстникъ Европы, No 13--16, стр. 161--166; ср. ibid., No 17--20, стр. 33). Ср. статью Надеждина: "Объ историческихъ трудахъ въ Россіи". Библ. для чтенія, XX, Наука и искусство, стр. 94; тамъ же и характеристика пріемовъ Шлецера съ новой точки зрѣнія, см. стр. 125--133.}. Для Россіи тоже "время такого совершеннаго переворота... не замедлило наступить... Начало этого переворота положено М. Т. Каченовскимъ" {С. Скромненко: "О недостовѣрности" и т. д., стр. 5.}.
   Какъ видимъ, появленіе новой точки зрѣнія на періодъ древнѣйшей русской исторіи было совершенно естественно и законно. Это была точка зрѣнія романтизма XIX вѣка, пришедшая на смѣну раціонализму XVIII столѣтія. Намъ остается познакомиться съ представителями новаго взгляда и съ тѣмъ, какое употребленіе было ими сдѣлано изъ этого взгляда въ приложеніи къ русской исторіи.
   Біографія основателя школы, М. Т. Каченовскаго, мало похожа на біографію ученыхъ нашего времени. Конецъ XVIII вѣка Каченовскій (род. въ 1775 г.) прослужилъ въ полкахъ и городскихъ учрежденіяхъ. Въ 1801 году бывшему губернскому регистратору и квартирмейстеру удалось опредѣлиться у попечителя Московскаго университета, гр. А. К. Разумовскаго, библіотекаремъ и правителемъ канцеляріи. Съ этихъ поръ Каченовскій быстро пошелъ въ ходъ. Въ 1805 году онъ уже магистръ философіи въ университетѣ, въ 1806 г.-- докторъ, въ 1808 г.-- адъюнктъ и старшій письмоводитель при попечителѣ, въ 1810 г.-- экстраординарный, а въ слѣдующемъ -- ординарный профессоръ изящныхъ искусствъ и археологіи. Десять лѣтъ спустя (1821 г.) его переводятъ на каѳедру исторіи, статистики и географіи Россійскаго государства. Еще черезъ десять лѣтъ ему поручаютъ россійскую словесность, и временно -- всеобщую исторію и статистику. Если прибавить къ этому, что кончилъ свою карьеру Каченовскій уже въ качествѣ преподавателя исторіи и литературы славянскихъ нарѣчій (1835--1842) и что большую часть времени, проведеннаго на каѳедрѣ, онъ издавалъ еще журналъ (Вѣстникъ Европы), то увидимъ, что бывшему квартирмейстеру, кончившему свое образованіе 13 лѣтъ въ Харьковскомъ коллегіумѣ, было нелегко изучить всѣ тѣ различныя спеціальности, которыя ему приходилось преподавать въ теченіе университетской службы. Въ какой степени онъ успѣлъ, среди всѣхъ своихъ многоразличныхъ занятій, углубиться въ русскую исторію, можно судить, за недостаткомъ подробныхъ біографическихъ данныхъ {Біографическія данныя о Каченовскомъ см. въ Біогр. словарѣ профессоровъ Моск. унив. I, 333 (см. Соловьева); въ статьѣ проф. Иконникова: "Скептическая школа въ русской исторіографіи и ея противники" (здѣсь и обзоръ статей Каченовскаго и его послѣдователей), Кіевскія Унив. Извѣстія 1871 г., NoNo 9 и 10 (окончаніе въ No 11); въ "Справочномъ словарѣ" Геннади (Берл. 1880) II, 124 въ Библіографическихъ Запискахъ 1892 г., NoNo 4 и 5, статья В. М. Каченовскаго. О занятіяхъ славянствомъ Каченовскаго см. у Кочубинскаго: "Начальные годы русскаго славяновѣдѣнія", стр. 40--50.}, по его печатнымъ статьямъ въ Вѣстникѣ Европы (начиная съ 1809 года). Статья Объ источникахъ русской исторіи составляетъ простое изложеніе Шлецера, въ которомъ нѣтъ ничего оригинальнаго. Краткая выписка о первобытныхъ народахъ есть, дѣйствительно, выписка изъ лѣтописи съ шлецеровскими поправками и шлецеровскою классификаціей на леттовъ, финновъ и славянъ. И статья Параллельныя мѣста къ русскимъ лѣтописямъ, въ которой "автору удалось,-- по мнѣнію пр. Иконникова,-- блистательно доказать сравнительнымъ путемъ баснословность многихъ извѣстій русскихъ лѣтописей", составлена на основаніи Шлецера и Татищева и ни на шагъ не подвигаетъ вопроса о происхожденіи легендъ начальной лѣтописи. Каченовскій еще стоитъ на точкѣ зрѣнія Шлецера, что всѣ лѣтописныя преданія "умышленно выписаны изъ книгъ чужестранныхъ и вставлены для наполненія пустого промежутка"; онъ только начинаетъ подозрѣвать, не слѣдуетъ ли эти "вымыслы", "включенные въ лѣтопись", по мнѣнію "усердныхъ почитателей преп. Нестора", "уже гораздо позднѣе (въ XVI в.)",-- отнести уже ко времени составленія лѣтописи и вину за нихъ возложить на самого лѣтописца.
   Въ слѣдующіе годы, до самаго выхода въ свѣтъ Исторіи Карамзина, всѣ болѣе значительныя статьи Каченовскаго въ Вѣстникѣ Европы относятся къ исторіи русской словесности {О россійскомъ витійствѣ прошлаго вѣка, о Ломоносовѣ, о славянскомъ языкѣ.}. Въ 1817 г. Каченовскій напечаталъ свои Пробные листки изъ руководства къ познанію исторіи и древностей Россійскаго государства. Руководство это, начатое имъ за четыре года передъ тѣмъ, было брошено авторомъ, когда появились труды Лерберга и Круга; въ Пробныхъ листкахъ мы находимъ простую компиляцію изъ Nordische Geschichte и Нестора {Въ одномъ мѣстѣ этой статьи можно предполагать намекъ на впечатлѣніе, произведенное Исторіей государства Россійскаго. "Было время,-- говоритъ Каченовскій,-- когда смѣлые дѣеписатели, не имѣя вѣрныхъ извѣстій, предлагали свои собственныя выдумки; такой способъ удовлетворять любопытству, при нынѣшнемъ состояніи наукъ историческихъ, по справедливости почитается недостойнымъ благомыслящихъ читателей и посрамительнымъ для историка".}.
   Въ слѣдующемъ (1818) году встрѣчаемъ въ Вѣстникѣ Европы первое нападеніе на Карамзина. Исторіографъ написалъ для императрицы,-- очевидно, наскоро и безъ достаточныхъ пособій,-- записку о московскихъ достопамятностяхъ: нѣчто вродѣ путеводителя по случаю ея поѣздки въ Москву. Записка эта, безъ вѣдома автора, была напечатана. Каченовскій напалъ на ея ошибки, притворяясь, что не вѣритъ, будто Карамзинъ могъ сдѣлать такіе промахи и будто статья дѣйствительно принадлежитъ ему {Погодинъ: "Карамзинъ", II, стр. 230.}. Вслѣдъ затѣмъ начался и разборъ Исторіи государства Россійскаго въ Письмахъ отъ кіевскаго жителя къ другу (1818 и 1819 гг.). Разборъ этотъ не пошелъ, однако, дальше предисловія и возраженій на общія воззрѣнія Карамзина.
   Такимъ образомъ, до сихъ поръ мы не имѣемъ права быть слишкомъ высокаго мнѣнія объ учености Каченовскаго или самостоятельности и оригинальности его взглядовъ. Говоря словами Погодина, "первые опыты Каченовскаго на поприщѣ исторіи были очень не важны и не заключали въ себѣ почти ничего новаго,-- выписки и извлеченія изъ Шлецера, Добровскаго, Тупмана, полезныя потому, что между русскими литераторами въ то время мало еще были извѣстны подлинники" {Моск. Вѣстникъ 1830 г., No 3, стр. 318--320. Цит. у Барсукова, т. III, стр. 110--111.}. Новая, наиболѣе блестящая пора въ ученой дѣятельности Каченовскаго начинается съ тѣхъ поръ, какъ его переводятъ на каѳедру русской исторіи (1821). Чтеніе лекцій заставляетъ профессора серьезнѣе ознакомиться если не съ источниками, то, по крайней мѣрѣ, съ литературой русской исторіи. Предметомъ его изученія, также какъ и предметомъ преподаванія съ каѳедры, становится древнѣйшій періодъ. Направленіе лекцій само собою опредѣляется стариннымъ отношеніемъ Каченовскаго къ Шлецеру, а появленіе Исторіи государства Россійскаго даетъ возможность придать Шлецеровской критикѣ характеръ послѣдняго слова науки. "Всѣ ложныя понятія, господствовавшія въ россійской исторіи", какъ доказывала исторія Карамзина, "до нашего (1830) времени" о какой-то Рюриковой монархіи, о какихъ-то столицахъ, о какомъ-то благоустроенномъ правительствѣ и какихъ-то историческихъ видахъ и ошибкахъ первыхъ князей полудикихъ, о какихъ-то правахъ на титло великаго, о какомъ-то героизмѣ, о какой-то мудрости, о какомъ-то гражданскомъ просвѣщеніи, всѣ сказки, повторявшіяся", вслѣдъ за Карамзинымъ, "безъ малѣйшаго измѣненія" даже въ школьныхъ учебникахъ сдѣлались теперь предметомъ обличенія съ каѳедры, къ величайшему интересу аудиторіи {Мы нарочно цитируемъ для характеристики исходнаго пункта лекціи Каченовскаго слова его будущаго противника Погодина, чтобы тѣмъ рѣзче подчеркнуть господствовавшее настроеніе описываемаго момента. Оппозиція Карамзину, какъ видимъ, одинаковая у сторонника Шлецера и у основателя скептической школы. Москов. Вѣстн. 1830 г., рецензія на учебникъ Кайданова, цит. у Барсукова, т. III, стр. 191.}.
   Во всемъ этомъ не было, правда, еще ничего "скептическаго". Тотъ "скептицизмъ", которымъ отличается школа Каченовскаго отъ современнаго ей критическаго направленія исторической мысли, развился у самого основателя школы мало-по-малу уже въ теченіе двадцатыхъ годовъ. Особенность этого скептицизма состояла не столько въ цѣли, которую ставили себѣ скептики, сколько въ выборѣ тѣхъ средствъ, съ помощью которыхъ они думали этой цѣли достигнуть. Цѣль у всѣхъ была одна: и скептики, и ихъ современники хотѣли разрушить традиціонныя представленія о какомъ-то небываломъ величіи и могуществѣ нашей начальной исторіи. Но большинство современниковъ винило за эти представленія позднѣйшихъ переписчиковъ лѣтописи или историковъ, начиная съ Татищева и кончая Карамзинымъ. Скептики находятъ въ самыхъ источникахъ подтвержденія тѣхъ же самыхъ фантастическихъ представленій. Въ самомъ дѣлѣ, развѣ не начинается каждая исторія, по новымъ историческимъ понятіямъ, періодомъ баснословнымъ? Скептикамъ не было даже надобности изучать русскіе источники, чтобы рѣшить, что въ нихъ уже заключаются "тѣ ложныя понятія о могуществѣ^ богатствѣ и славѣ" древней Руси, которыя поражали ихъ въ Исторіи государства Россійскаго. Поэтому, вмѣсто того, чтобы бороться съ отдѣльными литературными украшеніями историковъ, они предпочли заподозрить фактическія показанія источника и пресѣчь, такимъ образомъ, зло въ самомъ корнѣ. "Если въ лѣтописи и Русской Правдѣ находятъ подтвержденіе мнѣнія о могущественномъ государствѣ Олеговъ и Владимировъ, если договоръ Олега есть доказательство того, что руссы были не варвары, если "всѣ эти источники свидѣтельствуютъ, что "Новгородъ велъ значительную торговлю", то не значитъ ли это, что и лѣтопись, и Русская Правда, и договоры -- одинаково подозрительны {Этотъ основной силлогизмъ скептиковъ формулированъ уже К. Н. Бестужевымъ-Рюминымъ въ его статьѣ Современное состояніе русской исторіи, какъ науки Московское Обозрѣніе 1859 г., кн. I, стр. 54.}. Съ этой точки зрѣнія "польза" и даже необходимость скептицизма была совершенно несомнѣнна. Если лѣтопись, дѣйствительно, поддерживаетъ традиціонный взглядъ на древній періодъ, то, "конечно", "принявъ мнѣніе о позднемъ составленіи" и недостовѣрности нашихъ лѣтописей, мы "освободили бы исторію отъ этого традиціоннаго взгляда": "не баснословили бы о началѣ государства; не приписывали бы предкамъ нашимъ небывалыхъ тріумфовъ и не выводили бы пустыхъ слѣдствій изъ договоровъ несбыточныхъ; не философствовали бы о политическихъ видахъ Ольги и Святослава; не составляли бы ложныхъ понятій о древнемъ могуществѣ, богатствѣ и славѣ любезнаго нашего отечества и не растягивали бы безъ нужды границъ онаго, соблюли бы историческую перспективу, соблюли бы истину" {Слова Каченовскаго въ статьѣ О баснословномъ времени въ россійской исторіи.}.
   Какъ видимъ, первая посылка скептическаго силлогизма была построена на основаніи новыхъ историческихъ взглядовъ: русскіе источники, какъ и всякіе другіе, содержатъ баснословныя представленія о древнѣйшемъ періодѣ исторіи. Тѣ же новыя воззрѣнія подсказали и вторую посылку: подобныя историческія представленія "противорѣчатъ общимъ законамъ развитія каждаго государства, каждаго народа" {С. Скромненко: "О недостовѣрности древней россійской исторіи", стр. 28.}. Эта вторая посылка особенно характерна для новаго направленія: она выдвигаетъ совершенно новый критерій исторической достовѣрности. Далеко не ясно сознанный самимъ основателемъ школы, этотъ критерій совершенно сознательно формулированъ однимъ изъ его временныхъ приверженцевъ, Надеждинымъ {Библіотека для Чтенія 1837 г., т. XX. "Объ исторической истинѣ", стр. 148, 153--154.}. "Критика, низшая и высшая, въ тѣхъ предѣлахъ, въ какихъ заключаютъ ее нынѣ,-- говоритъ Надеждинъ,-- совсѣмъ недостаточна для достиженія несомнѣнной исторической достовѣрности. Этотъ недостатокъ состоитъ именно въ томъ, что критика до сихъ поръ ограничивалась только разборомъ свидѣтельствъ, а не содержащихся въ нихъ фактовъ, или, яснѣе, что она основывала всю достовѣрность фактовъ на достовѣрности свидѣтельствъ". Съ новой точки зрѣнія, "всякій фактъ самъ въ себѣ имѣетъ внутреннія условія достовѣрности, которыя гораздо важнѣе и выше, которыя часто не зависятъ нисколько отъ достовѣрности свидѣтельствъ, а, напротивъ, даютъ имъ достовѣрность. Эти внутреннія условія составляютъ историческую возможность факта,-- возможность не отрицательную только, заключающуюся въ отсутствіи противорѣчія, но положительную, состоящую въ полномъ согласіи его съ законами историческаго развитія жизни. Никакой древній историческій манускриптъ, никакой извѣстный авторитетъ, выдержавшій всю пытку обыкновенной критики, не убѣдитъ меня въ подлинности факта, если онъ представляетъ рѣшительное противорѣчіе съ этими законами; напротивъ, полное согласіе съ ними внушаетъ довѣренность къ факту, хотя бы онъ опирался на преданіяхъ, не удовлетворяющихъ требованіямъ нынѣшней критики". Въ этихъ словахъ Надеждина какъ нельзя лучше охарактеризованъ тотъ шагъ впередъ, который сдѣлала теорія исторической критики со времени Шлецера. Не довольствуясь "формальной критикой" послѣдняго, новое направленіе требовало критики "реальной"; и въ этомъ требованіи заключается вся суть раскола между скептиками и остальными послѣдователями Шлецера. Но та же статья Надеждина лучше всего показываетъ, что до такого раскола Каченовскій не могъ дойти старыми средствами. Дѣло въ томъ, что статья направлена противъ самого Каченовскаго, какъ представителя "формальной" Шлецеровской критики. Надеждинъ не безъ основанія показываетъ, что формальная критика необходимо приводитъ къ отрицанію и разрушенію, къ одностороннему скептицизму, "тогда какъ произведеніе положительнаго убѣжденія, при настоящихъ ея средствахъ, почти невозможно". Дѣйствительно, поднявъ возстаніе противъ Шлецера, Каченовскій въ сущности продолжалъ стоять ближе къ Шлецеру, чѣмъ къ новому направленію. Вмѣстѣ съ новымъ направленіемъ онъ провозгласилъ "баснословность" лѣтописныхъ преданій; но то, что представлялось ему въ этихъ "баснословныхъ" преданіяхъ голой "выдумкой", которую слѣдуетъ просто отбросить {Разногласіе съ Шлецеромъ было тутъ только въ томъ, кто виноватъ въ этой выдумкѣ: лѣтописецъ или позднѣйшіе переписчики и компиляторы.},-- людямъ новаго направленія представлялось "миѳомъ", въ которомъ слѣдуетъ доискиваться правды, внутренней вѣроятности. Сомнѣнія Каченовскаго повели его къ доказательству недостовѣрности древнихъ источниковъ, тогда какъ самый талантливый изъ его учениковъ (Скромненко), даже принявъ взгляды учителя, охотно призналъ, что лѣтопись дошла до насъ въ первоначальномъ, подлинномъ видѣ.
   Промежуточное положеніе скептической школы между критическимъ и философскимъ направленіемъ исторической мысли особенно характерно подчеркивается тѣмъ фактомъ, что изъ двухъ своихъ основныхъ посылокъ первую скептики унаслѣдовали, въ сущности, отъ Шлецера, а вторую взяли изъ философскихъ аксіомъ своего времени. Русскіе историки "баснословятъ" о древнѣйшемъ періодѣ; такова, какъ мы знаемъ, первая посылка. Вторую посылку мы также приводили: баснословныя представленія о древнѣйшемъ періодѣ противорѣчатъ общимъ законамъ историческаго резвитія. Необходимый выводъ былъ: русскіе источники противорѣчатъ законамъ внутренней достовѣрности. Чтобъ избѣгнуть этого вывода, надо было бы только замѣтить, что онъ построенъ на логической ошибкѣ, именуемой quaternio terminorum, т.-е. на употребленіи одного термина въ двухъ разныхъ смыслахъ. "Баснословіе" источниковъ было совсѣмъ не то, что баснословіе ходячихъ историческихъ представленій. Въ первомъ можно было искать внутренней вѣроятности, а послѣднее надо было опровергать, какъ невѣрный ученый выводъ. Но, для того, чтобы все это замѣтить, нужно было или лучше знать источники или глубже проникнуть въ философскій смыслъ новыхъ историческихъ идей.
   Отсутствіе того и другого условія создало скептическую школу. Указанный ходъ мысли избавлялъ ее отъ необходимости самостоятельно изслѣдовать источники и внушалъ ея послѣдователямъ апріорную увѣренность въ правотѣ ихъ дѣла. Вооруженные своими аксіомами, скептики не имѣли нужды въ какомъ-либо систематическомъ построеніи русской исторіи; имъ оставалось просто прилагать свою общую точку зрѣнія ко всѣмъ отдѣльнымъ случаямъ, въ которыхъ обнаруживалась устарѣлость воззрѣній ихъ противниковъ.
   У самого основателя школы полное развитіе его мнѣній совершилось не сразу, и было бы трудно обозначить моментъ, когда изъ противника Карамзина онъ сдѣлался противникомъ Шлецера. Первое еретическое мнѣніе, съ которымъ онъ выступилъ въ печати и въ преподаваніи, мнѣніе о происхожденіи Руси, не выходило изъ рамокъ старыхъ споровъ и даже вовсе не было его личнымъ мнѣніемъ. Еще Шлецеръ, опираясь на Байера, готовъ былъ признавать существованіе какого-то исконнаго племени южныхъ руссовъ, независимаго отъ прибывшихъ на Русь варяго-руссовъ скандинавскаго происхожденія. Это мнѣніе было однимъ изъ "любимыхъ парадоксовъ" {Выраженіе Карамзина.}. Румянцева, а Каченовскій, выдвигая его противъ норманнизма Карамзина, могъ выставить въ свою пользу еще мнѣнія Фатера, принимавшаго этихъ руссовъ за остатки готовъ на югѣ Россіи, и Эверса, считавшаго ихъ сперва хазарами, а потомъ вообще обитателями Черноморья. Къ доказательствамъ своихъ предшественниковъ въ этомъ вопросѣ Каченовскій ничего не прибавилъ новаго. Точно также не новы были послѣ Шлецера и его сомнѣнія въ древнерусской торговлѣ. Но въ этомъ пунктѣ по одному спеціальному вопросу Каченовскій предпринялъ и самостоятельное изслѣдованіе. Денежную систему нашихъ древнихъ памятниковъ нѣкоторые изслѣдователи считали основанной на кредитныхъ знакахъ, именно на кожаныхъ лоскуткахъ, имѣвшихъ только нарицательную стоимость. Такъ какъ кредитныя деньги предполагали бы существованіе государственнаго кредита, то Каченовскій не могъ допустить ихъ существованіе въ древности и воспользовался намеками Сарторіуса, историка Ганзы, чтобы доказать, что древняя Русь расплачивалась не кожаными лоскутками, а настоящею металлическою монетой, замѣнившею прежнія звѣриныя мѣха. Но эту замѣну мѣховъ металломъ Каченовскій объяснилъ вліяніемъ Ганзы и долженъ былъ, поэтому отнести къ довольно позднему времени, не ранѣе XIII вѣка. Этотъ-то выводъ, столь, повидимому, спеціальный, сдѣлался исходною точкой всѣхъ остальныхъ заключеній Каченовскаго, и долженъ былъ, по его мнѣнію, "произрастить въ отечественной исторіи нашей цвѣты неувядаемые, принести плоды безсмертные для душъ, алчущихъ истины исторической" Дѣло въ томъ, что всѣ древнѣйшіе памятники русской исторіи держались той же самой денежной системы, которая, какъ теперь увѣренъ былъ Каченовскій, заимствована была на Руси отъ нѣмцевъ не ранѣе XIII столѣтія. Выводъ ясенъ былъ самъ собой,-- очевидно, всѣ эти памятники составлены не раньше XIII вѣка. Имѣя въ запасѣ этотъ рѣшительный аргументъ, Каченовскій, однако, "не торопился пугать читателей повѣстью такого результата, который, при своей исторической справедливости, долженъ былъ дать другой видъ первымъ столѣтіямъ нашей исторіи". Даже извѣстный намъ выводъ изъ изслѣдованія "о кожаныхъ деньгахъ" обставленъ у автора всевозможными оговорками и умолчаніями и виденъ только очень внимательному читателю. Тѣмъ не менѣе, это изслѣдованіе заканчивается многообѣщающими словами, повторенными здѣсь Каченовскимъ уже во второй разъ: "Мы стоимъ на порогѣ неожиданныхъ перемѣнъ въ понятіяхъ нашихъ о ходѣ происшествій на сѣверѣ, начиная съ IX вѣка. Наступитъ время, когда удивляться будемъ тому, что съ упорствомъ и такъ долго оставались во мглѣ предубѣжденій, почти невѣроятныхъ... Примѣръ передъ глазами: таковы ли нынѣ первые вѣка Рима, какими представлялись они взорамъ ученыхъ до Нибура?"
   Дѣйствительно, вслѣдъ затѣмъ Каченовскій попробовалъ примѣнить свои критическіе пріемы на болѣе широкомъ поприщѣ: онъ предпринялъ доказать, что древнѣйшій памятникъ русскаго законодательства, Русская Правда, возникъ подъ тѣмъ же нѣмецко-балтійскимъ вліяніемъ, какъ и русская денежная система. Низшая и высшая критика Шлецера пущены были здѣсь въ ходъ: авторъ доказывалъ, что Правда не дошла до насъ въ подлинномъ видѣ и что нѣкоторые термины и понятія ея не могли быть извѣстны въ XI в. Но центръ тяжести аргументація перенесенъ уже здѣсь съ "формальныхъ" доказательствъ на "реальныя". Русская Правда считалась законами, данными Ярославомъ Мудрымъ новгородской городской общинѣ. Каченовскій доказываетъ, что ни кодификація, ни городское самоуправленіе не были извѣстны въ Европѣ до ХІІ!-- XIV вѣка, и не могли, слѣдовательно, быть извѣстны въ "уединенномъ Новгородѣ въ началѣ одиннадцатаго столѣтія". Такимъ образомъ, изслѣдованіе о Русской Правдѣ есть точная иллюстрація методическаго ученія школы {Оба разсужденія: о кожаныхъ деньгахъ и о Русской Правдѣ перерабатывались Каченовскимъ нѣсколько разъ; онъ смотрѣлъ на то и другое какъ на такіе труды, "коими должно быть ознаменовано мое существованіе въ здѣшнемъ свѣтѣ, какъ профессора исторіи и статистики государства Россійскаго" (В. Евр. 1829 г., NoNo 13--16, стр. 24). Первая редакція обѣихъ статей появилась въ В. Евр. за 1827--1829 годы. Въ исправленномъ и дополненномъ видѣ онѣ перепечатаны были затѣмъ въ Ученыхъ Запискахъ Московскаго Университета за 1835 годъ (NoNo 3, 4, 9, 10). Тогда же Каченовскій началъ готовить и отдѣльное изданіе, но, "не кончивъ, лѣтъ за семь до своей кончины, остановился, увидѣвъ, вѣроятно, невозможность доказать первое свое опрометчивое утвержденіе". Погодинъ: "Изслѣдованія", стр. 255. Напечатанные 13 листовъ были выпущены уже послѣ смерти К. въ 1849 году, подъ заглавіемъ: Два разсужденія о кожаныхъ деньгахъ и о Русской Правдѣ покойнаго засл. проф. Импер. Москов. универ. М. Т. Каченовскаго.}.
   "Гораздо прямѣе и подробнѣе", чѣмъ въ только что названныхъ печатныхъ работахъ, "говорилъ Каченовскій о тѣхъ же предметахъ на лекціяхъ" {Свидѣтельство одного изъ слушателей и послѣдователей Каченовскаго, С. Строева (Скромненка), въ статьѣ О недостовѣрности и т. д., стр. 6.}. Здѣсь профессоръ чувствовалъ себя менѣе связаннымъ строгими требованіями ученаго изслѣдованія и безопаснымъ отъ провѣрочной критики товарищей по спеціальности. Здѣсь-то, во время университетскаго преподаванія и для преподаванія, окончательно сложилась система скептическихъ взглядовъ на древнюю русскую исторію. Не рѣшаясь опубликовать ее самъ и отъ своего имени, Каченовскій, однако же, напечаталъ въ своемъ журналѣ и въ Ученыхъ Запискахъ университета цѣлый рядъ студенческихъ сочиненій, воспроизводившихъ по частямъ читанныя имъ лекціи {"Плодомъ этихъ чтеній,-- говоритъ С. Строевъ,-- было нѣсколько историческихъ диссертацій, написанныхъ его слушателями въ томъ духѣ, въ какомъ читалъ профессоръ". Самъ Каченовскій свидѣтельствуетъ объ одной изъ этихъ статей: "Плодомъ сихъ бесѣдъ (лекцій о русской исторіи) явилось сочиненіе на заданную тему: О времени и причинахъ вѣроятнаго переселенія славянъ на берега Волхова". По словамъ Погодина, "студенты, имѣвшіе къ нему (Каченовскому) отношеніе, какъ къ профессору, декану и, наконецъ, ректору, должны были, benevolentiae captandae causa, писать классическія упражненія въ его духѣ и подвели разсужденія изъ общихъ мѣстъ подъ его отрицанія и знаки вопроса". Изслѣдованія, замѣчанія и лекціи, т. I, стр. 331. О "любимыхъ темахъ" Каченовскаго и о томъ, что студенты принимали въ разсчетъ его взгляды, мы знаемъ и отъ его слушателей. См. Переписку Станкевича, стр. 84. Нельзя не прибавить, что "общія мѣста" часто удавались молодому поколѣнію учениковъ лучше, чѣмъ самому учителю.}. Вслѣдъ за своимъ профессоромъ авторы этихъ сочиненій рѣшили, что древняя исторія, какъ ее изображаютъ древніе памятники, "совершенно не въ духѣ IX и X столѣтій". Памятники показываютъ, "что въ IX и X столѣтіи существовало Россійское государство, превосходившее своею обширностью едва ли не всѣ тогдашнія государства европейскія; государство это находилось тогда въ самомъ цвѣтущемъ состояніи: оно имѣло богатые города и столицы, придворный штатъ, монетную систему, законы гражданскіе, флоты, правильно устроенные, постоянныя войска, обширную торговлю; знакомо было съ пышностью и роскошью, искусствами механическими, изящными, краснорѣчіемъ, зодчествомъ и пр. Эта обширная монархія основана была на сѣверѣ однимъ изъ трехъ братьевъ норманновъ, пришедшихъ изъ-за Балтійскаго моря; преемники его въ нѣсколько лѣтъ распространили свои завоеванія на югѣ нынѣшней Россіи, нападали на Константинополь, заключали съ греческими императорами мирные трактаты и т. д.". Но сравненіе съ всеобщею исторіей показываетъ, что въ IX и X ст. предки наши не могли находиться въ такомъ состояніи, а сравненіе съ достовѣрными свидѣтельствами современныхъ этому періоду иностранныхъ источниковъ убѣждаетъ, что они и дѣйствительно не находились въ немъ; въ дѣйствительности "очевидцы и современники" показываютъ намъ, "что въ IX и X ст. былъ грубый и дикій народъ -- руссы, жившій на югѣ нынѣшней Россіи, занимавшійся разбоями и грабежами, что онъ опусто шалъ берега морей Чернаго и Каспійскаго, что онъ покорилъ своей власти славянскія племена, жившія на Днѣпрѣ, имѣлъ своихъ князей, которые ежегодно ѣздили собирать дань съ подвластныхъ имъ славянскихъ племенъ (слѣдовательно, находились на низшей ступени гражданской образованности) и т. д." {С. Скромненко, о. с., 11--29. Характернымъ для школы образомъ, первая картина составлена до Карамзину, но приписана источникамъ.}. И такъ, русскіе источники не достовѣрны. И договоры съ греками, и Русская Правда, и самая лѣтопись составлены "въ духѣ XIII и XIV столѣтій", когда, дѣйствительно, благодаря балтійскимъ нѣмцамъ и Ганзѣ, проникли на Русь и торговля, и просвѣщеніе черезъ посредство Новгорода. Здѣсь, въ Новгородѣ, и составлены заподозрѣнные документы: договоры по образцу ганзейскихъ, лѣтопись по образцу нѣмецкихъ хроникъ. Самая географія и этнографія древней лѣтописи выкрадены изъ этихъ хроникъ, изъ Гельмольда и Адама Кременскаго; всѣ эти поляне, древляпе, волыняне никогда не существовали въ дѣйствительности и перенесены въ Приднѣпровье компиляторомъ ХІІI--XIV вѣка, который просто "присвоилъ славянамъ россійскимъ имена славянъ балтійскихъ", полабовъ, голцатовъ (отъ Holz -- дерево) и т. д. Самый Новгородъ, въ которомъ составлялась заднимъ числомъ, изъ политическихъ видовъ, кіевская лѣтопись, вовсе еще не существовалъ въ XI столѣтіи; онъ появляется не раньше XII вѣка, и есть колонія балтійскихъ славянъ, пришедшихъ изъ Вагріи. Эти "вагры" (славяне) и суть "варяги" нашей лѣтописи. Нечего и говорить, что всѣ разсказы лѣтописи объ основаніи и первыхъ временахъ государства есть чистый вымыселъ {Кромѣ статей, цитированныхъ въ предъидущихъ примѣчаніяхъ, мнѣнія скептиковъ изложены были въ слѣдующихъ: С. М. Строева (Скромненко,): "О пользѣ изученія россійской исторіи въ связи со всеобщею" (Уч. Зап. Моск. Унив. 1833 г., NoNo 4--7); "О мнѣніяхъ касательно происхожденія Руси'" (Сынъ Отеч. 1835 г., часть 51); "Критическій взглядъ на статью (Сенковскаго) подъ заглавіемъ: Скандинавскія саги", помѣщенную въ I т. Библ. для Чтенія. М., 1834 г., стр. 74; Перемышлевскаго: "О времени и причинахъ вѣроятнаго переселенія славянъ на берега Волхова" (Уч.Зап. 1833 г., No9); Станкевича: "О причинахъ постепеннаго возвышенія Москвы до смерти Іоанна III"; Стрекалова: "Объ историческихъ трудахъ и заслугахъ Болтина" (Уч. Зап. 1835 г., NoNo 11 и 12); И. Сазонова: "Объ историческихъ трудахъ и заслугахъ Миллера" (Уч. Зап. 1835 г., 1 и 2); неизвѣстнаго автора: "О скудости и сомнительности происшествій перваго вѣка нашей древней исторіи отъ основанія государства до смерти Игоря" (Вѣстн. Евр. 1830 г., NoNo 13--16, 16--20). Ср. Бушкова: "Оборона лѣтописи русской", стр. I--II; Погодина: "Изслѣдованія", т. I, стр. 333; Барсукова, стр. 217--218. Изложеніе статей см. у Погодина и Иконникова (Кіев. Изв. 1871 г., сент., стр. 28--32; окт., стр. 13--14). "Всѣ школьники,-- по выраженію Погодина, -- оставивъ университетъ, перестали писать тогда же, кромѣ одного (Строева), который продолжалъ писать въ этомъ духѣ еще годъ" (Изслѣдован., т. I, стр. 331).}.
   Общія идеи скептической школы о закономѣрности историческаго процесса, о роли легендъ въ древнѣйшей исторіи, точно также какъ ея понятія о реальной критикѣ, представляли несомнѣнный шагъ впередъ въ развитіи русской исторической мысли. Но приложеніе этихъ взглядовъ и пріемовъ къ разработкѣ русскихъ источниковъ вышло черезъ-чуръ неосторожнымъ. Какъ первая посылка скептиковъ, приписывавшая источникамъ взгляды Карамзина и Ломоносова, такъ и послѣдній выводъ, объявлявшій источники недостовѣрными на основаніи этихъ взглядовъ, одинаково свидѣтельствовали о плохомъ знакомствѣ съ источниками. При отсутствіи серьезнаго спеціальнаго изученія и вся система гипотезъ, которыми скептики стремились доказать позднее происхожденіе источниковъ, оказывалась построенной на пескѣ. Разрушить это скороспѣлое построеніе было весьма благодарною задачей, и скоро нашлись критики, не оставившіе въ немъ камня на камнѣ.
   Первымъ выступилъ противъ скептической школы Погодинъ. Самъ представитель молодого поколѣнія и слушатель Каченовскаго, Погодинъ не могъ остаться чуждымъ этимъ новымъ идеямъ, совпаденіе съ которыми сдѣлало лекціи "великаго скептика" такими популярными среди молодежи. Но отношенія къ Каченовскому сложились у Погодина иначе, чѣмъ у другихъ студентовъ, его послѣдователей. Погодинъ узналъ Каченовскаго, какъ профессора, раньше того "счастливѣйшаго времени въ литературной жизни" послѣдняго, когда Каченовскій сдѣлался на нѣсколько лѣтъ любимымъ профессоромъ молодежи. Когда Погодинъ былъ студентомъ, Каченовскій читалъ эстетику, а на русскую исторію перешелъ какъ разъ въ годъ окончанія курса Погодинымъ (1821). "Если сравнить со Шлецеромъ,-- писалъ въ этотъ самый годъ Погодинъ,-- тѣхъ, которыхъ у насъ называютъ знатоками, наприм., Каченовскаго,-- какіе пигмеи!" Готовясь къ магистерскому экзамену, Погодинъ, однако же, долженъ былъ завязать личныя сношенія съ Каченовскимъ, сотрудничалъ въ его журналѣ и посѣщалъ его лекціи. Профессоръ былъ тогда еще только противникомъ Карамзина, а не Шлецера, и на лекціяхъ доказывалъ хозарство и южное происхожденіе Руси. Тема эта еще гимназистомъ интересовала Погодина, негодовавшаго изъ патріотизма на Карамзина за то, что тотъ основаніе государства приписывалъ иностранцамъ (норманнамъ). Теперь,-- очевидно, подъ вліяніемъ лекцій Каченовскаго,-- Погодинъ остановился окончательно на этомъ сюжетѣ для своей диссертаціи и принялся за работу. Въ результатѣ онъ очень скоро убѣдился въ норманнизмѣ Руси и началъ критиковать авторитеты Каченовскаго: сперва Фатера, а потомъ и Эверса, указаннаго ему самимъ профессоромъ. Это повело къ первымъ столкновеніямъ; критику на Фатера Каченовскій отказался помѣстить въ своемъ журналѣ (1823 г.), и диссертація О началѣ Руси, отрывки изъ которой печатались въ Вѣстникѣ Европы, прошла не безъ нѣкоторыхъ затрудненій (1825 г.). Отношенія между литературными противниками, однако, не только не разстроились послѣ диспута, а, наоборотъ, сдѣлались еще лучше. Двойною причиной этого, кажется, было то, что Погодинъ въ это время открыто присоединился къ противникамъ Карамзина (въ своемъ Московскомъ Вѣстникѣ) il съ возростающимъ интересомъ сталъ слѣдить за новою стадіей скептицизма Каченовскаго. Его Разсужденія "подѣйствовали и на меня,-- признавался онъ позднѣе,-- связь этнографическая Новгорода съ Балтійскимъ поморьемъ мнѣ нравилась, а таинственные намеки о происхожденіи Русской Правды, тогда не слишкомъ еще для меня знакомой, возбуждали мое любопытство, и я началъ ожидать съ нетерпѣніемъ обѣщанныхъ разъясненій и подтвержденій". Однако же, и тогда (1829 г.) Погодинъ находилъ, что "скептицизмъ Каченовскаго слишкомъ далеко простирается". Когда же
   Главныя теченія русской исторической мысли. 21 начали появляться студенческія статьи (1833 г.), Погодинъ выступилъ противъ Каченовскаго въ университетѣ и въ печати; онъ составилъ статью О достовѣрности древней русской исторіи, прочелъ ее студентамъ на лекціи и затѣмъ напечаталъ въ Библіотекѣ для Чтенія {Барсуковъ: "Жизнь Погодина", т. I, стр. 30, 61, 72, 96, 146, 154, 221--22, 228--230, 243, 253, 255, 275, 291, 293; т. II, стр. 359. Погодинъ: "Изслѣдованія", т. I, стр. 328--329.}. Каченовскій пожаловался начальству, но министръ Уваровъ, признавая за Каченовскимъ ученость, за Погодинымъ признавалъ благонамѣренность; онъ полагалъ, что "потрясеніе нашихъ лѣтописцевъ предосудительно для нашего народнаго чувства", и хотѣлъ, чтобы въ журналѣ министерства "былъ показанъ весь вредъ безвѣрія въ наши лѣтописи" {1834 г., No 10. Барсуковъ, т. IV, стр. 218--219.}. Такимъ образомъ, положеніе, занятое Погодинымъ въ ученомъ спорѣ, не только не повредило ему въ служебномъ отношеніи, но, напротивъ, упрочило его положеніе въ университетѣ и послужило къ его реабилитаціи, въ которой онъ сильно нуждался послѣ своихъ нападеній на Карамзина. Министръ началъ оказывать ему знаки своего благоволенія, выслушивалъ его мнѣнія о положеніи университета, при случаѣ поручилъ ему передать эти мнѣнія новому попечителю, гр. Строганову. Въ результатѣ этихъ сношеній при введеніи новаго устава 1835 года каѳедра русской исторіи была отнята у сильно устарѣвшаго Каченовскаго и передана Погодину {Барсуковъ, т. IV, стр. 208--212, 309--311, 347 ("Каченовскій, получившій славянскія нарѣчія, вмѣсто русской исторіи, возненавидѣлъ меня еще болѣе и приписалъ то моимъ кознямъ",-- повидимому, не безъ основанія. Ср. еще Барсуковъ, т. V, стр. 18).}. "Врагъ нашей старины" {Выраженіе Шафарика о Каченовскомъ.}, очевидно, не годился для "новой эры" университетскаго преподаванія въ духѣ православія, самодержавія и народности.
   Съ этихъ поръ "защита историческаго православія", т.-е. лѣтописи, и вообще древняго періода, отъ нападеній скептиковъ становится на нѣкоторое время спеціальностью и даже какъ бы оффиціальною обязанностью Погодина {"Дай Богъ успѣховъ въ полезныхъ трудахъ вашихъ на защиту историческаго православія",-- писалъ служившій у министра Сербиновичъ, поздравляя Погодина съ новымъ 1837 годомъ. Барсуковъ, V, стр. 33.}. Вмѣсто призывовъ къ строгой критикѣ и къ отрицанію авторитетовъ, какихъ бы то ни было, съ каѳедры русской исторіи раздались теперь другія рѣчи. Погодинъ приглашалъ студентовъ учиться любви къ отечеству и "смиренномудрію" у Нестора, "съ нетлѣнныхъ останковъ котораго всѣ клеветы и напраслины сбѣгаютъ чужою чешуей"; водрузить "не портретъ, но освященный образъ-" его въ "пантеонѣ русской литературы" и "молиться ему, чтобы онъ послалъ намъ духа русской исторіи". Одновременно съ этимъ Погодинъ продолжалъ печатать журнальныя статьи противъ скептиковъ. За первою статьей, названною выше, послѣдовали двѣ другія: Кто писалъ Несторову лѣтопись Первобытный видъ и источникъ Несторовой лѣтописи. На всѣ три статьи младшій Строевъ отвѣчалъ не безъ таланта; на нѣкоторыхъ второстепенныхъ позиціяхъ Погодину пришлось даже, вслѣдствіе этихъ возраженій, отступиться отъ строгаго "православія". Такъ, онъ призналъ, что лѣтопись есть сводъ различныхъ источниковъ, а не цѣльное сочиненіе одного автора; согласился и съ тѣмъ, что вопросъ объ авторствѣ Нестора имѣетъ второстепенное значеніе сравнительно съ вопросомъ о достовѣрности лѣтописи {Погодинъ: "Изслѣдованія", I, стр. 226--229, 261, 478--484. Первый отвѣтъ Строева ("О недостовѣрности" и т. д.) мы не разъ цитировали. Въ немъ въ свою очередь сдѣланы уже нѣкоторыя уступки. Другіе отвѣты въ Сынѣ Отечествѣ 1835 года: "Кто писалъ нынѣ намъ извѣстные лѣтописи" (ч. 47) и "О первобытномъ видѣ и источникахъ нынѣ намъ извѣстныхъ лѣтописей" (ч. 48), и отдѣльно: "О мнимой древности, первобытномъ состояніи и источникахъ нашихъ лѣтописей" (Спб., 1835 г.). Статьи Погодина въ Библіотекѣ для Чтенія 1835 г., VIII и IX. Отзывы его о статьяхъ Строева см. у Барсукова, IV, стр. 220; V, стр. 377 ("показалъ свои діалектическія способности, живость ума, познаніе языка; правое дѣло нельзя почти было запутывать ловчѣе, фехтовать на словахъ искуснѣе").}. Вѣроятно, необходимость осмотрѣться въ занятой позиціи и пересмотрѣть еще разъ всѣ свои доказательства заставили Погодина на время отказаться отъ начатой полемики. "Свои изслѣдованія о первомъ періодѣ,-- рѣшаетъ онъ въ дневникѣ (1836 г.),-- представлю какъ диссертацію, защищу и съ бою войду на каѳедру. Тутъ всего приличнѣе произнести судъ Каченовскому".Въ 1838 г. докторская диссертація Погодина была готова; послѣ годичнаго перерыва, употребленнаго на заграничную поѣздку, Погодинъ выпустилъ своего Нестора въ свѣтъ (конецъ 1839 г.) {Барсуковъ, IV, стр. 220, 293--298, 396; V, 33--35, 46, 177 (разсужденіе "О послѣднихъ историческихъ толкахъ", прочтенное въ засѣданіи общ. ист. и др. росс23 февр. 1838 г.), стр. 399--402.}. Это было какъ разъ во время, такъ какъ въ слѣдующемъ 1840 году вышла книга, задававшаяся тою же цѣлью, какъ и погодинскій Несторъ, и выполнявшая ее съ еще большею ученостью и съ большимъ глубокомысліемъ. Мы разумѣемъ Оборону лѣтописи русской, Несторовой, отъ навѣта скептиковъ П. Буткова. Несмотря, однако, на умъ и ученость автора, книга проигрывала въ одномъ, весьма существенномъ отношеніи. Съ своими этимологіями въ стилѣ Шишкова {Наприм., шлягъ -- щель-лягъ (шкурка звѣря, лежащаго въ щеляхъ), норики -- живущіе въ норахъ, самбатасъ (названіе Кіева по Константину Багрянородному) -- се мати (буди градомъ русскимъ); волохи -- отъ влачу и т. п.}, съ своими поисками Кіева во времена Геродота, Новгорода въ VI вѣкѣ послѣ P. X. и славянъ, "съ незапамятныхъ временъ", на Кавказѣ и въ предѣлахъ древней Скиѳіи, съ безусловною вѣрой въ Нестора и въ его писательское "благоразуміе и правдивость",-- Бутковъ являлся представителемъ поколѣнія, давно сошедшаго со сцены, а его изслѣдованіе, при всѣхъ своихъ серьезныхъ достоинствахъ, казалось какимъ-то анахронизмомъ. Какъ бы то ни было, Несторъ Погодина и Оборона лѣтописей Буткова сдѣлали свое дѣло: фантазіи скептиковъ были безповоротно осуждены {Отмѣтимъ здѣсь, кстати, магистерскую диссертацію Алексѣя Ѳедотова: "О главнѣйшихъ трудахъ по части критической русской исторіи", стр. 108. М., 1839 г. Авторъ касается всѣхъ модныхъ вопросовъ его времени: вопросъ о происхожденіи Руси считаетъ нерѣшеннымъ, лѣтопись, договоры и Русскую Правду -- достовѣрными и подлинными; исторія Карамзина, по его мнѣнію, "въ критическомъ отношеніи имѣетъ ощутительные недостатки"; но и Шлецеръ не представилъ послѣдняго слова исторической критики. Какъ итогъ мнѣній, вошедшихъ въ ученый обиходъ того времени, книжка Ѳедотова очень характерна. Любопытно сравнить се съ упоминавшейся выше статьей Надеждина въ Библіотекѣ для Чтенія 1837 г. (Объ историческихъ трудахъ въ Россіи).}. Противъ этого вердикта спеціалистовъ современная критика могла выставить только одно возраженіе, но и то касалось не существа приговора, а только его формы. Каковы бы ни были мнѣнія скептиковъ, возражали Буткову,-- все же это ученыя мнѣнія, а не уголовные проступки. "Лѣтопись преподобнаго Нестора -- не каноническая книга церкви; слѣдовательно, нисколько не предосудительно заниматься повѣркою ея бытописаній". Что сдѣлалъ, въ самомъ дѣлѣ, дурного, чѣмъ развратилъ молодежь "великій скептикъ", "который возбудилъ въ юношествѣ охоту къ русской исторіи, который своимъ скептицизмомъ не привлекъ къ себѣ множества подписчиковъ, не купилъ на него ни села, ни двора, ни скота, который живетъ въ смиренной долѣ русскаго ученаго?" Что дѣлаютъ предосудительнаго или зловреднаго его послѣдователи тѣмъ, что "терпятъ безпокойство, сомнѣнія, роются въ иностранныхъ и отечественныхъ лѣтописяхъ, архивахъ, грамотахъ, чтобы собрать улики противъ мнѣній", кажущихся имъ "несправедливыми, увѣрить самихъ себя и научить истинѣ своихъ соотечественниковъ" {Галатея (изд. Раичемъ) 1840 г., No 16, стр. 274-277, цит. у Барсукова, V, стр. 404 (рецензія на книгу Буткова).}? Передъ лицомъ науки всѣ равны; скептики "дѣлаютъ то же и для столь же почтенной цѣли, какъ и ихъ противники". "Жизнь науки есть борьба мнѣній", и самъ Бутковъ съ Погодинымъ въ этой борьбѣ "увлекаются духомъ критики, толкуютъ и поправляютъ слова лѣтописца"; сами они часто не согласны другъ съ другомъ и, конечно, "не изъяты изъ заблужденій". "Что же есть скептикъ и что не скептикъ?" Гдѣ точный признакъ, отличающій одного отъ другого?
   Какъ мы знаемъ, точные признаки былинно они сами собой отступили на задній планъ, когда критеріемъ основательности ученыхъ мнѣній сдѣлалась ихъ благонамѣренность. Послѣ того, какъ вѣрные сторонники Шлецера прикрылись знаменемъ Карамзина, ихъ противникамъ только и оставалось защищать самый принципъ свободнаго критическаго изслѣдованія, не разсуждая уже о томъ, какъ они этимъ принципомъ воспользовались. При такихъ условіяхъ, естественно, что молодое поколѣніе профессоровъ, обновившее Московскій университетъ въ срединѣ тридцатыхъ годовъ, отнеслось сочувственнѣе къ скептикамъ, чѣмъ къ ихъ оффиціознымъ гонителямъ. Подъ такимъ настроеніемъ сложилась та благопріятная оцѣнка скептической школы, которая отъ поколѣнія С. М. Соловьева перешла къ послѣдующимъ историкамъ. Въ наше время пора снять это ложное освѣщеніе, приданное ученому спору борьбой общественныхъ партій, и возвратить скептической школѣ ту дѣйствительную роль, которую она на самомъ дѣлѣ сыграла въ исторіи нашей науки. Характеризовать скептическое направленіе, какъ "критическое" вообще, причислять на этомъ основаніи къ "скептикамъ" изслѣдователей, у которыхъ съ ними не было ничего общаго, наприм., Арцыбашева, считавшаго ихъ "несносными умниками, сердитыми и не сильными вралями" {Барсуковъ, т. IV, стр. 295.}, или Полевого, къ которому всѣ университетскіе ученые, скептики и не скептики, относились съ презрѣніемъ, какъ къ самоучкѣ,-- вовсе не значитъ реабилитировать скептиковъ; настоящую "скептическую школу" такая характеристика можетъ только лишить и того значенія, которое ей принадлежало въ дѣйствительности {Указанными недостатками страдаетъ, по нашему мнѣнію, оцѣнка скептической школы, сдѣланная проф. Иконниковымъ. Объ изображеніи Кояловича нечего и говорить; онъ не только сближаетъ со скептиками Арцыбашева, но даже находитъ, что на нихъ, "помимо сознанія ихъ, отражалось" вліяніе Карамзина; именно "какъ Карамзинъ въ первые годы своей дѣятельности разрабатывалъ свою исторію въ журналахъ, такъ этому пріему послѣдовали и скептики".}. Какъ ни неудачна была попытка критическаго изученія, сдѣланная Каченовскимъ съ его учениками, все же это была первая самостоятельная попытка въ этомъ родѣ русскихъ ученыхъ. До двадцатыхъ годовъ русскіе изслѣдователи, въ томъ числѣ и самъ Каченовскій, только повторяли Шлецера или полемизировали съ нимъ въ частныхъ вопросахъ {Совершенно шлецеровскими вопросами и даже цитатами наполнены работы въ первыхъ томахъ Трудовъ О. И. Др. Р., въ Вѣстникѣ Европы и другихъ журналахъ первыхъ двухъ десятилѣтій XIX в. Кромѣ статей самого Каченовскаго, см., наприм., статьи Зубарева, Брусилова.}. Было бы черезъ-чуръ рискованно утверждать, что въ послѣднее десятилѣтіе своего преподаванія (1825--35 г.) Каченовскій "вполнѣ усвоилъ себѣ пріемы критики Шлецеровской и Нибуровской" (Иконниковъ). У Шлецера онъ взялъ только его результаты, а у Нибура -- только представленіе о народномъ творчествѣ въ древніе періоды,-- представленіе настолько общее притомъ, что его можно было бы получить даже изъ статей о Нибурѣ, переведенныхъ изъ иностранныхъ журналовъ въ Вѣстникѣ Европы и Сѣверномъ Архивѣ, мы, въ сущности, даже не знаемъ навѣрное, читалъ ли Каченовскій самого Нибура. Качествомъ ученой работы нельзя мѣрить значенія скептиковъ въ русской исторіографіи, потому что къ серьезному изученію послѣдователи Каченовскаго вовсе не успѣли приступить; съ источниками они были знакомы поверхностно и, поставивъ вопросъ, останавливались тамъ, гдѣ только нужно было начинать ученое изслѣдованіе. Оттого всѣ ихъ выводы имъ самимъ представлялись только "возможными"; оттого, развивая свою мысль въ отрицательномъ направленіи, въ полемической формѣ, они никогда не переходили къ положительному доказательству; отвергая, наприм., мнѣніе, что лѣтопись составлена въ XI вѣкѣ, и не думали серьезно доказывать собственную гипотезу, что она составлена, дѣйствительно, въ XIII или XIV в.
   Отчего же критическая идея оказалась такою безплодной въ ученомъ отношеніи? Отчего всѣ, и даже ея сторонники, такъ быстро отъ нея отвернулись? Отвѣчая на этотъ вопросъ, мы уяснимъ себѣ истинную причину успѣха скептицизма Каченовскаго. Новыя идеи, которыя онъ началъ пропагандировать въ 20-хъ годахъ, были дѣйствительно новы и значительны для того момента. Но самъ пятидесятилѣтній профессоръ былъ уже слишкомъ старъ для новыхъ идей, когда сложилась, -- можетъ быть, неожиданно для него самого, -- его скептическая школа. Волна, поднявшая Каченовскаго на верхъ ученой славы, пошла не отъ него, и схлынула такъ же быстро, какъ пришла, унеся съ собой весь молодой entourage стараго профессора. "Разсматривая опредѣленія исторіи, оставленныя новѣйшими историками,-- писалъ младшій Строевъ, самый усердный и самый талантливый изъ скептиковъ,-- легко можно видѣть, что всѣ они обращаются около одной мысли, что назначеніе исторіи -- найти общіе законы, по которымъ развивалось человѣчество. Сказать, что въ такомъ-то году такой-то полководецъ взялъ такой-то городъ, что въ такомъ-то году пало такое-то государство,-- не значитъ писать исторію. Въ такомъ случаѣ исторія не была бы стройною наукой: она представляла бы въ себѣ хаосъ событій, знаніе коихъ ни къ чему бы насъ не довело. Показать истинное значеніе каждаго событія, показать причины, его произведшія, и слѣдствія, имъ произведенныя, наконецъ, показать вліяніе, которое оно имѣло на образованіе всеобщей-жизни человѣчества,-- вотъ дѣло исторіи, возведенной на степень науки. Принимаемая въ этомъ, истинномъ ея значеніи, она должна быть "представленіемъ жизни всего человѣчества въ ея дѣйствительности" (слова Аста) {Критическій взглядъ на статью: "Скандинавскія саги". С. Скромненка. М., 1834 г., стр. 14--15.}. Таково было понятіе "философической исторіи", съ которымъ молодое поколѣніе приходило на лекціи Каченовскаго. Едва ли можно сомнѣваться, что самому профессору это понятіе было совершенно чуждо, когда онъ начиналъ развивать свои сомнѣнія. Конечно, эти сомнѣнія, "знаки вопроса", ссылки на Западъ будили мысль, имѣли воспитательное значеніе, по свидѣтельству будущаго философа-юриста изъ тогдашнихъ слушателей Каченовскаго (Рѣдкина). Мы и видѣли, что во имя этихъ сомнѣній, но имя самостоятельной мысли молодежь льнула къ профессору. Но однѣхъ этихъ мыслей о первобытной дикости Россіи, о недостовѣрности древнихъ памятниковъ, о происхожденіи Руси съ юга было слишкомъ мало, чтобъ удержать и дисциплинировать разбуженный интересъ. Въ освѣщеніи мелочныхъ фактовъ общими мѣстами мало было похожаго на "философію исторіи" для студента, только что пришедшаго изъ аудиторіи Павлова или Надеждина, и мы понимаемъ шутку одного изъ слушателей Каченовскаго,-- Станкевича. "Въ одной старинной книгѣ,-- пишетъ онъ своему пріятелю,-- сказано: "и идоша къ варягамъ въ голштинскую землю". Теперь все рѣшено. Я радъ. Хочу писать философію русской исторіи!" На приложенной виньеткѣ философія русской исторіи олицетворена въ трехъ фигурахъ. Одинъ господинъ, очевидно, Погодинъ, тыкаетъ пальцемъ вверхъ и говоритъ: "Вотъ откуда пошла русская земля!" Рядомъ съ нимъ другой господинъ (Каченовскій) на каѳедрѣ возражаетъ: "Помилуйте! какъ имъ сюда пробраться съ юга? скажутъ: финны? Ну, да, это другое дѣло". Внизу третій, съ козацкой люлькой, Несторомъ и чешскою грамматикой (Бодянскій), провозглашаетъ: руссы -- козаки!... Ге, земляче! колы хочешь знать правду, пойдемъ въ Півтаву!" Наконецъ, самъ Станкевичъ кладетъ руку на книгу съ надписью философія русской исторіи 1850 г. (письмо писано въ 1838 г.) и восклицаетъ: "Варяги -- вагры! Ей-ей, правда!" {Переписка Станкевича, стр. 245. Не забудемъ, что Станкевичъ самъ прошелъ эту школу, самъ написалъ и напечаталъ одно изъ дюжины студенческихъ сочиненій на тему не изъ "любимыхъ" у Каченовскаго, но съ его любимыми выходками по поводу ненадежности лѣтописей или "заблужденій, въ которыя вводятъ насъ пристрастіе, незнаніе, невѣжество лѣтописцевъ, часто несовременныхъ или удаленныхъ отъ мѣста описываемыхъ ими событій" (О причинахъ возвышеніи Москвы).}.
   "Ей-ей, правда",-- таково резюме методическихъ пріемовъ Каченовскаго и Погодина въ шутливомъ изображеніи ихъ слушателя, а толки, откуда руссы, съ сѣвера или съ юга,-- таково резюме ихъ философіи исторіи. Какими жалкими и скудными должны были, дѣйствительно, казаться эти критическія умствованія, когда рядомъ, въ другой аудиторіи, слушатель получалъ цѣлое философское міровоззрѣніе, въ которомъ человѣкъ тонулъ къ одухотворенной жизни природы и съ гордостью возвращался отъ созерцанія этой жизни, надѣленный космическою ролью -- главнаго органа мірового самосознанія! Философія исторіи перетягивала у "исторической критики" ея адептовъ; не найдя философско-историческаго построенія у Каченовскаго, молодежь принялась созидать его собственными силами. Вотъ куда ушли, слѣдовательно, эти силы, отвлеченныя отъ спеціальной исторической работы. Отвлеченіе это было, однако же, только кажущимся. Скептическая конструкція русской исторіи не удалась; теперь была очередь за конструкціей философской Мы скоро увидимъ, что вліяніе философской идеи въ нашей исторіографіи оказалось гораздо глубже и могущественнѣе, чѣмъ вліяніе идеи исторической критики,-- и въ результатѣ этого вліянія получились гораздо болѣе обильные плоды.

П. Милюковъ.

"Русская Мысль", кн.XI, 1894

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru