Lib.ru/Классика: Миллер Орест Федорович. Основы учения первоначальных Славянофилов

Основы ученія первоначальныхъ Славянофиловъ.

Въ этихъ людяхъ столько святости, чистоты, силы, какъ рѣдко приходится встрѣчать....

Эти люди противны мнѣ, какъ гробы... ни одной свѣтлой мысли, ни одного благороднаго взгляда...

Грановскій.

Одно и тоже лице произнесло эти два совершенно различныхъ отзыва объ однихъ и тѣхъ же людяхъ -- объ этихъ, какъ ихъ прозвали, славянофилахъ. И совершенно также -- то какъ будто бы съ ними сходился, то опять открещивался отъ нихъ обѣими руками Бѣлинскій, тотъ самый Бѣлинскій, о которомъ, по поводу скуки его за границей, далеко не безъ основанія замѣтилъ Тургеневъ: "очень ужь былъ онъ человѣкъ русскій." Но вѣдь и въ Грановскомъ громко сказывался русскій человѣкъ, въ тѣ, напримѣръ, минуты, когда онъ весь обращался въ негодованіе отъ того "либеральнаго" злорадства, съ какимъ встрѣчались наши неудачи во время Крымской войны нѣкоторыми изъ близкихъ къ нему людей. И это тѣ самые люди, которые, переживъ Грановскаго и благополучно писательствуя и въ наши дни, усердно разыгрываютъ теперь варіаціи на патріотическіе мотивы, и которыхъ иностранная печать не со вчерашняго дня смѣшала въ одну кучу со славянофилами подъ общимъ именемъ: le vieux parti russe. А между тѣмъ, во времена, непосредственно слѣдовавшія за Крымской войной, они преусердно кидали грязью въ этихъ смѣшиваемыхъ съ ними славянофиловъ, у которыхъ и впослѣдствіи только взяли на прокатъ кое-что и, взявъ на прокатъ, затаскали и замарали.

Болѣе далекіе и болѣе знающіе, иностранцы съумѣли однако же понять это. Только мы или не хотимъ вникнуть въ дѣло, или и хотѣли бы да не можемъ, такъ какъ для этого приходится пробиваться черезъ толстую стѣну издавна накопившихся всевозможныхъ недоразумѣній.

Понятія о славянофилахъ какъ были въ началѣ, такъ и остаются у насъ до сихъ поръ въ высшей степени сбивчивыми и неточными. Между тѣмъ, въ ихъ дѣятельности выдаются черты, представляющіяся совершенно опредѣленными и вполнѣ осязательными фактами.

Славянофилы приняли ближайшее участіе въ рѣшеніи крестьянскаго вопроса, состоявшемся даже въ прямой связи съ издавна уже готовой у нихъ на то программой. Они же указывали намъ издавна и на европейскій крѣпостной вопросъ -- слишкомъ узко понимаемый подъ кличкой восточнаго, въ истинномъ же смыслѣ славянскій. Понятно, что когда, наконецъ, сама жизнь выдвинула этотъ вопросъ впередъ несравненно ранѣе, чѣмъ хотѣлось бы многимъ какъ въ Европѣ, такъ и у насъ, то славянофилы со своими давнишними комитетами явились исправными или неисправными, но все-таки уже готовыми орудіями того дѣятельнаго участія къ южнымъ Славянамъ, которое охватило весь русскій народъ и на время увлекло за собою и русское общество. Ближайшее участіе славянофиловъ въ рѣшеніи какъ того, такъ и другаго крѣпостнаго вопроса, конечно, составляетъ ни больше, ни меньше, какъ фактъ,-- но даже просто указать на него въ настоящее время значитъ сильно разсердить очень многихъ. Намъ говорили уже и въ печати о нашемъ крестьянскомъ вопросѣ, что онъ могъ бы быть лучше разработанъ славянофилами, чѣмъ оно вышло на самомъ дѣлѣ. О европейскомъ же крѣпостномъ вопросѣ мы наслушались даже всласть -- при томъ отчасти отъ тѣхъ же людей, которые и сами сильно было увлеклись въ своемъ родѣ стихійнымъ порывомъ его рѣшить -- мы уже наслушались и отъ нихъ, что его даже вовсе и не слѣдовало поднимать, точно будто бы онъ, въ самомъ дѣлѣ, былъ поднятъ по щучьему велѣнью славянофиловъ. Другіе, не даромъ учившіяся исторіи, не переставали понимать этотъ сперва вдругъ такъ полюбившійся, а потомъ опротивѣвшій намъ вопросъ во всей глубинѣ его историческаго значенія, Но и они ополчились на славянофиловъ -- не за искусственное возбужденіе вопроса, а за недостаточную его подготовку прежде всего на научномъ поприщѣ. Въ этомъ обвиненіи, разумѣется, болѣе основанія; но недостаточная подготовка -- общая наша вина, и нельзя было ради этой недостаточной подготовки отвѣчать на запросы жизни: намъ надо сперва прочитать и самимъ написать такія-то и такія-то книжки. Въ томъ или другомъ смыслѣ, но славянофиламъ пришлось отвѣчать за все и за всѣхъ. Часто въ нападкахъ на нихъ ясно слышится затаенное слышится затаенное: зачѣмъ тутъ они, а не мы. Но, несомнѣнно, встрѣчаются и голоса, въ которыхъ совсѣмъ не звучитъ эта нота ревности или зависти. Въ нихъ сказывается какое-то искреннее заподозрѣваніе славянофильства въ чемъ-то такомъ, что должно непремѣнно претить, не смотря на многое въ немъ какъ бы привлекательное и тѣмъ болѣе, можетъ быть, опасное. А все дѣло въ томъ, что намъ не доставало и не достаетъ изученія славянофильства въ самыхъ его основахъ, въ его внутренней сущности.

Мы, вообще, не даемъ себѣ труда вникнуть въ самую сердцевину чужой мысли. Мы привыкли судить по впечатлѣнію, произведенному на насъ тою или другою, можетъ быть, только частностью. Если она, повидимому, подкрѣпляетъ наши прежде сложившіяся воззрѣнія, мы съ любовью относимъ ее къ своему собственному умственному запасу, а потомъ вдругъ съ ненавистью встрѣчаемъ на другихъ станицахъ (обыкновенно мы только перелистываемъ книги) такіе взгляды, которые, повидимому, противорѣчатъ нашимъ установившимся взглядамъ. А все дѣло въ томъ, что мы прямо перескакиваемъ черезъ цѣлые ряды страницъ, безъ всякаго уваженія къ личности автора, раскрывающейся только въ цѣломъ. Потому-то наши литературные споры и не приводятъ, по большей части, рѣшительно ни къ чему. Вѣдь только выясняя себѣ самыя основы чьей либо мысли, мы и получаемъ возможность основательно ее отвергнуть или признать.

Славянофильство не было добросовѣстно изучаемо даже тѣми, кто думаетъ оказать ему честь, причисляя себя къ его послѣдователямъ-продолжателямъ. И объ нихъ совершенно по праву можно замѣтить: слышали звонъ, да не знаютъ, гдѣ онъ. А потому то "дальнѣйшее развитіе" славянофильства, на которое они претендуютъ, оказывается очень часто кореннымъ его искаженіемъ.

Нѣкоторые изъ "послѣдователей" заговорили, напримѣръ о сентиментальности, отъ которой будто бы надо очистить славянофильство для того, чтобы оно сдѣлалось путнымъ или практически-годнымъ. Если вчитаться въ писанія этихъ реформаторовъ, то нетрудно будетъ замѣтить, что эту, по ихъ выраженью, сентиментальность усматриваютъ они не въ способѣ выраженія славянофильской мысли, а въ самомъ ея содержаніи.... Но это доказываетъ только, что они не доразвились до славянофильства. То, что называютъ они сентиментальностью, есть на самомъ дѣлѣ высокій идеализмъ. Онъ далеко ни всегда оправдывается исторической дѣйствительностью, не онъ неизмѣнимъ, какъ путеводный свѣточъ.

И на политической, и на вѣроисповѣдной почвѣ исходной точкою славянофильству служитъ понятіе объ общинѣ -- не какъ о какомъ нибудь учрежденія, а какъ о чисто нравственномъ союзѣ между людьми. Издавность общины является предрасположеніемъ ко вступленію въ церковь, какъ общину не только "крестившихся, но и облекшихся во Христа."

"Все имѣетъ только цѣну, во сколько что дѣлается искренно и свободно, говоритъ К. Аксаковъ. Благо народу, который хранитъ вѣру въ такой путь. Здѣсь-то возникаетъ община...." {Сочиненія, т. I, стр. 249.} "Община есть союзъ людей, отказывающихся отъ своего эгоизма.... Община представляетъ нравственный хоръ, и какъ въ хорѣ не теряется голосъ, но, подчиняясь общему строю, слышится въ согласіи всѣхъ голосовъ, такъ и въ общинѣ не теряется личность, но, отказываясь отъ своей исключительности для согласія общаго, она находитъ себя въ высшемъ очищенномъ видѣ, въ согласіи равномѣрно самоотверженныхъ личностей." {Тамъ же стр. 292.} Община существенно различается у славянофиловъ отъ ассоціаціи, въ которую вступаютъ ради того, чтобы удобнѣе было достигнуть въ ней и черезъ нее удовлетворенія личныхъ своихъ интересовъ. Въ общинѣ каждый имѣетъ въ виду благо всѣхъ, благо цѣлаго. "Выраженіе совокупной нравственной дѣятельности общины, продолжаетъ К. Аксаковъ, есть совѣщаніе. Совѣщаніе это имѣетъ цѣлью общее согласіе.... Совѣщаніе не можетъ окончиться, пока всѣ не соединятся въ одну мысль.... пока, говоря словами лѣтописи, не снидутся въ любовь: отсюда вытекаетъ начало единогласія при рѣшеніяхъ общины... Начало большинства есть начало.... насильственное, побѣждающее лишь физическимъ преимуществомъ; которыхъ больше, тѣ одолѣваютъ тѣхъ, которыхъ меньше...." {А въ другомъ мѣстѣ: "Большинство есть таже, только очищенная грубая сила" (Сочин. I, 299).} К. Аксаковъ при этомъ нисколько не скрывалъ практическихъ неудобствъ единогласія, но, при вс емъ томъ, стоялъ за чистоту основнаго начала. Тольуо при соблюденіи ея и можетъ въ общинѣ сохраниться личность, не уступающая ничему, кромѣ собственнаго внутренняго побужденія. Требованіе единогласія нѣкоторыхъ изслѣдователей -- не славянофиловъ приводило къ тому, что они усматривали у насъ въ вѣчевыя времена даже крайнее развитіе личности.

Другимъ, напротивъ того, (но также не славянофиламъ), подчиненность личности общинѣ, хотя и вполнѣ добровольная, представлялась ей приниженіемъ, и они утверждали, что личность вовсе не проявлялась у насъ въ продолженіе цѣлыхъ вѣковъ исторической нашей жизни. Такія недоразумѣнія невозможны на той чисто нравственной почвѣ, которой строго держится славянофильство: нравственность и сводится вѣдь съ тому, чтобы, отстаивая свою личность, не только не давать ей развиваться въ ущербъ другамъ, но и сознательно жертвовать собою для общаго блага. Община не допускала развитія личности въ смыслѣ особой преимущественности или привилегированности, какъ оно было на западѣ; отсюда заключали, что она вовсе не получила у насъ развитія. Личность въ общинѣ способна была упорствовать, уступая только внутреннему убѣжденію, а никакъ не численности (опять несогласно съ образцомъ запада),-- отсюда заключали, что она у насъ развилась до крайности. Славянофилы же говорили о своемъ краеугольномъ камнѣ -- общинномъ бытѣ, что онъ "основанъ не на отсутствіи личности, а на сознательномъ и свободномъ ея отреченіи отъ своего полновластія". (Ю. Ѳ. Самаринъ) {Сочин. I, 64}.

Укоръ въ недостаткѣ уваженія къ личности, такъ часто посылаемый славянофиламъ, нерѣдко возвращался ими по принадлежности. Вамъ ли, думали они про своихъ противниковъ, въ истинномъ смыслѣ отстаивать личность, когда вы не хотите ее признать въ быту и исторіи роднаго народа. Какъ отдѣльная личность сохраняется въ общинѣ, такъ и цѣлый народъ, по ученью славянофиловъ, долженъ звучать, какъ самостоятельный голосъ, въ томъ дружномъ хорѣ народовъ, образованіе котораго не могло не входить въ идеальные запросы славянофильства. "Русскій народъ никогда не хотѣлъ отгораживать себя отъ другихъ народовъ, говоритъ К. Аксаковъ. Это не славянская, не христіанская идея. Напротивъ: общеніе -- вотъ живой элементъ русскаго народа. И какъ можетъ не быть потребности общенія тамъ, гдѣ основное начало -- община". {Сочин. К. С. Аксакова I, 265.}. Но истинное общеніе заключается въ томъ, чтобы каждый заботился и оказывался способнымъ сдѣлать отъ себя хоть какой-нибудь вкладъ, а не являлся на международную братчину съ пустымъ сосудомъ, чтобы постоянно его наполнять чужою подачкой.

То, что нѣкоторымъ противникамъ славянофильства представлялось, въ нашемъ быту и исторіи, полнымъ отсутствіемъ личности, славянофилы понимали какъ вовсе не плачевное отсутствіе ея развитія въ томъ исключительномъ смыслѣ, какое получила она на западѣ -- преимущественно въ мірѣ германскомъ. "Должно различать личность съ характеромъ исключительности, говоритъ Самаринъ, ставящую себя мѣриломъ всего, и личность, какъ органъ сознанія" {Сочин. Самарина I, 42.}.

Личности въ этомъ послѣднемъ смыслѣ принадлежитъ самое видное мѣсто въ ученіи славянофиловъ. Только то и имѣетъ въ немъ прямую цѣну, что дѣлается сознательно, добровольно. Въ этомъ и заключается правда внутренняя, недостатокъ которой не можетъ быть восполненъ даже при величайшемъ совершенствѣ въ устройствѣ того, что можно назвать правдой внѣшней. Подъ этою послѣднею разумѣется у славянофиловъ законъ съ его строгой опредѣленностью и принудительностью. "Законъ, говоритъ К. Аксаковъ, не требуетъ искренности, не требуетъ, чтобы поступокъ человѣка былъ согласенъ съ его совѣстью, онъ требуетъ, чтобы поступокъ человѣка былъ таковъ, а не другой". Внѣшнія мѣры, принимаемыя во имя закона, "заставляютъ (т. е. могутъ подчасъ заставить) и плута поступать честно, нисколько тѣмъ не исправляя его нравственно".... "Законъ, поясняетъ онъ далѣе, стремится къ такому совершенству, чтобы вовсе не нужно было быть на самомъ дѣлѣ нравственнымъ человѣкомъ, а чтобы только поступали нравственно и законно. Его цѣль -- устроить такой порядокъ вещей, чтобы душа оказалась не нужна человѣку, чтобы и безъ нея.... были прекрасные люди, и общество благоденствовало" {Сочин. К. Аксакова I, 51--52.}. Но это прежде всего совершенно недостижимо: "формула, какая-бы то ни была, не можетъ обнять жизни". А если бы это было достижимо, то самая эта достижимость была бы великимъ зломъ: всякая формула, "налагаясь извнѣ, уничтожаетъ самую главную силу -- силу внутренняго убѣжденія.... Она усыпляетъ склонный къ нравственной лѣни духъ человѣческій, легко и безъ труда успокоивая его исполненіемъ готовыхъ, опредѣленныхъ требованій и избавляя отъ необходимости.... нравственнаго бодрствованія" {Тамъ же стр. 249.}.... Величайшее изощреніе органовъ внѣшней правды представляетъ собою только совершеннѣйшій механизмъ; а никакой механизмъ никогда не замѣнитъ свободнаго творчества.

Дѣло, такимъ образомъ, сводится къ неисчерпаемому, а потому и не умирающему вопросу объ отношеніи между нравственною силою и учрежденіями. Славянофилами высказано много вѣскаго и глубокаго о томъ, какъ мало можно полагаться на одни учрежденія. Но доказывая вполнѣ убѣдительно, что учрежденія сами по себѣ еще не производятъ живаго добра, славянофилы однако-же признаютъ, что они способны въ значительной степени ограничивать зло. Славянофильство признаетъ, такимъ образомъ, не столько положительное,, сколько отрицательное значеніе учрежденій.

Собственно только путь правды внутренней есть путь, вполнѣ достойный человѣка. Но удержаться на этомъ пути, сознается К. Аксаковъ, для человѣка трудно. Не всѣхъ можетъ остановить одна совѣсть.... Волей-неволей человѣкъ прибѣгаетъ къ другому пути -- къ пути правды внѣшней съ ея органами -- учрежденіями, съ ея блюстителемъ -- государствомъ.

"Западная Европа, говоритъ К. Аксаковъ, разработала великолѣпно государственное устройство.... доведши его въ Америкѣ до высокой степени либерализма. Но это либеральное государство есть все-таки неволя, и чѣмъ шире ложится оно на народъ, тѣмъ болѣе захватываетъ, оно народъ въ себя и каменитъ его духомъ закона, учрежденія, внѣшняго порядка.... Передовые умы запада начинаютъ сознавать, что ложь лежитъ не въ той или въ другой формѣ государства, а въ самомъ государствѣ".... т. е. въ поползновеніи, замѣнить хотя бы и самымъ совершеннымъ его механизмомъ живую жизнь.... "Вся сила заключается въ томъ, поясняетъ К. Аксаковъ, какъ относится народъ къ государству, какъ къ средству, или какъ цѣли; что такое государство для народа". Славянскіе народы по мнѣнію славянофиловъ, народы не государственные въ томъ смыслѣ, что они не способны сами превращаться въ государство, и усматривать въ этомъ вершину, человѣческихъ стремленій. Народы славянскіе, и русскій по преимуществу, по мнѣнію славянофиловъ, видятъ въ государствѣ только средство по возможности защититься отъ зла, причиняемаго обществу тѣми людьми, "которымъ совѣсти мало"... Сѣверные славяне, наглядно поясняетъ К. Аксаковъ, изгоняютъ Варяговъ и начинаютъ управляться сами: почаша володѣти сами въ себѣ. Замѣчательно это выраженіе Нестора. Мы понимаемъ его тамъ, что Славяне попытались было ввести у себя государственное устройство, но чуждое ихъ духу, оно не пошло у нихъ: не бѣ въ нихъ правды. Правда не значитъ здѣсь то, что мы разумѣемъ теперь подъ этимъ словомъ. Правда значитъ управа, расправа, имѣетъ значеніе юридическое, государственное. Славяне почувствовали необходимость государства и, сознавая всю его несоотвѣтственность своему принципу, рѣшились.... поставить государство внѣ себя, признать его, какъ чуждое себѣ, невмѣстное съ собою, обратиться въ нему, какъ къ внѣшнему средству, призвать изъ-за моря".... И потомъ въ дальнѣйшемъ ходѣ нашей исторіи, продолжаетъ К. Аксаковъ, "Государство постоянно признавалось Землею, какъ нѣчто постороннее, какъ нужная для нея внѣшняя защита". Государство же, въ свою очередь, "признавало за Землею самостоятельность жизни и нравственное право мнѣнія, мысли, совѣта, право обычая.... Понималось ясно, что не Земля существуетъ для Государства, а Государство для Земли"....

Раздѣльность Земли и Государства, при взаимномъ довѣріи, составляетъ одно изъ основныхъ положеній славянофиловъ. Это начало довѣрія представляется имъ нашею существенною историческою особенностью вслѣдствіе того, что происхожденіе государства у насъ совершенно отлично отъ происхожденія его въ западной Европѣ. "Всѣ европейскія государства, говоритъ К. Аксаковъ, основаны завоеваніемъ. Вражда есть начало ихъ. Власть явилась тамъ непріязненною и вооруженною, и насильственно утвердилась у покоренныхъ народовъ"... "Русское государство, напротивъ того, было основано не завоеваніемъ, а добровольнымъ призваніемь власти. Поэтому не вражда, а миръ и согласіи есть его начало. Власть явилась у насъ желанною, не враждебною, но защитною и утвердилась съ согласія народнаго"". {Сочин. К. Аісакова I, 8.}

При этомъ, конечно, выводимая изъ основнаго факта призыва князей теорія проводится безъ всякой зацѣпки за тѣ явленія, которыми сопровождалось дальнѣйшее движеніе призванныхъ по странѣ, которая ихъ призвала на одномъ лишь сѣверѣ. Лѣтописный фактъ примучиванія князьями отдѣльныхъ племенъ на Руси привелъ однако-же одного изъ первыхъ славянофиловъ, такъ мало успѣвшаго написать, И. В. Кирѣевскаго къ признанію и въ нашей исторіи начала завоеванія -- только въ такой слабой степени, что слѣдствіемъ его могло быть отобраніе пришлецами земли у туземцевъ и образованія, какъ то было на западѣ, поземельной аристократіи. Эта мысль Кирѣевскаго была гораздо болѣе выяснена въ ближайшее къ намъ время Н. Я. Данилевскимъ, у котораго начало завоеванія является въ нашей исторической жизни въ видѣ слабой прививки -- и въ этомъ можно видѣть дальнѣйшее развитіе и уясненіе, а не порчу и искаженіе первоначальной славянофильской мысли. Сущность ея заключается, впрочемъ, не въ большей или меньшей степени ея исторической обоснованности, а въ ея связи съ нравственною основой славянофильства. Развиивая свое ученіе о довѣріи между землею и государствомъ и предвидя возраженія, К. Аксаковъ думаетъ ихъ устранить не историческими соображеніями, а именно основаніями своей нравственной философіи. "Нѣтъ никакого обезпеченія, скажутъ намъ,-- или народъ, или власть могутъ измѣнить другъ другу. Гарантія нужна!" Въ пылу увлеченія любимою мыслью о малой пользѣ, если не совершенной тщетѣ всякихъ внѣшнихъ мѣръ, онъ настоятельно утверждаетъ: "гарантія не нужна! Гарантія есть зло. Гдѣ нужна она, тамъ нѣтъ добра... пусть лучше разрушится жизнь, въ которой нѣтъ добраго, чѣмъ стоять съ помощью зла. Вся сила въ идеалѣ. Да и что значатъ условія и договоры, какъ скоро нѣтъ силы внутренней? Никакой договоръ не удержитъ людей, какъ скоро нѣтъ внутренняго на это желанія. Вся сила въ нравственномъ убѣжденіи."

Жизнь, основанная на взаимномъ довѣріи, дѣйствительно возвышенный идеалъ! Странѣ, въ которой-бы совершенно не стало довѣрія оставалось-бы только провалиться сквозь землю, подобно Содому съ Гоморрой. Къ счастью, всегда найдутся хоть десять библейскихъ праведниковъ -- людей, способныхъ въ себѣ уберечь и хотя сколько-нибудь поддержать въ другихъ это святое свойство... Но начало довѣрія въ той идеальной политической широтѣ, въ какой оно понималось славянофилами, выдерживаетъ-ли повѣрку историческою дѣйствительностью? Утверждая, что "государству подобаетъ сила власти, землѣ сила мнѣнія", самъ К. Аксаковъ признаетъ, что "древнія областныя вѣча не всегда оставались въ предѣлахъ одного мнѣнія" и что "была еще одна яркая черта княжихъ временъ: князь (примѣровъ тому много) заключалъ ряды съ народомъ". {Соч. К. Аксакова I, 150, 276.}

Другой изслѣдователь, писавшій значительно позже и оставшійся въ сторонѣ отъ славянофильства, но далекій отъ того, чтобы видѣть въ древне-русской жизни только "пустое мѣсто", не представляющее никакого готоваго матеріала для сколько-нибудь надежныхъ построекъ, на основаніи самаго добросовѣстнаго изученія лѣтописей показалъ, что въ жизни нашего кіевскаго періода далеко не всегда ставало на все одного "довѣрія". {Вас. Ив. Сергѣевичъ въ книгѣ "Вѣче и Князь". М. 1867 г.} Опять другой изслѣдователь, въ недавно предпринятомъ громадномъ трудѣ по Русской исторіи, во многихъ отношеніяхъ подошедшій очень близко къ славянофильству, говоритъ, что князья къ намъ "пришли, какъ ихъ звали, судить и рядить по праву и по ряду, то-есть, пришли владѣть и княжить не иначе, какъ по уговору съ землею, что дѣлать, и чего не дѣлать, -- иначе лѣтописецъ не поставилъ-бы здѣсь такихъ словъ, какъ право и рядъ, всегда въ древнемъ языкѣ означавшихъ правду и прядокъ договора или уговора". Только нѣмецкіе историки Россіи въ 18 ст. (Байеръ, Миллерь, Шлецеръ), продолжаетъ тотъ-же почтенный и высокодаровитый авторъ, разрисовали Рбрика "полнымъ феодаломъ,-- владѣтелемъ неограниченнымъ" и пустили въ оборотъ идею о "добровольномъ призваній нами варяжскаго самовластія, а не простаго порядка". Что оно на самомъ дѣлѣ вовсе не было такъ, это въ полной силѣ подтверждается, говорить Забѣлинъ, "всею послѣдующею исторіею" т.-е. исторіею того кіевскаго періода, значительная часть котораго, ужа разсказанная авторомъ, является у него вполнѣ подтверждающею его взглядъ. {Ив. Забѣлина, Исторія Русской жизни, II, 89, 98.} А именно этимъ періодомъ нашей исторіи по преимуществу восторгался Самаринъ. На немъ лежитъ отпечатокъ "древней, свѣтлой Руси". "Она, говоритъ Самаринъ, озарена какимъ-то весельемъ; праздничнымъ сіяніемъ. Разноплеменное населеніе окрестностей Кіева, торговый путь греческій и другіе, проходившіе мимо Кіева или прилегавшіе къ нему, безпрерывныя сношенія съ Византіею и съ западною Европою, церковныя торжества, соборы, княжескіе съѣзды, соединенныя ополченія, привлекавшія въ Кіевъ множество народа со всѣхъ концовъ Россіи, довольство, роскошь, множество церквей, засвидѣтельствованная иностранцами, рано пробудившаяся потребность книжнаго ученія, при этомъ какая-то непринужденность и свобода въ отношеніяхъ людей различныхъ званій и сословій, внутреннее единство жизни, всеобщее стремленіе освятить всѣ отношенія религіознымъ началомъ, такъ ярко отразившееся въ воззрѣніи нашего древнѣйшаго лѣтописца: все это вмѣстѣ указываетъ на такія условія и на такіе зародыши просвѣщенія, которые не всѣ перешли въ наслѣдство въ Руси Владимірской и Галицкой. Въ Кіевскомъ періодѣ не было вовсе ни тѣсной исключительности, ни суроваго невѣжества позднѣйшихъ временъ. Это не значитъ, чтобы исторія пошла назадъ; явились иныя потребности, иныя цѣли, которыхъ необходимо было достигнуть во чтобы ни стало; теченіе жизни стѣснилось и за то пошло быстрѣе по одному направленію; но Кіевская Русь остается какимъ-то блистательнымъ прологомъ къ нашей исторіи." {Сочин. Ю. Ѳ. Самарина I, 55.}

Признавая, что "древнія областныя вѣча (эти явленія Кіевскаго періода) не всегда оставались въ предѣлахъ одного мнѣнія, но примѣшивали нерѣдко употребленіе грубой внѣшней силы", и К. С. Аксаковъ относилъ уже ко временамъ Московскимъ тотъ порядокъ вещей, при которомъ за Землей оставалась "одна чисто нравственная сила мнѣнія, безъ всякой примѣси внѣшней принудительности,-- сила, къ которой обращалось правительство, какъ къ самой надежной и вѣрной подпорѣ." Строй этотъ истолковывается К. Аксаковымъ вполнѣ соотвѣтственно съ основными философскими положеніями Славянофильства: "внѣшняя правда -- Государству, внутренняя правда -- Землѣ; неограниченная власть -- Царю, полная свобода жизни и духа -- народу; свобода дѣйствія и закона -- Царю, свобода мнѣнія и слова -- народу".

Въ этихъ заключительныхъ выраженіяхъ -- вся сущность дѣла. Свобода мысли и слова въ ученій славянофиловъ выводятся непосредственно изъ самой природы человѣка, какъ мыслящаго и словеснаго существа; это для нихъ не какая-нибудь привилегія, которая могла бы быть уступлена или дарована, это такое право, съ которымъ каждый человѣкъ, просто какъ человѣкъ, уже родится на свѣтъ, и которое можетъ быть отнято на дѣлѣ въ такомъ же точно смыслѣ, въ какомъ можетъ быть отнята и жизнь. Такое же, если угодно, полнѣйшее отсутствіе чего либо политическаго во взглядѣ на свободу мысли и слова сказалось и у того изъ нашихъ поэтовъ, который однажды отозвался о себѣ, что онъ

"Двухъ становъ не боецъ, а только гость случайный!"...

Въ одну изъ тѣхъ полосъ, когда онъ оказывался гостемъ славянофильскаго стана, вылились у него стихи, приписанные имъ одному изъ свѣтлыхъ и человѣчныхъ аскетовъ:

Надъ вольной мыслью Богу не угодны

Насиліе и гнетъ:

Она, въ душѣ рожденная свободно,

Въ оковахъ не умретъ. *)

*) А. К. Толстаго "Іоаннъ Дамаскинъ".

Тоже, впрочемъ, сказалось еще ранѣе и у прямаго поэта славянофильства -- Хомякова -- въ одномъ изъ его стихотвореній на библейскія темы. Наказаніе Новуходоносора причисленіемъ его къ безсловснымъ объясняется тутъ тѣмъ, что

Онъ губилъ ожесточенно

Наши вѣчныя права:

Слово -- Божій даръ священный,

Разумъ -- лучъ отъ Божества. *)

*) Стихотворенія Хомякова, стр. 102.

"Право духовной свободы, поясняетъ К. Аксаковъ, другими словами -- свобода мысли и слова есть неотъемлемое право Земли: только при немъ -- никакихъ правъ политическихъ она не хочетъ, предоставляя Государству неограниченную власть политическую". {Сочин. А. Аксакова, I, 296.} Но это право, понимаемое у славянофиловъ такъ широко, какъ ни у кого болѣе, и въ которомъ одномъ заключается для нихъ единственно нужное, по ихъ мнѣнію, нравственное обезпеченіе, это право есть вмѣстѣ съ тѣмъ и обязанность (въ нашемъ русскомъ воззрѣніи и вообще не проводится рѣзкой грани между обязанностями и правами). Земля не только въ правѣ, но она и обязана откровенно высказываться передъ Госѵдарствомъ. Она обязана относиться къ нему честно и прямо, безъ малѣйшей утайки, безъ всякаго прибѣганія къ какимъ либо лицемѣрнымъ изворотамъ, при разсчетѣ съ другой стороны на чье либо умѣнье читать между строкъ. Тогда только и можетъ она вѣрой и правдой сослужить свою службу Государству, призванному знать коротко свою Землю и находить вѣрнѣйшіе способы ограждать ея силу и благоденствіе извнутри и извнѣ. Земля обязана помнить, что лучше въ пылу увлеченія пересказать, чѣмъ съ хладнокровнымъ, разсчетомъ не досказать, такъ какъ при злоупотребленіи просторомъ, дающимъ возможность пересказать, всякая невольная ошибка непремѣнно будетъ выправлена другими, а при укоренившейся привычкѣ недосказывать, истина всегда будетъ оставаться не вполнѣ открытою. Только при честномъ выполненіи Землею ея обязанности вполнѣ высказываться передъ Государствомъ, она и можетъ представиться ему вполнѣ надежной опорой противъ всякой подпольной мысли, всякаго дѣйствія изъ-за угла; или вѣрнѣе сказать, ничто подпольное или подкрадывающееся изъ-за угла даже и невозможно при установившейся привычкѣ Земли раскрывать въ своей независимой мысли всю свою душу. Вотъ, кажется, сущность того, что въ различное время высказывалось по этому предмету славянофилами -- какъ въ историческихъ ихъ трудахъ, тамъ и въ передовыхъ статьяхъ ихъ недолговѣчныхъ повременныхъ изданій. Кто не скажетъ по совѣсти, что въ той искренности, съ какою говорили они о свободѣ слова, калъ объ обязанности Земли передъ Государствомъ, постоянно проявлялась какая-то голубиная чистота мысли?

Государство, въ періодъ Московскій, представило не мало прим123;ровъ своего довѣрія къ Землѣ,-- вотъ одно изъ основныхъ историческихъ положеній славянофильства, выдержавшее физическую провѣрку отчасти и со стороны совершенно не славянофильской. {Я разумѣю, напримѣръ, труды В. И. Серг123;евича, а также и многое въ исторіи Россіи С. М. Соловьева, которая чѣмъ далѣе подвигалась впередъ, тѣмъ болѣе проявляла способность покойнаго историка уразумѣть, наконецъ, дѣйствительный смыслъ нашей жизни.} Такое довѣріе сказалось, напримѣръ, въ вопросѣ Землѣ о томъ -- мириться или воевать съ Польшей (при Іоаннѣ IV) и въ вопросѣ -- соглашаться ли на присоединеніе Малороссіи (при Алексѣѣ Михайловичѣ)? Эта сторона нашей жизни, по замѣчанію К. Аксакова, оставалась совершенно неизвѣстною Полякамъ, которые, готовясь предложить свой королевскій престолъ царю Ѳедору Ивановичу, думали что онъ по этому дѣлу развѣ; что перекинется словомъ-другимъ съ боярами. Между тѣмъ, сами бояре, переговаривавшіе съ Поляками, замѣтили имъ, что Государь по такому дѣлу непремѣнно посовѣтуется со всей Землею, а дѣло это не легкое и нескорое, потому что на такой совѣтъ съ23;зжаться надобно будетъ изъ дальнихъ мѣстъ. "Поляки не понимали русской жизни, поясняетъ К. Аксаковъ, ибо въ ней не было ничего опредѣленно-условнаго и принудительнаго, не понимали, что Землѣ предоставляласъ чисто нравственная власть, нисколько не стѣсняющая насильственно власти государственной. Этого имъ и растолковать было нельзя." Когда обстоятельства историческія сложились въ обратномъ смыслѣ и вмѣсто того, чтобы дать отъ себя короля Польшѣ мы стали просить себѣ въ цари ея королевича, то посолъ нашъ, кн. В. В. Голицынъ, прямо указалъ на тѣ отношенія, въ которыя приглашаемый на престолъ Московскій станетъ, въ случаѣ своего согласія, по всей Зѣмлѣ. "Отъ однихъ бы бояръ я, князь Василій, и не поѣхалъ", сказалъ онъ при этомъ -- самъ бояринъ, но сверхъ того и человѣкъ земскій. Но Земля только скрѣпя сердце рѣшалась отдаться чужому, не знающему ея обычаевъ, едва-ли способному говорить и поступать съ нею по душp3;. А являлись между тѣмъ, и еще чужіе охотники повластвовать на Руси, и вотъ, по поводу слуховъ объ одномъ изъ нихъ, братѣ императора Австрійскаго, сказано было его приближеннымъ: "а то вамъ, думнымъ людямъ можно и самимъ разсудить, что и не такое великое дѣло безъ совѣту всей Земли не дѣлается. {Соч. К. Аксакова, I, 151--153.}

Земля постоянно оказывалась достойною того значенія, какое признавалось за ней Государствомъ,-- вотъ опять коренное историческое положеніе славянофиловъ. Земля по преимуществу проявила всю силу устоя, умѣлости совладать съ бѣдой и преданности своей Государству именно въ такъ называемое Смутное время. Не даромъ Самаринъ, въ отвѣтъ на утвержденіе противной школы, что какъ личность, такъ и общественный духъ оказывались у насъ отсутствующими, коротко и ясно предложилъ вопросъ: "мы доказали это въ 1612 г., не правда-ли?" {Соч. Ю. Ѳ. Самарина I, 62.} Объ этой тяжелой и, вмѣстѣ съ тѣмъ, великой порѣ такъ отзывался К. Аксаковъ: "Недоумѣніе обняло всю Русскую Землю... Ошибочно было бы обвинять вообще русскихъ людей того времени въ измѣнѣ. Измѣны настоящей было немного, т. е. ея подъ конецъ оказалось, пожалуй, и много -- въ служиломъ людѣ, съ одной стороны, въ прямо противоположной ему казацкой вольницѣ, съ другой. Но измѣна не проѣла насквозь всей земли. Долго земскіе люди просто не знали, чему вѣрить. "Бросались къ одному -- и убѣждались, что здѣсь обманъ; бросались въ другому -- и тамъ не видали правды". Великъ народъ, который переживетъ такое время. Русскій народъ его пережилъ."

Да, и онъ точно также переживетъ и всякую смуту, и таже сила устоя окажется въ немъ, если снова придется ему подать свой рѣшительный голосъ, чтобы снова собрать во едино все то, что изолгалось и расшаталось вокругъ него! Но много воды утекло съ той поры, о которой съ такимъ вдохновеніемъ говорилъ К. Аксаковъ.....

Во время междуцарствія, пояснялъ онъ, разрушалось и наконецъ разсыпалось въ дребезги государственное зданіе Россіи. Подъ этимъ развалившимся зданіемъ открылось крѣпкое земское устройство, сильная община всея Роосіи, -- слѣдовательно, въ теченіе семи сотъ лѣтъ не подавленная, но напротивъ сбереженная Государствомъ.... Паденіемъ Государства воспользовались дикіе, насильственные, нестройные, неземскіе элементы, которые имъ сдерживались, ихъ дикое насиліе показало неизбѣжность Государства. Земля, лишенная всѣхъ выгодъ и удобствъ внѣшняго устройства, разрозненная наружно, но имѣющая за собою преимущество внутренняго единства и сильнѣйшую всѣхъ силъ -- силу духа,-- поднялась, какъ одинъ человѣкъ, и пошла на враговъ. Какъ ни многочисленны, ни многосильны были враги, они должны были отступить передъ земскою силою.... Совершивъ подвигъ свой, вызвавшій ее на поприще грубой силы, Земля вновь поставила Государство и вновь обратилась въ свою область дѣятельности духовной и бытовой, область мысли и жизни."

Вспоминая при этомъ "выборнаго отъ всей Земли -- мясника Кузьму Минина, сидящаго рядомъ съ кн. Пожарскимъ и рядомъ съ нимъ подписывающаго грамоты", К. Аксаковъ по справедливости замѣчаетъ, что въ Россіи мы видимъ значеніе Земли, народа, при чемъ, конечно, "подразумѣваются и бояре, но наравнѣ со всѣми, т. е. въ Россіи мы не видимъ аристократіи, ибо аристократія -- это уже не Земля, не народъ." И зоркимъ глазомъ слѣдила это взявшаяся возстановить государственный строй Земля за тѣмъ, чтобы ея бояре не поступали по мимо ея, среди самаго разгара смутной поры, снабжая выбранныхъ ею начальниковъ подобнаго рода наказами: "смертной казнью, безъ приговора всей Земли, боярамъ не по винѣ не казнить и по городамъ не ссылать" .... "если же бояре, которыхъ выбрали теперь всею Землею для всякихъ земскихъ и ратныхъ дѣлъ въ правительство, о земскихъ дѣлахъ радѣть и расправы чинить не станутъ во всемъ въ правду.... то намъ всею Землею вольно бояръ и воеводъ перемѣнить, и на ихъ мѣсто выбрать другихъ, поговоря со всею Землею, кто къ ратному и земскому дѣлу пригодится" {Соч. К. Аксакова I, 277--282.}.

Все это высказано было К. Аксаковымъ по поводу VIII т. Исторіи Россіи покойнаго С. М. Соловьева. Неудовлетворенный первыми томами этой Исторіи, потому что въ нихъ, по выраженію Аксакова, "авторъ не замѣтилъ одного: Русскаго народа" {Соч. К. Аксакова, I, 253.}, чистосердечный критикъ привѣтствовалъ напротивъ отъ всей души VIII т., такъ какъ въ немъ ученый историкъ Россіи обрѣлъ уже, такъ сказать, Землю Русскую. Исторія Россіи Соловьева, кромѣ всякаго другаго глубокаго ея интереса, любопытна еще и въ томъ отношеніи, что, слѣдуя за нею изъ тома въ томъ, можно при этомъ слѣдить и за внутреннимъ ходомъ развитія самого историка, за совершавшимся въ немъ постепенно, но за то и прочно, процессомъ переработки очень многихъ воззрѣній подъ вліяніемъ все болѣе и болѣе разраставшагося запаса добросовѣстно осиливаемыхъ данныхъ. Процессъ этотъ, конечно, придется еще у насъ испытать надъ собою всякому, кто въ самомъ дѣлѣ уменъ и честенъ и при этомъ не слишкомъ упрямо самолюбивъ {Можно замѣтить его, напримѣръ, и въ трудахъ И. Е. Забѣлина.}. Благородный характеръ С М. Соловьева вполнѣ дозволялъ свободно въ немъ совершаться этому внутреннему процессу, и изучить его исторію съ этой стороны представлялось бы, во многихъ отношеніяхъ, весьма благодарной задачей. {Статья "Шлезеръ и антисторическое направленіе", конечно, не могла бы быть написана Соловьевымъ въ послѣдніе годы его жизни. Это не приходитъ въ голову авторамъ нѣкоторыхъ статей о покойномъ.}

Радостно привѣтствовавъ VIII т. исторій Россіи, К. Аксаковъ заключилъ свой разборъ его слѣдующими, какъ онъ выразился, "превосходными словами Соловьева, такъ вѣрно, глубоко и полно схватывающими значеніе междуцарствія":

"Получивъ вѣсть о недобромъ совѣтѣ Шульгина и Биркина (говоритъ Соловьевъ), князь Димитрій, Кузьма и всѣ ратные люди положили упованіе на Бога, и какъ Іерусалимъ былъ очищенъ послѣдними людьми, такъ и въ Московскомъ государствѣ послѣдніе люди собрались и пошли противъ безбожныхъ Латынъ и противъ своихъ измѣнниковъ. Дѣйствительно, это были послѣдніе люди Московскаго государства, коренные, основные люди: когда ударили бури смутнаго времени, то потрясли и свѣяли много слоевъ, находившихся на поверхности, но когда коснулись основаній общественныхъ, то встрѣтили и людей основныхъ, о силу которыхъ напоръ ихъ долженъ былъ сокрушиться.

"Трудно сказать что-нибудь лучше", повторимъ мы вмѣстѣ съ К. Аксаковымъ. Но критикъ уже давно въ гробу, а авторъ Исторіи Россіи еще такъ недавно отошелъ туда же -- на это такъ быстро разросшееся кладбище лучшихъ представителей русской мысли! Кому же теперь чередъ? спрашивается, невольно но еще тревожнѣе другой вопросъ; кто же выйдетъ на смѣну?

Соловьевъ вмѣстѣ съ Аксаковымъ заговорилъ о коренныхъ основныхъ людяхъ. Но какъ же высказались въ концѣ концовъ эти люди почвы? "Сами, господа, знаете, какъ намъ теперь безъ Государя противъ общихъ враговъ Польскихъ, Литовскихъ и Нѣмецкихъ людей, и Русскихъ воровъ, которые новую кровь начинаютъ, стоять? И какъ намъ безъ Государя о великихъ государственныхъ и земскихъ дѣлахъ съ окрестными государями ссылаться? и какъ государству нашему впередъ стоять крѣпко и неподвижно?" {Соч. К. Аксакова I, стр. 281--290.} И вотъ волею всей Земли былъ призванъ на царство Михаилъ Ѳедоровичъ Романовъ. "Послѣ этого яркаго свидѣтельства довѣренности Земли Русской къ Государству, которому предоставлена была вновь неограниченная власть; говоритъ К. Аксаковъ, Русская Земля и Государство, стали еще въ тѣснѣйшія отношенія". Дѣйствительно, при царѣ Михаилѣ Ѳедоровичѣ, Государство до двѣнадцати разъ сочло нужнымъ совѣщаться съ Землею. Разъ это было по поводу едва-ли не у насъ только и возможной продѣлки "воровскихъ людей" -- казаковъ, которые самовольно взяли Азовъ у султана и побили имъ челомъ своему государю. Но вѣдь эти воровскіе люди только въ меньшемъ размѣрѣ повторили то, что сдѣлали еще при Грозномъ царѣ такіе же воровскіе люди -- да еще во главѣ съ молодцами, даже прямо обреченными на смертную казнь. Также точно самовольно тѣ воровскіе люди завершили нашу историческую расправу съ Татарщиной на дальнемъ сѣверо-востокѣ -- быстрымъ налетомъ заполонивъ Сибирь и точно также предоставивъ ее своему Государю. Одни самовольно завершили нашу расправу съ Татарщиной, другіе столь же самовольно завязали ее съ новымъ оборотнемъ той же враждебной силы -- Туретчиной. И тѣ, и другіе -- не опираясь ни на какое право, съ другой же стороны совершенно не ради того, чтобы только вторгнуться въ чужія права;-- все это просто совершила сама собою та жизнь, которая, по выраженію славянофиловъ, не укладывается ни въ какія формулы. И все это самоволіе вовсе не было тѣмъ, что называется своеволіемъ; оно вовсе не направлялось противъ Государства, а думало ему-же и сослужитъ службу -- въ первый разъ принятую, во второй отвергнутую Государствомъ, но въ обоихъ случаяхъ чистосердечно предпринятую на его же пользу. И при внимательномъ взглядѣ на нашу исторію съ той точки зрѣнія, на которую насъ становитъ славянофильство, мало-ли что оказалось бы въ ней не менѣе самопроизвольнымъ безъ малѣйшаго исканія какихъ-нибудь правъ или желанія въ чемъ нибудь, ихъ нарушить. Постоянно, вмѣсто какого-либо права, скорѣе бы тутъ оказалась мысль объ обязанности, только понимаемой совершенно чистосердечно, по своему. То же самое, еще такъ недавно, воспроизвели передъ нами тѣ всякіе Русскіе люди, которыми опять совершенно самопроизвольно была завязана старая наша расправа съ Туретчиной. И что-же? Съ этими, въ своемъ родѣ, опять "воровскими людьми" пребывало напутственное благословеніе всей Земли. А вскорѣ затѣмъ за туже историческую расправу не могло, наконецъ, не приняться и само Государство въ лицѣ русскаго воинства съ Царемъ во главѣ. Съ точки зрѣнія славянофильской, въ этомъ опять проявилось не что иное, какъ историческое единенье Государства съ Землей, впереди же невольно усматривалась возможность полнѣйшаго установленья и мирнаго строя нашей жизни на томъ же завѣтномъ началѣ довѣрія, соединяющемъ твердость власти со свободою жизни. Какъ вдругъ -- эти первые признаки вновь возникающей смуты даже прежде чѣмъ были вполнѣ покончены наши счеты съ Европою послѣ войны! Невольно почувствовалось тутъ участіе чьей-то, невидимой, можетъ быть, и для тѣхъ, кѣмъ она управляетъ, чужой руки, для которой давно, конечно, готовые элементы смуты послужили на то, чтобы, искусно ихъ раздувая, вызвать со стороны Государства полнѣйшее недовѣріе къ этой самой Землѣ, такъ блистательно проявившей всю силу своей единодушной вѣрности въ только что минувшей войнѣ! Но люди Земли по прежнему остаются послѣдними -- т. е. коренными, основными людьми. Земля выскажетъ свою мысль, она сдѣлаетъ свое дѣло по-старому, она вмѣсто смуты опять возобновитъ "нарядъ", только бы снова раздался надъ нею старый, исторически ей знакомый призывъ!

Земля, утверждали славянофилы, постоянно стремилась поддерживать свой изначальный, на довѣріи основывающійся союзъ съ Государствомъ. Но Государство, при Петрѣ Великомъ, разорвало свой союзъ съ Землею.

На этомъ положеніи стоитъ остановиться. Съ одной стороны, оно показываетъ, что теорія взаимнаго довѣрія не выдержана славянофилами до конца. Это что касается общей или основной стороны положенія. Другая сторона -- частная, или прикладная: въ ней взводится обвиненіе противъ, что тамъ ни говори, величайшей личности въ нашей исторіи, личности которую, впрочемъ, самъ Хомяковъ признавалъ не только "волей желѣзной", но и "умомъ необычайнымъ", хотя и "обращеннымъ только въ одну сторону, человѣкомъ, для котораго мы не находили ни достаточно похвалъ, ни достаточно упрековъ, но о которомъ потомство вспомнитъ только съ благодарностью". {Соч. Хомякова V, 366 (писано въ 1839 г.).}

При Петрѣ, замѣчаетъ К. Аксаковъ, Государство перестало выслушивать голосъ Земли. Да, но это вытекало изъ того, что Петръ былъ, дѣйствительно, какъ его и выставляютъ славянофилы, человѣкомъ переворота -- перваго на Руси, въ полномъ смыслѣ этого слова; переворотъ же всегда сопровождается пріостановкою обычнаго теченія жизни. Славянофильство, по самой сущности своего ученія, враждебно переворотамъ -- снизу или сверху происходятъ они, это -- все равно, Петръ Великій, несомнѣнно, совершилъ у насъ переворотъ сверху, а при этомъ, конечно, было не мало того насильства, безъ котораго не могутъ обходиться никакіе перевороты, потому то, конечно, несуждаемые славянофильствомъ. К. Аксаковъ правъ, говоря, что "ощущеніе безграничной власти во всей ея чистотѣ испытывалось Петромъ шкиперомъ, какъ и Иваномъ Московскимъ." {Соч. К. Аксакова I, 171.} Но это вѣдь значитъ, что Петръ не первый у насъ испыталъ это ощущеніе. Правда, Грозный, расправляясь съ боярщиной, не хотѣвшей еще окончательно обратиться въ служилый людъ, не избѣгалъ совѣщанья съ Землей, а Петръ, насильно обращая въ покорное орудіе своего переворота именно нашъ служилый людъ, не ждалъ и не спрашивалъ себѣ отклика у Земли. Но Земля напротивъ того оказывалась не лишенною признаковъ сочувственнаго къ нему отношенія. Вспомнимъ Посошкова, сочиненія котораго, какъ извѣстно, изданы Погодинымъ, значительно расходившимся со славянофилами во взглядѣ на Петра, при отношеніяхъ къ нимъ вообще дружелюбныхъ (хотя, по самой своей натурѣ, Погодинъ не могъ никогда усвоить себѣ именно сущности ихъ ученія и стоялъ въ своемъ родѣ особнякомъ, какъ въ нѣсколько иномъ родѣ особнякомъ стоялъ постоянно и Шевыревъ). Въ знаменитомъ сочиненіи Посошкова не трудно найти одобреніе даже самыхъ крутыхъ и безчеловѣчныхъ мѣръ -- до того наши нравы въ ту пору уже не оправдывали тѣхъ задатковъ человѣчности, которые такъ блистательно у насъ проявились въ періодъ Кіевскій. Чудный Мономаховъ завѣтъ: "ни праваго, ни виноватаго не убейте, ни повелѣвайте убить", задолго до Петра уже замѣнился не только на дѣлѣ, но и въ теоріи цѣлымъ богатымъ запасомъ казней. Стоитъ вспомнить Уложеніе Алексѣя Михайловича, которое обсуждалось выборными отъ Земли, приложившими къ нему свои подписи "чтобы то все Уложенье было прочно и неподвижно". И крестьянинъ Иванъ Посошковъ приложилъ, такъ сказать, свою подпись къ кровавымъ застѣнкамъ Петровской поры. Но тотъ же "самой простецъ", какъ онъ себя называлъ, совершенно просто и откровенно обращался ко второму Грозному (какимъ выставляется Петръ у К. Аксакова), сознавая, что "лучше каковую либо пакость на себя понести, нежели видя что неполезное умолчати". А "неполезное" видѣлъ онъ въ различныхъ застарѣлыхъ злоупотребленіяхъ въ силу которыхъ и могутъ нами заправлять иноземцы. Противъ этого и возставалъ Посошковъ, находившій, подобно Петру, возможнымъ "къ тѣмъ русскимъ разсужденіямъ, прежнимъ и нынѣшнимъ, приложить изъ нѣмецкихъ судебниковъ, и кой статьи изъ иноземныхъ уставовъ будутъ къ нашему правленію пригодны, то тѣ статьи взять и присовокупить къ нашему судебнику. И лучшаго ради исправленія надлежитъ и турецкій судебникъ перевести... слышно бо о нихъ, яко всякому правленію расположено у нихъ ясно и праведно паче нѣмецкаго правленія. И того ради и дѣла у нихъ скоро и право рѣшатъ и бумаги, по-нашему, много не тратятъ". При подобномъ взглядѣ, Посошковъ предлагалъ именно общенародное обсужденіе новаго судебника (разсчитывая, надобно думать, встрѣтить сочувственную опору въ Землѣ). "Не худо-бы выбрать и изъ крестьянъ, говорилъ онъ Петру, и написавъ тыи новосочиненные пункты, всѣмъ народомъ освидѣтельствовать самымъ вольнымъ голосомъ". "И сіе мое реченіе, оговаривается онъ, многіе вознепщуютъ (конечно, изъ того служилаго люда, къ которому Посошковъ вообще относился съ опаскою), яко бы азъ Его Императорскаго Величества самодержавную власть народосовѣтіемъ снижаю; азъ не снижаю Его Величества самодержавія, но ради самыя истинныя правды, дабы всякій человѣкъ осмотрѣлъ въ своей бытности, нѣтъ ли кому въ тыихъ новоизложенныхъ статьяхъ каковыя непотребныя противности, иже правости противна... Того бо ради и дана свободность, дабы послѣди не жаловались на сочинителей тоя новосочиненныя книги... и чтобы впередъ никому спорить было не мочно, но въ вѣки вѣковъ было бы ненарушимо оно." {Въ сущности тѣ-же слова, которыми объясняется въ Уложеніи Алексѣя Михайловича скрѣпленіе его подписями выборныхъ отъ Земли.}.... "Безъ многосовѣтія и безъ вольнаго голоса никоими дѣлы невозможно; понеже Богъ никому во всякомъ дѣлѣ одному совершеннаго разумія не далъ, но раздѣлилъ въ малыя дробинки... обаче нѣсть такого человѣка, ему же бы не далъ Богъ ничего." Въ самой постановкѣ всего дѣла на чисто естественную почву и на почву простаго здраваго смысла и нравственнаго чувства у Посошкова тутъ сказывается та же Русская точка зрѣнія, которая возведена въ систему славянофилами. Но это не мѣшало Посошкову сочувствовать и прямо обращаться къ Петру Великому. Замѣчательнѣе однакоже, что не мало такого, подъ чѣмъ могли бы прямо подписаться славянофилы, можно найти и во вступленіи въ Духовный Регламентъ Петра, гдѣ такъ послѣдовательно проведена идея соборности.

"Извѣстнѣе взыскуется истина соборнымъ сословіемъ, нежели единымъ лицемъ. Древнее сословіе есть греческое: "другіе помыслы мудрѣйшіе суть паче первехъ", то кольми паче помыслы многіе, о единомъ дѣлѣ разсуждающіе, мудрѣйшіе будутъ паче единаго.... Что единъ не постигнетъ, то постигнетъ другій, а чего не увидитъ сей, то онъ увидитъ. И тако вещь сумнительная и извѣстнѣе, и скорѣе объяснится, и каковаго требуетъ опредѣленія, не трудно покажется. А яко извѣстіе въ познаніи, тако и сила въ опредѣленіи дѣла большая здѣ есть: понеже вящше ко увѣренію и повиновенію преклоняетъ приговоръ соборный, нежели единоличный указъ.... Гдѣ аще единъ что уставляетъ, могутъ противницы единымъ лица его оклетаніемъ силу установленію его отъяти, чего не такъ возмогутъ, гдѣ отъ соборнаго сословія опредѣленіе происходитъ." Многое тутъ не подходитъ-ли очень близко къ воззрѣніямъ Посошкова? {Духовный Регламентъ Петра Великаго, ч. I: что есть духовное Коллегіумъ и каковыя суть важныя вины для таковаго правленія. Только слово Коллегіумъ тутъ иностранное, изложено же все въ чисто русскомъ духѣ.} Не ясно ли, что хотя великій Императоръ и Земля и не сходились ни разу съ глаза на глазъ, какъ сходились съ Землею Цари Московскіе, но Петръ и Земля все же были способны понять другъ друга?

Говорить ли о томъ, что, при всей своей грозѣ Петръ былъ вполнѣ способенъ сносить и противорѣчіе. Это видно не столько изъ извѣстнаго анекдота о кн. Яковѣ Долгорукомъ, сколько изъ того, что Стефану Яворскому безнаказанно удавалось всенародно обличать самаго Петра съ высоты церковной каѳедры. Петръ хорошо понималъ въ чемъ дѣло и при всѣмъ сознаніи безграничія своей власти не накладывалъ узды на смѣлаго проповѣдника.

И славянофилы, впрочемъ, были готовы признать извѣстную правду въ образѣ дѣйствій Петра, но понимали это такимъ образомъ: "все,что было истиннаго въ дѣлахъ и реформѣ Петра -- принадлежитъ не ему; а все остальное принадлежитъ ему" {Соч. К. Аксакова I, 267.}. Истинное для нихъ заключается въ стремленіи, хотя бы и напряженно-усиленномъ, къ умственному общенью съ другими народами. Если Русская Земля такъ долго сидѣла взаперти, то этому содѣйствовали тѣ же Нѣмцы, умышленно не пропускавшіе къ намъ людей знанія {К. Аксаковъ выражалъ особенное сочувствіе Соловьеву за то, что онъ обратилъ на это вниманіе.}. "Сидѣть взаперти, еще не значитъ имѣть желаніе сидѣть взаперти, говоритъ К. Аксаковъ. Русь не откарачивалась отъ Западной Европы, она, оставаясь вполнѣ самостоятельною народностью, просила того общечеловѣческаго достоянія, тѣхъ плодовъ науки, которые успѣли созрѣть, въ ея отсутствіе, на Западѣ".... "И теперь, говоритъ онъ въ другомъ мѣстѣ, ни къ Нѣмцамъ, ни къ Полякамъ въ простомъ народѣ нѣтъ никакой ненависти. При этомъ истинномъ взглядѣ Русскаго народа на другіе народы, конечно, очень естественно принимать отъ нихъ все хорошее" {Соч. К. Аксакова I, 43, 265.}. Въ этомъ смыслѣ славянофилы могли бы истолковать и готовность Посошкова позаимствоваться хотя бы даже у Турокъ. Русскій народъ, утверждаетъ К. Аксаковъ, никогда не стоялъ за исключительную національность, но именно Петръ и стоялъ за нее, "только не свою, а западную, и повсюду истреблялъ всякое выраженіе русской жизни, верное русское явленіе".

Но неужели же въ самомъ дѣлѣ Петръ не засталъ у насъ того, что можно назвать невѣжественною замкнутостью и плѣсенью? Вспомнимъ, какъ отзывался о боярствѣ временъ непосредственно предшествующихъ Петру Ю. Ѳ. Самаринъ: "Трудно узнать потомковъ лучшихъ мужей въ придворныхъ чиновникахъ Алексѣя Михайловича, спѣсивыхъ и тучныхъ, которыхъ водятъ подъ руки и на рукахъ поднимаютъ изъ саней, или въ боярахъ, грамотѣ неученыхъ и нестудированныхъ (по выраженію Кошихина), которые засѣдаютъ въ Думѣ, брады своя уставя, и ничего не отвѣчаютъ.... Высшее сословіе вызвало реформу своимъ постепеннымъ удаленіемъ отъ народа, употребленіемъ во зло народныхъ началъ {Эти послѣднія слова подчеркнуты мною.}, наконецъ, тѣмъ нравственнымъ застоемъ, въ который оно погрузішсь". Не эти ли переродившіяся черты русскаго человѣка въ лицѣ бояръ и вызвали въ Петрѣ то глубокое отвращеніе, которое коренилось у него, можетъ быть, именно въ русской природной общительности и воспріимчивости? Не она ли, пробудившись въ его сильной натурѣ, безъ оглядки ударилась въ крайность -- опять таки въ силу русскаго же качества, въ силу той широкой русской натуры, которую такъ вѣрно обрисовалъ поэтъ:

Коль любить, такъ безъ разсудку,

Коль грозить, такъ не на шутку,

Коль ругнуть, такъ сгоряча,

Коль рубнуть, такъ ужъ сплеча!

Коли спорить, такъ ужъ смѣло,

Коль карать, такъ ужъ за дѣло,

Коль простить, такъ всей душой,

Коли пиръ, такъ пиръ горой! *)

*) Стихотв. А. К. Толстаго. стр. 66.

Вѣдь именно въ этомъ-то чисто русскомъ вкусѣ и сложилось многое въ исполински-цѣльной, открытой натурѣ Петра! Но, несясь по пути реформъ безъ всякаго удержу, забывалъ ли хоть на минуту Петръ, что Нѣмцы намъ нужны только для нашей выучки, а затѣмъ имъ сейчасъ же надо указать дверь? Не при немъ и вовсе не по его плану дана была у насъ повадка Нѣмцамъ, которая вызвала на борьбу Ломоносова -- этого рьянаго поклонника дѣлъ Петровыхъ {Впрочемъ, Самаринъ признавалъ вполнѣ вѣрною мысль К. Д. Кавелина, что почти всѣ обвиненія противъ Петра вызваны состояніемъ, въ которое мы пришли, когда эпоха реформъ оканчивалась и потому относятся къ нему, а не къ ней (соч I, 63).}. Не Петръ ли, наконецъ, такъ быстро и вѣрно постигъ необходимость нашей тѣснѣйшей связи съ разрознившимися членами великой славянской семьи?

Имѣя въ виду, что замѣтилъ Самаринъ о замкнутости и косности собственно нашихъ бояръ,можно сдѣлать развѣ ту укоризну Петру, что онъ ограничивался выбиваньемъ изъ нихъ этой дури своею дубинкой, а не искалъ себѣ опоры въ народѣ, не измѣнявшемъ своей старой пословицѣ, что "ученье свѣтъ" и выславшемъ какъ бы на встрѣчу Петру не только здоровый практическій умъ Посошкова, но и многообъемлющій геній великаго Ломоносова.

Собственно непомѣрная крутость страстно напряженныхъ мѣръ Петра, заставляя служилый людъ подобострастно брить бороды и навьючивать на себя парики, вызывала напротивъ ожесточенный отпоръ въ неслужилыхъ, т. е. земскихъ стихіяхъ Руси. И при всемъ томъ Петръ былъ способенъ становиться очень близко къ народу и тогда, когда работалъ на верфи, и тогда, когда испивалъ ерофеича на крестинахъ у мужика. Пушкинъ прекрасно понялъ въ Петрѣ эту сторону. Сами старообрядцы способны были оцѣнить въ немъ его готовность не преслѣдовать ихъ собственно за вѣру. А въ Олонецкомъ крестьянскомъ людѣ, какъ извѣстно, сложилось и хранится не мала преданій о немъ съ приговоркой: "вотъ царь, такъ царь -- даромъ хлѣба не ѣлъ". Да, и въ своей голландской курткѣ, покуривающій трубку и попивающій пиво съ Нѣмцами -- онъ едва ли не 5ылъ ближе къ Русскому народу, чѣмъ его предшественники со своею блестящею византійскою обстановкой. Въ Петрѣ-шкиперѣ, котораго К. Аксаковъ сравнивалъ съ Грознымъ, будто ожилъ съ другой стороны старорусскій служилый князь... И не фразой, конечню, были въ его устахъ слова: "а о Петрѣ вѣдайте, что ему жизнь не дорога,-- только бы жила Россія". Пушкинъ имѣлъ полнѣйшее право назвать его "вѣчнымъ работникомъ на тронѣ", подобно тому, какъ наши древніе лѣтописцы прозвали Мономаха "добрымъ страдальцемъ за Русскую землю". {Страдалецъ отъ страда, т. е. работа.} Но глубокая разница проявилась въ одномъ. "Ни праваго, ни виноватаго не убейте>, сказалъ Мономахъ, а Петровскій переворотъ былъ весь залитъ кровью. При всей готовности Посошкова одобрить такія мѣры, большинство нашего народа, не переставало, конечно, и при Петрѣ питать глубокое отвращеніе къ "напрасной крови". Насильственность и есть та Ахиллесова пятка Петра, которую никто и ничѣмъ не защититъ отъ славянофиловъ. Вѣчно прекрасными останутся, конечно, теплыя слова Хомякова: "грустно подумать, что тотъ, кто такъ живо и сильно понялъ смыслъ Государства, кто поработилъ вполнѣ ему свою личность, не вспомнилъ въ тоже время, что тамъ только сила, гдѣ любовь, а любовь только тамъ, гдѣ личная свобода." {Соч. Хомякова, I, 376.} Но дѣло въ томъ, что задолго до Петра "соблазнительная практика татарскаго хана и соблазнительная теорія Византіи сильно подѣйствовали на великаго князя Московскаго". {Сочин. К. Аксакова, I, 147.} То и другое, конечно, помножилось при Петрѣ на пріемы нѣмецкаго государственнаго аппарата.

Есть еще обвиненіе, возводимое на Петра и самымъ существеннымъ образомъ связанное съ сердцевиной славянофильства. "Изъ могучей Земли, говорилъ К. Аксаковъ, могучей болѣе всего вѣрой и внутреннею жизнью, смиреніемъ и тишиною, Петръ захотѣлъ образовать могущество и славу земную, захотѣлъ, слѣдовательно, оторвать Русь отъ родныхъ источниковъ ея жизни, захотѣлъ втолкнуть Русь на путь Запада, путь ложный и опасный". {Соч. В. Аксакова I, 23.} Но путь этотъ еще задолго до Петра былъ указанъ намъ -- не Западомъ, а Византіею. Да и вообще задолго до соблазновъ западныхъ (употребляя выраженіе славянофиловъ) насъ смущали уже (какъ отчасти и сими они признавали) соблазны византійскіе. Полная замкнутость и народная исключительность, столь противная началамъ періода Кіевскаго, едва не насквозь прохватила всю Русь и въ Московскій періодъ ея исторіи. По насъ уже съ самыхъ древнихъ временъ обуяла напротивъ того особенная податливость всякимъ чуждымъ вліяніямъ,-- къ тому же и далеко не всегда хорошимъ. Во главѣ ихъ стоитъ византійское, во многомъ прямо противоположное славянскимъ стихіямъ нашей политической жизни. Но столь же несовмѣстенъ Византизмъ и съ вѣроисповѣдной нашей стихіей -- православіемъ -- въ томъ смыслѣ, какъ понималъ его Хомяковъ.

(Продолженіе следуетъ)

Ор. Миллеръ.

"Русская Мысль" 1880, No 1

Оставить комментарий Миллер Орест Федорович (bmn@lib.ru) Год: 1880 Обновлено: 23/01/2019. 64k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Часть первая

Миллер Орест Федорович Основы учения первоначальных Славянофилов

Основы ученія первоначальныхъ Славянофиловъ.

Миллер Орест Федорович
Основы учения первоначальных Славянофилов