Миллер Всеволод Федорович
Экскурсы в область русского эпоса

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    VIII. Степные мотивы в русском эпосе.

   

Экскурсы въ область русскаго эпоса *).

*) Русская Мысль, кн. XI.

VIII.
Степные мотивы въ русскомъ эпосѣ.

   Едва разсѣкается густой туманъ, покрывавшій славянское населеніе Россіи въ началѣ среднихъ вѣковъ, какъ мы наблюдаемъ уже столкновеніе восточныхъ и южныхъ русскихъ племенъ съ тюркскими кочевниками. Не восходя къ гуннскому погрому, захватившему въ своемъ движеніи нѣкоторыя славянскія племена, и къ обрамъ (аварамъ), глухое воспоминаніе о которыхъ дошло въ видѣ народнаго преданія до нашего лѣтописца, мы вступаемъ на болѣе твердую историческую почву въ тотъ періодъ (VIII, IX вв.), когда южно-русскія степи не только по временамъ служатъ дорогой тюркскимъ кочевникамъ, стремящимся далѣе на Западъ, но становятся постоянною ареной ихъ кочевокъ. Угры были послѣднимъ азіатскимъ народомъ, который въ своемъ движеніи на западъ еще нашелъ возможность тамъ прочно водвориться. "Слѣдующіе потоки кочеваго населенія,-- говорить г. Житецкій {Кіевская Старина, іюль 1888 г., стр. 437, въ статьѣ: Смѣна народностей въ Южной Руси.},-- разбившись о западныя преграды, залили собою южную Русь, которая съ этого времени одна, безъ раздѣла со своими западными сосѣдями, выноситъ на себѣ всѣ послѣдствія отъ сожительства съ кочевниками. Эпоха съ IX по XIII в. можетъ быть отнесена къ періоду самаго экстензивнаго вліянія народовъ урало-алтайской группы на южное славяно-русское населеніе. Въ указанный промежутокъ по южной границѣ земель Галицко-Волынской, а потомъ Кіевской и Переяславской и на востокъ отъ послѣдней, по всему юго-востоку земли Чернигово-Сѣверской, широко раскинулись кочевья азіатскихъ ордъ, обнимавшихъ всю степную полосу отъ Днѣстра до Лика. Здѣсь проживали послѣдовательно одни за другими: хазары, печенѣги, половцы и, наконецъ, монголы".
   Чтобъ уяснить себѣ, въ какія отношенія стали русскія племена къ этимъ азіатскимъ кочевникамъ, и, прежде всего, къ хазарамъ, припомнимъ нѣкоторые историческіе факты.
   Съ конца VII столѣтія хазары распространяютъ свою власть на всемъ пространствѣ отъ Волги до Днѣпра. Славянское населеніе подчиняется имъ и находитъ подъ ихъ властью безопасность {Голубовскій: "Печенѣги, торки и половцы до нашествія татаръ", стр. 19.}, въ виду извѣстно! религіозной и національной терпимости, отличавшей Хазарское царство. Въ IX в. мы видимъ въ подчиненіи у хазаръ русскія племена сѣверянъ и полянъ, радимичей, вятичей, платившія имъ дань. Но, повидимому, это чистовнѣшнее подчиненіе, не оказывавшее вліянія на внутренній строй жизни славянъ, доставляло имъ относительную безопасность и широкую возможность мирныхъ, культурныхъ сношеній съ Востокомъ. Во время могущества своего хазары умѣли сдерживать подвластныя имъ племена отъ враждебныхъ столкновеній {Тамъ же.}. Враждебное движеніе въ степяхъ начинается только въ то время, когда Хазарія ослабѣла въ борьбѣ съ арабами, когда вслѣдствіе этого ей пришлось взяться за ту же политику, какой пользовалась въ своемъ безсиліи Византія,-- ссорить сосѣдей, чтобы удержаться самой. Начало этому далъ союзъ хазаръ съ узами для обузданія печенѣговъ въ IX в. Хазарія не имѣла далѣе силъ справиться съ самими узамы, тѣснимыми половцами. Походы русскихъ X в. подорвали ея могущество окончательно и уничтожили, по выраженію г. Голубовскаго, этотъ оплотъ славянства на Востокѣ. Но въ болѣе ранній періодъ сила хазаръ была еще крѣпка, и славяне подъ ея охраной сохранили занятыя ими мѣста далеко на востокъ по сѣверному Донцу и Дону. Въ этомъ періодѣ велись бойкія торговыя сношенія славянскихъ племенъ съ Востокомъ. Въ хазарскихъ городахъ, ведшихъ обширную торговлю съ Европой и Азіей, русскіе купцы могли сталкиваться съ разными восточными народностями: евреями, арабами, персами и проч. и привозить на Русь азіатскіе товары, произведенія азіатской промышленности и искусства. О торговлѣ русскихъ купцовъ на Востокѣ имѣется рядъ извѣстій арабскихъ. Припомнимъ хоть свидѣтельство Ибнъ-Хордадбе (въ 60--70-хъ годахъ X в.): "Что же касается купцовъ русскихъ,-- они же суть племя изъ славянъ,-- то они вывозятъ мѣха выдры, мѣха черныхъ лисицъ и мечи изъ дальнѣйшихъ концовъ Славоніи къ Румскому (Черному) морю, и царь Тума беретъ съ нихъ десятину. А если желаютъ, то ходятъ на корабляхъ по рѣкѣ Славоніи (Волгѣ), проходятъ по заливу хазарской столицы, гдѣ владѣтель ея беретъ съ нихъ десятину. Затѣмъ они ходятъ въ морю Джурджана (Каспійскому) и выходятъ на любой берегъ... Иногда же они привозятъ свои товары на верблюдахъ въ Багдадъ {Гаркави: "Сказ. мусульманскихъ писателей о славянахъ и русскихъ", стр. 49.}.
   Если эти свѣдѣнія относятся къ Х в., когда русскія племена уже сплотились въ государственный организмъ и не подчинялись хазарамъ, то есть полное основаніе думать, что въ предшествующіе вѣка торговля ихъ съ Востокомъ, чрезъ область хазаръ, была не менѣе оживленна. Объ этомъ свидѣтельствуетъ громадное количество мусульманскихъ монетъ отъ VII--XI в., находимыхъ въ кладахъ на русской территоріи. "Хазарія,-- говоритъ проф. Багалѣй, -- была какъ бы сборнымъ пунктомъ купцовъ россійской равнины и Востока. Купцы изъ Бухары и сосѣднихъ странъ, равно какъ и южнаго прибрежья Каспійскаго моря приходятъ въ приволжскія страны, объѣзжаютъ Черное и Азовское моря, проникаютъ даже до средняго теченія Днѣпра, продавая вездѣ произведенія своей родины и собирая произведенія посѣщаемыхъ ими странъ, чтобы перевезти ихъ въ отдаленнѣйшія страны міра. Русскіе славяне (поляне, сѣверяне, кривичи и т. д.) были не послѣдними дѣятелями на этомъ международномъ рынкѣ. Но не послѣднюю роль въ этомъ случаѣ, въ числѣ другихъ русско-славянскихъ племенъ, играли и сѣверяне. Ближе всѣхъ они находились къ хазарамъ; а вятичи, входившіе въ составъ Сѣверской земли, были ближайшими сосѣдями камскихъ болгаръ; притомъ, черезъ ихъ землю шелъ торговый путь изъ Кіева въ Болгарію. На торговую предпріимчивость сѣверянъ указываетъ, между прочимъ, существованіе у нихъ колоши Тмутаракани на Тамани, гдѣ они оказались какъ бы преемниками предпріимчивыхъ торговыхъ грековъ" {Исторія Сѣверск. земли, стр. 110.}. Однако, вліяніе хазаръ, несомнѣнно, должно было чувствоваться гораздо ярче въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ хазары жили вблизи отъ русскихъ поселеній; здѣсь сожительство съ урало-алтайцами должно было оставить слѣды въ самомъ типѣ и характерѣ славянскаго населенія. Но такъ называемымъ хазарскимъ городищамъ изслѣдователи отмѣчаютъ древнія поселенія хазаръ въ нѣкоторыхъ уѣздахъ нынѣшнихъ губерній: Харьковской, Черниговской и Полтавской {См. Житецкій, стр. 438. Голубовскій, стр. 41--42. Наприм., Каганово городище, Кагановъ перевозъ, Хазарское городище и друг.}. Затѣмъ въ тѣснѣйшія отношенія вступали съ хазарами русскіе, когда, послѣ ослабленія этой державы, сами пользовались хазарами, какъ наемными союзниками, какъ, напримѣръ, Мстиславъ Тмутараканскій въ борьбѣ съ Ярославомъ.
   Если о культурномъ вліяніи хазаръ на русскія племена можно только догадываться по скуднымъ историческимъ извѣстіямъ, то для опредѣленія отношеній Руси къ дальнѣйшимъ тюркскимъ кочевникамъ: печенѣгамъ, торкамъ, половцамъ, наши лѣтописи даютъ уже весьма обильный матеріалъ.
   Печенѣги въ началѣ X в. распространились въ степяхъ на огромномъ пространствѣ отъ Дона до Дуная, но первоначально расположились по сторонамъ нижняго теченія Днѣпра, близъ пороговъ. Общій ходъ ихъ отношеній къ Руси, судя по лѣтописнымъ извѣстіямъ, состоятъ въ томъ, что сначала они вступаютъ въ борьбу съ южно-русскими князьями, угрожаютъ русскимъ городамъ -- Кіеву, Бѣлгороду, Переяславлю и др., но затѣмъ сила ихъ слабѣетъ, они перестаютъ уже быть страшными для Руси врагами, подпадаютъ сами вліянію осѣдлаго населенія и начинаютъ сами постепенно осѣдать. Подъ напоромъ новыхъ, болѣе сильныхъ ордъ половецкихъ, печенѣги тѣсно примыкаютъ къ предѣламъ славянскихъ поселеній, и различные ихъ роды осѣдаютъ на русской почвѣ подъ защитой городовъ. Русскіе князья въ большомъ количествѣ принимаютъ ихъ въ свои дружины и селятъ на окраинахъ, въ мѣстахъ, угрожаемыхъ набѣгами половецкими. Въ лѣтописяхъ XI--XII в. появляется множество названій для разныхъ отдѣловъ печенѣжскаго населенія, жившаго въ предѣлахъ русскихъ и подчинявшагося русскому вліянію: таковы торки, берендѣи, турнѣи, коуи, каспичи, бастѣева чадь и, повидимому, собирательное названіе "черные клобуки" {Это названіе обнимаетъ то рвовъ, берендѣевъ, печенѣговъ, коуевъ.}. Поселенія "черныхъ клобуковъ" шли по правой сторонѣ Днѣпра, по р. Роси (г. Торческъ), а по лѣвой сторонѣ Днѣпра, въ Украйнѣ переяславской, вѣроятно, по обоимъ берегамъ р. Сулы (на "Посульѣ") и преимущественно въ углу между Днѣпромъ и Сулою, затѣмъ въ Черниговскосѣверскомъ княжествѣ, вѣроятно, въ полосѣ, заключающейся между Семью и Остромъ. Ведя полуосѣдлую, полукочевую жизнь, эти тюркскія племена представляли на окраинахъ южной Руси подвижное войско для князей, которое, съ одной стороны, отражало набѣги кочевниковъ, а съ другой -- участвовало и въ другихъ (напримѣръ, междоусобныхъ) войнахъ князей. Наравнѣ со славяно-русскимъ населеніемъ печенѣги были въ подчиненіи тѣхъ князей, во владѣніяхъ которыхъ они обитали {Житицкій, стр. 440.}: такъ, были "коуи черниговскіе", "торки переяславскіе", "печенѣги каневскіе", "порсяне" (населеніе Поросья, въ которомъ въ XI в. князья стали селить тюрскскихъ кочевниковъ, спасавшихся отъ половцевъ). Пребываніе черныхъ клобуковъ по городамъ,-- говоритъ г. Голубовскій,-- въ большемъ или меньшемъ количествѣ несомнѣнно. Ихъ князьямъ давались въ управленіе города, вѣроятно, такіе, гдѣ преобладалъ въ населеніи черноклобуцкій элементъ. Въ концѣ XII в. мы знаемъ трехъ черноклобуцкихъ князей, владѣвшихъ городами въ Поросьи. Хотя не въ такомъ количествѣ, какъ въ Поросьи и въ Переяславской области, поселенія тюрковъ были и въ другихъ областяхъ, напримѣръ, въ Черниговскомъ княжествѣ (коуи) и на Бѣло-озерѣ (берендѣи) {Назв. соч., стр. 161.}.
   Эти тюркскія поселенія съ конца XI в. начали входить въ жизнь южно-русскаго племени, ассимилируясь съ нимъ и внося въ него свои нравственныя черты и бытовыя особенности. Особенное значеніе для Руси получаютъ они какъ естественные союзники ея въ борьбѣ съ половцами. Какъ степная конница, эти тюрки были незамѣнимы въ дѣйствіяхъ противъ такихъ же степныхъ кочевниковъ. При быстротѣ и неожиданности половецкихъ набѣговъ, не было никакой возможности ихъ предупредить. Оставалось только преслѣдовать ихъ въ степяхъ, стараться догнать ихъ и лишить полону. "Была у русскихъ и конница, -- говорить г. Голубовскій,-- но ей невозможно было соперничать со степными наѣздниками въ быстротѣ, ловкости и умѣньи владѣть лукомъ и стрѣлами. Надо было выставить силу, равную по качеству, и такая сила сама явилась служить Руси, не зная, куда спасаться отъ своихъ сильныхъ враговъ -- половцевъ. Русь пріобрѣла въ черныхъ клобукахъ легкое подвижное войско. Они были незамѣнимы, когда нужно было преслѣдовать врага, уходившаго съ награбленною добычей" {Назв. соч., стр. 162.}. Эти военныя качества тюрковъ, какъ конницы, высоко цѣнили русскіе князья уже въ отдаленныя времена. Уже въ войскѣ Игоря, когда онъ въ 944 г. собирается на Византію, мы находимъ печенѣговъ. Святославъ въ своихъ походахъ на Византію также водилъ ихъ съ собой, да и самъ съ своими воинами велъ жизнь немногимъ отличную отъ жизни степняка-кочевника. Владиміръ Святой ходилъ на болгаръ въ ладьяхъ, "а торкы берегомъ приведе на конехъ" {Ипат. лѣт., стр. 56.} и т. п. Но гораздо чаще, чѣмъ во внѣшнихъ войнахъ Руси, принимало участіе "черно-клобуцкое" населеніе въ войнахъ внутреннихъ, въ междоусобіяхъ князей. Дорожа ими, какъ союзниками, всегда готовыми въ походъ, князья стараются ихъ расположить къ себѣ, льстятъ имъ, заискиваютъ передъ ними {См. примѣра у Голубовскаго, стр. 171.}, сближаются съ отдѣльными ихъ князьками, вводятъ ихъ въ свои родовые счеты. Такой же характеръ отношеній русскихъ князей къ степнякамъ можно наблюдать въ тотъ періодъ, когда нахлынувшія въ степи орды половецкія вытѣснили оттуда печенѣговъ и стали въ нихъ единственными хозяевами, причиняя своими набѣгами неисчислимыя бѣдствія сосѣднимъ русскимъ областямъ, особенно землямъ Черниговской, Переяславской и Кіевской. Съ одной стороны, князья предпринимаютъ походы въ степь, съ другой, и гораздо чаще, сами приглашаютъ половцевъ къ себѣ въ междоусобныхъ войнахъ изъ-за родовыхъ счетовъ. Такихъ приглашеній г. Голубовскій насчитываетъ,-- конечно, болѣе крупныхъ,-- до 34, причемъ, кромѣ подарковъ, извѣстной платы за труды, союзники обогащались большою добычей, безнаказанно грабя мирныхъ жителей {Назв. соч., стр. 169.}.
   Насколько близки были отношенія русскихъ князей къ половцамъ, можно судить по упоминаемымъ лѣтописью бракамъ между княжескими фамиліями русскими и половецкими. Вначалѣ, повидимому, такими браками предполагалось хоть нѣсколько обезопасить Русь отъ половецкихъ набѣговъ. Но затѣмъ родственные союзы заключаются уже съ цѣлью имѣть союзниковъ въ странѣ Половецкой на случай междоусобной войны.
   Нерѣдко князья, терпя пораженія въ междоусобныхъ войнахъ, уходятъ въ степь къ своимъ родственникамъ и добываютъ у нихъ поддержку {Первый примѣръ брачнаго союза между русскими князьями и половецкими ханами мы видимъ въ 1094 г. Тогда Святополкъ Имсдавичъ кіевскій женился на дочери Тугоркава. Затѣмъ съ половцами породнились Владиміръ Мономахъ и Олегъ Святославичь: Юрій Владиміровичъ женился на дочери хана Аепы, а Святославъ Ольговичъ на дочери другаго Аепы. Въ 1117 г. Мономахъ женилъ другаго сына Андрея на дочери Туркъ-хана. Рюрикъ Ростислазичъ женился на дочери хана Беглюка. Въ 1206 г. Всеволодъ суздальскій сосваталъ для своего сына Ярослава дочь хана Юрія Ковчаковича. Въ 1187 г. Владиміръ Игоревичъ возвратился изъ половецкаго плѣна съ женой, дочерью Бойчака, и т. д. См. Голубовскій, стр. 172 и слѣд.}. Конечно, родственные князья пользовались въ половецкихъ юртахъ широкимъ гостепріимствомъ. Были князья, которые всю свою жизнь провели въ степяхъ, кочуя съ своими половецкими родственниками и кунаками. Таковъ, напримѣръ, Изяславъ Владиміровичъ, внукъ Кончака по матери, племянникъ Юрія Кончаковича {Голубовскій, стр. 174.}. Вслѣдствіе многочисленныхъ браковъ, половцы были въ родственныхъ связяхъ почти со всѣми княжескими родами Руси. Другіе князья жили въ степи у половцевъ по долгу въ плѣну или въ качествѣ заложниковъ, конечно, выучиваясь половецкому языку и пріобрѣтая степныя привычки {Такъ, подъ 1095 г. говорится, что Владиміръ Мономахъ "вда Катанови сына своего Святослава въ тали (заложники)".}. Несомнѣнно, примѣръ князей находилъ себѣ подражаніе въ ихъ дружинахъ и вообще въ русскомъ народѣ. Браки на половецкихъ женщинахъ, приводимыхъ нерѣдко русскими дружина" изъ степей въ числѣ полона, должны были быть явленіемъ зауряднымъ {Вспомнимъ "красныхъ дѣвокъ половецкихъ", которыми ополонилась дружина Игорева въ Словѣ о полку Игоревѣ.}. Такое тѣсное сближеніе южно-русскаго населенія съ половцами чрезъ совмѣстные походы и браки вело къ взаимному вліянію: половцы принимали нерѣдко христіанство {"Судя по именамъ нѣкоторыхъ половецкихъ хановъ,-- говоритъ Д. И. Иловайскій,-- можно допустить, что они также были крещены и получили имена отъ своихъ русскихъ воспріемниковъ, напримѣръ: Глѣбъ Тиріевичъ, Юрій Кончаковичъ, Романъ Кэичъ, Данило Кобяковичъ". Исторія Россіи, ч. II, стр. 78.}, поддавались русскому вліянію, русскіе усвоивали тюркскія черты въ типѣ, тюркскіе пріемы въ военныхъ дѣйствіяхъ, восточное оружіе и многія другія бытовыя особенности {См. Житецкій, стр. 445.}.
   Послѣ этихъ историческихъ справокъ сдѣлаемъ другія, именно -- о томъ русскомъ населеніи, которому, по географическому положенію, всего больше приходилось отстаивать себя отъ тюркскихъ кочевниковъ.
   Несомнѣнно, первые удары кочевниковъ выдерживало осѣдлое русское населеніе, всего болѣе выдвинувшееся на востокъ къ степи, сѣверянское населеніе лѣваго берега Днѣпра, въ его среднемъ теченіи, и бассейновъ Пела, Сулы, Семи (Сейма), Десны. Это та обширная территорія (соотвѣтствовавшая частямъ нынѣшнихъ губерній Черниговской, Курской и Полтавской {Проф. Багалѣй (назв. соч, стр. 15) такъ опредѣляетъ область сѣверянъ: если землю сѣверянъ наложить на современную карту, то она займетъ части губерній: Черниговской, Курской и Полтавской; бассейнъ Десны въ Черниловской губ. занимаетъ уѣзды: Остерскій, Черниговскій, Сосницкій, Кролевецкій, Новгородъ-Сѣверскій; бассейнъ Сейма въ Курской губ.-- Путивльскій, Рыльскій, Льговскій, Курскій к въ ?ер ниговской губ.-- Конотонскій; бассейнъ Сулы въ Полтавской губ.-- Кременчугскій, Хорольскій, Лубенскій, Лохвицкій и Роменскій; наконецъ, на лѣвомъ берегу Днѣпра между Десною и Сулою уѣзды Переяславскій и Золотоношскій.}), которая по раздѣлу русскихъ земель между сыновьями Ярослава образовала два княжества -- Черниговское и Переяславское. Исторія русскаго населенія этихъ обоихъ княжествъ, особенно втораго, представляетъ печальную эпопею непрерывной борьбы съ кочевниками, завершавшейся татарскимъ разгромомъ и значительно обезлюдившей эти мѣста, вслѣдствіе бѣгства населенія на западъ -- въ области Галицко-Волынскія и далѣе за Карпаты, на сѣверъ -- въ Полѣсье и Литву, а на сѣверо-востокъ -- въ предѣлы зарождавшейся Московской Руси. Особенно много страдало отъ кочевниковъ переяславское населеніе: уже во времена Владиміра Святаго оно терпѣло отъ печенѣговъ, и князь для защиты отъ нихъ строилъ рядъ городовъ по р. Сулѣ, выводя въ нихъ "лучшихъ" мужей изъ славянъ, кривичей, чуди и вятичей. Народное позднѣйшее преданіе даже основаніе города Переяславля ошибочно пріурочивало къ борьбѣ русскаго богатыря съ печенѣжскимъ великаномъ при кн. Владимірѣ.
   До конца II вѣка мѣстомъ борьбы русскихъ князей съ печенѣгами служили окрестности Переяславля, и рубежъ съ печенѣгами на югѣ шелъ не далеко отъ этого города {Багалѣй, стр. 125.}. Въ тѣхъ же мѣстахъ былъ впослѣдствіи первоначальный рубежъ съ половцами, который князья старались укрѣпить, поселяя въ своихъ предѣлахъ торковъ. Таковы поселенія переяславскихъ торковъ и туркѣевъ {Багалей, стр. 126.}. Изъ всѣхъ княжескихъ "столовъ" самымъ безпокойнымъ былъ столъ Переяславскій, особенно въ концѣ XI и первой половинѣ XII вѣка. "И сѣдѣхъ,-- говоритъ Вдад. Мономахъ,-- въ Переяславля 3 лѣта и 3 зимы и е дружиною своею, и многи бѣды прняхомъ отъ рати и отъ голода".
   Одна страница духовной этого князя, въ которой разсказывается о дѣятельности его въ Переяславлѣ, живо рисуетъ намъ положеніе князей этой области, полное безпокойствъ, тревогъ и неустанной дѣятельности. Нужно было постоянно опасаться нападанія, не зная даже, откуда оно придетъ, встрѣтить враговъ тамъ, гдѣ ихъ нельзя было ожидать {Голубовскій, стр. 122.}.
   Постоянныя опасности, ожиданіе набѣговъ, преслѣдованіе хищниковъ должны были выработать въ переяславскомъ населеніи черты воинственныя, мужество, находчивость, сообразительность, сблизить его съ осѣдлыми тюрками (торками, турпѣями), вмѣстѣ съ которыми приходилось выступать противъ половцевъ, и вообще побудить его хорошо изучить бытъ, привычки, военные пріемы непріятеля {"Постоянная борьба со степью,-- говоритъ Д. И. Иловайскій,-- не мало поддерживала отвагу предпріимчивость русскихъ князей и ихъ дружины. Особенно налагала она суровый, воинственный отпечатокъ на жителей южныхъ и юго-восточныхъ украйнъ, гдѣ близкое сосѣдство съ варварами вносило немало грубости въ русскіе нравы, во, вмѣстѣ съ тѣмъ, развивало русскую удаль и молодечество". Исторія Россіи, ч. II, стр. 79.}. Изъ перипетій постоянной борьбы съ половцами отмѣтимъ лишь нѣкоторые факты: такъ, большее количество половецкихъ набѣговъ на Переяславскую область приходится на время княженія тамъ энергичнаго Владиміра Мономаха (походы 1092,1096, 1110 іт.). Далѣе въ періодъ отъ 1126 до 1167 г. крупные набѣги, повторявшіеся чуть не каждый годъ, имѣли связь съ тою упорною борьбой, которая происходила между князьями кіевскимъ, черниговскимъ и суздальскимъ. Въ концѣ XII в., въ великое княженіе Святослава Всеволодовича, наступаетъ сравнительное затишье, хотя нарушаемое время отъ времени набѣгами (въ годахъ 1174, 1179, 1183, 1185). Наконецъ, послѣднее нападеніе, упоминаемое лѣтописью, произошло въ 1210 г., слѣдовательно, не задолго до появленія татаръ {Голубовскій, стр. 129 и 130.}.
   Эта упорная борьба окраинной Руси со степью, съ разными героическими эпизодами должна была сильно дѣйствовать на народное воображеніе, а если только сѣверянское населеніе было способно къ эпическому творчеству (а въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія), сказанія о богатырскихъ подвигахъ русскихъ и половецкихъ должны были выливаться въ форму пѣсенъ. Дѣйствительно, существованіе такихъ пѣсенъ, такихъ отрывковъ переяславскаго эпоса, можетъ быть почти доказано. Вспомнимъ народное преданіе о борьбѣ русскаго юноши съ печенѣжскимъ богатыремъ, занесенное въ лѣтопись и пріуроченное къ войнѣ Владиміра съ печенѣгами (993 г.). Со стороны печенѣговъ выступаетъ богатырь "превеликъ зѣло и страшенъ"; печенѣжскій князь вызываетъ ему супротивника, я Владиміръ, какъ часто бываетъ въ былинахъ, поставленъ въ затрудненіе, такъ какъ въ его дружинѣ богатырей не случилось. Онъ вызываетъ охотниковъ чрезъ биричей, но и такихъ не оказалось.
   Только утромъ является мблодецъ, котораго отецъ посылаетъ биться съ великаномъ, подобно тому, какъ отецъ отпускаетъ Илью Муромца на службу къ Владиміру. Молодецъ самъ какъ бы не знаетъ своей силы и предлагаетъ испытать ее,-- опять эпическая черта. Такія же эпическія черты-издѣвательство печенѣжина надъ молодцемъ и схватка, въ которой молодецъ ударяетъ врагомъ о землю. Сказаніе завершалось наградой князя (Владиміръ же великимъ мужемъ створи того и отца его) и въ самомъ всходѣ указывало на то, что было прикрѣплено къ Переяславлю {Володимеръ же, радъ бывъ, заложи городъ на бродѣ томъ и нарече и Переяславль, зане перея славу отрокъ-отъ.}. Какъ ранняя борьба переяславцевъ съ печенѣгами отразилась въ этомъ сказаніи, занесенномъ въ лѣтопись въ XII вѣкѣ, такъ изъ періода борьбы ихъ съ половцами до насъ дошло сказаніе о переяславскомъ богатырѣ Демьянѣ Куденевичѣ.
   Въ Никоновскій сводъ записаны два подвига этого богатыря: одинъ -- совершенный имъ во время нападенія Глѣба Юрьевича на Переяславль, другой -- при нападеніи половцевъ. Напомнимъ главныя черты обоихъ сказаній: когда Глѣбъ подошелъ ночью къ Переяславлю, у князя Мстислава Изяславича "дружины не случилось". Онъ обращается къ своему богатырю Демьяну Куденевичу, возлагая на него всю свою надежду. Богатырь немедленно садится на коня со своимъ слугою Тарасомъ (вспомнимъ былиннаго слугу Торопа) и съ 5 ю отроками встрѣчаетъ князя Глѣба на полѣ, нападаетъ на него и убиваетъ множество воиновъ. Князь Глѣбъ ужаснулся, побѣжалъ и послалъ сказать Демьяну Куденевичу, что онъ пріѣхалъ не на рать, а на миръ. Другое сказаніе сообщаетъ, что когда къ Переяславлю ночью подступили половцы съ Давидовичами и зажгли посадъ, въ городѣ начался плачъ. Демьянъ же Куденевичъ выѣхалъ противъ враговъ одинъ, безъ всякаго "одѣянія доспѣшнаго", избилъ множество ихъ и прогналъ. Но въ битвѣ онъ былъ прострѣленъ и вернулся въ городъ, чтобъ умереть. Когда онъ умеръ, "бысть по немъ отъ всѣхъ велій плачъ во градѣ". Въ виду того, что г. Халанскій разбору этихъ лѣтописныхъ извѣстій и сопоставленію ихъ съ былинными мотивами посвятилъ главу (5-ю) въ своемъ изслѣдованіи {Великорусскія былины кіевскаго цикла, стр. 50--57.}, мы ограничимся лишь заявленіемъ, что нѣкоторыя изъ его сопоставленій и намъ кажутся вѣроятны. Вмѣстѣ съ тѣмъ, мы вполнѣ раздѣляемъ взглядъ г. Багалѣя на значеніе этихъ лѣтописныхъ сказаній: "Очевидно, въ этомъ лѣтописномъ извѣстіи мы имѣемъ отрывокъ народнаго эпоса, но не кіевскаго, а переяславскаго; происхожденіе его намъ станетъ понятно, если мы вспомнимъ, что для него была благодарная почва: борьба съ кочевниками" {Назв. соч., стр. 209.}.
   Отъ бѣглаго обзора судебъ Переяславскаго княжества и ихъ отраженій въ эпосѣ перейдемъ въ судьбамъ населенія Черниговскаго княжества. Мы уже видѣли, что Черниговская область была также не разъ опустошаема половцами, но чаще всего причиной опустошеній были княжескія усобицы, наводившія ихъ на землю Русскую. "Оба княжества по своему географическому положенію должны были служить оплотомъ Руси съ юго-востока противъ степняковъ. Но между ними была та разница, что Переяславскому княжеству было труднѣе выполнить свою задачу, потому что оно было какъ бы передовымъ бойцомъ въ этой борьбѣ, защищая собою южныя границы Черниговскаго княжества. Главнымъ образомъ, вслѣдствіе этого, Переяславль не могъ добиться полнѣйшей независимости и игралъ гораздо менѣе значительную роль, чѣмъ Черниговъ {Багалѣй, стр. 161.}.
   Дѣйствительно, богатый, торговый городъ Черниговъ въ періодъ отъ II--XIII в. всегда занималъ второе мѣсто послѣ Кіева, его князья соперничали съ кіевскими, изъявляли притязанія на великокняжескій столъ, и такое выдающееся положеніе главнаго города Сѣверянскей земли нашло себѣ, какъ мы видѣли, отраженіе въ нашемъ эпосѣ. Въ то время, когда многострадальный Переяславль послѣ погрома татарскаго совсѣмъ сходитъ съ исторической сцены и исчезаетъ изъ народной памяти, воспоминанія о богатомъ Черниговѣ, столь же прочно, какъ память о Кіевѣ, держится въ народѣ и дошло до насъ въ "старинахъ" олонецкихъ сказителей.
   Изъ отношеній Черниговскаго княжества къ тюркскимъ кочевникамъ отмѣтимъ лишь нѣкоторые факты. Подобно тому, какъ населеніе Переяславскаго княжества въ нѣкоторыхъ мѣстахъ своей территоріи непосредственно сталкивалось съ тюркскими поселеніями -- торковъ, турпѣевъ, такъ въ Черниговскомъ княжествѣ были свои "поганые", такъ называемые черниговскіе коуи, полукочевой народъ, поселенный на южныхъ предѣлахъ Черниговскаго княжества и служившій какъ бы оплотомъ противъ "дикихъ" половцевъ {Багалѣй, стр. 289. Tan, Ярославъ Всеволодовичъ Черниговскій прислалъ Игорю, герою Слова о П. И., на помощь боярина своего Ольстина Олексича съ отрядомъ черниговскихъ коуевъ.}. Съ другой стороны, политика нѣкоторыхъ черниговскихъ князей противъ половцевъ была такова, что возмущала другихъ современныхъ князей. Въ то время, когда Сѣверская земля борется за равноправность своей княжеской семьи съ Мономаховой, и область Святославичей ослабла въ этой безплодной борьбѣ за Кіевъ, среди Святославичей,-- говоритъ г. Голубовскій,-- являются князья, которые указываютъ на безполезность этой борьбы, на необходимость усиленія своей области внутреннимъ спокойствіемъ, въ то время, какъ другая половина ихъ продолжаетъ эту борьбу и оканчиваетъ исчезновеніемъ семейства Давидовичей. Первымъ усвоившимъ такой взглядъ на внѣшнюю политику своей области былъ Святославъ Ольговичъ. Но дѣйствительнымъ основателемъ политики сѣверскихъ князей въ отношеніи половцевъ должно считать Олега Гориславича. Никто изъ современныхъ князей не могъ знать лучше его характеръ половцевъ, ихъ нравовъ и обычаевъ, ихъ боевой тактики, ибо никто изъ нихъ не жилъ такъ долго среди кочевниковъ, опираясь на нихъ, какъ на единственную силу противъ своихъ враговъ" {Назв. соч., стр. 110.}. Видя безполезность походовъ въ глубь степей, Олегъ Святославичъ отказывается принимать въ нихъ участіе съ другими князьями, ведетъ съ половцами только оборонительную войну, но, главнымъ образомъ, старается вступать съ ними въ договоры и въ родство. Онъ женитъ сына своего Святослава на дочери половецкаго ханы Аепы, беретъ къ себѣ на воспитаніе сына хана Итларя, часто принимаетъ половцевъ къ себѣ на службу и этимъ вызываетъ негодованіе къ другихъ князьяхъ, особенно въ Мономахѣ {Который и самъ, впрочемъ, имѣетъ половцевъ у себя на службѣ и состоитъ въ родствѣ съ ихъ князьями.} и всѣхъ сочувствовавшихъ ему. Но помимо политическихъ соображеній, и личныя отношенія Олега къ другимъ князьямъ побуждали его опираться на половцевъ и довѣрять имъ болѣе, чѣмъ родственникамъ, которые (главнымъ образомъ, Всеволодъ съ Мономахомъ) лишили его удѣла. Политики Олега Святославича держались сѣверскіе князья и въ послѣдующее время. До 80 годовъ XII вѣка лѣтопись не знаетъ ихъ походовъ въ дальнія степи; все ограничивается только мелкими стычками. Они не принимаютъ участія и въ походахъ 1184 и 1185 годовъ, и, только благодаря удали новгородъ-сѣверскихъ князей, предпринимается знаменитый, хотя неудачный, походъ Игоря Святославича, слѣдствіемъ котораго было опустошеніе Сѣверской области. Только въ 1191 г. сѣверскіе князья собрались съ силами и предприняли новый походъ. Но тутъ Ольговичи поступили очень осторожно: дошли до Оскола и когда узнали, что половцы ожидаютъ ихъ съ превосходными силами, ночью отступили. Вообще эти походы предпринимались только въ періодъ послѣднихъ 15 лѣтъ XII столѣтія, а до тѣхъ поръ князья держались, главнымъ образомъ, оборонительной системы {Голубовскій, стр. 111--112.}. Благодаря родственнымъ связямъ, половцы стояли къ Ольговичамъ ближе, чѣмъ къ другимъ русскимъ князьямъ, всегда готовы были оказать имъ помощь и, дѣйствительно, въ княжихъ междоусобіяхъ половцы большею частью были на сторонѣ Ольговичей {Назв. соч., стр. 178.}...

-----

   Вышеприведенныя историческія справки объ отношеніяхъ Сѣверской Руси жъ тюркскимъ кочевникамъ были сдѣланы нами съ цѣлью уяснить историческую подкладку, которая могла лежать въ основѣ эпическихъ сказаній русскаго населенія этихъ областей Россіи. Упорная, продолжительная борьба съ половцами, точно также какъ близкое знакомство со "теплыми кочевниками должны были отложиться въ народныхъ сказаніяхъ, и если въ настоящее время о половцахъ уже (почти) не помнятъ наши былины {У Кирши Данилова въ Пѣснѣ о Скопинѣ упоминается половецкая орда, но уже смѣшивается со Швеціею (!):
   "Какъ и будетъ почтарь въ Половецкой ордѣ
   У честна короля, честнаго Карлуса,
   Онъ въѣзжаетъ прямо на королевскій дворъ,
   А ко Свицкому королю Карлусу..." (Кирѣевск., вып. VII, стр. 18).
   Въ былинахъ о Саулѣ Леванидовичѣ этотъ богатырь ѣдетъ, по одному варіанту, въ "дальну орду, въ Половецку землю", гдѣ бьется съ татарами (Кирѣевскій, III, стр. 116 = Кирша Даниловъ).}, то это объясняется лишь тѣмъ, что эти нѣкогда страшные враги Руси были смѣнены другими, болѣе страшными и могущественными. Грозное татарское нашествіе, безслѣдно вытѣснившее половцевъ изъ степей, налегло такимъ тяжкимъ бременемъ на народную фантазію, что старыя преданія о половцахъ перепѣвались скоро на новый ладъ и "собака поганый татаринъ" также вытѣснилъ половчанина изъ народной поэзіи макъ изъ степей {См. соображенія А. Н. Веселовскаго: "Южно-русск. был.", III--IX, стр. 372--378.}.
   Мы уже видѣли, что въ сохранившемся въ Никоновскомъ сводѣ отрывкѣ изъ народнаго эпоса переяславскій богатырь Демьянъ Куденевичъ бьется съ половцами. Быть можетъ, и въ Тугаринѣ Зміевичѣ, какъ предполагаютъ нѣкоторые изслѣдователи, сохранился въ фантастической "краскѣ отголосокъ историческаго половецкаго хана Тугоркана {А. Н. Веселовскій: "Южно-русск. был.", III--XI, стр. 870. Дашкевичъ. "Былины объ Алешѣ Поповичѣ", стр. 22.}. Быть можетъ, южно-русское преданіе о Шелудивомъ Бонякѣ донесло до насъ память о половецкомъ Бонякѣ, также называемомъ "шелудивымъ" лѣтописью {См. Драгомановъ: "Малорусск. народ. пред. и разсказы", стр. 224 и 225. Голубовскій: назв. соч., стр. 288 и слѣд.}. Но гораздо доказательнѣе въ вопросѣ о присутствія "половецкихъ" мотивовъ въ дотатарскихъ сказаніяхъ и пѣсняхъ русскаго населенія служитъ намъ отрывокъ половецкихъ пѣсенъ, по удачному выраженію А. Н. Веселовскаго, "еще отзывающихся ароматомъ степи" {Назв. соч., стр. 372.}, сохранившійся въ Волынской лѣтописи подъ 1201 годомъ. Этотъ замѣчательный отрывокъ представляетъ какъ будто фразы и образы, выхваченные въ народныхъ пѣсенъ, о томъ, какъ Владиміръ (Мономахъ) загналъ половецкаго хана Отрока за желѣзныя врата, какъ по смерти Мономаха брать Отрока, Сырчанъ, послалъ "во Обезы" своего гудца Оря сказать ему о смерти Владиміра, призвать его на Русь и пѣть ему пѣсни половецкія. Если же это не подѣйствуетъ, то дать ему понюхать зелья евшана (вѣроятно, травы родныхъ степей). Понюхавъ этого зелья, Отрокъ заплакалъ я сказалъ: лучше на своей землѣ лечь костьми, чѣмъ въ чужой быть славну, и вернулся въ степь {Вспомнимъ головы великановъ "съ пивной котелъ" въ нашихъ былинахъ.}.
   Отъ Отрока пѣснь производила хана Кончака, который рисуется тутъ же въ какихъ-то гиперболическихъ чертахъ, напоминающихъ стиль народныхъ пѣсенъ и автора Слова о полку Игоревѣ. Какъ нѣкій велишь, вродѣ Идолища поганаго, онъ снесъ Оулу (вычерпалъ?), нося котелъ на плечахъ).
   Отголосокъ такихъ же половецкихъ пѣсенъ, несомнѣнно хорошо знакомыхъ сѣверскому населенію, нужно видѣть въ выраженіи автора Слово о полку Игоревѣ о готскихъ дѣвахъ, поющихъ на берегу синяго моря про время Бусово и месть Шароканю {Что въ народныхъ "старинахъ" дотатарскаго времени половцы были пріурочиваемы во времени кн. Владиміра, какъ впослѣдствіи татары, видно изъ любопытнаго извѣстія, сохранившагося въ рукописной повѣсти XVI вѣка: О начальствѣ рускыа земля, въ Румянцов. Сборникѣ, No 308. Здѣсь (на листѣ 176) читаемъ: "И быша у князя Владимера храбріи вой мнози въ градѣ Киевѣ и начата избивати силы великыя половецкіа подъ городовъ подъ Кіевомъ... У князя Володимера было храбрыхъ богатыровъ много; и начатъ ихъ посылати по всѣмъ градомъ и странамъ". См. статью проф. А. И. Соболевскаго: "Къ исторіи русскихъ былинъ" въ Журналѣ Минист. Народ. Прос. 1889 г., іюль, стр. 17.}.
   Подобные отрывки принадлежатъ, такъ сказать, международной поэзія, которая возможна лишь при близкомъ, тѣсномъ и продолжительномъ общеніи народовъ, облегчаемомъ взаимнымъ пониманіемъ языка.
   Дѣйствительно, знаніе тюркскихъ языковъ должно было быть искони широко распространено въ юго-восточныхъ частяхъ русской территорія, въ теченіе нѣсколькихъ вѣковъ сосѣдившей съ тюрками -- хазарами, печенѣгами, половцами.
   Вспомнимъ преданіе о княжескомъ отрокѣ, спасшемъ Кіевъ (въ 968 г), благодаря знанію печенѣжскаго языка, преданіе о разговорѣ воеводы Претича съ печенѣжскимъ княземъ, о полиглоттѣ князѣ Всеволодѣ, о поселеніяхъ тюркскихъ на русской почвѣ, о распространенности смѣшанныхъ браковъ, о проживаніи плѣнныхъ русскихъ въ степяхъ и плѣнныхъ половцовъ на Руси, о постоянныхъ торговыхъ дѣлахъ съ половцами, не прекращавшихся вслѣдствіе враждебныхъ столкновеній {Голубовскій, стр. 222.}, и т. п. Лучшимъ свидѣтельствомъ взаимнаго вліянія обѣихъ народностей служить значительное количество половецкихъ словъ, вошедшихъ въ древне-русскій языкъ, и нѣкоторыя русскія слова, заимствованныя половцами. Было бы интересно въ культурно-историческомъ и лингвистическомъ отношеніи собрать и анализировать тѣ тюркскія слова, которыя вошли въ русскій языкъ раньше татарскаго нашествія. По такая историко-лингвистическая работа еще не сдѣлана, и потому позволяемъ себѣ тутъ же предпринять небольшой экскурсъ въ эту область, съ цѣлью лингвистическимъ фактомъ еще болѣе подкрѣпить мысль о тѣснѣйшемъ взаимодѣйствіи русскихъ и половцевъ, имѣющую, какъ увидимъ ниже, значеніе для нашей гипотезы, о проникновеніи нѣкоторыхъ иранскихъ мотивовъ въ нашъ эпосъ чрезъ тюркскую, именно половецкую среду. Кстати разсмотримъ лингвистическія данныя о культурѣ половецкой вообще.
   Благодаря изданію такъ называемаго Codex Comanicus графомъ Вууномъ въ 1880 г. и выборкѣ и разбору тюркскаго матеріала, сдѣланнымъ академикомъ Радловымъ(въ 1887 г.) {Das Türkicshe Sprachmaterial des Codex Comanicus въ Mémoires de l'Acad. Imp. des sciences de St. Pitersb. VII Série. Tome XXXV, No 6.}, мы имѣемъ весьма значительный словарный матеріалъ для изученія половецкаго языка. Всѣхъ словъ въ Codex'ѣ болѣе 3,000 и многія изъ нихъ даютъ поводъ для историко-культурныхъ заключеній. Просматривая внимательно этотъ матеріалъ, мы видимъ, что въ немъ отражается, съ одной стороны, вліяніе культурныхъ сношеній половцевъ съ Русью, съ другой -- такихъ же сношеній съ мусульманскимъ Востокомъ, находившимся подъ сильнымъ вліяніемъ персидской культуры. Кочевники, жившіе въ кибиткахъ въ безлѣсной степи, должны были заимствовать русскія названія для такихъ предметовъ, которыхъ не было въ ихъ быту. Такъ, они взяли русское названіе для деревянной постройки -- избу (въ формѣ ызба), слова печь (пэц), бревно (бюрэн), смола (самала), церковь (ціркэу) и нѣкоторыя другія. Но несравненно болѣе вошло иностранныхъ восточныхъ словъ въ половецкій языкъ. По нашему счету, въ словарѣ акад. Радлова ихъ оназывается болѣе 150, именно персидско-арабскихъ. Мы раздѣлимъ ихъ на нѣсколько рубрикъ, чтобы легче было обозрѣть, въ какихъ сторонахъ быта выражается культурное вліяніе Ирава. Въ первую категорію можно отнести олова, свидѣтельствующія о торговыхъ сношеніяхъ половцевъ съ Востокомъ, о знакомствѣ ихъ съ произведеніями персидской промышленности, съ восточными товарами, плодами, овощами, животными, драгоцѣнными камнями и т. п.
   Таковы названія для торга (бавар), цѣны (бага), денегъ (накт), мѣнялы (сараф), процентовъ (рэбэ); для восточныхъ плодовъ и растеній: лимонъ (лімон), винная ягода (інджір), огурецъ (кыяр), бобы (ногут), ревень (рауанд), сахаръ (шэкэр), шафранъ (зафран), персикъ (шафталы), рисъ (бірінц), индиго (ніл), миндаль (бадам) и друг.; для драгоцѣнныхъ каннві: изумрудъ (усмурут), яхонтъ (якут), лалъ (лал), бирюза (пэрюзэ), жемчугъ (інцю) и друг.; для животныхъ: попугай (тоту), обезьяна (маймун), леопардъ (паланг) и друг.; для разныхъ издѣлій изъ кожи, матерій, металла: сафьянъ (сактыян), поясъ (камар), бархатъ (катыфа), шелковая ткань (насыц), картина (сурат, накш), зурна (суруна), цѣпь (зінцір). стеклянная фляга (шішэ), корона (тац) и друг.; для построекъ и принадлежностей осѣдлаго быта: городъ (шэр), дворецъ (сарай), крѣпость (кала), стѣна (ділар), столъ (суфра), садъ (баг) и друг.
   Если эти слова свидѣтельствуютъ о внѣшнемъ знакомствѣ половцевъ съ культурой Востока, находившагося вообще подъ сильнѣйшимъ вліяніемъ Ирана, то рядъ другихъ словъ указываетъ на то, что вліяніе мусульманской цивилизаціи отражалось и на духовной сторонѣ жизни этихъ степняковъ. Такъ, они внесли въ свой обиходъ не мало словъ, выражающихъ понятія отвлеченныя, напримѣръ, религіозныя, нравственныя и т. под. Сюда относятся: счастье (дэулэт), благодарность (шюкур), помощь (мэдэт), надежда (омют), мудрость (уш), милостыня (садага), привѣтствіе (салай), терпѣніе (сабыр), благословеніе (бэрэкэт), вѣроученіе (ыкрар), постъ (оруц), грѣхъ (тоба), осужденіе (цурум), законъ (шэріэт) и друг.; понятія времени и его дѣленія: время (уакт, замана), недѣля (хэфтэ), персидскіе дни недѣли: напр. Тушэмбі -- понедѣльникъ, сэшэмбі-- вторникъ и проч., часъ (сагат); слова относящіяся къ письменности: бумага (кагат), книга (тэфтэр), чернильница (дуат), печать (могер); имена прилагательныя: согласный (кабыл), молчаливый (камуш), нѣжный (нэзік), напрасный (райган), правый (дюрюст), глупый (сады), лѣнивый (суст), печальный (пэшмэн), несчастный (бадбакт), жалкій (міскін) и т. под.
   Перечисленныя заимствованныя слова, число которыхъ можно было бы значительно умножить, свидѣтельствуютъ о томъ, на какія стороны половецкаго быта оказывала вліяніе персидско-арабская мусульманская культура. Слѣдуетъ думать, что половцы были далеко не дикарями, а, напротивъ, весьма способны къ усвоенію нѣкоторыхъ сторонъ быта и нѣкоторыхъ понятій болѣе цивилизованныхъ сосѣдей. Сравнительная высота половецкой культурности вполнѣ подтверждается и многими другими данными. Они могли себѣ усвоить нѣкоторыя черты иранской культуры еще въ Азіи, степяхъ Турана, которыя примыкаютъ къ культурному Ирану. Затѣкъ, въ періодъ своего наибольшаго могущества половцы владѣли культурныя мѣстами -- Тмутараканью, Судакомъ, который, по словамъ Ибнъ-эль-Атира, былъ обильнымъ источникомъ ихъ богатства {Голубовскій, стр. 219.}. Къ нимъ проникала проповѣдь мусульманства отъ болгаръ, христіанства изъ Руси и Западной Европы {Голубовскій, стр. 62; Иловайскій: "Исторія Россія", II, стр. 78.}, быть можетъ, іудаизма отъ остатковъ хазаръ {Плано-Карпини въ числѣ подданныхъ татаръ указываетъ Кумановъ-Брутаховъ, исповѣдующихъ іудейскую вѣру. Голубов., стр. 227.}. Половецкія колѣна поступаютъ на службу къ грузинскимъ царямъ и къ султанамъ Ховарезма (Хивы) {Голубов., стр. 229 и 230. "Въ одеждѣ и обычаяхъ,-- говоритъ Д. И. Иловайскій,-- главное вліяніе имѣла на половцевъ... преимущественно гражданственность персидско-мусульманская, ври посредствѣ Ховареама". Исторія Россіи, ч. II, стр. 78.}. Впослѣдствіи, послѣ татарскаго погрома, половцы являются въ Египетъ и пріобрѣтаютъ тамъ большое значеніе, благодаря своимъ воинскимъ и дипломатическимъ способностямъ, даже даютъ свою династію египетскому престолу въ XIV в. О способностяхъ половцевъ говоритъ слѣдующее свидѣтельство арабскаго писателя XIV в. Ибнъ-Яхіи: "Тюрки Кипчака (половцы) отличаются отъ другихъ тюрковъ своею религіозностью, храбростью, быстротой движеній, красотой фигуры, правильностью чертъ и благородствомъ. Они дали султановъ и эмировъ Египту и составляютъ самую большую часть арміи этой имперіи... Поставленные во главѣ арміи, облеченные первыми должностями, они показали себя ревностными защитниками ислама" {Голубовскій, стр. 236.}.
   Всѣ эти данныя о культурныхъ способностяхъ половецкаго народа, въ связи съ фактомъ тѣсныхъ и продолжительныхъ военныхъ и мирныхъ сношеній половцевъ съ Русью, даютъ намъ основаніе къ предположенію, что въ дотатарскій періодъ преимущественно эти тюрки должны были оказать вліяніе и на русскую эпическую поэзію, какъ ихъ вліяніе мы находимъ въ политической и въ бытовой исторіи Руси. Вліяніе половцевъ было тѣмъ болѣе интензивно, что было лишь продолженіемъ вліяній на русскихъ славянъ другихъ тюрковъ -- печенѣговъ и хазаръ. Въ сущности, половцы и печенѣги ничто иное, какъ разныя колѣна одного и того же племени. Прежде чѣмъ явиться въ Европу, наши печенѣги, торки, половцы кочевали въ среднеазіатскихъ степяхъ и составляли одно цѣлое. Родство ихъ между собою было извѣстно на Руси и отразилось въ ихъ генеалогіи, приводимой нашею лѣтописью. Изъ разсказа Анны Помненъ видно, что дѣйствительно печенѣги свободно объяснялись съ половцами {Голубовскій, стр. 68--69.}, а венгерскіе лѣтописцы вполнѣ отождествляютъ этническія имена: kún (кумане), palócz (половцы) и besenyö (печенѣги) {Wambery: "Der Ursprung der Magyaren", стр. 99.}.
   О продолжительныхъ, многовѣковыхъ сношеніяхъ русскихъ славянъ съ тюрками свидѣтельствуетъ значительное количество тюркскихъ словъ, которыя существовали въ русскомъ языкѣ въ домонгольскомъ періодѣ. Такъ, напримѣръ, въ такомъ сравнительно небольшомъ памятникѣ, какъ Слово о полку Игоревѣ, мы находимъ тюркскія слова: яруга (jырык) {Archiv f. slav. Philologie, ст. проф. Ѳ. Корша. IX, 506.} -- хоруговь {Ibid., 613.}, япончица (jапунджа) {Ibid., 506.}, жемчугъ {Ibid., 504.}, бусъ {Ibid., 492.}, ортьма {Въ команск. словарѣ артмак -- по Радлову -- Packsаcke, т.-е. переметная сума. Назв. соч., стр. 4.}, харалужный {Ср. половец. каралык -- чернь. Харалужный значить вороненый. См. Аристовъ: "Промышленность древней Руси", стр. 114, примѣч. 365.}. Тутъ же названіе черниговскіе были находитъ себѣ объясненіе въ тюрк. bojlu (бойлю) -- высокій {См. Arch. f. sl. Ph. IX, стр. 491.}. Къ древнимъ, встрѣчающимся въ лѣтописяхъ раньше татарскаго періода тюркскимъ словамъ можно отнести: клобукъ {Ibid., 608.}, можетъ быть, ватага {Если оправдается остроумная поправка Ѳ. Е. Корша въ Ипат. лѣт. подъ 1184. Кончакъ... иные же ватагы (въ текстѣ вагаты). См. Arch. IX, р. 669.}, дывъ (въ Сл. о п. Иг.), сравн. персид. слово div, dev, перешедшее чрезъ тюркскую среду; салтанъ (въ Сл. о п. Иг.) -- слово арабское, усвоенное персами и тюрками (ср. солтаи въ половецкомъ словарѣ). Быть можетъ, к многія слова, которыя считаются татарскими, еще раньше татаръ приникли въ русскій языкъ, ибо если слово въ письменныхъ памятникахъ появляется въ XIV, XV вв., то это еще не значитъ, чтобъ оно не существовало раньше. Оно просто случайно могло не быть употреблено въ дошедшихъ до насъ памятникахъ письменности. Такое сомнѣніе можетъ быть высказано относительно очень многихъ русскихъ словъ тюркскаго происхожденія, которыхъ хронологія для насъ не ясна. Можно, напримѣръ, указать рядъ русскихъ словъ, которыхъ оригиналъ находится въ половецкомъ словарѣ, но нельзя при этомъ утверждать, что эти слова взяты наи у половцевъ, а не у татаръ, таковы: алтынъ (алтын), алмазъ (алмас), арканъ (оркан), казна (казна), казначей (казначи), камышъ (камыш), вьюкъ (юкк), торба (торба, тобра), толмачъ (тылмац), шатеръ (цатыр), чепракъ (цирак), сундукъ (сындык), сычугъ (сюцюк), изъянъ, базаръ, башмакъ, буравъ, булатъ и друг.

-----

   Послѣ этихъ экскурсовъ въ область древне русской исторіи мы можетъ уже съ большимъ запасомъ фактическихъ данныхъ вернуться къ нѣкоторымъ вопросамъ, связаннымъ съ южно-русскимъ эпосомъ и съ русскимъ національнымъ богатыремъ. Мы имѣемъ въ виду вопросы о мѣстѣ и времени возникновенія южно-русскаго эпическаго цикла.
   Дошедшіе до насъ былинные сюжеты, какъ извѣстно, довольно разнообразны, и личности, играющія въ нихъ роль, довольно разнохарактерны. Олонецкіе сказители поютъ намъ о борьбѣ богатыря со змѣемъ (Добрыня, Алеша), разбойниками, чудовищемъ, о состязаніи богатырей въ щегольствѣ (Чурила и Дюкъ), о превращеніяхъ богатыря въ тура, объ освобожденіи богатыря, засаженнаго въ погребъ, хитростью-мудростью его жены (Ставръ), о богатомъ богатырѣ, пріѣзжающемъ свататься въ Кіевъ за княжескую дочь (Соловей Будиміровичъ), о другомъ богачѣ бояринѣ, поразившемъ Кіевъ своимъ богатствомъ (Дюкъ), о любовныхъ шашняхъ Апраксіи съ Касьяномъ, предводителемъ каликъ, или съ Тугариномъ, о коварномъ поступкѣ Алеши съ Добрыней, о любовныхъ исторіяхъ Чурилы, о сватовствѣ кн. Владиміра и т. п. Но если мы спросимъ себя, что есть самое главное и основное въ нашемъ эпосѣ даже въ настоящее время, то отвѣтъ можетъ быть одинъ: борьба русскихъ богатырей съ разными врагами Русской земли и преимущественно съ татарами, заслонившими въ эпосѣ другихъ болѣе раннихъ историческихъ враговъ Россіи. Нашъ эпосъ въ основѣ свеей былъ искони историческимъ, какъ эпосъ иранскій или греческій, и никакія позднѣйшія внесенія въ него сюжетовъ фантастическихъ и романическихъ не могутъ затушевать его главный фонъ.
   Въ дѣйствіяхъ главныхъ богатырей его отразилась, хотя часто въ фантастическихъ чертахъ, реальная многовѣковая борьба Руси съ внѣшними врагами, главнымъ образомъ, со степью. Въ этомъ согласны между собою наши изслѣдователи эпоса: Аксаковъ, Буслаевъ, Майковъ, О. Миллеръ, Веселовскій, Ждановъ, Дашкевичъ, Халанскій, Квашнинъ-Самаринъ, Е. Барсовъ и историки: Погодинъ, Костомаровъ, Голубовскій {Наз. соч., стр. 240. См. также: Галаховъ (О. Миллеръ), I, стр. 70; Е. Барсовъ: Вѣст. Европы 1878 г., кн. XI, стр. 365.} и друг. Если это такъ, то самыя раннія историческія пѣсни о борьбѣ русскихъ богатырей съ разными восточными насильниками и нахвальщиками должны были слагаться не среди всѣхъ русскихъ племенъ, а среди того населенія, которое, выдвинувшись дальше другихъ на востокъ и югъ къ степи, выдерживало на себѣ въ домонгольскій періодъ главный натискъ азіатскихъ кочевниковъ. Райономъ сложенія историческихъ пѣсенъ, легшихъ въ основу эпическаго цикла, должна была быть обширная область полянъ и сѣверянъ -- бассейнъ средняго Днѣпра и его восточныхъ притоковъ.
   Какія бы измѣненія ни пережилъ народный эпосъ въ дальнѣйшее время, какія бы наслоенія ни отложила на немъ Русь Суздальская и Московская, все же мы считаемъ не подлежащимъ сомнѣнію (вмѣстѣ съ проф. Ждановымъ), что "корни нашихъ былинъ тянутся въ ту именно эпоху кіевской Руси, которая указывается господствующимъ въ былинахъ подборомъ именъ и географическихъ названій" {Пѣсни о кн. Романѣ. Ж. М. Н. Пр. 1890 г., апрѣль, стр. 271.}. Мы не знаемъ, по крайней мѣрѣ, не считаемъ доказаннымъ, чтобы въ эпосѣ сохранились отголоски времени до Владиміра, напримѣръ, воспоминаніе о походѣ Олега на Византію, которое нѣкоторые изслѣдователи открываютъ въ былинѣ о Вольгѣ. Но полагаемъ, что въ нѣкоторыхъ чертахъ эпическаго Владиміра все же можно различить черты историческаго и что въ былинахъ присутствуютъ отголоски нѣкоторыхъ историческихъ событій XI и XII вѣковъ, періода, главнымъ образомъ, наполненнаго борьбой Руси съ половцами. Намъ представляется далѣе вѣроятнымъ, что образованіе эпическаго цикла съ. центральною фигурой кн. Владиміра могло начаться уже въ XII и началѣ XIII в. Довольно было пройти столѣтію или 1 1/2 столѣтію со смерти Владиміра, чтобы въ народной памяти его личность стала пріобрѣтать эпическія черты, событія его времени окрашиваться поэтическимъ вымысломъ я сказанія о мѣстныхъ "храбрахъ" (переяславскихъ, черниговскихъ) пріурочиваться къ Кіеву и его князю. Къ воспоминаніямъ о періодѣ XI и XII вв. должна относиться значительная роль города Чернигова въ вашемъ эпосѣ, такъ какъ послѣ татарскаго разгрома и оскудѣнія населенія въ Черниговскомъ княжествѣ этотъ городъ уже утрачиваетъ прежнее значеніе въ исторіи {Скоро послѣ татарскаго погрома Черниговско-Сѣверская земля утратила политическую самостоятельность. Прежніе центры: Черниговъ и Новгородъ-Сѣверскъ лишаются значенія. Центръ исторической жизни Сѣверской земли переходитъ на сѣверо-востокъ, гдѣ Брянскъ приходитъ на смѣну Чернигову и Новгородъ-Сѣверску, такъ какъ образованію прочнаго государственнаго организма на югѣ препятствовала близость кочевыхъ ордъ татарскихъ и отсутствіе естественныхъ средствъ защита. Багалѣй, стр. 308.} и въ народной памяти, какъ политическій центръ Сѣверской земли.
   Къ этому періоду относятся вообще слѣды переяславскаго эпоса, сохранившіеся въ лѣтописи, и, быть можетъ, отголоски черниговскаго, повидимому, дошедшіе до насъ еще въ современныхъ былинахъ {См. выше, а также О. Миллера -- у Галахова, стр. 42--44.}. Въ видѣ предположенія выставили мы выше, что и главный богатырь нашего эпоса, очищающій путь отъ Чернигова до Кіева (по нѣкоторымъ былинамъ, отъ Кіева до Чернигова) {См. ст. Н. П: "Слѣды сѣверно-русскаго былеваго эпоса въ южно-русской народной литературѣ" въ Трудахъ Кіев. Дух. Акад. 1878 г., май, стр. 375.}, былъ нѣкогда произведеніемъ чернигово-сѣверскихъ эпическихъ сказаній и прикрѣпленъ къ городу Моровску и Чернигову. Наконецъ, къ тому же періоду должны относиться послѣдніе исказившіеся до неузнаваемости слѣды борьбы Руси съ половцами въ нашемъ эпосѣ, указанные нами выше.
   Хотя такимъ образомъ отъ дотатарскаго періода нашего эпоса дошли до насъ, какъ и слѣдовало ожидать, только скудные остатки, но все же мы можемъ уяснить себѣ приблизительно его главныя и самыя крупныя черты, которыя представляются намъ въ такомъ видѣ.
   Основною чертой въ характеристику этого періода входитъ то, что эпическія сказанія находились въ близкомъ отношеніи къ недавнему историческому прошлому и къ настоящему. Въ нихъ, вѣроятно, преобладалъ надо всѣмъ элементъ героическій, подвиги русскихъ "Храбровъ" въ борьбѣ съ восточными врагами, среди которыхъ главную роль играли половцы, смѣнившіе и затмившіе прежнихъ восточныхъ насильниковъ, какъ впослѣдствіи сани были смѣнены татарами. На ряду съ историческими пѣснями о событіяхъ XII вѣка жили пѣсни о прежнихъ временахъ, отражавшія событія времени Владиміра, и этотъ князь являлся центромъ всѣхъ подобныхъ пѣсенъ, причемъ къ нему же, вслѣдствіе обычнаго въ народѣ смѣшенія исторической хронологіи, относились и событія болѣе поздняго времени {См. интересныя соображенія проф. И. Жданова и его статьѣ: "Русская поэзія въ домонгольскую эпоху" (Кіевск. Университ. Извѣстія 1879 г.).}. Правильная историческая перспектива нарушалась, какъ и въ дальнѣйшей эволюціи эпоса, тѣмъ, что, съ одной стороны, сказанія о мѣстныхъ "храбрахъ" -- черниговскихъ, переяславскихъ -- тянули къ кіевскому эпосу, съ другой -- тѣмъ, что на эпическія имена болѣе древняго періода наслоились сюжеты фантастическіе, сказочные, какъ создавшіеся на русской почвѣ и отражавшіе въ себѣ прежнія языческія вѣрованія, такъ и чужеземные, восточные, обрусѣвшіе въ русской средѣ. Этому послѣднему элементу мы придаемъ въ развитіи нашего эпоса особенное значеніе, по историческимъ соображеніямъ, приведеннымъ выше. Тѣснѣйшая связь восточно-русскаго населенія съ кочевниками имѣла такія громадныя историческіе послѣдствія, такъ глубоко отразилась на матеріальной сторонѣ русскаго быта, что было бы абсурдомъ не признавать такого же отраженія ея на духовной сторонѣ русскаго быта и, прежде всего, на памятникахъ народнаго творчества. Не заходя такъ далеко, какъ зашелъ В. В. Стасовъ въ своей теоріи о вліяніи Востока на русскій эпосъ, все же нужно отдать справедливость этому даровитому изслѣдователю въ томъ, что онъ въ нѣкоторыхъ чертахъ нашего эпоса значительно уяснилъ это тюркское вліяніе. Недостатокъ методологическихъ пріемовъ, крайнее увлеченіе идеей доказать во что бы то ни стало, что наши былины представляютъ лишь искалѣченные остовы чужихъ сказаній, что въ нихъ нѣтъ ничего русскаго, кромѣ нѣсколькихъ историческихъ и географическихъ именъ,-- словомъ, по справедливому выраженію покойнаго О. Миллера, "угловатая" постановка вопроса о заимствованіяхъ въ нашемъ народномъ эпосѣ, все это вызвало въ свое время цѣлую бурю противъ теоріи г. Стасова и дискредитировало въ глазахъ изслѣдователей и тѣ прочныя пріобрѣтенія, которыми наука ему обязана. Но въ настоящее время, по прошествіи болѣе двухъ десятилѣтій со времени появленія Происхожденія русскихъ былинъ, мы можемъ уже sine ira et studio перечитать трудъ г. Стасова и съ несомнѣнною пользой. Мы, конечно, не согласимся съ нимъ, что всѣ наши былины плоха скроены по иноземнымъ образцамъ, не будемъ искать этихъ оригиналовъ исключительно на Востокѣ, не будемъ искусственно отрывать нашъ эпосъ отъ русской исторіи, но, именно въ силу ея указаній, признаемъ, вмѣстѣ съ г. Стасовымъ, что эпическія сказанія сосѣднихъ съ Русью степняковъ должны были оказать вліяніе на русскій эпосъ.
   Спрашивается, въ чемъ слѣдуетъ видѣть вліяніе восточное, точнѣе -- тюркское, въ нашемъ эпосѣ? Апріорный отвѣтъ, который можетъ быть данъ на этотъ вопросъ, таковъ: въ томъ же, въ чемъ отразилось это вліяніе на средѣ, создававшей историческія пѣсни, перешедшія затѣмъ въ былины, т.е. на населеніи тѣхъ полосъ Россіи, которыя соприкасались со степью и кочевники. Ведя постоянно войну съ тюркскими наѣздниками, осѣдлое земледѣльческіе населеніе, для достиженія успѣха въ этой борьбѣ, должно было выработать въ самомъ себѣ тѣ свойства, которыя давали преимущества кочевымъ наѣздниканъ, составляли всю ихъ силу -- другими словами, пѣшее, не привыкшее къ коню населеніе должно было научиться владѣть конемъ, сжиться съ нимъ, какъ степнякъ-наѣздникъ, и усвоить вообще тѣ военныя качества, которыя были необходимы для успѣшной защиты родной земли on непріятельскихъ набѣговъ. Мы знаемъ изъ исторіи, что славяне вообще были хорошіе воины, какъ пѣхотинцы и отчасти какъ моряки, но какъ наѣздники, конечно, уступали прирожденнымъ наѣздникамъ-степнякамъ {См. Аристова: "Промышленность древней Руси", стр. 42. Замѣтимъ, что въ былинахъ еще сохранились слѣды того, что нѣкогда на Руси высоко цѣнились татарскіе степные кони. Такъ, Михайло Назарянинъ приводитъ князю Владиміру въ подарокъ "добрыхъ" коней татарскихъ. Кирѣев., IV, 96, 99. Нерѣдко князь посылаетъ богатырей закупать коней и сѣдла, наприм., Кирѣев., II, стр. 93.}. Наши князья поэтому въ своихъ ополченіяхъ имѣли конницу изъ степныхъ народовъ, сознавая ихъ преимущество, какъ кавалеристовъ. Отсюда понятно, что отличныя кавалерійскія качества какихъ-нибудь печенѣговъ или половцевъ были идеаломъ, котораго стремились достигнуть русскіе наѣздники и что умѣнье въ совершенствѣ владѣть конемъ, какъ орудіе" на войнѣ, высоко цѣнилось и князьями, и всѣмъ населеніемъ, которому приходилось отражать половецкіе набѣги и преслѣдовать хищниковъ въ степи. Дѣйствительно, исторія показала, что только тогда удалось Росси окончательно подчинить себѣ степныхъ наѣздниковъ, когда въ русскою населеніи выработался типъ козака, такого же лихаго наѣздника, какъ тѣ степные наѣздники, съ которыми ему приходилось имѣть дѣло. Если, такимъ образомъ, "степняки" были нашими учителями въ кавалерійскомъ дѣлѣ, то естественно, что въ памятникахъ той поры, когда производилось это ученье, въ народной поэзіи XII--XIII вѣковъ мы должны встрѣтятъ его слѣды, какъ отраженіе самой жизни. Дѣйствительно, въ нашемъ эпосѣ мы находимъ тѣ же черты, что въ эпическихъ пѣсняхъ тюркскихъ степняковъ: наши богатыри почти живутъ въ степи, въ чистомъ полѣ, спять въ шатрахъ, не разстаются въ конемъ, употребляютъ въ обращеніи съ нимъ тѣ же пріемы, какъ степняки, почти копируя ихъ, какъ показалъ это В. В. Стасовъ, вооружены восточнымъ оружіемъ, вносятъ восточныя черты въ расправу съ врагами (взрѣзываніе груди и выниманіе сердца съ печенью) {Такъ, богатыри алтайцевъ вырываютъ обыкновенно сердце у убитыхъ враговъ. См. В. Вербицкій: "Сказка у алтайск. инородцевъ" въ Томск. Губерн. Вѣдом. 1883 г. No 14, стр. 288. Богатырь Алактай, встрѣтившись съ Ельбегенимъ и сразивъ его, истунаетъ на него и вырываетъ изъ груди сердце. Тамъ же, No 15, стр. 316. Взрѣзываніе груди въ персидскомъ эпосѣ см. въ Шахнамэ. Mohl. I, стр. 372 и 428,} и т. п. Словомъ, при изученіи эпическихъ произведеній степныхъ кочевниковъ, напримѣръ, тюркскихъ сказаній обширнаго сборника Радлова, изслѣдователь найдетъ цѣлый рядъ бросающихся въ глаза аналогій между ними и нашимъ эпосомъ во всѣхъ тѣхъ чертахъ, которыя относятся къ коню и всему связанному съ нимъ. Эти аналогіи, не оставляющія никакого сомнѣнія въ томъ, гдѣ источникъ, оригиналъ, а гдѣ заимствованіе, подражаніе, были въ достаточномъ количествѣ приведены В. В. Стасовымъ и намъ остается лишь ихъ напомнить. "Все, касающееся коня,-- говоритъ этотъ изслѣдователь, -- играетъ (въ нашемъ эпосѣ) точь-въ-точь такую же важную, первенствующую роль, какъ въ поэмахъ и пѣсняхъ монголовъ, калмыковъ и разныхъ сибирско-тюркскихъ народовъ. Нигдѣ мы не найдемъ, наприм., такихъ частыхъ и многочисленныхъ подробностей о сѣдланіи, разсѣдланіи, кормленіи коня, уходѣ за нимъ, какъ въ пѣсняхъ и поэмахъ кочевыхъ народовъ, и эти самыя подробности перешли къ намъ, уцѣлѣли, можно сказать, съ буквальною точностью. Нашихъ богатырскихъ коней, чтобъ они стали дѣйствительно богатырскими, кормятъ пшеномъ бѣлояровымъ, поятъ сытою медвяной или студеною водой и выкатываютъ въ три ночи (зари) въ трехъ росахъ. Это самое мы находимъ ежеминутно въ разсказахъ тюркскихъ и вообще номадныхъ племенъ, и особенно часто, наприм., въ поэмахъ и пѣсняхъ киргизскихъ: тутъ разсказывается, какъ коня кормятъ пшеницей, поятъ студеною водой, а передъ каждымъ какимъ-нибудь особеннымъ подвигомъ конь просить своего господина снять съ него сѣдло, чепракъ и узду, и дать ему выкататься въ травѣ, и отъ этого онъ становится свѣжъ и могучъ, забываетъ всю усталость и понесенные труды, иногда раны... Про сѣдланіе коня наши былины всегда тщательно разсказываютъ, что богатырь беретъ узду тесмянную, подъ сѣделышко черкасское полагаетъ потничекъ шелновенькій, потнички на потнички, сверху войлочекъ, а сѣделышко кованное, обсажено камешкомъ самоцвѣтнымъ, обволоченнымъ, потомъ подтягиваетъ 12 тугихъ подпругъ, а 13 ю кладетъ для крѣпости; подпруги были шелковыя, пряжки у сѣдла красна золота, шпеньки у подпругъ все булатные, стремена желѣза булатнаго же, "шелкъ не рвется" булатъ не трется, красно золото не ржавѣетъ". За конемъ своимъ наши богатыри, хозяева ихъ, сами ходятъ, сами кормятъ его и поятъ, сами осѣдлываютъ и взнуздываютъ, сами разсѣдлываютъ и разнуздываютъ, вообще сами постоянно о немъ заботятся. Точно такія же описанія находимъ въ поэмахъ и пѣсняхъ монгольскихъ, калмыцкихъ, тюркско-сибирскихъ и киргизскихъ" (слѣдуютъ примѣры, изъ которыхъ отмѣтимъ, что у восточныхъ степняковъ черты этого культа коня еще рельефнѣе, подробности многочисленнѣе и богаче) {Огромное значеніе коня выражается въ сказаніяхъ минусинскихъ татаръ, напримѣръ, въ томъ, что богатырь нерѣдко получаетъ имя въ связи съ именемъ коня: "чубарый богатырь на чубаромъ конѣ" и т. п. См. Титова: "Богатырскія поэмы минусин. татаръ". 1866 г., стр. 5.}. Наприм., въ, Джангаріадѣ богатырь князь Хонгоръ слѣдующимъ образомъ самъ сѣдлаетъ своего сѣраго коня: "На спину ему онъ положилъ золотую полсть, а на нее сѣдло, украшенное серебромъ. Сѣдло онъ подтянулъ 12-ю бѣлыми ремнями, а каждый ремень застегнулъ 20-ю мѣдными пряжками; 33 ремня съ золочеными бляхш окружали грудь коня, 66 -- его хвостъ, стремена были бѣлой мѣди". Одинъ богатырь кызыльцевъ, сѣдлавъ своего коня, "положилъ нахвостникъ, снизу крѣпко подтянулъ 9 подпругъ и въ 12-ти мѣстахъ закрѣпилъ ихъ правками". Подобныхъ же примѣровъ изъ пѣсенъ сибирско-тюркскихъ народовъ можно было бы привести множество {Отмѣтимъ кстати слѣдующее сходство въ описаніи скачки коня въ нашихъ былинахъ и въ тюркскихъ сказаніяхъ. Наши кони скачутъ "выше лѣса стоячаго, чуть пониже облака ходячаго", а въ алтайскихъ сказкахъ говорится, что богатырскій несется "ниже облака бѣлаго, выше облава синяго". См. статью В. Вербицкаго: "Сказка у алтайскихъ инородцевъ" въ Томск. Губерн. Вѣдом. 1882 г., No 45, стр. 903. Въ сказаніяхъ минусинскихъ татаръ такъ описывается бѣгъ коня: "конь скакалъ -- земля тряслась, море колыхалось, большія горы перескакивалъ, а малыя хвостомъ застилалъ". См. Титовъ: "Богатырскія поэмы минусинскихъ татаръ". 1856 г., стр. 54.}.
   Другая особенность, сюда же относящаяся, это -- заботливость богатыря о конѣ, оставляемомъ на дворѣ, пока самъ богатырь входитъ въ жилище, свое или чужое. Русскіе богатыри, пріѣзжая куда-нибудь, сходятъ съ коня и обыкновенно тотчасъ же привязываютъ его къ золотому или серебряному кольцу особаго столба, для того назначеннаго. Это самое мы находимъ въ пѣсняхъ и поэмахъ монгольскихъ, калмыцкихъ, киргизскихъ и сибирско-татарскихъ... Здѣсь уже не то, что иногда, какъ въ русскихъ былинахъ, а непремѣнно всегда въ разсказѣ о пріѣздѣ богатыря тщательно упомянуто, что богатырь слѣзъ съ коня и привязалъ его къ золотому или серебряному столбу. Такой подробности, столь важной для кочевыхъ народовъ, любящихъ коня едва ли не столько, сколько свое семейство, изъ разсказы и пѣсни никогда уже не пропустятъ.
   Въ нашихъ былинахъ богатырь бранитъ обыкновенно своего коня въ такихъ выраженіяхъ: "А ты, волчья сыть, травяной мѣшокъ!" Въ поэмахъ сибирско-тюркскихъ народовъ богатырь обыкновенно бранитъ своего коня такъ: "Ахъ ты, снаружи кожа, внутри навозъ!" Кромѣ нашихъ былинъ и поэмъ и пѣсенъ номадныхъ народовъ, кажется, наврядъ ли у кого еще встрѣчаются подобныя бранныя слова богатыря къ его коню {Вѣстникъ Европы 1868 г., іюнь, стр. 657--659.}. Затѣмъ В. В. Стасовъ указываетъ на сходство тюркскихъ пѣсенъ съ былинами въ подробностяхъ о плети, о частомъ ея упоминаніи, пріемахъ ея употребленія и т. п. "Нигдѣ нѣтъ такого, можно сказать, ежеминутнаго расхода на плети, какъ въ поэмахъ и пѣсняхъ монгольскихъ, калмыцкихъ, киргизскихъ, алтайскихъ и другихъ сибирско-тюркскихъ: здѣсь плеть упоминается едва ли не на каждой страницѣ разнообразнѣйшихъ разсказовъ. Ни разу не позабыто сказать, какъ богатырь ударилъ кои "по крутымъ бедрамъ", чтобъ заставить его ѣхать или скакать куда тотъ не хочетъ, а иногда даже и отговариваетъ".
   Приведя изъ восточныхъ пѣсенъ примѣры того, какъ кони сами совѣтуютъ богатырю такъ или иначе ударить ихъ для ѣзды или скачка, какъ богатыри бьютъ ихъ "промежду ушей", какъ плетью наносятъ удары врагу и т. п., авторъ продолжаетъ: "у насъ эти мелкія и частыя подробности о плети столько же разнообразны и столь же тщательно упоминаются, какъ въ поэмахъ и пѣсняхъ номадныхъ народовъ. Тамъ плети въ 8 и 9 хвостовъ, у насъ троесучныя и въ 7 хвостовъ, и точно такъ же, какъ тамъ, ни одинъ ударъ плети не скрытъ отъ насъ: каждый разсказанъ, каждый сосчитанъ. Для былины удары плети богатыремъ "по крутымъ бедрамъ" его коня (это слово въ слово выраженіе монгольскихъ и тюркскихъ поэмъ и пѣсенъ) столько же, повидимому, интересны, сколько удары его копья или меча по шлемамъ и кольчугамъ враговъ, и они такъ часто поминаются, что приводить примѣры изъ былинъ рѣшительно трудно. Добрынина мать, отпуская сына на подвиги, даетъ ему при прощаніи плеть и учитъ: "бей бурка промежу уши {Ср. также Гильферд., столб. 34.}, бей по промежу ноги, и станетъ онъ поскакивать" и т. д. Но, кромѣ коня, плеть служитъ богатырю русскихъ былинъ точь-въ-точь на то же самое, на что богатырямъ монгольскихъ, калмыцкихъ, киргизскихъ и другихъ сибирско-тюркскихъ поэмъ и пѣсенъ: плетью бьютъ и враговъ своихъ, богатырей и богатыршъ, и князя Владиміра, и его гостей, и женщинъ, и существъ сверхъестественныхъ, чудовищъ {Примѣры употребленія плети, какъ оружія, алтайскими богатырями см. въ статьѣ В. Вербицкаго: "Сказка у алтайскихъ инородцевъ". Томскія Губер. Вѣдом. 1888 г., No 14, стр. 289.}. Очень примѣчательно при этомъ, что у насъ даже уцѣлѣли цифры тюркскихъ народовъ, и ихъ плети изъ 90 шкуръ превратилась у насъ въ шалыги и шелепуги (плети) въ 90 пудъ" {Тамъ же, стр. 660-662.}.
   Въ программу нашего изслѣдованія не входитъ измѣреніе и оцѣнка всего объема тюркскаго вліянія, отразившагося на нашемъ эпосѣ. Поэтому мы не будемъ останавливаться на другихъ чертахъ восточной эпики, указываемыхъ въ немъ В. В. Стасовымъ {Таковы, наприм., тавлеи, соотвѣтствующія восточной игрѣ карды, камни самоцвѣтные, бурзы-мурзы, куяки, отсутствіе щитовъ и др. См. Вѣстникъ Европы 1868 г., г. VI, стр. 663; т. VII, стр. 303, 306, 308 и др. Эти параллели можно еще восполнить слѣдующими: какъ въ вашихъ былинахъ нерѣдко вороны приносятъ богатырю вѣсти въ полѣ, такъ и въ сказаніяхъ минусинскихъ татаръ (см. Титова назв. сочин., стр. 48); какъ въ нашихъ былинахъ извѣстія посылаются записками со стрѣлами, такъ въ сказкахъ алтайскихъ богатыри обыкновенно даютъ о себѣ извѣстіе стрѣлами съ письмами (см. В. Вербицкій: "Сказка у алтайскихъ инородцевъ" въ Томск. Губернск. Вѣдом. 1882 г., No 44, стр. 873; 1888 г., No 16, стр. 816.}, и ограничимся лишь приведенными выше соотношеніями между былинами и тюркскими пѣснями въ "культѣ" коня. Понятно, что, перенявъ у степняковъ умѣнье владѣть конемъ и стараясь достигнуть наѣздническихъ качествъ своихъ учителей, русскіе усвоили себѣ и отношенія степняка къ коню и внесли въ свою поэзію степные мотивы, связанные съ нимъ. Такое вліяніе степныхъ эпическихъ мотивовъ, которое можно вполнѣ констатировать, кажется намъ болѣе важнымъ, чѣмъ внесеніе въ нашъ вносъ того или другого смазочнаго восточнаго сюжета. Оно придаетъ нашему эпосу до нѣкоторой степени тотъ же "степной" характеръ, тотъ же "ароматъ степи", которымъ проникнутъ сѣверо-кавказскій нартскій эпосъ и эпическія пѣсни азіатскихъ кочевниковъ, и отличаетъ до нѣкоторой степени наши былины отъ рыцарскаго эпоса Западной Европы.
   Нѣтъ сомнѣнія, что изъ степи донеслось до русскаго населенія и та названіе, подъ которымъ до сихъ поръ извѣстны въ былинахъ русскіе и басурманскіе силачи и храбрецы,-- названіе "богатырь". Восточное, монгольско-тюркское происхожденіе этого имени вполнѣ доказано, такъ что останавливаться долѣе на этомъ вопросѣ нѣтъ надобности {По мнѣнію оріенталистовъ, монгольское слово багатур, означающее храбреца, молодца, перешло въ тюркс. джагатайск. багадур и далеко распространилось на западъ среди русскаго и инородческаго населеніи; срав. наше богатырь, польск. bohater, венгерск.-- баатур, чувашск.-- паттыр, оадерь, черемксск.-- патыр, паттир, вотяцк.-- бадыр, литовск. (съ русск.) -- bagotirue (богачъ), осетив.-- бацатар и (съ перестановкой) цабатар, алтайск.-- пааттыр, мааттар, киргиз.-- батыр и друг. Первое лѣтописное упоминаніе татарскихъ богатырей находимъ подъ 1240 годомъ въ описаніи нашествія Батыя на Кіевъ (Бѣдяй богатуръ и Бурувдай багатырь -- Ипат., стр. 522). Названіе это является почетнымъ прозвищемъ и титуломъ у монголовъ и тюрковъ (Quatremère-Hist. des Mong, I, 808). Титулъ "богатыря" упоминается подъ 1240 г., какъ нѣчто извѣстное, такъ что, вѣроятно, былъ знакомъ русскому населенію, чрезъ половцевъ, раньше перваго появленія татаръ. См. Дашкевича: "Былины объ Алешѣ Поповичѣ", стр. 14 (со ссылкой на Куманскій словарь, въ которомъ bahatur значитъ potens).}. Интереснѣе вопросъ объ употребленіи этого имени въ нашихъ былинахъ, такъ какъ оно не вполнѣ согласуется съ нашею привычкой называть богатырями вообще дѣйствующія въ былинахъ лица и говорить не только о кіевскихъ, мои о новгородскихъ богатыряхъ, которыхъ, въ сущности, нѣтъ. Восточное слово нѣкогда выражало и сложившееся на востокѣ, въ степи, представленіе: оно обозначало степнаго удальца, непремѣнно наѣздника на лихомъ конѣ, проѣзжающаго огромныя степныя пространства, человѣка, сроднившагося съ конемъ и всѣми условіями степной жизни. Между такими наѣздниками этимъ почетнымъ титуломъ пользовались тѣ, которые отличались неутомимостью, выносливостью, силой и храбростью, составляли гордость дружины какого-нибудь хана и посылались имъ на самыя трудныя и смѣлыя предпріятія. Съ этими признаками понятіе о богатырѣ вмѣстѣ со словомъ перешло и къ тому русскому населенію, которое ближе звала степь и тюркскихъ богатырей. Можно думать, что съ тѣми же признаками слово богатырь вошло и въ русскіе народные разсказы о подвигахъ русскихъ удальцовъ или "храбровъ". Дѣйствительно, оно прилагается къ такимъ личностямъ нашего эпоса, которыя напоминаютъ тюркскихъ багатуровъ и проводятъ, подобно имъ, жизнь либо въ чистомъ подѣ, совершая подвиги и живя въ шатрахъ, либо временно при княжескомъ дворѣ, составляя лучшее украшеніе его дружины. Если мы просмотримъ въ былинахъ рядъ тѣхъ лицъ, которыхъ чаще всего называютъ богатырями, то увидимъ, что всѣмъ имъ приписываются либо похожденія въ чистомъ полѣ, либо служба князю Владиміру -- исполненіе его порученій, либо и то, и другое вмѣстѣ. Такъ, богатырями называются, кромѣ Ильи Муромца, Добрыня, Алеша, Потокъ Михайловичъ, Дунай Ивановичъ, Данило Игнатьевичъ, Иванъ Годиновичъ, Сухмантій Одихмантьевичъ, Екимъ Ивановичъ, Ермакъ, Михайло Казарянинъ, Василій Казиміровичъ, Никита Залѣшанинъ,-- и всѣ они подходятъ либо по подвигамъ въ чистомъ полѣ, либо по службѣ князю Владиміру подъ выше перечисленные признаки. Богатырями далѣе называются: Святогоръ-Самсонъ, также ѣздящій въ полѣ чистомъ, Волый, предпринимающій походъ противъ Турецъ Сантала, и нѣкоторые представители басурманской силы: Тугаринъ {Кирѣев., т. IV, стр. 84.}, Идолище {См. Барсовъ: "Богатырское слово", стр. 18.}, Жидовинъ. Но, очевидно, подъ категорію богатырей не подводятся сказителями былинъ такія личности, которыя не совершаютъ подвиговъ въ борьбѣ съ басурманами и разными чудищами и не состоятъ на службѣ у князя; таковы: пріѣзжій женихъ Соловей Будиніровичъ, пріѣзжій богачъ-бояринъ Дюкъ Степановичъ, пріѣзжій франтъ и ловеласъ Чурило Пленковичъ, черниговскій глупый бояринъ,-- мужъ умной жены,-- Ставръ Годиновичъ, городской кіевскій удалецъ Іотенъ Блудовичъ и т. п. Отъ нихъ отдаетъ городскою жизнью, какъ отъ богатырей -- чистомъ полемъ и шатрами бѣлополотняныии. Понятно, что типъ богатыря йогъ сложиться въ эпосѣ русскаго населенія, близкаго къ степямъ и выработавшаго и въ своей средѣ типъ, сходный съ тюркскимъ лихимъ наѣздникомъ. Но онъ не могъ развиться въ тѣхъ мѣстахъ Россіи, гдѣ не было для него подходящихъ условій, напримѣръ, въ Новгородѣ. Дѣйствительно, новгородскій эпосъ не зналъ богатырей и даже это имя не встрѣчалось въ новгородскихъ старкнахъ. Базадось бы, что новгородскій герой Василій Буслаевъ, силачъ и буянъ, предпринимающій на конѣ поѣздку въ Іерусалимъ, йогъ бы быть названъ богатыремъ, тѣмъ болѣе, что такое обобщеніе названія весьма возможно въ устахъ сказителей, которые равно поютъ и кіевскія, и новгородскія старины и нерѣдко переносятъ детали изъ одного цикла въ другой. Однако, мы просмотрѣли всѣ былины о Василіи Буслаевѣ (до 20) въ. нашихъ сборникахъ и только въ одной онъ по обмолвкѣ названъ богатыремъ. Обмолвка совершенно ясна: былина эта была записана отъ крестьянина Никифора Прохорова (Пудожскаго уѣзда, Бупецкой волости) два раза, Рыбниковымъ и Гильфердингомъ. Первому Прохоровъ сказалъ стихъ такъ:
   
   "Ото сну Василій пробуждается,
   Да на улицу какъ самъ онъ помотается..." *).
   *) Рыбн., т. I, стр. 355.
   
   Сказывая тѣ же стихи Гильфердингу, Прохоровъ некстати замѣнилъ имя Василія словомъ богатырь:
   
   "Какъ тутъ ото сну богатырь пробуждается,
   На улицу самъ онъ помотается" *).
   *) Гильферд., столб. 292.
   
   И такъ, фактически въ новгородскомъ эпосѣ богатырей нѣтъ, такъ какъ этотъ типъ степнаго наѣздника былъ незнакомъ новгородскимъ купцамъ и повольникамъ. Олонецкіе сказители внесли въ новгородскія былины изъ "богатырскаго" эпоса эпитетъ "богатырскій" {Наприм., сердце богатырское. Гильфирд., 30, 54, 286, сила богатирская, No 284, плеча богатырскія, No 103.} (сердце, сила, плеча), вставили обычный въ кіевскихъ былинахъ стихъ про пиръ у князя (въ данномъ случаѣ новгородскаго) "на многихъ князей, бояръ, могучихъ богатырей" {Наприм., Рыбн. I, стр. 388, или III, стр. 285, гдѣ у мужиковъ новгородскихъ идетъ пиръ на многихъ князей, бояръ, русскихъ могучихъ богатырей.}, но не перенесли на представителя новгородской вольницы Ваську Буслаева южно-русскаго эпитета "богатырь", хотя этотъ удалецъ имѣетъ дружину "хоробрую", какъ Вольга, и расправляется осью желѣзной съ новгородскими мужиками не хуже, чѣмъ Илья Муромецъ съ татарами {Наприм., Рыбн. I, стр. 855: "Какъ началъ (Василій) мужиковъ охаживать: куда махнетъ, туда улица, перемахнетъ -- переулочекъ".}.
   Такимъ образомъ, богатырскій эпосъ въ собственномъ смыслѣ, т.-е. такой, въ которомъ дѣйствующія лица назывались богатырями и напоминало образомъ жизни тюркскихъ багатуровъ, долженъ былъ сложиться на окраинахъ, у населенія, въ теченіе многихъ вѣковъ бившагося на форпостахъ Руси со степняками. Здѣсь сама жизнь вырабатывала въ русскомъ населеніи такіе типы, къ которымъ подходило тюркское названіе богатырей; здѣсь ограждалась Русь заставами "богатырскими" отъ набѣговъ, здѣсь должны были русскіе "храбры" "поляковать" въ чистомъ полѣ, преслѣдуя тюркскихъ наѣздниковъ. И отсюда имя богатыря распространилось вмѣстѣ съ пѣснями повсюду на Руси и смѣнило въ пѣсняхъ болѣе ранняго періода древнее славянское названіе храбра и норманское витязя, такъ что богатыремъ сталъ зваться и Добрыня Никитичъ, наслѣдованный эпосомъ еще отъ временъ Владиміра Святаго, и вообще всѣ личности, которымъ приписывались подвиги силы и храбрости. Съ теченіемъ вѣковъ тюркское слово богатырь обрусѣло окончательно, такъ же, какъ, напримѣръ, германское слово князь, и проникло всюду, гдѣ слышалась русская рѣчь. Оно равно прилагалось и къ героямъ историческихъ пѣсенъ, и къ идеальнымъ эпическимъ личностямъ, воспринявшимъ историческую окраску (вродѣ Ильи Муромца), и къ героямъ фантастическихъ сказокъ. Но остатки новгородскаго эпоса показываютъ, что въ "старинахъ" русскаго населенія, удаленнаго отъ степи, дѣйствующія лица не назывались богатырями и не соотвѣтствовали своими признаками этому типу, сложившемуся исторически, какъ результатъ многовѣковаго сосѣдства и борьбы осѣдлаго населенія съ кочевниками.
   Такимъ образомъ, въ нашемъ эпосѣ чувствуется соприкосновеніе эпики осѣдлаго населенія съ эпикой кочевниковъ,-- соприкосновеніе, вполнѣ соотвѣтствующее географическимъ и историческимъ условіямъ, среди которыхъ онъ развивался.
   Если роль тюркскихъ кочевниковъ, особенно половцевъ, а, затѣмъ татаръ, во внесеніи въ нашъ эпосъ восточныхъ сказочныхъ сюжетовъ; своихъ или чужихъ, и не можетъ быть констатирована такъ же наглядно и осязательно, какъ ихъ вліяніе на нѣкоторые эпическіе пріемы и loci communes, то все же есть достаточное основаніе предполагать, что чрезъ тюркскую среду могли заходить въ нашъ эпосъ наиболѣе популярные восточные сюжеты, напримѣръ, эпизоды изъ Рустеміады. Мы знаемъ, что половецкій языкъ и половецкія пѣсни были въ ходу на Руси въ XII--XIII в. Что же мудренаго, если половцы, проникнутые, судя по даннымъ языка, вліяніемъ персидской культуры, заимствовали нѣкоторые сюжеты изъ популярнѣйшаго на всемъ Востокѣ иранскаго эпоса, придали имъ свою, степную окраску и затѣмъ передали ихъ далѣе на сѣверъ и западъ своимъ русскимъ сосѣдямъ? Такую передачу мы предположили въ нѣкоторыхъ сюжетахъ, связанныхъ у насъ съ именемъ Ильи, напримѣръ, сюжеты о боѣ отца съ сыномъ, о первой поѣздкѣ Ильи къ князю Владиміру и нѣкоторые другіе, и даже, хотя съ большимъ рискомъ, выдвинули гипотезу, не вошла ли и сама идеальная личность "стараго козака" въ нашъ эпосъ съ Востока, чрезъ тюркскую среду, валъ перелицовка иранскаго Рустема? Вспомнимъ всѣ приведенныя выше многочисленныя аналогіи въ обоихъ типахъ, неисторическое происхожденіе Ильи, ставящее его особнякомъ отъ многихъ другихъ богатырей, носящихъ историческія имена, ближайшее отношеніе Ильи къ степи и къ борьбѣ съ восточными насильниками, неуживчивость его съ древнею центральною фигурой эпоса, съ княземъ Владиміромъ, вспомнимъ далѣе перенесеніе несммпатическихъ свойствъ восточнаго сказочнаго царя или хана на кіевскаго князя, и, быть можетъ, эта гипотеза не покажется слишкомъ произвольна. Конечно, возраженіемъ противъ нея не можетъ быть выставлено то, что Илья Муромецъ есть вполнѣ національный богатырь, историческій идеалъ русскаго народа. Всякій, кто нѣсколько знакомъ съ исторіей культуры, хорошо знаетъ, что многое, признаваемое національнымъ, вовсе не предполагаетъ туземности своего происхожденія или изобрѣтенія, что народъ, подобно древне-русскимъ князьямъ, говоритъ: "се мое и се мое же", если чужое стало для него роднымъ, и что, по справедливому замѣчанію акад. Веселовскаго, народный эпосъ всякаго историческаго народа по необходимости международный" {Южно-русскія былины, XI, стр. 401.}.
   Однако же, стоять за нашу гипотезу мы не станемъ, не отдавая ей преимущества передъ другой, что на русскаго туземнаго богатыря лишь налегли нѣкоторыя, указанныя выше, черты иранскаго Рустена, и предоставляя дальнѣйшимъ изслѣдованіямъ рѣшить, которая изъ обѣихъ гипотезъ удовлетворительнѣе. Теперь же снова возвращаемся къ Ильѣ и остановимся на его весьма частомъ названіи "стараго козака".
   Чтобы дать себѣ отчетъ, насколько распространено въ былинахъ это названіе сравнительно съ другими (богатырь, удалой добрый молодецъ, государь нашъ батюшка, сынъ Ивановичъ), мы сосчитали всѣ упоминанія Ильи во всѣхъ сборникахъ и получили слѣдующія цифры: изъ 201 былины Илья называется козакомъ въ 132 и другими эпитетами въ 69, т.-е. Илья почти вдвое чаще называется козакомъ, чѣмъ иначе. Эпитетъ козака сопровождаетъ его имя въ огромномъ большинствѣ былинъ сѣверныхъ -- олонецкихъ, архангельскихъ (въ 113 изъ 132), слѣдовательно, въ былинахъ такихъ мѣстностей Россіи, которыя не знали никогда козачества. Изъ 14 былинъ симбирскихъ и саратовскихъ лишь въ половинѣ (7) Илья называется казакомъ, въ другой же половинѣ носитъ другіе эпитеты. Спрашивается теперь, когда, въ какой періодъ нашего эпоса прикрѣпился къ Ильѣ эпитетъ стараго козака?
   По представленію покойнаго О. Миллера, нужно думать, что сначала Илья былъ муромскимъ крестьяниномъ, а затѣмъ сталъ козакомъ. "Когда съ теченіемъ времени,-- говоритъ онъ,-- подъ вліяніемъ козацкой великорусской среды, въ завѣдываніе которой поступилъ нашъ эпосъ, муромскій богатырь получилъ прозваніе "стараго козака", то, при безсословности этой среды, ничто не помѣшало ему сохранить и тутъ свое значеніе главы богатырской дружины, т.-е., по козацкой терминологіи, ея атамана" {Галаховъ, I, стр. 72.}. Упомянувъ о наслоеніяхъ, отложившихся въ нашемъ эпосѣ, тотъ же изслѣдователь говоритъ: "Но всѣ эти наслоенія налегли, такъ сказать, не густо, а если отпечатокъ поры по-татарской и сказался со значительною силой, то развѣ въ томъ, что налегло на основное ядро былеваго эпоса со времени перехода его, такъ сказать, къ гулящей, стремившейся на окраины части населенія Московской Руси, той части, которая на оффиціальномъ ея языкѣ называлась даже воровскою. Недаромъ первенствующій богатырь величается старымъ козакомъ, а какъ глава богатырской дружины -- атаманомъ. По всей вѣроятности, занимающія довольно видное мѣсто въ былинахъ голи кабацкія, защитникомъ которыхъ выступаетъ любимый богатырь народный, прямо выражаютъ собою голытьбу-вольницу, постоянно отливавшую отъ Московщины на Волгу, на Донъ, на Уралъ и, наконецъ, махнувшую въ Сибирь, съ Ермакомъ, который не даромъ же замѣшался въ богатырскій эпосъ, сдѣлавшись въ немъ изъ младшаго (со времени своего поступленія въ его герои) молоденькимъ богатыремъ (двѣнадцатилѣткомъ), а при этомъ и племянникомъ все того же безсмѣннаго Владиміра стольно-кіевскаго. Отпечатокъ козацкой великорусской вольницы такъ очевиденъ въ былинахъ, что нѣкоторые имъ и объясняютъ тотъ независимый духъ былеваго нашего эпоса, который у другихъ объясняется, главнымъ образомъ, первоначальною принадлежностью его Руси Кіевской съ ея, такъ ярко отразившеюся и въ лѣтописи, вѣчевою жизнью" {Галаховъ, стр. 28.}.
   Дѣйствительно, можно вполнѣ согласиться съ покойнымъ изслѣдователемъ въ томъ, что отпечатокъ великорусской вольницы и козатчины по-татарскаго періода очевиденъ въ нашемъ эпосѣ. Но вопросъ можетъ быть относительно хронологіи типа стараго козака Ильи Муромца. Сложилось ли представленіе о немъ, какъ о козакѣ, и получилъ онъ имя козака только уже въ московскомъ періодѣ, какъ наслоеніе XV, XVI вѣковъ, или и типъ, и имя восходятъ въ болѣе древній періодъ? Другими словами, былъ ли крестьянскій сынъ изъ Муромской области лишь впослѣдствіи возведенъ въ козаки, когда нашъ эпосъ, по выраженію О. Миллера, поступилъ въ завѣдываніе великорусской козацкой среды? Чтобы отвѣтить на эти вопросы, не лишне навести нѣкоторыя историческій справки о происхожденіи того класса русскаго населенія, который усвоилъ себѣ восточное названіе козаковъ.
   Козаки являются, несомнѣнно, продуктомъ многовѣковаго столкновенія осѣдлаго русскаго населенія со степными кочевниками на окраинахъ Руси. Козаки -- это земледѣльцы-воины, которые, находясь въ постоянномъ сосѣдствѣ съ кочевниками, должны были соединять, въ силу историческихъ обстоятельствъ, свои мирныя занятія земледѣліемъ съ военнымъ дѣломъ, организовать свою жизнь такъ, чтобы всегда быть готовыми смѣнить соху на оружіе и на конѣ отражать нападенія степняковъ и преслѣдовать ихъ жъ степи.
   Вся исторія нашихъ окраинныхъ областей уже съ древнѣйшихъ временъ вела къ тому, чтобы типъ козака выработался весьма рано. Если наши лѣтописи, вообще мало знающія о судьбахъ восточнаго окраиннаго населенія Руси, не уловили послѣдовательнаго, вѣковаго образованія этого типа, если извѣстія о козакахъ всплываютъ въ нихъ весьма поздно -- въ концѣ XV и началѣ XVI в. {См. Голубовскій, стр. 209.}, то, конечно, нельзя допустить, что козачество сложилось только къ этому времени. И дѣйствительно, наши историки склонны возводить генезисъ позднѣйшихъ козаковъ еще къ дотатарскому періоду. Они представляютъ его себѣ какъ слѣдствіе того историческаго явленія, что русское (сѣверянское) населеніе, еще въ хазарскій періодъ колонизировавшее Донъ, Донецъ и отчасти побережье Азовскаго моря, должно было при наводненіи степи половцами постепенно отступать въ болѣе безопасныя мѣста. "Оно сохранялось (впослѣдствіи) въ отдѣльныхъ укрѣпленныхъ поселеніяхъ въ области между рр. Ворсклой и Сулой; затѣмъ, вытѣсняемое все далѣе и далѣе, оно уже въ XI в. задерживалось лишь по городкамъ у низовьевъ Супоя, Сулы, а въ концѣ XII в. ту же участь испытало и населеніе Посулья, сохранившись въ разбросанныхъ укрѣпленныхъ пунктахъ. Эти оазисы славянскаго населенія въ степяхъ не уничтожились и во время нашествія татаръ, что доказывается сохраненіемъ тѣхъ же названій для поселеній и въ эпоху составленія книги Большаго чертежа. Они дожили до новаго заселенія степей и послужили оплотомъ новыхъ переселенцевъ. Предоставленные самимъ себѣ, они были въ постоянно борьбѣ съ половцами, затѣмъ съ татарами. Здѣсь эти жители еще древняго періода, испытывавшіе постоянныя нападенія половцевъ, остались среди степей уже опытными воинами, а въ борьбѣ съ татарами развили еще болѣе свои боевыя способности. Они, вмѣстѣ съ тѣмъ, не покидали занятій своихъ отцовъ и оставались, попрежнему, какъ и въ періодъ дотатарскій, земледѣльцами... Они составили ядро того, что потомъ явилось въ видѣ козачества {Голубовскій, стр. 136.}.
   Нѣкоторыя историческія свидѣтельства указываютъ на то, что изъ остатковъ славянскаго населенія Подонья, окруженнаго половцами и смѣшавшагося съ ними, выработался этническій типъ будущаго козачества. Татары застали это населеніе въ степяхъ и присоединили его къ своимъ силамъ, повидимому, дорожа услугами людей, хорошо знакомыхъ со степью и бывшихъ въ постоянной борьбѣ съ половцами. Дѣйствительно, въ походахъ татаръ участвовали, по свидѣтельству венгерскихъ миссіонеровъ, въ 1241 г. и какіе-то христіане {Голубовскій, стр. 195.}, что совпадаетъ съ извѣстіями нашей лѣтописи о бродникахъ, принимавшихъ участіе въ Калиской битвѣ на сторонѣ татаръ, со своимъ предводителемъ Плоскыней. Какъ здѣсь православные бродники являются въ союзѣ съ татарами, такъ, по другому, болѣе раннему извѣстію лѣтописи, они, вмѣстѣ съ половцами, пришли на понощь въ 1147 г. въ область вятичей къ Святославу Ольговичу, воевавшему съ черниговскими Давидовичами и Изяславомъ кіевскимъ. Въ этихъ русскихъ православныхъ бродникахъ, жившихъ въ значительномъ количествѣ въ восточной части степи, на Подоньи и по берегамъ Азовскаго моря, а также въ лѣтописныхъ берладникахъ, гг.Срезневскій, Голубовскій, Багалѣй, Житецкій видятъ прототипъ вольныхъ общинъ козацкихъ, возводя, такимъ образомъ, начало козачества еще къ дотатарскому періоду {См. Голубовскій, стр. 195--211; Житецкій, стр. 412, 413, 434; Багалѣй, стр 20; Срезневскій: "Русское населеніе степей южнаго поморья въ XI--XIV вв." въ Извѣст. Имп. ак. наукъ по отд. русск. яз. и слов., т. VIII, стр. 319.}. "Послѣднее извѣстіе,-- говоритъ г. Голубовскій,-- о бродникахъ относится къ 1254 г. Но община, получившая такую извѣстность, какъ бродники, предпринимавшая экскурсіи и въ Венгрію, и въ Византію, съумѣвшая сохраниться до самаго нашествія татаръ, не могла исчезнуть неожиданно... Если мы не знаемъ ничего далѣе о бродникахъ и берладникахъ, то причиной этому хаосъ, поднявшійся на югѣ съ нашествіемъ татаръ, въ силу чего южно-русскія степи сдѣлались надолго terra incognita, "земля незнаема"...
   Когда татарское нашествіе смело половцевъ, когда татары заняли южно-русскія степи, тогда эти славянскія общины должны были открыть съ ними борьбу, какъ прежде онѣ вели ее съ половцами. Занявъ малоприступныя мѣста въ устьяхъ Дуная (берладники), Днѣпра, въ бассейнѣ Дона, они стали защитниками Русской земли. Уже многія черты ихъ быта и нравовъ были оригинальны въ силу тюркской примѣси; теперь продолженіе борьбы должно было продолжать и эту выработку... Они должны были усвоить иного тюркскихъ техническихъ названій. Таково слово "козахъ". Не зачѣмъ его искать въ татарскомъ языкѣ, когда это слово чисто-половецкое, когда изъ среды русскихъ были еще въ II в. люди, постоянно жившіе среди тюрковъ. Это слово значитъ стражъ, передовой, ночной и дневной. Такъ могли назваться люди, стоявшіе постоянно на готовѣ, бывшіе передовыми бойцами {Голубовскій, стр. 211. Г. Голубовскій указываетъ существованіе въ половецкомъ языкѣ слова колоть ссылкой на Codex. Comanicus, р. 118, котораго мы не имѣемъ. Въ словарѣ Радіола (Das türkische Sprachmaterial des Codex comanicus), однако, слова казакъ съ таимъ значеніемъ нѣтъ. Онъ транскрибируетъ рукописное соsac чрезъ кошак и выставляетъ для этого слова значеніе "пѣніе". См. о словѣ козакъ Arch. f. slav. Philologie, IX, p. 611.}.
   Прилагая эти соображенія историковъ къ объясненію типа и эпитета Ильи, мы съ значительною долей вѣроятности можемъ предположить, что типъ національнаго богатыря, какъ оберегателя, стража Русской земли, стоятеля на заставѣ, т.-е. въ сторожевомъ полку, относится уже къ отдаленному времени, во всякомъ случаѣ, къ дотатарскому періоду. Выставленіе заставъ и служба на нихъ при постоянныхъ нападеніяхъ половцевъ, а раньше нихъ печенѣговъ -- на поселенія русскія, примыкавшія къ степи, было несомнѣнно явленіемъ дотатарскимъ. По сагѣ объ Олафѣ Тригвасонѣ мы видимъ, что этотъ норманнъ служилъ у Владиміра начальникомъ войска, посылаемаго для защиты границъ {См. Майкова: "О былинахъ Владимірова цикла", стр. 79, со ссылкой на Antiquités russes, т. I, стр. 278.}. И въ Повѣсти временныхъ лѣтъ. не разъ упоминаются сторожа въ томъ же смыслѣ {Майковъ, тамъ же.}.
   Такимъ же оберегателемъ границы государства, какъ мы видѣли, былъ иранскій Рустемъ, предполагаемый прототипъ Ильи. Илья былъ, въ сущности, "козакомъ" въ то время, когда былъ прикрѣпленъ къ Черниговской области и выѣзжалъ еще изъ Мороза (Моровска) въ Кіевъ. Другой вопросъ, въ какое время былъ прикрѣпленъ къ этому "козацкому" типу эпитетъ козака, въ южно-русскій ли періодъ, или гораздо позже, въ періодъ московскій, когда козачество выступаетъ въ своихъ яркихъ чертахъ и играетъ важную роль въ послѣдовательномъ завоеваніи Россіей востока. Положительнаго отвѣта на этотъ вопросъ мы не въ состояніи дать, но склоняемся болѣе къ предположенію, что типъ Ильи не слишкомъ долго оставался безъ соотвѣтствующей клички, и что его эпитетъ "старый козахъ", извѣстный на Руси всюду, гдѣ были записаны былины о немъ, эпитетъ, вышедшій такъ далеко за предѣлы областей, гдѣ развилось козачество, восходитъ къ болѣе отдаленному времени, чѣмъ прикрѣпленіе Ильи къ Мурому и низведеніе его въ крестьянскаго сына изъ села Карачаева. Быть можетъ, нѣкоторымъ косвеннымъ подтвержденіемъ этому предположенію можетъ служить то, что Илья, какъ "старый козахъ", не прикрѣпленъ къ какимъ-нибудь историческимъ козацкимъ общинамъ. Изъ 132 былинъ, въ которыхъ онъ называется "старымъ козакомъ", только въ 7 онъ случайно названъ донскимъ козакомъ, хотя приключенія его ничѣмъ не прикрѣплены къ Дону {Рыбник., II, No 28, III, No 30; Кирѣвск., I, отд. II, NoNo 4, 5; отд. VII, No 1; Гильфердингъ, NoNo 239 и 240.}. Отсюда представляется, какъ будто эпитетъ козака въ былинахъ носитъ болѣе общій характеръ и не вызываетъ въ народномъ представленіи тѣхъ специфическихъ чертъ, которыми отлчаются земледѣльческія историческія козацкія общины. Несмотря на приданное ежу крестьянское происхожденіе, Илья не сталъ земледѣльцемъ воиномъ, каковы наши козаки, но является въ былинахъ въ полномъ смыслѣ "вольнымъ" козакомъ, не прикрѣпленнымъ къ какой-нибудь осѣдлости, а либо полякующимъ въ чистомъ полѣ (степи), либо стоящимъ на заставѣ, либо по временамъ наѣзжающимъ въ Кіевъ. Этимъ складомъ жизни онъ скорѣе напоминаетъ козака въ восточномъ смыслѣ (какъ, наприм., кочевые киргизы сами называютъ себя козаками), чѣмъ русскихъ Козаковъ XVI столѣтія. Если пѣсни о немъ попали въ козацкую среду и восприняли нѣкоторыя, впрочемъ, весьма поверхностныя, черты козацкаго войсковаго склада (наприм., самъ Илья сталъ атаманомъ, Добрыня -- подъатаманьемъ, Алеша -- эсауломъ), то это, быть можетъ, объясняется тѣмъ, что личность Ильи особенно полюбилась козакамъ, какъ идеалъ воина-наѣздипа, пои* кующаго на просторѣ степей и вѣчно воюющаго съ басурманами за вѣру христіанскую и православный народъ. Но эти черты Ильи, столь соотвѣтствующія козацкому идеалу, сложились въ немъ раньше, чѣмъ "старины" о немъ проникли въ козацкую среду. Впрочемъ, еслибъ, дѣйствительно, названіе Ильи "старымъ козакомъ" восходило не раньше, какъ къ IV--XVI вв., оно, во всякомъ случаѣ, было "кличкой по шерсти", такъ какъ типъ Ильи еще въ дотатарскій періодъ сложился съ такими чертами, которыя вполнѣ подходили подъ понятіе "козака" и давали ему право получить это прозвище.
   Въ заключеніе этого экскурса считаю не лишнимъ еще разъ повторить, что я не имѣлъ въ виду подробно и детально разсмотрѣть вопросъ о вліяніи тюркскихъ мотивовъ на русскій богатырскій эпосъ. Я затронулъ его лишь съ цѣлью показать, что онъ нуждается въ обстоятельномъ изслѣдованіи, между тѣмъ какъ со времени появленія работы В. В. Стасова, въ теченіе слишкомъ двадцатилѣтія, эта сторона научной разработки нашего эпоса почти не была затрогиваема нашими изслѣдователями. Лингвисты указываютъ на множество тюркскихъ (татарскихъ) словъ, вошедшихъ въ русскій языкъ, историки искусства на вліяніе Востока въ русскомъ народномъ орнаментѣ; историки музыки ведутъ изъ Азіи нѣкоторые русскіе музыкальные инструменты; антропологи указываютъ примѣсь тюркской крови въ типѣ населенія нѣкоторыхъ полосъ Россіи; историки литературы давно отмѣтили множество восточныхъ, странствующихъ сюжетовъ въ нашихъ народныхъ сказкахъ; но почему-то до сихъ поръ возможность восточнаго вліянія на нашъ былевой эпосъ считается сомнительной и въ Исторіяхъ русской литературы обходится молчаніемъ. Односторонніе защитники русской самобытности еще уступаютъ историкамъ литературы сказки и мирятся съ восточнымъ происхожденіемъ многихъ сказочныхъ сюжетовъ: вѣдь, "сказка -- складка". Но "пѣсня -- быль", возражаютъ они, а былое свое у каждаго народа. Однако, нельзя забывать, что это "былое" прожилъ русскій народъ въ теченіе многихъ вѣковъ бокъ-о-бокъ съ тюркскими племенами, въ тѣснѣйшихъ сношеніяхъ, военныхъ и мирныхъ, что цѣлыя страницы нашихъ лѣтописей наполнены извѣстіями о восточныхъ кочевникахъ и множество былинъ разсказываютъ о борьбѣ съ татарами, что богатырскій эпосъ возникъ и развился именно въ томъ населеніи Россіи, которое много вѣковъ отстаивало себя отъ набѣговъ кочевниковъ, и что, поэтому, изслѣдователь, ищущій отраженія исторіи въ нашемъ былевомъ творчествѣ, именно въ силу ея указаній долженъ искать въ немъ и слѣдовъ тѣсной связи Руси съ Востокомъ и ознакомиться съ характеромъ и содержаніемъ эпическихъ сказаній нашихъ азіатскихъ сосѣдей.

Всев. Миллеръ.

"Русская Мысль", кн.XII, 1891

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru