Lib.ru/Классика: Миллер Всеволод Федорович. Русская былина, ее слагатели и исполнители

Русская былина, ея слагатели и исполнители.

Нерѣдко случается въ исторіи науки, что нѣкоторыя ученія, считающіяся въ извѣстное время прочно установленными и вошедшія въ учебники, въ послѣдующее время оказываются шаткими и подрываются критикой со всѣхъ сторонъ. Всего чаще такія крушенія наблюдаются въ области изученія отдаленнаго прошлаго человѣчества. Конечно, открытіе новыхъ источниковъ для познанія исторіи того или другого народа всего чаще измѣняетъ взгляды, казавшіеся раньше прочно научно-обоснованными. Но нерѣдко наше пониманіе прошлаго измѣняется и безъ такихъ открытій. Матеріалъ, на основаніи котораго была создана извѣстная теорія, можетъ по увеличиться количественно, не подновиться новыми открытіями, но комбинація раньше извѣстныхъ фактовъ можетъ быть иная, сдѣланная подъ другимъ угломъ зрѣнія, и прежняя теорія неизбѣжно перестаетъ удовлетворять изслѣдователей новаго поколѣнія.

Такой случай въ исторіи науки имѣемъ мы въ ученіи о русской народной былинѣ или, какъ любили выражаться изслѣдователи 60 и 70-хъ годовъ, о русскомъ богатырскомъ эпосѣ. Мы могли еще недавно твердо и отчетливо отвѣтить на цѣлый рядъ интереснѣйшихъ вопросовъ: ни одинъ хорошій ученикъ гимназіи не затруднился бы уяснить отличіе народной, устной поэзіи отъ поэзіи культурной, литературно-художественной. Онъ сказалъ бы (со словъ О. Миллера и А. Галахова), что народная поэзія есть произведеніе и общее достояніе всего народа, что она возникла въ періодъ господства наивныхъ вѣрованій и юношеской фантазіи, когда народъ еще не распадался на классы и сословія, когда всѣ принимали равное участіе въ подвигахъ, "совершаемыхъ не замысломъ и волею одного какого-либо человѣка, а инстинктомъ и силою цѣлаго народа". Отдѣльный человѣкъ, слагавшій и пѣвшій пѣсню, былъ органомъ, голосомъ всего народа; онъ не творилъ чего-либо новаго, а выражалъ лишь то единственно, что извѣстно было каждому. Самодѣятельность его не простиралась на созданіе сюжета поэтическаго произведенія. Онъ не вносилъ въ пѣсню ни личныхъ лирическихъ изліяній, ни сатиры, не ставилъ себѣ задачей изобразить характеръ того или другого класса народа или поучать своихъ ближнихъ. Увѣренный въ сочувствія своихъ слушателей, пѣвецъ "не допускаетъ никакихъ украшеній и эффектовъ. Да они и излишни, такъ какъ народная поэзія служила и служитъ народу не однимъ только предметомъ эстетическаго удовольствія. Народъ понимаетъ ее не какъ особую сферу духовной дѣятельности, сферу искусства, которое образованный человѣкъ отличаетъ явственно отъ другихъ областей жизни -- религіи, гражданской дѣятельности, науки. Естественная поэзія касается всего народнаго быта: обнимаетъ и религіозные, и нравственные, и умственные его интересы". Поэтому, "народъ видитъ въ своей поэзіи драгоцѣнное достояніе, которое, въ теченіе многихъ столѣтій, одни поколѣнія завѣщевали другимъ. Она имѣетъ смыслъ священной старины, неприкосновеннаго преданія, которое должны усвоивать люди молодые съ тѣмъ, чтобы въ свою очередь передать его потомкамъ" {А. Галаховъ: "Исторія русск. словесности". Изд. 2-е, т. I, стр. 1--4, 1880 г.}.

Таковы, приблизительно, отвѣты, которые бойкій ученикъ гимназіи, не затрудняясь, дастъ на предложенный вопросъ объ отличіи устной народной поэзіи отъ художественной личной. Конечно, его не можетъ интересовать вопросъ, какимъ путемъ, на основаніи изученія какого матеріала добыты эти научныя положенія, которыя для ученика составляютъ какъ бы аксіому. Но такой вопросъ долженъ быть поставленъ всякимъ "научнымъ слѣдователемъ", желающимъ дать себѣ отчетъ въ томъ, насколько приведенныя общія положенія вытекаютъ изъ изученныхъ наукой фактовъ. Онъ спроситъ себя, знаетъ ли наука дѣйствительно поэзію того періода какого-нибудь народа, когда этотъ народъ не представлялъ никакой матеріальной и духовной дифференціаціи, когда всѣ члены его принимали равное участіе въ подвигахъ и каждый испытывалъ одинаково возбужденное и одинаково направленное духовное настроеніе. На такой вопросъ послѣдуетъ немедленно отрицательный отвѣтъ: окажется, что такого народа этнографія, а тѣмъ менѣе исторія не можетъ указать, что такой народъ -- созданіе теоріи. Далѣе, окажется такою же научною фикціей поэтъ-пѣвецъ этого предполагаемаго народа,-- поэтъ, который не творитъ чего-либо новаго, но выражаетъ лишь то единственно, что извѣстно каждому, и не можетъ создать новаго сюжета. Спрашивается, на чемъ основано предположеніе, что душевная жизнь примитивнаго человѣка такъ рѣзко расходилась съ нашей? Мы алчемъ новыхъ впечатлѣній, цѣнимъ то, чего раньше не слыхали, первобытный же пѣвецъ-поэтъ почему-то долженъ пѣть лишь старое, общеизвѣстное. Какъ же представить намъ себѣ вообще появленіе многочисленныхъ сюжетовъ? Кѣмъ они были измышлены? Коллективнымъ творчествомъ массы? Но вѣдь и это фикція, такъ какъ человѣческій опытъ такого творчества никогда не наблюдалъ. Далѣе спрашивается, на чемъ основано положеніе, будто первобытный поэтъ-пѣвецъ былъ настолько увѣренъ въ сочувствіи слушателя, что не допускалъ никакихъ украшеній и эффектовъ? Почему теорія лишаетъ его естественныхъ свойствъ всякаго художника всѣхъ временъ и народовъ -- стремленія произвести впечатлѣніе, украсить по мѣрѣ силъ свое твореніе? Какъ же, однако, объяснить происхожденіе обычныхъ украшеній произведеній такъ называемой народной поэзіи -- размѣренной рѣчи, эпитетовъ, сравненій и проч.? Тою же фикціей коллективнаго творчества, которое, если мы отъ фразы перейдемъ къ представленію, сведется къ творчеству отдѣльныхъ лицъ, хотя бы имя имъ было легіонъ. Имѣемъ ли мы какое-нибудь научное основаніе предполагать, что всѣ эти безыменные первобытные поэты по психическимъ свойствамъ совершенно отличались отъ современныхъ? Это было бы равносильно предположенію, что вообще духовная жизнь человѣка слѣдовала другимъ законамъ, а не тѣмъ, которымъ подчиняется психика современнаго человѣка. Въ такомъ случаѣ, конечно, онъ навсегда останется для насъ загадкой.

Наконецъ, теорія безъискусственной народной поэзіи видитъ различіе въ самомъ отношеніи примитивнаго народа къ его поэзіи отъ отношенія къ ней современнаго образованнаго человѣка. Мы относимъ твореніе поэта въ сферу искусства. Первобытному (фиктивному) народу пѣсня служитъ не однимъ только предметомъ эстетическаго удовольствія: естественная поэзія обнимаетъ и религіозные, и нравственные, и умственные его интересы; ее нельзя отдѣлить отъ его вѣрованій и убѣжденій. Здѣсь опять за фразами скрывается какое-то недоразумѣніе. Вѣдь поэтическое произведеніе и нашего времени можетъ выражать религіозные, нравственные и умственные интересы поэта и читающаго его общества, но это нисколько не препятствуетъ этому произведенію удовлетворять и эстетическимъ интересамъ. Какое же основаніе мы имѣемъ предполагать, что того же самаго не было въ первобытномъ народѣ? Пусть онъ теоретически не относилъ пѣсню въ сферу искусства, пусть въ его языкѣ даже не было слова для выраженія понятія поэзіи, но все же пѣсня, удовлетворяя его духовнымъ (нравственнымъ и умственнымъ) интересамъ, могла нравиться ему и съ эстетической стороны. Въ чемъ же здѣсь различіе примитивнаго человѣка отъ современнаго?

Если отъ этого общаго опредѣленія народной поэзіи мы перейдемъ къ изученію произведеній устной поэзіи какого-нибудь не фиктивнаго, а историческаго народа, напримѣръ, къ изученію русскихъ пѣсенъ, сказокъ, пословицъ, загадокъ, этихъ "разрозненныхъ членовъ обширнаго эпическаго преданія" {Галаховъ, стр. 4.}, то немедленно убѣдимся, что многое въ этомъ опредѣленіи какъ будто не подходитъ къ матеріалу, который оно должно обнять. Да иначе и не можетъ быть, такъ какъ опредѣленіе не является выводомъ, сдѣланнымъ изъ изученія нашей народной поэзіи, начавшагося сравнительно недавно, а взято на вѣру изъ господствовавшей въ Германіи теоріи народной поэзіи, созданной Яковомъ Гриммомъ и его послѣдователями. Геніальный ученый, оказавшій въ свое время громадную услугу дѣлу изученія народной поэзіи, представлялъ себѣ просто и ясно всѣ ступени ея развитія. Предки европейскихъ народовъ вынесли изъ общей прародины, которую во время Гримма искали въ Азіи, запасъ основныхъ религіозныхъ понятій, выражавшихся въ миѳахъ о божествахъ. Божества олицетворяли стихіи природы, миѳы изображали похожденія боговъ, борьбу свѣта и тьмы, явленія грозы, смѣну временъ года и проч. На самой ранней ступени эпосъ можетъ быть названъ миѳологическимъ: героями разсказовъ или пѣсенъ являются боги. Но въ жизни народа затѣмъ наступаетъ періодъ борьбы упорной, продолжительной, сопровождающей его на пути его блужданій и осѣданія на новыхъ мѣстахъ. Поэзія почерпаетъ содержаніе въ этой борьбѣ, воспѣваетъ подвиги народныхъ героевъ, становится героическою. Герои идеализируются, на нихъ переносятся свойства боговъ, событія дѣйствительно случившіяся получаютъ миѳическую окраску. Съ принятіемъ христіанства древніе боги исчезаютъ, но слѣды "убѣгающихъ" боговъ еще долго хранятся въ народныхъ сказаніяхъ въ богатырскомъ эпосѣ: древніе боги преобразились въ героевъ. При наступленіи періода положительной исторіи, съ распространеніемъ письменности и культуры, дѣйствующими героями въ эпосѣ являются уже историческія лица: эпосъ достигъ своей третьей ступени; но какъ раньше доисторическіе народные герои заимствовали свои краски отъ боговъ, такъ и теперь подъ историческими именами нерѣдко скрываются прежніе, прастарые миѳы.

Съ точки зрѣнія этой теоріи разсматривались сторонниками Гримма и наши былины. Русскій народный эпосъ представляетъ вторую ступень развитія этого рода поэзіи. Наша былина есть позднѣйшая переработка "тѣхъ первоначальныхъ основъ эпическихъ, въ корнѣ которыхъ предполагается миѳъ" {О. Миллеръ у Галахова, стр. 17.}. Чудесность и сверхъестественность, унаслѣдованная отъ поры первобытныхъ вѣрованій, во всей силѣ сказываются и въ былинѣ, но это не мѣшаетъ народу величать ее этимъ именемъ {Тамъ же.}. Народъ сознаетъ и выражаетъ различіе пѣсни (въ томъ числѣ и былины) и сказки пословицей: сказка -- складка, пѣсня -- быль. Наша былина относится къ эпосу героическому, она воспѣваетъ героевъ, которыхъ называетъ богатырями. Сказанія о нихъ твердо пріурочены къ землѣ Русской и къ ея древнѣйшей исторіи {Тамъ же, стр. 21.}.

Изъ такого опредѣленія нашей былины получалось смутное и туманное представленіе о ней, какъ о богатырскомъ эпическомъ сказаніи, созданномъ коллективнымъ творчествомъ народа въ глубокой древности и дошедшемъ, наконецъ, до нашихъ дней путемъ преемственной традиціи, хранившейся въ средѣ народа, котораго предки сложили это сказаніе. Мы дивились народной памяти, любовались благоговѣйнымъ отношеніемъ народа къ наслѣдію предковъ и объясняли себѣ это отношеніе такъ, что для него древняя богатырская былина "служила не однимъ только предметомъ эстетическаго удовольствія", но что онъ видѣлъ въ ней "драгоцѣнное достояніе, которое въ теченіе многихъ столѣтій одни поколѣнія завѣщевали другимъ". Нѣкоторымъ сантиментальнымъ народолюбцамъ эта вѣрность народа старинѣ и преданію служила темой для противупоставленія народа культурнымъ слоямъ общества, пренебрегшимъ, со времени поворота къ Западу, этимъ наслѣдіемъ предковъ. Пораженные обиліемъ и высокимъ интересомъ нашихъ былинъ, изслѣдователи перваго поколѣнія (Безсоновъ, Буслаевъ, О. Миллеръ, Квашнинъ-Самаринъ) не находили словъ для возвеличенія этого наслѣдія предковъ, открывая въ немъ таинственный смыслъ (Безсоновъ), слѣды древней русской миѳологіи (0. Миллеръ) и изумляясь передъ чудомъ народнаго творчества и памяти, донесшей до насъ, хотя бы и въ измѣненномъ видѣ, сказанія чуть ли не эпохи кн. Владиміра. Когда миновалъ періодъ "лиризма", который обыкновенно сопровождаетъ въ исторіи науки какія-нибудь важныя открытія, когда началось болѣе спокойное, трезвое изученіе нашихъ былинъ при помощи историко-сравнительнаго метода, нашъ эпосъ сталъ выступать въ надлежащемъ освѣщеніи, и священное наслѣдіе предковъ при этомъ не осталось въ накладѣ. Лишившись своей таинственной чудесности, нашъ эпосъ въ глазахъ историка литературы получилъ высокій научный интересъ, но не въ томъ, въ чемъ его видѣли первые изслѣдователи, увлеченные теоріей Гримма. Въ наше время едва ли кто-нибудь изъ изслѣдователей былинъ вѣритъ въ миѳологическую ихъ основу или въ полную самостоятельность народа въ созданіи ихъ сюжетовъ, которую такъ энергично отстаивалъ покойный О. Миллеръ отъ всякихъ покушеній "теоріи заимствованія". Но за то детальныя изслѣдованія содержанія нашего эпоса подняли цѣлый рядъ интереснѣйшихъ историко-литературныхъ вопросовъ, имѣющихъ не только домашнее, но и европейское значеніе, наприм., какъ относится эпосъ къ положительной исторіи, какъ усвояетъ и перерабатываетъ народъ бродячіе сюжеты, какое отношеніе между сказочными фабулами и историческими именами нашего эпоса, какое вліяніе оказала "книга" на народныя сказанія, въ какой культурно-исторической связи находится нашъ эпосъ съ европейскимъ средневѣковымъ фольклоромъ, кто были слагатели былинъ и какова среда, въ которой онѣ распространялись, и т. под.

Не имѣя въ виду въ небольшой статьѣ разсмотрѣть всѣ эти вопросы, я ограничусь только немногими, находящимися въ связи съ вышеприведеннымъ опредѣленіемъ нашей былины, сдѣланнымъ О. Миллеромъ. Начну, впрочемъ, съ вопроса наименѣе важнаго, съ названія былины......только потому, что въ объясненіи этого названія существуетъ фактическая ошибка, переходящая, по традиціи, изъ одного учебника въ другой.

О. Миллеръ, какъ мы выше видѣли, говоритъ, что народъ свои богатырскія пѣсенныя сказанія величаетъ былинами. Здѣсь покойный профессоръ повторяетъ только общепринятое мнѣніе, которое никогда не было доказано и "завелось" въ литературѣ какъ бы taito consensu. Если мы наведемъ справки объ исторіи этого термина, то увидимъ, что онъ не народнаго, а литературнаго происхожденія. Ученые начала столѣтія не знали, не слыхали, что богатырскія пѣсни народъ называетъ былинами. Издавая сборникъ былинъ Кирши Данилова, Калайдовичъ вслѣдъ за первымъ издателемъ (Якубовичемъ) называетъ ихъ Древнія россійскія стихотворенія (1818 г.) и въ предисловіи, говоря объ отдѣльныхъ нумерахъ, употребляетъ термины: стихотвореніе, пѣсня, статья, сказка, ни разу не обронивъ слова былина. Древними стихотвореніями называетъ былины Глинка, сдѣлавшій въ своемъ Русскомъ Вѣстникѣ (1808 г.) посильную, хотя совершенно несостоятельную оцѣнку сборника Кирши Данилова въ изданіи Якубовича. Названія былина не знаетъ и не употребляетъ К. Аксаковъ въ своихъ статьяхъ о русскомъ эпосѣ, относящихся къ 50-мъ годамъ {Богатыри временъ князя Владиміра по русскимъ пѣснямъ въ Русской Бесѣдѣ 1856 г., т. IV; О различіи между сказками и пѣснями русскими въ Москов. Вѣдом. 1852 г., No 153; Замѣтка о значеніи Ильи Муромца, напечат. въ 1-мъ выпускѣ пѣсенъ, собранныхъ И. В. Кирѣевскимъ 1860 г.}.

Хомяковъ въ предисловіи къ русскимъ народнымъ пѣснямъ Кирѣевскаго, напечатаннымъ въ Московскомъ Сборникѣ {Томъ I, 1852 года, стр. 326, 328.}, говоря о былинахъ про Илью Муромца и про Василія Казиміровича, называетъ ихъ просто сказками о богатыряхъ. Даже Ѳ. И. Буслаевъ, впослѣдствіи освоившійся съ терминомъ былина, не употреблялъ этого слова въ 61 году, въ примѣчаніяхъ къ изданнымъ имъ въ Исторической хрестоматіи былинамъ изъ сборника Кирши Данилова. Съ другой стороны, мы имѣемъ нѣсколько показаній лицъ, записывавшихъ былины въ Олонецкой губерніи, этомъ очагѣ нашей эпической традиціи, что такъ называемые сказители, знатоки былинъ, называютъ ихъ не былинами, а "старинами", "старинками", "старинушками", не различая историческихъ пѣсенъ отъ былинъ въ нашемъ смыслѣ этого термина. На это указывали Рыбниковъ, Гильфердингъ) Барсовъ, и послѣдній даже настаиваетъ на изгнаніи этого названія въ приложеніи къ богатырскимъ пѣснямъ. "Въ наше время,-- говоритъ онъ,-- имя былины искусственно придано богатырскимъ пѣснямъ, которыя въ Олонецкой губерніи отнюдь не называются былинами. Обычное народное ихъ названіе -- старина или старинка" {Слово о полку Игоревѣ, какъ художественный памятникъ кіевской дружинной Руси, т. III, лексикологія "Слова", стр. 62.}. Но употребленіе названія былина не оправдывается и стариннымъ древне-русскимъ значеніемъ этого слова. Въ древнихъ переводныхъ памятникахъ оно вовсе не встрѣчается. Въ Словѣ; о полку Игоревѣ былина является въ значеніи историческаго событія, дѣянія, въ противуположность "старымъ словесамъ", поэтическимъ вымысламъ "замышленія Баянова" {См. тамъ же.}. Современное искусственное названіе нашихъ богатырскихъ пѣсенъ былинами подало поводъ г. Прозоровскому (на что указалъ г. Барсовъ) толковать выраженіе "Слова" по былинамъ въ томъ смыслѣ, будто "Слово" написано въ формѣ богатырскихъ былинъ. Спрашивается, однако, если народъ не знаетъ термина былина въ нашемъ употребленіи, откуда же онъ взялся въ научной литературѣ, кто первый пустилъ его въ оборотъ? Думаю, что единственный источникъ для этого термина -- Слово о полку Игоревѣ, котораго выраженіе по былинамъ сего времени, невѣрно истолкованное, послужило для обогащенія научной терминологіи по части народной пѣсни. Почерпнувъ отсюда это слово, извѣстный народолюбецъ 30-хъ и 40-хъ годовъ И. Сахаровъ, любившій придавать пышные этикеты своимъ не всегда доброкачественнымъ литературнымъ продуктамъ, издавая богатырскія пѣсни по весьма подозрительной рукописи тульскаго купца Бѣльскаго (а въ сущности по сборнику Кирши Данилова), первый прикрѣпилъ къ этому отдѣлу своихъ Сказаній русскаго народа торжественное заглавіе Былины русскихъ людей. Вотъ, если не ошибаемся, первичный источникъ и, какъ оказывается, весьма мутный, откуда въ научную литературу проникъ терминъ былины, а затѣмъ какъ-то само собою, просто отъ частаго повторенія, укоренилось убѣжденіе, что свою богатырскую пѣсню называетъ былиною самъ народъ. Что же, однако, теперь дѣлать, въ виду того, что названіе, хотя и невѣрное, вполнѣ укоренилось въ нашей литературѣ и наукѣ? Нужно ли вмѣстѣ съ Е. В. Барсовымъ настаивать на его изгнаніи? Едва ли. Удачно или неудачно названіе былина, оно пріобрѣло за послѣднія десятилѣтія право гражданства, установилось за эпическими пѣснями такъ называемаго кіевскаго и новгородскаго цикла и можетъ съ удобствомъ быть употребляемо для различенія ихъ отъ пѣсенъ историческихъ. Нужно только помнить, что это названіе въ примѣненіи къ этимъ пѣснямъ придумано не самимъ народомъ, а пущено въ оборотъ собирателями и изслѣдователями русскаго эпоса. Поэтому совершенно неосновательно повторять, что народъ назвалъ свои старинныя эпическія пѣсни былинами (отъ слова быль), сознавая ихъ отличіе отъ сказки-складки. Этимъ я, однако, не хочу сказать, чтобы народъ не вѣрилъ въ возможность фактовъ, разсказываемыхъ былинами. Гильфердингъ и другіе изслѣдователи нашли еще много наивной вѣры въ олонецкихъ сказителяхъ и ихъ слушателяхъ. Но не слѣдуетъ приписывать народу такую терминологію, которой у него нѣтъ: олонецкое населеніе прилагаетъ названіе старинка не только къ былинѣ въ нашемъ смыслѣ, но и къ исторической пѣснѣ о Петрѣ Великомъ, и къ какой-нибудь пѣснѣ-сказкѣ, вродѣ старины "о птицахъ" или "о большомъ быкѣ".

Перехожу къ другому вопросу, имѣющему болѣе важное значеніе для установленія взгляда на наши былины. Нашъ эпосъ обыкновенно называютъ героическимъ или богатырскимъ, такъ какъ онъ воспѣваетъ подвиги богатырей. Дѣйствительно, если мы припомнимъ былины о подвигахъ Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича, то найдемъ это названіе соотвѣтствующимъ содержанію этихъ былинъ. Но при подробномъ просмотрѣ всего нашего былиннаго репертуара, обнимающаго отъ 35--40 сюжетовъ, мы убѣдимся, что злоупотребляемъ терминомъ богатырскій эпосъ лишь по привычкѣ. Позволю себѣ повторить нѣкоторыя наблюденія, сдѣланныя мною въ другой статьѣ {Наблюденія надъ географическимъ распространеніемъ былинъ въ Журн. Мин. Народн. Просв. 1894 г., No 5, стр. 68.}. По характеру содержанія въ нашемъ былинномъ репертуарѣ намѣчаются два крупные отдѣла: а) былины богатырскаго характера, въ которыхъ изображаются подвиги богатырей, ихъ битвы съ татарами и разными чудищами -- Змѣемъ Горынычемъ, Тугариномъ, Идолищемъ и т. п.; б) былины не-воинскаго характера, напоминающія иногда новеллы, иногда фабліо, такія, которыхъ сюжетомъ служатъ событія городской жизни, напримѣръ, случаи непомѣрной роскоши и богатства, распри городскихъ фамилій, любовныя приключенія, похищенія невѣстъ и т. п. Конечно, есть былины смѣшаннаго содержанія, которыя можно отнести и къ той, и къ другой рубрикѣ, но подчинить строгой регламентаціи человѣческое творчество нельзя, и съ насъ достаточно и того, что вообще обѣ названныя рубрики намѣчаются довольно прочно въ нашемъ былинномъ инвентарѣ. Къ первому, богатырскому отдѣлу могутъ быть отнесены былины объ Ильѣ Муромцѣ, нѣкоторыя о Добрынѣ и объ Алешѣ Поповичѣ, о Василіи Казиміровичѣ, Даніилѣ Игнатьевичѣ съ сыномъ, Михаилѣ Казарянинѣ, Сухманѣ, Суровцѣ, Василіи Пьяницѣ, Батыгѣ и былина о походѣ Вольги на Индѣйское царство. Къ отдѣлу былинъ-новеллъ принадлежатъ былины о многихъ другихъ эпическихъ лицахъ: Садкѣ, Василіи Буслаевѣ, Добрынѣ и Маринѣ, Добрынѣ и Алешѣ, Ставрѣ Годиповичѣ, Иванѣ Гостинномъ сынѣ, Соловьѣ Будиміровичѣ, Дюкѣ Степановичѣ, Чурилѣ Пленковичѣ, Хотенѣ Блудовичѣ, Михаилѣ Потокѣ, Микулѣ Селяниновичѣ, гостѣ Терентьищѣ. Колебаться при отнесеніи былинъ въ тотъ или другой отдѣлъ возможно относительно такихъ сюжетовъ, гдѣ дѣло идетъ о добываніи женщинъ, сопровождающемся боемъ, таковы былины: Дунай Ивановичъ, Иванъ Годиновичъ, бой Добрыни съ поленицей и его женитьба на ней. Наконецъ, въ былинахъ и побывальщинахъ, прикрѣпленныхъ къ имени Святогора-Самсона, сквозятъ черты то апокрифовъ (смерть Святогора за похвальбу, Святогоръ и гробъ), то сказокъ о судьбѣ (женитьба Святогора) и о невѣрныхъ женахъ (Илья и жена Святогора) {См. мои статьи: Къ былинамъ о Вольгѣ и Микулѣ (Журн. Мин. Нар. Просв. 1894 г., No 11); Къ былинѣ о Хотѣнѣ Блудовичѣ (тамъ же, 1895 г., No 3); Къ былинамъ о Фурилѣ Пленковичѣ (сборникъ Починъ, М., 1895 г.).}.

Такимъ образомъ, второй отдѣлъ по числу сюжетовъ и дѣйствующихъ лицъ нисколько не уступаетъ первому, богатырскому. Былины, сложившіяся въ предѣлахъ новгородскаго культурнаго района, а такихъ былинъ гораздо больше, чѣмъ предполагалось раньше {Экскурсы въ область русскаго народнаго эпоса. М., 1892 г., стр. 223.}, принадлежатъ, главнымъ образомъ, къ не-богатырскому отдѣлу. Даже самое названіе "богатырь" не было извѣстно новгородскому эпосу, какъ я указалъ въ Экскурсахъ, и вошло въ репертуаръ олонецкихъ сказителей изъ былинъ богатырскихъ кіевско-суздальскихъ. Въ примѣненіи къ нашимъ былинамъ не слѣдуетъ поэтому злоупотреблять названіемъ "богатырскій эпосъ" и не слѣдуетъ забывать, что самъ народъ далеко не всѣхъ "героевъ" былинъ причисляетъ къ богатырямъ и называетъ этимъ именемъ. Между тѣмъ, примѣненіе термина "богатырскій", въ связи съ представленіями, навѣянными теоріей Якова Гримма, придавало нашему эпосу какой-то архаическій колоритъ, который далеко не подходитъ къ большинству нашихъ былинъ. Представлялось, будто былины -- наслѣдіе того отдаленнаго періода, когда "всѣ принимали равное участіе въ подвигахъ, совершаемыхъ не замысломъ и волею оного какого-либо человѣка, а инстинктомъ и силою цѣлаго народа", отстаивая древнѣйшія миѳическія основы нашего эпоса, повторяя туманныя фразы о принадлежности его всему народу, изслѣдователи 60-хъ и 70-хъ годовъ либо вовсе не ставили вопроса о томъ, кто были слагатели дошедшихъ до васъ былинъ, либо отвѣчали на него неопредѣленными соображеніями о всенародномъ творчествѣ, которыя ничего не объясняютъ. Вообще во взглядахъ изслѣдователей этого періода замѣчается идеализація прошлаго: русскому народу отдаленныхъ эпическихъ временъ мысленно приписывались далеко не тѣ свойства, которыя мы наблюдаемъ у современнаго. Казалось вѣроятнымъ и правдопобнымъ то, что русскій крестьянинъ въ прежніе вѣка могъ создать богатырскую пѣснь, воспѣвавшую подвиги національныхъ героевъ. А, между тѣмъ, какъ удивлены были бы тѣ же изслѣдователи, еслибъ современный крестьянинъ, не научившійся грамотѣ, откликнулся эпическою пѣснью на подвиги какого-нибудь современнаго русскаго полководца! Такое же преувеличенное понятіе существуетъ о памятливости народа. Житейскій опытъ показываетъ, что въ неграмотной народной средѣ событія, случившіяся лѣтъ сто или полтораста тому назадъ, спутываются и основательно забываются. А, между тѣмъ, въ дѣлѣ сохраненія былинъ народной памяти приписываются чудеса: считается правдоподобнымъ, что олонецкіе крестьяне нашего времени сохраняютъ въ былинахъ наслѣдіе, переданное имъ длиннымъ рядомъ поколѣній ихъ предковъ, нѣкогда сложившихъ эти пѣсни. Надъ вопросомъ, какъ могло дойти до насъ столько отдаленной старины въ былинахъ (а она дѣйствительно въ нихъ оказывается), какъ-то мало задумывались. Вспомнимъ, что состояніе традиціи въ Олонецкой губерніи не таково, чтобы могло гарантировать сохранность старинной пѣсни. Я уже упоминалъ въ другой статьѣ {Русская Мысль 1894 г., кн. III, стр. 17.}, что въ Олонецкой губерніи нѣтъ сказителей по профессіи, нѣтъ сколько-нибудь организованнаго обученія былинамъ: "если мы видимъ, что былины передаются отъ дѣда сыну или внуку, то эта передача -- не школьная, не основанная на внимательномъ спеціальномъ изученіи, а лишь механическое усвоеніе при случаѣ, насколько хватитъ памяти и усердія. На такія случайныя перениманія нерѣдко встрѣчаемъ указанія въ біографическихъ свѣдѣніяхъ объ олонецкихъ сказителяхъ ("переночевалъ прохожій, пропѣлъ былину, былина понравилась, повторилъ, и хозяинъ избы или кто-нибудь изъ семьи ее запомнилъ по возможности, а затѣмъ и самъ сталъ повторять въ присутствіи другихъ"). Очевидно, такая случайная передача былинъ отъ поколѣнія къ поколѣнію, еслибъ она всегда была только такова, не могла бы донести до насъ стариннаго былевого репертуара не только отдаленныхъ временъ, но даже XVI или XVII вѣка. Поэтому, совершенно естественно, мы приходимъ къ мысли, что у насъ, на Руси, какъ у большинства народовъ, имѣющихъ эпическія сказанія, были профессіональные ихъ хранители, обрабатывавшіе ихъ, исполнявшіе ихъ въ народѣ и передававшіе ихъ въ своей средѣ новымъ поколѣніямъ профессіональныхъ пѣвцовъ. Они разносили свои былевыя пѣсни (какъ и многія другія) въ народѣ, содѣйствуя такимъ образомъ распространенію интереса къ эпической исторіи Руси. Записанныя въ наше время былины ничто иное, какъ разошедшійся въ народѣ былевой репертуаръ старинныхъ профессіональныхъ пѣвцовъ, какое бы названіе они ни носили. Для уясненія этой мысли слѣдуетъ, прежде всего, разсмотрѣть техническую сторону былины -- ея планъ, составныя части, характеръ изложенія,-- словомъ, уяснить типъ того рода произведеній, которымъ усвоено это имя. Это разсмотрѣніе, къ которому мы переходимъ, должно показать, въ какой средѣ установился типъ современной былины и; что внесли въ нее олонецкіе сказители, перенявъ ее отъ профессіональныхъ пѣвцовъ.

-----

Понятіе "безъискусственной", которое обыкновенно прилагается къ народной поэзіи, вообще должно быть значительно ограничено по отношенію къ нашимъ былинамъ. Конечно, въ нихъ не проявляется личность слагателя, но онъ наслѣдуетъ извѣстные искусственные пріемы, и эти пріемы можно наблюдать какъ въ планахъ былинъ, такъ и въ традиціонныхъ частностяхъ ихъ построенія. На участіе профессіональныхъ пѣтарей указываютъ традиціонныя прибаутки, которыя мы нерѣдко находимъ либо передъ началомъ, либо послѣ конца былины. Вотъ, наприм., какъ начинается одна былина о Добрынѣ и Алешѣ (Гильфердингъ, No 228):

"Изъ-подъ бѣлыя березы кудреватыя,

Изъ-подъ чудна креста Леванидова,

Изъ-подъ святыхъ мощей изъ-подъ Борисовыхъ,

Изъ-подъ бѣлаго латыря каменя,

Тутъ повышла, повышла-повыбѣжала,

Выбѣгала-вылегала матка-Волга рѣка,

Широка матка-Волга подъ Казань прошла,

Пошире того она подъ Вастракань.

Она много матка Волга въ собе рѣкъ побрала,

Побольше того она ручьёвъ пожрала,

Давала плеса она Далинскіе,

А горы-долы Сорочинскіе,

А мѣсто-то шла она три тысячи,

А выпала Волга въ море Чёрное (sic!),

Да устьёвъ пустила ровно семьдесятъ,

Широкъ перевозъ да подъ Новымъ-градомъ.

Да все это, братцы, не сказочка,

А все это, братцы, прибауточка.

Теперь-то Добрынюшки зачинъ пошелъ.

Во стольнёмъ-то городи во Кіевѣ" и т. д.

Разберемъ это зачало. Изъ самыхъ словъ сказителя (Воинова) мы видимъ, что здѣсь различаются двѣ части: прибаутка и собственный зачинъ былины. Прибаутка не имѣетъ ближайшаго отношенія къ содержанію былины. Это, такъ сказать, прелюдія, которая должна сосредоточить вниманіе слушателей, настроить его извѣстнымъ образомъ. Такъ, піанистъ пробѣгаетъ по клавишамъ рояли, гусляръ по струнамъ гуслей раньше, чѣмъ приступитъ къ пьесѣ. Въ прибауткѣ намѣчается въ широкихъ размахахъ картина природы -- въ данномъ случаѣ великое теченіе Волги. Конечно, этотъ искусственный артистическій пріемъ долженъ былъ выработаться не въ кругу случайныхъ сказителей, а въ кружкѣ артистовъ, пѣтарей по профессіи, какими могли быть скоморохи и какими до сихъ поръ могутъ быть названы олонецкіе и всякіе другіе русскіе калики. Дѣйствительно, прибаутка артистовъ, занесенная въ простонародную среду, должна была пострадать въ частностяхъ: такъ, олонецкій крестьянинъ могъ пустить Волгу въ Черное море, чего не могъ сдѣлать скоморохъ, человѣкъ бывалый, и тотъ же олонецкій сказитель могъ не кстати приплесть детали изъ другихъ прелюдій -- крестъ Левамидовъ и латырь камень. Чтобъ убѣдиться въ томъ, что начальная прибаутка вышла изъ репертуара каликъ, посмотримъ біографію Воинова: изъ нея мы узнаемъ {Гильфердингъ, столб. 1080.}, что онъ перенялъ былины отъ Павла Сивцева (старика Поромскаго), а послѣдній имѣлъ своими учителями преимущественно двухъ слѣпыхъ пѣтарей {Тамъ же, столб. 1045.}. Иногда сказитель старается искусственнымъ образомъ связать прибаутку съ зачиномъ былины, но здѣсь всегда видна натяжка и отступленіе отъ преданія. Такъ, сказитель Прохоровъ, заставивъ Волгу течь въ море Турецкое, пустилъ по ней 33 корабля и въ одномъ изъ нихъ Соловья Будимировича {Гильфердингъ, No 53.}, отступивъ здѣсь отъ другого традиціонннаго зачина былинъ о Соловьѣ ("Изъ-за острова Подольскаго" и проч.). Но, сдѣлавъ изъ прибаутки зачинъ, тотъ же Прохоровъ прибавилъ другую прибаутку, юмористическую, мѣстнаго олонецкаго издѣлія:

"А мхи были болота въ поморской стороны,

А гольняя щелья (скалы) въ Бѣли-озери,

А тая эта зябель въ подсиверной страны,

А с.... сарафаны по Моши по рѣки,

Да рострубисты становицы въ Каргополя...",--

прибаутку, очерчивающую мѣстную природу и подтрунивающую надъ бабами.

Прибаутки шутливыя, въ томъ же родѣ, могутъ осложняться и развиваться далѣе и изъ начала переходить къ концу былины. Приведу одну изъ нихъ, любопытную въ частностяхъ, такъ какъ она показываетъ весьма широкій географически-житейскій кругозоръ слагателя. Она заключаетъ былину о нашествіи Батыги, записанную отъ Фепонова {Гильфердинъ. No 60.}.

"Ай чистыи поля ко Опскову,

А широки раздольица ко Кіеву,

А высокія-ты горы Сорочинскія,

А церковно-то строенье въ каменной Москвы,

Колокольнёй-отъ звонъ да въ Новѣ-городѣ,

Ай тёртые калачики Валдайскіе,

Ай щапливы щеголивы въ Ярослави городи,

Дешевы поцѣлуи въ Бѣлозерской сторонѣ,

А сладки напитки во Питери,

А мхи-ты болота ко синю морю,

А щельё-каменьё ко сиверику,

А широки подолы Пудожаночки,

Ай дублёны сарафаны по Онёги по рѣки,

Толстобрюхія бабенки Лёмшозёрочки,

Ай пучеглазыя бабенки Пошозёрочки.

А Дунай Дунай Дунай,

Да болѣ пѣть впередъ не знай" ¹).

¹) Ср. подобное же у Гильф., No 18 (отъ крестьянки Ѳоминой).

Здѣсь опять находимъ указаніе на наличье происхожденіе прибаутки: по замѣчанію сказителя, эти стихи -- "небылица, которую старый калика Мѣщаниновъ, учитель Фепонова, пѣвалъ послѣ этой былины" {Гильфердингъ, столб. 325, примѣч.}. Участіе пришлыхъ, бродячихъ пѣвцовъ, поющихъ по профессіи, видно и въ другихъ прибауткахъ, содержащихъ обращеніе къ хозяину или слушателямъ, напримѣръ:

"Благословляй-ко, хозяинъ,

Благословляй, господинъ,

Старину сказать стародавнюю

Про молода Чурила сына Плёнковича" ¹).

¹) Былина записана въ Сибири, см. Кирѣевск., IV, стр. 87.

Или въ болѣе шутливомъ родѣ:

"Нашему хозяину честь бы была,

Намъ бы, ребятамъ, ведро пива было:

Самъ бы испилъ, да и намъ бы поднёсъ.

Мы, малы ребята, станемъ сказывати,

А вы, старички, вы послушайте,

Что про матушку про широку про Волгу рѣку.

Широка рѣка подъ Казань подошла,

А пошире подалъ подъ Астрахань,

Великъ перевозъ подъ Новымъ-Городомъ".

Эта вступительная прибаутка былины объ Иванѣ Гостиномъ сынѣ, записанной въ Валдайскомъ уѣздѣ, Новгородской губ., живо вызываетъ въ нашемъ воображеніи веселыхъ ребятъ скомороховъ, которые, какъ извѣстно, сильно зашибали зеленымъ виномъ.

Между другими вступительными прибаутками отмѣтимъ еще нѣкоторыя встрѣчаемыя въ былинахъ, записанныхъ въ Симбирской губерніи:

"Кто бы намъ сказалъ про старое,

Про старое, про бывалое,

Про того Илью про Муромца?" ¹)

Или: "Ой вы люди мои, люди добрые,

Люди добрые, шабры (сосѣди) ближніе!

Вы скажите мнѣ про старое..." ²).

Или: "Намъ не жалко пива пьянаго,

Намъ не жалко зелена вина,

Только жалко смиренной бесѣдушки,

Во бесѣдѣ сидятъ люди добрые,

Говорятъ они рѣчи хорошія,

Про старое, про бывалое,

Про стараго козачка Илью Муромца" ³).

¹) Кирѣевскій, I, стр. 1.

²) Тамъ же, стр. 4.

³) Кирѣевскій, I, стр. 19. Ср. 20, 31.

Очевидно, что въ данномъ случаѣ мы имѣемъ мѣстную вступительную прибаутку: ни въ одной изъ олонецкихъ былинъ обоихъ сборниковъ -- Рыбникова и Гильфердинга -- она не встрѣчается. Въ заключеніе упомяну еще поэтическую припѣвку, встрѣчающуюся однажды въ сборникѣ Кирши Данилова, въ началѣ былины о Соловьѣ Будимировичѣ. Я не поручусь, чтобъ она не была нѣсколько подправлена:

"Высота ли -- высота поднебесная;

Глубина -- глубина океанъ-море;

Широко раздолье -- по всей землѣ;

Глубоки омуты Днѣпровскіе" ¹).

⁴) Кирша Дан.: "Др. росс. стихотворенія", No 1.

Я нахожу довольно правдоподобнымъ мнѣніе, высказанное объ этомъ запѣвѣ г. Халанскимъ: "Этотъ запѣвъ, привлекавшій вниманіе изслѣдователей силою поэтическаго взмаха, едва ли, однако, принадлежитъ простому, безъискусственному народному творчеству. Онъ напоминаетъ пріемы московскихъ витій, любившихъ преукрашать начала своихъ сочиненій "грамматичными художествами и риторскою силой". Вотъ, наприм., какъ патріархъ Іовъ начинаетъ свою исторію о Ѳеодорѣ Ивановичѣ: "Небеси убо величества и высота недостижна и неописуема, земли же широта неосяжима и неизслѣдима, морю же глубина неизмѣрима и неиспытуема, святыхъ же и крестоносныхъ преславнѣйшихъ россійскихъ царей и великихъ князей многая добродѣтелемъ исправленія неизсчетна и недоумѣваема..." Не знаемъ, насколько авторы были здѣсь самостоятельны и насколько повторяли общія мѣста современной книжной словесности (послѣднее вѣроятнѣе), но близкое сходство ихъ съ запѣвомъ былины о Соловьѣ Будимировичѣ склоняетъ мысль къ предположенію о возможности книжнаго происхожденія послѣдняго. Къ тому же, запѣвъ варіанта Кирши стоитъ особнякомъ; прочіе варіанты начинаются безъ обращенія къ ширинѣ земной, высотѣ поднебесной и омутамъ Днѣпровскимъ {Халанскій: "Великорусс. былины", стр. 147--148.}.

Мы видѣли, что прибаутка иногда забирается и въ конецъ былины. Но гораздо чаще исходъ имѣетъ свои спеціальные заключительные стихи, въ которыхъ сказитель выдерживаетъ до конца серьезный тонъ и какъ бы оттѣняетъ значеніе былины. Всего чаще въ олонецкихъ былинахъ встрѣчается исходъ:

"Синему морю на тишину,

Всѣмъ добрымъ людямъ на послушанье" ¹).

¹) См. Гильфердингъ, NoNo 5, 7 (Калинина), 40, 41 (Прохорова), 148, 149, 150, 151, 152, 153 (Чукова-Бутылки), 157, 158 (Касьянова); Рыбниковъ, II, стр. 113; III, 13, 15, 33, 69, 96 (Бутылки).

Въ этомъ исходѣ, не встрѣчающемся въ былинахъ, записанныхъ въ другихъ мѣстахъ Россіи {Подобный, но не тождественный исходъ въ былинѣ о Дюкѣ у Кирши Данилова, No III.}, я склоненъ видѣть наслѣдіе, полученное отъ такихъ людей, которые знали море, морскіе промыслы и для которыхъ тишина моря имѣла важное значеніе. Олонецкіе и архангельскіе крестьяне, имѣя много дѣла съ водою, хорошо знаютъ вѣтры, имѣютъ для нихъ спеціальныя названія и прибѣгаютъ къ заклинаніямъ ихъ, когда они необходимы для плаванья или, напротивъ, препятствуютъ ему. Понятно, что въ такой средѣ и могло сложиться эпическое былинное пожеланіе. Вспомнимъ отношеніе новгородскаго гусляра Садка къ морю и морскому царю.

Нерѣдко встрѣчаются также заключительные стихи, какъ бы указывающіе на древнее сложеніе былины:

"Съ той поры, съ того времени,

Стали (такого-то богатыря) стариной сказать" ¹).

¹) См. Гильфердингъ, NoNo 228, 229, 230, 231 (Воинова).

Эти стихи обычно заканчиваютъ былины Воинова, восходящія, какъ мы знаемъ, къ репертуару слѣпого пѣтаря (калики?). Равносиленъ этому конечному припѣву другой, содержащій видоизмѣненіе той же мысли, наприм.:

"Только той Соловнику славы поютъ,

А Ильина-та слава не минуется,

Отнынѣ-то вѣкъ по вѣку поютъ его, Ильюшенку" ¹).

¹) Тамъ же, No 46.

Этотъ припѣвъ обобщился такъ, что "славу поютъ" не только Ильѣ, но вообще каждому эпическому лицу, даже едва ли достойному славы, какъ Чурилѣ {Тамъ же, No 67.}, Соловью разбойнику {Тамъ же, No 171.}, сыну Ильѣ, разорванному отцомъ наполы за коварство {Тамъ же, No 77.}, Маринкѣ еретницѣ {Тамъ же, No 78.}, такъ что "слава" указываетъ только на конецъ былины. Напримѣръ:

"А тутъ той старинкѣ и славу поютъ,

А по тыихъ мѣстъ старинка и покоитилась" ¹).

¹) Тамъ же, No 75. Ср. No 79.

Заключительный припѣвъ --

"А Дунай, Дунай, да болѣ вѣкъ не знай",--

любимый нѣкоторыми сказителями (наприм., Сорокинымъ {Тамъ же, NoNo 69, 71, 72.}, Швецовымъ {Тамъ же, NoNo 306, 308, 309. Ср. также Рыбниковъ, II, стр. 33, 44, 103, 184.}, носитъ скоморошескій характеръ и встрѣчается, какъ извѣстно, не въ однѣхъ былинахъ, но во многихъ лирическихъ пѣсняхъ. Онъ не подходитъ къ складу былинъ и забрался въ нихъ, вѣроятно, изъ скоморошьихъ шутливыхъ небылицъ, вродѣ пѣсни о большомъ быкѣ, довольно распространенной въ репертуарѣ олонецкихъ сказителей (см. этотъ припѣвъ въ No 297 у Гильфердинга въ концѣ этой "старины").

Послѣ запѣва, серьезнаго или прибауточнаго, идетъ то, что сказители называютъ зачиномъ былины, къ ближайшему разсмотрѣнію котораго мы теперь переходимъ.

Подобно тому, какъ въ нашихъ сказкахъ разскащикъ начинаетъ съ указанія мѣстности, конечно, совершенно неопредѣленнаго,-- въ нѣкоторомъ царствѣ, въ нѣкоторомъ государствѣ,-- такъ любимымъ, наиболѣе распространеннымъ зачиномъ былинъ является географическое опредѣленіе. Такъ какъ уже весьма рано кн. Владиміръ притянулъ къ своему двору княженецкому и палатамъ бѣлокаменнымъ русскихъ могучихъ богатырей, то въ былинахъ такъ называемаго кіевскаго цикла обычный зачинъ, ставшій затѣмъ традиціоннымъ, былъ:

"Какъ во славномъ во городѣ во Кіевѣ,

У ласковаго князя у Владиміра" ¹).

¹) Наприм., Гильфердингъ, NoNo 26, 55, 57, 59, 63, 65, 123, 124, 125, 126, 135, 150, 151, 163, 181, 186, 205, 214 и т. д.

Такой зачинъ всего чаще встрѣчается въ былинахъ о Добрынѣ и Змѣѣ, Добрынѣ и Алешѣ, Добрынѣ и Маринѣ, Дунаѣ, Хотенѣ Блудовичѣ, Потыкѣ, Ставрѣ, Иванѣ Гостиномъ, Чурилѣ, иногда Вольгѣ, рѣже Ильѣ и Идолищѣ, Алешѣ и Тугаринѣ и друг. За указаніемъ Кіева часто слѣдуетъ традиціонное изображеніе пированьица, почестнаго стола у князя Владиміра {Наприм., Гильфердингъ, NoNo 6, 7, 16, 19, 21, 40, 47, 76, 81, 84. 122, 180, 188, 164, 109, 169, 198 и др.}, причемъ князь даетъ какое-нибудь порученіе богатырямъ, либо они сами на пиру хвастаются, кто чѣмъ можетъ, и это служить завязкой для сюжета. Этотъ издавна установившійся зачинъ долженъ былъ чрезвычайно облегчить работу слагателя былины и послужить къ введенію въ кіевскій циклъ многихъ сюжетовъ, которые не были прежде связаны съ Владиміромъ и принадлежали либо къ мѣстнымъ" русскимъ сказаніямъ, либо къ обширной категоріи странствующихъ, международныхъ сказочныхъ сюжетовъ. Вліяніе этого зачина сказывается и въ томъ, что нѣкоторые сюжеты, имѣвшіе свой особый зачинъ, принимали въ устахъ сказителей, зачинъ съ княземъ Владиміромъ, такъ что въ варіантахъ, одной и той же былины мы находимъ разные зачины. При аналогіи, которая сильнѣйшимъ уравнивающимъ образомъ проявляется въ памятникахъ устной поэзіи и служитъ самымъ могучимъ рычагомъ для памяти, немудрено, что удобный для запоминанія зачинъ обобщается и дѣлаетъ постоянныя завоеванія въ развитіи былевого эпоса: въ параллель съ Кіевомъ въ былинахъ кіевскаго цикла въ новгородскихъ нерѣдко встрѣчаемъ зачинъ:

"Какъ во славноемъ въ Новѣгородѣ" ¹),

¹) Гильф., 70 (Садко), No 141 (Васька Буслаевъ), 146 (Садко). Сравн. Рыбн., т. I, стр. 359, 370; т. III, стр. 242. Кирѣев., т. V, стр. 14, 23.

причемъ, аналогично съ пиромъ у Владиміра, находимъ описаніе пира, наприм., у Васьки Буслаева {Гильф., No 54 (= Рыбн., т. I, стр. 57), No 259.}, хотя въ большинствѣ былинъ объ этомъ новгородскомъ удальцѣ зачинъ иной, поминающій его отца, старика Буслава. Вліяніе стереотипнаго пира Владиміра слышится еще въ московскихъ историческихъ пѣсняхъ объ Иванѣ Грозномъ, такъ какъ онѣ нерѣдко начинаются изображеніемъ пира у грознаго. царя {См. Гильф., NoNo 142, 188, 201.}, а географическій зачинъ съ указаніемъ города является нерѣдко въ былинахъ объ Ильѣ, когда этотъ богатырь былъ прикрѣпленъ къ Муромской области, наприм.:

"Во славномъ было городѣ во Муромѣ,

Во большимъ селѣ Корочаровѣ" и т. д.¹).

¹) Кирѣев., т. I, стр. 25, 41, 77.

Изъ другихъ распространенныхъ въ былинахъ зачиновъ, содержащихъ указаніе мѣста дѣйствія, можно отмѣтить:

1) Указаніе мѣста выѣзда, богатыря, если богатырь пріѣзжій человѣкъ въ Кіевѣ. Таковъ, наприм., обычный зачинъ былинъ о Дюкѣ Степановичѣ и Соловьѣ Будимировичѣ:

"Изъ Волынца города изъ Галича..."

Или: "Съ той ли славныя Индіи со богатыя" ¹),

¹) Гильф., NoNo 213, 85, 115, 152, 159, 218, 225, 230, 279; Кирѣев., т. III, стр. 101.

хотя иногда и въ этихъ былинахъ о Дюкѣ зачиномъ является пиръ Владиміра и слушатель уже позже узнаетъ, откуда пріѣхалъ Дюкъ {Наприм., Гильф., NoNo 128, 180.}.

2) Въ былинахъ о нашествіи на Кіевъ какихъ-нибудь восточныхъ враговъ (Батыги, Калина, Мамая) встрѣчается, повидимому, очень древняя любопытная картина -- стадо турицъ, идущихъ мимо Кіева. Зачиномъ служатъ слѣдующіе стихи:

"Сподъ той ли сподъ березы кудреватыя,

Сподъ того ли сподъ креста Леванидова,

Выходило четыре тура златорогіихъ" и т. д. ¹).

¹) Гильф., No 41. Срав. NoNo 116, 258, 18, 60.

Конечно, и этотъ зачинъ, принадлежавшій первоначально одному опредѣленному сюжету, обобщился и перенесенъ на другіе сюжеты либо цѣликомъ, либо (что чаще) отдѣльными стихами (наприм., въ былинѣ объ Ильѣ и Идолищѣ {Гильф., No 22; ср. No 101.}), съ которымъ въ данномъ случаѣ смѣшивается Батыга).

3) Въ былинахъ объ Ильѣ, тамъ, гдѣ онъ представленъ во главѣ дружины богатырей зачинъ упоминаетъ заставу богатырскую ("на славной на заставѣ" etc.), причемъ послѣдняя помѣщается то между Кіевомъ и Черниговомъ {Кирѣев., т. I, стр. 52.}, то подъ Кіевомъ, на степяхъ цицарскіихъ {Кирѣев., т. I, стр. 46.}, то называется московской.

4) Въ нѣкоторыхъ былинахъ зачиннымъ указаніемъ мѣста служитъ какая-то дорога латинская {Наприм., Гильф., NoNo 245, 250, 265.}, по которой бредетъ калика перехожая, или гдѣ стоитъ застава богатырская.

5) Наконецъ, самыя неопредѣленныя географическія указанія находимъ въ довольно популярныхъ зачинахъ вродѣ:

"Ой далече, далече во чистомъ долѣ" ¹).

Или: "Изъ-за моря моря синяго" ²).

Или: "Изъ-за горъ-то горъ высокіихъ,

Изъ-за лѣсушковъ дремучіихъ" ³).

¹) Наприм., Кирѣев., т. II, стр. 2, 3, 9, 17, 80.

²) Кирѣев., т. IV, 38.

³) Гильф., No 114.

Сравнительно крайне рѣдко былина открывается указаніемъ времени, иногда рядомъ съ указаніемъ мѣста; таковъ зачинъ:

"Въ старину было въ стародавнюю,

Когда князь Владиміръ вѣнецъ держалъ" ¹).

Или: "Въ старые вѣки, прежніе,

Не въ нынѣшнія времена, послѣднія" ²).

¹) Кирѣев., т. IV, стр. 1.

²) Ib., т. III, стр. 110.

Оба приведенные зачина не внушаютъ довѣрія: первый принадлежитъ одной былинѣ объ Ильѣ Муромцѣ съ почти разрушеннымъ стихомъ и приближающейся къ сказкѣ, второй -- былинѣ о Суровцѣ, перепечатанной Безсоновымъ изъ новиковскаго пѣсенника (1780 г.), такъ что за "неподправленность" нельзя поручиться.

Въ предъидущемъ я сдѣлалъ обзоръ былинныхъ зачиновъ наиболѣе шаблонныхъ, содержащихъ указаніе мѣста, какъ бы неопредѣленно оно ни было. На ряду съ подобными зачинами, хотя въ меньшей степени, распространены зачины, не составляющіе, впрочемъ, чего-нибудь типическаго для былинъ, но встрѣчающіеся и въ другихъ пѣсенныхъ народныхъ произведеніяхъ. Я имѣю въ виду зачины, представляющіе либо отрицательный параллелизмъ между явленіями природы и міра людей, либо одновременность. Приведу нѣсколько примѣровъ сначала отрицательнаго параллелизма:

"Не заюшко въ чистомъ полѣ выскакивалъ,

Не горностаюшка выплясывалъ,

Выѣзжалъ тамъ доброй молодецъ

Михаило Потыкъ сынъ Ивановичъ" ¹).

Или: "Не бѣленкой кречетовъ выпархивалъ,

Не ясенъ соколичокъ вылетывалъ,

Выѣзжалъ удалъ дородній добрый молодецъ,

По прозванію Чурилушко сынъ Плёнковичъ" ²).

Или: "Ай не волна ли какъ на мори расходилоси,

Ай не сине море всколыбалоси,

Ай взволновался да, вѣдь, Калинъ царь" ³).

¹) Гильф., No 39.

²) Гильф., No 242.

³) Гильф., No 69.

Примѣромъ одновременности можетъ служить:

"Когда возсіяло солнце красное

На тое ли на небушко на ясное,

Тогда зарождался молодый Вольга

Молодый Вольга Святославовичъ" ¹).

¹) Гильф., NoNo 156, 195; ср. 15 и 91.

Любопытно, что этотъ зачинъ, кажется, довольно поздняго происхожденія, усвоенъ многимъ пѣснямъ про Ивана Грознаго:

"Ай когда жде возсіяло солнце красное,

А на томъ было на нёбушкѣ на ясноемъ,

Какъ въ ты пору теперичку

Воцарился нашъ прегрозный царь,

Нашъ прегрозный сударь царь Иванъ Васильевичъ" ¹).

¹) Гильф., No 13; срав. NoNo 25, 129, 153 (=Рыбн., т. I. стр. 65), 209.

Вс. Миллеръ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IX, 1895

Оставить комментарий Миллер Всеволод Федорович (bmn@lib.ru) Год: 1895 Обновлено: 06/11/2024. 56k. Статистика. Статья: Публицистика Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Миллер Всеволод Федорович Русская былина, ее слагатели и исполнители

Русская былина, ея слагатели и исполнители.

Миллер Всеволод Федорович
Русская былина, ее слагатели и исполнители