Минцлов Сергей Рудольфович
Тайна

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (этюд)

Сергей Минцлов.
Тайна

(этюд)

   Был особенно душный день.
   Все, что мог охватить взгляд -- небо, море, берег -- все пламенело. Буро-синяя высь сквозила огнем, как свод беспредельного горна; море, брызги которого -- бирюза и изумруды, теперь не шелохнулось и, необъятной бездной расплавленной стали, плотно прильнуло к словно раскаленной добела отмели однообразно-низкого берега. Все жгло и слепило и только в заливе на самой середине берегового излучья нежданно отдыхал глаз: из-за песчаных холмов, сквозь узорную зелень садов, белели дома радостной улыбки пустыни -- Александрии.
   Ни лодки, ни корабля не виднелось на нестерпимо блестевшей глади моря; город казался вымершим, так пустынно было на улицах и даже в кружевной тени у фонтанов, звеневших под пальмами среди тишины, как серебро монет, бросаемых на мрамор.
   Над самым морем, в саду крошки-виллы, закрытой веерами пальм, сидел на каменной скамье под густым платаном человек, погруженный в чтение свитка папируса. Легкая греческая одежда, прямые линии овального лица и длинные волосы, перехваченные змеевидным обручем, обличали в нем грека.
   Возле него, в глиняных мисочках, помещались краски, заменявшие чернила; он изредка опускал в них тонкую кисточку и исправлял написанное.
   "Нищих всегда имеете с собой, а Меня не всегда имеете. Возлив миро это на тело Мое, она приготовила Меня к погребению..." -- прочитал он и, опустив папирус, прислонился спиной к бугроватому стволу платана и закрыл глаза; складки на лбу, между бровями его, углубились: он припоминал что-то.
   -- Да, так! -- подумал он и в то же время ему почудилось, что справа, неподалеку от него, кто-то другой вполголоса повторил мысль его.
   Он открыл недоумевающие глаза и медленно повернул лицо в ту сторону.
   У невысокой ограды, сложенной из неровного, дикого плитняка, стояла старуха, навалясь на нее грудью и широко расставив темные палки рук, точно огромная птица, готовящаяся лететь с земли; над костлявыми плечами подымалась обугленная солнцем голова, окутанная не то тюрбаном, не то клоком некогда полосатой, желтой с белым одежды. Черные от грязи лохмотья скорей обнажали, чем покрывали тело ее.
   -- Так, так... -- повторила старуха, не сводя впалых глаз -- истомленных, но хищных -- с сидевшего.
   Первое, неприятное впечатление быстро сошло с лица грека.
   -- Зайди, отдохни... -- приветливо сказал он. -- Ты издалека, должно быть, женщина?
   -- Всю жизнь иду я... -- смутно разобрал он ответ и, когда старуха перелезла через ограду, босые ноги подтвердили слова ее: цвета земли, они, как сухая земля же, истрескались и были покрыты рубцами.
   Грек встал и направился к открытой двери дома, но старуха угадала намерение его.
   -- Не надо ничего, -- сказал она, садясь у скамьи на землю. -- Я ела и пила у фонтана. Хорошая вода в звезде востока -- Александрии!
   Неприязнь, звучавшая в голосе ее, остановила грека.
   -- Ты сердишься? -- мягко спросил он. -- Разве я обидел тебя? Если ты сыта, то все же у меня найдется, что предложить тебе!
   И он сделал опять шаг к дому, но новые, еще более резко прозвучавшие слова заставили его вернуться.
   -- Я не возьму ничего, не трудись напрасно! Скажи, -- добавила она, в упор глядя в глаза его, -- ты справедливый Клавдий?
   Грек слегка повел плечами и, не зная, что ответить на нежданный вопрос, опустился на скамью против старухи.
   -- Так зовут меня люди... -- как бы боясь, что услышат его другие, тихо отозвался он. -- Но справедливых людей нет, справедлив только Бог.
   -- Здесь много, говорили мне, вас, Ессеев...
   -- Ты хочешь сказать -- христиан? -- поправил Клавдий.
   -- Все равно. Вы -- кровь от крови, плоть от плоти их!
   Старуха говорила, точно рубила ножом. Нищая, отказывающаяся от подаяния, явление необычное и вопрос -- кто она и откуда -- стоял в мозгу Клавдия, но долг гостеприимства не допускал любопытства.
   -- Ты, кажется, не любишь христиан... -- заметил Клавдий, свертывая рукопись. -- За что?
   Старуха глядела на него, тряся головой, и при вопросе Клавдия сцепила вокруг колен своих длинные руки, откинула голову и плечи назад и засмеялась; смеха слышно не было, только открытый рот и новые морщины, набежавшие снизу на сухие скулы, указывали, что она смеется. Не смеялись лишь глаза -- жестокие и гордые, как у ястреба.
   Шепот прошел в верхних ветвях платана. Клавдий поднял глаза и увидал, что листья над ним ожили и говорят друг с другом; лицо его ощутило свежесть: с моря дохнул ветер; оно расстилалось уже приветливое, синее у берега и только у горизонта чернела над ним загадочная полоса. Оттуда показывала зубцы туча.
   Клавдий взглянул на собеседницу: она как будто не чувствовала благодатной перемены в воздухе и видела только сверток папируса, сжатый рукой его.
   -- Ты, слыхала я, пишешь об Иешуа?.. -- еще отрывистее проговорила она.
   -- Об Иисусе Христе, да! -- почти воскликнул Клавдий и по смуглым щекам его разлился румянец. Он весь оживился, как листва над ним от дыхания ветра, словно радостную новость сообщили ему.
   -- Вы, греки, все коверкаете, к чему прикоснетесь! -- процедила старуха. -- Его звали Иешуа и мать его была Мириам, жена плотника... Откуда ты знаешь о нем?
   -- Весь мир скоро будет знать о Нем! -- восторженно сказал Клавдий. -- Кто не слышал о Нем в Александрии?!
   Мне рассказывали знавшие о Нем от апостола Матфея и теперь я записал дела и слова Его, чтоб не забыли и не утратили их люди. Вот этот свиток! -- он потряс папирусом: -- это будет книга апостола Матфея; слышишь, -- добавил он, указывая рукой вверх, -- даже деревья проснулись, когда мы заговорили о Нем!
   -- Так, так, так... -- старуха слегка раскачивалась, глаза ее тоже стали разгораться и светиться на темном лице.
   -- Знаю, вы сделали теперь Иешуа Богом...
   -- Ты иудейка, женщина? -- прервал ее Клавдий. -- Ты говоришь по-гречески, как иудеи.
   Старуха кивнула головой.
   -- Я из семьи Иуды. Не из колена Иуды, -- пояснила она, видя недоумение Клавдия, -- из семьи ученика Иешуа.
   Сидевший Клавдий выпрямился, затем стремительно встал и шагнул к ней.
   -- Кто же ты?
   -- Я дочь Иуды, -- гордо ответила старуха.
   -- Дочь предателя?!
   -- Да.
   Клавдий подался вперед, хотел сказать что-то, но задохнулся, провел рукой по рту, взялся за лоб, потом опять за губы. Отвращение и страх изобразились на лице его.
   -- Да... -- в волнении проговорил, наконец, он. -- Вот что!.. Но ты не виновата, конечно, в этом... -- добавил он, опомнившись и подходя к ней. -- Да будет мир с тобой, бедная!.. Только все-таки не говори никому здесь, что ты дочь Иуды. Это имя ненавистно всем!
   Старуха хлестнула себя рукой по колену и, в ответ на гневный порыв ее, что-то глухо пророкотало вдали. Деревья умолкли.
   -- Люди -- собаки! -- сказала старуха. -- Они бросаются рвать, не разузнав ничего. Иешуа -- ваш Бог... Ты веришь в своего Бога, грек? -- вдруг спросила она, стиснув зубы и подымаясь.
   -- Верую и исповедую! -- вдохновенно откликнулся Клавдий, простирая руку к небу. -- Он истинный и единый Бог наш! Но ты, сама ты, видела Христа? Говорила с Ним? Расскажи мне о Нем и отдам тебе последнее, все, что имею!!
   То, о чем давно мечтал Клавдий, исполнилось: он встретил, наконец, человека, видевшего Христа.
   Полные злобы слова застыли, не вылетев изо рта старухи; тяжело дыша, она несколько времени молча жгла Клавдия углями глаз.
   -- Да видела их всех... расскажу! Но сперва прочитай, что написал ты.
   -- Хорошо... изволь... давай сядем здесь... -- заторопился Клавдий, усаживаясь на скамью; рядом с ним старуха не села и опять опустилась слегка поодаль на землю.
   Подобие смерча из лепестков роз завертелось вблизи старухи; порыв ветра швырнул их затем в листву деревьев и чуть не вырвал свиток из рук Клавдия. Грек удержал его.
   -- Разве можно не верить в Него? -- горячо сказал он. -- Он -- это любовь! Значит, ты не знаешь чудеса Его: то, что Он творил -- никто не творил и не сотворит никогда.
   И грек внятно прочел об излечении слуги центуриона, тещи Петра и бесноватых.
   Солнце уже касалось моря; багровые лучи его, вырвавшись, как в окно, из разрыва свинцовой тучи, облегшей почти все небо, словно кровью обливали перекошенное усмешкой лицо старухи; на казавшихся слепыми зрачках ее стояли мутно-красные блики; руки ее крепко сжимали острые кости колен; она покачивалась, будто все собираясь поклониться кому-то и не выполняя этого.
   Что-то холодное налегло на сердце Клавдия от вида воплотившейся злобы.
   -- Чудес много творят волхвы Мицраима и Бабеля [Египет и Вавилон], -- бросила ответ старуха. -- И еще больше лгут об этих чудесах глупцы!
   Гул опять раскатился над землей. Словно распалась где-то гора и незримые силы, заключенные в ней, ринулись в пространство. День разом погас, словно задуло его. Наступила ночь. И во тьме, в воздухе и в вершинах деревьев завязалась яростная борьба; на сидевших в саду посыпались листья и ветки. Разбуженное море грозно окрикнуло ссорившихся и вал прибоя с грохотом разбился о берег.
   -- Пойдем в дом, -- сказал, вставая, Клавдий, -- будет буря -- и уже ночь совсем.
   Старуха жадно втянула в себя похолодевший воздух.
   -- Я рада грозе. Хорошо!.. Жжет в груди у меня: слишком долго Иегова заставил меня дышать вместе с людьми. Рассказывай, что ты написал об отце моем! -- добавила она.
   Фигуры их еле различались во тьме и, казалось, царица отдает приказ рабу своему.
   Сквозь стену ветвей блеснула молния и удар грома поколебал воздух.
   -- Пойдем в дом, -- проговорил Клавдий, собираясь уйти и притрагиваясь к плечу старухи.
   Она отшвырнула руку его, словно змею, прикоснувшуюся к ней.
   -- Боишься?! -- презрительно прозвучало во тьме. -- В дом Ессея не войду никогда! Будем здесь, ты должен услышать меня; отвечай: что написал ты, справедливый Ессей, об отце моем?
   Клавдий нащупал скамью и опять присел на нее.
   -- Женщина, я писал то, что слышал от верных людей. Правда о нем острее меча, и я не хочу тебе делать больно. Зачем рассказывать о нем? Твой отец предал Христа -- довольно и этого.
   -- Нет! -- крикнула старуха и голос ее рассек рев ветра и волн. -- Нет! Говори же!
   -- Ты хотела сама... -- с затаенной грустью произнес, помолчав, Клавдий.
   Он медленно начал говорить. Он наизусть помнил все, что было написано им, но точно отяжелел язык его и долго, пока не сгорел огонь его воспоминаний о Христе, с трудом произносил он слова. Рассказал, как Иуда пошел к первосвященникам и продал им Учителя за 30 сребренников, рассказал о последней вечере с учениками, когда Христос открыл им, что один из них предаст Его. И когда описывал ночь в Гефсиманском саду, он весь дрожал и смертная тоска, с которой боролся, молясь в кровавом поту, Учитель, казалось, витала вокруг него: "Если возможно, да минует Меня чаша сия!".
   Новая молния озарила сад, но грек, стоя в развевающемся белом платье своем, видел в ней свет факелов, поднятых над головами толпы: впереди, вглядываясь во мрак, шел Иуда.
   -- "Радуйся, рабби!.." -- едва докончил Клавдий, -- и... и Иуда поцеловал Его!
   Голос рассказчика оборвался, он закрыл лицо руками, и слезы, горькие, бурные, потекли по пальцам его.
   Старуха молчала. Ревела буря, осыпая их песком и ветвями; море с грохотом било в берег внизу.
   -- Грек, -- выговорила, как будто немного теплее, старуха. -- Слова твои -- правда, но правда твоя ложь... Я расскажу тебе, как это было, -- затем я и пришла к тебе, -- но дай клятву мне, что впишешь в книгу свою слова мои. Даешь?
   -- Но что подтвердит их? Как могу верить тебе, а не тем, которых я знаю?!
   -- Из всех учеников Иешуа, отец один умел писать. Он вел запись деньгам и другим делам своим. Она у меня -- эта запись, все поймешь из нее. Даешь мне клятву?
   Мгновенный свет наполнил сад, и Клавдий успел различить какой-то свиток в руке старухи. Он бросился к ней.
   -- Дай мне ее!
   Старуха отвела его руку.
   -- Клянись сперва. Клянись своим Богом, своим Иешуа, клянись головой отца своего, что напишешь правду!
   -- Ей, Господи, Ты видишь! -- простерев руки к небу, произнес Клавдий клятву, разрешенную Христом. -- Я ищу только правду! Обещаю перед лицом Его написать ее!
   Старуха сунула ему свиток и он жадно схватил его и прижал к груди.
   -- Теперь я расскажу тебе, что было! -- разделяя слова, проговорила старуха. -- Думай, Ессей! Отец ведал деньгами Иешуа и учеников его: он один вел счет им. Иешуа не знал и не хотел знать, сколько имуществ приносили им люди и сколько раздавали они. Если бы хотел, Иуда каждый день мог брать себе больше 30 сребренников и вдруг продал такое золотое руно за горсть монет? Он был умный человек и... Он продал Иешуа... да, продал, продал, -- жестоко подтвердила старуха, -- продал за эти деньги. Но только слепые умом не видят, что не корысть привела его к Каиафе.
   -- Что же, злоба, месть? -- прерывисто спросил Клавдий; озноб, щекоча, стал пробираться вдоль спины его.
   -- Месть? -- словно негодную тряпку, отбросила эти слова старуха. -- Он был любимейший друг Христа!
   -- Он?! Женщина, любимым был Иоанн!
   -- Да, при людях. А наедине -- Иуда.
   -- Наедине... что?
   -- Да, наедине. Иуда всегда тайно приходил к нему, когда уединялся он от тех... больших детей своих. И знаешь, о чем говорили они?
   -- Нет... -- едва мог проговорить Клавдий, чувствуя, что зубы его мелко и часто начинают стучать друг о друга. Что-то страшное, словно море, вставшее до небес, готовилось рухнуть на него из тьмы.
   -- Иешуа хотел, чтобы Иуда предал его... -- словно чекан по меди, раздельно прозвучали слова старухи. -- Он уговорил отца предать его.
   -- Лжешь! -- вне себя крикнул Клавдий. -- Этого не могло быть! Он просил предать Его?! Богом-Отцом так решено было и Он-Сын провидел все!
   -- Решено было им с Иудой. Он провидел, потому что знал! -- твердо возразила старуха. -- Он был Ессей до мозга костей своих и сам решил принести себя в жертву. Он верил, что он воскреснет. Иуда поверил тоже. Все, что рассказал ты -- было. Иешуа ждал его в саду Гефсиманском, решившись на смерть, но страх ее велик в человеке! Лицо его было в поту и Иуда поцеловал его, сказав: "Радуйся, рабби!" Слепцы, вы! Разве так предают люди?! Предатель укажет и только, а он поцеловал его, понимаешь -- по-це-ло-вал! Это прощанье было с любимым человеком. Есть ли любовь выше той, когда идет человек -- не на смерть, нет -- смерть это миг, а на проклятия, на позор, на гонения на всю жизнь, на все времена, себе, детям своим, всему роду?! Иуда взял на себя это бремя: "радуйся", -- сказал он; он ободрял, поздравлял Иешуа, ведь он верил, как в солнце, как в завтрашний день, что наступает, наконец, полное торжество Иешуа, что воскреснет он! Он полон был им одним! Нет названья такой любви!
   Клавдию не хватило воздуха.
   -- Ты -- исчадие ада! -- задыхаясь, сказал он. -- Уйди! -- он судорожно махнул рукой. -- Ад пришел вместе с тобой!.. Мир рушится! -- с воплем воскликнул он.
   Старуха поднялась с земли.
   Молнии освещали ее, ветер рвал клочья одежды, но шипящий шепот ее гвоздями вбивался в мозг Клавдия.
   -- Иешуа умер на кресте... Отец не спал, не ел -- ждал воскресенья его. На третий день он подпоил стражу у гроба Иешуа и прошел в пещеру, где лежал он. Иешуа был мертв!! -- неистово крикнула старуха. -- Понимаешь ты: мертв! Он обманул Иуду!!
   Костлявые руки впились в шею оцепеневшего Клавдия, трясли его, и он не имел силы оторвать их.
   Вопль нечеловеческий, страшный вопль прорезал воздух и, как отдаленный крик запоздалого буревестника, отозвался над морем. Старуха разжала руки, повалилась на песок, грызя его и извиваясь, как змея, пораженная насмерть.
   -- О мой отец! -- смутно слышал Клавдий у ног своих.
   -- О, Адонай, зачем допустил ты это! Слушай, ты, Ессей! -- скрипя песком во рту, хрипло заговорила она, приподняв с земли голову. -- Отец унес его и тайно похоронил в горах. Потом повесился. Его прокляли из рода в род, Иешуа возвеличили. Тебя зовут справедливым. Я всю жизнь искала такого человека, кому верили бы, как тебе, Ессей. Говорила со многими, но все гнали прочь проклятую дочь Иуды. Ты поклялся, что расскажешь правду. Я требую, чтобы отцу воздали должное! Горе вам всем, если ты обманешь! Кровь отца пусть ляжет на вас и на детей ваших! Пусть дикие звери будут терзать вас на потеху другим, пусть будут жечь вас, пусть кровь ваша окрасит все реки земли!! Будьте прокляты, прокляты!
   Яркая молния расколола в нескольких местах небо; синий свет залил весь мир; сад и воздух были полны призраками: они шли, летели, крутились и среди них один -- громадный, косматый -- надвигался прямо на Клавдия.
   -- Отец! -- дико крикнула старуха, вскакивая на ноги и бросаясь туда, где ревело море. -- Отец, это ты идешь?! Свидетельствуй.
   Все поглотил громовой удар. Небо сплошь еще раз залилось мертвенным пламенем, наступил страшный, последний миг... небо и земля раздробились, рушились и куски их стремглав полетели вниз...

* * *

   Когда Клавдий очнулся -- белело утро.
   Он приподнял голову и увидел, что он лежит на песке в нескольких шагах от скамьи. Было тихо. Бледное небо начинало синеть, предвещая безоблачный, жаркий день; на безбрежном море бирюзой переливалась зыбь и только мерный прибой, очертив белоснежной пеной берег, шумел, напоминая о буре.
   Клавдий вспомнил все происшедшее, быстро ощупал, целы ли свитки, и с трудом встал на ноги.
   Ужас опять воскрес в нем. Он чувствовал себя так, как если бы море всю ночь обрушивало валы свои вместо берега на его тело; голова казалась ему каменным шаром, но что значат недуги тела перед тем, что переживает дух?
   Грек стиснул руками голову и повалился на колени.
   -- Господи! -- пронеслось по саду. -- Господи, вера горы сдвигает с места -- я верую! Испепели меня, но дай знамение, что Ты воскрес!
   Он обвел воспаленными глазами небо: оно было пустынно, даже птиц не виднелось нигде.
   -- Я верую в Тебя! -- повторил он. -- Исполни же единственную просьбу мою, я больше не утружу Тебя: пусть сломается сейчас сучок у дерева в знамение Твое. Господи, услышь меня!
   Клавдий ничком припал к земле, но страстно ожидаемого треска не доносилось... было тихо. Он поднял голову: ветка зеленела на прежнем месте, даже листья не шевельнулись на ней.
   -- Не хочешь... не хочешь!.. -- скорбно выговорил Клавдий. Глаза его упали на свитки, брошенные во время молитвы на землю. Он нагнулся, поднял один из них -- тот, что оставила ночная гостья, и развернул его. Рукопись была на арамейском языке, -- том, на котором говорил Христос -- он видел это по начертаниям букв, но сам язык был незнаком ему.
   Брови его сдвинулись.
   Предстояло дать перевести эту рукопись на греческий язык. Значит, явятся еще посвященные в тайну, она станет известной всем...

* * *

   До заката солнца быстро ходил по саду погруженный в думы Клавдий, стискивая то руки, то голову и то молясь, то безмолвно, со страшным вопросом устремляя глаза на небо. Когда алый шар солнца до половины окунулся в море, Клавдий быстро подошел к обрыву над водой, которым кончался сад.
   В еще накануне черных, всклокоченных волосах его серебрились целые пряди; глаза и щеки глубоко ввалились. В руках он держал свиток дочери Иуды -- летопись жизни Иисуса, за обладание которой он еще утром вчера, не колеблясь, отдал бы жизнь свою. Он долго глядел на строки -- загадки, открывавшие, шаг за шагом, бездну души Христа и почувствовал эту бездну. У него захватило дыхание, но он опомнился, быстрым движением вдруг разорвал пополам рукопись, половины порвал на клочки и бросил их вниз: словно рой розовых бабочек затрепетал над обрывом и стал садиться на воду.
   -- Я третий в великой тайне! -- сурово и глухо проговорил грек. -- Мне послан крест и я понесу его. Но если ты не воскрес, Христос?!.. Все равно, ты должен воскреснуть!

Примечания

   Впервые в сб. "Неведомое" (Трапезонд: Тип. Штаба Трапезонд. укреп, района, 1917), позднее в газ. Последние новости (Париж), 1925, No 1479, 8 февраля. Печатается по газетной публикации. Парижская публикация рассказа вызвала скандал: около 300 прихожан Русской церкви в Париже подписали обращение к Церковно-приходскому совету, выражая возмущение тем, что "член Церковно-приходского Совета П. П. Демидов <...> до сих пор не счел своим долгом выйти из состава сотрудников газеты, помещающей столь кощунственные антихристианские произведения" и потребовали его ухода из Совета. На заседании совета 19 февр. в защиту "глубоко верующего христианина" Демидова, члена редакции и помощника главного редактора "Последних новостей" П. Н. Милюкова, выступил митрополит Евлогий, указавший, что "само сказание, которое положено в основу "Тайны", давно уже известно и знакомо не только богословам, но и всякому сколько-нибудь религиозно-философски образованному человеку" (Последние новости, No 1482, 22 февраля). Несмотря на это, была принята резолюция об исключении Демидова из состава Совета (против был лишь И. И. Манухин).
   Уже в номере "Последних новостей" от 19 февр. появилась статья З. Гиппиус "Аспиранты", в кот. члены Совета обвинялись в использовании "большевистских" методов, "жажде сохранить (или приобрести) полное собственное владение всем и всеми". При этом сам рассказ Минцлова характеризовался ею как вторичный и "неудачный": "написанный прилично, он неспособен, однако, ни колебать, ни укреплять ничьи умы и ничьи верования <...> и после минцловского рассказа -- должное остается на должном, ему подобающем месте: и Христос, и Иуда, и... большевицкие непристойности".
   В том же номере газеты было напечатано следующее письмо Минцлова:

"Милостивый Государь,

   Г. редактор.
   Не откажите в любезности поместить на страницах Вашей уважаемой газеты нижеследующее:
   В номере Вашей газеты от 7 февраля <sic> сего года напечатан мой рассказ -- "Тайна", давший повод нескольким издающимся в Париже газетам выступить с целым рядом резких статей, направленных против меня и редакции. Основная мысль их та, что своим рассказом я будто бы имел в виду возвеличить и оправдать евангельского Иуду, унизить Иисуса Христа, выставить его бессознательным обманщиком и подорвать исповедуемый всем христианским миром догмат Воскресения, тем самым играя в руку антихристианской пропаганде, которая ныне ведется III Коммунистическим Интернационалом, захватившим нашу родину.
   Получив от моих парижских друзей несколько газет с такими статьями в Берлине, куда я лишь недавно прибыл, спешу -- отнюдь не в видах какого-то оправдания себя, а в видах восстановления истины, заявить следующее.
   Около двадцати лет назад изучение истории церкви навело меня на мысль дать в рассказах цикл любопытнейших легенд разных сект первых веков христианства, весь интерес которого заключается именно в том, что в конечном результате он приводит к утверждению и апофеозу Воскресения Христа. Мрачный рассказ об Иуде -- это пролог к циклу -- борьба темных сил.
   Единственное, в чем я могу упрекнуть себя -- это в том, что упустил из вида, что печатается не все, а часть, и не сделал к ней предисловия. Таким образом, г. г. охранители христианства несколько поторопились со своей атакой на меня...
   Думается, что с такими выпадами и с бросаньем грязью лицам, считающим себя паладинами Христа, следовало бы быть осторожнее! Совершенно устраняясь от оценки и разбора вылитых на меня помоев, я тем не менее считаю своим долгом во всеуслышание заявить для людей, введенных в заблуждение газетными толкованиями и окраской как моей личности, так и моего рассказа -- что родина и православие мне бесконечно дороги, что не только в коммунистах, но даже и в кадетах я никогда не состоял и состоять не буду и что решительно все партии -- от самой красной до самой черной -- считаю величайшим злом и стягами насилия и признаю только одну партию -- Великую Россию.
   Прошу все газеты, поместившие заметки о моем рассказе, перепечатать и это письмо.

С. Р. Минцлов".

   26 февр. в "Последних новостях" было напечатано коллективное письмо в защиту Демидова, подписанное Н. Бердяевым, Б. Вышеславцевым, З. Гиппиус, А. Куприным, И. Манухиным и Д. Мережковским; в частности, они писали: "Происшедшее должно судить исключительно с религиозной точки зрения, вне всяких политических категорий, так как обвинение в соблазне верующих есть тягчайшее осуждение для христианина. Дух христианства -- прежде всего дух свободы. Имея в себе непоколебимую твердыню догмата, христианский дух допускает все степени приближения к себе, все искания, все сомнения, все исследования. Путь же, на который встал Приходской Совет в своей резолюции, есть скользкий и роковой путь, ведущий к искажению христианства". Еще одно письмо было подписано И. Буниным и И. Шмелевым. Несмотря на подобного рода публичные протесты, при повторном рассмотрении вопроса о членстве Демидова на заседании Совета в марте он был оставлен без изменений (Последние новости, 1925, No 1496, 11 марта).
   В кругах парижской эмигрантской интеллигенции скандал был расценен как имевший явную политическую подоплеку -- т. е. как атака "справа" на П. Н. Милюкова.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru