Модзалевский Борис Львович
Работы П. В. Анненкова о Пушкине

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Б. Л. Модзалевский

Работы П. В. Анненкова о Пушкине

   Пушкиноведение - наука еще новая: ей всего около 70 лет, если считать от первых наших пушкинистов - Бартенева, Анненкова и Грота. За эти 70 лет она дала обильную литературу; но обилие это скорее количественного, чем качественного значения, - тогда как работы о Пушкине исчисляются не сотнями, а тысячами, мы до сих пор не имеем ни одной монографически полной, научно написанной биографии поэта, которая удовлетворяла бы всем требованиям, какие к такой биографии могут быть теперь предъявлены. Причин этого прискорбного явления много, и одна из них, едва ли не главнейшая, то обстоятельство, что к работам над Пушкиным - были ли то вопросы текста или истории творчества, или вопросы биографии поэта - подходили без выработанных методологических приемов, принимались за дело с легким сердцем, брались за него, как за дело простое, обычное, чуть ли не всем доступное. Этими чертами некоторого легкомыслия грешили многие, даже очень известные пушкинисты, имен которых не называем, так как за каждым из них, кроме грехов, имеются и заслуги, за которые мы должны быть им благодарны, если вспомним, какую работу они в общем проделали. Лишь в последние 15 - 20 лет изучение Пушкина становится на должную высоту, становится наукой. Пушкиноведение из области просвещенного любительства или более или менее случайного занятия переходит на степень пристального исследовательского труда, начав с проверки того, что в области изучения текстов и биографии Пушкина сделано было в предыдущие десятилетия. Такой цели призван служить и служит вот уже двадцать пять лет основанный в 1902 г. Академический сборник "Пушкин и его современники", из недр которого вышла целая плеяда пушкинистов-исследователей, в работах своих вновь поставивших и окончательно разрешивших ряд общих и частных вопросов пушкиноведения, запутанных подчас, казалось, до полной неразрешимости. Задачам пересмотра, ревизии того, что сделано было по вопросам пушкиноведения, посвящены многие капитальные работы П.Е. Щеголева, покойного М.О. Гершензона, Н.О. Лернера, М.Л. Гофмана, Б.В. Томашевского, Ю.Г. Оксмана и, наконец, М.А. Цявловского, который недавно издал в своей, как всегда, ювелирно-тонкой и изящной обработке записанные много лет тому назад П.И. Бартеневым рассказы о Пушкине нескольких современников, друзей и знакомых поэта. Хотя П. И. Бартенев (род. 1829, ум. 1912), основатель "Русского Архива", не пользуется теперь как пушкинист такой известностью, как Анненков, Грот, Ефремов, Майков и другие, - его заслуги в области пушкиноведения весьма значительны: его, собственно говоря, следует считать главою научного пушкиноведения, основателем "науки о Пушкине". Человек с большим научным и литературным образованием, с обширнейшими историческими и историко-литературными познаниями, с редкой склонностью к русской словесности и с благоговейной любовью к Пушкину, - он был первым русским ученым, который, спустя лишь десяток лет после смерти поэта, начал собирать материалы о нем и об его литературном наследии. Метод собирания этих материалов был прост, но верен: Бартенев расспрашивал лиц, близких к Пушкину, и затем немедленно заносил вызнанное от них на бумагу, а иногда давал еще свою запись рассказчику и на проверку.
   Из таких записей составлялся ценнейший биографический и историко-литературный материал, предназначавшийся Бартеневым для дальнейшей обработки в форме связной, подробной биографии Пушкина. Как известно, Бартенев успел обработать лишь начальные главы жизнеописания своего любимого писателя и затем, уступив место Анненкову, приобретшему право на издание сочинений Пушкина, он исключительно отдался "составлению" и изданию своего детища - "Русского Архива" и к Пушкину возвращался уже редко, и то лишь по отдельным поводам, а собирание материалов совсем прекратил; но тетрадь с его ранними записями по счастливой случайности сохранилась в руках известного московского любителя книги - Л.Э. Бухгейма - и недавно - в 1925 г. - издана просвещенной фирмой М.В. Сабашникова на радость и на пользу всех, кто любит и изучает Пушкина.
   Свои работы по собиранию материалов для биографии Пушкина Бартенев начал около 1850 года и вел их в 1852 - 1853 гг. Тогда же и с теми же приемами приступил к работам по изучению Пушкина и Павел Васильевич Анненков, которого судьба вовлекла в это дело довольно неожиданно для него; одновременно с работой над текстами он стал собирать материалы и для биографии поэта, литературный и человеческий облик которого постепенно завлек этого деятельного исследователя, а затем и окончательно покорил его своим обаянием.
   До настоящего времени мы знали мало подробностей о путях, которыми шел Анненков к достижению поставленной себе грандиозной задачи - издания первого научного собрания сочинений Пушкина и такой же его биографии. Из работ Л.Н. Майкова, Д. Сапожникова и И.А. Шляпкина, в руки которых попали и которыми были использованы некоторые остатки от "пиршеств" Анненкова, мы могли лишь догадываться о том, чем обладал последний и как он работал. И если приемы издания текстов Пушкина и способы обращения его с подлинными рукописями поэта вызывали справедливую критику позднейших исследователей', а подчас и негодование на кощунственное, с нашей точки зрения, отношение к драгоценным автографам, бывшим в его бесконтрольном распоряжении, то знаменитые "Материалы для биографии Александра Сергеевича Пушкина", составляющие I том "Сочинений Пушкина" под ред. Анненкова и вышедшие одновременно со II томом этого издания, до сих пор остаются не опороченными и служат исходным пунктом при исследовании многих биографических и иных вопросов пушкиноведения. Если мы припомним то плачевное состояние, в котором находилась пушкинская историография ко времени появления в свет "Материалов" Анненкова, наличие большого числа поклонников поэта и лиц, хорошо помнивших его еще в жизни, а также огромное количество новых, совершенно свежих и чрезвычайно интересных, собранных Анненковым материалов, которые заключала в себе эта первая биография Пушкина, - нам станет понятным тот хор приветствий, каким встречен был замечательный труд Анненкова. Еще до выхода его в свет Плетнев уведомлял (6 янв. 1855 г.) кн. П. А. Вяземского, бывшего за границею: "Про биографию Пушкина, составленную Анненковым, вы, конечно, уже слышали. Она содержит в себе столько подробностей, что из нее одной выйдет том". Когда же издание было совсем уже закончено, в ноябре 1857 г., выпуском VII тома, Лонгинов восклицал: "Весело библиографу и любителю литературы говорить о появлении подобных книг! Как не радоваться, что первый из наших поэтов издан полно, отчетливо, с полным знанием дела, с благоговейным уважением к его любезной для всякого из нас памяти?". Он находил, что изданием своим Анненков оказал "не одну литературную, но и важную общественную услугу"; так же писал впоследствии и С. А. Венгеров в статье своей об Анненкове, говоря об издании сочинений Пушкина 1855 г.: "...это был настоящий подвиг со стороны Анненкова - подвиг не только литературный, но и общественный. Нужно прочитать статью Анненкова "Любопытная тяжба", чтобы увидеть, сколько энергии и ловкости пришлось употребить издателю, чтобы отстоять неприкосновенность Пушкинского текста".
   Итак, до последнего времени значение работы Анненкова не поколеблено, - его труд с благодарностью вспоминается и используется всеми, кто обращается к работам над Пушкиным.
   Познакомимся теперь с некоторыми данными по истории издания Анненкова и его трудов, связанных с этим изданием, пользуясь для этого печатными и рукописными материалами, хранящимися в Пушкинском Доме.
   Из публикуемой ниже переписки Ивана и Федора Васильевичей Анненковых с их младшим братом Павлом Васильевичем видно, что главным побудительным основанием к работам последнего послужило желание вдовы Пушкина - Натальи Николаевны Ланской и ее мужа - генерала Петра Петровича Ланского (одного из членов опеки над детьми и имуществом Пушкина) осуществить новое издание сочинений Пушкина. Желание диктовалось как спросом на произведения поэта, так и соображениями о выгодах детей Пушкина, наследников его литературных прав. К концу 1840-х гг. так называемое "посмертное" издание сочинений Пушкина, выпущенное опекою в 1838 - 1841 гг., окончательно было распродано и было находимо лишь у букинистов, и притом по высокой цене. Из писем Н. Н. Ланской к мужу в 1849 г. мы узнаем, что вопрос о приискании издателя на сочинения Пушкина очень занимал ее в то время.
   Так, 20 июля 1849 г. Н. Н. Ланская писала мужу из Петербурга (по-французски):
   "Я была у Исакова, которому я очень хочу предложить купить издание Пушкина, не имея до сих пор никакого ответа от других книгопродавцев. Не найдя хозяина в лавке, я получила обещание, что его пришлют ко мне в воскресенье". В одном из следующих писем, от 2 октября 1849 г., она писала (по-французски): "Был у меня Попов, который пришел сказать, что книгопродавцы не дают более - Глазунов 14.000 асе. и Лоскутов 10.000. Он не советует мне уступить издание по столь низкой цене. По его мнению, было бы лучше всего напечатать издание самим и войти в соглашение с типографией Дубельта или каким-либо учреждением подобного рода, принадлежащим Правительству, с тем чтобы они исполнили на свой счет и удержали бы плату впоследствии, - деньгами, которые будут выручены".
   Однако или предложения книгопродавцев были признаны Н. Н. Ланской и Опекой слишком невыгодными, или книгопродавцы в конце концов не рискнули завершить свои более чем скромные предложения заключением формального договора, но Ланские решили последовать совету Попова - самим выступить в роли издателей. В это время П. П. Ланской, генерал-майор и генерал-адъютант, был командиром л.-гв. конного полка, а третьим полковником в полку был Иван Васильевич Анненков. Человек просвещенный, он тогда только что выпустил в свет четырехтомную "Историю л.-гв. конного полка от 1731 по 1848 год", которая доставила ему громкую известность в военных кружках; с 7 ноября 1846 г. он был флигель-адъютантом Николая I. Близкий к Ланским, он пользовался их доверием, был своим человеком в их доме, был им предан и оказывал разные услуги в ведении имущественных дел. По словам близкого к нему И. Г. Данилова, И. В. Анненков "отличался глубокою религиозностью и редкою душевною добротою, которая невольно привлекала к себе его сослуживцев и тех немногих близких к нему лиц, в кругу которых он проводил часы своего досуга". Помимо упомянутой выше "Истории л.-гв. конного полка", Анненкову принадлежат воспоминания о Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которую он поступил в 1831 г., 18-летним молодым человеком. Воспоминания эти напечатаны лишь в 1917 г. в No 3 журнала "Наша Старина"; к сожалению, незаконченные, они отличаются большим богатством содержания, прекрасно рисуют внутренний быт и порядки этого своеобразного военно-учебного заведения и написаны с несомненным литературным талантом: очевидно, любовь к литературным занятиям была присуща И. В. Анненкову, как и его братьям, так как и третий брат - Федор Васильевич Анненков также страстно любил Пушкина и усердно помогал братьям в работах над изданием сочинений поэта.
   На И. В. Анненкове, как возможном издателе Пушкина, и остановились Н. Н. и П. П. Ланские. Вспоминая впоследствии о зиме 1849/1850 г., которую он проводил в Петербурге по возвращении из-за границы, П. В. Анненков писал:
   "В это время Ланская, по первому мужу Пушкина, делами которой, по дружбе к семейству, занимался брат Иван, пришла к мысли издать вновь сочинения Пушкина, имевшие только одно издание 1837 года. Она обратилась ко мне за советом и прислала на дом к нам два сундука его бумаг. При первом взгляде на бумаги я увидал, какие сокровища еще в них таятся, но мысль о принятии на себя труда издания мне тогда и в голову не приходила. Я только сообщил Ланской план, по которому, казалось мне, должно быть предпринято издание..."
   План этот, в деталях нам неизвестный, очевидно, был принят Опекою, так как из прошения ее, с которым она через несколько месяцев, 30 августа 1850 г., обратилась к гр. А. Ф. Орлову, видно, что, испрашивая высочайшее соизволение "на напечатание новым изданием всех сочинений покойного Александра Сергеевича Пушкина в том виде, как они были напечатаны в последнем издании", Опека намеревалась "изменить один только порядок распределения статей" и дополнить новое издание некоторыми стихотворениями, не бывшими еще в печати. Разрешение на испрашиваемое издание было дано, по докладу Орлова, уже 31 августа, о чем тотчас была уведомлена и Опека, и министр народного просвещения А. С. Норов, как глава цензурного ведомства, долженствовавшего следить за новым предположенным изданием.
   Но изданию этому не суждено было осуществиться, так как И. В. Анненков, став, как упомянуто, ближе к делу литературного предприятия Опеки и заинтересовавшись им, по горячей любви своей к творениям Пушкина, сам пожелал познакомиться с оставшимся от поэта рукописным наследием. В пространных и обстоятельных письмах к брату Павлу Васильевичу от 21 апреля, 12 и 19 мая 1851 г. (см. ниже стр. 308 - 319) он, вместе со старшим братом Федором Васильевичем, сообщал ему о результатах этого ознакомления и созревавшем намерении взять на себя новое издание сочинений Пушкина, причем убеждал Павла Васильевича принять участие в работе по редакции издания, доказывая, что такая работа вполне по его силам и что незачем привлекать к ней постороннего литератора (вроде рекомендованного ему С. С. Дудышкина), которому должно будет за работы заплатить - и немало. Утвердившись в своем намерении, он заключил с Н. Н. Ланской письменный договор, который и был подписан обеими сторонами перед самым отъездом Натальи Николаевны за границу, состоявшимся 12 мая 1851 г. Известие о решении братьев поразило П. В. Анненкова "громадностью задачи на достойное исполнение плана"... Но осенью того же года, когда Ив. В. Анненков привез в Москву известие, что "дело издания Пушкина он порешил окончательно с Ланской, заключив с нею и формальное условие по этому поводу", "издание, - говорит Анненков, - разумеется, очутилось на моих руках. Страх и сомнение в удаче обширного предприятия, на которое требовались, кроме нравственных сил, и большие денежные затраты, не покидали меня и в то время, когда, уже по разнесшейся вести о нем, я через Гоголя познакомился с Погодиным, а через Погодина с Бартеневым (П. Ив.), Нащокиным и другими лицами, имевшими биографические сведения о поэте. Вместе с тем я принялся за перечитку журналов 1817 - 1825 годов"...
   До нас сохранилась записка Гоголя к Погодину, относящаяся, по-видимому, к сентябрю 1851 г., в которой Гоголь писал Погодину о своем старом знакомце: "Павел Васильевич Анненков, занимающийся изданием сочинений Пушкина и пишущий его биографию, просил меня свести к тебе за тем, чтобы набрать и от тебя материалов и новых сведений по этой части. Если найдешь возможным удовлетворить, то по мере сил удовлетвори". Сохранились в бумагах Анненкова, по свидетельству Л. Н. Майкова, и следы просмотра Анненковым периодической печати пушкинской эпохи, в виде "целых тетрадей его выписок и извлечений из журналов не только этого, но и более позднего времени" (из "Вестника Европы", "Московского Телеграфа", "Московского Вестника", "Атенея", "Телескопа" и т. д.). "Очевидно, - пишет Майков, - биограф придавал особое значение старинной журнальной полемике и справедливо искал в ней указаний на то, как постепенно слагалось в русском обществе воззрение на поэтическую деятельность Пушкина".
   "Рядом со старыми журналами, - читаем у Майкова, - другим важным источником служило для Анненкова живое предание. В то время, когда он принялся за свой труд, еще жили и здравствовали многие из соучеников Пушкина по Лицею, а также многие другие близкие к нему люди. Анненков обратился к содействию их памяти. В числе лиц, собиравших ему письменные сведения, важнейшие были следующие: младший брат поэта - Лев Сергеевич, их свояк Н.И. Павлищев, П.А. Катенин, В.И. Даль и некоторые из лицейских товарищей Пушкина, изложившие свои воспоминания в одной общей записке. Все это были биографические свидетельства первостепенной важности, и Анненков воспользовался ими обильно. Впоследствии почти все они появились в печати, и ненапечатанными остались только воспоминания Катенина. К сожалению, рукопись их не находится в той части бумаг Анненкова, которая была нам сообщена".
   Собирал он и устные рассказы современников Пушкина; так, сохранилось указание на участие Анненкова вместе с П. И. Бартеневым и другими на вечере у Погодина 7 октября 1851 г., устроенном специально для беседы и воспоминаний о Пушкине. Запись для Анненкова рассказов С. П. Шевырева, сделанная едва ли не Н.В. Бергом, еще 23 декабря 1850 - 3 января 1851 г., опубликована Л.Н. Майковым в его сборнике "Пушкин". О рассказах П.В. Нащокина и П.А. Плетнева упоминает сам Анненков в своих "Материалах для биографии"... По поводу всех этих бесед Анненкова Л.Н. Майков писал: "Много важного, любопытного и характерного имел он случай услышать от П.В. Нащокина, П.А. Плетнева, М.П. Погодина; но уже в самом свойстве их сообщений заключалась известная слабая сторона: изустные рассказы не могли не быть отрывочными и не представляли той определенности и полноты, какой можно ожидать от воспоминаний, изложенных на письме, более тщательно обдуманных и нередко подкрепленных справками в современных документах. По-видимому, впрочем, не все друзья Пушкина, даже опытные в литературных делах, чувствовали себя в силах последовательно высказать все те впечатления, какие сохранили они от близких сношений с великим человеком. Так, П.А. Плетнев, напечатавший о Пушкине небольшую статью в 1838 году и призывавший других к сообщению сведений о нем, сам не решался впоследствии взяться за перо, чтоб изложить свои собственные воспоминания, как можно было бы ожидать от его дружбы. А между тем рассказы о Пушкине были одною из любимых тем в его беседах, и кто имел случай слышать их, согласится с нами, что чувство, которое питал Плетнев к дорогому покойнику, нельзя назвать иначе, как обожанием. Казалось, все одинаково нравилось Плетневу в личности Пушкина".
   Несомненно, однако, что не все, что слышал, узнавал и знал Анненков, он смог и пожелал огласить: это видно, между прочим, и из приводимых ниже кратких записей Анненкова, который иные из отмеченных им фактов не ввел в свои "Материалы" и вовсе не использовал. Как бы то ни было, с конца 1851 г. Анненков погрузился в работы по Пушкину - и дело у него пошло быстро и успешно, хотя робость и неуверенность в своих силах не покидали его. Когда, в октябре 1851 г., Анненков, поправившись от болезни, приехал из Москвы в Петербург с братом Федором Васильевичем, слух о его предприятии получил уже широкую огласку. 17 декабря 1851 г. Погодин из Москвы писал Плетневу о работе Анненкова и о желательности содействия ему в этой работе; в то же время (15 января 1852 г.) и Соболевский писал Погодину, обещая свою помощь в работах П. И. Бартеневу: "Анненкова я тоже знаю, но с сим последним мне следует быть осторожнее и скромнее, ибо ведаю, коль неприятно было бы Пушкину, если бы кто сообщил современникам [?] то, что писалось для немногих или что говорилось или не обдумавшись, или для острого словца, или в минуту негодования в кругу хороших приятелей"'.
   Под 25 февраля 1852 г. читаем в Дневнике А. В. Никитенки: "Встретился в зале Дворянского собрания с Анненковым, издателем сочинений Пушкина. Государь позволил печатать их без всякой перемены, кроме новых, какие найдутся в бумагах поэта: последние должны подвергнуться цензуре на общих основаниях. Новых, говорит Анненков, очень много. Разумеется, их трудно будет поместить в предстоящем издании. Анненков за всё заплатил вдове Пушкина пять тысяч рублей серебром, с правом напечатать пять тысяч экземпляров. Выгодно!"
   В августе 1852 г. П. В. Анненков, проработав несколько месяцев над бумагами Пушкина, хранившимися у его вдовы и ею переданными в распоряжение редактора, уехал, для большей продуктивности работы и чтобы иметь возможность сосредоточиться на ней одной, в свою деревню - село Чирьково Симбирской губернии.
   Некоторые сведения о ходе его работ, о различных частных вопросах, с нею связанных, о сомнениях, колебаниях и затруднениях, встречавшихся ему на пути, мы находим в отчасти еще неизданной переписке Анненкова с Тургеневым, хранящейся, в подлинниках и копиях, в Пушкинском Доме. Приводим из этой переписки несколько извлечений, которые покажут, между прочим, какое значение придавал Тургенев - как известно, горячий почитатель Пушкина - труду Анненкова.
   12 октября (1852 г.) Анненков писал Тургеневу из своего Чирькова в Спасское-Лутовиново: "Третий месяц живу один-одинешенек в деревне и засел на 1832 годе биографии Пушкина. Решительно недоумеваю, что делать! Он в столице, он женат, он уважаем - и потом вдруг он убит. Сказать нечего, а сказать следовало бы, да ничего в голову не лезет. И так, и сяк обходишь, а все в результате выходит одно: издавал Современник и участвовал в Библиотеке. Из чего было хлопотать и трубы трубить? Совестно делается. Бессилие свое и недостаток лучшего писательского качества - изложения твердого и скромного вместе, чтобы всем легко было читать, - видишь как 5 пальцев. Надаешь себе нравственных плюх и сядешь опять за ткацкий станок. Какая же это биография? Это уж не писанье, а просто влаченье по гололедице груза на клячонке, вчера не кормленной. Только и поддержки ей, что убеждение (хорош корм!), что по стечению обстоятельств никто так не поставлен к близким сведениям о человеке, как она. Не будь этой ответственности, не из чего было бы и отравлять себя. И так в ноябре доберусь питоябельным образом до конца в гадчайших лохмотьях. Нечего больно зариться на биографию. Есть кой-какие факты, но плавают они в пошлости. Только и ожидаю одной награды от порядочных людей, что заметят, что не убоялся последней. Вот вам исповедь моя - и верьте - бесхитростная..."
   "Я понимаю, как Вам должно быть тяжело так дописывать биографию Пушкина - но что же делать, - отвечал Тургенев из деревни 28 октября 1852 г. - Истинная биография исторического человека у нас еще не скоро возможна, не говоря уже с точки зрения цензуры, но даже с точки зрения так называемых приличий. Я бы на вашем месте кончил ее ех abrupto - поместил бы, пожалуй, рассказ Жуковского о смерти Пушкина - и только. Лучше отбить статуе ноги, чем сделать крошечные, не по росту. А сколько я мог судить, торс у вас выйдет отличный. Желал бы я, говорю это откровенно, так же счастливо переменить свою манеру, как вы свою в этой биографии. Вероятно, под влиянием великого, истинно древнего по своей строгой и юной красоте пушкинского духа вы написали славную, умную, теплую и простую вещь. Мне очень хочется дослушать ее до конца. Еще причиной больше вам сюда приехать"'.
   "Кончил биографию, - читаем в следующем письме Анненкова к Тургеневу - от 4 ноября, из Чирькова, - то есть, собственно, никогда и не начиналась она, - ну да там мало ли чего захочется человеку, откормленному разными затеями чужой кухни. Ченстон продолжает составлять мучение моей жизни. У меня есть просьба к вам. Напишите мне: 1) К какому изданию приложен список предшественников Шекспира и сколько их числом (о современниках его я знаю), 2) между Шекспиром и классическим направлением английской литературы были ли трагики его школы и сколько их. Вы понимаете, что, сказав это в биографии, мое полное убеждение, почерпнутое из соображений пушкинских рукописей, что Ченстон выдумка - будет иметь вид посерьезней, и аккуратным исполнением моей просьбы избавите вы меня от докучных справок в Москве. Сделайте это.
   Вторая просьба. У Пушкина есть список драм, им задуманных или, может, даже и написанных, но истребленных потом. В этом списке между Скупым, Моцартом - стоят и заглавия вроде следующих: Ромул и Рем (эти имена достаточно объяснены Кайдановым), Беральд или Берольд Савойский. При этом имени я бросился к Конверсационс-Лексикон - нет, к Biographie universelle - нет, к Лео, к Сисмонди - нет. Что же это такое? Поройтесь, пожалуйста, у себя в голове или в шкапу у себя: не найдете ли какой-нибудь ниточки, чтоб вытащить его на свет. Не трубадур ли? Да, у Фориеля его тоже нет.
   Третья просьба. Мне нужно непременно знать ваше мнение о Guzla, Мериме. Имели ли вы эту книгу в руках и нет ли ее у вас и теперь. В последнем случае величайшее одолжение сделаете, если тотчас же перешлете ее в Симбирск. Я от вас этого жду, но во всяком случае скажите, не кажется ли вам Guzla двойным шарлатанством, - взятием некоторых дальних звуков от мотивов действительно народных и потом заверением, что до всего дошел своим умом. Конечно, все это более объяснилось бы фактами, чем рассуждениями, но мне хочется только знать ваше нравственное убеждение, ваш взгляд, ваше впечатление".
   Между тем слухи о работе Анненкова распространялись. 19 ноября (1 декабря) кн. П. А. Вяземский спрашивал Плетнева, "что слышно о новом издании Пушкина", а П. И. Бартенев в то же время писал Плетневу (21 ноября): "Как бы я желал... показать вам мои собрания и материалы. Не без основания думаю, что издание Анненкова не совсем уничтожит мои труды... Хочу с ним состязаться в любви к Пушкину и во внимательности к его творениям... Надо сказать, что ведь я подбираю только оброненные колосья, тогда как у Анненкова целое несжатое поле", и т. д.
   5 декабря сам Анненков, в разгаре своих трудов, писал Погодину, что работа "занимает теперь все его время". "Работа моя, известная вам, оказалась гораздо сложнее, чем я думал. Биография подвигается медленно, что объясняется ее задачей - собирать сведения о Пушкине у современников. Вы знаете, какая бывает беготня за современниками. Биография Пушкина есть, может быть, единственный литературный труд, в котором гораздо более разъездов и визитов, чем занятий и кабинетного сиденья. Мне удалось уже отобрать письменные сведения у барона Корфа, Матюшкина, Комовского, Яковлева. Много еще обещают впереди. Я писал отсюда к Вельтману и С.Д. Полторацкому, прося их о сообщении историй их знакомства с Пушкиным, особенно касательно кишиневской и одесской ее эпох, но ответов еще не получал. Горько будет, если совсем не получу. П. А. Плетнев, которому читал я первые листы биографии, делится своим добром весьма радушно, но есть еще человек, не сказавший своего слова. Это вы, Михаил Петрович. Я знал в Москве, что вы крепко заняты, и стыдился просить вас о постороннем деле. На бумаге это делается как-то легче, потому что бумага, вероятно, не краснеет. Глубокое, теплое воспоминание о Пушкине, которым вы оканчиваете свое письмо, развязало мне язык совсем. Ради бога, сообщите о Пушкине все, что вы хотели бы слышать сказанным громко перед русской публикой; составьте записку вашу о Пушкине и не бойтесь отдать ваши воспоминания в неверные руки. Оценить его заслуги, может быть, я не сумею, но в способности понять этот удивительный характер - вряд ли кому уступлю. Много и здесь я получил от друзей-неприятелей его странных поминок, но в самих рассказах их превосходная личность Пушкина высказывается чрезвычайно ясно, назло им. Все это я пишу вам, чтоб несколько убедить вас в способности моей разбирать материалы. Что касается до ваших сообщений, то каждая ваша заметка, каждое число и каждый анекдот будут добро, благо и сущая драгоценность для биографии. Это не комплимент, а мое убеждение".
   Отвечая на вышеприведенный вопрос Анненкова по поводу "Скупого рыцаря", Тургенев писал Анненкову из Спасского-Лутовинова 10 января 1853 г.: "О загадочном Шенстоне или Ченстоне я с месяц тому назад написал моему хорошему приятелю Чорлею, одному из редакторов "Атенэума"; как только получу ответ, - перешлю вам". Затем, приехав в Петербург, Анненков 26 января 1853 г. писал Тургеневу: "Катенин мне прислал записку о Пушкине - и требовал мнения. В этой записке между прочим Борис Годунов осуждается потому, что не годится для сцены, а Моцарт и Сальери потому, что на Сальери взведено даром преступление, в котором он не повинен. На последнее я отвечал, что никто не думает о настоящем Сальери, а что это только тип даровитой зависти. Катенин возразил: Стыдитесь! Ведь вы, полагаю, честный человек и клевету одобрять не можете. Я на это: Искусство имеет другую мораль, чем общество. А он мне: мораль одна, и писатель должен еще более беречь чужое имя, чем гостиная, деревня или город. Да вот десятое письмо по этому эфически-эстетическому вопросу и обмениваем, но напишите, как вам сам вопрос кажется?.. А за ваше участие в разысканиях о Ченстоне - глубокое спасибо. Буслаев мне обещался оказать точно такую же услугу в отношении меримеевской подделки Славянских песен".
   "С каким нетерпением ожидаю я известие о вашем Пушкине!" - восклицал Тургенев в следующем письме из деревни, от 29 января 1853 г., а 2 февраля писал Анненкову: "...Сообщу вам отрывок из письма Ф. Чорлея, одного из редакторов Атенэума, о Шенстоне (Ченстона он не знает вовсе):
   "Я могу сказать Вам с уверенностью, что в этом случае Ваш великий писатель - (Пушкин) - позабавился над Вашей публикой. Ни такой драмы, ни даже отрывка такой драмы не существует у Шенстона; это был приятный, несколько болезненный писатель, который писал идиллии во вкусе Гварини. Он также написал поэму под названием Школьная Учительница - в духе старинного английского юмора".
   Вопрос о Шенстоне кончен, но Ченстон меня мучит. Я опять напишу Чорлею, чтобы он опять порылся, не было ли какого Ченстона между драматическими английскими писателями. - Несколько стихов в монологе Скупца носят слишком резкий отпечаток нерусского происхождения - от них веет переводом, а именно:
  
   совесть,
   Когтистый зверь скребящий сердце, совесть
   и т. д.
  
   до
  
   Смущаются и мертвых высылают.
  
   Чистая английская, шекспировская манера.
   Я написал Чорлею, чтобы он спросил об этом у Пэна Коллиера, первого знатока этого дела в Англии - "Вы верите, любезный друг, мы для вас готовы воротить небо и землю"... "Вы, я думаю, знаете, что почти все антологические стихотворения Пушкина переведены из А.Шение?".
   "Спасибо о Шенстоне, - отвечал Анненков, - хотя он был решен для меня еще в Москве; остается Ченстон, но и тот много утерял важности своей. Издатели Атенеума не слыхивали об его трагедии! Значит - все вздор".
   24 февраля, из Орла, Тургенев снова с нетерпением спрашивает: "Да что издание Пушкина?", а 14 марта писал: "Что вы ничего не говорите о вашем издании? - и прибавлял, - о Ченстоне нет еще окончательного ответа". "О Ченстоне окончательного ответа пока нету", - писал он и 2 апреля.
   Около того же времени Анненков писал П. А. Плетневу: "Этими тетрадями кончается первая часть биографии, почтеннейший Петр Александрович. Вторая начинается женитьбой и завершается смертью поэта. Нет ли каких-либо дополнений, упущенных подробностей, нетронутых сторон, анекдотов, частностей? Заметки ваши - сокровище. Если угодно будет сделать какой-либо намек, то я сам буду иметь честь приехать к вам за объяснением. Боюсь, что вы не разберете руки в последней тетради. П. Анненков". Судя по помете на этом письме, Плетнев ответил Анненкову 6 апреля, но ответ его нам неизвестен.
   "Что вы мне ни слова не скажете об издании Пушкина? Боитесь сглазить?" - снова спрашивал Тургенев 21 апреля, а 12 мая писал из Спасского, что из письма Анненкова только что узнал, что тот еще "не приступил к печатанию издания Пушкина и раньше осени не приступит".
   17 мая Анненков писал Тургеневу: "Теперь я не могу оставить город, в котором все материалы у меня под рукою, начиная с Публичной Библиотеки и до Вашей, да, Вашей, сохраняющейся у Языкова. Польза, которую вы мне приносите ею, тогда только может быть оценена, когда узнаешь, что русской библиотеки нет нигде, что Публичная не имеет не только собрания журналов и альманахов, но даже изданий 1825 и 30 годов (Крылов, Дельвиг, Востоков считали ее своей собственностью и оставляли у себя на дому присылаемые книги), что для незначительной справки о стихе надо объехать Лонгинова, Гаевского, Плетнева, Срезневского и проч. и проч. Таковы условия труда на Руси. Вы мне подтвердите право на вашу библиотеку, как на мою временную собственность, это необходимо для меня. Но уже время недалеко, полагаю, когда я высвобожусь".
   "Даю вам полное право распоряжаться по благоусмотрению вашему купленною мною библиотекой, находящейся у Языкова", - отвечал Тургенев Анненкову 25 мая. 9 июня он снова спрашивал, подвигается ли издание, и повторял вопрос 15 июня: "Что ваш Пушкин - подвигается?.. Я получил письмо от Чорлея окончательное - о Ченстоне. Такого писателя решительно не было. Вопрос этот кончен".
   Между тем Анненков продолжал свои разыскания. "Я познакомился здесь со Смирновой для собственных нужд, - писал он Тургеневу из Петербурга 6 июля. - Женщина умная и человек - бестия. Большим пособием в этих сношениях служит для меня то, что она нисколько меня не уважает, и по малозначительности персоны не имеет нужды ни себя ломать, ни меня притеснять, но пользу уже оказала".
   "Пушкин весь кончен, - сообщал наконец Анненков Тургеневу через две недели (20 июля) в письме из Петербурга, - с биографией, с хронологическим порядком, с примечаниями и в рукописи имеет, кажется, европейский вид, но наступает решительный шаг".
   "Пушкин кончен, - отзывался Тургенев в письме от 26 июля, - вот это большая и радостная весть. Поздравляю вас с окончанием такого славного и трудного дела. Ваше издание останется в русской литературе - и ваше имя. Дай Бог вам благополучно окончить печатанье и не замешкаться в материальных и пр. подробностях. Вот бы время вам приехать отдохнуть на месяц в Спасском!"
   Но отдыхать было еще рано: предстояли хлопоты с цензурой, едва ли не более сложные, чем само собирание материалов. Хлопоты эти заняли у Анненкова август и сентябрь 1853 г., растянувшись затем и на длинный ряд последующих месяцев. В записках, поданых тогда министру народного просвещения А. С. Норову, "он изъяснил, что Опека над детьми Пушкина передала свое право на издание ему, Анненкову, с условием непосредственного наблюдения за сим изданием, и поручила ему же, для полноты издания и предупреждения опытов биографии А. С. Пушкина, какие уже показывались в журналах, заключая не совсем верные показания, - составить такую биографию. Он, Анненков, исполнил это, обращая преимущественное внимание на литературную деятельность покойного; черты же из его жизни сообщены составителю родственниками и близкими людьми поэта, как то: братом - покойным Львом Сергеевичем Пушкиным, сестрой - Ольгой Сергеевной Павлищевой, Н. Н. Ланской и проч. Г-н Анненков присовокупил, что цель биографии также заключается и в том, чтоб указать примерное религиозное и нравственное направление Пушкина во второй половине его жизни. При сем г-н Анненков представил мне: 1) составленную им биографию под названием: "Материалы для биографии А. С. Пушкина", в двух рукописных томах, 2) пять рукописных тетрадей под литерами А, Б, В, Г, Д, с разными стихотворениями и прозаическими, отчасти не бывшими еще в печати, отчасти же напечатанными в периодических изданиях прежнего времени статьями Пушкина и примечаниями на все его сочинения, и 3) девять печатных брошюр с разными статьями, напечатанными в периодических изданиях прежних лет, но в последнее издание не вошедшими".
   Цензура представленных рукописей была поручена попечителем Петербургского учебного округа М. Н. Мусиным-Пушкиным известному цензору А. И. Фрейгангу, придирчивая и мнительная осторожность которого причинила немало хлопот и огорчений Анненкову. "Издание мое в цензуре и притом - у Фрейганга, - писал Анненков Тургеневу 8 октября. - Оно должно пройти все степени, повышаясь все более, а я за ним - хоботом. Процедуре этой я рад, потому что только ею узнаются намерения, очищаются сомнения и открывается мысль, а всего этого я не боюсь. Однако ж и ворочает это - точно процесс".
   И действительно, дело с цензурой вызвало целую "любопытную тяжбу", которую Анненков должен был вести с цензурным ведомством и о которой он впоследствии рассказал подробно в особой статье под тем же заглавием.
   Между тем Тургенев не переставал спрашивать Анненкова о положении дел.
   "Что вы мне ничего не пишете об издании Пушкина? Я из этого заключаю, что оно идет своим порядком", - писал он 6 ноября 1853 г. - как раз в то время, когда, по окончании первого строгого и придирчивого просмотра Фрейганга, рукописи Анненкова, вернувшись из цензуры в министерство народного просвещения, направлялись последним в III Отделение для решения вопроса, могут ли в таком виде, более полном, чем издание 1838 г., быть изданы сочинения Пушкина. Начальник III Отделения гр. А. Ф. Орлов 27 января 1854 г. положил следующую резолюцию на записке, представленной ему по этому случаю: "Издание сочинений Пушкина может быть допущено в испрашиваемом г-м Анненковым виде, но необходимо, чтоб г-н Министр Народного Просвещения испросил на это высочайшее соизволение". Норов уведомлен был о решении Орлова 28 января и затем, 26 марта и 7 мая, цензура разрешила добавления и поправки к биографии Пушкина, доставленные Анненковым. Последний 1 мая писал Тургеневу: "Пушкин подвигается. Биография переписывается и теми, которые слышали ее, похваливается, ибо есть люди, изливающие силу свою из одежд, если даже и сзади к ним прикоснешься. А вышло биографии на могущественный том листов в 30. Это, разумеется, сожмется, в дальнейшем ходу. Задавлен я теперь проверкой текстов. Это работа, под которой, с непривычки, я ей-богу погибал и теперь еще едва на поверхности, но надеюсь нынешним летом все порешить".
   "Известите о Пушкине, если что выйдет благоприятное, - и вообще не оставляйте известиями", - писал Тургенев Анненкову из Спасского спустя пять месяцев, 1 октября 1854 г. Но лишь 7 октября последовало, по представлению Норова, окончательное разрешение со стороны Николая I на анненковское издание в следующих характерных выражениях: "Согласен, но в точности исполнить, не дозволяя отнюдь неуместных замечаний или прибавок редактора".
   "На прошлой неделе, - сообщал по этому случаю Анненков Тургеневу, - получено последнее согласие на издание Пушкина, но с некоторыми ограничениями. Как бы то ни было, - к половине октября начнется печатание" (письмо от 11 октября).
   15 октября Тургенев спрашивал из Спасского, "вышло ли разрешение на печатание Пушкина?", а 18 октября, получив письмо Анненкова, писал: "Душевно радуюсь получению разрешения насчет Пушкина - наконец!".
   16 октября Некрасов в свою очередь сообщал Тургеневу, что Анненков "Пушкина получил и на следующей неделе приступает к печатанию", а 22 октября писал, что Анненков "в сильной деятельности, но что это за кулацкое безвкусие! Я ему помогаю в выборе бумаги, но не я буду виноват, если формат нового Пушкина будет уродлив и шрифт гадок, - уж эти статьи он решил! Шрифт (тонкий и узкий) особенно для стихов мне решительно не нравится. Издание скоро начнется".
   Упреки Некрасова нельзя признать справедливыми, но сообщение его о начале издания было верно: 22-м октября помечены цензурные разрешения на I и II томах Сочинений (цензором А. Н. Фрейгангом), а 27-го октября сам Анненков сообщал Тургеневу: "Наступили хлопоты для меня. Я печатаю Пушкина в двух типографиях - бумага, обертка, рисунки, шрифты, факторы, брошюровка, - сон даже потерял. Первого ноября надеюсь увидать первую корректуру - будет мне это впечатлительно. Затем пойдут листы за листами, листы за листами. Не скрою, что страшно за себя, - ведь я собрал все мерзости последнего издания в примечаниях моих, а как сам наделаю ровно такое же количество их, то уж нехорошо. А русские корректоры и русские типографии на то и существуют, чтоб показать, как бы приятно было иметь настоящих корректоров и настоящие типографии...". "Посылаю вам корректуру (неисправленную) только что полученную моего объявления. Это из календаря на 1855 г., где оно будет приложено. Такое же точно будет припечатано и во всех газетах. Напишите, достаточно ли? И так ли? Да распространите около себя слух об издании. Деньги нужны, ах, нужны - менее 15 т. руб. сер. нельзя сделать, а их далеко, очень далеко еще нет".
   Незадолго до выхода в свет "Материалов" Анненкову пришлось вступить в спор с конкурировавшим с ним Бартеневым, - по следующему поводу. В No 71 "Московских Ведомостей" от 15 июня 1854 г. в литературном его отделе появилась 1-я глава работы Бартенева "А. С. Пушкин. Материалы для его биографии", посвященная детству поэта, причем в 4-м примечании к статье было сказано: "Большую часть сведений о детстве Пушкина мы заимствуем из записки, составленной со слов сестры его, Действ. Ст. Советницы Ольги Сергеевны Павлищевой, и приносим ей за то усерднейшую благодарность". Примечание это дало Ив. В. Анненкову повод спустя четыре месяца обратиться к Павлищеву с таким письмом:

"Милостивый Государь
Николай Иванович!

   Я обращаюсь к вам с покорнейшею просьбою. В бытность вашу в Петербурге в 1851 году я просил вас составить записку о детстве Александра Сергеевича Пушкина, по воспоминаниям супруги вашей, для будущей биографии поэта, которую предполагал присоединить к новому изданию сочинений его, порученному мне тогда Опекой над детьми покойного. Супруга ваша и вы сами были так добры, что приняли мою просьбу, и драгоценная записка о детстве Пушкина, написанная вашею рукою, была мне вручена тогда же. Впоследствии я передал как составление биографии поэта, так и приготовление издания брату моему Павлу Васильевичу Анненкову. После многих трудов, целого года высшего цензурного рассмотрения и наконец Высочайшего соизволения на издание как сочинений поэта, так и биографии его (куда с искренним изъявлением признательности за сообщение вошла и записка ваша) - я к удивлению нахожу в Московских Ведомостях 1854 года, No 71, в статье "Александр Сергеевич Пушкин", отрывки из вашей записки и все содержание. Автор статьи г-н Бартенев приводит ее как будто это была его собственность или поручена ему для опубликования.
   Теперь, когда уже началось печатание нового издания сочинений Пушкина, вы легко поймете, как неприятно будет брату моему носить упрек в присвоении чужой собственности или употреблении материалов, не принадлежавших изданию. Вот почему обращаюсь к вам с убедительнейшей просьбой уведомить меня, дано ли было вами позволение г-ну Бартеневу к опубликованию записки вашей. В случае если никакого позволения от вас не было, то я прошу вас послать в редакцию Московских Ведомостей или журнала "Москвитянин" небольшую записку с объяснением истины и с подтверждением, что записка исключительно принадлежит изданию Пушкина, которое теперь печатается.
   В случае данного вами позволения, так как вы всегда имели право располагать своей собственностью, - убедительнейше прошу вас о публичном заявлении посредством тех же органов, что записка ваша первоначально была составлена по просьбе издателей нового собрания сочинений Пушкина. Вы понимаете, Милостивый Государь, настоящие причины моего домогательства, - тут дело не в интересах, а в сохранении честного имени перед публикою, что особенно и тревожит брата моего, нынешнего издателя Пушкина. Надеясь на прежнее ваше благорасположение, я смею ожидать ответа вашего, и если вы убедитесь в необходимости публикаций, по моему мнению неизбежных, то утруждаю просьбою о присылке с них копий. Вы согласитесь, что неприятно быть зачисленным в число тех писателей, которые не имеют понятия о правах литературной собственности и ради тщеславия посягают на все, что ни попалось под руку или что плохо лежит.
   Для отстранения даже и тени неблагородного подозрения, я прошу вас как от своего имени, так и от имени брата - услуги, которая совершенно сходна с истиною, как вы знаете.
   С истинным почтением и преданностью имею честь быть Вашего Превосходительства покорнейший слуга
   И. Анненков. 1854 года октября 16 дня. Адрес мой: в Главном Штабе. С.-Петербург".
   Павлищев, получив это письмо 23 октября, на другой же день ответил И. В. Анненкову, что он Бартенева не знает, и просил прислать ему No 71 "Московских Ведомостей".
   Получение этого письма Павлищевым совпало с получением О.С. Павлищевой письма Бартенева (от 30 октября); в нем Бартенев, посылая сестре Пушкина отдельные оттиски двух первых статей своих о поэте, благодарил ее "за сведения, найденные им в записке ее об детстве его", и просил "об исправлении и указании сделанных им ошибок". "Биография Александра Сергеевича, - прибавлял он, - есть дело общее: это одно дает мне смелость обращаться к вам с подобною просьбою..." Между тем П.В. Анненков 13 ноября снова писал Н.И. Павлищеву по тому же поводу использования Бартеневым записки Павлищева о Пушкине:

"Милостивый Государь
Николай Иванович!

   Я решаюсь лично благодарить вас за письмо ваше к брату моему Ивану Васильевичу, которым вы изволите подтверждать права нового издания Пушкина на записку, вами составленную. Препровождаю при сем статью г-на Бартенева. Если вы признаете нужным сделать какую-либо протестацию против самоуправства автора, то нескольких строк в Московских Ведомостях будет достаточно. Брат желал бы устранить свое имя из печати, так как все издание передано мне, и я им один и занимался действительно. Во всем остальном просим вас поступить совершенно по вашему благоусмотрению и самим определить пользу или бесполезность печатного объявления.
   Подписка на новое издание Пушкина здесь открыта. Передо мной уже лежат первые 11 листов, вышедших из печати. Нет сомнения, что вы и супруга ваша получите первые экземпляры прямо из типографии.
   Я бы желал знать, есть ли русские книгопродавцы в Варшаве и можно ли открыть, посредством их, подписку и продажу Пушкина в Варшаве с той уступкой 10% в пользу комиссионеров, какую я здесь делаю всем вообще книгопродавцам. Я не смею утруждать вас каким-либо поручением, но желал бы знать ваше собственное мнение о возможности или невозможности приобрести покупщиков Пушкина в самом сердце Польши. Простите эту докуку заботливости человека не очень богатого, который употребил 20.000 р. сер. на издание поэта, так близкого всем по всем отношениям.
   Во всяком случае, прилагаю объявление о выходе издания и остаюсь в надежде вашего ответа. Я живу вместе с братом: в Главном Штабе, в квартире Вице-Директора Инспекторского Д-та.
   С глубочайшим уважением имею честь остаться покорнейшим слугою
   Павел Анненков. С.-Петербург. Ноября 13-го дня 1854.
   Получив это письмо 22 ноября, Н.И. Павлищев на следующий же день, 23 ноября (5 декабря), писал жене Ольге Сергеевне в Петербург, где она жила с сыном и дочерью:
   "Некто Бартеньев, чуть ли не хромоногий гувернер Шевичей, напечатал в Московских Ведомостях статью: "А.С. Пушкин. Глава 1-я. Детство". В примечании к статье сказано: "Большую часть сведений о детстве Пушкина мы заимствуем из записки, составленной со слов сестры его, Действ. Ст. Советницы Ольги Сергеевны Павлищевой, и приносим ей за то усерднейшую благодарность".
   Записку эту составлял я для Анненкова, по случаю издания им сочинений А.С-ча, с подробною биографией.
   Как издатель, дорожащий материалами и собираемыми сведениями, Анненков (не флигель-адъютант, а брат его Павел Васильевич), обратился ко мне с жалобою на Бартенева, который невесть с чего предал тиснению то, что ему не принадлежало и было написано для издателей полных сочинений А. С-ча. Конечно, неприятно и неловко теперь Анненкову печатать биографию с такими сведениями, которые, по-видимому, заимствованы из статьи Бартенева, тогда как, напротив, Бартенев едва ли законно огласил то, что принадлежало издателям Пушкина.
   Посему-то Анненков просит меня объявить в газетах, что записка, составленная мною со слов твоих, мой друг, составлена была для него, как издателя Пушкина сочинений.
   Из статьи Бартенева видно, что ты давала ему эту записку. Но отдавая ее ему, не помнишь ли, что ты ему сказала: разрешала ли ею пользоваться как ему угодно или давала ему только для прочтения? Согласно твоему ответу я напишу статью в Московские Ведомости. Если он употребил во зло рукопись, данную ему только для прочтения, то взмою ему голову; если же он имел от тебя разрешение поступить с запискою как ему угодно, то ограничусь только объявлением, что она составлена мною для Анненкова, по желанию и просьбе его, как издателя сочинений П-на.
   В заключение скажи, пожалуйста, у тебя ли эта записка или она осталась в руках Бартенева? Все это - с первою почтою" и т. д.
   Но еще до получения этого письма О. С. Павлищева писала мужу (29 ноября): "От Соболевского... я получила довольно глупое письмо, ибо шуточки выкидывает некстати, посылает также печатный вздор [?!] Бартенева Хромоногого насчет сведений об Александре Сергеевиче с приложением от него письма ко мне, на которое, разумеется, отвечать не намерена"'. Этот тон не совсем понятного неблагожелательства к талантливому и усердному биографу еще резче звучит в следующем письме О. С. Павлищевой к мужу - от 3 декабря, - в ответ на приведенный выше запрос Павлищева: "...Get imprudent diable Bartenef m'a donne du fil a retordre; quel front d'airain! C'est inoui!!! je vous ecris encore aujourd'hui pour vous dire que hier j'ai repondu a ses amabilites par Sobolevsky auquel j'ai ecrit aussi quelques lignes pour le mettre au fait de la chose, en lui envoyant en meme votre lettre concernant Bartenef. Mon epitre a celui-ci у etait inserree sans etre cachete. Je priai Sobolevsky de la lui lire tout haut, devant les autres, et s'il le trouvait [неразб.] necessaire, de la publier meme dans la Gazette de Moscou.
   Вот письмо Бартенева при присылке его брошюрок. На это я ему с месяц не отвечала и не хотела отвечать, но твое письмо вынудило меня ему написать:
   "М. Г. Петр Иванович! Получивши письмо ваше чрез Сергея Александровича, я была чрезвычайно удивлена изъявлением вашей признательности за данные будто бы мной вам сведения о детстве А. Сер. Я вовсе ее не заслуживаю, удивляясь лишь только тому, кто бы мог сообщить вам оные от моего имени; конечно, не господин Анненков, которого статья ваша, публикованная в Московских Ведомостях, привела в справедливое негодование против меня и моего мужа.
   Муж мой единственно для господина Анненкова составил из слов моих краткое начертание о детстве покойного брата, и в то время (нужно ли мне вам это напомнить?), когда вы меня расспрашивали о нем, я лишь советовала вам обратиться к самому г-ну Анненкову или к Сергею Александровичу Соболевскому, у которого тогда находилась копия с оного. Мне же очень понятно, что если б даже я и хотела удовлетворить вашему любопытству, я не была в состоянии этого сделать, страдая жестокой головной болью, которая и принудила меня чрез минут десять прекратить с вами мою беседу; с тех пор я не имела удовольствия нигде вас встретить. - Позвольте же мне вам повторить, что я никак со стороны вашей не заслуживаю благодарности; изъявите оную тому, кто вам доставил, без моего согласия, материалы для вашей статьи и даже совершенно без моего ведома. О. П."
   J'ai etc pressee de lui envoyer cette lettre que je ne pensais ni a corriger le style, ni les fautes qui probablement s'y sont glissees, Leon etant deja parti pour son universite, - toutefois je prie Sobolevsky de le faire s'il juge a propos de 1'inserrer dans les Московские Ведомости; je ne crois pas pourtant qu'il se donne cette peine, для этого надо бы и предыдущую статью об этом написать, и потому не сделаешь ли ты сам этого, предуведомляя однако Соболевского обо всем. Бартенев же присылает свой адрес: в Москве, на Молчановке, в доме Ст. Сов. Бахметьева; Соболевского же - на Девичьем поле, в доме Мальцева" и т. д.
   Вскоре Соболевский, получив упомянутое письмо О. С. Павлищевой (нам неизвестное), послал самому Н. И. Павлищеву следующее любопытное письмо:
   "На днях, любезный Павлищев, получил я письмо от Ольги Сергеевны, к которому приобщено было ваше от 23 ноября (5 декабря). Претензии Анненкова вздорны, вот как было дело.
   Приезжаю раз к Ольге Сергеевне и прошу ее о позволении привезти к ней некоего юношу Бартенева, ревностного собирателя сведений об Александре Сергеевиче. Позволение мне дано: впрочем, промолвила Ольга Сергеевна, все, что я знаю и помню о детстве брата, внесено в эту тетрадь; возьмите ее и сообщите ему. Тут не было прибавлено ни слова об том, чтобы вышеписанная тетрадь была составлена для особой цели или в пользу какого-нибудь лица; ergo: Бартенев имел полное право пользоваться ее содержанием; я же имел не только право, но и обязанность сообщить тетрадь Бартеневу.
   Из сего следует, что вы, любезнейший Павлищев, не имеете ни малейшего повода претендовать на Бартенева de jure. А что и de facto претендования на него быть не может, в том уверитесь вы из самой его статьи, при сем прилагаемой. Статья содержит 66 + 16 страниц (82 страницы), каждая страница содержит до 35 строк; положим только 80 страниц по 30 (только) строк на каждую; итак, написано на этот раз Бартеневым 2400 строк.
   Сколько заимствовано Бартеневым из тетради Ольги Сергеевны и не было прежде у Бантыша-Каменского и других биографов?
   1) то, что мать Пушкина называли креолкою,
   2) то, что Дельвигу нравились письма бабки Пушкина (другие подробности о сей последней слышаны Бартеневым от родной его тетки Надежды Петровны Бурцевой, которая коротко знала Марью Алексеевну Ганнибал и Надежду Осиповну Пушкину),
   3) Анекдот: Ну нечего скалить зубы,
   4) то, что сказано о первых поэтических стихах Пушкина,
   5) то, что Пушкина крестил Воронцов.
   Вот и все. Остальное о детстве Пушкина взято из Бантыша-Каменского, писавшего со слов Сергея Львовича.
   Ergo, из 2400 строк статьи Бартенева только 50 (ad maximum, и то гораздо меньше) почерпнуты из того, что есть в статье, писанной со слов Ольги Сергеевны.
   Удивляюсь мелочности наших литераторов и их жадности. Как не делиться тем, что есть или что знаешь? Например, хорошо ли бы я сделал, если бы сохранил у себя и для себя ту массу стихов (из Онегина, Бориса Годунова. Кто знает край, где небо блещет; Какая ночь, мороз трескучий и пр.), которую я немедленно после смерти Пушкина и возвращения моего из-за границы отдал в Современник 1838 года? Хорошо ли бы я сделал, держав под спудом найденную мною в бумагах Льва статью об Александре (она напечатана в Москвитянине), и, наконец, неужели мне теперь, когда выйдет биография Анненкова, чинить на него суд за все то, что Анненков поместил в нее вероятно из 36 писем Александра к Льву, писем, принадлежащих моему опекунству, мною самим переписанных и сообщенных многим, разумеется не для корысти, а в пользу отечественной литературы?
   Для оной же пользы замечу, что я вышереченных писем никому не сообщал в оригинале, а сам списывал их прежде, дабы исключить некоторые шуточки или намеки на лица семейные или живущие, от чего в ходячем списке произошли такие перемены и перестановки, коими я приобрел возможность доказать всем и каждому, что эти письма до меня никому и никем сообщены быть не могли, и что, следовательно, всякое их обнародование есть нарушение собственности малолетних, коих имущество вверено моему попечению.
   Прощайте. Весь ваш Соболевский. 6/18 декабря 1854.
   Москва, дом Мальцева на Девичьем поле".
   "Наше дело в ломбарде подвигается к концу и, по полученным мною сведениям, вам уплата учинится послезавтра (8-го числа). Дай Бог! 3000 по заемному письму также есть чем уплатить, о чем мною приказано. А как мы уплатили прочие долги (долги собственно Льва Сергеевича) - это весьма гадательная статья".
   7 декабря О.С. Павлищева снова упоминала в письме к мужу "насчет Бартенева" и сообщала, что 29 ноября писала ему, переписав письмо к ней Бартенева и свой ответ последнему; "будет ли мне отвечать Соболевский, это еще вопрос"; но Соболевский ответил, - что видно из письма О. С. Павлищевой к мужу от 16 декабря: "Sobolevsky m'a ecrit, il pretend que je lui avals donne la copie de Particle concernant son [т. е. Пушкина] enfance rien que pour la communiquer a Bartenief; il prend le parti de ce dernier, cela va sans dire - comment ai-je pu le faire? Sobolevsky avait deja la copie et ce n'est que pour me debarasser du diable boiteux que je renvoyais celui-ci a Sobolevsky. Я не ожидала такой плохой шалости от Соболевского". Несмотря на то, что, как видно их этих слов О. С. Павлищевой, она сама была виновата в том, что записка попала к Бартеневу, она считала виновными и Бартенева, и Соболевского.
   Приведенное выше письмо Соболевского от 6/18 декабря не убедило и Павлищева в правоте Бартенева и в неосновательности Анненкова, - и он в тот же день составил следующее заявление, которое, судя по помете его на черновике, было составлено им 22 декабря 1854 (3 января 1855 г.) при письмах в редакции "Северной Пчелы" (Булгарину), "Москвитянина" (Погодину) и "Московских Ведомостей". В заявлении этом, указав на печатную благодарность Бартенева О. С. Павлищевой за ее записку о детстве Пушкина, он писал: "Автор статьи выразился неясно. За что именно благодарит он? Я знаю, что он благодарит за сведения, найденные им в записке, благодарит сестру поэта за то, что она передала на бумагу воспоминания свои о детстве брата; но другие могут подумать, что благодарность изъявляется ей за сообщение самой записки, тогда как подобная благодарность должна быть изъявлена не ей, а тому, кто сообщил г-ну Бартеневу записку. Это требует объяснения. Воспоминания о детстве А. С. Пушкина, со слов сестры его, моей жены, написал я в Петербурге, в 1851 году, для издателя сочинений Пушкина Павла Васильевича Анненкова, будучи свидетелем усердного желания его обогатить новое издание биографией, достойной памяти нашего поэта. Таким образом записка эта сделалась собственностью П. В. Анненкова и вошла в состав биографии поэта гораздо прежде, нежели г-н Бартенев почерпнутые в ней сведения напечатал в Московских Ведомостях. Варшава. 19 (31) декабря 1854 г."
   Между тем О. С. Павлищева продолжала негодовать на Соболевского. 4 января 1855 г., упоминая о посещении Ф. Ф. Вигеля, она писала: "Соболевского он терпеть не может, - кажись за эпиграмму на его счет, - а сей напакостил с Бартеневым и увертывается правдоподобною ложью" и прибавляла: "надоели мне все эти господа, - не думала, не гадала - попала под тиснение, что меня почти бесит..." Когда же вскоре заявление Н. И. Павлищева было напечатано в "Москвитянине" (1855 г., No 1, кн. первая, стр. 200), оно очень раздражило, в свою очередь, Соболевского, судя по письму О. С. Павлищевой к мужу от 25 февраля. "Соболевский, - читаем здесь, - бесится за твою статью в Москвитянине, il dit: "Votre epoux a fait inserrer dans le Москвитянин un avis tout a fait deplace et injuste a propos de Bartenief - je vous en remercie tous les deux de ne pas savoir a votre age menager vos vieux amis!!! с выноской: "par rapport a ce qui me concerne".
   Перед выходом в свет первых томов анненковского издания, в ноябрьской книжке "Современника" появилась информационная заметка, принадлежащая, быть может, перу одного из редакторов журнала - Панаева или Некрасова, из коих последний, как мы видели, принимал участие в судьбе издания и очень им интересовался. Такие же заметки были напечатаны в "С.-Петербургских Ведомостях" (1854 г., No 255) и в "Журнале Министерства Народного Просвещения" (1854 г., ч. LXXXIV, отд. VII, стр. 91); в последней сообщалось: "Собрание сочинений Пушкина, появившееся вскоре по кончине его, - около пятнадцати лет тому назад, сделалось ныне в продаже весьма редким, и потому нельзя не порадоваться, что представляется случай иметь новое издание сочинений нашего незабвенного Поэта, стяжавшего произведениями своими столь заслуженную славу"; при этом давалась информация об анненковском издании, извлеченная из объявления о нем. В упомянутой статье "Современника" читаем следующее: "Современник", для которого не может не быть дорога память незабвенного его основателя, неоднократно сетовал, что "Сочинения Пушкина" изданы у нас в разгонистых одиннадцати томах, с опечатками, без хронологической или какой-нибудь другой системы, без необходимых примечаний и, наконец, без биографии Пушкина, о которой до настоящего времени публика знает менее, чем об ином обыкновенном авторе, беседующем с читателями о самом себе в своих статейках. К этим сетованиям в последнее время можно было присоединить еще, что каково бы ни было издание Пушкина, но уж и его в продаже по обыкновенной цене не имеется, и вся вновь прибывающая масса читателей или должна обходиться без Пушкина или платить за издание баснословную цену, именно: от тридцати пяти до сорока рублей серебром за экземпляр! По всем этим и еще по многим другим, понятным русскому читателю причинам, мы чувствуем неизъяснимое удовольствие, имея наконец возможность объявить, что в скором времени Россия будет иметь новое, как мы надеемся, прекрасное издание сочинений своего национального поэта. Нынешний издатель Пушкина литератор - и, следовательно, понимает свое дело и всю важность моральной ответственности за выполнение его перед всеми образованными русскими; поэтому должно думать, что он сделает все, что только будет возможно, чтоб сообщить изданию полноту, отчетливость и все качества, придающие подобному труду характер строго классический. Мы слышали, что издание расположено в хронологическом порядке, проверено с прежними изданиями и подлинными рукописями Пушкина, снабжено необходимыми примечаниями и, наконец, дополнено новыми стихотворениями, которые посчастливилось издателю найти в бумагах поэта и которые таким образом явятся в издании г-на Анненкова в первый раз в печати. Равным образом собрано и включено в состав издания все, что было обнародовано из произведений Пушкина, по выходе одиннадцати томов его "Сочинений". Наконец, к изданию приложена будет подробная биография Пушкина, богатая новыми и любопытными фактами, материалом для которой послужили бумаги самого поэта, письма его к разным лицам, записки о нем брата его Льва Сергеевича и других лиц, близких Пушкину. Имея в руках так изданного Пушкина, читая его биографию (которая одна составит значительный том), где рядом с фактами жизни прослежены многие любопытные особенности его творчества, присматриваясь к почерку поэта, к его портрету, к рисункам, которые он иногда рисовал на полях своих рукописей (что все войдет в издание г-на Анненкова), читатель получит возможность как бы перенестись в мастерскую великого поэта, из которой вышли бессмертные создания его гения. Вот какого издания "Сочинений Пушкина" давно и горячо желал "Современник"! И мы уверены, что наше желание разделяла вся читающая Россия. Кажется, нет причины сомневаться, чтоб все сказанное нами не осуществилось именно так, как здесь сказано. Издатель приступил уже к печатанию "Сочинений Пушкина". Все издание будет состоять из шести или семи томов (смотря по тому, как удобнее будет разместить) и будет стоить, вместе с биографией и другими приложениями, 15 рублей серебром с пересылкою, а без пересылки 12. Первые три тома издатель обещает в марте 1855, остальные в течение лета того же года. За дальнейшими подробностями адресуем читателей к объявлению г-на Анненкова, которое должно вскоре появиться в свет".
   6 января 1855 г. Плетнев в письме к кн. П. А. Вяземскому писал:
   "Про биографию Пушкина, составленную Анненковым, вы, конечно, уже слышали. Она содержит в себе столько подробностей, что из нее одной выйдет том...", а 12 января Некрасов просил Анненкова: "Принесите мне завтра полный экземпляр биографии Пушкина, - я начну о ней писать..." К этому дню, очевидно, книга еще не вышла в свет, но уже несколько дней она была в руках читателей, с нетерпением ожидающих нового издания Пушкина. Успех его, как выяснилось сразу, был блестящий и прочный - общество приняло его с восторгом. 17 февраля Анненков угощал своих друзей обедом по поводу выхода двух первых томов своего труда.
   Несколько отзывов современников покажут их отношение к изданию Анненкова. М. Н. Катков 6 апреля 1855 г. писал редактору, благодаря его за "драгоценный подарок": "Труд ваш истинно почтенный. Ваши замечания и взгляды, проблескивающие в биографических материалах, и комментарии, прекрасны... Успех издания несомненен"'. В то же время, предваряя своей заметкой статью об издании Анненкова К. Н. Бестужева-Рюмина, Катков писал: "Предприятие это есть событие важное в нашей литературе. Мы уверены, что новое издание Пушкина будет иметь благотворное влияние на умственную производительность у нас. Честь и слава даровитому издателю! Сколько усилий, сколько трудов, сколько кропотливых разысканий и притом - сколько свежих и остроумных мыслей, высказанных им в биографии нашего славного поэта!..." В. С. Аксакова, читая с отцом, С. Т. Аксаковым, издание Анненкова, отметила в дневнике своем: "Продолжаем читать Пушкина; замечательного, любопытного чрезвычайно много..." Герцен, познакомившись с изданием, назвал его "полным и превосходным".
   "Я чрезвычайно доволен новым Пушкиным, - писал С. А. Соболевский М. Н. Лонгинову по получении I и II томов издания Анненкова. - Не могу не радоваться тому усердию, с которым Анненков изучил своего Автора в печати и рукописях... Умно уже и то, что Анненков назвал это: материалами... Труд Анненкова прекрасен, особенно если вспомнить все трудности, с которыми следовало ему бороться, чтобы, и вне интимности, высказать многое, особенно если вспомнить, что он должен был решиться сказать несколько глупостей в виде пачпорта истине. Другая уловка: сообщить публике неконченное, недоделанное или исключенное так, чтобы оно не пропало и чтобы, однако же, не пришлось прибегать к собственному рукоделию, - весьма счастлива... Благодарю Анненкова 1) за приличный и благородный тон его труда; 2) за отсутствие возгласов и хвалебных эпитетов, знаков восклицания и других типографских прикрас (NB Это было бы приятно Пушкину самому, любившему во всем приличие и порядность); 3) за то, что он не восхищается эпиграммами Пушкина, приписывает их слабости, сродной со всем человеческим, и признает их пятнами его литературной славы (c'est le premier biographe qui ait ose dira cela de son heros, que je sache)... Что он ни слова не упоминает о Гаврилиаде" и т. д.
   Очень доволен был биографией Пушкина и Погодин; это видно из дневника его. "Читал Пушкина и приписывал, что помнил. Был очень рад", - записал он 31 января 1855 г., а на другой день отмечал: "Все утро с великим удовольствием за биографией Пушкина; вспоминал и плакал". Написал он и Анненкову письмо с похвалою его труду; благодаря Погодина за это "доброе слово", Анненков писал ему с некоторым упреком:
   "Если бы вы исполнили намерение свое изложить письменно свои заметки, впечатления, опровержения и дополнения - вы дали бы драгоценнейший документ к жизненной стороне биографии. Что в молодости и в кончине есть пропуски, - не удивляйтесь. Многое даже из того, что уже напечатано и известно публике, не вошло и отдано в жертву, для того чтобы по крайней мере внутреннюю, творческую жизнь поэта сберечь всю целиком. И она, благодаря благороднейшему нашему министру и содействию умного Л. В. Дубельта, сбережена по возможности. Пропасть однако ж она, - эта жизненная сторона, - не может совсем; есть и у меня кой-что, но еще более есть у вас. Напишите же, сообщите, разъясните облик поэта в тех местах, где он скучен в биографии или где недописан или криво написан. Во всяком случае, одобрение, выраженное вами, сказать без фразы, дало мне веру в мою работу. Всякий будет занимателен, когда заговорит о таком человеке, как он; но если очевидец и приятель скажет: похоже, - это уже другое дело".
   Зять Пушкина, Н.И. Павлищев, писал Анненкову из Варшавы 3(15) марта 1855 г., по получении "Материалов" и II тома Сочинений:

"Милостивый Государь Павел Васильевич.

   Я не мог оторваться от первого тома Вашего издания сочинений Пушкина: так увлекательно сказание Ваше о жизни Пушкина под скромным названием материалов. Примите же самую теплую благодарность мою за доставление первых двух томов; продолжения ожидаю не один я, - ожидает вся читающая Русь.
   При засвидетельствовании душевного почтения Ивану Васильевичу, искренно желаю, чтобы помнили и любили вашего покорнейшего слугу Н. Павлищева"'.
   Высокого мнения об издании Анненкова был и друг Пушкина - И. И. Пущин, который выразился, что Анненков "запечатлел свой труд необыкновенною изыскательностью, полным знанием дела и горячею любовью к Пушкину - поэту и человеку".
   Наконец, показателем единодушно восторженного отношения к труду Анненкова служит и тот факт, что друзья издателя чествовали его по случаю выхода в свет первого тома Сочинений торжественным обедом, состоявшимся 17 февраля 1855 г., затем поднесли ему экземпляр этого тома в хорошем шагреневом переплете, с надписью на первом белом листе книги: "Автору образцовой биографии Пушкина и добросовестному издателю сочинений великого нашего поэта - Павлу Васильевичу Анненкову - от его литературных друзей и знакомых в память обеда 17 февраля 1855 года", и с подписями: "Иван Тургенев, Иван Панаев, Василий Боткин, Ник. Некрасов, Александр Дружинин, Мих. Михайлов, Михаил Авдеев, Алексей Писемский, А. Майков, Г. Геннади, В. Гаевский, Е. Корш, М. Языков, А. Жемчужников, гр. Алексей Толстой, Арапетов, Н. Гербель, Я. Полонский".
   Отзывы критики были также единогласно благоприятны для Анненкова. Приведем из этих отзывов некоторые, в отрывках и в тех частях, которые обрисовывают взгляды современников Анненкова на задачи биографа и издателя сочинений Пушкина.
   Критик "Современника", говоря о "Материалах", писал: "Это первый труд, который надлежащим образом удовлетворяет столь сильно развившемуся в последнее время стремлению русской публики познакомиться с личностями деятелей русской литературы... Творения Пушкина, создавшие новую русскую литературу, образовавшие новую русскую публику, будут жить вечно, и вместе с ними незабвенною навеки останется личность Пушкина. Важный труд, который знакомит нас с нею, представляется г-ном Анненковым в совершенно обработанной литературной форме. Кропотливая мелочная работа сличений и поисков, ему предшествовавшая, не выставляется на первом плане, затемняя для читателя черты великого писателя и его трудов; исследователь дает нам завершенную картину жизни и творчества Пушкина" и т. д. (1855, т. XLIX, отд. III, с. 31, 32). В другом месте тот же критик писал о том, "как много новых и чрезвычайно важных данных заключается в "Материалах", с добросовестною неутомимостью собранных г-ном Анненковым, как внимательно и проницательно г-н Анненков старался объяснить нам личность великого нашего поэта, как основательно и осмотрительно он разгадывает черты его характера".
   В "Отечественных Записках", в отзыве В. П. Гаевского, читаем:
   "Если "Материалы" г-на Анненкова не представляют полного собрания всех напечатанных материалов и указаний для биографии поэта, зато они представляют много неизданного, в высшей степени любопытного и проливающего совершенно новый свет на жизнь и деятельность Пушкина. Вообще, немногие из биографов имели возможность пользоваться для своего труда такими богатыми данными, как г-н Анненков, и потому необыкновенный интерес и совершенная новость нескольких страниц "Материалов" вполне выкупают некоторую неполноту их в библиографическом отношении"; особенно подчеркивал В. П. Гаевский у Анненкова "новость фактов, поражающую внимание читателя во многих местах биографии".
   А.В. Дружинин в "Библиотеке для чтения" поместил восторженный отзыв о "Материалах" Анненкова, составленных, по его мнению, "с редким талантом и с редкою проницательностью".
   "Библиографический труд нашего издателя всеми встречен с заслуженным одобрением", - свидетельствует тот же Дружинин в отзыве о III и V томах сочинений ("Библиотека для чтения", 1855 г., No 5, отд. VI, стр. 6), но замечает при этом, что "честный и благородный труд г-на Анненкова должен служить только началом других трудов о том же предмете, и сам г-н Анненков хорошо сделает, если будет продолжать, в каком угодно виде, свои исследования о жизни, характере, мнениях и занятиях усопшего поэта. Еще не все факты, ему известные и им собранные, вошли в состав "Материалов", еще далеко не все источники им исчерпаны. Стоит подумать о том, что еще может быть рассказано читателю о жизни Пушкина. Кто из наших литераторов своим глазом видел село Михайловское или село Болдино, имена которых навеки должны остаться в русской словесности? Если люди имеют у себя в кабинете виды Нюстидского аббатства и заезжают в Шотландию для того, чтобы пройтись по залам Абботсфордского замка, то как же нам не знать вида, местоположения, физиономии уголков России, посреди которых создавались "Онегин", "Русалка", "Медный всадник", "Цыгане"? Раз коснувшись деревенской жизни Пушкина, мы должны сказать, что окрестности Михайловского до сих пор наполнены имениями, которых помещики, люди весьма образованные, лично знали поэта, видались с ним беспрестанно, и в настоящую пору, без сомнения, могут доставить приезжему исследователю десятки любопытных подробностей про жизнь, привычки и беседы Александра Сергеича. - В Петербурге и Москве равным образом можно насчитать несколько искренних друзей покойного, его родственников, его лицейских товарищей, которым дороги слова поэта, любезно его имя. Кто из названных нами лиц найдет неуместными расспросы биографа или не сделает всего, что от него зависеть будет, для облегчения трудной задачи? Нам самим приходилось не раз беседовать с людьми, пользовавшимися дружбой Александра Сергеевича, и мы можем сказать с полной уверенностью, что с их стороны сам назойливый Боссвелль (если б предположить его существование в наши дни) не встретит ни осуждения, ни холодности. Для всех дорога память поэта, но из этого не следует, чтоб новые о нем сведения приходили к биографу сами, без хлопот, разъездов, новых знакомств и просьб всякого рода. Иначе и быть не может - приготовительный труд разве когда-нибудь бывает легок? Знакомившись с местами, в которых жил Пушкин, и собрав запас характеристических сведений о его жизни и привычках, биограф должен будет приступить к занятию, весьма нелегкому, и у нас еще новому, именно к сохранению беседы (table-talk) покойного поэта, насколько оно будет возможно. Нельзя думать, чтоб из значительного числа особ, близко знавших Пушкина, не нашлось ни одной, запомнившей некоторые речи Александра Сергеевича и способной передать их с некоторой верностью. Автор "Онегина" обладал замечательным разговорным талантом, был жив и остер в беседе; сверх всего этого он мог назваться любимейшим писателем своего времени, оттого его речи не могли выслушиваться без внимания и скоро забываться. Конечно, если биограф захочет бесед, словно записанных стенографом, он ошибется в своих изысканиях, но ему надо помнить, что в беседах важен дух речи, а не ее буквальная верность истине. Мур не записывал своих разговоров с Байроном, сам Боссвелль, конечно, передает нам беседы Джонсона не с полной верностью, - но тот и другой выполнили свою задачу прекрасно. До сих пор в свете ходят остроумные шутки Пушкина, его саркастические отзывы о том или другом из знакомых людей (имен нам не нужно, и биографу нечего о том думать), с помощью некоторых усилий эти disjecta membra poetae могут быть приведены в систему и спасены от всепоглощающей реки забвения. Для того, чтоб с успехом трудиться по части сохранения свету частных бесед Пушкина, биограф должен соединять большую неутомимость с неменьшей изобретательностью. Он должен помогать лицам, от которых добивается сведений и, облегчая их занятия, водворять порядок в массе собственных приобретений. Тут не мешает иметь своего рода систему, равно полезную и для самого биографа, и для того лица, которое сообщает ему свои личные воспоминания. Положим, например, что мы собираем сведения о беседах Пушкина и для этой цели сошлись с человеком, имевшим наслаждение часто с ним разговаривать. Если обе стороны при свидании захотят кончить все дело разом, в какой-нибудь час времени наговорившись о поэте и разговорах его, - ничего дельного не выйдет из подобного свидания. Годы прошли недаром, впечатления утратили свою свежесть, наконец самое занятие (воспоминание о частном разговоре за столько лет назад) на первый раз кажется таким странным занятием! Но положим, что и мы, и лицо, желающее дать нам нужные сведения, приступаем к делу не торопясь, помогая друг другу - насколько будет облегчено общее дело! Мы условливаемся в самой методе рассказов и таким образом создаем вокруг себя некоторый порядок. Беседы с Пушкиным, о которых идет здесь речь, относятся, например, к 18** году, происходили они в Петербурге, осенью. О чем говорили в Петербурге в 18** году? чем Пушкин занимался в это время? какие дела сближали его с нашим теперешним собеседником? в чьем доме они видались и в их беседах участвовали еще какие лица? Как отзывался поэт о предметах, составляющих обычную тему городских разговоров, как судил он о музыке и театре, о семейной жизни, о деревенских занятиях, "о Шиллере, о славе, о любви", говоря его словами? После таких вопросов самый рассеянный человек почувствует свою память хотя немного освеженною. Далее: в том году, о котором идет речь, печаталось ли что-нибудь из сочинений Пушкина? вышло ли вообще что-нибудь замечательное в русской литературе? не предпринимал ли поэт какого-нибудь занятия? не происходило ли в его жизни каких-либо перемен? Лишним считаем выписывать здесь ряды вопросов, из которых каждый может навести рассказчика на забытую мысль, фразу, особенно меткое выражение, на отзыв, на предмет беседы за целый вечер" и т. д.
   "Теперь, когда издание г-на Анненкова опять обратило глаза всей просвещенной России на поэта, дорогого ее сердцу, - теперь, говорим мы, надо торопиться говорить о Пушкине, надо делать исследования о жизни Пушкина. Поспешим же сохранить то, что может быть сохраненным. Поспешим от души попросить каждого из бывших сверстников и товарищей поэта набросать свои о нем заметки и сохранить свой труд для будущих биографов. Время не ждет никого, годы идут своей чередою, унося прошлое, гася воспоминания, изменяя самый вид мест и людей. Мы слышали, что село Михайловское уже во многом утратило физиономию, которую оно имело во время Пушкина; а мы еще не имеем ни описания Михайловского, ни рисунков дома, в котором обитал первый из певцов русских. Пройдут еще года и последуют еще перемены. Всепоглощающая река забвения нахлынет на воспоминания о частной жизни Александра Сергеевича, - и труд самого искусного биографа сделается невозможностью. Трудитесь же, почтенные любители русского слова, не откладывайте предприятий ваших! Почтимте память поэта, доставившего нам столько наслаждений, и честным трудом нашим постараемся заслужить благодарное слово от будущих поколений!"
   Таковы были главнейшие отзывы печати, и недаром наиболее крупный из преемников Анненкова в работах по Пушкину и живой свидетель времени появления в 1855 году сочинений поэта под редакцией Анненкова - Л.Н.Майков уже на склоне дней вспоминал о том "сильном впечатлении, которое произвело в обществе и особенно - в литературных кругах" это издание. "Среди однообразия тогдашней литературы какою свежестью пахнуло от этих красиво напечатанных страниц, на которых читатели, рядом с давно знакомыми и давно любимыми произведениями славного поэта, встретили новые, дотоле неизвестные в печати откровения его музы и затерянные в старых журналах яркие блестки его гениального дарования и могучего ума! Какою драгоценностью казались сведения о жизни и творчестве Пушкина, собранные во введении, которое автор-издатель скромно назвал "Материалами" для биографии поэта! Что издание Анненкова не вполне исчерпало литературное наследие, уцелевшее в бумагах Пушкина, - об этом стало известно очень скоро, и сам издатель поспешил пополнить по возможности пробелы своего труда, выпустив в 1857 году седьмой, дополнительный том к шести, изданным за два года перед тем. Но сила впечатления, произведенного изданием, зависела не от новых дополнений, а от того, что в труде Анненкова создания поэта являлись впервые в исправном, не испорченном опечатками тексте, расположенные в правильном хронологическом порядке и умно объясненные трудолюбивым и внимательным биографом. На читателя благотворно действовало то благоговение, с которым издатель относился к своему делу. Если за Белинским остается заслуга первой критической оценки Пушкина в связи с общим развитием новой русской литературы, то прекрасное начало научному истолкованию художнической деятельности поэта в связи с событиями его жизни положено было, без сомнения, П. В. Анненковым".
   Когда два года спустя после выхода I - VI томов сочинений, Анненков, пользуясь наступившей большей свободой цензуры, выпустил VII, дополнительный том своего издания, - снова раздался целый хор хвалебных отзывов, в которых давалась и общая оценка всего труда. Так, мы уже приводили выше восторженный отзыв такого осведомленного знатока дела, как библиограф М. Н. Лонгинов; так, А. В. Станкевич в журнале "Атеней" писал: "П.В. Анненков положил прочные основания биографии Пушкина, он сделал все, что было в его власти, все, что мог он сделать в данное время и при данных материалах, указаниях и сведениях о поэте". Но, прибавлял он, "сколько вопросов относительно деятельности и жизни Пушкина пробуждает биограф прекрасным трудом своим, вопросов, на которые до сих пор не может быть ответа! Личность, жизнь и деятельность нашего поэта будут тогда только вполне ясны и вполне понятны, когда все подробности, касающиеся их, будут обнародованы теми, кто имеет на это возможность и право. Пора являться в печати подлинным письмам Пушкина, подробным заметкам и воспоминаниям о нем и обо всех обстоятельствах его жизни, со стороны лиц, имеющих что-либо сообщить в этом отношении. Это - долг последних русской литературе и русскому обществу. Выскажем желание, чтобы срок уплаты по этому долгу не отдалялся произвольно на неопределенные времена. - В конце седьмого и последнего тома сочинений Пушкина приложены издателем алфавитные указатели стихотворных и прозаических произведений, а также подробный указатель к материалам для биографии Пушкина, помещенным в первом томе издания. Все это сделано с такой тщательностью и представляет читателю такие удобства, к которым мы до сих пор не приучены русскими изданиями".
   В "Библиотеке для чтения", в рецензии И. Л. говорилось по поводу "Материалов" Анненкова, что издатель, "не дозволяя себе ни одного хоть сколько-нибудь гадательного положения и основываясь везде на тщательном изучении предмета, на фактах и самой строгой, ученой их проверке, скуп на выводы и приговоры, но зато выведенные им положения драгоценны, как твердые и точные определения науки..."
   Один из лучших пушкинистов той эпохи, Е. И. Якушкин в 1858 году также писал, что "...издание г-на Анненкова во многих отношениях может быть названо образцовым. На это название дают ему право: система, принятая издателем, многочисленные примечания и превосходно составленные материалы для биографии поэта, которые, при всей неполноте своей, могут по справедливости считаться лучшим биографическим трудом в русской литературе". Последующие редакторы Сочинений Пушкина - Г. Н. Геннади и Н. В. Гербель - широко пользовались изданием Анненкова и не опорочивали его; зато П. А. Ефремов в своем издании 1880 г. сделал, со свойственной ему резкостью и неблагожелательностью, много выпадов против Анненкова, находившегося тогда еще в живых. По поводу ожесточенных полемических нападок Ефремова Анненков дал горькую, но справедливую отповедь в специальной статье об издании самого Ефремова, напечатанной в "Вестнике Европы" 1881 г. ("No 2).
   Немного позднее строго критиковал издание Анненкова и В. Е. Якушкин, считавший, что Анненков "пренебрег значительною, большею частью бывшего у него в руках материала" ("Русская Старина", 1884 г., No 2, стр. 416). Упреки эти поддерживал и цитированный выше Венгеров, говоривший, что Анненков в отношении пушкинских текстов сделал далеко не все, что следовало сделать историку литературы и библиографу, которому выпало счастье получить в свое распоряжение такую драгоценность, как бумаги Пушкина (Крит.-биогр. словарь, т. I. СПб., 1889, стр. 602), а по поводу "Материалов для биографии" писавший, что это "действительно, одни только "материалы", в которых лично Анненкову принадлежащее и в количественном и в качественном отношении занимает совершенно второстепенное место. Как сборник документов, выписок из бумаг Пушкина и устных рассказов лиц, знавших поэта, "Материалы" Анненкова, однако, имели чрезвычайно важное значение в свое время", - признается Венгеров. Но если их рассматривать как литературное произведение, то ценность "Материалов", по мнению Венгерова, будто бы "донельзя темно, вяло и малоинтересно написанных", совсем невелика. "Страстная, кипучая натура Пушкина совершенно пропадает в бледном изображении Анненкова, - вместо полной высокого драматизма картины жизни несчастного поэта получается какой-то ряд сухих справок". Впрочем, Венгеров готов был объяснять последнее обстоятельство причинами, вне автора стоявшими, т. е. цензурными условиями времени появления "Материалов" (ib., стр. 604), на которые, напомним кстати, указывал и сам Анненков в статье своей "Любопытная тяжба" ("Анненков и его друзья", стр. 397).
   Подводя итоги литературным заслугам Анненкова в его некрологе, А. Н. Пыпин делал такой вывод об анненковском издании Пушкина: "Предприятие Анненкова было особенно ценно в обстоятельствах, среди которых жила тогда наша литература. Обстоятельства были очень малоблагоприятные. Окруженная тяжелым недоверием и подозрениями литература едва хранила нить предания сороковых годов, и издание Пушкина приобрело цену нравственного ободрения; это было притом не только напоминание, но в значительной степени и реставрация писателя, который для критики сороковых годов был величайшим явлением русской литературы и залогом ее будущего. Труд Анненкова был первый в своем роде опыт исследования внешней и внутренней биографии писателя, истории его содержания и способов творчества. Позднее, когда подобные изыскания установились и размножился вообще историко-литературный материал, нетрудно было указать недосмотры и ошибки в работе Анненкова; забывают только, что в подобных случаях чрезвычайно важно и особенно трудно бывает именно начало. Как притом мудрено было внешнее положение Анненкова в качестве издателя Пушкина, можно видеть из того, что когда по окончании издания наступили более благоприятные цензурные условия, Анненков мог издать в 1857 г. целый дополнительный том".
   Благоприятен для Анненкова и отзыв современного пушкиноведа Н. О. Лернера, который признает, в свою очередь, что работа Анненкова "не утратила до сих пор своего значения, и что, несмотря на то, что позднейшая специальная критика обнаружила и до сих пор продолжает обнаруживать много недостатков в его комментаторском, редакторском и биографическом труде, обличая и ошибки в освещении предметов, и шаткость метода, и общую небрежность, - нельзя не признать, что именно Анненков положил начало наукообразному пушкиноведению" и что его "Материалы для биографии Пушкина" "в некоторых отношениях служат даже первоисточником" и "изучение Пушкина без них немыслимо". Наконец, новейший исследователь текстов Пушкина Б. В. Томашевский считает издание 1855 - 1857 гг. "первым критическим изданием сочинений Пушкина", говоря, что Анненков "основательно изучил библиографию произведений Пушкина и почти все его рукописи", но что, "к сожалению, изучение это шло в процессе издания, в основу же текста легло посмертное издание, к которому Анненков относился с излишней доверчивостью и исправлял лишь самые очевидные промахи" и т. д.
   Выпустив свои "Материалы", Анненков не переставал собирать сведения о Пушкине. Так, например, уже 12 апреля 1856 г. он писал Погодину: "Тот же неотвязчивый проситель, которого вы видели в Москве, снова прибегает к вам. Дело все о Пушкине. Ради Бога, отверзите руку вашу, соберите материалы ваши и пособите ему! Время все идет: вот уж весна на дворе и весна в обществе. Я считаю обязанностью моею перед публикой договорить начатую речь о Пушкине, когда речь начинает бежать вообще из-под льда со всех сторон. А как заговорить без вашей помощи? Я буду в Москве на Фоминой неделе, проездом, и постучусь у вашей двери. Впустите меня! Если вы дадите мне тогда кусок живого хлеба, я увезу его в деревню и потружусь над ним. Обстоятельства у нас переменчивы. Кто не торопится сказать того, что сказать имеет, тот, может быть, и не скажет уж ничего. Сколько у нас таких молчальников, пропустивших свою очередь слова, - сами знаете. Будьте же добры ко мне и разрешите мне слово: это от вас зависит".
   Но Погодин, по-видимому, так и не собрался написать для Анненкова просимые им записки о Пушкине. Зато в 1857 г., при содействии Л. Н. Толстого, Анненков получил замечательные записки М. И. Пущина о встрече с Пушкиным на Кавказе в 1829 году. На этом, однако, поскольку мы знаем, работы Анненкова по собиранию материалов о Пушкине прекратились, и все последующие статьи его, касавшиеся Пушкина, были написаны уже по ранее собранным данным, ни одной публикации новых материалов - которых, конечно, он мог бы разыскать немало - он не сделал. Печатаемые ниже материалы представляют собою часть того, что накопилось в рабочем портфеле Анненкова в период его работ над Пушкиным в 1850 - 1854 гг.; это, конечно, не все, что было в бумагах Анненкова, но все, что из них перешло в Пушкинский Дом; некоторая часть тех же материалов хранится ныне в бумагах Л. Н. Майкова в Рукописном Отделении Библиотеки Академии Наук, небольшая часть приобретена была П. Е. Щеголевым в 1923 г. у одного букиниста и готовится им к изданию.
   Материалы Пушкинского Дома мы разделим на 15 групп, сообразно отдельным листам рукописей Анненкова, писанных в разное время, по разным поводам.

ИЗ ЧЕРНОВЫХ ЗАМЕТОК П.В. АННЕНКОВА ДЛЯ БИОГРАФИИ ПУШКИНА

I. ОТ САБУРОВА (ЯКОВА ИВАНОВИЧА)

   1) Каверин, сын сенатора, образованный человек, воспитывавшийся в Геттингене, красавец собой, богатый; он, по словам Сабурова, лечился от французской болезни холодным шампанским, вместо чаю выпивал с хлебом бутылку рому и после обеда, вместо кофею, - бутылку коньяку, но был остроумен, и любезен, и блестящ. Гусар.
   2) Молостов, широкоплечий гусар, был просто пьяница горький и буйный, но умный. Цинизм времени выразился в нем шуткой: "Лучшая женщина есть мальчик и лучшее вино - водка".
   3) Чаадаев, воспитанный теткой Шаховской превосходно, не по одному французскому манеру, но и по-английски, был уже 26-ти лет, богат и знал 4 языка. Влияние на Пушкина было изумительно. Он заставлял его мыслить. Французское воспитание нашло противодействие в Чаадаеве (сперва гусарском офицере, потом адъютанте И. В. Васильчикова), который уже знал Лока [?] и легкомыслие заменял исследованием. Чаадаев был тогда умен; он думал о том, о чем никогда не думал Пушкин. Сабуров рассказывает, что Пушкин, восхищавшийся Державиным, встретил у Чаадаева опровержение, а именно за неточность изображений. Пример был Путник Державина: "Луна светит, сквозь мрак ужасный едет в челноке". Чаадаев был критик [?] тогда. Взгляд его на жизнь был серьезен. Он поворотил его на мысль. Пушкин считал себя обязанным и покидал свои дурачества в доме Чаадаева, который жил тогда в Демутовом трактире. Он беседовал с ним серьезно.
   4) Об оде на свободу. Александр ее знал, но не нашел в ней поводов к наказанию. Между прочим ода, как говорили тогда, была подсказана Пушкину Н.И.Тургеневым. Александр [Тургенев], между прочим, был владыкою Синода при Голицыне и старался сообщить лютеранско-мистическое направление духовенству. Когда невежественная часть духовенства свергла Голицына, князь остался Министром (Почт-Директором), а Тургенев очутился брошенным. Дело о ссылке Пушкина началось особенно по настоянию Аракчеева и было рассматриваемо в Госуд. Совете, как говорят. Милорадович призывал Пушкина и велел ему объявить, которые стихи ему принадлежат, а которые нет. Он отказался от многих своих стихов тогда и, между прочим, от эпиграммы на Аракчеева, зная, откуда идет удар.

II. ОТ ДАНЗАСА

   Генеральша Гартунг в Кишиневе, дочь Стурдзы, господаря, и первая жена Гики, сын которого недавно был господарем, жила в разводе с мужем и не отличалась строгим поведением. У ней-то жила гречанка, о которой Пушкин писал в стихах. Гартунг приняла раз самого Данзаса в ванне. О еврейке, о которой часто упоминает Пушкин, он говорил, что это должна быть дочь одной из двух хозяек-жидовок, содержавших два трактира в Кишиневе. Она была недурна, но коса. Липранди часто бывал с Пушкиным - он был тогда подполковником Генерального Штаба, потерял жену-француженку и выстроил ей богатую часовню, в которой часто уединялся. Он жил богато. Из знакомых Пушкина - Давыдовы важную роль играли. Один, женатый на Орловой (теперь Давыдов-Орлов), другой - сосланный в Сибирь и умный в семействе, третий - обжора, женатый на герцогине Грамон, вышедшей после его смерти замуж за известного маршала Себастьяни. Дочь ее от Давыдова - Адель, к которой написаны стихи, кажется, жива: она сделалась католичкой и живет монахиней в Sacre-Coeur в Париже. Сын ее от Давыдова - служил в кавалергардах. У Раевских было большое родство. Катер. Раевская вышла за Михаила Орлова, она называлась в Кишиневе за либерализм свой Марфой Посадницей; другая - за Волконского, с которым последовала в Сибирь. Сестра Раевского была за Бороздиным и тоже не отличалась добродетелью. Одна из трех дочерей ее показала себя Пушкину в наготе, кажется, при купании. Любопытно, что одна из молодых Бороздиных вышла замуж за Поджио, другая за Лихарева, сосланных в Сибирь, но они не последовали за мужьями, а, напротив, вышли замуж в Одессе, не помню за кого, от живых мужей, потерявших свои права. В Москве в 29 году Пушкин волочился за Зубковой, прикинувшись, что влюблен в сестру ее Пушкину, которая сделалась потом Паниной. К ней стихи: Не агат в ее глазах. Эти урожденные Пушкины были сироты и воспитывались у Апраксиной, сестры Д. В. Голицына и сестры Кочубей и Строгановой, тоже Голицыных. В Кишиневе, в биллиарде кофейной Фукса, Алекс. Серг. смеялся над Ф.Орловым, тот выкинул его из окошка; Пушкин вбежал опять в биллиард, схватил шар и пустил в Орлова, которому попал в плечо. Орлов бросился на него с кием, но Пушкин выставил два пистолета и сказал: убью. Орлов струсил.

III

   Пушкин два раза уезжал в деревню из Москвы в 1826 и 1827 году, и все осенью. По прибытии в Москву хотел драться с Американцем, потом уехал в деревню, по первопутке прибыл в Москву и остановился у Соболевского. Его кофей с пастилой, майор Носов, знавший бездну прибауток, по ночам просиживали у Марьи Ивановны Корсаковой, когда она спала, стих, тогда к Паниной, Не агат в ее глазах, история с Зуровой. Основание Москов. Вестника, обещание Пушкину 10 т. р., читает Годунова - ничего не пишется [?]. Часто у Зинаиды Волк [опекой] бывает. Переехал в Петерб. и остановился у Демута в Трактире.
   Ревизор - случай с Пушк. в Нижнем и у Перовского.
   Мертвые души - г. Павлов.

IV

   Енгельгард - Егор Антонович.
   Гауеншильд.
   Малиновский умер 1812 и 3 года Лицей был без директора.
   Юрий Алекс. Нелединский-Мелецкий.
   Теппер.
   В Лицее журналы: Лицейский Мудрец, Для удовольствия и пользы, Неопытное перо, Пловцы.
   Общие рассказы посетителей, где были рас. Метель и Выстрел.
   За второе издание Руслана и Кавказ, плен. Смирдин заплатил 7 т. р. ас. и продал.
   За Бахчисарайск. фонтан 3 т. р. первое издание.
   За Братьев-разбойников 1 500 р.
   За полного Онегина 12т.
   Потом платил Смирдин по 11 р. за стих и 1 000 заплатил за Гусара. - Смирдин предлагал 2000 в год Пушкину, лишь бы писал что хотел.
   Все издание мелких стих, куплено за 12 т. р.
   Лизка Шот Шедель - блядь, которой выздоровление (Т. е. стих. 1818 г. "Выздоровление"). Наташа - Актриса Толстого, которой Наташе (Т. е. стих. 1816 г. "К Наташе"). Надинька Форст - образованная блядь. Ольга Массой. К Самойлову.
   В Домике в Коломне о Г-же Зуровой, по первому мужу Стайновская.
   Татьяна городская - со Строгоновой, урожд. Кочубей. Жаркая история с женой Австр. Посланника.
   Каменка, Алекс. Львовича Давыдова, который тоже и философ, сослан в Сибирь, как Декабрист.
   Андрей Петр. Есаулов.
   Нет не Черкешенка - Паниной, урожденной Пушкиной, в которую он был влюблен, а по другим в сестру ее Зубкову, с которой через нее хотел......[неразб.].
   О сцене свидания у Фонтана в Годунове, что написана после возвращения верхом из Тригорского и которая будто была лучше той, которую написал недели три спустя (И тайные мечты обдумывать люблю).
   В Лицее свободно курили, а в библиотеке книги с отметками императора, - гувернер Чириков р......[неразб.] рассказы.
   Был суеверен Пушкин, и Нащокин заказал кольцо с бирюзой от насильственной смерти, которое его не спасло.
   Гекерен был педераст, ревновал Дантеса и потому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма анонимные и его сводничество.
   Мусина-Пушкина, урожд. Урусова, потом Горчакова (посланника), жившая долго в Италии, красавица собою, которая возвратившись сюда капризничала и раз спросила себе клюквы в большом собрании. Пушкин хотел написать стихи на эту прихоть и начал описанием Италии
   Кто знает край
   Но клюква, как противуположность, была или забыта, или брошена.
   Княж. Елена Волконская, потом Хилкова, была в Екатер. Институте. Кюхельбекер видел ее там часто благодаря связям и службе матери своей, влюбился в нее и говорил, что ему достаточно и одной любви к ней. Отсюда стих. Мечтателю.
   К Всеволжскому, у которого давались пиры под именем Зеленой Лампы.
   П. ругал Нессельроде, что она увезла во дворец жену его, говоря: Нечего делать, где меня не принимают, там нельзя и жене быть. Это дошло до Двора, и его сделали Камер-Юнке-ром. Жуковский и В. отливали его водой при этом известии. Он хотел просто идти и наговорить царю грубостей. Он говорил также, что три года тому назад Цосударь?] предлагал ему камергерство, но П. не принял. Он успокоился впоследствии и писал к жене, что Царь не хотел его оскорбить и потому он ему прощает эту шутку над собой.
   Импровизация Мицкевича о равенстве народов в Демутове трактире.
   С. Л. Пушкин, разъезжающий в карете и выглядывающий из нее, чтоб показать, что у него карета; жена, подличающая перед Архаровой и дарящая А. И. Васильчиковой письмо Пушкина страстное [?], извещающее о помолвке его, мая 1831.
   6 января 1829 г. Пушк. выехал на Кавказ.
   Загоскину пишет ответ с Соболевским на 4 страницах.
   В [неразобрано], ему приснились стихи:
   Пускай .........
   Равно всем общая, как чаша круговая
   было [неразобрано]
   Адели - дочери Давыдова.

V. ИЗ ЗАПИСКИ КОНОНОВА

   1) Мерзляков - был небольшой ростом, с одутловатым лицом, редковолосый и небрежен в туалете. Беспечность в характере: кухарка раз отдала колбаснику тетрадку его стихотворений.
   2) На Шаликова, бывшего в хороших связях с Борисом Карловичем Бланком, кн. Вяземский при отъезде его из столицы написал эпиграмму, где были стихи:
   Прощай, прощай о Бланк дурной, Единственный читатель мой...
   3) Князь Шаховской, толстый, высокий мужчина с орлиным носом и в мешковатом фраке, даже в 1829 году говорил, что История Карамзина очень плоха. Он, между прочим, за Буянова, где упоминается о его Стерне:
   Две бляди дюжие сидели, рассуждали И Стерна нового, как диво, величали. Прямой талант везде защитников найдет, - отомстил В.Л. Пушкину, сказав в одном обществе: "Буянов действительно хорош, а остальное все плохо у него. Прибавлю еще жалобу: Надо же мое несчастье, что раз удалось бздуну перднуть - и то на мой счет". Причину вражды к Кар[амзину] со стороны [Шаховского] В. Л. Пушкин объяснял непомещением стихов в журнале за ошибки в версификации.
   4) В. Львович в 1829 году был старик чуть двигавшийся от подагры, небольшой ростом, с открытою физиономией, с седыми немногими [?] волосами, веселый, балагур, гастроном, беспутный, как все семейство; он имел огромную библиотеку, в которой стояли книги в три ряда, так что отыскать нужную не было возможности. Между прочим, он умер совсем не так, как рассказывает Бартенев. В 1830 году он уже не мог ходить, лежал на диване и перелистывал Беранжера, которого весьма любил, - и вдруг вздохнул тяжко и умер.
   5) Хмельницкий, очень приятной наружности, имел весьма сильные неприятности по службе и был переведен в 1837 году с смоленского губернаторства губернатором в Архангельск. Последние его произведения: Мундир и Мой мячик [?], которых не знаю, - исполнены желчи. Он был застенчив в обществе и любезен в небольшом кругу.
   6) С. Н. Глинка, ходивший в синем или сером фраке и в круглой шляпе, довольно странной формы. Он оставил свое родительское наследство сестре, сам [?] пошел в учителя; участие его в событиях 1812 года. Вот анекдот.
   В 1818 году в Москве он ехал на извозчике и в Иверских воротах встретился с отрядом солдат. Молодой гвар. офицер с обнаженной шпагой сперва яростно кричал на извозчика, потом ударил его шпагою и окровавил. Глинка соскочил с дрожек, узнал фамилию офицера в задней шеренге и прямо отправился к дивизионному командиру, объявляя, что если извозчик не будет удовлетворен, он войдет с просьбой к Государю. Призвав молодого офицера к генералу, Глинка объяснил ему, что он офицер, но извозчик тоже полезен и они друг другом заменены быть не могут. Смущенный офицер попросил извинения у извозчика в своей горячности и дал ему 25 р. Глинка тотчас же стал обнимать его. Замечательно, что офицер сознался, что уже давно серый фрак Глинки возбуждал в нем желание придраться к нему и напакостить.
   В Смоленске Глинку все знали и уважали. Раз извозчик утащил у него верхний сюртук. Он в полицию. В полиции говорят: извольте подать прошение на 50-коп. листе. Как? - возражает, - меня же обокрали, да я же и заплачу? Идет на биржу, созывает извозчиков, рассказывает происшествие, называет себя и свой адрес. "Знаем, батюшка, вас, Сергей Николаевич", - отвечают извозчики, и на другой день сюртук и вора приводят. Последнему С.Н. делает наставление, но тотчас отправляется в отысканном сюртуке в полицию, чтобы сказать канцеляристу: полтины я не платил, сюртук на мне, а я не полицмейстер.

VI. ДЕЛО ПО ПРОСЬБЕ ПУШКИНА О РАЗРЕШЕНИИ ПОЕЗДКИ ДЛЯ ЛЕЧЕНИЯ

   Генерал-губернатор Эстляндии в 1826 г., маркиз Паулуччи, обратился к графу Карлу Васильевичу Нессельроде с следующим письмом:
   М. Г. мой,

Граф Карл Васильевич!

   Выключенный из службы Коллежский Секретарь Александр Пушкин, присланный по распоряжению г. Новороссийского Генерал-Губернатора из Одессы в Псковскую Губернию и о подвержении коего надзору Псковского Губернского Начальства Ваше Сиятельство сообщить мне изволили в отношении от 12 июля прошлого 1824 году Высочайшую волю блаженные памяти Государя Императора Александра Павловича, поданным ныне к Псковскому Гражданскому Губернатору на Высочайшее имя прошением, при коем представил свидетельство Псковской Врачебной Управы о болезненном его состоянии и подписку о непринадлежности его к тайным обществам, просит дозволения ехать или в Москву, или С.-Петербург, или же в чужие края для излечения болезни.
   Усматривая из представляемых ко мне ведомостей о состоящих под надзором полиции проживающих во вверенных главному управлению моему губерниях, что помянутый Пушкин ведет себя хорошо, я побуждаюсь, в уважение приносимого им раскаяния и обязательства никогда не противуречить своим мнением общепринятому порядку, препроводить при сем означенное прошение с приложениями к
   Вашему Сиятельству, покорнейше Вас, Милостивый Государь мой, прося повергнуть оное на Всемилостивейшее Его Императорского Величества воззрение, полагая мнением не позволять Пушкину выезда заграницу, и о последующем почтить меня уведомлением Вашим.
   С совершенным почтением и преданностью имею честь быть Милостивый Государь мой
   Вашего Сиятельства покорнейший слуга Маркиз Паулуччи. Рига.
   Июля 30-го дня.
   1826 года.
   No 9222.

* * *

   Подлинная просьба Пушкина, вся писанная его собственной рукой (на простой бумаге).
   Всемилостивейший Государь
   [и т. д., - дословно, но без соблюдения некоторых особенностей орфографии Пушкина, как, напр.: "нещастие", "разкаянием", - напечатано в книге Анненкова "Пушкин в Александровскую эпоху", стр. 315 - 316].

* * *

   Подписка, приложенная к просьбе, тоже собственной руки поэта [напечатана там же, стр. 316].

* * *

   Свидетельство, приложенное к просьбе на гербовой бумаге (цена три рубля).
   По предложению Его Превосходительства, Господина Псковского Гражданского Губернатора и Кавалера за No 5497 свидетельствован был во Псковской Врачебной Управе г. Коллежский Секретарь Александр Сергеев сын Пушкин. При сем оказалось, что он действительно имеет на нижних оконечностях, а в особенности на правой голени, повсеместное расширение кровевозвратных жил (Varicositas totius cruris dextri); от чего г. Коллежский Секретарь Пушкин затруднен в движении вообще. Во удостоверение сего и дано сие свидетельство из Псковской Врачебной Управы за надлежащим подписом и с приложением Ее печати. Июля 19-го дня 1826 года.
   Инспектор Врачебной Управы В.Всеводовс.
   No426. Печать черная.

VII

   Ченстон - поэт 18 столетия, автор идиллий приторных, пользовавшихся успехом, из которых одна школьная учительница имела некоторое достоинство.

VIII. [Переписка о вызове Пушкина в Москву в сент. 1826 г.]

   Высочайшая резолюция на просьбы [sic] его существует в следующем виде, переписанная неизвестно чьей рукой:
   Высочайше повелено Пушкина призвать сюда.
   Для сопровождения его командировать фельдъегеря.
   Пушкину позволяется ехать в своем экипаже, свободно, под надзором фельдъегеря, не в виде арестанта.
   Пушкину прибыть прямо ко мне.
   Писать о сем Псковскому Гражданскому Губернатору.
   27 августа. Затем Псковскому Губернатору писано:
   Дежурство
   Главного Штаба
   Его Императорского
   Величества.
   Господину Псковскому Гражданскому Губернатору.
   По Канцелярии Дежурного Генерала.
   No 1432.
   31 Августа 1826. В Москве.
   По Высочайшему Государя Императора повелению, последовавшему по всеподданнейшей просьбе, прошу покорнейше Ваше Превосходительство находящемуся во вверенной вам губернии 10-го класса Александру Пушкину позволить ему отправиться сюда при посылаемом вместе с сим нарочном фельдъегере.
   Г. Пушкин может ехать в своем экипаже свободно, не в виде арестанта, но в сопровождении только фельдъегеря; по прибытии же в Москву имеет явиться прямо к Дежурному Генералу Главного Штаба Его Величества.
   Подписал: Начальник Главного Штаба Дибичь.
   Скрепил копию: Верно. Правитель Канцелярии Вердеревский.
   4-го [сентября] 1826 года Псковский Гражданский Губернатор Барон фон Адеркас отвечал за No 188 Барону Дибичу, что Пушкин отправляется того же числа вечером.
   Пушкина, по назначению Барона Дибича, привезли к Дежурному Генералу, которым тогда был Генерал Потапов. Он сей час написал Дибичу официальную записку:
   "Имею честь донести Вашему Высокопревосходительству, что сей час привезен с фельдъегерем Вельшем, из Пскова, отставной 10-го класса Пушкин, который оставлен мною при Дежурстве впредь до приказания.
   Дежурный Генерал Потапов.
   Москва. 8-го сентября 1826".
   На этой записке Дибичь сделал резолюцию:
   "Нужное. 8 сентября Высочайше повелено, чтобы Вы привезли его в Чудов дворец в мои комнаты к 4 часам пополудни".
   Наконец 21 ноября 1826 г. состоялась записка:
   "По распоряжению г. Начальника Главного Штаба Е. И. В. вытребованный из Пскова чиновник 10-го класса Александр Пушкин оставлен в Москве.
   Правитель Канцелярии Николаев (?)".
   [Я видел].
   Следует сказать, что в начале 1826 года посылался от Правительства агент для разысканий о Пушкине, что по близким связям последнего с Декабристами весьма понятно. Агент был Коллежский Советник Бошняк, который в проезд через губер. С. Петербургскую, Псковскую, Витебскую и Смоленскую собрал несколько сведений о местных, частных злоупотреблениях и представил их в особенной записке. "Предписано было мне не только разыскать касающееся до Пушкина, но и не упускать из вида и прочих случаев, которые могли бы казаться мне не недостойными внимания, почему и излагаю здесь подробный отчет о всем слышанном и замеченном мной в продолжении пути". - Что доносил Бошняк о Пушкине, не мог ни от кого узнать.

IX. НЕКОТОРЫЕ ПОДРОБНОСТИ О 1829 г. ОТ Н [АТАЛЬИ] Н [ИКОЛАЕВНЫ]

   NB Когда в этом году ему отказано было, за молодостью Н.Н., в руке ее, Пушкин уехал на Кавказ, а на возвратном пути только проехал по Никитской, где был дом Гончаровых в Москве, и тотчас же отправился в Маленники к Вульфам, где и были написаны стих. Зима и проч. Вольфовы с родственниками жили в трех деревнях Тверской губернии, в недальнем расстоянии, именно в Павловском, Бернове и Маленники. Семейство состояло из Анны Н. Вольф, которая осталась в девках, из Евпраксии Н., которая за Вревским, из Александрины Ивановны Осиновой, которая [зачеркнуто: имела дурную часть: она была замужем за каким-то ремесленником] тоже замужем за кем-то, из [неразб.] (кажется, Трувеллер). У них же жила Вельяшева, к которой написаны стихи (Подъезжая под Ижоры).

X. 1830

   Первая поездка Пушкина в 1830 году из Москвы, где сосватался, в Петербург к отцу за устройством дел.
   Пушкин посылает письмо к Н.Н. Гончаровой от 20 июля с братом своим Львом, при чем и рекомендует его. Встречает за Новгородом Всеволожского, с которым беседует о картинах (живых) Кн. Голицына, где [принимала] такое участие Н. Н. Гончарова. Собирается ехать знакомиться к родным будущей жены - Нат. Кир. Загряжской и Катерине Ивановне Загряжской (тетке невесты, игравшей полезную роль опекунши в его семействе), которая живет в Парголове, у полусумасшедшей Гр. Полье.
   Во втором письме вслед за этим рассказ о визите у Натальи Кирилловны Загряжской, которая приняла, как une tres jolie femme du siecle passe за туалетом и называла мать Гончаровой, старуху Наталью Ивановну, - Наташей. Пушкин упоминает о какой-то: Egyptienne - j'ai ete voir ces jours-ci mon Egyptienne, - которая велела ему нарисовать профиль невесты и которую он рекомендует Гончаровой (не [мать ли?] Вульф ли, Прасковья Ал.?). Осведомляется также о статуе Екатерины II, которую называет la grand'maman de Zavod. От продажи ее зависело приданое невесты. [Загряжская] приказала ездить к себе, так как мы уже породнились. Загряжская напоминает большую барыню в Пиковой Даме. В третьем письме, от 30 июля, пишет Пушкин, что он проводит целые дни перед Мадонной, которую хотел бы приобрести, да она стоит 40 т. p. ("une blonde Madonne qui vous ressemble comme deux gouttes d'eau et que j'aurais achete - si elle ne coutait pas 40,000 roubles"). Последнее письмо из Петербурга 30 июля. Н. Н. прибавляла, что свадьба их беспрестанно была на волоске от ссор жениха с тещей, у которой от сумасшествия мужа и неприятностей семейных характер испортился. Пушкин ей не уступал, и, когда она говорила ему, что он должен помнить, что вступает в ее семейство, отвечал: Это дело вашей дочери, - я на ней хочу жениться, а не на вас. Наталья Ивановна [зачеркнуто: заставляла дочь] диктовала даже дочери колкости жениху, но та всегда писала в виде P.S., после нежных писем, и П. уже понимал, откуда идут строки. Кстати письма на французском языке и в последнем еще идет дело об аудиенции chez mon cousin Kankrine для испрошения пособия одному из братьев [sic! Б.М.] Гончаровых, Аф. Ник., под залог земли его в Заводе. Просит невесту ходатайствовать у матери о дозволении ему, чтоб самому сделать приданое ей.
   Вторая поездка Пушкина-жениха из Москвы в Болдино в 1830 г. Пушкин находится не в ладах с тещей своей, которая даже разбранила его; сомневается в чувствах невесты и впадает в отчаяние, когда болтливый отец его Сергей Львович написал ему, что свадьба его разрушилась. Я готов повеситься в дверях своего дома, прибавляет он, как некогда один из дедов моих повесил Abbe Nicole, в том же поместье. Первое письмо его от 9-го сентября 1830, затем от 30-го и от 18-го ноября. Он тоскует в деревне, где голод, чума и пожары. Вот все, что мы видим. Решается ехать в Москву - до которой, говорили, 14 карантинов, но оказалось только три. На станции ему не дают лошадей без свидетельства, что он выехал из здорового места, посылают за свидетельством в Лукоянов, а в Лукоянове на это не решаются. Он возвращается в деревню обратно и намеревается приехать в Москву, об участи которой и невесты своей страшно беспокоится, через Вятку и Архангельск, - хоть через Кяхту, прибавляет он. Решается ехать во второй раз в Лукоянов, но там объявляют, что он назначен одним из начальников тогда учреждаемых холерных дистриктов. Он снова возвращается в деревню, пишет в Нижний и получает оттуда через какого-то Дмитрия Языкова при письме от 22 ноября свидетельство для проезда. Последняя остановка была, кажется, уже в Московской губернии.
   Он ехал на перекладной, а в телегах пропускать было не велено. Ему карету прислали из Москвы.

XI. ПЕРЕЧЕНЬ ПИСЕМ ПУШКИНА . 1830

   Три письма от 20, ? и 30 июля 1830, из Петербурга. 1830. Из Болдино 10 писем.
   1) Еще в самой Москве при отъезде в Нижний, с жалобой на Наталью Ивановну (мать), которая делает ему сцены и бранится (фр.).
   2) 9 сентября, Болдино, примирительное с матерью (фр.).
   3) 30 сентября. В ужасе от слуха, что чума в Москве и что семейство Гончаровых еще там. Слух, что уже 5 карантинов устроено до Москвы. Он проклинает день, когда выехал из Москвы pour arriver dans ce beau pays de boue, de peste et d'in-cendie, car nous ne voyons que §a. Оказывается, что бабушка, на которую возлагали большие надежды (статуя Екатерины), не будет стоить в переплаве более 7.000 р., - стоило подымать столько хлопот (фр.).
   4)11 октября. Умоляет бежать из Москвы, дороги к которой перерезаны. Изучает географ, карту, чтоб соединиться с семейством Г. хоть через Кяхту или Архангельск. Между тем тогда сказал [?] Je ne sais que fait le pauvre monde et comment va mon ami, Polignac. Это единственное слово о перевороте 1830 г., которое у него находим (фр.).
   5) Пишет по-русски, потому что, говорит, браниться по-французски не умею. А бранится за то, что письмо шло 25 дней и что 1-го октября Гончаровы были в Москве. Объявляет, что если "Вы в Калуге, я приеду к Вам через Пензу, если Вы в Москве, т. е. в Московской деревне, то приеду к Вам через Вятку, Архангельск и Петербург. Ей Богу не шучу" (без числа).
   6) 4 ноября. Отец Пушкина, наслышавшись брани от Н. И., распускает слух и пишет к поэту, что свадьба его рушилась. Огорчение Пушкина, цитирует стихи из Кавказского Пленника: "Не долго женскую любовь" и проч., но в изумлении, что они все еще в Москве (фр.).
   7) 18 ноября. Рассказывает, что сделал 400 верст для того, чтоб опять возвратиться в Болдино, ибо в Севастлейке (Влад. губ.), где первый карантин, его просто не пропускают без свидетельства о выезде из благополучного места, вследствие чего он возвращается назад в Лукоянов за свидетельством, но Предводитель уже не дает его, ибо места, им проеханные, неблагополучны. Пишет просьбу к Губернатору, просит свидетельства и возвращается в Болдино ждать его. Спрашивает, уж не вышла ли Н. Н. замуж (полурусское, полуфр.).
   8) 26 ноября. Рассказывает, что, возвратясь от княгини Голицыной, жившей на самой дороге, он 1 -го октября получает известие, что Москва зачумлена, Государь там, а жители разбежались, и хоть это его успокаивает, но другой слух о том, что в Москву никого не пускают и из Москвы никого не выпускают, - окончательно удержали его на месте, несмотря на решимость бросить все и скакать вперед, как он потом и сделал. К подробностям об остановке в Лукоянове следует прибавить, что еще до Севастлейки он был в Лукоянове за паспортом, в котором ему отказали, так как он был выбран (Закревским?) инспектором Карантина в своем округе. Письмо очень суровое, ибо Н. Н. не верит в невозможность его выезда и подозревает тут шашни.
   9 и 10) Два письма из Платовы. Он наконец попался в Карантин тут. Дело в том, что в начале октября он получает назначение: Аи moment ou j'allais partir, аи commencement d'Octobre - on me nomme inspecteur de district - charge que j'aurais acceptee absolument si en meme terns je n'eu appris que le cholera etait a Moscou./'ш' eu toutes lespeines du monde en me debarasser. После происшествия в Лукоянове он получает в Болдине свидетельство, нужное для выезда от 22 ноября и от какого-то Дмитрия Языкова. Не Д.Михайловича ли, Симбирского? С ним едет, но в дороге ломается коляска, он садится на перекладную, а едущие в перекладной неизбежно попадают в карантин в Платаве на 14 дней. Он этому рад даже, потому что 75 верст только до Москвы, но просит, чтоб сказать Дмитрию Голицыну о скорейшем его выпуске и прислать коляску. "Вот до чего мы дожили - что рады, когда нас на две недели посадят под арест в грязной избе, на хлеб, да на воду". - Тут же оказывается, что во время происшествия у Севастлейки - уже карантины были сняты по всему Владимирскому тракту, но Губернатор не давал знать об этом. "Si vous pouviez imaginer seulement le quart des desordres que ces quarantaines ont entraine - vous ne concevriez pas comment on peut s'en debarasser". - Коляска ему была выслана в Платаву, и он приехал в Москву.

XII. ИЗ ПИСЕМ ПУШКИНА К ЖЕНЕ (ВОЯЖИ ПУШКИНА) 1831

   Пушкин выехал в декабре в Москву (NB первое письмо от 8 декабря) после пребывания в Царском, для заплаты долгов. 6 декабря он был в Москве; он сел в дилижанс сперва летний по случаю оттепели, а в Валдае переменили его на зимний, взяв лишних 30 рублей. Ехал он в сообществе рижского купца, страдавшего страшной мокротой, особенно по утрам. На станциях он целые часы откашливался и отплевывался. Мемельский жид занимал лимфатического купца, рассказывая ему тоненьким голоском все содержание "Выжигина" и прибавляя поминутно: ganz charmant! Пушкин между прочим весьма сердился на прислугу, оставленную им в Петербурге, и приказывает им объявить, что он ими недоволен, а одному, Алешке, прибавить, что он разделается с ним по-своему. Досада происходила из докуки и тревоги, какую они по глупости наносят жене, приходя с своими требованиями, объяснениями и проч., когда он им это запретил строго. Особенно сердится, что допустили к ней литератора Фомина, бедного, бесталанного надоедателя. NB. H. Н. рассказывает, что для этого Фомина сам Пушкин составил брошюру, направленную против Булгарина. Между прочим, с Пушкиным ехали его кредиторы по картам: Жемчужников, которого называет приятелем, Д..., которым, кажется, он должен был до 14 т. За удовлетворением их он и ехал и, кажется, удовлетворил, продав бриллианты жены в Кабинет, а бриллианты эти он получил от матери ее Наталии Ивановны вместо денег, которые он ей дал в ссуду для снабжения дочери приданым. В Москве он, разумеется, скучал. Он часто был у Нащокина, который тогда составлял свой знаменитый миниатюрный домик, стоивший ему, как говорят, до 20 [30?] т. р. Известно, что в этом домике малейшие мебели от занавески до сервиза и серебряных ложек были сделаны в крошечных размерах с величайшей отчетливостью. Пушкин пишет, что там есть фортепиано, на котором может играть паук, и стулья, на которых может садиться шпанская муха. Он удивляется образу жизни Н. - умного человека. День целый дом набит у него битком цыганами, актерами, продавцами, шпионами - и все это ревет и дерет горло, так что невыносимо. В Москве между тем еще осталось воспоминание о пребывании царском, все об этом говорили, а модистка Цихлер нажила 80 т. р. К Пушкину явился также студент с романом "Теодор и Розалия", где изложена была история замужества. Он жалуется на боль в руке, которую постоянно чувствовал от ревматизма, и прибавляет: Вероятно письма мои пахнут мазью. В декабре он возвратился в Петербург.

1832

   Пушкин опять ездил в Москву.
   В четверг (письмо послано 25 сентября) пишет жене, что приехал измученный, пошел в баню, отобедал с Нащокиным, был еще в театре и вернулся домой совершенно убитый усталостью, от чего и не писал. Баню он любил, и когда жена упрекнула его, что предпочел баню, чем бы ей написать, то Пушкин замечает: "Да как же от бани удержаться? Что ты не русская, что ли?" В Москве он встретил Вяземского, Уварова и от 27 сентября извещает, что едет в Университет, по приглашению последнего, а потом прибавляет, что 30 сентября был в Университете, где, говорит, нежно объяснялся с Каче-новским, с которым прежде порядочно ругались, а теперь, кажется, привели в умиление студентов и начальство. Между тем у Нащокина в маленьком его домике подавали мышонка под хреном, как поросенка, - отлично приготовленного и совершенно похожего на свой оригинал. Пушкин уже упоминает о газете своей и, не доверяя своей журнальной деятельности, прибавляет: "Как-то меня Атрешков выручит". Говорит между прочим: пришли мне список твоих волокит, по азбучному порядку. Забыл прибавить, что дорога была дурная, езда медленная, и что всего более удивило П., - лошадей ковали на езде, "чего я отроду не видывал", говорит он. Он ехал с немецкими актрисами.

1833. ПОЕЗДКА ПУШКИНА В ОРЕНБУРГ

   В воскресенье 24-го августа в Торжке пишет первое письмо жене. Пушкин выехал с Черной Речки в бурю. Нева почернела, мост Троицкий поднялся дыбом, полиция протянула веревку и не дозволяла проезжать через него. Он сделал объезд на Исакиевский мост. В канавах вода поднялась и начала выступать из берегов, а по Царскосельскому проспекту валялось штук 50 сломанных деревьев... Пушкин ехал с Соболевским, с которым сделал условие: во-первых, пополам платить прогоны и не обсчитывать его, а во-вторых, не пердеть дорогой, ни явно, ни тайно, разве только во сне. Погода однако же скоро утихла. Пушкин много шел пешком и занимался тем, что бил на дороге змей, выползших из взволнованных бурею болот и пригретых солнцем. Из Торжка он свернул во владения своих старых знакомых Вульфов и их родственников, в деревни Тверской губернии, близко расположенные друг от друга: Павловское, Берново, Маленники. Он находился теперь в Павловском так же точно, как был там в 1829 году. Многих обитательниц этих мест он не нашел и с чувством посмотрел на белую старую кобылу, на которой делал он некогда верхом небольшое расстояние между Павловским и
   Далее делаем пропуск пересказа части писем.
   Маленниками, которое и теперь предпринял. Кажется, впрочем, что главные лица фамилии были тут и между ними Вельяшева, которую я некогда воспел, прибавляет он. Оттуда проехал в деревню Яропольцы к теще для устройства дел и 26-го пишет из Москвы о пребывании там, рассказывая забавные анекдоты о сватовстве брата своего по жене Гончарова, большого чудака. Он остановился в Москве у Нащокина и 29-го ночью он уже выехал в Казань. В Москве были оргии и пиршества. Встретил Судиенка, товарища холостой жизни, с тою только разницей, что тогда было у него 125 тыс. дохода, а у Пушкина ничего. Оригинально встречается с Н. Раевским в книжной лавке. Тот приветствовал его: "Sacre chien! Comment? Vous etes ici et je n'en sais rien! - Animal! отвечает Пушкин: qu'avez-vous fait de mon manuscrit petit-russien?". После того они садятся в коляску, и Раевский придерживает Пушкина, чтоб он не выскочил. Затем оргия с пуншем у Всеволожского. Вечер такой же у Нащокина, чуть ли не с цыганами, и Пушкин выезжает из этого чада. На ближайшей станции какая-то хорошенькая городничиха, едущая с теткой, принимает его за станционного смотрителя и говорит: "Любезный, я узнала, что есть у вас свободная тройка", и просит ее для себя. "Покорнейше благодарю, - отвечает Пушкин, - я этим воспользуюсь для себя". Однако же вскоре он умилостивился, отдал тройку городничихе, нанял для себя вольных и даже принял путешественниц под свое покровительство на дороге. Он был в Нижнем 2 сентября, а 3-го уже отправился в Казань, куда и прибыл 5-го. Погода стояла превосходнейшая, дни были жаркие, и позднее Пушкин замечает, что Бог только на одного меня угодил, а хлеба и травы погибли от засухи. Он осматривает в Казани город и в татарском предместье находит девочку-татарку, которая еще ползает на карачках, хотя уже завелась двумя зубами. Скажи это моей Машке, прибавляет он. 8 сентября он еще был в Казани, а 10-го уже в Симбирске, где обедал у Загряжского, и 12-го пишет из села Языкова, в 65 верстах от города, где живет у поэта. Тут он прибавляет, что он спит и видит, как бы начать писать, что и потом подтверждает еще на возвратном пути из Оренбурга, говоря: "я сочиняю в коляске, что будет как дома очучусь?" Вообще следует сказать, что поездку в Оренбург Пушкин делает неохотно, по нужде, для денег (это видно даже по скорости его путешествия). Часто он положительно проклинает участь, которая заставляет его носиться по дорогам, и всегда говорит об этом вояже с неудовольствием и малым расположением. Видно, осенняя творческая деятельность его возмущалась необходимостью скачки для труда, предпринятого единственно из расчета. Из Языкова пишет, между прочим, о г-же Фукс, встреченной в Казани, что это гадкий синий чулок, с навощенными зубами, грязными ногтями и претензиями. Она показывала ему альбом, где Баратынский безбожно лгал, упоминая о ее красоте. Пушкин от альбома, кажется, отделался. Замечательно, что Пушкин, так быстро скакавший, 14 сентября все еще был в Симбирске. Случилось обстоятельство: он встретил зайца и уже предчувствовал беду, которая и случилась. Едва добившись лошадей на первой станции, что уже было первым исполнением дурного предвещания, он поехал далее - встретилась горка, тощие кони бились, бились всю ночь, а к утру оказалось, что отъехали только 5 верст. Далее нельзя было испытывать судьбу. Пушкин вернулся в Симбирск и взял другой тракт на Оренбург. 18 прибыл в Оренбург и затем 3 дня с 19 пробыл у Яицких казаков (об этом подробности у Даля). Казаки приняли его удивительно и два раза Атаман и потом общество давали ему обеды, угощая его рыбой и икрой. Пушкин хотел возвратиться в Болдино через Саратов и Пензу, но 23 сентября пошел дождь в Яике и лишил его прекрасной дороги, которую он так восхвалял. Сделалась распутица, экипаж вяз и едва тащился. Из Саратова и Пензы известий не находим, но он был опять в Языкове и 1 октября только прибыл в Болдино. Дорога его истомила, он был не в духе, и грустные предвещания теснились в голове его. Подъезжая к деревне своей, он еще встретил попов и обрадовался, когда не нашел писем из Петербурга, - все несколько дней выиграно у печали. Таким приехал он: разбитый, усталый и недовольный всеми помехами, которые даже заставили его сомневаться, может ли он даже написать еще что-нибудь в деревне, но в этом он ошибся. Нежно пишет он к жене, что подле нее он бы больше сделал, и милое его письмо начинается любовно: "Дура ты, мой Ангел". Во всей этой поездке он только и утешает себя надеждой, что посредством Пугачева наживет деньги, расплатится с долгами - и "тогда заживем", прибавляет он, "а может и ничего не сделаем и промотаем их, не так ли ?" В Дерпте, между прочим, Пушкин не был.
   В 1834 году
   Н. Н. уезжала в Калужскую губер. на Полотняные Заводы. Пушкин остался в Петербурге. Нат. Ник. выехала в апреле. Пушкин пишет ей в Торжок, Новгород, по всей дороге самые любезные, поучительные и важные письма. В первом же письме извещает, что он сказывается больным и на праздник совершеннолетия Цесаревича не поедет. Я пережил, говорит, трех царей - первый сорвал у меня картуз с головы и пожурил няньку, второй меня не любил, третий хоть и ссорится со мною, но я его на нового променять не хочу. Пускай мой Сашка с последним ладит. Не знаю, как Сашка будет ладить со своим тезкой, а мой тезка не совсем со мной в мире жил. Это письмо было прочтено на почте и представлено царю. Вышла история, которая возмутила Пушкина. Он уже начинает писать в письмах колкости на почту, чтоб она могла прочесть их, и прямо прибавляет: это для почты, а вот это для тебя. Между тем он дает добродушнейшие советы жене не шляться по приходам на Святой, не объедаться скоромным, не ездить на гулянья, не сплетничать с сестрами, кокетствовать сколько хочет и проч. А сам защищается против нее от подозрений в склонности к Смирновой и графине Соллогуб, которая вышла потом за Свистунова. Он был у Софьи Карамзиной, представлялся Великой Княг. Елене Павловне - и в обоих случаях защищается от подозрений жены - Смирновой с ее брюхом не взойти было на лестницу Карамзиных (Смирнова родила вскоре двойней от красноглазого кролика своего, как говорит Пушкин), а при Великой Княг. в карауле была не Соллогуб, а моя кузинка Чичерина, - говорит: которую я не очень жалую. Вместе с тем он отдает отчет о всем, что делается в Петербурге. Он еще упорнее никуда не показывается, раздраженный историей. Не едет к Литте, который сзывает их, чтобы дать известный выговор: il у a des regies fixes etc., говорит, что нас вероятно теперь заставят ходить попарно, меня с Безобразовым и Р*** (забыл фамилию). J'aime mieux recevoir publiquement le fouet, прибавлял он, как говорит Журдан, и бранит жену, что была на вечере у гордой М-me Голицыной, жены кн. Д.В.Голицына, - не должно искать: ты могла бы сделать ей визит, потому что она Статс-Дама, а ты - Камер-Пажиха: это по службе, а не ездить к ней. Извещает о богатых свадьбах: "теперь кого-то выберут Ново-мленский и Сорохтин" (студенты, некогда волочившиеся за Н. Н.) - Он часто бывает у Катер. Ивановны, тетки Н. Н., и в дружеских сношениях с ней, а с тещей все не в ладах (особенно за сватовство belles-soeurs), и даже пишет ей грубое письмо, которое впрочем жена успела удержать. Никуда не показывается, но предвещают, что на бале Дворянского Собрания будет 1 800 карет и для разъезда потребуется 10 часов, но кареты будут подавать по две и по три, однако ж описывает бал, где было много мороженого, а из поэтических предметов один: поэт Кукольник подъехал к подъезду в старом рыдване с оборванным мальчиком на запятках. 16 мая бал также в зале у Нарышкина, которая удивительна, но он всё зол, желчен. Соболевский уговорил его ехать к Дюме, где ему обрадовались, сделали пунш, оргию, встречая как холостого, предлагали ехать к девкам, все это ему опротивело, и он стал обедать у себя, заказывая у себя ботвинью и бифстекс, потом обедал у Дюме в 2 часа, потом однако ж опять в обыкновенное время ездит в клуб, где от желчи и злости по случаю истории стал играть в карты, а желчь все-таки не унялась, да вдобавок и деньги, назначенные Н. Н., проиграл, прибавляя добродушно: Что же делать? Когда-нибудь разбогатеем. Когда явился на бал 11 июля к Фикельмон, то сконфузился от отвычки к свету, едва мог сказать несколько слов хозяйке и оправился, увидав, что у них не раут, а простой вечер со многими Берлинками, которые, по замечанию Пушкина, хуже наших и костюмированы дурно. На одном из своих домашних обедов, пригласив Льва Пушкина, дал ему ботвинью и бифстекс, но в бутылках была вода, тот объявил, что он на диете, вина не пьет, а Соболевский разливал воду Льву и в бокал, и в рюмки. Лев сделал из себя насмешливую, саркастическую улыбку, а Соболевский прибавляет, что он рассердился. Этого Соболевского Н. Н. не очень жаловала, да и Пушкин не совсем долюбливал и говорит, что он у него взял 50 р. и скрылся. Прибывший в Петербург вентрилок насмешил Пушкина (Александра), но он в это время мало смеялся, он зол, собирается в отставку, собирает материалы для Петра и прибавляет: "Петр идет помаленьку, но я вдруг вылью медный памятник, который нельзя будет переставливать с одного места на другое, с площади на площадь, из переулка в переулок". После 2-го июня, после представления В. К. Елене (анекдот с Красовским) он, продолжая колоть почту, замечает: "Семейная жизнь не может быть без тайн. Можно жить без политической свободы, но без уважения к семейным сношениям - нельзя" (письмо от 3 июня). - Пушкин не был даже на Петергофском гулянье и находит весьма строгие слова для своего положения: "Шутом я ни у кого быть не намерен". В другом месте прибавляет жене: "Ты баба умная, и я знаю, что ты исполняешь свой долг как добрая, честная жена и как мать, но что будет с вами после меня?" Вообще он хочет выйти в отставку во что бы то ни стало, уехать в Болдино, чтобы зажить там барином и работать до упаду сил, чтоб оставить детям кусок хлеба. "А я буду богат, - прибавляет он, - и тогда-то мы с тобой заживем". Вместе с тем он берет на свое попечение отца, брата, сестру, которой отдает с Болдина все, а между тем уже терзают его и тянут из него сок, как пиявки, его дома (Оливье у Певческого моста), "а во всем виновато мое вечное добродушие". Так плохо начинал он богатеть. Он старается заложить Болдино, печатает Пугачева с содействием М. Л. Яковлева, которого за малую фигуру прозывал "с хвостиком". Отца с семейством отправляет в деревню и воюет с дворником и хозяином дома за то, что рано запирают двери дома, боясь, вероятно, - говорит, - чтоб воры лестницу не украли. Первого он просто побил, второй сделал митинг на другой день с дворниками, говоря, чтоб не слушались задорного жильца; но я упрям, пишет Пушкин, и буду сражаться не только с ними, но и с пиявками их. Наконец Пушкин не выдержал волнения желчи и раздражения по случаю историй. Намеки и колкости почте мало помогали (он писал к жене, например, чтоб не давала списывать его писем, а пусть на почте уж сами это делают, - прибавляя, что "я уже так стар, что ни в ком не удивляюсь свинству" и проч.). Он не знаю где встретил Государя, рассердил его, поссорился с Царем, как говорит он, "да и струсил, потому что не хотел бы, чтобы он сердился на меня". Пушкин был строгий отец, фаворитом его был сын, а с дочерью Машей, большой крикуньей, часто и прилежно употреблял розгу и постоянно пишет к жене и сестрам ее, чтоб не баловали ее, - "а то мне с ней житья не будет". Тоже просит не пускать их к сумасшедшему деду - тестю своему Гончарову: за него нельзя ручаться - напугать может.

1834. ПОЕЗДКА ПУШКИНА В БОЛДИНО

   Пушкин уехал из Петербурга за женою, привез ее в Москву, отправил в Петербург, а сам поехал в Болдино, уже отданное ему сполна отцом и семейством, которые, однако же, еще прежде чем Пушкин получил копейку, уже терзают его. Здесь хотел он сделать важное дело. Вторая половина Болдина, принадлежавшая В. Л. Пушкину, продана им была, при содействии Вяземского, посторонним лицам, чтоб отдать деньги незаконным детям его, не им еще и прижитым, а именно Вяземским. Пушкин собирается купить эту вторую половину и пишет жене от 15 сентября с гордостью: ты увидишь - я приеду к тебе огромным помещиком, но как следовало ожидать, - приехал ни с чем. Письма его добродушны и наивны до крайности. К нему приехал, узнав о его намерении, владелец другой половины, какой-то Безобразов, брат той Хлюстиной, которая вышла еще за француза Сиркура. Безобразов был плут и приехал в то время, как Пушкин принялся в деревне за сочинения, "но я сделался с некоторого времени большим политиком", - замечает поэт. "Я ведь читаю недаром Histoire de la conquete d'Angleterre и вижу, что если Б. меня перехитрит на словах, то я его перехитрю наделе". Однако же вышло наоборот. "С приказчиками своей части деревни я тоже употребляю политику, хотя и проще", но это не было успешнее. 26-го сентября он все еще находился в Болдине, но уже надежды его сделались менее блестящи, - он говорит, что пишет мало, ждет Языкова и часто думает: вот подъедет карета к крыльцу и выпрыгнет из нее Нат. Ник. Тогда писалось бы лучше, но нечего ждать, а между тем единственным развлечением его становится Вальтер Скотт и Библия, которых он читает без устали.

1835

   В этом году Пушкин отправился в Михайловское, с намерением писать там, пользуясь осенней погодой, но в отдалении от столицы тяжелые и серьезные мысли начинают одолевать его и прогоняют творчество. 14-го сентября он уведомляет, что писать ему не хочется и он не может; однако ж 25-го описывает он превосходно молодую сосновую рощицу, которая разрослась у подножия старых сосен, столь ему знакомых. Всю эту картину он передал стихами почти период в период в известном стихотворении. Ему становится грустно. Няни его уже нет; он встретил какую-то знакомую бабу и на замечание его, как она постарела, получил ответ: "Да ты-то, батюшка, посмотри, что сделался". Вот комплимент какой, да, все прошло и вспомнились слова няни: "Хорош ты, батюшка, никогда не был, а молод был". Письмо это писано из Тригорского, где он нашел также множество физических и нравственных перемен. Евпраксия Н. и Алекс. И. Вульфы замужем, и первая сделалась толстой бабой и проч. Еще 2-го октября другое поэтическое видение - А. П. Керн присылает ему перевод романа Жорж-Занд, сделанный ею, и просит мнения, на что с досадой П. хочет ей отвечать, что перевод так же похож на оригинал, как переводчица на автора его. В это же время он был в Пскове (2 письмо 2 октября), но всего более мысль Пушкина занята серьезными делами жизни. Средства его существования подрываются. Газета сперва позволена, а потом запрещена - что делать? Мысли эти гонят его из дома. 21 октября он пишет, что дни проводит в лесах Михайловского. Здесь погружается он в глубокое раздумье о своей участи: будущность мрачна, жизнь уходит, и ничего еще не положено в твердое основание ее. Ничего еще не приготовил он верного семье своей и со всеми дарами, данными ему Богом, он носится по жизни, без твердой опоры, без успокоительного чувства, что утвердил благоденствие фамилии. Вместе с тем он прибавляет жене: А какой нелепый адрес ты дала письму своему, ангел мой, так это объедение. Пишешь: Псковской губернии, в Михайловское - и только. О каком-либо городе и помина нет. Точно во всей Псковской губернии есть только одно Михайловское и всякий почтальон знает, в каком оно углу лежит, и туда скачет.

1836. ПОСЛЕДНЯЯ ПОЕЗДКА ПУШКИНА В МОСКВУ

   Пушкин был уже издателем Современника и дает советы для передачи назначенным им редакторам - печатать Языкова, Вяземского без рассмотрения, а если что есть от Кольцова, то печатать с рассмотрением. Он, известно, выражал свое неудовольствие Краевскому, что стихотворение Кольцова поместили во 2-й книжке первым. Затем хлопочет о статье Дуровой, которой придает необычайную важность. "Я пропал без Дуровой", говорит он (письмо 18 мая) и теперь можно с достоверностью сказать, что статью Дуровой он переправил сам от начала до конца. Образ жизни в Москве любопытен. Он опять останавливался у Нащокина (против Старого Пимена, дом Ивановой), но его почти не видал. Он спит до обеда, а потом играет до утра - из этого выходило, что Пушкин почти вставал, когда тот ложился, и только урывками его видел. Пушкин был у М. Ф. Орлова, Раевский Алекс., кажется ему, опять поумнел, и вот что значит быть издателем - Чертков, никогда прежде им невиданный, явился сам к нему с почтением и с заиском покровительства. Между тем Пушкин встретил Брюлова в Москве и видел его картину: Взятие Рима Гензерихом. Тут целая история. Пушкин уже нашел Брюлова на квартире какого-то скульптора (письмо 4 мая), а прежде жил он у Алексея Перовского, который вздумал просто конфисковать художника, запирал его у себя, хотел заставить его работать при себе и на себя, учредил просто над ним опеку. Брюлов едва вырвался от самовольного тюремщика и с ним не на шутку рассорился. Перовский показывал Пушкину картину Взятие Рима уморительным образом, еще полный негодования на взбунтовавшегося живописца. "Посмотри, как эта каналья удивительно сгруппировала лица, приглядись, какое верное выражение шельма эта дала физиономии, взгляни, как этот мошенник изумительно разделил свет и т. п." - Пушкин звал Брюлова в Петербург, где, говорил, я тебе красавицу покажу, но он нашел Брюлова недовольным собою, в хандре и в сомнениях насчет климата, образа жизни и петербургского понимания художников и обращения с ними. Поэт успокаивает супругу насчет рассеянной жизни, говоря, что он имеет дело с визионерками Акуловой, Саррой Толстой, которая переводит с греческого Анакреона и окружена видениями, и что преимущественно общество его составляют какой-то майор-мистик и какой-то пьяница-поэт (не [Башилов] Бахтурин ли?). Современником, прибавляет он, не все довольны, и особенно косо посматривают на него Наблюдатели, которых Нащокин прозвал: Les treizes, почему, не знаю. Несколько слов о литераторах (письмо 14 мая), замечательно. Баратынский весьма холоден к нему. Он до сих пор не понимает тайны, которая всегда его поражала в пишущей братии, именно - по какому закону они так умны в печати, что хочется с ними познакомиться, и так глупы в разговоре, что хочется от них бежать. Между прочим, просил передать Гоголю, что Щепкин умоляет его приехать в Москву для постановки Ревизора. Мысль о устройстве своих дел не покидала его и в Москве, по обыкновению он иногда предается необыкновенно блестящим надеждам, а иногда впадает в отчаяние. Так он пишет, что с журналом да с Петром он добьется того, что будет богачом и станет получать 80 т. дохода, а через несколько времени (18 мая) восклицает: "Черт дернул меня родиться в России, где человеку с умом, дарованием и независимым характером существовать нельзя".

XIII. ОТ САБУРОВА Я.И. (ЕЩЕ ПОДРОБНОСТИ О ВРЕМЕНИ ЕГО)

   1) Шереметев волочился за Истоминой, которая жила с Завадовским. Ревность произвела ссору на ужине оргии. Шереметев был убит наповал. Завадовский, брат сенатора и мужа красавицы, отдал своему секунданту Кавелину часы, чтобы ничем не быть защищенным, и потом не взял их у Кавелина. Это была луковица серебряная, английская, и с ней Кавелин тотчас после дуэли приехал к Сабурову, хвастаясь в шутку неожиданным приобретением.
   2) Рылеев был упорный человек и не отступавший перед средствами. Так, он сводил всех с старой девкой, сестрой своей, которую хотел выдать замуж, и даже имел за это дуэль. Бестужев был вертопрах, которому все равно было - бунтовать или шуметь. Он перед 14 Декабрем собирался ехать в Москву, чтоб жениться там на какой-нибудь богатой невесте.
   3) Щербинин и Юрьев - оба офицеры гвардии, в известном типе блестящих, насмешливых, без особенных принципов, но образованных.
   4) Это уже особенный тип - Кривцов. Он был в Семеновском полку, являлся к Коленкуру, будучи еще юнкером, встретил у подъезда Александра Павловича расстегнутым и с брызжами, ободрен им к продолжению посещений посланника, ранен в Бородине, ранен под Дрезденом, испросил в госпитале дозволения у самого Императора следовать в Париж, когда еще о Париже не было и мысли, в Париже жил рядом с Лагарпом, который про него сказал Императору: "Вы имеете отличную голову, которую надо употребить", сделан губернатором в Воронеже, где нажил врагов за правдивость, потом губернатором в Тамбове, кажется, где Губернское Правление занесло в журнал, что он с ума сошел, после того, как он его разругал в присутствии. Наряжено было следствие, Александр умер, племянник его Кривцов же попался в 14 Дек., а сам он удален от должности за беспокойство характера. Александр дал ему 100 т. на свадьбу, которые Кривцов и употребил буквально на свадьбу, но с женой жил плохо, будучи педерастом, чего не скрывал. Был образованный человек, вольтерианец и эпикуреец - с честными правилами по службе.

ОТ О. С. ПАВЛИЩЕВОЙ

   Довольно любопытно, что Пушкин на руке носил перстень из корналина с восточными буквами, называя его талисманом, и что точно тем же перстнем запечатаны были письма, которые он получал из Одессы и которые читал с торжественностью, запершись в кабинете. Одно из таких писем он и сжег. Этот перстень подарен после смерти Вигелю, а у Вигеля его украл пьяный человек. Любопытна также панихида, отслуженная Пушкиным по Байрону, и то что он стал есть один картофель, в подражание его умеренности.

XIV. ПОДРОБНОСТИ О СЕМЕЙСТВЕ ВОЛЬФОВ

   Во время пребывания Пушкина в Михайловском общество Вольфов состояло из матери Прасковьи Александровны Осиновой, прежде бывшей замужем Вольф, дочерей ее и кузин сих последних.
   1) От Вольфа, Николая Ивановича, П.А. имела 4 дочери и сына; из последних две: Катерина Ник. и Марья Ник. были еще очень малы во время Пушкина. Жизнь обеих несчастна: первой от замужества, второй от распутства; вторая и осталась в девках. Таким образом, Пушкин вращался между матерью и двумя старшими дочерьми, именно Анной Николаевной, теперь старой девкой, и Евпраксией (Euphrosine) H., теперь за Вревским, братом генерала, недавно убитого под Севастополем. Эта Анна Н. была влюблена до безумия в Пушкина, а Пушкин, как всегда бывает, скорее расположен был к Евпраксии Н., которая, между тем, будировала его и рвала его стихи, написанные к ней, чем и нравилась. Кроме того, были еще и другие предметы страсти, именно сама Осипова и множество девушек [зачеркнуто: ее племянниц]. Осипов женился на Прасковье Александровне, имея дочь Александру Ивановну Осипову, которая за Беклешевым; по стихам Пушкина видно, что он и к ней, ребенку в то время, был неравнодушен. Затем были еще кузины у девушек, находившиеся тоже в Михайловском иногда и тоже игравшие свою роль в деревенской жизни поэта. У первого мужа Осиповой было еще два брата: Павел Иванович Вольф и Иван Иванович. Дочь последнего Анна Ивановна Вельяшева, которая в письмах называется Netty, имела синие глаза и почтена стихами: "Подъезжая под Ижоры...". Была еще Вульфова, которая вышла за Полторацкого Петра: от нее известная Анна Петровна Полторацкая, впоследствии Керн, к которой были стихи: "Я помню чудное мгновенье...". Эта была, кажется, развязнее всех девушек, кузин своих. Следует пояснить, что Павлу Ивановичу в Тверской губернии принадлежало Павловское, где Пушкин часто бывал; жена у Павла Вульфа была немка. Рядом с Павловским лежит другое село Вульфов, кажется Ивана Ивановича - Берново, а через две версты от него Маленники, село покойного Николая Ивановича Вольфа, т. е. Осиповой. Так всегда близко друг от друга все его семейство жило - и делило патриархально удовольствия любви.
   Как жаль, что недавно срубили одну из трех сосен, с которых всегда виден был уже Пушкин, идущий от Михайловского в Тригорское с своей железной палкой.

XV. НЕЧТО О ПУШКИНЕ (Записка Соллогуба junior)

   В октябре месяце 1835 г., бывши с Н. Н. Пушкиной у Карамзиных, имел я причину быть недовольным разными ее колкостями, почему я и спросил у нее: Y-a-t'il longtemps, Madame, que vous etes mariee? Тут была Вяземская, впоследствии вышедшая за Валуева, и сестра ее, которые из этого вопроса сделали ужасную дерзость. В то же время отправился я в Тверь, где по истечении 2 месяцев получил письмо от А. Карамзина, коим он извещал меня, что он во второй раз требует от меня от имени Пушкина экспликации, и что Пушкин ругает меня у Вяземских. Я сейчас написал П - у и ждал с нетерпением приезда его в Тверь. В ту пору через Тверь проехал Валуев и говорил мне, что около Пушкиной увивается сильно Дантес. Мы смеялись тому, что когда Пушкин будет стреляться со мной, жена будет кокетничать с своей стороны. От Пушкина привез мне ответ Хлюстин следующего содержания:
   Vous vous etes donne une peine inutile en me donnant une explication que je ne vous avais pas demande. Vous vous etes per-mis et vous vous etes vante d'avoir dit des impertinences a ma femme. Le nom que vous portez et la societe que vous frequentez m'obligent de vous demander raison de I'indecence de votre con-duite.
   Последние строки ясно показывают, как много для Пушкина значило мнение общества.
   В мае месяце проехал П. в Тверь. Меня в Твери не было.
   Узнав о его приезде, я поскакал в Москву и нашел его рано утром у Нащокина на квартире.
   - Вы у меня были в Твери. Я поставил долгом быть у вас в Москве, - сказал я.
   Он меня благодарил.
   Разговор завязался. Он меня спрашивал: кто мой секундант?
   - У меня нет, - говорил я. - А так как дуэль эта для вас важнее, чем для меня, потому что последствия у нас опаснее, чем самая драка, то я предлагаю вам выбрать и моего секунданта.
   Он не соглашался. Решили просить кн. Ф. Гагарина. Впрочем, разговор был дружелюбный.
   - Неужели вы думаете, что мне весело стреляться, говорил П. Да что делать? J'ai le malheur d'etre un homme publique et vous savez que c'est pire que d'etre une femme publique.
   Вошел Нащокин. "Вот мой секундант", - сказал П. Вы знаете Нащ. Он на секунданта не похож. Начались экспликации. Враги мои натолковали Пушкину, что я будто с тем намерением спросил жену, давно ли она замужем, чтобы дать почувствовать, что рано иметь дурное поведение [sic!?]. Это и глупо, и гадко. Я объявил свое негодование. П. просил, чтобы я написал его жене. Я написал следующее: "Madame. Certes je ne me serais attendu a avoir 1'honneur d'etre en correspondance avec vous. Il ne s'agit de rien moins que d'une malheureuse phrase prononcee par moi dans un acces de mauvaise humeur. La question que je vous [avaise] adressee signifiait que 1'espieglerie d'une jeune fille ne convient pas a la dignite d'une reine de la societe. J'ai ete desespere que Ton aye pu donner a ces paroles une acception indigne d'un homme d'honneur".
   П. говорил, что это слишком.....' Письмо он желал как доказательство в случае, что ему упрекать будут, что оскорбили его жену, и просил, чтоб в конце я просил у жены извинения. На это я долго не соглашался. П. говорил: "On peut toujours demander des excuses a une femme". Нащокин также уговаривал. Наконец я приписал: "et je vous prie de recevoir mes excuses", чему теперь душевно радуюсь. Пушк. мне подал руку и был очень доволен.
   Через два дня уехал я в Белоруссию.
   Возвратившись в октябре 1836 г. в П-бург, жил я у тетки Васильчиковой.
   Пушкин, увидав меня у Вяз., отвел в сторону и сказал: "Ne parlez pas a ma femme de la lettre". Она спросила меня своим волшебным голосом извинения. Все было забыто.
   В начале ноября 1836 прихожу я к тетке. "Смотри, пожалуйста, какая странность, - говорит она. - Получаю по городской почте письмо на мое имя, а в письме записка: Алекс. Сер. Пушкину."
   Первая мысль впала мне в голову, что это может быть о моей истории какие-нибудь сплетни. Я взял записку и пошел к Пушкину. - П. взглянул и сказал: "Я знаю! Donnez-moi votre parole d'honneur de ne le dire a personne. C'est une infamie centre ma femme. Впрочем это все равно, что тронуть руками.... Неприятно, да руки умоешь - и кончено. C'est comme si on rachait sur mon habit par derriere. C'est 1'affaire de mon domestique. Вот, продолжал, что я писал об этом Хитровой, которая мне также прислала письмо".
   - Не подозреваете ли вы кого в этом?
   - Je crois que c'est d'une femme, - говорил он.
   В тот же день Виельгорский, Карамзины, Вяземские получили подобные билеты и их изорвали, прочитав. Замечательно, что Клем. Россети, который не бывает в большом свете и придерживается только тесного [?] Карамз. круга, получил также письмо, с надписью:
   Клементию Осиповичу Россети. В доме Занфтелебена, на левую руку, в третий этаж.
   След, писавший письмо хорошо знал в подроб. даже что касалось до приятелей Пуш-а. С этого времени Пуш. сделался беспокоен.
   Кн. Вяз., с которым я гулял, просил меня узнать, что он замышляет?
   Я пошел к нему и встретил его на Мойке. "Жены нет дома", - сказал он. Мы пошли гулять и зашли к Смирдину, где он отдал записку к Кукольнику. "Vous n'avez pas affaires avec ces gens-la", - сказал он. Гуляя, сочиняли мы стихи:
   Как ты к Смирдину взойдешь, Ничего там не найдешь, Ничего ты там не купишь, Лишь Сенковского толкнешь.
   "Иль в Булгарина наступишь", - прибавил Пушкин.
   Мы пошли на толкучий рынок и купили калачей. "Что же, - спросил я. - Узнали вы писателей писем? Du reste si vous avez besom d'un troisieme, d'un second, - disposez de moi".
   Пушкин с живостью благодарил. "Мне надо, - говорил он, - человека, принадлежащего обществу, который бы был свидетелем объяснения. Я вам скажу, когда вы мне понадобитесь".
   Через несколько дней я сидел рядом с ним у Кар[амзи-ных] за обедом. "Venez demain chez moi, - сказал он, - je vous prierai d'aller chez d'Archiac pour vous arranger avec lui pour le materiel du duel". Я посмотрел на него с удивлением и сказал, что буду.
   В этот вечер был раут у Гр. Фикельмона. По случаю смерти Карла X все были в глубоком трауре, - одне Гончаровы приехали в белых платьях. На Пуш. лица не было. Дантес ухаживал около Г[ончаровы]х. Я его взял в сторону.
   - Quel homme etes-vous? - спросил я.
   - Tiens cette question, - отвечал он и начал врать.
   - Quel homme etes-vous, - повторил я.
   - Un homme d'honneur, mon cher, et je le prouverai bientot.
   Разговор наш продолжался долго. Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать, что хотят: на Кавказ, в крепость, - куда угодно. Я заговорил о жене его.
   - Mon cher, c'est une mijauree. Впрочем, об дуэли он не хотел говорить.
   - J'ai charge de tout d'Archiac, je vous enverrai d'Ar[chiac] ou mon p[ere].
   С Даршиаком я не был знаком. Мы поглядели друг на друга. После я узнал, что П. подошел к нему на лестнице и сказал: "Vous autres frangais, - vous etes tres aimables. Vous savez tous le Latin, mais quand vous vous battez, vous vous met-tez a 30 pas et vous tirez au but. Nous autres Russes - plus un duel est sans.... et plus il doit etre feroce".
   На другой день - это было во вторник 17 ноября - я поехал сперва к Дантесу. Он ссылался во всем на д'Аршиака. Наконец сказал: "Vous ne voulez done pas comprendre que j'epouse Catherine. P. reprend ses provocations, mais je ne veux pas avoir 1'air de me marier pour eviter un duel. D'ailleurs je ne veux pas qu'il soit prononce un nom de femme dans tout cela. Voila un an que le vieux (Heckeren) ne veut pas me permettre de me marier". Я поехал к Пуш-у. Он был в ужасном порыве страсти. "Dantes est un miserable. Je lui ai dit hier jean-f., - говорил он. Вот что. Поезжайте к Даршиаку и устройте с ним le materiel du duel. Как секунданту должен я вам сказать причину дуэли. В обществе говорят, что Д. ухаживает за моей женой. Иные говорят, что он ей нравится, другие, что нет. Все равно - я не хочу, чтобы их имена были вместе. Получив письмо анонимное, я его вызвал. Гекерн просил отсрочки на две недели. Срок кончен, Даршиак был у меня. Ступайте к нему".
   - Дантес, - сказал я, - не хочет, чтоб имена женщин в этом деле называли.
   - Как! - закричал П. - А для чего же это всё? - И пошел, и пошел. - Не хотите быть моим секундантом? Я возьму другого.
   Я поехал к Даршиаку. Он показал мне всю переписку. Вызов Пушкина, потом отвыв его - qu'ayant appris par le bruit public que M. Dantes voulait epouser sa belle soeur il retirait la provocation. Даршиак требовал, чтоб вызов был уничтожен без причин. Я говорил, что на Пуш-а надо было глядеть как на больного, а потому можно несколько мелочей оставить в стороне. Даршиак говорил, что он всю ночь от этого дела не спал. Этот Даршиак - славный малый.
   К 3-м часам мы съехались у Дантеса. После долгих переговоров, написал я П-ну след, письмо.
   "Ainsi que vous 1'avez desire je me suis arrange pour le materiel du duel, qui aura lieu samedi - vendredi je n'ai pas le terns (это были именины отца) du cote de Pargolovo a 6 du matin, a 10 pas de distance. M.D'Archiac m'a ajoute confidentiellement que M.G. Heckeren etait pret a epouser votre belle-soeur, si vous recon-naissiez que dans cette affaire il s'est conduit en homme d'honneur. Il va sans dire que M.D'Archiac et moi nous sommes les garants de la parole de M.G.H. (Dantes). Je vous supplie au nom de votre famille d'acceder a cette proposition, que de mon cote je trouve entierement avantageuse pour vous". Dantes хотел было прочесть письмо, но мы до того не допустили. Извозчик, которому я велел отвезти письмо туда на Мойку, откуда я приехал, - отвез письмо к отцу моему. Мы ответа долго ждали. Наконец извозчик воротился и привез записку от Пуш-а:
   " Je prie MM. les seconds de regarder la provocation comme non avenue, ayant appris par le bruit publique que M.G.H. voulait epouser ma belle soeur. Du reste je ne demande pas mieux que de reconnaitre qu'il s'est conduit dans cette affaire en homme d'honneur" и т. д.
   Dantes хотел прочесть письмо. Д'Аршиак сказал ему, что как он первого письма не читал, то он и ответа читать не должен. Свадьба решилась.
   "Dittes a M.P. que je le remercie", - сказал Дантес. Я взял Даршиака в сани и повез его к П-у. Он вышел из[-за?] стола в кабинет. Дар[шиак] повторил слова Дант[еса]. Я прибавил: "J'ai era de mon cote pouvoir promettre que vous saluriez [saluerez?] votre beau-frere dans le monde". - "Pour rien au monde, - заметил П. - II n'y aura rien de commun entre ces deux families - du reste je ne demande pas mieux que de dire que dans cette affaire М.С.Неск. s'est conduit en homme d'honneur".
   Вечером у Салтыкова] свадьба была объявлена.
   П - н ей все не верил - так что он со мной держал пари: я - тросточку, а он свои сочинения.
   Однажды он сказал мне: "Vous etes plutot le second de Dantes que le mien. Cependant je dois vous lire cette lettre au vieux. С молодым я кончил - подавайте старика".
   Тут он начал мне читать свое письмо к старику Гекерну. Я письма этого смертельно испугался и в тот же вечер рассказал его Жуковскому у Одоев[ского]. На другой день у Кар[амзи-ных] Жук[овский] сказал мне, что письмо остановлено. Тем и кончается мое участие в этом деле. Я уехал в Москву.

XVI. К ИСТОРИИ АННЕНКОВСКОГО ИЗДАНИЯ СОЧИНЕНИЙ ПУШКИНА

ПИСЬМА И. В. И Ф. В. АННЕНКОВЫХ К П.В.АННЕНКОВУ

1

   21-го апреля [1852 г. Петербург].
   В дополнение к тому, что я тебе писал в прошлом письме, Павлуша, насчет сочинений Пушкина, имею прибавить, что я решительно взял от Генерала право их печатать за 5.000 серебром, - и приступаю к нему на днях. - Проект распределения всех его стихотворений я пришлю тебе на будущей почте, дав его здесь просмотреть кому следует; он очень близко подходит к твоему, - ты увидишь. - Теперь я отыскиваю в его бумагах что-нибудь новое, что не было в печати. - Но теперь вот что самое главное - написать разбор его сочинений; положим, люди найдутся и сделают это; но ведь это стоить будет больших денег - это раз; потом у меня есть предположение не писать его биографии особо, а к стихотворениям каждого года сделать небольшую выноску, в которой оговорить, где он был в течение такого-то года, куда уезжал и вообще все, что делал. - Эти выноски также нужно мне поручать другому. - Все сие сообразивши, я полагаю, почему тебе не приехать сюда на один месяц и все что нужно написать и устроить; это выгодно будет очень в денежном отношении, потому что сбережет расходы на заказ его разбора и вообще дело это довольно серьезное, за которое если приниматься, так нужно основательно. - Некрасов мне намекал, что у него есть этакой человек, какой-то Дурышкин или что-то вроде этого; но при сем случае он сказал, что он возьмет за все это около 1.500 р. серебр. - Вопрос - зачем же эту сумму отваливать другому, когда ты можешь это сделать. - А что тебе стоит подняться и доехать до Москвы, а оттуда сесть в брик; отсюда же ты можешь до Москвы доехать с Фе-динькой. - Уведомь обо всем этом поспешнее, а я с будущей почтою с своей стороны уведомлю, в каком положении это дело. - А также уведомлю и об денежном предположении насчет этого оборота. - А теперь будь здоров. Твой

И. Анненков.

   21 апреля.
   Приписка Ф. В. Анненкова: Предприятие Ванюшино очень серьезное, и он за него взялся горячо; не знаю, доставит ли оно ему денежные выгоды, но все говорят, что 5 т. сер. дешево взял Ланской, да еще в долг. А так как жена Ланского едет за границу на воды 19-го мая, то Ванюша торопится с нею сделать законным образом контракт и также роется в бумагах Пушкина и нашел очень и очень много хороших вещей как для сведения, так и для печати, что тобою без внимания были пропущены, - и твоя леность и самоуверенность была тому причиною, что не до основания были пересмотрены все рукописи...

2

   12-го мая [1852 г. Петербург].
   Насчет Пушкина слушай, Павлуша, что я буду тебе говорить и говорить основательно, вникнув в дело. - Более, чем сколько ты думаешь, знал я, как важно это предприятие, и приступаю к делу, разобрав его со всех сторон. - Я вижу в этом деле две главные стороны: во-первых, чтобы не осрамиться дурным изданием, и во-вторых, не оборваться в денежном отношении. В первом случае я видел, что нужно следующее: 1) Такой человек, который бы следил за всем ходом этого дела; а именно: написал бы критический разбор сочинений А.С. Пу., написал бы биографию его из материалов, которые я ему дам, написал бы замечания, которые встретятся от издателя, или выноски; просмотрел бы все старые журналы, для составления (в критическом разборе) мнения тогдашних критиков о произведениях Пушк. и для отыскания забытых последним изданием сочинений его. - Этот человек есть ты, Павлуша; значит мне нужно знать, берешься ли ты за это или нет. Если берешься, то тебе нужно нарочно для этого приехать сюда и не медля приступить к делу, написать здесь статью, подготовить выноски и вообще всему делу дать ход; сделав это, ты можешь отправиться, куда хочешь, потому что пока будет идти печатание, мы можем продолжать дело перепискою. - Если ты на это не согласен, то для этой работы Некрасов рекомендует мне какого-то г-на Дурышкина, редактора "Отечественных Записок", говоря, что он за все сие возьмет не менее 1.500 р. серебром. - Если ты не возьмешься, то я возьму Дурышкина, если только не найду кого-нибудь лучше; значит твой решительный ответ мне необходим и поспешнее, да без двусмысленных фраз; а прямо пиши: можешь ли ты это сделать или нет, и когда можешь приехать. - Полагаю, что тебе за это дело нужно взяться, а впрочем, как знаешь. - Между прочим Некрасов предлагает мне быть со мною в доле и говорит, что это есть отличнейшее предприятие и весьма выгодное; но я не желал бы с Некрасовым иметь дело, только потому, впрочем, что он, как человек безденежной, не принесет мне пользы, особенно если будет нанят кроме его редактор. - Напиши свое мнение об предложении Некрасова и об Дурышкине, если только его знаешь.
   2) Нужно, чтобы над сим редактором был еще кто-нибудь, человек известный и достойный, и который смотрел бы за ходом издания; таковыми людьми будут Плетнев и Вяземский, которые охотно изъявили готовность принять участие в этом деле, и я ничего ниже двух слов не напечатаю без их одобрения.
   3) Успеху предприятия способствовать будут новые, не бывшие в печати сочинения Пушкина. - Твое резкое суждение, что их нет, - несправедливо. - Я нашел около 50 стихотворений достойных печати и от которых Некрасов и Боткин были в восторге, когда я им читал. Найдены они мною в его бумагах; некоторые из них - цельные, а большая часть неоконченных; но как их не включить в новое издание? - Все они пойдут на рассмотрение Государя. - Вот, например, можно ли оставить эти неоконченные стихи:
   Два чувства дивно близки нам; В них обретает сердце пищу: Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам. -
   На них основано от века По воле Бога самого Самосостоянье [sicl - Б.М.] человека, Залог величия его. -
   (Эти 4 стиха зачеркнуты Автором.)
   Без них нам целый мир пустыня, И жизнь без них мертва; И как Алтарь без божества Ду... (конца нет).
   Или вот еще:
   Воспоминание в Ц.С. 18 декаб. 1829.
   Воспоминаньями смущенный,
   Исполнен сладкою тоской,
   Сады прекрасные! под сумрак ваш священный
   Вхожу с поникшею главой. -
   Так отрок библии, безумный расточитель,
   До капли расточив раскаянья фиал,
   Увидя наконец родимую обитель
   Главой поник и зарыдал.

* * *

   В пылу восторгов скоротечных,
   В бесплодном вихре суеты,
   О, много расточил сокровищ я сердечных
   За недоступные мечты. -
   И долго я блуждал, - и часто утомленный
   Раскаяньем горя, предчувствуя беды,
   Я думал о тебе, приют благословенный,
   Воображал сии сады. -

* * *

   (и затем еще 3 строфы об Лицее и Царскосельском саде).
   Одним словом, новых стихотворений наберется порядочно довольно.
   4) Статья о распределении стихотворений почти что кончена; основанием было твое распределение с некоторыми незначительными переменами. - Некрасов и Боткин нашли ее дельною; теперь она покажется Плетневу и Вяземскому, и с мнением их я к тебе перешлю.
   5) Образчик бумаги и печати при сем тебе посылается; это будет очень хорошо, как все находят.
   6) Типографический корректор будет, разумеется, выбран лучший.
   При таковом распоряжении почему полагать, что я осрамлю свое имя; тут будет не один мой глаз; ты видишь: я на себя немногое беру. - А вот опасаюсь не затемнить твою громкую литературную славу; но ты об этом вздоре не беспокойся. -
   Система, принятая мною в издании, пойдет также на утверждение людей дельных и тебе перешлется; ты увидишь, что она сделана не зря. - А если сделана зря, то она пройдет через многие руки и будет исправлена. - Никогда не делал я вещей зря, а тем более этой вещи. Неуважения к Пуш. у меня нету, потому что хочу сделать издание классическое, какого до сих пор не было в России. - А что ты ужаснулся, услыхав, что я взялся за это дело, то ты прав, потому что ты не знал всех побочных обстоятельств, об коих я тебе пишу теперь, - и об чем я тебе еще напишу с следующей почтою, где ты увидишь, что издание украсится двумя его портретами, виньетками, рисованными самим Пушкиным, и может быть рисунками Гагарина, - снимками с почерка Пуш. и биографией в следующем порядке: у каждого года будет выноска, в коей будет сказано: где Пушкин был в течение того года, что делал, чем занимался, какие были с ним случаи. - Это все будет независимо от разбора критического его сочинений, приложенного вначале. - Но это все ты увидишь подробнее в том, что получишь с следующей почтою.
   - Все сие есть следствие трех месяцев постоянного моего труда и занятия сим предметом; долго я думал о нем и не очертя голову принимаюсь за него. - Право, так.
   Затем другое обстоятельство, об коем следовало подумать, - это денежное; об нем скажу тебе одно только: 5000 серебр., которые я плачу за право печатать, я взношу не теперь, не сейчас, а когда пойдет распродажа напечатанных уже экземпляров с 4% на всю сумму, со дня совершения условия. - Чтобы тронуть дело или, лучше сказать, пустить его в ход, нужно 5000 р. серебром, которые я думаю занять, да хоть под залог самого предприятия; если ты у своих приятелей можешь их достать, то не опасаясь ничего, сделай это. - Здесь все, кто дает денег, ломятся на то, чтобы быть в доле со мною.
   - Какая же мне в том выгода? Поделиться доходом и платить еще проценты на занятую сумму. - А впрочем можно достать денег и без этого условия. - Теперь в заключение скажу: печататься будет 5.000 экземпляров; а чтобы окупить все расходы по изданию (и Генеральские и проценты), нужно, чтобы продалось 2.500 экземпляр. - Если они продадутся, то спекуляция - удалась; в противном случае она будет неудачна. - Вот на этот предмет нужно обратить внимание, - разойдется ли 2.500 экземпляров; это мне давало много заботы; но обнадеживают все. - В Петербурге и 50 экземпляров нет старого издания, в Москве - ни одного, теперь он стоит 25 р. серебром. - Желающих иметь Пушкина - много; в одной Москве, как пишет Стрекалов, книгопродавцы нарасхват желают иметь Пушкина. - Обо всем этом я думал, и долго. - Итак, вот мои предположения, расчеты и мысли. - Теперь для окончания прибавлю, в каком положении находится это дело в сию минуту. - Условие с Генералом мною уже подписано, - значит, назад нельзя, да я и сам не хочу. - В нынешнем месяце собираются сочинения, не бывшие в печати; составляется проект распределения статей, все приводится в систематический порядок и показывается Плетневу и Вяземскому; в июне ненапечатанные сочинения идут на рассмотрение к Государю; а там начинается печатание и вместе с ним составление критического разбора и всего нужного к изданию. - Теперь слушай, Павлуша: если ты уведомишь меня, что скоро сюда приехать не можешь, то есть если раньше эдак месяцев 3-х или 4-х, то я беру Дурышкина (или другого кого-нибудь); если же ты можешь приехать, то я остановлю весь ход и самое печатание до твоего приезда. - Пожалуйста, подумай об этом хорошенько и дай решительный ответ; а я бы желал, чтобы ты приехал, и это, право, нужно. - Тогда вот как распоряжусь: дождусь тебя, и когда ты напишешь разбор, биографию и всевозможные и нужные выноски, тогда все вместе за один раз пойдет к Государю и по Высочайшем разрешении начнется печатание, а ты уезжай восвояси. - Остальное уже будет дело корректора по части поправок и мое - по части типографии. - Затем писавый ждет ответа; устал от непривычки долго писать и от учений, которыми замучили; остальное место посвящаю на некоторые пьесы Пуш., найденные мною в его бумагах и не бывших в печати [карандашом отметки 13.17.22.37.].
   Подруга дней моих суровых [и т. д. до стиха:] То чудится тебе...
   NB. Стихотворение неоконченное, писано в одно время с V главою Онегина, то есть около 1828-го года.
   Конечно, презирать не трудно
   Отдельно каждого глупца;
   Сердиться также безрассудно,
   И на отдельного страмца. -
   Но что чудно! -
   Всех вместе презирать их трудно
  
   Кокетке
   И вы поверить мне могли,
   Как простодушная Аньеса?
   В каком романе вы нашли,
   Чтоб умер от любви повеса? [и т. д.]
   NB. Подчеркнутые стихи были зачеркнуты Автором.
   [Рукою И. В. Анненкова:] Отвечаю тебе, Павлуша, на последнее письмо твое от 28 апреля. - Присланные тобою деньги 850 р. серебр. получены нами; они помогли нам заткнуть кой-какие дыры, и мы тебе за это очень благодарны... Твои замечания об Пушкине, то есть об печатании его сочинений заставили меня местами улыбнуться. - Послушай, Павлуша! Почему ты думаешь, чтобы я на эдакое серьезное дело кинулся так, как на обед к Дюме; почему же ты не предполагаешь во мне столько здравого рассудка, чтобы понять важность этого предприятия, и столько понятия, чтобы сделать его основательно? - Три месяца я думал об этом деле и рассмотрел (да не один) со всех его сторон. - Значит, я могу говорить об нем основательно; а ты говоришь поверхностно: а именно: 1) ты пишешь - подожди тебя и не говоришь, когда ты можешь приехать; 2) что я решительно на все смотрю [легко?], - неправда, потому что до окончательного моего решения я долго думал и, сообразив все, приступаю; 3) опозорить свое имя, - я не сделаю; я очень хорошо знаю, что я сам один с этим предприятием не справлюсь и уж устроено, что... [далее ка-рандашом:]чт начатое письмо заменено другим, в этих же листках No 1,2, 3; но не уничтожается, ибо время нет с этим возиться.
   [Далее рукою Ф. В. Анненкова:] Сейчас получил от Голицына письмо...

* * *

   Когда в объятия мои
   Твой стройный стан я заключаю
   И речи нежные любви
   Тебе с восторгом расточаю, -
   [и т. д. до:]
   И слезы их, и поздний ропот. NB. Сие стихотворение написано в одно время с Полтавою.
   12-го мая. С. П. Бург.
   Из 4-х Номеров Ванюшинова писания ты увидишь и узнаешь, Павлуша, решительное его намерение приступить к изданию сочинений Пушкина, и так как сие дело и условие Генеральшей подписано (и она сегодня с детьми на пароходе уехала за границу), то и видя в этом предприятии со временем и выгоду и не желая при том сделать какого-либо упущения, то выслушай по сему случаю и мое мнение.
   Ванюша неутомимо все пересмотрел в оставшихся бумагах, - и есть вещи, которые могут быть и в печати. План и распределение, сделанный им, был нелицемерно одобрен Некрасовым и Боткиным; теперь его еще пересмотрят Плетнев и Вяземский, которые убедительно просили Генеральшу отдать непременно Ванюше, а не связываться с книгопродавцами и хотят и просили ее познакомить [их] с Ванюшей, обещая ему все, что они знают о Пушкине, ему сообщить и содействовать. Итак, теперь нужен человек, который напишет [все], исключая биографии, и даст сему делу направление, - и по справедливости Ванюша тебя о том убедительно просит, и я тоже нахожу, что ты легко можешь теперь отлучиться из деревни и сюда приехать, чтобы это серьезное дело покончить и устроить; и даже так можно рассчитать, что ты со мною можешь уехать обратно в Москву, ибо я решительно отсюда уезжаю 20-го июня (и взял уже места два внутри и один сзади в Маль-Посте); но если сие для тебя неудобно - так скоро привести в исполнение, то можешь меня подождать в Москве и одному приехать. К тому же если ты уже взялся быть нашим благодетелем, то и тут тебе предстоит еще сделать доброе дело, а именно: в проезд через Москву меблируй и устрой мою квартиру порядочным и приличным и недорогим образом, и если даже будет возможность взять напрокат до января, то будет еще лучше.
   Обо всем, что здесь писано, будем ждать твоего решительного ответа, при чем полагаю, что если ты не решишься приехать, а наделишь своими наставлениями, что на будущее время может нам принести пользу, но в существенном отношении мы от того много потерпим. Подумай хорошенько. Да, я забыл еще упомянуть, что 1500 р. сер. дать Дурышкину есть вещь не совсем благоразумная: или ты бы мог от сего избавить расхода, или по крайней мере лично мог бы с ним откровенно переговорить и согласоваться; а что г-н Некрасов без капитала хочет участвовать, то об этом и не нужно писать и не следует говорить. - Аминь.
   За неимением времени Ванюши, я несколько (выбранных) переписал стихотворений, кои предполагаются к печати. - Но вот заглавных еще No, которые тобою были пропущены (для сведения мною списанные): 1) К О... которой Митрополит прислал плодов из своего сада, 1817 г.; 2) Второе Послание к цензору; 3) Эпиграмма; 4) Изыде сеятель сеяти семена свои; 5) Богоматерь; 6) Христос Воскрес; 7) Пропуск из Чеодаева послания; 8) Сказали, что Риего; 9) Песня Девственницы; 10) Кишинев; 11) На голос Вальца Дюпорова; 12) Цыгане (бесподобная).
   Напиши, если они у тебя уже находятся. За сим прощай, ждем твоего ответа. Твой брат Ф. Анненков.

3

   19 мая [1852 г. Петербург]
   Отвечаю тебе, Павлуша, на твое письмо от 4 мая. Оно, по расчету, было написано тобой до получения еще моего длинного письма; значит, ты писал его, полагая, что я взялся за издание Пушкина очертя голову; не знаю, разуверит ли тебя мое последнее письмо, но только я тебе спешу отвечать; если твоя боязнь в этом деле происходит от опасения, чтобы я не взвалил новых долгов на имение, то можешь быть покоен. - Я буду занимать денег под залог самого предприятия и у таких людей, которые гадости не сделают; кроме того, я могу пойти в дело с человеком денежным, несмотря на всю невыгоду, которая мне от того предстоит; если ты боишься, чтобы издание это не осрамило всех нас, то опасения твои напрасны при всех мерах благоразумных и осторожных, принятых мною; а впрочем, почитая память Пушкина святынею, как пишешь ты, приезжай взглянуть на ход дела. - Если ты опасаешься, чтобы я не запутывался или не запутался в этой спекуляции, то я вполне ценю твою братскую привязанность и покоряюсь своей судьбе; один я потерплю в этом деле и никого другого с собою в пропасть не потяну; а если паче всякого чаяния будет успех, то рады будем все.
   Когда я объявил, что беру на себя печатание, то все единодушно обрадовались тому, что это буду делать я, а не какой-нибудь книгопродавец; все изъявили готовность помогать мне всеми возможными средствами, а именно: Вяземской, Плетнев, Соболевской, Виельгорской и много им подобных, которых не называю, потому что в них пользы не нахожу. - Об Некрасове и Боткине не говорю, ибо уже писал тебе их мнение на этот счет. - Лица, в начале приведенные, были только удивлены малой ценой, взятой за позволение печатания; но так [как] никто больше не давал, то и согласились на сию цену.
   Теперь далее: в опеке было 7 картин Гагарина к Кавказ. Пленнику; по нерадению, они неизвестно куда девались, но начинают, кажется, отыскиваться; когда отыщутся, - они мне даются даром; Айвазовский обещал нарисовать для сего издания несколько картин; мне предоставлен выбор сюжета, где бы находилось море, разумеется; я тебе это передаю с тем, чтобы ты не медля указал бы на такие места Пушкина, из которых можно было бы дать Айвазовскому сюжет. - Мне думается два места: я помню море перед грозою (из Онегина 1 части) и Ты видел деву на скале (4 том, 214 страница). - Поищи и ты. -
   Орлов маленький принимает участие в этом и будет полезен для исходатайствования позволения на печатание новых пьес. - Затем вся переписка, просьба и все касающееся до издания будет от имени Опеки, где имя малолетних будет играть немаловажную роль. - Генеральша по возвращении из-за границы дает мне переписку Пушкина с сестрою, когда ему было 13 лет. Ланского племянник рисует мне на камне портрет Пушкина; когда ему было 12 лет. - И много, много еще я мог бы тебе насчитать вещей, которые все были взвешены, когда я брался за дело. - Скажи, кто может иметь все эти удобства; скажи мне, если я передам издание, разве я передам все эти выгоды, которые делаются собственно для меня, и ни для кого другого. - Это печатание приняло теперь такой оборот, что уж это не спекуляция книжника какого-нибудь; а намерение выдать соч. Пушк. в достойном его виде, с помощью всех его бывших друзей; я же играю тут только ту роль, что взял на себя все издержки и хлопоты по изданию. - Обо всем этом, Павлуша, подумай. - Обещанные программы и распределение статей я не посылаю, ибо всю неделю как пиявка сидел за черновыми книгами Пуш. и ей богу не без успеха. - Напрасно называешь ты это плесенью: ты разуверишься, когда увидишь толстую тетрадь не бывших в печати стихов. - А впрочем, твой ответ на последнее мое письмо даст мне основание, что мне предпринять и как распорядиться, чего с нетерпением ожидаю.
   Твой А.
   19 мая.
   Для картинки: Я помню море перед грозою, полагаю, хорошо выйдет: женщина в задумчивой позе, сидя на скале или стоя на берегу, облокотясь на балкон, - и волна плеснула ей в ногу. - Как ты думаешь?

4

   26-го августа [1852 г. Петербург].
   Письмо твое, Павлуша, от 12 августа застало еще меня в Петербурге, но уже укладывающегося в чемоданы. Я выезжаю из Петербурга 28 августа на Москву и в Чугуев. Не знаю, с тобой ли Фединька... Государь дал мне поручение осмотреть там всех юнкеров до его приезда, - вот я и тороплюсь... Теперь отвечаю на твое письмо.
   1) У Пушкиной я могу собрать нужные тебе сведения по моем возвращении, потому что теперь ее здесь нет, - она уехала в деревню, а это жалко, ибо может задержать твою работу.
   2) Вместо оглавления стихотворений с 1830 года я посылаю тебе мою продолговатую тетрадку: она заменит тебе мою выписку.
   3) Твоя фраза: "перешли мне все отдельные листки со стихотворениями или заметками или начатками, какие еще есть в пакетах", - совершенно непонятна: чего ты хочешь? Какие еще есть листки, которые мы уже не пересмотрели? Да и потом ведь отрывки, не бывшие в печати, находятся не в одних пакетах, а и в книгах. - Я распорядился так: посылаю тебе все пакеты с стихотворениями и мою тетрадь, где я сделал выписку того, что не было в печати; она тебе заменит напрасный труд самому рыться в лоскутках. - Равным образом я затрудняюсь в просьбе твоей переслать все тетради Пушк., которые с 30 года идут. - Что тебе нужно: прозу или стихи? да и у него нигде не сказано, которые бумаги идут с 30 года. Я распорядился так: посылаю тебе тетради, но не книги стихов, и опять повторяю, что моя тетрадь тебе будет в этом случае полезна. Наконец, посылаю тебе пакет от Катенина, это есть такая чушь, гиль и вздор, что Боже упаси, и переписка твоя с ним только в том отношении будет полезна, что упрека не сделает, что упустили его из виду; а то вот ты увидишь, какой вздор он написал.
   [Письмо Ивана Васильевича Анненкова без даты. Петербург.]
   ...Вышли мне, пожалуйста, 12 часть сочинений Пушкина и тетрадь, в которой выписаны ненапечатанные его сочинения. - Это не для других, а для меня, собственно, нужно; пожалуйста, не замедли. Затем будь здоров...
  
   Модзалевский Б.Л. Работы П.В. Анненкова о Пушкине // Пушкин: Труды Пушкинского Дома Академии наук СССР / Ред. Н.В. Измайлов и П.Е. Щеголев при участии Л.Б. Модзалевского. [Л.]: Прибой, 1929.
  
   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/pushkin/mozd_annenkov_pushk.html
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru