Монтепен Ксавье Де
Рауль, или Искатель приключений

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Les Mystères du Palais-royal.
    Русский перевод 1878 г. (без указания переводчика).

Ксавье де Монтепен

Рауль, или Искатель приключений

Книга 1

Часть первая. Рауль и Жанна

I. Дорожная карета

   15 ноября 17... года, около девяти часов вечера, почтовая карета, выехавшая из Сен-Жермена, быстро неслась по направлению к Парижу. Четверка лошадей, покрытых пеной и обливавшихся потом, ясно доказывала продолжительность и быстроту езды. Они скакали как будто посреди туманного облака, которое легко можно было заметить при бледном свете двух каретных фонарей. Ночь была необыкновенно темна и вне круга трепещущего света, бросаемого этими фонарями, нельзя было ничего различить.
   Порывистый ветер глухо ревел между обнаженными деревьями Сен-Жерменского леса, и казалось, то стонал, подобно молящимся душам, то завывал, как тысячи гневных и грозных голосов. Клубы сухих листьев, вздымаемых вихрем, били в ноздри и грудь лошадей, с испугом поднимавшихся на дыбы: начинал падать частый дождь, перемешанный с довольно крупным градом.
   Экипаж въезжал на покатость, почти отвесную, которая шла извилисто у подножия горы. Вдруг настоящий смерч дождя и града огромной массой упал на лошадей и карету. Один фонарь погас, кучер потерял шляпу и начал ругаться, лошади заржали со страху и попятились назад.
   -- Не надо искушать Бога! -- прошептал кучер после минутной борьбы с упрямыми лошадями.
   Говоря таким образом, он слез с лошади и подошел к дверцам кареты. В эту минуту слуга в ливрее сошел со своего сиденья и встретился у дверец с кучером. Маленькая кожаная штора, защищавшая внутренность кареты от ветра и от дождя, несколько приподнялась, и громкий голос позвал:
   -- Жак!.. Жак!..
   -- Я здесь, кавалер, -- отвечал слуга в ливрее.
   -- Отчего мы не едем? -- спросил голос.
   -- Кучер, который имеет честь везти вас, кавалер, здесь, возле меня; угодно вам спросить его?
   Голос повторил вопрос.
   -- В такую ночь и в такую погоду, -- отвечал кучер, -- невозможно править лошадьми...
   -- Ничего нет невозможного, стоит только захотеть... -- возразил голос. -- Садись на свое место, друг мой, и поедем...
   -- Лошади не хотят идти.
   -- У тебя в руках добрый кнут, что же ты не употребишь его в дело?
   -- Не поможет...
   -- Попробуй...
   -- Мы сто раз сломим себе шею...
   -- Если я рискую сломать свою, которая, надеюсь, получше твоей, то твой предлог никуда не годится....
   -- Вы властны сделать из своей шеи, что вам угодно, но у меня есть жена и дети; я хочу спасти свою шкуру...
   -- Итак, -- спросил голос энергичным и вместе с тем несколько насмешливым тоном: -- итак, ты не хочешь ехать?..
   -- Решительно.
   -- Это твое последнее слово?
   -- Это мое последнее слово.
   Наступила минута молчания. Потом голос продолжал с удивительным спокойствием:
   -- Жак, ты здесь еще?
   -- Здесь, кавалер.
   -- У тебя есть золото в карманах?
   -- Есть.
   -- Дай десять луидоров кучеру, чтобы он сел на свое место и поскакал!..
   -- Слушаюсь.
   Послышался металлический звук золотых монет в длинном кошельке, который слуга вынул из кармана.
   -- Эй, приятель! -- сказал он кучеру. -- Протяни-ка руку...
   -- Зачем?
   -- А вот я отсчитаю тебе десять луидоров.
   -- Не нужно.
   -- Как не нужно?
   -- Дайте мне двадцать, дайте сто, я все равно не поеду!
   -- Слышите, сударь? -- сказал Жак своему хозяину. -- Он не поедет и за сто луидоров!..
   -- О! Я слышу как нельзя лучше! -- отвечал голос, -- остается еще одно средство, и я думаю, оно непременно удастся...
   Штора совершенно поднялась. Из кареты высунулась рука, державшая вещь, форму которой в темноте ночи невозможно было различить, и голос продолжал:
   -- Жак, вот тебе пистолет; размозжи голову этому негодяю, сядь на его место и поезжай доброй рысью.
   -- Слушаюсь, -- отвечал Жак, зарядив с величайшим хладнокровием пистолет, отданный ему хозяином.
   Звук взводимого курка произвел магическое действие на бедного кучера.
   -- Пощадите!.. Пощадите!.. -- вскричал он вне себя, бросаясь на колени.
   Жак приложил дуло пистолета к виску несчастного, потом спросил, обращаясь к хозяину:
   -- Прикажете стрелять?
   -- Нет, если этот негодяй наконец решится повиноваться; да, если он еще будет упрямиться, -- отвечал голос.
   -- Повинуюсь... повинуюсь!.. -- вскричал кучер. -- Я сделаю все, что вы хотите.
   Одним прыжком он вскочил на седло и схватил поводья. Кожаная штора закрылась, и голос продолжал:
   -- Жак, наблюдай за этим негодяем. Я непременно хочу быть в Париже этой ночью...
   По своей неизменной привычке, слуга отвечал утвердительно; кучер, без ума от страха, пустил лошадей во всю прыть, и карета полетела с быстротой молнии по крутизне, на которой, по всей вероятности, могла разбиться ежеминутно. Однако этого не случилось, и через несколько минут езды, такой же фантастической, как скачка Леноты в балладе Бюргера, карета покатилась по дороге, более гладкой и менее опасной. Но лошади были пущены вскачь и быстрота их не замедлилась. Из-под подков сверкали искры; карета скакала по камням, в густом мраке, подобно адскому видению; кучер чувствовал, как ему захватывает дух, и считал себя игрушкой какого-нибудь ужасного ночного духа.
   Путешественник, которого слуга называл кавалером и который таким образом рисковал своей жизнью с безумной смелостью, поднял штору своей кареты, высунул голову, несмотря на дождь, бивший ему в лицо, вдыхал холодный ветер и, казалось, с наслаждением упивался быстротой езды.

II. Гостеприимство

   За полмили от Сен-Жермена, между деревней Пор-Марли и несколькими домами Марли-ла-Машинь, находится и ныне крошечная деревушка, в которой живут исключительно крестьяне и рыбаки. Эту деревушку называют Ба-Прюнэ.
   В то время, когда происходили события, рассказываемые нами, в этом месте находился только один дом, довольно простой наружности; однако же он походил более на дворянский, нежели на крестьянский. Дом этот окрестные жители называли Маленьким Замком. Герб, прибитый над дверями, ясно показывал притязания хозяев на дворянство.
   Шагах в пятидесяти от Маленького Замка осенние дожди и воды, текущие с горы, отчасти испортили дорогу. Крестьяне, два дня ремонтировавшие дорогу, вырыли в одной стороне ее глубокую яму, около которой свозили булыжник и песчаник. В этот самый вечер, оставляя свою работу, они поставили на груде камней зажженный фонарь, чтобы предостеречь прохожих об опасности, но ветер погасил его. Непроницаемый мрак закрывал яму, и к ней-то неслась с неимоверной быстротой карета, которую мы оставили у подошвы Сен-Жерменского спуска. Лошади продолжали скакать во всю прыть, и глухой треск кареты как будто предсказывал близкое ее разрушение. Вдруг они доехали до груды камней, о которых мы говорили, и ударились об нее с невероятной силой. Толчок был страшный: обе передние лошади пали замертво; две другие бросились в сторону и забились между оборванных постромок, между тем, как карета опрокинулась и разбилась. Жалобный стон раздался из кареты и замер. Слуга был отброшен шагов на десять. Третья лошадь, после тщетных усилий, упала на трупы двух первых. Подседельная, обезумев от страха, наконец освободилась от постромок и понесла с собою несчастного кучера. В двадцати шагах находилась река, наполнившаяся от постоянных дождей до того, что ее черные и глубокие волны доходили почти до краев дороги и катились с ужасной быстротой. Человек и животное исчезли в реке, закрывшейся над ними, как прозрачный и подвижный саван. Страшный крик агонии и отчаяния раздался в воздухе; но этот крик тотчас затих и слышался только шум бури и однообразный стук гигантских колес марлийской машины, казавшийся зловещим во мраке ночи.
   Несколько минут протекло таким образом. Слуга, лежавший в грязи, подобно безжизненной массе, сделал легкое движение и, после двух-трех бесполезных попыток, наконец сумел встать на ноги. Он ощупал себя с головы до ног с очевидным беспокойством и не без удовольствия удостоверился, что он здоров и невредим: он отделался только довольно сильным ушибом. После подобного падения это, надо признаться, было большое счастье. Заплатив маленькую дань эгоистическому чувству самосохранения, Жак подумал о своем хозяине, которому, по всей вероятности, случай менее благоприятствовал. Он направился ощупью и хромая в ту сторону, где лежала разбитая карета.
   -- Кавалер!.. -- сказал Жак тихим и очень взволнованным голосом.
   Ему не отвечал никто.
   -- Кавалер! -- повторил он несколько громче.
   Тоже молчание.
   "Может быть, -- подумал Жак, -- барин вышел из кареты".
   И чтобы удостовериться тотчас же в основательности своего предположения, Жак засунул руку в одно из окон кареты и ощупал безжизненное тело кавалера.
   "Черт возьми! -- подумал он, -- бедняга, кажется, находится в очень дурном положении!.. Посмотрим..."
   Это, разумеется, было сказано в фигуральном смысле: мы уже знаем, что темнота была непроницаемой. Верный слуга отворил окно кареты, оторвал кожаную штору, шнурки которой не мог развязать, и притянул к себе бесчувственное тело, лежавшее в углу. Окно было узкое, и тело могло пройти в него с трудом, однако Жак удвоил усилия, и успех увенчал наконец его настойчивость. Без сомнения, эта операция причинила кавалеру сильную боль, потому что он испустил жалобный вздох несмотря на глубокий обморок.
   -- Он жив! -- вскричал Жак. -- Слава Богу!..
   Он завернул тело в большой плащ и положил на сырую землю, прислонив головой к колесу разбитой кареты.
   -- Теперь, -- продолжал он, добрый Жак, как видно, любил монологи, -- теперь надо найти убежище на ночь... Наверно, хозяин до завтра не доживет, если пролежит в грязи!.. Придется поискать.
   Он осмотрелся кругом, надеясь увидеть вдали свет, который мог служить ему маяком и довести до какого-нибудь обитаемого жилища. Надежда его не была обманута. В нескольких шагах показался слабый свет, сиявший в окне Маленького Замка.
   -- Слава Богу, -- вскричал Жак. -- Есть надежда!..
   Он пошел в ту сторону, откуда сиял огонь, и дорогой чуть было не свалился в яму, главную причину всех несчастий этой гибельной ночи. Жак избавился, однако, от этого нового несчастья и благополучно дошел до дверей дома. У этих дверей висел тяжелый железный молоток в виде головы химеры. Жак ударил им два или три раза. Никто не отвечал на этот зов. Жак отошел от дверей и снова посмотрел в окно. Свет передвинулся на другое место. Стало быть, обитатели дома не спали, и если не отвечали на зов, значит, не хотели отвечать. Это был вывод совершенно логичный. Жак вернулся к дверям и принялся стучать сильнее и дольше, чем в первый раз. Наконец после нескольких минут ожидания, показавшихся слуге кавалера целым веком, в коридоре послышались легкие шаги. Они приблизились к двери, и женский голос -- молодой и приятный, хотя и дрожавший от волнения и, без сомнения, также от страха, попросил в узкую форточку дверей:
   -- Не нарушайте спокойствия обитателей честного и мирного жилища, ступайте своей дорогой!..
   И форточка закрылась.
   -- Ради Бога! -- закричал Жак отчаянным голосом. -- Ради Бога, выслушайте меня!.. От этого зависит жизнь двух человек!..
   Без сомнения, голос бедного слуги был очень трогателен, потому что форточка тотчас же снова раскрылась и голос с удивлением спросил:
   -- Жизнь двух человек, говорите вы?
   -- Да, -- отвечал Жак, -- и если вы мне откажете, то будете отвечать перед Богом!..
   -- Чего вы хотите?
   -- Гостеприимства на эту ночь.
   -- Откуда вы?
   -- Из Замка Бом, в шести лье от Сен-Жермена.
   -- Куда вы едете?
   -- В Париж.
   -- Кто вы?
   -- Слуга несчастного дворянина, карета которого разбилась о груду камней, почти напротив вашего дома, и который теперь лежит без всяких чувств, в грязи и под дождем, посреди обломков своей кареты...
   -- Как зовут вашего хозяина? -- сказал голос, видимо, взволнованный.
   -- Кавалер Рауль де ла Транблэ, -- отвечал Жак.
   -- И вы говорите, что карета этого дворянина разбилась почти напротив нашего дома?..
   -- Я сказал это и повторяю.
   -- Не сердитесь на меня за весьма естественное недоверие, -- продолжал голос. -- Я удостоверюсь в справедливости ваших слов и потом помогу вам, если вам действительно нужна моя помощь.
   Форточка затворилась во второй раз, и шаги удалились по коридору. Через минуту в первом этаже растворилось окно и у этого окна показалась женщина с факелом, яркий свет которого осветил дорогу на одну секунду, прежде чем погас от ветра. Этой секунды было достаточно, чтобы осветить мертвых лошадей и обломки кареты. Обитательница Маленького Замка не колебалась более. Жак слышал, как отодвинули запоры, не менее надежные по своей многочисленности, как и по прочности. Ключ щелкнул в массивном замке, и дверь повернулась на своих петлях.
   Слуга очутился лицом к лицу с молодой девушкой, черты которой он не имел времени рассмотреть подробно, но с первого взгляда она показалась ему изумительной красавицей. Эта девушка была одета в темное шерстяное платье. Она держала в руке лампу. Взгляд, брошенный ею на Жака, выражал уже не недоверчивость, но участие и сострадание.
   -- Какая ужасная ночь! -- прошептала она, смотря на дорогу и прислушиваясь к шуму ветра и падающего дождя. -- Поспешите принести сюда вашего кавалера; я приму его как могу, -- прибавила она, обратившись к Жаку.

III. Маленький Замок

   Жак не заставил молодую девушку два раза повторять приглашение. Едва она произнесла эти слова, он бросился к карете, взял на руки бесчувственное тело кавалера и вернулся в Маленький Замок скоро, как только позволяла его печальная ноша. Когда он переступил через порог гостеприимного дома, девушка заперла дверь и задвинула все запоры, потом обернулась к Жаку и сказала ему, сделав несколько шагов вперед:
   -- Идите за мной.
   Жак повиновался. В эту минуту он находился со своей проводницей в длинной и узкой прихожей. Стены были голы: каменные плиты покрывали пол, направо и налево были двери.
   Девушка отворила третью дверь направо и вошла в большую комнату, куда Жак последовал за нею. Она поставила лампу на высокий камин с грубыми скульптурными украшениями, зажгла две свечи, стоявшие в довольно плохом подсвечнике, и сказала Жаку, указывая постепенно на каждую вещь, о которой говорила:
   -- В этом алькове стоит кровать, возле камина лежат дрова, затопите его, приготовьте постель и уложите вашего хозяина... Я вернусь через десять минут спросить, не нужно ли вам чего-нибудь...
   Не ожидая ответа и благодарности, девушка взяла лампу и вышла из комнаты. Шаги ее послышались на лестнице, которая вела в верхний этаж.
   Комната, в которую она вошла, была средней величины, и в ее убранстве, немножко обветшалом, видна была роскошь прошлого века. Стены были обтянуты узорчатой кордовской кожей. Полинялый гобелен с мифологическими рисунками, покрывал пол. Два или три больших фамильных портрета как будто готовы были выскочить из своих рам, украшенных гербами. Герб, такой же, как на портретах, повторялся во многих местах между каминными украшениями. Стулья были из черного дерева, так же, как и кровать с витыми столбами. Вокруг кровати тяжело драпировались широкие занавеси из пунцовой шелковой материи.
   Под этими занавесями лежала женщина с закрытыми глазами и полуоткрытыми губами, скрестив руки на груди. Мертвенная бледность лица ее казалась еще бледнее от сильного отсвета, который бросали на него необыкновенно яркие занавеси. Эта женщина казалась спящей, но частые судорожные движения губ, шептавших прерывистые слова, не вязались со сном. Страдание обнаруживалось во всех чертах ее лица, во впалых щеках и в черных пятнах вокруг ее больших глаз. Лет ее, нельзя было определить с первого взгляда: ей могло быть и около сорока и около шестидесяти. Однако видно было, что она некогда была красавицей. Руки ее были белы, почти прозрачны, а необыкновенная худоба тела ясно читалась сквозь покрывавшее ее одеяло. Она раскрыла глаза и сделала движение в ту минуту, когда девушка вошла в комнату и приблизилась к постели.
   -- Жанна, -- сказала она сухим и резким тоном, -- где ты была?.. Зачем ты оставила меня так надолго? Ты знаешь, что я не люблю оставаться ночью одна.
   -- Вы, верно, слышали, добрая матушка, как сейчас стучались к нам в дверь? Не правда ли? -- кротко спросила девушка.
   -- Слышала, -- отвечала больная, -- это, верно, были какие-нибудь бродяги... Может быть, воры.
   -- Совсем нет, добрая матушка; какой-то дворянин со своим слугой пали жертвами ужасного происшествия.
   -- Надеюсь, что ты велела им идти своей дорогой...
   -- Это было невозможно!
   -- Невозможно, говоришь ты? А отчего это, позволь спросить?
   -- Потому что карета этого дворянина сломалась и сам он ушибся, может быть, очень опасно; он теперь лежит без чувств.
   -- Что же ты сделала для него?
   -- Все, что повелевала сделать любовь к ближнему; я оказала ему гостеприимство.
   Эти последние слова необыкновенно подействовали на больную; они как будто гальванизировали ее некоторым образом. Она приподняла свое исхудалое тело, облокотившись на оба локтя; глаза ее, оживленные на минуту, бросили молнию, и она повторила хриплым голосом:
   -- Ты оказала ему гостеприимство!
   -- Да, матушка!
   -- Оказала гостеприимство! -- продолжала больная, отделяя каждое свое слово неприятным ироническим смешком. -- Вот как! Впрочем, чему же тут и удивляться? Разве мы не так богаты, что не знаем, куда девать наши доходы? Разве у нас нет излишка в хлебе, чтобы питаться, излишка в дровах, чтобы греться? Разве у нас не слишком много масла, чтобы освещать нас? И притом не прекрасный ли поступок -- растворить двери для прохожих и разделить с ними всю эту роскошь или, как ты говоришь, оказать им гостеприимство?.. Гостеприимство! Ха-ха-ха! Вот как! Стало быть, наш дом гостеприимен?.. А я этого и не знала... Признаюсь, все это мне кажется очень смешным!..
   Проговорив все это, больная опрокинулась назад, задыхаясь от страшного припадка истеричного смеха. Девушка хотела было взять ее за руку, но она отдернула ее.
   -- Но Боже мой! Скажите же, что я должна была делать? -- робко осмелилась спросить Жанна.
   -- Она еще спрашивает!.. -- вскричала больная.
   -- Да, матушка, я спрашиваю.
   -- Надо было запереть двери и не впускать этих искателей приключений!
   -- Вы хотели бы, чтобы этот несчастный умер у наших дверей?
   -- Умер!.. Умер!.. Кто тебе сказал, что он умер бы? Притом какое нам до него дело?.. Никто на свете не заботится о том, живы мы или умерли... Не будем же и мы заботиться, живут другие или умирают!.. Будем делать другим то, что они делают нам!.. Это также поучительно!..
   Больная замолчала, в новом припадке судорожной веселости она обернулась к стене и, несмотря на все настоятельные просьбы дочери, не хотела более говорить ни единого слова.
   -- Бедная матушка, -- шептала Жанна, -- как она страдает!.. Как сильно душевные и телесные страдания изменили и раздражили ее характер!.. Бедная матушка!..
   И, не произнося ни одной жалобы на полученный прием, который, однако, казался ей незаслуженным, Жанна тихо вышла из комнаты и спустилась по лестнице на нижний этаж. Она постучалась в дверь той комнаты, в которую ввела незнакомцев. Жак спешно отворил ей.
   Большой огонь был разведен в камине. Кавалер лежал на постели, куда заботливый слуга положил его, совсем одетого; глаза больного были закрыты, и он не подавал никакого признака жизни.
   -- В каком он положении? -- спросила Жанна.
   -- Сердце бьется, -- отвечал Жак, -- но он все еще без чувств, и я право не знаю, как остановить кровь...
   -- Кровь!.. -- вскричала молодая девушка с невольным трепетом. -- Разве идет кровь?..
   -- Посмотрите...
   И Жак, подойдя к кровати, поднял голову своего барина. Пурпуровая струя крови действительно пробивалась сквозь волосы из раны, находившейся повыше затылка. Распростертый, как мы сказали, на кровати, залитой кровью, Рауль не мог не внушить живейшего участия. Его бледное лицо оттенялось прекрасными каштановыми волосами, несколько приподнятыми по моде того времени, но не напудренными. Ему, по-видимому, было около двадцати восьми или тридцати лет, не более. Дорожный кафтан из фиолетового бархата, с золотой окантовкой, и атласный серый жилет обрисовывали изящную и гибкую талию. Лосинные панталоны выказывали совершенство ног и опускались в мягкие ботфорты с серебряными шпорами. Ничто не могло сравниться с удивительной тонкостью его белья, с красотой кружев на его жабо и манжетах. Руки и ноги, маленькие и аристократической формы, согласовывались с безукоризненной красотой лица.

IV. Обои

   Картина, которую представляла в эту минуту комната, занятая Раулем, была достойна кисти искусного художника. Эта комната, повторяем, очень обширная, была обита старинными обоями в готическом вкусе, изображавшими царицу Савскую, подносящую дары царю Соломону. Наивный живописец, по рисункам которого были сделаны эти обои, вздумал придать большей части персонажей угрюмые и свирепые физиономии. Сам Соломон, несмотря на свой восточный костюм, походил более на атамана разбойников, нежели на царя, мудрость и красота которого вошли в пословицу; его придворные напоминали отставных солдат, а иерусалимские дамы имели вид женщин легкого поведения.
   Среди всей этой странной обстановки, одна царица Савская имела черты тонкие и приятные, исполненные прелести и правильности. Ее прекрасное и выразительное лицо привлекало взоры. Но более всего необыкновенно странное сходство, о котором мы сейчас будем говорить, делало эту фигуру достойной внимания и участия. На полу не было ковра. Кровать, стоявшая в глубоком алькове, была дубовая, с резными украшениями, так же, как и стулья, и высокий, довольно неказистый шкаф. Яркое пламя в камине, две свечи и маленькая лампа освещали эту готическую меблировку до малейших подробностей.
   Мы уже знаем, что Жак, стоя возле кровати, осторожно приподнимал голову своего хозяина. Слуге этому было около двадцати пяти лет. Лицо он имел откровенное. Сквозь грязь, покрывавшую его платье, виден был цвет его ливреи, красной с золотом.
   Жанна, стоявшая в двух шагах от Жака, с ужасом и состраданием смотрела на рану кавалера. Минуту назад мы говорили о поразительном сходстве, и в самом деле, по странной игре случая, которая бывает чаще, нежели думают, головка молодой девушки была верным воспроизведением царицы Савской. Это были также белокурые волосы, изумительно густые и вьющиеся от природы; те же глаза, темно-голубые, несколько продолговатые, с длинными черными ресницами; тот же овал лица, такие же губы. Словом, Миньяр, модный живописец того времени, не сумел бы написать портрета более похожего, если бы вздумал перенести на полотно восхитительное личико Жанны. Однако Жанне едва исполнилось семнадцать лет, а обоям -- более двухсот.
   -- Боже мой! -- повторил слуга. -- Я не знаю, право, как остановить кровь... Посмотрите, как быстро течет она!.. Таким образом, мой бедный хозяин, пожалуй, лишится мало-помалу сил, а, может быть, и жизни...
   -- С Божьей помощью, мы поможем ему, -- возразила Жанна.
   Она отворила большой шкаф и вынула широкий кусок тонкого полотна, который подала Жаку, говоря:
   -- Приготовьте бинт и компрессы, а я пока схожу за тем, что нужно...
   Жанна вышла из комнаты и тотчас же вернулась с чашкой, наполненной соленой водой. В ней она намочила компрессы, приготовленные Жаком, положила на рану и завязала голову. Кровь тотчас остановилась.
   -- Вы видите, -- сказала Жанна.
   В это время кавалер вздохнул глубоко, но с видимым облегчением. Глаза его раскрылись, но тотчас же закрылись, болезненно пораженные ярким светом свечей и огня в камине. Обморок продолжался, но легкий румянец понемногу покрывал бледные щеки.
   -- Нет никакой опасности, -- сказала молодая девушка. -- Несколько часов сна вылечат вашего барина.
   Потом, исполнив обязанности гостеприимства, за которые мать так горько ее упрекала, Жанна уступила весьма естественному чувству любопытства и расспросила Жака о причинах, печальные последствия которых были налицо. Слуга рассказал ей с величайшими подробностями все то, что мы уже сообщили нашим читателям.
   -- Но, -- спросила Жанна, -- какая же причина побуждала вашего хозяина пренебречь до такой степени мраком и бурей?
   Жак принял вид таинственности и сказал:
   -- Мне совершенно неизвестна эта причина: кавалер не обязан давать мне отчета... Вы окажете кавалеру важную услугу, -- прибавил он через минуту, -- если одолжите мне маленький фонарь.
   -- Зачем? -- спросила Жанна.
   -- Нужно отыскать на дороге, посреди обломков кареты, несколько вещей, о потере которых он стал бы очень сожалеть.
   Жанна опять отперла шкаф, вынула фонарь и подала Жаку, который тотчас же зажег и вышел, оставив дверь не запертой. Он скоро вернулся и принес пару превосходных пистолетов, в серебряной оправе, и небольшую черепаховую шкатулку, с инкрустациями из перламутра, слоновой кости и золота.
   -- Вы все нашли? -- спросила Жанна.
   -- Нет еще, -- отвечал лакей и тотчас вышел опять. Вторичное отсутствие Жака продолжалось долее первого. В это время Жанна рассматривала герб, вырезанный на золоте в середине черепаховой шкатулки; такой же герб был вырезан и на ложе пистолета, на серебряной бляхе. Этот герб принадлежал к числу тех, которые на геральдическом языке называются гербами, изъясняющими происхождение фамилии. Он представлял золотую осину в красном поле, с девизом:

ТРАНБЛЭ НЕ ДРОЖИТ.

   Жак воротился, сгибаясь под тяжестью небольшого кожаного чемодана, который нес на плече; он стал на одно колено, чтобы легче сложить свою ношу; тяжесть была так велика, что чемодан вырвался у него из рук и упал на пол со страшным стуком. Без сомнения, этот чемодан или пострадал от сильного толчка в то время, как карета разбилась, или его кожа была уже очень стара, потому что теперь при падении в одном из углов его образовалась большая трещина и множество золотых монет со звоном покатились во все стороны.
   -- Сколько золота! -- невольно вскричала Жанна, и зрачки ее расширились при виде драгоценного металла, но ни на один миг алчная мысль не промелькнула в голове ее.
   -- Да, -- отвечал Жак, улыбаясь, -- и славное золото!.. Только что вышло из-под пресса. Посмотрите... Посмотрите!
   И слуга, как бы для подтверждения своих слов, поднял горсть золотых монет, поднес их к свечке для большего блеска, а потом подал девушке. Жанна взяла их и с любопытством начала рассматривать. Это действительно были красивые золотые монеты, совершенно новые, с изображениями различных европейских государей. Тут были французские луидоры в двадцать четыре и сорок восемь франков, и испанские квадрупли, и английские гинеи, и немецкие дукаты, и многие другие монеты, перечисление которых заняло бы слишком много времени.
   -- Неужели все это принадлежит вашему хозяину? -- вскричала Жанна, не видавшая даже и во сне такой огромной суммы.
   -- Все это? -- повторил слуга, как будто не совсем поняв смысла этих слов.
   Она повторила свой вопрос.
   -- Но кавалер имеет в двадцать раз, во сто, в тысячу раз более золота, чем вы видите здесь, -- отвечал Жак. -- Хотя, может быть, через шесть недель в этом чемодане не останется и двадцати пяти луидоров...
   -- Стало быть, ваш хозяин очень богат? -- спросила изумленная Жанна.
   -- Так богат, -- возразил слуга, -- что можно с достоверностью сказать, он сам не знает своего богатства!..

V. Мать и дочь

   Жанна сказала, мы уже знаем, что несколько часов сна вылечат больного; но девушка была не очень искусным доктором и предсказания ее не должны были осуществиться. Или кровь была остановлена слишком рано, или сильный ушиб причинил внутреннее расстройство, только с кавалером сделалась сильная горячка, и зловещий ангел бреда сел у его изголовья.
   Жанна принесла Жаку хлеба, вина, холодной говядины и оставила его с больным; поэтому, она всю ночь не знала, что происходило в нижнем этаже. Когда она вошла в спальню матери, та спала или, по крайней мере, притворялась спящей. Жанна тихо прошла мимо нее и дошла до своей комнатки, смежной со спальней матери.
   На другой день она встала на рассвете, чтобы узнать о состоянии больного. Она надеялась, как и накануне, незаметно пройти мимо кровати матери, но та подстерегала ее, как хищная птица свою добычу, и остановила ее, когда девушка готова была выйти.
   -- Пожалуйте сюда, -- сказала она. -- Я хочу говорить с вами...
   Жанна подошла к матери, поцеловала ее руку и спросила, хорошо ли она спала.
   -- Очень дурно! -- отвечала больная, -- и по твоей милости!
   -- Жанна потупила голову и не отвечала.
   -- Да, -- продолжала мать, -- именно по твоей милости: ты сокращаешь мою жизнь своим сумасбродным неповиновением и упрямым характером!.. Ты не хочешь вспомнить, что каждая новая черта твоей преступной расточительности отнимает день моей жизни... что у нас ничего не осталось... что голод скоро предупредит агонию болезни, потому что ты каждый день отнимаешь у меня кусок хлеба для посторонних, которым он не нужен!..
   -- О! Матушка, -- прошептала Жанна, задыхаясь от слез, -- извините меня, умоляю вас!.. Я не знала, что делаю дурно!..
   -- Ну, хорошо! -- продолжала больная, -- дело сделано, не будем более говорить об этом! Но я надеюсь, что сегодня же утром, сейчас же, сию же минуту ты выгонишь этих людей, которых приняла так некстати, и присутствие которых в моем доме беспокоит меня и надоедает мне!..
   -- Да, матушка... -- пролепетала Жанна.
   -- Ступай же и поторопись!.. Не забывай, что ты мне нужна, и не жертвуй матерью ради людей, совершенно нам посторонних...
   -- Да, матушка... -- опять отвечала девушка.
   Она вышла из комнаты и медленно спустилась по лестнице, придумывая, каким образом исполнить данное ей неприятное поручение. Но бедняжка ничего не могла придумать и, когда дошла до порога комнаты больного, она еще не знала, какими словами скажет ему, чтобы он искал более гостеприимное убежище. Сердце ее сильно билось. Однако ее поддерживала смутная надежда найти кавалера де ла Транблэ на ногах и готовым к отъезду.
   -- Могу я войти? -- спросила она, постучавшись в дверь.
   -- Можете, -- отвечал Жак шепотом.
   Девушка отворила дверь, и первый взгляд ее обратился к алькову. Кавалер все еще лежал и, казалось, спал глубоким и тяжелым сном. Только бледность еще более вчерашнего покрывала его лицо. Жанна тотчас поняла, что Раулю хуже.
   -- Он дурно провел ночь, не так ли? -- спросила она.
   -- Ужасно!.. -- отвечал слуга.
   -- Что же с ним было?..
   -- Почти тотчас, как вы ушли, с моим бедным кавалером сделалась горячка. Он бредил, не узнавал меня, говорил беспрерывно самые безумные и бессвязные вещи; потом мало-помалу слабость заступила это ужасное волнение, он заснул и вот уже около двух часов погружен в сон, который еще продолжается...
   -- Что делать? -- прошептала Жанна.
   -- Я ждал, когда вы придете -- нужно сходить за доктором в Сен-Жермен.
   -- Да, вы правы... -- сказала девушка, -- ступайте, ступайте скорее.
   -- Насколько я мог судить о расстоянии вчера вечером, -- продолжал слуга, -- отсюда до города должно быть недалеко...
   -- Если вы поторопитесь, вы вернетесь меньше, чем через час.
   -- О! Я не буду терять ни минуты! -- вскричал Жак.
   И, присоединяя действие к словам, он поспешно вышел. Жанна заперла за ним дверь и медленно вернулась, размышляя обо всем, что было горестного в ее положении. Что она скажет матери? Как извинится за то, что нарушила ее приказания? А с другой стороны, как их исполнить?.. Как сказать этому несчастному больному, может быть, умирающему: "проснитесь и оставьте дом, в котором вас не хотят более видеть..." Жанна предпочитала перенести гнев матери и подвергнуться ее несправедливым упрекам. Однако, готовясь вынести грозу, она пошла посмотреть, не проснулся ли де ла Транблэ.
   Рауль все еще спал. Разбросанные в беспорядке волосы отчасти закрывали его лоб, выказывая почти женскую белизну его. Сжатые брови и трепещущие губы показывали страдание, несмотря на сон. Мы уже знаем, что Рауль был хорош собой. В эту минуту в красоте его было что-то настолько трогательное, что сердце женщины не могло устоять перед чувством нежного сострадания.
   Жанна долго на него смотрела и, возвращаясь к матери, была счастлива при мысли, что сможет пострадать за этого молодого человека, такого бледного и прекрасного. Почти всегда, о! дочери Евы, преданность в вашем сердце показывает дорогу любви!
   -- Ну?! -- с живостью спросила больная, как только Жанна вошла в ее комнату. -- Уехали они?..
   -- Нет, матушка, -- отвечала Жанна с твердостью.
   -- Как нет?.. Я слышала, как отворили и затворили дверь на улицу?
   -- Вы не ошиблись... это слуга пошел в Сен-Жермен...
   -- Конечно за каретой, чтобы увезти своего господина?..
   -- Нет, привезти доктора к умирающему кавалеру...
   -- Доктора? -- закричала больная. -- Доктора?.. стало быть, эти два авантюриста навек поселились в моем доме?.. Разве нужен доктор для пустого ушиба?.. Для царапины... Тогда как я медленно умираю без врача!.. Каково это?.. А позвольте спросить, кто заплатит за визит этому доктору?..
   -- О! Будьте спокойны, матушка... -- отвечала Жанна с горечью. -- Этот больной не будет стоить вам ничего: он богат.
   -- Богат!.. Откуда ты знаешь?.. Ты веришь, может быть, тому, что сказал тебе слуга?.. Разве ты не знаешь, что люди лжецы?.. Что самые бедные более всего говорят о богатстве?..
   -- Мне ничего не говорили, матушка, я сама видела.
   -- Что?.. Что ты видела?
   -- Золото этого незнакомца.
   -- Верно, несколько жалких луидоров.
   -- Тысячи луидоров, матушка, полный чемодан, и такой тяжелый, что слуга насилу его дотащил... когда слуга хотел снять чемодан с плеч, он уронил его... кожа треснула от тяжести и деньги покатились по полу...
   -- И ты дотрагивалась до этого золота?.. Ты брала его в руки?..
   -- Брала...
   -- Ты правду говоришь, дитя мое? -- спросила больная, вдруг переменив тон и смягчив, как бы по волшебству, свой грубый и резкий голос.
   -- Истинную правду, -- отвечала Жанна. -- Кажется, матушка, я никогда вам не лгала!..
   -- Ну! -- продолжала больная. -- Ты хорошо поступила, моя милая!.. Признаюсь, сама не знаю, почему на меня нашло какое-то предубеждение против этого больного путешественника, но теперь я чувствую, что это предубеждение пропадает и что твое мнение решительно изменило мои мысли... Молод он?
   -- Молод, по крайней мере, так кажется.
   -- Хорош собой?
   Жанна невольно покраснела, однако тотчас же ответила:
   -- Черты его показались мне очень правильными, но я видела его спящим и в то время, когда он был без чувств; притом, бледность должна очень его портить...
   -- Но все-таки, несмотря на это?.. -- прошептала больная с настойчивостью.
   -- Он хорош, -- сказала молодая девушка.
   -- Ты думаешь, что он дворянин?..
   -- Я в этом не сомневаюсь.
   -- Ты знаешь, как его зовут?..
   -- Слуга назвал его кавалером Раулем де ла Транблэ.
   -- Да пошлет Господь скорое выздоровление этому прекрасному кавалеру!.. -- сказал больная со странной улыбкой. -- Я помолюсь за него моей святой покровительнице...
   В эту минуту постучались в дверь с улицы. Жанна подошла к окну, чтобы посмотреть. Это был Жак, вернувшийся назад с доктором. Девушка поспешила сойти вниз, чтобы отворить дверь пришедшим, и немедленно привела их к кавалеру.
   Рауль проснулся в ту минуту, когда доктор, Жанна и слуга вошли в комнату. Он открыл глаза, приподнялся и обвел вокруг мутным взором, потом упал и голова его снова прислонилась к подушке, запачканной кровью. Очевидно, он не сознавал ни своего положения, ни того, где находится.
   Доктор подошел к кровати, взял руку Рауля, пощупал пульс, потом развязал бинты и взглянул на рану. Девушка и слуга следовали за всеми его движениям с тревожным волнением. Окончив свой продолжительный и подробный осмотр, доктор покачал головой.
   -- Есть опасность? -- спросила Жанна.
   -- К несчастью, есть, -- отвечал он.
   -- Однако рана, кажется, не глубока?
   -- Рана ничего не значит и не она беспокоит меня.
   -- Чего же вы боитесь?
   -- Воспаления в мозгу...
   -- Ах, Боже мой! -- вскричала молодая девушка, инстинктивно испугавшись этих слов, хотя и не совсем понимала смысл их.
   -- Да, -- продолжал доктор, -- потрясение было ужасное. Посмотрите на мутность и слабость взгляда, пощупайте лихорадочное биение пульса. Я опасаюсь нервной горячки, а может быть, и столбняка.
   -- Что же надо делать?
   -- Я пущу кровь.
   -- А потом?
   -- Потом мы увидим.
   -- Если болезнь, которой вы опасаетесь, случится, когда это будет?
   -- Сегодня же.
   -- И сколько времени продолжится?
   -- По всей вероятности, столбняк окончит жизнь больного в несколько часов... Нервная горячка действует не так быстро, и в продолжение девяти дней можно еще сохранять некоторую надежду.
   Заметим мимоходом, что все это говорилось при Рауле, но таково было положение молодого человека, что он не мог ни слышать, ни понимать слов, доходивших до его слуха.
   -- Вам нужно что-нибудь? -- спросила Жанна. -- Может быть, я мешаю вам... скажите, и я оставлю вас одних.
   -- Мне нужны таз, в который я мог бы пустить кровь, и полотняный бинт, чтобы завязать руку, более ничего.
   Девушка тотчас подала все, что у ней спрашивали, и вышла.

VI. Мадлена де Шанбар

   Наступила минута рассказать нашим читателям, кем были Жанна и ее мать. Наши объяснения будут довольно кратки. Лет за тридцать или тридцать пять до того времени, в которое происходят рассказываемые нами события, некто Гильйом де Шанбар, последняя отрасль фамилии, некогда могущественной, но выродившейся и почти обедневшей, получил в наследство отцовское имение Маленький Замок и несколько клочков плохой земли, принадлежавшей ему. Гильйом вступил в военную службу; но так как недостаточное состояние не позволяло ему купить полк, он прозябал в низших чинах. Поэтому мундир скоро опротивел ему, и он наконец отказался от службы. Приехав в свое имение, Маленький Замок, он проводил жизнь в том, что удил рыбу в прекрасном рукаве Сены, которая, приведя в движение огромные колеса ренкен-сюалемской водной машины, протекала перед его домом, и время от времени стрелял зайцев или кроликов в небольшом поле, находившемся возле самого его забора. Без сомнения, эти маленькие удовольствия были очень однообразны и не составляли счастья, но все-таки, в своем роде, это было счастье, и Гильйом утешался им, убаюкиваемый тихими волнами своего безмятежного существования.
   Дьявол, недовольный тем, что на земле есть человек, не жалующийся на свою участь, скоро вздумал вмешаться в дела Гильйома. Чтобы нарушить спокойствие его жизни, надо было вбить ему в голову любовь. Дьявол не пропустил этого случая.
   Приехав однажды в Париж, Гильйом влюбился в очень хорошенькую девушку, называвшуюся Мадленой Обри. Не говоря уже о том, что Мадлена не имела за душой ни копейки, она еще и слыла за красавицу не очень строгую в отношении добродетели. Поэтому Гильйом сначала явился к ней не как жених, а только как влюбленный, К несчастью, он имел дело с хитрой женщиной, удивительно умевшей пользоваться слабостями тех, с кем она имела дело. Мадлена тотчас поняла, какую пользу может она извлечь из чрезмерного простодушия доброго Гильйома. Первый раз в жизни представлялась она жестокою; и в то же время, как это необыкновенная жестокость ставила ее в мыслях Гильйома на пьедестал высочайшей добродетели, хитрая девушка раздувала в нем огонь страсти замысловатым, но опытным кокетством. Сети были расставлены очень искусно. Гильйом должен был попасть в них и действительно попал. Не прошло и трех месяцев, как он предложил Мадлене Обри свое звучное имя, твердую руку и Маленький Замок, который мы уже знаем. Все это, разумеется, было принято. Мадлена Обри сделалась госпожою де Шанбар.
   В одно время с этой женщиной несчастье вошло в дом бедного Гильйома. Мадлена сочетала в себе все пороки: гордость, беспорядочность, жажду к удовольствиям и разврату, а Гильйом был и слишком слаб и слишком влюблен, чтобы постараться положить преграду этим дьявольским страстям. Земля, принадлежавшая к Маленькому Замку, скоро была заложена, и потом мало-помалу перешла в другие руки.
   Мадлена родила дочь, которую назвали Жанной. Рождение этого ребенка ни в чем не изменило наклонностей и привычек матери. Между тем Гильйом совершенно разорился. Ему оставалось всего-навсего только его дом и небольшая пенсия из сумм короля. Тогда жизнь сделалась для него совершенно невыносимой. Мадлена каждый день с неслыханной горечью и запальчивостью упрекала мужа в разорении и бедности, которых сама же была единственной причиной. Гильйом не мог перенести этой жизни и умер с горя.
   Вдова его была еще хороша; в ресурсах у нее недостатка не было, тем более что она не отступала ни перед чем, чтобы достать себе денег, и если до сих пор не совершала преступлений, так потому только, что не представлялся случай.
   Такая жизнь продолжалась пять лет. В конце этого времени Мадлену постигла изнурительная болезнь. Она была вынуждена оставить Париж, где поселилась после смерти мужа, и возвратиться в Маленький Замок. Скоро она уже не могла вставать с постели. Истратив деньги, вырученные за проданные вещи, она продала жиду и свой дом за небольшую сумму, решив провести свои последние дни в Маленьком Замке. Несколько лет мать и дочь содержали себя на эти деньги, потому что жили одни, не имея возможности нанять служанку.
   В ту минуту, когда мы познакомились с матерью и дочерью, деньги, полученные от жида, подходили к концу; никаких других средств к существованию не имелось, и перспектива томительной нужды, в соединении с постоянными страданиями, окончательно испортила характер Мадлены. Бедная Жанна с ангельским терпением переносила запальчивые вспышки материнского гнева. Молча и покорно склоняла она голову, хотя не имела недостатка ни в энергии, ни в твердости. Характером своим она была обязана себе самой и советам, которые в детстве давал ей отец, но у нее была одна из тех редких натур, в которых глубоко запечатлевается все доброе и прекрасное и на которых зло не оставляет никаких следов. Мать никогда не говорила Жанне о религии, но молодая девушка была инстинктивно благочестива. Жанна читала Евангелие с уважением и неограниченным восторгом, обожая Бога во всех его творениях, в водах и в лесах, в цветах и птицах, и эта простая и, некоторым образом, первобытная набожность, стоила, по нашему мнению, всякой другой.
   Теперь, когда мы представили читателям двух важных действующих лиц нашего рассказа, будем продолжать его, не прерывая.

VII. Доктор

   Предсказания доктора осуществились в точности. Больной избегнул смертоносного столбняка, но через два часа после кровопускания сделалась нервная горячка. Доктор, которому Жак заплатил заранее, и очень щедро, поместился возле кровати кавалера. К вечеру горячка усилилась и бред возобновился с большей силой, чем в прошлую ночь. В продолжение сорока восьми часов сряду доктор думал каждую минуту, что Рауль умрет; но затем больному сделалось гораздо лучше: бред прекратился и Рауль снова пришел в себя.
   "Это мгновенный проблеск угасающей лампы! -- думал доктор... -- последнее усилие молодости, хватающейся за жизнь!.. скоро все будет кончено!.."
   Иначе он не мог объяснить себе внезапного проявления сил в молодом человеке.
   Придя в себя, Рауль смутно припомнил происшествия, сопровождавшие его отъезд из Сен-Жермена в бурную ночь, и катастрофу, последовавшую за этим. Он узнал своего верного Жака и угадал без труда, что незнакомец в черном платье, с умной, но льстивой физиономией, сидевший в креслах у его кровати и державший в руках длинную трость с набалдашником из слоновой кости, был доктор. Потом Рауль расспросил Жака, и ответы слуга подтвердили предположения господина. Де ла Транблэ обнаружил желание остаться на минуту наедине с доктором. Жак тотчас вышел из комнаты.
   -- Милостивый государь, -- сказал ему Рауль, -- придвиньтесь ко мне, прошу вас: я чувствую, что голос мой очень слаб...
   Доктор поспешил исполнить просьбу больного. Рауль продолжал:
   -- Я буду просить вас оказать мне величайшую услугу, какую только человек может оказать другому человеку.
   -- Говорите, -- сказал доктор, -- я слушаю вас благоговейно.
   -- Но, -- продолжал кавалер, -- обещаете ли вы мне сделать то, о чем я буду просить вас?
   -- От меня ли это зависит?
   -- От вас.
   -- Это ни в чем не может скомпрометировать меня?
   -- Решительно ни в чем.
   -- Если так, я обещаю вам сделать все, что вы хотите.
   -- Вы клянетесь?
   -- Пожалуй, клянусь.
   -- Ну!.. Скажите мне правду.
   -- Правду? -- повторил доктор с очевидным удивлением. -- Насчет чего?
   -- О состоянии моего здоровья.
   -- Вы хотите знать, что я думаю о вашей болезни?
   -- Да.
   -- Задавайте вопросы: я буду отвечать.
   -- Во-первых, какая у меня болезнь?
   -- Нервная горячка.
   -- Был я в опасности?
   -- Да.
   -- А теперь?
   Доктор колебался. Рауль повторил вопрос.
   -- Надеюсь, что нет, -- сказал наконец доктор.
   -- Заклинаю вас, -- продолжал кавалер, -- хорошенько подумать о слове, которое вы мне дали сейчас!.. Для меня чрезвычайно важно знать в точности, сколько времени остается мне жить... От этого зависит весьма многое... Связи, соединяющие меня с высокими особами в королевстве, не могут быть вдруг разорваны; словом, моя жизнь не принадлежит мне и я не имею права умереть, не будучи предупрежден заранее...
   Эти странные слова и хладнокровие, с каким они были произнесены, произвели на доктора глубокое впечатление.
   "Этот человек, -- подумал он, -- высокого ранга, я могу откровенно говорить с ним, истина не испугает его..."
   -- Вы слышали, что я вам сказал? -- спросил Рауль.
   -- Вы спрашивали меня, -- отвечал доктор, -- существует ли еще опасность?.. Существует.
   -- Стало быть, я могу умереть каждую минуту?..
   -- Да.
   -- Подумайте хорошенько и скажите, сколько часов могу я еще прожить?
   -- Я не могу отвечать на ваш вопрос положительно; в настоящем случае наука нема...
   -- Бред возвратится?
   -- Без всякого сомнения.
   -- Скоро?
   -- Вместе с припадком горячки, который скоро наступит.
   -- Итак, если я должен сделать какие-нибудь распоряжения, мне надо поторопиться, не правда ли?..
   -- Советую...
   -- Благодарю, -- сказал Рауль, -- благодарю тысячу раз, что вы положились на мое мужество и не скрыли от меня ничего... Теперь еще один вопрос... Остается ли надежда на выздоровление?
   -- Без сомнения, в вашем возрасте природа представляет множество средств до того сильных, что никогда не надо отчаиваться.
   -- Однако эта надежда очень слаба, не правда ли?
   -- Признаюсь.
   -- Благодарю еще раз... Теперь, когда вы сказали мне все, будьте так добры, позовите моего слугу.
   Жак ждал в сенях и тотчас прибежал к барину.
   -- Друг мой, -- прошептал ему кавалер, -- возьми из чемодана двадцать пять луидоров, проводи доктора до дверей, отдай ему деньги и дай понять осторожно и вежливо, что я желаю, чтобы он более не возвращался. У меня есть причины действовать таким образом.
   Жак тотчас повиновался. Хотя доктор нашел этот поступок очень необычным, однако в глубине души он обрадовался, потому что, считая Рауля уже при смерти, предпочитал, чтобы он перешел от жизни к смерти без его посредничества. Жак вернулся, исполнив поручение.
   -- Друг мой, -- сказал кавалер, -- через несколько часов меня не будет на свете...
   -- Что вы, кавалер! -- вскричал слуга, остолбенев. -- Что вы? Полноте!.. Это невозможно!..
   -- До того возможно, -- возразил Рауль с улыбкой, -- что это непременно случится... и, говоря откровенно, я не очень огорчаюсь... Заслуживает ли эта жизнь того, чтобы сожалеть о ней?
   Жак не мог удержаться от слез; кавалер прибавил с живостью:
   -- Зачем приходить в отчаяние? Это ни к чему не послужит, да теперь и не время... Я должен отдать тебе приказания... Исполнение этих приказаний требует чрезвычайной поспешности, притом надо действовать очень осторожно... Я могу положиться на тебя, не так ли?..
   -- До самой смерти! -- пролепетал Жак, рыдая.
   -- Ты знаешь, что я торопился возвратиться в Париж в ту проклятую ночь, в которую случилось с нами это несчастное происшествие?..
   -- Знаю, кавалер.
   -- Судьба решила иначе: вместо того, чтобы быть в Париже в добром здоровье, я умираю здесь! Но меня там ждали, и я должен был отдать некоторым особам бумаги, содержание которых должно остаться тайной для всех. Эти бумаги я поручу тебе отвезти по принадлежности.
   -- Я исполню ваши приказания в точности, клянусь вам!
   -- Подай мне черепаховую шкатулку, которую ты кстати догадался вынуть из кареты. Если не ошибаюсь, я вижу эту шкатулку на камине.
   -- Вот она, кавалер.
   И Жак поставил на постель шкатулку.

VIII. Поручение

   Рауль снял с шеи крошечный золотой ключик, висевший на черной ленте. Этим ключом он отпер шкатулку, из которой вынул два пакета с бумагами, перевязанными красными шнурками, припечатанными огромной печатью с изображением демона. Красным карандашом, который находился там же, в шкатулке, возле бумаг, Рауль пометил пакеты номерами 1 -- м и 2 -- м.
   -- Жак, -- сказал он потом, -- слушай меня хорошенько и не забудь ни одного слова.
   -- Положитесь на мою память, -- отвечал слуга, -- она не изменит.
   -- Ступай в Сен-Жермен, -- продолжал Рауль, -- возьми там почтовую лошадь и поезжай в Париж, не останавливаясь ни на минуту на дороге и не говоря с кем бы то ни было прежде, чем приедешь...
   -- Слушаю, кавалер.
   -- Приехав в Париж, тотчас сделай все, что я тебе скажу...
   -- Что бы это ни было, и пусть бы это стоило мне жизни, все ваши приказания будут исполнены...
   -- Ты видишь эти два пакета бумаг?
   -- Вижу.
   -- На каждом стоит номер; можешь ты прочесть эти номера?
   -- Первый и второй, -- отвечал Жак, указывая пальцем на пакеты.
   -- Хорошо, -- сказал Рауль, -- я продолжаю: в Париже остановись на улице Шерш-Миди, в гостинице под вывеской "Царь Соломон".
   -- "Царь Соломон"! -- повторил Жак. -- Я запомню это название.
   -- Хозяин гостиницы, -- продолжал Рауль, -- низенький и худенький человек, лет шестидесяти. Скажи ему, что ты хочешь остановиться в Комнате Магов; он спросит тебя, откуда ты приехал... вместо ответа покажи ему этот перстень, только прежде открой чашечку...
   Рауль снял с пальца перстень и подал его Жаку. Этот перстень был золотой, с ободками из полированного железа, и имел форму тех перстней, которые называются chevalieres. На чашечке была вырезана готическая цифра 5; чашечка эта оборачивалась кругом; на другой стороне ее открывался аметист, с резным изображением точно такого же демона, какой был представлен на большой печати, о которой мы уже говорили.
   -- Понимаешь? -- спросил кавалер, объяснив слуге механизм перстня.
   -- Совершенно, -- отвечал Жак.
   -- Хозяин гостиницы, -- продолжал Рауль, -- тотчас окажет тебе самое почтительное внимание и приведет в комнату во втором этаже, где оставит тебя одного. Вокруг этой комнаты ты увидишь большие шкафы, в которых висит множество костюмов разного сорта, всяких цветов, на всякий рост. Вместо своей ливреи надень полный костюм комиссионера.
   Кавалер замолчал на минуту, потом вынул из черепаховой шкатулки железный ключ, сделанный чрезвычайно замысловато, и продолжал:
   -- В этой самой комнате, возле камина, находится большой сундук, с виду как будто из старого прогнившего дерева, но он только выкрашен таким образом, а на самом деле это сундук железный; он привинчен к полу. Отопри сундук этим ключом и положи в него пакет по номером 2, а пакет под номером 1 спрячь в карман и ступай в улицу Св. Доминика, в отель маркиза де Тианжа.
   -- Я знаю это имя, -- сказал Жак, -- знаю, где и отель маркиза.
   -- По всей вероятности, швейцар тебя не пропустит. Поручи ему сказать маркизу, что тебя прислал номер 5, и маркиз де Тианж тотчас тебя примет.
   -- Что же я должен сказать ему?
   -- Отдай ему пакет и обрати его внимание на то, что печать цела... Он станет расспрашивать тебя обо мне, где я и почему сам не приехал. Не отвечай на эти вопросы, а скажи только, что на другой день, в какое время будет ему угодно, ты придешь за ответом, если он сочтет нужным отвечать на бумаги, которые успеет до тех пор прочесть.
   -- Не забуду ни одного слова, -- сказал Жак.
   Рауль продолжал:
   -- Оставив отель Тианжа, вернись на улицу Шерш-Миди, в гостиницу "Царь Соломон", возьми пакет под номером 2 и ступай в Пале-Рояль...
   -- В Пале-Рояль? -- повторил Жак.
   -- Да, -- ответил Рауль, -- спроси Максима, камердинера регента, отдай ему перстень, попроси показать регенту и сказать ему, что принесший этот перстень требует немедленной аудиенции...
   -- Регент меня примет? -- вскричал Жак с изумлением.
   -- Не только примет, но еще и не заставит ждать ни минуты, если только ты застанешь его в Пале-Рояле.
   -- А если его там нет, что мне делать?
   -- Дождись его возвращения, чтобы исполнить поручение как можно скорее.
   -- Как я должен себя вести в присутствии регента?
   -- Отдай ему бумаги и отвечай на все вопросы, какие он задаст тебе обо мне, только умолчи о том, в каком месте я нахожусь, и ни слова не говори об опасности моего положения... попроси его, кроме того, дать тебе ответ на другой день.
   -- Слушаю, кавалер.
   -- Получив оба письма, сними костюм комиссионера, надень опять свою ливрею, дай десять луидоров хозяину гостиницы, сядь на лошадь и возвратись как можно скорее сюда...
   -- О! Будьте спокойны! -- сказал Жак. -- Я не потеряю ни одного часа, ни одной минуты, ни одной секунды.
   -- Если ты застанешь меня в живых, -- продолжал Рауль, -- все будет к лучшему, и мы тогда посмотрим, что нам придется делать; если же напротив... если, я должен буду умереть...
   Жак невольно перебил своего барина энергичным восклицанием. Кавалер знаком велел ему успокоиться и продолжал:
   -- Если, по возвращении, ты уже не застанешь меня в живых, сожги письма, которые регент и маркиз де Тианж дадут тебе, и возьми себе все деньги, находящиеся в чемодане; там несколько тысяч луидоров и я отдаю их тебе в наследство; пожалей обо мне, если хочешь, или забудь меня, если не будешь иметь времени думать обо мне...
   Жак плакал. Рауль протянул ему руку, которую слуга поцеловал несколько раз и облил слезами.
   -- Ступай же, друг мой, -- сказал кавалер. -- Ступай скорее! Нельзя терять ни минуты, притом я так долго говорил, что совсем ослабел...
   В самом деле, когда Рауль произносил последние слова, голос его уже начинал ослабевать, и ему казалось, что какое-то покрывало опускается между его глазами и окружающими предметами. В утомлении Рауль опустил голову на подушку, и Жак вышел из комнаты, напрасно стараясь обуздать свое горе.

IX. Секрет Мадлены

   По мере того, как голова Рауля становилась тяжелее и возвращалась горячка, взгляд его невольно устремился на ту часть обоев, которая находилась прямо перед его кроватью. Кроткое и прелестное личико царицы Савской навеяло на него непреодолимое очарование. В странном состоянии, в котором Рауль находился и которое не походило ни на сон, ни на бодрствование, ни на спокойствие, ни на бред, это лицо являлось ему утешительным и покровительственным видением. Разгоряченное воображение кавалера представляло ему молодую царицу не как безжизненную фигуру на картинке, но как живое существо, и он верил, что это существо действительно находилось перед ним. Ему казалось, что она улыбается ему и протягивает руку; он не сомневался, что она подойдет к нему и принесет с собою выздоровление и счастье. Видно, что бред, исчезнув на мгновение, начинал возвращать свои права.
   Но вдруг -- странное дело! -- вымысел сделался истиной. Сквозь прозрачный туман помутившихся глаз Рауль ясно увидел, что обои движутся. Фигура царицы медленно отделилась от окружающей ее группы. Походка ее была так же грациозна, как и красота. Маленькие ножки едва касались пола, но шума шагов не было слышно. Она вплотную подошла к молодому человеку. Рауль закрыл глаза, ослепленный блеском этого чудного явления.
   -- О!.. -- пролепетал он почти невнятным голосом, -- если бы вы не были царицей по вашей диадеме, вы были бы царицей по вашей красоте.
   Едва он прошептал эти слова, как рассудок его совершенно помутился под жгучим давлением горячки, охватившей его мозг. Однако Раулю не пригрезилось ничего. Он видел действительно то, что мы рассказали.
   В ту минуту, когда ему показалось, что обои движутся, дверь комнаты в самом деле отворилась. Когда он думал, что царица подходит к нему, Жанна действительно приблизилась к его постели. Преданность и сострадание, мы уже говорили, удивительным образом подготавливают к любви сердце женщины. Условия, в которых находилась Жанна, не позволили бедной девушке составить исключение из общего правила. Одинокая в жизни и свете, живя в уединении с матерью, раздражительный и жестокий характер которой мы уже знаем, Жанна вела жизнь однообразную и бесцветную, никуда не выходила и никого не принимала; стало быть, не было ли в порядке вещей, что она легко могла влюбиться в первого приличного мужчину, которого случай сведет с ней. А случай устроил именно так, что вероятность непременно должна была сделаться несомненностью. Образ Рауля соединял в себе непреодолимое очарование красоты, молодости и страдания. Как могло устоять против этого бедное сердце Жанны? И оно не устояло, тем более что это невинное и простодушное дитя не ведало жизненных опасностей и целомудренно предавалось грустному удовольствию окружать наивной нежностью умирающего молодого человека. Итак, Жанна страстно полюбила Рауля, который даже не знал ее.
   В ту минуту, когда кавалер приметил ее в первый раз, она вошла в комнату, заперев дверь за Жаком, отправлявшимся в Париж. По обыкновению, она тихо проскользнула за занавесками кровати, чтобы прислушаться к дыханию Рауля. Ей показалось, что молодой человек спокойно спал. Тогда она вышла из комнаты так же осторожно, как вошла туда, и отправилась к матери, которая приходила в негодование на слишком частое и слишком продолжительное, по ее мнению, отсутствие дочери.
   Мадлена де Шанбар после перемены, совершившейся в ней, когда она узнала о богатстве больного, спрашивала о нем по нескольку раз в день и, казалось, принимала живейшее участие во всем, что касалось молодого человека. Ее заботливое любопытство простиралось даже до желания знать, что говорил и делал Жак, слуга Рауля. В этот день она поспешила спросить у Жанны:
   -- Ну! Как твой больной?
   -- Ему лучше, гораздо лучше; по крайней мере, мне так кажется, -- отвечала молодая девушка.
   -- Слава Богу! -- вскричала больная с притворной радостью, закусив себе губы до крови, чтобы скрыть гримасу обманутого ожидания. Потом она прибавила через минуту: -- Мне показалось утром, что дверь улицы отворяли и затворяли два раза... Не ошиблась ли я?
   -- Нет, матушка.
   -- Кто же это выходил?
   -- Сначала доктор, а потом слуга.
   -- Куда уходил доктор?
   -- Он вернулся в Сен-Жермен.
   -- Надолго?
   -- Ему заплатили и отказали.
   -- Стало быть, он не вернется?
   -- Нет, если только его не позовут снова.
   -- А слуга куда послан?
   -- В Париж.
   -- Когда он должен вернуться?
   -- Он мне сказал, что через два или три дня.
   -- Не раньше?
   -- Нет, господин дал ему поручения, требующие, по крайней мере, столько времени.
   -- Итак, мы одни в доме с этим молодым человеком?
   -- Да, матушка.
   -- Это тебя не пугает, дитя мое?
   -- Меня, матушка?.. Чего же мне пугаться? Кавалер де ла Транблэ опасно болен; притом, если бы он даже и выздоровел, нам нечего его бояться... напротив! Если бы какая-нибудь опасность угрожала нам, он, наверно, защитил бы нас!
   Жанна произнесла эти последние слова с необыкновенным жаром.
   -- Как ты разгорячилась!.. -- заметила мать с улыбкой.
   Жанна очень покраснела. Больная продолжала:
   -- Ты, кажется, принимаешь участие в этом молодом человеке, и я нахожу, что это очень естественно...
   -- Да, матушка... -- пролепетала молодая девушка.
   -- Так слушай же: в эту ночь мне пришла в голову одна вещь...
   -- Какая?
   -- Что от меня зависит вылечить его гораздо скорее, нежели могут сделать это все доктора на свете...
   -- Что вы хотите сказать? -- с живостью вскричала Жанна. -- От вас зависит вылечить его? Каким это образом?
   -- Я вспомнила драгоценный секрет, который в моей молодости сообщил мне один иностранный доктор, знаменитый по своему искусству... В свете много было шума и толков о чудесах, какие он делал со своими больными...
   -- Какой же это секрет, матушка?
   -- Сейчас узнаешь. Отопри шкаф, вделанный в стену за изголовьем моей кровати.
   -- Отперла...
   -- Взгляни на третью полку, с левой стороны, если я не ошибаюсь... что ты там видишь?
   -- Тут есть несколько небольших глиняных горшочков, есть сухие цветы и разные медные инструменты, которые мне неизвестны.
   -- А другие вещи есть?
   -- Есть много кое-чего.
   -- Посмотри, нет ли между этими вещами пузырьков?
   -- Есть много, различной формы и величины.
   -- Один из пузырьков должен быть наполнен темной жидкостью.
   Жанна искала с минуту, потом отвечала:
   -- Вот он.
   -- Подай его мне; я хочу удостовериться, не ошибаешься ли ты.
   Молодая девушка исполнила приказание матери. Мадлена де Шанбар внимательно осмотрела пузырек, откупорила его, поднесла к ноздрям и вдохнула запах с удовольствием, вероятно, очень сильным, потому что радостная молния сверкнула в ее глазах и улыбка раскрыла на минуту ее бледные губы.
   -- Да, -- прошептала она потом. -- Это именно то, что мне нужно... В этом пузырьке заключается надежное лекарство... -- прибавила она вслух.
   Жанна сделала радостное движение. Больная продолжала, обратившись к ней:
   -- Сегодня вечером, когда стемнеет, налей треть этой жидкости в лекарство этого прекрасного дворянина, которого ты называешь, кажется, Раулем де ла Транблэ... Постарайся, чтобы он выпил эту смесь, и завтра утром... завтра он перестанет страдать...
   Услыша это, Жанна не могла произнести ни слова; она была так счастлива, что, казалось, это счастье некоторым образом парализовало ее. Она взяла пузырек из рук матери и хотела выйти из комнаты, чтобы скрыть свое волнение. Мадлена удержала ее.
   -- Еще одно слово, дитя мое.
   -- Что прикажете, матушка?
   -- Слуга кавалера де ла Транблэ не увез ли в Париж золота, о котором ты мне говорила?
   -- Нет, матушка, -- отвечала Жанна, -- но к чему этот вопрос?
   -- Просто из любопытства... какое нам дело, есть ли деньги у этого дворянина или нет?.. Ведь мы, конечно, не потребуем от него платы за то, что можем сделать для него...
   -- Конечно, нет! -- вскричала Жанна, не замечая, с каким странным выражением говорила ее мать.
   -- Теперь, -- продолжала больная, -- ступай, дитя мое, ступай, ты мне более не нужна.
   Жанна вышла.
   Оставшись одна, Мадлена вскричала с энергией, к которой нельзя было считать ее способной, глядя на ее исхудалое тело и поблекшее лицо:
   -- Довольно нищеты! Довольно страданий... Раз и навсегда я хочу положить этому конец, и если случай бросил богатство к моим ногам, оно от меня не ускользнет, хоть бы мне пришлось поднимать его из крови!..

X. Видение

   Рауль провел день то в тяжелой дремоте, то в лихорадочном волнении. С утра одна постоянная идея примешивалась к его бреду. Образ царицы Савской поглощал все его мысли. Взор его не оставлял ее ни на минуту. Сердце его призывало ее, а губы безмолвно говорили с ней. Несколько раз, так же, как и утром, грациозное видение подходило к нему: эта мечта тотчас возобновлялась, когда Жанна входила в комнату.
   Между тем приближался вечер. Молодая девушка приготовила успокоительное лекарство, прописанное доктором, и к этому лекарству примешала третью часть темной жидкости из пузырька. Она осторожно отворила дверь и подошла к кровати потихоньку, чтобы не разбудить кавалера. У Рауля в самом деле были закрыты глаза. Жанна поставила на столик фарфоровую чашку, в которую был налит чудесный напиток, и так как сумерки распространились уже по комнате и не позволяли хорошо различать предметы, наклонилась так близко к спящему Раулю, что ее лицо почти касалось лица молодого человека.
   "Как он бледен", -- подумала она.
   В эту минуту кавалер раскрыл глаза и вскрикнул от радости. На этот раз он не ошибался: его милое видение было так близко от него, что ему стоило только протянуть руку, чтобы прижать его к груди и удостовериться, что он не был игрой какого-нибудь обманчивого призрака. Рауль протянул руки и тотчас опустил их, ощупав пустоту, Жанна, угадав его движение, вдруг отступила со страхом и находилась уже в трех или четырех шагах от кровати.
   -- Ангел или фея, -- прошептал Рауль, -- зачем вы бежите от меня?
   Жанна тотчас подошла и отвечала:
   -- Я не бегу от вас; напротив, я ухаживаю за вами...
   -- Ухаживаете за мною? -- повторил Рауль с изумлением.
   -- Конечно...
   -- Стало быть, вы женщина?..
   -- Чем же я могу быть, позвольте спросить? -- спросила молодая девушка с улыбкой.
   -- Феей, ангелом, добрым гением, как я сейчас вам говорил...
   -- Увы! Я не могу иметь притязаний ни на одно из этих сладостных названий... хотя и надеюсь сделаться для вас добрым ангелом, принеся вам выздоровление...
   -- Вы женщина! -- повторил Рауль недоверчиво. -- Нет, вы не женщина!..
   -- Вы думаете? -- сказала Жанна с новой улыбкой.
   -- Я в этом уверен.
   -- Каким образом?
   -- Я видел.
   -- Что?
   -- Ваше преобразование... ваше превращение...
   Жанна повторила оба эти слова, которые не имели для нее никакого смысла. Рауль продолжал:
   -- Я вас видел, как сначала из неодушевленной и безмолвной фигуры вы вдруг сделались передо мной таинственным и могущественным дыханием, одушевленным, живым существом...
   Жанна все слушала и не понимала.
   -- Что вы хотите сказать?.. -- прошептала она.
   -- Наконец, я видел, -- продолжал кавалер, -- я видел, как вы оставили таинственные обои, где вы находитесь в числе многих других фигур...
   При странном и сумасбродном заблуждении молодого человека невозможно было оставаться серьезной. Жанна перебила Рауля громким смехом.
   -- Ах! -- вскричала она, -- я угадываю теперь!
   -- Что вы угадываете? -- спросил кавалер.
   Вместо ответа Жанна сказала только:
   -- Посмотрите!
   С этими словами она сделала несколько шагов в сторону, и стала таким образом, что Рауль мог видеть в одно время лица ее и царицы Савской. При виде этого поразительного сходства молодой человек был изумлен так сильно, что его ослабевший рассудок не позволил ему тотчас отделить заблуждение от действительности: глядя в одно и то же время на Жанну и на царицу, он не мог понять, какая из них была изображением и какая живым существом. Движение молодой девушки нарушило обман. Рауль понял все.
   -- Моя бедная слабая голова делает меня почти сумасшедшим, -- прошептал он. -- Извините же меня и позвольте узнать то, чего я еще не знаю; объясните мне, где я и кто вы?
   В разговоре своем с Жаком Рауль, озабоченный поручением, которое давал ему, даже не подумал спросить у него, где он и у кого находится. Жанна отвечала с простотой, исполненной грации:
   -- Вы находитесь в доме, который называется Маленьким Замком и хозяева которого были так счастливы, что могли предложить вам скромное гостеприимство. Дом этот принадлежит моей матери, Мадлене де Шанбар, вдове дворянина. Я единственная дочь ее и зовут меня Жанной...
   -- И вы простерли свою доброту до такой степени, что сами ухаживаете за мной? -- вскричал Рауль.
   -- Я сделала бы это в любом случае, -- отвечала Жанна, -- даже, если бы в моем распоряжении находилось много слуг... но теперь, мне кажется, нет никакой заслуги в том, что я ухаживаю за вами сама, потому что мать моя очень бедна и, несмотря на ее болезнь, ей уже давно некому служить, кроме меня...
   Услышав этот трогательный ответ, Рауль бросил удивленный взгляд на меблировку комнаты, в которой находился. Мы уже знаем, что эта меблировка была роскошна, хотя и старомодна. Жанна поняла значение взгляда молодого человека.
   -- Вы правы, -- продолжала она, -- здесь ничто не показывает бедности, и это очень просто: прежде мы если и не были богаты, то, по крайней мере, не терпели недостатка... Теперь же мы совершенно разорились, и все, что вы здесь видите, уже не принадлежит нам... Из прежнего состояния у матери моей осталось только одно: право жить и умереть в этом доме...
   -- О! Боже мой! -- вскричал Рауль. -- Какая ужасная и незаслуженная бедность!
   Он, казалось, колебался с минуту, потом прибавил:
   -- Если бы я осмелился...
   -- На что? -- спросила Жанна.
   -- Я богат... очень богат и...
   Рауль остановился.
   -- Что вы хотите сказать? -- спросила молодая девушка. -- Докончите!
   -- Может быть, -- продолжал кавалер, -- может быть, сумма, за которую ваша матушка согласилась бы продать этот дом, не огромна... и тогда...
   Рауль опять остановился.
   -- Тогда? -- повторила Жанна.
   -- Если бы я осмелился... предложить вам...
   -- Да что же?
   -- Необходимую сумму, чтобы выкупить дом.
   -- Но, -- перебила девушка, -- с какой стати, позвольте вас спросить, сделаете вы нам это предложение?
   -- Разве признательность, которой я вам обязан, не дает мне достаточного права?..
   Жанна побледнела.
   -- Невозможно, -- сказала она, -- невозможно, чтобы вы говорили это серьезно!
   -- Клянусь вам... -- прошептал кавалер.
   -- Не продолжайте, -- заключила Жанна, -- невозможно, говорю вам, чтобы дворянин осмелился предложить дочери другого дворянина заплатить ей за гостеприимство, которое он получил от нее; это предложение было бы оскорблением, а признательность, если вы думаете, что обязаны мне ею, не выражается оскорблениями!..
   Девушка замолчала. Рауль смотрел на нее с восторгом.

XI. Преступный умысел

   Наступила минута молчания между двумя действующими лицами из рассказанной нами сцены. Жанна потупила глаза; яркая краска сменила бледность на ее щеках; сердце ее сильно билось, грудь, целомудренно закрытая темным шерстяным корсажем, приподнималась. Она была восхитительна своей непринужденной грацией к величественной гордостью. Повторяем, Рауль смотрел на нее с восторгом. Однако он заговорил первый:
   -- Простите меня, умоляю, простите, если я невольно оскорбил вас...
   -- Охотно прощаю, -- отвечала молодая девушка.
   -- Правда ли это?..
   -- Да, клянусь вам... я уже ничего не помню...
   -- Благодарю!.. Тысячу раз благодарю! -- вскричал Рауль.
   И он протянул Жанне свою руку, горевшую лихорадочным огнем. Жанна задрожала от его прикосновения и поспешила отдернуть свою руку.
   -- Неужели я вас пугаю? -- горестно прошептал кавалер.
   -- О! Нет!.. -- вскричала молодая девушка с живостью, выдававшей тайны ее сердца.
   Наступило молчание; потом Жанна продолжала:
   -- Я сказала, что надеялась быть вашим добрым ангелом и принести вам выздоровление...
   -- Помню... -- сказал Рауль.
   -- Я сдержу слово...
   Говоря таким образом, Жанна взяла со столика фарфоровую чашку и подала ее больному.
   -- Что это такое? -- спросил Рауль.
   -- Обещанное выздоровление, -- отвечала молодая девушка.
   Рауль взял чашку и поднес ее к губам, но почти тотчас же отдернул руку.
   -- Это странно! -- прошептал он.
   -- Что такое?
   -- По запаху этого питья можно подумать, что в нем заключается огромная доза опиума...
   -- Я не знаю, что вы хотите сказать, -- возразила Жанна, которая и понятия не имела об опиуме.
   -- Это лекарство, -- спросил Рауль, -- не то, которое до сих пор приготовляли для меня?
   -- То самое, с прибавкой нескольких капель жидкости, которую я влила в него.
   -- Какой жидкости?..
   -- Не знаю. Матушка хранила ее старательно и посоветовала мне дать вам, расхвалив ее чудесные свойства. Если вы выпьете сегодня вечером, сказала она, то завтра перестанете страдать... Почему же вы не хотите выпить?
   -- О! -- сказал Рауль восторженно, -- я охотно выпью даже яд, если этот яд подадите мне вы!..
   Он снова поднес чашку к губам и разом выпил все.
   -- Я знал, -- прошептал он тихо, -- знал, что это опиум!..
   Голова молодого человека почти тотчас же опустилась на подушку; еще несколько минут глаза его оставались открыты, но смотрели неподвижно и без всякого выражения.
   -- Вы страдаете? -- спросила Жанна с беспокойством.
   Рауль не отвечал. Через минуту веки его опустились на глаза, и он, казалось, заснул спокойным и глубоким сном. Жанна возвратилась к матери.
   -- Ну! -- спросила больная, -- он выпил?
   -- Выпил, -- отвечала девушка.
   -- А теперь?
   -- Теперь спит.
   Молния торжества осветила лицо Мадлены.
   -- Спит... -- повторила она. -- Это добрый знак!..
   Было около полуночи. Небольшая лампа, зажженная Жанной, слабо освещала утомленное лицо кавалера де ла Транблэ. Молодой человек лежал точно в таком же положении, как и несколько часов назад, не сделав ни малейшего движения с тех пор, как непреодолимый сон овладел им.
   Жанна давно спала в своей комнате. Из трех обитателей Маленького Замка не спала одна Мадлена. Эта женщина, изнуренная болезнью и страданиями, представляла в настоящую минуту живой и зловещий образ преступления и угрызений совести, поскольку одно обыкновенно следует за другим. Освещаемая печальным светом ночной лампы, горевшей в ее комнате, старуха приподнялась на своей постели. Ее длинные седые, растрепанные волосы покрывали шею и исхудалые плечи; глаза ее сверкали, она прислушивалась и вздрагивала при малейшем шуме.
   Вдруг она решилась, откинула одеяло, спустилась с кровати и два или три раза попробовала удержаться на ногах. Но она давно уже потеряла привычку ходить, и притом одна ее нога была почти разбита параличом. Она упала сначала на колени и приподнялась только через несколько минут, после неслыханных усилий, походя на изрезанную змею, старающуюся соединить разбросанные куски своего тела.
   Поднявшись на ноги, Мадлена, опираясь руками на мебель и скорее тащась, нежели идя, добралась кое-как до дверей комнаты дочери и заперла ее задвижкой, так что Жанне невозможно было выйти. Сделав это, Мадлена опустилась на ковер и, ползком пробираясь вдоль стены, потому что не могла более держаться на ногах, доползла до того места, где, в виде трофея, находилось оружие, принадлежавшее Гильйому де Шанбару. Тут она приподнялась, схватила первое попавшееся ей под руку оружие и снова упала на ковер, судорожно сжимая свою добычу.
   Мадлена не могла не улыбаться, увидев, как удачно поспособствовал ей случай. Оружие, которое она держала в руках, был кинжал, клинок которого почти в целый фут длины и чрезвычайно тонкий и острый, имел посередине небольшой желобок для свободного истечения крови. Малейшая рана, нанесенная этим кинжалом, была смертельна. Мадлена взяла в зубы рукоятку и, опираясь на руки и на колени, дотащилась до двери, ведущей на лестницу. Эта дверь была полуоткрыта, и чтобы отпереть ее совсем, Мадлене стоило только притянуть ее к себе.

XII. Божье правосудие

   По мере того, как старуха продвигалась вперед, движения ее становились медленнее и болезненнее: очевидно, силы изменяли ее энергической решимости. Однако она не приходила в отчаяние, в ней не возникала мысль отказаться от адского поступка, который она поклялась совершить. Было как-то странно и вместе с тем страшно видеть в эту минуту, при слабом свете лампы, эту полумертвую женщину, этот живой труп, одушевленный остатком жизни, ползущий таким образом по полу с резкими и прерывистыми движениями, сообразно тому, как боль давала себя чувствовать более или менее сильно. Наверное, люди с самым твердым умом, увидав Мадлену в этом положении, приняли бы ее за какой-нибудь фантастический и ужасный призрак.
   Она отворила дверь и очутилась на площадке лестницы. Тут силы ее совершенно оставили и страдания сделались почти невыносимы; чтобы заглушить крик, который ежеминутно готов был вырваться из груди ее от сильной боли, она должна была стиснуть зубами ручку кинжала и села на первую ступень, дожидаясь облегчения. Кризис нестерпимых мук продолжался несколько минут; наконец она почувствовала себя немного лучше и тотчас же снова начала спускаться. В том состоянии, в каком находилась эта гнусная женщина, намерение сойти с лестницы было гигантским трудом. Мадлена все еще держала кинжал в зубах, чтобы сохранить свободными руки, поддерживала себя ими и таким образом спускалась, мало-помалу, со ступеньки на ступеньку. Прикосновение больной ноги к каменным плитам лестницы обдавало Мадлену смертельным холодом до самых костей, и страдания все более и более замедляли ее движения. Она начала дрожать при мысли, что предприняла труд, который вряд ли сможет довести до конца. Уже не раз спрашивала она себя с возрастающей тоской:
   "Как я поднимусь на лестницу?"
   Однако все продвигалась вперед и наконец добралась до последней ступени... Мадлена находилась в прихожей, о которой мы уже говорили и которая вела на улицу. Дверь в комнату Рауля была налево, едва ли в десяти шагах от преступницы. Еще минута, и она достигнула бы цели. Эта уверенность оживила ее; но от последней ступени лестницы до комнаты Рауля ей приходилось идти без опоры -- опереться было решительно не на что. Правда, Мадлена могла ползти по полу, как делала до сих пор, но чрезвычайная медлительность этого способа раздражала ее. К тому же, она чувствовала, как кровь быстро бежит по ее жилам, и принимала лихорадочную дрожь за возвращение сил. Она ухватилась за перила лестницы и встала на ноги, потом, не давая себе времени на размышление, отняла руку от железной балюстрады, за которую держалась, и пустилась в путь.
   В эту минуту Мадлена должна была испытывать то же самое, что чувствует неопытный пловец, который смело бросился в слишком глубокое место и вдруг видит, что течение увлекает его, силы оставляют, уменье изменяет, что скоро волна потопит его навсегда. Напрасно хочет он вернуться назад, к менее опасному месту... уже поздно!.. Волны, окружающие его и захлестывающие своей пеной, как холодным саваном, приподнимают его, увлекают и не хотят выпустить свою добычу. Точно также и Мадлена, шатающаяся, как дерево, корень которого подрезан, поняла наконец свое полное бессилие. Ноги ее не могли сделать ни шага. Она попробовала вернуться и протянула левую руку, чтобы снова ухватиться за перила лестницы; но паралич распространился и на эту руку, и она бессильно опустилась, не достигнув цели. Тогда какое-то помрачение помутило взор женщины. Ей показалось, будто ее качает бурный ветер посреди движущегося огненного круга, который вертелся с изумительной быстротой. Она подняла обе руки, но они встретили только пустоту. Преступнице казалось, будто гладкие плиты исчезли под ее ногами, и она вдруг упала сначала на левую руку, которая под тяжестью тела подломилась как стекло, потом на острие кинжала, который находился уже в ее правой руке, и клинок его вошел ей в грудь и вышел сзади между плечами.
   Мадлена испустила страшный нечеловеческий крик, крик отчаяния и предсмертной агонии. Она пробовала еще бороться со смертью, но уже потоки крови залили ее грудь и хлынули из горла пурпуровой пеной. Судороги искривили ее члены; губы на мгновение раскрылись, чтобы закричать во второй раз, но из них вырвался только новый поток крови; потом члены ее вытянулись, глаза закатились... через минуту все кончилось: даже малейшая дрожь не потрясла ее тела, распростертого на плитах. Мадлена де Шанбар умерла.
   Между тем отчаянный крик ее пробудил Жанну от спокойного сна. В первую минуту молодой девушке показалось, что это ей пригрезилось во сне, и она постаралась опять заснуть, но воспоминание об ужасном крике преследовало ее безостановочно и порождало в уме ее самые зловещие образы. Жанна решилась встать и лично удостовериться в безосновательности своих страхов. Она спрыгнула с постели и, наскоро накинув первую одежду, попавшуюся ей под руку, подбежала к двери и хотела открыть ее, но дверь не отворялась (мы уже знаем, что Мадлена заперла ее задвижкой). Страх и беспокойство Жанны увеличились. Девушка была уверена, что мать не может без ее помощи встать с постели. Кто же запер дверь, которая держала ее в плену? Какая ужасная связь была между этой запертой дверью и криком, который, как казалось Жанне в ее волнении, беспрестанно раздавался в ее ушах? Она стучала в дверь кулаками, но дверь была толста, а задвижка крепка. Жанна поняла, что она сойдет с ума, если далее останется в этом положении, и закричала изо всех сил:
   -- Матушка! Матушка!..
   Этот зов остался без ответа.
   -- Матушка! Матушка! -- повторила Жанна во второй раз, с еще большей энергией.
   Потом, когда только отголосок ночи повторил ее отчаянный крик, она совершенно потеряла голову, бросилась к окну и открыла его. Ночь была глубока, дорога пуста.
   Жанна привязала простыню к железной перекладине и босиком, не размышляя об опасностях почти неизбежного и, может статься, смертельного падения, спустилась из окна на дорогу. По какой-то чудесной случайности, она достигла земли без малейшего ушиба и тотчас побежала к Марли так скоро, как будто ее преследовал легион привидений. Камни, рассыпанные по дороге, изранили до крови ее ноги, но она не чувствовала ни малейшей боли. Жанна едва могла дышать, но не замедлила своего бега; наконец она добежала до первого дома и упала у дверей со стоном: у нее недоставало сил ни позвать кого-нибудь, ни постучаться.

XIII. Муж Глодины

   Неистовый лай огромной собаки раздался внутри дома, и мужской голос спросил грубым и угрожающим тоном:
   -- Кто там?
   Жанна продолжала стонать и не отвечала. Тот же голос произнес страшное ругательство и продолжал:
   -- Черт вас побери! Ступайте своей дорогой, а не то я отворю дверь, и собака моя загрызет вас...
   Эта новая угроза увеличила, если это было возможно, ужас Жанны. Она старалась встать и убежать, но не могла даже и приподняться, только тихий плач ее превратился в судорожные рыдания, а стоны сменились отчаянными криками. Тяжелый ключ повернулся в замке, и свирепый лай удвоился; это не могло уменьшить страха Жанны.
   Дверь отворилась. К счастью, хозяин дома держал собаку за веревку, привязанную к ошейнику. Увидев или, скорее, угадав женщину, распростертую на пороге, он притянул к себе собаку.
   -- Зачем вы здесь? -- сказал хозяин несколько смягченным тоном. -- Чего вы ждете и что вам нужно?
   Волнение молодой девушки не позволило ей отвечать. При этом непонятном для него молчании недоверчивый и подозрительный крестьянин достал огня, зажег лампу и поднес ее к лицу Жанны. Он не раз видел эту девушку и потому тотчас узнал се. Его грубое обращение тотчас же сменилось почтительным. Он обернулся и закричал:
   -- Глодина! Жена! Вставай скорее, иди сюда...
   -- Зачем? -- спросила Глодина из отдаленной комнаты.
   -- Дочка мадам де Шанбар из Маленького Замка умирает у наших дверей...
   Он взял Жанну на руки, отнес ее в комнату и посадил в большое кресло. Скоро явилась Глодина, молодая и очень миловидная женщина. Муж и жена окружили Жанну самой трогательной заботой. Благодаря этому девушке скоро возвратились присутствие духа и спокойствие. Она воспользовалась этим и рассказала о том, что случилось, прося помочь ей вернуться в Маленький Замок и удостовериться, не случилось ли там тех несчастий, которых она опасалась. Когда она окончила рассказ, крестьянин сказал, качая головой:
   -- Я к вашим услугам, но уверены ли вы, что вам не померещилось?..
   -- Померещилось?! -- возразила Жанна. -- Как могло мне померещиться?.. О, нет... к несчастью!.. Нет, я не спала!.. Этот зловещий крик, о котором я вам говорила, я точно слышала, и нашла дверь моей комнаты запертой!.. Ах! Поверьте мне! Поверьте, в доме моей матери случилось что-то ужасное!
   -- Это мы узнаем через минуту, -- сказал крестьянин. -- Позвольте мне только разбудить соседей, которые нас проводят и в случае надобности будут свидетелями того, что мы увидим...
   -- Действуйте, как хотите... -- отвечала Жанна. -- Но, ради Бога, поторопитесь! Поторопитесь!..
   -- Подождите только пять минут.
   Муж Глодины вышел, оставив девушку со своей женой. Не прошло и пяти минут, как он воротился с четырьмя другими крестьянами, дюжими парнями, румяными и широкоплечими, которые протирали своими толстыми кулаками еще сонные глаза.
   Глодина дала Жанне свои лучшие башмаки, белые бумажные чулки, очень тонкие, с красными стрелками, и серый бумазейный салоп, с огромным капюшоном. Жанна обулась, завернулась в салоп и спустила на голову капюшон.
   Крестьяне несли зажженные факелы. Два из них поддерживали своими жилистыми руками взволнованную и измученную Жанну, и все вместе при свете факелов отправились к Маленькому Замку.
   По мере того, как они приближались, страх девушки все более и более увеличивался, нервная дрожь овладела ею. В ту минуту, когда крестьяне донесли Жанну до дверей замка, она была почти без чувств.
   Попасть в дом было не легко. Дверь могла устоять против настоящего приступа и с первого удара послышался звук крепких запоров и встретилось почти непреодолимое сопротивление. Однако крестьяне были полны решимости преодолеть эти препятствия. Железный рычаг, захваченный мужем Глодины на всякий случай, был всунут в смычки дверей. Трое молодых, здоровых парней налегли всей тяжестью на этот рычаг, и запоры скоро заскрипели с зловещим звуком, дубовые доски раздались и наконец разлетелись с треском, похожим на удар грома. Муж Глодины подошел к Жанне, которую поддерживал один из крестьян.
   -- Дверь отперта, -- сказал он.
   Девушка сделала жест, как бы желая сказать:
   "Войдите первые... я иду за вами".
   Крестьяне подняли огонь факелов и вошли в сени. Вдруг тот, который шел впереди, отступил с восклицанием ужаса и изумления. Факел выпал у него из рук на пол и погас. Крестьянин поскользнулся в луже крови и очутился прямо перед трупом Мадлены.
   В ту минуту, когда крик крестьянина долетел до слуха Жанны, она будто по волшебству возвратила свои исчезнувшие силы, бросилась в сени и остановилась с трепетом и отчаянием перед трупом, уже окоченевшим, той, которая была ее матерью. Молодая девушка упала на колени возле покойницы. Ее сжатые руки дрожали, губы судорожно подергивались, глаза, широко открытые и неподвижно устремленные на труп, казалось, смотрели и ничего не видели. Она хотела бы заплакать, но не могла. В эту минуту Жанна олицетворяла вполне и самым трогательным образом не тихого ангела грусти, но мрачного ангела отчаяния, того страшного и сосредоточенного отчаяния, которое не обнаруживается ни криками, ни слезами.
   Испуганные странным выражением глаз Жанны и ее лицом, столь же бледным, как лицо мертвой, крестьяне отошли на несколько шагов и ждали в почтительном молчании.
   Наконец Господь сжалился над бедной девушкой. Глаза ее увлажнились жгучими слезами, и переполненное горем сердце излилось в судорожных рыданиях; слезы эти облегчили несчастную, как дождь во время грозы оживляет знойную природу. Она приподняла труп, лежавший перед ней, покрыла поцелуями закрытые глаза и холодные губы покойницы и вскричала прерывистым голосом, похожим на голос лунатика, заснувшего магнетическим сном:
   -- О! матушка!.. матушка!.. матушка!..
   Это раздирающее душу восклицание сменилось безмолвием. Муж Глодины подошел к Жанне и сказал ей медленно, с очевидным замешательством:
   -- Вы непременно убьете себя, если станете так огорчаться, а, между тем все-таки не оживите бедную госпожу...
   Жанна подняла голову и спросила:
   -- Вы думаете, что она умерла?.. Умерла совсем?.. И не оживет?..
   Крестьянин не отвечал.
   -- Вы молчите! -- продолжала молодая девушка. -- А я вам говорю, что я возвращу к жизни мою мать!..
   И Жанна опять приподняла труп, прижала его к своей груди, как-будто действительно имела надежду призвать ее к жизни. Но вдруг она вскрикнула от ужаса, приметив в первый раз окровавленную рукоятку кинжала, клинок которого прошел ее грудь насквозь. В первый раз пришла ей в голову мысль об убийстве; до сих пор она приписывала случаю, причины которого не могла понять, катастрофу, сделавшую ее сиротой. Вторая мысль, быстрая как молния, промелькнула в голове ее: в этой мысли было нечто страшное. Губы Жанны прошептали одно слово:
   -- Рауль!
   Она выпустила труп матери из рук и бросилась в комнату кавалера де ла Транблэ.

XIV. Полицейский

   Лампа так же разливала свой бледный свет по этой обширной комнате. Рауль все еще был погружен в летаргический сон.
   Жанна подбежала к постели и схватила его за обе руки. В эту минуту она не помнила о любви, которую начала было чувствовать к молодому человеку, она видела в нем только убийцу своей матери.
   Рауль проснулся, но опиум сковал его чувства и разум. Он пролепетал несколько прерывистых слов, закрыл глаза и снова глубоко заснул.
   -- А! -- вскричала Жанна с яростью, указывая на Рауля крестьянам, которые вошли в комнату вместе с ней. -- Сон его так глубок, что он, наверно, притворяется! Этот человек -- убийца!..
   Крестьяне тотчас в ярости окружили кровать.
   -- Надо его повесить! -- говорили одни.
   -- Бросим его в воду! -- твердили другие.
   И они уже собирались тащить к двери несчастного молодого человека, который не просыпался посреди всех этих криков. При этом зрелище в сердце Жанны вдруг совершился переворот.
   "Но что, если убийца не он!" -- подумала она и воскликнула громко:
   -- Остановитесь!
   Крестьяне повиновались.
   -- Я слишком скоро обвинила этого молодого человека, -- прибавила она, -- и, может быть, напрасно. Я ни в чем не уверена, ни в чем, кроме того, что над моей бедной матерью совершено гнусное убийство. Тот, на кого пали мои первые подозрения, может быть, невинен, но даже если бы он и был виноват, не нам принадлежит право наказывать его за преступление!.. Ради Бога, пусть один из вас побежит за доктором... Доктор скажет нам, гнусная ли комедия этот странный сон или настоящая летаргия...
   -- Да! да! -- отвечали крестьяне в один голос.
   Муж Глодины побежал в Сен-Жермен, исполнить желание молодой девушки. Один крестьянин остался караулить в комнате Рауля, а другие перенесли в верхний этаж тело Мадлены и положили мертвую на ту самую постель, на которой она лежала живая. Жанна встала на колени возле покойницы и молилась до той минуты, пока несколько ударов в дверь не возвестили ей о возвращении мужа Глодины.
   Он привел с собой не только доктора, но и полицейского комиссара с отрядом солдат объездной команды, которые пришли захватить мнимого преступника и тотчас же стали стеречь все выходы из дома. Случай устроил так, что призванный доктор был именно тот самый, который лечил Рауля.
   Он сначала осмотрел труп Мадлены, вынул кинжал, оставшийся в ране, и объявил, что смерть произошла, по всей вероятности, неожиданно. Когда комиссар спросил его о причине, он отвечал, что не верит в убийство, но подозревает катастрофу, и обосновал свое мнение на положении оружия убийства и на том, что оно прошло грудь насквозь, раздробив кость в плече. Полицейский и доктор сошли потом в комнату Рауля, прося Жанну идти с ними.
   -- Точно ли спит этот человек? -- спросил комиссар у доктора, указывая на Рауля.
   Доктор приложил руку к виску и к сердцу кавалера, прислушался к его дыханию и отвечал:
   -- Да, он спит, спит сном глубоким и непонятным!..
   Говоря это, доктор приметил на столике возле кровати, чашку, в которой еще было несколько капель жидкости. Он омочил в ней палец, приложил его к губам и вскричал:
   -- А! Теперь я понимаю этот странный сон... Можете вы сказать мне, -- обратился он к Жанне, -- кто готовил это лекарство?
   -- Я, -- отвечала молодая девушка.
   -- По какому рецепту?
   -- По тому, который вы сами мне оставили.
   -- Вы ничего туда не прибавляли?
   -- Прибавила три ложечки жидкости, которую мне посоветовала влить моя бедная мать...
   -- Какая это жидкость?
   -- Не знаю...
   -- Она осталась у вас?
   -- Да, почти две трети пузырька.
   -- Потрудитесь показать мне этот пузырек.
   Жанна тотчас принесла его. Доктор понюхал, потом, обращаясь к полицейскому, сказал:
   -- Как не спать этому молодому человеку!? Огромная доза опиума, самого сильного наркотического средства, погрузила его в сон, похожий на смерть...
   -- С какой целью ваша мать старалась усыпить его? -- в свою очередь спросил Жанну полицейский.
   -- Она, верно, ошиблась насчет действия лекарства, которое посоветовала дать ему.
   -- В котором часу вы дали это лекарство?
   -- В сумерки.
   -- В котором часу совершилось предполагаемое вами убийство?
   -- Отчаянный крик моей бедной матери разбудил меня часа два тому назад.
   -- В какой комнате было оружие, причинившее смерть?
   -- В спальне моей матери.
   Тут вмешался доктор.
   -- Господин комиссар, -- сказал он, -- я тем охотнее поручусь за невинность кавалера де ла Транблэ, что он еще не оправился от болезни, которая угрожала ему почти неминуемой смертью и от которой я лечил его; я очень удивился сейчас, найдя его еще живым; я наверно знаю, что слабость его должна быть так велика, что он не мог сделать и четырех шагов без опоры.
   -- Я и сам так думаю, -- отвечал комиссар, -- но все-таки в этом доме было совершено преступление, и я должен пока арестовать того, на кого пали первые подозрения.
   -- Однако... -- сказал доктор.
   -- Не мешайте ходу правосудия, -- перебил комиссар сухим тоном. -- Долг службы предписывает мне сделать самый подробный обыск... Обыщите одежду и другие вещи обвиненного, -- прибавил он, обращаясь к своим людям.
   Солдаты объездной команды тотчас же повиновались. Поиски были не напрасны. Один из солдат тотчас же подал комиссару бумажник, который нашел в кармане платья кавалера, тогда как другой открыл чемодан, уже известный нам, и, увидев то, что в нем заключалось, вскричал:
   -- Сколько золота! Боже мой, сколько золота!

XV. Бедная Жанна

   Полицейский комиссар оставался с минуту как бы ослепленным при виде блестящего металлического видения, поразившего его взоры. Уступив чувству жадного восторга, возбужденного в нем огромным количеством золота в чемодане, он наконец раскрыл бумажник и вынул оттуда большой сложенный лист пергамента, с зеленой печатью, висевшей на зеленой же ленте. Он развернул лист и пробежал его глазами. Выражение его физиономии тотчас изменилось. Из надменного и повелевающего оно сделалось вдруг раболепным и покорным как бы по волшебству. Он снял шляпу, которая до тех пор оставалась на голове его, и взгляд его с самым почтительным видом переходил от пергамента к Раулю и от Рауля к пергаменту. Вот что он прочел:
   "Божьей милостью, мы, Филипп Орлеанский, регент Франции, приказываем и повелеваем всем тем, кто увидит сию бумагу, оказывать помощь и содействие нашему преданному подданному и слуге кавалеру Раулю де ла Транблэ всякий раз, как он сочтет за благо требовать этой помощи.
   Запрещаем, кроме того, по какой бы то ни было причине, беспокоить вышеназванного кавалера де ла Транблэ, мешать его действиям и противиться его воле.
   Что бы он ни делал, он делал это по нашему приказанию и для пользы нашей.
   В силу чего мы дали ему сию бумагу за нашей подписью и печатью".
   Потом были число и подпись.
   Полицейский комиссар, совершенно смешавшийся при виде этого неожиданного документа, старательно свернул драгоценный пергамент, вложил в бумажник, из которого вынул, и снова спрятал бумажник в карман платья Рауля. Потом, обернувшись к своим подчиненным, он сказал:
   -- Невинность кавалера де ла Транблэ для меня достаточно ясна. Кроме того, как доказывает господин доктор, в ужасном и печальном происшествии, случившемся здесь ночью, не видно никаких следов преступления. Убийство совершилось случайно, без умысла, поэтому нам нечего делать более в этом доме и остается только возвратиться в Сен-Жермен.
   Доктор, очень заинтересованный тем, что происходило на его глазах, подошел к комиссару и спросил вполголоса:
   -- Что было в этом пергаменте?
   -- Государственная тайна! -- отвечал полицейский важным тоном.
   -- Государственная тайна? -- повторил доктор.
   -- Да, и не старайтесь узнать ее, советую вам: тут пахнет Бастилией, ни более ни менее...
   При слове "Бастилия" доктор побледнел почти так же, как его больной. Он не произнес более ни одного слова до той самой минуты, как оставил Маленький Замок вместе с полицейским комиссаром и солдатами объездной команды: до того боялся он узнать эту страшную государственную тайну, знание которой было так опасно.
   После их ухода Жанна осталась в комнате Рауля с мужем Глодины и другими крестьянами, которых удерживало любопытство. Наконец эти добрые люди, не желая обострять горя Жанны, скромно удалились один за другим. Муж Глодины остался последний.
   -- Я думаю, -- сказал он Жанне с дружелюбием, смешанным с уважением, -- что вы не можете провести ночь в этом доме одна-одинехонька... Я приведу к вам мою жену, Глодину, она будет молиться с вами Богу, возле бедной госпожи, которая теперь на небесах.
   Жанна пожала руку крестьянину.
   -- Принимаю от всего сердца ваше предложение, друг мой, -- отвечала она. -- Приведите ко мне вашу жену... Сердце мое будто разорвано на части, мне кажется, что я умираю!..
   Смертельная бледность молодой девушки и судорожный трепет во всем ее теле подтверждали зловещим образом печальное значение ее последних слов. Муж Глодины поспешил вернуться домой, бормоча про себя:
   -- Бедная девушка!.. Бедная девушка!.. Только бы не случилось с ней в эту ночь еще одного несчастья.
   Оставшись одна, Жанна сделала несколько шагов, чтобы выйти из комнаты Рауля в первый этаж, но у нее недостало силы. При этом какой-то инстинктивный ужас удерживал ее от спальни в верхнем этаже, где лежал окровавленный труп матери. Она упала на стул, закрыла голову обеими руками, и безмолвные слезы покатились одна за другой между ее пальцами. Мало-помалу слезы иссякли, Жанна подняла голову, и глаза ее, устремленные в неопределенное пространство, как будто смотрели на что-то с глубоким ужасом. Страшная мысль мелькнула в голове ее. Напрасно старалась она прогнать эту мысль всеми силами души своей, как непростительное оскорбление памяти едва охладевшей матери. Эта роковая мысль беспрестанно возвращалась к ней и каждую минуту становилась все яснее и яснее, подтверждаясь все более и более неопровержимыми доказательствами. Жанна обвиняла свою мать! Она обвиняла ее в покушении на убийство, которое перст Божий обратил против нее самой. И это обвинение, основанное на ее воспоминаниях, было выведено с поражающей логикой из всех случившихся обстоятельств.
   В самом деле, Мадлена, столь неприязненная сначала к больному и умирающему Раулю, не смягчилась ли внезапно, узнав, что молодой человек привез с собой огромную сумму денег? Не расспрашивала ли она Жанну о его богатстве с жадным волнением скряги и вора? Не возобновила ли она своих вопросов тотчас после ухода слуги Рауля, осведомившись, не унес ли Жак с собою чемодан с золотыми монетами? Не она ли посоветовала дать лекарство, которое должно было погрузить кавалера в летаргический сон? Жанна вспомнила, какое радостное выражение промелькнуло на лице ее матери, когда она сказала ей, что Рауль спит, и с каким странным выражением больная вскричала: "Спит... Это добрый знак!.."
   С этой минуты, доказательства становились для Жанны все яснее и яснее. Было очевидно, что Мадлена встала с постели, заперла задвижкой дверь спальни своей дочери и сняла со стены кинжал, наследство Гильйома де Шанбара. В своей адской страсти к золоту она почерпнула необходимые силы, чтобы сойти с лестницы; но эти самые силы изменили ей в ту минуту, когда преступление должно было совершиться, и небесное правосудие допустило, чтобы убийственное оружие обагрилось кровью преступницы, вместо того, чтобы пролить кровь обреченной жертвы.
   Жанна находилась словно в сомнамбулизме; ей казалось, будто она сама присутствовала при всех подробностях ужасной сцены, которую наши читатели уже знают. Стараясь не думать о своей матери, она бросилась на колени и вскричала с горячей набожностью:
   -- Боже! Боже правосудный и всемогущий! Ты, спасший невинного и наказавший преступницу за замышляемое преступление!.. Боже! Не преследуй своим мщением мою бедную мать за пределами этой жизни! Будь милосерд! Прости ей, мой Боже! Прости!..
   После этой молитвы, Жанна почувствовала себя спокойнее. С каким-то хладнокровием смотрела она на весь ужас своего положения, хотя оно казалось, не имело выхода. Несчастная девушка в неполные шестнадцать лет осталась сиротой, без убежища, без средств... ей негде было приклонить свою голову, не к кому протянуть руки! Куда идти! Где найти хлеб насущный?
   Жанна не могла решить этих печальных вопросов. Однако, она не растерялась и сказала себе с той твердой и безропотной решимостью, которая рождается только в минуты больших несчастий:
   -- Может быть, Господь мне поможет. К тому же известно, что смерть представляет верное прибежище тем, для кого невозможна жизнь.

XVI. Пробуждение

   Муж Глодины скоро воротился с женой, которую оставил с Жанной. Обе женщины провели остаток ночи в молитвах, возле усопшей.
   Утром на следующий день люсьенский пастор отдал последний долг останкам Мадлены, а Жанна убежала в самую отдаленную часть дома, чтобы не присутствовать при раздирающем зрелище погребения, чтобы не слышать зловещего стука молотка, заколачивавшего гроб ее матери. Скоро смиренная похоронная процессия, в сопровождении священника и нескольких крестьян, медленно тянулась к кладбищу.
   Узнав от мужа, что в доме был больной, Глодина, движимая чувством сострадания, заставившего ее не оставлять несчастного, о котором забыли все, без труда отыскала комнату кавалера де ла Транблэ.
   Рауль наконец проснулся и прислушивался к звуку удалявшихся голосов, напевавших De profundis. Действие опиума почти рассеялось, только как будто какое-то нравственное опьянение затмевало его рассудок и отнимало у мыслей их обычную ясность. Ему казалось, что он долго спал тяжелым сном, от которого на минуту был пробужден каким-то непонятным видением. Действительно, сквозь сон он чувствовал, но не понимал, что с ним делали, когда крестьяне хотели стащить его с постели.
   -- Как вы себя чувствуете? -- спросила Глодина, подходя к Раулю.
   -- Кажется, мне лучше, -- отвечал молодой человек. -- Но скажите, пожалуйста, что происходит здесь?.. Сейчас я слышал шаги в коридоре, голоса, певшие молитву, и теперь еще эти самые голоса замирают вдали, напевая погребальный гимн...
   -- Ах! -- отвечала Глодина. -- В эту ночь сюда вошла смерть!
   -- Смерть? -- повторил Рауль. -- Вы хотите сказать, что кто-нибудь умер здесь?
   -- Увы!
   -- Не она, не правда ли? -- вскричал кавалер с глубоким беспокойством. -- О! Скажите мне, что не она!
   -- Она? -- спросила Глодина с невольным любопытством. -- Кто это "она"?
   -- Та прелестная молодая девушка, которая ухаживала за мной с состраданием и преданностью ангела и которая удивительным образом похожа на эту царицу... Вот посмотрите против вас...
   Глодина обернулась к обоям. Она была поражена и удивлена не меньше, чем Рауль, сходством Жанны с царицей Савской. Помолчав с минуту, она отвечала:
   -- Нет! Умерла не она, а ее мать...
   Рауль вздохнул свободно.
   -- Слава Богу! -- сказал он. Потом добавил: -- При одной мысли о подобном несчастье, кровь охладела в моих жилах! Скажите мне, -- продолжал он, подумав с минуту, -- каким образом умерла мать этой молодой девушки?.. Я знал, что она больна, но не думал, чтобы так опасно...
   -- Она умерла не от болезни, -- отвечала Глодина.
   -- Великий Боже! Неужели было совершено преступление?
   -- Еще неизвестно, преступление или только случай.
   -- Объяснитесь, умоляю вас!
   Глодина рассказала Раулю все, что знала о происшествиях прошлой ночи, и прибавила к рассказу свои собственные рассуждения, которые немало запутали факты. Во все продолжение этого рассказа Рауль подавал знаки очевидного волнения.
   -- Где теперь эта несчастная девушка? -- спросил он, когда Глодина кончила.
   -- Она спряталась, чтобы не видеть похорон матери...
   -- Сделайте милость, отыщите ее и скажите ей, что незнакомец, которому она оказала такое великодушное гостеприимство, на коленях умоляет ее прийти к нему на минуту...
   -- Охотно! -- вскричала Глодина. -- И если вы знаете, чем утешить эту бедную барышню, то сделаете доброе дело!..
   -- Ступайте, -- повторил Рауль, -- ступайте скорее!..
   -- Бегу, -- отвечала крестьянка и поспешно вышла.
   -- Я всюду приношу несчастье! -- прошептал кавалер, оставшись один. -- Будто навлекаю громовый удар на дома, в которых приклоняю свою голову!.. Решительно, надо верить, что есть промысел Божий!..
   Кавалер погрузился довольно надолго в мрачное, глубокое размышление.
   "Кто может сказать, что я сделал, -- думал он, -- доброе дело или гнусное преступление?.. Кто может осудить меня или оправдать?.. Кто может понять чувство, которому я повинуюсь, и которого сам не могу определить хорошенько?.. Мне кажется, что мое сердце бьется сильнее... Я не думал, чтобы это было еще возможно!.."
   Рауль приложил руку к сердцу, как будто считая его удары. Улыбка скользнула по губам его, и он продолжал думать, с ироническим выражением на лице:
   "Да, оно бьется!.. бьется, как у ребенка!.. бьется, как у женщины!.. Филипп Орлеанский этому не поверит... да и другие тоже!.. Как они будут насмехаться надо мной, если узнают об этом, и правильно сделают!.. Неужели я люблю эту молодую девушку?.."
   Рауль снова спросил у сердца и отвечал себе:
   "Жребий брошен! Да я люблю ее!"
   Едва молодой человек окончил эти бессвязные размышления, в которых, казалось, не было ни смысла, ни логики, дверь комнаты растворилась и вошла Жанна. Бедная девушка очень изменилась со вчерашнего дня. Лицо ее, обыкновенно сиявшее румянцем, было покрыто бледностью, которую слезы испестрили синими пятнами; большие глаза, окруженные черными кругами, сверкали лихорадочным блеском; длинные белокурые волосы, не собранные в косу и развевавшиеся, как будто рыдали вокруг ее лица. Она была в черном платье. Наружность ее в ту минуту, когда она вошла в комнату Рауля, выражала смущение. Она помнила неблагодарное и ужасное обвинение, которое сделала против Рауля в прошлую ночь, и трепетала от упреков совести при мысли о последствиях, которые чуть было не повлекло это обвинение. Мы знаем притом, что чувства ее к Раулю были далеко от равнодушия, и она упрекала себя в живости этих чувств в такое время, когда ей, по-видимому, следовало бы полностью погрузиться в благоговейную печаль. Она старалась, но напрасно, скрывать свои ощущения и сказала голосом дрожащим и едва внятным:
   -- Вы желали говорить со мной? Я пришла.
   -- Я хотел вам высказать, -- начал Рауль почти с таким же волнением, как и молодая девушка, -- какое глубокое участие принимаю я в ужасном ударе, поразившем вас...
   Жанна отвечала только слезами.
   -- Чтобы спасти жизнь, угасшую в эту ночь, -- продолжал Рауль, -- я отдал бы свою.
   "О! если бы он знал, -- думала Жанна, -- если бы он знал, что сохранил жизнь только потому, что умерла моя мать..."

XVII. Любовь

   -- Благодаря вашей заботливости, -- продолжал кавалер, -- я чувствую, что спасен! Благодаря вашему вниманию я могу преклонить колени на могиле благородной женщины, которую вы оплакиваете, а я благословляю, хотя и не знал ее... Я обязан вам жизнью, и, может быть, признательность дает мне право просить вас...
   -- Я вас слушаю, -- перебила девушка, -- и если от меня зависит исполнить вашу просьбу, будьте уверены, что это будет сделано...
   -- Если так, -- продолжал Рауль, -- забудьте, что я для вас посторонний, почти незнакомый, принятый из сострадания в вашем доме... Забудьте, что я еще молод... Смотрите на меня, как на старого друга, как на брата... Словом, как на человека, для которого вы священны и который поставит целью всей своей жизни упрочить ваше счастье... Имейте ко мне такое же доверие, какое имели бы к этому другу или брату, о которых я говорю...
   Жанна не угадывала, чем кончит Рауль, и отвечала:
   -- Будьте уверены, что я чувствую к вам то доверие, которое брат внушает сестре...
   -- Благодарю за это доброе слово! -- вскричал Рауль. -- Оно дает мне мужество продолжать. Стало быть, сестра моя, вы будете мне отвечать с полной откровенностью?..
   -- Буду.
   -- О чем бы я ни спросил вас?..
   -- Да.
   -- Вы мне позволите прочесть в вашей душе и раскрыть перед вами мою душу. Вы не улыбнетесь презрительно, услышав, что я выражаю надежды и желания, которые вы примете, может статься, за последние грезы еще не угасшей горячки?..
   -- Будьте покойны, -- печально отвечала Жанна, -- мои губы не умеют более улыбаться!..
   -- Вы мне сказали, не правда ли, -- продолжал кавалер, -- что вы бедны?..
   -- Да, -- отвечала девушка, -- я так говорила.
   -- Вы мне сказали еще, что ваша мать была принуждена продать этот дом, и что все находящееся здесь не принадлежит вам?..
   Жанна не отвечала ни слова, но кивнула головой, как бы подтверждая, что Рауль не ошибается. Молодой человек продолжал:
   -- Итак, теперь вас, бедную сироту, неумолимый кредитор может прогнать из этого дома?
   -- Да, -- отвечала Жанна.
   -- Есть у вас убежище?
   -- Нет.
   -- Родственники?
   -- Никаких.
   -- Друзья?..
   -- Ни одного.
   -- Что же вы будете делать?..
   -- Не знаю.
   -- Какая будущность предстоит вам?
   -- Я не хочу об этом думать.
   После минутной нерешимости, Рауль продолжал:
   -- Вы помните, без сомнения, что, узнав от вас о бедности столь ужасной и столь благородно переносимой, я хотел предложить вам помощь, которую вы отверг нули с героической гордостью... Вы дали мне почувствовать, что ничто не давало мне права сделать вам подобное предложение, и я думал, что мне нельзя более настаивать...
   -- Вы правы, -- сказала Жанна.
   -- Сегодня я не возобновляю моих предложений...
   -- Благодарю вас, -- прошептала девушка.
   -- Я только хочу задать вам вопрос... От вашего ответа зависит спокойствие... счастье моей жизни...
   -- Говорите!.. Говорите!.. -- вскричала Жанна с живостью.
   -- Жанна! -- сказал Рауль тоном серьезным и взволнованным: -- Жанна, свободно ли ваше сердце?
   При этом неожиданном вопросе лоб, щеки и шея молодой девушки покрылись яркой краской.
   -- Подобный вопрос... -- прошептала она.
   -- Удивляет и оскорбляет вас, -- перебил Рауль, -- однако ж, я надеюсь, что скоро вы не будете ни удивляться, ни осуждать меня... Несколько слов должны оправдать меня в ваших глазах, и я хотел бы произнести их перед вами на коленях... Вот эти сладостные слова: Жанна, я люблю вас!
   -- Вы меня любите? -- вскричала молодая девушка с внезапным порывом радости и изумления.
   -- Да, -- продолжал Рауль. -- Я вас люблю и -- странное дело! -- вас любил еще раньше, чем увидел...
   Удивленный взгляд Жанны ясно выразил, что она этого не поняла. Рауль это заметил и объяснил свою мысль.
   -- С той минуты, -- сказал он, -- когда эти обои представили моим еще помутившимся глазам прекрасный образ молодой царицы, а вы ее живой портрет, кроткое лицо ее овладело моим сердцем, хотя я и принимал эту чудную красавицу за благодетельное видение. Когда вы явились мне в первый раз, это сердце уже принадлежало вам и вы царствовали в нем полной владычицей!.. С того дня любовь моя увеличилась еще более восторгом и признательностью, которые вы внушили мне. Я вас люблю теперь всеми силами души моей, всем могуществом моей жизни!.. Ваше присутствие сделалось для меня так же необходимо, как воздух и солнце... Не удаляйте меня от себя... Поверьте, было бы менее жестоко дать мне умереть, нежели возвратить на минуту жизнь, чтобы потом отнять ее!
   -- Боже мой!.. -- пролепетала молодая девушка, -- подобное признание... в подобную минуту...
   -- О! -- с живостью перебил Рауль. -- Минута хорошо выбрана, потому что она торжественна!.. Не в то ли мгновение, когда все рушится вокруг вас, могу и должен я протянуть вам руку и сказать: Обопритесь на меня... Я буду поддерживать вас всегда!.. Жанна! У вас нет более родных, я хочу заменить моей любовью их привязанность... Вы бедны, я хочу сделать вас богатой!.. Состояние мое велико, имя почетно, любовь моя к вам глубока!.. Жанна! В присутствии Бога, который нас видит, в присутствии вашей матери, тень которой нас слушает и благословляет, я спрашиваю вас, хотите ли вы быть моей женой?
   Жанна не отвечала, она не могла отвечать. Слишком великое и слишком неожиданное счастье вдруг взволновало ее сердце, произвело во всем существе ее странное потрясение, которое могло бы сравниться только с поражающей искрой электрической машины. Рауль сделал вид, будто не заметил бури, происходившей в сердце девушки.
   -- Боже мой! -- прошептал он с выражением глубокого горя. -- Боже мой, неужели вы не хотите отвечать мне?..
   Жанна поднесла руку к груди и сделала знак, что она не в силах говорить.
   -- Это отказ? -- продолжал молодой человек. -- О! Если это отказ, я чувствую, что умру!..
   Силы возвратились к Жанне.
   -- Неужели вы не поняли, -- вскричала она голосом, вырвавшимся прямо из сердца, -- не поняли, что и я тоже люблю вас?..
   Рауль ждал этих слов; однако радость его была так велика, будто они были для него неожиданностью. Потом, после первых восторгов, он надел на безымянный палец девушки золотое кольцо, которое снял со своего правого мизинца, и сказал:
   -- С этой минуты, Жанна, перед Богом и вашей матерью, вы моя невеста!..

XVIII. Ответы из Парижа

   В ту минуту, когда происходила вышеописанная сцена, всадник, скакавший галопом по дороге из Парижа в Сен-Жермен, остановил перед Маленьким Замком свою лошадь, обливавшуюся потом и покрытую пеной. Всадник проворно соскочил с седла, привязал лошадь к железному кольцу, вбитому в стену, и два раза ударил молотком в дверь.
   Сказав Жанне: "Перед Богом и вашей матерью, вы моя невеста!" Рауль в первый раз коснулся губами лба молодой девушки. Она вздрогнула при стуке молотка и побежала отворить. Это приехал Жак.
   -- Жив он? -- спросил слуга с глубоким беспокойством.
   -- Да, -- весело отвечала Жанна, -- жив и, слава Богу, спасен!
   Жак охотно расцеловал бы ту, которая сообщила ему доброе известие, но не посмел; притом он торопился к своему хозяину. Кавалер протянул ему руку. Жак покрыл ее слезами радости и прошептал:
   -- Я знал, что найду вас в живых...
   "Клянусь честью, -- подумал Рауль, -- вот слуга, каких мало!.. Он был бы моим наследником и все же радуется, что не будет присутствовать на моих похоронах! Этак, пожалуй, поневоле поверишь в людскую добродетель".
   -- Да, мой милый, -- сказал он вслух. -- Ты меня нашел в живых.
   -- И благодарю за это Бога! -- вскричал слуга.
   -- Конечно, но также поблагодари и ее! -- продолжал Рауль, указывая на Жанну.
   Жак взял руку девушки и осыпал ее поцелуями. Кавалер продолжал, улыбаясь:
   -- Я очень доволен тобою, мой добрый Жак; однако через несколько дней ты уже не будешь служить мне...
   Лакей изменился в лице.
   -- Вы мне отказываете? -- спросил он печальным тоном.
   -- Нет, но я даю тебе другого господина...
   -- Другого господина? -- повторил Жак в изумлении.
   -- Да, которому ты должен будешь повиноваться точно так же, как и я сам...
   Слуга делал неимоверные усилия, чтобы понять значение слов кавалера, но решительно не понимал ничего.
   -- Я говорю о мадемуазель Жанне, -- продолжал Рауль, -- которая скоро будет моей женой и которой мы будем повиноваться оба.
   -- Ах! -- вскричал Жак, улыбаясь в свою очередь. -- Если так, то это прекрасно! Да здравствует мадам де ла Транблэ!
   С тем деликатным тактом, которым щедро одарены почти все женщины, Жанна поняла, что Рауль должен желать поговорить со своим слугою, и потихоньку вышла из комнаты, оставив их наедине.
   -- Ну! -- с живостью спросил Рауль, как только дверь затворилась за Жанной, -- ты исполнил мои поручения?
   -- Исполнил.
   -- С успехом?
   -- Надеюсь.
   -- Добился ты результата, которого я ожидал от твоей поездки?..
   -- Я привез ответы от регента и от маркиза де Тианжа.
   -- Подай скорее...
   Жак вынул из своего кожаного пояса два письма средней величины и подал их барину. Рауль взял и распечатал одно за другим. В первом заключались только следующие латинские слова: "Legi. -- Bene."
   Эта лаконическая записка была подписана буквами Ф. и О.
   Латинские слова значили: Читал. -- Хорошо.
   Буквы Ф. и О. были начальными буквами имени регента: Филипп Орлеанский.
   -- Что сказал тебе регент? -- спросил Рауль.
   -- Он много расспрашивал меня о вас и очень сожалел о случившемся с вами несчастье.
   -- Ты добрался до него без труда?
   -- Да. По вашим указаниям, я обратился к камердинеру Максиму, и все двери Пале-Рояля отворились перед перстнем, который вы мне дали.
   Рауль распечатал второе письмо; оно было подробнее первого.
   "Любезный кавалер! -- писал маркиз де Тианж, -- я получил дьявольские бумаги, которые вы послали мне, и очень рад их содержанию; только жалуюсь на посланного, которого вы выбрали. Это негодяй самой непроницаемой скромности: невозможно было выпытать у него ни одного слова. Я предполагал, что какая-нибудь важная причина помешала вам самому приехать ко мне, и, любопытствуя узнать эту причину, я употребил все силы, чтобы допытаться от вашего таинственного комиссионера, в чем дело... Но, кажется, было бы легче заставить разговориться статую! Однако в каком бы месте вы ни находились, я все-таки желаю, чтобы фортуна вам улыбалась.
   Вы очень меня обяжете, если пришлете мне сто тысяч экю, в которых я очень нуждаюсь. Вполне полагаюсь на вас. Зато, любезный кавалер, прошу вас считать меня в числе самых преданных ваших друзей.
   Маркиз де Т..."
   Рауль разорвал оба эти письма на бесчисленное множество крошечных кусочков, которые разбросал вокруг своей кровати.

XIX. Отъезд

   -- Жак, -- сказал он потом, -- ступай к мадемуазель Жанне и попроси у нее для меня перо, чернил и бумагу.
   Слуга тотчас повиновался и через минуту принес все требуемое.
   -- Пиши под мою диктовку, -- продолжал кавалер.
   Жак с замешательством почесал себе ухо.
   -- Я пишу почти так же, как написала бы муха, которая, упав в чернильницу, вздумала бы прогуляться по бумаге...
   -- Не страшно, -- отвечал Рауль, -- только бы можно было разобрать; этого достаточно. Притом то, что я тебе продиктую, очень коротко.
   Жак поспешил повиноваться своему барину.
   -- Ты готов? -- спросил Рауль.
   -- Готов, -- отвечал слуга.
   Рауль продиктовал следующее:
   "Перешлите как можно скорее, в отель улицы Св. Доминика сто тысяч экю, золотом. Шкатулка, в которую вы положите золото, должна быть послана в Париж за печатью Пале-Рояля".
   -- Это все, -- сказал Рауль.
   -- Подписи не будет? -- спросил Жак.
   -- Нет, не нужно... Регент возвратил тебе перстень, который ты передал ему?
   -- Возвратил, вот он.
   -- Возьми в черепаховой шкатулке палочку сургуча и зажги свечу.
   -- Готово...
   -- Теперь приложи печать этим перстнем, внизу письма вместо подписи, сложи письмо и напиши адрес так:
   "Господину Жоржу Вильсону, управителю. В Замок Бом, через Сен-Жермен".
   Рауль рассмотрел надпись, велел запечатать письмо гладкой печатью и потом спросил:
   -- Каким образом ты приехал из Парижа?
   -- Верхом.
   -- Где твоя лошадь?
   -- Привязана у двери...
   -- Садись на нее и скачи галопом в Сен-Жермен; там отдай на почту это письмо.
   -- А потом?
   -- Потом возвращайся сюда, ты будешь мне нужен.
   Слуга вышел, и Жанна, подстерегавшая конец разговора, тотчас же вошла в комнату.
   -- Мое возлюбленное дитя, -- сказал ей Рауль, -- поговорим о будущем... Позвольте мне рассказать вам о своих планах.
   -- Вы знаете, -- отвечала Жанна, -- что ваша воля будет моей волей, а ваши желания моими...
   -- Нет, -- возразил кавалер. -- Напротив, я хочу советоваться с вами обо всем и желаю, чтобы ваши ответы на мои вопросы всегда были истинным выражением ваших мыслей...
   -- Я буду поступать по вашим желаниям, -- отвечала девушка.
   -- Итак, Жанна, скажите мне прежде всего, дорожите ли вы этим домом?
   -- Я провела здесь единственные счастливые дни моей жизни, дни моего детства... Я здесь выросла... Мать моя здесь умерла...
   -- Значит, вы дорожите им, не правда ли?..
   -- Да.
   -- Позвольте же мне предложить вам этот дом как свадебный подарок. Я выкуплю его у вашего кредитора, которому он принадлежит...
   -- Я приму этот подарок с величайшей радостью.
   -- Теперь скажите мне, когда вы хотите назначить день нашей свадьбы?..
   Жанна очень покраснела, потупила глаза и отвечала голосом едва внятным следующие слова, которые Рауль скорее угадал, нежели услыхал:
   -- Я желаю, чтобы это было скоро...
   Рауль взял руку молодой девушки и поднес ее к своим губам; это еще более увеличило краску и замешательство Жанны.
   -- Мы не можем венчаться здесь, -- продолжал Рауль. -- Не против ли вы, милое дитя, если наша свадьба будет отпразднована в Париже?..
   -- Да, -- отвечала Жанна.
   -- Вы, конечно, поймете, что я не могу оставить вас в этом доме на то время, которое будет необходимо для нужных формальностей. Согласитесь ли вы ехать со мной?
   -- Да.
   -- Мне не нужно повторять вам, что вы для меня священны, и что до тех пор, пока Господь не благословит нашего союза рукой одного из своих служителей, я буду уважать мою жену, как сестру...
   -- Рауль, -- прошептала Жанна, -- я верю вам, как брату...
   -- Мы поедем тотчас, как только позволит мое здоровье, -- продолжал кавалер, -- и я чувствую, что это будет скоро: ничто не излечивает так, как счастье!.. До тех пор не отходите от меня, потому что ваше обожаемое присутствие возвращает мне жизнь...
   Их разговор продолжался долго, но с этой минуты это была беседа любви, нежная и целомудренная, которую бесполезно было бы передавать здесь.
   Через десять дней после происшествий, рассказанных в первых главах этой истории, Рауль выздоровел совершенно и выкупил Маленький Замок, снова сделавшийся собственностью Жанны. В одно утро дорожный экипаж кавалера, запряженный четверкой лошадей, ждал у дверей; Жак стоял на пороге. Рауль вышел со своей невестой, и они сели в карету; Жак поместился на запятках, кучер ударил по лошадям, и карета быстро покатилась по мостовой.

XX. Гостиница "Царь Соломон"

   Между тем, как дорожная карета Рауля быстро катилась по полям Буживаля, Рюэля и Нёльи, Жанна, прелестная и очаровательная еще более прежнего в своем траурном костюме, наслаждалась с неизъяснимым счастьем сладостной беседой наедине с Раулем.
   Рауль держал в своих руках крошечную и белую ручку своей невесты и устремлял на нее долгие и нежные взгляды. Между молодыми людьми были минуты молчания, исполненные выразительного красноречия. Кавалер наконец прервал это молчание и, обратившись к своей спутнице, которая смотрела на него с безмолвным обожанием, прошептал:
   -- Скажите мне, моя милая царица, суеверны ли вы?
   Заметим мимоходом, что Рауль часто называл Жанну "моя царица" по причине удивительного сходства ее с царицей Савской.
   -- Не думаю, -- отвечала Жанна. -- Однако, друг мой, объяснитесь яснее, и я буду вам отвечать более положительным образом.
   -- Верите ли вы прорицаниям и предчувствиям?
   -- Нет.
   -- Напрасно, -- прошептал кавалер.
   -- А вы разве верите, друг мой?..
   -- Твердо верю, но моя вера совсем не похожа на верование толпы...
   -- В чем же?
   -- В том, что моя радость и надежды происходят из того, что обычно приводит в отчаяние и пугает слабых...
   -- Я вас не понимаю.
   -- Я объяснюсь яснее. Мое убеждение состоит в том, что в свете почти всегда хорошее сменяет дурное, счастье является вслед за отчаянием. Я улыбаюсь пагубным предзнаменованиям, и чем прошлое мрачнее, тем более я верю в будущее.
   -- Страшное убеждение! -- перебила молодая девушка.
   -- Оно основывается на опыте, -- продолжал Рауль, -- и, притом на моем собственном опыте... Хотите, я докажу вам это на нашем с вами примере, о, моя возлюбленная царица! До какой степени основательно мое убеждение?..
   -- Докажите, если хотите... Или, скорее, если сможете, -- прибавила Жанна с улыбкой.
   -- Послушайте же...
   -- Нужно ли мне уверять вас, что я слушаю с глубочайшим вниманием?
   -- Помните ли вы, каким образом я попал к вам?
   -- Еще бы!
   -- Ночь была темная... Ревел ураган... Волны Сены потопили моего несчастного кучера в ту минуту, когда меня вытащили, почти умирающего, из обломков кареты.
   -- К несчастью, все это справедливо!..
   -- Если я не ошибаюсь, это были печальные предзнаменования!.. Наша любовь рождалась под покровительством смерти и гибели.
   -- Рауль, вы меня пугаете! -- вскричала Жанна, сердце которой начинало сжиматься.
   -- Напротив, я хочу успокоить вас, -- отвечал Рауль. -- Под влиянием лихорадочного бреда увидел я в первый раз ваш образ... Смерть парила над головой моей в ту минуту, когда ваши черты запечатлевались навсегда в моем сердце! Смерть была под вашей кровлей, когда тайна моей любви сорвалась с губ моих, и De profundis еще звучал вокруг гроба вашей матери, когда я сказал вам, что люблю вас...
   -- Рауль!.. Рауль!.. Я боюсь!.. -- снова повторила молодая девушка: -- О! Зачем вы напоминаете мне все это?..
   -- Для того, чтобы вы верили, моя возлюбленная, как и сам я верю, что лучезарное светило нашего счастья засияет тем большим блеском, чем бледнее взошло оно. посреди надмогильного тумана!..
   -- Я разделяю ваши надежды, друг мой, но мне тяжело от ваших слов...
   -- Отчего?..
   -- Я была счастлива, узнав, что вы меня любите, и чувствуя, что я тоже люблю вас... Я никогда не думала об этом роковом начале, из которого произошла наша любовь, и хотела бы никогда не думать о том!..
   -- Дитя! -- перебил Рауль тоном снисходительного и любящего сострадания. -- Имейте более мужества!.. Поставьте вашу душу наравне с моею, разделите со мной веру, которая не обманывала меня никогда!..
   -- Постараюсь... -- прошептала девушка.
   Но софизмы Рауля обвили ее словно ледяным покровом; сердце ее сжалось и непонятная тоска показывала будущее в каком-то мрачном тумане. Всю дорогу Жанна напрасно старалась победить это впечатление.
   Наконец карета остановилась у парижской заставы. Жак подошел к дверце.
   -- Куда прикажете ехать? -- спросил он.
   -- На улицу Шерш-Миди, в гостиницу "Царь Соломон", -- отвечал Рауль. -- Не правда ли, какое странное совпадение, милая Жанна? -- прибавил он с улыбкой, когда карета опять покатилась. -- Первый дом, в котором остановится в Париже царица Савская, это гостиница "Царь Соломон"!..
   -- В самом деле, странно, -- отвечала молодая девушка.
   -- Скажите мне, -- продолжал Рауль, -- точно ли вы уверены, что главное действующее лицо в картине на обоях не было портретом одной из ваших прабабушек?.. Это могло бы объяснить ваше удивительное сходство...
   -- Я уверена в обратном, -- отвечала Жанна. -- Потому что Маленький Замок, со всем принадлежащим ему, достался в наследство моему отцу, а я похожа лицом на мою бедную мать.
   -- Если так, то это просто случай, но случай -- великий властелин, и я удивляюсь огромному таланту неизвестного художника, который умел воспроизвести такое небесное личико, как ваше!..
   Жанна улыбнулась на этот комплимент, но не ответила на него. Мы уже знаем, что она была печальна и озабочена.
   Карета снова остановилась, и на этот раз на улице Шерш-Миди, у гостиницы, названной Раулем.
   Это был старый дом, весьма невзрачной наружности; узкий и почерневший фасад его несколько покривился; штукатурка во многих местах растрескалась от времени и напоминала морщинистое лицо столетней старухи. Над входом гигантская вывеска из листового железа была прикреплена железными скобами к тяжелой дубовой доске. Вывеска эта качалась при малейшем ветре с сильным бренчанием. Наивная кисть художника, имя которого не сохранилось, начертала на железном листе изображение человека высокого роста, в тюрбане и в длинной белой мантии с золотой каймой. Человек этот держал в правой руке жезл и как будто распоряжался легионом микроскопических работников, которые строили, по его приказаниям, здание весьма странной формы. Надпись, начертанная красивыми буквами, красными и золотыми, объясняла мысль живописца:
   "Великому Царю Соломону"
   Странное здание, составлявшее задний план картины, был Храм Иерусалимский.

XXI. Тайное жилище

   Ворота гостиницы повернулись на своих петлях, и карета въехала на внутренний двор, окруженный конюшнями, в которых могли поместиться полсотни лошадей. Жак отворил дверцы кареты. Рауль вышел первый, потом взял Жанну на руки и перенес ее на землю.
   В эту минуту, человек роста немного выше среднего, необыкновенно сухощавый, с живостью подошел к приезжим. Этому человеку могло быть лет семьдесят; он был в коротких штанах, узко стянутых у колен медными пряжками, и в узорчатых чулках, которые висели складками около его тощих икр. Серый суконный плащ и черная бархатная шапочка на плешивом черепе дополняли этот фантастический костюм. Лицо этого старика выражало хитрость и лукавство; вообще вся фигура его представляла в высочайшей степени жидовский тип.
   Это был хозяин гостиницы. Его считали человеком богатым, но весьма скупым. Настоящее его имя было Самуил Вертами, но в квартале он был известен под именем Дяди-богача.
   Самуил подошел к Раулю и Жанне. Узнав кавалера, он склонился почти до земли, что делало величайшую честь гибкости его позвоночного столба, снял бархатную шапочку, покрывавшую его голову, и пробормотал сквозь зубы церемонные уверения в нижайшем уважении и глубочайшей преданности. Рауль перебил его, сказав:
   -- Хорошо, хорошо, Самуил... все ли в порядке?.. -- Да, кавалер, как всегда, -- отвечал старик.
   -- Стало быть, мы можем войти?
   -- Можете, кавалер, и хотя вы хорошо знаете дорогу, я все-таки буду иметь честь проводить вас и...
   Старый Самуил вдруг остановился. Рауль угадал причину внезапного молчания жида и, увидев на лице Жанны замешательство, поспешил сказать:
   -- Мою жену...
   -- Вас и мадам де ла Транблэ, -- продолжал Самуил, снова поклонившись.
   Потом он пошел вперед. Кавалер и Жанна последовали за ним. Все трое вошли во второй этаж, в ту комнату, о которой Рауль говорил Жаку месяц назад и которая называлась Комнатой Магов. Вокруг этой комнаты были расставлены большие шкафы с богатым запасом самых разнообразных костюмов; в одном углу стоял железный сундук, прикрепленный к полу. В этой комнате не было решительно никакой мебели, кроме трех или четырех грубых стульев.
   Как только Жанна и Рауль перешли за порог, Самуил низко поклонился им и ушел, затворив за собой дверь. Девушка с удивлением обвела комнату глазами.
   -- Что вы думаете об этом жилье? -- спросил Рауль, улыбаясь.
   -- Что могу я думать о нем? -- отвечала Жанна. -- Я жду.
   -- Стало быть, вы не думаете, что я намерен поместить вас здесь?..
   -- Нет, -- возразила она, улыбаясь в свою очередь. -- Если только вы не намерены также дать мне этот сундук вместо кровати.
   -- Посмотрите, -- сказал кавалер.
   Он подошел к одному шкафу и дотронулся до металлической пуговки, почти невидимой, потому что она была выкрашена точно такой же серой краской, как и дерево. Рауль коснулся этой пуговицы, и стена затрещала; перед ними отворилась дверь в узкий и темный коридор. Жанна не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от удивления. Рауль взял ее за руку.
   -- Не бойтесь, -- сказал он, -- и пойдемте...
   -- Могу ли я бояться с вами? -- отвечала молодая девушка.
   Коридор, в который они вошли, был так узок, что двоим нельзя было идти рядом. Рауль пошел впереди, держа Жанну за руку. Темнота была глубокая. Они сделали шагов около двадцати, потом кавалер остановился. Снова раздался треск, и ослепительный свет ударил прямо в лицо Жанне и принудил ее закрыть на секунду глаза, которым было больно от внезапного перехода из темноты к такому яркому блеску.
   Молодые люди находились уже в гостинице Царя Соломона. Тайный переход, сделанный в толстой стене, привел их в смежный дом.
   Когда веки Жанны приподнялись снова, она пришла в изумление при виде зрелища, поразившего ее. Она находилась в круглой комнате, убранной в восточном вкусе с роскошью, которая могла соперничествовать с великолепием Альгамбры в лучшие времена мавританского владычества. Турецкий ковер, мягкий, как руно молодых овец, покрывал пол и поражал взор своими яркими красками и блестящими арабесками. Диваны окружали эту комнату; пурпур, золото и лазурь смешивались в ткани, которой обиты были эти диваны. Все остальное было также великолепно. Видно было, что для украшения этой комнаты хозяин дома не пожалел ни самого редкого мрамора, ни серебряных вещей драгоценного чекана.
   -- Как это чудесно! -- вскричала Жанна.
   -- Вы еще не все видели, -- заметил Рауль.
   Он приподнял тяжелую портьеру с золотой каймой и ввел Жанну во вторую комнату, меблированную с мрачным и строгим вкусом; стены этой комнаты были обложены черным деревом. Индийская циновка несравненной работы заменяла ковер. В двух огромных буфетах стояли сервизы -- серебряный, чудной работы, и два фарфоровых, один севрского, другой саксонского фарфора. Стулья, обитые позолоченной кордовской кожей, окружали стол, уставленный разными кушаньями, пирожными, превосходными фруктами и графинами из богемского хрусталя; графины были наполнены винами, из которых одни имели огненно-желтый блеск топаза, другие -- прозрачность бледного рубина, а третьи, наконец, -- темный оттенок царственного пурпура,
   -- Это еще не все, -- сказал Рауль.
   И он повел Жанну в спальную, очень маленькую, для убранства которой распорядитель всех этих чудес изобрел тот кокетливый и восхитительно-жеманный стиль, который должен был несколько лет спустя получить имя а-ля Помпадур. Стены этой комнаты были обтянуты беловато-серым атласом, по которому были вышиты большие букеты роз и жимолости. На полу вместо ковра лежал горностаевый мех. Волны индийской кисеи спускались вокруг кровати из розового дерева; в спинку кровати были вделаны фигурки из севрского фарфора. Но мы должны отказаться от желания дать понятие, даже и несовершенное, о тысяче великолепных безделушек, загромождавших эту спальную. Тут были и эмаль и статуэтки из слоновой кости и золота, японские и китайские куклы, и саксонские куколки, и множество прелестных вещиц работы Бенвенуто Челлини.
   Одно только поражало взор своей странностью: это было то, что возле этого истинно женского изящества находился настоящий арсенал оружия. За волнистыми занавесками, о которых мы сейчас говорили, на богатых шелковых обоях висела полная коллекция пистолетов и кинжалов, начиная с испанского стилета и кончая турецким ятаганом и индийским канджаром.
   -- Милая царица, -- сказал Рауль, приведя Жанну опять в столовую, -- вы, вероятно, голодны... Посмотрите, эти фрукты почти достойны вас.
   -- Где мы? -- спросила молодая девушка.
   -- Месяц тому назад, -- отвечал Рауль, -- я сказал бы: вы у меня; сегодня я должен сказать, о моя прелестная царица: мы у вас...
   -- Как? Все это принадлежит вам?..
   -- Да, если все это ваше.
   -- Но зачем этот таинственный вход?..
   -- По причинам, которые я объясню вам впоследствии и которые вы легко поймете. Теперь скажите мне, милая Жанна, хотите ли вы занять эту квартиру и жить в ней вдвоем с горничной до нашей свадьбы, которая скоро должна состояться?..
   -- Вы знаете, друг мой, -- ответила Жанна, -- что я во всем соглашаюсь с вашими желаниями, и хочу того же, чего хотите вы...
   Оставив молодую девушку в таинственной квартире, описанной нами, Рауль вернулся той же дорогой, по какой пришел, и, поговорив несколько минут с Самуилом, вышел из гостиницы "Царь Соломон".

XXII. Дьявол

   Рауль остановил на улице портшез и велел отнести себя в отель маркиза Тианжа, находившийся, как нам известно, на улице Св. Доминика.
   В ту минуту, когда он прибыл, маркиз собирался ехать. Лакеи, в парадных ливреях, водили по двору лошадей. Когда маркизу доложили о Рауле, он тотчас отложил свою прогулку и приказал принять гостя.
   Маркиз де Тианж был мужчина лет сорока, приятной и благородной наружности. Ничто не могло сравниться с изысканной любезностью его обращения и вежливостью. Он жил чрезвычайно роскошно; об этом говорили даже в ту эпоху, когда роскошь была сильно распространена. Экипажи его пользовались справедливой знаменитостью; о его ужинах вспоминали с восторгом; у него были прекраснейшие лошади; он бросал золото пригоршнями в легкие будуары оперных танцовщиц.
   Каким же образом маркиз де Тианж мог вести такой образ жизни? В этом-то и заключалась загадка! Эту загадку, казалось, не легко было разрешить. Конечно, он получил по наследству от отца значительное состояние, но всем было известно, что он уже давно промотал его до последней копейки. Настал день, когда маркиз, подавляемый тяжестью долгов, а занимал он у всех и каждого, вдруг исчез, и поэтому многие начали даже поговаривать о его совершенном разорении, но эти зловещие слухи не подтвердились. После краткого отсутствия маркиз снова появился в свете и зажил еще блистательнее, еще богаче прежнего. Он заплатил всем своим кредиторам, и роскошь его приняла размеры еще более прежних. Конечно, тут было чему подивиться; но никто, набивая себе карманы его золотом, не спрашивал, откуда взялось оно.
   Маркиз, одетый для верховой езды, в сапогах со шпорами, ждал Рауля в очаровательной маленькой гостиной и, как только увидел его, бросился к нему с изъявлениями сильнейшей нежности.
   -- Право, любезный кавалер, -- вскричал он, -- я начинал уже терять надежду увидеть вас когда-нибудь!..
   -- Очевидно, -- ответил Рауль, -- вы отчаивались понапрасну, потому что вот я здесь...
   -- Откуда вы?
   -- Из такого места, в котором чуть было не остался навсегда.
   -- Вы подвергались опасности?
   -- Смертельной.
   -- Что же с вами случилось, Боже мой?
   -- Ужасная болезнь... но не будем говорить об этом; все прошло, я возвратился, поговорим лучше о вещах серьезных. Как идут наши дела?
   -- Дурно.
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я говорю, что вам давно было пора вернуться в Париж...
   -- Зачем?
   -- Затем, чтоб поддержать наш колеблющийся кредит.
   -- Полноте! Он слишком прочен, его ничто не может поколебать!
   -- Кроме громового удара.
   -- Без сомнения, но небо спокойно.
   -- Тут-то вы и ошибаетесь!
   -- Как! Разве гром гремит?
   -- Гремит.
   -- С какой стороны?
   -- С пале-рояльской.
   -- Невозможно! Две недели назад я получил оттуда известия, и известия хорошие.
   -- С тех пор ветер переменился.
   -- Неужели?
   -- К несчастью, это именно так, как я имею честь вам говорить.
   -- Но, Боже мой! Что это значит?
   -- Нас вытесняют.
   -- Кто?
   -- Интриганка, искательница приключений, итальянка, которую зовут, сколько мне помнится, Антонией Верди.
   -- Да ну?! Что же делает эта интриганка?
   -- Она нашла слабую сторону регента.
   -- Какую? У него их так много...
   -- Показывает ему дьявола.
   -- О! О!
   -- Согласитесь, что это дело серьезное.
   -- Стало быть, эта женщина колдунья?
   -- Да, нечто в этом роде...
   -- И регент попался в ее сети?..
   -- До такой степени, что, повторяю вам, наша звезда потускнела...
   -- Вы знаете все подробно?
   -- Конечно.
   -- Действительно?
   -- Как нельзя более. Я сам видел.
   -- Что вы видели? Призрак?
   -- Да.
   -- Расскажите мне.
   -- Я и хотел рассказать сейчас. Какой сегодня день?..
   -- Пятница.
   -- Именно в пятницу, на прошлой неделе, я приглашен был ужинать в Пале-Рояль. Гости были веселы, вина бесподобны, женщины любезны, ужин очарователен...
   -- До сих пор я не вижу ничего зловещего в вашем рассказе.
   -- Подождите, я только начинаю. В исходе двенадцатого хозяин наш встал из-за стола и сказал нам: "Милостивые государи и государыни! Тем из вас, кому любопытно познакомиться с дьяволом, стоит только сказать слово, и желание ваше тотчас исполнится..." Все расхохотались, потому что никто не понял настоящего смысла слов регента, но он продолжал:
   "Ничего не может быть серьезнее того, что я имею честь говорить вам. Через четверть часа, то есть ровно в полночь, дьявол явится в комнате, смежной с этой. Если кто хочет видеть его, пусть идет со мной..." Женщины раскричались, мужчины перестали смеяться, кроме меня, как вы, конечно, догадываетесь, любезный кавалер... Через пять минут некоторого колебания человек десять решились идти за герцогом. Я был в числе этих смельчаков. Мы вошли в большую комнату, которая была обтянута черным сукном с серебряной бахромой. Небольшая лампа под стеклянным колпаком проливала свет такой бледный, что еще более выказывал густоту мрака. Перегородка разделяла комнату на две части. С одной стороны были кресла для дам и табуреты для мужчин. На противоположной стороне стоял стол, на котором, кроме помянутой лампы, находилась еще хрустальная чаша, наполненная очень прозрачной водой...
   -- Обстановка была недурна, -- перебил Рауль.
   Маркиз де Тианж продолжал:
   -- Все сели. Прошло пять или шесть минут, потом с другой стороны перегородки медленно приподнялся черный занавес и явилась женщина. Это была Антония Верди. Она показалась мне молодой и очень хорошенькой. На ней была надета туника, не закрывающая слишком много сверху и очень короткая снизу, -- словом, весьма неблагопристойная. Длинные и великолепные черные волосы струились по обнаженным плечам. Она подошла к столу и пустила на воду хрустальной чаши что-то такое, чего я не мог хорошенько рассмотреть. Регент сидел возле меня. Он наклонился и шепнул мне:
   -- Видите вы?
   -- Вижу, ваше высочество, -- отвечал я, -- но не знаю, что это такое.
   -- Это волшебная жаба, -- сказал он мне с видом, глубоко убежденным. -- Но вот полночь... Скоро вы увидите...
   -- В самом деле, на больших пале-рояльских часах пробило в эту минуту двенадцать ударов полночи. Итальянка стала на колени перед столом, протянула обе руки над хрустальной чашей и начала говорить с жабой самым нежным голосом.
   "Милое создание, прекрасное создание, восторжествует ли для нас ад?.. Послушайся меня!.. Послушайся меня!.. Послушайся меня!.."
   Жаба принялась плавать и прыгать в чаше, так что вода расплескалась во все стороны на зрителей. Несколько капель этой воды брызнули в лицо регенту, и я заметил, что он побледнел.
   -- Вам дурно, ваше высочество? -- спросил я.
   -- Нет, -- отвечал он, -- но надо признаться, что все это очень странно и поневоле удивишься...
   -- Подождем до конца, -- возразил я.
   Итальянка, без сомнения, услышала наш разговор, хотя мы и говорили шепотом, и, верно, встревожилась, потому что тотчас вскричала:
   -- На колени! На колени все! Горе тем, кто не будет присутствовать при мрачных таинствах в безмолвии и созерцании...
   Регент первый подал пример, став на колено; все подражали ему. Тогда началось вызывание духа...
   -- Любезный маркиз, -- перебил Рауль, -- скажите мне, пожалуйста, каким образом эта женщина производила заклинания?
   -- Сколько я мог понять, вслушиваясь в ее слова, она вызывала по способу коптов, как он описан у Аморрея.
   -- Очень хорошо, -- сказал кавалер, -- что ж было далее?
   -- Потом лампа вдруг погасла и в комнате с полминуты царствовала глубокая темнота. Вдруг, без всякого шума, возле итальянки явилась фигура мужчины чудесной красоты. Человек этот был высокого роста и сложен превосходно; свет, позволивший видеть его, происходил от него самого; все тело его сияло, будто он был натерт фосфором...
   Рауль улыбнулся, услышав последние слова маркиза де Тианжа. Маркиз продолжал:
   -- Эта демонская фигура имела цвет лица бледно-матовый и немножко смуглый; глаза были очень велики, очень блестящи и очень выразительны; борода и волосы черны как уголь, губы красны как кровь, зубы белы и редки, как у волка. По краям лба у призрака видны были два маленьких нароста в виде рогов, но всего более удивлял широкий шрам, красный и сверкающий, который начинался у лба и оканчивался у левой пятки, извиваясь по всему телу подобно молнии.
   -- Видите вы этот шрам? -- заметил мне регент. -- Это след громового удара, поразившего падших ангелов...
   -- Мало-помалу, контуры дьявольского призрака делались менее фосфорическими, фигура начала бледнеть, потом угасла постепенно. Наступила опять темнота, лампа зажглась как бы по волшебству, призрак исчез, а итальянка распростерлась с удвоенной горячностью перед своей жабой, которая, казалось, спала. Регент сделал мне честь, взял меня под руку, возвращаясь в столовую.
   -- Маркиз, -- сказал он мне дорогой, -- что вы думаете обо всем этом?.. Знаете ли, что эта очаровательная женщина обещала мне скоро познакомить меня с демоном первого разряда, который откроет мне секрет превращения угля в бриллианты? Надо признаться, что в сравнении с этой милой волшебницей ваш друг кавалер де ла Транблэ просто ничтожный мальчишка, и я думаю, что сделаю недурна, если лишу его моего покровительства и отправлю в Бастилию... Что вы на это скажете, маркиз?
   Я оцепенел от этого замечания; в эту минуту мне невозможно было вымолвить ни одного слова. К счастью, регент выпустил мою руку, не ожидая ответа, и поспешил на помощь к двум дамам, которым сделалось дурно, так они испугались вызывания духа. Я вышел из Пале-Рояля и на другой же день употребил все возможное, чтобы узнать, где вы, и уведомить вас о том, что случилось, чтобы вы могли отклонить грозу. Все мои старания были напрасны, как вам известно; но наконец вы вернулись, вы здесь, вы знаете все... Подумайте об этом хорошенько...
   -- Маркиз, -- сказал Рауль, -- вы правы, нам угрожает большая опасность, эта женщина может повредить нам...
   -- Вы согласны со мною. Тем лучше.
   -- Во-первых, итальянка Антония, как мне кажется, превосходно понимает свою роль и играет ее с редким искусством; во-вторых, если, как вы говорите, она молода и хороша...
   -- Очень молода, очень хороша и особенно чрезвычайно обольстительна, -- перебил маркиз.
   -- Да, -- заметил Рауль, -- это огромное преимущество... С ним легко можно иметь влияние на такого человека как Филипп Орлеанский...
   -- Вы соглашаетесь, что зло существует, -- сказал маркиз де Тианж, -- а имеете ли вы средства отвратить его?..
   -- Еще не имею, -- отвечал Рауль, -- но я найду их, не сомневайтесь. Прежде всего надо уничтожить кредит итальянки, который, сказать мимоходом, не успел еще, как мне кажется, прочно утвердиться. Если мы не преуспеем в этом, что очень возможно, то все-таки у нас останется средство, за которое я ручаюсь...
   -- Какое?
   -- Союз...
   -- С итальянкой!
   -- Да.
   -- Но согласится ли она?
   -- Почему же нет? Если образ действий у нас почти одинаков, то, наверно, побуждения совершенно различны. Без всякого сомнения, Верди жаждет золота регента, а мы просим у него только покровительства. Понятно, что интересы наши требуют взаимного содействия; мы не должны вредить друг другу.
   -- Вы правы!.. Всегда правы!.. Знаете ли, любезный кавалер, что вы были бы несравненным дипломатом, если бы захотели потрудиться?..
   -- Еще бы! -- самонадеянно отвечал Рауль. -- человек, хорошо организованный, успевает во всем!..
   -- И что же вы намерены делать?
   -- Надо собрать сведения, узнать наверно, кто такая эта итальянка и кто был посредником ее сношений с Пале-Роялем! Потом, как вы сейчас сказали, я подумаю, или мы подумаем вместе...
   -- Располагайте мною во всем; вы знаете, кто я, и можете быть уверены, что я всегда готов к вашим услугам.
   -- Полагаюсь на это. Теперь, любезный маркиз, поговорим о ваших собственных делах, а также и о моих.
   -- Сколько хотите...
   -- Получили вы сто тысяч экю?
   -- Да, и благодарю вас.
   -- Нужны вам еще деньги?
   -- Пока нет.
   -- Не стесняйтесь, вы знаете, что тигель кипит день и ночь и пресс действует безостановочно,
   -- Знаю, поэтому, как вы видите, и пользуюсь бессовестно.
   -- Мы кончили о ваших делах, теперь перейдем к моим. Я хочу просить вас оказать мне услугу.
   -- Тем лучше! Доставляя мне случай быть вам полезным, вы обязываете меня самого.
   -- Эта услуга чрезвычайно для меня важна.
   -- Говорите.
   -- Прежде всего я должен сделать вам признание...
   -- Слушаю.
   -- Вы не будете смеяться надо мной?
   -- И не подумаю...
   -- Ну! Я...
   -- Что такое?..
   -- Влюблен!..
   -- Вы влюблены?.. Вы?..
   -- Боже мой, да! Влюблен, как безумец!.. Влюблен, как ребенок!..
   -- Я думал, что вы уже не поддадитесь более любовному недугу, -- заметил Тианж улыбаясь. -- Но все-таки, если вам еще хочется носить цвета купидона, я не буду насмехаться над вами... О вас надо жалеть!..
   -- Вот уже и эпиграммы!.. Вы нарушаете договор!
   -- В первый и последний раз. Успокойтесь же, любезный кавалер, и скажите мне, пожалуйста, чем я могу быть полезен вашей любви?..

XXIII. Комедия

   -- Я вам сказал, -- отвечал Рауль на вопрос маркиза, -- что я влюблен как сумасшедший. Это сумасшествие достигло крайних пределов, как вы увидите, потому что я решился жениться на той, которую люблю...
   -- Жениться! -- вскричал маркиз. -- Подумали ли вы об этом?
   -- Очень... Потому что, повторяю, я решился...
   -- Стало быть, та, которую вы любите, очень богата?..
   -- У ней нет ничего.
   -- В таком случае, без сомнения, женясь на ней, вы надеетесь породниться с знаменитейшими фамилиями королевства?
   -- Она дочь бедного дворянина, совершенно неизвестного.
   -- Стало быть, вы употребили безуспешно все средства к обольщению?
   -- Я не пробовал никаких.
   -- Что вы мне говорите?
   -- Совершенную истину.
   -- Решительно ничего не понимаю!
   -- Девушка, которая будет моей женой, не похожа, любезный маркиз, на суровую весталку, отражающую с высоты своей неприступной добродетели все нападения. Это простодушный ребенок... Олицетворенная невинность... Сама доверчивость... Любовь и неопытность бросили бы ее, если бы я захотел, в мои объятия, но я страшусь будущности... Слишком большая печаль, слишком обильные слезы последовали бы за минутой упоения. Я не хочу употребить во зло эту целомудренную и преданную нежность... Я хочу обладания спокойного, я жажду мечты о блаженстве без пробуждения...
   -- О? -- сказал маркиз, не скрывая иронической улыбки, -- все это прекрасно и доказывает сильную любовь! А к тому же сентиментально и очень нравственно!.. Я вижу, любезный Рауль, что через некоторое время из вас выйдет образец супруга и цвет отцов семейства!.. Вы превзойдете самые нежные пасторали, самые буколические эклоги!.. Женитесь, мой добрый друг, женитесь... Я не буду вас отговаривать, а, напротив, постараюсь своим примерным поведением приобрести сочувствие мадам де ла Транблэ, которая непременно должна быть очаровательна; а так как я уже друг мужа, то хочу также сделаться другом жены... Только, черт меня побери, я все-таки не угадываю, в чем могу быть вам полезен.
   -- Вы видите, -- возразил Рауль, -- что я преспокойно выдержал целый залп ваших насмешек. Впрочем, мне нечего этим хвастаться, потому что ни одна из ваших стрел не попала в цель.
   -- Неужели?
   -- Выслушайте меня: вы должны помочь мне совершить брак, о котором я вам говорил...
   -- Каким образом, позвольте спросить?.. Я не аббат и не нотариус.
   -- Именно поэтому-то вы мне и нужны.
   -- Вы говорите загадками... Если вы хотите, чтобы я вас понял, объяснитесь яснее...
   -- Это легко, вы поймете все из двух слов. Я женат!
   -- Женаты?! Вскричал маркиз. -- И я ничего не знал?!
   -- Ни вы и никто, -- отвечал Рауль. -- Никто не знает о моей женитьбе.
   -- Вы женаты! -- повторил маркиз де Тианж, -- давно ли?
   -- Уже шесть лет.
   -- Где же ваша жена?..
   -- Не знаю.
   -- Стало быть, вы ее бросили?..
   -- Мы расстались почти по взаимному желанию...
   -- Давно это случилось?
   -- Через год после свадьбы.
   -- И с тех пор вы не имели о ней известий...
   -- Никаких.
   -- Может быть, вы вдовец...
   -- Может быть, но я не имею доказательств этого, а так как во Франции вешают тех, кто женится на второй жене, когда первая еще жива, то я не имею никакой охоты рисковать своей жизнью...
   -- Вы правы. Мольер сказал...
   -- Что же вы хотите делать?..
   -- Вы привели фразу из комедии, и я скажу вам, что мне нужен именно такой брак, какие часто случаются в комедии.
   -- О, если речь идет только об этом, -- заметил маркиз, -- я возвращаю вам все мое уважение.
   -- Благодарю! -- сказал Рауль, смеясь.
   -- Чего же вы хотите от меня?
   -- В вашем отеле есть капелла, кажется?
   -- Есть: только она в большом запустении; туда не входили столько лет!..
   -- Все равно: мне и такая годится.
   -- Хорошо, далее...
   -- Дайте мне кого-нибудь из ваших людей, который был бы способен умно разыграть роль капеллана...
   -- Я предлагаю вам самого себя.
   -- Вы, любезный маркиз?! -- вскричал кавалер с удивлением.
   -- Неужели, вы мне не доверяете?..
   -- Нет, не то, но я боюсь...
   -- Чего?
   -- Я боюсь, что вы не сумеете сохранить приличной важности, что комическая сторона положения увлечет вас, против воли, к опасной веселости.
   -- Будьте спокойны! После вы сами согласитесь, что никогда ни один капеллан не совершал брачной церемонии с такой благочестивой торжественностью, как я. Моя истинно каноническая наружность приведет вас в восторг. Ну, согласны ли вы?..
   -- Действуйте, как хотите, любезный маркиз, но подумайте только, что одно лишнее слово, один неосторожный жест все испортит...
   -- Повторяю вам, что я ручаюсь за себя.
   -- В таком случае, ничего не может быть лучше.
   -- Когда свадьба?
   -- Послезавтра, если вы свободны.
   -- Я должен повиноваться вашим приказаниям. Послезавтра я ничем не занят.
   -- Послушайте, я очень желаю, чтобы никто на свете не знал, о том, что я сказал вам.
   -- В капелле будут только капеллан и бракосочетающиеся.
   -- Благодарю за все ваши одолжения. Я увижусь с вами завтра, и мы условимся о подробностях церемонии.
   -- А покамест, -- сказал маркиз, -- я примусь за изучение своей роли.
   Они пожали друг другу руки. Простившись с маркизом, Рауль возвратился к своему портшезу и велел отнести себя в гостиницу "Царь Соломон".

XXIV. Жанна

   Через несколько минут по выходе от маркиза де Тианжа, Рауль вошел в восточную гостиную, где находилась Жанна. Молодая девушка сидела на диване; ее траурное платье составляло резкий контраст с ярким цветом ковра и материи, которой были обиты стены. Лицо ее было бледно, и красные глаза показывали, что она плакала. Она думала о своей матери, и руки ее были еще сложены, а полураскрытые губы шептали молитву за упокой души Мадлены де Шанбар, умершей в смертном грехе. При виде Рауля Жанна с живостью встала. Очаровательный румянец выступил на ее щеках, а на губах обрисовалась улыбка.
   -- Милое дитя, -- сказал кавалер, взяв руку девушки и поднося ее к своим губам, -- я надолго оставил вас одну, не правда ли?
   -- Когда я вас не вижу, время всегда кажется мне слишком долгим, -- отвечала Жанна с восхитительным простодушием.
   -- У меня есть извинение...
   -- Вам не нужно прибегать к нему! -- перебила с живостью молодая девушка.
   -- Все-таки позвольте мне высказать его...
   -- Если хотите, друг мой, скажите.
   -- Я заботился о нас...
   -- О нас? -- повторила Жанна.
   -- Да, о нашем счастии, потому что мое счастье соединено с вашим... Я занимался нашей свадьбой.
   -- Надеюсь, к тому нет препятствий? -- спросила молодая девушка несколько дрожащим голосом.
   -- Напротив, -- отвечал Рауль, -- все устроено, все готово...
   -- Какой день вы выбрали? -- робко прошептала Жанна с некоторой поспешностью.
   -- Послезавтра.
   Жанна снова улыбнулась, и улыбка ее сияла радостью и надеждой. Рауль продолжал:
   -- По причине вашей недавней и горестной потери, нам было бы неприлично совершать наше бракосочетание гласно, посреди любопытных зрителей... Один из друзей моих отдает в мое распоряжение капеллу в своем отеле, и там добрый капеллан скажет вам, моя возлюбленная, что вы моя жена перед Богом и перед людьми...
   Жанна устремила на Рауля взор, блиставший самой доверчивой и нежной любовью. Кавалер выдержал этот взгляд, не потупив глаз.
   -- Ваша жена перед Богом и перед людьми! -- повторила молодая девушка. -- О, Рауль! Как я счастлива!
   -- Итак, -- спросил кавалер. -- Вы одобряете мои действия?
   -- Конечно! -- отвечала Жанна. -- Одобряю от всего сердца.
   В эту минуту, слабый звук, похожий на металлический, при действии монетного станка, послышался два раза, и так близко, что можно было подумать, будто звук этот раздался в самой комнате. Жанна вздрогнула.
   -- Не бойтесь ничего, -- сказал ей Рауль, -- это Самуил, хозяин гостиницы Царя Соломона, который по сигналу, условленному между нами, спрашивает меня, может ли войти. Я буду отвечать ему точно так же...
   Рауль подошел к стене и дотронулся пальцем пружины, покрытой обоями. Раздался звук, подобный прежнему, но более отдаленный, и через минуту потайная дверь тихо повернулась на петлях и явился Самуил.
   -- Вам нужно говорить со мною наедине? -- спросил его Рауль.
   -- Нет, кавалер, -- отвечал жид.
   -- Чего же вы хотите?
   -- Я желал бы иметь честь доложить вам, что по вашему приказанию, я наашел горничную для мадам де ла Транблэ.
   -- Прекрасно, вы не теряете времени, Самуил!
   -- Я теряю его как можно менее, кавалер.
   -- И хорошо делаете!
   -- Я исполняю только свой долг.
   -- Скажите мне, вы ручаетесь за эту горничную?
   -- Как за себя самого. Она немножко молода и неопытна, может быть, но девушка честная и будет служить преданно и усердно.
   -- Где она?
   -- В Комнате Магов.
   -- Приведите ее сюда и если она понравится моей жене, мы сейчас же ее наймем.
   Самуил вышел и почти тотчас же вернулся с молодой девушкой, лет восемнадцати, которая казалась хорошенькой даже возле Жанны; красота ее еще более усиливалась робким и невинным видом.
   -- Нравится вам она? -- тихо спросил Рауль Жанну.
   -- Нравится, -- отвечала Жанна тоже тихо. -- И если сердце ее стоит лица, я, коонечно, очень буду довольна ее услугами.
   Кавалер обернулся к горничной и спросил ее:
   -- Как вас зовут?
   -- Онорина.
   -- Сколько вам лет?
   -- Девятнадцать.
   -- Вы уже были в услужении?
   -- Никогда.
   -- Откуда вы?
   -- Из моей родины, Сен-Мало.
   -- Кто такие ваши родители?
   -- Они ткачи, но так как мы небогаты, они послали меня к моему дяде Самуилу, чтобы он отыскал мне место...
   -- А! -- сказал Рауль. -- Самуил ваш дядя?
   -- Да, кавалер, -- отвечал жид. -- Антуанета, моя покойная жена, была родной сестрой отца этой девушки; только шурин мой не одной религии со мною.
   -- Онорина, дитя мое, -- сказал тогда де ла Транблэ, -- с сегодняшнего дня вы поступите в услужение к моей жене. Постарайтесь, чтоб она была довольна вами, и уверяю вас, что вы не будете жаловаться на свою участь...
   -- Постараюсь, -- отвечала девушка.
   Представив официально свою племянницу, Самуил скромно удалился. Рауль велел Онорине следовать за ним и показал ей небольшую комнатку, в которой она должна была спать и которая находилась возле спальни Жанны, потом вернулся к своей невесте и сказал:
   -- Я расстаюсь с вами до завтра, милое дитя; этого требуют приличия, и я повинуюсь им против воли, но Бог даст, через несколько часов я уже не буду расставаться с вами!..
   Вздох Жанны показал, что и она, так же, как Рауль, с нетерпением ждала этой минуты. Молодой человек продолжал:
   -- Сейчас Самуил принесет вам свечи и ужин; притом, если вам понадобится что-нибудь другое, вам стоит только слегка нажать на эту пружину, и Самуил тотчас явится к вам.
   Рауль перешел в спальню, открыл небольшой комод, ящики которого были наполнены золотом, положил в карман несколько пригоршней монет и вышел, запечатлев на лбу Жанны долгий поцелуй, исполненный сдерживаемой страсти.
   Самуил скоро явился в столовую и уставил стол множеством блюд, которые показались Жанне великолепными. Изобилие и разнообразие их очень удивляли молодую девушку, привыкшую к незатейливым кушаньям, которые она сама готовила в Маленьком Замке. Она непременно хотела, чтобы Онорина села напротив нее и разделила с нею ужин. Горничная была очень чувствительна к такой снисходительной милости, а Самуил просиял радостью при виде неслыханной чести, которую оказывали его племяннице.
   По окончании ужина, Жанна пришла в спальню. Яркий огонь сверкал в камине; восемь восковых свечей в серебряных канделябрах бросали ослепительный свет; мягкое кресло, поставленное около камина, как будто приглашало к чтению или ко сну. Жанна не хотела спать. Она осмотрелась кругом и приметила в углу комнаты небольшой книжный шкаф из розового дерева, задернутый шелковой занавесью. Она подбежала к шкафу, вынула несколько книг и тотчас принялась читать одну, потом другую, но через несколько секунд отбросила эти книги с нетерпением и даже с ужасом. Во всех говорилось о магии, колдовстве, кабалистике и о других знаниях, самых мрачных и самых таинственных. Жанна старалась как-нибудь поестественнее объяснить себе присутствие этих подозрительных книг в жилище ее жениха, но не преуспев в этом, решилась более не думать о них. Она улеглась в большом кресле и скоро задремала, сладко убаюкиваемая воспоминаниями и надеждами.
   Оставив гостиницу "Царь Соломон", Рауль приказал Жаку идти за собой и пешком отправился к другому берегу Сены. Он шел медленно, погруженный в размышления, и было уже поздно, когда он дошел до той части улицы Сент-Онорэ, которая лежит между Пале-Роялем и улицей Ришелье. Он вошел сначала в ресторацию, знаменитую в то время, под вывеской "Золотой Колесницы". Тут он пообедал, приказав подать себе ракового супа, рыбы, говяжьего филе, куропатку и разных пирожных, и оросил все это двумя или тремя бутылками лучшего "Бона" и старого "Шанбертена". Достаточно насытившись, Рауль вышел из ресторации свободной и непринужденной походкой человека, совесть которого спокойна, а желудок удовлетворен. Он отправился к большому дому, находившемуся шагах в пятидесяти от ресторации, где он обедал. Ворота этого дома были ярко освещены; перед ними толпились лакеи, потрясавшие факелами, и носильщики портшезов, принесшие знатных посетителей. Лакеи и носильщики ругались между собой и ссорились, из чего происходила неслыханная суматоха.
   Рауль растолкал толпу, прошел ворота, а потом двор, наполненный людьми еще более, чем улица, взбежал на лестницу, по которой могли идти двадцать человек рядом, и вошел в огромную переднюю, вокруг которой тянулись скамейки, обитые гранатовой кожей с позолоченными гвоздиками. На этих скамейках чванно сидели слуги в самых разнообразных ливреях и играли между собой в карты и кости.
   Без сомнения, Рауль и Жак часто бывали в этом месте, потому что слуга тотчас уселся на скамейку, а господин продолжал дорогу по залам. Эти залы, просторные и великолепно убранные, были наполнены гостями. Толпы мужчин всех возрастов и всех возможных физиономий ходили и шумели безостановочно. Тут были образчики всех классов общества, начиная от знатного вельможи, вхожего в Версаль, до скромного стряпчего, имевшего вход только во дворец Ябеды, от откупщика-миллионера до голодного трагического поэта, от щеголя, собирающего легкую дань с придворных и городских красавиц, до провинциального дворянчика, отличающегося своей неловкой поступью и костюмом, давно вышедшим из моды.
   Вся эта толпа, сказали мы, ходила и шумела, но часто возвращалась к центру, непреодолимо привлекавшему всех, как мед привлекает мух. Это были столы, за которыми играли в фараон, в крепе, в ландскнехт, в бассет и другие карточные игры, изобретенные дьяволом для опорожнения карманов простачков и набивания карманов плутов. Дом, в который мы ввели наших читателей, был не что иное, как один из тех привилегированных адов, где все, большие и малые, встречались, на нейтральной земле, с одинаковым намерением играть и выиграть.

XXV. Пятница

   Зачем пришел в этот дом Рауль де ла Транблэ? По всей вероятности, его привела сюда не страсть к игре: мы знаем уже, что кавалер был богат и, верно, очень богат, если для него ничего не значило послать сто тысяч экю золотом знатному вельможе, находившемуся в стесненном положении; притом читатели, конечно, не забыли, что он обещал снабдить маркиза и другими деньгами, когда израсходуется эта сумма. Стало быть, Раулю неинтересно было бы выиграть несколько жалких луидоров, героически оспариваемых трефами у червей или пиками у бубен. Как ни правдоподобно это предположение, однако оно было несправедливо. Рауль пришел сюда играть, потому что Рауль обожал игру, не для прибыли, которую она могла ему доставить, но для сильных ощущений, возбуждаемых ею. Рауль чувствовал потребность садиться вечером у зеленого сукна и видеть, как свечи начинают бледнеть при появлении дневного света; он чувствовал потребность слышать звук золотых монет, передвигаемых дрожащими руками, радостные восклицания счастливых игроков, крики бешенства несчастных. Ожесточенные битвы червонного короля с пиковой дамой, гомерическая борьба Ожьэ и Лансло гальванизировали его. Ему приятно было смотреть, как проигравшиеся судорожно раздирали ногтями свои задыхающиеся груди и пятнали кровью дорогие кружева. Все охотно согласятся, что герой наш совершенно особенным образом был одержим демоном игры, и что он тем более был игроком не для выигрыша или проигрыша, а только для того, чтобы осязать карты и видеть, как выигрывают или проигрывают другие.
   По странной случайности, в этот вечер между многочисленными посетителями игорного дома, не было никого из близких знакомых Рауля. Мимоходом он обменивался поклонами направо и налево, но это были поклоны простой вежливости. Молодой человек подошел к столу, вокруг которого играли в ландскнехт, и, став позади игроков, начал смотреть на партию, продолжавшуюся с ожесточением.
   Прямо против него, опираясь локтями на стол, сидел человек лет тридцати, высокого роста и геркулесовой силы. Человек этот, с лицом румяным и шеей толстой, как у быка, играл с таким блестящим и постоянным успехом, что золото и банковые билеты лежали перед ним кучей, увеличивавшейся каждую минуту. Рауль вспомнил, что он видал уже этого счастливца, который был одним из пале-рояльских офицеров и назывался виконтом д'Обиньи.
   За стулом д'Обиньи стоял высокий, необыкновенно худощавый мужчина, который не мог не привлечь к себе внимания. Раз взглянув на него, трудно было бы от него оторваться: до того поразительна была его наружность. Хотя он казался еще молод, но его черные волосы начинали уже седеть. Лицо его было мускулисто и смугло, как у испанца. Глаза, черные, глубокие, сверкали во впалых и черных, как уголь, глазных впадинах. Тонкие губы, по-видимому, не улыбались никогда, и вся его физиономия имела отпечаток мрачной озабоченности. Нос, наподобие орлиного клюва, и ноздри, очень подвижные и широкие, делали его похожим на хищную птицу. Незнакомец был в черном бархатном костюме. Три огромных бриллианта: один в булавке, воткнутой в жабо, другой на безымянном пальце правой руки и третий на эфесе шпаги, бросали такой яркий блеск, что ослепляли глаза. Он не играл, не держал пари и не говорил ни с кем.
   Рауль глядел на него с любопытством, потом, когда один из игроков встал из-за стола, кавалер тотчас сел на пустое место, вынул из кармана горсть золота и положил перед собой. Счастье не изменяло виконту д'Обиньи. С тех пор, как началась игра, он не проиграл ни одной ставки. В ту минуту, когда до виконта снова дошла очередь держать карты, небольшой трепет внимания пробежал по зале и самые отчаянные игроки с робостью решались держать против него.
   -- Двадцать пять луидоров, -- сказал Рауль, кладя перед собой золотые монеты.
   Это была блистательная ставка.
   -- Держу, -- отвечал виконт.
   Рауль проиграл. Виконт пододвинул к себе двадцать пять луидоров, и так как куча золота слишком уже увеличилась и монеты могли рассыпаться, если б к ним прибавилось еще сколько-нибудь, он положил в карман деньги, выигранные у Рауля. Карты обошли стол кругом. Очередь дошла до кавалера. Он поставил пятьдесят луидоров. Виконт сказал, что держит, как и в первый раз, и Рауль выиграл. Шепот удивления послышался между зрителями. Дело было очень просто само по себе, но все игравшие, казалось, уже привыкли к мысли, что виконт не мог проиграть. Сам д'Обиньи, по-видимому, был удивлен не менее других.
   -- Ставлю сто луидоров, -- сказал он.
   Рауль поклонился в знак согласия и выиграл, Д'Обиньи не мог удержаться, чтоб не нахмурить бровей, и пробормотал с очевидным неудовольствием:
   -- Ставлю двести луидоров. Держите?
   -- Весьма охотно, -- отвечал кавалер с самой изящной вежливостью, -- и сколько бы вы ни играли, я все равно буду иметь честь держать ваши ставки.
   Решительно, счастье изменило виконту. Рауль выиграл и в третий раз, и в четвертый, и в пятый. Мало-помалу, груда золота и банковых билетов перешла на другое место и накоплялась перед Раулем, который смотрел на деньги с совершенным равнодушием.
   Виконт же переносил проигрыш с очевидным нетерпением. Жилы на лбу его надулись, глаза налились кровью, лицо то бледнело, то краснело. Скоро перед ним не осталось ничего. Он глухо заревел и хотел встать, думая, что у него не было более денег, но вдруг вспомнил о двадцати пяти луидорах Рауля и вынул их с такой поспешностью, с какой утопающий цепляется за спасительную доску, брошенную ему случаем.
   -- Двадцать пять луидоров, -- сказал он.
   Рауль поклонился в знак согласия. Общее внимание удвоилось. Даже незнакомец со смуглым лицом как будто начал принимать участие.
   Рауль стал метать. Карты падали одна за другой без всякого результата. Фортуна, прихотливая богиня, как говаривали прежде, как будто находила удовольствие заставлять дожидаться своего приговора.
   Беспокойство виконта д'Обиньи было ужасно. Чтобы как-нибудь рассеять это беспокойство, он взял со стола луидор из своей ставки и начал машинально вертеть его между пальцами. Луидор разломился надвое. Виконт взял другой луидор, который разломился так же, как и первый. Он вздрогнул и продолжал свой странный опыт с одинаковым результатом. Десять или двадцать луидоров имели ту же участь. Рауль ничего не замечал. В ту минуту, когда случай наконец объявил себя в его пользу, когда он говорил: "Я выиграл!" виконт бросил ему в лицо горсть разбитых луидоров и вскричал голосом, едва внятным от гнева:
   -- Вы украли мое честное золото, проигрывая фальшивые деньги... Вы плут или фальшивомонетчик!..
   Рауль побледнел, выдернул свою шпагу и сделал движение, чтобы броситься на виконта, но стоявшие вблизи удержали его и все голоса, как бы с общего согласия, повторили:
   -- Не здесь!.. Не здесь!..
   -- Вы правы, господа, -- отвечал кавалер, к которому возвратилось все его хладнокровие. -- В самом деле, не здесь должен я отомстить за сделанное мне оскорбление!.. Выйдем отсюда! -- прибавил он, обратившись к своему противнику.
   -- Когда хотите! -- вскричал виконт с бешенством.
   Толпа расступилась, чтобы пропустить врагов, которые, очевидно, решились перерезать друг другу горло. В описываемую нами эпоху дуэли были таким обыкновенным делом, что никто даже и не подумал последовать за противниками. Они дошли уже до дверей, когда незнакомец со смуглым лицом приблизился к ним и сказал:
   -- Не угодно ли вам, господа, поговорить со мной одну минуту?
   Виконт и кавалер с удивлением остановились перед незнакомцем.
   -- Что вам угодно от нас? -- спросил Рауль.
   -- Я хочу оказать вам услугу.
   -- Услугу?.. Вы хотите оказать услугу? Нам?
   -- Да, господа, именно.
   -- Какую же?
   -- Я хочу не отговорить вас от необходимой дуэли, сохрани меня Бог! Но только сказать вам: не деритесь сегодня!
   -- Отчего? -- спросил Рауль.
   -- Оттого, -- отвечал незнакомец мрачным голосом, -- оттого, что сегодня пятница...
   -- Вы сумасшедший! -- прошептал Рауль, пожав плечами и сделав несколько шагов вперед.
   Незнакомец снова загородил ему дорогу. С самого начала этого разговора гнев д'Обиньи внутренне кипел и, видимо, имел потребность вылиться наружу. Виконт поспешно ухватился за представлявшийся ему случай излить избыток этого гнева. Он прямо подошел к незнакомцу и вскричал с угрожающим движением:
   -- Кто вы такой и с какой стати так дерзко вмешиваетесь в дело, которое вовсе не касается до вас?
   При этих словах незнакомец, несмотря на свою бледность, казалось, побледнел еще более. Он выпрямился во весь рост и отвечал виконту, уничтожая его своим презрительным видом и сверкающим взором:
   -- Кто я такой?.. Я дон Реймон Васкончеллос, гранд испанский первого класса и мальтийский командор!.. Вы спрашиваете, зачем я вмешиваюсь в ваши дела?.. Отвечаю вам: затем, что я дал обет не допускать, насколько это зависит от меня, дуэлей по пятницам; но данный мною обет связывает меня только в этот день, и я убью вас завтра, ничтожный дворянчик, чтобы научить, как люди вашего сорта обязаны говорить с людьми, подобными мне.
   -- А! Вот что! -- вскричал виконт, раздраженный до крайности. -- Ну, господин испанский гранд, так как я не давал никакого обета, то и убью вас сейчас же!..
   -- Вы принадлежите мне! -- вмешался Рауль, обратившись к виконту. -- И если моя шпага не обманет руки моей, то я думаю, что вам уже не удастся более убивать никого...
   -- Пойдемте же! -- вскричал д'Обиньи. -- Сначала вы, потом он.
   И он указал на испанца. Тот холодно вынул часы.
   -- Половина двенадцатого, -- сказал он, -- еще раз прошу вас, подождите, пока пробьет полночь, потому что тогда будет уже не пятница, а суббота...
   Ни Рауль, ни виконт не отвечали и, так как дон Реймон уже не загораживал им дороги, поспешно вышли из залы. Д'Обиньи обернулся.
   -- Я вас найду! -- закричал он командору.
   -- Вам не нужно будет трудиться искать меня, -- отвечал испанец. -- Я не оставлю вас!
   И в самом деле, он вышел вместе с двумя противниками. Проходя через переднюю, Рауль сделал Жаку знак, чтобы он шел за ним. Слуга бросил кости, которыми собирался играть, и последовал за своим господином. Дон Реймон шел позади.
   -- Возьми с собой факел, -- сказал Рауль Жаку в ту минуту, как они проходили ворота.
   Жак вырвал факел у одного из носильщиков и взамен бросил ему луидор. Все четверо пошли по улице Сент-Онорэ, по направлению к Пале-Рояльской площади. С площади Рауль и виконт, шедшие впереди, повернули направо, в узкий и темный переулок, находившийся на том самом месте, которое занимает ныне улица Риволи. Полупотухший фонарь едва-едва освещал переулок, и кавалер обрадовался, что ему пришло в голову велеть своему слуге взять факел. Рауль и виконт остановились и сбросили верхнее платье. Жака поставили под навес низких ворот.
   -- Держи выше факел! -- закричал ему де ла Транблэ.
   Виконт и кавалер взялись за шпаги. В десяти шагах от них дон Реймон, прислонившись к стене, приготовлялся смотреть на битву.
   -- Господа! -- вскричал он. -- Прошу вас в последний раз -- берегитесь! Сегодня пятница!.. Пятница -- день гибельный...
   -- Молчи, зловещая птица! -- прошептал Рауль.
   Дон Реймон услышал брань кавалера, два раза перекрестился и, сложив руки на груди, стал ждать конца.
   Взволнованный этой сценой, Жак дрожащей рукой держал факел, который время от времени бросал яркий свет; потом пламя его утопало в дыму и темнота становилась густая. Бледные губы командора как будто шептали молитву.
   Рауль и виконт бросились друг на друга с равным бешенством. Сначала невозможно было предвидеть, за кем останется победа. Искусство обоих было почти одинаково. Д'Обиньи превосходил Рауля силой своих мускулов, но кавалер сохранял хладнокровие, которого недоставало его противнику. По мере того, как шпаги сверкали в воздухе, отражая синеватыми молниями перемежающийся свет факела, командор приближался к месту битвы, как бы увлекаемый непреодолимым очарованием.
   Дуэль продолжалась. Вдруг шпага виконта, столкнувшись со шпагой Рауля, переломилась в десяти дюймах от эфеса. Д'Обиньи отпрыгнул назад.
   -- Не бойтесь! -- сказал ему кавалер презрительным тоном. -- Я охотно убиваю людей, но не умерщвляю их!..
   В то же время он прижал клинок своей шпаги к своему колену и разломал ее.
   -- Что начала шпага, -- вскричал он тогда, -- может окончить кинжал!..
   И он пошел прямо на д'Обиньи. Борьба возобновилась еще ужаснее, чем прежде. Руки обоих противников переплетались, задыхающиеся груди касались одна другой. Это продолжалось с минуту. Потом послышался громкий крик, за которым последовал глухой стук. Виконт с проколотой грудью повалился на грязную мостовую. Факел выпал из рук Жака. В эту минуту полночь пробила на пале-рояльских часах. Командор глубоко вздохнул.
   -- Ах! -- прошептал он едва внятным голосом, -- как этот переулок похож на Страда-Сиретта!.. Боже мой, сжалься надо мною!..
   Произнося эти странные слова, он тоже упал на землю, как будто бы был поражен невидимой рукой. Он был без чувств.
   Между тем виконт еще дышал. Он приподнялся с земли и, захлебываясь в потоках крови, которая вырывалась у него из горла, сказал Раулю:
   -- Кажется, я умру; если же выздоровею, мы опять примемся за то же.
   -- Когда вы захотите, или, лучше сказать, когда вы будете в состоянии, -- отвечал кавалер.
   Виконт упал опять и не подавал более знака жизни. Рауль вложил в ножны разломанную шпагу, поднял свое платье и сказал Жаку:
   -- Пойдем. Нам больше нечего здесь делать.
   Но едва он произнес эти слова, как чья-то рука дотронулась до его плеча и чей-то голос сказал ему:
   -- Вы мой пленник!.. Не угодно ли вам отдать мне вашу шпагу?..
   Рауль обернулся с удивлением, которое легко понять. Его держал за руку полицейский комиссар; двенадцать человек дозорных преграждали ему путь.
   -- Откуда вы явились, господин комиссар? -- спросил кавалер. -- Я не видал и не слыхал, как вы подошли...
   -- Я думаю, -- отвечал полицейский с улыбкой, -- вы были слишком заняты, чтобы обратить на меня внимание...
   -- Ну! Если уж вы здесь, -- продолжал Рауль, -- то пусть ваше присутствие послужит к чему-нибудь полезному: прикажите вашим людям поднять несчастного, который валяется на мостовой, и отнести его в такое место, где ему окажут помощь...
   Кавалер указал на д'Обиньи, кровь которого образовывала уже небольшой ручеек посреди переулка. Комиссар сделал знак, и двое дозорных тотчас подняли виконта. Полицейский подошел и взглянул ему в лицо.
   -- А! -- вскричал он, -- это д'Обиньи, королевский офицер... Дело плохо! Очень плохо!
   -- Теперь, когда вы исполнили долг человеколюбия, -- продолжал Рауль, -- ничто не мешает вам идти в вашу сторону, а мне в мою... Господин комиссар, желаю вам спокойной ночи...
   И кавалер хотел удалиться.
   -- Позвольте, что вы хотите делать? -- спросил полицейский.
   -- Вы видите, я ухожу.
   -- Вы шутите?
   -- Я не шучу никогда.
   -- Но, милостивый государь, я имел честь сказать вам, что вы мой пленник!
   -- Я слышал.
   -- Ну?
   -- А я имею честь доложить вам, что вы ошиблись, сказав мне это.
   -- Милостивый государь, ваша насмешка кажется мне совершенно неприличной...
   -- Милостивый государь, ваша настойчивость кажется мне вовсе неуместной!..
   -- Вы пойдете со мной, и сию же минуту! -- вскричал полицейский, начиная сердиться.
   -- Не думаю.
   -- Не думаете?..
   -- Да, -- отвечал Рауль, спокойствие которого не изменялось.
   -- Вы хотите принудить меня употребить силу?..
   -- Я просто докажу вам, что я вовсе не ваш пленник, как вы думаете...
   -- А! Вот как!.. Мне очень любопытно было бы узнать...
   -- Так знайте же...
   И Рауль вынул из кармана известный нам бумажник, а оттуда -- лист пергамента, уже игравший роль в нашем рассказе, и подал его полицейскому. Лист этот, как читатели, вероятно, помнят, начинался следующими словами:
   "Божьей милостью, мы, Филипп Орлеанский, регент Франции, приказываем и повелеваем всем тем, кто увидит сию бумагу..."и проч. и проч.
   А кончался:
   "Запрещаем, кроме того, по какой бы то ни было причине, беспокоить вышеназванного кавалера де ла Транблэ, мешать его действиям и противиться его воле.
   Что бы он ни делал, он делал это по нашему приказанию и для пользы нашей".
   Как только полицейский прочитал поданный ему лист, обращение его сделалось смиренно и почтительно; он низко поклонился Раулю и спросил, что он ему прикажет.
   -- Что я вам прикажу? -- повторил кавалер, спрятав пергамент в карман. -- А вот что: переулок, в котором мы находимся, имеет два выхода, один справа, другой слева. Я иду направо, а вы поверните налево. Спокойной ночи, господа!
   Полицейский снова поклонился, кликнул дозорных и удалился с ними в указанном направлении.
   -- Пойдем, -- сказал Рауль Жаку, как только шаги дозорных затихли вдали.
   Идя по переулку, Рауль наткнулся на тело дона Реймона.
   -- Еще труп, -- прошептал он, наклонившись рассмотреть лицо мнимого мертвеца.
   -- Что это значит? -- спросил сам себя молодой человек, узнав командора. -- Дон Реймон, я в этом уверен, не дрался на дуэли ни с кем... Сердце его еще бьется... дыхание свободно... он как будто спит... странно! Решительно ничего не понимаю... Но, как бы то ни было, нельзя же оставить испанского гранда провести ночь на улице.
   После этого краткого монолога, Рауль обратился к Жаку и сказал:
   -- Покарауль тело этого дворянина, а я пойду отыскать портшез, в котором мы унесем его.
   -- Слушаю, кавалер, -- отвечал Жак.
   Во время отсутствия Рауля, ни одно живое существо не явилось в безмолвном и темном переулке, в котором происходила дуэль. Кавалер скоро вернулся. Жак и носильщики положили дона Реймона в портшез. Рауль поместился возле командора.
   -- На улицу Круассон, -- сказал он Жаку, -- указывай дорогу носильщикам.
   Вследствие необходимости, которая обнаружится для наших читателей по мере хода нашего рассказа, Рауль имел в Париже несколько квартир. С помощью Жака, носильщики внесли командора в комнату и положили его на кровать, а Рауль, истощенный усталостью и сильными ощущениями этого дня, пошел в свою спальную и лег.
   На другой день, очень рано, Жак вошел к своему хозяину. Рауль еще спал. Рассердясь, что Жак разбудил его так рано, он принял его очень дурно. Жак дал пройти буре, не отвечая ни слова, потом сказал:
   -- Ваш гость проснулся и хочет поблагодарить вас прежде, чем уйдет.
   -- А! Это другое дело, -- сказал Рауль. -- Я сейчас встану.
   Через четверть часа кавалер вошел к дону Реймону. Комната, в которой находился командор, напоминала своей роскошной меблировкой таинственную квартиру Рауля в улице Шерш-Миди.
   -- Вы выказали себя в эту ночь храбрым как дворянин и человеколюбивым как христианин, -- сказал испанец. -- Позвольте же мне уверить вас, что с этого дня, в каком бы положении вы ни находились, вы всегда можете положиться на дона Реймона Васкончеллоса и располагать его шпагой и кредитом...
   -- То, что я сделал для вас, очень просто и не стоит благодарности, -- отвечал Рауль. -- Прошу вас, не будем говорить об этом... Как вы чувствуете себя сегодня?
   -- Как нельзя лучше.
   -- Какой же причине приписываете вы ваш внезапный обморок?
   Дон Реймон смутился.
   -- Надеюсь, что, по вашей деликатности, -- прошептал он, -- вы не станете расспрашивать меня... Это пробуждает во мне горестные воспоминания...
   Рауль поклонился в знак согласия. Командор тотчас продолжал, как бы затем, чтобы обратить разговор на другой предмет:
   -- Вы знаете, как зовут вашего противника?
   -- Знаю, -- отвечал Рауль. -- Виконт д'Обиньи.
   -- Он еще жив?
   -- Не знаю.
   -- Рана его опасна, не так ли?
   -- Кажется.
   Наступила минута молчания, потом командор прибавил:
   -- Вы поразили несчастного в пятницу до полуночи. Молите Бога, чтобы он не умер от удара вашей шпаги!..
   -- Зачем? -- спросил Рауль с удивлением.
   -- Затем, что пятница приносит несчастье, и кровь, которая прольется в пятницу, падает на того, кто прольет ее! -- прошептал дон Реймон таким серьезным и убежденным тоном, что кавалер не мог удержаться, чтобы не задрожать, слушая его. -- Я живу в улице Св. Доминика, -- продолжал командор. -- Пожалуйста, не забудьте этого, кавалер, и будьте уверены, что вы меня обяжете, располагая мною...
   Дон Реймон простился с Раулем, который почувствовал облегчение, не имея перед глазами странной и мрачной фигуры испанца.

XXVI. Свадьба

   Почти тотчас после разговора, при котором мы присутствовали, Рауль отправился к Тианжу. Маркиз ждал его. Кавалер рассказал ему о вчерашних происшествиях.
   -- Черт побери! -- сказал маркиз. -- Вы убиваете пале-рояльских офицеров и как будто нарочно выбрали именно этого грубияна виконта, к которому регент с некоторого времени сильно пристрастился!.. Знаете ли, любезный кавалер, что это нисколько не облегчает наших дел?..
   -- Слишком хорошо знаю, -- отвечал Рауль, -- но будьте спокойны, у меня уже есть в голове чудный план, и мы выпутаемся.
   -- Прекрасно! Только надо поторопиться...
   Рауль сделал жест, говоривший: положитесь на меня!.. Потом продолжал:
   -- Теперь поговорим о другом. Позаботились ли вы о том, о чем я просил вас?..
   -- О вашей свадьбе?..
   -- Да.
   -- Разумеется.
   -- Ну, что ж?..
   -- Ну, все готово; капелла в порядке, я знаю почти наизусть венчальный обряд и вчера, когда вы ушли, примерил костюм капеллана, который мне чудо как идет!..
   -- Маркиз! -- вскричал Рауль, засмеявшись и потрепав Тианжа по плечу, -- если судьба будет к вам справедлива, вы умрете от громового удара!..
   -- Почему бы и нет? -- отвечал маркиз. -- Мне бы хотелось скрестить свою шпагу с молнией, это был бы противник, достойный меня!
   -- В котором часу будет церемония? -- спросил Рауль.
   -- От вас зависит назначить.
   -- Раз так, то в одиннадцать... согласны ли вы?
   -- Хорошо, вас будут ждать.
   -- Я забыл одно...
   -- Что такое?
   -- Нам нужны свидетели.
   -- Мой управитель и метрдотель будут вашими свидетелями. Для этого случая они превратятся в старых дворян, ваших родственников...
   -- Бесподобно! У вас блестящее и неисчерпаемое воображение, и если бы вы не были слишком знатным вельможей, чтобы сделаться бумагомарателем, вы могли бы сочинять романы получше мадемуазель Скюдери!.. До завтра, маркиз!
   -- До завтра, любезный кавалер!
   Оставив де Тианжа, Рауль отправился в гостиницу "Царь Соломон", где Жанна ждала его с нетерпением. Девушка была печальна. Ночью ей снились страшные сны и в душе ее теснились мрачные предчувствия. Ей казалось, что ее жениху угрожает несчастье и что с ней самой должно случиться что-нибудь ужасное. Во сне она видела Рауля окровавленного и распростертого у ее ног; потом она чувствовала, что умирает, что ледяной, болезненный холод мало-помалу распространился по ее жилам, сердце перестало биться, члены двигаться, а губы не могли произнести ни одного слова. Вокруг нее шептали голоса: "Она умерла!.. Все кончено!.." Услужливые руки положили ее в гроб, закрыли его и отнесли для отпевания в ту комнату, в которой она должна была венчаться. Могила -- вот брачное ложе, которое должно было соединить жениха и невесту!..
   Жанна проснулась, трепеща всем телом и обливаясь холодным потом. К счастью, первые лучи солнца уже светились на окнах спальной. Жанна успела преодолеть свой суеверный ужас, но, повторяем, неизмеримая грусть тяготила ее до прихода Рауля.
   В ту минуту, как жених ее переступил через порог комнаты, Жанна подбежала к нему, и тотчас опасения, боязнь, предчувствия исчезли из души ее, как при восходе солнца испаряется утренний туман. Мы не будем следовать за очаровательной болтовней любовников. Вскоре их продолжительный и нежный разговор был прерван восхитительным развлечением. Самуил принес огромный сундук из черного дерева, украшенный бесподобными инкрустациями. В этом сундуке находились материи и наряды для свадебной церемонии. Тут были великолепнейшие платья, драгоценнейшие кружева, бриллианты, которым позавидовала бы королева. Можно судить о восхищении девушки при виде всех этих сокровищ. При каждой новой вещи, вынимаемой из неисчерпаемого сундука, Жанна хлопала в ладоши и обнаруживала детскую радость, которой Рауль не мог не разделять, хотя и говорил иногда с кроткой серьезностью:
   -- Зачем вы так радуетесь, милое дитя?.. К чему вам все это? Вы не сделаетесь прелестнее от этих нарядов!..
   -- О! -- отвечала Жанна, -- позвольте мне восхищаться, друг мой, и считать себя неизмеримо счастливой... Не служит ли все это доказательством, до какой степени вы меня любите!..
   Настал вечер. Так же, как и накануне, Рауль простился с Жанной, сказав ей:
   -- До завтра... До завтра, с тем чтобы не расставаться более!
   Молодая девушка не отвечала, но ее молчание и румянец красноречиво говорили за нее.
   Наконец настал день свадьбы. В десять часов утра Рауль вошел в гостиницу Царя Соломона. Он был одет с изящной простотой и с величайшим вкусом. Синий бархатный кафтан вполовину покрывал белый атласный жилет, вышитый серебром. Серые панталоны и белые шелковые чулки дополняли наряд.
   Онорина заканчивала туалет Жанны. Белое шелковое платье обрисовывало стройный и грациозный стан девушки. Девственные цветы символического букета переплетались с ее прекрасными белокурыми волосами. С каждой стороны ее прелестной шеи спускались длинные концы богатого кружевного вуаля. Этот свежий и простой наряд придавал новый блеск ее великолепной красоте. Жанна была ослепительна.
   -- Моя царица, -- сказал Рауль, становясь перед своей невестой на колени. -- Вас должно обожать!..
   -- Любите меня только, -- отвечала девушка с улыбкой. -- Я более ничего не прошу у вас...
   И она протянула руку жениху, чтобы поднять его. Рауль, стоя на коленях, взял эту руку и прижал ее к своим губам.
   -- Сейчас, -- продолжала Жанна, -- вы назвали меня вашей царицей, не правда ли?..
   -- Да, вы царица моего сердца, моей жизни, моей воли, всего моего существа.
   -- Повинуйтесь же мне как царице и встаньте.
   Рауль тотчас встал. Жанна продолжала:
   -- Вот это покорность!.. Хорошо! А так как царица не неблагодарна, она позволяет своему верному подданному поцеловать ее...
   Нужно ли нам говорить, что Рауль с жаром воспользовался данным позволением? Однако, пробила половина одиннадцатого.
   -- Пойдемте, -- сказал Рауль.
   И он подал руку молодой девушке. Вместо того, чтобы вести свою невесту, как она ожидала, по тайному выходу, Рауль ввел ее в столовую и дотронулся до пружины, скрытой в обоях; тотчас отворилась дверь на широкую и великолепную лестницу, по которой и сошли молодые люди. Эта лестница кончалась огромной передней, три стеклянные двери которой вели на просторный двор. Перед одной дверью стояла карета, совершенно новая и необыкновенной красоты. Кузов и дверцы ее, синие с золотом, были украшены разными аллегорическими изображениями; внутренность была обита вышитым белым атласом; обложенные серебром колеса ярко блестели. Лошади, белые, как снег, с длинными гривами, в которые были вплетены голубые и серебряные ленты, ржали и били копытами от нетерпения, удерживаемые мощной рукой видного кучера, напудренного, в треугольной шляпе с галуном и в пунцовом с золотом кафтане. Три высоких лакея, стоявшие возле дверец, были в таких же ливреях.
   -- Боже! Друг мой, какой великолепный экипаж! -- вскричала Жанна с восторгом.
   -- Вы находите, милое дитя?
   -- Карета, лошади и ливрея кажутся мне самого изящного вкуса! Вы знаете, кому все это принадлежит?
   -- На дверцах нарисован герб, -- отвечал Рауль, -- может быть, он вам объяснит то, что вы хотите знать.
   -- О! Я не сильна в геральдике!
   -- Все-таки посмотрите.
   Они подошли к карете. На дверцах блестели искусно соединенные гербы Шанбаров и де ла Транблэ.
   -- Что это значит? -- спросила молодая девушка, остолбенев от изумления.
   -- Это значит, -- отвечал Рауль, -- что карета принадлежит вам.
   В то же время он сделал знак, и лакеи тотчас засуетились: один открыл дверцу, другой откинул подножки, третий подал Жанне свою руку, обтянутую перчаткой, чтобы помочь Жанне войти в карету. Рауль сел возле своей невесты, лошади быстро помчались. Через несколько минут карета остановилась у Отеля Тианж. Гигантский гайдук ожидал на крыльце. Как только Рауль и Жанна вышли из кареты, он низко им поклонился и пошел перед ними важной и торжественной поступью. Следуя его указаниям, жених и невеста скоро дошли до дверей обширной залы. Там он поклонился, сделал два шага в сторону, чтобы пропустить их, и затворил за ними дверь.
   На минуту Рауль и Жанна остались одни; ни тот, ни другая не говорили. Жанна была слишком взволнованна, чтоб произнести хоть одно слово; что же касается Рауля, то невольное смущение овладело им в ту минуту, когда он очутился, так сказать, лицом к лицу с гнусным поступком, который готовился совершить и который его совесть и закон равно клеймили именем преступления.
   Дверь залы отворилась, и гайдук снова явился на пороге и громко провозгласил:
   -- Маркиз д'Орбессон... Видам де Памье...
   В то же время два человека, в высшей степени оригинальные, торжественно вступили в залу. Первый, мнимый маркиз д'Орбессон, был одарен высоким ростом и достопочтенной полнотою. Сверх жонкилевого кафтана и желтого жилета, на нем была горностаевая шуба, покрытая гранатовым бархатом; из-под нее комическим образом торчала его маленькая шпага. Парик, старательно напудренный, подчеркивал красноту лица, щеки, нос и лоб которого были покрыты ярким румянцем. Лицо это, без сомнения, разрумянившееся таким образом от поклонения бутылке, походило, между белым париком и кружевным галстуком, на вишню в снегу. Черты мнимого маркиза, впрочем, выражали шутливую и довольно остроумную веселость. Он опирался, как откупщик в комедии, на трость с золотым набалдашником.
   Его товарищ, видам де Памье, был не ниже его ростом, но необыкновенно худощав. Его тщедушные, почти чахоточные члены угловато торчали в широком бархатном кафтане зеленого цвета, вышитом серебром. На нем были чулки с серебряными стрелками, башмаки с красными каблуками и чрезвычайно широкими пряжками. Глаза его были тусклы, а физиономия решительно ничего не говорила. Несмотря на эту не весьма привлекательную наружность, видам принимал грациозный и великолепный вид, от которого можно было бы умереть со смеху, и, казалось, имел превосходное и самое лестное мнение о своих личных достоинствах.
   Всякому другому, кроме Жанны, непременно показались бы странными манеры этих мнимых вельмож, но девушка никогда не видала людей знатных и притом в эту минуту ей недоставало необходимой свободы ума, чтобы наблюдать и в особенности отдать себе отчет в своих наблюдениях.
   Маркиз д'Орбессон и видам де Памье были не кто иные, как управитель и метрдотель маркиза де Тианжа. Первому, одаренному довольно быстрым умом и большим красноречием, было поручено играть немаловажную роль в приготовлявшейся комедии. Второй, совершенно ничтожный, должен был только фигурировать, а не действовать, как актер.
   При появлении этих странных персонажей Рауль закусил губу, чтобы удержаться от смеха. Взяв Жанну за руку, он пошел с ней навстречу к пришедшим. Маркиз д'Орбессон взял другую руку Жанны, вежливо поднес ее к своим губам и сказал Раулю:
   -- Клянусь честью, мой прекрасный племянник, представь же меня этой очаровательной девице, которую я почту за счастье назвать моей племянницей...
   -- Жанна, -- сказал тогда кавалер, -- имею честь представить вам маркиза д'Орбессона, моего дядю... Любезный дядюшка, -- прибавил он, -- имею честь представить вам мадемуазель Жанну де Шанбар, которая скоро будет мадам де ла Транблэ.
   -- Я откровенен, -- заметил мнимый маркиз, -- и даже иногда, как уверяют, немножко груб. Когда я узнал, мой прекрасный племянник, что ты женишься по любви, отказавшись от стольких богатых невест, которых я предлагал тебе, признаюсь, я рассердился на тебя!.. Я боялся обманчивой повязки купидона... Я дрожал при мысли о союзе, недостойном твоего положения в свете, недостойном имени, которое ты носишь... Но с тех пор, как я увидал твою невесту, с тех пор, как я сам убедился, что нет ничего преувеличенного во всем, что ты велел мне сказать об этом сокровище невинности, грации и красоты, я считаю себя виноватым перед тобою. Прими же мои поздравления, любезный племянник, мои искреннейшие поздравления!..
   И дядя подкрепил все эти похвалы сильным пожатием руки. Видам де Памье слушал все, что говорилось, и каждую минуту качал головой в знак одобрения. Несмотря на свое изумительное хладнокровие, Рауль находил эту сцену слишком длинной и боялся, чтоб она не сделалась затруднительной. Пожатие руки было для него не слишком лестно. Он опасался, чтобы в случае, если комедия продолжится, дядюшка не вздумал оказать еще какого-нибудь нового изъявления своей родственной внимательности. Прекрасное личико Жанны и без того уже покрывалось румянцем стыдливости при каждом комплименте маркиза.
   "Долго ли еще продолжится все это?" -- спрашивал себя кавалер и внутренне проклинал медлительность маркиза де Тианжа.
   Наконец нетерпение Рауля кончилось. Дверь залы отворилась во второй раз и гайдук доложил, что все готово и что капеллан ждет будущих супругов. Рауль взял за руку Жанну и повел ее в капеллу. Эта капелла, выстроенная отцом маркиза де Тианжа, просвещенная набожность которого равнялась слепому безверию его сына, была очень невелика, но отделана с чрезвычайной роскошью и необыкновенным вкусом. Скульптурные украшения принадлежали резцу искусного художника. Алтарь был из белого мрамора. Красный бархатный ковер покрывал пол. Позолоченная лампада изящной работы спускалась со свода на серебряной цепочке. Одно из лучших произведений великого Лесюёра украшало главный алтарь; кроме того, несколько других картин, также весьма замечательных, хотя и второстепенных, сияли, как драгоценные каменья, в богатых рамах.
   В ту минуту, когда жених, невеста и свидетели вошли в капеллу, мнимый аббат, стоя на коленях в позе притворного благочестия, как будто набожно молился. При звуке шагов он тихо приподнялся с колен и обернулся. Рауль с трудом узнал своего друга. В самом деле, маркиз замаскировался с искусством опытного актера. Мы сказали, что ему было сорок лет и что лицо его было свежо и румяно; но он успел придать себе наружность шестидесятилетнего старика. Несколько серебристых локонов, выбиваясь из-под черной бархатной скуфьи, придавали его лицу выражение патриархального умиления. Синеватые круги, искусно сделанные под глазами, и несколько морщин, кстати проведенных, довершили это превращение. Де Тианж был в одежде капеллана. Он обратился к Раулю и Жанне с наставительной речью, запечатленной самой строгой моралью. Справедливое негодование не позволяет нам привести здесь эту речь. Наконец маркиз начал венчальный обряд.
   Раулю сделалось страшно во время совершения чудовищного святотатства, в котором он сам участвовал. Каждую минуту ему казалось, что гнев Божий наконец пробудится и разгромит нечестивцев, осквернявших таким образом освященный алтарь. Раз десять он готов был закричать своему сообщнику: "Остановись!"
   Но обряд совершился до конца, и вскоре Рауль сам смеялся над своим невольным ужасом.
   Сладостные слезы текли из больших глаз Жанны. Мрачный и почти адский огонь сверкал в глазах Рауля. Святотатство совершилось. Бедная жертва попала в гнусные сети, о которых даже и не подозревала.

XXVII. Шпион

   Мы не будем говорить здесь о первых днях союза Рауля и Жанны. Нам известно, что девушка твердо верила в святость своего брака и предавалась с наслаждением и без всяких подозрений нежному упоению медового месяца. Рауль, страстно влюбленный в ту, которую обманул таким гнусным образом, как будто хотел вознаградить ее настоящим счастьем за все горести, которые приготовлял ей в будущем. Он казался лучшим из мужей и едва ли расставался со своей молодой женой на час или два в сутки. Словом, Жанна, вступив на путь супружеской жизни, столь часто тернистый, ступала словно по розам.
   Рауль окончательно поместил свою молодую супругу в той квартире, которую мы уже описывали и которая имела два выхода: один в Комнату Магов в гостинице, а другой на соседнюю улицу. Рауль как будто осудил себя с женою на совершенное уединение. Изредка по вечерам ездил он с Жанной кататься в карете или заключался вместе с нею в самую мрачную из закрытых оперных лож. Молодая женщина выразила некоторое удивление при таком уединении и таинственности, которыми Рауль окружал свое жилище и свои поступки, но Рауль отвечал ей, что он вынужден принимать на время меры предосторожности, потому что неблагоразумно скомпрометировал себя в одной политической интриге и знал наверно, что Бастилия раскроется для него, если он не переждет некоторое время. Впрочем, прибавил он, есть надежда, что он скоро будет прощен.
   Жанна не настаивала: Рауль, которого она любила выше всего на свете, был всегда с нею. Чего же более могла желать она?.. Прислуга ее состояла только из Онорины и Жака, который за свою привязанность и преданность к господину был удостоен Раулем неограниченного доверия и возведен в достоинство метрдотеля мадам де ла Транблэ. А великолепная карета и рослые лакеи, как мы уже сказали, служили только для ночных прогулок и вечеров, проводимых в опере.
   Такое положение вещей не могло долго продолжаться; когда-то должны были совершиться весьма важные изменения. Рауль не совершенно зависел от одного себя; он не имел права располагать своей жизнью по своей воле; на нем лежали весьма важные обязанности, о которых он позабыл только на время, наслаждаясь радостями медового месяца.
   Скоро до него дошли дурные известия. Во-первых, виконт д'Обиньи не умер от раны, а, напротив, выздоравливал и беспрестанно возобновлял страшные клятвы отомстить тому, кто ранил его. К счастью для кавалера, имя его было неизвестно виконту; но эта неизвестность не могла долго продолжаться; очевидно, как только больной будет в состоянии встать с постели, он тотчас найдет возможность узнать имя его ночного противника. С другой стороны говорили, что регент страшно рассердился и обещал строго наказать того, кто имел неслыханную дерзость напасть на человека, принадлежащего к его свите. Наконец хуже всего, Антония Верди, прекрасная итальянка, искусная чародейка, являлась опять в Пале-Рояль и производила там вторично свои заклинания. После этого милость к ней регента дошла до огромных размеров.
   Все это было вовсе не успокоительно. Рауль сказал себе, что надо уничтожить зло, не теряя ни минуты и всеми возможными средствами. Для этого необходимо было возвратить прежнее неограниченное влияние над умом регента до совершенного выздоровления виконта д'Обиньи. Необходимо было также разрушить до основания начинающееся влияние итальянки или, по крайней мере, сделать из нее друга и союзника. Рауль не скрывал от себя, что давно бы уже ему следовало достигнуть этой двоякой цели, но, подобно Ганнибалу в Капуе, он позволял себе предаваться неге и наслаждениям.
   Следовало возвратить потерянное время. Рауль тотчас принялся за дело. Он порылся в шкафах, стоявших в Комнате Магов, и нашел костюм, который должен был придать ему наружность молодого купеческого приказчика, очень заботящегося о своей особе. Этот костюм состоял из коричневого суконного кафтана, оливкового жилета, серых панталон, белых чулок со стрелками, небольшого парика, почти без пудры, пуховой черной шляпы с широкими полями и лакированных башмаков с большими посеребренными пряжками.
   Переодевшись таким образом, Рауль пошел в известный в то время кабак знаменитого Ранпонно. В обширные залы этого заведения посетители стекались толпами. Французские гвардейцы с раскрасневшимися лицами и гордо завитыми усами, купеческие приказчики и мещане усердно потягивали там аржантейльское винцо.
   Рауль сел возле прилавка и велел подать себе рюмку ликера, потом обошел кругом всей залы, рассматривая лица всех посетителей, которые пели, пили и играли в карты или в кости. Без сомнения, он не встретил того, кого искал, потому что, заплатив за выпитую рюмку, тотчас оставил Ранпонно и отправился в другой кабак, славившийся своей дурной репутацией, потому что почти все его посетители были на заметке у полиции. На вывеске этого кабака красовались большими буквами следующие слова: "Союз Марса и Венеры". Узкая и низкая дверь вела во внутренность заведения.
   Рауль переступил за порог этой двери с очевидным отвращением. Действительно, место, в которое он входил, было отвратительно и наводило ужас, точно так же, как и его посетители. Тут не было, как у Ранпонно, румяных, добрых и веселых лиц и громкого смеха; не слышно было порывов веселости, если не всегда благопристойной, зато, по крайней мере, почти всегда честной. Тут встречались люди самой подозрительной наружности, физиономии мрачные и зверские; тут раздавались хриплые звуки какого-то странного, непонятного языка, пелись песни до того неблагопристойные, что, вслушавшись в них, стыдно было понять смысл. Это был не кабак, не таверна, а вертеп. Тут пили водку и курили, в подражание голландцам, белые глиняные трубки с длинными чубуками.
   В ту минуту, как вошел Рауль, все подняли головы. Одежда его, простая, но опрятная, произвела впечатление. Кавалер бросил вокруг себя тот же самый пытливый взгляд, который в заведении Ранпонно не отыскал того, чего желал. На этот раз Рауль был счастливее, потому что тотчас приметил человека с подозрительной физиономией, которому огромные черные усы и длинный шрам поперек лица придавали воинственный вид. Человек этот, худой, бледный, одетый чрезвычайно бедно, стоял у стены в углу комнаты.
   Рауль прямо подошел к нему и коснулся пальцем.
   -- Э? -- проворчал человек с подозрительной физиономией, и ворчание его было очень похоже на ворчание бульдога, которого разбудили. -- Кто вы и чего от меня хотите?
   Кавалер не отвечал на эти два вопроса, но сделал правой рукой быстрый и странный жест, который, без сомнения, был каким-нибудь условным знаком, потому что человек с подозрительной физиономией тотчас отвечал подобным же жестом. Рауль сел за стол напротив него, и между ними начался шепотом следующий разговор:
   -- Вас зовут Матьяс Обер, прозванный Рысью? -- спросил Рауль.
   -- Да.
   -- Стало быть, вы именно тот, кого я ищу... я хочу дать вам поручение...
   -- А принесет ли оно мне что-нибудь? -- спросил странный собеседник кавалера.
   -- Принесет, и много, -- заверил его Рауль.
   -- Что ж, может быть, вы и правы... Я буду вам служить. О чем идет дело? О похищении?.. Об ударе ножом?.. Предупреждаю вас, прежде, чем вступим в переговоры, что удары ножом нынче стали очень дороги...
   -- Их не нужно...
   -- Тем хуже!
   -- Но вам заплатят так же щедро.
   -- Тем лучше!
   -- Вот в чем дело... Вы меня слушаете, не так ли?..
   -- Благоговейно.
   -- Мне нужно иметь сведения об одной особе...
   -- Вы их получите, -- сказал Матьяс Обер, вынимая из кармана отвратительный грязный бумажник и приготовившись записывать.
   -- Эта особа, -- продолжал Рауль, -- женщина.
   -- Очень хорошо.
   -- Она итальянка и называется Антония Верди...
   Матьяс как будто силился вспомнить это имя, но, верно, память не напомнила ему ничего, потому что он тотчас сказал:
   -- Продолжайте.
   -- Антония Верди, -- продолжал кавалер, -- молода и очень хороша собой; она занимается магией, ворожбой и вызывает духов.
   -- О! о! -- вскричал Матьяс.
   -- Около месяца назад, -- прибавил Рауль, -- она была два раза в Пале-Рояле ночью и в присутствии регента производила заклинания.
   Рауль остановился.
   -- Вы больше ничего не знаете о ней? -- спросил Матьяс.
   -- Ничего.
   -- Это немного, но для меня довольно. Как ни недостаточны ваши указания, мы будем действовать. Только прежде мы должны хорошенько понять друг друга. Что вы хотите знать?
   -- Как можно больше.
   -- Это значит ничего. Поставьте ваши вопросы по порядку, и мы постараемся отвечать на них в точности.
   -- Итак, я хочу знать:
   1. Где живет Антония Верди?
   2. Откуда она приехала?
   3. Какова была ее прошлая жизнь?
   4. Сколько времени находится она в Париже?
   5. Каков ее образ жизни?
   6. Есть ли у нее какое-нибудь состояние?
   7. Наконец, кто ее ввел в Пале-Рояль?
   -- Ну вот и прекрасно! -- сказал Матьяс, положив в карман бумажник, в котором он писал под диктовку Рауля. -- Теперь приступим к серьезной стороне вопроса...
   -- Вы говорили о плате, не так ли?
   -- Да.
   -- Я вам обещал быть щедрым.
   Матьяс презрительно сжал губы.
   -- Для меня обещания ничего не значат! Действуйте, и я примусь за дело, иначе я ни за что не берусь.
   -- Вы хотите денег вперед? Сколько же дать вам?
   -- Половину платы.
   -- И сколько же составит вся сумма?
   -- Двадцать пять луидоров.
   -- Вы недоверчивы!
   -- Что же делать!.. Меня часто обманывали.
   -- Если я дам вам столько, сколько вы хотите, когда вы приметесь за дело?
   -- Сейчас же.
   -- А когда я получу нужные для меня сведения?
   -- Может быть, дня через три, во всяком случае не позже, как через три недели. Это зависит от того, какие затруднения встретятся мне...
   -- Вот вам пятнадцать луидоров.
   -- Благодарю.
   -- Я дам вам еще пятнадцать, получив ответы на мои вопросы. Вы видите, что это составит тридцать луидоров вместо двадцати пяти, которые вы просили...
   -- Вы поступаете благородно, -- заметил Матьяс. -- Зато вам и служить будут усердно. Где я вас увижу?..
   -- Здесь, через четыре дня, в это же время.
   -- Через четыре дня навряд ли я буду в состоянии удовлетворить вас вполне, но все-таки сообщу что-нибудь.
   Рауль простился со своим агентом. Позже мы объясним нашим читателям, каким образом Матьяс Обер не знал Рауля, между тем, как кавалер обратился прямо к нему со своим поручением. Кстати заметим здесь, что если некоторые вещи покажутся темными и неправдоподобными в первых частях этой истории, то все объяснится впоследствии, и, надеемся, ко всеобщему удовольствию.
   Вечером на четвертый день кавалер воротился в кабак, вероятно, для контраста называвшийся Союзом Марса и Венеры. Обер уже сидел на своем месте. Стоявший перед ним огромный стакан, наполненный водкой, доказывал цветущее положение его финансов. Очевидно, он был пьян, но опьянение не лишало его разума, спокойствия и совершенной ясности.
   -- Я всегда думал, что нехорошо хвалить самого себя, -- сказал он Раулю, как только тот сел возле него, -- но сегодня я могу сказать без хвастовства, что я славно заработал свои денежки...
   -- Вам удались ваши поиски? -- спросил кавалер.
   -- Черт побери! Разве когда-нибудь Матьясу Оберу, прозванному Рысью, не удается что-либо?
   -- Вы без сомнения, принесли с собою сведения, собранные вами?
   -- Принес.
   -- Покажите же мне...
   Матьяс подал Раулю сверток бумаги, старательно запечатанный, говоря:
   -- Я человек добросовестный и хотел поступить так же благородно, как и вы. Я велел переписать начисто мои заметки одному моему приятелю, публичному писцу с редкими достоинствами, который когда-нибудь вступит в Академию... Это мне стоило луидор, ни более ни менее. Зато отлично переписано; впрочем, судите сами.
   Рауль сорвал печать с бумаги, поданной ему Матьясом, и прочел следующее:
   "Донесение, представленное кавалеру Раулю де ла Транблэ об особе, называющейся Антонией Верди".
   -- Вы меня знаете? -- вскричал Рауль, прервав свое чтение.
   -- Как же, -- отвечал Матьяс, -- если вы мне дали работу, то почему бы мне было не узнать, на кого я работаю.
   Кавалер снова принялся за донесение, которое держал в руках. Оно начиналось следующими словами:
   "Семь вопросов было предложено кавалером де ла Транблэ его нижайшему слуге Матьясу Оберу. Вышереченный Матьяс постарается отвечать на них так подробно, как только возможно. Кавалер согласится без труда, прочитав нижеследующее, что исследования были доведены так далеко, как только возможно.
   Первый вопрос: где живет Антония Верди? -- Она живет на улице Жюссьеннь, номер 7, в" Лионской Гостинице".
   Второй вопрос: откуда она? -- Из Марселя и, без сомнения, из Италии, но на точность сведений можно полагаться только со времени появления ее в Марселе.
   Третий вопрос: какова ее прошлая жизнь? -- Ответ на этот вопрос вовсе не так легко найти, как на два первых, потому что он гораздо сложнее и запутаннее. Вот что было узнано о прошлой жизни этой искательницы приключений.
   Писавший это донесение, узнав, что Антония Верди живет на улице Жюссьеннь, всеми силами старался найти возможность вступить в сношения или с самой молодой женщиной, или с кем-нибудь из ее приближенных. Приближенные ее состоят из горничной и лакея. Горничная -- итальянка и, кажется, вполне преданна своей госпоже. Лакей -- парижанин, хорошо известный полиции, с которым писавший это донесение имел прежде сношения. Они оба встретились у ворот "Лионской Гостиницы" и тотчас узнали друг друга. Матьяс Обер увел в кабак Жана Каррэ (так зовут лакея) и в разговоре, между стаканами и бутылками, узнал от него следующие подробности.

XXVIII. Донесение

   "Жан Каррэ, принужденный оставить Париж три или четыре года назад вследствие несогласия с полицией, отправился в Марсель искать более гостеприимного убежища. Не имея решительно никаких средств к жизни, он вынужден был наняться в лакеи в одну из главных гостиниц в городе. Место было хорошее, жалованье достаточное, прибыль большая, и Жан Каррэ скоро свыкся со своим новым положением. Года через два он сделался некоторым образом доверенным человеком хозяина той гостиницы, в которой служил.
   Шесть месяцев тому назад в гостиницу эту приехала молодая женщина, очень хорошенькая, с горничной, но почти без багажа. Это, однако, не помешало ей остановиться в самых обширных и великолепных комнатах отеля. Вечером, в тот самый день, как она приехала, один неизвестный молодой человек явился в гостиницу и спросил о приезжей, назвав ее синьорой Антонией Верди. Этот молодой человек приходил потом каждый день. Синьора никуда не выезжала, но много тратила в гостинице и всегда аккуратно платила. Через три месяца молодой человек вдруг перестал являться в гостиницу. Целую неделю Антония Верди горько плакала, била себя в грудь и ходила в трауре, распустив волосы по плечам.
   Наконец, она, по-видимому, утешилась, но с этих пор платила за издержки уже не так аккуратно, как прежде, а через несколько времени и вовсе перестала платить. Хозяин гостиницы терпел месяц, потом послал к ней Жана Каррэ просить денег, а в случае отказа просить ее выехать из гостиницы. Жан Каррэ исполнил поручение самым вежливым образом. Молодая женщина не дала ему кончить. Она сняла с пальца бриллиантовый перстень и подала ему, говоря:
   -- У меня нет денег, но продайте этот перстень и вырученные деньги отдайте вашему хозяину.
   Когда Жан Каррэ исполнил приказание Антонии и когда принес ей остаток суммы, она сказала ему с простотой знатной дамы, у которой триста тысяч франков годового дохода:
   -- Оставьте это себе, друг мой, за труды!..
   Через месяц возобновилось то же самое. Синьора Антония послала Жана Каррэ продать второй перстень и по-прежнему велела ему взять себе оставшиеся луидоры. Подобная щедрость со стороны женщины, которая казалась вовсе небогатой, до того удивила Жана Каррэ, что физиономия его ясно выразила, что происходило в нем. Антония угадала его мысли и сказала ему, улыбаясь:
   -- Я могу тратить много, потому что скоро буду так богата, что мне некуда будет девать своего богатства; если вы хотите, друг мой, я вас обеспечу.
   -- Каким образом? -- спросил Жан Каррэ.
   -- Я еду в Париж: мне нужен лакей. Поезжайте со мною, и я уверена, что вы будете радоваться своей участи.
   Жан Каррэ колебался. Принять предложение молодой женщины значило поступить подобно собаке в басне: оставить кость и бежать за тенью. Но Антония наговорила ему таких убедительных вещей, с таким красноречием, что Жан Каррэ, ослепленный и восхищенный, тотчас побежал к своему хозяину и сказал, чтобы тот искал другого слугу на его место, а он, дескать, поступает в услужение к Антонии Верди. Все думали, что Жан Каррэ сошел к ума, и не старались его удерживать.
   Через несколько дней Антония, горничная и Жан уехали из Марселя в Париж. Продажа последних бриллиантов позволила молодой женщине купить подержанную карету, и, кроме того, у ней остались еще наличные деньги. Через три недели путешественники прибыли в Париж. Антония написала заранее, чтобы для нее был приготовлен первый этаж в Лионской Гостинице, в улице Жюссьеннь. Там она заперлась и сначала вела жизнь затворницы, никуда не выходила и никого не принимала.
   Через неделю госпожа велела Жану Каррэ отнести письмо в Пале-Рояль. Письмо это было адресовано на имя одного из офицеров регента.
   Через два часа человек высокого роста, с румяным лицом, пришел к Антонии и провел с ней часа три, то разговаривая шепотом, то громко споря, но все на каком-то иностранном языке.
   После его посещения не проходило дня, чтобы к Антонии купцы не приносили чего-нибудь; но все это были вещи чрезвычайно странные: чучела птиц, хрустальные вазы, необыкновенной формы, разноцветного пламени ракеты, горевшие без дыма и без запаха. Был даже очень красивый скелет, собранный на медной проволоке и двигавший своими костями, когда дотрагивались до пружины, скрытой в подножках.
   Антония проводила целые ночи, запершись в своей комнате, изучая какие-то таинственные книги и говоря сама с собою, как сумасшедшая или лунатик. Посещения мужчины высокого роста сделались реже, но все-таки раза два в неделю он аккуратно приходил в гостиницу.
   В один вечер Жан Каррэ слышал, как незнакомец, уходя от Антонии, сказал ей:
   -- Будьте же готовы завтра.
   -- Будьте спокойны, -- отвечала Антония.
   На другой день, около десяти часов вечера, карета без гербов, с кучером и лакеями без ливрей, остановилась у ворот" Лионской Гостиницы". Лакей спросил Антонию, которая не заставила себя ждать. Жан Каррэ из любопытства последовал за каретой и видел, как она въехала в Пале-Рояль.
   Антония возвратилась в четыре часа утра. Она сияла от радости и заплатила Жану Каррэ жалованье за целый год вперед да еще дала почти столько же в подарок. С этого времени, поездки в Пале-Рояль возобновлялись три раза: два раза днем и раз ночью. Теперь Антония намерена оставить "Лионскую Гостиницу" и ищет квартиру, которую хочет меблировать великолепно. В квартале уверяют, что молодая женщина -- колдунья, и что неудивительно будет, если народ скоро сыграет с ней дурную шутку. Антония выдает себя за итальянку, но она не итальянка. Это неоспоримо доказывается следующим обстоятельством. Когда Антония находится с посторонними, она употребляет в разговоре самое резкое итальянское произношение; когда же, напротив, разговаривает с господином, приезжающим к ней из Пале-Рояля, или с Жаном Каррэ и горничной, она говорит на самом чистом французском языке, без малейшего акцента. Наверно, мнимая Антония Верди скрывается под именем и национальностью, ей не принадлежащими. Тут есть тайна, которую еще надо прояснить. Матьяс Обер постарается это сделать, если получит приказание от кавалера де ла Транблэ.
   Четвертый вопрос: сколько времени находится Антония в Париже?
   Ответ на предыдущий вопрос, равно может служить ответом и на этот и на пятый, в котором спрашивается об образе ее жизни. Следовательно, напрасно было бы повторять одно и то же.
   Шестой вопрос: есть ли у нее какое-нибудь состояние?
   Никакого, по крайней мере, кроме того, что ей приносят поездки в Пале-Рояль, откуда она всегда возвращается с кучей золота.
   Седьмой и последний вопрос: кто ввел Антонию в Пале-Рояль?
   Тот господин высокого роста, который приехал к ней через два часа после получения ее записки. Этот господин две недели назад был почти смертельно ранен на дуэли кавалером де ла Транблэ и звать его виконт д'Обиньи..."
   Так кончилось донесение Матьяса Обера. Бумага выпала из рук Рауля, когда он прочел последние строки. Какая роковая судьба послала ему вдруг двух страшных врагов, виконта и искательницу приключений? Зачем эта несчастная дуэль не освободила его, по крайней мере, хоть от одного врага?.. Рауль проклинал свою руку, за то, что она не нанесла более верного удара.
   "Ах! Если б я это знал!" -- думал он.
   И, забыв, в каком месте он находится, он погрузился в мрачные и глубокие размышления. Матьяс Обер вдруг прервал их.
   -- Вы довольны моим трудом? -- спросил он.
   -- Доволен, -- отвечал Рауль.
   -- В таком случае, не забудьте же...
   -- Ваших пятнадцать луидоров?.. Вот вам двадцать.
   -- Имею честь благодарить вас, кавалер, вы настоящее солнце щедрости!..
   Рауль встал и сделал несколько шагов, чтобы удалиться.
   -- Я более не буду вам нужен? -- спросил Матьяс Обер.
   Рауль колебался с минуту, потом продолжал:
   -- Может быть, еще понадобитесь.

XXIX. Ревность

   В этот день, в первый раз после своей мнимой свадьбы, Рауль, вернувшись к Жанне, не мог изгладить со своего лица следов озабоченности, мучившей его. Смятение его мыслей было так велико, что он даже забыл переодеться в свое платье, оставленное в Комнате Магов, и явился к молодой женщине в том самом костюме, который надевал, отправляясь к Матьясу Оберу в кабак" Марса и Венеры".
   В первую минуту Жанна не узнала своего мужа в костюме, описанном нами выше. Потом, когда она уверилась, что это Рауль, а на это не потребовалось много времени, она начала расспрашивать его о причинах подобного превращения. В любом другом обстоятельстве Рауль первый посмеялся бы над своей рассеянностью и в несколько минут сочинил бы правдоподобную историю, чтобы объяснить переодевание, настоящую причину которого он хотел скрыть. Теперь же, находясь в тревожном расположении духа, огорченный и озабоченный, мучаясь настоящим, опасаясь за будущее, Рауль, застигнутый врасплох, не знал, что отвечать, и, чтобы выпутаться, упрекнул Жанну с некоторой горечью за ее нескромное любопытство.
   -- Но, друг мой, -- возразила Жанна, -- мне кажется, что между мужем и женой все должно быть общее; если я не должна иметь от вас секретов, вы также не должны иметь от меня никаких тайн...
   -- Напрасно вы так думаете, -- сухо отвечал Рауль.
   -- Отчего?
   -- Муж не должен отдавать жене отчета в своих делах, и когда он считает нужным молчать, ей неприлично расспрашивать!
   Жанна с удивлением взглянула на Рауля.
   -- Боже мой!.. -- прошептала она. -- Вы не говорили со мною таким образом несколько дней тому назад...
   -- Оттого, что несколько дней тому назад, -- возразил Рауль, -- вы не мучили меня вашим докучливым любопытством!..
   -- Стало быть, я вас мучаю? -- вскричала молодая женщина.
   -- Да, и более, чем я могу выразить, -- резко сказал Рауль.
   Жанна не отвечала. Она закрыла лицо руками и начала молча плакать. Как горьки показались ей эти слезы, первые, которые заставил ее пролить любимый человек!
   Рауль большими шагами ходил по комнате. Через минуту он взглянул на Жанну и, увидав прозрачные жемчужины, катившиеся по бледным щекам молодой женщины, он почувствовал живейшее раскаяние и упрекал себя за грубость. От сожаления в проступке до желания загладить его один только шаг. Рауль встал на колени перед Жанной, взял ее руку и сказал нежным голосом:
   -- Милое дитя, я огорчил вас невольно... Умоляю вас, простите мне, иначе я не прощу себе!..
   Жанна подняла голову. Бледный румянец возвратился на ее щеки; она улыбалась сквозь слезы, как луч летнего солнца блещет сквозь последний туман дождя.
   -- Вы говорите, что огорчили меня, друг мой, -- отвечала она. -- Но уверяю вас, что я уже все забыла.
   -- Ах! -- вскричал Рауль. -- Вы прелестнее ангелов и так же добры, как и они!..
   Потом, прижав молодую женщину к своему сердцу, он осушил губами последние следы слез, сиявших на ее свежем личике.
   -- Теперь, когда мир заключен, -- продолжала Жанна с очаровательной улыбкой, -- я хочу -- пожалуйста, называйте меня дочерью Евы -- повторить вам свой вопрос: зачем, милый Рауль, вы сегодня не в обычном своем платье? Зачем блестящий дворянин оделся в мещанский наряд?
   -- Все это очень просто, -- отвечал Рауль, у которого было достаточно времени придумать отговорку. -- Я уже говорил вам, милое дитя, что я, по несчастью, замешан в одной политической интриге и потому мое положение не совсем безопасно...
   -- Да, вы мне говорили об этом...
   -- Теперь вы, конечно, поймете, что я не имею никакой охоты погостить несколько недель в Бастилии, тем более, что разлука, которая будет следствием заточения, вероятно, не понравится и вам так же, как и мне...
   -- Боже мой, разумеется... -- отвечала Жанна.
   -- Сегодня, -- продолжал Рауль, -- дела заставили меня быть в таких местах, где я мог встретить людей, которые меня знают; благоразумие требовало некоторых предосторожностей, и я не придумал ничего лучше, как одеться в костюм, простота которого не могла привлечь внимания...
   -- Вы поступили благоразумно! -- отвечала молодая женщина. -- Но зачем вы тотчас же не сказали мне этого?
   -- Я боялся испугать вас, сказав об угрожающей мне опасности.
   -- Неужели вы не знаете, -- прошептала Жанна, -- что я предпочту все беспокойства на свете ужасной для меня мысли -- лишиться вашего сердца?
   -- Моя возлюбленная Жанна, моя обожаемая жена, -- отвечал кавалер с жаром, -- мое сердце принадлежит вам полностью и будет принадлежать вечно...
   Примирение, как видно, было полное, и разговор продолжался в таком же буколическом роде.
   Вечером у Рауля было назначено свидание с маркизом де Тианжем. Он оставил Жанну в гостиной и пошел в спальную переодеться в платье, приличное его званию.
   Как только Рауль вышел, Жанна приметила довольно толстый пакет, лежавший на ковре на том самом месте, где стоял ее муж. Без всякого сомнения, эта бумага выпала из кармана Рауля. Жанна наклонилась и подняла ее, потом хотела раскрыть и пробежать глазами, но чувство деликатности остановило ее. Имела ли она право читать то, что очевидно не назначалось для нее, и не мог ли Рауль обвинить ее в нескромности, на этот раз уже не без основания? Жанна сделала шаг к спальной, чтобы отнести мужу искусительную бумагу, но ее удержало какое-то предчувствие. Она подумала, что любопытство жены относительно секретов мужа совершенно законно, и, охотно поддавшись влиянию этого рассуждения, с живостью развернула бумагу и прочла три первые строчки.
   "Донесение, представленное кавалеру Раулю де ла Транблэ об особе, называющейся Антонией Верди".
   -- А! дело идет о женщине! -- вскричала Жанна, уязвленная в сердце ревнивым подозрением. -- О женщине!
   Заперев наскоро дверь комнаты, чтобы Рауль не застал ее за чтением, она пробежала все донесение. По мере того, как она читала, ревность все более и более начинала терзать ее и она все более и более убеждалась в том, что пала жертвой гнусной измены. Через три недели после свадьбы!.. Было отчего потерять голову, и Жанна действительно потеряла ее. Она вообразила, будто ясно видит заговор, составленный Раулем. Очевидно, он любил эту женщину, эту искательницу приключений, эту Антонию Верди, если старался узнать о всех подробностях ее жизни. Очевидно, он переодевался затем, чтобы приблизиться к этой женщине, и, вероятно, так был занят мыслью о ней, что даже позабыл переменить свой костюм, когда возвратился под супружескую кровлю. Наконец, очевидно, гнев, обнаруженный им при первых вопросах Жанны, прикрывал естественное замешательство виновного, застигнутого почти на месте преступления. Несчастье, постигшее ее, показалось ей совершенным, ясным, незагладимым. Ее обманывали! ее уже не любили! Жанна хотела бежать к Раулю и осыпать его упреками, которых заслуживал его недостойный поступок.
   Она отворила дверь гостиной, но была не в состоянии переступить через порог. Полученный ею удар был так силен, что кровь прилила к ее сердцу и голове, и она упала почти без чувств на ковер.
   Через минуту силы к ней возвратились, она приподнялась, дошла до дивана и легла. Ей казалось, что она умирает. Странный шум наполнял ее уши, комната быстро вертелась перед ее глазами. Эта галлюцинация сменилась нервным припадком, искривившим деликатные члены бедной Жанны. Чтобы заглушить крики, вырываемые у ней болью, она судорожно кусала подушки дивана.
   Все это продолжалось минут пять. Припадок кончился потоком слез и почти совершенным ослаблением.
   В ту минуту, когда Рауль вошел в гостиную, слабость Жанны была так велика, что можно было подумать, будто она в обмороке.

XXX. Рауль и Жанна

   Заметив, в каком ужасном положении находилась молодая женщина, Рауль тотчас подбежал к ней и вскричал с непритворным волнением и беспокойством:
   -- Что с вами?.. Боже мой! что с вами?
   Услышав голос мужа, Жанна почувствовала, что силы вернулись к ней, как бы по волшебству, а вместе с тем пробудилось чувство горести, на минуту усыпленной. Она приподнялась с дивана и встала прямо перед Раулем с дрожащими губами и потупив взор. Кавалер повторил свой вопрос.
   -- Вы спрашиваете, что со мною, Рауль!.. -- прошептала она с невыразимым отчаянием.
   -- Да, -- отвечал кавалер, -- я вас спрашиваю, милая Жанна.
   Жанна подняла глаза, и в них сверкнула молния... Она раскрыла рот, чтобы вскрикнуть от негодования, но губы ее не могли произнести ни одного слова; молния, сверкнувшая в глазах, угасла. Наконец, после минутного молчания, она отвечала:
   -- Ничего... ничего...
   -- Как ничего?.. Глаза ваши красны, лицо расстроено!.. Вы смотрите на меня с ненавистью и гневом... Что я вам сделал?.. Совесть ни в чем не упрекает меня.
   С минуту Жанна думала избежать немедленного объяснения, но у нее недостало мужества остаться на несколько часов под тяжестью своего законного негодования. Она хотела облегчить свое сердце и сказала голосом медленным, едва внятным и прерывавшимся от слез:
   -- О! Рауль, зачем в то время, когда вы вошли умирающий в дом моей матери, зачем пробудили вы в моем сердце жалость, потом любовь?.. Зачем вы говорили мне нежные и лживые слова?.. Зачем давали мне страстные клятвы, которых не думали сдержать? В особенности, зачем вы дали мне имя вашей жены, которое я носила с такой гордостью, хотя оно готовило мне -- я это хорошо вижу теперь -- только ряд самых мучительных, самых невыносимых горестей?
   Жанна остановилась. Рауль воспользовался этой минутой молчания и вскричал:
   -- Я не знаю, во сне ли я вижу все это или наяву!.. Слова, которые я слышу от вас, сводят меня с ума!.. Спрашиваю вас именем неба, объясните мне, по крайней мере, какие причины заставляют вас говорить со мной таким образом?
   -- Вы их не угадываете?
   -- Нет, клянусь вам!
   Жанна печально покачала головой.
   -- Рауль, -- прошептала она, -- вы мне говорите ложь; не унижайте же себя долее, ведь вы видите, что я знаю все.
   Рауль задрожал. Неужели Жанна узнала тайну его жизни? Неужели Жанна знала, что он был женат и что, следовательно, союз их был святотатственной комедией? Но нет, этого не могло быть: маркиз де Тианж один знал эту тайну, а Жанна не видала маркиза. Рауль скоро успокоился.
   -- Милое дитя, -- сказал он, -- ваши упреки приводят меня в отчаяние, но повторяю вам, что я их не понимаю и не могу понять... Еще раз, что с вами?.. Каковы бы ни были ваши обвинения, я уверен, что могу ответить на них и оправдаться...
   -- Итак, вы хотите, чтоб я говорила?..
   -- Да, умоляю вас.
   Жанна сделала над собою сверхъестественное усилие. Она приложила руку к сердцу, как бы затем, чтобы удержать сильное биение, и спросила голосом почти спокойным:
   -- Вы сказали мне, не правда ли, что замешаны в какой-то политической интриге и что вашей свободе угрожает опасность?..
   -- Сказал, -- отвечал Рауль.
   -- Вы сказали мне, -- продолжала Жанна, -- что ваше нынешнее переодевание служило вам для того, чтобы вас не могли узнать там, куда принуждены были идти?..
   -- Сказал, -- отвечал Рауль во второй раз.
   -- Зачем же вы говорили мне все это?..
   -- Затем, что это была правда...
   -- Нет, нет, Рауль! Это неправда, правда в том, что вы меня обманываете, вы любите другую женщину; не старайтесь отпираться, я знаю, как зовут эту женщину, знаю, где живет она.
   -- Милая Жанна, -- перебил Рауль, -- или я сошел с ума, или вы сами не знаете, что говорите!
   Жанна улыбнулась иронически, подала Раулю донесение, которое комкала в руках, и сказала:
   -- Возьмите и, если можете, утверждайте еще, что вы не любите этой Антонии Верди, за которой шпионят ваши агенты и которой покровительствует регент!.. Уверяйте также, что вы переодеваетесь не для того, чтобы ходить к ней!.. Утверждайте это, чтобы ваше бесстыдство сравнялось с вашим вероломством!..
   Рауль был оглушен этим неожиданным обвинением. Положение его было очень затруднительно. Мы знаем его невинность, по крайней мере относительно неверности, однако ему невозможно было оправдаться, как будто он действительно был виновен. Для своего оправдания, он должен был бы рассказать Жанне всю свою прошлую жизнь, свое положение при пале-рояльском дворе и причины, заставившие его шпионить за Антонией, а именно этого-то он и не мог да и не хотел объяснять. Притом, если бы он даже и решился на это, Жанна не дала бы ему времени окончить, потому что едва он выговорил:" Жанна, моя милая, выслушайте меня, умоляю вас!.. "она перебила его и сказала со спокойствием тем более ужасным, что оно, видимо, скрывало внутреннюю бурю, обнаружившуюся в интонации последних слов:
   -- Я не хочу ничего слушать, Рауль, не хочу ничего слушать. Вы опять солжете, как вчера, как сейчас, как всегда, и я вам не поверю... Поберегите вашу ложь для тех, кто позволит вам себя одурачить!.. Я, слава Богу, не такова!.. Ступайте к своей Антонии, которая, без сомнения, ждет вас!.. Ступайте! Я не думаю вас удерживать!
   Сказав это, Жанна убежала в свою спальню, заперла дверь и начала заставлять ее разной мебелью, какую только, в припадке гнева, могла перетащить.
   Рауль старался войти в переговоры через дверь, но Жанна не отвечала ни одного слова. Просьбы, угрозы, все было бесполезно. Рауль подумал, что, может быть, молодая женщина лишилась чувств, и уперся плечом в тонкую дверь, чтобы разломать ее. Как только дверь начала трещать, Жанна вскричала голосом, прерывавшимся от ужасного волнения:
   -- Я сняла со стены кинжал, который держу в руке. Клянусь перед Богом, Рауль, что в ту минуту, как вы разломаете дверь, я воткну себе этот кинжал в грудь...
   Рауль испугался. Он настолько знал характер Жанны, что понимал, до какой степени она способна исполнить свою угрозу. Поспешно удалившись от двери, которая начинала уже подаваться, он подумал, что лучше всего предоставить уединению успокоить гнев молодой женщины. Читатель конечно не забыл, что у Рауля было назначено с маркизом свидание, которого нельзя было отложить, и потому он тотчас отправился в отель Тианжа, повторяя:
   -- О! ревность!.. гибельная ревность!.. сколько несчастий причиняешь ты на свете!..
   Когда кавалер возвратился домой к ужину, впечатление, произведенное на него сценой, которую мы рассказали, почти изгладилось из его памяти. Он надеялся найти Жанну успокоившейся и если не улыбающейся, то по крайней мере, расположенной позволить убедить себя в несправедливости ее подозрений.
   Молодой женщины не было в гостиной. Рауль подошел к двери спальной и постучался: никто не отвечал. Он повернул ручку и дверь отворилась.
   -- Жанна, -- сказал он, -- милая Жанна, где вы?
   Отголосок слов его затих без ответа. Рауль пошел в столовую и воротился назад со свечкой. Спальня была пуста. Он спросил о жене Жака и Онорину, но ни тот, ни другая не видали ее. Ужасная мысль промелькнула тогда в голове его. Молодой человек побежал к выходу, который вел на двор соседнего дома, вспомнив, что Жанна несколько раз имела случай заметить механизм потаенной двери. Он нашел эту дверь полурастворенной. Сомнений не осталось: Жанна убежала!

XXXI. Портшез

   Вот что случилось. Услышав удаляющиеся шаги Рауля, Жанна сначала сомневалась, точно ли ушел он, но продолжительное отсутствие всякого шума убедило ее в том, что муж ее действительно вышел из дома. Она уронила к своим ногам орудие, которым с минуту думала поразить себя, потом постаралась привести в порядок мысли, сжигавшие ее мозг и вертевшиеся в нем подобно огненным блесткам. В ужасном душевном пожаре, в котором сгорали ее верования, ее надежды и счастье, сверкали роковым блеском одно имя и один адрес: Антония Верди и улица Жюссьеннь.
   Из всех страстей, растапливающих человеческое сердце в своем не потухающем горниле, ревность более других умеет придавать реальность созданным ею призракам. В уме Жанны измена Рауля была доказанным, неоспоримым фактом, относительно которого невозможно было иметь ни малейшего сомнения. Через минуту она уверила себя, что муж оставил ее затем, чтобы отправиться к ее сопернице, и что в эту минуту любовники в объятиях друг друга вместе смеются над ее напрасной и пожирающей ревностью. Бедная голова Жанны не могла выдержать этой ужасной мысли. Вдруг как будто оживленная сверхъестественной силой, она вскричала:
   -- Я тоже пойду к этой женщине!
   От мысли до исполнения недалеко. Не подумав даже переменить свой пеньюар на платье, Жанна набросила на плечи черный атласный плащ, широкий капюшон которого мог совершенно скрыть ее лицо, открыла комод, откуда Рауль брал золото пригоршнями, и взяла два или три луидора. Потом, отодвинув мебель, которой была заставлена дверь, она отворила ее и вошла в столовую. Первой мыслью Жанны было пройти через Комнату Магов, но ей тотчас же пришло в голову, что, проходя таким образом через несколько комнат, она может встретиться с Онориной или Жаком, что, спускаясь по лестнице гостиницы, подвергнется любопытству путешественников и что наконец Самуил, по всей вероятности, узнает ее. В то же время она вспомнила о тайном выходе, сделанном в стене столовой. Она отыскала пружину, надавила ее, дверь открылась, и Жанна очутилась на большой лестнице соседнего дома. Она поспешно сошла с лестницы, не позаботившись затворить за собой дверь, прошла обширный двор, на котором в день свадьбы ее ждала великолепная синяя с золотом карета, запряженная парой лошадей с серебряными подковами. Воспоминание об этом счастливом дне извлекло слезы из глаз ее. Она глубоко вздохнула, переступила за ворота и очутилась на улице.
   Тут-то начались для Жанны затруднения, о которых она прежде не думала. Она знала, что Лионская Гостиница находилась на улице Жюссьеннь, но где находилась эта улица, она не знала. Мы уже говорили, что Жанна была вовсе не знакома с Парижем, потому что оставила этот город еще в детстве, а возвратившись в него вместе с Раулем, выезжала очень редко, и то в карете.
   В этот вечер она очутилась одна на грязной мостовой. Наступила ночь. Быстро катившиеся экипажи проносились мимо нее с оглушительным шумом. Не привыкшая к такой ужасной суматохе, она испугалась и бросилась бежать, сама не зная куда. Через несколько минут мужество изменило ей и ноги отказались идти далее. Жанна упала бы, если бы не прислонилась к стене одного дома. Она хотела вернуться, но не помнила, по какой дороге шла, и ей казалось невозможным отыскать дом, из которого она вышла. Жанна решилась идти далее и смотрела вокруг себя с очевидным замешательством; несколько раз она хотела попросить кого-нибудь указать ей дорогу, но непреодолимая робость удерживала ее.
   Вдруг мимо нее прошли два носильщика с пустым портшезом, качавшимся на длинных палках, которые его поддерживали. Один из них заметил Жанну и с инстинктом, которым обладают нынешние извозчики, принял ее за робкую мещанку, отправлявшуюся на любовное свидание. Он остановился и закричал ей:
   -- Не угодно ли вам портшез, прекрасный, совсем новый портшез?.. Мы донесем вас, как ветер, куда вам будет угодно... Решайтесь скорее, добрая госпожа, не мочите ваших хорошеньких ножек на этой гадкой, грязной мостовой!
   Жанна подумала, что само Провидение поспешило к ней на помощь, и сделала знак носильщикам, что принимает их предложение. Носильщики тотчас остановились и опустили портшез, чтобы молодая женщина удобно могла сесть в него. Потом один из них запер дверцу и спросил:
   -- Куда прикажете нести вас?
   -- На улицу Жюссьеннь, в "Лионскую Гостиницу". -- отвечала Жанна.
   -- Мы мигом донесем вас... Вы не слишком тяжелы, а ноги у нас добрые...
   Жанну понесли скорым и ровным шагом. Однообразное качанье портшеза погрузило ее в какое-то оцепенение. Она находилась в том неопределенном состоянии, которое не может называться ни сном, ни бодрствованием, когда носильщики вдруг остановились и один из них сказал ей:
   -- Мы у" Лионской Гостиницы". добрая госпожа.
   Жанна вышла.
   -- Вот вам, друг мой, за труды, -- сказала она, подавая носильщику золотую монету.
   Носильщик сначала думал, что получил франк, но увидев при свете фонарей портшеза блеск золота, рассыпался в благодарностях и спросил:
   -- Ваше сиятельство оставите нас?
   -- Да, -- отвечала Жанна, -- подождите меня на этом месте, я сейчас вернусь и возьму вас.
   И она пошла в гостиницу.
   -- Посмотри-ка, -- сказал тогда первый носильщик своему товарищу. -- Я побьюсь об заклад, что это знатная дама, которая наставляет своему мужу... понимаешь, что?..
   -- Да, -- отвечал второй, -- и я даже думаю, что это какая-нибудь герцогиня.
   -- Во всяком случае, мы должны благословлять судьбу, которая послала нам такой славный заработок.
   Между тем Жанна вошла в гостиницу. В этот вечер у привратника было большое собрание. Цербер гостиницы угощал нескольких знатных особ, среди них и Жана Каррэ, лакея Антонии. Гости усердно поглощали жирное пирожное, орошая его горячим подслащенным вином, приправленным корицей и гвоздикой.
   Жанна робко постучалась в окно. Привратник, осушавший в эту минуту свой стакан, быстро повернул голову. Вино попало ему не в то горло и он сильно закашлялся. С досады, он сердито отворил окно и спросил тоном раздразненной мартышки:
   -- Что вам нужно?
   -- Здесь живет синьора Антония Верди? -- спросила Жанна.
   -- Здесь, -- отвечал привратник.
   -- Я желаю ее видеть.
   -- Нельзя.
   -- Почему?
   -- Потому что ее нет дома.
   -- Это правда?
   -- Когда я говорю что-нибудь о моих жильцах, -- заворчал привратник, -- кто смеет мне не верить!..
   И он хотел уже закрыть окно, но Жанна остановила его.
   -- Знаете вы, в котором часу вернется эта дама?
   -- Нет. Мои жильцы не дают мне отчета...
   -- Я, однако, должна ее видеть! -- прошептала Жанна. -- Должна!
   -- Ну так приходите в другой раз, -- буркнул привратник.
   И он вернулся на свое место и к своему стакану.
   "Я подожду, -- подумала Жанна, -- подожду на улице".
   В ту минуту, когда она выходила за ворота, на улице послышался стук кареты, которая остановилась перед гостиницей.

XXXII. Виконт

   Два лакея с факелами освещали дорогу молодой женщине в черном платье, лицо которой исчезало под кружевами ее головного убора. Эта женщина шла под руку с мужчиной высокого роста и дерзкого вида.
   -- Виконт, -- говорила молодая женщина, -- прошу вас, сядьте в карету...
   -- Зачем, позвольте спросить, моя красавица?
   -- Вы устанете...
   -- Полноте!.. Разве я устаю когда-нибудь?
   -- К чему такая неосторожность! Я теперь дома и могу дойти одна.
   -- Нет, черт побери! Я хочу проводить вас до вашей двери и не подарю вам ни одной ступени.
   -- Подумайте, виконт, как вы должны быть еще слабы!..
   Виконт протянул вперед правую руку и посмотрел на нее с самодовольным видом, потом продолжал:
   -- Слаб?! Какая славная шутка! Да я убью быка одним ударом!..
   -- Однако, ваша рана...
   -- Совершенно закрылась; это подействовало на меня как кровопускание, и мне еще стало лучше. Не беспокойтесь же, милая Антония.
   Спутник молодой женщины произнес это имя в ту минуту, когда он и дама в черном платье находились в трех шагах от Жанны, которая, говоря с привратником, подняла капюшон и потому лицо ее было открыто. Господин, которого Антония называла виконтом, взглянул мимоходом на Жанну и невольным жестом выразил свой восторг; но, не имея возможности оставить руку своей дамы, он продолжал идти, оборачиваясь по пути.
   Из слов, слышанных ею, Жанна поняла, что дама в черном и была Антонией Верди. Она подождала с минуту, потом подошла к комнатке привратника во второй раз и постучалась в окно. Жана Каррэ уже не было в числе гостей привратника; возвращение Антонии заставило его поспешить домой.
   -- Опять вы! -- вскричал, с видом еще более сердитым, "амфитрион" [Амфитрион (Amphitryon) - сын Алкея, внук Персея и супруг Алкмены, родившей Геркулеса от Зевса. Само это имя стало синонимом радушного хозяина, хлебосола], некстати оторванный от любезного ему стакана.
   -- Скажите, дама, которая сейчас приехала, это не синьора Антония Верди? -- спросила Жанна.
   -- Она.
   -- Я уже сказала вам, что желаю с ней поговорить.
   -- Говорите. Разве я вам мешаю?
   -- Где ее квартира?
   -- Первая дверь по этой лестнице.
   Жанна вошла на лестницу и на половине ее встретила виконта. Лакеи шли уже не впереди, а позади него. Вместо того, чтобы посторониться и пропустить Жанну, как сделал бы всякий человек, принадлежащий к хорошему обществу, он загородил ей дорогу, со словами:
   -- Так как случай сталкивает нас во второй раз, то вы заплатите мне дань поцелуем... Этой данью обязаны мне все хорошенькие женщины, а так как вы вдвое лучше всякой хорошенькой, то и заплатите ее два раза...
   И, присоединяя действие к словам, дерзкий протянул обе руки, чтобы обнять стройный и гибкий стан Жанны. Молодая женщина вскрикнула и отступила назад, чтобы избегнуть объятий нахала. Нападение впрочем не возобновилось. Виконт расхохотался.
   -- Ха-ха-ха! Какая жеманница! -- вскричал он с сардоническим видом. -- Тем хуже, черт побери! тем хуже! Послушайте, моя милая, жеманство приносит счастье только дурнушкам... Впрочем, будьте спокойны, идите, я уступаю место вашей добродетели!..
   Виконт в самом деле быстро сошел с лестницы, и Жанна бледная от волнения и страха, поспешила войти на первый этаж. На площадке была только одна дверь. Жанна трепещущей рукой схватилась за шнурок колокольчика и слабо дернула его. Жан Каррэ отворил дверь, узнал ее и сказал:
   -- А! Это вы? Я уже говорил синьоре, что вы спрашивали ее, но она приказала отвечать, что никого не принимает сегодня...
   -- Пожалуйста, скажите своей госпоже, -- прошептала Жанна, -- что с ней желает говорить мадам де ла Транблэ...
   -- Я ничего не могу сказать ей, -- отвечал лакей, -- потому что она заперлась в своей комнате, и теперь загорись дом, так до нее не доберешься... Советую вам прийти в другой раз...
   Жанна потупила голову и возвратилась. Она почти обрадовалась, что поступок ее не имел никакого результата. Ее лихорадочное раздражение прекратилось, и она признавалась себе, что если бы увидала Антонию Верди, то не нашлась бы, что и сказать ей. Мысль о скандальной сцене не могла прийти Жанне в голову, а по гордости своего характера она не позволила бы себе смиренно просить другую женщину возвратить ей сердце мужа. Она уже сошла несколько ступеней, как вдруг Жан Каррэ остановил ее. Жанна повернула голову.
   -- Прикажете сказать госпоже моей ваше имя? -- спросил он. -- Или предупредить ее о том, что вы придете в другой раз?
   Жанна подумала, потом отвечала:
   -- Не говорите ничего. Я не приду больше...
   Она медленно дошла до улицы. Почти прямо напротив ворот, неподалеку от портшеза, стояла великолепная карета, запряженная парой вороных лошадей. Человек, сидевший в карете, внимательно смотрел в окошко и, заметив Жанну, тотчас откинулся назад. Молодая женщина села в портшез.
   -- Куда прикажете нести вас? -- спросил носильщик.
   -- На улицу Шерш-Миди, -- отвечала Жанна, -- в гостиницу" Царь Соломон".
   Портшез двинулся. Карета поехала вслед за ним.
   Не доходя до Таранской площади, носильщики вздумали, для сокращения пути, пройти небольшой, довольно узкой улицей, не многолюдной, даже совершенно пустой. Карета вдруг остановилась, и высокий мужчина, которого мы уже встретили в "Лионской Гостинице" и которого Антония называла виконтом, выскочил на мостовую и со шпагой в руке, в сопровождении двух лакеев, побежал к портшезу, находившемуся шагов на двадцать впереди. Догнав его, он закричал носильщикам грозным голосом:
   -- Прочь отсюда, негодяи! Проворнее убирайтесь, если вам дорога жизнь!..
   Носильщики не заставили повторить этой угрозы и пустились бежать, бросив портшез посреди улицы. Этого только и хотел виконт. Он отворил дверцу портшеза и сказал Жанне, окаменевшей от ужаса:
   -- Я вам предсказывал, прелестная тигрица, что жеманство приносит счастье только дурнушкам...

XXXIII. Дуэль

   Жанна, сначала удивившаяся, что движение портшеза вдруг остановилось, задрожала от ужаса, когда дверца растворилась и она узнала лицо и голос дерзкого виконта.
   -- Кто вы? -- вскричала она. -- Чего вы от меня хотите?
   -- Кто я? -- отвечал виконт. -- Человек, влюбленный в ваши прелести, моя красавица, и твердо решившийся выразить вам свой восторг... Чего я хочу?.. Здесь не место объясняться, а потому я пока умалчиваю об этом, но будьте совершенно спокойны, вы ничего не потеряете от ожидания!
   Произнеся эти слова, виконт взял за руку Жанну и потянул ее, чтобы принудить молодую женщину выйти из портшеза. Жанна сопротивлялась. Она ухватилась изо всех сил за портшез и шептала:
   -- Ради Бога, оставьте меня!..
   Виконт расхохотался.
   -- Полноте, моя красавица, -- сказал он. -- Сдайтесь лучше добровольно. Вы понимаете, что если б я хотел, я уже давно вынул бы вас из этого портшеза, как перышко, но я боюсь помять ваши хорошенькие плечики и потому поступаю насколько возможно деликатнее... Однако надо же когда-нибудь кончить; предупреждаю вас, если вы не выйдете добровольно, я вытащу вас насильно...
   -- Но, -- перебила Жанна с энергией отчаяния, -- я честная женщина!
   -- И прекрасно! -- отвечал виконт. -- Я только таких-то и люблю!
   -- Я замужем...
   -- Еще лучше! Приключение будет тем забавнее!..
   -- Я люблю моего мужа...
   -- Полноте, вы шутите...
   -- Я люблю его, клянусь вам, всей моей душой!..
   -- Вот редкость! -- сказал виконт с насмешкой. -- Да вы не женщина, вы феникс, и более, чем прежде, я благословляю судьбу, столкнувшую меня с вами...
   -- Итак, вы безжалостны?
   -- Жалеют только несчастных, а я намерен сделать вас счастливой!..
   В эту минуту послышались шаги в конце улицы. Виконт с беспокойством обернулся, потом, схватив Жанну за руку, грубо сказал:
   -- Ну же, скорее... вы пойдете, да или нет?..
   -- Нет, -- отвечала Жанна.
   -- В таком случае я буду действовать решительно...
   И, говоря это, виконт насильно вытащил молодую женщину из портшеза, вскинул ее на плечо и понес к карете, которая дожидалась на соседней улице. Лакеи шли позади.
   -- Помогите!.. помогите!.. -- кричала Жанна задыхающимся голосом.
   Но ничто не отвечало на ее зов, кроме дерзкого и иронического хохота ее похитителя. Жанна считала себя погибшей, поручила свою душу Богу и желала умереть. Две трети улицы были уже пройдены. Тот, чьи шаги доходили до слуха Жанны и ее похитителя, казалось, остановился, и виконт вдруг увидал перед собою высокую фигуру, загородившую ему путь.
   -- Посторонитесь! -- закричал он.
   Высокая фигура не трогалась с места.
   -- Посторонитесь! -- повторил виконт, вынимая шпагу правой рукой, потому что ему было достаточно одной левой, чтобы удерживать Жанну. -- Ступайте своей дорогой или берегитесь...
   -- Что здесь происходит? -- спросил незнакомец серьезным голосом. -- Отчего эта женщина кричит?
   -- Еще раз говорю, -- вскричал виконт грозно. -- Не вмешивайтесь не в свое дело и не останавливайте меня, или...
   И он сделал два шага вперед с поднятой шпагой. Незнакомец не вынул своей шпаги и стоял неподвижно, скрестив руки на груди. Жанна, которой начатый спор возвратил надежду, продолжала звать на помощь. Похититель против воли остановился в четырех шагах от незнакомца, который уничтожал его своим величественным спокойствием.
   -- Приказываю вам, -- вскричал незнакомец повелительно, -- ответить мне, кто эта женщина и какие права имеете вы над нею?
   -- Он не имеет на меня никаких прав, -- вскричала Жанна, -- он похищает меня насильно; я вовсе не знаю его.
   -- Если так, -- продолжал таинственный человек, -- приказываю вам оставить эту женщину...
   Виконт выслушал эти слова с удивлением, которого мы не в состоянии описать. Он не мог поверить, чтобы кто-нибудь на свете осмелился заговорить с ним таким образом, и в первую минуту изумление парализовало его гнев. Однако этот гнев скоро вспыхнул с еще большей силой, и виконт прыгнул вперед с глухим ревом, так что лицо его вдруг очутилось в нескольких дюймах от лица его смелого противника. Оба узнали друг друга. Два восклицания раздались в одно и то же время:
   -- Дон Реймон!
   -- Виконт д'Обиньи!
   За этими восклицаниями последовало минутное молчание. Противники несколько отступили друг от друга, и командор положил руку на эфес своей шпаги.
   -- Мы должны еще рассчитаться, дон Реймон, -- сказал виконт. -- Я назначаю вам свидание завтра, в десять часов утра, за монастырем Св. Бенуа; сегодня вечером я занят другим. Позвольте же мне пройти теперь... вы знаете, кто я...
   -- Да, я знаю вас, виконт д'Обиньи, -- отвечал командор с той же серьезной и торжественной медлительностью, -- и снова приказываю вам возвратить свободу этой женщине или я заставлю вас сделать это.
   -- Право? -- сказал виконт с иронией.
   -- Клянусь честью! -- отвечал дон Реймон.
   Д'Обиньи подошел к своим лакеям, шепнул им несколько слов и бросил Жанну к ним на руки. Лакеи поспешно понесли свою легкую ношу, а виконт вернулся со шпагой в руке к командору.
   -- Спасите меня! Спасите меня! -- кричала Жанна слабым голосом. -- Умоляю вас именем вашей матери, не оставьте меня!
   Дон Реймон сделал движение вперед, но на этот раз уже виконт загородил ему дорогу.
   -- Ну, гордый защитник угнетенных красавиц! -- сказал виконт с насмешкой. -- Я думал, что вы заставите меня возвратить свободу даме, которую уносят мои люди... Видите, я жду... что же вы меня не принуждаете...
   -- Подлец! -- прошептал командор.
   И он скрестил свою шпагу с шпагою виконта. Искры брызнули из обоих клинков.
   -- А я-то думал, что так как сегодня пятница, вы не захотите драться! -- сказал д'Обиньи.
   -- Пятница! Сегодня пятница! -- повторил командор с отчаянием.
   И рука его, державшая шпагу, бессильно опустилась.
   -- Вы, конечно, предложите мне отложить дуэль до завтра, -- продолжал виконт. -- Но так как вы назвали меня сейчас подлецом, а подобные обиды должны немедленно омываться кровью, то мы будем драться сейчас же, и я сумею принудить вас к этому.
   Говоря это, виконт ударил командора по щеке клинком своей шпаги. Дон Реймон вскрикнул от бешенства, быстро приподнял шпагу и напал на своего противника.
   -- Ну вот и прекрасно! -- сказал д'Обиньи. -- Наконец-то вы решились!.. Лучше поздно, чем никогда!..
   -- Пятница! Пятница! -- шептал глухо командор.
   Голос Жанны был уже едва слышен вдали. Между тем битва продолжалась с беспримерной горячностью и страшным ожесточением. Она кончилась скоро: через минуту шпага дона Реймона пронзила сердце виконта, который упал замертво, даже не вздохнув. Жалостный голос Жанны уже не слышался более.

XXXIV. Дон Реймон

   Первым движением командора после своей победы было броситься по следам молодой женщины, которую похитили на его глазах, но его остановило размышление. Он вспомнил о карете, стоявшей у входа в эту улицу, и сказал себе, что эта карета наверно принадлежала виконту д'Обиньи и что, без сомнения, к этой карсте возвратятся лакеи через Таранскую площадь. Вследствие этого, вместо того, чтобы бежать вперед, как он сначала намеревался, командор вернулся назад.
   Предположения не обманули его. В ту минуту, когда он подходил к карете, показались лакеи, несшие Жанну, которая лишилась чувств от испуга. При виде командора с окровавленной шпагой в руках лакеи остановились с ужасом.
   -- Оставьте эту даму, -- сказал им дон Реймон, -- и ступайте за телом вашего господина...
   Повинуясь этому приказанию, лакеи виконта прислонили к стене бесчувственную молодую женщину, которую дон Реймон поспешил поддержать, и ушли.
   Они возвратились через минуту, сгибаясь под тяжестью печальной ноши. Виконт действительно был мертв: голова и руки его повисли, глаза закатились, раскрытая рана оставляла на мостовой длинный кровавый след. Лакеи положили труп в карету, заперли дверцу, и лошади пошли медленным, но торжественным шагом, достойным погребальной процессии.
   Дон Реймон один остался на улице с Жанной, которая все еще не приходила в себя.
   "Что делать? -- спрашивал он себя. -- Куда отвезти эту бедную женщину?"
   Ответ на этот вопрос еще не представился его мыслям, как вдруг неожиданное происшествие отвлекло его от размышлений. Две человеческие фигуры, медленно двигаясь посреди мрака, подобно двум теням, наконец подошли к командору с почтительным и умоляющим видом.
   -- Кто вы?.. Что вам нужно? -- спросил дон Реймон.
   -- Мы -- носильщики портшеза, в котором находилась эта молодая дама в минуту нападения.
   -- А! Почему же вы не защищали ее?
   -- Могли ли мы это сделать?.. У нас не было оружия, а нам угрожала шпага; притом мы не выдаем себя за храбрецов...
   -- Откуда же вы пришли теперь?
   -- Мы спрятались за ворота и видели битву, происходившую между вами и человеком, который напал на нас... Тотчас после вашей победы, мы пошли за лакеями, которые уносили даму; мы принимали в ней участие, сами не зная почему. Если бы лакеи вздумали сопротивляться, мы помогли бы вам; но вы обошлись и без нас. Вот истинная правда, ваше сиятельство, можете нам поверить...
   -- Хорошо, -- сказал дон Реймон, -- теперь ответьте мне на один вопрос...
   -- Извольте спрашивать, ваше сиятельство.
   -- Куда вы несли эту даму?
   -- В улицу Шерш-Миди, в гостиницу "Царь Соломон".
   -- Вы знаете, как ее зовут?
   -- Не знаем. Мы увидели ее сегодня в первый раз.
   -- Несите же ее по тому адресу, который она дала вам. Я пойду за вами...
   Командор положил Жанну на подушки портшеза и носильщики отправились в путь. Дон Реймон пошел за ними. Расстояние было невелико. Через несколько минут дон Реймон и носильщики дошли до гостиницы. Командор заглянул в портшез: Жанна все еще была без чувств. Дон Реймон постучался в дверь.
   -- Я хочу поговорить с хозяином гостиницы, -- сказал он лакею, который отворил дверь. Тот привел его к Самуилу.
   -- Чем могу я служить вам? -- спросил жид.
   -- У ваших дверей находится молодая женщина, лишенная чувств; она дала носильщикам адрес вашей гостиницы. Пожалуйста, посмотрите, не узнаете ли вы ее...
   -- Пойдемте... -- отвечал Самуил.
   Увидав Жанну, Самуил тотчас же выказал знаки сильнейшего удивления, сложил руки, поднял глаза к небу, пролепетал несколько бессвязных слов и наконец вскричал:
   -- Что я вижу! Это мадам де ла Транблэ!.. Возможно ли?..
   -- Как вы назвали эту даму? -- с живостью спросил дон Реймон.
   Самуил повторил.
   -- Итак, эта дама жена кавалера Рауля де ла Транблэ?
   -- Именно, -- отвечал жид.
   -- Вы в этом уверены?
   -- Как в моей жизни.
   -- Могу я говорить с кавалером?
   -- Без сомнения, если только он дома... я это узнаю сейчас...
   -- Стало быть, он живет здесь...
   -- Иногда... В моем доме у него есть небольшая квартира.
   Самуил хотел идти, но дон Реймон остановил его.
   -- Как вы думаете, -- спросил он, -- не лучше ли отнести мадам де ла Транблэ в ее комнату?..
   -- Разумеется, -- отвечал Самуил, -- мы это сделаем через минуту...
   -- Отчего же не сейчас?
   Самуил не отвечал и исчез. Дон Реймон остался на улице, возле портшеза.
   Через минуту Самуил воротился с Жаком и Онориной. Рауля не было дома: приведенный в отчаяние непонятным побегом Жанны, он отыскивал ее по всему Парижу, как сумасшедший. Командор и Жак тотчас узнали друг друга. Слуга заверил испанца, что господин его скоро воротится, и уговаривал его подождать. Командор вынул из кармана прекрасные и очень большие часы, осыпанные великолепными бриллиантами, взглянул на них и прошептал:
   -- Только десять часов! У меня еще есть время... Я подожду, -- прибавил он вслух.
   Между тем, как Онорина и Жак понесли Жанну в верхний этаж, Самуил отвел командора в одну из комнат нижнего, подал ему кресло и придвинул к нему дубовый столик с кривыми ножками. На этом столе он поставил серебряный поднос, на котором стояли красивый графин богемского хрусталя, наполненный превосходным хересом, и две рюмки на высоких ножках, тонкие, как кисея, и чрезвычайно легкие. Самуил налил одну из рюмок и подал ее испанцу.
   -- Кавалер ответит вам другой, -- сказал он.
   Командор поднял рюмку и осушил ее разом со словами:
   -- Пью за здоровье мадам де ла Транблэ!
   Но посмотрим, что в это время происходило в тайном убежище Рауля.
   Онорина раздела свою госпожу и уложила ее в постель. Жанна была очень бледна, широкие синеватые круги окружали ее прекрасные глаза. Если бы не движение груди, приподнимаемой ровным дыханием, ее можно было бы счесть скорее мертвой, чем лишенной чувств.
   Это продолжалось недолго. Приятная теплота постели оживила молодую женщину и восстановила нормальное обращение крови. Жанна раскрыла глаза и пролепетала несколько бессвязных слов. Скоро мысли ее прояснились. Молодая женщина поняла, что она у себя дома, окружена верными слугами, и что опасность, ужаснувшая ее, уже не существует. Живейшая радость распространилась по всему существу ее.
   В эту минуту дверь спальной отворилась и Рауль явился на пороге.

XXXV. Рауль и Жанна

   Рауль был очень бледен, и нахмуренные брови придавали его лицу строгое и почти жестокое выражение. Жанна никогда не видела его таким. Она побледнела и задрожала. Рауль подошел к ней медленно и не говоря ни слова. Он молча встал возле кровати и устремил на жену пристальный и проницательный взор. Жанна первая прервала молчание, тяготившее ее и болезненно сжимавшее ее сердце. Она приподнялась и протянула руку Раулю, пролепетав:
   -- Друг мой...
   Рауль не взял руки ее.
   -- Жанна, -- сказал он голосом сухим, резким, как будто металлическим, -- зачем вы выходили из моего дома сегодня вечером и где вы были?..
   Жанна потупила глаза и не отвечала.
   -- Где вы были? -- повторил Рауль.
   Жанна собрала все свое мужество и сказала:
   -- Выслушайте меня, друг мой, и не сердитесь на меня. Ревность свела меня с ума... я сама не знала, что делала...
   -- Скажете ли вы мне наконец, где вы были? -- вскричал Рауль в третий раз.
   -- Я была у этой женщины, -- прошептала Жанна.
   -- У какой женщины? -- с живостью спросил Рауль.
   -- У Антонии Верди...
   -- Вы были у Антонии Верди! -- повторил кавалер с изумлением. -- Вы видели ее?
   -- Видела.
   -- Вы говорили с ней?..
   -- Говорила.
   -- Объяснитесь, Жанна, объяснитесь, ради Бога!..
   Молодая женщина старалась привести в порядок свои воспоминания и начала бессвязный рассказ обо всем, что было с той самой минуты, как она убежала из дома. Когда она рассказала о том, что приказание Антонии не принимать никого сделало бесполезным ее поступок, лицо кавалера несколько прояснилось, но оно снова покрылось мрачной тучей, когда он узнал о похищении, жертвой которого жена его чуть было не стала. Услышав о таинственном незнакомце, который заступился за Жанну, Рауль перебил ее:
   -- Кто же был этот незнакомец? И куда он девался?..
   -- Не знаю, -- отвечала Жанна, -- я упала без чувств в ту минуту, как началась дуэль.
   -- Кто принес вас сюда?..
   -- Также не знаю.
   Рауль вышел из спальной, чтобы расспросить Жака. Когда молодой человек пришел домой, Жак, ожидавший его в передней, только сказал ему, что мадам де ла Транблэ воротилась, но не успел объяснить, каким образом, потому что Рауль, нетерпеливо желавший увидеть Жанну, не расспрашивал его. Теперь Жак рассказал Раулю обо всем, что знал, и прибавил, что командор ждет его в одной из нижних комнат гостиницы.
   Не теряя ни минуты, Рауль отправился через тайный проход к дону Реймону. Войдя в комнату, он увидал, что испанец сидит облокотившись на стол и закрыв обеими руками лицо и, по-видимому, погружен в глубокое размышление. При звуке шагов кавалера командор поднял голову. Взгляд его был так мрачен, что Рауль почти испугался. Дон Реймон встал и пошел навстречу кавалеру, который обнял его с дружеской признательностью и вскричал:
   -- Ах! Командор, как я обязан вам!
   -- Вы ничем мне не обязаны, -- отвечал командор серьезным голосом. -- Несколько дней назад, вы сделали для меня то же самое, что я сделал для вас сегодня. Услуга за услугу, и мы квиты!..
   -- Позвольте мне не разделять вашего мнения и сохранить к вам глубокую признательность...
   -- Я не имею права распоряжаться вашими чувствами, только нахожу эту признательность совершенно излишней. Я заступился за женщину -- что может быть проще? На моем месте вы поступили бы точно так же; притом я вовсе не знал, что это была ваша жена. Но поговорим лучше о другом, прошу вас...
   -- Еще одно слово, командор: скажите мне, как все это случилось?
   -- Охотно, и сделаю это в нескольких словах. Я возвращался домой, услыхал жалобные крики и увидел человека, который насильно увлекал молодую женщину. Я велел этому человеку оставить ее, он отказался. Мы взялись за шпаги, началась дуэль, и... я убил моего противника.
   -- А! Вы его убили?
   -- Боже мой, да. Все это очень просто, однако, как я теперь думаю, я оказал вам гораздо большую услугу, нежели полагал сам...
   -- Как это?
   -- Знаете ли вы, кем был этот человек, который похищал вашу жену и которому я пронзил сердце моей шпагой?
   -- Нет, -- отвечал Рауль.
   -- Это ваш смертельный враг, ваш противник в той дуэли, в которой я был почти секундантом, это виконт д'Обиньи!..
   -- Возможно ли? -- вскричал кавалер с изумлением. -- Ах! Вы оказали мне огромную услугу, освободив меня от виконта!..
   Командор, по-видимому, освободившийся на несколько минут от странной задумчивости, в которую был погружен, вдруг упал на стул и как будто снова уступил влиянию роковой мысли. Рауль сначала глядел на него молча, потом подошел к нему и взял за руку.
   -- Дон Реймон... друг мой... что с вами? -- спросил он.
   Командор колебался. Рауль повторил свой вопрос.
   -- Что со мною? -- повторил дон Реймон. -- Вы меня спрашиваете, что со мною?
   -- Да, и спрашиваю с искреннейшим участием, клянусь вам.
   -- Признаваться ли вам, когда я сам краснею?.. я боюсь...
   -- Вы боитесь!.. вы?!. -- вскричал Рауль.
   -- Да, я боюсь... только не живых, мосье де ла Транблэ.
   -- А кого же? -- спросил кавалер, не зная, серьезно ли говорит дон Реймон.
   -- Мертвых!.. Я боюсь мертвых!.. Прежде был только один, теперь их двое! -- отвечал командор мрачным голосом.
   -- Что вы хотите сказать? Я вас не понимаю...
   -- Я дал клятву -- и изменил этой клятве!.. Я дрался в пятницу!.. кровь, пролитая мною, вопиет против меня!..
   Произнося эти слова, командор, казалось, был в каком-то лихорадочном бреду.
   -- Я не смею вас расспрашивать, -- сказал Рауль. -- Я помню, что уже раз мои вопросы остались без ответа... Однако позвольте мне сказать вам, что моя преданность вам не имеет границ. Иногда чувствуешь облегчение, поверяя другу страшные тайны, которые тяготят нашу душу.
   Командор несколько раз провел дрожащей рукой по своему лбу. Губы его раскрылись, но не издали никакого звука. Очевидно, нерешимость его была слишком велика.
   -- Вы правы, -- сказал он наконец. -- Тайна тяготеет надо мною и я хочу, я должен облегчить свою душу. Вы все узнаете.
   -- Говорите! -- вскричал Рауль, любопытство которого было глубоко возбуждено.
   Дон Реймон посмотрел на свои часы.
   -- Сейчас будет одиннадцать часов, -- сказал он. -- Не знаю, буду ли я иметь время докончить мой рассказ, да все равно, начну! Пойдемте к вам, мосье де ла Транблэ.
   -- Пойдемте, -- отвечал Рауль.
   Кавалер и дон Реймон вышли из гостиницы, потому что Рауль никому не хотел открывать тайны Комнаты Магов и секретных коридоров. Они вошли в соседнюю улицу, прошли двор соседнего с гостиницей дома. Молодой человек ввел своего гостя через тайный вход, сделанный в столовой, в восточную гостиную. Алебастровая лампа, висевшая на потолке, слабо освещала комнату.
   -- Прежде, чем я начну рассказ, -- сказал испанец, -- я обращусь к вам с просьбой. Вы, конечно, исполните то, о чем я буду просить вас, не так ли?
   -- Обещаю вам, -- сказал Рауль.
   -- Через час вы увидите, что я вдруг упаду к вашим ногам, как будто пораженный громом; не пугайтесь этого, положите меня на диван, станьте на колени возле меня и прочтите семь псалмов покаяния. Знаете вы их наизусть?
   -- Нет.
   Командор вынул из кармана небольшую книгу в черном сафьянном переплете с серебряными застежками и подал ее Раулю, говоря:
   -- Вот книга, с которой я никогда не расстаюсь. Вы найдете в ней псалмы, помянутые мною. Смотрите же, не забудьте вашего обещания.

XXXVI. Мальтийские кавалеры

   -- Не успев еще выйти из детства, -- начал дон Реймон, -- я вступил уже в мальтийский орден св. Иоанна Иерусалимского; я хочу сказать, что в самом нежном возрасте я был принят в число пажей гроссмейстера, который назывался дон Блаз-де-Переллос князь Калатайюда. Между своими предками с материнской стороны князь этот считал двух прабабушек из дома Васкончеллосов, что именно и доставило мне честь в двадцать пять лет командовать галерой. На следующий год гроссмейстер воспользовался своей привилегией donazione и подарил мне очень богатое командорство. Таким образом, я имел, как вы видите, полную возможность достигнуть главных почестей ордена; для этого надо иметь седые волосы, а я, живя в Мальте в совершенной праздности, занимался только разными любовными интригами. Без сомнения, я теперь ясно вижу, что беззаконные привязанности, которые в то время я с легкомыслием считал позволительными грехами, были весьма важными проступками. Однако я счел бы себя счастливым, если бы не обременил своей совести более тяжкими грехами, мне было бы легко искупить эти мимолетные заблуждения, спокойствие моих ночей не было бы возмущено, может быть, навсегда, и кара Господня не тяготела бы надо мною так сильно. Но, увы, рок решил иначе, как вы увидите из печальной повести, которую я обещал рассказать вам.
   Надо сказать, что на Мальте, как и везде, народонаселение делится на три сословия, совершенно различные и отдельные: это дворяне, буржуазия и простой народ. Первое сословие состоит из небольшого числа благородных фамилий мальтийского происхождения, члены которых по статусу не имеют права вступать в орден. Эти фамилии не хотят иметь с рыцарями никаких сношений и признают только власть гроссмейстера и некоторых из высоких сановников, его министров.
   Я не буду говорить более об этом сословии, так же как и о народе, потому что они не играют никакой роли в странной драме, которую вы узнаете, и приступаю прямо к сословию среднему, то есть к буржуазии. Это сословие занимает на острове все административные места, гражданские и уголовные. Оно прямо зависит от рыцарей, благосклонность и покровительство которых для него необходимы. Женщины, принадлежащие к этому сословию, называются между собой honorate и, бесспорно, заслуживают этого названия своей скромностью, благопристойностью и поведением, внешне безукоризненным, потому что honorate подвержены столько же, как и другие, а может быть, еще и более других, человеческим слабостям; но они умеют прикрывать свою любовь таким непроницаемым покровом, распространяют вокруг себя такое благоухание добродетели и честности, что по милости этого макиавеллиевского лицемерства, никто не догадывается об их интригах. Все остаются одинаково довольны: женщины уважаются, мужья спокойны, любовники счастливы.
   Из сказанного мною, вы легко поймете, что honorate -- женщины, слишком искусные и слишком дальновидные, и потому с особенным старанием изучают человеческое сердце во всех его формах и во всех видах. Из этого глубокого изучения honorate вывели заключение, что французские рыцари самые любезные и самые вежливые кавалеры, но вместе с тем и самые нескромные, что, едва сделавшись победителями, они трубят о своем торжестве первому встречному, и что поэтому интрига с ними не может быть окружена желаемой таинственностью.
   Было ли основательно это мнение о honorate, я не могу и не хочу доказывать, однако считаю своим долгом заметить, что французские рыцари, привыкшие везде к самым лестным и блистательным успехам, в Мальте принуждены были ограничиться интригами с женщинами самого низкого разряда. Рыцари немецкие, напротив, были любимцами honorate, без сомнения, по милости своего спокойного и рассудительного характера, а также за нежность и свежий цвет лица. Испанцы тоже не могли пожаловаться на суровость этих дам, и я думаю, что в этом случае они были обязаны справедливой славе о своей преданности в любви и хорошо известной скромности.
   Французские рыцари разумеется не могли терпеливо переносить презрения honorate и потому мстили им самыми язвительными насмешками и старались подстерегать и обнаруживать самые скрытные их интриги. Но так как они водились только между собой и почти не имели никаких сношений с мальтийцами, не давая себе труда учиться итальянскому языку, на котором говорят на острове, то слухи, распространяемые ими, не переходили за известный, очень тесный кружок, и никто этим не занимался.
   Между тем, как мы таким образом жили спокойно и доверчиво в сладостной короткости с honorate, которые удостаивали нас своими милостями, на остров приехал, на французском корабле, командор Фульк де Фулькер. Этот дворянин принадлежал к древнему роду великих сенешалов в Пуату, которые по своему происхождению считаются потомками первых графов Ангулемских. Он уже не однажды бывал на Мальте. В первый раз он приезжал сражаться с турками; во второй -- затем, чтобы отыскать одного миланца, которому хотел непременно перерезать горло; в третий -- принять присягу и произнести обет. В этот приезд командор де Фулькер имел ужасные и кровавые ссоры. Дикая жестокость его неукротимого характера заставила всех ненавидеть и опасаться его. В последний раз он приехал на Мальту просить командования над галерами, и так как ему было уже около сорока лет, то все надеялись, что он будет не так задирист и придирчив, как прежде.
   В первый раз, когда я увидел Фулька де Фулькера, он произвел на меня странное впечатление, я почувствовал к нему какое-то внезапное отвращение. Лицо его было очень характерно и обнаруживало большую энергию. Густые черные волосы, почти курчавые, окружали его высокий и гордый лоб. Длинный и тонкий нос, загнутый наподобие орлиного клюва, отличался необыкновенно подвижными ноздрями, которые широко раздувались в минуты гнева. Черные и густые брови осеняли серые, проницательные глаза, сверкавшие почти нестерпимым блеском. Очень длинные усы, загнутые кверху, окончательно придавали этому лицу воинственный характер. Фулькер был высокого роста; его широкие плечи, по-видимому, могли, подобно атласовым, поддерживать мир. Он казался красив, когда надевал длинную белую тунику с пунцовым крестом. Может быть, в это время командор был уже не так буен и придирчив, как прежде, но он сделался чрезвычайно высокомерным и, гордясь своим высоким происхождением и огромным богатством, хотел повелевать больше самого гроссмейстера.
   Поселившись на Мальте, Фулькер зажил по-княжески, держал открытый стол и угощал большей частью французских рыцарей, которые почти не выходили от него. Рыцари немецкие и мы, испанцы, редко бывали у него сначала, а потом и совсем перестали ходить к нему, потому что разговор почти всегда касался honorate, и язвительные насмешки, которыми их осыпали, тем более нас оскорбляли, что мы не могли за них заступаться открыто: наше заступничество более всего доказало бы, что намеки молодых французов были не совсем клеветой. Я вам скажу, кавалер, что дуэли запрещены в Мальте и что строгое наказание преследует их, если только дуэль не происходит на strada Stretta. Это улица или скорее переулок, очень длинный, очень узкий, на котором нет ни одних ворот, и на который не выходит ни одно окно. Этот переулок был создан как будто нарочно затем, чтобы два человека могли стать друг против друга и скрестить шпаги, не имея возможности отступить. Секунданты сражающихся обычно становятся на концах улицы и не допускают праздношатающихся и любопытных мешать дуэлянтам. Цель этого обычая заключается в том, чтобы уменьшить, как можно более, число дуэлей...
   -- Я вас не понимаю, -- перебил Рауль. -- Мне кажется, что обычай, о котором вы говорите, напротив должен увеличить число их, потому что доставляет полную безнаказанность.
   -- Извините, -- возразил командор. -- Вы забываете, что рыцарь, который не хочет ни вызвать другого, ни отвечать на вызов, может никогда не проходить по улице Стретта; если же начало дуэли и сама дуэль произойдут в другом месте, то она не считается случайной и сражающиеся подвергнутся наказанию, предписываемому статусом ордена. Сверх того, запрещено под страхом смерти выходить на улицу Стретта с пистолетом или кинжалом, потому что тогда дуэль легко превратилась бы в убийство. Теперь вы понимаете, что дуэль вовсе не в милости в Мальте, но пользуется там непризнанной терпимостью; о ней говорят со стыдливым замешательством, как о поступке, противном христианскому милосердию и неприличном в главном местопребывании религиозного и гостеприимного ордена.
   Таким образом, ничего не могло быть неприличнее и неуместнее поведения командора Фулька, который каждый день выходил из дома, окруженный толпой молодых французов и непременно выбирал целью своих прогулок улицу Стретта. Там он останавливался, показывал своим спутниками все места, где он дрался, рассказывал о причинах и обстоятельствах своих дуэлей и входил в бесконечные подробности о замечательных ударах шпагой, которые получал и давал. Молодые французские рыцари были по природе очень обидчивы и задорливы, а прогулки и рассказы командора сделали их еще большими забияками, чем прежде. С ними почти невозможно было говорить: они обижались при малейшем слове и правая рука их почти не отходила от эфеса шпаги. Так как эта задиристость все более и более увеличивалась, мы, испанцы, удвоили осторожность и холодность, но это было напрасно. Французы не обращали внимания на нашу сдержанность, и их придирки не давали нам покоя.
   Такое положение вещей не могло долго продолжаться. Мои соотечественники собрались у меня, и мы принялись рассуждать, какие предпринять меры, чтобы остановить наглость французов, которую более невозможно было переносить.

XXXVII. Шпага командора

   На этом совещании было решено, что я буду просить командора Фулькера прекратить злоупотребления, которых он же сам был причиной. Я должен был объяснить ему неприличность поведения молодых французов. Последствия этого поведения мог предотвратить только он один по причине справедливого уважения, которого заслуживали его знатное имя, огромное богатство, известная храбрость и неоспоримое влияние над всеми своими соотечественниками. Я намеревался сделать это объяснение как можно осторожнее и со всем возможным уважением, но почти был уверен, что оно кончится не иначе, как дуэлью. Впрочем, я был в восторге, что именно меня выбрали посредником в этом деле чести, по двум причинам:
   Во-первых, оно интересовало самым прямым образом мое достоинство.
   Во-вторых, с первой минуты, как я увидал Фулька де Фулькера, я почувствовал к нему странную антипатию, и мысль о кровавом поединке с ним улыбалась мне, как приятнейшее препровождение времени.
   Я поблагодарил моих соотечественников за благосклонное доверие, которым они меня почтили, и обещал им оправдать это доверие.
   Это было в первые дни страстной недели. Исполненные уважения к этим торжественным дням, мы условились отложить свидание с командором до окончания святой недели. Хотя я никогда не имел доказательств этого, однако для меня было очевидно, что Фульк узнал о том, что происходило в моем доме, узнал о принятом мною намерении и решился предупредить нас, поссорившись с нами.
   Наступила Великая Пятница. По испанскому обычаю мужчина, интересующийся женщиной, должен следовать за нею из церкви в церковь и везде подавать ей святую воду в минуту ее входа и выхода. Я не сомневаюсь, что ревность, врожденная во всех сердцах испанских, внушила этот обычай, потому что вся цель его, очевидно, заключается только в том, чтобы помешать какому-нибудь смелому кавалеру воспользоваться вашим отсутствием и случайно познакомиться с дамой ваших мыслей.
   В этот день я ходил за молодой и прелестной женщиной, с которой узы нежной связи соединяли меня уже давно. Первая церковь, в которую она вошла, была Санта-Мария-Маджоре. В ту минуту, когда я входил вслед за нею, на паперти стояла толпа французских караванистов, которые занимались не набожностью, а бросали пылающие взоры на хорошеньких honorate, проходивших мимо. Я поспешил дойти до кропильницы. Командор Фулькер стоял уже возле нее. Он фамильярно и дерзко подошел к моей любовнице, чтобы подать ей святую воду, стал между нами, повернувшись ко мне спиной, толкнул меня локтем и наступил на ногу. В ту же минуту я услышал тихий смешок французских караванистов и понял, что оскорбление, нанесенное мне, было умышленно и замечено другими. Кровь бросилась мне в лицо и ослепила меня; однако, из уважения к святости места, я удержался и не отплатил оскорблением за оскорбление. Через минуту гнев мой если не исчез, то, по крайней мере, несколько уменьшился, и я совершенно овладел собою. Я терпеливо дождался, чтобы Фульк вышел из церкви, и тогда, подойдя к нему с холодным и равнодушным видом, вежливо сказал:
   -- Господин командор, я очень рад, что эта нечаянная встреча позволяет мне осведомиться о вашем здоровье.
   -- Господин командор, -- отвечал Фулькер, -- мое здоровье очень хорошо и я нижайше благодарю вас за участие, которое вы принимаете во мне...
   -- Осмелюсь ли спросить, -- продолжал я, -- в какую церковь пойдете вы отсюда?
   -- В церковь Святого Иоанна, -- отвечал Фулькер.
   -- Если вам угодно, -- продолжал я, -- я буду иметь честь проводить вас туда самым кратчайшим путем...
   Я ожидал, что Фулькер удивится моей странной вежливости. Ничуть не бывало. Напротив, он отвечал мне с самым учтивым и любезным видом:
   -- Я буду очень рад пойти с вами и чувствительно благодарю вас за вашу предупредительность...
   Говоря таким образом, он пошел за мной. Я старался занять его разговором и привел так, что он этого не заметил, на улицу Стретта. Там я поспешил вынуть шпагу, будучи уверен, что в такой день церковная служба привлекает всех в церковь и никто нам не помешает. Фулькер заметил мое движение и вскричал:
   -- Как, командор, вы беретесь за шпагу?!
   -- Да, -- отвечал я, -- да, командор, я берусь за шпагу и жду вас!
   После минутной нерешимости, Фулькер также обнажил шпагу, но почти тотчас же опустил ее.
   -- Что вы делаете? -- вскричал я. -- Вы не защищаетесь?.. Отчего?
   -- В Великую Пятницу, -- прошептал он.
   -- Что нужды?..
   -- Послушайте: уже шесть лет не был я на исповеди, меня пугает состояние моей совести, но через три дня, то есть в понедельник утром, мы встретимся здесь.
   -- Нет, не через три дня! -- вскричал я. -- Не через два! Не завтра! Не через час! Но сию же минуту!..
   -- Именем Бога живого, который умер за нас в этот день, -- продолжал Фулькер. -- Не отвергайте моей просьбы!
   -- Отвергаю ее.
   -- Итак, вы безжалостны?
   -- Да.
   -- В таком случае, я не хочу подвергать спасения души моей вечной погибели и отказываюсь драться сегодня.
   Я человек очень миролюбивый, а вы знаете, что люди с таким характером никогда не слушаются рассудка, когда они раздражены. Едва командор произнес эти слова, я поднял шпагу и ударил его плашмя. При этом кровавом оскорблении багровая краска сменила обычную бледность де Фулькера, молния сверкнула из его глаз, рука судорожно сжала эфес шпаги, и он во второй раз приготовился к бою. Я напал на него с бешенством. Едва скрестили мы шпаги, как выражение его лица изменилось. Ужас изобразился на его чертах, снова побледневших, и он встал возле стены, как бы предвидя, что упадет, и желая опереться. Это было предчувствие, потому что при первом же ударе, который я ему нанес, шпага моя проколола его насквозь. Прислонившись к стене, он держался с секунду, потом упал на колени и, опершись рукою о землю, сказал мне голосом слабым и уже прерывающимся от хрипения смерти:
   -- В Великую Пятницу!.. в Великую Пятницу... Да простит вам Господь смерть мою!.. Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей...
   Потом колени его опустились на землю, омоченные кровью руки судорожно вытянулись, и он упал, со сжатыми зубами, с открытыми глазами; конвульсии пробежали по его телу... Он умер.
   В первую минуту я не обратил большого внимания на последние слова, произнесенные им, и если пересказываю их вам в точности сегодня, то лишь потому, что с тех пор они, к несчастью, много раз раздавались в ушах моих.
   Я объявил о моем поступке по форме, установленной статусами. Капитул ордена собрался рассудить об этом деле и, разумеется, нашел, что так как мы встретились на улице Стретта, то, вероятно, по национальной вражде, не хотели уступить друг другу дороги; спор, конечно, превратился в серьезную ссору, а за нею последовала и дуэль. В общественном мнении эта дуэль не повредила мне, а, напротив, принесла величайшую честь. Все наперерыв поздравляли меня, осыпали комплиментами, потому что Фулькера вообще все ненавидели и находили, что он заслужил свою участь.
   Таковы были суждения людей, но суд Божий и моя совесть судили иначе. Я скоро понял, что мой поступок был вдвойне преступен: во-первых, я пролил кровь моего ближнего в Великую Пятницу; во-вторых, я отказал несчастному командору, в трех днях отсрочки, о которой он умолял, чтобы примириться с небом. Я не только убил тело де Фулькера, но также, по всей вероятности, убил и его душу, подвергнув погибели его вечное спасение. Я говорил себе все это, я обвинил себя в своем преступлении на исповеди, и упреки моего духовника были так же строги, как и те, которые я делал сам себе.

XXXVIII. Покаяние

   В ту минуту, как дон Реймон произнес последние слова, полночь пробила на часах восточной гостиной.
   Едва раздался первый из двенадцати ударов, дон Реймон схватился за грудь, из которой вырвался болезненный стон, и прошептал:
   -- Он идет!.. Он идет! Вот он!..
   Он упал на ковер, как бы пораженный громом. Рауль поднял своего гостя и положил на широкий диван. Потом, не желая нарушить обещания, данного им за несколько минут назад, он взял книжку в черном сафьянном переплете, которую дал ему дон Реймон, раскрыл ее на том месте, где была вложена закладка кровавого цвета, стал на колени возле дивана и начал вполголоса читать семь псалмов покаяния. Едва он окончил, как обморок командора прекратился, словно по волшебству.
   Дон Реймон встал с дивана. Лицо его, казалось, было бледнее обыкновенного. Он взял раскрытую книгу, которую Рауль держал в руке, и сказал:
   -- Вы сделали то, о чем я просил вас. Благодарю.
   Потом, как будто бы с ним вовсе не случилось ничего странного и таинственного, он принялся за свой рассказ, прерванный на несколько минут.
   -- В ночь с пятницы на субботу, ровно через неделю после моей роковой дуэли с Фульком де Фулькером, я был разбужен боем моих стенных часов, которые пробили полночь. Хотя я знал наверно, что погасил свечку прежде, чем заснул, моя комната показалась мне слабо освещенной. Я осмотрелся вокруг, думая, что кто-нибудь прокрался в мою квартиру, и увидал (да, увидал, потому что это было видение, а не сон), что я нахожусь не в моей комнате, не на постели, а на улице Стретта и лежу на мостовой. Прямо напротив меня, опустившись на одно колено и опираясь рукой о землю, стоял командор. Лицо его было бледно, как у мертвеца, вышедшего из могилы. Поток крови струился из широкой раны, которая была у него под сердцем. Губы его раскрывались, как бы затем, чтобы говорить, но не издавали никакого звука. Наконец я услыхал слова, произнесенные едва внятным голосом, или, скорее, я угадал их, нежели услыхал. Он говорил:
   "Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей".
   Видение исчезло. Я вскрикнул и лишился чувств. Когда я пришел в себя, уже давно был день и меня орошал холодный пот. На следующую ночь я велел моему камердинеру лечь возле моей кровати. Видение не возобновлялось, так же, как и в шесть следующих ночей; но с пятницы на субботу сон мой был снова прерван им. Мне казалось только, что камердинер мой лежал недалеко от меня на мостовой улицы Стретта. Я опять увидал командора де Фулькера при последнем издыхании и услышал, как он сказал в третий раз голосом умирающим и едва внятным:
   "Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей".
   Я опять лишился чувств с криком ужаса, который разбудил моего камердинера. Он привел меня в чувство. Опомнившись, я расспросил его, и он отвечал, что в последние минуты моего сна ему пригрезилось, будто он лежит в очень узком переулке. Впрочем, он не видал командора и не слыхал слов его.
   С тех пор каждую пятницу видение возобновлялось с одними и тем же подробностями и мертвец произносил одни и те же слова. Очевидно, душа покойного Фулькера желала более всего, чтобы я отвез его шпагу в Тет-Фульк. Я собрал сведения, расспросил французов и наконец узнал от одного рыцаря, уроженца Пуату, что Тет-Фульк -- старый замок, находившийся в лесу, в восьми или десяти милях от Пуату. Об этом замке рассказывали самые необыкновенные и фантастические вещи; по всему краю ходили слухи, что там можно было видеть множество любопытных предметов, и особенно замечательны были доспехи знаменитого Фулька Тальефера и вооружения убитых им рыцарей. Утверждали, что в роде Фулькеров с незапамятных времен существовал обычай вешать в этом замке оружие, которое они употребляли или на войне, или на дуэлях.
   Я уехал с Мальты, сначала в Рим, где покаялся кардиналу -- великому исповедателю в совершенном мною преступлении. Я рассказал ему также и об ужасном видении, преследовавшем меня. Он пожалел меня и уверил, что подобные видения представлялись и другим, и что Господь в своем правосудии позволяет иногда душам умерших в смертном грехе являться на землю и просить молитв или у друзей, или у родных, или у самого убийцы. Наконец, кардинал не отказал мне в разрешении, которого я заслужил моим искренним раскаянием, но сказал, что прежде я должен подвергнуться строгому покаянию и что я буду очищен и разрешен только тогда, как в капелле Тет-Фульк будут отслужены сто панихид, составлявших часть моего покаяния. Так как я очень торопился исполнить наложенное на меня покаяние, надеясь, что видение исчезнет тотчас после этого, то взял с собой шпагу командора и немедленно отправился во францию.
   Едва ступил я на землю вашего отечества, меня начала преследовать сквернейшая погода, так что я проехал Францию под проливным дождем; в некоторых местах лошади вязли по колени в грязи. Однако я кое-как добрался до Пуату, где остановился в гостинице довольно неплохой. В этот пень дождь лил еще сильнее обыкновенного, платье мое промокло насквозь, и я чувствовал сильную дрожь, пробегавшую по моим окостеневшим членам. Поэтому вместо того, чтобы тотчас же отправиться в отведенную для меня комнату, я уселся в общей зале у высокого камина, который несколько огромных поленьев превратили в пылающую печь. В эту залу беспрестанно входили и выходили путешественники, а хозяин с озабоченным видом отдавал приказания слугам. Имя командора Фулька де Фулькера, произнесенное возле меня, вдруг заставило меня приподняться.
   -- Фамилия угасла... -- говорил один из путешественников, которого я, судя по костюму, принял за мелкого окрестного дворянина, ехавшего из своего поместья в Пуату...
   -- О какой фамилии говорите вы? -- спросил другой собеседник.
   -- Э! Разумеется о Фулькерах!
   -- Знатный дворянский род! Только слава дурная!
   -- А что, разве командор умер? -- спросил вдруг кто-то.
   -- Как! Вы не слыхали этой новости?
   -- Право, нет.
   -- Командор был убит на Мальте, два или три месяца тому назад.
   -- На дуэли?
   -- Да...
   -- Известно, кем?
   -- Испанским рыцарем, которого имени я не знаю.
   -- Вот доблестная шпага, нанесшая удар, достойный похвалы! Не думаю, чтобы много слез было пролито в память командора Фулька! Дурной был человек!..
   -- Скажите лучше: воплощенный дьявол, предмет ужаса своих вассалов, у которых он убивал сыновей и насиловал жен и дочерей.
   -- Он кажется редко посещал свой замок Тет-Фульк?..
   -- Да, но как ни редки были его приезды, все-таки они случались слишком часто...
   -- Впрочем, если уж его нет на свете, следует простить ему грехи, и пусть Господь успокоит его душу!..
   -- Говоря откровенно, я думаю, что дьявол всегда считал ее своей законной собственностью...
   Этот разговор, который я передаю вам почти буквально, доказал мне, что известие о смерти командора опередило меня в Пуату и что в этом городе о нем сожалели еще менее, нежели на Мальте. Признаюсь, я был очень рад, что люди, знавшие командора, так единодушно осуждали его. Я думал, не знаю справедливо или нет, что теперь я был менее виновен, не исполнив просьбы человека, столь глубоко ненавидимого. Но все-таки мне надо было исполнить мое покаяние, и я решился сделать это на другой же день, в четверг, чтобы в пятницу не быть в замке Тет-Фульк.

XXXIX. Лес

   В этот же вечер после ужина я позвал хозяина в мою комнату, чтобы собрать нужные для меня сведения.
   -- Как далеко отсюда до Тет-Фулька? -- спросил я.
   Трактирщик взглянул на меня с изумлением и вскричал:
   -- Вы едете в замок Тет-Фульк?
   -- Еду, -- отвечал я.
   -- Разве вы не знаете, что в замке никто не живет и что последний владелец его Фульк де Фулькер недавно умер на острове Мальте?..
   -- Знаю и прошу вас только отвечать на мои вопросы.
   -- Это другое дело, -- прошептал трактирщик. -- Отсюда до Тет-Фулька восемь лье.
   -- А какова туда дорога?
   -- Плоха... и в хорошее-то время по ней мудрено ездить, а теперь, после дождей, об экипаже нечего и думать; разве что верхом...
   -- Можете вы достать для меня проводника?
   -- До половины дороги, не дальше.
   -- Почему же только до половины дороги?
   -- Да потому, что с того места, которое называется Лощиной Мертвого Человека, лес пользуется такой дурной славой, что ни за какие деньги вы не уговорите жителей Пуату проехать туда с вами...
   -- Что же говорят об этом лесе?
   -- Много ужасного.
   -- Однако что именно?
   -- Говорят о колдовстве, о чародействе, о страшных привидениях, о злых духах, которые сбивают путешественников с пути, привлекают к невидимым пропастям... Там несчастные гибнут...
   -- Как вы думаете, справедливы ли эти слухи?
   -- Клянусь честью, не знаю, но так говорят и этого достаточно, чтобы напугать любого из здешних жителей.
   -- Ну так достаньте мне проводника только до Лощины Мертвого Человека, как вы называете это место, дальше я отправлюсь один...
   -- А когда вы намерены отправиться?
   -- Завтра.
   -- В котором часу?
   -- На рассвете.
   -- Хорошо, ваши приказания будут исполнены.
   Трактирщик хотел удалиться. Я удержал его.
   -- Это еще не все...
   -- Что прикажете?
   -- Я желаю, чтобы вы достали мне полный костюм пилигрима, с четками и посохом!..
   Я заметил, что трактирщик смотрел на меня с глупым удивлением, и прибавил:
   -- Я иду в Замок Тет-Фульк вследствие данного обета и потому нахожу приличным надеть смиренный и освященный костюм для исполнения этого обета...
   -- Костюм будет у вас вместе с проводником, -- отвечал трактирщик.
   На другое утро все было готово. Я надел длинную коричневую рясу странствующего пилигрима. Под этой рясой я привязал с одного боку шпагу командора, а с другого кожаный кошелек, достаточно набитый золотыми монетами, которыми должен был заплатить за сто панихид. Спустившись в нижнюю залу, я нашел там моего проводника. Это был молодой крестьянин, лет пятнадцати или шестнадцати, худощавое и бледное лицо которого, окруженное белокурыми, почти бесцветными волосами, не имело решительно никакого характера. Мальчик этот был высок для своих лет, очень тощ, на длинных, как у цапли, ногах и с длинными руками, которые беспрестанно шевелились, как будто крылья ветряной мельницы.
   Мы отправились. Небо было сумрачно, и шел мелкий дождь. Около часа шли мы по грязи, скользкой и жидкой, в которой вязли иногда по колени. Через час мы дошли до рубежа огромного леса, покрывавшего двадцать квадратных лье. Посреди этого леса находился Замок Тет-Фульк. Перед нами открывалась аллея столетних дубов и вязов, переплетшиеся ветви которых образовывали над нашими головами мрачный свод. Крестьянин перекрестился, входя под этот свод. Я сделал то же. Мы поступили одинаково, но были руководимы совершенно различными побуждениями. Он повиновался необдуманному и суеверному страху, я не боялся ничего, но поручал свою душу Богу.
   По мере того как мы подвигались вперед, зеленый свод понижался, а аллея становилась все уже и уже и, наконец, кончилась тропинкой, по которой мы не могли идти рядом и были принуждены наклониться, чтобы не наткнуться на ветви. Иногда какой-нибудь испуганный зубр перескакивал через тропинку в десяти шагах перед нами, и при шуме сухих листьев, смятых свирепым животным, проводник мой останавливался дрожа и начинал креститься. Скоро я почувствовал усталость.
   -- Продвигаемся ли мы? -- спросил я у моего проводника.
   -- Разумеется, не пятимся назад, -- отвечал он. -- Продвигаемся, но мало.
   -- Скоро ли придем мы к Лощине Мертвого Человека?
   -- Не могу сказать... часа через три, может статься...
   -- Ты знаешь наверно, что мы не сбились с дороги?
   -- О, да! Я с закрытыми глазами пройду по лесу, я часто прихожу сюда ловить кроликов и отыскивать гнезда черных дроздов...
   Я опять пошел вперед и, чтоб постараться забыть длину пути и усталость, стал расспрашивать своего проводника о таинственных опасностях, о которых трактирщик говорил мне вчера, и сначала спросил, почему дано такое странное название тому месту, у которого он должен был меня оставить. Крестьянин отвечал, что Лощину Мертвого Человека назвали так потому что незаконнорожденный сын Фулька Тальефера, графа Ангулемского, чуть было не был убит в этом месте одним из своих вассалов, жену которого он насиловал. В отмщение за это, господин велел приковать несчастного за шею и за ноги к скале, возвышающейся посреди лощины, где тот и умер от холода и голода. Более столетия кости трупа оставались прикованными к месту казни. Крестьянин прибавил, что с тех пор адские духи завладели лесом и окрестностями Замка Тет-Фульк, и распространился в своем рассказе об ужасном обращении этих духов с путешественниками, заблудившимися в их владениях. Удивительная легенда, рассказанная проводником, произвела на меня странное впечатление. Имел ли я право не верить этим сверхъестественным происшествиям, когда сам столько раз был тревожим непонятным явлением, выходившим из пределов материального мира? И я снова поручал душу свою Богу.
   Между тем мы шли уже более трех часов. Ноги мои отказывались идти далее, лицо и руки были до крови исцарапаны хворостом. Проводник вдруг остановился. В это время мы пришли к широкой долине, в которой изредка одиноко росли высокие деревья. Длина этой долины простиралась не далее трех ружейных выстрелов. Посреди возвышалась груда зеленовато-коричневых скал.
   -- Вот Лощина Мертвого Человека! -- сказал крестьянин. -- Здесь я вас оставляю, как мы условились...
   -- Я на половине дороги к Тет-Фульку? -- спросил я.
   -- Почти... Я никогда не был в Тет-Фульке, но мне говорили много раз, что от замка до лощины не дальше, как от лощины до города...
   -- Куда же теперь мне идти?
   -- С другой стороны лощины вы найдете тропинку прямо против этой... ступайте по ней... она ведет прямо к замку...
   Потом, дав мне почти с сожалением эти неполные указания, проводник мой повернулся и убежал со всех ног, как будто не чувствовал ни малейшей усталости. Я сошел в лощину, но, будучи не в состоянии идти далее, не отдохнув несколько минут, стал искать места, где бы укрыться от дождя, лившего безостановочно. Между скалами, о которых я говорил сейчас, находился небольшой грот, совершенно сухой. Я вошел в него, лег на густой мох, покрывавший землю, и скоро почувствовал, что сон овладевает мною; я пробовал бороться с ним, но напрасно. Я заснул.
   Сколько времени продолжался сон мой, не знаю, но когда я проснулся, была уже ночь, и я поспешил выйти из грота. Я совершенно отдохнул, но умирал от голода, потому что не ел целый день.
   Я мог надеяться найти убежище и пищу только в Тет-Фульке, поэтому смело пошел по той тропинке, которая, по словам крестьянина, должна была привести меня в замок. Без сомнения, было еще позднее, чем я думал, потому что через полчаса мрак сделался совершенно непроницаем. Идя почти ощупью, я вдруг дошел до перекрестка и заметил две тропинки: одна шла направо, а другая налево. По которой идти? Я предоставил все случаю и пошел налево. Без сомнения, случай обманул меня, потому что я скоро наткнулся на скалы: тропинка не имела выхода. Мною овладело отчаяние; я подумал, что, если придется провести ночь в этом лесу, я погибну самым жалким образом. Голод становился нестерпимым и члены мои цепенели все более и более. Однако я решился вернуться к перекрестку и пошел или, скорее, потащился направо. Я шел очень медленно, беспрестанно спотыкался на неровной почве и вдруг одним коленом наткнулся на пень. Боль была до того сильна, что я лишился чувств.

XL. Тет-Фульк

   Опомнившись, я заметил, что нахожусь в какой-то дымной лачуге и лежу в простом деревенском кресле, сделанном из ветвей и древесной коры. Прямо против меня горел яркий огонь, разведенный торфом и сухим вереском. Возле меня стояли мужчина и женщина, черные с головы до ног. Я сначала подумал, что они принадлежат к породе фантастических существ, о которых мне говорили, но это заблуждение продолжалось недолго. Как только я раскрыл глаза, мужчина, взор которого был устремлен на меня, улыбнувшись, показал мне свои белые зубы и сказал с видом добродушия и участия:
   -- Как вы себя чувствуете, господин пилигрим?
   Я отвечал, что не чувствую никакого страдания, кроме сильной боли в колене, и спросил, каким образом, лишившись чувств в лесу, я очнулся в хижине. Ответ был прост. Человек этот был дровосек и кормился тем, что жег уголь, который продавал потом в Пуату. Он провел день у своей печи, а вечером, возвращаясь домой, наткнулся на мое тело, лежавшее на земле. Он поднял меня и принес к себе. Я поблагодарил его за это доброе дело. Дровосек предложил мне разделить с ним умеренный ужин, приготовленный его женой. Я согласился от всего сердца.
   За ужином я спросил его, что он думает о таинственных духах, которыми по слухам был населен лес. Он отвечал, что слухи эти не раз доходили до него, но сам он никогда не видал ничего такого, что могло бы подтвердить их. Притом совесть ни в чем его не упрекала, а он думал, что Господь не позволит адским духам вредить ему когда он сам не делал вреда никому. Потом я спросил у него, далеко ли от его хижины до Тет-Фулька.
   -- Два часа ходьбы, -- отвечал он.
   -- Не можете ли вы проводить меня туда?
   -- Охотно, завтра на рассвете отправимся в путь.
   -- Почему же не сегодня?..
   -- Сегодня?..
   -- Да.
   -- Невозможно!
   -- Отчего?
   -- Оттого, что в темноте вместо двух часов мы проплутаем, по крайней мере, четыре. Потом, предположив, что мы и дойдем до замка, мы все-таки не попадем в него...
   -- Что же нам помешает?
   -- Запертые ворота.
   -- Разве нам не отворят их?
   -- Нет.
   -- Разве сторожа замка до такой степени негостеприимны?
   -- В замке нет никого, кроме старого привратника и благочестивого отшельника.
   -- Так что же?.. Они отопрут...
   -- Едва ли! Вечером привратник запирает ворота и засыпает. Старик спит крепко, и он нас не услышит. Отшельник же, как говорят, в это время молится в капелле, и уж, конечно, поверьте, что нам лучше подождать до завтра.
   Я послушался таких убедительных доводов и решился дождаться утра.
   Хозяева насыпали для меня в углу комнаты сухих листьев папоротника. Я бросился, не снимая моей пилигримской одежды, на эту импровизированную постель и скоро заснул глубоким сном. Дровосек, как обещал, разбудил меня утром.
   -- Если вам угодно, мы можем отправиться в путь, -- сказал он мне.
   Я тотчас встал и приметил с сильным огорчением, что ужасно страдаю от вчерашнего ушиба. Колено мое распухло за ночь и вся нога как будто одеревенела. Однако я хотел непременно попасть в замок в этот день и, несмотря на боль, пошел за моим проводником. Хотя я и опирался на свой пилигримский посох, но все-таки сильно хромал и шел так медленно и с таким трудом, что только через пять часов дошли мы до входа в прогалину, из которой виден был замок Тет-Фульк. Не имея более нужды в проводнике, я сунул ему в руку несколько золотых монет, которые он принял с глубокой признательностью, и отпустил его, потом продолжал свой путь. Наконец я кое-как дотащился до замка.
   Это было огромное укрепленное здание, окруженное широкими и глубокими рвами. Высокие стены, потемневшие от времени и поросшие мхом, имели зловещий и ужасающий вид. Четыре огромные башни, омывавшие свой фундамент в зеленоватой воде рвов, стояли по четырем углам замка. Остроконечная колокольня капеллы возвышала над крышей свой шпиц и гербованные флюгера. Эта угрюмая и безмолвная масса производила неприятное и странное впечатление. Ни одного живого существа не видно было в окружности. Ни малейший шум не доходил до слуха. Все здесь напоминало холодное и мрачное спокойствие могилы. С первого взгляда можно было угадать, что угрюмое здание давно оставлено владельцами и пусто. Можно было подумать, что это один из тех проклятых замков, о которых так часто говорится в рыцарских романах.
   Я прошел подъемный мост, висевший над рвом, и дошел до главных ворот. Железная цепь приводила в движение колокол, находившийся внутри. Я дернул за эту цепь. Тотчас раздался звон колокола, и эхо печально повторило его на широком дворе и огромных лестницах. Прошло несколько минут, но никто не отвечал на мой зов. Наконец я услыхал тяжелые, медленно приближавшиеся шаги, маленькая калитка, сделанная в воротах, повернулась на своих петлях, и я увидал старика, сгорбленного от старости, с волосами белыми, как снег, и одетого точно так, как одевались при добром короле Генрихе IV.
   -- Что вам угодно? -- спросил он с мрачным видом.
   -- Я желал бы войти в замок.
   -- Замок пуст, владельцы умерли. Вам нечего здесь делать...
   И он уже хотел было затворить калитку, но я с живостью остановил его и сказал:
   -- Я дал обет... касающийся спокойствия души вашего последнего господина -- Фулька де Фулькера, и для исполнения этого обета я должен видеть тет-фулькского отшельника.
   -- Это другое дело. Войдите.
   Двор, в котором я очутился, был огромен и окружен, подобно монастырю, длинными галереями и аркадами. Старик обернулся ко мне и продолжал:
   -- Отшельник в капелле, пойдемте, я провожу вас.
   Он вел меня сквозь лабиринт лестниц и коридоров. Снаружи замок прекрасно сохранился, без сомнения, вследствие толщины и прочности стен, но я не могу дать вам точного понятия о внутреннем разрушении. Повсюду плиты расселись, пол опустился, своды угрожали падением. Ни в одном окне не было стекол, и ночные птицы свободно вили гнезда в залах и коридорах.
   По мере того, как мы проходили по коридору, в ушах моих все яснее и яснее звучал жалобный голос, певший молитвы по умершем. Скоро я распознал De profundis. Это похоронное пение произвело на меня грустное впечатление и показалось печальным предзнаменованием. Старик отворил наконец одну дверь и пригласил меня войти в капеллу, но сам пошел за мной.
   Отшельник, которому поручено было служить в этой капелле и содержать ее в чистоте, дурно исполнял свою обязанность, потому что там еще более, чем в других местах, все было в самом жалком запустении. Сырая трава росла между плитами, резные украшения, почти сгнившие, отделялись от стен, занавесь алтаря была разорвана, окна вместо стекол во многих местах были заклеены обрывками холста от старых картин.
   Отшельник все пел. Он был в изношенной рясе и казался еще молод, но худ, без сомнения, от умерщвления плоти. Я опустился на колени и стал молиться шепотом, ожидая, когда он кончит молитву об усопших. Он кончил, и я отвечал: аминь! Отшельник обернулся и, увидев меня, спросил, как и старый привратник:
   -- Что вам угодно?
   -- Я пришел сюда исполнить долг совести, -- отвечал я.
   -- Какой?
   -- Я дал обет.
   -- Скажите мне его.
   -- Я обещал заказать в этой капелле сто панихид за упокой души командора Фулька де Фулькера, убитого на дуэли на острове Мальта.
   -- Хорошо, -- отвечал отшельник.
   Я вынул из кошелька сто золотых монет, положил их на алтарь и прибавил:
   -- Беретесь ли вы, отец мой, отслужить эти панихиды?
   -- Я сам -- нет. Я еще не вполне посвящен и не имею права служить обедни, но все-таки обещаю вам удовлетворить вашу совесть.
   Я вытащил из-под моей рясы шпагу командора и сказал:
   -- Я дал также слово принести в этот замок шпагу, принадлежавшую командору де Фулькеру.
   И, говоря это, я хотел положить шпагу возле золотых монет. Отшельник остановил меня движением руки.
   -- Нет, -- вскричал он, -- нет... Здесь не место для убийственного орудия, столь часто орошавшегося христианской кровью...
   -- Что же мне делать с этой шпагой? -- спросил я.
   -- Отнесите ее в оружейную, -- отвечал он резким тоном, -- там она будет в обществе, достойном ее!
   И он вышел со мной из капеллы.

XLI. Оружейная

   Старый привратник, к которому отшельник снова отвел меня, объяснил, что оружейной называлась та зала, в которой хранилось оружие умерших Фулькеров вместе с оружием побежденных ими рыцарей. Этот обычай, строго исполняемый в роде Фулькеров, был установлен еще во времена Мелюзины и ее мужа, графа Жоффруа Пуату, по прозвищу Большой Зуб. Я желал немедленно исполнить хотя бы вторую часть моего покаяния и попросил, чтобы привратник тотчас же отвел меня в оружейную.
   Это была огромная комната, содержавшаяся гораздо лучше, чем другие. Потолок, некогда выкрашенный яркой краской, почти полинял, дубовая обшивка стен почернела от времени. Кругом по стенам висели портреты всех владельцев Тет-Фулька и жен их.
   Особенное любопытство возбудил во мне портрет Фулька Тальефера, графа Ангулемского, который выстроил замок Тет-Фульк для своего побочного сына, сделавшегося великим сенешалем в Пуату и родоначальником дома Фулькеров. Этот побочный сын был именно тем самым мерзавцем, которому Лощина Мертвого Человека была обязана своим зловещим названием.
   Мне казалось, что портрет Тальефера был написан с ужасной и поразительной истиной. Старый и грозный рыцарь был представлен вооруженным с ног до головы, в ту минуту, когда он садится на боевую лошадь и берет круглый щит, на котором были изображены головами вперед три льва без зубов, без грив и без хвостов. Под поднятым забралом железного шлема налитые кровью глаза Фулька Тальефера сверкали мрачной и угрожающей молнией. Смотря на этот портрет, можно было подумать, что Фульк сейчас выйдет из рамы, как бы удерживавшей его в плену, и бросится в битву, махая своим мечом с воинственным, ужасающим криком.
   Другие портреты тоже были довольно хорошо написаны, хотя и принадлежали к первым временам средневекового искусства. Портреты сенешаля и его жены, Изабеллы Лузиньян, висели по сторонам высокого и широкого камина. Лицо сенешаля выражало непоколебимую волю и лютую жестокость. Смотря на него, можно было угадать, что этот человек, наверное, пролил много крови и находил наслаждение среди стонов и криков своих жертв. Надменная и резкая физиономия Изабеллы Лузиньян дышала не более мужниной кротостью и благосклонностью. Я понимал, отчего в Пуату радовались исчезновению древней фамилии Фулькеров, и спрашивал себя, не сам ли Господь поддерживал в руке моей мстительную шпагу, которой командор был поражен. Я почти забыл в эту минуту, что Господь не требует смерти грешника, но желает его обращения на путь истинный, и скоро должен был получить тяжкое наказание за эту забывчивость.
   Под каждым портретом висели шпаги разных веков и разных размеров, в виде трофеев. Я присоединил к одному из них шпагу командора и почувствовал невыразимое облегчение.
   После моего прихода в замок поднялась сильная буря, флюгера стонали, как души грешников, а ветер врывался под аркады парадного двора с шумом, подобным шуму разъяренного моря. Эта адская погода и боль в колене не позволяли мне думать о возвращении в город в тот же день. Я спросил старого привратника, согласен ли он дать мне поужинать и позволить переночевать в замке.
   -- Вы пришли, -- отвечал он, -- за тем, чтобы заказать несколько панихид за упокой души моего последнего господина и присоединить его шпагу к шпагам его предков, поэтому вы гость во Фулькерском замке. Оставайтесь же здесь, сколько хотите, и будьте уверены, что не будете иметь недостатка ни в чем...
   Я поблагодарил старика за гостеприимство и прибавил:
   -- Эта зала -- единственная комната в замке, в которой можно жить... Не можете ли вы затопить здесь камин и постелить постель?..
   -- Извольте, -- отвечал он, -- я тотчас затоплю камин, и вы можете здесь отужинать, если хотите, но не советую вам ночевать в этой комнате и даже оставаться в ней после полуночи.
   -- Разве я могу здесь подвергнуться какой-нибудь опасности?
   Брови старика почти сдвинулись, он покачал головой и не отвечал на мой вопрос. Я настаивал. Через минуту он продолжал:
   -- Послушайте меня, ночуйте в моей комнате. Я не хочу, чтобы в замке Тет-Фульк случилось какое-либо несчастье с гостем фулькерских владельцев!..
   -- Хорошо! -- отвечал я. -- Охотно принимаю ваше предложение и буду ночевать с вами.
   -- И прекрасно сделаете, -- сказал привратник. -- Я принесу сейчас огня, позабочусь о вашем ужине и приготовлю вам постель возле моей...
   Старик вышел из оружейной. Я согласился ночевать с ним тем охотнее, что в этот день была пятница, и хотя я надеялся, что навсегда уже освободился от моего видения, однако боялся, чтобы оно не возвратилось. Старик пришел через минуту. Он принес дрова, которые положил в камин, и затопил его. Скоро яркое пламя охватило дрова и превратило камин в огненное горнило. Старик снова ушел, говоря:
   -- Я принесу вам ужин через два часа.
   Оставшись один, я начал рассматривать с большим вниманием, чем прежде, оружия и портреты. Я вам сказал уже, что буря страшно ревела на дворе. Притом подходил конец осени, дни были очень коротки и вечер скоро должен был наступить. По мере того, как на небе уменьшался слабый свет дня, темнота распространялась по зале, и мрачный цвет старого полотна картин смешивался с потемневшими от времени стенами. Перемежающийся блеск каминного пламени разливал неопределенный свет, позволивший мне видеть только лица портретов, их угрожающие глаза и неподвижные губы. Мною овладел глубокий и непреодолимый ужас. Мне казалось, что вокруг меня должно произойти нечто странное и ужасное. По всей вероятности, моя робкая совесть и воспоминание о видении, которое столько раз являлось мне, повергали меня в постоянное волнение. Однако я не видал ничего.
   Скоро вернулся привратник. Он принес лампу и ужин, который поставил на столик, сняв с него предварительно кучу панцирей, шишаков и набедренников. Ужин был самый простой и состоял из карпов и раков, которых привратник выудил во рву замка. Кроме того, был хлеб, довольно белый, вареные овощи и бутылка вина.
   -- Разве я должен ужинать один? -- спросил я, когда привратник расставил передо мною блюда.
   -- С кем же вам ужинать? -- отвечал он.
   -- С отшельником...
   Старик опять покачал головой.
   -- Я сейчас спрошу его, -- сказал он, -- хочет ли он разделить с вами ужин, но сомневаюсь, чтобы он решился прийти сюда.
   Он вышел и, в самом деле, вернувшись через несколько минут, сказал мне, что отшельник просит меня извинить его, что он питается только кореньями, сваренными в воде, и притом никогда не согласится войти в оружейную. Я сел за стол один и при помощи аппетита нашел рыбу и раков превкусно приготовленными; овощи показались мне бесподобными и даже пуатуское вино очень понравилось.
   В мальтийском ордене рыцари непременно должны читать каждый день служебник, и я всегда с точностью исполнял эту обязанность. Вынув из кармана четки и молитвенник, с которыми я не расставался никогда, я приготовился тотчас после ужина приняться за чтение.
   -- Разве вы остаетесь здесь? -- спросил меня старый привратник,
   -- Да, еще несколько минут. Как только кончу молитвы, я приду к вам.
   -- Ну и прекрасно.
   -- Покажите мне только дорогу, как пройти к вам...
   -- Очень просто. Отворите дверь, спуститесь по лестнице и вы тотчас найдете мою комнату, дверь я оставлю отпертой. Это будет шестая после стрельчатого свода, на четвертой площадке лестницы. Вы войдете в коридор, кончающийся аркадой; тут еще стоит статуя блаженной Иоанны Французской. Ошибиться невозможно.
   Хотя я и находил, что эти указания были вовсе не так ясны, как думал привратник, однако я отвечал:
   -- О! да, я найду без труда...
   -- Не задолго до полуночи, -- продолжал старик, -- вы услышите, как отшельник зазвонит в колокол, обходя дозором по коридорам. Если вы еще будете здесь, уходите, не теряя времени... особенно... особенно не оставайтесь в оружейной после полуночи.
   Сопровождая последний совет многозначительным взглядом, старый привратник оставил меня. Было около десяти часов вечера.

XLII. Привидения

   Оставшись один, я раскрыл молитвенник и начал читать вечернюю службу, но, признаюсь, с сердцем взволнованным и с тревожными мыслями. Я чувствовал тот неопределенный ужас, который внушает нам неизвестная опасность, ту необъяснимую боязнь, которую порождают в нас темнота и уединение. Медная лампа, поставленная привратником на столе возле камина, разливала около себя тусклый свет, от которого отдаленные части зала казались еще темнее. Вне светлого круга я видел только смутные формы, которые иногда казались мне движущимися. Порывы бури производили странный шум, врываясь в пустые комнаты и бесконечные галереи.
   Глаза мои были устремлены на молитвенник, но думал я о другом. Против воли я говорил себе, что замок, в котором я находился в эту минуту, принадлежал человеку, убитому мною! Против воли я переносился мыслью в Мальту, на улицу Стретта, присутствовал при моей дуэли и слышал, как в ушах моих раздавался слабый голос командора, говоривший мне слова, столь часто повторяемые с тех пор: "Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей".
   Вы согласитесь, что час и место были дурно выбраны для таких воспоминаний!.. Не раз думал я прервать молитвы и пойти к привратнику, но меня удерживало ложное понятие о чести и стыде уступить суеверному малодушию. Время от времени, я подкладывал в камин дрова, чтобы доставить себе более яркий свет, но не смел осмотреться кругом. Мне все казалось, что вот невидимая рука вдруг дотронется до плеча моего, и, обернувшись, я встречусь лицом к лицу с каким-нибудь отвратительным привидением. Я не осмеливался даже взглянуть на фамильные портреты. Если хоть на секунду я устремлял взор на который-нибудь из этих портретов, мне чудилось, будто он оживляется, а глаза и губы шевелятся. Особенно мне казалось, что фигуры великого сенешаля и его жены смотрели на меня свирепыми глазами, что они как будто покачивали головами, и обменивались между собою выразительными взглядами. Я старался объяснить то, что видел, порывами ветра, приподнимавшего ветхие картины, и призвал на помощь Бога против обманчивых грез, насылаемых на меня злым духом.
   Немного успокоившись этой молитвой, я отважился снова взглянуть на портрет сенешаля и увидел, да, ясно увидел, что Фульк Тельефер делает мне из своей рамы угрожающий жест. В эту самую минуту страшный порыв ветра потряс все окна, как будто невидимые руки хотели из разбить; трофеи зашевелились с дребезжанием, которое показалось мне сверхъестественным. Я невольно задрожал, и холодный пот выступил у меня на лбу. К счастью, я услыхал звон колокола отшельника. Теперь я мог оставить оружейную, не показавшись трусом в собственных глазах. Я взял лампу, отворил дверь и, не оглядываясь, пошел по лестнице. Я еще не успел дойти до второй площадки, как новый порыв ветра погасил мою лампу. Я поспешно возвратился в оружейную за огнем, потому что о возможности отыскать впотьмах комнату привратника нечего было и думать.
   Посудите же, что я должен был почувствовать в ту минуту, когда, переступив через порог оружейной, я вдруг увидал, что сенешаль и жена его, выйдя из рам, сидели друг против друга у камина, один в своих боевых доспехах, а другая в платье из серебряной ткани и в накрахмаленном воротнике. Испуг пригвоздил меня к месту; я услышал очень ясно разговор двух привидений.
   -- Милая моя, -- говорил сенешаль, -- что вы думаете о дерзости кастильца, который поселился в моем замке, будто у себя дома, и посмеивается себе после того, как убил командора, не дав ему времени покаяться?
   -- Мессир, -- отвечал женский призрак хриплым голосом, -- по моему мнению, кастилец поступил в настоящем случае подло, и, поистине, вы должны, прежде, нежели он выйдет отсюда, бросить ему перчатку.
   Я потерял голову и снова бросился на лестницу, отыскивая ощупью комнату привратника, но не только не успел ее найти, а еще заблудился впотьмах. Пробежав множество галерей и Бог знает сколько лестниц, я наконец сел на ступеньку, не помня, в которой стороне оружейная и в которой статуя блаженной Иоанны Французской.
   После довольно продолжительного времени, проведенного мною в мучительном ожидании и смертельном беспокойстве, я утешал себя надеждой, что скоро начнет рассветать и запоют петухи. Вы, без сомнения, знаете, что тотчас после первого пения петухов привидения, каковы бы ни были причины, привлекающие их в этот свет, принуждены возвращаться в мрак своих могил. В особенности я старался убедить себя в том, что все виденное и испытанное мною существовало только в моем взволнованном и болезненном воображении. Я все еще держал в руке погасшую лампу, безумно желая лечь и уснуть, потому что был сильно истощен усталостью. Поднявшись со ступеньки, на которой сидел, я продолжил мои поиски.
   Через несколько минут я попал на лестницу и увидал наверху слабый свет. Я заключил, что этот свет должен был выходить из оружейной, от огня, вероятно, угасавшего в его высоком камине. Я поднялся на несколько ступеней и увидел, что догадка моя была справедлива. Побуждаемый надеждой зажечь лампу, я отважился дойти до порога и бросил в комнату робкий взор.
   Сенешаль и жена его уже не сидели у камина. Это меня убедило, что прежде мне очевидно почудилось, и я смело пошел к камину. Едва я сделал несколько шагов, как насмешливый хохот раздался возле меня. Лампа выпала у меня из рук...
   Изабелла де Лузиньян стояла в трех шагах от меня, с лицом, еще сжатым от отвратительного хохота, и указывала мне рукой на середину залы. Я обернулся, бледный и дрожащий, и увидал Фулька, ожидавшего меня. Он поднял шпагу и молча замахнулся ею на меня.
   Я хотел броситься на лестницу. Возле дверей, на гранитном пьедестале стояла фигура оруженосца в полном вооружении. Днем я дотрагивался до звучной и пустой кирасы этой статуи. Теперь эта фигура вдруг сошла с пьедестала, загородила мне дорогу и грубо бросила в лицо железную перчатку, которую держала в руке и которая больно меня ушибла. Тогда гнев овладел мною и заменил ужас. Я схватил с одного трофея первую попавшуюся мне шпагу (оказалось, что это была шпага командора, повешенная мною) и бросился на моего фантастического противника.
   О, ужас! Моя шпага, ударившись о его шпагу, не извлекла из нее ни звука, ни искры, как будто ударилась о пустое пространство!.. Потом вдруг я почувствовал под сердцем холодное острие, пронзившее меня насквозь; оно обожгло меня, подобно раскаленному железу. Я увидал, что кровь потекла из моей раны на плиты, и мне показалось, что я мало-помалу лишаюсь жизни...

XLIII. Кровавое пятно

   На другое утро я опомнился на кровати, в маленькой комнате привратника. Он сказал мне, что около двух часов утра, беспокоясь о том, что я не прихожу, он взял сосуд, наполненный святой водой, и освященную буковую ветвь и пошел отыскивать меня. Он нашел меня на полу оружейной. Я лежал без чувств; правая рука моя крепко сжимала эфес шпаги командора, но раны у меня никакой не было.
   Старый привратник и отшельник не расспрашивали меня о том, что случилось со мной в эту ужасную ночь, но оба советовали мне оставить замок как можно скорее. В тот же самый день я уехал из Тет-Фулька в Испанию, думая, что я навсегда освобожден от адского видения.
   Увы! На следующую же пятницу, ночью, я вдруг был разбужен Фульком Тальефером, который стоял передо мной и готовился пронзить меня своей неотразимой шпагой. Я перекрестился. Призрак исчез в дыму, но я все-таки почувствовал удар, такой же, какой получил в оружейной, и мне точно так же показалось, что кровь полилась из моей раны. Я хотел встать с постели и позвать на помощь, но не мог и оставался в этом мучительном состоянии до пения первых петухов. Тогда я опять заснул, но сном беспокойным. На другой день я был болен, и мое физическое и нравственное состояние могло внушить сострадание даже смертельному врагу.
   С того времени роковое видение посещает меня каждую неделю. Напрасно дал я обет не обнажать шпаги в пятницу даже для отмщения смертельной обиды, даже в случае законной обороны! Этой клятве, кавалер, изменил я сегодня, к моему несчастью, может статься!.. Напрасно также призывал я на помощь религию, исполнял строгие обряды набожности, которая в глазах многих покажется преувеличенной. Все это было бесполезно; моя жизнь -- продолжительная мука, и если я еще не положил добровольно конца этой печальной жизни, которая тяготит меня, так потому только, что не хочу нарушить божественный закон, говорящий человеку: "Не поднимай на себя преступной руки твоей!"
   Теперь вы знаете все, кавалер, теперь вы должны понять, почему мрачная и глубокая грусть положила неизгладимую печать на лице моем...
   -- Да, конечно! -- отвечал Рауль. -- Да, конечно, я понимаю все и жалею вас от всей души!
   -- Что вы думаете о том, что случается со мной?..
   -- Вы позволите мне быть откровенным с вами?..
   -- Не только позволяю, но даже прошу вас убедительно.
   -- Я сомневаюсь в существовании привидений, преследующих вас так жестоко.
   -- Как? -- вскричал дон Реймон. -- Как?! Вы сомневаетесь в моем слове!..
   -- О! В вашем слове я не сомневаюсь нисколько, -- отвечал Рауль. -- Наверное, вы искренни и действительно видели все то, что рассказали мне, но я не могу верить свидетельству ваших чувств...
   -- Итак, вы думаете, что это какая-нибудь галлюцинация с моей стороны?..
   -- Признаюсь.
   -- Вы думаете, что мое воображение, пораженное кровавым результатом моего поединка на улице Стретта и последними словами моего противника, само создало призраки, осаждающие меня!..
   -- Без сомнения.
   -- Вы думаете, наконец, что каждую пятницу меня давит кошмар, а не видение посещает меня?
   -- Да, я так думаю, -- сказал кавалер.
   -- Смотрите же и не сомневайтесь более! -- прошептал дон Реймон.
   Как ни был закален Рауль против всех душевных волнений, но он почувствовал легкую дрожь, услышав эти слова. Ему показалось, что он увидит кровавый труп Фулькера или фантастический, закованный в железо призрак страшного сенешаля. Но взор его тотчас обратился на дона Реймона и он понял смысл слов, произнесенных последним. Командор распахнул свою рубашку.
   -- Посмотрите! -- повторил он, указывая на свою открытую грудь.
   Рауль подошел и увидел дюйма на два пониже сердца знак, который не был ни раной, ни шрамом, а чем-то вроде темно-красного пятна, узкого и длинного, очень похожего на отверстие раны, сделанной шпагой.
   -- Видите? -- спросил дон Реймон.
   -- Да, -- отвечал Рауль, -- но я не понимаю, что это...
   -- Этот знак, -- продолжал командор, -- сделан шпагой сенешаля, которая поразила меня в ту минуту, как пробила полночь... Через два часа этот знак исчезнет... Ну, теперь, когда вы сами его видели, сомневайтесь, если можете...
   Рауль не отвечал: он не мог опровергать того, что было очевидно, но точно также не хотел допустить и того, что было в рассказе командора сверхъестественного. Он решился молчать.
   Дон Реймон сказал:
   -- Теперь, мне остается только поблагодарить вас за гостеприимство, которое вы оказали мне в эту ночь, и за благосклонное внимание, с которым вы слушали мою печальную историю. Квартира моя в двух шагах отсюда, и я прощусь с вами, кавалер.
   У Рауля не было лишней постели, которую он мог бы предложить командору, и потому он не удерживал дона Реймона, но все-таки хотел непременно проводить его до дверей дома.
   Они расстались, обменявшись взаимными уверениями в дружбе и преданности. Рауль вернулся домой через тайный проход и пошел прямо в комнату Жанны.
   Молодая женщина не спала. Она ждала Рауля, и отсутствие его казалось ей нескончаемым. Это ожидание, присоединившись к испугу и волнениям того вечера, разгорячило ее кровь и придало совершенно новый оттенок цвету ее лица и блеску глаз. Жанна сияла красотой истинно божественной, и Рауль был ослеплен. Он сел возле кровати жены, взял прелестную руку, протянутую к нему, и сказал:
   -- Жанна, милое дитя, я был сегодня очень строг с вами, не правда ли?
   -- Вы находите? -- спросила Жанна со сладостной и очаровательной улыбкой, с оттенком легкой грусти.
   -- Да, -- отвечал Рауль, -- строг и несправедлив, потому что проступок, в котором я упрекал вас, неосторожность, которая расстроила меня, сделаны вами от избытка любви...
   -- Ты это понимаешь... -- прошептала молодая женщина с живейшей радостью.
   -- Да, понимаю, бедное дитя, вы ревновали...
   -- Рауль! Рауль! скажи мне, что я была не права?.. скажи мне, что ты меня любишь... что ты любишь только меня, что ты меня не обманывал! -- вскричала Жанна с лихорадочной восторженностью.
   -- Конечно, ты была не права! -- воскликнул Рауль, страстно прижав к губам обе руки жены. -- Точно так же, как и то, что ты -- самое прелестное создание на свете, ты также и самое обожаемое!.. Мысль о другой любви (хотя бы даже и на один час) не может войти в то сердце, в котором ты царствуешь, и твои ревнивые подозрения доказывают только несправедливую недоверчивость.
   -- Однако, -- прошептала Жанна, -- эта женщина... Она...
   -- А! ты еще не убедилась! Эта женщина, эта Антония Верди не должна внушать тебе никакого подозрения... Клянусь тебе Богом и нашей любовью, что я ее не знаю, даже никогда не видал...
   -- Если так, то зачем ты занимаешься ею?..
   -- Ты хочешь, чтобы я тебе сказал?
   -- Я не требую, но умоляю.
   -- Я имею все причины подозревать, что Антония Верди принадлежит к полиции регента, а так как эта самая полиция разыскивает меня вследствие того мнимого заговора, о котором я уже говорил тебе, то интересы мои требуют разузнать все, касающееся Антонии Верди самым подробным и точным образом.
   Объяснение это вовсе не было ясным, но Жанна хотела убедить себя и почувствовала, что доверие и радость возродились в ее сердце.
   Все было забыто, и медовый месяц снова засиял для молодых супругов.
  
  

Часть вторая. Эмрода и Кo

XLIV. Сын браконьера

   Если нам удалось пролить хотя бы некоторый интерес на первые главы нашего рассказа, если нашлись благосклонные и невзыскательные читатели, которые следовали за нами до сих пор, то они, без всякого сомнения, должны были не раз спрашивать себя, что за человек этот Рауль де ла Транблэ, до сих пор такое таинственное и загадочное лицо.
   Мы видели, что он располагает баснословными сокровищами, что он переписывается с регентом и носит с собой пропуск, данный принцем и написанный в таких выражениях, которые показывают самую высокую милость. Мы видели, что он дрожит за эту милость, которой, по его мнению, могло лишить его чародейство молодой итальянки. Мы видели, наконец, что он посредством обмана соединился с бедной Жанной, и слышали, как он признался маркизу де Тианжу в том, что он уже женат.
   Нам кажется, что наконец настала минута рассказать читателям историю прошлой жизни нашего героя и объяснить все то, что казалось до сих пор таинственным. Впоследствии мы свяжем, как сумеем, нити, на минуту разорванные, нашего рассказа.
   Лет за двадцать до той эпохи, в которую происходят рассказанные нами происшествия, в Пикардии находился старый замок, носивший название Ла-Транблэ. Этот замок, расположенный в нескольких лье от Амьена и на небольшом расстоянии от деревушки Кенуа, по справедливости знаменитой тем, что она была родиной самого великого живописца царствования Людовика XIV, бессмертного Лесюера, этот замок, говорим мы, обязан был своим названием довольно обширному лесу, состоявшему почти исключительно из осин. Странная судьба тяготела над последним владельцем этого огромного имения, маркизом Режинальдом, Гектором де ла Транблэ. Режинальду, наследнику богатой и могущественной фамилии, фортуна сначала улыбалась. Он женился на прелестной девушке, в которую был влюблен, и через несколько лет сделался отцом трех прелестных малюток, двух сыновей и дочери, на которых сосредоточилась вся любовь молодых супругов.
   Но вдруг в ту минуту, когда старший мальчик достиг восемнадцатого года, странная болезнь положила его под холодный камень могилы. Это было первое горе для бедных родителей. Однако у них остались еще для утешения сын и дочь. Через год после преждевременной кончины старшего сына умерла дочь. Еще через год скончался и последний ребенок. Эти тягостные потери сильно поразили нежное сердце маркизы. Она не перенесла их и скоро последовала в могилу за тремя своими детьми.
   Режинальд остался один на свете. Огромный замок, в котором некогда не прекращались шум и движение и в котором сердце маркиза наслаждалось радостями семейной жизни, родительской гордостью, неизменной и целомудренной супружеской любовью, вдруг превратился для него в одинокое и мрачное жилище, наполненное трауром и вечными слезами. Маркиз оделся в черное и поклялся никогда не снимать этой печальной одежды. Он навсегда отказался от двора и от света. Плечи его сгорбились, волосы поседели, глубокие морщины показались на лбу; в нем все изменилось, только кровавая рана его сердца не затягивалась и болезненно ныла.
   Двадцать лет прошло таким образом. Режинальд позволял себе только одно развлечение, одно удовольствие: охоту. Но и на охоте, в то время как его егеря и собаки наполняли лес одни громкими звуками охотничьих рогов, а другие своим хриплым лаем, он часто оставался позади, молчаливый и погруженный в мысли, и останавливался где-нибудь на прогалине, дав своей лошади волю щипать траву и молодую зелень растений. В эти минуты слезы нередко ручьями лились из его опухших и покрасневших глаз. Режинальд ждал и желал смерти; но смерть, эта мрачная и зловещая кокетка, зная, что ее ждут и желают, не торопилась приходить.
   Недалеко от ворот парка, на берегу болотистого пруда, стояла хижина самой жалкой наружности. Хижина эта, сплетенная из тростника и обмазанная глиной, имела только одно нижнее жилье с низкой дверью и с тремя или четырьмя неправильными отверстиями вместо окон. Глядя на это странное жилище, можно было подумать, что оно давно оставлено своими обитателями. Глубокие трещины виднелись на стенах, которые, казалось, готовы были обрушиться при малейшем ветре. Ползучие растения застилали полусгнившую соломенную крышу, покрытую толстым слоем зеленоватого мха. Позади домика, окруженного живым забором из шиповника, простирался небольшой садик, очень дурно содержимый.
   Внутренность хижины соответствовала внешности. Бедность, даже нищета не мешают опрятности и порядку -- этой роскоши бедных. Мы видали мансарды, вся мебель которых не стоила и полсотни франков, однако, они могли удовлетворить самый взыскательный взгляд. В хижине, которую мы описали, было совсем не так. В ней была только одна комната, служившая жилищем трем человекам, дюжине кур и, наконец, свинье, которая, пробродив целый день по полям, возвращалась вечером спать на гнилой соломе, лежавшей в углу комнаты. Мебель состояла из двух кроватей, одной очень большой и другой очень маленькой, стола, комода и соснового шкафа, почти пустого. Четыре хромых стула и две ветхие скамьи стояли у стен или валялись на грязном полу.
   Мы сказали, что в этой хижине жили три человека: это были -- отец, мать и сын. Отец, отставной солдат французской гвардии, в молодости бывший порядочным негодяем, заимствовал на службе все пороки больших городов. Он звался Роже Риго и был женат на молодой девушке, которая принесла ему в приданое только одну красоту. Муж и жена обладали в равной степени отвращением ко всякому труду. Однако, так как праздность не могла кормить их, а жить было необходимо, Роже Риго воспользовался своим искусством в стрельбе и сделался браконьером. Напрасно лесные сторожа деятельно надзирали за ним, он обманывал их бдительность и убивал у них под носом множество зайцев и куропаток, которых жена его носила продавать в Амьен, где они служили начинкой вкусным пирогам, уже и в то время славившимся по всей Европе.
   Через два года после женитьбы, Роже Риго стал отцом толстого мальчишки, который получил при крещении имя Рауля. Ребенок рос и, еще не достигнув того возраста, в котором начинают проявляться первые проблески ума, уже обнаруживал странную смесь добрых качеств и самых разнородных пороков. Только пороков было гораздо больше. В семь лет маленький Рауль, наследовавший всю красоту матери и получивший от неба слишком раннее развитие, был горд и непослушен, но исполнен пылкости и деятельности и одарен безграничной смелостью, непонятной в ребенке этого возраста. Не то чтобы он не понимал опасности и подвергался ей слепо, нет, опасность привлекала его бессознательно, как пламя свечи привлекает неблагоразумных бабочек. Он любил рисковать своей жизнью и решался на самые дерзкие предприятия с такой отважностью, с таким искусством и так счастливо, что всегда выходил из них здрав и невредим.
   Будучи восьми лет, Рауль без узды и без седла ездил на самых бешеных лошадях, которые паслись на местных лугах. Вскочив на лошадь, он обхватывал ее одной рукой за гриву, а другой беспрерывно бил по крестцу, сжимая своими крошечными ногами ее бока. Ему приятно было видеть, как красивое животное прыгало под ним и напрасно старалось освободиться от своего легкого и смелого всадника. Чтобы достать птичье гнездо, он влезал на кроны высоких деревьев и часто, перебираясь с одного дерева на другое, висел в воздухе, держась за ветви, так что случайный свидетель этих безумных шалостей не мог бы удержаться от испуга. Он переплывал самые быстрые и глубокие реки и однажды, вооруженный только палкой, убил бешеную собаку, от которой убежало с полдюжины крестьян с вилами и косами.
   Между тем при всей своей храбрости, Рауль трепетал перед своим отцом. Отставной гвардеец был необыкновенно груб, и при неудачной охоте или в пьяном виде нередко облегчал свой несправедливый гнев побоями и издевательствами над своим бедным сыном. Не раз Рауль, наученный опытом и предвидя зверскую ярость, которой он часто бывал жертвой, убегал из родительского дома и проводил двое-трое суток в лесу.
   Чем же питался он в это время? -- спросит читатель. Это нисколько не затрудняло находчивого мальчика. В несколько часов он устраивал сети, в которых ловил маленьких птичек, потом разводил огонь, посредством трения двух сухих кусков дерева, и жарил своих пленников в пламени импровизированного костра. Картофель, который он собирал в поле и пек в горячей золе, заменял ему хлеб и дополнял вкусный обед. Спал он в гротах на мху и сухих листьях, заменявших, и, конечно, с выгодой, гнилую солому в доме Роже Риго. Когда он возвращался домой, его били, но он не очень печалился, довольный тем, что прожил несколько дней на свободе, не боясь грозно и постоянно висевшего над ним дамоклова меча -- отцовского кулака.
   Теперь, когда мы обрисовали несколькими словами характер и детство Рауля, посмотрим, каким образом сын браконьера достиг того, что занял в нашем рассказе такую важную роль.
   В один осенний день -- день мрачный и туманный -- маркиз Режинальд с утра отправился на охоту. Стадо кабанов опустошало страну, и охотники надеялись убить одного из этих свирепых животных. Собак спустили со свор, и вся стая помчалась с быстротой молнии по прогалинам, чащам и кустарникам.
   Маркиз де ла Транблэ, по своей почти неизменной привычке, в задумчивости ехал отдельно от других охотников. Маркизу Режинальду было тогда семьдесят лет. Длинные пряди серебристой белизны обрамляли его лицо, поблекшее от времени и горя; матовая, почти мертвенная бледность этого лица еще более подчеркивалась от черной пуховой шляпы и всей его одежды, по обыкновению, черной. Маркиз ехал на лошади огромного роста и необыкновенной силы. Правая рука его машинально опиралась на приклад короткого карабина, висевшего у седла. Карабин этот был черного дерева с серебряными инкрустациями -- цвета траурные. Лошадь шла тихим шагом, всадник опустил поводья, погрузившись в печальные мысли. Голоса собак и звуки рогов были едва слышны вдали.
   Вдруг в кустах неподалеку от того места, где находился маркиз, послышался громкий шелест, и огромный кабан (не тот, за которым охотились) бросился почти прямо под лошадь, которая задрожала от испуга. Инстинкты старого охотника тотчас пробудились. Твердой рукой схватил он карабин, прицеливался с четверть секунды и выстрелил; но пуля вместо того, чтобы поразить кабана в шею или голову и положить его мертвым на месте, только оцарапала ему хребет и еще более увеличила бешенство. Разъяренное чудовище одним скачком очутилось подле испуганной лошади и ранило ее клыком в грудь. Лошадь заржала от боли, встала на дыбы, быстро перевернулась и бросилась на боковую тропинку, которая вела в чащу. Напрасно маркиз де ла Транблэ удерживал ее, желая соскочить на землю, чтобы убить кабана своим охотничьим ножом. Наконец, он дал ей волю бежать, надеясь, что через минуту легко управится с нею, так как до сих пор она была очень послушна.
   Маркиз ошибался. Окровавленная и страдавшая от боли, лошадь мчалась все быстрее и быстрее и через четверть часа, пробежав более двух лье, очутилась на широкой прогалине, оканчивавшейся глубоким оврагом, в глубине которого, между гранитными глыбами, протекал быстрый ручей. Лошадь скакала в эту сторону, ей нужно было не более трех минут, чтобы достигнуть края оврага.
   По всему было видно, что если маркизу не удастся направить бег лошади в другую сторону, то и лошадь и всадник подвергнутся смерти ужасной и неизбежной. Конечно, смерть не пугала старика, но он счел бы почти самоубийством не употребить всех усилий, чтобы спасти свою жизнь. Он сильно дернул за поводья и пришпорил лошадь левой ногой, надеясь принудить ее таким образом повернуть в другую сторону, но все было бесполезно: ни поводья, ни шпоры не помогли. Лошадь не сворачивала с прямой линии, как пуля карабина. Только поводья лопнули в двух местах. Маркиз почувствовал себя погибшим. Соскочить с лошади нечего было и думать. Тогдашние седла, называемые "французскими", были высоки и заключали ноги всадника между двумя бархатными стенами, из которых невозможно было скоро высвободиться.
   Маркиз де ла Транблэ заранее поручил душу Богу и вынул небольшой медальон, состоящий из двух круглых хрустальных пластинок, спаянных золотом. В медальон были вложены волосы четырех различных цветов. Эти волосы принадлежали жене и детям. Старик с жаром поцеловал медальон и прошептал:
   -- Я соединяюсь с ними!
   Потом закрыл глаза и ожидал смерти...
   В ту минуту, когда лошадь и всадник примчались на прогалину, белокурая головка показалась из-за группы молодых кустов, в нескольких шагах от оврага, о котором мы говорили. Мальчику, которому принадлежала эта головка, было около восьми лет. Он был высок и силен для своих лет и замечательной красоты, хотя одет в лохмотья. Черты его выражали решимость и ум. Возле него, на траве, лежало несколько пар убитых птиц, связанных вместе за лапы кожаным ремнем. Быстрый и громкий топот лошади, сильно ударявшей копытами о твердую землю, разбудил мальчика от глубокого и спокойного сна. Проснувшись, он подумал, что какой-нибудь смелый охотник мчится по прогалине во всю прыть для своего удовольствия, но, встав с места и взглянув на всадника, тотчас узнал маркиза де ла Транблэ. Для него было достаточно одной минуты, чтобы понять, что маркиза несет взбесившаяся лошадь и что он подвергается угрозе неминуемой смерти.
   Мальчик не колебался ни минуты, выскочил из своего убежища и смело встал между лошадью и пропастью. Если бы маркиз Режинальд мог видеть это движение, он, конечно, задрожал бы от ужаса, угадав безумно смелое намерение мальчика, и закричал бы ему, чтобы он посторонился, но в это время у маркиза были закрыты глаза.
   Между тем лошадь все скакала. Дыхание ее было шумно, бока приподнимались, густой пар вырывался из ее красных и горячих ноздрей... Менее чем в десять скачков она могла доскакать до оврага и обрушиться в него. Быстрее молнии пролетела она мимо мальчика, но тот, с проворством дикой кошки, бросился к ее голове и схватился обеими руками за мундштук. Оглушенная этим внезапным нападением, лошадь встала на дыбы и тряхнула головой, чтоб сбросить с себя новую тяжесть. Однако смелый мальчик не выпустил мундштука. Настала минута борьбы между двумя противниками, но борьба эта была непродолжительна, потому что лошадь, истощенная уже своим безумным бегом, скоро повалилась на землю, сильно ударившись головой о грудь своего победителя.
   Маркиз де ла Транблэ был спасен, но спаситель его лежал на земле без чувств и весь в крови.
   Этот мальчик (читатели наши без сомнения уже угадали) был не кто иной, как Рауль Риго, сын браконьера.
   В ту минуту, когда маркиз Режинальд понял, что опасность миновала, и, высвободив свою правую ногу, попавшую под бок упавшей лошади, старался разгадать, чья благодетельная и неожиданная помощь спасла его, он вдруг приметил бесчувственное тело Рауля, сжатые руки которого все еще не оставляли мундштука. Маркиз поспешил поднять ребенка и посадил его, прислонив к стволу старого дерева. Он дотронулся трепещущей рукой до сердца Рауля, чтобы удостовериться, бьется ли оно, потом спустился в овраг и принес оттуда в своей пуховой шляпе холодной воды. Этой водой он обмыл неглубокую рану на груди мальчика. Оживленный ощущением внезапной свежести, мальчик скоро опомнился и раскрыл томные глаза. Он приметил Режинальда де ла Транблэ, наклонившегося над ним. Седые волосы маркиза почти касались его белокурых кудрей. Мальчик старался встать, и бледные губы его прошептали с выражением уважения:
   -- Маркиз... маркиз...
   Режинальд закрыл рукой рот Рауля и сказал:
   -- Берегись, милое дитя, не говори пока... пусть кровь перестанет волноваться... пусть спокойствие возвратится к тебе...
   Несмотря на кроткое увещание старика, Рауль быстро вскочил, покачал своей очаровательной головкой и отвечал:
   -- О! Я спокоен, маркиз, я не страдаю и никогда не чувствовал себя крепче и здоровее. Посмотрите...
   Говоря это, он выпрямил свой стройный и тонкий стан и расправил грудь, еще запятнанную красными каплями.
   -- Посмотри, -- сказал Режинальд, -- кровь еще течет из твоей раны.
   -- Пустяки, -- отвечал мальчик, -- это царапина!.. Если я пойду на войну, маркиз, и получу меткую пуля или добрый удар шпагой, так ли еще потечет кровь!.. Притом кровь жидка, стало быть она создана для того, чтобы течь.
   Маркиз не мог не улыбнуться живости Рауля и его мужеству. Он устремил долгий и проницательный взор на того, кто говорил таким образом, и был поражен, еще более, чем прежде, истинно аристократической наружностью маленького крестьянина, грубая одежда которого не могла скрыть его благородной и непринужденной осанки. Он любовался огненным взором Рауля, грациозными очертаниями его лица, гордостью походки, изяществом движений, потом прошептал:
   -- Это ребенок необыкновенный!

XLV. Роже Риго

   Рауль выдержал продолжительный осмотр маркиза с легкой непринужденностью, в которой, однако, не было ничего слишком смелого и бесстыдного. Маркиз положил на голову ребенка свою бледную, худую руку, и сказал:
   -- Знаешь ли, что Господь свел тебя со мною затем, чтобы спасти мне жизнь?
   -- Господь все делает хорошо, -- отвечал Рауль.
   -- Как могла прийти тебе в голову мысль остановить бешеную лошадь? Ты так слаб, ты еще дитя. Знаешь ли, что твой поступок был безумен...
   -- Маркиз, -- сказал мальчик, -- я видел, что вы не можете справиться с вашей лошадью, что поводья оборвались и что вы погибли, если вам не помочь. Я нисколько не рассуждал о том, что делал, и хотя вы называете мой поступок безумным, но, как видно, он вовсе не таков, если мне удалось помочь вам.
   Маркиз изумился удивительному хладнокровию и непритворной скромности мальчика.
   -- Ты храбр! -- вскричал он наконец, -- храбр, как старый солдат!
   -- Не знаю, -- возразил Рауль.
   -- Как? Что ты хочешь сказать?
   -- Я хочу сказать, что не знаю, храбр ли я; я только ничего не боюсь, вот и все.
   Это было тонкое различие. Услышав его, маркиз не мог удержаться от улыбки во второй раз.
   -- Дитя мое, -- сказал он, -- ты здешний?
   -- Разве вы никогда меня не видали, маркиз? -- спросил Рауль с удивленным видом.
   -- Нет, не видал, по крайней мере никогда не замечал...
   -- Я местный.
   -- Как тебя зовут?
   -- Рауль.
   -- Как зовут твоего отца?
   -- Роже Риго.
   Маркиз нахмурил брови.
   -- Отставной гвардейский солдат?
   -- Да, маркиз.
   -- Беден он, не так ли?
   -- Очень беден.
   -- И живет браконьерством, как говорили мне лесные сторожа, -- прибавил маркиз.
   -- Ваши сторожа солгали! -- с гордостью вскричал Рауль.
   "О чем я говорю с этим ребенком? -- подумал маркиз. -- Сын не может и не должен обвинять отца!"
   Наступила минута молчания, потом Режинальд продолжал:
   -- У отца твоего много детей?
   -- Нет, я один.
   -- Твой отец тебя любит?
   -- Не думаю.
   -- Стало быть, он дурно обращается с тобой?
   -- Иногда.
   -- К чему он тебя приучает?
   -- Ни к чему. Он научил меня только читать. Он сам больше ничего не знает, и я также.
   -- Хочешь ты научиться чему-нибудь другому?
   -- О! да!.. Но это невозможно!
   -- Думал ли ты когда-нибудь о будущем?
   -- А что такое будущее, маркиз?
   -- Это время еще отдаленное, в которое ты перестанешь быть ребенком и станешь взрослым мужчиной.
   -- Да, я часто об этом думал.
   -- Что же ты намерен делать, когда наступит это время?
   -- Как только вырасту, я определюсь в солдаты, пойду на войну, чтобы возвратиться офицером и богатым.
   -- Разве ты хочешь иметь деньги?..
   -- Очень хочу.
   -- Зачем?
   -- Затем, что отец мой твердит беспрестанно, что человеку богатому не остается ничего желать, и что тогда пользуешься всеми удовольствиями и всевозможным счастьем на свете.
   Маркиз вздохнул и обратил к небу глаза, наполнившиеся слезами, потом с грустью прижал к губам медальон с волосами тех, которых он так любил и которых еще до сих пор оплакивал. Рауль приметил эту грусть и не сказал более ни слова. Маркиз де ла Транблэ продолжал:
   -- Дитя мое, я сам хочу отвести тебя к отцу и сказать ему, что я обязан тебе жизнью...
   -- Как хотите. Только, пожалуйста, постарайтесь, чтобы он не прибил меня, а то вот уже два дня, как я убежал из дома...
   -- Будь спокоен, он до тебя не дотронется; но скажи мне, дитя мое, зачем ты убежал от отца.
   -- Я боялся, чтобы он не прибил меня.
   -- Что же ты сделал?
   -- Ничего.
   -- Однако же гнев твоего отца против тебя должен был иметь какую-нибудь причину, я полагаю...
   -- Никакой. У него не было денег, но ведь я в этом не виноват... а когда у него нет денег, он всегда бьет меня. Должно быть это его утешает.
   -- Бедное дитя! -- прошептал маркиз.
   -- Итак, -- спросил Рауль, -- мне сегодня нечего бояться?
   -- Нечего, -- отвечал Режинальд, -- и сегодня и никогда!
   -- Если так, -- весело вскричал ребенок, -- я охотно пойду с вами.
   Рауль сделал несколько шагов за маркизом, который подходил к своей лошади; но вдруг его румяные щеки побледнели, кровь потекла из раны, ноги подогнулись и он упал на траву. Испуганный этим неожиданным припадком, маркиз снова принялся ухаживать за Раулем, который почти тотчас же пришел в себя и встал, говоря:
   -- Ну вот все и кончилось...
   -- Хорошо, -- вскричал маркиз, -- но все-таки я вижу, что ты не в состоянии дойти до дому пешком.
   -- Ах, нет! Я дойду как нельзя лучше... -- отвечал Рауль.
   -- Я не позволю...
   -- Если вам не угодно, я останусь здесь...
   -- Нет...
   -- Но ведь вы сами сказали, что не хотите, чтобы я шел...
   -- Ну да... я возьму тебя к себе на лошадь. Ты не будешь бояться ехать таким образом?
   -- Бояться! -- повторил Рауль с насмешкой. -- Я сам умею ездить верхом!
   -- Право? -- сказал маркиз шепотом несколько недоверчивым.
   Этот тон задел за живое непомерное самолюбие ребенка, силы которого на время возвратились. Он подбежал к лошади, которая присмирела от жестокого урока, полученного ею, и спокойно жевала траву, которую мундштук не позволял ей проглотить. Рауль вскочил на седло, подобрал оборванные поводья, ударил лошадь по боку и пустился в галоп, заставив ее перепрыгнуть через ствол упавшего дерева. Маркиз смотрел на это с возрастающим изумлением и шептал про себя:
   "Я не ошибся, это ребенок необыкновенный!.. Как жаль, что он не мой сын!.."
   Рауль соскочил с лошади.
   -- Теперь вы видите, маркиз, что я сказал правду, -- пролепетал он, голосом едва внятным, потому что новая слабость овладела им, кровь начала течь опять и бледность увеличилась.
   Маркиз обвязал платком грудь Рауля и, посадив его на лошадь впереди себя, поехал шагом в деревню, куда, по всей вероятности, не должен был возвращаться никогда. Дорогой он продолжал с Раулем разговор, начало которого мы рассказали, и при каждом ответе мальчика все более и более удивлялся его здравым суждениям и необыкновенно быстрой понятливости. Часа через полтора маркиз остановил свою лошадь у хижины браконьера и позвал его. На этот зов вышла только жена Роже, потому что самого браконьера не было дома. Маркиз передал ей Рауля, рассказал в нескольких словах, что случилось, и попросил ее сказать мужу, чтобы он пришел в замок, как только вернется. Крестьянка обещала.
   Приехав домой, маркиз опустился в широкое кресло возле окна в гостиной и погрузился в продолжительные и глубокие размышления. Он думал, что само Провидение свело его с Раулем, и спрашивал себя, не указывало ли оно ему тем самым, что этот ребенок должен был заменить для него сыновей, которых он лишился. Мысль усыновить Рауля и сделать его наследником своего имени и состояния возникла в его уме.
   У маркиза не было других наследников, кроме довольно дальних родственников; но все они были сами богаты, носили другую фамилию, и притом маркиз был совершенно равнодушен к ним. Между многочисленными горестями его жизни одна заключалась в мысли, что его старый замок и обширные земли увеличат, после его смерти, уже без того огромное состояние его родственников. С другой стороны, в сердце маркиза зарождалась живейшая привязанность, непреодолимое сочувствие к непонятному ребенку, к этому маленькому крестьянину, столь грациозному и столь храброму, пролившему кровь ради него. Может быть, эта привязанность примирит его с жизнью и наполнит утешением и радостью дни его старости? Притом вне всех этих уважительных причин не было ли еще такой, которая одна должна была сильно перевешивать весы?.. Вырвать Рауля из рук жестокого и злого отца и доставить молодому орленку средства распустить свои крылья не значило ли совершить благочестивое и благотворительное дело -- дело, внушенное самыми простыми и самыми сладостными чувствами признательности?
   Вот что маркиз де ла Транблэ повторял себе, когда камердинер вошел в гостиную и доложил, что крестьянин Роже Риго пришел в замок по его приказанию.
   -- Приведи его сюда, сию же минуту, -- отвечал старик.
   Узнав от жены о том, что случилось утром, браконьер почуял прибыль, обласкал Рауля вместо того, чтобы избить его по обыкновению, тотчас надел лучшее платье и, не теряя ни минуты, побежал в замок.
   Камердинер ввел его к маркизу. Отцу Рауля было около сорока лет. Высокий, сильный, он мог бы считаться красавцем, в самом пошлом значении этого слова; то есть, у него были очень широкие плечи, крепкие ноги и мускулистые руки, как у тех странствующих Алкидов, которые на ярмарках и на публичных площадях, поднимают тяжести в четыреста фунтов. Ухватки его выказывали военную крутость, и он продолжал носить длинные и черные, кверху загнутые усы, как будто все еще находился в службе. Его энергичное лицо, загорелое от солнца и от всяких непогод, выражало грубые и неистовые страсти; взгляд не был чистосердечен, а улыбка тонких губ как будто всегда скрывала ложь.
   В этот день он надел чистую белую рубашку, повязал вокруг своей бычьей шеи галстук и натянул на плечи драгетовый полукафтан, на котором красовалось несколько заплат. Длинные кожаные штиблеты, сжимавшие его икры, намекали на занятие браконьерством. Наконец он держал в руке нечто в роде фуражки, цвет и форму которой нельзя было различить.
   В ту минуту, когда Роже Риго вошел в гостиную, кланяясь до земли, маркиз Режинальд встретил его грациозным движением и сделал знак подойти. Браконьер повиновался. Он сделал несколько шагов и встал против маркиза неподвижно и прямо, как солдат под ружьем.
   -- Друг мой, -- сказал ему маркиз, -- если ты пришел, то, вероятно, уже видел свою жену.
   -- Видел, маркиз, -- отвечал Роже.
   -- Без всякого сомнения, она сказала тебе, что твой сын спас мне жизнь...
   -- Да, я слышал, что мальчику посчастливилось оказать вам услугу, и благословил случай...
   -- Скажи лучше: Провидение...
   -- Да, маркиз, Провидение.
   -- Знаешь ли, что у тебя драгоценный сын?
   -- Мальчик добрый, я не спорю.
   -- Любишь ли ты его так, как он заслуживает быть любимым?
   -- Всякий любит по-своему, маркиз. Мы, бедняки, не можем любить наших детей так, как любят своих детей люди богатые и вельможи... Я иногда колочу мальчишку, когда он этого заслуживает, разумеется, а он заслуживает это часто. Но вы знаете пословицу, господин маркиз: кого люблю, того и бью.
   -- А! -- возразил маркиз с улыбкой, -- кажется, в этом смысле ты любишь его чересчур.
   -- Разве мальчишка жаловался на меня?
   -- Напротив, он заступался за тебя.
   -- Это был его долг! -- прошептал браконьер. -- Он знает, что я его люблю.
   -- Согласишься ли ты расстаться с ним?
   -- Расстаться?.. зачем?
   -- Все равно... отвечай на мой вопрос.
   -- Надо прежде подумать, маркиз... Если это для его счастья... и для моего, -- прибавил Роже про себя.
   -- Если бы какой-нибудь знатный и богатый человек взял к себе твоего Рауля и дал тебе слово обращаться с ним, как со своим собственным сыном, согласился бы ты на это предложение?
   -- Если бы мне предложили... но мне не предлагают...
   -- Ошибаешься!
   -- А разве предлагают?
   -- Положительно.
   -- Кто?
   -- Я.
   -- Вы, маркиз? -- вскричал Роже, притворившись глубоко удивленным.
   Мы говорим, притворившись, потому, что хитрый крестьянин давно уже угадал, чего хотел маркиз, и думал только о том, как бы извлечь побольше выгод из договора, который приготовлялся заключить с ним.
   -- Вы, маркиз? -- повторил он во второй раз.
   -- Я, -- отвечал снова старик.
   -- О! если так, то согласиться можно... но вы понимаете, что я не могу отвечать сейчас...
   -- Отчего же?
   -- Дело важное, маркиз...
   -- Без сомнения, но я желаю, чтобы ты тотчас же решился.
   -- Подумайте, вы говорите мне о разлуке с сыном, а отцовское сердце всегда обливается кровью при этой мысли...
   Подобная пародия на родительскую любовь возмутила маркиза. Однако он выразил свое отвращение только тем, что перебил Роже, сказав:
   -- Если ты действительно любишь своего сына, как говоришь, то не должен колебаться в желании доказать ему свою нежность и обеспечить его будущее.
   -- Маркиз, -- философски заметил Роже, -- богатство еще не приносит счастье!..
   -- Так, но по крайней мере оно способствует к нему.
   -- Притом, видите ли, мальчик мне помогает кое в чем... Я не могу обойтись без него...
   -- В чем же он помогает тебе? -- спросил маркиз,
   -- Не могу вам объяснить этого в точности, но ребенок его лет всегда полезен в хозяйстве бедных людей...
   -- Потому-то я и намерен щедро вознаградить тебя за потерю, которую причинит тебе его отсутствие.
   Этих слов Роже Риго ожидал с нетерпением с самого начала разговора. Маркиз коснулся единственной чувствительной струны в его сердце.
   -- Вы сказали, маркиз, -- спросил браконьер, -- что желаете взять моего мальчишку к себе?
   -- Да.
   -- Скоро?
   -- Сегодня же, сейчас же...
   -- Навсегда?
   -- Да, навсегда.
   -- Ну, маркиз, может быть, я и найду средство исполнить ваше желание...
   -- Каким образом?
   -- Рауль мой сын, мое добро, моя собственность. Он принадлежит мне, как Франция принадлежит королю. Я имею право оставить его у себя или отдать, словом, располагать им как мне вздумается...
   -- Никто этого не оспаривает.
   -- И если, -- продолжал Роже свое рассуждение, -- я соглашусь расстаться с мальчишкой, то единственно для его счастья, как вы сейчас сказали, маркиз.
   -- Потом?
   -- Конечно, я хочу, чтобы мой сын был счастлив... это самое большое мое желание, но мне кажется несправедливым, что мальчишка будет жить в полном довольстве, тогда как у меня нет ничего. Мне кажется несправедливо, что он будет спать на перине, а я на соломе, что у него будет десять блюд за обедом, между тем, как я буду умирать с голоду...
   -- Конечно, -- подтвердил маркиз, -- это было бы несправедливо...
   -- Как же быть?
   -- А вот я сейчас объясню тебе это...
   Роже весь превратился в слух.
   -- Ты будешь, -- продолжал маркиз, -- получать от меня ежегодное содержание, которое доставит тебе мягкую постель, хороший стол, спокойную будущность...
   Браконьер задрожал от радости.
   -- Как велика будет эта сумма, маркиз? -- спросил он льстивым голосом.
   -- Назначь сам.
   Роже подумал с минуту, потом сказал:
   -- Если я не ошибаюсь, маркиз, вы упомянули о ежегодном содержании?
   -- Ты не ошибаешься.
   -- Мне кажется, что тысяча двести франков...
   -- Ты их получишь, -- с живостью отвечал маркиз.
   "Я попросил слишком мало, но наверстаю на другом", -- подумал Риго и потом сказал:
   -- Эта сумма, назначенная по контракту, будет выплачиваться мне пожизненно?
   -- Разумеется.
   -- А после моей смерти перейдет к моей жене?
   -- Да.
   -- Если вы уж так добры, маркиз, то не пожалуете ли еще единовременно триста ливров, чтобы перестроить мой бедный домишко?..
   -- Согласен.
   -- Не согласитесь ли также давать мне через каждые два года по две бочки водки?
   -- Хорошо.
   -- Наконец...
   -- Как! Еще что-нибудь?..
   -- О! почти ничего, маркиз! Простое позволение охотиться на вашей земле и в ваших лесах, с ружьем и без собаки, единственно для удовольствия.
   Маркиз колебался. Как все помещики той эпохи, он очень дорожил своими охотничьими привилегиями, но тотчас же рассудил, что такой Роже, опасный браконьер, истреблял украдкой не меньше дичи, чем мог бы настрелять явным образом, и согласился.
   -- Ты получишь это позволение, -- сказал он.
   -- Не знаю, право, как и благодарить вас, маркиз! -- вскричал крестьянин.
   -- Теперь все кончено, не правда ли? -- спросил маркиз. -- Твой сын принадлежит мне?..
   -- Совершенно, маркиз, он перестает быть моей собственностью и становится вашей... Я отказываюсь от всех моих прав на него и уступаю их вам... тяжела для меня эта жертва, маркиз, но я приношу ее единственно для пользы моего милого малютки...
   Маркиз снова перебил бесстыдного притворщика и сказал:
   -- Завтра будет подписано условие о получении тобою пожизненной пенсии. Теперь ступай за своим сыном и приведи его ко мне.
   Браконьер тотчас вышел и скоро вернулся назад с сыном. Таким образом Рауль Риго вступил в замок Транблэ.

XLVI. Режинальд и Рауль

   Предчувствия и надежды маркиза де ла Транблэ не замедлили осуществиться. Присутствие Рауля возвратило в замок и в сердце маркиза если не радость, то, по крайней мере, жизнь. Улыбка, так долго не освещавшая бледных губ Режинальда, снова, хотя и изредка, начала появляться. Шумные игры, веселые крики ребенка заменили в длинных коридорах и в обширных залах угрюмое безмолвие могилы. Маркиз де ла Транблэ начал опять любить.
   Едва вступив в среду богатства и знатности, Рауль привык к ним так скоро, что можно было подумать, будто он от самого рождения воспитан в аристократических привычках и что благородная кровь дворянского рода текла в его жилах. По всему было видно, что если бы Рауль не имел беспрерывно перед своими глазами бедной хижины, в которой родился, он скоро уверил бы себя, что в его происхождении нет ничего плебейского.
   Мы узнаем, каковы были намерения Режинальда относительно Рауля. Старый маркиз предполагал после нескольких лет испытания усыновить его законным образом, получить от короля право передать ему имя и герб ла Транблэ и оставить ему, как единственному сыну, свое огромное богатство. Но эти планы в глазах Режинальда могли осуществиться только в таком случае, если Рауль окажется достойным тех милостей, которые ожидали его в будущности. Прежде всего надо было образовать сердце и развить способности молодого человека. Гувернеру с неоспоримыми достоинствами поручено было заняться воспитанием Рауля. Под искусным руководством этого наставника сын браконьера делал быстрые успехи и превзошел ожидания маркиза. Горячий, пылкий, решительный, Рауль обратил к труду всю свою горячность, всю пылкость, всю решимость. Твердыми и верными шагами шел он по той трудной и усыпанной терниями тропинке, которой наука окружает доступ к себе, шел прямо к цели, не отступая ни на шаг, перепрыгивая через препятствия, вместо того чтобы обходить их.
   Рауль едва достиг шестнадцатого года, а наставник уже находил, что более нечему было учить его. Тогда-то старый маркиз насладился всем счастьем той искусственной родительской любви, которую он создал себе. Свободный от занятий, Рауль сделался для маркиза неразлучным товарищем. Молодой человек сопровождал его на охоту. Маркиз, казалось, помолодел на десять лет. По вечерам они часто играли в шахматы. Рауль сделался очень силен в этой трудной игре. Потом маркиз, думая, что молодому человеку нужно другое общество, кроме общества старика, раскрыл двери своего замка для соседнего дворянства, и с той поры в замке каждый день бывали многочисленные собрания, праздники, карусели. Рауль торжествовал над всеми своими соперниками изящным обращением, грациозной осанкой, несравненной ловкостью, так же, как и роскошью и великолепием одежды. Маркиз Режинальд не ставил границ своей щедрости относительно Рауля и расточал молодому человеку столько золота, что тот, не зная, как употребить его, откладывал часть в железную шкатулку, которая стояла у него в комнате и наполнялась с каждым днем все более и более.
   Теперь если нас спросят, какое же место занимали в привязанности Рауля те, которым он обязан был жизнью, мы, к сожалению, должны будем ответить, что молодой человек вовсе не думал о них. Рауль не любил родного отца, и это отвращение если не извинительно, то, по крайней мере, сколько-нибудь понятно, но нам кажется странным, что он как будто совершенно позабыл о своей матери, на которую никогда не мог пожаловаться. Он даже негодовал на эту бедную женщину, зачем она произвела его на свет в таком жалком и неизвестном состоянии; он нарочно делал крюк, чтобы не проходить мимо хижины, в которой жила она и, не желая прямо ее смерти, не заплакал бы, узнав о том, что она умерла.
   Конечно, все это доказывало глубокую сухость души молодого человека и беспредельную гордость. И действительно, Рауль от всего сердца отдал бы все материальное счастье, которым вполне наслаждался, чтобы только иметь право назваться сыном какого-нибудь знатного дворянина, хоть бы и бедного.
   "Если бы маркиз де ла Транблэ был моим отцом, -- думал он, -- меня называли бы графом, а не просто мосье Раулем, как называют теперь".
   Это были тяжелые раны для непомерного самолюбия молодого человека, но Рауль старательно скрывал их, и маркиз Режинальд не подозревал ничего.
   Таким образом прошло два года. Сын браконьера сделался бесспорно самым красивым, самым изящным молодым человеком во всей стране. Когда он ехал на своей великолепной серой лошади, молодые девушки долго следовали за ним взором и сердца их провожали его, когда глаза уже не видели более. В окрестностях даже говорили, и мы готовы верить этим слухам, что будто две знатные владетельницы в Пуату краснели и робели в его присутствии и вздыхали, думая о нем.
   В тот день, когда Раулю исполнилось восемнадцать лет, камердинер маркиза вошел в его комнату, немного ранее десяти часов утра, и сказал, что маркиз де ла Транблэ просит его пожаловать к нему. Рауль быстро оделся и побежал к своему приемному отцу. Как только молодой человек вошел в комнату, в которой ожидал его старик, тот встал со своего кресла, подошел к нему, обнял обеими руками, поцеловал в лоб с глубокой нежностью и сказал:
   -- Да благословит тебя Господь, дитя мое, как благословляю я, и да позволит -- я прошу Его об этом на коленях, -- чтобы год, начинающийся для тебя, превзошел счастьем кончившийся!..
   Рауль разделил отчасти волнение, с каким были произнесены эти слова. В свою очередь он обнял маркиза и прошептал:
   -- Благодарю, добрый батюшка, благодарю вас за вашу нежность, и да продлит Господь мою жизнь, чтобы я мог посвятить ее вам!..
   -- Дитя мое, -- сказал маркиз де ла Транблэ, взяв Payля за руку и указывая ему на стул возле себя, -- садись нам надо поговорить...
   Рауль повиновался и молча ожидал, чтобы маркиз Режинальд начал разговор. Лицо старика дышало, как всегда, самой нежной любовью, но вместе с тем в нем видно было выражение какой-то необыкновенной торжественной важности. Вероятно, разговор предстоял серьезный и о самом важном предмете. Маркиз начал его таким образом:
   -- Милое дитя, сегодня тебе минуло восемнадцать лет... десять лет прошло с тех пор, как мы живем вместе и я смотрю на тебя, как на сына... С того дня, как ты в первый раз переступил через порог моего дома, я не пренебрег ничем, что казалось мне необходимым для обеспечения твоего счастья... Я старался развить твое тело и образовать ум; мне удалось и то и другое, и ни болезнь тела, ни пороки, эти болезни души, не приблизились к тебе... кажется, тебе не за что упрекать меня, не правда ли, Рауль?
   -- О! батюшка, батюшка... -- вскричал молодой человек. Упрекать?!. Что вы говорите? Мне упрекать вас!.. когда, напротив, я не нахожу слов, как выразить перед вами достойным образом мою глубокую и вечную признательность!..
   Маркиз дружески знаком остановил Рауля и продолжал:
   -- Дитя мое, я счастлив, бесконечно счастлив, что могу сказать тебе это... ты исполнил все мои желания, превзошел все мок надежды!.. Ты моя радость, мое утешение... я горжусь тобою, и нет во всем прекрасном французском королевстве ни одного дворянина, который не почувствовал бы подобной гордости, если бы имел сына, похожего на тебя!..
   Выказывая притворную скромность, Рауль хотел было прервать маркиза, но старик продолжал:
   -- Я хорошо узнал тебя, дитя мое. Ты добр, сердце у тебя благородно, а душа возвышенна. Может быть, я способствовал развитию блистательных способностей и прочных добродетелей, которыми ты можешь хвалиться по справедливости. Эта мысль будет радостью последних минут моей жизни... Настал день, в который ты должен получить справедливую награду. Эта награда будет достойна твоих высоких качеств. До сих пор, ты был моим сыном только по сердцу, отныне ты будешь моим сыном по закону. --
   Старик замолчал. Рауль, никогда не подозревавший о намерениях маркиза, прошептал:
   -- Батюшка, что вы хотите сказать?
   -- Я хочу сказать, -- отвечал маркиз, -- что отныне законный акт усыновления должен связать нас друг с другом неразрывно, что я выпрошу у короля позволение передать тебе мой герб, фамилию и титул и представлю тебя всем моим вассалам и арендаторам, как моего единственного сына и наследника...
   Старик снова замолчал.
   Рауль думал, что это сон. Он был ослеплен и как будто уничтожен блестящей перспективой, открывавшейся перед ним. Последние слова маркиза де ла Транблэ взволновали его. Как! Он, сын ничтожного браконьера, вдруг очутился на самой высокой ступени общественной лестницы, вдруг сделается богачом, знатным дворянином, которому все будут завидовать... сегодня он граф де ла Транблэ, потом маркиз... Он женится на какой-нибудь молодой девушке из хорошей фамилии, поедет ко двору, сделается любимцем короля, который даст ему полк, окружит его почестями!.. Кто знает, где назначен предел его счастья?..
   Менее чем в одну минуту эти ослепительные мечты промелькнули в воображении Рауля. Уверив себя, что все это, в самом деле, может осуществиться, молодой человек бросился на колени перед маркизом Режинальдом, покрыл поцелуями и слезами радости его ноги и пролепетал искренние и пылкие уверения в беспредельной признательности.
   Маркиз тотчас прекратил эти излияния.
   -- Довольно, милое дитя, ты теперь знаешь мое неизменное намерение. Через месяц оно исполнится непременно. Завтрак должен быть готов, сядем за стол, а потом поедем верхом... Сегодня я очень расположен поохотиться на зубров, и не знаю почему, но мне кажется, что у нас будет славная охота!..
   Рауль последовал за маркизом, и через час они оба уже скакали по густой аллее леса. Проезжая под сводом высоких дубов, Рауль невольно нагибался. Будущий наследник рода маркизов де ла Транблэ боялся ушибить о гигантские ветви свой лоб, сиявший гордостью!..

XLVII. Охота на кабана

   Прошла неделя после происшествий, которые мы рассказали нашим читателям в последней главе. Режинальд принял все нужные меры для полного и совершенного исполнения своей воли. Письмо к королю было написано, и курьер уже получил приказание быть готовым отвезти это письмо в Версаль. Маркиз написал законным образом акт усыновления, оставалось только подписать этот акт. Еще несколько часов, и Рауль должен был достигнуть ослепительной цели, о которой он еще недавно не смел даже и мечтать.
   В этот день маркиз пригласил человек десять соседних дворян на большую охоту на кабанов. Назначено было ехать в восемь часов утра и завтракать в лесу, между тем, как егеря с собаками будут отыскивать следы зверя.
   В ту минуту, когда пробило восемь часов, соседние дворяне, приглашенные маркизом, собрались уже на парадном дворе замка, но Режинальд, вопреки своим привычкам, запаздывал. Рауль заменял его и принимал со своей обычной любезностью гостей своего приемного отца.
   Наконец маркиз вышел. Пока он проходил через широкую стеклянную дверь, которая вела из передней на крыльцо, Рауль при виде его не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть от удивления и испуга. Маркиз был очень бледен. Он шел с трудом, и взгляд его больших глаз, до сих пор такой гордый, проницательный и исполненный жизни, казалось, был мрачен и как бы покрыт туманом. Рауль одним прыжком перепрыгнул ступени крыльца и, очутившись возле старика, спросил с живостью:
   -- Что с вами, мой добрый батюшка?.. Боже мой!.. Что с вами?..
   -- Со мною, дитя мое? -- отвечал Режинальд. -- Ничего, уверяю тебя.
   -- О! -- сказал Рауль. -- Вы страдаете!..
   -- Вовсе нет.
   -- Вы не были больны ночью?
   -- Нисколько, но к чему эти вопросы?..
   -- У вас болезненный вид. Мне показалось, что вы нездоровы и я встревожился. Я очень рад, что ошибся!..
   -- Благодарю за твое беспокойство, -- сказал старик, улыбаясь. -- Милое дитя, оно мне доказывает, как ты меня любишь, но повторяю: оно безосновательно. Правда, проснувшись сегодня утром, я нашел, что голова моя немножко тяжела, и пока камердинер одевал меня, со мною сделалось головокружение, но теперь все прошло... Если на лице и остались еще какие-нибудь следы этой легкой дурноты, то, без сомнения, утренняя свежесть и движение совершенно рассеют их...
   Маркиз, не опираясь даже на руку Рауля, сошел со ступеней и подошел поздороваться со своими гостями.
   -- На лошадей, господа! -- сказал он потом.
   Но в ту минуту, когда старик, желая подать пример другим охотникам, ухватился рукой за гриву своей лошади и совал ногу в стремя, он вдруг принужден был остановиться. Рука его не имела силы, а сам он зашатался и, наверно, упал бы, если б один из егерей не поддержал его. Яркая краска вдруг покрыла лицо маркиза.
   -- Батюшка... батюшка!.. вскричал Рауль. -- Ради Бога, откажитесь от этой охоты!..
   -- Нет! -- отвечал маркиз с непривычной резкостью. -- Разве я дряхл до такой степени, что должен слечь в постель оттого, что со мною сделалось маленькое головокружение?.. Напротив, я хочу охотиться, и держу пари, что превзойду всех вас!..
   Говоря таким образом, Режинальд сел на седло и пришпорил лошадь, закричав:
   -- В галоп, господа!.. В галоп!.. Кто меня любит, за мной!..
   Завтрак был приготовлен в прогалине, под ветвями огромного дерева. Он состоял из холодного мяса, фруктов и из большого количества бутылок лучших испанских и французских вин. Все сели на траву, и начали завтракать с аппетитом, еще более возбуждаемые прохладой легкого утреннего ветерка. Завтрак был очень весел. Режинальд пил и ел много и беспрестанно разговаривал. Посреди общего разговора один Рауль был мрачен, озабочен, задумчив. Откуда происходила эта грусть, которую, казалось, ничто не должно было оправдывать? Он сам не мог бы ответить на этот вопрос. Только странное и печальное предчувствие сжимало ему сердце.
   Отдаленный и хриплый лай повторился вдруг шестьюдесятью голосами всей стаи и громко огласил лес. Кабана выгнали. Тотчас рюмки были наполнены и осушены в последний раз. Собеседники бросили салфетки и побежали к своим лошадям. Режинальд не из последних сел на седло. Охотники быстро поскакали в том направлении, куда побежали собаки. Рауль дал себе слово не расставаться ни на минуту с маркизом, но старик, проехав с полмили вместе с другими, вдруг повернул лошадь на боковую тропинку, пересекавшую лес поперек. Рауль поскакал за ним. Однако потому ли, что у маркиза лошадь была лучше, нежели у его приемного сына, или старик пришпорил ее, только он скоро значительно опередил Рауля. Молодой человек потерял его из вида, но упорно старался догнать и скакал за ним до тех пор, пока не очутился на таком месте, где сходились три тропинки, ведущие совершенно в противоположные стороны. Не зная, по которой поехал маркиз, Рауль остановился, чтобы поразмыслить, на что ему решиться.
   Размышления его продолжались недолго: почти тотчас же он услыхал с левой стороны голоса собак и звуки рогов. Без всякого сомнения, Режинальд поехал в ту сторону. Рауль снова пустил свою лошадь в галоп, чтобы присоединиться к охотникам, в уверенности, что найдет между ними и маркиза. Через несколько минут молодой человек очутился посреди группы дворян, остановившихся в аллее, но маркиз еще не приезжал. В этом, конечно, не было ничего особенно удивительного, потому что маркиз, попав, может быть, на какую-нибудь запутанную тропинку, заблудился, но мог приехать с минуты на минуту. Это предположение было очень правдоподобно, однако Рауль невольно побледнел и задрожал.
   -- Маркиз сейчас приедет! -- говорили охотники.
   "Он не приедет!" -- отвечал мысленно Рауль.
   В ту же минуту в лесу послышался сильный топот лошади, которой было еще не видать.
   -- Это должен быть он! -- вскричал кто-то.
   Сердце Рауля перестало биться. Ветви, закрывавшие тропинку, почти непроходимую, раздались, и лошадь, топот которой слышали охотники, бросилась в аллею. Она была без седока и пустые стремена бились о бока ее, покрытые пеной. С громким ржанием пронеслась она мимо охотников и продолжала свой неистовый бег. Глухой крик вырвался из сжатого горла Рауля.
   -- Ах! Я это предчувствовал! -- прошептал молодой человек. -- Я предвидел, что с моим отцом случится несчастье!..
   И он бросился на тропинку, откуда прибежала лошадь маркиза. Другие охотники последовали за ним, разделяя его ужас и как бы предугадывая какое-нибудь ужасное происшествие. Рауль пролетел как молния сквозь сеть густо разросшихся ветвей, которые до крови раздирали ему лицо и руки. Молодой человек не чувствовал царапин, кровь текла, а он не примечал этого. На каждом шагу сердце говорило ему, что скоро он увидит душераздирающее зрелище.
   Наконец он очутился на том месте, где тропинка, по которой он скакал, выходила на аллею довольно широкую.
   Маркиз лежал тут распростертый на земле, ничком. Рауль глухо вскрикнул, соскочил с лошади и, став на колени возле своего приемного отца, приподнял его и приложил руку к сердцу, как бы желая убедиться, жив ли он. Молодой человек делал для маркиза де ла Транблэ то же самое, что маркиз для него в этом самом лесу десять лет тому назад.
   Сердце Режинальда уже не билось. Рауль прижимал к своей груди безжизненный труп с лицом почти черным. Старик умер от апоплексического удара.

XLVIII. Наследники

   Когда спутники Рауля подъехали, в свою очередь, к безжизненному телу маркиза, когда несчастный молодой человек наконец убедился, что страшный удар, поразивший его, был невозвратен, отчаяние его не имело границ. Рауль, наши читатели уже знают это, не принадлежал к числу тех особенно нежных и любящих натур, которые живут только сердцем, однако же он был способен чувствовать глубокую и искреннюю привязанность. Поэтому, когда молодой человек увидел, что тесная связь, соединявшая его с маркизом, навсегда разорвана, он впал в глубокое отчаяние. В первую минуту никакая честолюбивая или алчная мысль не примешивалась к его горести. Он помнил только безграничную доброту, трогательную нежность маркиза, который заменял ему отца и даже более, чем отца, и который еще утром, час тому назад, исполненный жизни, теперь был уже охладевшим трупом. Горе Рауля было ужасно, но безмолвно и сосредоточенно. Он не ломал себе рук, сумел сдержать стоны, которые облегчили бы его горе; только лицо его помертвело и слезы обильно струились по щекам.
   Охотники наскоро сделали из ветвей носилки, положили на них тело маркиза и пешком, без шляп, медленно, подобно похоронной процессии, пошли к замку из которого еще так недавно выехали на веселую прогулку.
   С большой пышностью положили они тело маркиза на парадную постель в той комнате, которую он занимал при жизни; двести свечей горело вокруг покойника. Рауль провел остаток дня и целую ночь на коленях возле своего названного отца, отказываясь от пищи, которую ему приносили, и не слушая даже утешений, которыми его осыпали.
   Пока молодой человек исполнял этот благочестивый долг, управитель покойного маркиза де ла Транблэ не терял времени понапрасну. Эта почтенная особа, желая знать, действительно ли Рауль был законным наследником имения и титулов маркиза, или оставался в замке только непрошеным гостем, деятельно рылся в бумагах, которые находились в кабинете его покойного господина. Там он сделал драгоценные открытия. Он нашел акт усыновления Рауля, составленный по всем формам и написанный собственной рукой Режинальда, но без подписи. Он нашел также письмо, адресованное на имя короля, которое курьер должен был отвезти на другой день, и удостоверился наконец, что завещания не было.
   Это последнее обстоятельство, к несчастью, было справедливо. Маркиз де ла Транблэ, полагаясь на свою силу и здоровье, был уверен, что успеет до своей смерти законным образом усыновить Рауля, и не написал своей последней воли.
   Честный управитель был чрезвычайно обрадован тем, что узнал важные подробности, рассказанные нами, и поспешил действовать согласно со своими интересами. Вследствие этого, он тотчас же отправил лакея к родственникам покойного маркиза, земли которых находились от замка де ла Транблэ не далее пятнадцати лье. Он уведомил их о смерти Режинальда и, к их величайшему изумлению, также о том, что они оказались его наследниками.
   С тех пор, как слухи об усыновлении Рауля сделались гласными, то есть лет пять или шесть назад, родственники Режинальда, видя с глубокой яростью, что от них ускользает великолепное наследство, прекратили все сношения с маркизом, который, как они говорили, ограбил их. Вместе с тем они почувствовали слепую и неутомимую ненависть к юному искателю приключений, который, по их выражению, готовился украсть у них состояние. Понятно, как они обрадовались, получив письмо управителя. Теперь они могли удовлетворить в одно время и свою жадность и желание мести, могли вступить во владение огромным наследством, на которое уже не рассчитывали, и постыдно прогнать из замка, сделавшегося их собственностью, того, кого они так долго проклинали.
   Между тем Рауль, погруженный в свою печаль и проливавший горькие слезы, вовсе не предвидел грозы, готовившейся омрачить звезду его счастья. Управитель же, заранее уверенный в благосклонности новых господ, воспользовался междуцарствием, чтобы прибрать к рукам все, что только мог, и набивал свои сундуки отличным бельем и тяжелым серебром с гербами покойного маркиза.
   На другой день пагубной охоты, развязка которой нам известна, были назначены похороны маркиза. С утра в старомодных каретах съехалось в замок почти все провинциальное дворянство. Многие были для Рауля знакомыми и друзьями, многие протягивали ему руки с чувством дружеского сожаления и нежного сострадания. Между гостями, приехавшими отдать умершему последний долг, находились, однако, три подозрительные и странно выглядевшие фигуры.
   Эти три господина, которых Рауль прежде никогда не видал, были в таком глубоком трауре, как будто присутствовали на похоронах родного отца. Они, казалось, усиливались сделать траурными и свои лица, но это покушение было напрасно. Если из одного глаза катилась заказная слеза, веселый луч сиял в другом. Если лоб нахмуривался, как бы отягченный грустной мыслью, губы не могли удержаться от улыбки. Словом, три странных господина, несмотря на свои старания, играли как нельзя хуже комедию слез и горя.
   Один из них назывался кавалером Антенором де Вертапюи, другой носил звучное имя барона Станислава-Ландольфа-Адемара де Морисуша, третий наконец был виконт Клодульф-Элеонор де Жакмэ. Каждый из них имел около пятидесяти тысяч экю годового дохода. Это были родственники маркиза Гектора Режинальда де ла Транблэ. Брат одного из прадедов Режинальда, вступив в неравный брак, соединил прекрасный род маркиза с этими глупыми именами и гадкими людьми.
   За несколько минут до того часа, когда похоронный кортеж должен был отправиться в церковь и на кладбище, три наследника соединились в амбразуре окна гостиной, с осторожностью и таинственностью, достойными опытных заговорщиков.
   -- Ну, любезные кузены, -- сказал виконт де Жакмэ, уверившись, что голос его не мог быть слышен никем, кроме его двух аколитов, -- мы приближаемся к минуте торжества!..
   -- Слава Богу, -- отвечали в один голос барон и кавалер.
   -- Все эти мелкопоместные дворянчики, которые толпятся вокруг бездомного авантюриста, вовсе не подозревают, что они в гостях у нас...
   -- Конечно, нет!..
   -- Поэтому, когда бомба лопнет, эффект будет удивителен...
   -- Надеюсь, -- заметил де Морисуш.
   -- Кстати, когда бомба должна разорваться?
   -- Сейчас, -- отвечал барон.
   -- О! Еще успеем, -- прошептал кавалер де Вертапюи.
   -- И я того же мнения, -- продолжал виконт де Жакмэ. -- Ни к чему торопиться!.. Пусть прежде похоронят нашего превосходного друга, нашего милого родственника, о котором мы так сильно сожалеем... Возвратившись из церкви, мы объяснимся с усыновленным... который не усыновлен.
   Кавалер и барон изъявили согласие молчанием. Виконт продолжал:
   -- Так как мы уже заговорили об этом невинном плуте, который желал нас обворовать, то скажите мне, любезные кузены, как вы его находите?..
   -- Э! э! -- прошипел кавалер де Вертапюи.
   -- О! о! -- промычал барон де Морисуш.
   -- Понимаю вас как нельзя лучше, -- сказал виконт де Жакмэ, -- и думаю совершенно одинаково с вами.
   -- Не правда ли? -- спросили оба кузена.
   -- Да... По-моему, в нем нет ничего обольстительного, и я не понимаю пристрастия, которое имел к нему покойный Режинальд!..
   -- Самое обыкновенное лицо!..
   -- Самая ничтожная осанка!..
   -- В лице нет никакой свежести!..
   -- И какое бесстыдство написано на нем!..
   -- А заметили вы его презрительные гримасы?..
   -- Глаза довольно недурны, но уж чересчур красны!..
   -- Может быть, они красны потому, что он плакал...
   -- Да, конечно, он плакал, -- продолжал виконт де Жакмэ, -- даже и теперь еще плачет, лицемер!.. Он, разумеется, считает себя наследником и потому плачет. Спрашиваю вас, правдоподобно ли это?.. Что же будет делать когда мы его выгоним?
   Разговор этот был прерван большим движением в зале.

XLIX. Похоронный обед

   Гроб, в котором заключались останки Режинальда, поставили на дроги. Каждый занял место в процессии, и она двинулась.
   Рауль шел впереди, как будто действительно был сыном маркиза де ла Транблэ. Три кузена сопровождали покойного родственника, отдалившись от Рауля на значительное расстояние.
   Религиозный обряд совершился пышно и торжественно: могила закрылась над трупом Режинальда и еще раз присутствовавшие увидели осуществление страшных слов: Memento, homo, gua pulvises! et in pulverem reverteris! (Человек, вспомни, что прах и в прах превратишься.) По обычаю, установленному с незапамятных времен и еще существующему в провинции, большой обед, называемый похоронным, был приготовлен в самой обширной из комнат замка для родственников и друзей покойника, приехавших на похороны.
   В ту минуту, когда гости готовились сесть за стол, на верхнем конце которого стояло пустое кресло Режинальда, три кузена исчезли. Они отправились к управителю, который ожидал их в беседке.
   Между этими четырьмя достойными особами начался разговор, продолжавшийся несколько минут; потом управитель отдал виконту де Жакмэ две бумаги, которые тот старательно спрятал в карман. Это было письмо Режинальда к королю и не подписанный акт усыновления. С этими важными документами, из которых только одному предназначалось увидеть свет, три кузена возвратились в столовую. Гости уже сидели за столом, и обед начался.
   Виконт де Жакмэ, которому, с общего согласия кузенов, поручено было говорить, как человеку, более других обладавшему красноречием, и мужественным и увлекательным, сделал несколько шагов, поклонился как только мог любезнее гостям и сказал:
   -- Господа, я, Клодульф-Элеонор виконт де Жакмэ, от себя лично и от двух моих кузенов, знатных и сильных особ: кавалера Антенора де Вертапюи и барона Ландольфа-Адемара де Морисуша, благодарю вас за честь, которую вы нам оказали, сев за наш стол в нашем замке Ла Транблэ...
   Когда виконт де Жакмэ окончил эту странную речь, ропот удивления пробежал между присутствующими. Гости переглянулись. Рауль вспыхнул, потом побледнел, потом встал и, повернувшись к кавалеру, спросил у него дрожащим от волнения голосом:
   -- Я не понял смысла ваших слов, милостивый государь. Благоволите объяснить их.
   Жакмэ окинул Рауля с ног до головы с самым презрительным видом и спросил тоном пренебрежения:
   -- Скажите мне прежде, кто вы такой? Я вас не знаю...
   -- Кто я такой? -- вскричал молодой человек силясь обуздать гнев, кипевший в нем. -- Я приемный сын того, чью память вы оскорбляете! Маркиз де ла Транблэ избрал сердцем и усыновил меня...
   -- О! о! -- сказал кавалер. -- В том, что вы сказали есть маленькая ошибка, которую я поправлю. Может быть, вы и действительно сын, избранный сердцем нашего дорогого родственника, маркиза Режинальда, но что касается до того, что он, как вы говорите, усыновил вас, в этом я не могу с вами согласиться...
   -- Милостивый государь! -- прошептал Рауль с глухой яростью.
   -- Отвечайте мне ясно и категорически, -- продолжал кавалер. -- Вы думаете, что вы здесь в своем доме, не правда ли?
   -- Да, -- отвечал Рауль. -- Я так думаю.
   -- А на чем вы основываете свое убеждение, позвольте вас спросить?
   -- На нежной привязанности моего возлюбленного отца, который непременно хотел усыновить меня...
   -- Заблуждение! -- отвечал Жакмэ. -- Маркиз де ла Транблэ не хотел этого!..
   -- Ложь! -- вскричал Рауль.
   -- Нет, не хотел, -- продолжал виконт, -- или, по крайней мере, подобное желание не было его последней волей...
   -- Вы лжете!.. Вы лжете!..
   -- Я никогда не лгу, -- возразил виконт де Жакмэ, -- и если уверяю в чем-нибудь, то и доказываю это...
   -- Докажите же! -- вскричал Рауль.
   -- Это очень легко.
   Виконт вынул из кармана бумагу.
   -- Это что такое? -- спросил молодой человек, у которого от ужасного волнения дрожали губы и руки.
   -- Это акт усыновления, отвечал виконт. -- Ну?..
   -- Я прочту его вслух, и пусть достопочтенные господа, здесь присутствующие, рассудят, кто из нас прав.
   И виконт де Жакмэ начал чтение. Он дошел до конца, делая ударение почти на каждом слове. Нотариус Режинальда находился в числе гостей.
   -- Акт этот имеет полную силу! -- вскричал он, когда виконт кончил.
   -- Вы думаете? -- спросил де Жакмэ насмешливым тоном.
   -- Да, -- ответил нотариус. -- Его невозможно опровергнуть...
   Между присутствующими послышался радостный шепот, потому что дворяне, собравшиеся в замке, принимали живое участие в Рауле и косо смотрели на трех кузенов. Однако виконт де Жакмэ не смутился, и торжествующая улыбка не сходила с его губ. Он подошел к нотариусу и подал ему акт, говоря:
   -- Вы, законник, прочтите же сами этот документ, и мы увидим, найдете ли вы, что его невозможно опровергнуть.
   Нотариус взял бумагу, просмотрел ее, но тотчас же роковой акт выпал из его рук и он вскричал.
   -- Не подписан! -- прошептал Рауль, уничтоженный.
   -- Не подписан! -- повторили все гости.
   -- Э! Боже мой, да! -- подтвердил виконт: -- Бедный маркиз, которого мы так оплакиваем, забыл только эту мелочь! Правда, что она очень важна!..
   Наступило молчание, которое показалось всем присутствующим каким-то зловещим. Наконец виконт возобновил речь и на этот раз тоном сухим и жестким сказал Раулю:
   -- Теперь, когда ясно доказано, что вы ничего не значите в этом замке и что в нем ничто не принадлежит вам, мы владельцы замка и имения Ла Транблэ, ибо являемся законными наследниками маркиза Режинальда, объявляем вам, что не имеем никакого желания видеть вас здесь и просим искать в другом месте более гостеприимной кровли!
   Ропот негодования раздался со всех сторон после этих гнусных слов. Виконт де Жакмэ понял, что зашел слишком далеко, но возвратиться назад было уже невозможно. Притом гордость, весьма свойственная человеку, имеющему пятьдесят тысяч экю годового дохода и получившему в наследство новое богатство, мешала кузену Жакмэ ретироваться.
   Бледность Рауля сделалась ужасной. Грустная действительность разрушила все его прекрасные мечты и повергла в бездонную пропасть. Кроме того, он был глубоко оскорблен тем, что наглый пришелец приказывал ему выйти из того жилища, в котором уже десять лет с ним обращались как с сыном и уважали его как господина. Чаша переполнилась. Рауль понял, что если он сейчас не даст своему необузданному гневу свободного исхода, то сойдет с ума. Он вытащил шпагу и бросился на виконта, крича срывающимся голосом:
   -- А! негодяй! Ты думаешь, что можешь оскорблять меня в доме того, кого я называл отцом!.. Ты думаешь, что можешь прогнать меня безнаказанно, как ребенка, которого бьют и который плачет?! Подожди!..
   Но в ту минуту, когда Рауль уже настигал своего врага, несколько человек бросились между противниками, и виконт осторожно укрылся за этим живым укреплением.
   Один старый дворянин, искренний друг Режинальда, показывавший к бедному Раулю сильную привязанность, овладел им, отнял у него шпагу, отчасти силой, отчасти убеждениями, и старался его успокоить. Он успел в этом гораздо легче, нежели надеялся. Рауль успокоился. За припадком бешенства последовала болезненная слабость, какое-то глубокое уныние. Несчастный молодой человек страдал и телом, и душой. В это время нотариус подошел к группе негодующих дворян, которые окружили виконта де Жакмэ.
   -- Милостивый государь, -- крикнул он виконту с откровенностью честного человека, -- вы совершили поступок тем более гнусный, что не имели на то права. Вы сказали этому молодому человеку, что в замке ничто не принадлежит ему. Это несправедливо, милостивый государь, Раулю принадлежит все, что он получил от щедрости маркиза де ла Транблэ, которого вы недостойный наследник; его лошадь, оружие, вещи, деньги -- если он отложил их -- все это принадлежит ему; и вы не имеете никакого права требовать это назад.
   -- Ну, хорошо! -- отвечал виконт, который теперь ужасно боялся Рауля. -- Мои кузены и я поступим великодушно. Пусть молодой человек возьмет все, о чем вы говорите, мы согласны, но пусть только он оставит замок сию же минуту!..
   Рауль услыхал эти слова. Он возвратил всю свою власть над собой и сделался спокоен и хладнокровен. Он подошел к виконту де Жакмэ и сказал ему:
   -- Если вы думаете, что даете мне милостыню, то прошу вас выйти из заблуждения, милостивый государь! Ваше великодушие -- ложь, которой вы сами не верите!.. Вы такой же презренный трус, как и гнусный скряга, и делаете уступку только потому, что боитесь меня. Знайте же, что я возьму безделицы, о которых вы говорили, потому что имею на это право, а не потому, что вы мне дарите их!.. О, Режинальд, мой благородный отец, в какие гнусные руки попало твое наследство! Через два дня после твоей смерти тебя оскорбляют в лице того, кого ты называл сыном! Но будь спокоен, ты будешь отмщен!.. Господин виконт де Жакмэ, я не прощаюсь с вами, потому что мы еще увидимся когда-нибудь!..
   Произнеся эти слова, довольно ясно выражавшие угрозу, заставившую виконта и его обоих кузенов побледнеть от ужаса, Рауль гордо вышел из столовой и отправился в свою комнату. Там он переменил легкую шпагу, которая была на нем, на другое, более надежное и прочное оружие, обвил свой гибкий стан кожаным поясом, за который заткнул пару пистолетов с гербом Ла Транблэ, и уложил белье в небольшой чемодан, который наполнил также золотыми монетами, находившимися в железной шкатулке. Потом он пошел в конюшню, сам оседлал своего Баяра, гордого серого коня с черной гривой. Привязав чемодан позади седла, Рауль, твердый своей волей и великий мужеством, ласково распрощался со служителями, которые стояли на крыльце и искренне сожалели о его отъезде, прошел парадный двор и ворота и, держа лошадь за поводья, медленно удалился из замка, ни разу не обернувшись назад.

L. Отъезд

   Рауль направился к смиренному деревенскому кладбищу, привязал лошадь за узду к стволу одного из больших деревьев, которые росли перед церковью, и вошел на кладбище.
   Могила маркиза Режинальда находилась возле могил его предков. На каждом надгробном камне вырезаны были герб Ла Транблэ, надписи и девизы; но так как не успели еще приготовить новый камень, то могилу маркиза можно было узнать только по свежей земле, покрывавшей ее.
   Рауль пришел проститься в последний раз с тем, кто столько лет был его другом и отцом. Молодой человек встал на колени. Рауль не был религиозным, но кто, склонившись на эту сырую землю, которая разделяет нас навсегда от тех, кого мы любили, кто осмелится сомневаться в бессмертии души и во всемогуществе Божием? Подобное сомнение перед могилой не было ли бы оскорблением для всего человечества? Возможно ли предполагать, чтобы тот, кого оплакивают -- существо благородное и разумное, -- после смерти своей, погиб совершенно, и что от него остался только отвратительный остов, оспариваемый червями? Нет, в присутствии гроба, который несколько лопат земли навсегда отделили от света, самые закоренелые материалисты отрекутся на минуту от своих пагубных систем.
   Это чувство, о котором мы говорим, Рауль испытал во всем его могуществе и легко предался ему. Горячие молитвы срывались с его губ, между тем как слезы текли из глаз. Потом ему показалось, что его молитвы и горе как будто вызвали великую душу Режинальда, что эта душа вошла в сообщение с его душой и слушала его.
   Он говорил с нею тихо... Он рассказал ей, каким образом его прогнали из замка и лишили того наследства, которое назначил ему Режинальд. Он просил душу отца заботиться о его жизни, которая отныне не имела никакой цели и которой надежда более не улыбалась... Он поручал ей свою будущность... Потом, преодолев свое волнение, увеличивавшееся каждую минуту, Рауль приподнялся и вскричал:
   -- Прощай, прощай, отец мой!..
   Он вышел из кладбища и отвязал свою лошадь. В недальнем расстоянии от церкви находился лесистый пригорок, с которого можно было видеть все окрестности и позади которого проходила Аббвильская дорога. Рауль отправился на этот пригорок. На вершине он остановился и обернулся. Прямо перед собою молодой человек увидел парк и старый замок, феодальные башни которого возвышались над самыми большими деревьями. Солнце уже закатилось за облака, окрасив их кровавым цветом. На этом пурпуровом и светлом небе черной массой обрисовывался профиль замка. Горькая улыбка сжала губы Рауля.
   -- Да, -- прошептал он, протянув руку к небу и замку. -- Траур, кровь и огонь! вот чего я хочу!.. вот о чем я мечтаю!.. вот что я принесу сюда!.. А! господин виконт! господин виконт!.. Я вам сказал, что вы увидите меня когда-нибудь!.. Молитесь Богу, чтобы этот день настал не скоро!.. Мало того, что вы подло отняли у меня все, что принадлежало мне по воле того, кого нет уже на свете, вам надо было еще прогнать меня и оскорбить, прогоняя... О, когда-нибудь мы еще поквитаемся... господин виконт!.. В тот день, когда мы увидимся, вы проклянете это наследство и будете просить у меня помилования!.. Но вы были безжалостны ко мне!.. и я буду безжалостен к вам!.. До свидания, господин виконт, до свидания!..
   Рауль вскочил на лошадь, пришпорил ее и поскакал в галоп. Куда? Он сам не знал и даже еще не спрашивал себя об этом.
   Быстрый бег лошади и вечерний ветер освежили пылающий лоб молодого человека и несколько успокоили его мысли. Проехав около трех лье, Рауль заставил лошадь идти шагом и принялся размышлять. Прежде всего ему хотелось удалиться от Ла Транблэ. Его родители еще были живы; но мог ли он просить убежище у тех, которых презирал в дни своей роскоши и которых притом не любил? В особенности мог ли он -- воплощенная гордость, -- решиться носить ничтожное имя Рауля Риго в том краю, где три дня назад все считали его будущим маркизом де ла Транблэ? Конечно, все дворяне, собравшиеся на похороны Режинальда, доказали ему глубокое участие, заступившись за него против виконта де Жакмэ; конечно, все эти дворяне охотно предложили бы ему свое гостеприимство; но не предпочтет ли он лучше умереть, чем быть принятым, как низший теми, которых он считал себе равными?
   Рауль размышлял обо всем этом с глубокой горечью, и с минуту отчаяние переполнило его сердце. Он почувствовал себя одиноким на земле, погибшим на свете. Ночь спускалась постепенно; вокруг него поле было пусто и безмолвно. Этот мрак, это уединение показались ему изображением его жизни. Эти мысли привели молодого человека в такое отчаяние, что он чуть было не потерял сознание и зашатался на своей лошади. Рауль поспешил ухватиться за седло, и рука его встретила чемодан, который издал продолжительный металлический звук. Рауль вспомнил тогда, что он вез весьма значительную сумму, хотя в сущности и не знал, как велика она. "Стало быть, не все еще погибло", -- подумал он, зная, что с золотом всегда можно выпутаться из затруднительных обстоятельств. В то же время внутренний голос прошептал ему, что если он может найти где-нибудь облегчение своим печалям, то, разумеется, всего скорее в Париже, в этом великолепном городе, о котором он слышал столько чудес. Он тотчас же решился и сказал сам себе: "Я поеду в Париж". Однако, чтобы доехать до Парижа, надо было совершить продолжительное путешествие и прежде всего найти на этот вечер ужин и ночлег. Рауль опять пришпорил Баяра, который поскакал в галоп.
   Часа через полтора Рауль увидал огни и очутился у ворот Аббвиля. Он поехал шагом и скоро доехал до ворот довольно порядочной гостиницы, под вывеской "Три Короны". Конюхи тотчас овладели Баяром. Рауль поручил им хорошенько позаботиться о благородном животном, которое хотя и было покрыто пеной и потом, гордо ржало и топало о мостовую своей легкой ногой. Молодой человек сам снял драгоценный чемодан, в котором заключались все его состояние и все его надежды, взвалил его на плечо и вошел в гостиницу спросить комнату и ужин.
   Мы уже знаем, что Рауль, кроме того, что был очень хорош собою, имел осанку и манеры самые аристократические, какие только можно вообразить. Поэтому, хотя в то время дворянин, уважающий себя, не путешествовал без двух, по крайней мере, лакеев, хозяин и хозяйка поспешили услужить молодому кавалеру, одетому в такой глубокий траур и по наружности такому знатному. В один миг была приготовлена прекрасная комната. Так как вечера были прохладны, развели в камине этой комнаты яркий огонь. Вертел в кухне пришел в движение и кастрюли начали свою однообразную песнь.
   Рауль был печален, но он был молод. Нравственные горести не могли лишить его аппетита: приятный запах жаркого и рагу возбудил в нем приятное ощущение, а уважение, которое ему оказывали, немножко развеселило его и расположило бросить на будущее менее отчаянный взор.

LI. Сирота

   Рауль приказал подать ужин в его комнату, поскольку не собирался расставаться со своим сокровищем.
   Ужин явился. Трактирщик превзошел самого себя, и блюда, которые ставили перед молодым человеком, были образцовыми произведениями поваренного искусства. Рауль поужинал хорошо, хотя иногда грустные мысли заставляли руку его опускаться в ту самую минуту, когда он подносил ее ко рту. Окончив ужин, он запер дверь своей комнаты, раскрыл чемодан и высыпал деньги на стол. Он был ослеплен количеством золота, которое лежало перед ним.
   Никогда Рауль не приписывал ни малейшей важности значительной сумме, которая хранилась в его железной шкатулке и которая относительно состояния маркиза Режинальда была только каплей в море. С минуту он смотрел на блеск этой сияющей груды. Знаменитый профиль Людовика XIV блистал на двойных луидорах. Рауль принялся считать золотые монеты. Их было более тысячи. Так как они были неравного достоинства, одни в двадцать четыре, другие в сорок восемь ливров, то все количество их составляло около сорока тысяч ливров. Конечно, это было маловато для Рауля, который мечтал о ста тысячах экю годового дохода с маркизского имения; но все-таки с этой суммой нельзя было умереть с голоду, по крайней мере некоторое время. У Рауля было также несколько драгоценных вещей, но он не знал их ценности, к тому же он был намерен хранить эти вещи на память о маркизе Режинальде, от которого получил их.
   Герой наш положил все свое золото в шкатулку, которую запер и поставил на ночной столик, возле своей кровати. Сделав это, Рауль удостоверился, что пистолеты его заряжены, и положил их на чемодан, как верных и грозных защитников. Наконец он лег спать и, разбитый усталостью и жестокими волнениями этого и предшествовавших дней, скоро заснул. Сон молодого человека был гораздо спокойнее, чем он опасался, и когда он проснулся, было уже довольно поздно. Он тотчас встал, слегка позавтракал, расплатился и отправился в путь.
   Рауль рассчитал, что ему потребуются четыре дня, чтобы приехать в Париж, не истощая лошадь и не утомляя себя. Поэтому, он поехал умеренным шагом и мог таким образом свободно предаваться размышлениям, которые внушало ему его настоящее положение.
   Между прочим, он спрашивал себя, какое самое полезное употребление может он сделать из своих сорока тысяч ливров. После долгих рассуждений, он наконец решил, что, без сомнения, всего благоразумнее было бы купить место в армии и вступить на службу его величества. Мы знаем уже давно, что военное ремесло нравилось нашему герою; притом юное и блестящее воображение легко убеждало его, что шпага ничтожного офицера может когда-нибудь сделаться в его руках фельдмаршальским жезлом. Потом ему казалось, что маркиз Режинальд одобрит его намерение с высоты небес. Решив таким образом вопрос своей будущности, Рауль почувствовал себя спокойнее.
   Прошло два дня без всяких происшествий, которые стоило бы передать здесь. Утром на третий день, часа через два после отъезда из гостиницы, в которой Рауль ночевал, он очутился у подошвы горы до того крутой, что вынужден был сойти с лошади и предоставить ей свободу взбираться одной. На вершине горы сын браконьера остановился на минуту и с восторгом взглянул на великолепную панораму, которая необозримо расстилалась перед ним.
   В ту минуту, когда он готовился опять сесть на лошадь, он увидал в десяти шагах от себя крестьянского мальчика, сидевшего на краю дороги у оврага. Этому мальчику было, по-видимому, лет четырнадцать или пятнадцать, не более, лицо его было умно и приятно, но покрыто мертвенной бледностью. Сжатые черты и черные круги под глазами показывали болезненное состояние и продолжительное страдание. Он сильно прижимал правую руку к стесненной груди, как бы затем, чтобы подавить жестокую боль. Грубая, поношенная блуза и разодранные панталоны составляли всю его одежду, босые ноги были обуты в тяжелые деревянные башмаки.
   Когда мальчик заметил, что Рауль пристально на него смотрит, он потупил глаза. Лицо его обнаружило явные признаки сильной внутренней борьбы. Потом он протянул к Раулю руку и прошептал задыхающимся голосом:
   -- Я голоден!..
   Рауль подошел и подал ему монету. Мальчик с живостью взял ее и поцеловал, вскричав:
   -- Ах! Да благословит вас Бог!.. Я не умру сегодня...
   -- Зачем ты говоришь о смерти? -- спросил Рауль. -- Разве ты так беден и несчастен?..
   -- Да, я очень беден и очень несчастен...
   -- У тебя нет хлеба?
   -- Я не ел уже два дня...
   -- О! Боже мой! -- прошептал Рауль, вынув из-за седельной луки небольшую бутылку с водкой.
   Он подал ее маленькому крестьянину, который выпил с жадностью и, казалось, тотчас же собрался с силами.
   -- Ты не здешний? -- снова спросил Рауль.
   -- Нет, прежде я жил за шесть лье отсюда.
   -- Зачем же ты оставил свою деревню?
   Мальчик заплакал вместо ответа. Рауль продолжал:
   -- Разве у тебя нет родителей?
   -- Нет... -- пролепетал ребенок.
   -- Ты сирота?..
   -- Матери я никогда не знал, а отец мой умер на прошлой неделе...
   -- И тогда ты ушел из своей деревни?
   -- Мне нечего было больше делать...
   -- Отчего?
   -- У отца был бедный домишко и два поля... Он обрабатывал их, я помогал ему и мы жили нашими трудами... Но вот отец мой умер... Люди, которым он был должен, забрали дом и оба поля!.. и прогнали меня... Я не хотел просить милостыни... я просил работы... но мне сказали, что я слишком слаб... тогда я ушел... вчера я дошел до этого оврага и сел здесь, думая, что умру с голоду... Когда вы приехали сюда, я так страдал, что у меня недостало мужества, и я протянул к вам руку... Теперь я куплю хлеба и проживу еще сегодня... Но завтра вы уже не проедете мимо меня и я умру...
   Простая и трогательная история маленького крестьянина произвела глубокое впечатление на Рауля, потому что, кроме нищеты, она походила на его собственную. Рауль сравнил свое положение с положением этого бедного мальчика и почти обрадовался такому несчастью.
   "Я протяну руку этому ребенку, -- думал он, -- как некогда маркиз Режинальд протянул мне свою. Может быть, это принесет мне счастье".
   -- Как зовут тебя, друг мой? -- спросил он.
   -- Жаком...
   -- Сколько тебе лет?
   -- Четырнадцать.
   -- Ну, Жак, я не хочу, чтобы ты умер завтра, как ты говорил сейчас. Все отвергли тебя, но я не отвергну. Тебе уже не нужно будет просить милостыни, если ты захочешь ехать со мною.
   -- Ехать с вами? -- вскричал мальчик с выражением пламенной радости, смешанной с некоторым сомнением. -- Возможно ли это?
   -- Да, -- ответил Рауль, -- я уже сказал тебе, что, если ты хочешь, я возьму тебя с собой.

LII. Жак

   Мальчик бросился на колени, губы его зашевелились; видно было, что он мысленно благодарил Бога. Потом он схватил руку Рауля и покрыл ее поцелуями, пролепетав несколько бессвязных слов, в выражении которых слышалась признательность.
   Очутившись в свою очередь покровителем, герой наш угадал, что навсегда привязал к себе душу этого ребенка, и почувствовал себя возвеличенным в своих собственных глазах.
   -- Жак, -- сказал он через минуту, -- мы едем в Париж...
   Мальчик сделал жест, ясно означавший: куда поедете вы, туда поеду и я, хоть на край света!..
   -- Умеешь ты читать? -- спросил Рауль.
   -- Немножко.
   -- А писать?
   -- Также немножко, но очень дурно...
   Молодой человек улыбнулся этому наивному ответу, потом спросил:
   -- Сколько отсюда до ближайшей деревни?
   -- Два лье.
   -- Ты слишком слаб, чтобы идти пешком. Умеешь ты ездить верхом?
   -- Умею.
   -- Ну! Садись на Баяра -- он очень смирен -- а я пойду пешком. Пища подкрепит тебя, а как только я найду случай, я тотчас куплю для тебя одежду и лошадь... ты будешь ездить со мной...
   Мальчик не верил своим ушам и был убежден, что он игрушка какой-нибудь обманчивой мечты.
   Рауль и Жак прибыли в деревню. Как и предвидел Рауль, пища полностью возвратила силы мальчика. После обеда они оба отправились в путь и к вечеру добрались до небольшого городка. Первой заботой Рауля было купить маленькому Жаку готовое платье и лошадь, довольно старую, но еще годную. За платье он заплатил три луидора, лошадь стоила ему восемь, и за такую умеренную сумму Рауль достал себе вполне приличного слугу, потому что в красном жилете, серых панталонах и синей ливрее с серебряным галуном Жак имел очень приличный вид.
   На другой день нашим путникам оставалось до Парижа только восемь лье. Рауль сел на Баяра, Жак взобрался на свою лошадь с гордостью, легко понятной, и с детской радостью, восторжествовавшей над его горем. После двух часов езды, сын браконьера прервал молчание:
   -- Жак, говоря со мной, ты должен будешь называть меня кавалером.
   -- Слушаю, кавалер, -- отвечал сирота.
   -- А когда у тебя спросят, как зовут твоего барина, ты должен отвечать, что ты служишь кавалеру Раулю де ла Транблэ.
   -- Буду помнить, -- сказал Жак.
   Читатель видит, что Рауль завладел именем, не принадлежащим ему; но был ли он настолько виновен, приняв это имя? Мы этого не думаем.
   Задолго до ночи Рауль приехал в Париж, где будущее приготовило для него жизнь, исполненную стольких же приключений, как жизнь Жильблаза и Лазарилла, этих бессмертных авантюристов. Мы последуем за нашим героем повсюду посреди страстей, ослеплений, интриг, радостей и горестей этой странной жизни.

LIII. Дом на улице Жендре

   Девять часов вечера пробило на часах церкви св. Сульпиции. По улицам Парижа расстилался туман; он был так густ, что не позволял даже различать фонарей, которые исчезали в нем, как звезды, закрытые облаками; он заставлял пешеходов сбиваться с пути, кучеров -- ругаться и покровительствовал ворам, которые скорее готовы были ограбить друг друга, чем пропустить такой удобный случай набить карманы. Туман, казалось, особенно был непроницаем в одном отвратительном переулке, который, неподалеку от площади Св. Сульпиции соединялся с улицей Старой Голубятни.
   Этот узкий переулок, грязный и длинный, назывался тогда и называется еще поныне улицей Жендре. Два или три года назад этот переулок сохранял еще во всей целости физиономию разбойничьего вертепа, отличавшую его в ту эпоху, когда происходили происшествия, которые мы рассказываем. Почерневшие и растрескавшиеся от времени дома, подобно дряхлым столетним старухам, имели отвратительную наружность разбойничьих притонов. Узкие и низкие двери, казалось, прятались возле грязной мостовой, как будто стыдясь того, что служили входом в эти жилища такой зловещей наружности. Даже днем многие честные люди предпочитали лучше сделать длинный крюк, нежели пройти по улице Жендре. При наступлении же ночи туда входили только те, кого привлекала мысль о преступлении или самый гнусный разврат.
   В тот вечер, о котором идет речь, и в час, который мы обозначили выше, несколько человек, наружность которых нельзя было рассмотреть, входили поодиночке в страшный переулок и стучались один за другим особенным образом в маленькую дверь, которая растворялась, чтобы пропустить их, и тотчас же затворялась. Человек, имевший какой-нибудь интерес проследить за этой дверью, сосчитал бы, что в нее вошли восемь человек.
   Отправимся за последним из этих незнакомцев. За дверью находился вонючий коридор, плиты которого исчезали под слоем всякой грязи. В коридоре этом царствовала глубочайшая темнота. Шагов через сорок от двери была первая ступень полусгнившей лестницы с грязной веревкой вместо перил. Восемнадцать ступенек вели в первый этаж; через восемнадцать других ступенек начинался второй.
   Тут остановился незнакомец, за которым мы следуем. Пошарив с минуту в темноте, он наконец постучался три раза в дверь, которая тотчас растворилась, как за минуту перед этим растворилась дверь в коридор. Комната, в которую вошел незнакомец, была передняя, довольно чистая и освещенная с большой роскошью. Пять или шесть плащей и столько же шляп висели на вешалках, прибитых к стене. Между тем как лакей снимал с пришедшего шляпу и плащ и вешал их вместе с другими, изнутри слышался веселый шум разговоров и песен, звон стаканов и стук ножей и вилок, деятельно работавших.
   -- Бургиньйон, -- сказал пришедший лакею, -- мне кажется, мой милый, что я опоздал...
   -- Немножко, виконт... -- отвечал лакей с фамильярностью, в которой слышалось весьма мало уважения.
   -- Все собрались?
   -- Все, виконт.
   -- Также и мадемуазель?..
   -- Она пришла первая.
   Незнакомец не распространял далее своих вопросов и вошел в комнату, из которой слышался шум, описанный нами.
   Эта комната была одновременно и гостиной, и столовой. Великолепная с позолотой мебель, обитая богатой шелковой материей, украшала ее. Шелковые обои скрывали голые стены. Настоящий обюссоновский ковер покрывал пол. Посреди комнаты стоял огромный стол с изысканными кушаньями на серебряных блюдах и превосходнейшими винами в графинах из богемского хрусталя. Серебро было великолепное, и могло показаться странным только то, что все приборы были различной формы, с разными гербами и разными вензелями. Однако ни один из собеседников, по-видимому, не обращал на это внимания и не приписывал этому ни малейшей важности.
   Собеседников было восемь человек: семь мужчин и одна женщина. Костюмы их показывали, что они принадлежали к различным сословиям, и было бы трудно объяснить в первую минуту, какое обстоятельство могло их соединить таким образом.
   На первом был майорский мундир; второй был закутан в монашескую рясу; третий, стоявший тем не менее на равной ноге со всеми другими, был одет в блестящую ливрею, зеленую с золотом; четвертый был комиссионер; пятый походил на честного мещанина скромной наружности; шестой, тот, который вошел, казался дворянином, очень чванившимся своими достоинствами и своей особой. Серьезная, важная физиономия и почтенная дородность седьмого придавали ему вид управителя в знатном доме. Наконец восьмая и последняя собеседница, которую из любезности нам следовало бы назвать первой, была та самая особа, которую человек, говоривший с Бургиньйоном, называл мадемуазель.

LIV. Мадемуазель

   Нельзя вообразить ничего грациознее и обольстительнее лица и фигуры этой молодой девушки. Ей невозможно было дать более восемнадцати, самое большее двадцать лет. Она имела кроткое и восхитительное личико, бело-розовое, как пастель Латура, волосы светло-каштановые, удивительно шелковистые и густые. Глаза, синие и глубокие, то бросали взгляды быстрые, как острые стрелы, то покрывались облаком меланхолической задумчивости. Выражение этих глаз и взглядов было непреодолимо. Губки, очень маленькие и красные, как гранатовый цвет, выказывали, открываясь для улыбки, маленькие правильные зубы, белые как жемчуг. Изящное благородство лица этой хорошенькой девушки согласовывалось с аристократически-маленькими руками, с узкой и длинной ножкой. Стан, стройный и гибкий выше всякого описания, походил (употребляя выражение, бывшее тогда в моде) на "стан нимфы".
   Очаровательница, которую мы описали, была одета в тафтяное платье, бледно-серое с малиновым отливом, отличавшееся необыкновенной простотой и вкусом.
   Военный человек в ливрее и дворянин были люди молодые, капуцин, комиссионер, управитель и мещанин перешли за сорок лет, а двое первых казались даже гораздо старше.
   Каким образом молодая и прелестная девушка, которая, по-видимому, была хорошего происхождения и хорошо воспитана, оказалась одна посреди семи мужчин различного возраста и звания, смеялась и пила с ними без всякого замешательства? Каким образом, наконец, это собрание оказалось в роскошной комнате и вокруг стола, уставленного деликатнейшими кушаньями, в старом, грязном доме страшной улицы Жендре? Все это, без сомнения, мы скоро узнаем.
   Восьмой собеседник, вошедший в залу пиршества, был принят радостными и громкими восклицаниями.
   -- Здравствуй, виконт!..
   -- Как твое здоровье, виконт?..
   -- Виконт, как поздно ты пришел сегодня!..
   -- Я пью за твое здоровье, виконт!.. -- кричали пирующие, все в один голос.
   -- Здравствуйте, мои милые, здравствуй, моя хорошенькая Эмрода, -- весело отвечал пришедший.
   Он взял стул, остававшийся пустым, сел возле хорошенькой девушки, которую назвал Эмродой, и без церемонии поцеловал ее в обе щеки. Потом, наполнив свою тарелку и стакан, он сказал:
   -- Я опоздал, это правда, но будьте спокойны, я вас догоню.
   И действительно, судя потому, как пришедший принялся уписывать кушанья и опоражнивать стакан за стаканом, он, казалось, хотел не только догнать, но даже и обогнать своих товарищей. Собеседники глядели с минуту на подвиги этого страшного аппетита молча и с восторгом. Потом прерванный разговор возобновился, сделался общим и составил шумное целое, прерываемое громкими восклицаниями и песнями. Капуцин не подавал примера трезвости, и даже молодая девушка не уступала самым отчаянным пьяницам и переходила в словах последние границы скромности и благопристойности. Ужин продолжался до полуночи, потом виконт встал, прислонился к камину и сказал:
   -- Теперь, мои любезные, займемся серьезными делами.
   -- Да, да, -- единогласно отвечали собеседники.
   -- Хорош был день? -- спросил виконт. -- Посмотрим, что вы сделали?
   Никто не отвечал ни слова.
   -- Начнем по порядку, -- продолжал виконт. -- Я начинаю с нашей Эмроды.
   -- О! -- вскричала молодая девушка. -- Обо мне, право, не стоит и говорить!.. Я почти потеряла время понапрасну...
   -- Все-таки есть что-нибудь?
   -- Вот и все, -- сказала Эмрода, вынимая из кармана красный сафьянный футляр, который она открыла.
   В футляре лежал золотой браслет, не очень дорогой.
   -- Откуда это? -- спросил виконт.
   -- От ювелира на улице Бак; но на этот магазин нельзя более рассчитывать. В мои последние визиты, ювелир сделался ужасно подозрительным, не теряет меня из виду ни на минуту и глаз не спускает с рук...
   Виконт взвесил браслет на руке и рассмотрел его внимательно.
   -- В самом деле, -- сказал он, -- вещь неважная!.. Я не дам за эту безделушку и шести луидоров... Завтра, милое дитя, надо постараться быть счастливее.
   -- Постараюсь, -- отвечала Эмрода.
   -- Твоя очередь, Оленья Нога! -- вскричал виконт, обращаясь к мнимому комиссионеру.
   -- Моя пожива еще хуже, -- отвечал тот. -- Я стал возле Пале-Рояля, ожидая какого-нибудь случая. За мной пришли из соседнего дома, чтобы отнести чемодан. Он был довольно тяжел, и я вывел из этого благоприятное заключение...
   -- Где же этот чемодан?
   -- Разумеется, в магазине.
   -- Ну?
   -- Ну! В нем оказались только старые платья и дрянное белье. Меня совершенно обокрали!..
   Виконт расхохотался, другие последовали его примеру.
   -- И в самом деле, -- продолжал он, -- день не был хорош для вас. Твоя очередь, брат Бонифаций.
   Мнимый капуцин положил на стол золотые четки, кошелек с мелкими деньгами, часы и медальон, осыпанный небольшими бриллиантами.
   -- Я собрал все это у благочестивых душ, -- сказал он. -- Я знаю, что эти вещицы дрянные! Но, увы, мои возлюбленные братья, благочестие исчезает!.. Почти везде меня принимают в передней! Надо будет переменить мою специальность, отпустить волосы, обрезать бороду и представиться турком!
   Продолжительный и громкий хохот встретил эти слова.
   -- Браво, Подсолнечник, браво! -- вскричал виконт. -- От капуцина до турка рукой подать! Мы подумаем, какой род промышленности будет для тебя приличнее.
   -- Вы меня обяжете, -- отвечал Подсолнечник.
   -- Есть у тебя что-нибудь в виду?
   -- Есть.
   -- Что же?
   -- Кулак у меня крепкий, взгляд верный!.. Вы с этим согласны, не правда ли?
   -- Без сомнения, но, черт побери, к чему все это клонится?..
   -- А вот к чему: я желаю сделаться забиякой.
   -- Печальное ремесло! -- вскричал виконт с значительной гримасой.
   -- Напротив, превосходное! -- с живостью возразил Подсолнечник. -- Всегда имеешь множество средств извернуться: не удастся одно, тотчас готово другое.
   -- Объяснись яснее, друг мой.
   -- Охотно. Во-первых, по милости воинственной физиономии, длинных закрученных усов и гигантской рапиры бываешь предметом ужаса для мещан и любимцем мещанок. Следовательно, ничего нет легче, как собирать подать с мужей посредством страха, а с жен посредством любви! Но это еще не все: посещаешь все гулянья, все веселые места и затеваешь ссоры с людьми добродушной наружности и с наивными провинциалами, которым малейший удар шпаги внушает ужас. Они предпочитают добровольно отдать несколько пистолей, лишь бы избежать поединка, одна мысль о котором заставляет их дрожать с головы до ног. Присоедините к этому, что часто можно найти случай предложить свою шпагу к услугам трусливых ревнивцев и всех тех, которые хотят отомстить врагу, не подвергаясь опасности, и вы увидите, что весьма значительную прибыль может и должно приносить почетное звание забияки. Как вы думаете, виконт?
   -- Может статься, ты и прав, Подсолнечник, -- согласился человек, называемый виконтом. -- Действуй как хочешь, брось рясу в крапиву и облачись в доспехи воина, если тебе так хочется.
   -- Спасибо, -- сказал Подсолнечник, выпрямляя свой высокий стан и задорно приподнимая голову. -- Завтра же вы увидите меня в деле, и ручаюсь вам, что я не буду бесполезным членом нашего общества.
   Виконт продолжал допрос, на который честные люди, выведенные нами на сцену, отвечали так категорически. Он расспросил майора, управителя и лакея в ливрее. Каждый внес в общую кассу плоды своего дневного воровства. Когда дошла очередь до мещанина со скромной физиономией, он сказал:
   -- Я ничего не принес...
   -- Как? -- вскричали два или три голоса.
   -- Вот это дурно, Бенуа! -- прошептал виконт.
   -- Любезные друзья, -- отвечал Бенуа, -- вы произносите приговор слишком поспешно, как мне кажется, и потому слишком легкомысленно! Разве охотник заслуживает упреков, когда возвращается домой с пустыми руками, но напав на следы дичи, которую может принести на другой день?..
   -- К чему это предисловие? -- спросил виконт.
   -- Узнаете сию минуту, и я думаю, что вместо упреков я буду иметь право на похвалы.
   -- Ждем, -- пробормотали сообщники.
   -- Случай, этот великий властелин мира, привел сегодня ноги мои к заставе Сен-Дени. Вдруг я был остановлен множеством повозок, телег и карет; одна тележка, колесо которой сломалось, устроила эту пробку. Толпа собиралась, кучера ругались, лошади нетерпеливо топали в грязи. Так как я не хотел быть забрызганным посреди этой суматохи, я встал около одного дома, как можно ближе к стене, и ждал. Через пять минут тележку подняли и ряд экипажей двинулся вперед. Я хотел следовать за толпой, которая начала мало-помалу расходиться, как вдруг ко мне подъехал всадник на прекрасной лошади, тоже попавший в эту сумятицу. Без сомнения, лицо мое внушило ему доверие, которого я вполне достоин. Всадник этот был молодым человеком лет восемнадцати, весь в черном. Грязь, покрывавшая его лошадь и плащ, ясно показывала, что он проделал длинный путь. За ним следовал маленький лакей на дрянной клячонке и в ливрее, сшитой очевидно не для него. Подъехав ко мне, молодой человек приподнял шляпу, окруженную широким черным крепом, и сказал:
   -- Позвольте мне задать вам вопрос?..
   Я в свою очередь поклонился ему чрезвычайно вежливо, вызвал на лицо улыбку, запечатленную самым доброжелательным добродушием, и отвечал, что я готов к его услугам и почту за истинное удовольствие отвечать не только на один вопрос, но на сто, если он сочтет нужным задать мне их.

LV. Сети Бенуа

   Все сообщники с благоговейным вниманием слушали рассказ Бенуа, который продолжал:
   -- Я понял, как нельзя лучше, что молодой всадник был восхищен моим любезным обращением. -- Милостивый государь, -- сказал он мне, -- вы парижанин?
   -- Парижский мещанин, -- отвечал я, -- родился в квартале Сен-Дени, где мы занимаемся уже около трехсот лет торговлей шерстью, оптом и по мелочам. Николас Бенуа, к вашим услугам, лавка под вывеской "Серебряный Баран".
   -- Стало быть, вы как нельзя лучше знаете столицу?..
   -- Мне известны все улицы и переулки.
   -- Будьте так добры, помогите мне выпутаться из затруднения, в котором я нахожусь.
   -- Объясните мне, в чем оно состоит, и я постараюсь удовлетворить вас.
   -- Я не здешний...
   -- Я так и думал.
   -- Я приехал в Париж в первый раз, не имею здесь знакомых и прошу вас указать мне скромную, но надежную гостиницу, где я мог бы не опасаться за свое маленькое состояние, которое я целиком везу с собой.
   Эти последние слова прозвучали в ушах моих самым приятнейшим образом. Глаза мои инстинктивно обратились на кожаный чемодан, привязанный за седлом молодого человека и, по-видимому, туго набитый. Мне показалось, что при каждом движении лошади из этого чемодана раздавался металлический звук. Я угадал, что Меркурий, бог людей искусных, посылал мне добычу, для которой мне даже не требовалось расставлять сетей, и поспешил ответить:
   -- Для меня ничего не может быть легче, чем дать вам сведения, которых вы желаете. Я знаю небольшую гостиницу, спокойную и недорогую, хозяин которой бесспорно честнейший человек на свете.
   -- А где эта гостиница?
   -- На улице Паради-Пуассоньер, под вывеской "Золотое Руно".
   -- Я буду вам еще более обязан, если вы укажете мне, по какой дороге должен я ехать.
   -- С удовольствием указал бы, но вы непременно собьетесь с пути.
   -- Как же быть?
   -- Ничего не может быть легче. Я иду именно в ту сторону, и если вам будет угодно замедлить шаг вашей лошади, я сам вас провожу.
   -- Как! вы будете так добры?
   -- С большим удовольствием...
   -- В таком случае я принимаю ваше предложение с чрезвычайной признательностью.
   Мы отправились и дорогой вели самый пустой разговор. Вы легко угадаете, любезные товарищи, по какой причине я указал молодому провинциалу гостиницу "Золотое Руно". Эта гостиница если не разбойничий притон, то по крайней мере дом весьма сомнительной репутации, а совесть хозяина самая сговорчивая. Мы вошли во двор.
   -- Вот мы и прибыли, -- сказал я молодому человеку, -- позвольте мне пожелать вам успеха в Париже и оставить вас.
   -- Вы хотите оставить меня таким образом? -- сказал он, соскочив с лошади и схватив меня за руку. -- О, нет! я надеюсь, что вы не откажете мне в одолжении осушить вместе со мной бутылку испанского вина.
   Я сослался на дела, не терпящие отлагательства, уверял, что я не властен располагать своим временем, словом никак не соглашался. Молодой человек горячо настаивал. Я этого ожидал и наконец согласился. Конюх хотел отвести лошадей в конюшню.
   -- Подождите, -- сказал ему молодой человек, развязавший ремни, которыми чемодан был прикреплен к седлу.
   Подошел слуга, взял этот чемодан. Я наклонился к уху молодого человека, и шепнул ему:
   -- Там золото, не правда ли?
   -- Да, -- отвечал он с удивленным видом.
   -- В таком случае, -- продолжал я, -- не позволяйте никому дотрагиваться до этого чемодана. Конечно, дом надежный, но не надо подвергать никого искушению... Я помогу вам отнести чемодан...
   Он поблагодарил меня жестом и сделал мне знак, что принимает мое предложение. Я взял чемодан за одну ручку и восхитился его тяжестью. Мы дошли таким образом до комнаты в первом этаже, единственной, которая не была занята в эту минуту. Товарищ мой снова пожал мне руку, потом спросил бутылку хереса и две рюмки. Мы вместе сели за столик, чокнулись; молодой человек выпил и сказал:
   -- За ваше здоровье, месье Бенуа...
   -- За успех всех ваших намерений, -- отвечал я. -- Осмелюсь ли спросить, с кем я имею удовольствие говорить? -- прибавил я.
   -- С кавалером Раулем де ла Транблэ, -- отвечал молодой человек.
   Я встал со стула и низко поклонился, вскричав с умилением:
   -- Какая честь для такого бедного мещанина, как я, сидеть за одним столом с таким благородным дворянином, как вы, кавалер!.. Прошу вас верить искреннему выражению моей признательности!..
   -- Не будем говорить об этом, -- сказал он. -- Садитесь, любезный месье Бенуа, и будем пить...
   Я повиновался. Он налил мне стакан, я выпил за его здоровье, на этот раз величая его по имени и титулу. Прошу простить меня, любезные товарищи, но все эти подробности, которые могут показаться вам ничтожными, необходимы, чтобы дать вам понять, какими извилистыми путями, какими искусными и деликатными средствами достиг я того, что вполне овладел доверием и расположением моего нового знакомца...
   -- Что вы думаете об этом хересе? -- спросил он меня, выпив.
   -- Я нахожу его превосходным.
   -- Это ваше мнение?
   -- Да, по совести. А каково ваше мнение, кавалер?
   -- Ах! -- сказал он. -- Я пил херес лучше этого в замке моего отца!..
   Я увидел выражение живейшего сожаления на лице молодого человека. О чем он сожалел? О замке, о хересе или об отце?.. Я хотел выйти из этой неизвестности и сказал:
   -- Отец ваш, наверное, расстался с вами глубоко опечаленный.
   -- Разве вы не видите, что я в трауре? -- прошептал молодой человек мрачным голосом.
   -- О! Боже мой! -- вскричал я. -- Неужели вы имели несчастье... ужасное несчастье...
   Я остановился. Он окончил мою фразу.
   -- Лишиться моего отца! -- сказал он. -- Да, меня постигло это невозвратное горе...
   Моя физиономия тотчас подернулась трауром, и я отер слезу, которой не было.

LVI. Любопытство Бенуа

   Между мной и кавалером наступило молчание. Так как на лице моем все еще выражалось глубочайшее отчаяние, молодой человек, тронутый тем, что я принимал такое участие в его печалях, пожал мою руку и сказал:
   -- Я вижу, что вы человек добрый, и благодарю вас глубоко за ваше участие ко мне!..
   Я отвечал ему, что мое участие было очень естественно и что кавалер обяжет меня, вполне располагая мною, моим временем, моим кошельком и моим кредитом...
   -- Я принимаю ваши любезные предложения, -- объявил молодой человек, улыбаясь, -- и воспользуюсь ими, кроме вашего кошелька, который мне совсем не нужен. Я не богат, но имею средства на жизнь, по крайней мере некоторое время могу не прибегать за помощью ни к кому.
   Я попробовал задать несколько вопросов.
   -- Давно ли, кавалер, имели вы несчастье лишиться вашего отца?..
   -- Увы! -- вскричал он, -- его могила еще не заросла травой.
   -- Если судить по вашему отчаянию, этот благородный вельможа, верно, был достоин всей любви и всех сожалений такого сына, как вы.
   -- Всей моей жизни будет недостаточно для того, чтобы оплакать его, как он заслуживает.
   -- Ваша матушка еще жива, без сомнения?
   -- Нет, мать моя умерла.
   -- По крайней мере, у вас остались братья?
   -- Я единственный сын.
   -- Родственники?..
   -- Никаких.
   -- Как! Вы один на свете?
   -- Да, один на свете!..
   -- Ах! С каким нетерпением вы должны желать соединиться с вашими друзьями!
   -- С друзьями? У меня их нет!..
   -- Как! Неужели никто не ждет вас в Париже?
   -- Никто.
   -- Ах! Бедный молодой человек!.. Несчастный молодой человек!.. Извините эту фамильярность, кавалер...
   -- Не только извиняю, но и благодарю.
   -- Я боюсь, что мое любопытство наскучило вам...
   -- Нисколько.
   -- В таком случае, кавалер, если уж вы удостаиваете терпеливо отвечать на вопросы, может статься, нескромные, но внушаемые моим участием к вам, то скажите мне, прошу вас, какие причины привели вас в столицу? Я думал сначала, что вы ехали к родственникам или друзьям, но, как вижу, ошибся...
   -- Я приехал, -- отвечал молодой человек, -- чтобы найти здесь средства к жизни...
   -- Вы мне сейчас сказали, что у вас есть деньги, кажется?
   -- Есть, но мало, и потому я должен обеспечить себя в будущем...
   -- Разве вы не пользуетесь доходом с наследства вашего отца?
   Кавалер сначала колебался, потом отвечал:
   -- Все, что я имею, находится в этом чемодане...
   И он указал мне на кожаный чемодан, о котором я вам говорил.
   -- И как велика сумма? -- спросил я.
   Кавалер пристально на меня взглянул: вероятно, чувство недоверчивости проявилось в его мыслях. Я испугался и поспешил прибавить:
   -- Если я вас спросил об этом, кавалер, то единственно затем, чтобы дать вам какой-нибудь добрый совет... Я человек старый, к несчастью для меня... но опытный, знаю Париж, его хорошие и дурные стороны, сети, которые он скрывает под ногами тех, кто хочет искать счастья, и средства, которые он предлагает им... Может быть, если бы я знал, как велика сумма, которой вы располагаете, я посоветовал бы вам, как употребить ее с выгодой. Но если вопрос мой показался вам нескромным, не будем говорить об этом, кавалер.
   Потом я встал и прибавил:
   -- Если вы будете иметь во мне нужду, кавалер, я готов к вашим услугам, как и говорил вам вчера. Пожалуйте запросто на улицу Грента и просите Николаса Бенуа, торговца шерстью, оптом и по мелочам, под вывеской "Серебряный Баран". Вам все укажут дом... Мы хорошо известны в квартале: триста лет живем мы там и торгуем под одной и той же фирмой... До свидания, кавалер, до свидания!..
   Я сделал движение, чтобы взять свою шляпу, которую положил на стул, когда вошел. Молодой человек удержал меня. Я ожидал этого и продолжал собираться с самым неподдельным добродушием.
   -- Садитесь, месье Бенуа, прошу вас, -- сказал он.
   -- Мне некогда, видите ли...
   -- Я прошу у вас только пять минут.
   -- Извольте...
   Я сел.
   -- Месье Бенуа, -- продолжал кавалер, -- вы всегда держите ваше слово, не правда ли?
   -- Конечно!..
   -- Вы обещали мне сейчас дать совет?.. Так дайте его.
   -- Насчет чего?..
   -- Насчет употребления моего маленького состояния.
   -- А!
   -- У меня есть около сорока тысяч ливров.
   -- Сорок тысяч?..
   -- Да, золотом.
   -- И вы больше ничего не имеете?..
   -- За исключением нескольких вещиц, которые я хочу сохранить. Это очень мало, не правда ли?..
   -- Это немного, но с сорока тысячами ливров, можно предпринять что-нибудь.
   -- Что же, например?
   -- О! Это зависит от вас...
   -- Но если я прошу вас служить мне руководителем...
   -- Это такое деликатное дело!..
   -- Вы обещали!..
   -- Ну, хорошо! Я согласен, но, признаюсь, против воли... Вы хотите -- не правда ли? -- употребить ваши деньги таким образом, чтобы жить если не в богатстве, то, по крайней мере, в приличном довольстве...
   -- Именно.
   -- В Париже есть честные негоцианты, которые охотно возьмутся пустить в оборот ваши сорок тысяч ливров и давать вам проценты.
   -- Но я то что же буду делать?
   -- Проживать доход...
   -- Его хватит ненадолго... Я был воспитан в роскоши и сохранил привычку к расточительности, которая разовьется от праздности...
   -- Справедливо.
   -- Как же быть?
   -- Негоциант, который возьмет ваш капитал, может также предоставить вам в своем доме какую-нибудь должность...
   Молодой человек сделал гримасу и слегка пожал плечами.
   -- Торговля! -- сказал он презрительным тоном, -- вы забываете любезный месье Бенуа, что я дворянин!
   -- Вы правы, -- отвечал я, -- в таком случае, придумаем что-нибудь другое...

LVII. Приглашение Бенуа

   -- Да, придумаем, -- отвечал молодой человек.
   -- Кавалер, -- спросил я, -- не имеете ли вы сами какого-нибудь проекта?
   -- Имею, конечно, но, может быть, осуществление его невозможно...
   -- Все-таки скажите, в столкновении идей можно найти следы истины...
   -- Я думал купить себе роту.
   -- Разве вы имеете наклонность к военному поприщу?
   -- Более, чем ко всему другому, к тому же из чего мне выбирать?
   -- Справедливо, совершенно справедливо!
   Я сделал вид, будто обдумываю то, что сказал мне кавалер де ла Транблэ, а на самом деле замышлял план, который скоро изложу вам, и надеюсь, что он получит ваше одобрение. Через две минуты я продолжал:
   -- Право, кавалер, я думаю, что в вашей юной голове более здравого смысла, нежели в самом старом мозгу. Ваша идея превосходна, и вы выбрали самое лучшее.
   -- Итак, вы ее одобряете?
   -- Совершенно.
   -- А дорого это будет стоить?
   -- О! Придется истратить все сорок тысяч... Я даже боюсь, чтобы вы не были вынуждены для своей экипировки продать те вещи, о которых сейчас говорили и которыми вы, кажется, так дорожите...
   -- Я дорожу ими потому, что они достались мне от отца, но если надо пожертвовать ими, я вооружусь мужеством...
   -- Вот это прекрасно, кавалер, но будьте спокойны: мы постараемся спасти эти драгоценные сувениры... Во всяком случае, я употреблю все старания, чтобы достичь этой цели...
   -- Итак, вы можете помочь мне?
   -- Черт побери! Вас удивляет, что ничтожный купец, торгующий шерстью оптом и по мелочам, имеет намерения вмешаться в военные дела! Конечно, сам по себе я решительно ничего не значу, но у меня есть многочисленные связи, есть добрые друзья, которые будут очень рады помочь мне.
   -- Неужели? -- вскричал молодой человек, с восторгом.
   -- Боже мой, да. Послушайте, мне пришло в голову, что вы даже можете считать ваше дело почти решенным...
   -- Возможно ли?..
   -- Ничего не может быть возможнее, уверяю вас, и ничего не может быть проще. Один из моих старых и добрых товарищей, майор Танкред д'Эстаньяк, служит в Королевско-Шампанском полку, который стоит гарнизоном в Валансьене... Этот храбрый офицер теперь в отпуску и находится в Париже. Я представлю вас ему, когда вы хотите, и он почтет за истинное удовольствие доставить вам средства вступить в его полк...
   -- Но, месье Бенуа, -- вскричал снова простодушный кавалер, -- я право не знаю, как выразить вам мою признательность!
   -- Вы не обязаны мне ничем! Я был польщен вашей дружбой и каждый раз, как только вам будет угодно оказать мне честь воспользоваться моими услугами, я буду считать себя очень обязанным... Когда вам угодно, чтобы я представил вас майору?..
   -- Назначьте сами день.
   -- Угодно послезавтра?
   -- Очень рад.
   -- Если так, я напишу два слова Танкреду...
   -- Где я вас найду?
   -- Я сам зайду за вами.
   -- Где будет свидание?
   -- У меня, черт побери!.. В моем смиренном жилище!.. Вы увидите мою племянницу, смею сказать, образованную молодую девушку... Мы пообедаем и, весело чокаясь бокалами, будем говорить о делах...
   -- Любезный Бенуа, предложение ваше так чудесно, что я принимаю его без церемонии...
   -- И вы правы! Однако становится поздно: я вас оставлю. До свидания, кавалер.
   -- До свидания, мой превосходный друг!
   -- Еще одно слово...
   Я указал пальцем на чемодан и прибавил:
   -- Берегите это. Париж очень большой город, в нем, конечно, много честных людей, но, кажется, прости Господи, гораздо больше плутов! А сорок тысяч ливров порядочная добыча, способная прельстить воров!.. Будьте осторожны и берегите хорошенько ваше сокровище день и ночь.
   -- Непременно, -- отвечал кавалер и, показав пару великолепных пистолетов, прибавил: -- Вот верные товарищи, которые не только лают, но и кусают!..
   -- Похвальная предосторожность! -- одобрил я. -- Но если, например, вам придется оставить на некоторое время вашу комнату... тогда что же вы сделаете?..
   -- Я это предвидел: мой слуга, молодой человек, совершенно мне преданный, будет ждать здесь моего возвращения, сидя на этом чемодане и держа по пистолету в каждой руке...
   -- Черт побери!.. Не очень-то хорошо будет тому, кто захочет обогатиться за ваш счет, кавалер!..
   -- Никому не советую пробовать. Но вы, кажется, мне говорили, любезный месье Бенуа, что эта гостиница очень спокойна и пользуется прекрасной репутацией?
   -- Говорил и готов повторить это... Совет, который я. позволил себе дать вам, происходил от избытка усердия, а также оттого, что я имею правилом лучше предупреждать несчастье, нежели сожалеть о нем.
   Тут мы простились, пожимая друг другу руку, как бы для скрепления тесной и искренней дружбы, которую обещали один другому... Вот что я сделал, господа, вот почему считаю себя вправе сказать с некоторой гордостью, как сказал какой-то греческий или римский император, право не знаю: я не потерял даром дня! Любезные товарищи, что вы думаете о моем подвиге?.. Предоставляю вам самим обсудить его...
   Когда Бенуа кончил, хорошенькая Эмрода зевнула во всю ширину своего маленького ротика. Человек, которого называли виконтом, начал советоваться с капуцином, с комиссионером и с некоторыми другими членами общества. Это совещание продолжалось минуты три: мнения выражались шепотом. Потом виконт сказал:
   -- Любезный Бенуа, общество рукоплещет вам вдвойне, вы заслужили это...
   -- Мне отдают справедливость! -- прошептал Бенуа, с выражением законной гордости.
   -- Мы понимаем как нельзя лучше ваш план... -- продолжал виконт.
   -- И одобряете его?
   -- Да, только надо условиться в подробностях.
   -- Они очень просты...
   -- Не спорю, но надо будет несколько поистратиться.
   -- Вы наш казначей, возьмите из кассы.
   -- Как вы спешите!
   -- Дело надежное...
   -- Может быть, но, по моему мнению, надежны только те дела, которые сделаны.
   -- Знаете вы одну пословицу?
   -- Знаю и много.
   -- Хорошо, но одна из них более всего согласуется с нашим положением: кто ничем не рискует, тот ничего не получит!..
   -- Вы правы. Притом я вам сказал: план ваш принят, теперь будем рассуждать о подробностях.
   -- Охотно.
   В эту минуту Эмрода прервала разговор.
   -- Позвольте мне уйти, -- сказала она.
   -- Ты хочешь нас оставить, капризница?
   -- У меня есть дела сегодня, очень важные.
   -- Какое-нибудь свидание, плутовка?
   -- Может статься, но это вас не касается, а так как я вовсе не нужна вам для исполнения вашего плана...
   -- Вы ошибаетесь, -- перебил Бенуа, -- именно вы нужны нам, любезная Эмрода, и даже очень...
   -- Мне показалось, однако, что в комедии, которую вы приготовитесь разыграть, нет женской роли.
   -- Это доказывает, что вы дурно меня слушали, малютка...
   -- Может быть, я спала... или думала о другом. А что же вы говорили?
   -- Я говорил о моей племяннице, которую должен представить послезавтра кавалеру де ла Транблэ...
   -- Ну?
   -- Ну! Кто же будет этой племянницей, если не вы?
   -- Ах, гадкий человек! -- вскричала молодая девушка с очаровательной досадой и очень милым и кокетливым гневом. -- Скажите пожалуйста, с какой стати ему вздумалось говорить о своей племяннице!..
   -- Следовательно, -- продолжал Бенуа, -- я формально сопротивляюсь тому, чтобы отпустить нашу миленькую Эмроду! Ее возлюбленный подождет...
   -- Мой возлюбленный! -- прошептала молодая девушка с восхитительным жеманством.
   -- Мне бы следовало сказать "возлюбленные", -- продолжал Бенуа, -- я ошибся, извините.
   -- Дерзкий! -- вскричала Эмрода.
   -- Бенуа прав, -- вмешался виконт, -- наша любезная сестрица непременно должна сегодня остаться с нами. Как вы думаете, господа?
   -- Да! да! да! -- отвечали все сообщники в один голос.
   Приговор был произнесен. Надо было повиноваться. Эмрода сделала гримасу, но осталась. Заседание прекратилось только в два часа утра. Мы скоро узнаем результат его.

LVIII. Дом Бенуа

   На другой день после той ночи, в которую происходили сцены, рассказанные нами читателю, мирные обитатели той части улицы Грента, которая примыкает к улице Сен-Дени, смотрели внимательно, стоя у своих дверей, на зрелище, сильно подстрекавшее их любопытство. Вот в чем оно состояло.
   Довольно скромная лавка, давно уже не занятая никем, была снята в это самое утро. С рассвета несколько человек работали безостановочно и внутри и снаружи этой лавки. Одни наскоро прибивали полки и прилавки, походившие скорее на декорации и аксессуары в театре, нежели на настоящие прилавки и полки, потому что они были чрезвычайно тонки и не могли бы выдержать никакой тяжести. Другие, с помощью высокой лестницы, прибивали, над главным входом, огромный железный лист, без всяких изображений и надписи. Когда этот лист был прикреплен, явились два живописца. Первый нарисовал посреди листа нечто вроде барана, с великолепными рогами, и покрыл свой эскиз густым слоем мела, подражавшего с грехом пополам изменчивому отливу серебра. Пока этот художник оканчивал свое образцовое произведение, товарищ его также не терял времени. По обеим сторонам животного с длинными рогами он начертывал огромными белыми буквами следующие слова:

Серебряный баран Николас Бенуа и Кo Шерстяные товары

   На улице собралась большая толпа любопытных, состоявших большей частью из давнишних ее обитателей. Все с удивлением расспрашивали друг друга.
   -- Николас Бенуа, -- говорил один, смотря на огромную вывеску. -- Вам знакомо это имя, кум?
   -- Нет.
   -- А вам?
   -- И мне нет.
   -- А вам?
   -- Также нет.
   -- Стало быть, никто здесь не знает этого Николаса Бенуа?
   -- Никто.
   -- Откуда он?
   -- Неизвестно.
   -- Что он продает?
   -- Шерстяные товары, по крайней мере, это написано на вывеске.
   -- Сказать мимоходом, вывеска-то продержится недолго.
   -- Еще бы! Намалевана водяными красками.
   -- Да, денька два дождливых, так Серебряный Баран и поминай как звали...
   -- Не то, что ваша вывеска, дядя Корнибер... Вот уж прочная-то!..
   -- Я и не жалел ничего для нее!.. Зато она и свежа, как в первый день -- всякий с этим согласится.
   -- Конечно, конечно!..
   -- Не знаю, почему, но у меня плохое мнение об этом Бенуа.
   -- Должно быть, это ничтожный человек.
   -- Очень ничтожный.
   -- Чрезвычайно ничтожный.
   -- Я так же думаю...
   -- И я...
   -- Ах! Поверьте, не пройдет и полгода, у нас в квартале будет банкротство и лавка эта закроется!..
   -- Нет никакого сомнения, я готов побиться об заклад!..
   Так сострадательно рассуждали добрые обитатели улицы Грента, смотря на вывеску "Серебряный Баран". Парижский мещанин всегда был, есть и будет одинаков!..
   Бенуа лично распоряжался работами, и если слышал все эти разговоры, то они нисколько его не обеспокоили. В этом мы смело можем уверить наших читателей.
   К вечеру все было кончено. Тогда перед магазином остановились две повозки с тюками, которые казались тяжелы и набиты шерстяными товарами. Два сильных работника сгибались под тяжестью, таская их в магазин. Когда все тюки были перенесены, двери лавки заперли, закрыли ставни тяжелыми железными запорами, и Бенуа остался один со своими двумя помощниками. Это были не кто иные, как виконт и комиссионер.
   Они побросали тюки в угол лавки, делая это с такой же легкостью, как будто бросали мячик, которым играют дети. Оказалось, что под грубым холстом были искусно скрыты ивовые каркасы, устроенные наподобие тюков с товарами. Три товарища переглянулись, смеясь.
   -- Ну, друзья мои! -- сказал Бенуа, когда утих припадок. -- Что вы думаете обо мне теперь, когда видите меня в деле? Кажется, первые акты нашей комедии идут хорошо, и я смею льстить себя надеждой, что развязка будет удовлетворительна!
   -- Будем надеяться! -- отвечали хором виконт и его товарищ.
   -- Видали ли вы когда-нибудь, чтоб такой важный торговый дом, какой основали мы сегодня, устраивался с такой удивительной быстротой?
   -- О! Никогда!.. Ты -- искусник первой руки!..
   -- Превосходный дом, впрочем, -- продолжал Бенуа, опять засмеявшись, -- сорок тысяч ливров барыша в каких-нибудь восемь часов, с самого начала операции, и без всякого риска!.. Я думаю, что это порядочное начало!
   -- Конечно!..
   -- Я всегда думал, что имею гениальные способности к спекуляциям!.. Завтра я берусь доказать, что справедливо судил о себе; теперь пойдем ужинать... я еще окончу к сроку последние приготовления...
   Трое плутов вышли из магазина и направились к дому на улице Жендре, где их ожидали другие сообщники.
   На другой день очень рано двери "Серебряного Барана" снова растворились. Бенуа расставил мебель в комнате за лавкой, которая, благодаря этой заботливости, приняла довольно комфортабельный вид. Он принес с собою ящик с серебряным столовым прибором и корзинку с несколькими бутылками превосходных вин. Все это было взято из главной квартиры на улице Жендре.
   Устроившись таким образом, Бенуа вышел заказать у ресторана на площади Шатле великолепный обед на пять человек. Он велел поварам отличиться, обещал им дать на водку, приказал, чтобы обед был готов непременно в семь часов и принесен в лавку под вывеской "Серебряный Баран".
   В два часа носильщики принесли в портшезе даму, которая быстро вбежала в лавку. Это была мнимая племянница Бенуа, очаровательная Эмрода. Никогда молодая девушка не казалась такой прелестной, как теперь, в своем простом костюме мещанки. Коричневое шерстяное платье, превосходно сшитое, обрисовывало ее изящные формы и придавало ее развязному обращению несколько жеманный вид, восхитительно эффектный. Интересное личико Эмроды блистало лукавством и умом. Она силилась придать своим взорам простодушное выражение, которого обычно в них не было, и походила на хорошенького демона, переодевшегося ангелом, чтобы искусить какого-нибудь сурового отшельника. Словом, она была обольстительна вне всякого сравнения.
   -- Здравствуй, милая племянница, -- сказал Бенуа, целуя ее в обе щеки. -- Боже мой, как ты очаровательна!.. Ты должна завладеть сердцем молодого кавалера!..
   -- Вы думаете! -- спросила Эмрода с соблазнительным кокетством.
   -- Не думаю, а уверен!
   -- Бедный молодой человек! -- прошептала Эмрода, жеманясь.
   -- Уж не будете ли вы сожалеть о нем?..
   -- А то как же!..
   -- Милое дитя, -- отвечал Бенуа, -- будь я на месте Рауля де ла Транблэ и захоти вы любить меня в продолжение двух часов, или по крайней мере только показывать вид, что одно и то же, я не пожалел бы сорока тысяч ливров, которые пришлось бы мне заплатить за такое счастье!
   -- О! о! -- произнесла Эмрода, смеясь. -- Как вы любезны сегодня, дядюшка!
   -- Вы это говорите потому, что я откровенен, племянница...
   -- Старый льстец!..
   -- Недоверчивая красавица!..
   Мадригалы Бенуа были прерваны появлением двух или трех женщин, которые под предлогом сделать несколько покупок пришли посмотреть на магазин. Им отвечали, что продажа начнется только через три дня, и они удалились с досадой обманутого ожидания.
   К четырем часам Бенуа ушел, оставив свой магазин под надзором Эмроды и комиссионера, который успел преобразоваться в купеческого приказчика. Бенуа тоже принарядился. Он надел темно-коричневые панталоны, табачного цвета кафтан с широкими стальными пуговицами, желтый жилет с красными цветами, белый галстук, белые чулки с фиолетовыми стрелками и башмаки с серебряными пряжками. Выбрившись и надев новый парик, Бенуа пошел на бульвар за портшезом и велел отнести себя на улицу Паради-Пуассоньер, в гостиницу "Золотое Руно".

LIX. Гости Бенуа

   Добравшись до гостиницы Николас Бенуа вылез из портшеза, вошел в дом и отправился прямо в комнату Рауля. Дверь была заперта изнутри. Бенуа постучал.
   -- Кто там? -- спросил голос изнутри.
   -- Я, Николас Бенуа. Я пришел засвидетельствовать свое уважение кавалеру де ла Транблэ и взять его с собой, как было условленно третьего дня, -- отвечал мнимый купец.
   -- Хорошо, -- сказал голос, -- сейчас отворят, любезный месье Бенуа...
   Бенуа услыхал, как отодвигают запоры, и дверь повернулась на своих петлях. Он мог войти.
   Рауль сидел в глубине комнаты, а дверь отворил Жак. Кавалер встал, побежал навстречу к своему вероломному другу и дружески пожал ему руку.
   -- Кавалер, -- сказал ему Бенуа, улыбаясь, -- ваша комната -- настоящая крепость... чтобы войти в нее против вашей воли, пришлось бы сделать осаду!
   -- Ведь вы сами советовали мне быть осторожным?
   -- Конечно, и я могу только одобрить это...
   -- С тех пор, как вы меня оставили третьего дня, я никуда не выходил.
   -- Такое затворничество, вероятно, для вас очень тягостно...
   -- Немножко.
   -- К счастью, оно не долго продлится...
   -- Каким образом?
   -- Сегодня мы будем обедать с моим другом майором д'Эстаньяком...
   -- А вы уже говорили ему о моем деле?
   -- Говорил...
   -- Что же он ответил?
   -- Он сказал, что добрые дворяне должны поддерживать друг друга, что д'Эстаньяк не может оставить ла Транблэ в затруднительных обстоятельствах и что для него будет одновременно и честью и удовольствием быть вам полезным и приятным...
   -- Итак, вы надеетесь?..
   -- Я совершенно уверен в успехе... -- Да услышит вас Бог!..
   -- Он меня услышит, не сомневайтесь в этом, кавалер!..
   Говоря таким образом, Николас Бенуа вынул из кармана хронометр величиной в пятифранковую монету и толщиной в три пальца. Он посмотрел на циферблат, потом сказал:
   -- Кавалер, имею честь заметить вам, что уже поздно; обед будет скоро готов, а вы знаете, что подогретые кушанья теряют три четверти своего достоинства...
   -- Я готов следовать за вами, месье Бенуа.
   -- В таком случае, отправимся в путь, если вам угодно!..
   -- Сию минуту.
   Рауль надел шляпу и, обернувшись к слуге, который, стоя возле дверей, слышал весь разговор, сказал:
   -- Жак, ты не забудешь моих приказаний, не правда ли?
   -- Будьте спокойны, кавалер.
   -- Ни под каким предлогом, не выходи из этой комнаты...
   -- Если загорится дом, и тогда не выйду, -- отвечал Жак. -- Сгорю здесь, а не оставлю чемодана, который вы поручили мне.
   -- Хорошо. Держи ухо востро, глаза настороже, руку на пистолете...
   -- Слушаю, кавалер.
   -- Наконец старательно задвинь засовы сразу, как я уйду, и отвори дверь только тогда, как я три раза произнесу свое имя и когда ты уверишься, что узнал мой голос.
   Жак поклонился, и Бенуа вышел из комнаты с Раулем де ла Транблэ. Оба сели в портшез, который ждал их перед гостиницей.
   -- На улицу Грента, в магазин под вывеской "Серебряный Баран", сказал Бенуа, который прежде, чем сел возле Рауля, отдал несколько приказаний носильщикам.
   Портшез двинулся, старичок возобновил разговор.
   -- Я знаю, кавалер, как нельзя лучше, что общество такого ничтожного негоцианта, как я, не может быть слишком приятно для такого дворянина, как вы.
   Рауль хотел было возразить, но Бенуа не дал ему времени и продолжал:
   -- Да, кавалер, я знаю это, и то, что вы могли бы мне сказать из вежливости и благосклонности, не убедит меня в противном! Поэтому я постарался сделать насколько возможно приличный выбор моих сегодняшних гостей.
   -- Клянусь вам, месье Бенуа, что мне было бы совершенно достаточно вашего общества:
   -- Вы так не думаете, кавалер.
   -- Думаю, уверяю вас!
   -- Не верю и продолжаю: кроме моей племянницы, с которой я уже говорил и которая скорее похожа на герцогиню, чем на мещанку, и моего друга майора, у меня еще будет молодой вельможа, человек очень любезный и с большими связями. Уже около трехсот лет Бенуа пользуются покровительством виконтов де Сильвера. Вы, без сомнения, знаете, хотя бы понаслышке, этого молодого вельможу, виконта Ролана де Сильвера. Он человек очень знатный...
   Рауль никогда не слыхал этого имени, однако счел себя обязанным отвечать:
   -- Да, да, Сильвера... Знатные дворяне!.. Я слыхал о них раз сто... по крайней мере.
   -- Виконт Ролан ужасно богат, -- продолжал Бенуа, -- и во многих случаях его высочество регент удостаивал его особенными отличиями... Советую вам сойтись с ним как можно короче, поверьте, вы много выиграете от этого; он окажет вам большие услуги, этот вельможа любит оказывать услуги и может легко это делать.
   -- Он моих лет? -- спросил Рауль.
   -- Не совсем, ему около тридцати лет, но на вид не более двадцати пяти, да и характером он очень молод.
   -- Я непременно воспользуюсь вашими превосходными советами, -- сказал кавалер.
   -- И хорошо сделаете!
   -- А о вашем друге майоре вы мне не сказали ничего... Что это за человек?..
   -- Настоящий дворянин, храбрый воин и сверх того славный малый! Увидите сами... Танкред д'Эстаньяк гасконец только по имени и по произношению, от которого он никак не мог отвыкнуть. А впрочем, он -- олицетворенное чистосердечие, благородство и правдивость. О! я отдаю дружбу мою только таким людям, насчет которых нельзя сказать ни словечка!
   В эту минуту портшез остановился. Бенуа выглянул на улицу.
   -- Вот мы и дома! -- сказал он. -- Ваш разговор так очаровал меня, кавалер, что мне казалось, будто мы только что отправились...
   Рауль и Бенуа вышли из портшеза, последний заплатил и отпустил носильщиков. Не вводя еще кавалера в лавку, дверь которой была полуотперта, Бенуа поднял руку, указал молодому человеку на вывеску, написанную только вчера, и вскричал:
   -- Это эмблема моего магазина, эта старая вывеска, известная и уважаемая во всем Париже, гордится честью, которую вы, кавалер, оказываете ей сегодня, и благодарит вас моим голосом.
   Не ожидая ответа, Бенуа повел Рауля в дом. В магазине было темно. В полусвете виднелись прилавки, загроможденные товарами, и симметрично разложенные тюки.
   -- Кавалер, -- сказал Бенуа, проходя через магазин, -- тут достанет сукна, чтобы одеть десять таких рот, как та, которой вы скоро будете командовать; надеюсь, что вы вспомните обо мне, когда вам понадобится экипировка ваших солдат... У меня есть богатый ассортимент синих сукон самого высокого сорта.
   -- Заранее покупаю, -- отвечал Рауль, смеясь.
   Они прошли в комнату за лавкой, превратившуюся, как мы уже знаем, в столовую. По искусному контрасту эта комната была освещена истинно великолепным образом. Четыре канделябра с множеством восковых свеч проливали ослепительный блеск на стол, накрытый голландской камчатной скатертью и уставленный серебром и хрусталем. Этот яркий блеск выказывал изящество и роскошь столового сервиза. Рауль был ослеплен.
   В ту минуту, как он раскрывал рот, чтобы сделать комплимент Бенуа, он заметил Эмроду и уставился на нее с очевидным восторгом. Увидев внимание Рауля, девушка приятно ему улыбнулась и сделала самый скромный и грациозный поклон.
   -- Кавалер, -- сказал Бенуа, взяв Эмроду за руку, -- честь имею представить вам мою племянницу... Я вас предупреждал, что она прехорошенькая. Судите сами, обманул ли я вас...
   -- Ах, любезный хозяин! -- воскликнул Рауль. -- Вы сказали мне очень мало!.. Ваша племянница не простая смертная... это нимфа, это божество!..
   Бенуа расхохотался мифологическому восторгу молодого человека.
   -- Эта милая малютка -- моя единственная наследница, -- сказал он, -- так как я навсегда остаюсь холостяком. Со временем, у ней будет двадцать тысяч ливров годового дохода, понемножку накопленных ее старым дядей от продажи шерстяных материй и сукон; и, право, тот, кто сделается ее мужем, может похвалиться, что сделал недурное дельце...
   Бенуа потер руки. Эмрода потупила свои большие глаза. Рауль принялся размышлять. Ему казалось ясно, как день, что старый купец некоторым образом как будто предлагает ему руку своей хорошенькой племянницы и двадцать тысяч годового дохода, которые она со временем получит в наследство. Рауль не считал себя настолько знатным дворянином, чтобы отказаться от такого выгодного брака. Он взял за руку Бенуа и выразительно пожал ее.
   -- Дитя мое, -- спросил купец свою мнимую племянницу, -- майор еще не приезжал?
   -- Нет еще, милый дядюшка.
   -- А виконт?
   -- Тоже не приехал...
   -- Эти господа вечно опаздывают... К счастью, обед еще не подан.
   В эту самую минуту постучали в наружную дверь, и через минуту два новых лица вошли в комнату.
   Это были блестящий вельможа Ролан де Сильвера и с ним достойный майор Танкред д'Эстаньяк.

LX. Обед Бенуа

   Майор и виконт были одеты с чрезвычайной роскошью.
   Майор был в грациозной и кокетливой форме Королевско-Шампанского полка, в кафтане из красного сукна с золотым позументом, в жилете, обшитом точно таким же образом, в белых панталонах, шелковых чулках и башмаках с пряжками. Шпага билась у него по ногам. Шляпа с широким золотым позументом и белой кокардой была надета набекрень на напудренном парике. Черные, закрученные кверху усы придавали ему воинственный вид.
   Костюм Ролана де Сильверы в полном смысле слова ослеплял глаза. Гродетуровый кафтан фиолетового цвета, очевидно, вышел из рук самого знаменитого портного. Тонкая вышивка подчеркивала жилет из белого муара. Ничто не могло сравниться с великолепием его кружев и манжет. На безымянном пальце левой руки у него был солитер, который должен был стоить, по крайней мере, сто тысяч ливров, если только действительно принадлежал к неподдельным сокровищам Голконды. Каждое движение головы окружало его душистым облаком самой лучшей пудры. Наконец от него пахло мускусом и амброй необыкновенно тонкого и самого аристократического благоухания [Мы знаем как нельзя лучше, что ничто не может быть менее аристократично, чем духи, о которых идет речь; но в ту эпоху, когда происходили рассказываемые нами события, душились до крайних пределов возможности]. Словом, военный и вельможа, майор и виконт -- оба производили впечатление людей хорошего тона, и Раулю, который, впрочем, и не мог иметь ни малейшего подозрения, было очень извинительно обмануться искусной комедией, разыгранной этими ловкими плутами.
   Николас Бенуа побежал навстречу гостям. Обменявшись первыми приветствиями, он представил им Рауля, которого они осыпали самой благосклонной вежливостью. Оба гостя поклонились потом Эмроде, которая отвечала им также поклоном, с робкой скромностью и потупив свои прекрасные глаза, нисколько не привыкшие к этому. Почти тотчас же принесли обед из ресторации. Стол, как бы по волшебству покрылся кушаньями, и Бенуа вскричал:
   -- За стол, господа! за стол! Не дадим кушаньям остыть!..
   Этому гастрономическому совету тотчас последовали, и все заняли места в следующем порядке: Эмрода посреди, виконт направо, Рауль налево, потом майор возле Рауля, а сам Бенуа между майором и виконтом.
   В первые минуты все молчали. Слышался только методичный звук ложек. Рауль ел с аппетитом, но каждую секунду он украдкой взглядывал на Эмроду, и взор его ясно выражал опасный восторг. Старая мадера развязала язык гостям, и пока Бенуа разделял на части серебряной лопаточкой великолепного палтуса, разговор начался.
   -- Знаете ли, любезный месье Бенуа, -- сказал виконт Ролан де Сильвера, -- что обедать в "Серебряном Баране" истинное удовольствие!.. Я не говорю об очаровательном приеме хозяина и о любезности его восхитительной племянницы, я говорю о чудесных обедах!..
   Бенуа поклонился.
   -- Вы мне льстите, виконт! -- прошептал он.
   -- Совсем нет, -- отвечал виконт, -- я говорю, что думаю!.. Ужины регента совсем не так роскошны, как обеды, на которые вы нас приглашаете?
   -- О! -- сказал Бенуа.
   -- Не такого ли мнения и вы, майор? -- продолжал виконт.
   -- Да, конечно! -- отвечал офицер с сильным гасконским произношением.
   -- А вы, кавалер, что вы думаете об этом? -- обратился Ролан де Сильвера к Раулю.
   -- Право, виконт, -- отвечал последний, -- я не бывал на пале-рояльских ужинах и потому не могу быть судьей в деликатном вопросе, который вы изволите мне задавать, но могу смело решить, что в целом свете невозможно встретить лучший обед, а в особенности более любезное и очаровательное общество...
   Произнося последние слова, молодой человек слегка поклонился Эмроде.
   -- А! Браво!.. браво!.. -- вскричали в один голос виконт, майор и Бенуа.
   -- Черт побери! -- вскричал Ролан де Сильвера. -- Кажется наш любезный хозяин говорил нам сейчас, что вы приехали из провинции?.. Черт меня побери, если я верю в это!..
   -- Однако это правда, -- сказал Рауль.
   -- Полноте!..
   -- Уверяю вас, -- сказал Рауль.
   -- Быть не может...
   -- Вы в Париже в первый раз?..
   -- Боже мой, да.
   -- И давно?
   -- Два дня.
   -- Рассказывайте другим!..
   -- Клянусь вам!..
   -- Рассказывайте другим, говорю я вам! Меня так обмануть нельзя!.. Я знаю в этом толк, кавалер, знаю, что не на охоте за лисицей в глубине провинции можно приобрести осанку дворянина, бывающего при дворе и умеющего говорить комплименты такие деликатные и тонкие, как тот, который вы сказали сейчас!..
   -- Неужели вы не верите мне, виконт?
   -- Сохрани Бог!
   -- Ну! Даю вам честное слово, что я в Париже только два дня.
   -- После этого сдаюсь... -- прошептал виконт с изумленным видом, -- но право не могу надивиться!
   -- Вы слишком снисходительны!..
   -- Я только справедлив!.. Поверьте, кавалер, вы пойдете далеко!..
   -- Принимаю предсказание.
   -- Позвольте мне задать вам два или три вопроса, внушаемые мне живейшим участием?..
   -- Не только позволяю, но еще буду вам чрезвычайно благодарен...
   -- Вы конечно приехали в Париж искать места при дворе регента?.. В таком случае, я почту себя счастливым предложить к вашим услугам все свое влияние...
   -- Нет, -- отвечал Рауль, -- я не могу стремиться так высоко...
   -- Может быть, вы не богаты?
   -- Точно, я почти беден...
   -- А желаете ли приобрести богатство, которого вам недостает?
   -- Желаю, разумеется...
   -- Это легко.
   -- Каким образом?
   -- Поступите на службу...
   -- Я уже думал об этом.
   -- Купите роту в каком-нибудь хорошем полку, там, как и везде, вас заметят; вы заставите говорить о себе; регент захочет вас видеть, знатные друзья будут вас горячо поддерживать, вы женитесь на какой-нибудь богатой наследнице, вместо роты будете командовать полком и сделаетесь значительным человеком. Вот ваш гороскоп, можете поверить мне, я никогда не ошибаюсь!..
   -- О! Это и мое мнение! -- подхватил Бенуа. -- Виконт сказал именно то, что я думал и что хотел сказать. Да, кавалер, да, мой юный друг... позвольте мне назвать вас этим сладостным именем... вот ваш гороскоп, а что касается богатой наследницы, то, может статься, отыскивая прилежно и долго, мы наконец найдем ее для вас!.. хе-хе!.. хе-хе!..
   Бенуа весело потер руки, засмеявшись выразительным смехом и бросив взгляд на Рауля и Эмроду, которые сидели, как мы знаем, друг возле друга. Молодой человек интенсивно поднял глаза на свою хорошенькую соседку, и ему показалось, что прекрасное пурпуровое облако самой милой застенчивости распространилось по щекам ее и лбу.
   -- Итак, решено, -- сказал Бенуа, -- наш юный друг вступает в службу?..
   -- Да, да, да, -- отвечал виконт, -- решено!
   -- Вы знаете, -- заметил Рауль, -- что для этого мне необходимо купить роту.
   -- Справедливо, -- возразил Ролан де Сильвера, -- но роту можно найти...
   -- Не всегда, -- прошептал Бенуа.
   -- Майор, -- спросил виконт, -- в вашем полку не продается ли рота?..
   -- Смотря по обстоятельствам... -- сказал майор.
   -- Как это... смотря по обстоятельствам?
   -- Да, это зависит...
   -- От чего?
   -- От рулетки, фараона, крепса, ландскнехта и от более или менее благоприятных шансов игры...
   -- Вы говорите загадками...
   -- Нисколько.
   -- Только мы вас не понимаем, объяснитесь, пожалуйста.
   -- Очень легко. Между офицерами моего полка есть барон Гектор де Кардальяк...
   -- Я знаю его немножко...
   -- Стало быть, вы знаете, что он игрок...
   -- Мне помнится, что я об этом слышал.
   -- Все, что могли вам рассказать на этот счет, наверно, гораздо ниже действительности. Есть люди, которые играют затем, чтобы жить. Гектор, напротив, живет для того, чтобы играть, а хуже всего то, что бедного молодого человека преследует ужасное несчастье... Никогда я не видал, чтобы он выиграл, вечно играет и беспрестанно проигрывает...
   -- Несчастные игроки всегда бывают и самые страстные!.. -- заметил виконт де Сильвера в виде философского размышления. -- Продолжайте, любезный майор, продолжайте...
   -- Надо вам сказать, -- продолжал майор, -- что барон Гектор де Кардальяк имел тетку, почтенную вдову, страстно обожавшую своего негодяя племянника, которому она намеревалась оставить все свое богатство...
   -- Словом, это тетка с наследством... перебил Бенуа.
   -- Я прожил четыре наследства! -- вскричал виконт де Сильвера, смеясь.
   -- Эта почтенная родственница, -- продолжал майор, -- охотно платила долги барона, а тот, постоянно преследуемый несчастьем на зеленом сукне, не пропускал случая зачерпнуть из ее кошелька...
   -- И, -- перебил виконт во второй раз, -- вдова, которой наконец это надоело, без сомнения, дала знать своему племяннику, чтоб он более на нее не рассчитывал?..
   -- Вовсе нет.
   -- А что же?
   -- Она умерла в прошлом месяце...
   -- Лишив наследства барона?
   -- Напротив, сделав его своим единственным наследником.
   -- И она была богата?..
   -- У ней было тысяч тридцать годового дохода.
   -- Майор, я не понимаю ни слова из всего, что вы нам рассказываете.
   -- Подождите с минуту, я сделаюсь прозрачен как горный хрусталь.
   -- Посмотрим!
   -- Получив во владение свое наследство, Гектор де Кардальяк взял отпуск и приехал в Париж... Знаете ли, зачем?
   -- Вот уж нет!
   -- Чтобы отомстить несчастью, до сих пор преследовавшему его, чтобы сразиться со случаем в правильном сражении, с армией банковских билетов вместо артиллерии. Другими словами, чтобы возвратить, посредством смелости и счастья, все суммы, которые он проиграл с тех пор, как в первый раз дотронулся до карт...
   -- Черт побери! Стало быть, этот молодой человек просто сумасшедший?
   -- Нет, не сумасшедший, а игрок...
   -- Это почти одно и то же.
   -- Я встретил барона три дня тому назад.
   -- Что он вам сказал?
   -- Он сказал, что уже успел проиграть половину состояния, оставленного ему теткой...
   -- И это не послужило ему уроком?
   -- Нисколько! Он говорит, что вовсе не теряет надежды отыграться и что будто открыл уже какое-то верное средство, которое поможет ему в трое суток сорвать все банки и сделаться десять раз миллионером.
   Виконт расхохотался, другие собеседники последовали его примеру. Майор продолжал:
   -- Вероятно, теперь Кардальяк уже проигрался до последней копейки и все-таки не потерял надежды на свое верное средство; следовательно, он продаст свою роту, чтобы отыграться.
   -- Это, действительно, вероятно, -- отвечал виконт.
   -- А мне кажется, даже несомненно, -- подтвердил Бенуа.
   -- Необходимо увидеться с бароном, не теряя времени, -- продолжал де Сильвера, -- чтобы юный друг наш мог воспользоваться, если будет случай, заключить с Кардальяком выгодную сделку...
   -- Я увижусь с ним завтра же, -- отвечал майор.
   -- Вы знаете его адрес?
   -- Знаю.
   -- Где он живет?
   -- На улице Добрых Детей, в гостинице "Мальтийский Крест". Повторяю, я буду у него утром.
   -- Ах! -- вскричал Рауль с умилением. -- Как вы добры ко мне, господа, и какой признательностью я обязан вам!..
   -- Полноте! полноте! -- сказали в один голос трое мужчин, с дружеской настойчивостью заставляя замолчать своего юного собеседника.
   -- Сколько может стоить рота? -- спросил Николас Бенуа у майора.
   -- Это зависит...
   -- От чего?
   -- Во-первых, от полка, в который хотят вступить...
   -- Например, в вашем полку?..
   -- О! Наш полк очень дорог! Самый дорогой из всех... Причиной тому отчасти наш мундир, который, как вы видите, очень щеголеват! Знатная молодежь приписывает большую важность этим мелочам, которые возвышают их природную грацию и бросаются в глаза всем женщинам.
   -- Ах! -- вскричал Бенуа. -- Дело в том, что кавалер будет очарователен в этом пунцовом кафтане! Пожалею я о бедных мужьях тех городов, где кавалер будет стоять со своим полком... Хе-хе-хе-хе!..
   И Бенуа снова расхохотался, потирая руки. Через минуту он прибавил:
   -- Какая же цена, майор?..
   -- Пятьдесят тысяч ливров, по меньшей мере, -- отвечал Танкред д'Эстаньяк.
   -- Черт побери! -- воскликнул Бенуа.
   -- Пятьдесят тысяч ливров! -- повторил Рауль с испугом и отчаянием.
   -- Но, -- продолжал купец, -- нельзя ли немножко поторговаться?
   -- Невозможно! Если Кардальяк захочет продать и потрудится не долго подождать покупщика, он легко получит шестьдесят тысяч ливров... Разве только побуждаемый желанием поскорее достать деньги решится он сделать уступку...
   -- Надо перестать об этом думать... -- прошептал Рауль.
   -- Почему? -- спросил Бенуа.
   -- Вы знаете сумму, которой я могу располагать?..
   -- Без сомнения.
   -- И стало быть, знаете, что эта сумма не доходит до пятидесяти тысяч, нужных для покупки...
   -- Так что ж за беда!
   -- Но мне кажется...
   -- Ах, кавалер!.. Неужели у вас обо мне такое жалкое мнение и вы так мало полагаетесь на мое слово и мое сочувствие?.. Откровенно признаюсь, я этого не ожидал от вас... Я смел надеяться, что в случаях, подобных этому, вы просто-напросто скажете мне: Бенуа, я имею нужду в десяти тысячах ливров!.. Чтобы доставить мне удовольствие ответить вам: Кавалер, вот они!
   Рауль, глубоко растроганный, мог только горячо пожать руку Бенуа.
   -- Итак, -- продолжал последний, -- это решено/ Вы располагаете мною?..
   -- Да.
   -- Вот и прекрасно!.. Слышите, майор, мы покупаем роту барона Гектора Кардальяка, если только она продается, покупаем ее, несмотря ни на какую цену!..
   -- Положитесь на меня, -- сказал Танкред, -- я сделаю все возможное, чтобы сделать это дело.
   -- Теперь, господа, -- вскричал виконт де Сильвера, поднимая стакан, -- я предлагаю выпить за здоровье мадемуазель Эмроды, нашей очаровательной хозяйки!
   Все стаканы чокнулись в ту же минуту, и за здоровье девушки было выпито три раза.
   Обед продолжался. Отличные вина подавались беспрестанно. В то же время, как они сверкали в стаканах, подобно рубинам и топазам, самая безумная веселость овладевала собеседниками. Веселость эта, однако, не переступала строгих границ воздержанности и приличия, и обед на улице Грента нисколько не походил на ужин на улице Жендре. Несколько шумная веселость Бенуа походила на откровенную и простодушную веселость доброго купца, который гордится тем, что принимает у себя людей выше его звания и угощает их великолепно. Рауль забывал прошедшие горести, и воображение его плавало в прозрачных водах розовой и золотой будущности. Он упивался двойным опьянением бесподобных вин, которые беспрестанно подливал ему Бенуа, и нежностью, которую почерпал в прекрасных глазах Эмроды, ласково смотревшей на него.
   Случилось, что салфетка Эмроды упала с колен ее под стол. Рауль поспешно наклонился поднять ее. Молодая девушка сделала то же движение. Волосы ее коснулись до лба Рауля и обдали его легким благоуханием; крошечные пальчики дотронулись до его руки. Неведомое и восхитительное ощущение пробежало тогда по жилам молодого человека и заставило его задрожать, как будто гений сладострастия дотронулся до него кончиком своего крыла. Ему показалось, что вся кровь из его тела прилила к сердцу быстрее, горячее, живее, чем прежде. Тогда, с неслыханной смелостью, почерпнутой в мадере и шампанском, он наклонился к Эмроде, охватил рукой ее гибкий стан и взволнованным голосом прошептал:
   -- Я вас люблю!..
   На это Эмрода, с очаровательным взором и скромностью пансионерки, отвечала:
   -- Я завишу от дядюшки... Обратитесь к нему... если он примет ваше предложение, я не откажу...
   Это признание, хотя не совсем прямое, еще более увеличило упоение Рауля.
   -- Ангел! -- шептал он. -- Тебе мое имя!.. тебе моя жизнь!.. Тебе моя рота... тебе... тебе... тебе...
   Потом он произнес несколько несвязных слов, локти его опустились на стол, а голова упала на руки. Он был совершенно пьян. Через две минуты он спал.
   Четыре особы, находившиеся в это время возле Рауля, то есть Эмрода, Бенуа, виконт Ролан де Сильвера и майор Танкред д'Эстаньяк, поставили на стол стаканы, которые подносили уже к губам, переглянулись и засмеялись, но тихим и безмолвным смехом, очевидно, не желая разбудить уснувшего гостя.
   Бенуа первый прервал молчание, и то знаками, как глухонемой. Он указал на Рауля, потом на себя, потом на троих своих сообщников и два раза сделал вид, будто аплодирует. Это был новый и весьма замысловатый способ показывать, что все исполнили свой долг. Майор и виконт это поняли, и так как другие занятия призывали их в другое место, они молча пожали руки дяде и племяннице и вышли на цыпочках из лавки "Серебряный Баран".
   Бенуа, Эмрода и Рауль остались одни.

LXI. Наяда

   Через две минуты Эмрода подошла к мнимому дяде и шепнула ему:
   -- Я уйду!..
   -- Куда? -- спросил Бенуа, тем же тоном.
   -- По своим делам! Мне кажется, мой милый сообщник, что вы становитесь очень любопытны!..
   -- Опять какая-нибудь интрижка!..
   -- Может быть.
   -- Безумная голова!
   -- Старый ворчун!
   -- Но, -- продолжал Бенуа, указывая на Рауля, -- если он спросит о вас, когда проснется?..
   -- Есть чем думать! Отвечайте ему просто, что я ушла в свою комнату; я думаю, что это очень естественно и даже прилично.
   -- Кажется, бедняжка влюбился в вас серьезно...
   -- Не говорите этого.
   -- Отчего?
   -- Оттого, что эта любовь очень меня огорчает...
   -- Вы шутите?
   -- Нисколько! Весь вечер у меня ныло сердце!.. Я чувствовала угрызение совести, оттого что я ваша сообщница в этом гнусном деле!.. Знаете ли, ведь это гнусность грабить таким образом несчастного молодого человека?
   -- Знаю ли? -- возразил Бенуа. -- Еще бы!.. Да, я знаю, что это гнусность, но она прибыльна, а мы часто делаем такие гнусности, которые не приносят нам ничего!..
   -- Этот молодой человек очарователен! -- прошептала Эмрода, с меланхолическим видом потупив свои прекрасные глаза, которые были устремлены на Рауля, пока говорил Бенуа.
   -- Берегитесь, душечка! -- возразил последний. -- Пожалуй, вы не шутя влюбитесь в кавалера Рауля де ла Транблэ!..
   -- Может быть...
   -- Что вы сказали?..
   -- Я сказала: может быть.
   -- Что же вы будете делать в таком случае?
   -- Я спасу этого молодого человека и вырву его из ваших когтей!..
   -- Извините, моя милая, мне кажется, что вы забыли..
   -- Что?
   -- Одну статью в уставе нашего общества...
   -- Какую?
   -- А вот эту: "Если кто-нибудь из нас изменит интересам общества и будет способствовать неудаче предприятия, начатого нами, этот вероломный сообщник будет исключен, и каждый из нас даст клятву преследовать его всегда и повсюду своей ненавистью и мщением"...
   Эмрода опустила голову и ничего не отвечала.
   -- Теперь вспомнили? -- спросил Бенуа лукаво.
   -- Да, -- прошептала девушка.
   -- Очень хорошо!.. Не будем же более говорить о вещах бесполезных, и если вас ждут где-нибудь в другом месте, ступайте, милое дитя, я вас не удерживаю...
   -- Когда я вам буду нужна?..
   -- Завтра.
   -- В котором часу?
   -- В двенадцать.
   -- Где?
   -- Здесь.
   -- Приду непременно.
   -- Надеюсь...
   -- Прощай, старый черт!
   -- Прощай, очаровательный бесенок!
   Эмрода набросила на плечи плащ из простой материи, закрыла капюшоном лицо, что придало ей внешность гризетки, возвращающейся с работы, бросила на Рауля последний томный и почти печальный взгляд и вышла. Николас Бенуа опять сел напротив кавалера и принялся пить,
   Было около полуночи, когда мнимый купец, найдя, что гость его довольно поспал, встал из-за стола и опрокинул стул. Рауль проснулся, глаза его были еще сонные, и совершенный беспорядок господствовал в его мыслях.
   -- Что это? -- прошептал он. -- Где я?
   -- У вашего лучшего друга, -- отвечал Бенуа медовым голосом.
   Звук этого голоса заставил Рауля опомниться. Он с удивлением осмотрелся кругом. Бенуа понял этот взгляд и сказал, улыбаясь:
   -- Гости наши уехали, племянница легла, мы одни...
   -- Я заснул! -- вскричал Рауль в смущении.
   -- И прекрасно сделали, мой юный друг!.. Разве вы здесь не как дома?..
   -- Но ваша племянница и эти господа... что могут они подумать обо мне?..
   -- Они подумают, что вы устали от продолжительного путешествия верхом и уступили непреодолимому сну... Вот и все!.. Ничего не может быть проще!
   -- Вы удостоверяете меня, что они не получили обо мне слишком невыгодного мнения?..
   -- Клянусь вам честью!..
   -- Ах! Вы меня успокаиваете немножко...
   -- Успокойтесь совершенно!..
   -- Теперь, любезный хозяин, позвольте мне поблагодарить вас за ваше любезное гостеприимство и проститься с вами...
   -- К чему вы торопитесь?
   -- Уже поздно, а голова у меня тяжела.
   -- Когда я буду иметь честь увидеть вас?..
   -- Когда вы хотите?
   -- Чем скорее, тем лучше. Вы знаете, что завтра утром мы получим известие о вашем деле...
   -- Надеетесь вы, что оно удастся?..
   -- Не сомневаюсь нисколько...
   -- Но я не знаю, должен ли принять ваше великодушное предложение насчет десяти тысяч франков...
   -- Почему же?
   -- Боюсь употребить во зло...
   -- Дитя! Я предлагаю вам эти деньги от всего сердца; притом сам не знаю почему, но мне кажется, что вы как будто принадлежите к моему семейству...
   Этот слишком ясный намек на возможность брака Эмроды и Рауля заставил забиться сердце молодого человека. Он опять схватил руку Бенуа и пожал ее.
   -- По всей вероятности, -- продолжал Бенуа, -- завтра утром я увижу майора, около полудня заеду к вам, и если у вас не будет других планов, вы поедете со мной повидаться с моей племянницей, которая будет очень рада вас видеть...
   -- Вы думаете? -- спросил Рауль с восторгом.
   -- Я хочу доставить ей самой удовольствие сказать вам об этом...
   Этими словами окончился разговор. Бенуа и Рауль отправились на бульвар. Там Бенуа простился с кавалером, который остановил портшез и велел отнести себя в гостиницу "Золотое Руно".
   Верный данному приказанию, Жак не оставлял своего поста. Он сидел на чемодане, в котором заключалось все состояние его господина, и держал в обеих руках по пистолету, готовый выстрелить в каждого, кто захотел бы войти насильно в комнату, вверенную его охране.
   -- Все ли благополучно? -- спросил Рауль.
   -- Все, кавалер.
   -- Никто не приходил?
   -- Никто.
   -- Хорошо. Ступай, мой милый, ты уже мне не нужен.
   Жак не заставил повторить этих слов, которые снимали с него тяжелую ответственность и возвращали ему право спать спокойно. Рауль остался один. Он осмотрел пистолеты, положил их на стол возле своей кровати, лег, погасил свечу и заснул почти в ту же минуту глубоким, благодетельным сном. Самые приятные сны, сны любви и счастья, снились ему на этот раз.
   Сначала Раулю казалось, будто маленькая и узкая комната, в которой он находился, превратилась вдруг в веселый сад, настоящий оазис зелени, напитанной благоуханием цветов; сладостное пение птиц делало из этого сада как бы жилище Гармонии. Только -- странное дело! -- в самой середине его, на мраморном пьедестале, вместо статуи стоял черный кожаный чемодан, в котором находилось сорок тысяч ливров. Среди чудес веселой природы чемодан этот производил странный эффект. Но вдруг с ним произошло неожиданное превращение. Черная кожа превратилась в белый мрамор. Чемодан принял форму раковины. Послышался шелест, похожий на журчание воды, и из раковины брызнул шумный ключ, превратившийся сначала в ручей, а потом в реку. Этот новый Пактол катил свои волны из чистого золота, потому что каждая капля воды, вытекавшая из фонтана, тотчас же превращалась в луидор. Де ла Транблэ с радостным изумлением присутствовал при этом неожиданном зрелище, как вдруг нежная, почти небесная музыка раздалась в воздухе, между тем, как гармонический голос пел строфы, которые можно было бы передать таким образом:
   "Наяда золотой реки явится в этих местах! Слава ей! Птицы, пойте самые сладостные ваши песни; цветы, разливайте ваше сладостнейшее благоухание! Вот наяда золотой реки!.."
   Наяда наконец показалась. Она была прекрасна своей молодостью, прекрасна своими божественными прелестями, прекрасна в особенности своим нарядом, который присвоили себе богини из кокетства. Рауль вскрикнул от изумления и восторга. Он узнал Эмроду.
   Старый тритон следовал за перламутровой и лазоревой раковиной, которая служила тропом и человеком юной богине. Длинная белая борода и тростниковая корона этого полубога не скрывали спокойных черт Николаса Бенуа. Как только он приметил Рауля, он вышел из реки, отряхивая золото, струившееся с его крепких членов, подошел к молодому человеку и пожал ему руку с совершенно человеческим добродушием.
   -- Кавалер, -- сказал он, -- вы любили мою племянницу, когда она была женщиной? Не правда ли?
   -- Более моей жизни! -- вскричал Рауль.
   -- А теперь, когда она сделалась богиней?..
   -- Обожание примешивается к моей любви, но в моем сердце ничего не изменилось.
   -- Очень хорошо! Так женитесь же на ней!
   -- На богине? Такое счастье, без сомнения, мечта!
   -- Нет, и доказательством служит то, что великий жрец Нептуна ждет вас вон там, чтобы совершить ваш союз... Невеста в нетерпении... Не заставляйте ее ждать... Ах! я забыл вам сказать, что моя племянница приносит вам в приданое золотую реку и что вы будете богаче всех земных королей, сокровища которых составляют несколько жалких миллиардов!.. Война опустошает их сундуки!.. Ваши же со кровища наполнят океан!..
   Рауль пошел за старым тритоном и женился на Эмроде перед жертвенником Нептуна.
   Этот сон продолжался всю ночь.

LXII. Обман

   Было около десяти часов утра, когда веселый солнечный луч разбудил кавалера де ла Транблэ. Молодой человек, внезапно оторванный от обольстительного сновидения, спрыгнул с постели и осмотрелся вокруг с некоторым беспокойством.
   Это беспокойство впрочем не оправдывалось ничем. Все было на своем месте, как накануне. Ничья нескромная рука не дотронулась до шкатулки; дверь оставалась запертой. Рауль пересчитал свое золото -- все оказалось в наличности. Успокоившись, молодой человек вспомнил свой сон и сказал себе, что это мифологическое видение было верным предзнаменованием счастливой действительности. Без всякого сомнения, он женится на Эмроде, очаровательной племяннице Бенуа, и этот союз обеспечит ему наследство богатого купца, доставит возможность пользоваться неисчерпаемыми источниками золотой реки.
   Развеселившись этой обольстительной перспективой, Рауль оделся с чрезвычайным старанием, позвал Жака и велел подать завтракать. За несколько минут до двенадцати часов Бенуа явился в гостиницу "Золотое Руно", как обещал накануне.
   -- Ну, что? -- спросил последний, дружески пожав руку Бенуа, -- видели вы майора Танкреда?..
   -- Нет, но я получил от него сейчас записку...
   -- Что он вам пишет?
   -- Он меня уведомляет, что сообщит мне приятнейшие известия, и предупреждает, что будет в улице Грента в два часа.
   -- Приятнейшие известия... -- повторил кавалер. -- Что бы это могло быть?..
   -- Нетрудно понять!.. Он верно встретил барона Гектора де Кардальяка, и, без сомнения, ваше дело решено...
   -- Дай Бог! -- прошептал Рауль.
   -- Впрочем, -- продолжал Бенуа, -- мы скоро узнаем, что значат слова майора, потому что, повторяю, в два часа он будет у меня...
   Обменявшись этими словами, Рауль опять приказал Жаку оставаться в своей комнате и пешком отправился с Бенуа на улицу Грента.
   Рауль нашел Эмроду свежее и милее -- если только это было возможно, -- чем вчера. Бенуа под каким-то предлогом оставил "племянницу" и кавалера наедине. Рауль поспешил воспользоваться несколькими минутами свободы. Влюбленный так сильно, как только можно влюбиться в его лета и в одни сутки, прошептал он на ухо молодой девушки страстное объяснение, которое было выслушано с волнением, не совсем притворным. О! Если бы в эту минуту Эмрода могла свободно располагать своим сердцем и своей рукой, как радостно повиновалась бы она влечению, которое чувствовала к этому молодому и очаровательному дворянину!.. Как она полюбила бы его и с какой искренностью сказала бы ему это!.. Но Эмрода не была свободна!.. Несчастная девушка отреклась от права хотеть и действовать. Она была звеном в цепи, колесом в машине и знала, что если решится на сопротивление, будет тотчас же уничтожена. Чувство этой зависимости, столь полной и столь жестокой, явилось ей в первый раз во всей своей горечи и болезненно сжало ее сердце. Две слезинки, прозрачные жемчужины, скатились с бархатных ресниц на атласные щеки.
   Рауль объяснил эти слезы лихорадочным волнением, возбужденным в молодой девушке его нежным признанием. Он не сомневался более, что он любим, и счастье его удвоилось.
   Когда возвратился Бенуа, ему достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что случилось во время его отсутствия. Он подошел к Раулю и сказал ему с выражением беспредельной важности и истинно родительского умиления:
   -- Сначала составьте себе положение, а потом... Ну! а потом, может статься, ваши желания сойдутся с моими...
   Раулю захотелось броситься на шею этого достойного и превосходного человека и сжать его в своих объятиях. Без сомнения он и сделал бы это, но приход майора Танкреда д'Эстаньяка остановил это пылкое излияние чувств.
   -- Ну что? -- с живостью спросил Бенуа у майора.
   -- Я не ошибся, -- отвечал тот.
   -- В чем?
   -- В том, что барон де Кардальяк третьего дня порешил наследство своей тетки!..
   -- Разорился?..
   -- В пух.
   -- А все верит своему секрету?
   -- Еще бы... и даже более, чем прежде!..
   -- Стало быть, он соглашается продать свою роту?..
   -- В ту минуту, когда я заговорил с ним об этом, дело было уже почти решено с другим...
   -- Ах! Боже мой! -- вскричал Рауль.
   -- Успокойтесь, -- перебил майор, -- я несколько возвысил цену, и, так как я товарищ барона, нам отдано преимущество.
   Рауль подпрыгнул от радости.
   -- Итак, кончено? -- спросил Бенуа.
   -- Я дал слово за нашего молодого друга...
   -- А цена?
   -- Пятьдесят тысяч, конкурент наш предлагал сорок восемь.
   -- Когда можем мы кончить? -- спросил кавалер.
   -- Когда хотите. Патент и передаточная расписка барона со мною...
   -- Я побегу за деньгами! -- вскричал молодой человек.
   -- Постойте, -- остановил его Бенуа. -- Как вы думаете, -- прибавил он, обращаясь к майору, -- не надо ли, чтобы прежде, нежели наш любезный Рауль отдаст свои деньги, регент одобрил и подписал уступку этой роты?..
   -- Да, конечно, -- отвечал Танкред.
   -- Опять задержка! -- прошептал Рауль.
   -- Никакой, если только регент в Париже... Вы знаете, здесь ли он, любезный майор?
   -- Да. Он не выезжает из Пале-Рояля.
   -- Стало быть, сегодня вечером все будет кончено, -- продолжал Бенуа. -- Я, кажется, вам говорил, что виконт Ролан де Сильвера в большой милости при дворе... Я отправлюсь к нему и отдам эти бумаги. Он тотчас поедет к регенту, и вы можете расплатиться вечером. Я думаю, это будет вам очень приятно, потому что вы должны спать не совсем спокойно возле вашего чемодана, набитого золотом!..
   -- Сколько же я буду вам должен? -- сказал Рауль.
   -- Десять тысяч ливров, которые прибавлю к вашим сорока, -- отвечал Бенуа, смеясь, -- и уверяю вас, что вы найдете во мне не слишком жестокого кредитора... Однако пора! Я бегу к виконту. Вы подождете меня здесь, не правда ли?..
   -- Если вы позволите... -- пролепетал молодой человек, которого мысль снова остаться наедине с Эмродой приводила почти в исступление.
   Надежда эта была обманута. Бенуа точно вышел, но майор Танкред остался с молодыми людьми. Бедная птичка была так опутана, что ей невозможно было улететь. Следовательно, средства обольщения, употребляемые до тех пор, становились бесполезны; с другой стороны, благоразумие требовало не допустить Эмроду сделать какой-нибудь из тех необузданных поступков, которые так свойственны дочерям Евы. Рауль предпочел бы дуэт, но принужден был покориться необходимости и довольствоваться трио.
   Отсутствие Бенуа было продолжительно. Он возвратился только к шести часам вечера и в карете.
   -- Регент подписал! -- вскричал он, войдя в комнату, и показал Раулю пергамент, запечатанный огромной печатью, с гербом Франции, и подписанный Филиппом Орлеанским.
   -- Рота ваша, любезный друг, -- сказал он юноше. -- Только надо заплатить, и сегодня же вечером.
   -- Я готов, -- отвечал Рауль.
   -- Я приехал в карете, -- продолжал Бенуа. -- Поедем к вам, возьмем деньги и вернемся сюда обедать. Потом мы с майором отвезем пятьдесят тысяч бедному безумцу Кардальяку, который тотчас их прокутит.
   Рауль мог только согласиться на это предложение. Он сел в карету со своими двумя покровителями, и все трое приехали в гостиницу "Золотое Руно". По приказанию господина, Жак отворил дверь и на лице его отразилось сильная радость, когда он узнал, что с него будет снята всякая ответственность. Рауль раскрыл чемодан, чтобы вынуть вещи, доставшиеся ему от маркиза Режинальда, но тотчас передумал.
   -- Окажите мне еще одну услугу, -- сказал он Бенуа.
   -- Какую?
   -- Поберегите у себя эти вещи, пока я их не попрошу у вас.
   -- Охотно, -- отвечал Бенуа. -- В моей кассе они будут в совершенной безопасности...
   -- Разумеется, гораздо более, чем в моих руках, -- отвечал с улыбкой молодой человек.
   Чемодан был отнесен в карету, и трое спутников возвратились на улицу Грента.

LXIII. Щедрость Бенуа

   Приехав в магазин "Серебряный Баран", Рауль, Бенуа и Танкред д'Эстаньяк нашли там виконта де Сильверу, который ждал их с Эмродой. Кавалер де ла Транблэ с жаром поблагодарил виконта за беспокойство, которое он принимал на себя, чтобы способствовать успеху важного дела, подробности которого мы изложили и перед нашими читателями. Виконт вежливо отвечал, что считает себя счастливым, найдя случай быть полезным Раулю.
   Наконец сели за стол. Обед не был так оживлен, как накануне. Какое-то непонятное смущение царствовало между собеседниками и леденило их веселость. Рауль был грустен, хотя и повторял себе, что достиг наконец цели своих желаний и что счастье, постигшее его, было так неожиданно. Какое-то тайное, необъяснимое предчувствие омрачало его мысли.
   Эмрода, казалось, была нездорова. Она отвечала только односложными словами на все вопросы, по большей части хранила угрюмое молчание и ничего не ела и не пила. По временам она печально взглядывала на Рауля, и тогда ее большие глаза наполнялись слезами, которые она отирала украдкой.
   Бедная Эмрода! Погибшее создание! сообщница воров! в ее сердце оставался, однако, уголок не совсем развращенный, и в этом уголке таились два небесных цветка: много, сострадания и немного любви!..
   Бенуа, очевидно, был очень озабочен. Обращение молодой девушки его сердило. Он бросал на нее грозные взгляды, которых она по большей части не видала и которые заставляли ее пожимать плечами, если неравно она примечала их.
   Танкред д'Эстаньяк, молчаливый против обыкновения, сосредоточил все свое внимание на рябчике с трюфелями и шамбертене, к которым, как казалось, питал истинное обожание.
   Один между всеми собеседниками, виконт де Сильвера сохранил свою блистательную веселость и остроумие. Но напрасно он усиливался расшевелить своих товарищей, наконец отказался и замолчал, по примеру других.
   Когда обед кончился. Бенуа взглянул на часы.
   -- Девять часов, -- сказал он, посмотрев на майора Танкреда.
   -- Барон Кардальяк ждет вас, -- отвечал д'Эстаньяк.
   -- Не заставим его ждать.
   -- Вы оставили карету?
   -- Разумеется, она стоит у дверей.
   -- Это прекрасно, таким образом, мы вернемся домой раньше, чем через час.
   Бенуа раскрыл чемодан, вынул оттуда вещи Рауля, находившиеся в кожаном мешочке, и положил их в большой железный сундук, стоявший в углу комнаты, потом вынул из кармана портфель, казавшийся туго набитым, и показал его Раулю, говоря:
   -- Тут лежат десять тысяч франков, дополняющие сумму, которую вы должны Кардальяку. Мы привезем вам расписку.
   Не ожидая благодарности Рауля, Бенуа взял чемодан и вместе с майором д'Эстаньяком отнес его в карету, в которую сели они оба и уехали.
   Как только замолк стук колес на грязной мостовой улицы Грента, девушка горько заплакала.
   -- Боже мой! -- вскричал Рауль. -- Что с вами?
   Эмрода не отвечала.
   -- Что с вами? Что такое? -- повторял молодой человек страстным и умоляющим голосом.
   -- Ничего... -- шептала Эмрода. -- Я страдаю... Я задыхаюсь... Умоляю вас, не обращайте на меня внимания.
   Рауль хотел настаивать, но виконт де Сильвера поспешил занять его и развлечь до возвращения Бенуа и майора Танкреда. Они скоро вернулись. Эмрода отерла слезы и, казалось, успокоилась, если не совсем утешилась.
   -- Милый друг, -- сказал Бенуа, подавая Раулю бумагу, которую кавалер даже не развернул. -- Вот расписка барона де Кардальяка. Все кончено: рота ваша!.. Мы откупорим бутылку эпернэ и весело осушим се в честь ваших эполет!
   Пенистое вино заискрилось в стаканах, и новый офицер отвечал на тост, предложенный достойным Бенуа.
   -- Примите мое искреннее поздравление, кавалер! -- вскричал виконт, пожимая руку Раулю.
   -- Примите также и мое, любезный товарищ, -- сказал майор Танкред в свою очередь. -- В Королевско-Шампанском полку с этой минуты стало одним прекрасным офицером больше!
   -- Благодарю вас, господа!.. Благодарю, друзья мои! Мои добрые друзья! -- отвечал Рауль, пожимая протянутые ему руки. -- Никогда, нет, никогда, не забуду я всего, что вы сделали для меня!..
   -- Когда вы поедете в полк? -- спросил Танкред.
   -- Так скоро, как только возможно.
   -- Вы знаете, что я беру на себя вашу экипировку, -- сказал Бенуа.
   -- Я поеду с вами в Валансьен, -- перебил майор, -- хочу иметь удовольствие сам представить вас нашим товарищам офицерам.
   Рауль снова поблагодарил и принял любезное предложение д'Эстаньяка.
   Пришло время разъезжаться. Рауль хотел проститься, но в эту минуту Эмрода подошла к Бенуа, взяла его руку и увлекла в угол комнаты. Там она начала что-то шептать ему. Бенуа нахмурил брови. Эмрода продолжала. Лицо мнимого дяди делалось все мрачнее и мрачнее. Наконец он отвечал Эмроде. Без сомнения, ответ этот не согласовался с желаниями или скорее с волей девушки, потому что ее очаровательные брови нахмурились в свою очередь; молния сверкнула в глазах ее, и она с нетерпением и даже с гневом топнула ногой. Потом разговор продолжался еще с минуту. Наконец Бенуа, казалось, уступил, хотя неохотно. Он пожал плечами и не говорил более ничего. Молодая девушка вернулась на свое место. Бенуа поговорил с виконтом и майором о посторонних вещах, которые, очевидно, должны были служить только переходом от одного предмета к другому, потом взял Рауля за руку и отвел его в сторону.
   -- Право, -- сказал он ему вполголоса, -- я старый ветреник!..
   -- Почему же? -- спросил молодой человек.
   -- Самые простые вещи выпали у меня из памяти!.. Я, кажется, потерял голову...
   При этом предисловии, глаза Рауля выразили самое полное удивление. Бенуа продолжал:
   -- Вы отдали мне деньги сегодня вечером...
   -- Да.
   -- Все ваши деньги?
   -- Без сомнения.
   -- Стало быть, у вас не осталось ничего?
   -- Это правда! -- сказал Рауль.
   -- Решительно ничего?
   -- У меня остается только один луидор и немного мелочи, -- отвечал молодой человек, шаря в карманах.
   -- Этого не хватит для того, чтобы ждать даже несколько дней... Считайте меня, пожалуйста, вашим банкиром и свободно черпайте из моей кассы. Десять тысяч франков, которые я заплатил за вас сегодня вечером, несколько опустошили ее, но послезавтра она снова наполнится... Возьмите же пока эти двадцать пять луидоров, через три дня я привезу вам несколько тысяч экю.
   Рауль легонько оттолкнул руку Бенуа, которая протягивалась к нему с пригоршней золота.
   -- Нет, сказал он, -- я не приму от вас...
   -- Почему же? -- спросил купец.
   -- Потому что этого слишком много!.. слишком много!.. Отец не сделал бы для сына того, что вы делаете для меня!..
   -- Какая шутка!.. полноте, возьмите эту безделицу...
   -- Нет, -- повторил Рауль.
   -- Я хочу!..
   -- Я не могу...
   -- Прошу вас...
   -- Не настаивайте.
   -- Упрямец! -- вскричал Бенуа с умилением. -- Вы огорчаете меня и еще другую особу...
   И мнимый купец указал глазами на Эмроду, которая не теряла ни одной из подробностей этой маленькой сцены.
   -- Ну... -- продолжал Бенуа, -- теперь осмельтесь-ка сказать еще раз "нет".
   В самом деле Рауль был побежден. Он протянул руку и отвечал:
   -- Если вы хотите... если непременно нужно... я принимаю...
   -- Ну, вот и прекрасно! -- вскричал Бенуа, -- вот теперь я вас люблю!
   Простились. Рауль вернулся в свою гостиницу с деньгами, которые Бенуа дал ему, с пергаментом, посредством которого Филипп Орлеанский, регент Франции, давал ему роту в Королевско-Шампанском полку, и наконец с распиской барона Гектора де Кардальяка в получении пятидесяти тысяч ливров. Все его состояние теперь заключалось в двадцати шести луидорах золотом и в двух трехфранковых экю.

LXIV. Обкраден!!!

   В эту ночь Рауль заснул спокойно и не видал ничего во сне. Уверенность, что он сделал своему маленькому состоянию хорошее и полезное употребление, сняла с его души мучительную тяжесть. Отныне он имел положение серьезное и почетное. Будущее принадлежало ему. Он был уверен, что ему будет на что жить!..
   Рауль проснулся рано, дал луидор Жаку и, отпустив его на целый день, позволил ему располагать своим временем, как он хочет. Легко можно угадать, что Жак очень обрадовался этому позволению, потому что с тех пор, как он был в Париже, он не видал ничего, кроме узкого двора, кухонь и меблированных комнат гостиницы "Золотое Руно". Он весело положил луидор в карман и тотчас же отправился в путь.
   Рауль сделал то же со своей стороны. Первой его мыслью, первым движением было отправиться в магазин на улице Грента. Эмрода накануне была печальна и нездорова, и Раулю казалось весьма естественным и приличным осведомиться о ее здоровье. Приличие было, по правде сказать, только предлогом, который Рауль предавал тайным желаниям своего сердца, потому что, повторяем, молодой человек любил Эмроду, или, лучше сказать, принимал за любовь сильный восторг, который почувствовал, увидев ее.
   Пройти с улицы Паради-Пуассоньер на улицу Грента было недолго. Кавалер быстрыми шагами подошел к двери магазина. Там его ожидал неприятный сюрприз. Дверь была заперта. Рауль постучал. Никто не отворял.
   "Вероятно, все вышли, -- подумал он, -- однако сегодня не праздничный день... Я вернусь немножко позже".
   И молодой человек со скукой и обманутым ожиданием пошел расхаживать по улице Сен-Дени. Во время этой прогулки мимо него проходило много хорошеньких гризеток, и не раз он был поражен приятной наружностью лавочниц и мещанок этого квартала. Но образ Эмроды занимал так много места в его сердце, что он не мог долго предаваться размышлениям такого рода. На лавочниц и гризеток смотрел он рассеянно и даже не оборачивался, чтобы следовать за ними взором.
   Через час он воротился на улицу Грента. Дверь "Серебряного Барана" была заперта по-прежнему. Молодой человек снова постучал. Как и в первый раз, никто не отвечал на его зов. Только один лавочник, стоявший у дверей своей лавки, на противоположной стороне улицы, начал хохотать довольно громко. Рауль обернулся и, не понимая причин этой веселости, пошел расспросить лавочника. Увидев, что высокий и красивый молодой человек подходит к нему, лавочник тотчас сделался серьезным.
   -- Извините, -- сказал ему Рауль, -- позвольте вас просить ответить на один вопрос.
   -- С величайшим удовольствием, -- отвечал лавочник.
   -- Разве хозяева этого магазина имеют обыкновение запирать его таким образом среди дня, без всякой причины?
   -- О каком магазине вы говорите?
   -- Вот об этом...
   И Рауль указал на "Серебряного Барана".
   -- Я не могу ответить вам на ваш вопрос...
   -- Почему?
   -- Потому что вы меня спрашиваете о том, чего я сам не знаю...
   -- Может быть, вы недавно живете в этой улице?
   -- Скоро будет двадцать лет...
   -- Как же это?..
   -- Что я не знаю того, о чем вы меня спрашиваете?
   -- Именно.
   -- Это очень просто... не я поселился недавно на здешней улице, а этот магазин...
   -- "Серебряный Баран"...
   -- Да.
   -- Вы шутите?
   -- Нисколько.
   -- Как! Разве фирма "Серебряный Баран" не существует тут свыше трехсот лет?
   Лавочник расхохотался.
   -- Как? -- продолжал Рауль, раздираемый чувствами испуга и недоверчивости. -- Вы не знаете Николаса Бенуа?..
   -- Три дня назад я в первый раз увидал его имя...
   -- Где?
   -- На этой вывеске.
   -- Кому же до него принадлежал "Серебряный Баран"?..
   -- Никому...
   -- Что вы говорите?..
   -- Я говорю, что этот магазин не принадлежал никому, потому что его просто не было...
   Раулю показалось, что дом обрушился над головой его, и он с минуту стоял как оглушенный.
   -- Ради Бога, объяснитесь яснее! -- вскричал он потом, -- я боюсь понять вас... если действительно ваши слова имеют тот смысл, который мне представляется, значит я глупец, попал в сети мошенников... я погиб!..
   -- Милостивый государь, -- сказал лавочник, тронутый отчаянием, выражавшимся в лице и в голосе Рауля, -- я вам сообщу все, что знаю...
   -- Прошу вас об этом на коленях!
   -- К несчастью, я знаю очень немного! Три дня тому назад пришли сюда работники и повесили над дверью этой лавки железный лист, на котором нарисовали, как видите, барана и имя Николаса Бенуа... В тот же вечер приехала повозка с тюками, которые должны еще находиться в магазине: по крайней мере, я не видал, чтобы отсюда что-то увозили. В продолжение трех дней в магазине перебывало довольно народа; экипажи и портшезы останавливались перед ним частенько, сегодня же не приходил никто... Более я не могу сказать вам ничего, это все, что я знаю...
   -- Благодарю, -- прошептал Рауль, который уже почти не сомневался в своем несчастье.
   -- Не худо бы вам расспросить хозяина дома, -- продолжал лавочник. -- Может быть, от него вы получите какие-нибудь полезные сведения.
   -- Вы правы.
   -- Вот его имя и адрес: Пьер Шовэ, на улице Ренар-Сен-Совер, номер 21.
   -- Благодарю вас тысячу раз, -- сказал опять Рауль. -- Я воспользуюсь вашим добрым советом.
   Молодой человек поспешно отправился по указанному адресу. Пьер Шовэ, к которому он обратился, отвечал ему, что, четыре дня назад, низенький старичок, довольно приличной наружности, назвавшийся Николасом Бенуа, пришел снять магазин в нижнем жилье дома в улице Грента и заплатил, по обычаю, за шесть месяцев вперед. Более Шовэ ничего не знал.
   Печальные предположения молодого человека превратились теперь в уверенность. Очевидность выказалась неопровержимо. Бедный Рауль попал в адские сети, раскинутые искусными плутами. Но как ни хитры были плуты, одурачившие его, могло статься, что еще было средство найти их следы и заставить возвратить украденное. Рауль прицепился к этой последней надежде и побежал к префекту полиции. Прошли целые сутки прежде, чем он мог добиться аудиенции. Наконец он очутился в присутствии высокой особы, которой было поручено охранять в столице порядок и нравственность. Рауль назвал себя и рассказал свое несчастное приключение со всеми подробностями. Слушая этот рассказ, префект несколько раз улыбался.
   -- Вы имели дело с первостепенными плутами, -- сказал он наконец нашему герою. -- По крайней мере, это утешительно... Если ваши денежные дела и пострадали, зато не страдает самолюбие. Нет ни малейшего стыда быть обманутым такими искусниками.
   Это утешение нисколько не обрадовало Рауля. Он расспрашивал префекта, нет ли какой-нибудь возможности отыскать украденные у него деньги, но префект снова улыбнулся и покачал головой с видом сомнения, чем заставил молодого человека прийти еще в большее отчаяние.
   -- Вы понимаете, кавалер, -- сказал префект, -- что люди, изобретающие комедии, как та, в которой вы без вашего ведома играли незавидную роль, не затруднятся выдумать новую комедию, которая собьет с толку моих сыщиков... Впрочем, полиция искусна... Положитесь на нас; мы употребим все наши усилия, чтобы помочь вам.
   Потом он велел проводить Рауля к одному из главных сыщиков, которому поручены были самые трудные операции подобного рода и который за свою изумительную проницательность давно уже получил и от своих товарищей и от воров прозвание Рысьего Глаза.
   Рауль должен был опять начать свой рассказ. Выслушав его, сыщик покачал головой точно так же, как сделал это префект за несколько минут назад.
   -- Черт возьми! Черт возьми! -- пробормотал он сквозь зубы.
   Взяв у Рауля все необходимые сведения и заставив его сделать подробное описание примет Бенуа, виконта Ролана де Сильверы, майора Танкреда д'Эстаньяка и наконец очаровательной Эмроды, сыщик записал все это и обещал тотчас же разослать по всем направлениям своих подчиненных.
   -- Впрочем, -- прибавил он, -- я не надеюсь, что мы достигнем удовлетворительного результата. Данное вами описание, без всякого сомнения, ни к чему не послужит. Будьте уверены, что все эти люди уже успели так переменить свою наружность и ухватки, что вы пройдете мимо них и не узнаете. Прибавьте к этому, что у них, наверно, есть десять квартир и тридцать переменных имен, и вы согласитесь со мною, что предприятие, на которое мы пускаемся, не из легких... Однако, -- закончил он, как и его начальник, -- положитесь на нас, мы сделаем все, что от нас зависит.
   Когда Рауль вышел от сыщика, он потерял всякую надежду.

LXV. Голод

   Кавалер де ла Транблэ, к несчастью, не обманулся в своих печальных предположениях. Явившись через неделю к префекту полиции, Рауль встретил там и своего знакомого сыщика. Тот сообщил ему, что не нашел и следа его сорока тысяч ливров и тех, которые украли их.
   -- Советую вам, -- прибавил сыщик, -- примириться с мыслью об этой потере, потому что, если б нам даже и удалось захватить воров, то ясно как день, что мы уже не найдем у них ваших денег... Вы, конечно, понимаете это так же хорошо, как и я...
   "О! -- подумал Рауль, -- я понимаю как нельзя лучше, что гибель моя неизбежна".
   Со смертью в душе воротился молодой человек в гостиницу. Положение его действительно было плачевное. Он находился один-одинехонек посреди Парижа, не знал в нем никого и скоро должен был остаться без всяких средств. Что с ним станется и как он будет жить, когда оставшиеся у него деньги истратятся?..
   Рауль задавал себе эти отчаянные вопросы и не мог ответить на них.
   Прошло два месяца. Кавалер продал обеих лошадей, свою и Жака, и ничтожная сумма, вырученная из этой двойной продажи, послужила на удовлетворение издержек господина и слуги, потому что Рауль, несмотря на нищету, увеличивавшуюся с каждым днем, не думал расставаться со своим товарищем, пока мог дать ему кусок хлеба.
   Настал день, когда последняя золотая монета была разменяна. Через три дня исчезли и остальные двадцать четыре су. Господин и слуга скоро почувствовали голод. К вечеру Рауль был очень бледен. Жак украл на кухне хлеб и принес ему.
   -- Спасибо, мой милый, -- сказал кавалер. -- Я не дотронусь до этого.
   -- Отчего?
   -- Оттого, что бесполезно продолжать на несколько часов жизнь, которая тяготит меня и от которой я освобожусь...
   -- Вы хотите умереть? -- перебил Жак с испугом.
   -- Хочу, потому что это необходимо...
   -- О! Боже мой! Боже мой! Кавалер! Имейте же мужество!
   -- Я имел его, но теперь не имею!
   -- Ждите! Надейтесь!
   Рауль пожал плечами.
   -- Чего ждать? На что надеяться? -- вскричал он. -- Положим, что я соглашусь прожить еще сегодня, но разве ты не видишь, что в тот день, когда тебе не удастся ничего украсть, нам все-таки придется умереть с голоду?.. Нет!.. Нет!.. лучше покончить скорее...
   Жак залился слезами.
   -- Итак, вы меня бросаете! -- прошептал он среди судорожных рыданий.
   -- Сожалею, мой бедный Жак, -- сказал Рауль, -- но, говоря откровенно, ты ничего не потеряешь от моей смерти... тебе хуже не будет... Расставшись со мною, ты без труда найдешь себе место, если не очень хорошее, то по крайней мере такое, где будут кормить тебя каждый день...
   Рыдания молодого слуги удвоились. Его привязанность к своему господину походила на фанатизм.
   Рауль встал, надел шляпу, подошел к Жаку и протянул ему руку.
   -- Прощай, мой бедный Жак! -- сказал он.
   Жак схватил руку молодого человека, уцепился за нее и покрыл поцелуями. Рауль старался вырваться. Жак сопротивлялся.
   -- Прощай, -- повторил Рауль.
   -- Вы уходите? -- вскричал Жак, забыв от горя, что приличие запрещало ему расспрашивать своего господина.
   -- Да, ухожу...
   -- Куда?
   -- Сам не знаю...
   -- Я пойду с вами...
   -- Нет.
   -- Я хочу...
   -- А я запрещаю!
   -- Кавалер, прошу вас, умоляю на коленях! Позвольте мне идти с вами...
   -- Нет! Нет! Нет!
   -- Отчего!
   -- Оттого, что я не хочу! Полагаю, что этой причины достаточно!
   -- В таком случае я пойду за вами без позволения...
   -- Как! Несмотря на мое приказание?
   -- Несмотря ни на что!..
   -- Разве я тебе уже не господин?..
   -- Нет, когда вы хотите лишить себя жизни, а мне приказываете остаться здесь!..
   -- Жак! -- вскричал Рауль с гневом.
   -- О! -- продолжал Жак, -- сердитесь сколько хотите! Прибейте меня, мне это все равно! Но если вы не убьете меня на месте, я пойду за вами непременно... Я так хочу...
   -- А! Ты хочешь?
   -- Да, хочу.
   -- Ну! Так ступай же!..
   И Рауль, схватив Жака за плечи, но не причиняя ему ни малейшей боли, бросил его на кровать. Пока Жак, оглушенный падением, старался встать, молодой человек бросился из комнаты, запер дверь на ключ, быстро сбежал с лестницы и очутился на улице. В это время было около девяти часов вечера.
   В ту эпоху, когда происходили описываемые нами происшествия, Париж не был, как ныне, волшебным и светлым городом, который, при наступлении ночи, увенчивает чело свое миллионами огней и при свете газа кажется еще ослепительнее, чем при солнечных лучах. Нет, в то время, едва только наступал вечер, Париж засыпал в грязи своих дурно вымощенных улиц, погруженных в темноту почти сплошную. Во-первых, тогда не знали другой системы освещения, кроме очень небольшого числа фонарей; во-вторых, эти фонари зажигались только тогда, когда не было луны. О! То было блаженное время для воров и влюбленных. Поэтому и те и другие, смело можем утверждать, потешались вдоволь.
   Рауль сказал Жаку совершенную правду: действительно, он сам не понимал, куда шел. Ему хотелось покончить с жизнью... Но он еще не знал, какое средство выберет для исполнения своего ужасного намерения.
   Молодой человек машинально дошел до бульвара. говорим машинально потому, что он шел почти как автомат; ни мысль, ни воля не руководили его неверными шагами. Вечер был прекрасный, небо чистое, воздух теплый и приятный. На бульварах шумела веселая толпа. Шарманщик увеселял прохожих звуками своей нестройной музыки и своим напыщенным красноречием. Фокусники привлекали зевак к своему столику, освещенному четырьмя сальными огарками. В кабаках смеялись, пели, обнимались, танцевали и ели. Портшезы и экипажи мелькали на мостовой. Шум был ужасный, но исполненный увлечения и веселости.
   Это зрелище было неприятно для Рауля. Понятно, что в том физическом и нравственном расположении духа, в каком он находился, подобное зрелище могло только еще более растравить кровавые и болезненные раны его сердца. Ему казалось, что все эти люди богаты и веселы, что они оскорбляют своим счастьем его нищету и печаль. Одно мгновение ему пришло на мысль подойти к первому встречному, вызвать его и получить на дуэли смерть, которой он искал, но его остановила другая мысль. Он мог напасть на такого противника, который ранит его, но не убьет, и тогда новое страдание прибавится к тем, которые он уже терпит. Итак, Рауль отказался от этого первого плана.
   Он сошел с бульвара на улицу Монмартр, дошел до Нового Моста и остановился, облокотясь па парапет и смотря на реку, в которой отсвечивалось, как в зеркале, небо, сверкавшее звездами. Несколько дней тому назад шли сильные дожди. Река наполнилась чрезмерно, вода текла быстро, разбиваясь об арки моста с тихим рокотом.
   -- Да! -- прошептал Рауль. -- Случай привел меня сюда, или скорее сама судьба!.. Тут сон! Тут забвение! Тут спокойствие!.. О! Режинальд!.. О! Мой благородный отец!.. Еще минута, и я соединюсь с тобою! Еще минута, и я скажу тебе все, что я выстрадал с того дня, как ты оставил меня на земле одного!..
   Сделав это краткое воззвание к памяти приемного отца, Рауль осмотрелся кругом, опасаясь, чтобы кто-нибудь не помешал ему исполнить его гибельное намерение. Мимо него прошло несколько пьяных солдат, шатаясь и напевая куплеты чересчур веселого содержания. Рауль подождал. Вдруг послышался громкий хохот, прерываемый звучными поцелуями. Это были гризетки, прогуливавшиеся со своими возлюбленными. Рауль отвернулся и снова начал ждать. Наконец он остался один. Тогда, положив свою шляпу возле тумбы и не снимая платья и шпаги, взобрался он на парапет и бросился в Сену, волны которой, на секунду раздавшиеся при его падении, безмолвно сомкнулись над ним.

LXVI. Ночь в Сене

   "Кончено! -- подумал Рауль в ту минуту, когда почувствовал себя обвитым движущимися складками своего ледяного савана. -- Кончено! Я умираю".
   Падение молодого человека было так сильно, что тело его рассекло воду до самого дна, и он стукнулся ногами о песчаный грунт, составлявший ложе реки. Все наши читатели, которым знакомо плавание, поймут без труда, что тело, коснувшись дна, всплыло на поверхность почти так же быстро, как спустилось, и Рауль в несколько секунд очутился на поверхности воды.
   В тех главах, где говорилось о детстве кавалера, мы уже сказали, что Рауль умел превосходно плавать. Сила привычки была в нем так велика, что и теперь, сам того не сознавая, он начал плыть. Это продолжалось две или три минуты. Наконец Рауль заметил, что он спасается против воли, потому что приближался к берегу с чрезвычайной быстротой. Не этого хотел молодой человек: он бросился в Сену за тем, чтобы утопиться, и хотел утопиться добросовестно. Вследствие этого он скрестил руки, опустил ноги и начал тонуть. Пока молодой человек сохранял присутствие духа, он все погружался на глубину, но когда он начал терять сознание, и именно в ту минуту, когда вода стала душить его, инстинкт самосохранения одержал верх, и кавалер снова принялся плыть. Однако на этот раз он плыл уже не так свободно, как прежде, потому что силы его истощились в борьбе с самим собою. Впрочем, эта борьба уже не возобновлялась более: Рауль понимал теперь, что смерть от утопления -- смерть ужасная, и говорил себе, что во сто раз лучше вонзить нож в сердце или пустить пулю в лоб.
   Решившись отложить свое самоубийство до другого времени и исполнить его иначе, Рауль бросил вокруг себя испуганный взор. Он находился посреди Сены, довольно широкой в этом месте, как известно. Дрожащий свет звезды отражался в мутной воде, и расстояние удваивалось от темноты.
   "Доплыву ли я?" -- спрашивал себя Рауль, уже начинавший задыхаться.
   Он поплыл к правому берегу. Постепенно оцепенение овладело им. Острая и перемежающаяся боль угрожала ему судорогами. Прибавим к этому, что Рауль был одет и что одежда его, пропитанная водой, с каждой минутой тяжелела все более и более. Однако он еще плыл, но все медленнее и медленнее. Глаза его затмевались туманом. Огненные блестки мелькали перед ними. Ему казалось, что он нисколько не продвигается, а берег между тем отдаляется от него. Рауль почувствовал себя погибшим и тогда, по странному феномену человеческой натуры, вдруг полюбил жизнь, которой хотел лишить себя. В эту минуту ему показалось, что звезда отделилась от неба, упала в реку и понеслась по воде, приближаясь к нему. Эта звезда, едва мерцая, указала ему землю, которая находилась от него не более, как в двадцати саженях.
   "Доплыву ли?" -- спросил себя молодой человек во второй раз.
   И он сделал новое усилие, но его окоченелые ноги более не повиновались его воле. Он мог только приподняться в последний раз и закричал хриплым голосом:
   -- Ко мне!.. Ко мне!.. Помогите!..
   И упал в изнеможении. Волны раскрылись, чтобы принять его тело.
   Почти в ту же минуту Рауль почувствовал сильную боль: точно железное острие воткнулось в его левое плечо. Это краткое, но в высшей степени болезненное ощущение было последним, которое он почувствовал. Губы его, невольно раскрывшись, втянули глоток воды, в котором он захлебнулся.
   Он решил, что умирает, и лишился чувств...
   На берегу Сены, в нескольких шагах от Нового Моста, на том клочке земли, который находился между рекой и набережной, стояли в ту эпоху две или три жалкие избушки, грубо построенные из полусгнивших досок, оставшихся от сломанных лодок. В этих избушках жили люди, отличавшиеся странным образом своей жизни, отчасти рыбаки, отчасти бродяги, воры по склонности, убийцы по случаю. Днем они закидывали в реку сети и занимались спасением топающих, ночью бродили по берегу, отыскивая неизвестно чего, или в своих легких лодках подъезжали к большим купеческим садам и под покровительством мрака совершали грабежи всякого рода.
   Между этими злодеями, особенно были опасны двое: муж и жена, по имени Леонар и Гертруда. Они жили в одной из избушек, о которых мы сейчас говорили, и днем и ночью занимались самым мрачным промыслом.
   В этот вечер, именно в ту минуту, когда Рауль бросался с парапета Нового Моста, Леонар и Гертруда отправлялись в свою обычную ночную экспедицию. Они уже отвязали цепи своей лодки и приготовили, кроме весел, крюк и три мешка довольно большого размера. Шум от падения тела достиг до них.
   -- Слышишь? -- спросила Гертруда.
   -- Слышу, -- отвечал Леонар, -- кто-то утопился...
   -- Пойдем посмотрим...
   -- Не стоит труда: тело само приплывет сюда по течению; нам надо только подождать...
   -- Все-таки сядь в лодку...
   -- Сесть можно... Сходи за огнем...
   Гертруда вернулась в хижину, зажгла факел и воткнула его в корму маленькой лодки. Этот-то факел Рауль принял за звезду, упавшую с неба. Гертруда взялась за весла, Леонар стал на носу лодки, держа в руке крюк; в этом положении они оба с минуту оставались неподвижны, безмолвны и внимательны. Вдруг они услышали прерывистый звук прерывистого дыхания Рауля и плеск воды, рассекаемой его руками.
   -- Греби! -- сказал Леонар жене.
   Гертруда наклонилась над веслами, и лодка удалилась от берега. В эту минуту обессиленный Рауль вскрикнул и исчез в волнах.
   -- Греби! -- сказал Леонар во второй раз. -- Налево!.. Да проворнее!..
   Лодка быстро скользила. Леонар погрузил крюк в то место, где волны поглотили молодого человека, и с первого же раза зацепил его тело. Крюк прошел сквозь платье и слегка оцарапал плечо. Эту-то боль и почувствовал Рауль, прежде чем лишился чувств. Через полминуты он лежал у ног двух злодеев. Гертруда причалила лодку к берегу. Леонар взял Рауля на руки и понес к себе. Гертруда шла за ним с факелом и, войдя в избушку, старательно затворила за собою дверь.
   Внутренность избушки представляла самую ужасающую картину: она обнаруживала постыдную и гнусную нищету, разврат и преступление. Мы уже знаем, что избушка была построена из гнилых досок. Густая паутина покрывала потолок и стены. На протянутой веревке висели отвратительные лохмотья. Бочка служила вместо стола. На ней стояли бутылка с водкой, вполовину опорожненная, пустая миска и два изогнутых оловянных стакана. Постель состояла из грязного дырявого мешка, набитого гнилой соломой. Не было ни одеяла, ни простыни. Остатки пищи покрывали пол, в углу валялись обглоданные кости. Возле кровати стояло старое ружье, а на полке лежал бычий рог, наполненный порохом, пули и два или три ножа различного размера.
   Ничто не может дать точного понятия о едком и смрадном воздухе и о нестерпимой вони, стоявшей внутри этой отвратительной лачуги. В пять минут в ней мог задохнуться самый крепкий, самый здоровый мужчина.
   Гертруда, как мы сказали, заперла дверь. Леонар бросил тело Рауля на постель.

LXVII. Злодеи

   Гертруда поднесла факел к лицу молодого человека, Леонар тоже наклонился, чтобы поближе взглянуть, кого он спас. Группа, которую таким образом составляли эти три лица, поражала своей необычайностью и могла привести в ужас. Лежа на грязной постели, о которой мы говорили, Рауль походил скорее на труп, нежели на живое существо: до того бледность его лица была мертвенна. Его длинные волосы, с которых струилась вода, закрывали ему лоб и щеки.
   Гертруда казалась точным олицетворением тех цыганок, портреты которых так чудно начертаны мастерской кистью бессмертного Вальтера Скотта. На ней была шерстяная коричневая юбка, оборванная внизу, запачканная грязью и залитая вином. Нечто вроде кофты, неопределенного цвета из какой-то странной материи, прикрывало ее худую и впалую грудь. На голове у нее был большой красный платок, повязанный в виде тюрбана, из-под которого выбивались длинные пряди седых волос, извивавшиеся, подобно змеям, вокруг угловатого желтого лица, с грубыми неправильными чертами и со свирепым выражением. Крошечные серые глаза ее походили на глаза хищной птицы.
   Леонар был мужчина высокого роста и атлетической силы, был смешон и ужасен в своем отвратительном безобразии. Его короткие руки, обнаженные до плеч, были полны и мясисты, как ляжки крепко сложенного человека. Сеть необыкновенно выпуклых мускулов и жил в палец толщины виднелась под его смуглой и обросшей волосами кожей. Его угловатые колени были широки до невероятности. Синие суконные штаны в бесчисленных заплатках покрывали кривые ноги, оканчивавшиеся ступнями неимоверной величины. Очень маленькая голова со свирепой физиономией торчала на плечах этого безобразного гиганта.
   Итак, Леонар наклонился, чтобы хорошенько рассмотреть Рауля.
   -- Утопленник-то молодой! -- сказал он.
   -- Да и какой красивый! -- прошептала Гертруда.
   -- Ты находишь?
   -- Нахожу!
   -- Скажи-ка, жена, уж не чувствуешь ли ты к нему чего-нибудь? -- спросил Леонар с циническим хохотом.
   -- Может быть...
   -- Ну так брось об этом думать.
   -- Зачем?
   -- Уж я про это знаю...
   -- Разве утопленник-то не оживет?
   -- Это зависит от нас...
   -- Как?
   -- Да, если мы захотим, то через пять минут этот молодой человек будет здоров так же, как и мы с тобой... Если же не захотим, то стоит только оставить его в этом положении, и он умрет, не раскрывая глаз.
   -- Что же ты думаешь делать?
   -- А то, что нам будет выгоднее.
   -- Как же это узнать?
   -- Надо посмотреть.
   -- Так посмотрим же скорее...
   Леонар расхохотался.
   -- Ах, старая колдунья, -- вскричал он, -- как ты торопишься! Ты верно воображаешь, что этот красивый дворянин -- а это непременно дворянин -- может услыхать твои слова и в признательность предложит тебе свое сердце?..
   -- Полно болтать чепуху! -- отвечала Гертруда. -- Скажи лучше, старый злодей, что ты намерен делать с этим утопленником? Если нам будет выгоднее отвязаться от него, так я первая схвачу его за ноги и швырну в воду!
   -- Вот это ладно... вот что называется говорить дело моя милочка!.. Ну, слушай же, что я думаю. Этот красавец, конечно, не по своей охоте бросился в воду, если барахтался что есть мочи и кричал изо всех сил: "Помогите! Помогите!" Может быть, какой-нибудь раздосадованный муженек заставил его нырнуть, чтобы больше не слышать о нем... Мы его обыщем: если у него есть деньги в кармане, мы возьмем их и оставим его спокойно отправляться на тот свет, если же, напротив, карманы у него пусты, мы поможем ему опомниться, потому что, впоследствии, может статься, он и вознаградит нас за наше доброе дело.
   Вот от какого странного рассуждения зависела жизнь Рауля. Нашему герою на роду было написано находиться беспрерывно вне обыкновенных условий человеческого существования. Деньги почти всегда помогают выпутываться из беды, а на этот раз, напротив, нищета молодого человека становилась единственным средством к спасению.
   Гертруда вполне одобрила замысловатый взгляд своего мужа на вещи. Леонар, довольный этим одобрением, без которого, впрочем, он легко бы обошелся, тотчас же начал обыскивать карманы Рауля. Мы уже знаем, что карманы эти были совершенно пусты.
   -- Черт возьми! -- вскричал злодей, окончив обыск. -- Мы обкрадены!
   -- Как? -- спросила Гертруда. -- Неужели нет ничего?..
   -- Ни одного су!.. Прежде, чем негодяй бросился в воду, он вероятно все прокутил нарочно, чтоб обидеть нас! Разбойник!..
   -- Если только, -- заметила Гертруда, -- его не ограбили сейчас на Новом Мосту...
   -- Это возможно. На всякий случай я его воскрешу: пусть он сам расскажет нам все.
   Говоря таким образом, Леонар приподнял за обе ноги тело Рауля, и при этом движении левая рука молодого человека, закрытая до сих пор полою платья, показалась наружу.
   -- Смотри! -- с живостью вскричала Гертруда.
   -- Что такое? -- спросил Леонар.
   -- Бриллиант!..
   -- Где?
   -- Вот.
   И Гертруда указала на безымянный палец Рауля.
   -- Скажите пожалуйста! -- вскричал Леонар. -- А я и не видал!..
   На безымянном пальце левой руки Рауль действительно носил маленькое бриллиантовое кольцо, которое могло стоить каких-нибудь три или четыре луидора. Он даже и не подумал продать его, зная, что вырученных за него денег не могло хватить надолго. Притом он помнил, что это кольцо было последним подарком маркиза Режинальда, и потому считал его настоящей святыней. Однако этой ничтожной вещицы было совершенно достаточно для того, чтобы возбудить жадность Леонара. Он взял руку Рауля и начал снимать кольцо, но пальцы молодого человека до того распухли и окоченели, что оно решительно не снималось.
   -- Черт побери! -- прошептал злодей, выпуская руку. -- Невозможно!
   -- Дурак! -- вскричала Гертруда. -- На твоем месте я бы знала, что делать...
   -- А что бы ты сделала?
   -- Я отрезала бы палец!
   -- Ты права, старуха. Дай мне нож!
   Гертруда взяла с полки один из ножей, лежавших там, и подала мужу. Леонар удостоверился, что нож был довольно остер, и принялся рубить палец Рауля. Сильная боль произвела в молодом человеке внезапную и полную реакцию, обморок тотчас прекратился и Рауль, еще бледный, как смерть, вскочил на ноги, с громким криком выдернув свою руку. Гертруда с испугом отступила на несколько шагов. Леонар поднял нож и инстинктивно стал в оборонительное положение. Рауль осмотрелся кругом, увидел, в каком странном жилище он находится, увидел зловещие лица хозяев, увидел свою окровавленную руку, мокрое платье, вспомнил, что случилось час тому назад, и понял все.
   -- Кто вы? -- спросил он Леонара и Гертруду.
   -- Мы рыбаки и вытащили вас из воды, -- отвечал злодей.
   -- Чего вы хотите от меня?
   -- Мы хотим этот перстень.
   -- Не за тем ли вы и рубили мой палец?
   -- Да.
   -- Какая гнусная жестокость!
   -- Мы считали вас мертвым!
   -- Это ложь!
   -- Пожалуйста, не верьте.
   -- Но теперь, когда вы видите меня живым, вы все-таки хотите иметь этот перстень?
   -- Более, чем прежде!
   -- Негодяи!
   -- Успокойтесь и лучше дайте нам эту игрушку.
   -- Не дам!
   -- А мы все-таки возьмем ее.
   -- Каким же образом? Насильно?
   -- Разумеется!
   -- Воры!
   -- Не бранитесь, отдайте добровольно, а не то берегитесь!
   -- Вы, кажется, угрожаете мне?
   -- Угрожаю.
   -- Но разве вы забыли, что, выйдя отсюда, я могу донести на вас в полицию, и, конечно, сделаю это!
   -- Можете, без сомнения, если только выйдете отсюда...
   -- Кто же меня удержит?..
   -- Я!
   -- А каким образом?
   -- Ах! Боже мой! Очень просто: я вас убью! Это отличное средство и всегда производит свое действие!..
   Говоря эти слова с адской насмешкой, свойственной ему, Леонар сделал шаг к Раулю. Тот засунул правую руку под полу своего платья и вытащил шпагу, которую, по простой случайности, или по особенной милости Провидения, не снял, бросаясь в Сену. Злодей не заметил движения молодого человека и бросился на него, но наткнулся на длинный и острый клинок. Удар был чрезвычайно силен. Шпага прошла сквозь грудь и вышла между плечами.
   Нож выпал из рук Леонара, злодей сделал два или три поворота, замахал руками и наконец повалился посреди красной и пенистой лужи, которую образовала кровь, лившаяся из его широкой раны. Хриплый и невнятный крик вырвался из его горла. Потом глаза его закатились. Последние судороги искривили лицо, рана закрылась сама собою и кровь перестала течь. Все было кончено. Леонар умер.

LXVIII. Звезда Рауля

   Оцепенев от испуга, Гертруда присутствовала безмолвно и неподвижно при сцене, которую мы описали. Казалось, она как будто окаменела, ничего не видала и не слыхала. Но, когда она увидала, что Леонар упал и бьется в конвульсиях, когда поняла, что он умер, она предалась совершенно слепой ярости и безумной жажде мщения. Она испустила хриплый вой и готовилась броситься на Рауля.
   Молодой человек, которому вовсе не было охоты бороться с этой бешеной мегерой, завертел перед ней своей шпагой, которую вытащил из трупа Леонара. Гертруда чувствовала, что не сможет приблизиться к молодому человеку, защищавшему себя таким опасным орудием. Не двигаясь с места, она начала хватать вещи, находившиеся у нее под рукой, и бросать их в Рауля. Глиняная миска даже сделала ему на лбу легкую рану. Такой жалкий результат, конечно, не мог удовлетворить Гертруду. Бесполезность усилий удвоила ее бешенство. Пена, подобная той, которая появляется на губах людей, одержимых падучей болезнью, выступила у нее на губах. Глаза ее налились кровью и, по всей вероятности, она упала бы, пораженная овладевшим ею бешенством, если б вдруг не приметила ружья, которое стояло в углу так близко от нее, что она могла достать его рукой. Крик дикой радости, хриплый и подобный реву гиены, вырвался из стесненного яростью горла злодейки. Быстрая в своих движениях, как тигрица, бросающаяся на свою добычу, она схватила ружье, прицелилась в Рауля и спустила курок.
   Молния прорезала мрак, потому что, схватив ружье, Гертруда бросила факел, который погас, упав на землю. Раздался выстрел, и пуля, засвистев около лба Рауля, вонзилась в одну из досок, составлявших стены избушки. Дрожащая рука Гертруды изменила желанию мщения. Рауль не дал ей времени опомниться и выстрелить во второй раз. Он вырвал у нее ружье и швырнул его с необыкновенной силой в ту сторону, куда отскочила старуха. Мы уже сказали, что факел погас и темнота была глубокая. Поэтому только глухой крик и падение тела показали Раулю, что удар попал в цель.
  
   Тогда, не беспокоясь справляться, жива ли еще Гертруда или нет, молодой человек на ощупь отыскал дверь и, шатаясь от изнеможения, вышел из этого проклятого жилища, наполненного теплыми испарениями человеческой крови, еще так недавно пролившейся.
   Когда Рауль очутился на набережной и посмотрел на чистое небо, усыпанное звездами, подышал свежим ночным ветерком, в душе его пробудилась живейшая радость. Молодой человек почувствовал бесконечную признательность к Высочайшему Существу, которому он должен был верить, потому что только оно одно могло так чудесно спасти его от угрожавших ему опасностей. Рауль почувствовал тогда всю цену той жизни, которой хотел лишить себя. Он сказал себе, что было столько же мужества бороться против несчастья, как и искать смерти, и отказался навсегда от гибельной мысли о самоубийстве.
   Однако, с тех пор как он вышел из гостиницы "Золотое Руно", положение его сделалось еще хуже. Платье его, пропитанное водой, почти никуда не годилось и, прилипая к его дрожащему телу, леденило его своим прикосновением. Плечо и палец левой руки, раненные одно крюком, а другой -- ножом Леонара, причиняли ему жестокую боль, Все члены его были разбиты от усталости, и если бы он не торопился возвратиться в гостиницу, у него недостало бы сил дойти до нее.
   Кроме плохого состояния его костюма, у Рауля не было ничего на голове, а пройти в таком виде почти половину Парижа и не привлечь к себе внимания прохожих было решительно невозможно. Между тем, молодой человек не мог взять портшеза: мы знаем, что ему нечем было заплатить. Поэтому Рауль поспешно дошел до одной из тех лестниц, которые ведут от реки к набережной, и отправился на Новый Мост. Там ему посчастливилось найти свою шляпу, которую он час назад оставил на тумбе, и которая благодаря темноте не была никем замечена. Как ни был незначителен сам по себе этот случай, он показался Раулю счастливым предзнаменованием и расположил его лучше думать о будущем.
   "Откуда знать, -- думал молодой человек, -- может быть, счастье и вернется ко мне. Может быть, моя звезда, так долго скрывающаяся под непроницаемыми облаками, и появится наконец!"
   И он продолжал более твердыми шагами, нежели смел надеяться, идти к улице Паради-Пуассоньер. Когда он дошел, кровь страшно билась в его жилах, голова горела и ослабевшие ноги не могли долее поддерживать тяжесть его тела.
   Подходя к гостинице, Рауль заметил, что у дверей ее кто-то ходил взад и вперед, как движущаяся тень. По мере того, как он приближался, тень эта, вероятно, увидав его, пошла к нему навстречу и, когда молодой человек был уже только в нескольких шагах от нее, она вскрикнула от радости, бросилась к нему на шею и с любовью сжала его в своих объятиях, прошептав:
   -- Это вы, кавалер!.. Это вы!.. Ах, Боже мой, как я рад! Ах Боже, как я счастлив!
   Можно угадать без труда, что это был не кто иной, как верный Жак, нежная привязанность которого к господину заставила забыть о строгих условиях уважения и приличия.
   -- Благодарю, мой милый! -- отвечал Рауль, тронутый этими знаками любви. -- Помоги мне скорее войти наверх: у меня уже нет сил и мне кажется, что я умираю...
   Жак побледнел, услышав эти слова. В то же время он заметил, что с платья кавалера струится вода.
   -- Ради Бога! -- вскричал он, -- что с вами случилось?..
   -- Расскажу после... но пойдем... пойдем, не теряя ни минуты!.. Или мне станет дурно...
   Жак, не говоря ни слова, подставил плечо своему господину, который, опираясь на него, вошел на лестницу и, дойдя до своей комнаты, упал на постель. Жак зажег лампу и увидал, что рука и лоб кавалера окровавлены. Он не смел расспрашивать, но поспешил омыть обе раны свежей водой. Раны эти оказались легкими. На лбу была только царапина, сделанная обломком глиняной миски, едва зацепившим Рауля. На пальце была рана глубже, но вовсе не опасная. Это успокоило Жака. Он раздел своего господина, уложил его так заботливо, как мать укладывает больного ребенка, и потом подал ему ящичек, обвязанный зеленой лентой, которая была припечатана печатью.
   -- Что это такое? -- спросил Рауль.
   -- Не знаю. Посыльный принес этот ящик через полчаса после того, как вы ушли...
   -- От кого?
   -- Он не сказал.
   Рауль взял ящичек, показавшийся ему довольно тяжелым. На нем было надписано:
   КАВАЛЕРУ РАУЛЮ ДЕ ЛА ТРАНБЛЭ, в гостиницу "ЗОЛОТОЕ РУНО".
   Очень срочное.
   -- Отопри его, -- сказал молодой человек.
   Жак повиновался и, отперев ящик, подал его своему господину. Рауль открыл крышку. В ящике находились две вещи: довольно длинный сверток и бумажка, сложенная вчетверо. В свертке было двадцать пять луидоров. На бумажке были написаны только следующие слова: "От ЭМРОДЫ".

LXIX. Жилище Эзехиеля

   Болезнь была ужасна. Целые две недели Рауль находился между жизнью и смертью и ни на минуту не приходил в сознание. В бреду своем он постепенно припоминал все неприятные происшествия, совершившиеся после скоропостижной смерти маркиза Режинальда. То ему представлялась зловещая сцена на похоронном обеде, то он находился на обеде с Эмродой и Бенуа, то, наконец, начиналась опять неоконченная драма его самоубийства, и он боролся с Леонаром и Гертрудой в лачуге на берегу. Все эти волнения еще более увеличивали его болезнь, и без его молодости и сильной организации Рауль никак бы не выздоровел. Через две недели началось выздоровление и делало быстрые успехи, к величайшей радости бедного Жака, усердие и преданность которого не изменились.
   В Париже, и притом в гостинице, две недели болезни стоят дорого: надо платить за визиты доктору, за лекарства, за корыстолюбивые попечения равнодушных. Когда Рауль встал с постели, у него осталось только два или три луидора из тех двадцати пяти, которые прислала Эмрода в виде позднего и весьма неполного вознаграждения. Эти небольшие средства скоро истощились, и Рауль, уже начинавший было верить возвращению своей звезды, стал опять отчаиваться в будущем.
   К счастью и очень кстати для того, чтобы внушить молодому человеку более утешительные мысли, таинственный комиссионер принес еще ящичек, в котором находились часы драгоценной отделки, осыпанные очень дорогими бриллиантами и некогда подаренные Раулю Режинальдом. Эти часы стоили по крайней мере сто луидоров. Записка сопровождала посылку, и на этой записке стояли, как и в первый раз, только следующие слова:
   "ОТ ЭМРОДЫ".
   -- Бедная девушка! -- вскричал Рауль в порыве признательности, -- это была прекрасная и благородная натура, которую случайности жизни погубили и развратили! Бедная девушка! Бог создал ее не за тем, чтобы она сделалась сообщницей воров! Она так молода! Так прекрасна! Так благородна! И упала так низко! О! Зачем не придет она ко мне? Я мог бы еще любить ее и возвысил бы ее моей любовью!
   Рауль говорил что думал и, без сомнения, исполнил бы это, если бы Эмрода пришла, но она не приходила, к счастью для Рауля.
   Однако молодой человек не мог оставить у себя вещь, которая была возвращена ему таким чудесным образом. Он должен был если не продать, то, по крайней мере, заложить ее. В ту эпоху заемных домов еще не было, и Рауль, не знавший никого в Париже, поручил Жаку ловко осведомиться, где можно найти какого-нибудь жида, ростовщика или торговца подержанными вещами, который давал деньга под залог.
   Жак немедленно исполнил поручение своего господина и возвратился через два часа с весьма подробными сведениями. Он принес адрес достойного Эзехиеля Натана, который жил на улице Сент-Оноре, неподалеку от Пале-Рояля, давал в рост деньги и сочетал с этим ремеслом семь или восемь других занятий различного рода. Эзехиель продавал лошадей, вещи, материю, мебель, редкости, картины. У него можно было найти старые вина, прекрасное оружие, редкие и драгоценные книги. Он брал под умеренные проценты, до шестидесяти на сто, векселя от несовершеннолетних и расточительных сынков богачей, обязывал своими деньгами купцов, находившихся в стесненных обстоятельствах, и вообще давал взаймы под залог вещей всякого рода и всякой цены.
   -- Хорошо, -- сказал Рауль, -- сегодня вечером я пойду к этому жиду...
   Бедный молодой человек, провинциал в полном смысле слова, был еще так честен и стыдлив, что днем не хотел войти к ростовщику. Когда наступила ночь, он взял часы вышел из гостиницы и скоро отыскал дом, адрес которого принес ему Жак. Дом этот был очень невелик, состоял только из двух этажей и имел в каждом из них только по одному окну. Он находился возле огромного, ярко освещенного отеля, ворота которого, растворенные настежь, вели на большой двор, наполненный лакеями и портшезами. Рауль мимоходом бросил завистливый взгляд на этот великолепный отель, вероятно, принадлежащий какому-нибудь знатному миллионеру.
   "И я также мог быть богат... и у меня также мог быть замок, земли и, если бы я захотел, такой же отель в Париже!.. Но рок решил иначе..."
   Молодой человек поднялся на три ступеньки, которые вели в жилище Эзехиеля, и постучался в дверь. Тяжелый молоток, ударившись о бронзовую дощечку, пробудил эхо внутри дома, и Раулю показалось, будто он услыхал отдаленный вой.
   Прошло несколько минут. Рауль постучал во второй раз. Тогда раздались шаги в коридор, который вел к двери на улицу, отворилась маленькая форточка, и свежий молодой голос спросил:
   -- Кто вы?
   -- Дворянин, очень желающий войти...
   -- Что вам нужно?
   -- Мне нужно видеть Эзехиеля Натана. Он ведь здесь живет, не правда ли?
   -- Здесь.
   -- Отворите же мне.
   Но дверь не повернулась на своих петлях, и допрос продолжался.
   -- Зачем вам нужно видеть Эзехиеля Натана? -- продолжал голос.
   -- Я хочу говорить с ним.
   -- О делах?..
   -- Да.
   -- Он вас ждет?
   -- Нет.
   -- По крайней мере, знает?
   -- Вовсе нет.
   -- Вы сюда уже приходили?
   -- Никогда.
   -- Кто вас прислал?
   -- Никто.
   -- Как же вы узнали адрес Эзехиеля?
   -- Лакей мой осведомлялся, и ему сказали.
   -- Зачем вы пришли так поздно?
   -- Затем, что не мог или не хотел прийти раньше! -- отвечал Рауль, которого эти вопросы совсем вывели из терпения.
   -- Вы одни? -- спросил голос.
   -- Вы видите!..
   Молодому человеку показалось, что в эту минуту кто-то пристально взглянул в форточку, без сомнения, затем, чтобы удостовериться, правду ли он говорил. Вслед за тем, ему послышалось, что отодвинули с полдюжины запоров, толстый ключ повернулся в массивном замке, дверь отворилась, и Рауль наконец смог войти.
   Та, которая впустила его после таких странных и продолжительных расспросов, была юная девушка лет восемнадцати или двадцати. Она держала в руке лампу, которая позволила Раулю полюбоваться ее гибким и стройным станом и чертами изумительно прекрасными и правильными. Девушка была высока и тонка, смугла лицом и с черными волосами, как настоящее дитя пустыни. Несколько продолговатое лицо и необыкновенно блестящие черные глаза представляли восточный тип в самой чистой красоте его. Таковы, конечно, были еврейские девы, когда народ Божий оставил в одну ночь дворцы фараонов-притеснителей и проклятую египетскую землю.
   Она приметила, с каким восторгом Рауль смотрел на нее, и почти презрительная улыбка пробежала по ее губам, красным, как влажный коралл. Маленькой, но сильной рукой задвинула она запоры и сказала:
   -- Пойдемте со мной, я отведу вас к моему отцу!..
   Рауль вошел за юной чаровницей, которая повела его по довольно длинному коридору, выходившему на маленький двор. Вой, слышанный Раулем, становился все яснее и ужаснее. Наконец кавалер приметил на цепи огромную абруццскую собаку, с кровавыми глазами и пеной у рта. Без сомнения, каждую ночь хозяева спускали с цепи этого свирепого и бдительного часового, который охранял дом лучше целой роты солдат.

LXX. Эзехиель

   Жидовка и Рауль прошли двор и поднялись по старой, полусгнившей лестнице, которая дрожала и трещала под их ногами. В верхнем этаже растворилась дверь, и голос с очень резким итальянским произношением закричал:
   -- Дебора!
   -- Что, батюшка? -- отвечала молодая девушка, остановившись.
   -- Кто стучался?
   -- Дворянин, который желает поговорить с вами о делах.
   -- Где этот дворянин?
   -- Здесь со мной.
   -- Хорошо! Пусть он придет один, а ты ступай в нижнюю залу к мадемуазель Луцифер.
   -- Сейчас пойду, -- отвечала Дебора. -- Слышите, отец мой вас ждет? Ступайте!
   И жидовка, быстро бросившись назад, исчезла из глаз Рауля. Молодой человек несколько минут оставался неподвижен, отыскивая смысл слышанных им слов: "Мадемуазель Луцифер". Неужели этим странным именем могло называться какое-нибудь человеческое существо? Какая женщина согласится носить это дьявольское название?
   Суеверный ужас овладел молодым человеком, ослабевшим от продолжительной болезни; он спрашивал себя, не заключаются ли в этом странном доме какие-нибудь адские таинства... Он спрашивал себя, не дочь ли сатаны эта мадемуазель Луцифер, к которой пошла Дебора?.. Но эта галлюцинация недолго продолжалась. Рауль улыбнулся почти тотчас своим безумным страхам; он продолжал подниматься на лестницу и дошел до второго этажа. Дверь была отперта, и возле нее стояло маленькое странное и смешное существо, походившее на одного из тех гномов -- хранителей сокровищ, которыми легенды средних веков населяли подземные царства. Эзехиель Натан -- это был он -- имел не более четырех футов вышины. Он был горбат и спереди и сзади. Угловатое лицо его, желтое, как лимонная корка, имело веселое выражение, которого, конечно, никто не ожидал бы встретить на лице ростовщика. Это выражение еще более усиливали мигающие и шутливые глазки и постоянная улыбка широкого рта с длинными и острыми зубами. Совершенно плешивый череп Эзехиеля составлял резкий контраст с густой рыжей с проседью бородой, падавшей на грудь. Жид с каким-то кокетством был закутан в старый халат из очень полинялой восточной материи. Этот маленький смешной человечек мог иметь около шестидесяти пяти или семидесяти лет. Рауль с изумлением глядел на него, и им овладела сильная охота расхохотаться, от которой он, однако, удержался, хотя и с большим трудом.
   "Как! -- подумал он, -- это отец очаровательной Деборы, этого прелестного создания?! Если это правда, то надо признаться, что природа имеет иногда очень странные фантазии!.."
   И молодой человек не мог удержаться, чтоб не составить себе кое-каких предположений, довольно оскорбительных для добродетели госпожи Натан и ее супружеской верности. Может быть, он и ошибался. Можно привить самые прелестные розы к стеблю дикого шиповника.
   -- Войдите, войдите, -- говорил жид Раулю, -- это я Натан... вы ко мне пришли...
   Рауль пошел за жидом через две или три комнаты, заваленные теми разнородными вещами, которые с незапамятных времен наполняют жилище ростовщиков и, без всякого сомнения, будут наполнять их всегда. Дом Эзехиеля, очень узкий, мы это знаем, был чрезвычайно глубок, что объясняет нам длинную анфиладу комнат. Наконец они дошли до кабинета, где жид обыкновенно принимал своих клиентов. Посреди этого кабинета стоял массивный черного дерева стол, на котором лежали весы, чтоб вешать золото. В глубине комнаты находился железный сундук.
   Маленький жид, все улыбаясь и становясь на цыпочки, чтоб увеличить свой крошечный рост, подвинул к Раулю стул, а сам сел в старое кресло, стоявшее позади стула.
   -- Я к вашим услугам, -- сказал он. -- Что вам угодно?
   -- Мне нужны деньги, -- отвечал Рауль.
   -- О! Разумеется... К старому Натану только за этим и приходят... Но деньги нынче стали очень редки, и я надеюсь, что вам нужно немного...
   -- Пятьдесят или шестьдесят луидоров, если возможно.
   -- Вы, конечно, принесли залог. Иначе... вы понимаете, что, не имея чести знать вас, я не могу довольствоваться вашей подписью...
   -- Да, -- отвечал Рауль, -- я принес залог.
   -- Какой?
   -- Вот этот.
   И молодой человек вынул из кармана осыпанные бриллиантами часы и подал их Эзехиелю. Жид протянул руку, которую мы охотнее назвали бы кривой лапой, и начал рассматривать часы. Глаза его заблистали тем мрачным огнем алчности, который так хорошо умели передавать Мэтцу, Мьерис и Кутюр.
   -- Часы фамильные, не правда ли? -- спросил он потом, заметив герб де ла Транблэ, вырезанный на корпусе.
   -- Да, -- отвечал Рауль.
   -- Вы, верно, ими дорожите?..
   -- Дорожу.
   -- Стало быть, вы не продаете, а только закладываете их?
   -- Именно.
   -- Сколько же вы просите?
   -- Повторяю, пятьдесят или шестьдесят луидоров...
   Улыбка внезапно исчезла с лица Эзехиеля.
   -- Черт побери! Черт побери! -- прошептал он.
   И он начал взвешивать часы и считать бриллианты.
   -- Пятьдесят луидоров, -- сказал он через минуту, -- я, пожалуй, дам, но не больше... И это уже много.
   -- Хорошо, -- отвечал Рауль.
   -- Выслушайте же мои условия: бесполезно их оспаривать, хотите соглашайтесь, хотите нет... Дело ваше...
   -- Посмотрим.
   -- Я дам вам пятьдесят луидоров и оставлю у себя часы.
   -- Согласен.
   -- Я дам вам эту сумму на один месяц...
   -- На такое короткое время?
   -- Ну, пожалуй, на шесть недель, но ни одним днем более...
   -- Далее?
   -- Если через шесть недель вы не принесете мне шестидесяти луидоров, часы будут мои.
   -- Как! -- вскричал Рауль. -- На пятьдесят луидоров вы берете десять луидоров процента, и только на шестинедельный срок...
   -- Да!..
   -- Но это ужасно!..
   -- Ба! -- возразил Эзехиель с прежней улыбкой. -- Если по истечении срока вы не будете в состоянии заплатить, то для вас все равно, больше или меньше будет сумма!.. Если же, напротив, у вас будут деньги, в таком случае что значат несколько лишних луидоров?
   Это хитрое рассуждение показалось довольно логичным Раулю, который был не слишком силен в расчетах. Однако он еще колебался, и Эзехиель, заметив его нерешимость, поспешил прибавить:
   -- Притом мне почему-то кажется, что эти пятьдесят луидоров принесут вам счастье; я воображаю, что вы выиграете нынешней ночью груды золота и завтра придете ко мне забрать часы обратно.
   -- Выиграю груды золота! -- повторил Рауль, которому последние слова были почти совершенно непонятны. -- Каким образом могу я их выиграть, позвольте вас спросить?
   -- Играя, как мне кажется.
   -- Играя? Где же?
   -- Разве вы занимаете у меня деньги не затем, чтоб играть? -- спросил жид с большим удивлением.
   -- Право, нет!
   -- Извините же мою ошибку, мое бедное жилище находится возле знаменитого игорного дома, в котором все молодые парижские вельможи собираются каждую ночь. Видя, что вы обратились ко мне в такое позднее время, я натурально предполагал, что вы хотите попробовать счастья! Я ошибся... простите еще раз...
   Но Рауль не слушал извинений жида. Слово "игра" заставило зазвучать в его сердце струну, до сих пор молчавшую. Жгучая мысль овладела его умом: играть! выиграть! разбогатеть!..
   -- О! Звезда моя, ты привела меня сюда! Дайте же мне эти пятьдесят луидоров! -- прибавил он вслух.
   -- Вот они, -- отвечал Эзехиель, положив перед Раулем две небольшие кучки золота, в каждой из которых было по двадцать пять луидоров.
   -- Благодарю, -- сказал молодой человек. -- Завтра, -- прибавил он с уверенностью, -- я принесу вам ваши деньги и возьму свои часы...
   И он вышел из жилища ростовщика, который провожал его, улыбаясь и подпрыгивая.
   Куда шел Рауль? Читатель, вероятно, уже угадал. Он побежал в тот игорный дом, который непреодолимо привлекал его, как магнит железо. Мы не будем описывать этого дома. Однажды мы уже водили туда наших читателей и, следовательно, знаем, что там ведут безумную игру и что золото с вечера до утра блестит на зеленом сукне.
   Есть убеждение, по нашему мнению, весьма сомнительное, что будто бы слепая фортуна, распоряжающаяся азартными играми, непременно осыпает своими милостями новичка, который в первый раз является испрашивать их у нее. Однако в эту ночь приведенное нами убеждение, справедливое или ложное, спорить не будем, получило блистательное подтверждение. Менее, чем в четыре часа, играя с таким удивительным и постоянным счастием, что оно походило почти на чудо, Рауль выиграл двести тысяч ливров. Среди такого невероятного богатства молодой человек сохранил хладнокровие, не менее изумительное, чем его выигрыш. Карманы его были набиты золотом и банковскими билетами.
   Рауль подошел к окну, растворил его и взглянул на небо, еще усеянное звездами, которые должны были скоро побледнеть от первых лучей рассвета.
   -- О, Звезда моя, -- прошептал он, -- ты здесь!.. Я узнал тебя!..
   Потом он бросил на окружавших его горделивый и повелительный взгляд, и с губ его сорвались эти слова:
   -- Теперь я богат! Жизнь принадлежит мне! Будущее -- мое!
  
  

Часть третья. Венера и Дебора

LXXI. Две девушки

   Вот что происходило в комнате нижнего жилья в доме ростовщика Натана в ту минуту, когда наш старый знакомый Рауль де ла Транблэ вышел из этого жилища попробовать счастья в игорном доме.
   Здесь необходимо сделать описание, оно некоторым образом послужит рамкой сцене, в подробности которой мы войдем несколько далее. В прошлой части мы водили наших читателей в ту часть дома Натана, где достойный жид предавался прибыльным операциям своей торговли. Там, как в большей части жилищ ростовщиков, мы нашли решительную пустоту, или странное соединение разнородных вещей, сложную и уродливую смесь, которая может объясниться только еврейскими привычками.
   Ничего не могло быть поразительнее контраста, который составляли комнаты нижнего жилья с комнатами первого этажа. В нижнем жилье находилась комната Деборы, дочери Натана, единственного человеческого существа, которое он любил столько же и даже более, нежели золото. Уже лет сорок или пятьдесят жид занимался своим туманным ремеслом, монополия которого сохранилась в его роде во всех странах и во все времена. Натан был изумительно богат. Баснословные суммы, которые каждый день увеличивались в его руках, становились для него источником двойного наслаждения. С одной стороны Натан находил странное удовольствие, столь свойственное всем скупцам, удовольствие копить деньги; с другой, он имел приятную заботу, которая доставляла ему едва ли не более наслаждения, чем желание увеличить свое богатство, и заключалась в старании окружать свою единственную дочь Дебору всеми чудесами той роскоши и того богатства, в которых он отказывал самому себе. Действительно, Натан собрал вокруг Деборы царские сокровища, которые, конечно, могла бы удовольствовать тщеславие любовницы любого короля.
   Нижняя зала, довольно обширная комната, два окна которой выходили на внутренний двор, была вся обтянута восточной материей вроде чрезвычайно тонкого кашемира. Грунт этой материи был серый, но он почти совершенно исчезал под чудными букетами цветов и группами птиц, вышитых шелком и золотом с неслыханным совершенством и с неподражаемым богатством красок. Круглые диваны, обитые пунцовой шелковой материей с серебряной тесьмой, стояли вокруг этой комнаты, и вместе с турецким ковром составляли всю ее мебель. На стенах висели в серебряных филигранных рамах четыре картины, четыре образцовых произведения. Эти шедевры, сами по себе составлявшие целое богатство, были написаны Рафаэлем, Леонардо да Винчи, Перуджино и Аннибалом Караччи.
   Они представляли собой библейские сюжеты, заимствованные из летописей народа Божия. Кусок материи, точно такой же, какой были обиты диваны, богато драпированный, закрывал дверь, которая из залы вела в спальню Деборы.
   Этой спальни мы не станем описывать. Скажем только, что она могла соперничать в великолепии с будуаром куртизанки-миллионерши, сохраняя между тем печать девственного целомудрия.
   В эту минуту, когда Рауль де ла Транблэ вышел из дома Натана, две девушки находились на нижнем этаже. Одна была Дебора, другая носила то странное имя, которое мы уже слышали один раз: Луцифер.
   Мы сказали выше, что Деборе было лет восемнадцать или двадцать. Мы знаем, что стан ее был тонок, строен, гибок, а черты изумительно прекрасны и правильны. Мы знаем, что она была высока, смугла и с черными волосами. Мы знаем, что продолговатое лицо ее и большие черные глаза, необыкновенно блестящие, представляли восточный тип в самой чистой красоте его. Мы знаем, наконец, что таковы, вероятно, были еврейские девы, когда народ Божий оставил в одну ночь дворцы фараонов и проклятую египетскую землю. Густые черные волосы Деборы лежали на голове ее в виде тяжелой короны. Платье на ней было из шерстяной темной материи и отличалось почти монашеской простотой.
   Впрочем, между красотой ее и мадемуазель Луцифер, ее подруги, было много сходства в том отношении, что у обеих были большие черные глаза, смуглая кожа и длинные черные волосы. Только Луцифер не представляла никакого следа арабского типа, так великолепно выказывавшегося в Деборе. Кроме того, Луцифер была не так высока, более миловидна в своих грациозных формах и отличалась излишней свободой в обращении. Дебора походила на газель еще почти дикую, подруга ее могла сравниться с ласковой кошечкой. На Луцифер был костюм, во всех отношениях похожий на наряд парижских швей, которых в ту эпоху уже начинали называть "гризетками". Полинялые ленты приподнимали по бокам ее холстинковое платье. Маленькая ножка в белых чулках с красными стрелками, казалось, трепетала в башмачках с каблуками. Серая мантилья с капюшоном небрежно падала на плечи.
   Обе молодые девушки составляли прелестную группу, достойную внимания живописца. Дебора полулежала на широком, круглом диване. Голова ее, несколько запрокинутая назад, беспечно прислонилась к подушке. Луцифер стояла перед нею. Продолговатая тонкая и прелестная рука жидовки лежала в хорошенькой и полненькой ручке ее подруги.
   -- Ну, что же, моя милая? -- прошептала Дебора.
   Розовые губки Луцифер раскрылись для ответа, но легкий шум заставил ее вздрогнуть и замолчать. Обе девушки начали прислушиваться. Луцифер выпустила руку Деборы. Наружная дверь дома затворилась, и слышно было, как Натан задвинул тяжелые запоры и повернул ключ в массивном замке.
   -- А! -- сказала жидовка, -- верно, ушел тот молодой человек, которого я сейчас проводила к батюшке.
   -- Каков был собою этот молодой человек? -- с любопытством спросила Луцифер.
   -- Право, не знаю хорошенько...
   -- Как? Разве вы его не видели?
   -- Видела, но не рассмотрела.
   -- Отчего?
   -- Оттого, что он слишком меня рассматривал.
   -- А! Он вас рассматривал...
   -- Очень пристально, и глаза его сверкали, как бриллианты тех ожерельев и браслетов, которые заперты в моей кедровой шкатулке и которые я вам сейчас показывала...
   -- Понимаю, -- засмеялась Луцифер, -- вам нельзя было поднять глаза под залпом взглядов этого кавалера, но вы знаете, что мы дочери Евы видим не глядя...
   -- Это отчасти справедливо...
   -- Совершенно справедливо. И вы видели довольно, моя милая, чтобы отвечать мне... Если только захотите.
   -- С удовольствием. Расспрашивайте, любопытница.
   -- Высок он?
   -- Кажется.
   -- Строен?
   -- Да.
   -- Блондин или брюнет?
   -- Волосы каштановые, блестящие и шелковистые...
   -- Глаза голубые или черные?
   -- О! На это невозможно ответить, я видела только искры, вылетавшие из зрачков...
   -- Пропустим это. Как одет был этот дворянин?
   -- Вы говорите, дворянин? Разве вы думаете, что он дворянин?
   -- Я вас спрашиваю. Мне кажется, что его наружность должна была дать вам ключ к этой загадке.
   -- О! Наружность его была самая благородная, а разговор показывал вельможу.
   -- Стало быть, он дворянин: вы видите, что знаете больше, чем думали сами...
   Дебора наклонила голову в знак согласия, потом продолжала:
   -- Наряд его был прост и отличался, как мне показалось, большим вкусом... но я не могу описать его подробно...
   -- Как вы думаете, зачем он приходил к вашему отцу?
   -- Ах! Боже мой, вероятно, за тем же, за чем приходят к нему почти все молодые вельможи... занимать деньга.
   -- Стало быть, он богат?
   -- На чем вы основываете это предположение?
   -- Разве вы не знаете очень старой и мудрой пословицы?..
   -- Какой?
   -- "Дают взаймы только богатым". Притом я не думаю, чтобы ваш превосходный отец давал деньги без верного залога...
   Дебора слегка пожала плечами, что означало: "Бог знает!", потом прибавила вслух:
   -- Еще неизвестно, дал ли батюшка взаймы этому молодому человеку. Из десяти человек, приходящих занимать деньги, он отказывает, по крайней мере, пятерым или шестерым...
   -- Спросите его, он вам скажет.
   -- О! Я совсем не хочу этого знать, и не знаю, почему целые пять минут мы с тобой занимаемся только этим незнакомцем...
   -- Правда, -- отвечала Луцифер, улыбаясь, -- какое нам дело до этого дворянина, которого я никогда не видала, а вы, может статься, и не увидите никогда? Вознаградим же себя за потерянное время и поговорим о другом.
   Дебора опять протянула руку Луцифер, говоря:
   -- Вы сейчас рассматривали линии моей руки, чтобы составить мой гороскоп.
   -- Хотите, чтобы я продолжала?
   -- Пожалуйста.
   -- Ну! Хорошо...
   Луцифер взяла изящную ручку, поданную ей Деборой, и начала рассматривать со вниманием, почти торжественным, неприметные линии, перекрещивавшиеся на гладкой и перламутровой ладони.

LXXII. Предсказание Луцифер

   Почти полминуты Луцифер, казалось, была погружена в глубокое созерцание. Какое-то недоверие виднелось на ее белом и гладком лбу. По временам мрачное и озабоченное выражение сжимало ее тонкие брови, проведенные дугой; потом вдруг губы ее улыбались, будто чувства, противоречащие одно другому, волновали ее. Все это, повторяем, продолжалось полминуты; но Дебора, вероятно, нашла молчание своей подруги слишком продолжительным, потому что сказала:
   -- Ну! Моя милая, говорите же, я жду...
   Луцифер подняла свои прекрасные глаза на жидовку и отвечала серьезным голосом:
   -- Лучше я не буду говорить...
   -- Почему?
   -- Потому что я читаю на вашей руке странные, непонятные вещи, которые меня удивляют и в которых я не могу дать ответа самой себе...
   -- Все равно! Все-таки скажите...
   -- Пожалуйста, не настаивайте!..
   -- Разве вы не угадываете, душа моя, что ваш отказ подстрекает мое любопытство?
   -- Уступаю, но с условием...
   -- С каким?
   -- Вы не будете верить ни одному слову из всех глупостей, которые я вам скажу...
   -- Глупостей? -- повторила жидовка с изумлением. -- Разве вы не верите науке вашей матери?..
   -- Нет, -- отвечала Луцифер, -- нет, я вполне верю тому, что вы называете наукой моей матери...
   -- Ну?
   -- Я сомневаюсь не в науке...
   -- В чем же?
   -- В себе самой.
   -- В каком отношении?
   -- А в том, что я несведуща и неопытна, первоначальная ученица, складывающая с великим трудом слоги той таинственной азбуки, в которой моя мать читает так же бегло, как в открытой книге, наконец, я боюсь ошибиться и невольно обмануть вас...
   -- Это все?
   -- Все.
   -- Ну! Если мы и ошибемся в нашем будущем, так что ж за беда?..
   -- Беда, конечно, небольшая, если только мои предсказания не произведут на вас гибельного впечатления.
   -- А, стало быть, вы видите в моем гороскопе ужасные вещи?
   Луцифер колебалась. Дебора повторила вопрос. Молодая девушка вдруг решилась и отвечала:
   -- Да, я вижу ужасные вещи, и они были бы просто страшны, если бы не были так нелепы...
   Глаза жидовки сверкнули тем почти фосфорическим блеском, первые искры которого должны были заблистать в глазах нашей прабабушки Евы, когда змей-искуситель предложил ей вкусить плод от древа познания добра и зла.
   -- Ах! -- вскричала она. -- Говорите, душа моя, говорите скорее! Вы видите, что я умираю от нетерпения! Умоляю вас... не томите меня дольше. Вам опять нужно взглянуть на мою руку?
   -- Нет, я достаточно изучила линии и видела все, что хотела... или, лучше сказать, все, что могла прочесть!..
   -- Чего же вы ждете? Удовлетворите мое любопытство!
   -- Я жду, чтобы вы задавали мне вопросы, на которые я буду отвечать как умею...
   -- Начинаю... Сначала я спрошу вас о том, что всего более интересует нас, молодых девушек...
   -- О любви, не правда ли?
   -- Да.
   -- Что вы хотите знать?
   -- Я хочу знать, буду ли я любить...
   -- Да, вы будете любить.
   -- Очень?
   -- Всей душой.
   -- И... буду ли я любима?..
   -- Конечно.
   -- Столько же, сколько буду любить сама?..
   -- Я так думаю.
   Дебора не могла удержаться от улыбки.
   -- До сих пор, моя милая, -- сказала она, -- ваши предсказания не имеют ничего зловещего...
   -- В таком случае, -- с живостью заметила Луцифер, -- остановимся же на этом, не спрашивайте меня более...
   -- Как это можно! -- возразила жидовка, -- остановиться на такой прекрасной дороге! Нет, нет, я продолжаю...
   Луцифер опустила голову с покорным видом. Дебора продолжала:
   -- Выйду ли я замуж за того, кого полюблю и кто меня полюбит?..
   Молодая предсказательница снова колебалась секунду, потом решилась и отвечала:
   -- Нет.
   Жидовка задрожала.
   -- Вы думаете? -- спросила она потом.
   -- Я в этом уверена.
   -- Уверены?
   -- Да, если только мои наблюдения не обманывают меня, а мои расчеты не ошибочны... Я вас сейчас предупреждала, что едва читаю по складам загадочный язык книги будущего...
   -- Продолжайте, -- сказала Дебора.
   -- Что вам сказать еще?
   -- Что выйдет из этой любви, о которой вы мне говорите?
   -- Линии вашей руки отвечают мне на это неопределенным и тревожным образом.
   -- Что именно?
   -- Я вижу, что вы отдадите ваше сердце какому-то странному человеку, какому-то таинственному существу. Я вижу ужасное соперничество, постыдное вероломство, неизбежную измену и наконец...
   Луцифер остановилась.
   -- Наконец? -- спросила жидовка.
   -- Самую гибельную и трагическую развязку! -- отвечала или, скорее, пролепетала молодая девушка.
   -- Какую развязку?
   -- Насильственную и преждевременную смерть...
   -- Насильственную... преждевременную смерть! -- вскричала Дебора с ужасом. -- Разве будет убийство?
   -- Да.
   -- И я буду жертвой?
   -- Да.
   -- А кто же будет убийцей?
   -- Непроницаемый мрак скрывает от меня преступную руку. Я вижу убийство, но не вижу убийцы...
   Дебора побледнела. В эту минуту ее прелестная головка, отделившаяся от подушек дивана, совершенно опрокинулась назад, густые и шелковистые пряди ее великолепных волос закрыли ее своими черными волнами. Жидовка начала лишаться чувств.
   -- Боже мой! Дебора, что с вами? -- вскричала с испугом Луцифер.
   Дебора могла отвечать только таким слабым движением, что оно было почти незаметно.

LXXIII. Двести тысяч ливров и двойной луидор

   Луцифер бросилась на колени возле жидовки. Она подняла ей голову, обвила руками, отстегнула аграфы корсажа.
   Облегченная почти тотчас же этой заботой, жидовка раскрыла глаза и устремила их на свою подругу с дружеским выражением. В то же время губы ее прошептали:
   -- Ничего... Ничего.
   Через несколько секунд силы совершенно возвратились к Деборе, и яркий румянец здоровья опять появился на ее деках; она могла встать с дивана.
   -- Что было с вами? -- спросила Луцифер с нежным участием.
   -- Не знаю, -- отвечала жидовка, -- но эти мрачные образы, это зловещее предсказание произвели на меня ужасное впечатление... Мне показалось, будто сердце мое леденеет. Мне показалось, будто убийственная рука, о которой вы сейчас говорили, тяготеет уже надо мною... Я задрожала, я испугалась... Конечно, это нелепое и смешное сумасбродство, но, пожалуйста, душа моя, не насмехайтесь надо мной...
   -- О! -- вскричала Луцифер, -- вы приводите меня в отчаяние!..
   -- Я! Чем?
   -- Я вижу, что испугала вас... я чувствую себя виновной и никогда не прощу себе этого.
   -- Дитя!.. Ведь вы говорили против вашей воли?
   -- Это правда.
   -- Вы уступили моим настоятельным убеждениям... Притом могли ли вы предполагать, чтобы я была глупа до такой степени и испугалась того, что вы сами называете сумасбродством?
   -- Вы правы, но, несмотря на все это, я должна была молчать... я должна была не соглашаться на ваши просьбы. Я надеюсь, по крайней мере, милая Дебора, что это грустное впечатление прошло, и вы не верите более ни одному слову из моих глупых предсказаний...
   -- О! Будьте спокойны, -- отвечала жидовка, улыбаясь, -- я лучше желаю усомниться в вашей науке, нежели в любви и будущем... Притом, моя милая, в девятнадцать лет знать, что умрешь преждевременной и еще насильственной смертью, право, слишком неприятно.
   -- И вы прощаете мне?
   -- В чем могу я вас прощать?..
   -- В минуте горести и страдания, которую я вам причинила.
   -- Как вы сумасбродны!.. Не только не сержусь на вас, но уже все забыла...
   -- Точно?
   -- В доказательство раскрываю вам мои объятия.
   И Дебора протянула к Луцифер свои прекрасные, белые и грациозные руки. Девушка бросилась к ней на шею. Обе обнялись горячо и ласково.
   Никогда воображение поэта не могло представить себе более обольстительной группы. Полуоткрытый корсаж платья Деборы выказывал прелестную шею. Тяжелые косы ее великолепных волос падали, подобно черным бархатным лентам на ее открытые плечи. Луцифер, которая была несколько ниже своей подруги, поднялась на цыпочки, чтобы достать до лба Деборы, к которому она приложила свои губы, красные как коралл. Этот поцелуй, целомудренная и очаровательная ласка, оказанная молодой девушкой ее подруге, был дан с такой жаркой страстью, что походил на сладострастную ласку. За этим поцелуем последовал веселый разговор, прерываемый громким хохотом. Никаких признаков того, что случилось, не осталось в памяти Деборы. Луцифер также, казалось, ничего не понимала.
   Но оставим пока этих молодых резвушек, мы скоро встретимся с ними опять.
   Читатели, может быть, помнят, что Рауль де ла Транблэ выиграл в игорном доме двести тысяч ливров. Спустившись с гордостью с широкой лестницы игорного дома, он сел в портшез и велел отнести себя в гостиницу "Золотое Руно", куда обещал себе ступить ногой в последний раз.
   Жак сидел в комнате Рауля. Верный слуга, чрезвычайно беспокоясь о продолжительном отсутствии господина, не ложился спать и ожидал его.
   -- Боже мой, кавалер, -- сказал ему бедный Жак, -- если бы вы знали, как я боялся. Не случилось ли с вами чего-нибудь неожиданного и странного?
   -- Ты не ошибся, мой милый, -- отвечал Рауль, -- со мною действительно случилось нечто...
   -- Ничего неприятного, надеюсь?
   -- Суди сам...
   И Рауль, засунув обе руки в карманы, вытащил пригоршни золотых монет, которые рассыпались по полинялому сукну стола.
   Жак смотрел на эту металлическую лавину и не верил своим глазам. Наслаждаясь удивлением своего слуги, Рауль опять засунул руки в карманы, как бы в бездонный океан и вновь вынул их наполненными золотом.
   -- Боже мой! -- вскричал наконец Жак. -- Боже мой! Сколько золота... сколько золота!..
   -- Это лучше, нежели золото, мой милый, -- с важностью возразил Рауль. -- Это первый камень здания, которое будет грандиозно! Это -- могущество! Это -- мщение! Я был изгнан... Я был оскорблен людьми, которые отняли у меня мое состояние и мое имя!.. Этих людей я заставлю просить у меня помилования и пощады!.. Тебя также, мой милый Жак, прогнали из дома, в котором умер твой отец!.. Но если ты хочешь, то, когда я окончу свою месть, мы займемся и твоей!..
   -- Кавалер, -- отвечал Жак смиренно, -- я не желаю мстить никому...
   -- Неужели у тебя такое низкое сердце, что ты забываешь сделанное тебе зло?..
   -- О! Это не так, кавалер. Ведь те, которые хотели сделать мне зло, напротив, принесли пользу.
   -- Каким образом?
   -- Если бы я не остался без убежища и без хлеба, вы, кавалер, не нашли бы меня на дороге...
   -- Конечно.
   -- Не сжалились бы надо мною...
   -- Справедливо.
   -- Не взяли бы с собою в Париж...
   -- Вывод совершенно логичный!
   -- Стало быть, несчастье составило мое счастье, потому что благодаря ему вы, кавалер, позволяете мне служить вам. Нет места на свете, которое, по моему мнению, могло бы сравниться с моим...
   Рауль был тронут истиной слов Жака, так глубоко прочувствованной, и его так простодушно выраженной привязанностью. Несмотря на аристократические предрассудки, которыми он обязан был если не рождению, то по крайней мере воспитанию, он протянул руку своему верному слуге, но Жак, несмотря на избыток радости, долго колебался прежде, чем осмелился пожать эту руку.
   -- О, бедный мой Жак, ты так добр!.. -- сказал Рауль. -- Ты лучше меня!.. Я знаю, что золотом нельзя заплатить за такую преданность, как твоя, -- прибавил кавалер после некоторого молчания, -- но если я разбогател, ты тоже должен пользоваться моим богатством... Все, что находится на этом столе, принадлежит тебе точно так же, как и мне... Бери сколько хочешь...
   Жак подошел к столу, взглянул на груду золотых монет и банковых билетов, протянул руку, взял, не без некоторой нерешимости, один луидор и опустил в карман, думая: "Что мне делать с такой кучей денег?"

LXXIV. Незнакомка

   "Добрый мальчик! -- думал Рауль при виде такой характерной черты нашего приятеля Жака, -- золотая душа!.. Ангельский характер!.. Бархатное платье дворянина часто скрывает сердце менее благородное, нежели то, которое бьется под ливреей лакея!.. Я думаю только о мщении, а он думает только о том, чтобы любить меня и служить мне!"
   Потом, так как бледное лицо и красные глаза Жака показывали чрезвычайную усталость, Рауль велел ему ложиться и спать сколько он захочет. Жак повиновался с быстротой, доказывавшей, что приказание, полученное им, было для него особенно приятно. Рауль, со своей стороны, лег тотчас же и скоро заснул. Сны, то страшные, то веселые, но все с хорошим предзнаменованием, виделись ему. Молодому человеку грезилось, что он гонится со шпагой за виконтом Клодульфом-Элеонором де Жакмэ, трепещущим и испуганным. Ему грезилось, что он вешает на толстых ветвях старого дуба этого смешного и низкого дворянина вместе с его достойными друзьями и родственниками, кавалером Антенором де Вертапюи и бароном Станиславом-Ландольфом-Адемаром де Морисушем. Эти три гадкие твари, вырываясь от Рауля, делали разные смешные гримасы, забавлявшие его выше всякого выражения. Потом Рауль видел Дебору, прелестную жидовку, наружность которой накануне поразила его более, нежели он хотел себе признаться в этом. Он видел ее уже не в темном платье, не с лицом, запечатленным строгим достоинством, но в ослепительном наряде, улыбающуюся, преклоняющую перед ним колено и подающую ему с улыбкой, исполненной любви, ключи от феодального замка Транблэ на золотом подносе с гербом маркизов де ла Транблэ.
   Мало-помалу сны эти изгладились. Горячка, возбужденная ночью, проведенной в игре, угасла в жилах молодого человека. Усталость воспользовалась своими неоспоримыми правами: сон Рауля стал тяжелым и глубоким и продолжался очень долго.
   Было три часа пополудни, когда Рауль, окончив свой туалет, вышел из гостиницы. Он намеревался отыскать себе квартиру, достойную его нового положения, но прежде всего хотел взять от ростовщика Натана усыпанные бриллиантами часы, этот драгоценный сувенир маркиза Режинальда. Он пошел на улицу Сент-Онорэ легкими шагами, потому что чувствовал потребность подышать свежим, чистым воздухом, и с этой целью не хотел нанимать ни кареты, ни портшеза. Притом наемные экипажи казались молодому человеку неблагородными и пошлыми. Он намеревался немедленно купить собственный экипаж и написать на нем аристократический герб. В своем воображении он запрягал уже в этот экипаж пару великолепных буланых лошадей, длинные гривы и пушистые хвосты которых будут изящно украшены пунцовыми лентами с серебром.
   Он шел таким образом, улыбаясь своим мечтам и гордо подняв голову. Внешне это был тот же человек, что и накануне, однако теперь, конечно, никто не узнал бы его. Походка и приемы его совершенно изменились. Выражение лица тоже переменилось, как и все остальное. Отчего? спросит читатель. Боже мой, причина очень проста. Накануне Рауль подвергался жестоким законам нищеты. Он должен был надевать на лицо маску смирения, шнурки которой бедные не имеют права развязывать. Сегодня же он чувствовал себя богатым и готовился, по своему решительному убеждению, разбогатеть еще более. Он повторял себе до пресыщения слова, сорвавшиеся с его губ в ту минуту, когда он узнал свою звезду, сиявшую на небе среди туманных созвездий.
   -- Жизнь принадлежит мне!.. Будущее -- мое!
   Понятно, что в подобном расположении духа Рауль изрядно толкал прохожих. Некоторые хотели рассердиться на дерзкого молодого человека, который ничего не видел перед собой, но гордая внешность Рауля и шпага, которую он носил с неоспоримой грацией, заставляли возмущенных умолкать, и граждане, на минуту раздраженные и тотчас же ставшие миролюбивыми, проходили мимо, кланяясь и ворча себе под нос.
   Рауль же, рассеянный, как поэт или как влюбленный, не видал и не слыхал их. Счастливец! Зачем мы не наслаждаемся, подобно ему, такой же драгоценной способностью в этом Париже, где беспрестанно подвергаешься на тротуарах неприятной встрече с лавочниками и с академиками?!.
   Однако как медленно и рассеянно ни идешь, наконец дойдешь-таки немного раньше или позже. Рауль приближался к углу Сент-Онорэ, как вдруг наткнулся на кого-то, поспешно идущего ему навстречу. Первым движением Рауля было вскричать:
   -- Какой неловкий!
   Но человеком, на которого он наткнулся, была хорошенькая девушка. Она так мило вскрикнула, что Рауль поспешно взглянул туда, откуда раздался этот крик, и тотчас же поднес руку к шляпе, потом вместо того что намеревался произнести, прошептал самым смиренным голосом:
   -- Ах! извините... извините... тысячу раз извините!
   Отчего произошла такая резкая и неожиданная перемена в обращении нашего героя? Это можно легко угадать. Ослепленный взор Рауля остановился на самом очаровательном личике, какое только он мог вообразить, и хотя это лицо принадлежало простой гризетке (судя, по крайней мере, по одежде девушки), но Рауль подвергался влиянию, которое красота неоспоримо производит на человека с тех пор, как существует свет. Гризетка со своей стороны подняла на Рауля большие черные глаза, которые тотчас же прикрылись сетью бархатных ресниц, и пунцовые губы ее произнесли, улыбаясь:
   -- Боже мой! это ничего...
   -- Право я не могу выразить, как мне досадно, -- пролепетал молодой человек, -- что я был так неосторожен, мне так неловко, что я толкнул вас...
   Девушка опять улыбнулась, и эта улыбка заставила сверкнуть восточные жемчужины, служившие ей зубами.
   -- Повторяю вам, это ничего, -- еще раз сказала она.
   При этом девушка сделала легкий поклон, ловко поправила капюшон мантильи и складки платья, улыбнулась еще раз и продолжала свой путь.
   Рауль почтительно посторонился, чтобы пропустить ее, но, когда она прошла, обернулся посмотреть на нее. Девушка удалялась походкой хорошенькой серой мышки, выбирая, куда ступить своей маленькой ножкой. Когда она прошла шагов сто, походка ее сделалась медленнее, она поступила точно так же, как и Рауль: повернула голову назад и заметила Рауля, все еще стоявшего на том же месте, с шляпой в руке.
   "Боже мой! -- подумала она, -- как он хорош и как он на меня смотрит... Что, если он пойдет за мной?!"
   Однако в этой мысли, вероятно, не было для нее ничего страшного, потому что она не ускорила своих шагов.
   "Какая она хорошенькая! -- подумал Рауль в то же время. -- Не пойти ли мне за ней?"...
   Одну секунду он был в нерешимости; но сон прошлой ночи вдруг пришел ему на память: он вспомнил о Деборе с ее бледным и гордым личиком и арабскими глазами.
   "К чему мне следовать за этой гризеткой? -- спросил он себя. -- Не увижу ли я через минуту существо еще более прелестное?.."
   Однако его нерешимость еще продолжалась, и если бы он заметил, что молодая девушка еще обернулась взглянуть на него, то, без всякого сомнения, пошел бы за нею. Но это движение ускользнуло от него, толпы зевак заслонили от него незнакомку и он вдруг потерял ее из виду. Этого было достаточно, чтобы изгладить из головы Рауля мимолетное впечатление. Он надел шляпу на голову и поспешно обогнул угол улицы Сент-Онорэ. Между тем, незнакомка, удаляясь, еще повторяла:
   -- Что, если он пойдет за мною? Что, если он пойдет за мною?..
   Но Рауль не пошел за девушкой по имени Луцифер...

LXXV. Рауль и Натан

   Через несколько минут Рауль дошел до дома Эзехиеля Натана. Как и накануне, он прошел три ступени, которые вели к единственному входу в этот дом, как накануне, поднял молоток и громко им стукнул. Ему показалось, что молоток, стукнув по бронзовой дощечке, на этот раз извлек из нее более веселый звук и что эхо, пробудившееся внутри дома, приветствовало его как дружеский голос. Прошло минуты две. Большая абруццская собака, сидевшая на цепи на дворе, бешено завыла. Рауль думал о Деборе.
   "Она придет", -- говорил он сам себе.
   Но походка, нимало не похожая на ее шаги, раздалась в коридоре. Растворилась форточка и из нее выглянуло желтое и пергаментное лицо. Голос вовсе не свежий и не молодой спросил:
   -- Кто вы и чего вам нужно?
   Рауль задрожал. Натан заменил Дебору. Однако молодой человек отвечал:
   -- Я дворянин, которого вы принимали вчера вечером, мне нужно видеть вас...
   -- А-а! В самом деле, теперь я вас узнал. Извините меня, но я вижу такое множество людей каждый день, что иногда смешиваю лица. Притом я старею и память у меня уже не так хороша, как прежде.
   -- Хорошо... хорошо, но отворите же мне дверь...
   -- Сейчас, сейчас, -- отвечал жид, отодвигая запоры.
   Дверь растворилась. Рауль вошел.
   -- Пожалуйте за мной, -- сказал жид, -- мы поговорим о делах наверху.
   Рауль пошел за Натаном и дорогой смотрел повсюду, не приметит ли Деборы, но девушка оставалась невидимой, и ничто не обнаруживало ее присутствия. Рауль и ростовщик пришли в ту комнату, которую мы уже знаем. Жид сел в старое кресло, положил на прилавок свои хищные и крючковатые руки с желтыми пальцами и черными ногтями и сказал:
   -- Если вы пришли за новым займом, то вы уже знаете, что я не могу дать ничего без залога... Посмотрим, каков залог...
   -- Я пришел не занимать, -- отвечал Рауль.
   -- Чего же вы желаете?
   -- Возвратить вам свой долг.
   -- Шестьдесят луидоров?
   -- Да.
   -- Но вы брали у меня эти деньги на шесть недель...
   -- Я предпочитаю расплатиться с вами сейчас.
   -- Вы, конечно, не забыли нашего условия, что проценты будут одинаковы, заплатите ли вы деньги через два дня или через шесть недель?
   -- Помню, помню и не спорю. Я вам должен шестьдесят луидоров, вот они...
   И Рауль положил перед жидом небольшую кучку золотых монет.
   -- Счет верен, -- сказал Натан, взвесив каждый луидор в своих ястребиных когтях. -- Золото хорошее и не обрезанное! Черт побери, как вы аккуратны!..
   -- Это вас удивляет?
   -- Нисколько. Я не удивляюсь ничему. Я говорю только, что с вами приятно иметь дело. Поверьте, что моя касса будет всегда к вашим услугам. Вам стоит только сказать слово.
   Рауль сделал головой знак, который, пожалуй, мог быть принят за благодарность.
   -- Вы должны отдать мои часы, -- сказал он потом.
   -- Справедливо, а я было и забыл!.. Это очень смешно... но будьте спокойны, они здесь...
   Натан встал с кресла, подошел к сундуку и растворил его. Часы Рауля действительно лежали в сундуке, посреди груды вещей всякого рода. На каждой вещи был привязан ярлычок, на котором обозначались число, условия и имя владельца. Этот порядок, по всей вероятности, служил основным началом при устройстве заемного банка, известного у нас под именем mont-de-piete, того филантропического заведения, которое дает взаймы деньги работникам, студентам и девицам, живущим на содержании, за такие проценты, в которых не захотят признаться даже ростовщики. Но таковы уж наши нравы и законы.
   Натан взял часы, снял ярлык и подал их Раулю, говоря:
   -- Те самые, не так ли?
   -- Да, -- отвечал молодой человек.
   -- Они очень хороши, если бы вы предложили мне купить их, так как бриллианты чудесной воды, то я, кажется, сделал бы глупость и заплатил бы вам за них сто луидоров... Да, право, сто луидоров... не отпираюсь...
   -- Надеюсь, что я никогда не буду иметь надобности продавать их, -- отвечал молодой человек, желая продолжить разговор, надеясь, что скоро явится Дебора.
   -- Тем лучше для вас. О! тем лучше, -- прошептал Натан с умилением.
   -- Благодарю, -- сказал Рауль.
   -- Позвольте мне задать вам вопрос?
   -- Охотно.
   -- Может быть, вы найдете его нескромным?
   -- Нисколько.
   -- Вероятно, вы получили наследство после вчерашнего дня?
   -- Почему вы спрашиваете меня об этом?
   -- Потому что вчера вы занимали деньги, а сегодня у вас, кажется, их достаточно.
   -- Нет, -- отвечал Рауль с улыбкой, -- я не получил наследства, а выиграл.
   -- А! вы последовали моему косвенному совету?
   -- Какому?
   -- Пойти в игорный дом?
   -- Да, и мне посчастливилось.
   -- Фортуна вам улыбалась?
   -- Целую ночь.
   -- Стало быть, вы выиграли много?
   -- Очень.
   -- А сколько?
   -- Двести тысяч ливров.
   -- Двести тысяч! -- повторил жид, задрожав на своем кресле.
   -- Да, именно столько.
   -- Знаете ли, это бесподобно!
   -- Конечно.
   -- А вы не находите, что, взяв с вас десять луидоров взамен мысли сесть за игорный стол, я взял с вас за эту мысль не слишком дорого?
   -- Я готов согласиться с этим...
   -- Тогда позвольте же мне дать вам второй совет, такой же хороший, как первый, и за который я ничего не возьму с вас...
   -- Какой?
   -- Теперь, когда вы разбогатели, не ходите более никогда в игорный дом.
   -- Почему?
   -- Просто потому, что, если вы выиграли эти деньги в четыре часа, то проиграете их в два...
   -- Этого нельзя знать наверно.
   -- По крайней мере, это довольно вероятно. Я видел много людей, которые были в положении, подобном вашему, исключая огромность выигранной вами суммы, успех опьянял их, они возвращались к игре, чтобы удвоить свое богатство, и на другое утро прибегали ко мне заложить что-нибудь и снова отправляться пытать счастья, которое насмехалось над их усилиями, как молодая кокетка...
   -- Благодарю вас за советы, но люди, о которых вы говорите, все были безумцы, терявшие голову, упорствовавшие против несчастья, не имевшие хладнокровия и твердости, необходимых для игрока...
   -- А имеете ли вы это хладнокровие и эту твердость?
   -- Думаю, что так.
   -- Итак, вы еще будете играть?
   -- Не знаю... Может быть.
   -- Если так, то не пройдет и недели, как эти часы, которые я возвратил вам, опять займут место в моем сундуке.
   -- Увидим.
   -- Не забудьте, что, если вам будет нужно продать или заложить, я предложил вам и опять предлагаю сто луидоров.
   Рауль пожал плечами. Натан проводил его до двери. Дебора не показывалась.

LXXVI. Натан и Дебора

   "Боже мой! -- думал Рауль, выходя из дома Натана, -- как этот старый жид неприятен со своими советами и предсказаниями!.. Пусть бы себе занимался своим ремеслом и брал огромные проценты, лишь бы только не осмеливался давать уроки благоразумия тем, кого бесстыдно грабит! Безумец! Он не понимает влияния звезд! Он не понимает, что я вступил на путь счастья и богатства и что с прошлой ночи все должно мне удаваться! Если бы дочь его не была так хороша, я никогда не возвратился бы в логовище этого лихоимца! Но эта божественная Дебора, эта смуглая девушка с глазами газели и с бархатными ресницами, расшевелила мне сердце! Я хочу ее увидеть и увижу!"
   Легко понять, что Рауль, обвиняя других в сумасбродстве, сам не отличался слишком большим благоразумием. Легко также понять и то, что если он не был еще влюблен в Дебору, то, по крайней мере, был близок к этому.
   Затворив дверь за Раулем, Натан отправился на первый этаж продолжать свои счеты, прерванные приходом посетителя. Он уже переступил первые ступени лестницы, когда его позвал голос, звуки которого, кроткие и звучные, заставили забиться его сердце. Голос этот принадлежал Деборе. Жид поспешно вошел в нижнюю залу, где находилась его дочь.
   Дебора, казавшаяся утомленной, лежала на широком диване. По странной прихоти, молодая девушка надела в этот день вместо вчерашнего простого платья ослепительно богатый восточный костюм. Жемчужное ожерелье обвивало ее гибкую шею. Цехины сверкали в ее черных волосах. Руки, закинутые назад, поддерживали томную голову. Легкие синеватые круги окружали ее веки и доказывали, что она провела бессонную ночь. Ни один из этих признаков страдания не избег нежных родительских взоров Натана.
   -- Дитя мое, дитя мое, -- прошептал он с беспокойством. -- Ты нездорова? Ты страдаешь?
   -- Небольшая мигрень, мой добрый батюшка, может быть, расстройство нервов, но это ничего, решительно ничего, -- отвечала Дебора.
   -- Точно?
   -- Да, добрый батюшка, завтра утром все пройдет...
   -- Да услышит тебя Бог! -- сказал он, несколько успокоившись. -- Но скажи мне, ты сейчас звала меня?
   -- Звала...
   -- Чего ты хотела?
   -- Видеть вас и поговорить с вами, вот и все...
   -- Не хочешь ли ты спросить меня о чем-нибудь особенном?
   -- Решительно ни о чем.
   -- Тогда давай поговорим, но сначала объясни мне, зачем, против своего обыкновения, сегодня ты нарядилась так блистательно?
   -- Зачем!.. Право, сама не знаю... Просто прихоть, фантазия. Я убирала в шкафах, и этот костюм попался мне на глаза; мне пришло в голову надеть его, а так как я тотчас же почувствовала себя нездоровой, мне уже не хотелось переодеваться...
   Натан не настаивал. Объяснение дочери показалось ему совершенно правдоподобным.
   Наступило молчание. Без сомнения, Дебора искала средства привести разговор к тому предмету, к которому она давно желала приступить. Наконец она заговорила:
   -- Батюшка, у вас кто-то сейчас был?
   -- Да, тот молодой человек, которого ты приводила ко мне вчера.
   Щеки Деборы покрылись легким румянцем, которого Натан не заметил.
   -- А, -- прошептала она, -- этот молодой человек опять приходил...
   -- Да, приходил.
   -- Зачем?.. Верно, опять занимать!
   -- Ошибаешься: он принес мне деньги, которые я дал ему взаймы вчера.
   -- Уже?
   -- О, этот дворянин очень торопился расплатиться.
   -- Вы говорите: дворянин?
   -- Да.
   -- Почему вы так думаете?
   -- Я не могу в этом сомневаться.
   -- Вы знаете его имя?
   -- Нет, не знаю.
   -- Ну, так на чем же вы основываете свое мнение?
   -- Дитя мое, вещь, которую он оставил мне в залог, фамильная драгоценность; заметь хорошенько, часы с гербом, с великолепным гербом, на котором представлена золотая осина в красном поле, притом маркизская корона.
   -- Но, батюшка, -- сказала Дебора с притворным равнодушием, -- нетрудно было бы отыскать в гербовнике, какой фамилии принадлежит этот герб.
   -- Конечно, это было бы легко, но к чему? С какой целью отыскивать его?
   -- Вы правы, с какой целью! Наверно, вы никогда уже не увидите этого дворянина!
   -- О! в этом ты ошибаешься, -- возразил Натан, улыбаясь.
   -- Он вернется?
   -- И даже скоро.
   -- Занимать у вас денег?
   -- Именно.
   -- Однако, если он заплатил вам сегодня?
   -- Ты предполагаешь, что он не будет уже иметь надобности во мне?
   -- Мне кажется...
   -- Знаешь ли, какие деньги принес он мне сегодня?
   -- Откуда мне знать?
   -- Деньги, которые он выиграл в игорном доме. Он выиграл огромную сумму... двести тысяч ливров! Но эту сумму он приобрел ужасной ценой, он сделался игроком на всю жизнь... я это прочел в его глазах... Карточная лихорадка течет теперь в его жилах вместе с кровью; он опять будет играть, проиграет все выигранное и принесет мне в залог эти самые часы или какую-нибудь другую вещь...
   Дебора уже не слышала отца.
   "Игрок! -- думала она. -- Как жаль!.."
   Жид продолжал:
   -- Видишь ли, мое бедное дитя, игрок соединяет в себе посредством этой дьявольской страсти все пороки, которые обыкновенно не идут рядом. Игрок! Ах! по-моему, лучше быть вором или развратником. Для игрока нет ничего священного. Он продаст жену, мать, чтобы достать денег для игры! Если бы он располагал такими сокровищами, какие я накопил в этом доме и которые со временем будут принадлежать тебе, он проиграл бы их в несколько часов!.. А когда у него не осталось бы ничего, он стал бы красть, чтобы только играть!..
   Натан замолчал и закашлялся. Эта длинная тирада, сказанная с жаром, взволновала его до крайней степени. Одышка заставила его почувствовать в эту минуту, что он должен был воздерживаться старательно от декламации и излишнего воодушевления.
   Дебора встала с дивана и побежала приготовить для отца стакан сахарной воды, в которую налила несколько капель лекарства. Натан опорожнил стакан залпом и почувствовал тотчас облегчение.
   -- Милая дочь, -- прошептал он, -- дорогое дитя, твой старый отец благодарит тебя...
   -- Зачем вы так горячитесь? -- отвечала Дебора своим кротким голосом. И прибавила мысленно во второй раз:
   "Игрок! Как жаль!.."
   Отец и дочь обменялись еще несколькими незначительными словами. Потом кто-то постучал в дверь с улицы и Натан оставил Дебору, чтобы принять нового посетителя.
   Как только жидовка осталась одна, она уселась опять на диване в своей прежней небрежной позе. Скоро глаза ее закрылись и она как будто заснула, но она не спала, она думала. О чем? Ах, Боже мой! О том молодом незнакомце, который со вчерашнего дня занимал ее таким странным образом.
   "Батюшка проклинает игроков, -- думала она, -- и думает, что они неисправимы!.. Но говорят, что нет такого неисправимого недуга, который не могла бы излечить любовь!.."
   Потом, долго мечтая на эту тему, она прибавила:
   "Где найти гербовник, чтобы узнать его имя?.."

LXXVII. Как Рауль провел вечер

   День кончился в ту минуту, когда Рауль оканчивал мысленно последние фразы монолога, переданного нами в прошлой главе. Густой туман, поднимавшийся от земли к небу, окружал Париж. Прохожие как будто терялись в этом тумане, все более и более сгущавшемся. Слабый свет начинал мелькать за узкими и темными окнами лавок улицы Сент-Оноре -- печальное и жалкое освещение, предшественников газа, который ныне блистает в этих же местах. Рауль смотрел направо и налево.
   -- Куда идти? -- спросил он сам себя.
   На этот вопрос отвечал ему голос его собственного желудка, кричавшего, что он голоден и что давно пора обедать. Рауль, как нам известно, встал очень поздно и вышел из гостиницы, не позавтракав. Человек никогда не отказывается повиноваться желудку, разумеется, когда состояние кошелька позволяет исполнять его приказания. А мы знаем, что кошелек Рауля был туго набит.
   Молодой человек пошел в ту знаменитую гостиницу, о которой мы уже говорили с заслуженными похвалами и которая была известна под вывеской "Золотой Колесницы". В этой гостинице хорошо кормили, подавали превосходные вина, словом молодые дворяне и богатая буржуазия часто посещали ее. Конечно, она нисколько не походила на те, которые ныне носят названия "Братьев Провансальцев", "Золотого Дома" и "Английской Кофейной". Чтобы найти теперь что-либо ей подобное, надобно отправиться в те многочисленные харчевни, которые процветают у Мон-Парнасской и Менской застав. Разумеется, мы говорим только о внешности заведений, а не о качестве кушаний.
   Чтобы дойти до обширных зал, где обедали посетители "Золотой Колесницы", надо было идти через кухню. В этой кухне осуществлялись гомерические торжества камачовых свадеб и пиров Гаргантюа. Двенадцать вертелов, длинных, как реи трехмачтового корабля, беспрерывно вертелись над огромным костром, подобным тому, о котором говорит "Илиада" и которого достаточно было бы для того, чтобы изжарить на нем целого быка на обед героям. Ягнята, поросята, бараны, индейки жарились вместе, орошаемые каждые три секунды потоками растопленного жира. Об этом заботился целый батальон внимательных поварят. Несколько далее фазаны, куропатки, перепелки, словом, дичь всякого рода, даже винноягодники и овсянки, разливали приятный запах, золотясь перед менее жарким огнем. Смешанный запах трюфелей и пряных кореньев приятно ласкал обоняние лакомки. С противоположной стороны шесть поваров в белых колпаках и передниках наблюдали за бесчисленным множеством кастрюль, в которых кипели изысканные рагу. Конечно, все это было не изящно, но имело свою хорошую сторону, с этим нельзя было не согласиться. Не приятно ли было для гастронома, имеющего притом хороший аппетит, наслаждаться гармоническими подробностями таких успокоительных приготовлений и заказать свой обед.
   Рауль вошел и велел подать себе обед, от которого не отказался бы Брилья Саварен. Бутылка старого испанского вина, другая бутылка превосходного "помара" и наконец третья "сильери" оросили вкусные яства, которые вместе с винами скоро привели молодого человека в то состояние нравственного блаженства, которое гораздо ближе к экстазу, чем к опьянению. Желудок Рауля был удовлетворен, сердце довольно, мысли свободны, и он смотрел на весь человеческий род с такой благосклонностью, что мы готовы предложить пари, что он охотно подал бы руку и бокал шампанского даже Бенуа, если бы Бенуа в эту минуту сел возле него. Но Бенуа не пришел, а Рауль, расплатившись золотом за обед, вышел из ресторации с намерением приходить в нее каждый день. Потом молодой человек задал себе новый вопрос: "Куда мне идти?"
   Но этот вопрос остался без ответа. Было уже слишком поздно, чтобы искать в этот день квартиру, и Рауль решился идти прямо, предоставив случаю распорядиться его вечером. Случай -- большой лукавец! Он привел нашего героя прямо к высоким и широким воротам игорного дома. Двор был так же великолепно освещен, как и накануне, и загроможден лакеями, которые потрясали факелами, и вельможами, выходившими из портшезов. Рауль невольно остановился. Он хотел было продолжать дорогу, но невидимый магнит как будто удерживал его и не допускал удалиться.
   "А почему бы мне и не войти?" -- подумал он.
   И тотчас же ответил себе:
   "В самом деле, почему не войти? Чего мне бояться?.. Разве я не могу, не дотрагиваясь даже до карт, провести приятный вечер, глядя, как сыплется золото по зеленому сукну, как оно сияет при свете сотни свеч?.. Какая музыка! очаровательные звуки катящихся луидоров, из которых брызжут мириады искр? Притом, если я захочу играть, чем я рискую?.. У меня в карманах не более тридцати луидоров... Если я и проиграю эту безделицу, какая беда?.. К тому же, почему я непременно должен проиграть?.. Прошлую ночь пятьдесят луидоров доставили мне двести тысяч ливров... Несмотря на слова старого Натана, я могу выиграть столько же и сегодня!.."
   Когда рассуждаешь таким образом с самим собой, можно быть уверенным заранее, что поддаешься искушению. Рауль действительно поддался. Он ступил за ворота и через минуту входил уже в блестящие залы первого этажа. Хотя было еще не поздно, но игроки собрались уже во множестве. Приход Рауля произвел между ними волнение. Только и говорили, что о его изумительном счастье и огромном выигрыше накануне. Его присутствие в высшей степени подстрекнуло общее любопытство. Будет ли он играть? много ли выиграет? или, напротив, все проиграет? Вот о чем каждый спрашивал себя.
   Характер человека почти всегда так странно проникнут ребяческим тщеславием, что Рауль, заметив общее внимание к себе, был внутренне польщен этим и сожалел, зачем не принес с собой тысяч двадцать, чтобы в случае надобности поддержать свою репутацию большого игрока. В эту минуту молодой человек был готов вернуться в гостиницу за деньгами, но от улицы Сент-Онорэ до Паради-Пуассоньер было далеко, и Рауль решился остаться и попытать счастья.
   В тех залах, куда мы ввели наших читателей, играли в фараон, в бириби, в бассет, в ландскнехт и проч. Рауль подошел к тому столу, где шла игра в ландскнехт, к тому самому столу, у которого, через несколько лет, он будет так жестоко оскорблен виконтом д'Обиньи. Ему тотчас дали место. Рауль первый раз видел, как играют в ландскнехт, и потому минуты две или три присматривался к игре, чтобы понять ее сущность. Наконец, когда дошла до него очередь метать, он взял карты и бросил на стол двадцать пять луидоров.
   -- Ва-банк! -- поспешно подхватил сосед его справа, прибавив тихо: -- Я вперед знаю, что выиграю... два раза кряду не бывает подобного счастья, как то, которое благоприятствовало этому молодому человеку вчера.

LXXVIII. Портшез

   Однако выиграл Рауль. Сосед его справа, казалось, был очень раздосадован и в особенности очень удивлен, что проиграл двадцать пять луидоров, но утешился, думая:
   "Ба! Если этот дворянин будет продолжать игру, я буду держать против него пятьдесят луидоров и на этот раз уж непременно выиграю!"
   Рауль действительно продолжал играть.
   -- Ва-банк! -- опять сказал сосед.
   Рауль выиграл снова. На губах соседа образовалась очень заметная гримаса.
   "Черт побери! черт побери! -- думал он. -- Неужели счастье будет постоянно ему благоприятствовать?"
   И, вдруг сделавшись осторожным, он не стал рисковать ничем против ставки Рауля.
   "Осторожность -- мать безопасности" -- говорит пословица. Эта пословица, чрезвычайно мудрая, заключает в себе весьма полезный совет. Сосед хорошо сделал, что последовал этому совету. Счастье Рауля было и на этот раз не менее изумительно, чем в прошлую ночь. Семь раз подряд случай помогал молодому человеку.
   Интерес, внушаемый партией в ландскнехт, был так велик, что все игроки, игравшие в фараон, бассет и прочие игры, оставили их и столпились у стола, за которым играл наш герой. В эту минуту на зеленом сукне лежала огромная сумма в сто пятьдесят три тысячи шестьсот луидоров золотом и банковыми билетами -- ослепительный результат первой ставки в двадцать пять луидоров.
   -- Кто хочет держать? -- сказал Рауль. -- Я не снимаю ничего.
   Легкий трепет пробежал по зале. Неслыханная смелость молодого человека, который с беззаботным видом рисковал целым состоянием на одну ставку, внушила всем игрокам лихорадочный восторг, смешанный с каким-то испугом. Один Рауль был спокоен, и мы утверждаем, что с его стороны не было никакой заслуги в том, что он оставался хладнокровным. Его вера в свою звезду была так слепа, что он даже и не подумал, что мог бы проиграть хоть одну ставку. Это суеверное доверие мало-помалу разделили все присутствующие, так что в ту минуту, когда Рауль произнес слова, приведенные выше, никто не отвечал на его вызов, и ни один луидор не был положен на стол. Рауль удивился страху, который внушал.
   -- Я жду, господа, -- сказал он. -- Я жду...
   Молчание продолжалось.
   -- Как! -- вскричал Рауль, -- никто не поставит даже нескольких тысяч ливров!..
   И он поглядел направо и налево, но увидал только испуганные и плачевные физиономии, потому что все окружающие его были в проигрыше, каждый оставил перья со своих крыльев в огромной груде золота, возвышавшейся перед молодым человеком.
   -- Стало быть, я должен оставить игру, господа! -- продолжал Рауль. -- Надеюсь, по крайней мере, что меня не обвинят в жадности, потому что я ухожу не по своей охоте...
   Говоря таким образом, он встал и набил карманы золотом.
   О! случаи!.. Тот, кто заменил Рауля за столом, тут же проиграл!.. Фортуна как будто хотела доказать, что одному нашему герою расточала она свои милости!.. Все горько сожалели, что не держали последней ставки Рауля, но было уже поздно!..
   Молодой человек начал прохаживаться по обширным великолепным залам, не участвуя постоянно ни в какой игре, но, время от времени ставя карту то в бириби, то в бассете, и все с тем же неслыханным счастьем. К полуночи выигрыш его превосходил уже вчерашний: Рауль выиграл более двухсот тысяч. Один из банкиров игорного дома подошел к нему и любезно предложил обменять большую часть его золота на банковские билеты и ассигнации, деньга удобоносимые. Рауль принял это предложение с восторгом. Он положил в карман сверток полученных билетов и оставил у себя золотом только полтораста луидоров. Выйдя из игорного дома, молодой человек кликнул носильщиков, стоявших у ворот, бросил им золотую монету, сказал адрес своей гостиницы и прибавил:
   -- Вот вам луидор, только вы должны лететь, как ветер.
   -- Постараемся угодить вашему сиятельству, -- отвечал один из носильщиков, бросившись за золотой монетой, покатившейся по мостовой.
   Когда дверца затворилась за молодым человеком, оба носильщика переглянулись, потом начали перешептываться:
   -- Жан...
   -- Что!
   -- Мне пришла в голову мысль...
   -- И мне также.
   -- Скажи ты.
   -- Верно, одна и та же...
   -- Может статься...
   -- Сделать можно...
   -- Ты находишь...
   -- Значит, решено!
   Удивляясь неподвижности портшеза, Рауль закричал изнутри:
   -- Эй, негодяи, что же мы не двигаемся с места?
   -- Извините, ваше сиятельство, -- отвечал носильщик, уже прежде говоривший с Раулем, -- мы с товарищем прилаживали помочи, теперь мы готовы и сейчас пойдем...
   В самом деле портшез дввинулся. Рауль прижался в угол и, приятно убаюкиваемый быстрым и ровным движением своего экипажа, скоро задремал. Прошло четверть часа. Вдруг носильщики снова остановились. Рауль проснулся, думая, что его донесли до гостиницы, и высунул голову в дверцу. Он не узнал дома, напротив которого остановился портшез. Улица была совершенно пустая, узкая, грязная, и тусклый свет луны едва проникал сквозь густой мрак. Носильщики, казалось, совещались, стоя шагах в десяти от портшеза, который поставили на землю.
   -- Где же это мы? -- закричал им Рауль.
   Носильщики подошли. Рауль повторил свой вопрос.
   -- Пора выходить, -- сказал один из них грубым голосом.
   -- Выходить?.. Разве мы уже дома?
   -- Да.
   -- Где гостиница "Золотое Руно"?
   -- Она здесь или в другом месте, это все равно.
   -- Вы что, с ума сошли?
   -- Полно разговаривать!.. Выходите, да поскорее, а не то мы вас сами вытащим...
   Носильщик, говоривший таким образом, растворил дверцу. Рауль понял, что ему угрожает большая опасность. Присутствие духа не оставило его. Он выскочил из портшеза как можно дальше от носильщиков. Предчувствуя, что на него будет сделано нападение, молодой человек прислонился к стене, чтобы мошенники не могли окружить его. Положив руку на эфес шпаги и приготовясь защищаться, он спросил:
   -- Чего вы хотите от меня, негодяи?
   -- Ваших денег!
   -- У меня их нет.
   Носильщики отвечали свирепым хохотом.
   -- Вы вышли из игорного дома... бросили нам луидор за расстояние, требующее не более получаса ходьбы, и еще уверяете, что у вас нет денег!.. Плохую же отговорку вы придумали!

LXXIX. Улица Прувер

   -- Ну, если так, -- сказал Рауль, чувствуя, что должен не терять присутствия духа и смело рисковать всем, -- если вам нужны мои деньги, а я не хочу дать их вам, придите и возьмите их сами...
   -- Так мы и сделаем...
   -- Я жду!
   И, обнажив шпагу, Рауль принял оборонительную позицию. Воры обычно очень трусливы. Редко бывает, чтобы они подвергали себя опасности, когда она представляется им лицом к лицу; сопротивление открытое, притом вооруженной рукой, большей частью смущает их. Рауль рассчитывал на это и не ошибался. Разбойники, несмотря на то, что их было двое против одного и что тяжелые палки портшеза могли стать в их руках оружием более опасным, чем щегольская шпага, отступили назад, вместо того чтобы броситься вперед. Рауль воспользовался этой остановкой, чтобы сделать четыре шага направо и таким образом с выгодой изменить свое положение. Он встал в углубление, образованное дверью. Ступени этой двери служили ему как бы пьедесталом, так что он возвышался над своими противниками, которые снова начали советоваться. Наконец один из них выступил вперед и сказал смягченным тоном, показывавшим примирительное намерение:
   -- Не сердитесь, давайте, если можно, поговорим.
   Рауль сделал движение, означавшее: я слушаю. Разбойник продолжал:
   -- Мы хотим ваших денег, мы зашли уже слишком далеко, чтобы отступать, мы сильнее и, следовательно, вы должны исполнить наше требование; будьте же любезны, сделайте это добровольно, и, честное слово, мы вам не причиним ничего дурного...
   Рауль колебался.
   "Может быть, -- думал он, -- бросив горсть золота этим разбойникам, я успею спасти мою жизнь, которой угрожает опасность, и огромную сумму, которая со мной..."
   Но почти тотчас же ему пришло в голову, что едва ли они удовольствуются несколькими луидорами, которые он им пожертвует. Притом Рауль не принадлежал к числу тех слабых душ, которые отступают перед опасностью.
   -- Я отказал сейчас и отказываю опять, -- отвечал он твердо.
   -- Напрасно.
   Рауль пожал плечами и промолчал.
   -- Это ваше последнее слово?
   -- Последнее.
   -- Раз, два, три?
   -- Да, да! сто раз "да"!..
   -- Ну, как вам будет угодно!..
   И носильщики оба бросились на Рауля с поднятыми палками. Молодой человек хотел отразить удар своей шпагой, но палки были втрое длиннее его ломкого оружия. Противники Рауля могли нападать на него издали, а ему невозможно было достать до них. Однако на минуту ему удалось уклониться от удара. Затем шпага Рауля наткнулась на конец палки и сломалась как стеклянная. Обезоруженный таким образом, молодой человек должен был погибнуть. Страшный удар поразил его голову. Он вскрикнул и упал навзничь, без чувств. Без сомнения, дверь, к которой он стоял прислонившись, была плохо заперта, потому что под тяжестью его тела она растворилась. Тело Рауля распростерлось наполовину в коридоре дома, наполовину на грязной мостовой улицы.
   -- Попался наконец! -- пробормотали разбойники с торжеством.
   И они бросились к своей бесчувственной жертве со свирепой жадностью коршунов, устремляющихся на труп. Они обшарили карманы молодого человека и вытащили золото и часы с гербом.
   -- Все ли? -- спросил один из них.
   -- Все, что я мог найти.
   -- Маловато!
   -- Да, черт побери!
   -- Ты, наверно, плохо обыскивал.
   -- Обыщи лучше, если можешь.
   -- Я так и сделаю.
   И снова карманы Рауля были обшарены вдоль и поперек.
   Десять раз жадные руки воров касались связки банковских билетов, но негодяи не подозревали о ценности этого пакета шелковистых бумажек и не обращали на него ни малейшего внимания.
   -- Решительно это все! -- вскричал разбойник, которого звали Жаном.
   -- И мне кажется, что так.
   -- Надо удовольствоваться и этим...
   -- Да, за недостатком лучшего.
   -- Теперь нам нечего здесь делать, не правда ли?
   -- Нечего.
   -- Так бежим отсюда...
   -- И поскорее!..
   Разбойники хотели уже удалиться, но Жан остановил своего товарища.
   -- Постой минуту! -- сказал он.
   -- Ну, что еще?
   Жан указал на тело Рауля.
   -- А что мы будем делать с этим молодцом?
   -- Не знаю.
   -- И я так же не знаю, поэтому и спрашиваю.
   -- Ты думаешь, что он умер?
   -- О! да.
   -- Не худо было бы удостовериться в этом...
   -- Каким образом?
   И разбойник докончил фразу свирепым жестом. Жест этот показывал, что нужно было нанести Раулю новый удар и прекратить его жизнь совсем, если он был еще жив.
   -- К чему? -- спросил его товарищ, у которого, вероятно, сердце было не так жестоко.
   -- А если он опомнится и встретится с нами?..
   -- Где?
   -- Откуда мне знать?
   -- Он нас не встретит...
   -- Не полагайся на это!..
   -- Он совсем нас не разглядывал... Нам стоит только возвратиться на улицу Сент-Онорэ, притом у него нет ни свидетелей, ни доказательств, чтобы обвинить нас...
   -- Все это прекрасно, но я не положился бы на это!..
   -- Напрасно.
   -- Стало быть, ты не хочешь его прикончить?..
   -- Нет.
   -- Мокрая курица!.. Ну, пусть будет по-твоему! Если уж тебе так хочется, я исполню твое желание!
   В эту минуту на конце улицы (которая, сказать мимоходом, называлась улицей Прувер) послышались размеренные шаги.
   -- Слышишь? -- сказал Жан.
   -- Слышу...
   -- Это дозор?
   -- Да.
   -- Бежим!
   -- Давно пора!
   Разбойники, возвратив к прежнему назначению обе палки, взяли свой портшез и, оттолкнув в коридор тело Рауля и затворив за ним дверь, наскоро удалились в направлении, противоположном тому, откуда приближался дозор. В то время дозор имел похвальную привычку, которую, по преданию, так старательно сохраняет и нынешний наш патруль. Тогда, как и ныне, полицейским солдатам предшествовал шум, который слышался на другом конце улицы, и злодеи, предостерегаемые этим шумом, утихали и спокойно дожидались, пока восстановится безмолвие и уединение.
   Ночной дозор прошел беззаботно и весело. Один солдат напевал какую-то модную песню, другой рассказывал товарищу историю своей любви с хорошенькой швеей, третий наконец говорил с энтузиазмом об удивительном вкусе старого вина во вновь открытом трактире. Словом, ночной дозор только будил добрых граждан, спокойствие которых должен был оберегать. Ни один солдат не подозревал, что на этом месте только что совершилось преступление и что за этой полузакрытой дверью, возможно, лежал труп!

LXXX. Молох

   Дом, перед которым происходила борьба, описанная нами в прошлой главе, был грязен, черен и имел только три этажа.
   Пока Рауль боролся с двумя убийцами, вот что происходило в самом верхнем этаже этого дома, в грязной квартире самой зловещей наружности.
   Представьте себе комнату средней величины, голые стены которой почти совершенно покрыты слоем зеленой плесени. Бревна и доски служили вместо потолка, грубые камни покрывали пол. Большой разодранный занавес, продернутый в железные кольца, прикрепленные к длинному пруту, разделял эту комнату во всю длину и составлял таким образом две комнаты неравной величины: одна была втрое больше другой.
   В том отделении, которое было меньше, стояли кровати, покрытые простынями сомнительной белизны и одеялами, походившими на разодранные тартаны ирландских нищих, Большой дубовый шкаф, четырехугольный стол и четыре стула составляли всю мебель. На столе стояли медные лампы и графин из богемского хрусталя, наполненный прозрачной водой. На этом же столе храпел, свернувшись, огромный черный кот и спала старая ворона с ощипанными перьями, стоя на одной ноге и подвернув голову под крыло.
   По сторонам этого стола сидели друг напротив друга две женщины, старая и молодая.
   Старухе должно быть лет под шестьдесят. Она была очень высока и очень худощава. Может быть, она и была хороша собой в то время, когда молодая и смуглая кожа покрывала ткани ее лица, теперь морщинистого и жесткого как пергамент.
   Большие черные и впалые глаза бросали время от времени мрачные молнии. Орлиный нос придавал профилю некоторое сходство с хищной птицей. Впалые щеки и рот придавали нижней части лица какое-то зловещее выражение. Костюм этой женщины еще более увеличивал странный и почти страшный ее вид. Шелковый платок, некогда красный, был завязан на голове в виде тюрбана. Длинные пряди седых волос выбивались из-под многочисленных дыр этого головного убора. Широкое черное платье, с висячими рукавами, завязанное вместо пояса веревкой, закрывало длинное костлявое тело. На этом платье были вышиты красным шелком какие-то странные, без сомнения, кабалистические знаки.
   Старуха, описанная нами и пользовавшаяся в квартале признанной репутацией чародейки, ворожеи, гадавшей на картах, по линиям руки и по звездам, и торговки тайными лекарствами, была известна под именем тетушки Молох.
   Молодую девушку, которая сидела напротив нее, наши читатели уже знают. Мы представляли ее им два раза: сначала в доме Натана, возле прелестной Деборы, потом на углу улиц Ришелье и Сент-Онорэ, когда на нее наткнулся Рауль. Словом, это была Луцифер, без сомнения прозванная так потому что она была или по крайней мере слыла дочерью Молох, а всякому известно, что имя "молоха" носит старый дьявол, неоспоримо один из самых могущественных вельмож адского царства.
   -- Слышите, матушка? -- сказала девушка, прислушиваясь.
   -- Что? -- спросила старуха.
   -- Точно будто дерутся на улице.
   -- А нам какое дело?
   Луцифер встала и подошла к маленькому окну, которое днем впускало в комнату частицы воздуха и света, и раскрыла его. Это было в ту минуту, когда носильщики напали на Рауля с палками. Звуки стали о дерево раздавались ясно и редка.
   -- Я не ошиблась, матушка, -- прошептала девушка.
   -- Послушайте, послушайте...
   -- Ну, дерутся на дуэли -- вот и все.
   -- На дуэли не дерутся ни в такое время, ни на такой улице, как наша.
   -- Что же это такое, по-твоему?
   -- Это не дуэль, матушка, а убийство!
   Молох иронически улыбнулась и возразила:
   -- Полно, моя бедная Венера, ты помешалась, совсем помешалась!
   Девушка не слыхала этого ответа. Едва дыша, она прислушивалась к тому, что происходило на улице. Сломавшаяся шпага Рауля упала на мостовую. Звук этот достиг слуха Луцифер и заставил ее вздрогнуть. Сразу же после этого раздался сильный глухой удар, потом громкий крик... потом звук падения тела... потом все смолкло.
   Луцифер застонала, отошла от окна, закрыла лицо обеими руками и пролепетала:
   -- Кончено... кончено!.. его убили!..
   -- Кого? -- спросила старуха.
   -- Не знаю, но я уверена, что совершено преступление.
   -- Нам до этого нет никакого дела! У нас нечего красть, следовательно, нам нечего и бояться... Поздно, лампа почти догорела... Ляжем спать!
   -- Спать! -- вскричала молодая девушка, -- неужели вы будете в состоянии заснуть?
   -- Конечно!
   -- А я дрожу... То, что случилось сейчас, оледенило кровь в моих жилах.
   Молох расхохоталась и возразила:
   -- Повторяю, моя бедная Венера, ты помешалась! совсем помешалась!..
   Венера -- это было настоящее имя Луцифер -- Венера ничего не отвечала. Прошло минуты две. Вдали послышался приближающийся дозор. Девушка опять подбежала к окну.
   "Они найдут тело убитого", -- подумала она.
   И по мере того, как приближались солдаты, сердце ее переставало биться. Мы уже знаем, что дозор прошел, не останавливаясь. Как только опять все смолкло на улице, Луцифер схватила медную лампу, догоравший фитиль которой бросал тусклый свет, и пошла к двери.
   -- Куда ты идешь? -- спросила старуха.
   -- Вниз.
   -- Зачем?
   -- Я непременно должна узнать, что случилось... Я должна увидеть, есть ли кровь на мостовой перед нашим домом.
   И девушка вышла на лестницу.
   -- Подожди меня, по крайней мере!.. подожди же меня! -- закричала сердито Молох, которой, может быть, не очень хотелось оставаться одной впотьмах.
   Молодая девушка тотчас остановилась. Мать пошла вместе с нею, ворча и повторяя:
   -- Да, помешалась!.. помешалась!.. именно помешалась!..
   Обе женщины сошли вниз. Коридор был длинный и узкий. Луцифер заслонила рукой лампу, и коридор таким образом слабо осветился на всю длину.
   Вдруг девушка вскрикнула и попятилась. Она заметила человеческое тело, лежавшее на земле.
   -- Что такое? -- спросила Молох.
   -- Я не ошиблась: действительно, преступление совершено... воры убили человека, и тело его лежит вон там...
   -- Ты в этом уверена? -- спросила старуха, слабые глаза которой не могли проникнуть сквозь мрак так хорошо, как глаза Венеры.
   -- Уверена... вижу... Пойдемте!..

LXXXI. На первой ступеньке лестницы

   Луцифер, за которой следовала Молох на расстоянии двух или трех шагов, подошла к распростертому на полу Раулю, совершенная неподвижность которого походила на смерть. Девушка поднесла лампу к бледному лицу молодого человека и слабо вскрикнула, узнав его. Читатели, конечно, помнят, что за несколько часов перед этим молодая девушка встретила Рауля и что эта встреча произвела на нее довольно сильное впечатление, так что она даже желала, чтобы Рауль пошел за ней. Восклицание Венеры не ускользнуло от внимания Молох.
   -- Разве ты знаешь этого молодчика? -- спросила она живо.
   -- Нет... нет, -- поспешила ответить девушка.
   -- Точно?
   -- Уверяю вас.
   -- Зачем же ты так удивилась и даже смутилась?
   -- Я не удивилась... но как же мне было не смутиться?.. Подумайте, что перед нами лежит труп... который несколько минут назад был полон жизни и сил...
   -- Я не вижу крови, -- отвечала старуха, -- и ничто не доказывает, чтобы этот молодой человек умер.
   -- Вы думаете? -- вскричала Венера.
   -- Наверно не знаю, но говорю, что это возможно.
   -- Почему бы вам не удостовериться?
   -- Я так и сделаю, только затвори дверь на улицу. Убийцы этого молодого человека могут вернуться и если увидят нас здесь, плохо нам придется!..
   Луцифер тотчас исполнила приказание матери. Успокоившись, старуха не без труда встала на колени возле тела Рауля. Одну руку приложила она к сердцу, а другую к жиле правой кисти молодого человека. Луцифер тревожно следила за выражением лица своей матери, но это лицо решительно ничего не выражало, и девушка наконец принуждена была спросить:
   -- Ну, что же? -- сказала она слабым голосом.
   -- Пульс бьется спокойно, будто этот молодой человек спит.
   -- Значит, опасности нет?
   -- Никакой.
   -- Слава Богу! Нашли вы рану?
   -- Если бы была рана, текла бы кровь, а я не вижу ни малейших следов ее.
   -- Однако не без причины же этот молодой человек лишился чувств?..
   -- Вероятно, но, повторяю, я не вижу крови.
   -- А мне кажется, что на лбу видна красная капля...
   -- Ты права, -- отвечала Молох, засунув свои длинные, худые пальцы в густые каштановые волосы Рауля.
   -- Ну, что же? -- спросила Луцифер во второй раз.
   -- Есть рана на голове, -- объявила старуха.
   -- Опасная?
   -- Не думаю. Молодой человек получил удар не шпагой, а палкой, и, верно, череп у него очень крепок, потому что, по-видимому, удар был довольно сильный. Можно опасаться только одного: воспаления в мозгу.
   -- А нельзя ли избежать этой опасности?
   -- Можно.
   -- Как же?..
   -- Небольшое кровопускание тотчас облегчит мозг.
   -- И больной опомнится?
   -- Без всякого сомнения.
   -- Я слышала от вас раз сто, что ни один из докторов в Париже не умеет пускать кровь так искусно, как вы...
   -- Я говорила правду.
   -- Стало быть, вы можете вылечить этого молодого человека?
   -- Могу, только...
   Молох остановилась.
   -- Только что? -- с живостью спросила Луцифер.
   -- С какой стати мне это делать?
   -- Из человеколюбия.
   Молох пожала плечами. Венера поняла, что она выбрала ложный путь, обращаясь к сердцу мнимой колдуньи, и поспешила прибавить:
   -- Притом этот молодой человек, кажется, богат и наверно щедро вознаградит вас за вашу заботу.
   Этот аргумент произвел немедленное действие. Расположение старухи изменилось в один миг. Она помогла Венере донести (или скорее дотащить) тело Рауля до первой ступеньки лестницы, потом велела девушке сбегать в их комнату и принести заржавевший ланцет, спрятанный под грудой тряпок, несколько лоскутков старого белья для перевязки и какой-нибудь сосуд, в который могла бы стечь кровь.
   Луцифер не заставила мать повторять два раза и вернулась с изумительной поспешностью. Старуха приготовила все с искусством заслуженного хирурга. Только рука ее, дрожавшая от старости, и жалкое состояние ланцета поставили ее перед необходимостью рассечь жилу три раза, прежде чем показалась кровь. На третий раз кровь брызнула в таком изобилии, что руки и лицо Луцифер были ею залиты. Девушка побледнела, задрожала, почувствовав на лице теплую влагу, и чуть было, в свою очередь, не лишилась чувств. Однако она удержалась на ногах, ухватившись за веревку, которая служила перилами грязной лестнице, отерла окровавленные руки и лицо, и волнение ее утихло.
   По мере того, как кровь текла из открытой жилы Рауля, предсказание старухи оправдывалось. Через несколько минут раненый глубоко вздохнул. Обморок начинал проходить. Молодой человек раскрыл томные глаза, но взгляд, которым он обвел вокруг себя, был мутен и неясен. Глаза его не видели, или, по крайней мере, расстройство, сделанное в его умственных способностях страшным ударом, потревожившим мозг, не позволяло ему отдать себе отчет ни в том, что он видел, ни в обстоятельствах, которые привели его в незнакомое место.
   Старуха пустила Раулю кровь из левой руки. Он приподнял правую и приложил ее два или три раза к голове. В ней была боль, которую он, очевидно, хотел понять, но не мог. Жизнь тела возвратилась, жизнь души еще медлила своим проявлением.
   Луцифер следовала взором за каждым движением ля с беспокойством, исполненным волнения и страсти.

LXXXII. Пробуждение

   Между тем кровь все текла. Фаянсовая чаша, принесенная Венерой, была полна до краев. Рауль, уже очень бледный, бледнел все более и более, и симптомы близкого обморока начинали уже обнаруживаться на лице его.
   -- Кажется, теперь довольно, -- сказала Молох, и она приложила палец к открытой жиле, между тем как Луцифер развязывала жгуты, стягивавшие руки. Кровь тотчас остановилась. По указаниям матери, молодая девушка крепко перевязала рану и, когда это было сделано, сказала:
   -- Что же нам делать теперь?
   -- Раз уж мы начали лечение, -- заявила Молох, -- надо кончить... В таком положении молодой человек не может возвратиться домой, точно так же, как не может остаться на лестнице: надо его взять к нам и уложить.
   Этого-то именно Луцифер и желала более всего, но не смела предложить матери. Поэтому, услышав слова старухи, она затрепетала от радости.
   -- Только, -- продолжала Молох, -- так как мы не в силах вдвоем отнести этого молодого человека, он должен постараться встать и идти сам, а ты его будешь поддерживать...
   -- Слушаю, матушка, -- сказала девушка. -- Милостивый государь, -- прибавила она, обращаясь к Раулю самым нежным голосом.
   Голос этот поразил слух Рауля, но он услыхал его, как бы во сне. Однако губы его машинально пролепетали:
   -- Что вам угодно?..
   -- Попробуйте встать, -- продолжала Венера.
   Рауль сделал усилие подняться на ноги, но не мог, и снова упал на ступеньку лестницы. Луцифер взяла его за руку, чтобы помочь ему. Опираясь на руку девушки, Рауль сделал новое усилие и сумел приподняться. Но все как будто вертелось вокруг него, странный шум раздавался в его ушах. Слабость раненого была так велика, что он упал бы снова, если бы Луцифер не удержала его обеими руками.
   -- Теперь пойдемте, -- прошептала она.
   Продолжая обхватывать стан молодого человека, она помогла ему подняться на лестницу, но переход до третьего этажа, разумеется, был продолжителен и труден. Беспрестанно надо было останавливаться, потому что Рауль и Венера оба сильно утомлялись.
   Молох, с лампой в руке, шла вперед и глухо ворчала. Наконец все трое дошли до мансарды. У девушки уже недоставало сил. Будь на лестнице еще несколько ступенек, и подвиг ее мог бы не совершиться. Доведя Рауля до своей кровати, Венера уложила его и потом, едва переводя дух, упала на стул, будучи готова лишиться чувств. Молох продолжала ворчать однообразно и невнятно. Невозможно было уловить ни одного из слов, вырывавшихся из ее беззубого рта, но вот каков был смысл ее сердитого монолога:
   -- Сколько забот! сколько хлопот! сколько неприятностей!.. Проводить таким образом ночь!.. В мои лета!.. Тут нет здравого смысла!.. и ради кого? Ради человека совершенно незнакомого! Хорошо еще, если он заплатит. Но заплатит ли? Вид у него порядочный, одежда дворянская... но не все то золото, что блестит, и я не верю гладкой внешности.
   Давно уже медная лампа грозила погаснуть от недостатка масла, давно уже пламя дрожало на конце фитиля, мало-помалу превращавшегося в уголь. Вдруг масло кончилось. Слабая блестка задрожала в последний раз и исчезла.
   Молох воспользовалась этой темнотой, чтобы лечь на свою постель, все с тем же ворчанием, но сон скоро посетил ее, и угрюмый ропот превратился в звучный храп.
   Рауль также крепко спал. Луцифер еще некоторое время оставалась на стуле, к которому пригвоздила ее усталость. Несмотря на странное волнение, происходившее в ее душе, природа предъявила свои права, и сон сомкнул глаза молодой девушки.
   Когда утренний свет проник в мансарду сквозь крошечные стекла единственного окна, Рауль проснулся первый. Большая слабость и сильная головная боль были для него единственными последствиями происшествий, которые могли окончиться так ужасно. Мыслям его возвратилась прежняя ясность. Однако в первые минуты после пробуждения он не помнил ничего. Он приподнялся на локте и огляделся вокруг, не узнавая своей спальни и не понимая, где находится. Увидев Луцифер, спавшую возле его кровати, он вспомнил тотчас, что уже не в первый раз видит это прелестное личико. Он справился со своей памятью, которая напомнила ему вчерашнюю встречу на углу улиц Ришелье и Сент-Онорэ. Это первое указание дало направление его мысли, и он постепенно вспоминал, как был сначала у жида Натана, потом в игорном доме и как наконец попал в ужасный портшез, оказавшийся для него таким гибельным. Рауль припомнил все обстоятельства своей борьбы с двумя убийцами, до той минуты, когда удар, полученный им, поставил преграду между действительностью и его воспоминаниями. Впрочем, молодому человеку было легко дополнить этот пропуск.
   "Меня ударили, -- думал он, -- и я лишился чувств. Во время обморока меня, без сомнения, обобрали, потом меня приняла эта девушка и ухаживает за мной... Все это ясно как день... Несчастье небольшое, и если бы у меня не было двухсот тысяч ливров в кармане, я мужественно покорился бы моей участи!.. Но лишиться двухсот тысяч ливров за один раз!.. Черт побери!.. Черт побери!.. Это немного тяжеловато!.."
   Размышляя таким образом, молодой человек сел на край постели и машинально начал шарить в карманах. Мы уже знаем, что часы его находились в кармане одного из разбойников. Золотые монеты ушли тем же путем.
   -- Это вполне естественно, -- прошептал Рауль философски, -- я этого и ожидал... Но нельзя не признаться, что мошенники отлично поживились!..
   Между тем рука молодого человека продолжала обыск и скоро нащупала пакет средней величины. Рауль поспешно вынул его. Узнав сверток банковых билетов, молодой человек не мог удержаться, чтобы не вскрикнуть от радости. Молох проснулась. Луцифер вздрогнула и раскрыла глаза.

LXXXIII. Ремесло Молох

   Мы знаем, что старуха легла, не раздеваясь. Луцифер совсем не ложилась. При крике Рауля обе женщины в одну минуту были на ногах. Они увидели молодого человека, сидящего на краю постели и лихорадочной рукой развязывавшего пакет банковских билетов.
   "Сколько денег", -- подумала Венера.
   "О! -- думала Молох, -- хорошо я сделала, что помогла ему: он богат!"
   Рауль, обрадовавшись, что нашел сокровище, которое считал потерянным, только тогда и заметил, что в мансарде была не одна девушка. Он не мог не выразить своего изумления при виде Молох, которая в эту минуту была еще страннее, нежели вчера, потому что ночью красный платок, служивший ей тюрбаном, развязался, и серые волосы, смешанные с совершенно белыми прядями, рассыпались в беспорядке по ее плечам и придали ее смуглому лицу какое-то зловещее выражение. Изумление Рауля не укрылось от глаз Молох.
   -- А! -- прошептала она с горечью. -- Я знаю, что вы думаете!.. Вы находите меня старой и безобразной, я почти пугаю вас! Однако я была некогда хороша... такой же, а может быть, и лучше этой девушки, которую вы видите здесь и которая приходится мне дочерью!.. В то время вы не отвернулись бы от меня с ужасом и отвращением!.. Впрочем, как я ни стара, как ни безобразна теперь, а все-таки вы без меня не выжили бы...
   -- Вы приписываете мне чувства, -- перебил с живостью Рауль, -- которых совсем во мне нет... Удивление, обнаружившееся на моем лице, должно казаться вам очень естественным... Подумайте, я опомнился в неизвестном месте и нашел значительную сумму, которую считал потерянной; нечего и говорить, что в эту минуту я мог только подумать, что вижу все это во сне. Извините же меня, и в особенности, не сомневайтесь в глубокой признательности, которую внушает мне гостеприимство и заботы, оказанные вами мне, человеку, совершенно вам не известному...
   Старуха хотела возражать, но Луцифер поспешила перебить ее.
   -- Матушка ошиблась, -- сказала она Раулю, потупив глаза, -- она это хорошо понимает... Я уверена, что она сожалеет о горечи и запальчивости своих слов... Что касается забот, о которых вы говорите, то мы очень рады, что могли предложить их вам, и благодарим небо, которое допустило, чтобы они не были безуспешны...
   Эти слова, произнесенные кротким и почти нежным голосом, произвели на Рауля впечатление, похожее на то которое чувствует истощенный усталостью и зноем путешественник при свежем дуновении душистого ветерка. Рауль поблагодарил девушку с дружеской живостью, потом попросил объяснения насчет того, что случилось с ним после того, как он лишился чувств. Луцифер объяснила ему все в нескольких словах, и как ни мало был религиозен Рауль, однако он должен был сознаться, что рука Божия очевидно защитила его...
   Между тем как молодая девушка говорила, Молох приводила в порядок мансарду, которую мы уже описали нашим читателям. Убирая или, лучше сказать, делая вид, будто убирает, она не теряла из вида правого кармана Рауля, потому что молодой человек положил в этот карман связку банковских билетов, которые возымели на старуху действие настоящих чар.
   Истощив круг вопросов, относившихся к нему, Рауль занялся предметами, которые его окружали, и весьма естественно, приводили в удивление. В особенности черный кот и ощипанная ворона, жившие, по-видимому, в совершенном согласии, в высшей степени подстрекали его любопытство. Он спросил о них Луцифер, но ему отвечала Молох.
   -- Это орудия моего ремесла, -- сказала старуха, став перед Раулем, подняв голову и подбоченясь.
   -- Вашего ремесла! -- повторил молодой человек.
   -- Да.
   -- Какое же это ремесло?
   -- Ремесло хорошее, которому следовало бы быть первым и лучшим ремеслом из всех и доставлять мне каждый день бочки золота и бриллиантов, если бы свет был справедлив, а между тем мы с дочерью почти умираем с голоду.
   Старуха остановилась, чтобы перевести дух. Рауль не понимал ее слов.
   -- Вы не угадываете? -- продолжала она.
   -- Нет, признаюсь...
   -- Я читаю в прошедшем, знаю настоящее, предвижу будущее...
   -- А! -- сказал Рауль. -- Понимаю... вы предсказательница, ворожея.
   -- Да, я повелеваю духами, голос которых говорит мне таинственным языком, и я одна могу его слышать... Книга судеб не имеет для меня тайны: я перевертываю ее страницы, уже написанные, так же легко, как и те, которые будут написаны после.
   Старуха произнесла последнюю тираду мистическим тоном и с восторженной улыбкой. Она как будто сама верила своим словам. Рауль с трудом удержался от насмешливой улыбки, которая начинала обрисовываться на его губах.
   -- Духи, находящиеся в вашем распоряжении, всегда ли вам повинуются?
   -- Что вы разумеете под этим?
   -- Я желаю знать, будут ли они отвечать вам, в какое бы время дня и ночи вы ни спросили их?
   -- Конечно.
   -- Могу я сделать опыт?
   -- Разумеется.
   -- Когда?
   -- Когда хотите...
   -- Сегодня, например?
   -- Хорошо.
   -- Сейчас?
   -- Можно.
   -- Ну! Не будем же откладывать... Созовите ваших демонов... поговорите с ними... Пусть они вам ответят... Расскажите мне мое прошлое, посвятите меня в таинства моего будущего...
   Рауль говорил серьезно, но никак не мог отнять у своего голоса едва заметного выражения насмешки. Старуха вполне поняла это.
   -- Вы не верите! -- возразила она с колкостью. -- Но нужды нет!.. По тому, как мои демоны расскажут мне ваше прошлое, вы будете судить, обманывают ли они меня, говоря о вашем будущем.
   -- Начнем, -- сказал Рауль.
   Молох сделала знак дочери. Луцифер надела свою серую мантилью, спустила капюшон на лицо и, с очевидным сожалением, пошла к двери.
   -- Как, вы уходите? -- вскричал Рауль.
   -- Так надо, -- отвечала молодая девушка.
   -- Зачем?
   -- Дочь моя не может оставаться с нами, -- перебила Молох, -- и присутствовать при заклинании. Оставаться должны только двое: тот, кто спрашивает, и та, которая отвечает.
   -- А если нас будет трое? -- спросил Рауль.
   -- Дух, голос которого я слышу, не будет говорить со мной, -- возразила Молох.
   -- Вы видите, что я лишняя, -- сказала Венера, -- и потому ухожу, но скоро возвращусь.
   И она исчезла в полурастворенную дверь, обернувшись и бросив на Рауля последний взгляд.
   -- Теперь, -- сказал Рауль старухе, -- теперь мы одни вы можете начать, не правда ли?
   -- Да.
   -- Не будем же терять времени...
   -- И не к чему...
   -- Приготовления продолжительны?
   -- Не более нескольких минут.
   -- Принимайтесь же за дело.
   -- Сейчас.
   Молох растворила дубовый шкаф, о котором мы говорили в одной из предыдущих глав, взяла склянку с несколькими каплями масла, намазала им фитиль в медной лампе, зажгла ее и поставила на стол, потом повесила перед узким окном кусок толстой материи, так что совершенно закрыла дневной свет.

LXXXIV. Заклинание

   Этими первыми приготовлениями старуха Молох сделала в мансарде искусственную ночь, едва освещаемую бледным и дрожащим светом лампы.
   -- О! о! -- сказал Рауль, улыбаясь, -- кажется, ваши духи любят темноту...
   -- Недаром они духи тьмы, -- отвечала старуха таким серьезным и торжественным тоном, что молодой человек невольно спросил себя:
   "Неужели она сама верит?"
   Молох поставила стул возле стола.
   -- Садитесь, -- сказала она Раулю, указывая на стул.
   Рауль повиновался. Старуха встала возле него.
   -- Дайте мне вашу руку, -- сказала она.
   Рауль протянул ей правую руку. Она взяла ее, рассматривала с минуту молча, потом выпустила.
   -- Я должна прежде задать вам несколько вопросов, -- прошептала она потом.
   -- Слушаю.
   -- Эти вопросы, пожалуй, покажутся вам незначительны... однако, отвечайте...
   -- Буду отвечать.
   -- Хорошо. Какое животное любите вы больше всего?..
   -- Лошадь.
   -- Какой цветок предпочитаете вы?
   -- Розу.
   -- Какой запах нравится вам более всего?
   -- Запах цветка, названного мной.
   -- Какая самая главная ваша страсть?
   -- Я сам не знаю.
   -- Какое самое горячее желание?
   -- Мщение.
   Молох замолчала на минуту. Рауль прервал это молчание и спросил:
   -- Это все?
   -- Да, пока все, -- отвечала старуха.
   Произнеся эти слова, Молох во второй раз раскрыла шкаф, из которого несколько минут тому назад вынимала масло, достала оттуда колоду карт и положила их на стол. Ветхость этих карт была такова, что их можно было принять за современных тем, которые были изобретены Жакменом Гренгоннером для развлечения бедного сумасшедшего короля Карла VI. Они были большого размера, истерты по всем углам и покрыты таким густым слоем грязи, что было чрезвычайно трудно различить фигуры. Молох стасовала карты, потом протянула их Раулю, говоря:
   -- Снимите!
   Молодой человек протянул правую руку.
   -- Нет! Нет! -- поспешно вскричала Молох, -- снимите левой рукой... левой.
   Хотя левая рука Рауля еще находилась в оцепенении от недавнего кровопускания, однако он постарался снять карты и успел в этом не без труда. Молох разложила карты на столе в особенном порядке и куском белого мела начертила вокруг них большой круг, потом взяла в глиняной чаше горсть проса и рассыпала зерна по всем фигурам карт.
   Рауль смотрел на ее действия с любопытством и участием, которых не мог скрыть от самого себя. Старуха, казалось, была совершенно погружена в свои странные занятия. Время от времени лучи внутреннего фанатизма блистали в ее мрачных и впалых глазах. Черный кот выгибал спину на столе и мурлыкал, обращая на госпожу свои круглые желтые зрачки, сверкавшие в полумраке. Ощипанная ворона хлопала крыльями и чистила свое тощее тело жестким и острым клювом. Молох два или три раза погладила по спине кота, против шерсти. Несколько электрических искр сверкнули из его густой шерсти. Потом она взяла ворону и поставила ее посреди карт. Птица тотчас начала прыгать на одной ноге, подбирая направо и налево просо.
   Молох следила с чрезвычайным вниманием за каждым ее движением и замечала ее прихотливые эволюции и фигуры, на которых ворона останавливалась несколько долее, нежели на других. Это продолжалось минут восемь. В конце этого времени ужасная птица, казалось, насытилась и устала, она остановилась, спрятала голову под крыло и заснула. Старуха не мешала ей. В третий раз открыла она шкаф и вынула из него хрустальный флакон в два дюйма величиной, наполненный до половины желтой и прозрачной жидкостью, похожей на растопленный топаз. Она налила в железную ложку одну каплю этой жидкости, села напротив Рауля и сказала ему:
   -- Когда я выпью эту жидкость, начнется экстаз, а с ним придет и предсказательный дух. Как только вы удостоверитесь, что он овладел мною -- вы это тотчас заметите, -- спрашивайте меня, я буду отвечать. Если некоторые из моих ответов покажутся вам темными, перетолковывайте их как хотите. Я могу только повторять вам те слова, которые дух шепнет мне на ухо. Когда экстаз прекратится, не спрашивайте меня насчет того, что я сказала. Я уже ничего не буду помнить.
   Молох поднесла к своим губам железную ложку и выпила каплю жидкости. Не прошло и полминуты, как истинное преобразование совершилось в старухе. Морщины на лице ее изгладились, точно молодая и горячая кровь наполнила ее жилы и придала коже блеск и прозрачность молодости. Губы сделались красны. Сверхъестественный огонь вложил почти ослепительные лучи в глаза. Через несколько секунд это не была уже отвратительная колдунья, которую мы знаем, -- это была женщина еще молодая, красоты дикой, но могущественной. Раздувшиеся ноздри ее дрожали, волосы, откинутые назад, казались в тени черны как ночь. Впрочем, это магическое превращение продолжалось недолго. Скоро призраки возрождения сменились утомлением и истощением. Морщины на лбу и на щеках показались глубже прежнего. Рот впал. Синие круги вокруг глаз как будто расширились и потемнели. Крупные капли пота выступили на висках. Жилы на шее раздулись, мускулы рук вытянулись. Глаза непомерно раскрылись и сделались неподвижны, как у мертвеца, потом судорожный трепет потряс все тело. Наконец губы раскрылись и старуха прошептала хриплым голосом:
   -- Он идет... он идет... я это чувствую... я его вижу... он приближается... он пришел... он здесь...
   -- Кто? -- спросил Рауль голосом, почти так же дрожавшим, как и у Молох.
   -- Дух, -- прошептала ворожея.
   -- Стало быть, я могу вас спрашивать?
   -- Можете.
   -- Скажете ли вы мне правду?
   -- Будете судить сами...
   -- Этого невозможно, я не знаю будущего...
   -- Но вы знаете прошедшее, и когда я вам расскажу вашу прошлую жизнь, вы поверите без труда, что точно так же я могу открыть вам и будущее.
   Старуха говорила медленно и торжественно. В звуках ее голоса не было ничего человеческого. Это был звук странный, как будто металлический, который мы не можем объяснить никаким сравнением. Неподвижная, сморщенная, с полуоткрытым ртом, старуха походила на труп, а когда она произнесла эти странные слова, еще более странным голосом, ее можно было принять за демона. Волосы Рауля встали дыбом. Первый раз в жизни молодой человек испугался.

LXXXV. Будущее

   -- Спрашивайте, спрашивайте, -- пролепетала старуха. -- Я вам сказала... дух здесь, не надо, чтоб он мучил меня напрасно...
   Эти слова напомнили Раулю его положение. Скептицизм, на минуту подавленный ужасом, заговорил в нем сильнее прежнего. Он счел все, что делалось со старухой шарлатанством, искусным фиглярством и обещал себе посмеяться над предсказаниями ворожеи.
   -- Прежде всего, -- спросил он, -- скажите мне, кто я такой?.. знаете ли вы это?
   -- Знаю, -- отвечала старуха, без малейшей нерешимости, -- я знаю, что вы родились на свете под несчастной и вероломной звездой... положение ваше неопределенно, вы не простолюдин и не дворянин... Сначала занимая очень низкое место, вы чуть было не достигли самого высокого, но, повторяю, звезда ваша гибельна, и случай как будто сделал для вас многое только затем, чтобы падение ваше было тяжелее и мучительнее...
   Старуха замолчала. Рауль едва дышал. Он слушал в изумлении этот быстрый и чудный анализ, который в нескольких словах определил всю его жизнь. Старуха продолжала:
   -- Вы носите имя, не принадлежащее вам, но, однако, никто не имеет права оспаривать его у вас... Вы взяли себе титул, который не принадлежит вам и которого нельзя у вас отнять... Вам должно было принадлежать огромное богатство... влияние вашей звезды лишило вас этого богатства, Теперь вы богаты, но богаты по милости случая, и то, что он дал вам сегодня, он может отнять у вас завтра.
   Старуха опять остановилась. Рауль не сомневался долее. Он верил, верил твердо второму зрению, таинственному и сверхъестественному, которым старуха была одарена. Оставив в стороне прошлое, Рауль поспешил спросить ее о будущем.
   -- Это гибельное влияние, о котором вы мне сейчас говорили, перестанет ли когда-нибудь преследовать меня?
   -- Нет, до вашего последнего часа, лучи несчастной звезды будут освещать вашу жизнь.
   -- Стало быть, я никогда не буду счастлив?
   -- Никогда, по крайней мере, в том смысле, какой приписывается этому слову... Иногда вы будете верить счастью, иногда все будет вам улыбаться... Остерегайтесь!.. ваша судьба, ваши страсти и пороки превратят в бедствия и горести это мнимое благоденствие... в вашей жизни осуществится древний символ змеи под цветами.
   -- Не существует ли какого-нибудь средства избежать всех этих несчастий, предсказанных вами?..
   -- Существует одно...
   -- Какое?
   -- Я должна молчать!..
   -- Отчего?
   -- Оттого, что только голос ангела света, а не демона тьмы может указать вам путь.
   -- Говорите...
   -- Я не могу!..
   -- Я хочу...
   -- Запомните же эти три слова: милосердие, молитва и прощение.
   Произнося эти последние слова, Молох, казалось, терпела истинную пытку. Без сомнения, злой дух, которого она была рабою, бичевал ее в наказание за то, что она советует следовать правилам добродетели.
   -- Прощение!.. -- повторил Рауль мрачным голосом. -- О! если мне понадобится простить, чтобы быть счастливым, я должен буду сказать: "Прощай, счастье!.."
   Молния адской радости осветила лоб и расширила ноздри старухи. Казалось, страдания ее тотчас прекратились.
   -- Хорошо! -- прошептала она, -- хорошо...
   Рауль продолжал:
   -- Вы знаете, что я мечтаю об отмщении?..
   -- Знаю.
   -- Это мщение совершится?
   -- Да.
   -- Именно так, как я о нем мечтаю?
   -- Да.
   -- Великолепное, блестящее, неумолимое?
   -- Да, да, да! -- три раза повторила колдунья.
   -- Таким образом те, которые заставили меня плакать и страдать, будут плакать и страдать более меня?..
   -- Они будут плакать кровавыми слезами, будут проклинать день, в который родились!
   -- Как! -- вскричал Рауль с восторгом. -- Как?! Мое мщение исполнится в таком виде, как я хочу, как я мечтаю, и вы уверены, что я не буду счастлив!.. Полноте, вы помешались!..
   Молох не отвечала ни слова, и только ужасная улыбка сжала ее бесцветные губы.
   -- В этом свете есть только три вида настоящего и серьезного счастья, -- продолжал молодой человек, -- богатство, мщение и любовь. Я имею одно, вы обещали мне другое, буду ли я иметь третье?
   -- Любовь?
   -- Да.
   -- Вы, конечно, спрашиваете меня, будете ли вы любимы?
   -- Точно, я именно это хочу знать.
   -- Будете.
   -- Много?
   -- Очень, даже слишком...
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я хочу сказать, что большая часть несчастий, которые вас постигнут, проступков и даже преступлений, которые вы совершите, будут иметь началом любовь, которую вы почувствуете или внушите.
   -- Преступлений... -- повторил Рауль. -- Вы уверяете, что я совершу преступления?
   -- Уверяю.
   -- Серьезно?
   -- Взгляните на меня, -- прошептала Молох, -- и повторите ваш последний вопрос, если осмелитесь...
   Невольно Рауль устремил на старуху глаза. Ее зловещая и ужасная физиономия до такой степени исключала всякую мысль о шутке, что кавалер де ла Транблэ почувствовал какое-то беспокойство. Но силясь преодолеть его, он продолжал:
   -- Проступки, пусть так! Но что касается преступлений, то позвольте мне заверить вас, милостивая государыня, что ваш дух обманывается или обманывает вас.
   Молох покачала головой совершенно особенным образом.
   -- Как хотите, -- сказала она, -- вы спрашивали, я отвечала, вы вольны мне не верить.
   Рауль продолжал расспросы, но со все увеличивающейся недоверчивостью.
   -- Должен ли я опасаться кого-то или чего-нибудь особенно? -- спросил он.
   -- Да.
   -- Кого?
   -- Женщины.
   -- Какой?
   -- Я не могу определить ее вам иначе, как только сказав, что она молода и хороша...
   -- Знаю ли я ее?
   -- Да.
   -- Часто видал ее?
   -- Два раза.
   -- Давно? -- спросил молодой человек, подумав об Эмроде.
   -- Я не могу отвечать на это. Остерегайтесь! Вот все, что я могу сказать вам.
   -- Но...
   -- Не настаивайте и если хотите спросить меня о чем-нибудь другом, не теряйте времени, потому что духу надоело повиноваться мне, и я чувствую, что он хочет оставить меня!..
   Рауль продолжал:
   -- Долго я проживу?
   -- Дольше, может быть, чем желали бы сами...
   -- О! вот хороший ответ! -- прошептал Рауль, улыбаясь. -- Жизнь моя будет так продолжительна, что успеет надоесть мне!.. Браво!.. Верю предсказанию!..
   На губах Молох снова показалась печальная и мрачная улыбка.
   -- Еще один вопрос, -- сказала старуха прерывистым и почти невнятным голосом, -- только один, потому что прежде, чем вы успеете досчитать до ста, дух удалится...
   Рауль колебался. О чем спросить ему?.. Двадцать различных вопросов вертелись на губах его. Однако надо было поспешить.
   -- Что я буду делать ровно через десять лет? -- спросил он наконец.
   -- Вы опоздали с вопросом, -- сказала Молох. -- Я не могу уже отвечать вам на него, но могу показать...
   -- Каким образом?..
   -- Взгляните на стол...
   -- Гляжу.
   -- Что вы там видите?..
   -- Черного кота... разложенные карты...
   -- Еще что?..
   -- Графин.
   -- Наполненный прозрачной водой, не правда ли?
   -- Да.
   -- Возьмите этот графин.
   -- Взял.
   -- Поднесите его к вашему лицу так, чтобы он находился между светом лампы и вашими глазами...
   -- Сделано.
   -- Теперь устремите глаза на графин и не спускайте их с него до тех пор, пока не узнаете того, что желаете знать...
   "Не мистификация ли это? -- подумал Рауль. -- Не насмехается ли мнимая колдунья над моим легковерием?.."
   И он чуть было не поставил графин на стол. Но любопытство одержало верх. Молодой человек повиновался указаниям старухи и устремил жадный взор на прозрачную воду. Он увидал сначала только игру света, придававшую воде перламутровые тона радуги и заставлявшие грань хрусталя сверкнуть подобно бриллиантам. Однако через минуту -- был ли это обман мечты или действительность? -- Раулю показалось, что вода теряет свою прозрачность и принимает молочную белизну. Рауль не ошибался, потому что через полминуты графин наполнился густым дымом. При этом неоспоримом феномене суеверие, страх, трепет молодого человека возвратились. Рауль испугался, но смотрел. Скоро пар сгустился у боков графина, оставив посреди пустое пространство, Рауль приложился глазом и увидал печальное зрелище, которое, казалось, не могло иметь никакого прямого отношения к его настоящему или будущему положению.
   Это была внутренность подземелья, служащего тюрьмой. Стены были голы и сложены из огромных камней, вырванных из недр земли без сомнения рукой титанов. Сырость наложила на эти массивные стены свою зеленоватую плесень. Бледный и холодный луч проникал в узкое окно, находившееся в пятнадцати футах от земли. Там и тут заржавленные цепи, вделанные в стену, висели рядом с орудиями пытки -- остатки варварских и кровожадных нравов средних веков. По неровной и грязной земле ползали холодные и отвратительные пресмыкающиеся и насекомые, которые живут и плодятся без воздуха и солнца в подземных тюрьмах и брошенных цистернах. Рауль одним взглядом обнял эти зловещие подробности, но ему показалось, что ни одно человеческое существо не страдало в этой ужасной тюрьме. Он ошибался. Мало-помалу взгляд его привык к глубине этого густого мрака. Тогда он различил предмет, сначала ускользнувший от его внимания.
   Это была женщина, женщина неоспоримой молодости и такой ослепительной красоты, что она устояла от страшного клейма, налагаемого и болезнью и горем. Это несчастное существо сидело в углу тюрьмы на куче полусгнившей соломы, прислонившись спиной к стене. Голова, запрокинутая назад, висящие безжизненно руки выражали совершенную безнадежность и глубочайшее отчаяние. Исхудалые черты прелестного лица были покрыты такой бледностью, что, казалось, кровь уже не текла под тонкой и атласной кожей красавицы. Большие глаза, синие и глубокие, были неподвижны и тусклы и если не плакали, лишь потому, что источник слез истощился. Длинные и великолепные волосы, мягкие, золотистые, струились по плечам в беспорядке, еще более обнаруживавшем их красоту. Эта несчастная женщина была одета в черное платье, все в лохмотьях.
   -- "Боже мой! -- спрашивал себя Рауль, видя эту неподвижность и бледность. -- Боже мой!.. Уж не мертва ли она?"
   Сомнение его скоро разрешилось. Вероятно, шум, неуловимый для слуха Рауля, послышался в подземелье, потому что заключенная медленно повернула голову. Взор ее принял необъяснимое выражение и обратился к двери, находившейся под лестницей в шесть ступеней. Рауль также взглянул в ту сторону. Дверь отворилась. В тюрьму вошел мужчина в черном бархатном платье. Он нес в одной руке глиняную кружку, наполненную водой, а в другой небольшой кусок хлеба. Несмотря на все свое внимание, Рауль не мог различить в темноте лица этого человека. Однако, приближаясь к заключенной, незнакомец непременно должен был пройти под слабым лучом света, который окно пропускало в тюрьму как милостыню. Рауль ожидал этой минуты со странным и лихорадочным беспокойством, потому что этот человек шел медленно. Наконец он дошел до освещенного места, и лицо его как будто отделилось от мрака.
   Рауль глухо вскрикнул и выронил из рук волшебный графин, который разбился вдребезги. В человеке, одетом в черное бархатное платье, он узнал самого себя!..

LXXXVI. Рауль и Венера

   Крик Рауля, стук разбитого графина пробудили Молох от летаргического сна, который овладел ею. Голова ее, наклоненная на грудь, приподнялась, глаза раскрылись. Она взглянула на Рауля с беспокойством и испуганным видом, как будто не узнала его, и спросила:
   -- Кто вы?.. что вы здесь делаете?.. чего от меня хотите?
   Рауль отвечал. Но старуха, казалось, его не понимала и два или три раза повторила вопрос. Очевидно, она находилась еще под влиянием галлюцинации, смущавшей ее мысли. Рауль ожидал, чтобы Молох оправилась от нравственного расстройства, причиненного слишком сильным потрясением. Мало-помалу ворожея успокоилась, провела рукой по лбу и прошептала:
   -- Ах, да!.. помню... Вы меня спрашивали... Я призвала того, кто знает все... настал экстаз... дух отвечал мне и я говорила, не правда ли?
   -- Да, -- отвечал Рауль, -- вы говорили...
   -- Стало быть, вы знаете теперь то, что хотели знать?..
   -- Нет еще... не совсем...
   -- Это жаль, но я не могу сказать вам ничего более.
   -- Не можете ли объяснить по крайней мере?
   -- Не могу! -- вскричала старуха, -- я ничего не знаю... ничего не понимаю... Не настаивайте и не спрашивайте меня. Усталость утомляет меня. Я страдаю, умираю... Докажите, что вы великодушны, и оставьте меня...
   "Пусть так! -- подумал Рауль, -- на сегодня довольно, но я еще возвращусь к ней, и тогда она должна будет объясниться... Я должен узнать до конца эту мрачную историю, в которой, кажется, буду играть ужасную роль!.. Я должен узнать, неужели мне в самом деле придется сделаться когда-нибудь тюремщиком и палачом?"
   Молодой человек сказал себе, кроме того, что он обязан щедро вознаградить старуху, не только за ее предсказания, но и за уход, который она оказала ему в прошлую ночь. И со щедростью, которая свойственна почти всем игрокам, много выигравшим, Рауль вынул из кармана три банковских билета в тысячу ливров каждый и положил их на стол перед старухой. Молох бросила дикий взгляд на драгоценные бумажки и, очевидно, не могла поверить своим собственным глазам. Она протянула костлявые пальцы к билетам, схватила их и сжала в руке с судорожной жадностью и радостью, потом начала испускать бессвязные восклицания, делать безумные движения, наконец схватила руку Рауля и покрыла ее поцелуями.
   Молодой человек несколько задрожал от этих поцелуев, запечатленных холодными губами. Такой восторг и упоение от денег казались ему отвратительными. Он взял шляпу, лежавшую на постели, надел шпагу, отстегнутую Венерой, растворил дверь и вышел. Сойдя на первый этаж, он услыхал внизу легкий шшум двух маленьких ножек и шелест платья. Это была Луцифер, проворно всходившая на лестницу. Молодые люди очутились лицом к лицу и оба остановились в одно время. Сама не зная почему, Луцифер покраснела до ушей и прошептала своим нежным голосом:
   -- Как, вы уходите?.. уже?
   Рауль был озабочен, растревожен; самые мрачные мысли, самые печальные предчувствия наполняли его. В ушах его еще раздавались зловещие предсказания старухи Молох. Ему все представлялось странное и фантастическое зрелище, как он опускался в тюрьму и нес хлеб и воду бледной и умирающей женщине. Это достаточно объясняет, как далеко находился он от всякой охоты любезничать. Он даже не примечал уже, что Луцифер была прелестна; даже не помнил, как накануне готов был следовать за нею, до того находил он ее тогда обольстительной и привлекательной. Потому он отвечал сухо и кланяясь с церемонной холодностью:
   -- Да, ухожу... Я оставил вашу матушку очень усталой и нездоровой, и, кажется, вы хорошо сделаете, если пойдете к ней как можно скорее, потому что вы очень ей нужны.
   При этом холодном ответе Луцифер побледнела и сердце ее сжалось. Однако она боролась сама с собой и спросила почти трепещущим голосом:
   -- А вы как чувствуете себя сегодня?
   -- Хорошо, очень хорошо, -- отвечал Рауль, -- благодаря попечениям вашим и вашей матушки. Благодарю вас тысячу раз и умоляю не сомневаться в моей благодарности...
   "В его благодарности, -- подумала Венера. -- Боже мой! Разве я прошу у него благодарности?"
   Потом, когда Рауль сделал движение, чтобы пройти мимо нее, она пролепетала:
   -- Вы возвратитесь?
   -- Непременно.
   -- Чтобы опять спросить о будущем мою мать?
   -- Да, я хочу, чтобы она докончила начатые предсказания...
   -- И скоро вы придете?..
   Рауль был так озабочен, что вовсе не заметил, как странна была эта настойчивость в девушке. Он отвечал просто:
   -- Да, скоро, через несколько дней, а, может быть, и завтра...
   Поклонившись снова Луцифер, он прошел мимо нее по коридору на улицу и продолжал идти прямо, не зная, куда идет, и думая совсем не о том, куда направить свои шаги. Эта рассеянность продолжалась долго. Рауль опомнился только на бульварах, увидев себя вдруг посреди толпы гуляющих зевак, кокеток, гризеток, шутов и прочих. Уже с полчаса погруженный в задумчивость, он почти совершенно потерял отчет в своих поступках. Когда же наконец наш герой пришел в себя, первым движением его было вскрикнуть от досады и ударить себя по лбу. Он вспомнил, что не заметил номера того дома, в котором жила старуха Молох, и даже не знает, как называется та улица, где находился этот дом.
   В это время Луцифер, немного утешившись последними словами Рауля, повторяла самой себе:
   -- Он скоро придет, через несколько дней!.. а может быть и завтра!..

LXXXVII. Переход

   Когда Рауль вернулся домой, то есть в гостиницу "Золотое Руно", он почувствовал с огорчением и даже с некоторым испугом, что был нездоров гораздо более, чем думал. Кровопускание облегчило голову только на первое время. Молодой человек вдруг почувствовал сильную боль в верхней части черепа. Раулю казалось, будто все члены его разбиты, все суставы недвижимы. Он лег в постель. Началась горячка. Она была жестокая и продолжалась три дня. В конце этого времени доктор, которого позвал верный Жак, объявил, что опасность прошла и начинается выздоровление. Доктор не ошибался. Рауль поправился в одну неделю. От его непродолжительной болезни в нем осталась только какая-то странная беспамятность относительно того, что происходило у ворожеи. Как будто густое покрывало опустилось между мансардой старухи Молох и воспоминаниями молодого человека. Если Рауль иногда и старался вызвать какое-нибудь воспоминание о видении, представившемся его взорам в волшебном графине, он никак не успевал в том, а в скором времени и последние следы этого видения изгладились в смутном и непроницаемом тумане, как утро изглаживает сон.
   Мы знаем, что у Рауля находилось в руках четыреста тысяч ливров. Сумма эта составляла настоящее богатство, весьма значительное в ту эпоху, и в особенности огромное, если сообразить, что она свалилась как будто с неба на молодого человека, который накануне не имел ни копейки.
   Мы помним, что кавалер де ла Транблэ хотел оставить как можно скорее гостиницу, в которой квартировал с приезда своего в Париж. Как только он смог выходить, он поспешил осуществить это желание. Он начал искать. После нескольких поисков, он нашел в самом аристократическом квартале, в улице Па-де-ла-Мюль, в Марэ, дом именно такой, какой искал. Дом этот был не слишком велик, не слишком мал и находился между двором и садом. В нем было только нижнее жилье и первый этаж. Внизу находились приемные комнаты, спальня, кабинет и библиотека занимали первый этаж. Кухни были в подвале. Рауль заключил с хозяином дома контракт на девять лет, потом занялся меблированием своей новой квартиры.
   Мы не будем описывать этой меблировки, которая была великолепна. Достаточно будет сказать, что повсюду красовались драгоценные китайские куклы и то розовое дерево, которое так любили наши добрые прадеды, а в особенности наши прелестные прабабушки. В несколько дней Рауль истратил около шестидесяти тысяч ливров. Впрочем, надо признаться, что эти деньги были истрачены с толком.
   Окончив устройство квартиры, Рауль купил карету и пару красивых буланых лошадей, нанял толстого кучера, который вместе с поваром, двумя лакеями и Жаком, занимавшим должность камердинера, составляли всю прислугу Рауля.
   Потом молодой человек занялся важным делом: вздумал отыскивать себе любовницу.
   Наши читатели вправе раскричаться и обвинить нас и нашего героя в непростительной непоследовательности. Мы точно показали Рауля жаждущим мщения более всего, как слепой желает света, как умирающий желает жизни. Теперь же мы видим его занятым совсем другим.
   Логично ли это? Да. Каким образом? Боже мой, очень просто. Рауль презирал мщение обыкновенное, поспешное, бесцветное. Ему хотелось чего-нибудь полнее, замысловатее. Он хотел поразить своих врагов в самое чувствительное место их сердца и провернуть нож в ране. Но каким образом и какими средствами мог он достигнуть этой цели? Этого Рауль еще и сам не знал. Вот почему он решил повременить. Молодой человек изобретал свой план, как художник изобретает свой идеал, как поэт изобретает свою драму.
   Скоро ли он должен был найти его? Это покажет нам будущее.
   Мы сказали выше, что Рауль решился взять любовницу. Не то, чтобы он повиновался пылким страстям. Напротив, разврат вовсе не был в числе главных пороков молодого человека, но в ту эпоху дворянин без любовницы был, как тело без души, существо неполное, аномалия, невозможность. Надо было подвергнуться общему закону, и Рауль признавался себе внутренне, что в этом законе не было ничего тягостного.

LXXXVIII. Рауль и Натан

   Однако выбрать любовницу было нелегко. Где найти ее?.. Рауль не мог удовольствоваться первой встречной. Ему нужна была женщина, которой он мог бы похвастаться, женщина молодая и прелестная, которую он окружил бы изяществом и великолепием, которая составляла бы часть его роскоши, которую он мог бы показать с гордостью своим друзьям и врагам, как показывают бриллиант в шестьдесят тысяч ливров на мизинце левой руки или на эфесе шпаги. Ему нужна была женщина настолько прекрасная, чтобы ее заметили везде, настолько хорошо воспитанная, чтобы сумела держать себя повсюду, словом, такая женщина, как Эмрода, исключая, разумеется, ее сообщества с ворами.
   Но, еще раз, где найти такую женщину? Взять оперную танцовщицу? Рауль не хотел об этом думать. Эта продажная нежность, эти ласки, беспрестанно готовые к услугам того, кто больше даст, эти губы, вечно готовые для поцелуев, возмущали благородные инстинкты и деликатные чувства, еще остававшиеся в нем. Взять гризетку? Но в таком случае надо было опуститься слишком низко, чтобы возвысить потом до себя какую-нибудь истасканную рожицу, которая будет сожалеть о лавочниках и украдкой будет гореть незаконным пламенем к какому-нибудь красивому солдату. Знатную даму? Это было для Рауля невозможно. Мы уже знаем, что он не был знаком ни с кем, кто мог бы ввести его в аристократический круг.
   Велико было недоумение молодого человека, когда внезапная мысль пробежала в голове его. Мысль эта была великолепна, или по крайней мере показалась ему такой. Он вспомнил жидовку Дебору, и начало любви, которую почувствовал, встретив ее один раз. Рауль не знал огромного богатства Эзехиеля Натана, которого считал ростовщиком самого низшего разряда, и потому не сомневался, что прелестная жидовка с готовностью, исполненной упоения, уступит обольщению, которому он намеревался подвергнуть ее. Только для этого надо было ее видеть, но чтобы видеть, требовалось снова попасть в дом жида; а чтобы попасть в этот дом, нужен был предлог, которого у Рауля еще не было. Без сомнения, ничего не могло быть легче, как занять деньги и отдать какую-нибудь вещь в залог ростовщику... Но Рауль знал, что бедность не обольщает молодых красавиц, и ему не хотелось, чтобы Дебора считала его бедным и вынужденным прибегать к займам.
   Как же быть?.. Случай помог нашему герою и доставил ему предлог, которого не могло придумать воображение.
   Прошло три недели после происшествия, случившегося с Раулем, а еще ни разу он не был в игорном доме. Однажды вечером он почувствовал непреодолимую потребность посмотреть, как золото блещет на зеленом сукне, которое два раза принесло ему столько счастья. Вследствие этого он после обеда отправился в игорный дом. В то время, как молодой человек входил в ворота, которые вели на обширный двор, кто-то дернул его за полу платья. В ту же минуту голос, не совсем ему знакомый, сказал ему гнусаво и с немецким произношением:
   -- Извините... извините за такую смелость...
   Рауль обернулся и увидал возле себя смешную и тщедушную фигуру жида Эзехиеля, широкий и беззубый рот которого улыбался ему. В любом другом случае Рауль рассердился бы на него, как он осмелился подойти к нему в публичном месте, обнаружив таким образом сношения, которые должны были остаться тайными. Но ростовщик был отцом божественной Деборы. Он первый заговорил с Раулем, стало быть, имел до него дело. По всей вероятности, предлог быть в доме жида, тщетно отыскиваемый молодым человеком, наконец ему представился.
   Между тем Натан, которому Рауль еще не ответил, кланялся до земли и повторял свою фразу:
   -- Извините... извините за великую смелость...
   Все размышления, приведенные нами выше, Рауль сделал гораздо скорее, нежели мы написали. Поэтому вместо того, чтобы показать жиду неудовольствие от его неуместной фамильярности, Рауль отвечал с самым дружелюбным видом и благосклонным тоном:
   -- Здравствуйте, любезный месье Натан, что вам угодно?
   -- Не удостоите ли поговорить со мною несколько минут?
   -- Ничего не может быть легче.
   -- Можете вы выслушать меня сейчас?
   -- Очень хорошо.
   -- Этот двор, наполненный множеством народа... Прогуляемся по улицам?
   -- Как хотите.
   Они удалились на несколько шагов.
   -- О чем хотите вы поговорить со мною, любезный месье Натан? -- спросил Рауль.
   -- О деле, касающемся вас...
   Рауль с удивлением взглянул на него.
   -- Меня? -- повторил он.
   -- Вас.
   -- Что ж это за дело?
   -- Я вам скажу, и вы уже знали бы это давно, если бы я мог найти вас... Так как я не знал ни вашего имени, ни адреса, то мне пришлось ждать случая встретиться с вами...
   -- Это правда.
   -- Пять или шесть раз подстерегал я вас у ворот игорного дома, и все понапрасну.
   -- Я не был здесь три недели.
   -- А! Так вот отчего я вас и не видал!.. Но приступаю к делу, касающемуся вас...
   Любопытство Рауля было возбуждено. Жид продолжал:
   -- Вас обокрали?
   Рауль вздрогнул.
   -- Откуда вы знаете? -- вскричал он.
   -- Ничего не знаю, решительно ничего, но делаю предположения и считаю их справедливыми... Вас обокрали, не правда ли?
   -- Да, меня обокрали и чуть было не убили в придачу.
   -- Что у вас взяли?
   -- Все золото, какое только было в карманах.
   -- А еще что?
   -- Часы с гербом, которые я выкупил у вас за несколько часов перед тем.
   -- Это-то мне и хотелось узнать.
   -- Я вас не понимаю.
   -- Сейчас объяснюсь: ведь эти часы -- фамильная драгоценность?
   -- Я вам уже говорил.
   -- Вы очень ими дорожите?
   -- Чрезвычайно.
   -- Стало быть, вы будете рады найти их.
   -- Я дам охотно вдвое против того, что они стоят.
   -- Я знаю человека, который предоставит их вам.
   -- Полноте, это невозможно!
   -- Нет очень возможно.
   -- Кто же это?
   -- Я.
   -- Вы, -- повторил Рауль с изумлением.
   -- Да я сам...
   -- Но каким образом...
   Рауль остановился. Натан кончил его фразу:
   -- Вы хотите знать, каким образом ваши часы находятся в моих руках?
   -- Именно.
   -- О! Это целая история.
   -- Можете вы мне рассказать ее?
   -- Конечно. Она очень проста.
   -- Я слушаю.
   -- Представьте себе...
   Но жид не успел договорить фразы, его прервал маленький африканский негр, довольно жалко одетый. Негр этот служил Натану слугой или скорее комиссионером. Он подошел к своему господину, шепнул ему несколько слов на ухо и удалился, выслушав ответ его.

LXXXIX. Часы

   -- Сегодня, -- сказал Натан Раулю, как только негр ушел, -- я не могу ни отдать вам часов, ни рассказать, вследствие каких происшествий они попали в мои руки.
   -- Почему же вы не можете? -- спросил Рауль.
   -- Мне сейчас сказали, что меня ждет человек, с которым я должен увидеться сию же минуту... Я должен вас оставить.
   -- Если вам необходимо, ступайте...
   -- Когда я буду иметь честь видеть вас?
   -- Могу я прийти завтра к вам?..
   -- Прекрасно.
   -- В котором часу я застану вас дома?
   -- Когда вам будет угодно. Я буду ждать вас целый день...
   -- В таком случае до завтра, любезный месье Натан, прощайте...
   -- Имею честь кланяться...
   Жид поклонился до земли и ушел так скоро, как только позволяли ему маленькие ноги, по направлению противоположному его дому. С минуту Рауль следовал за ним глазами. Губы его улыбались и шептали:
   -- И этот смешной пигмей, этот хилый выродок, отец прелестной Деборы -- этого великолепного создания, самой ослепительной, самой пленительной из дочерей Евы!.. О природа, природа, как ты прихотлива и сумасбродна!
   Эхо улицы повторило юмористическое замечание Рауля, и он отправился в игорный дом. На этот раз никто его не остановил на пороге, молодой человек вошел. Часа два прохаживался он по залам, бросая и направо и налево золотые монеты на зеленое сукно, не столько затем, чтобы выиграть, сколько для того, чтобы развлечься. Однако благоприятствусмый тем изумительным счастьем, с которым он, казалось, заключил обязательный контракт, молодой человек и на этот раз ушел в полночь домой, унеся с собой двенадцать тысяч ливров -- золотую дань его счастливого рудника.
   Нам не нужно говорить, что, возвращаясь домой, он не нанял портшеза.
   На другой день Рауль рано отправился к Натану. Его побуждала двойная причина: во-первых, сильное и почти страстное желание увидеть Дебору; во-вторых, желание, не менее сильное, услышать рассказ о часах с гербом, обещанный Натаном накануне.
   На этот раз опять сам жид отворил Раулю дверь. Немного раздосадованный, Рауль последовал за хозяином на первый этаж. Часы лежали на дубовом столе, который служил Натану прилавком и конторкой.
   -- Видите?.. -- сказал жид, указывая на часы Раулю.
   -- Точно, -- отвечал последний, взяв часы и осмотрев их. -- Точно, это они... Бедные часы, вы опять возвратились ко мне... Отчего не может вернуться ко мне тот, кому вы принадлежали!..
   Говоря это, Рауль думал о Режинальде; глаза его наполнились слезами, и он благоговейно поднес часы к своим губам. На несколько секунд Натан почтил уважением скорбь молодого человека, потом продолжал:
   -- Вы, конечно, никак не думали, что найдете эту вещь, не правда ли?
   -- Не думал нисколько и готов был побиться об заклад, что золотой корпус давно расплавлен в воровском тигле.
   -- Это действительно легко могло случиться, но вы счастливец.
   -- Да, -- возразил Рауль, улыбаясь, -- даже очень счастлив... Мне посчастливилось даже тогда, когда я не последовал вашим превосходным советам...
   -- Что вы хотите сказать? -- спросил жид.
   -- Я хочу сказать, что вы уверяли меня, будто я погибну, если вернусь в игорный дом...
   -- И вы таки были в нем?
   -- Еще бы!..
   -- И опять выиграли?
   -- Выиграл.
   -- Много?
   -- Очень.
   -- Однако какую сумму...
   -- Почти двести тысяч.
   -- Стало быть, у вас теперь более четырехсот тысяч ливров?
   -- О! Вы умеете прекрасно считать.
   -- Хорошие денежки! -- вскричал Натан, кланяясь. -- Хорошие, честное слово. Далеко вы уйдете с ними, если только сумеете распорядиться.
   -- Сумею, -- отвечал Рауль с несколько насмешливым видом. -- Но не об этом идет речь, возвратимся к часам... Каким образом, украденные из моего кармана, они находятся теперь на вашем столе?
   -- Я вам уже говорил вчера, что все это случилось очень просто. Видите ли... У меня есть собрат, имя и адрес которого я вам не скажу по весьма основательной причине... Этот собрат делает в малом виде то, что я делаю в большом, то есть покупает всякого рода товары и дает взаймы деньги под залог. Только я имею сношения с людьми светскими, с дворянами и вельможами, между тем как его клиенты все простолюдины. Мне часто приносят под заклад вещи в тысячи луидоров... Он же берет в залог лохмотья и тряпье. Поэтому моя торговля идет лучше, чем у него. Злые языки уверяют -- наверно, лгут! -- что бедняга охотно принимает вещи от самых низких мошенников, которые обкрадывают провинциалов и иностранцев. Так говорят, но я не верю. Намедни собрат мой пришел ко мне рано утром. На этот раз, в физиономии его было какое-то необыкновенное выражение. Я это приметил, расспрашивая его о причине раннего посещения.
   "Натан, -- сказал он мне, -- хотите устроить со мною дельце?"
   "Охотно, -- отвечаю я, -- если только дело хорошее".
   "Отличное".
   "В таком случае я согласен... О чем идет речь?"
   "А вот о чем".
   Говоря таким образом, он вынул из кармана ящичек, завернутый в толстую серую бумагу. В этом ящичке лежали ваши часы. Я узнал их с первого взгляда и, удивившись, как они могли попасть к нему, спросил:
   "Откуда вы взяли эти часы?"
   "О! -- с живостью отвечал мой собрат, -- можете быть спокойны, это вещь не краденая..."
   "Вы уверены в этом?"
   "Как в себе самом".
   "Но я спрашиваю вас, откуда вы взяли эти часы?"
   "Вы непременно хотите знать?"
   "Непременно".
   "Эти часы были найдены..."
   "Кем?"
   "Одним честным человеком, которого я знаю давно".
   "Кто он таков?"
   "Носильщик портшеза..."
   -- Носильщик портшеза!.. -- перебил Рауль. -- А! Теперь я начинаю понимать.
   Натан продолжал:
   "Этот честный человек, -- сказал мой собрат, -- время от времени находит в своем портшезе вещи, забытые его клиентами... он приносит их ко мне, а я их покупаю".
   "Зачем же вы теперь не хотите купить?" -- спросил я.
   "Потому что негодяй уверяет, будто эти часы стоят двадцать пять луидоров".
   "Он прав, они стоят даже пятьдесят".
   "Я знаю, что он прав... знаю очень хорошо! Но он не хочет сбавить ни копейки, а так как у меня нет двадцати пяти луидоров, то я и пришел занять их у вас; оставьте у себя часы, продайте их и разделите барыш со мной... Теперь мне нужны всего только двадцать луидоров, потому что я отдал уже пять в задаток этому честному носильщику..."
   Я молчал.
   "Хотите? -- спросил мой собрат. -- Скажите только да или нет".
   Я не отвечал ни да ни нет, а начал расспрашивать:
   "Он украл их".
   "Почему вы предполагаете это?"
   "Я не предполагаю, а утверждаю".
   "Наудачу?"
   "Нет, я знаю законного владельца этих часов".
   Собрат мой почесал ухо.
   "Черт побери!.. Черт побери!.. -- сказал он потом, -- это затруднительно, очень затруднительно!.."
   "Я не нахожу..."
   "Потому что вы не на моем месте... Подумайте, что носильщик ждет меня на улице".
   "Ну так что ж!"
   "Он силен как Геркулес, этот разбойник!.. И груб... Груб как носильщик портшеза!"
   "Какое вам дело!"
   "Как какое дело?.. Он у меня потребует двадцать луидоров!"
   "Не давайте их. Это легко..."
   "Легко сказать..."
   "Легко и сделать..."
   "Но как отвязаться от него?"
   "Всего-то и делов! Уж признайтесь лучше, что вы боитесь..."
   "Немножко..."
   "Ну хорошо, я беру все на себя..."
   "И прекрасно! Что же мне надо делать?"
   "Ступайте к вашему честному носильщику, как вы его называли прежде, или к вашему разбойнику, как вы его назвали сейчас, и скажите ему, что человек, к которому вы обратились за деньгами, хочет дать их ему самому, но прежде желает знать, где он нашел эту вещь".
   "Он не пойдет со мной..."
   "Это вероятно".
   "Наделает шума..."
   "Не думаю... Однако, если это случится, вам стоит только сказать ему: Пойдем, дружок, объясниться в полицию... Ваш носильщик убежит со всех ног..."
   "Иду..."
   "Скорее".
   Собрат мой вышел и возвратился через несколько минут.
   "Ну, -- спросил я, -- что сказал этот человек?"
   "Он начал кричать, уверять, что имеет дело со мной, а не с вами... потом вдруг успокоился, спросил ваше имя и ушел, ворча: меня обокрали; хорошо, не будем говорить об этом; но поплатятся же они мне за это!"
   "Он верно говорил это обо мне?"
   "О вас и обо мне, об обоих нас. Разве это вас не тревожит?"
   "Право, нет".
   "Что же вы намерены сделать с часами?"
   "Я вам уже сказал, оставлю их у себя".
   Собрат мой сделал гримасу. Я продолжал:
   "Оставлю у себя, чтобы возвратить владельцу. Это будет доброе дело".
   "Доброе дело, пожалуй, но вы меня обижаете!.."
   "Чем?"
   "Я дал вперед значительную сумму: пять луидоров!.. Неужели вы намерены заставить меня потерять их?"
   "Нисколько".
   "Стало быть, вы мне их возвратите?"
   "Возвращу".
   Лицо моего собрата прояснилось на минуту, потом тотчас же снова помрачилось.
   "Ну что еще?" -- спросил я.
   "А вот что: вы мне даете только пять луидоров... Маловато!.. Я рискнул деньгами, а между тем они не принесут мне никакого барыша!.. Разве это справедливо?"
   "Нет: если посеять, то надо и пожать".
   "Стало быть, вы мне прибавите что-нибудь".
   "Прибавлю".
   "Сколько?"
   "Три луидора... Довольны ли вы?"
   "Начиная это дело, я рассчитывал получить больше, но если уже надо сделать, как вы хотите, я согласен".
   Я отсчитал восемь луидоров моему собрату, и он ушел насовсем довольный... Вот и все. Теперь вы знаете, каким образом возвращена вам эта драгоценная вещь. Возьмите ее и старайтесь впредь беречь хорошенько.
   Рауль поблагодарил жида от всего сердца и прибавил:
   -- Ну вот, я опять сделался вашим должником и очень желаю сейчас же расплатиться. Сколько вам следует?
   -- Вы знаете...
   -- Право нет.
   -- Я заплатил за вас восемь луидоров: отдайте их мне, и мы будем квиты!
   -- Как!.. А проценты?
   -- Назначьте сами какие хотите.
   -- Назначить должны вы.
   -- Невозможно! Это дело выходит из разряда тех, которыми я обычно занимаюсь. Когда вы будете занимать у меня деньги, я возьму с вас столько процентов, сколько захочу; на этот раз я не прошу ничего.
   Рауль не настаивал, вынул из кармана сверток с пятьюдесятью луидорами и отдал его Натану. Тот отпер сундук и бросил туда золото, говоря Раулю:
   -- Вы щедры!.. щедры как игрок, выигравший в две ночи четыреста тысяч; но берегитесь, счастье может повернуться, и таким образом далеко не уйдешь!
   Рауль отвечал только улыбкой. Наступила минута молчания. Молодой человек смотрел направо и налево. Мы знаем, что комната была загромождена разными вещами.
   Вдруг Рауль вскрикнул от удивления и восторга. Он приметил в глубине комнаты прислоненную к стене чудную картину, одно из тех божественных произведений, в которых полотно и краски уже не мертвый материал, а преобразованные прикосновением гения становятся текущей кровью, бьющимся сердцем, трепещущим телом. Эта картина была копией Ванло с "Венеры" Тициана. Французский живописец возвысил свой талант до высоты гения итальянского художника.
   Между темно-зелеными складками флорентийского штофа, обложенного серебряной бахромой, и простынь ослепительной белизны, покрывавших до половины пунцовые шелковые подушки, лежала молодая богиня. Как она была прекрасна в своей небрежной позе!.. Густые волнистые волосы того белокурого, почти рыжего цвета, который так любили колористы итальянской школы, обрамляли ее прелестный лоб своими золотистыми отблесками... В ее больших глазах несравненной нежности сверкал огонь. Пунцовый ротик, похожий на лук божка Купидона, бросал в сердца неотразимые стрелы. Словом, все это было живо точно, безукоризненно. Ванло так передал творение великого художника, что копия стоила оригинала. Картина была ослепительна!..

XC. Гербовник

   Натан следовал взором за Раулем де ла Транблэ и увидел, с каким восторгом он смотрел на описанную нами картину.
   -- Любите вы живопись?.. -- спросил он Рауля.
   -- Очень люблю, -- отвечал Рауль.
   -- Тем лучше!
   -- Отчего?
   -- Оттого, что вы будете покупать у меня картины.
   -- Разве вы продаете картины?
   -- Я продаю все. Мне кажется, вы любуетесь этой Венерой?..
   -- Да, прекрасная вещь!
   -- Я думаю!.. Тициан, скопированный Ванло!.. Хотите приобрести?..
   -- Охотно, если только ваши требования будут рассудительными.
   -- Не сомневайтесь в этом...
   -- Скажите вашу цену...
   -- Что вы думаете, например о...
   И Натан назначил цену. Сумма, назначенная им, без всякого сомнения, превосходила настоящую цену картины, однако Рауль не нашел ее преувеличенной, до того был он прельщен великолепным зрелищем, которое находилось у него перед глазами. Торг был заключен почти без спора.
   -- Если вы любитель, я покажу вам кое-что другое... -- прибавил Натан.
   -- Опять картины?
   -- Без сомнения...
   -- Которые вы желаете мне продать?
   Натан улыбнулся.
   -- Нет, -- сказал он, -- я не желаю их продать, да вы и не могли бы их купить...
   -- Отчего?..
   -- Вашего состояния не хватило бы на это...
   -- Вы шутите? -- вскричал Рауль.
   -- Право, нет!..
   -- Значит, по вашему мнению, эти картины стоят огромных денег?
   -- Я их не отдам и за миллион...
   Рауль не мог удержаться от удивления. Жид продолжал:
   -- Притом, я не имею права их продать...
   -- Стало быть, они не ваши?
   -- Нет, не мои.
   -- Чьи же?
   -- Моей дочери.
   Наступило молчание. Потом Натан продолжал:
   -- Но если я не могу их продать, ничто не мешает мне показать их вам, так я и сделаю...
   -- Где эти картины? -- спросил Рауль.
   -- В нижней зале, где живет Дебора...
   Сердце Рауля забилось. Самое сильное его желание исполнится! Он увидит наконец прелестную жидовку!..
   -- Пойдемте, -- продолжал Натан.
   Он первый вышел из комнаты, в которой происходил описанный нами разговор. Рауль последовал за ним.
   -- Подождите секунду, -- сказал Натан, остановившись у дверей нижней залы, -- дочь моя тут со своей приятельницей, и я попрошу ее уйти в спальную, чтобы мы могли на свободе остаться в зале.
   Он вошел, оставив в коридоре Рауля, надежда которого еще раз была таким образом обманута. Через минуту Натан возвратился. Он ввел Рауля в восточную залу, описанную нами прежде, и показал ему четыре картины великих художников, те драгоценные бриллианты, о которых мы уже говорили.
   -- Вот мои сокровища!.. -- сказал он. -- Глядите... и судите сами, преувеличиваю ли я их ценность!..
   Восторг Рауля вылился более в напыщенных, нежели в искренних выражениях, не потому, что молодой человек был нечувствителен к достоинству великолепных произведений, находившихся перед его глазами. Нет, не то. Рассеянность и озабоченность на время заглушили в нем артистическое чувство. Он был ослеплен азиатской роскошью, которой вовсе не ожидал. Притом ему казалось, что в этой комнате, где носилось какое-то благоухание, Дебора оставила нечто от себя, частички своей души и красоты. Ему казалось, что она находится возле него... что он чувствует ее нежное дыхание, слышит шелест ее платья. Глаза его не могли оторваться от портьеры, которая закрывала внутренний вход и за которой, может быть, скрывалась очаровательная жидовка. Иногда ему казалось, будто портьера шевелится, и тогда сердце его тоже начинало трепетать.
   Натан был совершенно погружен в созерцание образцовых произведений и не примечал рассеянности своего гостя. Рауль сделал несколько шагов, чтобы приблизиться к жиду, стоявшему возле портьеры. Посреди залы стоял геридон драгоценной работы. На геридоне лежала большая раскрытая книга. Рауль, проходя мимо, взглянул на эту книгу, и у него вырвалось движение изумления. Он сделал шаг назад, остановился и посмотрел пристальнее.
   -- Ах!.. -- прошептал он довольно громко, так что Натан услыхал. -- Как это странно!
   -- Что такое? -- спросил жид, отвлеченный от своего созерцания.
   -- Не можете ли вы объяснить мне, -- сказал Рауль, -- каким образом эта книга оказалась открытой именно на этой странице?..
   -- Какая книга?
   -- Вот эта.
   Натан подошел и взял книгу.
   -- Гербовник!.. -- изумился он.
   -- Как видите.
   -- Эта книга не принадлежит мне, и я даже не знал, что она лежит здесь.
   -- Неужели?
   -- Право... открытая же страница, как кажется, заключает генеалогию маркизов де ла Транблэ, старинного пикардийского дома, но я не знаю никого, носящего это имя. А вы?
   Рауль не отвечал. Его удивление и волнение увеличивались каждую секунду. Натан продолжал смотреть на страницу, напечатанную большим буквами и украшенную фигурами, вырезанными на дереве.
   -- А-а! Вот и герб этой фамилии, -- сказал он, -- золотая осина в красном поле, с девизом "Транблэ не дрожит" (Tremblaye ne tremble)... -- Однако, мне знаком этот девиз и этот герб, -- продолжал Натан, вытаращив глаза. -- И тот и другой вырезаны на ваших часах... О! Теперь я понимаю ваше удивление при виде книги, открытой на этой странице... Вы маркиз де ла Транблэ, не правда ли?
   -- Да, -- отвечал Рауль, -- я де ла Транблэ, последний из моего рода...
   Жид поклонился. Едва молодой человек произнес последние слова, как в соседней комнате послышался внезапный шум. Портьера поднялась, и в дверях вдруг показались два бледных женских личика. Потом портьера снова опустилась. Тотчас же послышался глухой крик, потом падение тела, упавшего на ковер.
   -- Боже!.. -- прошептал Натан с испугом. -- Что это значит?.. Что случилось?..
   И он поспешно поднял портьеру, отделявшую залу от спальной. Неожиданное зрелище поразило взоры Рауля и жида.
   Молодая девушка, страшно бледная, лежала без чувств на полу. Дебора стояла на коленях возле нее. В бесчувственной девушке Рауль узнал Луцифер.

XCI. Улица Рибод

   Теперь мы должны опять поступить так же, как уже поступили однажды в продолжение этой романтической эпопеи, то есть остановиться на минуту. Подобно тому, как мы прервали наш рассказ для того, чтобы посвятить наших читателей во все подробности исполненной приключений жизни Рауля де ла Транблэ, точно так же и теперь должны мы возвратиться назад и рассказать о жизни Луцифер.
   Этот новый эпизод будет очень не длинен и притом, мы думаем, что он не совершенно лишен того драматического интереса, который в настоящее время любят исключительно. Начинаем!
   За восемнадцать лет до того, как Рауль де ла Транблэ увидал в доме жида Эзехиеля Натана прелестную Дебору на коленях возле бесчувственной Луцифер, вот что происходило под жгучим небом Лангедока, в древнем городе Тулузе.
   Было около полуночи. Светлая июльская атмосфера, прозрачная более чем туманное утро в северных широтах, позволяла различать предметы на довольно большом расстоянии. Гуляющие наполняли главные улицы. Вокруг Капитолийской площади толпились студенты, офицеры и буржуазия, наслаждаясь свежестью ночного ветерка. Хорошенькие тулузские гризетки, почти столь же знаменитые как и бордоские за свою пленительную развязность, проходили легко и проворно, едва касаясь мостовой своими щегольскими ножками.
   Оставим в стороне эту пеструю толпу и эти шумные кварталы. Отправимся в небольшую темную, грязную улицу за новым лицом, с которым мы должны познакомиться. Это был молодой человек, по крайней мере так можно было предположить по его высокому росту, стройному стану и по твердой и быстрой походке. Лицо же, без сомнения, он имел какую-нибудь причину скрывать от всех, потому что оно не только было закрыто широкими полями черной пуховой шляпы, но еще и приподнятой полой темного плаща. Плащи!.. в июле!.. в Тулузе!.. Сколько восклицательных знаков надо бы поставить для выражения того, что в подобном обстоятельстве было необыкновенного, неуместного и даже невероятного!.. Наверное, какая-нибудь страшная драма, какая-нибудь мрачная тайна должны были скрываться под складками этого плаща!..
   Молодой человек вошел в улицу, пользовавшуюся дурной славой и сохранившую от средних веков старое название -- улицы Рибод. Войдя в нее, он пошел медленнее, поднял голову кверху и с чрезвычайным старанием рассматривал номера домов. Все эти дома были заперты от нижнего жилья до чердака, и только сквозь закрытые ставни кое-где пробивался свет. Слышался также неопределенный и неясный шум, но мало-помалу слух различал в этой смешанной мелодии металлический звук серебряной и золотой монеты, стук разбитых стаканов, пение, поцелуи. Скажем короче, каждое жилище на улице Рибод было картежным домом, или еще хуже.
   Единственный дом в один этаж, угрюмый, мрачный, безмолвный, казалось, спал глубоким сном среди своих бодрствующих братьев. Молодой человек остановился перед этим домом: смотрел с минуту на грязный фасад, потом прошептал:
   -- Номер 13... Это здесь...
   Он подошел и толкнул дверь. Она не отворилась. Он стал искать молоток или колокольчик, но не было ни того, ни другого. Молодой человек сначала, казалось, не знал, что делать, но скоро решился и начал стучать тихо и осторожно. Никто не отвечал, никто не выходил.
   -- О! О! -- пробормотал молодой человек сквозь зубы, -- неужели меня обманули... и дом пуст?..
   Он опять начал стучать, но на этот раз гораздо сильнее. В первом этаже отворилось окно, показалась голова старухи и хриплый голос закричал:
   -- Ступай своей дорогой, негодяй...
   Молодой человек отступил на несколько шагов, чтобы рассмотреть ту, которая говорила с ним таким образом, и отвечал с поклоном, показывавшим знатного дворянина:
   -- Извините, сударыня, что я буду противоречить вам, но я не негодяй и не уйду отсюда...
   -- Право! Почему же?
   -- Потому что я пришел именно сюда...
   -- Вы, вероятно, ошиблись домом...
   -- Не думаю.
   -- Вы ищете картежников и веселых женщин?.. Глядите дальше... Направо и налево.
   -- Я не ищу ни тех, ни других...
   -- Чего же вам нужно?..
   -- Мне нужен номер 13 по улице Рибод. Ведь это тринадцатый номер, да или нет?
   -- Положим так, но в этом тринадцатом номере живет бедная старуха, которая после полуночи не отпирает своих дверей... Повторяю, ступайте своей дорогой...
   И старуха хотела затворить окно. Незнакомец остановил ее, вытащив из-под плаща большой красный шелковый кошелек, наполненный золотом, и тряхнул им. Звук монет произвел магическое действие. Старуха, уже готовая затворить окно, остановилась. Молодой человек продолжал с живостью, приглушенным голосом:
   -- Если вы мадам Клодион, в чем я не сомневаюсь, то я имею до вас дело и отдам вам все золото, находящееся в этом кошельке.
   -- Вот что дело, то дело! -- пробормотала старуха. -- Это называется говорить!.. Подождите... Я сейчас выйду к вам.
   -- Слава Богу, насилу уговорил!.. Честное слово! -- вскричал молодой человек, потерявший терпение от предшествовавшего разговора.
   Поспешим сказать, что ждал он недолго. Звук золота, без сомнения, возвратил старухе все проворство молодости. Через несколько секунд, она растворила дверь на улицу и сказала незнакомцу:
   -- Войдите, я к вашим услугам...
   Мы тоже последуем за человеком, которого ввели в этот дом. Как только старая хозяйка затворила за ним дверь коридора, он очутился в совершенной темноте.
   -- Уж не у черта ли мы здесь? -- спросил он.
   -- Почти, -- отвечала хозяйка дома с насмешкой. -- Ступайте прямо, когда сделаете двадцать пять шагов, поверните направо и увидите свет...

XCII. Клодион

   Незнакомец не колеблясь исполнил то, что сказала ему старуха: отсчитал двадцать пять шагов и повернул направо. Он заметил слабый свет, пробивавшийся сквозь дверь. Он толкнул эту дверь и очутился в узкой и низкой комнате довольно прилично убранной и освещенной небольшой лампой, стоявшей на столе. Старуха вошла в эту комнату почти в одно время со своим гостем.
   Она была очень мала, очень худощава, очень сгорбленна. На желтом лице ее было бесчисленное множество морщин. Во рту не было ни одного зуба. Крючковатый нос доходил почти до подбородка, глаза как будто проткнутые буравчиком еще зорко смотрели под красными веками. Словом, наружность этой старухи была и смешна, и зловеща.
   Она вошла и старательно затворила за собой дверь. Незнакомец снял шляпу, которую положил на стул, и сбросил плащ. Лицо, до сих пор совершенно скрытое, открылось. Он был действительно молод, как прежде показывали его рост и походка: ему едва ли было тридцать лет. Черты правильные и резкие имели выражение странной энергии. Он был бледен, но не той болезненной бледностью, которая показывает нездоровье, не той матовой бледностью, которая служит признаком горячего и нервного темперамента, но той мимолетной и случайной бледностью, которая есть верный признак сильного волнения. Старуха начала разговор:
   -- Вы имеете ко мне дело, я здесь; вы хотите говорить со мною, я слушаю; вы обещали мне золото, я жду...
   -- Вы мне нужны, это правда, -- заявил незнакомец, -- я сдержу свое обещание и даже сделаю еще более...
   -- Очень хорошо; о чем идет речь?
   -- Я жду от вас услуги.
   -- Важной?
   -- Да.
   -- Тем лучше, вы дороже заплатите...
   -- Но прежде я задам вам один вопрос...
   -- Говорите.
   -- Могу я положиться на вашу скромность?
   -- Более, чем на могилу. Могила иногда еще раскрывает свои тайны, а я никогда не изменяю моим... Меня убьют десять раз, но не вырвут ни слова из того, чего я не хочу или не должна говорить...
   -- В тайне, часть которой вы узнаете, речь идет о жизни и смерти.
   Старуха быстрым движением указала на голову и сказала:
   -- Эта тайна будет тут в хорошей компании, я знаю много других...
   -- Вы искусная повивальная бабка, не правда ли?
   -- Говорят...
   -- Вы уверены в себе?
   -- Насколько это возможно... Много женщин прошло через руки Клодион, и ни одна на нее не жаловалась... А! Так речь пойдет о родах?
   -- Да,
   -- Согласна. Приведете вы ко мне эту особу?
   -- Нет.
   -- Стало быть, я должна идти к ней?
   -- Да.
   -- Когда же?
   -- Сию минуту.
   -- Куда?
   -- Я не могу вам этого сказать.
   -- Как? -- вскричала старуха. -- Надо же мне знать, однако...
   -- Не расспрашивайте и слушайте.
   -- Слушаю обоими ушами.
   -- Вот какие условия я предлагаю вам...
   -- Посмотрим...
   Незнакомец вынул из-под плаща черную бархатную полумаску, совершенно похожую на все маски, с той только разницей, что в ней для глаз не было сделано отверстий.
   -- Прежде всего вы должны надеть эту маску, -- продолжал незнакомец.
   -- Для какой цели?
   -- Ах, Боже мой! Просто для того, чтобы вы ничего не видели.
   -- Понимаю... Потом?
   -- Потом я поведу вас за руку...
   -- В какое место?
   -- Не очень далеко отсюда, где мы найдем карету, запряженную парой отличных лошадей...
   -- И эта карета?..
   -- Отвезет нас менее, чем через час в то место, где нас ждут...
   -- Женщина, положение которой требует моих попечений, молода?
   -- Лет двадцати...
   -- Слабого или крепкого здоровья?
   -- Очень крепкого.
   -- Вы уверены, что время родов пришло?
   -- Да, уже начались первые боли.
   -- Давно ли?
   -- Часа три назад.
   -- Стало быть, нельзя терять ни минуты.
   -- Я думаю. Поспешим же заключить наши условия и поедем.
   -- Еще одно слово...
   -- Что?
   Черты старухи приняли зловещее выражение. Она подошла к незнакомцу и шепнула ему тихим и глухим голосом, словно боялась, чтобы слова ее не имели отголоска:
   -- Ребенок должен остаться жив?
   -- Как? -- вскричал незнакомец. -- Что вы хотите сказать?
   Старуха улыбнулась.
   -- Вы меня не понимаете? -- спросила она.
   -- Объяснитесь...
   -- Я вас спрашиваю, должен ли ребенок остаться жив, потому что если его рождение для вас стеснительно, я могу освободить вас от него...
   Незнакомец не мог удержаться от движения ужаса.
   -- Вы будете отвечать мне вашей жизнью за жизнь этого ребенка! -- вскричал он.
   -- Хорошо, -- буркнула старуха, -- мне самой это больше нравится, и я охотно поручусь за все, разумеется, исключая то, что я не могу отвратить, и за что вовсе не намерена отвечать...
   -- Только не пренебрегайте никакими средствами вашего искусства, чтобы спасти мать и ребенка... я не требую ничего более...
   -- Будьте спокойны, вы останетесь довольны мною...
   -- Теперь кончим... Чего вы хотите?
   -- Я считаю вас щедрым: назначьте сами плату за услугу, которую я вам окажу...
   Незнакомец снова вынул шелковый красный кошелек, который уже играл роль.
   -- Возьмите, -- сказал он, подавая его старухе, -- в этом кошельке пятьдесят луидоров...
   Старуха сделала поклон, выражавший глубокую признательность. Незнакомец продолжал:
   -- Я удвою эту сумму тотчас после разрешения, если буду убежден, что вы ничем не пренебрегли, чтобы исполнить мое желание.
   -- О! -- вскричала старуха с радостью, -- вы останетесь довольны!.. останетесь довольны, клянусь вам!..

XCIII. Карета

   -- Теперь пойдем, -- продолжал незнакомец.
   -- Сию минуту, -- отвечала старуха.
   -- Смотрите, не забудьте чего-нибудь необходимого...
   -- Сейчас я возьму все нужные инструменты и пойду за вами.
   Клодион отворила шкаф, вынула полный набор хирургических инструментов, которые в ту эпоху очень походили на орудия пытки, завернула их в кусок зеленой саржи и крепко завязала бинтами.
   -- Я готова, -- сказала она.
   -- Наденьте маску, -- возразил незнакомец.
   -- Извините, я должна прежде запереть дверь моего дома.
   -- Справедливо.
   -- Как только мы выйдем на улицу, я сделаю все, что вам угодно... хотя моя известная скромность делает эту предосторожность совершенно излишней.
   Незнакомец не отвечал.
   -- Пойдемте же, -- продолжала Клодион.
   Как только они вышли из дома и старуха повернула ключ в массивном замке, незнакомец подал ей маску. Она не колеблясь надела ее. Незнакомец, удостоверясь, что шнурки были крепко завязаны, взял за руку свою спутницу и поспешно тащил ее минут двадцать по лабиринту переулков совершенно пустых. Наконец он остановился и сказал, задыхаясь, старухе:
   -- Первая часть вашей обязанности исполнена... мы садимся в карету...
   В это время был час пополуночи. Карета стояла на углу одного из переулков, о которых мы говорили. Эта карета была запряжена парой вороных лошадей. Кучер был без ливреи и сидел на козлах безмолвно. Незнакомец отворил дверцу, приподнял Клодион и посадил ее.
   -- Скачи! -- закричал он кучеру. -- Скачи... во весь опор, чтобы мы приехали непременно через час.
   -- Слушаю, граф, -- пробормотал кучер.
   Лошади понеслись во весь опор, сильно тряся карету по неровной мостовой. Через несколько минут карета покатилась спокойнее по гладкой и мягкой земле. Незнакомец и Клодион выехали из города и скакали по одной из больших дорог, которые идут от Тулузы во внутренность Франции. Три четверти часа бег лошадей не замедлялся ни на минуту. Клубы пыли поднимались из-под колес и покрывали карету густым облаком.
   Незнакомец и старуха Клодион не обменялись ни одним словом. Молодой человек, без сомнения, был погружен в глубокую озабоченность и считал минуты, которые казались ему продолжительны, как века. Старуха же, конечно, пересчитывала в уме выгоды, которые должна была получить в эту ночь. Вдруг сильный толчок оторвал незнакомца от его задумчивости, а Клодион от ее расчетов: карета повернула налево с большой дороги на проселочную, очень дурно содержимую. Колеса перескакивали с рытвины на рытвину, ось трещала и скрипела. Словом, экипаж, по-видимому, готов был развалиться, к великому ужасу Клодион. Но, без сомнения, кучер понимал так же хорошо, как и хозяин, как необходимо приехать поскорее, потому что не сдерживал быстрого бега своих лошадей, покрытых пеной. Прошел ровно час, как карета выехала из Тулузы.
   -- Мы приехали? -- спросила Клодион, начинавшая умирать от страха.
   -- Почти, по крайней мере, здесь мы выйдем из кареты.
   -- А! Какое счастье!..
   -- Нам придется немного пройти пешком, но не более пяти минут... С этой минуты, прошу вас хранить глубочайшее молчание...
   -- Да у меня и нет никакой охоты разговаривать! -- возразила старуха.
   -- Тем лучше!
   Незнакомец вышел первый и сам высадил из кареты старуху, точно так, как прежде посадил ее. Потом он взял с передних подушек шпагу, надел ее и заткнул за пояс пару маленьких пистолетов. Сделав это, он взял под руку старуху и пошел с нею по направлению к высокой и обширной белой массе, которая, будучи ярко освещена, оттенялась мрачной зеленью высоких деревьев, окружавших ее. Эта белая масса была фасад замка Рокверд. В этом-то замке и ждали незнакомца и Клодион.

XCIV. Замок

   Сделав несколько шагов, старуха и проводник ее подошли к стене, окружавшей парк. Минуты через две они дошли до узкой и низкой калитки, которая была совершенно незаметна под густым мхом и ползучими растениями. Незнакомец остановился, вынул из кармана маленький ключик и вложил его в замок калитки. Она тотчас отворилась без малейшего шума. Незнакомец втолкнул старуху в эту калитку, потом вошел сам и старательно закрыл ее за собой. Они очутились в парке, великолепие которого могло бы соперничать с королевской пышностью версальского сада. Синеватое сияние луны неопределенно освещало бесконечные перспективы, утопавшие в прозрачном тумане. Там и тут белые статуи на мраморных пьедесталах казались неподвижными привидениями. Несколько лучей, падавших с золотого полумесяца богини охоты Дианы, бросали искры на струистый водопад, и эти искры казались движущимся дождем причудливых звездочек.
   В ту минуту, когда калитка затворилась за ночными посетителями, послышался отдаленный и яростный лай. Лай этот прерывался на секунду, потом раздавался снова еще яростнее, еще ближе. Клодион начала дрожать всем телом, но молодой человек не обнаруживал никакого страха, только вдруг остановился и начал нетерпеливо топать ногой. Лай все приближался.
   -- Мы погибли!.. -- прошептала Клодион, и ее затрясло от испуга.
   Наконец явилась огромная пиренейская собака. Она бежала с глазами, налитыми кровью, со взъерошенной шерстью; но едва свирепое животное узнало молодого человека, как из страшного и угрожающего превратилось в смиренное и покорное. Собака перестала лаять, легла на землю и ползком приблизилась к незнакомцу, вертя своим огромным хвостом и визжа от радости.
   -- Хорошо, хорошо, -- прошептал молодой человек, -- хорошо, мой добрый Фидель, но ни к чему было так шуметь сейчас.
   Собака подняла свою огромную голову и начала лизать руки того, кто говорил с ней таким образом. Клодион совершенно успокоилась. Молодой человек продолжал:
   -- Теперь, Фидель, ступай и ляг...
   Он сделал знак, который собака верно поняла, потому что тотчас встала и удалилась в ту сторону, откуда пришла.
   -- Теперь мы избавились от этой собаки, -- сказал молодой человек своей спутнице, -- но очень может быть, что ее проклятый лай поднял тревогу, и потому осторожность требует, чтобы мы подождали здесь несколько минут.
   Старуха утвердительно кивнула. Волнение, испытанное ею за минуту перед тем, лишило ее на время дара речи. Незнакомец ввел ее в рощу, и оба молчаливо и неподвижно ждали минут пять. Не слышно было никакого шума. Все осталось спокойно в парке и около замка.
   -- Теперь пойдемте и поскорее!.. -- сказал наконец незнакомец. -- И более чем прежде соблюдайте тишину!..
   Они шли тихо, удерживая дыхание, и дошли таким образом до фасада замка. Это грандиозное и почти княжеское здание являло взорам все сокровища своей архитектуры. Широкое крыльцо с каменной лестницей, с железной баллюстрадой, причудливо вычеканенной, вело к трем дверям. Гигантские кариатиды поддерживали на своих крепких плечах балкон первого этажа. Каждое из окон было украшено лепными орнаментами, достойными резца Жана Гужона.
   Молодой человек довел старуху до входа, так хорошо скрытого в стене, что, не зная о нем, нельзя было догадаться о его существовании. С помощью второго ключа молодой человек отворил дверь, и спутники вошли в темный коридор. В конце коридора находилась узкая и крутая лестница. Взойдя на верх лестницы, незнакомец коснулся пальцем пружины, и открылось, словно по волшебству, пространство, довольно широкое для того, чтобы человек мог пройти боком. Молодой человек и Клодион очутились в широком коридоре или, скорее, в галерее, слабо освещенной двумя лампами, горевшими на обоих концах ее. Направо и налево по галерее было несколько широких и высоких дверей. С каждой стороны их было по двенадцать, всего двадцать четыре двери. Между дверями висели большие фамильные портреты в великолепных рамах с гербами. Неопределенно виднелись в полусвете свирепые лица рыцарей в тяжелых вооружениях, -- торжественные лица генеральных прокуроров и президентов, и аристократически накрахмаленные корсажи красивых и безобразных дам. Это были предки маркиза Рокверда.
   Незнакомец дошел до конца галереи. Отворив с левой стороны позолоченную дверь, он взял Клодион за руку, ввел ее за собой и запер дверь запором изнутри.
   -- Мы приближаемся к цели, -- сказал он шепотом, -- до сих пор все идет хорошо... Подождите меня здесь, я вернусь через минуту. Теперь вы можете снять маску.

XCV. Комната маркизы

   Произнеся последние слова, незнакомец исчез во второй комнате. Старуха, очень раздосадованная тем, что осталась одна, должна была покориться необходимости и ждать терпеливо, чтобы ее странный проводник заблагорассудил вернуться.
   Слабые лучи света, пробивавшиеся из соседней комнаты в полурастворенную дверь, позволяли различать предметы. Клодион опустилась в кресло в небольшой гостиной, служившей ей убежищем, или, лучше сказать, тюрьмой; потом предалась размышлениям, не весьма приятным, относительно того положения, в котором она находилась по своей же вине. Она прикинула все опасности, действительные или мнимые, еще преувеличила их в взволнованных мыслях и горько пожалела, что уступила жажде прибыли и впуталась, очертя голову, в ужасную интригу, из которой, может быть, не выпутается невредимой. Без всякого сомнения, в эту минуту Клодион отдала бы от всего сердца не только то золото, которое получила от незнакомца и которое еще должна была получить от него, чтобы только очутиться опять в своей квартире на улице Рибод, но дала бы еще в придачу несколько старых луидоров из сокровища, скопленного ею и заботливо запрятанного в таком месте, где никто, кроме нее, не мог найти его. Однако делать было нечего, оставалось покориться всем последствиям этой неосторожности.
   Старуха была отвлечена от своих мрачных размышлений внезапным шумом. Она задрожала всем телом и начала прислушиваться, чтобы понять, какого рода был этот шум. Это были глухие стоны, заглушаемые крики. Вероятно, тот, кто старался заглушить свои стоны, терпел ужасную пытку. Без сомнения, физическая боль терзала тело с такой силой, что никакая человеческая энергия не могла заставить эту боль оставаться безмолвной.
   В эту минуту незнакомец вернулся в первую комнату. Если бы темнота не мешала старухе видеть его лицо, она испугалась бы его бледности. Крупные капли пота выступили на его нахмуренном лбу. Он встал напротив старухи.
   -- Слышите?!. -- сказал он голосом, до того взволнованным, что его едва можно было расслышать.
   -- Слышу, -- отвечала старуха.
   -- Вы готовы?
   -- Готова.
   -- Пойдемте же.
   Он сделал несколько шагов вперед. Старуха пошла за ним; но на пороге двери он остановился и обернулся.
   -- Послушайте, -- пролепетал он. -- Я вам сказал, что вы отвечаете мне за жизнь матери и ребенка. Вы помните?
   -- Помню, что я обещала вам употребить все средства. Все, что может сделать человек, я сделаю, но не ручаюсь ни за что.
   Услышав эти слова, незнакомец побледнел еще больше, несмотря на свою бледность. Он схватил руку старухи, сжал ее, как в тисках с судорожной силой, и сказал:
   -- По крайней мере, ручайтесь мне за мать. Поклянитесь, что вы спасете мать.
   -- Да, да! -- вскричала старуха, чувствуя страшную боль от ужасного пожатия молодого человека. -- Я спасу ее, клянусь!
   -- Хорошо, -- сказал незнакомец, отпустив руку старухи. -- Не забудьте же, что вы жизнью отвечаете мне за это. Так же справедливо, как держу вас в своей власти, так же справедливо, как меня зовут графом Анри де Можироном, вы умрете, если умрет та, которой вы должны помочь...
   Клодион задрожала. Теперь только она узнала имя своего проводника, а имя это было знаменито во всей провинции по страшному и безнаказанному насилию, которое часто позволял себе тот, кто носил его. Притом голос человека принимает иногда такое выражение, в значении которого нельзя обмануться. Старуха вполне убедилась, что граф де Можирон исполнит свою угрозу.
   Как видно, положение запутывалось. Старуха теперь отдала бы уже не только несколько луидоров, но все, что имела, чтобы очутиться подальше от этого проклятого замка. Две или три секунды продолжалось молчание.
   -- Пойдемте, -- сказал потом граф, -- пойдемте, и пусть рука ваша не дрожит, потому что моя рука прямо дойдет до цели, а она, как видите, вооружена.
   Сказав эту последнюю угрозу, заключавшуюся в таких страшных словах, граф взял за руку старуху и ввел ее во вторую комнату.
   Ничего нельзя было видеть свежее, кокетливее и в то же время великолепнее этой спальни, обтянутой белой шелковой материей, по которой рассыпаны были букеты вышитых роз и извивались ветви жимолости. Кровать была с балдахином и с занавесками из той же материи, как и обои. Позолоченные столбы этой кровати были украшены резными цветами и фигурами крылатых амуров. Часы и канделябры из севрского фарфора опережали некоторым образом моду и предвещали изящные и грандиозные фантазии, которые несколько позже были изображены художниками той эпохи, для любовниц Людовика XV. Алебастровая лампа, привешенная к потолку на серебряной цепочке, освещала все эти чудеса своим нежным, матовым светом.
   Однако по одному из тех странных контрастов, которые так любит прихотливый случай, эта прелестная комната служила местом пытки, даже почти агонии!.. Эта кокетливая кровать, это душистое и сладостное ложе, которые как будто призывали любовь и улыбались наслаждениям, были кроватью страдания, ложем боли.
   Молодая женщина беспокойно металась на голландской простыне в ужасных страданиях. Ее длинные волосы, черные, как смоль, составляли резкую противоположность с ослепительной белизной груди и плеч. Время от времени сильный трепет пробегал по телу этой женщины. Тогда она схватывала обеими руками одеяло, кусала его зубами с судорожной силой, чтобы заглушить свои крики. Однако ее усилия были напрасны: заглушаемые стоны, которые мы уже слышали, опять начали раздаваться.
   Клодион поспешно подошла к постели, осмотрела молодую женщину и сказала ей голосом, который постаралась сделать нежным и ласковым:
   -- Не теряйте мужества: вам осталось страдать несколько минут, сейчас все пойдет прекрасно.

XCVI. Можирон

   Минута спокойствия сменила ужасный кризис, измучивший молодую женщину. Можирон воспользовался этими несколькими секундами отдыха. Он взял Клодион за руку и увлек в амбразуру окна.
   -- Ну, что? -- спросил он шепотом. -- Что вы думаете?
   -- Я надеюсь.
   -- Вполне? -- прошептал граф с живостью и радостью.
   -- Да.
   -- За мать или за ребенка?
   -- За обоих: мать молода и здорова, все кончится благополучно.
   Эти слова так обрадовали графа, что он даже взял старуху за руку и пожал ее.
   -- О! -- прошептал он, -- сделайте то, что вы обещали мне. Спасите обоих, и моя признательность к вам будет безгранична; я сумею доказать вам ее.
   Улыбка алчности раскрыла поблекшие губы Клодион. Она покачала головой два или три раза и хотела отвечать, но новый стон молодой женщины прервал разговор. Клодион хотела подойти к постели, но граф остановил ее.
   -- Еще одно слово, -- шепнул он ей на ухо.
   -- Что?
   -- Видите вы эту дверь?..
   Он указал на широкую позолоченную дверь с левой стороны комнаты, запертую только небольшой задвижкой, которая не могла устоять от крепкого натиска.
   -- Вижу... -- отвечала старуха.
   -- Там -- опасность.
   -- Как?
   -- За этой дверью спит один человек.
   Старуха вздрогнула.
   -- Какой человек? -- спросила она с ужасом.
   -- Муж.
   -- А!
   -- Неосторожный крик, малейший шум могут разбудить его... Он войдет... и тогда может произойти ужасная кровавая сцена, потому что кто-нибудь из нас, он или я, не выйдет отсюда живой.
   И как будто желая придать новую силу произнесенным словам, граф вынул из ножен шпагу и положил ее на кресло возле своих заряженных пистолетов.
   -- Боже мой! Боже мой! -- лепетала Клодион, испуг которой увеличивался. -- Боже мой!.. как же быть?
   -- Удвойте предосторожности, действуйте так быстро, как только можно, в особенности заглушите крики ребенка.
   -- Я ручаюсь за себя, -- отвечала Клодион. -- Но эта дама?
   -- Будьте спокойны, эта дама знает опасность, она будет мужественна и, хоть бы ей пришлось умереть, не закричит.
   Молодая женщина, в самом деле, изгибалась на своем ложе, как змея, но не кричала. Она даже успела с героическим усилием удержать свои стоны.
   -- Вот! -- прошептала старуха, -- минута настала!
   Оставим Клодион заниматься опасным делом и объясним в нескольких словах положение двух новых особ, которых мы вывели на сцену. История эта очень проста, следовательно, будет коротка.
   Анри де Можирон, отличавшийся прекрасной наружностью, был знатен, очень богат и пользовался в целой провинции самой дурной репутацией. Стоило только произнести его имя, чтобы тотчас поднять целый ураган обвинений. Со всех сторон говорили, что у него было испорченное сердце и погибшая душа, что он был страшный игрок, бешен до безумия, пьяница более, нежели тамплиеры вакхической памяти, и сладострастен, как сатир. Из-за одного взгляда, а иногда даже вовсе из ничего, он вызывал на дуэль и убивал своего противника в какие-нибудь четыре минуты. Он обожал скандалы и как будто гордился своими пороками, похваляясь своими дурными поступками. Он обольщал девушек, чтобы сделать их орудиями своих удовольствий, вербовал юношей, чтобы сделать их соучастниками своих оргий. Словом, повторяем, все осуждали его, но и все его боялись, как огня.
   Таков был граф Анри де Можирон. Однако в один прекрасный день все это совершенно изменилось. Граф вдруг бросил своих любовниц, приятелей, льстецов; перестал удивлять Тулузу своими сумасбродными подвигами и стал вести такую праведную жизнь, что самый строгий судья не мог бы сделать ему ни малейшего упрека.
   Откуда же происходила эта внезапная и неожиданная перемена? Никто не угадывал. Любопытные не знали, чему приписать ее. Мы же, по авторской привилегии, скажем, что любовь, эта всемогущая владычица, в первый раз овладела сердцем Анри, которого своим единственным присутствием возродила и очистила. Граф де Можирон любил, любил целомудренной и глубокой страстью молодую девушку, достойную внушить подобную любовь.
   Анриэтта де Лансак, так звали эту молодую девушку, принадлежала к такой же знатной и богатой фамилии, как и граф. Анриэтта разделила всей душой внушенную ей любовь. Будущность этих молодых людей как будто была начертана заранее. Не должны ли они были найти в союзе, приличном во всех отношениях, почти верное счастье? Но есть ли на свете такие родители, которые более или менее не имели бы притязаний располагать жизнью своих детей и устраивать их будущность по своему усмотрению. Родители Анриэтты походили на всех. Граф де Можирон официально предложил руку молодой девушке, но его дурная репутация опередила его! Родители Анриэтты не подумали, что сумасбродства в молодости были залогом безопасности для зрелого возраста. Они забыли, что из кутил почти всегда выходят превосходные мужья, и, наконец, не обратили никакого внимания на любовь Анриэтты, любовь, которая говорила красноречивыми слезами и немым отчаянием. Графу де Можирону отказали, но, опасаясь его бешеного характера, решились поставить между ним и Анриэттой непреодолимую преграду. Молодую девушку выдали замуж за маркиза де Рокверда, знатного и благородного человека, но его шестьдесят лет и снежная седина составляли странный контраст с восемнадцатью годами и черными волосами Анриэтты.
   Несчастная девушка знала, что не имеет никакой возможности сопротивляться непреклонной воле отца. Она покорилась, даже постаралась скрыть свои слезы и поклялась себе быть безукоризненной супругой.
   Граф де Можирон, приведенный в отчаяние, хотел постараться, если не забыться, то по крайней мере рассеяться. Он предался очертя голову самому грязному разврату, возобновил все разорванные связи, сделал из своего замка притон картежников и женщин легкого поведения. День и ночь непристойные песни и пьянство раздавались там, где Анри мечтал наслаждаться чистой и взаимной любовью.
   Господин и госпожа де Лансак радовались всей душою, что не отдали дочери за этого развратного негодяя и засыпали со спокойной совестью. Бедные люди! Они не подозревали, что сами возвратили пороку жертву, вырванную у него любовью! Увы! Свет наполнен такими слепцами, которые делают зло, сами того не зная, и радуются тому, что они наделали!

XCVII. Любовь разбитая и возобновленная

   Господин и госпожа де Лансак не пропускали ни малейшего случая произносить при дочери, сделавшейся маркизой де Рокверд, гнусное имя Анри де Можирона, прибавляя к нему самые презрительные эпитеты и распространяясь о скандальных анекдотах беспорядочной жизни, которую вел Анри.
   Анриэтта слушала эти рассказы и никогда не возражала. Только бледность разливалась по ее лицу, и на другое утро красные веки и синие круги под глазами показывали, что она плакала всю ночь. Несчастная женщина силилась забыть графа, но не могла. Чем более хотели бросить в ее сердце ненависть и презрение, тем более сердце это наполнялось любовью.
   Маркиз де Рокверд не был ревнив. Сказать по правде, он и не знал о взаимной любви графа де Можирона и Анриэтты. Впрочем, хотя он и имел неограниченное доверие к добродетели своей молодой жены, достаточно было бы одной искры подозрения, зародившейся в его душе, чтобы зажечь в ней пожар, опустошение которого было бы ужасно. Маркиз де Рокверд принадлежал к той породе людей, высеченных из гранита и вылитых из бронзы, которые не извиняют ни малейшей слабости, не прощают ни малейшей измены.
   Два года прошло таким образом. Анриэтта худела день ото дня и угасала, хотя красота ее никогда не была ослепительнее. Большие глаза ее сверкали странным блеском, которого почти нельзя было выдержать, в бледных щеках было что-то неземное. Самые умные врачи не могли угадать неведомого недуга, истощавшего в Анриэтте источники жизни. Этот недуг был смертельной лихорадкой неутоленной любви.
   Если бы не случилось одно обстоятельство, которое мы расскажем, агония маркизы де Рокверд не продолжалась бы долго и бедная молодая женщина скоро была бы вознаграждена Небом за горести и самопожертвование. Но случай или, скорее, какой-то злобный демон, распорядился иначе.
   В один прекрасный день прибыла в Тулузу труппа странствующих комедиантов, устроившихся в огромном дощатом балагане. Одна половина этого здания служила сценой и кулисами, другая предназначалась для зрителей. Для аристократической части публики было сделано нечто вроде лож. Представления этих странствующих актеров начались и тотчас же получили блестящий успех. Без сомнения, фарсы были смешны, а актеры сносны, так что народ, буржуазия и высшее общество наполняли скромный театр. Скоро вошло в моду показаться на часок в балагане, как ныне модно показываться во французской и итальянской операх.
   Маркиз де Рокверд, надеясь развлечь увеличивавшееся уныние обожаемой им жены, непременно хотел свозить ее на представление странствующих актеров. Анриэтта сначала этого не хотела. Такое удовольствие было ей неприятно по своей пошлости. Однако наконец она уступила настоятельным убеждениям, оделась почти с монастырской простотою и поехала с мужем.
   В ту минуту, когда маркиз с женой выходили из кареты, к театру быстро и с оглушительным шумом подкатилась большая коляска, запряженная четверней, и остановилась как раз против них. Женщины были хороши собой, и в их дерзких взорах, в смелых позах, в сумасбродных туалетах ясно высказывалось их звание: жрицы Венеры. Спутник их был одет с цинической небрежностью. Опьянение, но только не любви, бросало из глаз его пламя и покрывало щеки густым румянцем. Молодой человек, опьяневший от вина и разврата, вылез из коляски, шатаясь пошел к двери между двух куртизанок и споткнулся на пороге. Это был Анри де Можирон.
   Анриэтта стояла еще у дверей под руку с мужем, которого удержало любопытство. В первую минуту она не поняла, при какой сцене присутствовала, но через секунду мысли ее прояснились. Она узнала Анри. Она угадала звание спутниц этого человека, которого любила еще и теперь. Вся кровь прилила к ее сердцу. Она почувствовала, как земля заколебалась под ее ногами, и упала бы, если б не ухватилась за дверь.
   "О! Благодарю тебя, Боже мой! -- подумала она, -- благодарю, что Ты показал мне его в таком виде, потому что теперь я не могу более любить его!"
   Анри также, несмотря на опьянение, узнал маркизу. Он попятился, как бы пораженный громом, и охотно отдал бы десять лет жизни, чтобы провалиться сквозь землю. Анриэтта быстро собралась с силами.
   -- Войдем, -- сказала она мужу, который не приметил ничего.
   И она увлекла его в театр. Когда де Можирон опомнился, маркизы уже не было. Он почувствовал против себя самого сильный припадок бешенства, смешанный с глубоким отчаянием. Он понял, что все сделанное им для того, чтобы закружить себе голову и забыться, не послужило ни к чему. Напрасно губил он тело, пачкал душу, он не достиг желаемой цели. Он с гневом и отвращением прогнал привезенных им женщин и один вошел в театр. Мы утверждаем, что в эту минуту в графе де Можироне не осталось ни малейшего следа опьянения. Бледность, почти мертвенная, сменила на его лице румянец, зажженный вином. Несчастный молодой человек должен был уже внушать не ужас и отвращение, а глубокое сострадание! Он не имел нужды отыскивать глазами Анриэтту. Взор его, как бы непреодолимо привлекаемый магической силой, прямо обратился на ту ложу, в которой сидела маркиза де Рокверд.
   По такому же магнетизму и глаза маркизы обратились на Анри. В ту минуту, когда эти два луча встретились, прежние влюбленные вздрогнули. Будто искра из электрического колеса поразила их в одно и то же время. Анриэтта хотела отвернуться, она успела уже заметить бледность и волнение Анри, успела увидеть, что он один. По высокому инстинкту, дарованному Богом, избранным душам и женским любящим сердцам, Анриэтта поняла, как сильно страдал ее возлюбленный, угадала, что его раскрасневшееся от вина лицо носило на себе печать бесконечной горести. Она почувствовала себя любимой любовью, равнявшейся ее любви, и почувствовала необъяснимую радость, какое-то горькое наслаждение, в котором упрекала себя, но напрасно. Повторяем, по странной прихоти случая или насмешливого демона, то самое обстоятельство, которое должно было разъединить два сердца, напротив, скрепило их неразрывными узами.
   Задолго до конца спектакля, Анриэтта просила мужа отвезти ее домой. Граф де Можирон следовал за ними издали, пешком, до самого дома их.
   Новая перемена совершилась в жизни молодых людей, которых Бог создал друг для друга, а люди разлучили. С этой минуты Анриэтта, подавленная любовью, не боролась уже с нею и без сопротивления предоставила свою душу увлекавшему ее потоку. Анри безвозвратно отказался от жалких и постылых удовольствий разврата. Он совершил в самом себе нравственное преобразование и сделался чист посредством любви, и для любви.
   Увы! Приближалась катастрофа!
   Через два месяца после рассказанных нами происшествий маркиз де Рокверд уехал в Испанию, куда призывали его важные дела. Речь шла о значительном наследстве. Дальний родственник маркиза, двадцать пять лет назад поселившийся в Мадриде, умер, отказав все свое состояние мужу Анриэтты. Это состояние, скажем мимоходом, доходило до миллиона, стало быть, стоило побеспокоиться!
   Итак, повторяем, маркиз уехал в Испанию, оставив жену в замке Рокверд. Отсутствие его должно было продолжаться только несколько недель; но неожиданные обстоятельства, о которых мы упомянем в свое время и в своем месте, замедлили его возвращение.
   Введем теперь наших читателей в замок Рокверд, в комнату Анриэтты, через неделю после отъезда маркиза. Было около одиннадцати часов вечера. Знойный день сменился душной и темной ночью. Ни малейшее дуновение ветра не шевелило неподвижными ветвями огромных деревьев. Густые тучи совершенно заволокли небо и казались мрачной завесой, отделявшей землю от бледного сияния звезд. Время от времени ослепительная молния раздирала этот мрак. Тогда на полсекунды твердь небесная походила на горящий купол. Потом молния угасла и победоносный мрак казался еще непроницаемее. Под гнетом этой душной атмосферы, цветы и листья испускали упоительное благоухание, носившееся в воздухе, пропитанном электричеством. Это была ночь, исполненная ужаса и любви.
   Ночная лампа, стоявшая на геридоне в углу спальни Анриэтты, проливала слабый и неясный свет. Молодая женщина не могла спать. Завернувшись в длинный белый пеньюар и облокотясь на каменную балюстраду балкона, за опущенными шторами, Анриэтта испытывала какое-то странное волнение, какую-то необъяснимую томность. Может статься, без ее ведома, душа ее сладостно предавалась мыслям о любви, сладостным мечтам.
   "Боже мой! -- думала Анриэтта. -- Как жестоки были те, которые устроили мне жизнь скучную и печальную, вместо той счастливой жизни, о которой я мечтала! Как они были жестоки! Как я проклинаю имя, которое ношу! Как я проклинаю этот титул, это звание и это богатство, в которых мне завидуют! Зачем я не дочь бедного крестьянина, неизвестного земледельца! По крайней мере для них счастье возможно! Если они любят, то могут отдать свою жизнь тому, кому отдали душу... Их не бросают в объятия старика, не велят их сердцам умолкнуть и перестать биться; они не слышат, как каждый день низко оскорбляют человека, которого они сделали своим кумиром... Они счастливы! Да! Очень счастливы! Анри, я никогда не буду принадлежать тебе, но моя душа стала твоей навек!.. Тебе отдаю я все мои мысли! Где ты? Зачем Господь не позволил, чтобы ты был возле меня... возле меня беспрестанно? Зачем Бог не позволил, чтобы я была твоей женой... твоей преданной и верной женой? Как я любила бы тебя! как я буду любить тебя! как я люблю тебя!.."
   Так думала Анриэтта и мало-помалу углубилась в мечтательность, грустную и нежную. Сердце ее билось неправильно и сильно, грудь тяжело поднималась, шум раздавался в ушах... Волнение ее увеличивалось с каждой минутой, и ей казалось, что давно предвиденное и давно желанное событие осуществится наконец.
   Вдруг ей послышался позади легкий шум. Она с живостью обернулась. Граф де Можирон был у ее ног и еще шевелившаяся портьера показывала, каким путем вошел он в комнату. Первым движением молодой женщины было броситься назад с восклицанием удивления и почти ужаса. Горестный и страстный жест Анри удержал ее на месте.
   -- О!.. Вы... здесь!.. прошептала она.
   -- Да... -- пролепетал де Можирон.
   -- Как вы осмелились?..
   -- На что не осмелюсь я, чтобы приблизиться к вам!
   -- Разве вы не думаете, что можете погубить меня?
   -- Я не думаю ни о чем, кроме того, что люблю вас... что я упоен... что я без ума... и что умру, если не буду вас видеть...
   -- Неблагоразумный!..
   -- Скажите, влюбленный!..
   -- Но наконец, чего же вы от меня хотите?..
   -- Слышать вас... смотреть на вас... дышать тем воздухом, которым дышите вы... вот и все.
   -- Ну! Вы меня слышали... вы меня видели... теперь... -- Анриэтта колебалась.
   -- Теперь? -- повторил граф де Можирон.
   -- Вы уйдете, не правда ли?.. -- продолжала маркиза тоном мольбы.
   -- Уйти?!. -- вскричал Анри.
   -- Да, уходите...
   -- Уже?
   -- Так надо...
   -- Я только что пришел.
   -- Друг мой, я хочу этого... или лучше сказать, я прошу вас об этом!
   -- Зачем?
   -- Могу ли я оставаться с вами одна... ночью?
   Произнеся эти слова, маркиза де Рокверд стыдливо завернулась в свой пеньюар. Граф де Можирон, все остававшийся на коленях перед Анриэттой, вдруг встал.
   -- Если вы меня прогоняете, -- сказал он дрожащим голосом, в котором слышались слезы, -- я повинуюсь... я ухожу...
   И он медленно пошел к двери. Маркиза удержала его.
   -- Анри... -- сказала она слабым голосом.
   Граф де Можирон остановился.
   -- Разве мы расстанемся таким образом?.. -- спросила молодая женщина умоляющим голосом. -- Расстанемся... вы -- раздраженным, а я -- с сердцем, полным и моим горем и вашим!
   И она протянула графу де Можирону руку, которую тот не взял.
   -- Как!.. -- вскричала Анриэтта с отчаянием. -- Как! Вы раздражены против меня до того, что не берете руки моей!
   -- Прежде, -- прошептал молодой человек, -- вы меня любили... по крайней мере, вы говорили мне это...
   Анриэтта не отвечала, но выражение ее глаз, поднятых к нему, дало блистательное свидетельство той любви, воспоминание о которой вызывал граф де Можирон.
   -- Сейчас, -- продолжал Анри, -- вы меня спрашивали, чего я хочу, и я ответил: я хочу слышать и видеть вас, вот и все. Анриэтта, не верьте мне, я лгал.
   -- Лгали? -- с изумлением повторила молодая женщина.
   -- Да.
   -- Чего же вы хотели?
   -- Я хотел просить вас, умолять на коленях, отвечать мне... я хотел узнать, жить или умереть должен я... я хотел удостовериться, не сон ли все прошедшее... существует ли у нас будущее... наконец, я хотел знать, любите ли вы меня еще...
   Анриэтта задрожала. Страдание ее было очевидно.
   -- Люблю ли я вас?!. -- вскричала она. -- Вы знаете, что я не могу, не должна любить вас... Вы знаете, что я принадлежу другому...
   -- Анриэтта... Анриэтта... -- возразил молодой человек с трепетом, -- не это хочу я слышать и не это должен узнать от вас! Зачем говорите вы мне о долге?... Зачем вы говорите мне о другом?.. Я спрашиваю вас, любите ли вы меня еще?.. Отвечайте... отвечайте: да или нет?..
   Анриэтта колебалась. Страшная борьба происходила в душе ее между долгом и любовью. Она хотела бы отвечать: "Нет... нет, я вас не люблю"... но не могла и потому молчала. Граф де Можирон думал, что эта нерешимость и это молчание служат очевидными доказательствами, что прошлое, как он сказал, могло быть только сном. Горькое и непритворное отчаяние было написано на его чертах.
   -- Прощайте, -- прошептал он, -- прощайте... Не бойтесь ничего от меня, Анриэтта... На этот раз я удалюсь, и вы не увидите меня более никогда...
   Произнося эти слова, Анри во второй раз пошел к двери. На пороге он обернулся и прошептал прерывающимся голосом:
   -- Анриэтта... когда меня не станет, не забудьте моего имени и молитесь иногда за того, кто вас так любил...
   -- Боже мой!.. -- вскричала молодая женщина, испуганная тоном Анри. -- Боже мой! Какое у вас намерение?..
   -- Скоро узнаете... -- пролепетал граф де Можирон.
   -- Вы помышляете о смерти, не так ли?
   -- Это правда... -- отвечал Анри после минутной нерешительности. -- Я не могу жить, если вы меня не любите...
   Побежденная отчаянным тоном, каким были произнесены эти слова, маркиза де Рокверд не сопротивлялась более увлекавшей ее страсти. Она поняла, что надо было прежде всего спасти Анри от гибельного намерения, которое влекло его к самоубийству, что надо было во что бы то ни стало остановить его на краю пропасти. Любовь у женщин часто принимает вид преданности. Они охотно губят себя, чтобы спасти других... О, дочери Евы, нет ли иногда немного эгоизма в ваших жертвах?
   Анриэтта подбежала к графу де Можирону. Она обняла его взором, в котором смешивались любовь и ужас, потом прошептала, потупив свои большие глаза, наполненные томным пламенем, и вспыхнув от волнения и целомудренного стыда:
   -- Анри... Анри... не уходите... я вас люблю!..
   Граф де Можирон вскрикнул и побледнел, как человек, неожиданно узнавший великое счастье. Но реакция не заставила себя ждать, и скоро Анри заключил в свои трепетные объятия обезумевшую и дрожащую маркизу.
   Тут пока должна остановиться наша роль рассказчика.
   С этой ночи упоительная действительность сменила для обоих любовников платоническую мечтательность несчастной любви. Эта действительность имела естественные и предвиденные последствия.
   Не прошло и двух месяцев как маркиза де Рокверд получила уверенность, внушившую ей глубокую радость, смешанную с ужасом. Она готовилась быть матерью!.. Она готовилась дать тому, кого любила, залог своей нежности! Но как скрыть от маркиза де Рокверда событие, весьма интересное для него, в котором, однако, он так мало участвовал?.. И в случае, если не удастся обмануть его, каковы должны быть ужасные последствия его глубокого и законного гнева?
   Таковы были вопросы, которые Анриэтта часто задавала себе в минуты отчаяния и грусти. На эти вопросы невозможно было дать ответа.
   Мы сказали выше, что непредвиденные обстоятельства продолжили отсутствие маркиза. Дело по наследству запуталось. Дальний родственник покойного затеял процесс. Маркиз де Рокверд, задетый за живое этим неожиданным препятствием и раздраженный притязаниями, которые считал нечестными, захотел сам следить за процессом. А в Испании, как и во Франции, в ту эпоху, как и ныне, правосудие никогда не действовало быстро. Маркиз написал Анриэтте, чтобы предупредить ее о промедлении, в котором, как мы уже знаем, она утешалась довольно легко. Процесс затянулся, и маркиза де Рокверд начала думать, что, может быть, успеет разрешиться до возвращения мужа. Надежда эта была, однако, обманута.
   За два или три дня до родов маркизе принесли письмо, заставившее ее побледнеть и задрожать. Письмо это опередило маркиза одними сутками и уведомило о его приезде на другой день. Это было громовым ударом для Анриэтты.
   К счастью, граф де Можирон находился в замке и мог условиться с Анриэттой. Он сначала предложил молодой женщине тотчас бежать с ним в какое-нибудь неизвестное убежище и скрыть на другом конце света их любовь и счастье. Маркиза отказала. Она не решалась подвергнуть свое имя публичному и громкому бесславию. Анри настаивал. Маркиза осталась непоколебима. Ока приняла единственное благоразумное намерение, исполнение которого было возможно, даже легко и представляло надежду на успех. Она притворилась тяжело больной, легла в постель и решилась встать только после родов. Анри должен был тайно привести в замок повивальную бабку, когда настанет роковой час.
   На другой день приехал маркиз де Рокверд. Найдя жену больной и в постели, он был горестно удивлен, но ни малейшее подозрение не закралось в его душу. Такой откровенный и благородный характер, какой был у него, подозревает других только в последней крайности и перед каким-нибудь громким и неопровержимым доказательством.
   Через три дня после возвращения мужа, Анриэтта поняла по сильной боли, что решительная минута наступила. Через горничную, которой она принуждена была поверить свою тайну и которая была ей предана, она уведомила в Тулузе графа де Можирона. Мы уже знаем, как последний успел привести повивальную бабку в замок Рокверд. Кроме того, мы растолковали нашим читателям, как расположены были комнаты Анриэтты, и сказали, что ее спальня соединялась дверью со спальней маркиза.
   Теперь возвратимся к графу де Можирону и Клодион, которые стояли возле болезненного ложа, на котором маркиза де Рокверд терпела страшную боль, тем более, что принуждена была заглушать ее. Несчастная молодая женщина изгибалась, как змея, кусала одеяло, крупный пот струился по ее бледному лицу, и слезы катились из полузакрытых глаз, окруженных синеватыми полосами. Слышно было, как хрустели члены молодой женщины, как трещала кровать. Граф де Можирон закрыл голову обеими руками, чтобы не видеть этой ужасной пытки.
   Вдруг Клодион сделала торжествующее движение. Раздался слабый крик, и старуха с ребенком в руках, подошла к графу.
   -- Все кончено... -- шепнула она, -- девочка...
   -- Живая?
   -- И здоровенькая, как видите...
   -- А мать?..
   -- Мать в хорошем состоянии.
   -- Вы теперь отвечаете за нее?
   -- Да, если только какое-нибудь непредвиденное обстоятельство не возродит опасности. Величайшее спокойствие необходимо больной... всякое потрясение убьет ее...
   Все эти слова были произнесены глухим голосом.
   Маркиза сделала знак, что хочет видеть своего ребенка. Клодион подала ей новорожденную. Анриэтта прижала девочку к груди и покрыла ее поцелуями и слезами. Пока она целовала ее, бледные губы ее шептали:
   -- Бедное дитя, грудь моя не будет кормить тебя... Бедное дитя, нежность матери может печься о тебе только издали... Да не оставит тебя Господь в годы твоей юности, во всю твою жизнь!.. Да не накажет тебя правосудный Бог за преступление, которое совершила я, дав тебе жизнь... Да дарует Он тебе невинность и целомудренную любовь... Да не откажет он тебе, дитя, в счастье, которого мать твоя никогда не знала!..
   И несчастная Анриэтта поднимала к небу, которое умоляла, свои прекрасные глаза, смоченные слезами.
   Между тем Клодион завернула новорожденную в пеленки. Она растолковала Анриэтте, какие нужно принять предосторожности в следующие дни и потом, желая как можно скорее оставить замок, в котором чувствовала себя не в безопасности, обратилась к графу де Можирону и сказала:
   -- Мне более нечего здесь делать, граф, а этой малютке нужна кормилица...
   -- Понимаю, -- отвечал Анри, -- пойдем...
   Девочка, рождение которой мы рассказали, должна была в последствии получить имя Луцифер.

XCVIII. Любовник и муж

   Поговорив с Клодион, молодой человек подошел к постели маркизы и встал на колени у изголовья. Среди клятв в вечной нежности, он также поклялся ей посвятить всю жизнь ребенку, явившемуся на свет, умоляя ее позаботиться о своем здоровье из любви к нему и обещал воротиться на следующую ночь. Потом граф сделал знак старухе Клодион, и они оба, он, положив руку на эфес шпаги, а она, держа на руках девочку, вышли из спальни молодой женщины.
   В ту минуту, когда граф де Можирон входил со старухой в парк через потайную дверь, он обернулся взглянуть на слабо освещенное окно спальни своей возлюбленной. Странное дело!.. Ему показалось, что вдруг свет в этой спальне уменьшился, как будто какое-то тело встало между лампой и окном. Но как могло такое случиться? Кто в это время мог войти в комнату Анриэтты? Граф де Можирон подумал, что он ошибся, и начал всматриваться пристальнее, надеясь убедиться в своей ошибке. Тщетная надежда... Анри не ошибался. Свет действительно побледнел и вдруг заглушаемый крик, крик тоски и почти агонии, раздался в воздухе и как удар кинжала поразил молодого человека в самое сердце. Он узнал голос Анриэтты. Наверное, какое-нибудь странное, непредвиденное, неожиданное ужасное несчастье совершилось за безмолвными стенами замка. Клодион также слышала и дрожала всем телом.
   -- Ступайте, -- сказал ей Анри резким голосом, который от волнения был едва внятен, -- ступайте к карете и поезжайте скорее в Тулузу... Не теряйте ни минуты... бегите... спасите ребенка... Я возвращусь в замок... Я увижусь с вами завтра... Ступайте... ступайте скорее!..
   Клодион не заставила повторять два раза это приказание. Она убежала, села в карету и закричала кучеру:
   -- В Тулузу... Скачите во весь опор... Ваш господин приказал вам приехать как можно скорее... Дело идет о жизни и смерти...
   Кучер, убежденный, что старуха действительно передает ему приказания его господина, сильно ударил по лошадям, которые поскакали в галоп, так что карета чуть было не разбилась на неровных камнях дороги. Менее чем через час Клодион вышла из кареты, неподалеку от своей квартиры. Прибавим, что старуха сочла себя в безопасности от всякого последствия только тогда, как заперла свою дверь тройным запором. Ребенок, которого она привезла, жалобно кричал.
   Но воротимся к графу де Можирону.
   В ту минуту, когда Клодион исчезла за углом первой аллеи, он побежал к замку. Запыхавшись, едва дыша, пробежал он лестницу и портретную галерею и остановился в комнате перед спальней Анриэтты, приложившись жадным ухом к двери. Но он не слыхал ничего... ничего, кроме глухого, быстрого, неправильного шума, который раздавался внутри него и оглушал его, ударяя в виски. Этот шум происходил из его собственного сердца, бившегося вдвое сильнее обыкновенного. Через несколько минут этот, шум утих. Анри, наконец, мог слышать внешний шум; вдруг волосы стали дыбом на голове его: он услыхал страшные слова, поразившие его слух сквозь запертую дверь:
   -- Его имя... имя вашего любовника... скажите мне его... вы должны сказать... я хочу... скажите мне... или я вас убью...
   Голос, говоривший таким образом, голос хриплый, задыхающийся, принадлежал маркизу де Рокверду. Никакого ответа не последовало на это повелительное требование.
   -- Скажете ли вы?.. -- продолжал маркиз голосом еще более громким, еще более угрожающим. -- Скажете ли вы, несчастная женщина?!.
   Анриэтта молчала. Это молчание было ужасно. Маркиз де Рокверд в бешенстве топнул ногой. Анриэтта болезненно застонала. Потом опять наступило молчание. Может быть, маркиз исполнил свою ужасную угрозу и убил бедную женщину, которая так упорно не хотела говорить?
   Граф де Можирон не выдержал. Шатаясь, бледный, как смерть, с глазами, бросавшими пламя, со шпагой в руке, явился он на пороге двери. Какое зрелище представилось ему! Анриэтта, почти умирающая, стояла на коленях посреди комнаты, у ног своего мужа, который сдавил ее правую руку своими обеими руками. Она готова была лишиться чувств, взор ее угасал, голова была откинута назад. Когда молодая женщина приметила Анри, глаза ее раскрылись. Она громко вскрикнула, сделала усилие, чтобы приподняться и подбежала к нему, но силы ей изменили и она упала. Все это произошло гораздо скорее, нежели мы успели написать.
   Мы знаем уже, что маркиз де Рокверд был стариком, и отдали справедливость благородству и честности его характера. Прибавим, что его высокий рост и бледный лоб, окруженный прекрасными седыми волосами, придавали его наружности нечто патриархальное. Но в эту минуту он не походил на самого себя: бешенство исказило его черты.
   -- А! -- прошептал он, выпустив руку Анриэтты, -- я спрашивал его имя, а вот он и сам... Бог послал его!
   И он прямо подошел к Анри и взглянул ему в лицо.
   -- Вы!.. -- закричал он с хохотом, похожим на тот, каким должны были хохотать проклятые в аду. -- Вы!.. граф де Можирон!.. Человек, погибший от разврата!.. человек со всеми пороками, человек, осрамивший себя повсюду... любовник самых грязных тварей на улице Рибод!.. Мне надо было бы догадаться!.. Какой другой человек был достоин любви маркизы де Рокверд.
   Если бы оскорбление это относилось только к графу де Можирону, оно, может статься, не затронуло бы его, но в то самое время, как оно было брошено ему в лицо, оно поразило Анриэтту в сердце.
   -- Молчите!.. молчите! -- вскричал он в свою очередь с негодованием и угрозой.
   Смелость Анри сначала изумила маркиза де Рокверда, но он тотчас же пришел в себя и продолжал:
   -- Вы осмеливаетесь... подлец!.. Вы осмеливаетесь говорить со мной таким образом?!. вы осмеливаетесь заставлять меня молчать!..
   -- Да, я осмеливаюсь сказать вам, -- перебил его граф де Можирон, -- что если есть здесь подлец, то это вы!.. вы, палач этой женщины, вы, гнусный старик, навязавшийся к ней со своей отвратительной любовью и теперь безжалостно убивающий ее.
   Белая пена выступила на губах маркиза. Он сделал шаг вперед... поднял правую руку и ударил Анри по щеке. Граф выхватил шпагу, чтобы поразить старика; но тотчас же опустил ее, пролепетав задыхающимся голосом:
   -- Оружие!.. возьмите оружие и защищайтесь!.. Я не убийца, вроде вас... убийца и палач женщины!..
   Маркиз де Рокверд вошел в комнату Анриэтты со шпагой, которая лежала на полу. Он поднял ее и бросился на Анри с бешеной яростью и со всей стремительностью молодого человека.
   Начался поединок. Анриэтта лишилась чувств.

XCIX. Суд Божий

   К чему описывать еще раз дуэль? Страницы предыдущих глав и так уже наполнены ударами шпаг, которые похожи друг на друга более или менее. Поэтому мы предпочитаем не повторять одного и того же.
   Дуэль, подробности которой мы не рассказываем и которая, впрочем, продолжалась всего несколько минут, была выражением того, что в средних веках называли Судом Божьим. Конечно, с точки зрения справедливости и нравственности, право было на стороне маркиза де Рокверда. Как ни извинительны были некоторые обстоятельства для любовников, тем не менее было справедливо, что граф де Можирон был похититель чести, а Анриэтта неверная жена. Господь запрещает преступную любовь, и клятва в нерушимой верности, данная перед служителем Всемогущего, должна оставаться священной.
   Совершено было преступление... Наказание было ужасно... но надо преклониться перед приговором высшей воли... Ропот в таком случае был бы также преступлением. Шпага маркиза пронзила грудь графа де Можирона. Удар был так силен, что оружие вышло между плечами. Анри выронил свою шпагу. Поток крови хлынул из груди к губам, остановив слова, которые он хотел произнести. Для него менее чем в секунду прошел целый век страшных мучений. Он чувствовал, что поражен смертельно, понимал, что менее, чем через минуту, он перестанет жить... и думал об Анриэтте... об Анриэтте и о своей дочери!.. о своей любовнице и о своей дочери!.. оставленных на произвол судьбы!.. Что с ними будет, когда его не станет, чтобы защищать одну и заботиться о другой? О! Без сомнения, Господь строг, но Он милосерден, Он справедлив... Всякому человеческому существу он определяет меру страданий, и тем, кто много страдал, Он много прощает.
   Не будем же сомневаться, что Господь зачел графу де Можирону эту невыразимую тоску, эту страшную муку, и, когда душа молодого человека вырвалась, наконец, из своей земной оболочки, она явилась перед Судьей снисходительным и готовым простить.
   Глаза Анри угасли, кровь брызнула из полускрытых губ. Он упал во всю вышину своего роста, как дуб, срубленный снизу. Послышался слабый и последний вздох -- потом все было кончено.
   Граф де Можирон умер!
   Маркиз де Рокверд, окончив первую часть этой ужасной драмы, с остолбенением и почти с ужасом смотрел на труп молодого и прекрасного графа, распростертый у его ног. Тогда он испугался своего поступка... и пожалел, что отомстил слишком жестоко.
   -- Ей... -- прошептал маркиз слабым голосом, -- ей, по крайней мере, я прощу...
   И он наклонился, чтобы поднять Анриэтту и положить ее на постель. Старик преуспел Б этом не без труда, потому что по мере того, как гнев проходил, совершенное истощение сменяло искусственную силу, до сих пор поддерживавшую его.
   "Какая бледность!.. -- подумал он. -- О! несчастная женщина! как она должна была страдать!.."
   Маркиз дотронулся рукой до сердца жены, ему показалось сначала, что он не нашел того места, где это сердце должно было биться. Он начал искать снова, но напрасно!..
   -- О, Боже мой! -- вскричал он с отчаянием. -- Боже мой! Ее сердце уже не бьется!
   И рука его все искала, надеясь, наконец, нащупать легкое движение.
   Увы! Маркиз де Рокверд не ошибался. Анриэтта уже перестала страдать. Сердце ее больше не билось. Душа ее улетела первая, и душа любимого ею человека только что соединилась с ней!
   Вот как объясняется присутствие маркиза в спальне жены, почти в ту самую минуту, когда оттуда вышли Анри и Клодион.
   В начале событий, происходивших в спальной маркизы, муж ее спокойно спал. Вдруг он проснулся, и в первую минуту его пробуждения ему послышался легкий шум в комнате жены. Это уходили Анри и Клодион. Маркиз вскочил с постели и подошел прислушаться к двери, но не услыхал ничего.
   "Я ошибся", -- подумал он.
   Но странное и непонятное волнение овладело им. Он чувствовал, что уже не может заснуть в эту ночь, наскоро оделся и подошел к окну, выходившему в парк. Через минуту маркиз ясно увидел мужчину и женщину, быстро удалявшихся от замка по тенистым аллеям, и ему показалось, что он получил в сердце страшный удар. Стало быть, он не ошибся; шум, слышанный им по пробуждении, имел причину: кто-то вышел из спальни Анриэтты. Но кто?.. Этого вопроса маркиз де Рокверд не задавал себе два раза. С непонятной и ужасной ясностью он угадал истину... он догадался, он понял то, что случилось...
   Схватив шпагу и побуждаемый адской яростью, он бросился в спальню жены. Анриэтта, увидя его, страшного, покрытого смертельной бледностью, со шпагой в руке, испустила тот крик испуга, который достиг сердца ее любовника. Она бросилась к ногам маркиза и закричала:
   -- Пощадите... пощадите!..
   Читатели знают остальное.
   На другое утро в спальне маркизы слуги нашли два трупа: Анриэтты, лежащей на постели и как будто спящей, и Можирона, окровавленного и распростертого на полу.
   Маркиз де Рокверд исчез. Непроницаемое покрывало для всех (кроме нас, разумеется) спустилось над событиями этой ужасной ночи. Суд не захотел вмешиваться в это дело, потому что раскрытие тайны зависело от уголовного следствия, в которое пришлось бы запутать знатнейшие имена во всей провинции.
   Через год после этого старик, уже одной ногой стоявший в могиле, постригся в доминиканском монастыре в Италии.
   Это был маркиз де Рокверд.

C. Планы Клодион

   Утром после страшных происшествий, совершившихся в замке Рокверд, Клодион, достойная обитательница улицы Рибод, начала искать кормилицу для ребенка, вверенного ей на попечение графом де Можироном. Эти поиски, сделанные искусным образом, имели быстрый успех. Скоро девочка жадно сосала грудь красивой молодой женщины, обещавшей заботиться о ней с такой же нежностью, как о своих собственных детях.
   Совершив этот подвиг, Клодион воротилась домой и с нетерпением ожидала графа де Можирона. Мы говорим с нетерпением, потому что Клодион помнила как нельзя лучше то, что, может статься, читатели наши уже забыли, то есть, что ей обещана была графом награда, если все закончится благополучно.
   Граф де Можирон не приходил. По мере того, как время проходило, нетерпение Клодион все более и более сменялось сильным беспокойством. Она вспомнила тот страшный крик, который вдруг услыхала в ночной тишине, крик, заставивший графа де Можирона поспешно оставить ее и воротиться в замок. Старуха начала опасаться, не случилось ли какого несчастья. Она опасалась не потому, чтобы у ней было доброе сердце... Ах! Великий Боже! Кто мог бы предположить подобную вещь? Сердце Клодион давным-давно окостенело, если только (а это нам кажется чрезвычайно сомнительным) оно существовало когда-нибудь... Нет, она опасалась, потому что несчастье, случившееся с графом де Можироном, сильно повредило бы ее интересам. Во-первых, из этого произошла бы немедленная потеря обещанной награды; во-вторых, ребенок остался бы у нее на шее и ей пришлось бы очень тяжело, если бы она принуждена была платить кормилице и делать издержки всякого рода по мере того, как девочка стала бы расти. При одной этой мысли холодный пот выступил на всем тощем теле старухи. Однако она все ждала, все еще надеялась.
   На третий день до нее донеслись слухи, совершенно искаженные, о страшной драме, разыгравшейся в замке Рокверд. Клодион все поняла и пришла в отчаяние, но внезапная мысль успокоила ее горе.
   "То, что случилось через пять минут после моего ухода, могло случиться пятью минутами ранее... -- думала Клодион, -- и почему знать, осталась ли бы я еще жива? Между тем теперь я жива и здорова, только денег лишилась. Не надо же отчаиваться сверх меры".
   Рассудив таким образом, Клодион вышла из дома и отправилась к кормилице с целью объявить ей, что со следующего месяца она не будет уже заботиться о ребенке, и предоставит ей полную свободу отнести сиротку в Воспитательный Дом. Но ее намерения скоро совершенно изменились, и вот по каким причинам.
   -- Ах, какая красавица будет эта девочка!.. -- сказала ей кормилица после первых приветствий.
   -- Ты думаешь? -- спросила старуха.
   -- Как же не думать?.. Посмотрите, как она сложена!.. Многим вскружит она голову в пятнадцать лет!..
   Клодион начала размышлять. Она вспомнила несравненную красоту несчастной молодой женщины, которой помогла в родах. Она вспомнила также, что граф де Можирон слыл во всем краю очаровательнейшим молодым человеком, и сказала себе, что девочка, без всякого сомнения, наследует от тех, которые дали ей жизнь, красоту -- ее единственное наследство...
   Обдумав все это, Клодион убедилась, что этот брошенный ребенок не может стать для нее причиной разорения, а напротив, еще доставит ей средства достигнуть неожиданного богатства. Только надо было подождать... Но Клодион считала себя еще молодой, и пятнадцать лет казались ей слишком отдаленной будущностью.
   Все эти размышления совершенно изменили намерения старухи. Вместо того чтобы велеть кормилице отнести девочку в Воспитательный Дом, Клодион приказала ей окружить ее самыми заботливыми попечениями.
   -- Но как же нам назвать эту милую малютку? -- спросила кормилица?
   -- Называйте ее Венерой, -- отвечала старуха, -- это имя принесет ей счастье...

CI. Пропала!

   Новые планы Клодион были очень просты, и ясно, в какой степени эта превосходная женщина обладала духом спекуляций.
   Объяснимся. Во время своей долгой жизни Клодион занималась почти всеми ремеслами. Последнее было самое прибыльное, и вот почему: с одной стороны, скромность Клодион была нерушима и хорошо известна; с другой, совесть ее была очень сговорчива, и наши читатели сами могли убедиться, что повивальная бабка не затруднялась ничем. Поэтому практика у нее была многочисленная и необыкновенно прибыльная. Причина очень проста. Никакой товар на свете не продается так дорого, как совесть, как она ни испорчена. Ничто не покупается так дорого, как сообщничество. Притом скрывающийся порок имеет привычку быть щедрым, и преступление не торгуется, когда хочешь остаться скрытым и, следовательно, безнаказанным. Клодион знала это как нельзя лучше и умела пользоваться случаем. Поэтому она скопила порядочную сумму, которую надеялась еще увеличить. Она знала, что в Тулузе живет много старых, развратных миллионеров.
   Теперь можно угадать без больших подробностей, на какого рода спекуляциях основывались будущие планы Клодион. Если бы душа бедной Анриэтты могла видеть из другого мира, какая судьба предназначалась ее дочери, то, конечно, единственный проступок ее жизни был бы достаточно искуплен страданием!..
   Прошло четыре года. Маленькая Венера заметно росла. Красота ее и грация развивались с каждым днем и обещали сделаться поистине изумительными через несколько лет.
   Клодион, которая по своим занятиям редко бывала дома, оставила девочку у кормилицы, где свежий воздух и свобода быстро развивали ее. Два или три раза в неделю Клодион посещала Венеру. Она приходила в восторг от прелестной девочки, восхищалась ее длинными черными волосами, густыми и бархатистыми, ее крошечным ротиком, эластичной кожей и большими глазами, взгляд которых скоро должен был сделаться непреодолимо пленительным. И старуха потирала себе руки и готова была заранее заказать огромный сундук для своего будущего богатства.
   Случай, судьба, рок или провидение часто расстраивают прекрасно задуманные планы. Клодион не рассчитала, что ее может застигнуть смерть. Та явилась неожиданно.
   В одно прекрасное утро дверь старухи не отворилась. Она не открылась и на другой, и на третий день. Услужливые соседи выбили дверь и вошли в дом. Страшный запах принудил их отступить. Черви уже истребляли сгнившее тело Клодион. Никто не пожалел о старухе, никто, кроме кормилицы, которая тотчас подумала, что теперь уже некому будет платить за маленькую Венеру. Но кормилица была женщина добрая. Она любила девочку и решилась оставить ее у себя и обращаться с ней точно так же, как со своими собственными дочерьми.
   К несчастью для Венеры, это доброе намерение было уничтожено обстоятельствами.
   Дом кормилицы находился на самом конце предместья, почти за городом...
   В один день Венера, которой в то время было немного более четырех лет, и ее две молочные сестры вышли, по обыкновению, после завтрака погулять в поле. Когда наступил вечер, дети кормилицы вернулись одни. Венеры не было с ними. Кормилица в отчаянии расспрашивала дочерей. Те отвечали со слезами, что они вместе с Венерой бежали до предместья за людьми в красных платьях с золотом, которые били в барабаны и играли на трубах. Люди эти остановились на площади и вошли в дом из холста, откуда вышли с женщинами, одетыми подобно принцессам, и опять начали свою музыку. Большая толпа скоро собралась возле балагана. Девочки были окружены со всех сторон и не помнили, сколько времени оставались тут, разинув рты и вытаращив глаза. Все трое держались за руки. Только настала минута, когда толпа их разделила. Сестры нашли друг друга, но Венеры не было. Они ждали. Венера не приходила. Девочки подумали, что, наверное, подруга не могла отыскать их в толпе и возвратилась домой. Они подождали ее еще немножко и потом, в свою очередь, побежали домой. Они надеялись найти Венеру дома.
   Мы знаем, что Венера домой не вернулась. Прошла ночь, прошел еще день. Ее искали, но не находили нигде. Единственное правдоподобное предположение было то, что Венера была украдена цыганами, дававшими представление на площади, но цыгане эти оставили Тулузу в тот же самый вечер, и невозможно было узнать, в какую сторону они направили свои бродяжнические шаги. Притом у бедной кормилицы недоставало денег, чтобы продолжать поиски в более обширном кругу. Она покорилась не без труда, но сохранила в глубине сердца слабую и отдаленную надежду увидеть когда-нибудь свою приемную дочь.
   Надежда ее была безосновательна. Последствия доказали это. Венера больше не вернулась.
   -- Она умерла!.. говорила кормилица через некоторое время. -- Она умерла, бедняжка!..
   Добрая женщина заказала панихиду за упокой души той, которую кормила своим молоком. Но, увы! она ошиблась! Венера была жива, к несчастью для нее самой, к несчастью для других!..

CII. Цыгане

   Вот что случилось.
   В ту минуту, когда три девочки были разлучены окружившей их толпой, низенький мужчина, бледный, худощавый, с красным носом и глазами, с рыжими волосами, в платье серого цвета сомнительной свежести, в старой пуховой шляпе с широкими полями, подошел к Венере, которая отыскивала глазами своих подруг.
   -- Здравствуй, малютка... -- сказал он ей медовым голосом и с улыбкой на тонких губах, улыбкой, которую хотел сделать ласковой.
   Венера, приученная к вежливости своей кормилицей, отвечала с низким поклоном:
   -- Здравствуйте, сударь...
   -- Ты здесь одна? -- спросил незнакомец.
   -- Не-ет...
   -- Верно твоя мамаша пришла с тобой?
   Венера покачала головой отрицательно.
   -- Кто же? -- спросил худощавый мужчина.
   -- Мои сестрицы.
   -- А!.. Где же они?..
   -- Вот здесь недалеко.
   -- Зачем же ты их оставила?
   -- Не нарочно, я сейчас их отыщу.
   -- Я провожу тебя... вот, кажется, я их вижу...
   -- С которой стороны?
   -- Вон там.
   Худощавый мужчина показал налево. Венера снова покачала головой и маленькой ручкой указала направо.
   -- Они там... -- сказала она.
   -- Ну, пойдем туда... Ты из Тулузы, малютка?..
   -- Да... из предместья.
   -- И пришла послушать музыку и посмотреть на шутки мужчин, одетых в красное платье, и дам, разряженных, подобно королевам?
   -- Да.
   -- Это тебя занимает?
   -- Очень.
   -- Но ты так мала, что тебе не все видно?
   -- Правда.
   -- Хочешь посмотреть ближе? Так лучше?
   -- Очень хочу...
   -- Ну, так пойдем же.
   -- Куда?
   -- Поближе к балаганам... я возьму тебя на руки, и ты все увидишь...
   Венера обрадовалась, но тотчас же прибавила:
   -- А мои сестрицы?
   -- Как только я поставлю тебя на хорошее место, я схожу за ними и приведу их к тебе. Пойдем же...
   Незнакомец взял Венеру на руки, растолкал с этой легкой ношей толпу и скоро дошел до балюстрады. Эта балюстрада мешала публике взойти на платформу, на которой полдюжины шутов, мужчин и женщин, кривлялись и ломались под звуки нестройной музыки. Венера вне себя от восторга не могла наглядеться и наслушаться. Она удивлялась движению, шуму, костюмам, которые находила великолепными, и музыке, которая казалась ей гармонической. Через минуту незнакомец сказал ей:
   -- Кажется, все это очень нравится тебе?
   -- О! -- вскричала девочка вместо ответа.
   -- А если бы ты видела...
   -- Что такое?
   -- Представление внутри балагана, ты сказала бы другое!
   -- О! -- повторяла девочка.
   -- Хочешь посмотреть?
   -- Хочу.
   -- Ничего не может быть легче.
   -- Войдем.
   -- Нас пропустят?
   -- Конечно, если мы заплатим.
   -- У меня нет денег...
   -- У меня есть, я хочу доставить тебе это удовольствие.
   Венера захлопала в ладоши с истинным восторгом, но почти в то же время лицо ее помрачнело.
   -- А сестрицы?.. -- прошептала она. -- Сестрицы не знают, где я!..
   -- Как только мы войдем в балаган, я пойду за ними и приведу их к тебе...
   -- Поскорее же...
   Незнакомец снова поднял Венеру и прошел с ней через балюстраду. Потом поднял грубый холщовый занавес и вошел в палатку. Там на деревянной скамейке сидела женщина огромного роста с чрезвычайно раскрасневшимся лицом. На столике, стоявшем возле нее, находились бутылки, стаканы и сахарница. Толстая женщина, казалось, была пьяна и сверх того погружена в вакхические размышления. Приход худощавого мужчины заставил ее поднять голову.
   -- Это ты, Эшинэ?!. -- сказала она.
   Незнакомец приложил палец к губам и указал на девочку. Толстая женщина всплеснула руками. Она взглянула на Венеру и вскричала:
   -- Экая красотка!..
   -- Не правда ли, милая мадам Рогомм?..
   -- Сокровище!.. здравствуй, малютка, как тебя зовут?..
   -- Венера.
   -- Как?..
   Девочка повторила.
   -- Венера! -- сказала в свою очередь толстая женщина. -- Как ей пристало это имя!.. Где ты поймал эту прекрасную птичку?.. -- обратилась она к Эшинэ.
   -- На площади, в двух шагах отсюда.
   -- Молодец!
   -- Могу похвалиться.
   -- Одна она?
   -- Есть сестрицы...
   Эшинэ подмигнул и сделал довольно эксцентрический знак. Потом продолжал, делая ударение на каждом слове.
   -- Сестрицы... за которыми я пойду... слышите ли, милая мадам Рогомм... за которыми я пойду... чтобы показать им представление, как этому херувимчику... Поставьте хорошенько этого прелестного ребенка и берегите как зеницу ока, пока я схожу за другими.
   -- Будьте спокойны, -- отвечала толстая женщина.
   Мужчина в сером платье опять подмигнул ей, приподнял холщовый занавес и вышел. Рогомм осталась одна с Венерой. Девочка не совсем успокоилась. Какой-то неопределенный страх овладевал мало-помалу ее душой. Она дрожала, сама не зная почему. Рогомм встала.
   -- Ну, душечка, -- сказала она Венере, -- пойдем посмотрим на представление. Но прежде выпьем стаканчик сладенького винца, чтобы освежиться.
   -- Мне не хочется... -- пролепетала Венера.
   -- Ба! ничего, выпить все-таки можно... вино сахарное!.. очень вкусное...
   И старуха положила несколько кусков сахару в стакан, наполненный до половины вином, и влила в эту смесь несколько капель из пузырька, который вынула из кармана. Потом размешала сахар оловянной ложкой и подала стакан Венере, говоря:
   -- Ну, малютка, выпей-ка попроворнее, потом мы посмотрим представление и подождем твоих сестриц...
   Венера взяла стакан. Она не смела не выпить, несмотря на свое отвращение, но как только отпила немного, стакан выпал у ней из рук и она опустилась на руки Рогомм, которая, ожидая этого результата, была готова поддержать ее. Венера уснула.

CIII. Украдена!

   Когда Венера проснулась от тяжелого и глубокого сна, произведенного сильным наркотическим средством, густой мрак окружил ее. В первую минуту она не поняла своего положения. Ей показалось, что она видит странный сон. Она протянула руки, понять где находится, и заметила, что лежит на куче соломы и сена. Она встала и хотела сделать несколько шагов, но наткнулась на холстинную стену. Она повернулась налево. Рука ее встретила такую же стену. Она пошла вперед. Пространство было свободно шагов на десять. Венера чувствовала, как свежий воздух ударяет ей в лицо. Наконец она достигла края своей тюрьмы и узнала, что находилась в покрытой холстом повозке, которая стояла на большой дороге, возле поляны. Венера робко высунула голову.
   Зрелище, достойное карандаша бессмертного Калло, представилось глазам ее. Это был цыганский табор во всем своем живописном беспорядке. Ночь была мрачная. Труппа шарлатанов и акробатов, которых мы видели в Тулузе, расположилась вокруг большого костра, разложенного во рву. Эти разбойники, выйдя из города, сняли свои блестящие костюмы. Они выказывали теперь свои лохмотья с цинизмом и отвратительной неопрятностью! Худощавый мужчина походил на заморенную ласточку. Рогомм -- на самую отвратительную колдунью. Ужин шайки приготовлялся в огромном котле, висящем над костром. Оборванные, голодные, отвратительные цыгане, казалось, были веселы и беззаботны. Бутылки переходили из рук в руки. Горящие уголья бросали красный свет на пьяные лица и производили эффект света, как в картинах Рембрандта. Слышались громкий хохот, веселые крики, непристойные песни. Словом, это было зрелище странное, смешное и ужасное.
   Понятно, что ребенок в летах Венеры, не мог одним взглядом объять подробности набросанной нами картины. Девочка поняла только ее страшную сторону: чувствовала, что она одна, что она погибла. Она хотела бежать... Но каким образом? Куда? С тем врожденным инстинктом, который часто развивается в детях с преждевременной понятливостью, Венера рассчитала, что Тулуза должна была находиться в стороне, противоположной той, по которой следовала увозившая ее повозка. Она спустилась с этой повозки, решившись бежать по большой дороге до тех пор, пока достигнет дома своей кормилицы. К несчастью, в ту минуту, как нога девочки коснулась земли, платье ее зацепилось за колесо и заставило ее потерять равновесие. Она упала в песок. Шум от ее падения, как ни был легок, привлек внимание акробатов. Рогомм приметила девочку и своим грубым голосом произнесла страшное ругательство. Худощавый мужчина, заменивший синим изорванным балахоном серое платье, подбежал к Венере, поднял ее и притащил к шайке, сидевшей вокруг огня.
   -- Ну!.. ну!.. куда это ты хотела бежать?.. -- сказала с насмешкой толстая женщина.
   Венера, сердце которой сильно билось в груди, молчала.
   -- Я не люблю, когда не отвечают на мои вопросы... -- продолжала Рогомм, начиная сердиться, -- отвечай же, малютка, или я тебя прикончу...
   Венера залилась слезами. Толстая женщина подняла сломанную ветку, валявшуюся около нее, и несколько раз ударила девочку по рукам и по плечам, повторяя:
   -- Будешь ты говорить?..
   -- Буду... буду... буду... -- пролепетала Венера, рыдая.
   -- Скорее же! давно пора!..
   -- Буду... буду... -- повторила девочка.
   -- Что ты хотела делать?
   -- Бежать.
   -- Куда?
   -- В Тулузу.
   -- Зачем?
   -- К мамаше... и сестрицам...
   Рогомм расхохоталась.
   -- Придется тебе обойтись без них, -- продолжала она, -- обойтись без твоей мамаши и сестриц... ты не расстанешься с нами...
   Венера сделала движение ужаса.
   -- Это тебе не нравится? -- спросила Рогомм.
   -- О! -- прошептала девочка, -- что вы хотите со мною делать?
   -- Увидишь.
   -- Прошу вас, сударыня, отпустите меня...
   Толстая женщина начала свистеть с насмешливым видом.
   -- Ну, довольно разговаривать, милочка, -- сказала она потом. -- Не голодна ли ты? Хочешь поужинать с нами?
   Венера сделала отрицательный знак.
   -- Не хочется ли тебе спать?
   Венера покачала головой.
   -- А! Ты не хочешь ни есть, ни спать... Как тебе угодно... садись в этот ров, малютка, и соси свой пальчик... только помни хорошенько, что, если вздумаешь опять бежать, у нас ноги подлиннее твоих... тебя скоро поймают и тогда я переломаю тебе все кости...
   Потом Рогомм повернулась к Венере спиной и перестала заниматься ею. Девочка, дрожа от страха, присела на землю, закрыла голову руками и старалась заглушить, сколько могла, свои рыдания. Через некоторое время, утомленная усталостью, она заснула, несмотря на свое горе.
   Утром, когда Венера проснулась, она опять увидела, что лежит на соломе, в повозке, которую медленно тащила пара чахлых лошадей.
   Мы скоро узнаем, какая жизнь была предназначена бедной Венере и почему впоследствии она должна была играть роль в странной и гибельной драме.

Конец первой книги

  

Книга 2

Часть четвертая. Первый брак

CIV. Старые знакомые

   Где происходили происшествия, которые мы представим глазам наших читателей? Достаточно будет сказать, что это было в южной провинции Франции, через два года после событий, завершающих последнюю главу предыдущей части.
   Было около десяти часов вечера. Та самая повозка, которую мы уже знаем, с труппой акробатов медленно ехала по гористой, неровной дороге. На кляче, запряженной в эту повозку, были только кожа да кости; казалось, она вот-вот готова была испустить последний вздох. Напрасно возница хлестал несчастную лошадь, напрасно ругался. Повозка еле двигалась, и путешественники едва ли делали в час четверть лье. Наконец повозка достигла вершины большой горы. Оттуда виднелись огни в деревне. Лошадь, без сомнения, поняла, что ее там ожидают ужин и ночлег, и сама прибавила шагу, чего нельзя было ожидать от ее исхудалых мослов.
   Через четверть часа повозка остановилась перед гостиницей плохой наружности. Из повозки вышли трое; первым -- тот худощавый мужчина, которого звали Эшине; потом толстая женщина, называвшаяся Рогомм, наконец, худенькая и бледненькая девочка, которую мы представили читателю под именем Венеры.
   Большая перемена произошла в наружности этих трех особ. Необыкновенная худоба Эшине приняла такие размеры, что его огромное тело сделалось будто прозрачным. Напротив, толщина Рогомм перешла в настоящую тушу. Румяные щеки приняли темно-фиолетовый оттенок, а раздутое лицо этой чудовищной женщины дышало пороком и преступлением еще более, чем два года назад. Прелестное личико бедной Венеры, побледневшее от лишений и дурного обращения, выражало страдание и отчаяние.
   -- Эй! Хозяин! -- закричал Эшине хриплым голосом.
   Хозяин прибежал.
   -- Ужинать! -- вскричал акробат. -- Мы умираем с голода.
   Что у вас есть? -- Ветчина и яйца.
   -- Ну нам и не нужно ничего другого... Разумеется, к этому необходимы вино и коньяк...
   -- Стало быть, вам надо сделать яичницу с ветчиной?
   -- Да, яичницу из сорока восьми яиц.
   Хозяин бросил странный взгляд на трех путешественников, Вероятно, их экипаж и наружность внушили ему какие-то опасения, потому что он сказал:
   -- Я имею привычку получать вперед.
   -- Вот как? Странная привычка.
   -- Да.
   -- Так вот как вы обращаетесь с людьми, приезжающими к зам в экипаже. Прекрасно!
   -- Уж так я привык; а те, которые недовольны, могут отправляться в другое место.
   -- Вы заслуживали бы этого... Но так как я уже здесь, то остаюсь и не хочу спорить с вами...
   -- Стало быть, вы заплатите?
   -- Вот шесть ливров в задаток.
   Хозяин взял серебряный экю, повертел его в руках, чтобы удостовериться, настоящий ли в нем вес, и, довольный осмотром, сказал:
   -- Хорошо. Я приготовлю еду... Эй! Марготон, -- закричал он, обернувшись к кухне, -- отведи на конюшню лошадь этого господина...
   -- Да хорошенько позаботься о ней, -- заметил Эшине серьезным тоном, -- эта лошадь дорогая.
   Через пять минут Эшине, Рогомм и Венера сидели за столом в зале трактира. Яркий огонь трещал в высоком и широком камине. На скатерти сомнительной белизны стояли три выщербленные тарелки, три невыполосканных стакана, бутылка с гасконским вином, небольшая кружка с водкой и лежали три железные вилки и огромная краюха черного хлеба.
   -- Вот ваша яичница, -- сказал хозяин, подавая блюдо на стол.
   Путешественники тотчас же принялись уписывать еду, и несколько минут слышался только звук вилок и челюстей. Менее чем через десять минут яичница исчезла и бутылка была опорожнена. Эшине и Рогомм готовились приняться за водку, как вдруг новое лицо появилось в зале.
   Это был человек подозрительной наружности и на редкость безобразный. Глубокие шрамы прорезали его лицо. Одного глаза совсем не было; другой, бледно-серый, имел подлое и зловещее выражение. Одежда этого человека состояла из грязных лохмотьев.
   При виде незнакомца Венера не могла удержаться от вскрика ужаса, что принесло ей один удар ногой от Эшине и другой от Рогомм. Вошедший обвел залу своим единственным глазом и, приметив Эшине, немедленно сел возле него. Акробат принял его гримасой, походившей на улыбку, и дружеским пожатием руки, Рогомм сделала то же.
   -- Не хочешь ли стаканчик водки? -- спросил Эшине.
   -- Разве можно отказать?
   С этими словами незнакомец осушил полный до краев стакан, который подал ему акробат, и потом сказал:
   -- Я ждал вас целый час на дороге; я уже думал, что вы не приедете сегодня...
   -- Лошадь виновата, -- заметила Рогомм.
   -- Впрочем, нет никакой беды, если б вы приехали и позже...
   -- Как можно не сдержать слова, данного другу! -- закричал Эшине. -- Никогда!
   Потом, наклонившись к кривому, он спросил его шепотом:
   -- Все по-прежнему?
   -- Еще бы! -- отвечал кривой тем же тоном.
   Акробат потер руки с веселым видом, потом прибавил:
   -- Когда же?
   -- Завтра вечером.
   -- Без отлагательства?
   -- Да... Все как условленно...
   Кривой хотел продолжать, но взглянул на Венеру и остановился.
   -- Ну? -- спросил Эшине.

CV. Преступления

   Кривой выразительно указал на нее и спросил:
   -- А девочка?
   -- О! -- отвечал акробат, -- ее нечего опасаться; при ней можно говорить свободно; она дремлет и притом ничего не понимает... Отведи ее спать, -- прибавил он, обращаясь к Рогомм.
   Толстая женщина велела трактирщику отвести себе спальную и ушла с девочкой. Через пять минут она вернулась.
   -- Ребенок спит, -- сказала она, -- будем говорить...
   На другое утро Эшине сделал необычные приготовления.
   Он продал за пятьдесят пять ливров свою чахлую клячу, вместе с упряжью и повозкой, и купил за двести ливров двух лошадей небольших, но молодых и сильных. Из всей своей поклажи Эшине и Рогомм оставили только холщовый мешок и, кроме того, гитару, на которой за эти годы они бранью и побоями выучили Венеру играть несколько песен.
   К шести часам вечера лошади были взнузданы. Рогомм села на одну и поставила перед собой холстинный мешок с бельем и одеждой. Позади себя посадила она Венеру. На девочке была надета через плечо гитара. Эшине сел на другую лошадь, и все трое выехали из деревни, где провели ночь и часть дня.
   Ехали они около двух часов. Как только стемнело, Эшине повернул свою лошадь, сделал Рогомм знак сделать то же самое, и оба воротились назад по той самой дороге, которую проехали. Только вместо того, чтоб ехать по большой дороге, как ехали до сих пор, они проехали по полю, вдоль забора. Скоро во мраке заблистали огни деревни, из которой они выехали два часа тому назад. Эшине повернул налево и пустил лошадь в галоп. Рогомм сделала то же. Через несколько минут они въехали в лес. Венера, убаюканная ровным шагом лошади, мало-помалу заснула.
   Вдруг лошади остановились. Акробаты находились посреди чащи, на ружейный выстрел от границы леса. Эшине сошел с лошади. Рогомм тоже. Потом она сняла Венеру. Девочка, вдруг пробудившись от сладкого сна, протерла глаза, чтобы удостовериться, не во сне ли она видит это.
   Внезапный крик заставил ее вздрогнуть. Эшине сорвал с дерева, под которым остановился, листок, согнул его особенным образом, приложил ко рту и три раза прокричал по-совиному. С минуту было тихо. Но скоро подобный же крик три раза ответил на этот сигнал. Через несколько секунд в чаще захрустели сухие листья, осторожно раздвинулись ветви и кто-то подошел к акробатам.
   -- Кто идет? -- спросил Эшине шепотом.
   -- Друг.
   Венере показалось, что она узнала этот голос. В тени обрисовалась фигура вчерашнего кривого.
   -- Кум, -- сказал он, -- все идет хорошо. Ночь мрачная. Сорока в гнезде. Пойдем!
   -- Пойдем! -- повторил Эшине. -- Стереги лошадей, -- прибавил он, обращаясь к своей толстой подруге. -- А ты, малютка, ступай за нами, или я поколочу тебя...
   И Эшине взял Венеру за руку. Девочка задрожала. Эшине продолжал:
   -- С тобой гитара?
   -- Вот она, -- отвечала бедная девочка.
   Эшине потащил ее. Они вышла из леса и несколько минут шли по лугам, влажным от вечерней росы. Через десять минут кривой сказал:
   -- Стой!
   Остановились. Темнота была не так глубока, как в лесу. По обе стороны шел забор в пять футов вышины. Сквозь этот забор светился слабый свет. Эшине наклонился к Венере и сказал:
   -- Останься здесь.
   -- Одна? -- спросила дрожащая девочка.
   -- Да.
   -- Я боюсь...
   -- Стой на месте, -- повторил Эшине грозно, -- или я тебя
   -- Останусь... Останусь, -- пролепетала Венера.
   -- Если кто-нибудь подойдет, если ты услышишь малейший шум, играй на гитаре и пой.
   -- Хорошо.
   -- И помни, малютка, что если ты не исполнишь в точности моих приказаний, я убью тебя без милосердия!
   С этими грозными словами Эшине сильно сжал руку Венеры. Девочка оставалась неподвижна и не отвечала ничего: страх сковал ее.
   -- Скорее! -- сказал кривой. -- Давно пора.
   -- Я готов.
   И оба подошли к забору. Несколько досок, без сомнения подпиленных заранее, немедленно отделились и открыли довольно широкое отверстие. Эшине с товарищем исчезли впотьмах, в чаще деревьев.
   Прошло несколько секунд. Скоро до ушей Венеры долетели звуки совершенно различного рода. Один звук был едва слышен и походил на визжанье пилы, вгрызающейся в железо. Он раздавался от того места, куда отправились акробат и кривой. Другой звук доносился с большой дороги. Это был тяжелый топот лошади. Всадник напевал монотонную песню. Венера вспомнила приказания Эшине и то, чем угрожали ей, если бы она не исполнила их в точности. Дрожащими руками дотронулась она до расстроенных струн гитары и голосом, срывающимся от страха, начала петь старинную народную песню, трогательную и невинную мелодию -- странный аккомпанемент ужасной драмы!

CVI. Убийство

   При первых звуках песни визжание пилы прекратилось. Мало-помалу топот копыт становился все слабее и слабее и скоро совершенно затих вдали. Всадник проехал. Венера перестала петь. Глухое визжанье пилы возобновилось. Это продолжалось не долго. Через две минуты наступила тишина. Небо было мрачно. Большие черные тучи, пробиваемые время от времени лунными лучами, неслись по небу. С Венерой сделалось какое-то странное головокружение. В ушах ее раздавался шум, грудь тяжело поднималась. Чтобы успокоиться и преодолеть головокружение, все более и более овладевавшее ею, она упорно устремила взор на слабый свет, сиявший все на одном и том же месте между деревьями.
   Вдруг этот свет погас. В то же время Венера услышала душераздирающий, ужасный, отчаянный крик! Холодный пот выступил на лбу девочки. Она выронила из рук гитару, которая разбилась с хриплым звуком, подобным хрипу умирающего. Венера хотела бежать, но ноги ее подгибались. Ей показалось, что земля вертится вокруг нее, и хотя девочка не имела ясного понятия о смерти, она решила, что умирает.
   Шум быстрого бега вывел ее из этого состояния. Эшине и кривой перепрыгнули через забор, как два лютых зверя. Акробат схватил Венеру за руку и потащил, говоря задыхающимся голосом:
   -- Скорее!.. Скорее!..
   Девочка не могла бежать: колени ее подогнулись и она упала. Эшине подавил в себе ругательство или угрозу, взял Венеру на руки и побежал к лесу.
   -- На лошадей!.. -- закричал он глухим голосом, добежав до Рогомм,
   Старуха посадила Венеру на лошадь, и в эту минуту девочка услыхала металлический звук, который издал мешок, полный монет. Лошади поскакали с фантастической быстротой. Такие сильные волнения в такое непродолжительное время были выше сил ребенка. Венера лишилась чувств.
   Когда она пришла в себя, акробаты находились уже в другом лесу, гораздо глуше вчерашнего. Был день. Лошади, изнуренные усталостью, лежали в высоком папоротнике, уже поблекшем от холодных осенних ветров. Рогомм развела огонь из сухих ветвей и жгла одежду, которая, как показалось Венере, была запачкана кровью. Эшине, сидевший поодаль под старым дубом, считал золотые монеты. Актеры переоделись так, что Венера с трудом узнала их. Они сменили свою обыкновенную одежду костюмами лангедокских крестьян. Венеру также одели крестьянской девочкой.
   Когда наступил вечер, они бросили лошадей, которые не могли продолжать путь, и пешком дошли до ближайшей деревни. Там они остановились в трактире.
   На другое утро Эшине вышел купить других лошадей. Рогомм и Венера остались ожидать его в низкой зале, окна которой выходили с одной стороны на двор, а с другой в сад. За садом виднелась поляна.
   Отсутствие Эшине продолжалось необыкновенно долго. Венера заметила, что Рогомм начала терять терпение и даже выказывала беспокойство. Обе сидели у окна.
   Вдруг Рогомм с ужасом вскрикнула. Это восклицание повторила и Венера. Они увидели Эшине, входившего во двор в сопровождении двух жандармов. Руки его были скованы за спиной железной цепью. Глаза смотрели дико, и ничто не могло сравниться с ужасом, какой внушало его лицо, покрытое смертельной бледностью. Зрелище это, впрочем, было непродолжительно. Рогомм, не теряя ни секунды, отворила окно в сад и, несмотря на свою толщину, поспешно выпрыгнула в него. Окно было не высоко от земли. Венера, которой Рогомм сделала повелительный знак, бросилась за ней!
   Через несколько минут, под прикрытием живых заборов, которыми была покрыта вся страна, Рогомм и Венера добрались до поляны. Вечером они спрятались в лесу. С этих пор для них наступила странная и ужасная жизнь. Два месяца жили они без убежища, спали под открытым небом в самых уединенных местах, ели дикие плоды, а иногда черный хлеб, купленный у пастухов. В этот год зима была жестокая, даже в южной Франции. Рогомм чувствовала необходимость приблизиться к жилью и спрятаться в каком-нибудь городе. Сначала они шли по ночам, чтобы не привлекать внимания своей ветхой одеждой. Наконец, мало-помалу, покупая здесь соломенную шляпку, тут юбку, там платок, они успели одеться почти приличным образом и осмелились путешествовать днем.
   Было семь часов утра, когда они дошли до Монпелье. Толпа покрывала улицы и площади и, казалось, была взволнована ожиданием какого-то важного происшествия. Эта толпа увлекла за собой Рогомм и Венеру, которые, сами не зная куда идут, очутились вдруг на большой площади. Там, под ослепительно блестящим небом, высились зловещие и черные профили двух виселиц. Очевидно, была назначена казнь. Рогомм и Венера хотели уйти, но массы зрителей, стекавшихся со всех сторон, принудили их остаться на месте.
   Вдруг страшный шум поднялся в толпе, удерживавшей их в плену. Вой, проклятия раздавались безостановочно. В то же время волны народа быстро раздались. Появилась тележка в сопровождении конвоя. В этой тележке везли к эшафоту преступников, осужденных на смерть. Народ бросал в них грязь, камин, провожал их ругательствами. Венера хотела сначала отвернуться, но никак не могла. Непреодолимое любопытство принудило ее посмотреть на осужденных.
   Она узнала их.

CVII. Бродяжничество

   Один из этих негодяев, которым оставалось жить несколько минут, был тот страшный кривой, которого Венера видела два раза. Другой... Другой был приятелем Рогомм, господином Венеры, акробатом Эшине.
   Преступники вышли из роковой тележки у виселиц-близнецов. Покрытые смертельной бледностью и трепетавшие от ужаса, они едва держались на ногах. Палач со своим помощником овладели осужденными. Венера потупила голову и закрыла глаза. Новый шум в толпе заставил ее раскрыть их. Человеческое правосудие было удовлетворено... Повешенные качались на веревках. Агония искривила их лица, и от последних конвульсий трепетали их мышцы.
   Эта ужасная сцена произвела страшное впечатление на юное воображение ребенка. Долго еще после этого Венера просыпалась по ночам, орошенная холодным потом, с душераздирающим криком, представляя себе эти бледные лица с искривленными губами, с расширившимися зрачками, которые, как ей казалось, были пристально устремлены на нее. Тогда Рогомм била девочку, чтобы заставить ее замолчать, и осыпала ее грубыми ругательствами. Венера сдерживала рыдания и тихо плакала.
   Золотые монеты, плоды преступления, искупленного акробатом на виселице, остались в руках Рогомм. Это золото быстро приходило к концу. Рогомм их не берегла. Эта достойная женщина пила водку и другие крепкие напитки не только в течение целого дня, но и по ночам.
   Рогомм и Венера направились из Монпелье к границам Италии. Рогомм купила Венере акробатический костюм, вышитый медными блестками, гитару и бубен. Девочка опять стала странствующей певицей и танцовщицей. Они медленно прошли всю южную Францию, живя довольно хорошо, благодаря деньгам, которые Венера зарабатывала своими танцами и песнями.
   Теперь мы можем оставить без внимания целые семь лет, за которые с нашими действующими лицами не случилось ничего достойного упоминания. Они прошли Пьемонт, Неаполитанское королевство, Тоскану, Ломбардию, Тироль, Иллирию, повсюду ведя странствующую и жалкую жизнь, хотя и не терпели нужды.
   Между тем Венера росла. Из ребенка она превратилась в красивую девушку. С удивлением, смешанным с удовольствием, замечала она, что взоры мужчин часто останавливались на ней, и в этих взорах она видела выражение еще ей неизвестное.
   Теперь, читатель, то, что мы скажем вам, конечно, покажется странным, невероятным, но между тем это будет совершенная истина.
   Венера, уличная певица, воспитанная презренной тварью, известной нам, не ведавшая ни правил, ни даже инстинктов нравственности, привыкшая с детства слышать беспрестанно неприличные слова и петь непристойные песни, эта девушка, говорим мы, сохранила совершенную чистоту сердца и воображения. Эротические образы, находившиеся постоянно у нее перед глазами, не имели для нее ни привлекательности, ни значения. Врожденная стыдливость окружала ее душу густым покровом и сохраняла ее от осквернения. Но так же, как и счастье ее юных лет, этот покров должен был разорваться.
   Странствующая жизнь привела их зимой в Польшу. В то время Венере было уже восемнадцать лет. Четыре дня уже девушка со своей спутницей шли по глухим заснеженным лесам, в которых не встретили ни одной живой души. Положение их было ужасным и почти отчаянным. Обе страдали от холода и голода, так что им оставалось только выбирать из двух родов смерти, одинаково ужасных.
   К концу пятого дня в ту минуту, когда, разбитые усталостью и отчаянием, они упали, может быть, затем, чтобы не подняться более, последние лучи заходящего солнца показали им в конце длинной прогалины в лесу величественную громаду замка. Вид этот возвратил им силы, и скоро они дошли до опущенного подъемного моста, который вел на двор, находившийся посреди нескольких флигелей, возле главного здания. Очевидно, путницы имели перед своими глазами одно из тех феодальных жилищ, в которых никогда не отказывают просящим приюта.
   У моста стоял человек с бичом в руке, Венера подошла к нему и на ломаном польском языке, которому кое-как научилась по дороге, спросила его, указав на замок, позволят ли им в нем переночевать. Скажем мимоходом, что в своей странствующей жизни Венера приобрела изумительную способность учиться языкам различных стран, через которые она проходила. Даже Рогомм в короткое время научилась довольно сносно объясняться с окружающими.
   Человек, к которому обратилась Венера, с любопытством осмотрел обеих женщин с ног до головы. Потом, указав на подъемный мост, он сделал им знак, выражающий: "Ступайте!"
   Женщины прошли через мост на большой двор, где были встречены сначала насмешками толпы слуг в странных ливреях, обшитых бесчисленным множеством позументов и шнурков. Но когда эти люди рассмотрели обеих женщин, лицо Венеры произвело на них благоприятное впечатление. Насмешки тотчас прекратились. Один из слуг проводил путешественниц в кухню. Там их посадили перед большим огнем, над которым вертелось несколько вертелов с говядиной и дичью разного сорта.
   Через несколько минут тот же слуга принес старухе и девушке есть и пить. Скоро голод Венеры был утолен, приятная теплота огня возвратила гибкость ее членам, оцепеневшим от холода и ослабевшим от усталости и голода. Она встала, взяла гитару и, сделав несколько аккордов, запела приятным и чистым голосом французскую песню, которая произвела на ее слушателей изумительный эффект, хотя они и не поняли ни одного слова. Когда Венера перестала петь, она схватила свой бубен, висевший у нее на поясе, и станцевала прелестный танец. Восторг слуг превзошел все ожидания. Восхищенные лакеи не знали, как выразить удовольствие, которое Венера доставила им своими талантами.
   Без сомнения, слабые звуки гитары или бубна долетели до ушей владельца замка; а может быть, и услужливый слуга выставил перед ним в благоприятном свете искусство молодой девушки в пении и танцах.

CVIII. Пан

   Позже вечером дворецкий пришел за Венерой и повел ее к пану.
   Пан -- так слуги называли своего господина -- хотел видеть и слышать молодую гостью. Рогомм хотела идти с Венерой, но ей велели остаться в кухне. Слуга повел Венеру по огромным комнатам, которые походили более на галереи и не имели других украшений, кроме оружия и охотничьих трофеев. Наконец они вошли в четырехугольную залу, стены и пол которой совершенно исчезали под черно-бурыми лисьими мехами, что производило странный, но довольно живописный эффект. Яркий огонь сверкал в высоком камине, на котором стоял серебряный кубок.
   У этого камина сидел или скорее лежал в огромном кресле пан. Без всякого сомнения, ему уже было более шестидесяти лет, и Венере он показался скорее низкого, нежели высокого роста. Впрочем, он прекрасно сохранился и, казалось, несмотря на лета, был одарен крепостью и бодростью. Костюм его состоял из серого суконного кафтана и панталонов того же цвета, обшитых галунами, как и кафтан.
   Никакими словами нельзя выразить то впечатление, которое произвело на Венеру лицо этого старика. Цвет лица его был красен как кирпич и казался еще темнее от ослепительной белизны усов и волос, остриженных под гребенку; длинный крючковатый нос походил на клюв хищной птицы; маленькие глаза, иссиня-зеленые, чрезвычайно смелые, зоркие и хитрые, дополняли эту физиономию, поистине не имевшую ничего привлекательного.
   Пан курил коротенькую черную трубку, облокотившись локтем на дубовый резной столик, на котором стояла большая хрустальная ваза, наполненная вином с пряными кореньями, и рядом лежала пара пистолетов, оправленных в серебро.
   Когда Венера вошла, старик устремил на нее холодный взгляд, похожий на кошачий. Смущенная девушка остановилась на пороге. Он сделал ей знак подойти.
   -- Молодая красавица, -- спросил он ее по-польски, -- из какой вы страны?
   Венера сначала не поняла. Старик повторил вопрос.
   -- Я родилась во Франции, -- отвечала тогда девушка.
   Старик продолжал на плохом французском языке:
   -- Как вас зовут?
   -- Венерой.
   -- Сколько вам лет?
   -- Кажется, шестнадцать.
   -- Кажется, говорите вы?
   -- Да.
   -- Стало быть, вы не знаете точно?
   -- Нет.
   -- Как же это могло случиться?
   -- Я никогда не знала моих родителей, и потому мне не известно, сколько мне лет...
   -- Стало быть, женщина, с которой вы пришли, вам не мать?
   -- Нет!
   -- Почему же вы живете вместе?
   -- Потому что она меня воспитала, а теперь я достаю ей пропитание.
   -- Каким образом?
   -- Пою, танцую... И нам везде дают пищу и гостеприимство.
   Наступила минута молчания. Потом старик продолжал:
   -- Спойте и станцуйте мне. Я так хочу.
   Венера тотчас повиновалась. Она начала петь, аккомпанируя себе на гитаре, потом схватила бубен и со странной энергией протанцевала очень живой танец, которому выучилась на границах Бискайи. Пока она танцевала и пела, старик не спускал с нее глаз. Даже когда Венера не смотрела на него, ей чудился блеск его бледных зрачков. Окончив танец, она поклонилась старику.
   -- Хорошо, -- сказал он лаконично, -- я доволен.
   Потом он ударил по столу пистолетом. Явился дворецкий.
   -- Что прикажете? -- спросил он.
   -- Уведи эту девушку, -- отвечал пан, -- дай ей постель и той женщине, которая с нею; пусть они не уходят из замка. Ступай...
   Дворецкий почтительно поклонился, взял Венеру за руку и отвел ее в кухню.
   Рогомм ожидала Венеру с величайшим нетерпением и принялась расспрашивать ее.

CIX. Кошелек

   Когда Венера рассказала ей все, от странного взгляда пана до приказания, отданного им, не отпускать их без его ведома, девушка увидела, как глаза мегеры заблистали адской радостью, причину которой она поняла только впоследствии.
   -- Ах, как ты счастлива, малютка! -- вскричала Рогомм.
   -- Счастлива? -- повторила Венера. -- Почему?
   Старуха пожала плечами с презрительным видом.
   -- Почему? -- повторила Венера.
   Рогомм повернулась к ней спиной, и зловещая улыбка заиграла на ее толстых губах.
   Дворецкий отвел обеих женщин в просторную комнату, где стояла широкая кровать, на которой могло поместиться человек восемь. Им дали свечку, потом принесли ужин и вина, которого спросила Рогомм, без сомнения, затем, чтобы удостовериться в начинающейся милости для Венеры.
   Скоро они улеглись, и Венера, изнуренная усталостью, почти тотчас же заснула.
   На другой день дворецкий опять пришел за Венерой, но на этот раз велел идти и Рогомм. Обе прошли по тем же галереям, вошли в ту же залу и нашли старика на том же месте и в той же позе, как вчера.
   Когда они вошли, старик встал; Рогомм низко поклонилась ему. Он сделал ей знак отойти с ним в амбразуру окна. Там они принялись разговаривать шепотом. Разговор их был продолжителен, тем более что оба собеседника с трудом объяснялись на одном и том же языке. Часто они взглядывали на Венеру, а порой даже указывали на нее. Девушка поняла, что речь шла о ней. Она оставалась возле камина.
   Когда таинственный разговор кончился, старик растворил небольшой шкаф, сделанный в стене, вынул оттуда стопку золотых монет, положил их в кошелек и бросил его Рогомм. Старуха подхватила кошелек на лету, спрятала его в карман, отвесила старику низкий поклон, подошла к Венере и поцеловала ее в лоб с притворной нежностью, которая причинила девушке невыразимый страх.
   -- Мы уходим? -- спросила Венера.
   -- Да... -- отвечала Рогомм, -- то есть ухожу я одна...
   -- И я с вами!
   -- Нет...
   -- Как нет?.. -- вскричала Венера.
   -- Ты останешься... Но не надолго... Я вернусь за тобой через несколько дней... А пока будь умницей, то есть не отказывай ни в чем этому достойному господину... Он желает тебе добра и... О! Много, много добра...
   -- Значит, вы бросаете меня одну? -- прошептала Венера с испугом.
   -- Нет, этот господин примет в тебе участие...
   -- Нет, нет... -- перебила Венера с отчаяньем в голосе, -- я не хочу здесь оставаться!
   -- А я говорю, -- возразила Рогомм с дьявольским хладнокровием, -- что ты должна остаться непременно, а то нас обеих повесят, как твоего отца, Эшине!..
   И гнусная мегера, воспользовавшись остолбенением Венеры, быстро пошла к двери и исчезла. Несколько минут девушка оставалась неподвижной, напрасно стараясь объяснить себе, что с ней случилось. Мало-помалу каким-то смутным инстинктом она поняла опасность своего положения. Она хотела броситься к двери, но старик как будто предвидел это. Он схватил Венеру за руку, и несмотря на все свои усилия, она никак не могла вырваться от него.
   -- Пустите меня!.. Я хочу уйти!.. -- вскричала Венера, топнув ногой почти с детским гневом.
   -- А я хочу, чтобы вы остались! -- возразил старик, сжимая ее руку с неимоверной силой.
   -- Вы мне не господин!.. Я вас не послушаюсь...
   -- Ошибаетесь, милое дитя!..
   -- Как? Разве вы господин... Мне? По какому праву?
   -- Я купил вас...
   -- Купили!.. -- повторила Венера с изумлением, отвращением и ужасом.
   -- Вы это знаете так же хорошо, как и я, потому что только что видели, как я платил золотом...
   Лишь тогда Венера поняла, какой гнусный торг заключила Рогомм, и зарыдала горькими слезами.
   И все-таки она еще слишком была далека от того, чтобы предвидеть в эту минуту все несчастья, которые должны были обрушиться на нее.

CX. Подслащенное винцо

   -- Я не люблю слез, -- сухо сказал старик, -- ступайте, я увижусь с вами после, когда вы станете благоразумнее.
   Он ударил по столу прикладом пистолета. Тотчас вошел дворецкий.
   -- Уведи эту девушку, -- сказал старик.
   Доверенный слуга отвел ее в большую комнату, обтянутую темно-красным, будто кровавым, штофом. Всю мебель этой комнаты составляли кровать, стол, кресло и зеркало. В камине горел огонь. Дворецкий оставил Венеру одну; но когда он вышел, девушке показалось, что он запер за собой дверь на ключ. Она побежала к двери и убедилась в этом. Итак, она была пленницей! Девушка упала в кресло. Рыдания ее усилились, перейдя в припадок. Когда этот пароксизм несколько уменьшился, Венера начала обдумывать свое положение. Она сказала себе, что плен ее не может быть продолжителен, что, наконец, невозможно, чтобы женщина, которая заботилась о ней с детства, продала ее навсегда за несколько золотых монет. Она убедила себя, что Рогомм скоро придет за ней, и рассудила, что во всяком случае для нее выгоднее казаться покорной и воспользоваться первым представившимся случаем, чтобы убежать. А этот случай, по ее мнению, должен был представиться рано или поздно.
   Эти мысли привели Венеру в спокойное расположение, тут дверь ее комнаты вдруг отворилась. Лакей, в сопровождении дворецкого, принес ей обед. Она села за стол и попробовала несколько блюд; но все они были так сильно приправлены пряными кореньями, что их едкий вкус щипал ей горло. Тогда она налила из хрустального графина неполную рюмку вина топазового цвета и выпила, чтобы утолить жажду.
   После первого глотка она почувствовала странное ощущение: какое-то тяжелое и непреодолимое оцепенение, могущественнее самого сильного сна, постепенно начало овладевать ее телом и умом. Она легла и заснула, или скорее лишилась чувств.
   По всей вероятности -- и мы со своей стороны в этом не сомневаемся -- в вине, принесенном ей, было какое-то наркотическое средство.
   Ночью странный шум вывел Венеру из оцепенения. Она раскрыла глаза. Было темно. Она вскочила и хотела спрыгнуть с постели. Вдруг кто-то схватил ее за руку. Она хотела закричать, но голос ее замер. Притом, кто услышал бы ее крик? Кто заступился бы за бедную брошенную девушку в этом замке, где жили только презренные рабы и неутолимый деспот?..
   Венеру могло спасти только одно чудо. Девушка сделала последнее усилие, в котором жизнь, готовая оставить ее, сосредоточилась вся! Слабая рука ее, поднятая к небу с мольбою о защите, вдруг наткнулась впотьмах на тяжелые складки длинного штофного занавеса. Венера машинально ухватилась за него, приподнялась и почувствовала, что висит в пустом пространстве.
   Вдруг она услыхала падение какого-то тяжелого тела, потом сдавленное ругательство... Глухой стон... Хрипение... Потом все смолкло!
   Упав на ковер, Венера не ушиблась. Только страшное волнение и ужас отняли у нее ясность мыслей.
   Мало-помалу она опомнилась и тогда только могла отдать себе отчет в том, что случилось. Она лежала на полу. Глубокое безмолвие и полная темнота царили вокруг нее. Только в угасающем камине горели еще уголья. Она ощупью добралась до камина, раздула угли и зажгла лампу. Через несколько секунд комната была освещена.
   С трепетом, но и решимостью подошла Венера к алькову. Ужасное, неожиданное зрелище представилось ее взору. Судорожное и отчаянное усилие, которому она была обязана своим освобождением, вырвало железное кольцо, которым был прикреплен к потолку балдахин кровати. Кольцо лежало на голове старика, седые волосы которого были окровавлены. Кровь, просачиваясь сквозь широкую и глубокую рану, текла на щеки и орошала густые длинные усы.
   Венера в страхе отступила.

CXI. Побег

   Умер ли старик? Венера этого не знала. Но умер он или был только без чувств, положение девушки было одинаково ужасно. В первом случае ее непременно обвинят в убийстве, и тогда она окончит свою жизнь подобно несчастному акробату, как предсказывала Рогомм. Во втором -- ей предстояло спасаться от бешеной ярости и мести старика. Ей оставалось только одно: побег.
   Но как бежать? Найдет ли она дорогу в лабиринте коридоров и комнат, через которые проходила до этой роковой комнаты? Притом она помнила, что замок защищается подъемным мостом, который поднимали каждый вечер, Дожидаться дня? Но слуги считали ее пленницей и потому, наверно, не выпустят ее без приказания своего господина. Что же будет с нею, когда они узнают о происшествии, случившемся ночью? Венера видела опасность повсюду. Мысли ее мутились. Она думала, что сходит с ума, и смотрела на потерю своего рассудка как на единственное оставшееся ей счастье.
   Машинально подошла она к окну и растворила его, чтобы освежить свою пылающую голову холодным ночным воздухом. Луна не сияла; но небо было чисто и блестяще, как часто бывает на севере зимой. Скоро утомленные глаза девушки привыкли к темноте. Она приметила, что окно возвышалось надо рвом, находившимся под ним, не более чем футов на двадцать. В то же время Венера вспомнила, что в этом рве не было воды. Ей тотчас пришло в голову, что таким образом она сумеет убежать из этого проклятого дома. Она решилась испытать это крайнее средство. Венера осмотрела комнату, и ей пришло в голову, что шелковые занавески, упавшие на кровать, могут заменить веревки. Но эти занавески были окровавлены: чтобы взять их и разорвать, надо было запачкать руки этой кровью; надо было приподнять отвратительный труп, один вид которого наполнял Венеру непреодолимым ужасом. Долго чувство отвращения мешало ей исполнить это. Несколько раз она хотела даже отказаться от этого и решилась было предоставить себя воле случая.
   Между тем время уходило. Венере уже казалось, что небо начало бледнеть, уже ей слышался в замке легкий шум. Венера говорила себе, что некоторые слуги, вероятно, должны были вставать очень рано. Тогда она снова возвращалась к своим планам и отказывалась от них через минуту. Наконец, между страхом остаться в этой ужасной комнате и отвращением приблизиться к окровавленной постели, на которой лежал труп, она решилась выбрать последнее. Она подошла к кровати, приподняла трепещущей рукой безжизненное тело старика и высвободила из-под него занавески. Самое страшное было сделано. Венера не остановилась на этом. Зубами и ногтями разорвала она занавески на четыре части, связала их так крепко, как позволяли ее истощенные силы, и сделала нечто вроде веревки футов в тридцать длины. Потом, наскоро одевшись, она дотащила до окна стол и привязала один конец занавески к его ножкам. Затем Венера надела на себя бубен и гитару, поручила свою душу Богу, ухватилась обеими руками за занавеску и вылезла осторожно из окна. Ни жива ни мертва опустилась она на землю, но благополучно, без малейшего ушиба. Через несколько секунд она выбралась из рва в чистое поле и побежала со всех ног, сама не зная куда. Впрочем, Венера была уверена, что удаляется от проклятого замка.

CXII. Ворожея

   Когда рассвело, Венера, истощенная усталостью, упала возле сосны. Она осмотрелась и узнала дорогу, по которой шла с Рогомм несколько дней назад. Но тогда у них были деньги, провизия, наконец, их было двое, а теперь она была одна, без денег, в запачканном и разодранном платье. Кроме того, она забыла в проклятой комнате свою шляпку и на голове у нее не было ничего. Положение девушки было ужасно. Она видела это без малейшей обманчивой мечты и горько заплакала. Слезы принесли ей облегчение; ей показалось, что она может продолжать дорогу, и она вновь пустилась в путь.
   Венера шла до вечера. При наступлении ночи силы оставили ее совершенно, и она упала на землю и лишилась чувств. Несколько часов оставалась она в этом положении. Прикосновение чьих-то грубых рук вывело ее из обморока. Она раскрыла глаза и увидела, что окружена толпой мужчин, из которых многие были в ливреях пана. Все яростно кричали.
   Венера была в плену. Не обращая внимания на ее слабость, которая делала невозможными всякие попытки к побегу, ей связали руки и ноги и бросили на телегу, которая тотчас же быстро покатилась. Лежа на соломе, при страшной тряске тяжелой телега, Венера впала в глубокое оцепенение, прекратившееся только у ворот тюрьмы ближайшего города. Была ночь. Девушке развязали руки и ноги и отвели ее в темную и вонючую тюрьму.
   На другое утро тюремщик принес ей кусок черного хлеба и кружку воды и вышел, не говоря ни слова. Днем тюремщик возвратился.
   -- Ступайте за мной, -- сказал он.
   -- Куда вы меня ведете? -- спросила Венера.
   -- В общую тюрьму.
   Тюремщик повел ее по темным и грязным коридорам и вскоре отворил низкую дверь, окованную железом, Как только дверь эта повернулась на скрипучих петлях, послышались ругательства, проклятия, хохот, рыдания. Этот зловещий шум испугал Венеру, которая спрашивала себя, в какой ад привели ее?
   -- Проходите, -- сказал тюремщик.
   Венера вошла. Дверь затворилась за ней. Несчастная девушка очутилась в довольно обширной низкой зале со сводами. Вокруг шли деревянные скамейки, почерневшие от времени; но кроме этих скамеек, не было никакой другой мебели. Восемь или десять женщин находились в зале: одни сидели, другие стояли, третья расхаживали большими шагами. Почти все эти женщины представляли собой отвратительные типы порока и преступления, в самом гнусном их безобразии.
   В ту минуту, когда вошла Венера, все умолкло. Заключенные начали рассматривать ее с неприязненным любопытством. Ее молодость и красота заставляли их ненавидеть ее.
   -- Что она сделала?.. -- спрашивали некоторые. -- Воровка она, что ли?
   -- Я знаю, -- отвечала одна женщина, приведенная в тюрьму в это утро. -- Эта негодяйка перерезала горло одному старому господину, в которого она была влюблена... Мне сказал это тюремщик... Он мне приятель...
   -- Ее повесят... Повесят!.. -- закричали две или три мегеры. -- На виселицу красавицу!..
   И все, или почти все, повторили с ужасным единодушием:
   -- На виселицу ее!.. На виселицу!..
   -- Ах, -- сказала одна горбунья, которая убила бедную старуху, чтобы отнять у нее несколько жалких серебряных монет. -- Еще не далее как вчера эта красавица стала бы смотреть на нас с высоты своего величия... потому что она молода и нравится мужчинам; она считает, что ей все позволено...
   -- Она презирала бы нас! -- подхватила другая.
   -- Наплевала бы на нас! -- прибавила третья.
   -- А все-таки сегодня она с нами! -- пробормотала горбунья.
   -- И ее будут судить!
   -- И приговорят к смерти!
   -- И повесят!
   И заключенные опять закричали со свирепой яростью:
   -- На виселицу!.. На виселицу красавицу!..
   Несчастная девушка, испуганная этим неожиданным нападением, обезумела от страха. Дрожа, вне себя, она хотела спрятаться в темный угол залы, куда почти не проникал свет.
   Но едва она сделала несколько шагов в этой темноте, как пронзительно вскрикнула. Она почувствовала, что чья-то рука схватила и сильно сжала ее руку. Ноги Венеры подогнулись, голова ее закружилась, и она думала, что падает в обморок.
   Однако этого не случилось. Женщина, до сих пор сидевшая на скамейке в самой темной части нижней залы, медленно встала и привела Венеру к свету, выходившему из узкого окна с железной решеткой. Там она устремила на девушку пристальный и пронзительный взгляд.
   Венера, в свою очередь, подняла глаза на нее. Это была женщина очень высокого роста и необыкновенной худобы. Может быть, некогда и она была хороша, но теперь лицо ее походило на истертый пергамент, а профиль напоминал хищную птицу. Красный платок на голове имел форму тюрбана. Черное, очень широкое платье вместо пояса было подвязано веревкой.
   Заключенные замолчали, но не надолго.
   -- Посмотрите! -- вскричала одна. -- Ворожея-то рассматривает висельницу.
   -- Пусть Молох поворожит ей!
   -- Да!.. Да! -- отвечало несколько голосов. -- Пусть поворожит!..
   Венера дрожала всем телом.
   -- Молох, -- начала горбунья, -- скажи ей, через сколько дней она будет качаться на веревке, высунув язык...
   -- А она даст тебе за труды кусочек своей веревки... Это принесет тебе счастье...
   -- Пока еще тебе дадут целую и совсем новую веревку...
   -- Веревку Молох! -- возразила горбунья. -- Что это вы?
   -- А то как же?
   -- Веревку? Вы хотите сказать, костер! Ворожей не вешают, а жгут!
   -- Правда!.. Правда!
   -- На костер Молох!.. На виселицу красавицу! -- подхватили заключенные хором.
   Высокая и худощавая женщина, которую называли Молох и ворожеей, сделала два шага вперед, нахмурила брови, взглянула с угрожающим видом на окружавших ее женщин и протянула руку. Колдовство внушало в ту эпоху такой сильный ужас, что все заключенные, опасаясь какой-нибудь порчи, отступили и замолчали. Молох хотела заговорить, но в это время четыре тюремщика вошли в залу. Настал час разводить заключенных по камерам, где они ночевали вместе по двое и по трое.
   До этого дня Молох была одна. Венере, как прибывшей последней, было назначено разделять ее камеру. Мысль остаться одной, в глубокой темноте, с этим ужасным существом показалась молодой девушке во сто раз хуже смерти. Она просила, чтобы ее отвели в любую темницу, плакала, умоляла, но все было напрасно. Ей отвечали грубо и с насмешливым хохотом заперли вместе с ворожеей.

CXIII. Побег-2

   Глубокая темнота царствовала в тюрьме, в которую заперли ворожею и Венеру. Молодая девушка, трепеща от ужаса, как будто бы находилась в клетке с каким-нибудь лютым зверем, прижалась в угол.
   Прошел час. В тюрьме не было слышно ничего, кроме биения сердца Венеры и отрывистого дыхания Молох. Вдруг Венера вздрогнула. Бледный свет, блеск которого увеличивался с каждой секундой, засиял из угла, противоположного тому, в котором приютилась Венера. Скоро вся камера ярко осветилась, Венера от удивления не могла выговорить ни слова. Чему, в самом деле, приписать то, что она видела, если не волшебной силе ворожеи и ее адским заклинаниям? Однако Молох просто-напросто зажгла небольшую медную лампу, добыв огня из какого-то неизвестного вещества. Потом она поставила эту лампу на сырой камень, выдавшийся из стены.
   Взглянув на бледную Венеру, Молох увидела, как она испугана. Сострадание, видимо, овладело ее сердцем, потому что она сказала:
   -- Разве вы боитесь меня?
   -- О! Да... -- пролепетала Венера. -- Очень боюсь.
   -- Отчего?
   -- Сама не знаю. Но эти женщины говорили... Сейчас... -- Венера остановилась.
   Молох окончила:
   -- Эти женщины называют меня ворожеей; и это вас пугает?
   -- Признаюсь...
   -- Ну! Не бойтесь же ничего... Ворожея я или нет, но я не желаю вам никакого зла и, может быть, еще смогу сделать вам много добра.
   Венера взглянула на Молох с удивлением.
   -- Какое добро можете вы сделать мне? -- спросила она. -- В том положении, в каком я нахожусь, мне нельзя ждать помощи ни от кого... И не на что надеяться...
   -- Откуда знать?
   Венера не отвечала. Молох продолжала:
   -- Доверьтесь мне.
   -- Как я могу доверять незнакомой женщине... которую встречаю в таком месте...
   -- Вы хотите сказать -- в тюрьме?
   -- Да.
   -- Но ведь и вы сами здесь?
   -- Это правда.
   -- Во всяком случае, чем вы рискуете?
   -- Это опять-таки правда...
   -- Кстати, мне легко доказать вам, что я имею право на ваше доверие...
   -- Каким образом?
   -- Дайте мне вашу руку.
   -- Зачем?
   -- Затем, чтобы, говоря о прошлом, показать вам, что ни настоящее, ни будущее не имеют для меня тайн.
   Венера колебалась, однако после минутного размышления протянула старухе свою руку. Молох схватила эту белую исхудавшую руку и долго-долго смотрела на линии, начертанные на ней.
   -- Вы уже много страдали, -- сказала она наконец. -- Я это вижу.
   -- Много! -- прошептала Венера.
   -- Звезда, под которой вы явились на свет, несчастна. В час вашего рождения была пролита кровь...
   Венера сделала движение ужаса.
   -- Разве вы этого не знали? -- спросила старуха.
   -- Нет.
   -- Я вижу в вашей жизни много пролитой крови.
   Бледность Венеры увеличилась. Молох продолжала:
   -- В детстве вы были невольной и невинной сообщницей убийства. Вызовите самые отдаленные ваши воспоминания... Правда ли это?
   -- Правда, -- пролепетала Венера.
   -- С тех пор в одну гибельную ночь рука ваша пролила потоки крови, но это было справедливостью, а не преступлением... Правда ли это опять? Вы убили, но вы не виновны в этом убийстве?
   -- Вы это видите? -- вскричала Венера.
   -- Для меня это так же ясно, как солнечные лучи.
   -- Но если так, то меня, верно, оправдают? Не правда ли? Не правда?
   -- Нет.
   -- Стало быть, я буду осуждена?
   -- Вы уже осуждены.
   -- Осуждена! -- повторила Венера.
   -- Да, и приговорены к смерти.
   -- О! Боже мой!
   Венера с отчаянием начала ломать руки и судорожно рыдать.
   -- Стало быть, я погибла? -- продолжала она.
   -- Нет.
   -- Кто же спасет меня?
   -- Я.
   После того, что сказала ей старуха, Венера не имела права сомневаться в справедливости ее слов. Она несколько успокоилась, но все еще была в ужасе от страшных слов старухи. Та поняла волнение девушки.
   -- Спите, -- сказала она только, -- и постарайтесь собраться с силами, потому что скоро они вам понадобятся...
   Молох погасила лампу, и во всю ночь темнота и безмолвие царствовали в тюрьме.
   На другой день, как обычно, Молох и Венеру отвели в общую залу. Как и накануне, они обе были осыпаны грубыми насмешками и гнусными шутками других заключенных. Только за несколько секунд до той минуты, в которую тюремщики должны были прийти и развести заключенных по их тюрьмам, Молох шепнула Венере:
   -- Сейчас же, как только я произнесу эти слова: "Ночь, которая начинается, будет длинна..." и так далее -- закройте носовым платком свое лицо и не дышите, даже рискуя задохнуться.
   -- Я сделаю так, как вы хотите.
   -- Хорошо.
   Тюремщики вошли, взяли заключенных и повели их в камеры. Дойдя до конца подземной галереи и в ту минуту, когда тюремщик уже вкладывал ключ в замок, Молох ясно произнесла:
   -- Ночь, которая начинается, будет длинна.
   В то же время она поднесла к лицу тюремщика ящичек, из которого выходил чрезвычайно тонкий и сильный запах. Венера тотчас закрыла носовым платком ноздри и рот и старалась не дышать.
   Тюремщик глубоко вздохнул, протянул руки, зашатался, как пьяный, и упал. Молох наклонилась к нему, сняла с пояса связку ключей, потом схватила Венеру за руку и шепнула ей:
   -- Пойдемте!.. Пойдемте!..
   Венера машинально повиновалась. Через несколько шагов старуха прибавила:
   -- Теперь вы можете отнять ваш платок и дышать... Опасности более нет.
   -- Ах! -- прошептала Венера. -- Вы меня обманули!..
   -- В чем?
   -- Вы мне клялись, что преступления не будет!.. А человек этот умер!
   -- Нет.
   Венера обернулась и взглянула на тело, распростертое на земле.
   -- Однако... -- начала она.
   -- Он не умер, -- перебила старуха, -- и даже не болен. Он только лишился чувств, вот и все. Но молчите и идите. Идите скорее...

CXIV. Спасение

   Вместе пробежали они коридоры, в которых Венера заблудилась бы раз сто, но старуха, по-видимому, превосходно знала все повороты. Очевидно, тюрьма была ей хорошо знакома. Венера не могла не обратить на это внимания. По пути они не встретили никого и добежали таким образом до небольшой двери, окованной железом, как все двери этого печального обиталища. Молох перепробовала несколько ключей из связки и насилу нашла нужный. Дверь растворилась. Ночной воздух, свежий и чистый, пахнул Венере в лицо и произвел на нее необыкновенно приятное воздействие.
   -- Мы свободны? -- спросила она.
   -- Нет еще, -- отвечала старуха, -- но скоро...
   В эту минуту беглянки находились на небольшом дворе, окруженном очень высокой стеной. В стене видна была калитка, выходившая на улицу, но растворить эту калитку старухе было гораздо труднее, чем она предполагала. Замок был заржавлен. Ключ скрипел, но не отпирал. Прошло несколько минут в бесполезных усилиях, и эти минуты, невыразимо ужасные для Венеры, показались ей веком. Она видела себя снова пленницей, отведенной в тюрьму, а потом на казнь. Что она выстрадала, мы не сумеем сказать. Наконец дверь отворилась. С другой стороны была улица, а значит, свобода. Молох схватила за руку Венеру и потащила ее, говоря:
   -- Я вас предупредила, что вам понадобятся все ваши силы. Вооружитесь же мужеством, потому что здесь мы еще не в безопасности. Мы должны идти целую ночь...
   -- Не бойтесь, -- возразила Венера. -- Я найду в себе мужество и силу, я вам обещаю.
   Молох молча отправилась в путь, избегая многолюдных улиц, по лабиринту переулков, составлявших вокруг мрачного здания тюрьмы запутанную сеть. Мало-помалу дома становились реже и наконец совсем исчезли.
   Хотя беглянки уже вышли из города, Молох не замедляла своих шагов. Они вышли на проселочную дорогу, узкую и извилистую, на которой трудно было бы не заблудиться даже днем; но она все шла прямо, с твердостью и уверенностью. Несчастная Венера, напротив, спотыкалась каждую минуту. Она упала бы раз сто, если бы Молох не поддержала ее с непонятной силой.
   Наконец часа через два Венера почувствовала, что силы совершенно оставили ее. Оцепеневшие ноги не только не могли идти далее, но даже отказывались поддерживать ее. Она упала на колени, пролепетав:
   -- Простите меня... Я не могу идти...
   Молох остановилась и спросила:
   -- Вы выбились из сил?
   -- До такой степени, что умираю...
   -- Вы считаете себя не способной к последнему усилию?
   -- Увы! Да... Но умоляю вас, не беспокойтесь о том, что будет со мной... Бегите... Оставьте меня... Я все-таки останусь признательна вам до последней минуты моей жизни за то, что вы сделали для меня.
   -- Вас бросить! Нет...
   -- Это необходимо.
   -- Я окончу то, что начала!
   -- Повторяю вам, что я не могу более идти...
   -- Вам это кажется, но я найду средство доказать обратное.
   Венера отвечала только стоном. Она почти лишилась чувств.
   Молох отнесла или, лучше сказать, дотащила свою спутницу до холмика, покрытого травой, и усадила ее.
   -- О! Если бы я могла напиться! -- прошептала Венера.
   -- Я знаю ручеек по пути за пол-лье отсюда.
   -- Пол-лье!.. Да я умру прежде, чем дойду до него!
   -- Может быть... Но послушайте... Я сделаю для вас то, что вряд ли сделала бы для моей родной дочери.
   Молох вынула из кармана небольшую скляночку из блестящего металла, на которой тотчас же мелькнул бледный луч луны, затерявшейся между тучами.
   -- Послушайте, -- повторила старуха, -- каждая капля того, что я вам дам, составляет несколько недель моей жизни... Может быть, несколько месяцев... Даже, может быть, лет...
   -- Что же это такое?
   -- И жизнь и смерть...
   Молох поднесла склянку к губам Венеры к продолжала:
   -- Выпейте несколько капель, слышите... Две-три, не более... Две-три капли... Это сила, это жизнь. Целый глоток -- смерть... Смерть скоропостижная... Так будьте осторожны...
   Венера с трепетом исполнила приказание старухи. Едва она проглотила две капли странной жидкости, с ней тотчас произошло нечто необыкновенное. Ей показалось, будто кровь горячее потекла в ее жилах. Какое-то неописуемое блаженство охватило все существо ее. Усталость и страдания исчезли, словно по волшебству. Она встала, вскричав:
   -- Вы правы, пойдемте... Благодаря этому чудному напитку я теперь чувствую себя сильнее.
   -- Я вам говорила, -- прошептала Молох, спрятав драгоценную склянку, -- говорила, что в этих каплях заключается жизнь!
   Беглянки опять стремительно побежали. Скоро они достигли ручейка, о котором говорила Молох.
   -- Если вам еще хочется пить, -- сказала старуха, -- напейтесь...
   Но Венере уже не хотелось пить. Ока все еще наслаждалась неизъяснимым блаженством, которое погрузило ее в какое-то приятное оцепенение, В ту минуту, когда Молох остановилась, звезды уже бледнели на горизонте. На востоке от темного неба начала отделяться полоса бледного света. Приближался рассвет. Обе женщины шли всю ночь. Они находились в эту минуту на вершине скалистой горы, невысокой и покрытой лесом. На вершине этой горы высилась груда огромных скал, покрытых плющом, мхом и разными ползучими растениями. Молох подошла к одной из скал, раздвинула ветви, сняла несколько камней и открыла узкое и низкое отверстие, в которое не сложно было пройти человеку среднего роста.
   -- Ступайте за мной, -- сказала старуха.
   Девушка, все еще поддерживаемая волшебным напитком, не колеблясь последовала за ней. В подземелье было темно, но Венера чувствовала, что ноги ее ступают по мягкому мху. Через секунду Молох зажгла факел точно таким же образом, как зажигала лампу в тюрьме. Тогда Венера смогла осмотреться. Она находилась в высоком гроте с блестящими сталактитовыми стенами. В глубине виднелась постель из мха и сухих листьев. Эта постель и несколько сельских скамеек составляли всю мебель в гроте.
   -- Вы у меня в доме, -- сказала Молох, -- и я могу поручиться, что здесь нас никто искать не будет.
   -- В вашем доме? -- повторила Венера.
   -- Да.
   -- Как? Разве вы живете здесь?
   -- Часто.

CXV. Грот

   -- Да, -- продолжала старуха. -- Часто... Почти всегда! Здесь веду я жалкую жизнь, если не странствую или не сижу в тюрьме...
   -- В тюрьме! -- повторила Венера. -- Зачем же в тюрьме?
   -- Затем, что на пропитание я могу зарабатывать только на стыке двух таинственных наук, которые называются ворожбой и магией... Я рассказываю прошлое, предсказываю будущее; но губы мои не умеют произносить ложь... Когда меня спрашивают, я отвечаю истину... А правда, как вы знаете, часто обманывает надежды, оскорбляет тщеславие... На меня порой сердятся и бросают в тюрьму...
   -- Зачем же вы продолжаете это жалкое ремесло?..
   -- Но теперь я решилась на одно предприятие, которому и вы не чужды, Видите ли, мое намерение состоит в том, чтобы немедленно оставить здешний край и взять вас с собою.
   -- Вы хотите взять меня с собой? -- спросила Венера с удивлением.
   -- Да, если только вы не откажетесь... А сказать по правде, я не вижу, как вы можете отказаться, находясь в таком положении.
   -- Куда же вы намерены отправиться?
   -- В такую страну и в такой город, где мы легко найдем средства к жизни.
   -- Куда же это?
   -- Во Францию, в Париж.
   -- В Париж? -- повторила Венера. -- Что же мы будем делать там? -- прибавила она.
   -- То же, что я делала и здесь -- мы будем ворожить... Вы назоветесь моей дочерью. Я научу вас читать, как в открытой книге, в линиях руки. Вы молоды и хороши; вы заработаете много, много золота... И мы будем счастливы!..
   Произнося эти последние слова, старуха оживилась, и мрачный огонь алчности засверкал в ее глазах.
   -- Но, -- возразила Венера, попробовав последнее возражение, -- вы сами мне говорили, что здесь вы умирали почти с голода, несмотря на ваши знания...
   -- Здесь, это правда, но в Париже будет не то. Париж -- это город, где чудесное нравится более всего, где тайны, открываемые моим искусством, дорого ценятся...
   Венера не совсем была в этом уверена, но у нее не было других средств к жизни, и она вынуждена была принять предложение старухи.
   -- Я пойду с вами, -- сказала она.
   -- Хорошо, -- отвечала Молох, -- я была в этом уверена...
   -- Когда же мы отправимся?
   -- Через неделю.
   -- Не раньше?
   -- Невозможно.
   -- Почему так поздно?
   -- Потому что этого требует благоразумие. Подумайте, что теперь уже обнаружили наш побег... Мой не важен, но ваш!.. Родные того, кого вы убили, потребуют вашей смерти, считая ее справедливым мщением, а они -- люди могущественные... Вся полиция на ногах... Если мы пустимся в путь теперь, нас легко опознают и тотчас же поймают.
   Венера поняла, как основательно было это рассуждение, и не настаивала.
   -- Как вас зовут? -- спросила старуха.
   -- Венера.
   -- Ну, Венера, отдохните, пока я схожу за провизией в соседнюю мызу, жители которой меня знают и не изменят мне. Впрочем, я ненадолго.
   Начинало рассветать. Слабый свет, проникнув в отверстие грота, заставил побледнеть факел, зажженный старухой. Молох погасила факел и вышла. Венера бросилась на постель из сухих листьев, и через несколько секунд глубокий сон овладел ею. Она спала несколько часов. Когда она раскрыла глаза, солнечный луч светлой полосой проникал в грот. Было около полудня. Молох, сидя в углу, поджидала пробуждения девушки.
   -- Вы голодны? -- спросила она.
   -- Кажется, да, -- ответила Венера.
   -- Ну вот вам хлеб и плоды... Больше я ничего не могла достать.
   Мы пропустим неделю, которую Молох и Венера прожили в гроте. В эту неделю не случилось ничего, достойного быть упомянутым в этом рассказе. Венера привыкла называть старуху "матушкой". Молох научила ее, как обещала, читать будущее по линиям руки. Венера имела сильную наклонность к сокровенным наукам. Уроки были ей чрезвычайно интересны. Эта неделя прошла скоро.
   Однажды Молох объявила, что они отправляются в путь в этот же вечер, как только стемнеет. Она вынула из принесенного ей узла мавританский костюм, украшенный медными позолоченными цехинами, небольшой кинжал и бубен. Она велела Венере надеть этот костюм и потом вымазала ей лицо настоем из каких-то трав, собранных на горе и настаивавшихся два дня. Настой придал лицу Венеры вместо необычной бледности смуглый цвет, похожий на цвет лица цыганок, родившихся под знойным испанским небом.
   -- Теперь вы совершенно изменились, -- сказала старуха. -- Даже если бы вас поймали, вас не узнают.
   Молох несколько изменила также и свой костюм. Она достала из-под камня кошелек с деньгами и положила его в карман. Потом завязала в узел остатки хлеба и плодов, составлявших целую неделю всю их пищу, и прицепила этот узел к сучковатой палке. Окончив эти приготовления, Молох подождала, пока стемнеет, и сказала Венере:
   -- Теперь отправимся в путь.
   Они вышли из грота, служившего им убежищем. Венера заткнула кинжал за пояс, а бубен несла в руках.
   После довольно продолжительного путешествия обе женщины достигли границ Франции, не подвергнувшись никаким опасностям. Их везде свободно пропускали, им указывали путь. Давно уже были истрачены деньги, составлявшие единственный ресурс путешественниц. Венера иногда занималась своим прежним ремеслом, пела в деревнях, аккомпанируя себе бубном. Немногие деньги, добываемые ею, позволяли ей и ее спутнице не умирать с голода.

CXVI. Гостиница "Армейская свинья"

   Однажды вечером, за шестьдесят лье от Парижа, Венера и Молох пришли в деревню и остановились перед гостиницей довольно жалкой наружности. Над дверью качалась вывеска, расписанная, вероятно, каким-нибудь странствующим художником. На этой вывеске было представлено животное почти фантастическое, не то кабан, не то свинья, которое, в блестящем вооружении, стояло на задних лапах и махало обнаженным мечом. Внизу большими буквами написаны были следующие слова:
   АРМЕЙСКАЯ СВИНЬЯ
Хорошее помещение
   Венера ударила в бубен и начала петь. Полдюжины женщин и детей, два-три мужика вышли из соседних домов и окружили певицу. Когда она кончила, никто из слушателей не вынул из кармана даже медной монеты. Венера не собрала ничего. Тогда Молох предложила поворожить за самое малое вознаграждение, но все крестьяне тотчас разошлись.
   -- Дурно поужинаем мы сегодня! -- прошептала Венера с печальной улыбкой. -- Сколько денег осталось у нас, матушка?
   -- Тридцать су, -- отвечала Молох.
   -- За эти деньги нам дадут немножко хлеба и сыра и две связки соломы, на которых мы все-таки уснем...
   Молох и Венера вошли в гостиницу. Хозяин гостиницы был низенький и толстенький человечек самой зловещей наружности. Два широких шрама перерезали его лицо и еще более усугубляли его отвратительное безобразие. Первый шрам разделял на две части левую щеку, второй шел от одного уха к другому, под носом. Верхней губы совсем не было, и в черных деснах виднелись зубы, редкие и острые как у волка.
   -- Чего вам нужно? -- грубо бросил он.
   -- Можно у вас переночевать и поужинать? -- сказала Молох.
   -- Можно, если заплатите.
   -- Сколько вы возьмете?
   -- Это зависит от того, что вы спросите и где будете ночевать.
   -- Вот все, что у нас есть, -- сказала старуха, подавая трактирщику медные монеты.
   Трактирщик сосчитал их с презрительным видом, сделал значительную гримасу и засунул деньги в карман.
   -- Вас накормят и поместят сообразно плате, -- сказал он потом.
   Он взял длинный нож, отрезал большой кусок черствого хлеба, маленький кусочек прогорклого сала и положил все это на стол; потом поставил кружку воды и сказал:
   -- Вот вам ужин... А вот и ваша комната...
   Он растворил дверь черной и грязной каморки, в которой лежало несколько вязанок соломы. Две курицы с испугом выбежали оттуда. Разбитое окно выходило на задний двор.
   Венера и Молох печально съели жалкую пищу, предложенную им, и, утолив голод, вышли на улицу. Вечер был великолепный. Они сели на каменную скамейку у ворот гостиницы. Не прошло и пяти минут, как показалась группа, состоявшая из двух человек и одной лошади. Лошадь была старая, очень тощая и в странной упряжи. На шее у нее висело несколько колокольчиков. На ней сидела женщина, лица которой нельзя было рассмотреть, потому что оно совершенно исчезало под длинными складками толстого покрывала. За спиной этой женщины был крепко привязан кожаный чемодан.
   Трудно было вообразить что-нибудь страннее наружности человека, который вел лошадь за узду. Это необыкновенное существо походило на одного из гномов -- хранителей сокровищ, которыми средневековые легенды населяли подземные царства. Этот странный человек имел не более четырех футов роста и был горбат и спереди и сзади. Его угловатое лицо, желтое как лимон, маленькие серые глазки, беспрестанно мигавшие, и широкий рот выражали попеременно то удовольствие и веселость, то испуг и беспокойство. Совершенно плешивый череп составлял удивительный контраст с рыжей и густой бородой, перемешанной с белыми прядями и падавшей на грудь. На нем был очень простой дорожный костюм, который никоим образом не мог привлечь к. нему внимание. Этому странному человеку могло быть от шестидесяти до семидесяти лет. Он остановил лошадь прямо перед гостиницей.
   -- Эй! Хозяин! -- закричал он. -- Хозяин!
   Голос его был пронзителен и отличался резким итальянским акцентом.
   Трактирщик показался на пороге.
   -- Чего вам нужно? -- спросил он.
   -- Можно у вас остановиться?
   -- Вы же видите, что это гостиница!
   -- А поужинать?
   -- Если вы не слишком прихотливы.
   -- А поставить лошадь в конюшню?
   Трактирщик пожал плечами и не отвечал. Старичок продолжал:
   -- Мне нужны две комнаты. Одна для моей дочери. Другая для меня. Мне дайте какую хотите, хоть настоящую конуру, лишь бы дочери было хорошо.
   -- Я отведу вам две комнаты, и обе хорошие.
   -- А ужин?
   -- Вам дадут кусок жареной говядины.
   -- Не можете ли вы заколоть цыпленка для моей дочери?
   -- Могу.
   -- И все это, надеюсь, будет стоить не слишком дорого?
   -- Я с вас возьму как положено.
   -- Именно это я и хотел сказать; поступайте с нами как честный человек.
   -- А я и есть честный человек, господин путешественник, слышите ли вы?!
   -- Э! Господин трактирщик, я никогда в этом и не сомневался. Где конюшня?
   -- Налево.
   -- Я сам отведу туда лошадь, а вы пока проводите мою дочь в ее комнату.
   -- Вашу лошадь отведут.
   -- Нет, нет, -- живо сказал старик, -- я сам хочу поставить ее в конюшню. Эта лошадь хорошая, и я очень ею дорожу.
   -- Однако она не стоит и десяти экю, -- пробормотал хозяин довольно громко.
   Старик не отвечал. Он подошел к дочери и сказал ей:
   -- Дебора, дитя мое, обопрись о мое плечо и сойди на землю.
   Дебора скорее сделала вид, что облокотилась, и легко спрыгнула с лошади. В эту минуту складки ее покрывала раздвинулись, и Венера увидала лицо чудной красоты.

CXVII. Конюх

   Тем временем странный старичок повел свою лошадь в конюшню. Задний двор гостиницы содержался не лучше всего остального. Кучи навоза и лужи грязи почти не оставляли свободного прохода. Чтобы дойти до конюшни, надо было пройти по черной и вонючей грязи. Старик, выполняя этот трудный переход, бранился, ругался, но наконец добрался до конюшни. Корова и осел, стоявшие рядом по колена в нечистотах, с печальным видом предавались размышлениям перед пустыми яслями. Неподалеку от них храпел на соломе высокий парень. Проснувшись от прихода гостей, он встал и сделал несколько шагов вперед. Это был молодой человек с наружностью не многим привлекательнее хозяйской. Оспа совершенно его обезобразила, и на лице его виднелись красные пятна, такие же мерзкие, как и на лице его хозяина.
   -- Подождите, -- сказал он, -- я вам помогу.
   -- Нет... Нет! Не беспокойтесь, -- с живостью вскричал старик. -- Я один справлюсь. Принесите мне только сена и овса.
   Но конюх, не обратив никакого внимания на эти слова, подошел к лошади и начал расстегивать подпругу. Старик обнаружил очевидные признаки нетерпения.
   -- Пожалуй, разнуздайте ее, если уж непременно хотите, -- сказал он с неохотой.
   -- Я сначала сниму чемодан, -- возразил конюх.
   Старик побледнел.
   -- Не дотрагивайтесь до него! -- вскричал он.
   -- Почему?
   -- О! Так... Я хотел сказать: не к чему торопиться...
   Но конюх уже отвязал ремни, которыми чемодан был прикреплен к седлу. Волнение старика достигло крайней степени. Он хотел взять чемодан, но конюх уже приподнял его.
   -- Эге! -- сказал он с удивлением. -- Как тяжело! Здесь, по крайней мере, фунтов пятьдесят!..
   -- А! Вы шутите, друг мой. Пятьдесят фунтов! Полноте!
   -- Если в нем деньги, то сумма должна быть очень порядочная!
   -- Деньги?! Бог Авраама, Исаака и Иакова!.. Что вы, какие деньги!
   И старик попытался рассмеяться; но смех его был вынужденный, если не сказать, судорожный. Он продолжал:
   -- Деньги! Ах, хотелось бы мне иметь их в этом чемодане! Был бы я богаче, нежели теперь!
   -- Что же здесь такое?
   -- Свинец, мой добрый друг. Жалкие слитки свинца, олова... Все это стоит не больше каких-нибудь четырех экю!
   -- Неужели? -- осведомился конюх с насмешливым видом.
   -- Это так же справедливо, как и то, что меня зовут Эзехиель Натан!
   -- А! Вы еврей?
   -- Я поклоняюсь Богу моих отцов, и хотя он оставляет служителя своего в нищете, я все-таки соблюдаю его заповеди... Мой добрый друг, отдайте мне, пожалуйста, этот чемодан...
   -- Берите, -- сказал конюх.
   Старик протянул руки. Конюх бросил ему чемодан так, что тот согнулся под его тяжестью. При этом из чемодана раздался металлический звук. Бледность жида приняла синеватый оттенок; но конюх, по-видимому, не обратил никакого внимания на все это.
   -- Чего дать вашей лошади? -- спросил он.
   -- Сена и овса, мой добрый друг. Дайте ей столько, чтобы восстановить силы животного. Но пожалейте мой бедный кошелек.
   -- Будьте спокойны, возьмем не дорого.
   -- Если вы хорошенько позаботитесь о моей лошадке, -- продолжал жид, -- завтра утром вы получите кое-что.
   -- А! Вы здесь ночуете?
   -- Конечно.
   -- В таком случае спите спокойно. Лошадь ваша не будет иметь недостатка ни в чем.
   После этого разговора Эзехиель Натан вынес чемодан из конюшни, пробрался через двор и вошел в гостиницу. Венера и Молох все сидели на скамейке у ворот.
   Комната, которую трактирщик отвел Деборе, была довольно велика, хоть и запущена, и сообщалась со второй комнатой узкой дверью. Пол, растрескавшийся во многих местах, дрожал под ногами. Кровать, покрытая жалким тюфяком и простыней сомнительной белизны, стояла под балдахином, с которого спускались разодранные занавеси. Старинный комод, разломанный и без одной ножки, и два кресла, угрожавшие развалиться, дополняли меблировку комнаты. Впрочем, ко всему этому надо прибавить еще два мешка с орехами и бутылку, исполнявшую роль подсвечника. В нее была воткнута сальная свечка.
   Дебора сидела у окна в том кресле, которое было покрепче, и ждала отца, устремив на черные и закопченные бревна потолка рассеянный и несколько задумчивый взор. Покрывала уже не было на лице ее, и среди жалкой нищеты, описанной нами, она походила на королеву. Заимствуя у искусства сравнение, которое кажется нам верным, мы скажем, что это была великолепная рафаэлевская головка в плохой, покрытой паутиной раме.
   Дверь растворилась, и Эзехиель Натан, прижимая к груди драгоценный чемодан, показался на пороге. Перед ним шел трактирщик. При виде лучезарной красоты девушки он был словно ослеплен. Потом глаза его засверкали, молния сладострастия брызнула из глаз. Несколько секунд лицо толстяка походило на лицо Сатира; но ни Натан, ни Дебора не обратили на это внимания.
   -- Когда вы хотите ужинать? -- наконец спросил трактирщик.
   -- Когда ужин будет готов? -- осведомился Натан.
   -- Через час, не раньше. Скоро ли еще поймаешь цыпленка? Потом надо заколоть его, изжарить...
   -- Хорошо, через час так через час.
   -- Здесь будете ужинать или внизу?
   -- Здесь! Здесь! -- живо отвечал Натан. -- Я не хочу, чтобы дочь моя входила в общую залу.
   -- Как вам угодно. Сейчас накроют на стол.
   И трактирщик, бросив последний взгляд на Дебору, вышел из комнаты и затворил за собой дверь. Натан подошел к кровати, поднял чемодан и осторожно положил его на тюфяк.

CXVIII. Хозяин и слуга

   Переведя дух, еврей подошел к дочери и, поцеловав ее прекрасный лоб, сказал:
   -- Как он испугал меня!..
   -- Кто, батюшка? -- спросила Дебора.
   -- Конюх, который помог мне разнуздать Робоама... Представь себе, он непременно захотел сам снять чемодан. Заметил, как он тяжел, и сказал, что в нем должна быть большая сумма.
   -- Он, кажется, прав.
   -- Именно потому-то я и испугался! Подумай! Двадцать тысяч экю золотом, не считая вещей! Как неблагоразумно путешествовать с таким богатством!
   -- Что же вы отвечали ему?
   -- Я сказал, что в чемодане только слитки олова и свинца...
   -- И он поверил?
   -- Конечно.
   -- Значит, вам нечего бояться?
   -- Конечно, нечего, но вместо того, чтобы подать чемодан осторожно, он вздумал бросить его мне на руки, и при этом золото издало звук, в котором нельзя ошибиться тому, у кого чуток слух.
   -- Как жаль, -- сказала девушка с самым равнодушным видом.
   -- К счастью, -- продолжал Натан, -- он не слыхал. Но клянусь тебе Богом Авраама, Исаака и Иакова, что я буду очень рад, когда все эти деньги будут заперты в сундук у нас на квартире...
   -- Сколько нам ехать еще до Парижа?
   -- Пять дней.
   -- Мне тоже хочется поскорее вернуться домой; путешествовать верхом очень утомительно.
   -- Ты сама хотела ехать со мною!
   -- Это правда. Кроме того, что я боялась оставаться одна в Париже, мне казалось, что без меня с вами может случиться какое-нибудь несчастье.
   -- Милая моя! -- сказал Натан и опять поцеловал Дебору с родительской нежностью.
   В эту минуту пришла служанка накрывать на стол. Когда она окончила, Натан подошел к двери посмотреть, как она запирается изнутри. Осмотр его не очень удовлетворил. Испорченный замок держался не крепко, но была еще маленькая задвижка. Потом жид осмотрел вторую комнату. Она была в таком же запущении, как и первая, только в ней не было другой двери.
   -- Возьми эту комнату себе, Дебора, -- сказал Натан.
   -- Хорошо, батюшка, -- отвечала она.
   -- По крайней мере, таким образом до тебя невозможно будет добраться, не пройдя мимо меня, а на случай опасности у меня есть два товарища, которые шутить не любят. -- И он вынул из карманов небольшие пистолеты.
   Подали ужин, состоявший из яиц, жареной говядины, цыпленка, хлеба и вина. Яйцам было недель шесть. Говядина походила на подошву, а старый петух отвечал за цыпленка. Хлеб был черствый, а вино кислое. Натан и Дебора едва дотронулись до всего этого.
   -- Ах, разбойники!.. -- бормотал жид. -- Ну и ужин! Если они накормят Робоама таким же образом, несчастная лошадь завтра не сможет везти тебя! И ведь это не помешает им взять с нас дорого! Да будут они прокляты до четырнадцатого колена!
   Дебора старалась успокоить отца, утверждая, что у нее нет ни малейшего аппетита и что ее единственное желание немножко отдохнуть. Она ушла в свою комнату, а Натан занялся приготовлениями на ночь. Они были очень просты. Жид поставил чемодан под изголовье и таким образом, пока он спал, голова его покоилась на его сокровище. Он подтащил к кровати стол, на котором они ужинали, осмотрел старательно пистолеты, положил их на стол возле себя, лег и погасил свечу. Но вместо того, чтобы заснуть, он принялся размышлять, как лучше употребить полученный им капитал.
   Сон со своей свитой веселых сновидений уже спустился на веки Деборы.
   По мере того, как ночь сменяла сумерки, вечерняя свежесть увеличивалась. Скоро она дошла до такой степени, что Венера и Молох должны были оставить каменную скамейку, на которой сидели, и вошли в гостиницу. Трактирщика не было в кухне. Служанка мешала что-то на сковороде деревянной ложкой и не обратила ни малейшего внимания на вошедших женщин.
   Венера и Молох вошли в каморку, которая отведена была им для ночлега, затворили за собой дверь и, дрожа от холода, легли на солому и скоро заснули. Так прошло несколько часов. Вскоре холод так усилился, что разбудил Венеру. Было уже поздно. Луна бросала свои бледные лучи в разбитое окно. К этому свету примешивался другой свет, более яркий; он выходил из кухни, пробираясь в каморку сквозь щели.
   Слышался однообразный гул приглушенных голосов. Венера встала, машинально приложила глаза к щели и увидала при свете яркого пламени камина двух человек, сидевших у огня. Они пили вино, наливая его из большого кувшина, и разговаривали, близко наклонившись друг к другу. Это были трактирщик и конюх. Они говорили шепотом; но известно, как глубоко ночное безмолвие и как ясно человеческий голос слышится среди тишины спящей природы. Венера начала прислушиваться и вот что услышала:
   -- Уверяю тебя, -- шептал хозяин, -- что этот старый горбатый жид беден, и хорошо, если он заплатит мне завтра по счету. Если бы у него были деньги, разве он стал бы путешествовать таким образом, да еще с дочерью? Лошадь его не стоит и трех пистолей.
   -- Стало быть, вы не видали чемодана? -- спросил слуга.
   -- Черного кожаного? Видел.
   -- И держали его в руках?
   -- Нет.
   -- Ну, то-то и оно! А он так тяжел, что я едва смог удержать его.
   -- Что же в нем может быть?
   -- Я нарочно спросил об этом у горбуна. А он заявил, что в чемодане свинец и олово.
   -- И, наверно, сказал правду.
   -- А я дам голову на отсечение, что солгал. Во-первых, он ужасно боялся, чтобы я не дотронулся до этого чемодана.
   -- Ну и что?
   -- А во-вторых, кинув ему чемодан, я ясно слышал звук золотых луидоров и серебряных экю.

CXIX. Разговор у камелька

   Минутное молчание последовало за последними словами слуги. Потом хозяин спросил:
   -- Ты точно слышал звук золота?
   -- Точно ли? Да я готов поручиться головой, что чемодан набит одними деньгами.
   -- Стало быть, их очень много?
   -- Еще бы! Можно выстроить три такие гостиницы, как эта.
   -- Если бы у меня было столько денег, я был бы богат, -- прошептал хозяин,
   -- Вы хотите сказать: мы были бы богаты, -- возразил слуга.
   -- Как: мы? Что ты хочешь этим сказать?
   -- Только то, что если бы такая благодать свалилась к вам с неба, то по необыкновенной доброте вашего сердца вы непременно разделили бы ее со мною.
   -- Может быть; но так как подобной благодати мне не видать...
   -- Как знать? -- перебил слуга.
   -- Откуда же ей взяться?
   -- Вы можете получить наследство.
   -- От кого?
   -- От ваших родственников.
   -- У меня их нет.
   -- Вы думаете?
   -- Я в этом уверен.
   -- Мне кажется, вы ошибаетесь.
   -- Неужели ты знаешь мою родню лучше меня?
   -- Лучше.
   -- Какой вздор!
   -- Уверяю вас.
   -- Кто же эти родственники? Говори же!
   -- Вам родия старый горбатый жид, хоть как его зовут, я не знаю. Он ночует у вас сегодня.
   -- Ты бредишь!
   -- Он вам родня, и вы получите от него наследство. Это случится скоро, потому что он очень болен...
   -- Болен?
   -- Ужасно.
   -- Чем?
   Слуга осмотрелся вокруг, потом наклонился к своему хозяину и сказал ему тихим и зловещим голосом:
   -- У него кровотечение. От удара ножом. Это мы ему организуем.
   Трактирщик задрожал.
   -- Несчастный! -- пролепетал он. -- Подумал ли ты о том, что предлагаешь мне?
   -- Подумал ли? Разумеется! И вы так же думаете об этом, хозяин; вам надоела бедность. Это единственное средство обогатиться. Дело верное и не представляет ни малейшей опасности. Жидок стар и слаб. Он не будет защищаться.
   -- А дочь?
   -- И ее придется...
   -- Она так хороша! -- прошептал трактирщик.
   -- Правда?
   -- Я никогда не видал такой прелестной женщины!
   -- Она вам приглянулась?
   -- Я отдал бы половину того, что находится в чемодане отца, лишь бы дочь принадлежала мне.
   -- Боюсь, что не получится. Она раскричится и наделает нам хлопот. Я берусь за нее.
   Опять наступило молчание, продолжавшееся несколько секунд.
   -- Я придумал... -- сказал вдруг трактирщик.
   -- Что?
   -- Что мне делать с деньгами.
   -- Это вас затрудняет?
   -- Но мне кажется...
   -- Ничего не может быть проще...
   -- А куда девать тела?.. Как объяснить наше неожиданное богатство?..
   -- Послушайте, когда чемодан будет в наших руках, когда мы раскроем его, разделим деньги поровну и разбогатеем -- что будет удерживать нас здесь?
   -- Ничего.
   -- Ведь вы разорились?
   -- Совершенно.
   -- Гостиница вся развалилась.
   -- Это видно.
   -- И у вас нет ни охоты, ни денег подправить ее?
   -- Вот именно, ни денег, ни охоты.
   -- Поэтому лучше всего сразу после дележа поджечь гостиницу со всех четырех сторон... Пожар объяснит, куда девались путешественники, а мы в это время уберемся в другие места.
   -- Кажется, твой план хорош.
   -- Еще бы! Мало того, он превосходен! Мы поедем в Париж. Я много слышал о Париже и горю нетерпением повидать его... Решено?
   -- Да.
   -- Ну и прекрасно! В какие комнаты поместили вы горбуна и его дочь?
   -- В первый и второй номера.
   -- Двери запираются изнутри?
   -- Замок дрянной, но есть задвижка.
   -- Ее легко сломать, нажав плечом. Старик будет застигнут в первом сне; вы бегите к его кровати, а я займусь дочерью... Где ножи?
   -- Там.
   Слуга отворил шкаф, вынул оттуда два длинных ножа, которыми разрезали сырую говядину, и принялся рассматривать их с видом знатока, пробуя на пальце острие, потом покачал головой с недовольным видом:
   -- Концы сломаны! Зазубрин пропасть, -- пробормотал он. -- Как прикажете работать с таким инструментом!
   Он опять порылся в шкафу, вынул оттуда точильный камень серого цвета, полил его вином и начал точить на нем ножи.
   Как только Венера услыхала и поняла первые слова этого зловещего разговора, она наклонилась к Молох и, зажав ей рот рукой, чтобы та не вскрикнула, осторожно разбудила ее. Потом взяла ее за руку, подвела к двери и шепнула:
   -- Слушайте!..
   Молох прислушалась.
   -- Что делать? -- прошептала Венера чуть слышным голосом, когда планы злодеев стали ясны.
   -- Бежать.
   -- А эти несчастные? Неужели мы допустим, чтобы их убили? Их надо предупредить.
   -- Рисковать нашей жизнью! Притом каким образом можем мы предупредить их? Разве ты знаешь, где они?
   -- Знаю. Я видела огонь в их окнах.
   -- Но как к ним подойти, не проходя через эту комнату?
   -- Я попробую.
   И присоединяя действие к словам, Венера навалила соломы перед разбитым окном, взобралась на эту груду, растворила раму и без малейшего шума выпрыгнула во двор. Луна проливала на землю свой бледный свет. Венера увидала разломанную лестницу, валявшуюся в грязи возле сарая. Она подняла ее, приставила к окну первого этажа и полезла. Две ступеньки сломались под тяжестью ее тела, но она не потеряла бодрости: ухватившись за следующие, она добралась до окна и легонько постучала пальцем в стекло. Сначала этот шум не привлек ничьего внимания. Однако Венера не ошиблась: она постучалась в окно той комнаты, в которой ночевал Эзехиель Натан.

CXX. Венера действует

   Наконец в комнате послышалось легкое движение. Кто-то подошел к окну, и голос, дрожащий от страха, спросил:
   -- Что вам нужно?
   -- Отворите, -- с живостью отвечала Венера. -- Только смотрите, не делайте шума.
   Окно немного растворилось. Жид, весь дрожа от страха, пролепетал:
   -- Кто вы?
   -- Женщина, -- отвечала Венера, -- которая хочет спасти вас. Деньги, которые вы везете с собой, соблазнили двух негодяев!.. Через несколько минут они придут убивать вас.
   Услыхав эти ужасные слова, Эзехиель открыл окно.
   -- Войдите... -- сказал он Венере, протянув ей руку. -- Войдите и объяснитесь...
   Венера прыгнула в комнату. В нескольких словах рассказала она жиду то, что слышала. Эзехиель Натан дрожал всеми членами.
   -- Мы погибли... -- бормотал он.
   -- Нет, потому что вы предупреждены об опасности.
   -- Что же делать?
   -- Разве с вами нет оружия?
   -- Есть пистолеты.
   -- Тогда защищайтесь!
   -- Я думаю, лучше бежать...
   -- Это невозможно.
   -- Отчего?
   -- Лестница, по которой я влезла сюда, не выдержит тяжести вашего тела. К тому же эти люди сейчас придут, а ваша дочь не готова к бегству.
   -- Вы говорите правду!.. Надо разбудить Дебору, а там посмотрим.
   Наган побежал в комнату дочери. Девушка проснулась при шуме растворившегося окна, услыхала голоса и, догадавшись, что происходит нечто необычное, одевалась в темноте.
   -- Боже!.. Боже!.. -- лепетал Натан, -- Что с нами будет?.. Что могу сделать я, слабый и тщедушный, один против этих бандитов?..
   -- Нас двое, -- возразила Венера, -- вы вооружены, и у меня тоже есть кинжал... Не пугайтесь, -- прибавила она, обращаясь к Деборе, -- мы с вашим отцом сумеем защитить вас...
   Дебора схватила за руку Венеру, с жаром пожала ее и прошептала:
   -- О! Благодарю вас! Благодарю!..
   Прошло несколько секунд. Венера прислушалась...
   -- Тише! тише!.. -- шепнула она чуть слышно. -- Вот они...
   На лестнице послышался легкий шум тихо приближавшихся шагов. Зубы жида стучали.
   -- Заряжены ваши пистолеты? -- спросила Венера.
   -- Да.
   -- Пойдемте же...
   Венера взяла Натана за руку, поставила его возле самой двери и потом, наклонившись к самому его уху, шепнула:
   -- Они сговаривались выбить дверь и тотчас броситься один к кровати, на которой, как они думают, вы спите, а другой -- в комнату вашей дочери. Подождите, пока они войдут, не торопитесь и стреляйте в упор.
   Натан не мог говорить, но сделал знак согласия. На лестнице шум прекратился. Воцарилось глубокое молчание, продолжавшееся с минуту, но показавшееся целым годом трем действующим лицам этой сцены. Потом послышалось легкое царапанье в дверь. Очевидно, злодеи отыскивали замок. Замок наконец был ими найден, и дверь стала тихо отодвигаться; но так как она была заперта изнутри задвижкой, то не отворилась.
   Венера дотронулась до руки Натана, чтобы напомнить ему, что решительная минута приближается. Опять наступила тишина. Потом раздался сильный удар. Дверь затрещала и растворилась. Двое мужчин, из которых один держал в левой руке прикрытый фонарь, прыгнули в комнату, как ягуары. При мерцающем свете фонаря они приметили Натана, державшего по пистолету в каждой руке. Трактирщик дико вскрикнул и хотел броситься назад; но было уже поздно. Натан выстрелил. Пуля поразила толстяка в голову, и тот упал.
   После этой неожиданной катастрофы слуга бросился назад на лестницу; но Натан, видя, что опасности уже не было, расхрабрился и бросился за ним в погоню. Конюх пробежал уже ступеней десять. Страх придавал ему прыти. Натан выстрелил из второго пистолета к убил его наповал.
   -- Спасены! -- вскричал он с восторгом. -- Спасены!.. Спасены!.. Да будет благословен Бог Авраама, Исаака и Иакова!.. Обе мои пули попали в цель!..
   -- Да, спасены! -- повторила Дебора, бросившись на шею к Венере и прижимая ее к сердцу. -- Спасены, но благодаря вам!.. Хотите быть моей сестрой?..
   -- Вашей сестрой!.. -- отвечала Венера. -- О! Да... И я буду любить вас всей душой!.. Теперь не будем терять времени, -- прибавила она, освобождаясь из объятий Деборы. -- Весь этот шум может поднять тревогу в деревенских домах, и хотя мы только защищались, но нас могут обвинить в убийстве... И Богу известно, что нелегко оправдываются несправедливо обвиненные!.. Воспользуемся ночной темнотой... Возьмем мать мою, она там внизу, и отправимся...
   -- Да!.. Да... -- подтвердил Натан. -- В путь!
   Жид взвалил чемодан на плечо; Венера и Дебора прошли первые, перешагнули на лестнице через окровавленный труп конюха и вошли в кухню. Вслед за ними вошел и Натан. Огонь все еще горел в камине. Медная лампа, стоявшая на столе, еще не погасла.
   Венера позвала Молох, которая, дрожа от страха, вышла из своего убежища. Натан побежал в конюшню, наскоро взнуздал Робоама и привязал драгоценный чемодан на место. Затем путешественники поспешно удалились из деревни.
   Впрочем, им нечего было опасаться преследования: крестьяне спят крепко. Пистолетные выстрелы никого не разбудили. Служанка же, жившая в гостинице, хотя и слышала их, но страх удержал ее в каморке, дверь которой она загромоздила всем, что только попалось ей под руку. Через несколько часов, уже днем, она решилась растворить дверь. Известно, какое зрелище поразило ее взоры. Она раскричалась, начала звать на помощь, собрала всю деревню. Оба трупа уже окоченели. Тотчас послали за уголовным судьей в ближайший город.
   Судья и присяжные приехали в полдень и без труда удостоверились, что слуга и хозяин получили по пуле после того, как выломали дверь постояльцев. Длинные ножи, найденные при убитых, не оставляли никакого сомнения относительно их намерений. К тому же господин и слуга слыли отпетыми мошенниками, и вся деревня обрадовалась, что освободилась от них. Вследствие этого суд решил, что беглецов нечего преследовать.
   -- Куда вы идете? -- спросила Дебора Венеру, когда маленький караван пошел медленнее.
   -- В Париж, -- отвечала молодая девушка.
   -- И мы также.
   -- Если вы согласны, давайте путешествовать вместе.
   -- Если мы согласны!.. Разве вы забыли, что я вас просила быть моей сестрой?..
   -- Такое не забывается.
   И девушки снова обнялись.
   -- Как вас зовут, сестрица? -- спросила жидовка.
   -- Венера.
   -- Какое прелестное имя!
   -- А вас, сестрица?
   -- Дебора.

CXXI. Взгляд назад

   Как и прикидывал Натан, путешествие до Парижа продолжалось пять дней.
   В это время девушки подружились. Дебора расспросила Венеру о ее прошлом и настоящем положении. Рассказ Венеры заинтересовал Дебору чрезвычайно и придал новую силу ее рождающейся привязанности. Ей хотелось не расставаться с Венерой и поместить ее в дом отца. Она заговорила об этом с Натаном, но он, несмотря на слепую любовь к дочери, не согласился. Он был ростовщиком, и его темные занятия не позволяли ему вводить в свой дом никого постороннего. Дебора несколько утешилась при мысли, что Венера будет приходить к ней часто, почти каждый день. Разумеется, Венера обещала.
   Хоть Натан был жидом и, следовательно, скупым, но выказал свою признательность за огромную услугу, оказанную ему девушкой. Расставаясь с Молох и Венерой по приезде в Париж, он сунул в руки старухи кошелек с двадцатью золотыми монетами. Венера этого не знала; иначе гордость ее оскорбилась бы при виде этих денег.
   Старуха скоро нашла в улице Прувер маленькую квартирку, в которую, благодаря щедрости Натана, она смогла поставить необходимую мебель, купленную по случаю на вещевом рынке.
   Прошел год. Положение наших действующих лиц не изменилось. Молох, как мы уже знаем, мечтала составить себе состояние в Париже ворожбой; но эта мечта ее мало-помалу рассеялась. Хотя ее слава как ворожеи распространилась и упрочилась в квартале, клиенты тут были редки и по большей части так же бедны, как она сама, и плохо платили ей за предсказания. Время от времени, проходя по улице, Молох слышала, как ее называли колдуньей и угрожали смоленой рубашкой и костром.
   Венера слыла ее дочерью. Насмешники прибавляли, смеясь, что такая хорошенькая девушка, родившись от престарелой колдуньи, могла иметь отцом только дьявола. Эти сплетни понемногу распространились, и Венера получила прозвище Люцифер. Она знала это, и ей нравилось это имя. Даже Натан и Дебора называли ее так.
   Читатели наши, вероятно, помнят, в каком положении оставили мы героя этой истории, Рауля де ла Транблэ?
   В бесчувственной девушке, перед которой Дебора стояла на коленях, Рауль узнал Люцифер!..
   Нужно ли объяснять это обстоятельство? Оно говорит само за себя. Венера со своим женским инстинктом, с опытом странствующей жизни поняла, что Дебора любила того таинственного молодого человека, который два раза приходил к Натану и на гербе которого красовалась золотая осина в красном поле. Это она, по просьбе жидовки, достала гербовник. Но Венера и сама любила. Она любила прекрасного незнакомца, с которым столкнулась на углу улицы Ришелье и которого спасла от смерти в своем смиренном жилище на улице Прувер. И теперь в кавалере де ла Транблэ, которого любила Дебора, Венера узнала молодого человека, которому тоже отдала свое сердце! Дебора была ее соперницей!.. Но она к тому же была богаче, прелестнее и потому непременно должна была одержать верх в борьбе, которая могла начаться между ними!..
   Вот почему Венера упала в обморок. Этот обморок некоторым образом был первой сценой ужасной драмы, готовившейся разыграться между двумя девушками.
   Присутствие в комнате Деборы гербовника, открытого на странице, заключавшей генеалогию маркизов де ла Транблэ, имя которых Рауль носил, все объяснило ему. Он понял, что был любим прелестной жидовкой, и это убеждение еще более утвердило его в планах обольщения. Но в то время, как он решился достичь своего, он с первого шага встретил непреодолимые препятствия. Дебору стерегли лучше, чем одалисок в гареме турецкого султана, лучше, нежели классические яблоки в Геспеидском саду. В доме Натана не было Цербера, которого было бы можно усыпить, бросив ему медовый пирожок. Хотя Эзехиель Натан был существо смешное, да сверх того неутомимый кредитор, он имел отцовское сердце. Нежность его к Деборе доходила до обожания; но эта нежность не делала его слепым. Начинающаяся страсть дочери к красивому дворянину не укрылась от него; а так как он считал невозможным брак маркиза с наследницей проклятого рода, то понял, что Рауль будет стараться обольстить Дебору. Скажем к похвале Натана, что он охотнее отдал бы свою кровь, свою жизнь, даже свое золото, чем стал бы торговать честью дочери. Поэтому он окружил Дебору надзором, который расстроил все попытки Рауля. Напрасно молодой человек расточал золото и с княжеской щедростью подкупал самых хитрых и ловких агентов, ни один из них не смог даже переступить через порог дома Натана, а не то что обменяться хоть одним словом с Деборой или передать ей записку. Рауль убедился, что это ему не удастся. Он узнал, кроме того, что Натан, несмотря на свою внешнюю бедность, был одним из крупнейших банкиров и что его богатство без преувеличения оценивалось в несколько миллионов экю.

CXXII. Решительное намерение

   Бросьте в самый узкий поток воды обломок скалы, который помешал бы его течению, и вы увидите, что, спокойное и правильное доселе, оно сделается бурным и беспорядочным.
   Точно так бывает и с любовью. Попытайтесь остановить ее препятствиями, и вы увидите, что из этого выйдет. Прихоть превратится в страсть. Рауль действительно сначала имел к Деборе мимолетную склонность. Если бы девушка сделалась его любовницей, кто знает, сколько времени продолжалась бы эта фантазия? Но с того дня, как Рауль приобрел уверенность, что жидовка не будет принадлежать ему никогда, каприз превратился в сильнейшую любовь. Напрасно Рауль старался бороться с этой любовью; он увидел себя побежденным. Лучезарный образ Деборы овладел его сердцем и мыслью. Мы говорим: его сердцем... Может быть, следовало бы сказать: рассудком, потому что страсть эта скорее заключалась в его голове, чем в сердце. Но он постоянно думал о девушке. Днем она представлялась ему в каждой женской фигуре, попадавшейся ему навстречу; ночью он видел ее в кратких сновидениях прерывистого сна. Он потерял аппетит, начал бледнеть, худеть, словом, заметно изменялся.
   Часто проводил он день, стоя неподвижно напротив дома на улице Сент-Онорэ. Он знал, что Дебора не покажется; но чувствовал себя ближе к ней, и это было облегчением его страданий.
   Подобное положение не могло долго продолжаться. Пришла пора выходить из него во что бы то ни стало. Когда состояние больного безнадежно, доктора обычно употребляют то, что называют сильнодействующими лекарствами. Рауль решился сделать то же, а от любовных болезней есть только одно лекарство -- обладание. Чтобы обладать Деборой, надо было жениться на ней. Рауль задумался о женитьбе. Когда мысль дать жидовке свое имя в первый раз пришла ему в голову, гордость его сначала возмутилась. Надеть на плебейское плечо дочери ростовщика маркизскую мантию старинного рода де ла Транблэ казалось ему почти святотатством. Но дальнейшие размышления успокоили эту аристократическую горячку.
   Во-первых, Рауль вспомнил -- а он часто забывал об этом -- что имя, которым он так гордился, не принадлежало ему. Титул он носил самозванно, что, может статься, и было оправдано прежними обстоятельствами, но оно все-таки не могло выдержать серьезного исследования. Настоящее имя его, браконьера Риго, не могло быть запятнано союзом с родом Натана.
   Конечно, Дебора была другой веры; но религиозные предрассудки не могли быть важным препятствием Раулю, потому что он к религии испытывал полное равнодушие. К тому же миллионы Натана придавали обольстительный блеск прекрасному личику Деборы. Благодаря огромному приданому, которое Натан, наверное, даст за дочерью, Рауль мог до конца дней своих вести роскошную и тщеславную жизнь, которую он любил более всего на свете,
   Короче, однажды утром Эзехиель Натан получил записку, на печати которой красовалась Золотая Осина. Записка эта была принесена высоким лакеем в ливрее маркиза де ла Транблэ. Вот что заключалось в ней:
   "Милостивый государь!
   Прошу вас назначить мне свидание. Я должен говорить с вами о некоем чрезвычайно важном предмете. Дело идет об одной надежде, в которую я вложил все счастье моей жизни. Так как прежде чем я вас увижу, я не буду знать, жить я должен или умереть, то прошу вас назначить мне свидание как можно скорее.
   Жду вашего ответа с нетерпением и прошу вас не сомневаться в совершеннейшем уважении и преданности вашего покорнейшего слуги
   Рауля де ла Транблэ".
   Когда принесли записку, Дебора сидела у него в комнате. Натан отвечал устно, что будет ждать кавалера де ла Транблэ целый день.
   -- Чего хочет от меня этот молодой человек? -- спросил он дочь, когда ушел лакей.
   -- Откуда мне знать? -- прошептала Дебора в чрезвычайном волнении.
   -- Что за странный слог его письма... Не думаю, чтобы он писал мне в таких выражениях затем, чтобы просить у меня денег. Но подождем -- увидим!..
   Выражая свое удивление, Натан не притворялся. Никогда не пришло бы ему в голову, что дворянин старинного рода может думать о союзе с его презираемой кастой. Дебора со своим инстинктом любви смутно поняла, что на этом свидании, которого просил Рауль, речь пойдет о ней. С трепещущим сердцем, с мучительным и вместе с тем приятным волнением оставила она отца и ушла в свою комнату. Она нашла там Венеру, которая ждала ее.
   Люцифер тотчас же приметила волнение Деборы. Ничто не укрылось от нее, ни влажные и блестящие глаза девушки, ни бледность щек, которая время от времени заменялась ярким румянцем.
   -- Боже мой, милая Дебора, -- спросила Венера с живостью, -- что с вами?
   -- Что со мной?.. -- сказала жидовка, силясь преодолеть свое волнение. -- Ничего... Что может быть со мною?..
   -- Только что вы были бледны, теперь лицо ваше горит... Вы нездоровы?
   -- Клянусь вам, я здорова.
   -- С вами, верно, случилось что-нибудь... Я это вижу... Я в этом уверена. Зачем вы скрываете от меня? Разве я уже вам не друг? Не сестра?
   -- О! Да, да! По-прежнему мой друг, моя добрая сестра! -- вскричала Дебора с нежностью, целуя Венеру. -- Я обязана вам жизнью. Как же мне не доверять вам? Я вам скажу, что я чувствую, хотя, сказать по правде, я сама не совсем понимаю.
   Переполненному сердцу Деборы требовалось излиться в другое сердце.
   -- Да, да, милая сестра... -- живо сказала Венера, -- говорите, я вас слушаю.
   Девушки сели рядом на диван. Венера обвила рукой шею Деборы. Та потупила глаза. Подруга обратила на нее пристальный взор, исполненный жадного любопытства. Но в этом взоре не было уже привязанности, а была только жгучая, страшная ревность, тем более опасная, что она была хорошо скрываема.
   -- Что я чувствую... -- медленно продолжала Дебора, ища слова, чтобы растолковать происходившее в ней. -- Я чувствую какое-то необъяснимое волнение... Что-то такое, чего я никогда не чувствовала до сих пор... Сердце мое бьется так сильно, что это ощущение почти болезненно, но оно мне нравится... Я тревожусь, я озабочена, а между тем мне хорошо... Мне кажется, что мне предстоит какая-нибудь неожиданная радость.
   Дебора остановилась.
   -- Но все, что вы мне сказали, сестрица, -- спросила Венера, -- должно иметь причину, не правда ли?
   -- Конечно... -- прошептала девушка.
   -- И эта причина, -- продолжала Венера, удерживая дыхание, чтобы лучше расслышать ответ Деборы. -- Эта причина... Какая же?
   Яркий румянец покрыл грудь и плечи прелестной жидовки и даже ее ясное девственное чело. Помолчав несколько секунд, она прошептала:
   -- Он придет.
   -- Он, -- повторила Венера. -- Кто?..
   -- Он... Тот красивый молодой человек... Маркиз де ла Транблэ...
   Венера помертвела. По руке, обвивавшей шею Деборы, пробежала судорога, словно Венера хотела задушить свою соперницу, и, может быть, ей действительно приходила эта мысль. Но нескольких секунд ей было достаточно, чтобы возвратить всю власть над собой.

CXXIII. Линии руки

   -- Вот как? -- сказала наконец Венера голосом спокойным и не обнаружившим никакого волнения. -- Кавалер де ла Транблэ придет...
   -- Да.
   -- К вам, Дебора?
   -- К батюшке.
   -- Откуда вы это знаете?
   -- Он писал.
   -- И вы читали его записку?
   Дебора сделала утвердительный знак.
   -- Без сомнения, он придет затем, чтоб занять денег у вашего отца, -- продолжала Венера.
   -- О! Нет, не то, -- с живостью возразила Дебора, -- теперь кавалер де ла Транблэ богат и не имеет нужды ни в ком... Притом выражения его письма ясно показывают, что при свидании, которого он просит, не может быть и речи о деньгах.
   -- Вы помните эти выражения, Дебора? -- спросила Венера.
   -- Конечно!
   -- Хотите повторить их мне?
   -- Хорошо... Слушайте...
   Натан прочитал Деборе записку Рауля только один раз... И тем не менее -- странный феномен памяти, одержимой любовью -- Дебора не забыла ни одной фразы. С первого слова до последнего она повторила записку буквально. Венера слушала и дрожала. Дебора, окончив, начала разбирать каждую фразу.
   -- Понимаете ли вы, милая сестрица, -- сказала она, -- что значат эти слова: дело идет об одной надежде, в которую я вложил все счастье моей жизни!.. И сразу после этого: так как, прежде чем я вас увижу, я не буду знать, жить ли я должен или умереть... Спрашиваю вас, какая это надежда, в которую человек вкладывает все счастье своей жизни?.. Что это за неизвестность, заставляющая вас сомневаться, жить вы должны или умереть?.. Не ясно ли, не очевидно ли, что дело идет о любви и что кавалер де ла Транблэ хочет говорить с отцом моим обо мне?..
   -- Итак, -- спросила Венера, с трудом переводя дыхание, -- вы предполагаете, что маркиз де ла Транблэ намерен на вас жениться?..
   -- Он не может обладать мною иначе, и если он меня любит, он это сделает...
   -- А вы думаете, что он вас любит?
   -- Мое сердце подсказывает мне это... И я думаю, что оно не обманывается.
   Венера чуть было не изменила себе. Она уже почти раскрыла губы, чтобы излить свой гнев или, лучше сказать, свою ревнивую ярость. Она хотела подавить Дебору всей тяжестью своего презрения. Она хотела назвать ее жидовкой, а даже в ту эпоху это прозвище считалось оскорблением. Она хотела закричать ей, что французские дворяне никогда не смешивают своей крови с нечистой кровью иудейских дев и что если иногда они берут их в любовницы, то никогда не избирают в супруги. Но с всемогущей энергией воли она удержала себя. Внутренний голос подсказывал, что лучше остаться другом Деборы и что того, кто доверяет, легче обмануть. Поэтому после некоторого молчания она продолжала:
   -- И вы с гордостью и с блаженством примете такое знатное имя, не правда ли?..
   -- С гордостью!.. С блаженством! -- отвечала Дебора. -- О! Да!.. Но не оттого, что я буду носить знаменитое имя... Я буду гордиться, буду счастлива тем, что он выбрал и любит меня!.. Какое мне дело до его предков и до его герба?.. В нем я вижу только его самого.
   -- Значит, Дебора, вы очень любите его?
   Жидовка взяла Венеру за руку и приложила ее к сердцу.
   -- Люблю ли я его?.. -- отвечала она потом. -- Люблю ли? Чувствуете ли вы, как мое сердце бьется, когда я произношу это сладостное имя: Рауль!
   Венера тихо высвободила свою руку, встала с дивана, отошла в амбразуру окна, закрыла лицо руками и заплакала. Несколько секунд Дебора была погружена в самое себя и не замечала того, что происходило вокруг нее; но наконец рыдания Венеры вывели ее из любовного экстаза. Она задрожала и, вскочив с дивана с чрезвычайным беспокойством и изумлением, подбежала к своей подруге,
   -- Милая сестрица! -- сказала она, обнимая ее. -- О! Боже мой! Вы плачете! Отчего? Что с вами? Умоляю вас, скажите мне, чем огорчены вы? Я сейчас показала вам свое доверие, вы в свою очередь скажите мне... Откройте скорее тайну, заставляющую вас плакать...
   Венера покачала головой.
   -- Не расспрашивайте меня, -- сказала она.
   -- Отчего?
   -- Оттого, что я не могу... Оттого, что не хочу ответить...
   -- Если вы не доверяете мне, я настаивать не стану.
   -- Я не доверяю?.. Неужели вы думаете, что если причина моих слез касалась бы меня одной, я утаила бы ее от вас?..
   -- Уж не обо мне ли вы плачете? -- спросила Дебора, Венера кивнула. -- Но разве мне угрожает несчастье?
   -- Да!.. -- прошептала Венера.
   -- Друг мой, сестра моя, -- сказала тогда Дебора, -- именем привязанности, которую я внушаю вам и которую чувствую к вам!.. Именем той жизни, которую вы спасли, говорите со мною откровенно, не оставляйте меня в этой страшной неизвестности!.. Знать, что мне угрожает большая опасность, и не знать, какого она рода, это и слишком много, и слишком мало!.. Надо было или не говорить мне ничего, или теперь не скрывать от меня ничего...
   -- Вы этого хотите?
   -- Да, хочу или, лучше сказать, умоляю вас!..
   -- Помните ли, что было между нами в этой самой комнате несколько дней тому назад?
   -- О! Помню как нельзя лучше.
   -- Ваша настойчивость, милая сестра, восторжествовала над моим отвращением; я взяла вашу руку и сказала вам: "Что вы хотите узнать?" -- "Я хочу узнать, люблю ли я?" -- отвечали вы мне. "Да, вы будете любить", -- сказала я. "Много?" -- "Всей вашей душой". -- "А буду ли я любима?" -- "Конечно". -- "Столько же, сколько буду любить сама?" -- "Я так думаю". Вы видите, что малейшие подробности этой сцены остались в моей памяти. Я не забыла ни одного слова из ваших вопросов и моих ответов.
   -- Это правда, -- прошептала задумчиво Дебора.
   -- Я хотела остановиться на этом, -- продолжала Венера, -- я умоляла вас не расспрашивать меня; но вы хотели узнать больше... Мои просьбы были тщетны, и вы меня спросили: "Выйду я за того человека, которого полюблю и который тоже меня полюбит?" Я должна была отвечать вам то, что прочла на вашей руке, и сказала: "Нет". Вы задрожали... Потом вы спросили меня, уверена ли я в том, что предсказываю вам. "Да, -- отвечала я, -- уверена, если только мои наблюдения не обманывают меня и мои расчеты не ошибочны"... Но сейчас сомнений у меня нет, потому что на другой день матушка по моей просьбе совещалась со звездами и звезды согласились с линиями вашей руки...
   -- В таком случае, -- перебила ее Дебора, -- надо будет верить всем предсказаниям, которые вы мне сделали г тот день!..
   -- Конечно, надо.
   -- Вы мне сказали, что человек, которому я отдам свое сердце, существо странное, таинственное, необъяснимое...
   -- И опять говорю...
   -- Вы видели в будущем ужасное соперничество...
   -- Да.
   -- Постыдное вероломство.
   -- Да.
   -- Неизбежную измену.
   -- Да.
   -- Наконец, страшную развязку, насильственную и преждевременную смерть, убийство...
   -- Правда, -- отвечала Венера мрачным голосом, -- я видела все это, потому что все это справедливо... И я плакала о вас, потому что, узнав сейчас, что вы любите того неизвестного дворянина, этого Рауля де ла Транблэ, я вспомнила неумолимый приговор судьбы и сказала себе, что эта роковая любовь должна навлечь на вашу голову угрожающее вам несчастье...
   -- Итак, милая Венера, -- спросила Дебора, нежно целуя свою подругу, -- это единственная причина горьких слез, которые вы проливали сейчас?
   -- Да, это так... -- прошептала Венера.
   -- Ну, добрая сестрица, успокойтесь, потому что, по моему мнению, все эти опасности существуют только в вашем воображении... Не то чтобы я сомневалась в непогрешимости вашей науки, но мне кажется, что никакое несчастье не может постигнуть влюбленное сердце и что уже сама любовь служит ему защитой!.. Кроме того, я люблю кавалера де ла Транблэ больше жизни и для того, чтобы избегнуть смерти, не откажусь от этой любви...
   -- Может быть, вы и правы, милая сестра... Может быть, я и ошибаюсь... Дай Бог, чтобы наука моя была лжива и предсказание ее ложно!.. С какой радостью я стала бы презирать ее, тем более что дело идет о вашем счастье...
   Но Венера про себя прибавила:
   "Я знаю, я чувствую, я вижу, что предсказание справедливо!.. Ужасная и вероломная соперница твоя -- это я!.. Рука, которая поразит тебя во мраке, будет моя! Зачем бороться? Судьба нас обеих написана там! Надо покориться велениям рока..."
   Понятно, что с этой минуты разговор между молодыми девушками не мог более продолжаться. Люцифер сослалась на нужные и важные занятия. Она простилась с Деборой, обещав ей прийти на другой день.

CXXIV. Отказ

   Получив ответ Натана, Рауль де ла Транблэ тотчас отправился на улицу Сент-Онорэ, нарядившийся великолепным образом, чтобы возвысить свои природные преимущества, которыми, как мы знаем, он был щедро одарен. Он надел синий бархатный кафтан с чудными золотыми вышивками. Венецианские кружева красовались на его жабо и манжетах. Ажурные тонкие шелковые чулки обрисовывали его ноги, чрезвычайно стройные. Эфес шпаги сверкал рубинами и бриллиантами, Рауль надел на безымянный палец левой руки солитер в десять тысяч экю и велел запрячь буланых лошадей в парадную карету. Три высоких лакея в галунах по всем швам встали на запятках великолепного экипажа, и молодой человек приказал ехать к дому Натана. Маленький негр, о котором мы уже говорили раньше и который составлял всю мужскую прислугу ростовщика, растворил дверь Раулю и ввел его в тот странный капернаум, который он посещал уже несколько раз.
   Предвидя, что свидание будет торжественно, Натан тоже несколько принарядился. Черный, поношенный бархатный кафтан со стальными пуговицами сменил широкий балахон, в который он обычно одевался. Этот кафтан, слишком широкий для карлика, складками лежал на его двойном горбу. Прибавим к этому, что Натан усиливался придать важное и исполненное достоинства выражение своему лицу, обыкновенно отмеченному саркастической иронией или комической веселостью. Он низко поклонился, когда Рауль вошел в его кабинет.
   -- Чему должен я приписать милость, которой вы удостоили меня, прося о свидании, которое вы всегда могли получить и без просьбы?
   -- Господин Натан, -- возразил Рауль, -- мне нужно поговорить с вами о многом... Позвольте мне сначала сесть, а потом мы начнем разговор.
   Жид поспешил придвинуть к своему гостю большое и старое кресло, должно быть, последний остаток великолепия какой-нибудь падшей фамилии.
   -- Прошу вас, -- сказал он, -- отбросить все церемонии и быть у меня как дома... Вы окажете мне этим величайшее удовольствие. -- Рауль сел. -- Я вас слушаю, -- продолжал Натан, -- слушаю со всем вниманием и уважением...
   -- Как я вам уже писал, -- начал Рауль, -- разговор наш будет очень серьезен... От него зависит счастье или несчастье всей моей жизни. Все мои надежды в ваших руках... Вы можете осуществить их или безжалостно отвергнуть.
   Рауль остановился на минуту, желая, чтобы слова его успели произвести эффект.
   -- До сих пор я еще не понимаю, чего вы желаете от меня, -- сказал Натан.
   -- Терпение!.. Прошу вас, имейте терпение... Позвольте мне изложить все дело по моему усмотрению...
   -- С удовольствием, с величайшим удовольствием. Мой долг слушать вас, пока вам будет угодно говорить...
   -- Но сначала несколько предварительных и совершенно необходимых замечаний...
   Натан сделал жест, означавший совершенное согласие. Рауль продолжал:
   -- Вы знаете, кто я?
   -- Знаю, -- отвечал Натан, -- вы называетесь кавалером Раулем де ла Транблэ...
   -- Я уже говорил вам, что я -- последний в моем роде, -- продолжал Рауль, -- а это род знаменитый и доблестный!..
   -- Знаю и это также, -- подтвердил Натан.
   -- Я молод, -- продолжал Рауль, -- и многие находят, что у меня неплохая внешность...
   -- Слишком скромное выражение! -- вскричал Натан. -- Вы неоспоримо один из очаровательнейших молодых людей, какие только мне известны.
   -- Не хочу льстить себе, -- продолжал молодой человек, -- но даже мои враги соглашаются, что я в общем-то не глуп...
   -- Даже более того, вы очень, очень умны!..
   -- Я не говорю уже о храбрости, великодушии, благородстве чувств... Если б я не имел этих качеств, я не был бы дворянином!..
   "Хорошо, -- подумал Натан, -- что он не считает еще и скромность в числе своих добродетелей!"
   -- Что касается состояния, -- продолжал Рауль, -- то оно пока еще не велико; у меня тысяч четыреста франков, не более... но я имею надежды, которые скоро осуществятся... Дядя мой, маркиз де ла Транблэ, которого я единственный наследник очень стар... Вот в нескольких словах верное изложение моего положения...
   -- Оно великолепно! -- вскричал Натан. -- Вы молоды, знатны, хороши собой, остроумны, богаты уже теперь и вскоре будете еще богаче... Кто не позавидует вам?
   -- Так вы полагаете, что в тот день, когда я посватаюсь к какой-нибудь молодой девушке, мне не откажут?
   -- Вам? Ни в коем случае!
   -- Стало быть, если бы я сделал подобное предложение вам...
   -- Мне?
   -- Да, вам...
   -- Я не могу отвечать на ваш вопрос... Это предположение до такой степени невероятно!
   -- Речь идет не о предположении.
   -- Что вы хотите этим сказать?
   -- Только то, что я страстно влюблен в вашу дочь Дебору и имею честь просить у вас ее руки.
   Казалось, одно это предложение, так ясно выраженное, могло раскрыть глаза Натану и заставить его понять, о чем идет речь. Он подпрыгнул на стуле, как подвижная кукла, до пружины которой дотронулись, и вскричал:
   -- Вы любите Дебору?! Бог Авраама и Исаака!.. Вы хотите жениться на Деборе?! Бог Исаака и Иакова! То ли я слышу? Мои старые уши не обманывают ли меня?
   -- Нет, вы не ослышались... Я это сказал и повторяю.
   -- Такое неожиданное предложение!.. Такая честь!..
   -- Вам нечему удивляться! Красота Деборы сделала ее царицей; ее лучезарное личико драгоценнее всех старых гербов!
  
   -- Не знаю, в каких выражениях изъявить вам мое удивление... Мое волнение... Мою признательность за подобный поступок.
   -- Поступок весьма естественный и внушенный мне сердцем...
   -- Конечно, если бы мне сказали, что солнце остановилось в своем движении, я удивился бы менее, чем такому удивительному предложению!
   -- Принимаете ли вы его?
   -- Увы! Нет, не принимаю... Напротив -- отказываю.
   Пришла очередь Рауля подпрыгнуть на старинном кресле.
   -- Отказываете?! -- вскричал он.
   -- Увы, да!
   -- Вы говорите серьезно?
   -- Конечно, я не позволю себе шутить с вами...
   -- Вы отказываете мне в руке вашей дочери? -- Жид поклонился. -- Но почему... Почему? -- спросил Рауль.
   -- Потому что я дорожу на свете только одним...
   -- Чем?
   -- Счастьем моей дочери! А выйдя за вас, должен сказать вам откровенно, она не сможет быть счастлива, решительно не сможет!
   -- Это оскорбление, господин Натан?
   -- Вовсе нет.
   -- Объяснитесь...
   -- Очень охотно... Вы говорите, что любите мою дочь?
   -- Всей душой!
   -- А все-таки вы думаете, предлагая ей свою руку, давая ей имя де ла Транблэ, словом, возвышая ее до вас, вы думаете, говорю я, что оказываете ей несказанную честь.
   -- Я вам сказал уже, -- перебил Рауль, -- что красота делает ее царицей...
   -- Позвольте мне продолжить, и вы увидите, что она царица не по одной красоте. Если вы женитесь на ней, вся ваша горделивая каста восстанет против вас с самым презрительным негодованием и бросит вам в лицо, в особенности же в лицо вашей жены, слова "неравный брак"!..
   -- Я сумею заставить молчать тех, которые осмелятся произнести эти слова!.. -- перебил с жаром Рауль.
   -- Вы не сможете этого сделать...
   -- Как?
   -- Говорю вам, не сможете, тем более что они будут правы... Это действительно будет неравный брак, только не с вашей стороны!..
   -- Я вас не понимаю... -- сказал Рауль с изумлением.
   -- Вы носите старинное имя, -- продолжал жид, -- вы последняя поросль доблестного и могущественного рода, кто может в этом сомневаться?.. Но в жилах Деборы течет кровь рода царского...
   -- Царского? -- перебил Рауль, остолбенев.
   -- Кровь рода Давидова... -- продолжал жид. -- Что значит ваше дворянство в сравнении с этим?..
   Рауль не мог и слова сказать от изумления.
   Натан продолжал:
   -- Но это еще не все: богатство Деборы огромно, но как бы ни было оно велико, если оно попадет к вам в руки, вы растопите его в пожирающем тигеле самой адской из всех страстей...
   -- Какой?..
   -- Игры... Вы игрок, а игрок... Если бы он был даже сын царя и доставил Деборе трон иерусалимский, никогда не будет ее супругом...
   -- Но если я дам обязательство не брать в руки карт во всю жизнь?
   -- Я не поверю...
   -- Если я свяжу себя самой священной клятвой?..
   -- Таких клятв никогда не держат... Я не поверю...
   -- Вы безжалостны!.. -- прошептал Рауль.
   -- Нет. Напротив, я очень сожалею о вас, если вы и вправду любите Дебору. Ваше предложение делает нам величайшую честь. Но счастье моей дочери выше всего.
   -- Когда так, мне остается только умереть! -- вскричал Рауль с отчаянием.
   -- Вы не умрете! Я очень стар, однако, признаюсь, никогда не видал, чтобы стрелы божка Купидона наносили смертельные раны!
   Рауль ушел. Натан непременно хотел проводить его с самым услужливым раболепством до дверей. Может быть, ему также хотелось самому затворить дверь за молодым человеком и удостовериться, что он вышел, не обменявшись с Деборой ни словом, ни взглядом. Воротившись в свой запыленный капернаум, жид сказал:
   -- На земле не существует человека, достойного обладать моей Деборой!..
   Потом он раскрыл свою счетную книгу и начал считать, до скольких миллионов простирается приданое его дочери.
   Между тем Рауль сел в карету и приказал ехать домой. Сильное горе и чрезвычайная досада раздирали его сердце. Горе происходило от того, что, как мы знаем, он был страстно влюблен в Дебору; досада же происходила от мысли о той огромной жертве, которую Рауль, как ему казалось, принес своей любви, решившись на неравный брак, жертвы, результаты которой были так неблагоприятны. Несколько миллионов Деборы, на которые он имел притязания, как на легкую добычу, ослепительный мираж, слишком скоро исчезнувший, немало способствовали к тому, чтобы погрузить его в меланхолические мысли.
   Прибавим, что, сам не зная почему и по какому-то инстинкту, Рауль, несмотря на этот решительный урок, не считал игру проигранной безвозвратно и не отчаивался в победе. Откуда могла явиться эта победа? Кто ему доставит ее? Какие союзники придут к нему на помощь? Рауль этого не знал, но надеялся, вопреки всякой надежде, и этого было уже много.

CXXV. Отчаяние

   Венера пришла на другой день, как обещала Деборе, ожидая, что свадьба Рауля де ла Транблэ с жидовкой решена. Она вооружила свое сердце тройной броней, надела на лицо маску бесстрастия, чтобы не обнаруживать ни трепета, ни бледности, когда первые слова Деборы, подтверждая ее предчувствия, поразят ее как громом. Каково же было ее удивление, когда, войдя в нижнюю залу, она нашла Дебору в траурной одежде, с распущенными волосами, распростертую на диване, уткнув лицо в подушки и орошая их своими безмолвными слезами.
   Когда пришла Венера, девушка подняла голову. Жалко было смотреть на ее прекрасное лицо, покрытое смертельной бледностью. Большие черные глаза были обведены широкими синими кругами. Слезы текли по щекам как два неиссякаемые источника крупных жемчужин. На бледных губах обрисовалась печальная улыбка.
   Дебора протянула Венере свою горячую руку. При виде этого горя Люцифер забыла на несколько секунд и свою любовь к Раулю, и ревнивую ненависть к дочери Натана. Она растрогалась и вскричала из глубины сердца и с искренним участием:
   -- О! Сестра моя!.. Ради Бога! Что с вами случилось? Зачем вы плачете? Отвечайте мне... Отвечайте скорее: я умираю от беспокойства...
   -- Сестра моя... -- прошептала Дебора, -- я очень несчастна и желала бы умереть!..
   -- Умереть?..
   -- И благословила бы Бога отцов моих, если бы Он призвал меня к себе!.. -- продолжала жидовка.
   -- Но зачем вы отчаиваетесь таким образом?.. Какое несчастье поразило вас?..
   -- Величайшее...
   -- Говорите...
   -- Кавалер де ла Транблэ приезжал...
   -- И он не любит вас... Он не просил вашей руки?.. -- вскричала Венера с жадностью.
   -- Напротив, он меня любит, -- возразила Дебора, -- любит страстно и просил моей руки... но... Отец мой отказал кавалеру де ла Транблэ.
   -- Отказал?!
   -- Да, и не оставил ему никакой надежды!
   Венера ожила, однако спросила:
   -- Что же за причины этого отказа?
   -- Причины самые нелепые. Батюшка уверяет, что я буду несчастна с Раулем!.. Как будто можно быть несчастной с любимым и любящим мужем! Он уверяет, что со мною как с жидовкой будут обращаться с презрением в высшем свете, к которому принадлежит кавалер де ла Транблэ! Какое мне дело, только бы он любил меня! Батюшка говорил о крови Давида и о многом другом, чего я не помню... Он говорил также, что Рауль игрок и проиграет все мое состояние!.. Но не лучше ли разделять бедность с ним, нежели богатство с другим?.. О! Отцы!.. Отцы!.. В своем мнимом благоразумии они хотят решать счастье своих детей и осуждают их на вечное отчаяние... Осуждают их на смерть: я чувствую, что скоро умру...
   Сказав это с чрезвычайным одушевлением, Дебора замолчала и рыдания ее увеличились. Венера, увидев гибель всех надежд своей соперницы, вдруг перестала ревновать и искренне сожалела о ней. Она взяла Дебору за обе руки, прижала их к сердцу и смешала свои слезы с ее слезами. Мало-помалу жидовка успокоилась, рыдания ее прекратились, слезы перестали литься. Ока осталась погруженной в мрачную и глубокую печаль, сосредоточившуюся в себе самой и поэтому казавшуюся гораздо ужаснее шумного горя. Венера не старалась утешать Дебору. Она знала, что есть раны, которые залечиваются медленно и до которых не надо дотрагиваться, если не хочешь, чтобы они заныли болезненнее прежнего.
   Видала ли вы когда-нибудь между царями оранжереи цветок самый редкий между самыми блестящими и самыми душистыми? Он яркого живого цвета. Он возвышает над другими свою горделивую чашечку. Он вдыхает воздух и свет всеми порами. Вдруг цветок этот блекнет и увядает. Стебель его сгибается, лепестки бледнеют, запах исчезает, и венчик быстро вянет. Напрасно солнце обливает его своими теплыми лучами. Напрасно его окружают заботами. Бедный цветок умирает, и лишь тогда отыскивают причину болезни -- червь подтачивал его корень!
   С Деборой случилось то же самое.
   С того самого дня, как Натан отказал Раулю, Дебора начала увядать. Мрачная меланхолия, овладевшая ею, уже не оставляла ее. Ее прекрасный арабский цвет лица, такой чудной бледности, принял свинцовые оттенки. Синие круги обрисовались вокруг век. Губы потеряли свою яркую краску, напоминавшую цвет граната. Восхитительная округлость груди сменилась худобой. Дебора была еще прекрасна, но блистала зловещей красотой молодых девушек, близких к смерти.

CXXVI. Отец и дочь

   При виде опасных признаков, описанных нами, Натан наконец испугался. Дебора никогда не жаловалась, но легко было видеть, что она страдала и чувствовала, что умирает медленной смертью. Жид в отчаянии пригласил самых знаменитых докторов своей религии. Они единогласно решили, что это ужасная и смертельная сухотка: но причин ее угадать не могли. Организм девушки был изумительно крепок, и поэтому невозможно было объяснить истоки и причины этой странной болезни. Они расспрашивали Дебору. Дебора не хотела отвечать.
   -- Ваша дочь скрывает от нас что-то, -- сказали они Натану. -- Источники жизни иссякают, но отчего? Мы этого не знаем, и потому наше искусство бессильно... Мы не можем вылечить ее...
   -- Итак, вы не находите никаких средств к исцелению? -- спросил жид с крайним беспокойством.
   -- Никаких.
   -- Вы не имеете никакой надежды?
   -- Бог Авраама, Исаака и Иакова один может спасти ее... Чудом...
   -- Но если причина ее болезни заключается в глубокой печали, в которой она не хочет признаться и которая ее убивает... И если эта печаль прекратится, может ли Дебора поправиться?
   -- Может быть, силы молодости тогда и восторжествуют над причиненными уже опустошениями, но, кажется, уже поздно...
   -- Вы придете еще?
   -- К чему?
   Жид остался один со своим отчаянием.
   -- О! Боже! Боже! -- вскричал он, подняв руки к небу. -- Неужели там написано, что я буду убийцей моей дочери?! Я хотел ее счастья, и вот как я вознагражден за мою любовь к ней! Я сделал все, чего требовал мой долг... Сделаю даже более! Я уступлю... Пусть погибнет будущность этой несчастной девушки, но пусть она останется жива, пусть останется жива!..
   И он пошел к Деборе. Она встретила его той самой душераздирающей улыбкой, которая уже несколько недель терзала сердце бедного отца.
   -- Дочь моя, -- сказал он ей, -- как ты себя чувствуешь сегодня?
   -- Хорошо, батюшка; мне кажется, что я страдаю менее...
   Выражение, с которым были произнесены эти слова, опровергало их смысл.
   -- Послушай, -- продолжал Натан, -- я должен сделать тебе признание и просить у тебя прощения...
   Дебора обратила на отца удивленный взор.
   -- Признание?! Прощения? -- повторила она.
   -- Да... Я принес тебе много вреда, но раскаиваюсь... Еще есть время поправить все...
   -- Зачем вы говорите такое, батюшка? Вы знаете, что никогда не можете ничем повредить мне...
   -- Позволь мне продолжать, дитя мое. Я хочу говорить с тобою о кавалере Рауле де ла Транблэ.
   Яркий румянец заменил смертельную бледность на щеках молодой девушки. Она склонила голову на исхудалую грудь, но не сказала ни слова. Натан продолжал:
   -- Знаешь ли ты, почему я не согласился отдать твою руку этому дворянину?
   -- Вы мне говорили, батюшка, -- пролепетала Дебора.
   -- Я говорил тебе, что он не сделает тебя счастливой... Я говорил тебе, что он игрок и скоро промотает твое состояние...
   -- Да, вы говорили мне это... И я вам не возражала, потому что, может быть, это было бы и справедливо!
   -- Это не было справедливо... Я обманывался... Или скорее, я лгал... Для этого отказа у меня была другая причина...
   Глаза Деборы выразили удивление. Она могла только прошептать:
   -- Другая причина! Какая же?
   -- Представь себе... я едва смею признаться... в моей отцовской ревности я боялся, чтобы ты, сделавшись знатной дамой, не возгордилась, не стала презирать твоего старого отца... А видишь ли, я так люблю тебя, что мысль не быть исключительно любимым тобою терзала меня...
   -- Я могу вас разлюбить!.. Я стану презирать моего отца!.. Ах! Как дурно вы судите обо мне!..
   -- Теперь я понял это, дитя мое... Понял... И прошу у тебя прощения... Прошу на коленях...
   И старик в самом деле склонился перед дочерью.
   -- Что вы делаете, батюшка! -- вскричала Дебора, силясь приподнять его. -- Что вы делаете!.. Отец на коленях перед дочерью!
   -- Это мое место... Я останусь тут до тех пор, пока не услышу, что ты мне прощаешь...
   -- Я не могу вам простить, потому что никогда не сердилась на вас.
   -- Но ты страдала!
   -- Это правда.
   -- Теперь, когда я понял свое заблуждение... Теперь, когда нет более препятствий к исполнению твоего желания... Ты уже не страдаешь, не правда ли?
   -- Нет более препятствий? -- повторила Дебора, едва дыша. -- Вы говорите, что нет более препятствий?
   -- Да, дитя мое... Если ты все еще думаешь о кавалере де ла Транблэ... Я согласен, чтобы ты сделалась его женой...
   Эти слова жгли горло Натана как раскаленное железо. Как только он произнес их, Дебора громко вскрикнула и, встав с дивана, на котором лежала, упала без чувств на руки отца. Натан думал, что избыток изумления и радости убил ее. Если бы в эту минуту у него случился в руках нож, без сомнения, он вонзил бы его в свое сердце. Он ударился головой о стену, повторяя с судорожными рыданиями:
   -- Я убийца своей дочери!.. Убийца! Убийца!..
   Потом он упал на колени возле безжизненного тела Деборы, приложился пылающим лбом к ее груди, которая казалась ему холодной, и вскричал прерывистым голосом:
   -- Умерла!.. Умерла!.. И это я... Я... Ее отец... Убил ее!
   Но вдруг он почувствовал, как обе руки Деборы обвились вокруг его шеи, почувствовал на своей щеке, омоченной слезами, поцелуй и услыхал, как слабый голос шепнул ему:
   -- Я счастлива... Очень счастлива... И теперь я не хочу умирать!..
   Через несколько минут после этого жид написал к Раулю:
   "Приезжайте, если вы все еще любите Дебору... Дебора ваша".

CXXVII. Десять луидоров за яд

   На другой день Венера, каждодневно проводившая по нескольку часов с огорченной и умирающей Деборой, пришла в обычное время.
   В ту минуту, коша она приподняла портьеру, вот какая картина представилась ей: Дебора, в восхитительнейшем восточном костюме, прелестная своей бледностью, своими длинными великолепными черными волосами, заплетенными на голове в пышную диадему, сидела рука об руку с Раулем де ла Транблэ, приютившимся у ее ног на шелковой подушке. Со вчерашнего дня девушка будто преобразилась. Видно было, что жизнь возвратилась к ней! Молодость и любовь совершили это чудо, напрасно предпринимаемое докторами.
   Натан, стоя в нескольких шагах от описанной нами группы, любовался на нее с неописуемой улыбкой.
   "Дочь моя спасена, -- думал он, -- спасена. Но какой ценой!"
   Венера попятилась, как будто наступила на змею, как будто почувствовала уже в теле своем ее ядовитый укус. Она хотела убежать, чтобы излить свою ревнивую ярость в криках и рыданиях; но было уже слишком поздно. Дебора увидела свою приятельницу. Она встала и, все еще держа Рауля за руку, подошла с ним к Венере и сказала, протягивая ей другую руку:
   -- Вот тот, о котором я вам говорила так часто, кого я любила... Вот мой жених.
   Венера уже успела принять спокойный вид. Она поклонилась и отвечала:
   -- Я уже знаю кавалера де ла Транблэ.
   -- Вы его знаете! -- вскричала Дебора, устремив на Рауля и на Венеру подозрительный взгляд.
   -- Эта девица спасла мне жизнь, -- сказал Рауль.
   -- Где? Как? -- с живостью спросила жидовка.
   Рауль рассказал о ночном кровавом приключении на улице Прусвер.
   -- Странно, что Венера вас не узнала, -- прошептала Дебора, которая боролась с непреодолимым подозрением, -- или, по крайней мере, мне непонятно, почему она не сказала мне, что узнала вас в тот день, когда, услышав ваше имя и приподняв портьеру, чтобы взглянуть на вас, она упала в обморок...
   -- Сестрица, -- перебила Венера, -- неудивительно, что в тот день, о котором вы говорите, я не узнала кавалера: в ту минуту, когда я приподняла портьеру, мне сделалось так дурно, что я ничего не могла видеть.
   -- Я, -- сказал Рауль, -- уже давно пришел бы к вам поблагодарить вас и вашу матушку за дружескую заботу, которой вы окружили меня в своем доме, но я не знал, как называется ваша улица, а уходя от вас, забыл спросить.
   Это двойное объяснение успокоило Дебору. Подозрение, на минуту мелькнувшее в ее уме относительно Венеры, показалось ей нелепым. Она первая бросилась на шею к подруге, обняла ее с той сердечной нежностью, которую внушает счастье, и начала благодарить за то, что она сделала для Рауля.
   -- Когда же свадьба? -- спросила она голосом совершенно спокойным.
   -- Надеюсь, скоро! -- вскричал Рауль.
   Дебора отвечала, краснея:
   -- О! День еще не назначен...
   -- Как только здоровье моей дочери совершенно поправится, -- сказал Натан, -- мы соединим юную и прекрасную чету...
   -- И вы мне скажете, милая сестрица, -- шепнула Дебора на ухо Венере, -- какой вы желаете получить от меня свадебный подарок.
   "Свадебный подарок! -- подумала Венера. -- Я сама обещаю тебе сделать подарок. И он, верно, будет стоить твоего".
   Через час после этой сцены Люцифер быстро всходила по черной и узкой лестнице дома на Прувер. Неистово, как ураган, ворвалась она в жалкую каморку, в которой жила с Молох. Венера была бледна, едва дышала, лицо ее и руки судорожно подергивались, обнаруживая ужасное волнение. Старуха хотела расспросить ее; но Венера не дала ей и слова сказать.
   -- Послушайте, -- воскликнула она, -- вы много сделали для меня... Но должны сделать еще больше...
   -- Что же такое?
   -- Может быть, вы испугаетесь того, о чем я буду просить вас... Однако вы должны исполнить мою просьбу... Иначе я вас брошу сию же минуту и никогда не вернусь к вам; вы будете жить и умрете в одиночестве.
   -- Говори, дочь моя, чего ты от меня хочешь?.. Я столько видела на свете, что, право, не знаю, может ли что испугать меня! Стало быть, ты желаешь чего-нибудь действительно ужасного?
   -- Да.
   -- Тогда говори.
   -- Вы знаете все, -- сказала Венера, -- вы должны знать тайну тех ужасных ядов, которые убивают, не оставляя следов.
   На губах Молох обрисовалась адская улыбка.
   -- Действительно, я знаю эту тайну, -- отвечала она.
   -- Мне нужен такой яд...
   -- Разве у тебя есть враг?
   -- У меня есть соперница.
   -- Ты любишь?
   -- Да, люблю и ненавижу...
   -- Несчастная...
   -- Я не прошу у вас ни сострадания, ни осуждения... Дайте мне яда!..
   -- Какой же яд тебе нужен? Тот, который действует медленно или который убивает в одно мгновение?
   -- Я хочу, чтобы смерть пришла медленно, но без боли, как сон...
   -- Хорошо, я дам тебе такого яда...
   -- Когда?
   -- Когда он будет готов.
   -- Через сколько времени?
   -- Через три дня.
   -- Как это долго!
   -- Я не могу приготовить скорее; кроме того, мне нужны деньги...
   -- Много?
   -- Десять луидоров.
   -- Десять луидоров!.. -- вскричала Венера.
   -- Непременно. Снадобья, которые я должна употребить, продаются на вес золота, а одно до того редко, что и за деньги трудно достать его.
   -- Десять луидоров, -- повторила Венера снова. -- У меня их нет.
   -- Однако без этих денег я не смогу ничего сделать.
   Венера ударила по столу кулаком:
   -- О! Какое несчастье быть бедной! -- воскликнула она.
   Но вдруг улыбка, еще ужаснее улыбки Молох, появилась на ее нежных губах. Она набросила на плечи мантилью с капюшоном и сказала:
   -- Через час я вернусь, и вы получите деньги. Я займу их.
   -- У кого?
   -- У моей приятельницы, Деборы, -- отвечала Венера. -- У дочери жида Натана! -- И она вышла из комнаты.

CXXVIII. Иудин поцелуй

   Прошла неделя с тех пор, как Люцифер заняла десять луидоров у Деборы. Поразительно и чудовищно -- на золото жертвы Венера купила яд!
   Было десять часов вечера.
   Серебряная лампа с душистым маслом, стоявшая на столе, посреди комнаты, разливала бледный свет, едва позволявший различать предметы вне его круга, но мало-помалу взор привыкал к этому неясному свету, и формы, сначала смешанные, становились приметными.
   Под тяжелыми шелковыми шторами на широкой кровати лежала с распущенной черной и длинной косой женщина ангельской красоты, смертельно бледная. Эта исхудалая красавица была Дебора. Глаза ее были закрыты. Широкие синие полосы обрисовывались под черной бахромой ее бархатных ресниц. Одна рука ее лежала на одеяле, обнаженная до локтя, и, несмотря на свою худобу, сохраняла формы, достойные античной статуи. Сон Деборы был, по-видимому, спокоен. Ее медленное и ровное дыхание тихо приподнимало грудь. Иногда бесцветные губы молодой девушки судорожно подергивались: без сомнения, какое-то мучительное сновидение посещало ее во сне.
   В эту минуту в спальной Деборы находились три особы.
   Эзехиель Натан, прислонившись к столбу балдахина, то устремлял на лицо дочери пристальный и пламенный взор, то поднимал свои исполненные тоски глаза к небу с отчаянным и умоляющим выражением. Это не был уже тот смешной старичок, комическую наружность которого мы обрисовывали не раз. Это не был и жид-ростовщик с профилем и инстинктами хищной птицы. Горе некоторым образом преобразило его. Это был отец, молящийся и плачущий возле смертного одра возлюбленной дочери.
   У изголовья кровати в широком кресле с высокой спинкой сидел жених Деборы, закрыв лицо обеими руками. Из-под его сжатых пальцев время от времени просачивались крупные капли слез.
   Наконец, возле амбразуры окна Люцифер держала в одной руке серебряную чашку, а в другой ложечку, которой тихо мешала жидкость, находившуюся в чашке. Венера была почти так же бледна, как и умирающая.
   Эта безмолвная сцена длилась несколько секунд. Потом Дебора сделала легкое движение: глаза ее раскрылись, голова приподнялась, неопределенный звук вырвался из губ. Руки Рауля тотчас опустились и открыли его лицо, увлажненное слезами. Натан бросился к дочери. Одна Венера осталась в том же положении, едва повернув голову к кровати.
   -- Батюшка... -- пролепетала Дебора слабым голосом.
   -- Я здесь, милое дитя, -- отвечал Натан. -- Я здесь.
   -- А... Рауль?.. -- спросила молодая девушка.
   -- Здесь, -- отвечал Натан вместо Рауля, которому волнение не позволяло говорить.
   -- Вы оба здесь... -- продолжала молодая девушка, -- оба возле меня... Тем лучше...
   Потом голова ее, на минуту приподнявшаяся, упала на изголовье. Пришла очередь Натана спросить:
   -- Как ты себя чувствуешь, милое дитя?
   -- Лучше.
   -- Правда?
   -- Да.
   -- Ты не страдаешь?
   -- Нет... Я не чувствую никакой боли, так что сочла бы себя выздоровевшей, если бы не слабость, которая все увеличивается и не позволяет мне двигаться и даже говорить...
   Болезненный стон вырвался из сжатых губ Натана. Рауль опять опустил голову на руки. Тот и другой были сильно испуганы словами девушки. Они предпочли бы видеть, как она жалуется и борется с болезнью всеми силами молодости и крепкого организма, чем слышать, как она говорит о своей слабости.
   Наступило молчание. Минуты две или три можно было думать, что Дебора заснула. Но вдруг она сказала так тихо, что только слух отца или любовника мог услышать:
   -- Мне хочется пить...
   Рауль тотчас встал с кресла, но Венера уже предупредила его движение я подошла к постели с серебряной чашкой в руке. Не говоря ни слова, она осторожно приподняла больную и поднесла чашку к ее губам. Дебора медленно выпила.
   -- Благодарю, милая Венера, -- сказала она потом более твердым голосом, -- этот настой очень хорош... Каждый раз, как я его выпью, мне кажется, что силы возвращаются ко мне.
   Венера ничего не ответила. Она только взяла руку девушки, поднесла ее к губам и поцеловала несколько раз.
   Иуда! Иуда! Где был ты в этот миг?
   В дверь тихо постучали.
   -- Это, верно, Мозэ, -- прошептал Натан.
   И он отворил дверь, в которую вошел старик высокого роста, странной наружности. Черный бархатный кафтан, очень узкий, обрисовывал удивительную худобу его тела. Длинные пряди серебристых волос выбивались из-под черной шапочки и смешивались с густыми волнами седой бороды, падавшей на грудь. Он опирался на длинную и толстую трость с набалдашником из слоновой кости.
   Это был еврей Мозэ, почти столетний старец, до того знаменитый своим искусством, что его призывали к себе даже самые набожные католики. Мозэ не отказывался лечить их, но самые драгоценные сокровища своего знания сохранял для своих единоверцев.

CXXIX. Доктор Мозэ

   Старый врач молча подошел к постели больной. Рауль встал с кресла, на котором до тех пор оставался погруженным в свою печаль. Мозэ во второй раз в этот день посещал Дебору. Она лежала с закрытыми глазами.
   -- Она спит, -- прошептал Натан,
   Девушка подняла свои длинные ресницы и пролепетала:
   -- Нет, я не сплю...
   -- Дайте мне вашу руку... -- сказал тогда Мозэ.
   Дебора сделала усилие, но слабость ее была так сильна, что она не могла даже приподнять руки. Мозэ не сделал никакого движения и ничем не обнаружил, что произошло в нем при виде этого ужасного симптома; только лоб его наморщился и мрачное облако пробежало по лицу. Он взял бессильную руку Деборы, неподвижно лежавшую на одеяле, и долго щупал пульс, потом приложил свою руку к левому боку Деборы и сел, не сказав ни слова, в кресло, с которого встал Рауль.
   Все, Натан, Рауль, Люцифер, окружили старика в ожидании первого слова, которое сорвется из его губ; но Мозэ молчал. Голова его склонилась на грудь. При виде этого безмолвия и этой позы Натан решился спросить:
   -- Ну что, Мозэ?
   Он не мог сделать более ясного вопроса. Старый врач поднял голову и устремил на Эзехиеля тот проницательный взор, которым умел читать в глубине человеческого тела тайны жизни и смерти.
   -- Бедное дитя все в том же положении, -- сказал он потом. -- Ока не страдает... Но трудно помочь ей... Я не знаю, что делать... Продолжайте давать ей прописанное мною питье и... Человеческое искусство ничего не может сделать для вашей дочери, Натан... -- прибавил он тихим голосом. -- Надо молиться Богу наших отцов... Богу, не принявшему жертвы Авраама... Надо молиться и ждать всего от ваших молитв и молодости Деборы.
   -- Как? -- прошептал Натан. -- Неужели нет более надежды?
   -- Я этого не говорю. Я, напротив, думаю, что до последней минуты надежда остается.
   -- Зачем же вы ничего не попробуете?
   -- Что мне пробовать? Повторяю вам, искусство врачевания бессильно перед этим странным и непонятным недугом, который не может зваться болезнью... Никакой орган Деборы не страдает... Кровь течет правильно, сон спокоен, боли нет, Только странная необъяснимая слабость убивает этого ребенка... Однако природа каждую минуту может возвратить свои права, искра жизни может оживиться.
   -- Мозэ! -- вскричал Натан. -- Мозэ, правда ли, что вы надеетесь на это?.. Мозэ, не обманываете ли вы меня?
   Лицо старого врача выразило минутную нерешительность. Но через несколько секунд он отвечал:
   -- Нет, мой старый друг, я вас не обманываю; поверьте, что надежда, которую подаю вам, живет во мне...
   Мозэ встал и хотел выйти из комнаты. Натан находился в таком унынии, в таком отчаянии, что мог только пожать ему руку и спросить:
   -- Когда вы придете?
   -- Завтра утром, -- отвечал доктор.
   И он вышел. В зале, прежде нами описанной и находившейся перед спальной, Мозе нашел Рауля, который вышел туда незаметно от Натана.
   -- Умоляю вас, удостойте меня непродолжительным разговором, -- сказал молодой человек старику, удостоверившись, что дверь спальной плотно заперта.
   Мозэ наклонил голову в знак согласия.
   -- Что вам угодно от меня? -- спросил он. -- Говорите.
   -- Вы, конечно, знаете, кто я? -- сказал Рауль.
   -- Знаю.
   -- Вам известно также, что Дебора моя невеста?
   -- И это мне известно.
   -- Я буду умолять вас... Умолять на коленях сказать мне всю правду насчет состояния этой девушки, которую я люблю во сто раз более своей жизни...
   -- Правду? -- повторил Мозэ.
   -- Да, правду.
   -- Но разве вы не слыхали, что я отвечал сейчас на вопрос Эзехиеля Натана?
   -- Слышал; но вы поколебались, прежде чем ответили.
   -- Вы ошибаетесь.
   -- Нет, я в этом уверен! Еще раз повторяю вам, вы колебались и предпочли скорее сказать против совести, чем лишить последней надежды бедного отца, убитого горем.
   Мозэ не отвечал. Рауль продолжал:
   -- Но я молод, силен, мужествен; меня не пугает никакая весть; мое сердце можно раздавить, не вырвав у меня ни малейшего крика. Скажите же мне правду! Всю правду.
   -- Что вы хотите знать?
   -- Что вы действительно думаете о положении Деборы?
   Мозэ печально покачал головой.
   -- Она погибла? -- вскричал Рауль.
   -- Безнадежно.
   -- Ничто не может спасти ее?
   -- Для этого потребно чудо.
   -- Сколько еще недель остается ей жить?
   -- Нечего говорить о неделях... -- прошептал Мозэ.
   -- Сколько же дней, когда так?
   -- Нечего говорить и о днях.
   -- Часов? -- пролепетал Рауль с отчаянием.
   -- Часов? -- отозвался старик. -- Один, но уж никак не более двух.
   Рауль склонил голову при этом ужасном приговоре.
   -- Да! Так молода, так прекрасна, так богата, так любима! И должна умереть! Это ужасно, я это знаю, -- продолжал Мозэ глухим голосом и с неподдельным волнением.
   -- Но почему вы, один из царей науки, не могли спасти ее?
   -- Можно ли излечить непонятную, таинственную болезнь, которая, по-видимому, не существует, а между тем убивает?.. Которой за шестьдесят лет практики я еще не видал? В первый раз еще искусство мое бессильно... Не вылечить болезнь, не понять ее...
   -- Итак, вы не знаете, от какой болезни Дебора умирает?
   -- Признаюсь в том... Одно только, одно могло бы мне объяснить то, чего я не понимаю...
   -- Зачем же скрывать?
   -- Пожалуй, я скажу вам; но прежде ответьте мне, кто на этой неделе приближался к Деборе?
   -- Отец ее, я и мадемуазель Люцифер.
   -- Кто эта девушка, которую вы называете Люцифер?
   -- Единственный друг Деборы, девушка, которую она любит так же, как Натана и меня. Год или два назад эта девушка спасла ей жизнь с опасностью для себя.
   -- И у Деборы нет врагов?
   -- Врагов у нее?.. Бедное дитя!.. Кто может не любить ее?
   -- Единственное, чем мог бы я объяснить себе странную, таинственную болезнь, которая убивает вашу невесту, это тонкий яд, составленный из аравийских трав... Яд страшный, состав которого, по всей вероятности, известен только мне одному в Париже и, без сомнения, во всей Франции...
   -- Значит, этот яд, о котором вы говорите...
   -- ...поражает жизнь в самом ее источнике, не трогая ни один из органов. Отравленный человек умирает без страданий, как угасает лампа, в которой масло сгорело до последней капли...
   -- Оставляет ли следы этот яд? -- прошептал молодой человек.
   -- Никаких.
   -- Можно ли уничтожить его действие?
   -- Нет. Противоядия не существует.
   Рауль на минуту погрузился в размышление.
   -- Не понимаю, -- прошептал он потом, -- не понимаю, не понимаю подобного преступления! Преступление без цели... Кто же мог совершить его? Не понимаю... Нет, это невозможно!..
   -- Я тоже думаю, -- отвечал Мозэ. -- Было бы сумасбродством допустить такое преступление. Но вернитесь к вашей бедной невесте... Я вам уже сказал и повторяю, что вам вряд ли доведется увидеть ее живой.
   Рауль вернулся в комнату умирающей, тихо повторяя зловещие слова:
   -- Час... и никак не более двух...

CXXX. Свадебный подарок

   Когда Рауль вошел в спальню, Натан и Венера стояли один в ногах, другая у изголовья смертного одра. При слабом звуке отворившейся двери старик медленно повернул голову и увидел Рауля. Внезапный трепет потряс его тело и как будто гальванизировал его горе. Он подошел к Раулю, увлек его в самый дальний конец комнаты и, устремив на него взор, сверкавший мрачным огнем беспокойства, сказал тихим и глухим голосом, который прерывался от волнения:
   -- Вы говорили с Мозэ?
   -- Говорил.
   -- Так мы можем еще надеяться?
   -- Можем и должны.
   Натан сложил свои исхудалые руки и поднял их к небу.
   -- Да будет благословен Бог Авраама, Исаака и Иакова! -- прошептал он. -- Пусть он отнимет у меня все мое богатство... Все до последней копейки!.. Пусть сделает меня беднее последнего нищего... Несчастнее и презреннее последнего бродяги... Но пусть оставит мне мою возлюбленную дочь... Дитя моего сердца и моей утробы... Мой незапятнанный бриллиант... Мою неоценимую жемчужину... Мою Дебору! -- Произнеся восторженно это воззвание, Натан взял за руку Рауля, крепко пожал ее и вернулся к постели девушки.
   Мозэ не ошибся! Дебора достигала последнего предела жизни; великий час приближался. Уже биение ее сердца стало неровным. Постепенное оцепенение овладевало ее членами. Жизнь была поражена в самом источнике, масло в лампе сгорело. Еще несколько минут, и девушка, глаза которой были закрыты как бы в спокойном сне, по-видимому, должна была заснуть с тем, чтобы более никогда не пробуждаться.
   Но вдруг Дебора раскрыла глаза и сделала усилие, чтобы приподняться. Венера и Натан поспешили помочь ей, подложили подушки, так чтобы она могла сесть на постели.
   -- Мое возлюбленное дитя, не желаешь ли ты чего-нибудь?
   Дебора отвечала голосом более твердым и звучным, нежели можно было ожидать при ее чрезвычайной слабости:
   -- Да, я желаю видеть эту комнату лучше освещенной... Ничего не может быть печальнее бледного света этой маленькой лампы...
   Венера поспешила зажечь все свечи в серебряных канделябрах, стоявших на камине. Через несколько минут яркий свет залил комнату.
   -- Ах! -- прошептала умирающая. -- Как приятно видеть этот свет... Посмотрите, батюшка; посмотрите, Рауль, как все принимает праздничный и веселый вид.
   Слезы выступили на глазах Рауля. Ему показалось, что Дебора велела зажечь все эти свечи вокруг своего гроба.
   -- Как ты себя чувствуешь, дочь моя? -- спросил Натан.
   -- Лучше, гораздо лучше... Я чувствую, что силы возвращаются ко мне... Только мне хочется пить...
   Венера принесла серебряную чашку, и Дебора выпила с жадностью.
   -- Я чувствую, -- продолжала больная, -- что мое выздоровление продолжится не долго... Я не очень больна... Еще несколько дней, и я буду в состоянии встать с постели, выйти из этой комнаты, увидеть небо... Подышать свежим воздухом... Еще несколько дней, мой Рауль, и мы обвенчаемся, и я буду вашей Деборой... Рауль... Рауль... Так же счастливы ли вы при этой мысли, сколько счастлива я?
   Рауль должен был призвать на помощь всю свою твердость, чтобы удержать душившие его рыдания, в присутствии этой юной девушки, которая, стоя уже обеими ногами в могиле, говорила с уверенностью о любви и о счастье. Однако он успел пролепетать:
   -- Счастлив... О, да! О, да! Очень счастлив...
   -- Так же, как я, не правда ли, Рауль?
   -- Да, милая, возлюбленная Дебора, так же, как вы...
   -- Рауль, мой прекрасный Рауль, -- продолжала девушка, глаза которой блистали нежной радостью, -- когда мы обвенчаемся, то уедем из Парижа на некоторое время, хотите?
   -- Я хочу всего, чего хотите вы, Дебора...
   -- Мы поедем в деревню, куда-нибудь, где найдем большие деревья, цветы, птиц... Мы будем гулять в лесу, рука об руку... Сердце мое будет биться возле вашего... Не правда ли, мой Рауль, какое это будет счастье?
   Молодой человек мог отвечать только выразительным кивком головы: если бы он выговорил хоть одно слово, рыдания вырвались бы. Девушка продолжала:
   -- В день нашей свадьбы вы будете гордиться вашей Деборой, мой Рауль... Я буду хороша... Очень хороша... Мой свадебный наряд будет прост, но прелестен... Я надену белое платье, вышитое жемчугом, надену жемчуг на шею и в волосы... Вы любите жемчуг, Рауль?
   Рауль сделал утвердительный знак.
   -- Тем лучше! -- вскричала Дебора. -- А я его обожаю... Я люблю жемчуг гораздо больше, чем бриллианты. А вы?
   -- И я также, -- пролепетал Рауль.
   -- Хотите вы видеть мой жемчуг?
   -- Очень хочу...
   Дебора обернулась к Венере и сказала:
   -- Друг мой, пожалуйста, принесите шкатулку с моими вещами.
   Люцифер тотчас повиновалась этой просьбе и положила на постель возле нее тяжелую шкатулку из черного дерева с серебряными, коралловыми, перламутровыми и золотыми инкрустациями. Она раскрыла шкатулку, и Дебора, засунув в нее обе руки, вытащила целые пригоршни драгоценностей, которые рассыпались по постели. Это были браслеты, ожерелья, аграфы, сережки, диадемы, бриллианты, рубины, изумруды, словом, всевозможные драгоценные камни сверкали тысячью огней при блеске свечей. Посреди этой блестящей груды виднелись жемчужные торсады удивительнейшей формы, из самого великолепного восточного жемчуга. Каждая жемчужина стоила огромной суммы. Мы не преувеличиваем, сказав, что в шкатулке Деборы заключалось драгоценностей более чем на миллион экю.
   -- Посмотрите, -- сказала девушка, перебирая исхудалыми пальцами каждую жемчужину в одном ожерелье, -- в этом уборе я буду хороша, не правда ли? Венера заплетет мои волосы в две длинные косы, перевьет их жемчугом и обложит вокруг головы в виде диадемы; белые эти жемчужины будут так хороши в моих черных косах... О! Рауль... Мой Рауль... Только бы вы нашли меня прекрасной!..
   Молодой человек мог только взять руки умирающей, поднести их к губам, покрыть пламенными поцелуями и невольно оросить безмолвными слезами. Дебора взглянула на него с удивлением.
   -- Друг мой, -- спросила она, -- зачем вы плачете? Что с вами? Вы огорчены? Вы страдаете?
   -- Моя возлюбленная, -- пролепетал Рауль, -- разве вы не знаете, что от счастья проливаешь столько же слез, как и от горя и страданий? Только эти слезы очень сладостны...
   Дебора совершенно успокоилась этими словами, улыбнулась и, обратившись к Венере, сказала:
   -- Милая Венера, добрая сестрица... Подойди сюда...
   Люцифер подошла к постели.
   -- Послушай, -- сказала Дебора, -- ты должна оказать мне услугу...
   -- От всей души...
   -- Ты должна дать мне совет...
   -- Насчет чего?
   -- Насчет убора, который я хочу надеть после моей свадьбы... Когда Рауль пожелает, чтобы я казалась ослепительной... Между этими вещами выбери браслеты, ожерелье и диадему, которые больше понравятся тебе.
   Люцифер начала выбирать в груде драгоценных камней, разбросанных по постели и наполнявших шкатулку до половины. Она выбирала долго, внимательно. Наконец выбор ее остановился на диадеме, ожерелье и двух браслетах: эти четыре вещи, восхитительной художественной формы, были сделаны из бриллиантов необыкновенной красоты. Они могли стоить, по крайней мере, от семидесяти до восьмидесяти тысяч ливров. Венера подала их Деборе.
   -- Итак, -- спросила жидовка, -- этот убор нравится тебе более всех?
   -- Да, -- отвечала Венера.
   -- Ты выбирала как бы для себя?
   -- Да...
   -- Возьми же его себе, -- сказала Дебора, -- это мой свадебный подарок.

CXXXI. Смерть

   Последние слова Деборы, этот знак привязанности, продолжавшейся до конца жизни несчастной девушки, произвел ужасное впечатление на Люцифер. В несколько секунд свет просиял во мраке этой души, ослепленной ревностью. Убийца поняла всю гнусность, всю низость своего преступления и ужаснулась самой себе. Венера побледнела и вместо того, чтобы взять вещи, которые подарила ей Дебора, она отскочила от них.
   -- Это мой свадебный подарок, -- повторила жидовка с ангельской улыбкой, -- возьми же, милая Венера...
   -- Нет... Нет... -- пролепетала девушка с каким-то безумством. -- Я не хочу... Не хочу...
   -- Ты отказываешься? -- спросила удивленная Дебора.
   -- Да... Да... -- отвечала Венера, -- отказываюсь...
   -- Отчего?
   Венера поняла, что ее замешательство и волнение выдают ее. Она сделала усилие над собой и отвечала:
   -- Все это слишком красиво... Слишком богато...
   -- Что за беда?
   -- Такая бедная девушка, как я, не может наряжаться в такие вещи.
   -- Все-таки возьми, милая Венера... Если ты не хочешь носить этих бриллиантов, продай их... Это будет началом твоего приданого, для того дня, когда ты встретишь того, кому отдашь свое сердце... Когда ты встретишь прекрасного молодого человека, который будет любить тебя... И которого ты полюбишь так, как я люблю моего Рауля...
   Венера сделалась пунцовой. Зловещий огонь сверкнул в ее глазах подобно молнии, которая в жаркую летнюю ночь без грома пробегает по темному небу.
   -- Ты принимаешь? -- спросила жидовка почти умоляющим голосом.
   -- Да! -- отвечала Венера, в которой совершился внезапный переворот. -- Да! Принимаю, если ты хочешь...
   -- Вот и прекрасно, милая Венера... Ты сначала огорчила меня, а теперь обрадовала... Очень обрадовала...
   Люцифер подошла к постели, взяла из рук Деборы бриллианты и снова дала ей поцелуй Иуды.
   -- Представь себе, -- сказала Дебора, обняв рукою шею Венеры и наклонившись, чтобы шепнуть ей на ухо, -- представь себе, что сегодня утром, когда я проснулась, мне было страшно...
   -- Страшно? -- повторила Венера.
   -- Да.
   -- Отчего?
   -- Я видела сон... В котором виновата была ты...
   -- Я? -- вскричала Венера, задрожав.
   -- О! Милая сестрица, я говорю тебе не в упрек!..
   -- Какой же это сон?.. Какой?..
   -- О! Пустяки... Помнишь то страшное предсказание, которое ты мне сделала, изучив будущее по линиям моей руки?.. С тех пор мы не раз говорили о том.
   Венера не отвечала, но движением головы показала, что помнит.
   -- Ну, милая сестрица, -- продолжала Дебора, -- в эту ночь мне снилось, что твое предсказание осуществляется...
   -- Как? -- спросила Венера тихим голосом, едва слышным от замешательства.
   -- Я не вышла замуж за того, кого люблю...
   -- Какое же препятствие встало между вами?
   -- Смерть.
   -- Смерть! -- повторила Венера.
   -- Я умирала, -- продолжала Дебора. -- О! Какой страшный сон... Я умирала именно так, как ты предсказывала... Умирала отравленной...
   -- Отравленной! -- пролепетала Венера. -- Кем? Знаешь ты, кем?
   -- Нет... Я не видала руки, наливавшей мне яд... Я только знала, что отравлена... Я чувствовала, что умираю... Но не обвиняла никого... Какой странный и страшный сон. Не правда ли?.. Проснувшись в холодном поту, я почувствовала какое-то болезненное ощущение... Голова моя была слаба... Очень слаба... И я смешала сон с действительностью... К счастью, это ощущение не долго продолжалось... Я увидала себя окруженной Раулем, батюшкой, тобой, словом, всеми, кто меня любит... Могла ли я бояться преступления или даже несчастья, когда меня берегли так хорошо?
   Рука Деборы мало-помалу начала опускаться, так что Венера могла высвободиться и приподнять голову; но в эту минуту лицо ее было бледнее лица умирающей. Чтобы скрыть свое смущение, молодая девушка машинально собрала все вещи, разбросанные по постели, положила их в шкатулку и отнесла на то место, откуда взяла ее, исполняя приказание Деборы.
   -- Меня клонит в сон... -- сказала вдруг умирающая. -- Батюшка, Рауль, подойдите к моей постели; я бы хотела заснуть, держа вас за руки.
   Отец и жених поспешили исполнить желание их милой Деборы. Молодой человек взял левую руку ее, а старик правую. Венера, сидя у окна, закрывала лицо занавесками.
   Скоро Дебора заснула. Посреди глубокой ночной тишины слышалось только ее слабое и неправильное дыхание. Таким образом прошел час. Успокоенный этим тихим сном, Натан почувствовал, как надежда зарождалась в душе его. Рауль же не мог забыть рокового приговора, произнесенного старым Мозэ. Крупные слезы падали из глаз его на постель.
   Вдруг отец и жених вскрикнули и переглянулись с испугом. Они заметили в одно и то же время, что маленькие ручки, которые они держали в своих руках, охладели и окоченели. Рауль первый понял ужасную истину.
   -- Она умерла! -- вскричал он. -- О, Боже мой!.. Боже мой!.. Она умерла!..
   -- Нет, -- отвечал Натан тем странным голосом, каким говорят лунатики во время магнетического сна, -- нет... она не умерла... Это невозможно... Бог моих отцов не допустит этого; Дебора не умерла... Нет... Нет... Нет... Говорю вам, что это неправда... Говорю вам, что она не умерла!
   Бросившись с неистовством на постель, несчастный отец схватил на руки безжизненное тело своей дочери, говоря шепотом:
   -- Дебора... Моя возлюбленная дочь... Моя Дебора... Мое дитя... Отвечай мне... Говори с твоим отцом... Раскрой твои глаза... Твои прекрасные глаза... Заговори со мной... Ради Бога... Скажи мне, что ты жива... Скажи скорее... Скорее... Или я сам умру...
   Увы! увы! Труп не отвечал... Натан продолжал:
   -- Ты спишь... Я это вижу... Но сон этот слишком глубок, и он меня беспокоит... Он меня мучит... Он меня убивает... Дебора, проснись... Дебора, раскрой глаза...
   Лицо Деборы, уже застывшее, оставалось неподвижно, как восковая маска. Натан приложил к векам свои дрожащие пальцы и приподнял их. Веки остались открыты, и обнаружились те немые, тусклые глаза, в которых уже не сверкал божественный луч души и жизни. Тогда Натан понял все. Горе его дошло до безумия. Он страшно вскрикнул и, бросившись как сумасшедший на ковер, разодрал свою одежду и покрыл голову пылью.
   Стоя на коленях возле постели, Рауль рыдал. Венера с отчаянием сжимала руки, и, кто знает, может быть, в эту минуту ее отчаяние, смешанное с угрызениями совести и ужасом, было искренне.
   Эта печальная сцена кончилась странной развязкой. Натан вдруг прекратил крики и стоны. Он подошел к постели и сказал Раулю, стоявшему на коленях:
   -- Кавалер де ла Транблэ, встаньте...
   Молодой человек повиновался. Натан продолжал почти спокойно, но таким голосом, звук которого отчаяние совершенно изменило:
   -- Если бы вы не вступили в мое жилище, моя Дебора, моя возлюбленная дочь была бы теперь жива и здорова без этой гибельной любви, которую вы ей внушили... Я не проклинаю вас, кавалер де ла Транблэ; я верю, что вы страдаете так же, как и я, что ваше сердце разбито так же, как и мое. Я вас не проклинаю, но говорю вам: вы невольно привели смерть в это жилище... Когда дочь моя была еще жива, вы отняли ее у меня... Когда она умерла, она для вас уже ничто... Она принадлежит только мне... Оставьте же этот дом, кавалер де ла Транблэ... Оставьте его скорее, иначе я забуду, что вы любили мою дочь, и буду помнить только то, что вы ее убили... И убью вас...
   Рауль молча склонился перед этой ужасной, грозной яростью, высокой даже в своей несправедливости. Он в последний раз приложил губы к оледеневшей руке Деборы, потом, не сказав ни слова и даже ни разу не обернувшись назад, вышел из комнаты и из дома.

CXXXII. Ангел-хранитель

   Чтобы рассказать нашим читателям, какие происшествия последовали почти немедленно за катастрофой, окончившей предыдущую главу, потребовалось бы или несколько строк, или несколько томов. Довольно нескольких строк, если мы захотим ограничиться кратким перечнем, без всяких подробностей. Понадобилось бы несколько томов, если бы мы сочли полезным и возможным войти в подробный анализ страстей и чувств наших действующих лиц. Но в предначертанных нами границах нашего романа нам недостает места для этого последнего труда, необходимость и интерес которого, сказать по правде, мы не признаем.
   Поэтому удовольствуемся же несколькими строками, или, лучше сказать, страницами.
   Любовь Рауля к Деборе была истинна и серьезна. Присутствуя при смерти несчастной девушки, Рауль почувствовал, что в груди его как будто что-то разорвалось, и искренне убедил себя, что жизнь его погибла.
   Было около полуночи, когда Рауль вышел из дома, в котором оставил свое сердце. Целую ночь бродил он по улицам Парижа как сумасшедший или пьяный, не зная, куда идет, и не помня несчастья, поразившего его. Только чудом не был он остановлен и ограблен, а может быть, и убит ночными разбойниками, которыми в ту эпоху изобиловала столица Франции. Если бы это случилось, наверно, Рауль не защищался бы.
   Наконец в ту минуту, когда от начинающегося рассвета побелели крыши домов, Рауль очутился в квартале Марэ, куда он пришел совершенно бессознательно. Неопределенный инстинкт привел его к дверям маленького отеля. Рауль постучался. Толстый швейцарец с красной рожей, исполнявший должность привратника, отворил, ругая раннего посетителя, который так некстати нарушил его сладостный покой. Узнав кавалера, привратник, застыдившись и сконфузившись, отскочил назад, несмотря на свою величественную толщину, опасаясь, что на него посыплются удары. Но Рауль, даже не заметив его, прошел молча и шатаясь. Привратник приметил распухшее лицо Рауля, его красные глаза, нерешительную походку и, почтительный в своих предположениях, по похвальной привычке всех слуг, сказал себе:
   "Господин кавалер, вероятно, вернулся с какой-нибудь оргии, он весело праздновал в честь Бахуса!.. Он пьян так, что с трудом держится на ногах... Теперь, наверное, ляжет спать..."
   Рядом с комнатой Рауль нашел своего камердинера, который ожидал его. Этот камердинер -- вероятно, читатели его не забыли -- был Жак, верный и преданный слуга и друг своего господина. Жак не ошибся, как привратник, и угадал скорбь в изменившемся лице Рауля. Он не принял морщин, вырытых горем на этом бледном лице, за признаки пьянства и разврата.
   -- Господи Боже мой! Кавалер, мой бедный хозяин, -- вскричал он с волнением. -- Что с вами?
   Рауль не слышал. Жак повторил свой вопрос.
   -- Она умерла! -- отвечал Рауль глухим голосом. -- Умерла! И я умру...
   -- Умрете? -- пролепетал Жак с отчаянием. -- Умрете!.. Ах! Если так, то возьмите меня с собой!..
   Жак отворил дверь передней. Рауль сделал несколько шагов вперед, потом зашатался и, застонав, упал бы на пол, если бы Жак не бросился поддержать его и не принял его на руки, совершенно бесчувственного.
   Обморок Рауля был началом продолжительной и опасной болезни. Много дней и ночей Рауль не приходил в себя и находился между жизнью и смертью.
   Наконец в одно утро с верным Жаком сделался припадок самой безумной радости, когда он услыхал от доктора, что опасность минерала и что начинается выздоровление. В самом деле, в этот же самый день Рауль обвел свою комнату удивленным взглядом, в котором не было ни малейшего следа бреда, и позвал Жака. Жак подбежал.
   -- Друг мой, -- спросил у него Рауль, высвободив из-под одеяла руку, худоба которой, казалось, испугала его, -- я был болен, не правда ли?
   -- Да, кавалер, очень больны.
   -- Долго?
   -- Очень долго, мой добрый хозяин...
   -- Сколько дней?
   -- Три недели.
   -- Три недели!.. -- повторил Рауль, к которому возвратились воспоминания о роковой ночи, бывшей причиной его болезни. -- Уже три недели, как она умерла!..
   Горькие слезы заструились по его исхудалому лицу. В первый раз после кончины Деборы плакал Рауль. Эти слезы несколько облегчили его. Через несколько минут он продолжал:
   -- Ты хорошо ухаживал за мною, мой бедный друг...
   -- Старался, как мог, кавалер.
   -- И ты ухаживал за мною... один? -- спросил Рауль.
   Жак заколебался, прежде чем ответил:
   -- Я не совсем понимаю ваш вопрос...
   -- Ты один, -- повторил Рауль, -- один окружал меня заботами, которые спасли мне жизнь?
   -- Конечно... -- пролепетал камердинер в замешательстве. -- Осмелюсь ли я спросить вас, кавалер, зачем вы задаете мне этот вопрос?
   -- Потому что не один раз, -- возразил Рауль, как бы справляясь со своими воспоминаниями, -- среди бессвязных видений моего бреда, в этой комнате, возле этой постели, мне представлялась женщина... Призрак! Эта фигура, однако, казалась мне яснее других призраков, порожденных бредом горячки... Это также были грезы, Жак?
   Новая нерешительность выразилась на честном лице камердинера. Однако он не умел лгать и отвечал:
   -- Нет, кавалер, это не были грезы... И если я был виноват, то умоляю вас простить мне.
   -- Простить тебе?.. Объяснись!.. В чем ты себя упрекаешь и за что я должен простить тебя?..
   -- Я все скажу вам, кавалер...
   -- Я жду...
   Тут Жак начал рассказ, очень длинный и в особенности очень запутанный, который мы упростим, чтобы не утомлять терпения наших читателей.
   Жак рассказал своему барину, что на другой день его болезни молодая девушка необыкновенной красоты, но очень печальная, нашла средство, несмотря на запрещение, пробраться в комнату Рауля. Когда Жак спросил ее, зачем пришла она, она умоляла его позволить ей ухаживать вместе с ним за его господином. Когда Жак отвечал, что он не может пустить незнакомую женщину к своему больному хозяину, она вскричала:
   -- Незнакомую! О, кавалер де ла Транблэ меня знает!.. Никто на свете не предан ему более меня... И если бы он мог меня узнать и говорить с вами, он сказал бы вам, чтобы вы оставили меня возле него; он сказал бы вам, что мои заботы были бы ему приятны...
   Растроганный этими словами, красотой девушки и в особенности слезами, которые текли по ее щекам, Жак согласился. С той минуты незнакомка ни днем, ни ночью не отходила от постели Рауля. В этом слабом и прелестном теле как будто таилась изумительная сила. Ничто не утомляло ее. В три недели она не спала и двух часов, и ни разу Жак не находил ее спящей.
   -- Это не женщина, а ангел, кавалер! -- сказал в заключение камердинер. -- Не позже чем вчера вечером доктор сказал мне, что вы обязаны ей жизнью столько же, как и лекарствам.
   Выслушав Жака, Рауль задумался,
   "Кто могла быть эта женщина? -- спрашивал он себя. -- И что это за таинственная незнакомка, которая с такой преданностью спасла меня?"
   Он долго отгадывал; потом губы его прошептали имя, которого не произносили давно: "Эмрода!"
   В эту минуту дверь отворилась, легкие шаги раздались по ковру.
   -- Вот она! -- вскричал Жак.
   Рауль в нетерпении приподнялся на постели.
   "Незнакомкой" была Люцифер.

CXXXIII. Сказка Лафонтена

   -- Спасен! -- вскричала Венера. -- Наконец спасен! О! Слава Богу!
   -- Это вы! -- в остолбенении прошептал Рауль.
   -- Кому же быть, как не мне! -- отвечала девушка. -- Разве не я сохранила вам жизнь первый раз на улице Прувер? -- прибавила она восторженно. -- Не должна ли была я возвратить ее вам во второй раз здесь? Не находите ли вы меня всегда, кавалер де ла Транблэ, между жизнью и смертью?..
   Такова в самом деле была Венера. Совершив свое гнусное преступление, она благословила болезнь Рауля, которая помогла ей приблизиться к молодому человеку.
   -- Но по какому странному случаю, -- спросил Рауль, -- могли вы узнать, что меня призывала смерть?..
   -- Я узнала это не случайно...
   -- Как?
   -- Не случай привел меня сюда...
   -- А что же?..
   -- Моя воля... Я хотела плакать с вами... Плакать о вашей невесте, Рауль... О моей покровительнице... О моем единственном друге...
   Произнеся эти слова, Венера закрыла лицо обеими руками, и слезы полились из ее глаз. Потом она продолжала:
   -- Я пришла, я узнала, что вы больны, при смерти и сказала себе: "Меня послал Бог..." Вот как это случилось... Вы видите, что не случай устроил это... Вы сердитесь, что я пришла?
   -- Можете ли вы спрашивать? -- вскричал Рауль, силясь протянуть свою слабую руку девушке. -- Я вас благодарю и благословляю...
   -- Вы позволите мне приходить к вам? -- сказала Венера дрожащим голосом.
   -- Я буду вас умолять об этом...
   -- Иногда?
   -- Нет, не иногда... а часто.
   -- Точно?
   -- Каждый день.
   -- О! Рауль, как вы добры!..
   -- Не я добр, Венера, а вы ангел...
   -- Мы будем говорить о ней... Беспрестанно... -- продолжала девушка, -- мы постараемся представить, что она еще с нами...
   -- Увы! -- пролепетал Рауль. -- Мы уже не увидим ее...
   И он задумался; Венера сделала вид, как будто разделяет его печаль.
   Так как Рауль просил, Люцифер пришла на другой день... Потом на третий... Потом приходила каждый день.
   Рауль совершенно выздоровел. Однако молодая девушка не переставала приходить и целыми днями не выходила от него, продолжая с ангельским милосердием сладостную роль утешительницы.
   Помните ли вы, любезные читатели, одну очаровательную сказочку Лафонтена? "Очаровательную? -- скажете вы, -- да они все таковы". Нет, есть одна особенно прелестная -- это "Эфезская матрона". Не правда ли, что между положением печальной вдовы, которая заживо погреблась со своим покойным супругом, и положением Рауля де ла Транблэ, готовым умереть от отчаяния любви, есть некоторое сходство? Все подробности совпадают. Сначала Рауль и Венера говорили только о Деборе. Они говорили о ней долго, исключительно тепло, и каждое их слово было орошено слезами. Потом мало-помалу, конечно, не по вине Рауля, разговор свернул с этой единственной дороги, по которой шел до тех пор. Наговорившись досыта о мертвой, молодые люди начали наконец говорить о самих себе. Потом, по какому-то безмолвному условию, они перестали уже произносить имя Деборы. На глазах их уже не было слез, а на губах сияли улыбки.
   Наконец, месяца через два после своего выздоровления, Рауль, оставшись как-то один и отыскивая в сердце остаток своего отчаяния, нашел вместо воспоминания о жидовке сильнейшую любовь к Люцифер. Мы уже сказали, что Рауль был искренен в своей страсти к Деборе, как и в своих сожалениях о ней. Не без удивления и не без ужаса сделал он это открытие. Ему сначала показалось, что он неверен бедной девушке, которая умерла в такой ранней молодости во цвете своей красоты и теперь лежала в холодном саване. Но размышления или, скорее, торжествующие софизмы любви скоро успокоили его. Он сказал себе, что исполнил свой долг и даже более... Что не его вина, если он не умер, чтобы соединиться с Деборой, и что, так как Венера сохранила ему жизнь, он вполне законным образом принадлежит ей. Он наговорил себе еще много других вещей, которые слишком долго пересказывать здесь, и заключением всех этих прекрасных рассуждений было то, что ему надо немедленно удостовериться, разделяет ли Люцифер любовь, которую она внушила ему.
   Когда он спросил об этом Венеру, она призналась ему простодушно и без ложного стыда, что уже давно, с самой первой встречи их на углу улиц Ришелье и Сент-Онорэ, она отдала ему свое сердце и всю свою душу.
   -- Будь моею! -- прошептал Рауль со сладостным упоением.
   Но у Венеры на уме было иное. Без сомнения, она любила Рауля, без сомнения, она чувствовала, как сердце ее билось, а тело трепетало при мысли принадлежать ему... Но она хотела, чтобы Рауль был ее мужем, а не любовником... Ей было нужно почетное, прочное положение... Венера считала Рауля знатным вельможей и мечтала сделаться знатной дамой.
   "Имя де ла Транблэ должно принадлежать мне!.. -- думала она. -- И оно будет моим. Я довольно дорого заплатила за него!.."
   Вследствие этого Венера сопротивлялась Раулю, а "сопротивление в любви -- это масло, брошенное на огонь"... Эта поговорка стара как свет и всегда будет нова, потому что человеческое сердце и страсти никогда не меняются.
   Разочарование Рауля было довольно глубоко, когда он понял намерения Венеры. Мы знаем, что он весьма неохотно решился свататься за Дебору. Однако Дебора соединяла с великолепной красотой и другую приманку: почти царское богатство. Но жениться на искательнице приключений, на ворожее, на приемной дочери гнусной колдуньи, которая не сегодня-завтра попадет на костер, это было совсем другое, и Рауль, принимавший иногда всерьез свое "знатное" происхождение, никак не мог решиться.
   "Подождем... -- думал он. -- Подождем... Венера меня любит... Венера уступит".
   Но Венера имела в душе столько же честолюбия, сколько и любви... И Венера не уступала, а со своей стороны думала:
   "Подождем... Он решится... Он должен решиться..."
   Любовь Рауля к Люцифер вовсе не походила на то, что он чувствовал к жидовке Деборе. Если мы сумели растолковать, какого рода была красота Венеры, читатели наши угадают, что эта удивительная и сладострастная красота должна была зажечь в жилах Рауля чисто чувственную страсть, полную необузданных желаний и неугасимого пламени. С адской хитростью, скрытой под видом простодушия и невинности, Венера раздувала это пламя.
   Мало-помалу она превратила сердце Рауля в горящие угли, из которых вырывалось пламя, бежавшее по его жилам вместо крови. Скоро эта любовь сделалась мукой. Рауль понял, что ему надо или обладать Венерой, или умереть. Но это обладание он не мог приобрести иначе, чем пожертвовав своей свободой. Только золотой ключ брака мог растворить спальню Венеры. Истощенный Рауль уступил. Торжествующая Люцифер сделалась госпожой де ла Транблэ.

CXXXIV. Пробуждение после медового месяца

   Первые месяцы, последовавшие за странным союзом Рауля и Люцифер, были наполнены чувственным упоением, которое Рауль, все еще страстно влюбленный, принял за счастье. А счастье, какого бы рода оно ни было, пересказывать нельзя. Стало быть, нам нечего говорить об этом периоде, освещенном сладострастным сиянием медового месяца, нечего, кроме того, что Венера внушила Раулю склонность, которая сделалась в нем преобладающим вкусом: склонность к тайным наукам. Только в уме Венеры было некоторое убеждение, между тем как неверие Рауля равнялось его любопытству. Он хотел научиться, а научившись, насмехался над приобретенным им знанием. Рауль не подозревал тогда, какое влияние это учение будет иметь на все остальное время его жизни.
   После жалкого существования, которое вела Венера, живя с Молох, она обрела с радостью, или, лучше сказать, с упоением, роскошь, о которой мечтала всю жизнь. Любовь ее к мужу не уменьшалась, и она показывала ему эту любовь со всем пылом своей горячей и чувственной натуры.
   Что касается Молох, то Рауль, не желая подвергать приемную мать своей жены возможности в одно прекрасное утро оказаться на костре посреди глумливой толпы, назначил ей небольшое содержание, с условием, чтобы она поселилась в деревне неподалеку от Парижа и жила там спокойно. Молох с радостью и признательностью согласилась, и о ней ничего не было слышно.
   Вот в таком положении были дела, когда мы снова встречаемся с нашими действующими лицами.
   Каждый вечер перед тем, как ложиться спать, молодые супруги садились за легкий ужин. Жак всегда ставил на маленький столик в спальной большой серебряный поднос, на котором находились пирожные, варенье, два графина и две рюмки из венецианского стекла, удивительные по форме, рисунку и позолоте. В одном из графинов была чистая вода, в другом старый херес, сверкавший при блеске свечей как растопленный топаз. После ужина Венера выпивала рюмку воды; Рауль осушал рюмку с золотистым и благородным напитком. Это происходило ежедневно. Потом супруги ложились и просыпались только утром.
   Однажды ночью случилось нечто странное. Сон Рауля был крепче обыкновенного, однако к двум часам утра он почти проснулся от сильного ощущения холода. Мы говорим "почти", потому что Рауль в эту минуту действительно проснулся не совсем. Ему смутно показалось, что одеяло упало на пол и не прикрывало его. Он протянул руку, чтобы удостовериться в этом, но рука встретила пустоту на том месте, где обыкновенно лежала его молодая жена. Удивленный Рауль хотел удостовериться, не ошибается ли он, но не успел. Сон его, почти летаргический, на минуту прерванный, одержал верх: Рауль заснул опять.
   Утром, раскрыв глаза, Рауль едва помнил смутное впечатление ночи. Венера, еще спавшая, лежала возле него и улыбалась во сне. Встав с постели, Рауль почувствовал тяжесть в голове, как будто после оргии, а между тем накануне он не переступал за границы своей обычной умеренности. Он не говорил Венере о происшествии, рассказанном нами, и к вечеру вовсе забыл о нем. В следующие ночи Рауль не просыпался, но каждое утро чувствовал эту странную и необъяснимую тяжесть в голове, причины которой он не мог угадать.
   Через неделю Рауль проснулся опять к двум часам утра от того же самого ощущения холода, который уже однажды чувствовал. Как в первый раз, он протянул руку и, как в первый раз, ему показалось, что Венеры возле него не было. Наконец, точно так же, как и в первый раз, сон слишком тяжелый и слишком непреодолимый для того, чтобы быть естественным, заставил его опуститься на изголовье. Утром воспоминания ночи обозначились довольно ясно, так что Рауль совершенно убедился, что он видел это не во сне.
   -- Ты не оставляла меня одного сегодня ночью? -- спросил он свою жену.
   Венера отвечала, смеясь, что не понимает, что он хочет сказать. Рауль не настаивал, но какое-то смутное и инстинктивно-недоверчивое подозрение зародилось в уме его. Всякому известно, что энергическая воля почти всегда может восторжествовать над самым упорным сном. Нет ни одного охотника, ни одного путешественника, которые не испытали бы этого раз сто.
   "Я хочу проснуться в четыре часа утра..." -- говорят они себе, ложась спать, и засыпают; но душа, послушная раба, бодрствует, в назначенный час она пробуждает тело, и тело повинуется.
   Рауль на следующую ночь велел самому себе проснуться и действительно проснулся; но какое-то тяжелое покрывало лежало на его разуме. Он не мог ни размышлять, ни привести в порядок свои мысли; однако мог удостовериться, что находится один на брачном ложе. Он позвал Венеру. Голос его раздался в тишине пустой комнаты; но жена не отвечала. Рауль хотел встать и отыскать жену; но это оцепенение, о котором мы уже говорили, было сильнее его воли. Сон через несколько секунд взял над ним всю свою власть и снова оковал его бессильные члены. Этого было довольно, чтобы превратить смутную недоверчивость Рауля в решительное подозрение. Конечно, он еще с ужасом отвергал мысль, что жена его обманывает; но думал, что, во всяком случае, тут была какая-то тайна, которую следовало разузнать во что бы то ни стало.
   Весь следующий день Рауль предавался глубокой озабоченности. Напрасно Венера старалась развлечь его своими ласками. Ее поцелуи не могли прогнать черные думы, омрачившие лицо Рауля. Ему казалось особенно необъяснимым это бессилие, которого он никогда не испытывал прежде. Наконец, после продолжительного размышления, Раулю пришла в голову странная и ужасная мысль, заставившая его задрожать и побледнеть.
   "Сонный порошок, примешанный к хересу, который я пью каждый вечер, объяснил бы все! -- думал он. -- И только одна особа -- Венера -- может иметь интерес подмешивать этот порошок в мое вино. Если же она делает это, то с какой целью?"
   Рассуждения Рауля привели его к заключению, осознать которое он не мог без трепета; однако только оно одно было правдоподобно.
   Рауль любил Венеру, любил ее так же горячо, как в день свадьбы. Можно себе представить, как он должен был страдать!
   Настал вечер и время ложиться спать, время, столь приятное для Рауля еще несколько дней тому назад.
   Он поужинал с аппетитом и, как обычно, поднес к губам рюмку из венецианского хрусталя, которую сама Венера наполнила хересом. Но воспользовавшись минутой, когда молодая жена отошла от него, он вылил вино под стол. Венера не заметила этого. Супруги легли. Рауль притворился, будто тотчас заснул. Какими продолжительными показались ему часы, последовавшие за этой мииутой! Двадцать раз говорил он себе, что скоро рассвет, что прошла уже вся ночь, а Венера не оставляла его. Мысль зта тревожила его, а между тем не прошло еще и часа с тех пор, как началась эта лихорадочная бессонница?.. Сердце Рауля билось так сильно, что Венера, как ему казалось, должна была слышать неровные биения, но молодая женщина, по-видимому, спала.
   Вдруг кровь Рауля замерла в жилах. Венера сделала движение, приподнялась, оперлась на локоть и осталась с минуту неподвижной в этой позе. Потом она наклонилась к мужу, как бы желая удостовериться в его сне. Рауль не дышал. Венера приподняла одеяло и соскользнула с постели, медленно, тихо, с чрезвычайной предосторожностью. В комнате было темно. Рауль смотрел открытыми глазами, но не видал ничего. Толстый ковер заглушал шаги голых ног Венеры.

CXXXV. Муж и жена, господин и слуга

   Прошло секунды четыре, Рауль не знал, тут ли еще его жена или уже вышла. Наконец он услыхал легкий, почти неслышный шум растворяющейся двери, петли которой старательно были смазаны маслом. Эта дверь вела в уборную, из которой шла лестница в сад. Возле уборной находилась другая такая же комната, окном в сад, но без выхода. Рауль слышал, как Венера затворила за собой дверь и заперла ее задвижкой. Он бросился с постели, подбежал к двери и приложился к ней ухом.
   Неприметная щель, в которую пробился слабый свет, позволила ему убедиться, что Венера зажгла свечу. По всей вероятности, молодая женщина одевалась. Через несколько минут свет погас. Рауль слышал, как растворилась и затворилась вторая дверь, выходившая на лестницу. Венера ушла, но куда? Следовать за ней в эту ночь было невозможно. Рауль это понял, как только вошел во вторую комнату; точно так же, как прежде прикладывался он ухом к двери, теперь приложил свое пылающее лицо к окну, усиливаясь проникнуть сквозь густой мрак, облекавший сад, потому что на небе не сияло ни одной звезды. Раулю казалось, будто он видит в темноте белую фигуру; но эта фигура тотчас же исчезла по направлению к калитке, которая из сада вела в узкий переулок, находившийся позади отеля.
   Отсутствие Венеры продолжалось три часа. Три века тоски для Рауля! Наконец легкий шум в уборной указал на возвращение молодой женщины. Рауль бросился на постель, позаботившись занять то же положение, какое занимал в ту минуту, когда Венера оставила его одного.
   Прошло несколько минут. Потом Венера, ловкая и гибкая, как змея, приподняла одеяло и скользнула в постель, а Рауль притворился, будто не слышал, как она вошла в комнату, Нужно ли прибавлять, что остаток ночи прошел как начало: кавалеру и в голову не пришло постараться заснуть.
   Когда Венера проснулась, было уже поздно. Рауль лежал с закрытыми глазами, как будто в спокойном сне. Венера наклонилась к нему и поцеловала его в лоб и в губы. Рауль раскрыл глаза и сделал вид, будто только что проснулся.
   -- Как, уже день! -- проговорил он, приподнимаясь.
   Венера взглянула на него и слабо вскрикнула.
   -- Что с тобою? -- спросил Рауль.
   -- Как ты бледен! -- сказала Венера.
   -- Я?
   -- Да! Мой бедный друг, верно, ты нездоров?
   -- Совсем нет.
   -- Или дурно спал?
   -- Ну что ты! -- отрицал молодой человек, смеясь. -- Сон мой не прерывался ни на секунду...
   -- Но отчего же ты так бледен?
   -- Не знаю... Может быть, от чрезмерной любви...
   -- Точно, может быть... -- отвечала Венера с улыбкой упоенной вакханки. -- Надо любить меня поменьше, мой милый Рауль!.. Говорят, что любовь убивает...
   -- Что за беда! От чрезмерной любви приятно умереть...
   -- Но я не хочу, чтобы ты умер!.. Я хочу, чтобы ты жил, мой Рауль, долго, долго и любил меня всегда.
   Мы не сумеем дать понятие о восхитительном выражении, с каким Венера произнесла эти очаровательные слова, о пылкой нежности, сиявшей в ее прекрасных глазах!.. Рауль слушал, смотрел на жену и не мог сопоставить ни этих слов, ни этих взглядов с тем, что происходило несколько часов назад. Ему казалось, что рассудок его помрачился в запутанном лабиринте противоречивых мыслей,
   "Надо положить этому конец! -- думал он. -- И скорее, потому что если это продолжится, я сойду с ума!.."
   В этот день, когда Венера вышла из дома, Рауль, оставшись один, позвонил. Жак тотчас явился.
   -- Друг мой, -- сказал ему Рауль, -- ступай и скажи привратнику, что сегодня я не принимаю никого... Разошли всех слуг под каким-нибудь предлогом и вернись сюда. Я хочу поговорить с тобой, и никто не должен помешать нам или слышать наш разговор.
   Жак повиновался. Через четверть часа он вернулся.
   -- Жак, -- сказал ему Рауль, -- я думаю, что ты меня любишь...
   -- Больше всего на свете, -- отвечал слуга растроганным голосом.
   -- И ты мне предан?
   -- На жизнь и на смерть... Если я должен убить себя, чтобы доказать вам это, вам стоит только сказать слово.
   -- Есть другой способ, которым ты можешь доказать мне свою преданность...
   -- Какой, кавалер?
   -- Слепое повиновение... Нерушимая скромность...
   -- Ах! Этого слишком мало! -- прошептал Жак. -- Повинуешься тому, кто имеет право приказывать... Бываешь скромен, когда это нужно... Но с радостью убиваешь себя только для тех, кого любишь...
   Рауль не мог удержаться от улыбки.
   -- Мой бедный Жак, утешься, -- сказал он. -- Очень может случиться, что скоро я подвергну жизнь твою опасности.
   -- А! Тем лучше! -- вскричал Жак.
   -- Но пока выслушай меня... Я поверю тебе тайну...
   -- Тайну!
   -- Да, и такую важную, что если я стану подозревать, что кто-нибудь угадал ее, я убью этого человека.
   -- Я могу избавить вас от этого труда, -- перебил Жак, -- я не очень силен, но ловок... И в случае нужды сумею совладать со шпагой или с пистолетом...
   -- Жак, -- продолжал Рауль медленным и печальным голосом, -- Жак, я очень несчастен...
   Молодой камердинер вздрогнул.
   -- Несчастны! -- повторил он с изумлением.
   Рауль сделал утвердительный знак.
   -- Отчего же?..
   -- Я люблю мою жену... И думаю, что она меня обманывает...
   Жак покачал головой с недоверчивым видом.
   -- О! Это невозможно! -- сказал он.
   -- Невозможно? Почему же?
   -- Потому что вы красивее, благороднее, лучше всех мужчин на свете; не любить вас невозможно, а когда любишь, невозможно обманывать.
   Грустная улыбка мелькнула на губах Рауля.
   -- Мой бедный Жак, -- отвечал он, -- к несчастью, не все так думают, как ты...
   -- Во всяком случае я ручаюсь, что мадам де ла Транблэ одного мнения со мной...
   -- Дай Бог!.. Но я имею причины сомневаться... И чтобы рассеять сомнения, которые меня убивают, нужен мне ты...
   -- Что должен я сделать, кавалер?
   -- Прежде всего тебе надо знать, что случилось.
   Рауль рассказал Жаку все. Жак выслушал его с безмолвным, но очевидным испугом, ясно отразившимся на его лице.
   -- Ты понимаешь, -- сказал Рауль в заключение, -- что мне решительно невозможно самому следовать за моей женой так близко, чтобы узнать, куда она уходит... Я могу возбудить в ней подозрения и тогда, разумеется, ничего не узнаю... Ты понимаешь также, что я хочу все узнать, потому что, если она меня обманывает, я должен отомстить...
   -- Это ясно! -- подтвердил Жак.
   -- Каждую ночь, -- продолжал Рауль, -- моя жена уходит из уборной по лестнице, через сад в калитку... Надо, чтобы ты спрятался в переулке возле этой калитки на одну ночь, а если окажется необходимым, то ты будешь караулить хоть десять ночей кряду... Ты последуешь за моей женой и дашь мне точный отчет в том, что ты увидишь...
   -- Будет исполнено...
   -- Начни сегодня же.
   -- Прежде чем пробьет полночь, я буду на своем месте...
   -- Всего более необходимо, чтобы она никоим образом не могла подозревать о твоем присутствии...
   -- Можете быть спокойны... Я буду совершенно невидим и между тем сумею следовать за мадам как тень.
   -- Дай Бог, -- прошептал Рауль, -- чтобы мы нашли ее невинной...
   На это Жак ничего не отвечал. Простой здравый смысл красноречиво говорил ему, что жена усыпляет своего мужа наркотическими средствами, наверно, не затем, чтоб совершать ночью, и так таинственно, добродетельные поступки.
   -- Итак, нынешней ночью... -- сказал кавалер.
   -- Положитесь на меня, -- отвечал Жак.

CXXXVI. Красные кресты

   Вскоре после этого разговора возвратилась Венера. Она была весела и очаровательна. Никогда с большей нежностью не обвивала она Рауля длинными, шелковыми и золотыми изгибами того пояса, который она заняла у своей мифологической соплеменницы, сладострастной богини Венеры.
   "Она невинна, -- думал Рауль. -- Или, подобно древней сирене, обольщает меня затем, чтобы вернее погубить".
   Вечером, как накануне, Рауль притворился, будто выпил херес, но вместо того плеснул его под стол. Все произошло точно таким же образом, как и в прошлые ночи.
   Молодая женщина несколько позднее полуночи встала с супружеского ложа, вышла из спальни и заперла задвижкой дверь уборной. Рауль бросился смотреть и скоро увидал, как белая тень проскользнула между темных деревьев сада.
   "Если Жак на своем посту, -- думал Рауль, -- завтра утром я узнаю все".
   Прошло три часа. Потом Венера вернулась на свое место и заснула спокойным и глубоким сном возле своего мужа, который сходил с ума от тоски и бешенства.
   Наконец настал день. Оставив Венеру, Рауль встал и поспешно оделся. Первое лицо, встретившееся с ним в передней, был Жак.
   -- Ну что? -- поспешно спросил Рауль.
   -- Я исполнил все как мог... -- отвечал камердинер.
   -- Ты был там?
   -- Был.
   -- Ты шел следом?
   -- Шел.
   -- И ты знаешь?..
   -- Знаю, куда ходит мадам каждую ночь...
   -- А! Наконец! -- вскричал Рауль.
   -- Но, -- продолжал Жак, -- если я знаю, куда она ходит, то еще не знаю, зачем. Хотя, -- прибавил он, понизив голос, -- боюсь угадать...
   -- Объяснись.
   -- Если бы вы потрудились выйти со мной на минуту, мои объяснения показались бы вам яснее.
   -- Дай мне шляпу и шпагу, и пойдем.
   Жак принес эти вещи и повел своего господина через сад к калитке, вынул из кармана ключ, вложил его в замок и отворил. Очутившись в переулке, он сказал Раулю:
   -- Не угодно ли вам взглянуть наверх?
   Рауль поднял глаза. Липа, посаженная в саду, недалеко от калитки, простирала через стену свои ветви, от которых образовывалась густая тень почти во всю ширину переулка. На одной из этих ветвей висела веревка.
   -- Что это такое? -- спросил Рауль.
   -- Это моя обсерватория...
   -- Что ты хочешь сказать?
   -- Вчера, получив приказание от вас, я пришел разведать местность... Переулок простирается направо и налево, с двух сторон идут сплошные стены, нет ни одного углубления, где бы можно было спрятаться... Я не знал, в какую сторону пойдет мадам, когда выйдет из сада, и сказал себе, что как бы я ни переодевался, очень может быть, что она пройдет мимо меня, может заметить присутствие человека в переулке, испугаться и тотчас же вернуться в отель... Это меня встревожило, и я не знал, как мне выпутаться из этого затруднительного положения, как вдруг мне пришло в голову, что ничего не может быть легче, как поместиться на стене, прямо над калиткой, и когда мадам выйдет из сада и отойдет шагов на сто, пойти за ней следом, не опасаясь быть замеченным. Сверх того, я придумал привязать эту веревку, чтобы соскользнуть на землю без малейшего шума.
   -- Мысль хорошая, -- сказал Рауль.
   -- И удалась как нельзя лучше. Я видел, как мадам вышла в сад, растворила калитку и пошла по переулку налево. Когда мне показалось, что она отошла на достаточное расстояние, я спустился и пошел за ней, держась около стены, чтобы мадам де ла Транблэ не так легко меня приметила, если бы обернулась...
   Говоря это, Жак повел своего барина по тому направлению, по которому шла Венера прошлой ночью. В конце переулка Жак повернул направо и продолжал свой рассказ, на минуту прерванный.
   -- Когда я дошел до этого угла, -- сказал он, -- мадам исчезла...
   -- Исчезла?! -- вскричал Рауль.
   -- Подождите, кавалер, подождите... Я не видел ее более по той простой причине, что она села в портшез, быстро удалившийся... Я пошел за портшезом...
   Жак перестал говорить, но все продолжал идти. Дорога, по которой следовали господин и слуга, шла по переулку более узкому, чем первый, и пересекаемому, справа и слева, другими переулками, которые делали легким обход вокруг множества садов и небольших домиков. Жак шел медленно и рассматривал стены с особенным вниманием.
   -- Чего ты ищешь? -- спросил Рауль.
   Жак сделал еще несколько шагов, потом отвечал, указывая на небольшой красный крест, грубо начертанный на белой стене в том месте, где новый выход перерезал переулок под прямым углом.
   -- Вот чего я искал...
   -- Что значит этот крест?
   -- Я сделал этот знак ночью, чтобы узнать дорогу, по которой шел... Когда я был ребенком и ходил отыскивать птиц в кустарниках, я непременно делал знаки ножом на коре деревьев, и потом мне стоило только присматриваться к этим знакам, чтобы отыскать дорогу. Другие дети, не следовавшие моему примеру, бывало, часто сбивались с пути, а я никогда...
   В самом деле, без красных крестов, которые Жак начертал в разных местах, ему было бы невозможно узнать дорогу среди лабиринта узких переулков и высоких стен.
   Господин и слуга шли около двадцати минут. Потом Жак остановился. Они дошли до калитки, пробитой в очень высокой стене. Посреди этой калитки тоже был начертан красный крест, побольше всех других.
   -- Вот сюда вошли носильщики портшеза, -- сказал Жак, -- я спрятался за угол и ждал... Часа через два с половиной носильщики вышли и вернулись той же дорогой. Возле вашего отеля мадам де ла Транблэ выскочила из портшеза и пошла домой... Вот все, что я знаю пока...
   Узнать место, куда отправлялась Венера, конечно, значило что-нибудь, но этого было недостаточно. Рауль и Жак прошли вдоль всей стены, в которой находилась калитка, потом обошли сад, который казался огромным, и вышли на улицу Серизэ. Там перед отелем находилась широкая и высокая решетка, укрепленная между двумя каменными столбами довольно величественной наружности. Эта решетка закрывала парадный вход и была заделана очень толстыми досками, конечно, затем, чтобы нельзя было увидеть дом. Железная цепь была проведена к колокольчику, чтобы предупреждать жителей о прибытии гостей. Этот дом, у которого даже крыша была едва заметна, стоял совершенно отдельно, и у соседей невозможно было собрать о нем никаких сведений.
   -- Жак, -- сказал Рауль, -- я доволен тобой... Но ты должен продолжать...
   Слуга сделал утвердительный знак.
   -- Ты понимаешь все, что еще остается нам узнать? -- продолжал Рауль.
   -- Во-первых, -- отвечал Жак, -- мы должны узнать, как зовут того, кому принадлежит этот сад и отель...
   -- Может быть, это имя объяснит мне многое...
   -- Я узнаю, кавалер...
   -- Когда?
   -- Как можно скорее... До вечера, если смогу...
   -- Хорошо.
   -- Нужен я вам теперь?
   -- К чему этот вопрос?
   -- Потому что в противном случае я остался бы здесь...
   -- Останься!
   И Рауль один вернулся в свой дом.

CXXXVII. Два пикардийца

   Минут десять или четверть часа Жак ходил взад и вперед перед решеткой. Добрый слуга придумывал какой бы то ни было предлог, хороший, сносный или дурной, с помощью которого можно было бы попасть в этот дом, так крепко запертый. Долго думал он, но не мог придумать ничего. Наконец, утомившись этой бесплодной озабоченностью, Жак сделал движение, ясно выражавшее: "Предоставим все случаю!"
   И он сильно дернул за цепь, о которой мы говорили. Колокольчик зазвенел пронзительно посреди тишины, царствовавшей на улице.
   Через минуту калитка возле больших ворот повернулась на своих заржавленных петлях, и Жак очутился лицом к лицу с привратником, низеньким человечком лет пятидесяти с круглым к красным лицом и в поношенной ливрее.
   Жак вошел в калитку. Посреди сада находился отель или скорее павильон. К крыльцу вела грабовая аллея. Сад был очень обширным, но совершенно заброшенным. Грабы и тисы, прежде методически подстригаемые искусным садовником, который придавал им разнообразные формы, теперь распускали направо и налево свои роскошные, но неправильно извивавшиеся ветви. Дикий терновник, крапива, болиголов росли посреди дерна. Густая зеленоватая тина покрывала водоемы, наполовину высохшие и служившие убежищем мириадам лягушек. Ни одна из статуй, стоявших на гранитных пьедесталах, не осталась целой. У одной недоставало носа, у другой -- руки, у третьей -- головы. Аллеи заросли травой, ползучие растения взобрались даже на развалившиеся ступени крыльца.
   Павильон имел полное право не завидовать запущению сада. Крыша его угрожала вот-вот развалиться. Сломанные водосточные трубы позволяли дождевой воде течь вдоль фасада, который она испестрила зеленоватыми полосами. Ставни висели на шатающихся петлях.
   Жаку было достаточно одного взгляда, чтобы рассмотреть все эти подробности.
   "Странный приют для любви!.." -- подумал он, глядя на павильон.
   Между тем привратник устремил на него свои маленькие круглые глазки с любопытством и удивлением.
   -- Извините, -- сказал ему Жак, кланяясь чрезвычайно вежливо, -- я, может быть, вас и обеспокоил...
   -- Чего вам нужно? -- спросил привратник вместо ответа и довольно грубым тоном.
   -- Мне дал поручение мой барин к вашему господину... -- сказал наудачу Жак.
   -- К моему господину? -- повторил привратник.
   -- Да.
   -- У меня нет господина.
   -- Да?
   -- Тут, должно быть, ошибка, как видите... прощайте!
   -- Но...
   -- Прощайте! Прощайте!
   И привратник, без сомнения, твердо решившись не слушать более, толкнул Жака к калитке.
   Жаку очень не хотелось идти; однако волей или неволей, а он был вынужден сделать это, но вдруг, как утопающий, ухватился за соломинку.
   -- Как это странно, -- вскричал он, обернувшись, -- у вас пикардийское произношение!..
   -- Это вовсе не странно: я пикардиец...
   -- Вы? Пикардиец?
   -- Чистый пикардиец.
   -- Так же, как и я! Какая встреча! Позвольте пожать вам руку, земляк!..
   Привратник не мог отказать в этом Жаку. Тот продолжал:
   -- Из какого вы места, земляк?
   -- Из Ипревиля, что возле Кеснуа...
   -- Скажите пожалуйста! А я из Савилля, в пяти лье оттуда! Знаете ли что, земляк?.. На углу улицы Па-де-ла-Мюль я знаю трактир, в котором подают препорядочное винцо. Не выпить ли нам бутылочку?
   Привратник, казалось, колебался. Но Жак вскричал:
   -- Полноте! Земляки, встречаясь в Париже, никогда не отказываются выпить вместе!..
   -- Тогда пойдем! -- сказал привратник.
   С лица его вдруг исчезла напускная грубость, и на нем появилось веселое выражение, ему свойственное.
   Земляки вышли. Привратник старательно запер за собой калитку.
   "Поймал же я его!" -- подумал Жак с неописуемым торжеством.
   Он не знал латинской поговорки: "In vino veritas" ["Истина в вине" (лат.)], но просто думал: "Когда он подопьет, то будет говорить".
   Через несколько минут новые знакомцы уже сидели в скромном трактире, о котором говорил Жак. Он велел подать бутылку аржантейльского вина. За первой бутылкой последовала другая. Раз двадцать и с восторгом земляки пили за здоровье Пикардии и пикардийцев. Когда принесли и раскупорили третью бутылку, товарищ Жака облокотился локтями о стол и сказал с громким хохотом:
   -- О чем это вы толковали мне сейчас, земляк?
   -- В самом деле, -- сказал Жак, -- о чем это я с вами толковал?
   -- Вы не помните?
   -- Право, нет!
   -- Экой вы беспамятный! Вы уверяли меня, будто ваш барин дал вам поручение к моему барину...
   -- Да, говорил...
   -- Зачем же вы это говорили?
   -- Затем, что это правда...
   -- Шутник!.. Как зовут вашего барина?
   Хотя и застигнутый врасплох, Жак, однако, нашел присутствие духа ответить:
   -- Маркиз де Шомон...
   -- Может статься, но уж наверно он вам не поручал того, о чем вы говорили...
   -- Поручал?.. Или не поручал?.. Это зависит от того, кто как понимает дело...
   -- Объяснитесь.
   Жак быстро придумал историю, несколько пригодную на этот случай.
   -- Маркиз мой. -- сказал он, -- еще молод...
   -- А! Тем лучше для него.
   -- Он любит женщин...
   -- Это в природе.
   -- Он большой волокита...
   -- Это служит ему в похвалу.
   -- Он желает купить в этом квартале маленький домик... Понимаете, земляк? Маленький домик... Что-нибудь очень таинственное, очень уединенное... Ему нужен такой домик для его любовных приключений...
   -- Как не понимать? Ваш хозяин молодец!
   -- Прибавьте к этому, что маркиз ужасно богат, и вы поймете, что он может позволить себе такую прихоть.
   -- На его месте я завел бы два!
   -- Не позже как вчера случай привел нас с маркизом на улицу Серизэ... Маркиз остановился перед стеной вашего дома... И увидал, что... не видит ничего!.. "Жак, -- сказал он мне, -- вот было бы хорошо для меня... Ступай завтра от моего имени к хозяину дома и спроси у него, не хочет ли он продать его мне, прибавив, что я охотно заплачу вдвое против настоящей цены". Вот почему, земляк, я и пришел сегодня и сказал вам, что мой барин дал мне поручение к вашему... видите: я говорил правду...
   -- Да, вы говорили правду, сознаюсь в том, и теперь все понимаю... Стоило только объясниться.
   -- Теперь я думаю, что вы не откажетесь ответить мне...
   -- Я могу только повторить вам то, что уже говорил...
   -- У вас нет господина?
   -- Нет.
   -- Это невозможно!
   -- А между тем так...
   -- Однако дом...
   -- Необитаем.
   -- С каких же пор?
   -- Да уж лет тридцать...
   -- И вы живете в нем один?
   -- Даже и я не живу. Я занимаю маленький павильон в углу сада.
   -- Но дом принадлежит же кому-нибудь.
   -- Да, но только не господину...
   -- Кому же?
   -- Госпоже.
   -- Как ее зовут?
   -- Баронессой де Кайлу.
   -- Она молода?
   -- Девяносто лет.
   -- Где же живет эта баронесса?
   -- Недалеко отсюда, на Королевской площади.
   -- Продает она этот дом?
   -- Нет.
   -- Вы уверены?
   -- Как нельзя больше.
   -- Но если, например, предложить ей хорошую цену?
   -- Ничто не поможет.
   -- Почему же?
   -- У ней больше трехсот тысяч ливров годового дохода, и в ее лета зачем ей увеличивать свое богатство...
   -- Справедливо. А дети у ней есть?
   -- Одна дочь.
   -- А внуки?
   -- Один... Но довольно вопросов... У меня пересохло в горле... Выпьем...
   Спросили еще несколько новых бутылок и опять выпили за здоровье Пикардии и пикардийцев. Через несколько времени маленький человечек с красным лицом был так пьян, что не мог более держаться на ногах. Он называл Жака своим племянником и расточал ему самые нежные имена. Но больше Жаку не удалось добиться от него ни одного слова, которое имело бы тень здравого смысла, или же получить какие-нибудь полезные и важные сведения.
   Увидев это, Жак оставил пьяницу протрезвиться, расплатился с трактирщиком и отправился отдать своему хозяину отчет в том, что ему удалось узнать.
   СXXXVIII. Приступ
   -- Во всем этом есть что-то странное, таинственное, непонятное! -- сказал Рауль, выслушав рассказ своего камердинера. -- Точно ты уверен, Жак, что не ошибся, пометив красным крестом эту калитку?.. Невероятно, чтобы целью ночных путешествий моей жены был этот разрушенный и необитаемый дом.
   -- Я могу утверждать только одно, -- отвечал Жак, -- что я не ошибся; калитка, которую отмстил я красным крестом, именно та, которая отворилась, чтобы впустить портшез мадам де ла Транблэ.
   Рауль размышлял несколько минут, потом сказал:
   -- Жак... Мне остается только одно средство выйти из этой мучительной неизвестности.
   -- Какое средство, кавалер?
   -- Войти в этот проклятый дом.
   -- Когда?
   -- Нынешней ночью.
   -- Это трудно...
   -- Но необходимо...
   -- Впрочем, и не совсем невозможно...
   -- Как быть?
   -- Перелезть через стену, кажется, проще всего...
   -- Но стена ужасно высока!
   -- Что нам до высоты, если у нас будет лестница, хорошая веревочная лестница, которую мы прицепим к стене железным крюком... Как это не пришло мне в голову сразу же?.. Дело несравненно легче, чем я думал, и лестница упрощает все затруднения.
   -- Но эту лестницу надо приготовить заранее.
   -- Я берусь за это. Как только темнота позволит мне действовать, я примусь за работу... Я занялся бы лестницей и купил бы крюк.
   -- Предоставляю тебе совершенную свободу. Когда ты возвратишься?
   -- Не знаю...
   -- Мы должны встретиться.
   -- Если я не успею увидеться с вами раньше, то буду ждать вас в саду, за сиреневым кустом, сразу же, как выйдет мадам.
   -- Хорошо.
   -- Надеюсь, вы не забудете, что осторожность требует хорошо вооружиться.
   -- О! будь спокоен! Я не пропущу моего мщения. Я им дорожу более, чем жизнью. Я буду вооружен, и хорошо вооружен!
   Часы в этот день текли для Рауля медленно и нескончаемо, как река. Время от времени ему казалось, что мысли его путаются, и он спрашивал себя, не игрушка ли он какого-нибудь ужасного сновидения... Но увы, печальное чувство действительности скоро одержало верх и не могло оставить Раулю никакого сомнения на этот счет.
   Наконец настала ночь. Жак не приходил. В спальне супругов все шло обыкновенным порядком. Только когда Венера исчезла в уборной, затворив за собой дверь, Рауль наскоро оделся, взял шпагу больше той, которую носил обыкновенно, и положил в карман два заряженных пистолета.
   Приняв эти меры предосторожности, он вышел в сад и нашел Жака на условленном месте за сиреневым кустом, с потайным фонарем в руках. Рауль находился в необыкновенном волнении; нервный трепет пробегал по его членам, и бледность его показалась бы ужасной, если бы ночная темнота не скрывала его лица.
   -- Ты успел сделать все? -- спросил Рауль.
   -- Да, кавалер, все готово.
   -- А веревочная лестница?
   -- На месте и ждет вас.
   -- Пойдем.
   Жак растворил калитку, и они вышли в переулок. Менее чем через десять минут они дошли до большой стены, окружавшей сад и дом баронессы Кайлу. Шагов за пятьдесят от калитки Жак остановился и сказал:
   -- Здесь.
   Рауль ничего не отвечал. Только зубы его сильно стучали. Жак взялся за веревочную лестницу и сказал вполголоса:
   -- Влезайте, кавалер, а когда будете наверху, сядьте на стену и ждите меня.
   Рауль машинально исполнил все, что говорил ему слуга. Жак влез после него, перекинул лестницу на другую сторону и спустился первый. Рауль последовал за ним, и оба отправились по необработанным грядкам к павильону.
   В саду и в доме царило совершенное безмолвие. Можно было подумать, что дом действительно пуст, потому что из окон не проникал ни малейший луч света. Однако Жак не ошибся, потому что оба они чуть было не наткнулись на портшез, который стоял перед задней дверью павильона.
   -- Видите, кавалер... -- сказал Жак.
   В то же время он приметил слабый свет не в нижнем жилье, а из отдушины комнаты, находившейся почти под землей. Он наклонился и в эту отдушину увидел двух человек -- без сомнения, носильщиков портшеза, которые сидели перед кувшином вина и играли в грязные карты.
   Дверь в павильон оставалась полуотворенной. Рауль вошел. Темнота была глубокая и тишина полная. Жак раскрыл свой потайной фонарь и осветил очень маленькую переднюю, из которой лестница вела на первый этаж. Жак и Рауль вошли медленно, стараясь заглушить шум своих шагов. Наверху лестницы находилась дверь. Рауль приложился к ней ухом, но не услыхал ничего. По всей вероятности, за этой дверью никого не было. Рауль отворил ее.
   Комната, в которую он вошел с Жаком, была весьма обширна и служила библиотекой; все четыре стены ее от потолка до пола исчезали под запыленными книгами. Много книг валялось на полу; много также было разбросано как попало на огромном дубовом столе, стоявшем посреди комнаты.
   Прямо против той двери, в которую вошли Рауль и Жак, находилась другая дверь, с круглым стеклянным окошечком наверху. Яркий свет виден был в это окошечко.

CXXXIX. Магическая комната

   Взор Рауля с жадностью устремился на это отверстие.
   -- Они там! -- прошептал он. -- Там!..
   В эту минуту и господин и слуга ясно услыхали звук голосов, похожий на легкое шептание. Рауль подошел, приложил ухо к двери и узнал нежный голос Венеры. Может быть, в первом движении своего справедливого гнева он растворил бы или вырубил эту дверь; но Жак угадал, что происходило в его мыслях, и схватил его за руку с жестом, означавшим: "Подождите!" В то же время он взял лестницу, находившуюся в библиотеке для того, чтобы снимать книги с высоких полок, и поставил эту лестницу так, чтобы Рауль, поднявшись на нее, мог глядеть в окошечко.
   Рауль бросился... Взглянул... И увидел зрелище странное, непонятное, некоторым образом фантастическое.
   Комната, в которую он устремил свой взор, была средней величины, без окон, обитая старинными фламандскими обоями, представлявшими с удивительной наивностью главные сцены Макабрской пляски. На четырехугольном столе из черного дерева находилось множество вещей, сочетание которых было совершенно непонятно. Это были все принадлежности оргий, странно перемешанные с разными атрибутами кабалистики: стаканы, рюмки, бутылки с вином, гитара, бубен, чучело совы, человеческий череп, какие-то странные инструменты, пергаментные свитки с неизвестными знаками, магические книги.
   Восемь восковых свечей, горевших в двух канделябрах, освещали это необыкновенное зрелище. Возле стола находилась бронзовая жаровня с горящими угольями.
   Прямо против двери, на креслах из черного дерева с красной бархатной спинкой, сидели две особы: Венера и мужчина, которого Рауль видел несколько раз, Это был маркиз д'Авизак, слывший за человека очень богатого и посвятившего всю свою жизнь открытию разных секретов алхимии. Он был еще молод и очень хорош собой, хотя чрезвычайно бледен, что еще более подчеркивал его костюм, совершенно черный.
   Маркиз д'Авизак и Венера, стан которой он обвивал рукой, сидели, склонившись над огромной книгой с серебряными застежками, страницы которой они, казалось, изучали. Время от времени маркиз брал из серебряной вазы по нескольку коричневых зерен, которые бросал в жаровню. Тотчас синеватое пламя поднималось до потолка, обрисовывая резкие зигзаги молнии. Ни малейший дым не следовал за этим пламенем.
   Иногда Венера прерывала чтение и о чем-то спрашивала маркиза, который тотчас справлялся с книгой или с пергаментными свитками, которые были разбросаны вокруг, и отвечал ей с важностью.
   Это продолжалось около часа. Потом урок, вероятно, кончился, потому что маркиз закрыл свою большую книгу, взял бутылку сиракузского вина и наполнил два стакана, один подал Венере, а другой сам осушил залпом. Тогда в лице этого человека вдруг произошла большая перемена. Выражение лица его, обыкновенно серьезное и суровое, совершенно изменилось. Глаза, всегда грустные и задумчивые, засверкали ярким пламенем. На сжатых дотоле губах явилась сладострастная улыбка. Слова необузданной веселости заменили серьезный разговор о науке. Он сделал знак Венере, которая тотчас же принесла ему гитару, а сама взяла бубен. Маркиз, превосходный музыкант, провел пальцем по струнам и сыграл прелюдию, начав ее каким-то странным аккордом, который болезненно раздался в глубине сердца Рауля, невидимого свидетели всей этой сцены. После этого аккорда полилась мелодия, становившаяся попеременно то веселой, безумной, пылкой, то медленной и сладострастной.
   Венера с бубном в руках слушала, наклонив голову и с трепещущей грудью; ее маленькая ножка била такт, черные глаза метали молнии удовольствия.
   Вдруг, как бы увлеченная против воли слышимою ею музыкой, она с живостью откинулась назад, ударила в бубен, подняв его над головой, и начала один из тех танцев, к которым привыкла во время странствующей своей молодости. Никогда восточные баядерки, никогда испанские гитаны, выполняя свои национальные танцы, не выражали с более безумной пылкостью необузданную жажду любви. Влажные взоры Венеры то как будто умоляли, полузакрытые, двойным рядом длинных ресниц, то отблеск пожирающего пламени зажигал ее темные зрачки. Ее полуоткрытый рот призывал к поцелуям и открывал с улыбкой вакханки ослепительную эмаль зубов.
   Этот танец продолжался несколько минут, потом Венера, едва дыша, уронила или, лучше сказать, бросила свой бубен и, сев на колени маркиза д'Авизака, обвила обеими руками его шею и прижала свои губы к его губам с неимоверной пылкостью страсти...
   Рауль разбил эфесом шпаги стеклянное окно и, закричав громовым голосом: "Злодеи!" -- бросился с лестницы, рискуя разбиться в своем падении. Плечом он вышиб дверь магической комнаты.

CXL. Дуэль без свидетелей

   Со шпагой в руке, бледный от бешенства, подобно ангелу мести, остановился Рауль на пороге выбитой двери.
   При первом крике Рауля Венера убежала с испугом, легко понятным, в самый отдаленный угол комнаты.
   Маркиз д'Авизак сначала не понял причины этого внезапного и ужасного явления. Он подумал, что смелые воры ворвались в отель, и, схватив со стола пистолет, выстрелил в Рауля. Пуля пролетела над головой кавалера и разбила в библиотеке огромный и великолепный небесный глобус.
   Мы знаем, что у Рауля в кармане были пистолеты; но он забыл о них, или не хотел воспользоваться ими, и подойдя к маркизу с обнаженной шпагой, закричал ему:
   -- Так вы, стало быть, еще и убийца!
   -- А вы вор! -- отвечал д'Авизак, схватив со стула свою шпагу.
   -- Вор?! -- повторил Рауль. -- Подлец!
   -- Но кто же вы?
   -- Вы сами знаете, что я муж этой женщины!
   Рауль указал на Венеру.
   -- Милостивый государь, -- сказал маркиз с холодной вежливостью, -- я выстрелил в вас, приняв вас за разбойника, против которого я должен был защищаться... Прошу вас извинить меня... Что же касается присутствия мадам де ла Транблэ в этом доме, то я не буду ни объяснять его, ни оправдывать. После того, что вы видели, это было бы трудно. Я могу только заверить вас, что готов к вашим услугам. Мы увидимся когда и где вам угодно.
   -- В таком случае здесь и сию же минуту!
   -- Хорошо, но эта комната не очень удобна для подобного случая. Не угодно ли вам перейти в библиотеку?
   -- Согласен, -- сказал Рауль в свою очередь.
   Венера, прижавшись в угол комнаты, казалось, была без чувств. Маркиз д'Авизак прошел первый. Рауль остановился перед выбитой дверью и сказал маркизу:
   -- Если вы любите вашу презренную сообщницу, то убейте меня, маркиз, потому что если вы останетесь живы после нашей дуэли, эта женщина должна будет дать мне страшный отчет!
   Маркиз не отвечал. Только странная улыбка пробежала по его бледным губам.
   Дуэль началась.
   -- Но если я вас убью, кавалер, -- сказал маркиз, не переставая драться, -- скажут, что я вас умертвил...
   -- Нет, -- возразил Рауль, указывая на Жака, который в сильном волнении стоял поодаль, -- этот честный слуга, мой камердинер, засвидетельствует, что я пал в честном бою.
   Маркиз д'Авизак поклонился в знак согласия. Этот дворянин был внуком баронессы де Кайлу, которой принадлежал заброшенный дворец. Без ведома привратника маркиз сделал из этого пустого дома место своих ночных занятий и любовных свиданий. Здесь он занимался кабалистическими науками; сюда приводил своих любовниц.
   Венера пристрастилась к его науке и к нему сильной, но мимолетной любовью, и их ночные свидания посвящались занятиям магией почти столько же, как и любви, ведь нам известна страсть молодой женщины ко всему, что относилось к колдовству и магии.
   Дуэль началась с той и с другой стороны с мрачным бешенством, которое не позволяло предвидеть другой развязки, кроме смерти одного из действующих лиц этой трагической сцены, а может быть, и обоих. Рауль и д'Авизак дрались, не произнося ни слова, но с ожесточенной ненавистью, которая заключала в себе печальное предзнаменование.
   Дуэль происходила в полутемноте. Огромная библиотека освещалась только потайным фонарем Жака и канделябром, стоявшим на столе в магической комнате; другой канделябр был опрокинут д'Авизаком в ту минуту, когда он схватил пистолет. Вдруг маркиз вскричал:
   -- Попал...
   Он почувствовал, что его шпага вонзилась в тело кавалера.
   -- Царапина!.. -- отвечал Рауль.
   И дуэль продолжалась. То, что Рауль называл "царапиной", было не что иное, как славный удар шпаги в правое плечо. К счастью, ни один мускул, ни один нерв не были затронуты, но кровь текла обильно. Рауль не чувствовал ни малейшей боли, только легкую слабость в руке. Скоро он заметил, что рука его мало-помалу начинает деревенеть и не так твердо держит шпагу.
   "Надо поторопиться кончить, -- подумал он, -- иначе я погиб".
   И, оставив в стороне все правила фехтования и благоразумия, он бросился на своего противника с бешеным неистовством, рискуя наткнуться на его шпагу. Было девяносто девять шансов против одного, что это непременно случится, однако единственный шанс одержал верх над всеми другими. Шпага Рауля вонзилась в горло маркиза по самый эфес и вышла у затылка.
   Д'Авизак не вскрикнул, не вздохнул и упал бы, если бы шпага Рауля не поддерживала его на ногах. Рауль выдернул ее, всю окровавленную. Любовник Венеры повалился как дерево, подпиленное у корня, и голова его стукнулась о дубовый пол с глухим звуком, который страшно было слышать. Рауль, даже не вытерев своей шпаги, вложил ее в ножны и вскричал:
   -- Теперь к моей жене!
   Несмотря на слабость, увеличивавшуюся с каждой минутой по мере того, как вытекала кровь, Рауль бросился в магическую комнату. Она была пуста: Венера исчезла! Рауль не мог поверить своим глазам, и Жак разделял его удивление. И тот и другой были уверены, что молодая женщина не проходила через библиотеку, но откуда же она могла выйти? В комнате не было ни окна, ни другой двери. Жак взял свечу из канделябра и начал внимательно осматривать обои. В одном месте пламя свечи вдруг задрожало от свежего воздуха, как будто выходившего из обоев. Жак нагнулся ближе и легко удостоверился в существовании потайной двери, закрытой дубовой обшивкой. Дверь эта была не заперта и потому без труда растворилась, открыв узкую лестницу, сделанную в стене.
   -- Отсюда убежала мадам!.. -- вскричал Жак.
   -- Пойдем за нею этой же дорогой... -- сказал Рауль прерывистым голосом. В эту минуту силы его, истощившиеся от потери крови, оставили его совершенно. Он упал без чувств на руки Жака.
   Положение молодого камердинера было самое затруднительное. Что делать с бесчувственным кавалером в чужом доме и возле трупа того, кто, без сомнения, был хозяином? Ждать? Но каждая потерянная минута была опасна, потому что если бы носильщикам вздумалось прийти сказать, что пора отправляться, Жаку трудно было бы объяснить им, что случилось. Нести кавалера на плечах? Жак думал об этом; но бедный слуга не был силен и не сделал бы и десяти шагов с такой тяжелой ношей.
   Между тем как десятки совершенно противоречащих один другому планов сталкивались в голове слуги, он машинально принял единственно правильное решение. Он разорвал платье Рауля, чтобы осмотреть рану, промыл ее вином и крепко перевязал носовым платком, чтобы остановить кровь.
   Рауль открыл глаза, пришел в себя, встал и хотя едва держался на ногах, однако смог с помощью Жака спуститься с большой лестницы и пройти сад. Теперь нельзя было и думать о том, чтобы перелезть через стену по веревочной лестнице. К счастью, калитка легко открывалась изнутри. Рауль и Жак вышли из переулка. К дому маркиза они пришли за десять минут, а возвращались назад той же самой дорогой целый час, -- с таким трудом тащился Рауль.
   Входя в свой дом, Рауль почувствовал, как ожил весь его гаев, на минуту приглушенный слабостью и страданием; вместе с гневом вернулись и силы, лихорадочные и кратковременные. Он вдруг выпустил руку остолбеневшего Жака и бросился в комнаты.
   Все двери были настежь. Рауль добежал до спальни. Ясно было, что Венера побывала здесь после ухода мужа, потому что комод, в котором она запирала свои вещи, был взломан железными щипцами, которые лежали возле него. Без всякого сомнения, молодая женщина не могла найти ключа от этого комода и потому употребила это сильное средство, чтобы захватить то, что отныне составляло все ее богатство, и убежать.
   Рана Рауля была не опасна. Через неделю он мог встать и тотчас же сделал все, что только возможно, для того, чтобы отыскать следы Венеры, но все поиски были безуспешны. Она оставила Париж.
   Много лет должно было пройти, много происшествий должно было случиться, прежде чем случай или рок свел супругов.
   Носильщики, удивляясь, что их не зовут в обычное время, решились наконец войти в первый этаж отеля Кайлу. Мы уже знаем, какое зрелище представилось их глазам. В испуге побежали они в полицию. Но так как они не знали ни того, кто была та молодая женщина, которую они каждую ночь приносили в отель, ни того, из какого дома выходила она, все розыски полиции были безуспешны...
   Маркиза д'Авизака похоронили, и мрачная завеса, покрывавшая это странное происшествие, никогда больше не была приподнята.
  
  

Часть пятая. Королева Эмрода

CXLI. Управитель знатного дома

   Прошел год после приключений, завершающих последнюю главу предыдущей части.
   Мы просим наших читателей пожаловать с нами на улицу Бурдоннэ, к дому прекрасной наружности и одному из самых больших в этом торговом квартале.
   На воротах этого дома был прибит билетик с надписью:

Сдается внаем
меблированная квартира
с выходом на улицу.

   Наемная карета остановилась перед этим домом, и из нее вышел высокий толстый человек, лет шестидесяти, очень приличной наружности. Треугольная шляпа с высокими полями, кафтан табачного цвета, трость с серебряным набалдашником, парик с тремя локонами, из которых средний был длиннее других, по моде того времени, наконец, гладко выбритое красное широкое лицо с выражением простодушия и важности придавали ему вид управителя в знатном доме.
   Привратник, услыхав стук кареты, вышел из своей каморки. Приезжий обратился к нему.
   -- Не сдается ли в этом доме квартира? -- спросил он с покровительственной фамильярностью.
   -- Сдается.
   -- Меблированная?
   -- Прекрасно меблированная, смею сказать.
   -- Чей это дом?
   -- Господина Дюрана; он торгует сукнами, бархатом и шелковыми материями.
   -- Где он живет?
   -- Здесь, на первом этаже, а магазин находится в полуподвале.
   -- Так проводите меня к нему.
   -- Сию минуту.
   Привратник повел приезжего по прекрасной каменной лестнице с железными перилами, остановился напротив большой двери на первом этаже и робко дернул за колокольчик. Хорошенькая субретка с вздернутым носиком, с живыми и веселыми глазами отворила дверь.
   -- Что вам угодно, дядюшка Кабассоль? -- спросила она привратника.
   -- Мадемуазель Манетта, -- отвечал последний, -- вот этот месье собирается снимать у нас квартиру и хочет поговорить с месье Дюраном.
   Быстрый взгляд, брошенный субреткой, подсказал ей, что посетитель, хотя мужчина зрелых лет, был человек довольно состоятельный. Сверх того, она увидала, что на безымянном пальце левой руки у него надет прекрасный бриллиантовый перстень. Вследствие этого она сказала ему, улыбаясь:
   -- Не угодно ли вам пожаловать за мной...
   -- Идти за вами, моя красоточка, -- возразил посетитель, -- одно удовольствие, и если бы только я был двадцатью пятью годами помоложе, я пошел бы на край света, и даже немножко дальше, за такими глазками, как ваши.
   И так как это говорилось в передней, а дверь на лестницу была уже заперта, старый любезник фамильярно взял субретку за подбородок. Она не слишком обиделась на эту вольность. Незнакомец вынул из кармана шестифранковый экю и подал его девушке, говоря ей тоном старых волокит:
   -- Возьми это, дитя мое... На ленты...
   Хорошенькая субретка покраснела от удовольствия, сделала реверанс и спрятала деньги в карман передника. Потом она растворила дверь кабинета и, посторонившись, чтобы пропустить посетителя, воскликнула:
   -- Месье Дюран, вот господин приехал в экипаже и хочет поговорить с вами насчет квартиры...
   Слово "экипаж" произвело на Дюрана волшебное действие. Он поспешно отошел от конторки, бросив подводимый итог, и раболепно поклонился человеку, которого ввела субретка.
   -- Милостивый государь... -- сказал он. -- Я счастлив... Очень счастлив...
   -- У вас сдается квартира? -- перебил толстяк, смеясь.
   -- Конечно... Поверьте, это доставляет мне удовольствие... Честь, которой вы...
   Незнакомец опять перебил Дюрана, который, казалось, не был одарен большим красноречием:
   -- Удовольствие и честь на моей стороне; я только желаю, чтобы квартира подошла мне, хотя дом, как мне кажется, очень приличен и прекрасно содержится...
   -- Квартира подойдет, -- заверил Дюран с горделивой улыбкой хозяина, довольного собою и своим домом, -- она великолепна... Ни в каком квартале вы не найдете лучше...
   -- Сколько комнат?
   -- Четырнадцать.
   -- На каком этаже?
   -- На втором.
   Незнакомец сделал значительную гримасу.
   -- Второй этаж так же хорош, как и первый, -- поспешил прибавить Дюран, -- он даже лучше...
   -- Есть конюшни и сараи, конечно? -- продолжал незнакомец.
   -- Есть, большие и удобные.
   -- Для скольких лошадей и экипажей?
   -- Для шести лошадей и для трех экипажей... А если этого недостаточно, я отдам свою конюшню и сарай, которые мне ни к чему...
   -- По крайней мере, хорошо ли меблирована квартира?
   -- Как у его высочества регента... Решительно как у его высочества... Я имею честь поставлять шелковые материи и бархат королевскому обойщику.
   -- Надо посмотреть...
   -- Когда вам угодно.
   -- Сейчас, если можно.
   -- Я к вашим услугам... Но могу ли я иметь... удовольствие... счастье узнать, с кем имею честь говорить?
   Незнакомец приосанился, сверкнул бриллиантом, сиявшим на его левой руке, и скомкал дорогие кружева своего жабо.
   -- Меня зовут Паскаль-Эдокс-Агамемнон Рива, и я имею честь быть управителем у важной и знатной дамы, вдовствующей графини Артемизы де Сент-Анилль.
   Хозяин поклонился до земли и вскричал:
   -- Итак, я буду настолько счастлив, что в моем доме поселится вдовствующая графиня де Сент-Анилль...
   -- Баронесса Го-Па, -- важно добавил управитель, -- владетельница Тур-Баррэ в Пуату, Фолль-Орти в Анжу, Плуесгатинельгаз в Бретани, Жарнонбилля, Сак-Асна, Малотрюфютеня и других мест, исчислять которые было бы слишком долго...
   При каждом титуле, произносимом Паскалем-Эдоксом-Агамемноном Рива с величественным самодовольством, Дюран кланялся все ниже и ниже.
   -- Пойдемте же посмотрим квартиру, -- сказал Рива.
   Дюран пошел вперед, раз двадцать извинившись за свою смелость. Ему казалось, что управитель должен был облагородиться даже от самого соприкосновения с такой знатностью. Кафтан табачного цвета внушал Дюрану особенное уважение.
   Управитель и хозяин осмотрели квартиру. Она была велика, очень удобно расположена и действительно хорошо меблирована. Везде были ковры; люстры, висевшие Б зале, Дюран достал из Пале-Рояля от своего бывшего кума-обойщика. Словом, такая знатная дама, как вдовствующая графиня де Сент-Анилль, могла поселиться в этой квартире если не со всеми удобствами, то, по крайней мере, довольно сносно.

CXLII. Квартира на втором этаже

   Когда управитель важной и знатной дамы, титулы которой мы исчислили выше, все осмотрел, удостоив выразить почти одобрение, Дюран осмелился спросить:
   -- Могу ли я надеяться... Льстить себя надеждой?.. Вы понимаете?
   -- Можете ли вы надеяться, что я найму эту квартиру для графини?
   -- Именно.
   -- Без сомнения, можете...
   -- Итак, я буду иметь честь?..
   -- Иметь жилицей вдовствующую графиню де Сент-Анилль? -- перебил Рива. -- Непременно...
   -- Вы меня несказанно радуете...
   -- Радуйтесь, радуйтесь, я не вижу к этому препятствий. Ах! Кстати, я совсем забыл...
   -- Что такое?
   -- Главное.
   -- Главное?
   -- По крайней мере для вас, а нам это решительно все равно.
   -- Что же такое?..
   -- Цену квартиры.
   -- Цену?..
   -- Да, цену. Вы ее знаете, вероятно...
   -- Разумеется, разумеется... Я сдаю... Я сдаю ее...
   -- За сколько?
   -- Она стоит триста ливров в месяц, -- сказал наконец Дюран, который до сих пор сдавал эту квартиру за полтораста.
   -- Триста ливров? -- повторил Рива.
   -- Ровно столько.
   -- Это не дорого...
   -- Очень дешево! Очень дешево, но чтобы иметь жилицей такую знатную даму... Я иду на жертвы...
   -- Дело решенное, пойдемте к вам... Вы дадите мне расписку.
   -- Расписку?
   -- Да.
   -- В чем?
   -- В уплате квартирных денег за три месяца, которые я тотчас же вам и отсчитаю.
   -- Но к чему торопиться? Вы можете мне платить в конце каждого месяца...
   -- Я не так веду дела, месье Дюран...
   -- Но если я не захочу взять ваших денег?
   -- Тоща я не захочу и вашей квартиры.
   -- Пойдемте же! Если так необходимо, я дам вам расписку...
   Управитель, смеясь, ударил по плечу Дюрана и сказал:
   -- Экой черт! Его с трудом заставишь принять его собственность! Честное слово, только на улице Бурдоннэ можно найти хозяев, которые не хотят слышать о плате за квартиру!..
   Дюран нашел эту шутку удивительно остроумной и хохотал во все горло, пока спускался со второго этажа на первый.
   Здесь мы обнаружим досадный пробел в нашем рассказе. К счастью, восполнить его еще не поздно. Представив нашим читателям Дюрана, мы забыли очертить им в то же время силуэт этого честного домохозяина, торговца сукнами, бархатом и шелковыми материями.
   Дюрану было около пятидесяти лет. Он мог называться Аполлоном преклонных лет, очень хорошо сохранившимся. Благодаря своему лицу, глупо-правильному, академическим пропорциям своей фигуры, глазам навыкате и белым зубам Дюран слыл в свое время красавцем. В молодости он имел поистине изумительные успехи. Долго говорили о нем и о его любовных похождениях в квартале Сент-Оппортюнь, на площади Шевальэ-дю-Гэ. Его приключение с прелестной меховщицей на улице Пля-д'Этень было не совсем еще забыто. Дурные языки утверждали даже, что после его свадьбы с мадам Дюран месье Дюран, несмотря на рождение трех прекрасных детей, делавших честь плодовитости супружеского ложа, довольно часто наставлял рога своей жене. Некоторые лукаво подмигивали и посмеивались исподтишка, когда при них упоминали о Манетте, хорошенькой горничной, которая так проворно спрятала в своем кармане шестиливровый экю Агамемнона Рива.
   Однако если нравственность Дюрана критиковали, то его торговая честность была выше всяких нападок. Чрезвычайно богатый и ежедневно увеличивавший свое состояние огромными делами, торговец сукнами, бархатом и шелковым материалом пользовался на парижской бирже неограниченным кредитом. Тщеславный выше всякого выражения, Дюран чувствовал с некоторого времени глухие припадки вредной страсти: честолюбия. Накопленные денежки не удовлетворяли уже его гордыни. У него вдруг появилась другая страсть, кроме страсти к богатству. Он мечтал о почестях. Ему хотелось быть церковным старостой, окружным мэром и даже префектом. Да! Его честолюбивые притязания доходили даже до звания префекта. А через кого мог он добиться этих почестей, если не через знатных особ? Поэтому Дюран поклонялся аристократам, как индийцы поклоняются идолу Брамы!
   Купец и управитель вернулись в кабинет на первом этаже.
   -- Смею надеяться, что вы не откажетесь сделать мне честь отведать моего вина... -- сказал Дюран.
   -- Разумеется, нет! -- отвечал Агамемнон. -- Вы мне нравитесь, месье Дюран! Вы честный человек, а мне всегда будет приятно чокнуться с честным человеком... Увы! В нынешнее время честные люди так редки!.. -- прибавил управитель с глубоким вздохом.
   Дюран, раздувшись от радости и гордости, позвал Манетту. Хорошенькая служанка тотчас явилась.
   -- Бутылку аликанте, -- сказал ей Дюран, -- самого старого, бисквит и две рюмки...
   Манетта воротилась через минуту с требуемыми предметами. Достопочтенный слой пыли и паутины покрывал знаменитую бутылку. Дюран раскупорил ее со всем уважением, должным ее преклонному возрасту, и налил по рюмке Агамемнону Рива и себе. Агамемнон поднял свою рюмку:
   -- За ваше здоровье, месье Дюран, -- сказал он, чокнувшись с купцом, который вскричал:
   -- За ваше, за ваше!

CXLIII. Графиня де Сент-Анилль

   Оба собеседника сели друг против друга и начали пить медленно, как знатоки. А можно ли пить и не разговаривать? Итак, разговор завязался.
   -- Как вы находите это вино? -- спросил Дюран.
   -- Бесподобным.
   -- Без комплиментов?
   -- Честное слово!
   -- Оно прямо из Аликанте, и бутылке двадцать пять лет.
   -- Верю, у нас точно такое в погребах Сент-Анилльского замка!..
   -- Какая честь для меня!.. У меня такое же вино, как и у графини!..
   -- Месье Дюран, оно было бы достойно его высочества регента...
   -- Мосье Рива, вы меня радуете несказанно... Надеюсь, когда вы переедете на мою квартиру, вы позволите мне подарить вам двадцать пять бутылок?
   -- Как же, помилуйте!.. С величайшим удовольствием принимаю ваше любезное предложение...
   -- Кстати, могу я задать вам вопрос?
   -- Десять, если хотите, любезный Дюран.
   -- Графиня де Сент-Анилль живет обычно не в Париже?
   -- Нет, после своего вдовства моя благородная госпожа живет постоянно в своих поместьях... То в нашем замке Сент-Анилль, то в Го-Па, иногда в Тур-Баррэ в Пуату, или в Фолль-Орти в Анжу, или в Плуесгатинельгаз в Бретани, не говоря уже о наших других резиденциях, не столь важных...
   -- Значит, у графини огромное богатство?..
   -- Огромное? Это слабо сказано: скажите -- гигантское, неслыханное, баснословное!..
   -- Как же велики доходы графини?..
   -- Она сама этого не знает, даже и я не знаю, я, ее управитель!.. Теперь судите сами!..
   -- Неужели? -- вскричал Дюран, вытаращив глаза.
   -- Точно.
   Купец горько пожалел, зачем не запросил за свою квартиру пятьсот ливров в месяц. Агамемнон продолжал:
   -- Обстоятельство, вдвойне торжественное, привело нас в Париж, где теперь у нас будет опять свой дворец, как прежде!
   -- Торжественное обстоятельство? -- повторил Дюран.
   -- Двойная свадьба.
   -- Разве графиня де Сент-Анилль опять выходит замуж?
   Агамемнон расхохотался.
   -- Не совсем так, -- отвечал он, -- она только празднует свадьбу своих детей...
   -- Сколько их у нее?
   -- Двое, сын и дочь.
   -- Они приедут вместе с нею в Париж?
   -- Только дочь, мадемуазель Артемиза. Что касается нашего молодого господина, графа Сципиона, он теперь в Испании.
   -- В Испании?
   -- Да. Он должен привезти с собой родных его будущего зятя: мадемуазель Артемиза выходит за испанца, маркиза Алонзо-Рикардо-Стефано Лопец Трагадаллас Пекопито Лас Бамбокинас, гранда испанского первого класса... Невеста нашего молодого графа венгерская княгиня...
   Дюран был ослеплен.
   -- Когда же будут эти две свадьбы? -- спросил он.
   -- В будущем месяце.
   -- Дочь графини хороша собой?
   -- Гораздо прелестнее амуров и Венеры, их матери...
   -- Черт побери! -- сказал Дюран. -- А граф?
   -- Похож на Марса!
   -- Какая семья!
   -- Вдовствующая графиня была красавица. Лет тридцать тому назад она слыла одной из прелестнейших женщин при дворе великого короля. Ах! Если бы она захотела, она заставила бы его забыть Фонтань и Монтеспан... Людовику XIV так хотелось отдать графине свое сердце.
   -- И графиня отказала? -- вскричал Дюран.
   -- Конечно, да еще наотрез!.. Это была тигрица насчет добродетели! Надо сказать, что она обожала покойного графа, своего супруга.
   -- Счастливый супруг!
   -- Ах! Я положу руку в огонь в доказательство, что он никогда не был... Вы знаете чем, месье Дюран.
   -- Есть же такие счастливцы! -- воскликнул Дюран.
   -- О! Очень мало, очень мало... -- философски заметил Агамемнон.
   -- Хотя графиня и удалилась от света, -- продолжал купец, -- но, вероятно, она имеет родственников и знакомых при дворе регента?
   -- Еще бы! Она в родстве с первой знатью... Вы не можете себе представить, каким влиянием пользуется она... Ах! Если бы вам вздумалось получить какую-нибудь милость и графиня согласится в том помочь вам, вы можете, любезный Дюран, считать ваше дело решенным!..
   Агамемнон коснулся чувствительной струны. Лицо Дюрана просияло. Несколько секунд звание префекта казалось ему достигнутым.
   -- Всегда имеешь нужду просить о чем-нибудь, -- сказал он, -- но разве графиня удостоит замолвить за меня словечко?
   -- Почему же нет? Она любит добрые лица и откровенное обращение... Вы тотчас ей понравитесь... и если, в чем я не сомневаюсь, она примет в вас участие, то примется за ваше дело так же деятельно, как за свое собственное...
   "Моя счастливая звезда послала мне эту графиню!" -- подумал Дюран.
   -- Когда я буду иметь счастье видеть в моем доме такую знатную даму?
   -- Не позже чем завтра.
   -- Завтра?
   -- Да, после обеда; прошу вас привести все в порядок сегодня же.
   -- О! Все будет готово... Графиня привезет с собой всю свою прислугу? Все экипажи?
   -- Нет, она приедет на почтовых только с горничной и лакеем. Графиня хочет купить здесь новых лошадей и заказать новые экипажи. Что же касается повара, слуг и служанок, то я был бы очень рад, любезный Дюран, если бы вы немедленно же занялись ими. Графиня узнает об этом и непременно будет благодарить вас за услугу, которую вы окажете ей... Это будет хорошим началом...
   -- Как же! -- вскричал Дюран, -- я сейчас же этим займусь. Не будете ли вы заказывать ливреи?
   -- Конечно.
   -- Осмелюсь рекомендовать вам мое сукно и галуны. Я продаю оптом, и вы нигде не найдете таких прекрасных сортов... О цене же я не говорю.
   -- И правильно делаете... Мы никогда не занимаемся ценой, только бы нам продавали все хорошее.
   -- Итак, вы поговорите с графиней?
   -- Будьте спокойны...
   -- Не знаю, как вас благодарить...
   -- Не стоит благодарности...
   -- Вы мне сказали, что у графини будет свой дворец в Париже?
   -- Непременно. Мне поручено нанять или купить какой понравится... Графиня во всем полагается на меня...
   -- Будете вы меблировать его?
   -- Великолепнейшим образом; мы хотим, чтобы у нас везде были только шелк, бархат и парча.
   -- Я продаю шелковые, бархатные и парчовые ткани... У меня покупает королевский обойщик... Рекомендую вам мой товар... Рекомендую...
   -- Ну конечно, любезный Дюран.
   -- Ах! Месье Рива... Месье Рива... Вы не будете иметь дело с неблагодарным... Я сумею отплатить за подобные услуги, и мой кошелек...
   Управитель принял строгую физиономию и резко перебил купца:
   -- Ни слова более, месье Дюран! Будьте уверены, что мы не будем покупать ни у кого, кроме вас... Но ни слова более!.. Моя благородная госпожа ценит мои слабые услуги гораздо более, чем они стоят, и платит мне жалование, которое может зваться богатством... Подобное предложение с вашей стороны я сочту оскорблением...
   -- Честный управитель! -- пробормотал остолбеневший Дюран. -- Добросовестный управитель, отказывающийся от барыша!.. Свет, очевидно, перевернулся вверх дном!..
   И не зная, что сказать, чтобы загладить свою невольную неловкость, он замолчал.
   -- Мне еще много придется рассказать вам сегодня, -- продолжал честный Агамемнон Рива после минутного молчания, -- окончим же наше дельце...
   -- Какое дельце? -- спросил Дюран.
   -- Да насчет платы за три месяца...
   Купец стал было настаивать, не желая брать ничего вперед; но управитель никак не хотел согласиться на это. Он вынул из кармана горсть золотых монет, положил перед Дюраном девятьсот ливров, условленную цену, и хозяин дома волей-неволей был вынужден взять эти деньги и дать расписку в получении.
   -- Месье Рива, -- спросил Дюран смелым голосом, -- так как графиня приедет завтра, значит, вы будете свободны сегодня вечером?
   -- Разумеется, свободен, но к чему этот вопрос?
   -- Я хотел бы вас просить...
   Дюран остановился.
   -- Просить меня? -- повторил Агамемнон.
   -- Да... Сделать нам честь -- разделить наш скромный ужин... У меня есть кое-какое старое винцо, которое, может статься, не совсем недостойно вашего внимания...
   -- Принимаю ваше дружеское приглашение с величайшим удовольствием, любезный Дюран... Только не готовьте для меня ничего лишнего!..
   -- Чем Бог послал, месье Рива, чем Бог послал...
   -- В котором часу?
   -- Когда вам угодно.
   -- В восемь часов можно?
   -- Очень хорошо... Не забудьте же...
   -- Будьте спокойны. До свидания, месье Дюран.
   -- До свидания, месье Рива!
   Они пожали друг другу руки, и управитель вернулся к своей наемной карете.

CXLIV. Приезд

   После отъезда управителя знатной графини де Сент-Анилль хозяин дома на улице Бурдоннэ чуть не помешался. Никогда бесчисленное множество бутылок хереса или шампанского не опьяняло человека так скоро, как опьянили Дюрана пары честолюбия.
   У него будет жить одна из знатнейших дам Франции... Женщина, не захотевшая быть фавориткой Людовика XIV... Графиня, которая выдает дочь за испанского гранда и женит сына на венгерской княгине.
   Дюран непременно понравится этой знатной даме; он не может не понравиться ей... Разве своим обращением он не походит на придворного? Графиня примет его под свое высокое покровительство и окажет ему почести! Она будет поддерживать его так долго и так сильно, что невозможно предвидеть, чем это закончится!.. Как знать, может быть, сделавшись префектом, он благодаря этому достигнет дворянства? Тогда он купит хорошенькое имение, бросит свое отвратительное имя Дюран и будет называться де ла Map, или де ла Рив, или де л'Етан. Какая чудная мечта!.. Нечего и говорить о том, что у него накупят сукна, галунов на ливреи, шелковых материй, бархата, парчи на меблировку! И с какой любовью будет он писать счета для графини, которая сама не знает, как велики ее доходы, никогда не заботится о цене, лишь бы только ей продавали все самое хорошее!..
   Словом, Дюран пришел в такой восторг, что расцеловал свою горничную Манетту и сделал самое сумасбродное распоряжение для ужина "чем Бог послал".
   В назначенный час Агамемнон Рива, в своем кафтане табачного цвета, приехал к Дюрану, который церемонно представил его своей жене и повел в столовую.
   Стол был накрыт с несколько тяжеловесной роскошью, свойственной очень богатым мещанам, которые ценят дороговизну более, чем изящество, к дорожат серебряной посудой по ее весу. Столовое белье было самое тончайшее, хрусталь настоящий богемский, фарфор севрский. Серебро же стоило огромных денег, судя по его массивности.
   Что сказать о кушаньях? Они были приготовлены чрезвычайно изысканно и в таком изобилии, что ими без труда можно было бы насытить десять человек. Восхитительный запах дичи и трюфелей приятно защекотал обоняние управителя графини в ту минуту, когда он вошел в столовую.
   -- Ах! Месье Дюран!.. Месье Дюран! -- вскричал он. -- Я вам говорил, чтобы вы не готовили для меня ничего лишнего!..
   -- Это наш обычный скромный стол, -- возразил Дюран с величайшей самоуверенностью.
   -- Да? Обычный стол? А! Славно же вы кушаете! Обычный стол! Ну! Если бы я не находился в службе у графини, я непременно нанял бы у вас квартиру со столом.
   Ужин начался. Скажем вкратце, что он продолжался до полуночи, что собеседники сделали честь всем блюдам, перепробовали все вина, а титулы и достоинства знаменитой жилицы квартиры во втором этаже наполняли весь разговор.
   На другой день в два часа пополудни старинный почтовый экипаж с гербом, с чемоданами и до того забрызганный грязью, как будто он объехал всю Европу, шумно вкатился на улицу Бурдоннэ и остановился прямо у ворот дома Дюрана, который только и ждал этой минуты, прохаживаясь по двору в самой нарядной своей одежде. Он бросился к карете и отворил дверцы, опередив лакея, который, однако, не теряя ни одной минуты, соскочил с запяток.
   В карете сидели три особы: вдовствующая графиня де Сент-Анилль, дочь ее Артемиза и Рива, который, сидя против них, скромно держал шляпу на коленях. Достойный управитель отправился ждать свою госпожу на последней станции, чтобы проводить ее прямо на квартиру, которую он нанял для нее. Он не хотел лишить Дюрана удовольствия высадить дам из кареты и посторонился. Поэтому хозяин дома мог любезно предложить матери и дочери свою руку, покрытую кружевными волнами манжет.
   -- Графиня! -- сказал тогда Рива. -- Это месье Дюран, тот честный человек, о котором я имел честь подробно говорить вам дорогой...
   -- А! Это месье Дюран, -- сказала графиня с грациозным наклоном головы. -- Здравствуйте, любезный месье Дюран, здравствуйте...
   В это время Артемиза де Сент-Анилль подняла вуаль и любезно улыбнулась Дюрану. Купец был ослеплен при виде лучезарного личика молодой девушки. Никогда не видел он ничего прекраснее и обольстительнее этой очаровательной головки. Особенно поразили его большие черные блестящие глаза девушки. Вдовствующая же графиня казалась ему величественной в высочайшей степени. Между морщинами ее лица он без труда нашел следы той торжествующей красоты, которая так сильно вскружила голову великому королю Людовику XIV.

CXLV. Честолюбие мещанина

   Вдовствующая графиня де Сент-Анилль и ее дочь в сопровождении Агамемнона Рива отправились в свою квартиру. Дюран остался возле кареты с лакеем, горничной и ямщиком. Он позвал полдюжины своих приказчиков, складывавших и меривших сукна и бархат в магазине, и приказал им помочь лакеям перенести вещи из кареты в квартиру графини. Дюрану очень хотелось войти самому; но он не осмелился. Опасение показаться докучливым остановило его, к величайшему его сожалению. Через два часа Агамемнон Рива пришел к хозяину. Увидев управителя, Дюран поспешно вскочил со своего места у конторки, подбежал к нему и крепко пожал ему руку.
   -- Ну, мой достойный, мой превосходный друг, -- спросил он. -- Здоровы ли ваши дамы?..
   -- Как нельзя более...
   -- Квартира им нравится?
   -- Чрезвычайно. Графиня поручила мне поблагодарить вас...
   -- Возможно ли?
   -- Более того, она сказала мне о вас много лестного...
   -- Право, не могу опомниться! Какая милость!.. Такая знатная дама!..
   -- Ничего не может быть проще... Вы должны были заметить, что я не упустил случая сказать ей о вас, когда мы ехали в карете.
   -- Заметил ли я? Как же, как же!.. И благодарю вас от всей души, мой драгоценный, мой несравненный друг... О! Да! Благодарю вас!..
   -- Я прибавлю, что она заметила в вас что-то такое, чрезвычайно понравившееся ей...
   -- Графиня удостоила взглянуть на меня!
   -- И с величайшим вниманием. "Физиономия этого честного человека очень мне нравится, -- сказала она мне. -- Надо что-нибудь сделать для него".
   Дюран изменился в лице.
   -- Мне душно!.. Мне душно!.. -- закричал он задыхающимся голосом, упав на стул.
   Рива заметил, что он посинел. Радость и тщеславие душили несчастного, удар становился неизбежен. Рива поспешил развязать белый галстук купца, а потом подбежал к окну и раскрыл его. Схватив на конторке графин с водой, он брызнул в побагровевшее лицо Дюрана. Тот скоро пришел в себя.
   -- Это ничего, -- пролепетал он, -- совершенно ничего... Обморок от удовольствия... Теперь все прошло.
   -- Графиня послала меня с поручением к вам, -- сказал Рива.
   В эту минуту физиономия Дюрана сделалась как нельзя более похожей на физиономию охотничьей собаки, подстерегающей фазана. Управитель продолжал:
   -- Речь идет о небольшой услуге, которую графиня просит вас сделать одолжение оказать ей... Я надеюсь, вы окажете эту услугу...
   -- Великий Боже!.. Не одну, а сто, тысячу услуг!.. Все, все на свете...
   -- Умерьте ваш восторг, любезный Дюран, -- сказал Рива, смеясь, -- услуга самая неважная...
   -- Какая, какая? Говорите... Говорите...
   -- Графиня просит вас уступить ей вашу кухарку на то время, пока вы будете искать для нее приличного повара...
   Дюран заревел во все горло:
   -- Катерина!.. Катерина!..
   Толстая девка, с лицом, раскрасневшимся от огня, прибежала впопыхах на этот страшный крик.
   -- Катерина, -- сказал ей Дюран, -- ты будешь иметь честь готовить кушанья для графини де Сент-Анилль... Эта благородная дама удостоила нас чести потребовать тебя... Ступай к ней сейчас же за приказаниями...
   -- А как же ваш ужин? -- осмелилась возразить Катерина.
   Дюран топнул ногой:
   -- Дура! -- вскричал он с гневом. -- Что тебе до нашего ужина! Мы не будем ужинать, вот и все. Большое несчастье! Делай то, что я тебе говорю, да проворнее...
   Кухарка отправилась на второй этаж в весьма сильном удивлении. С тех пор как она жила у Дюрана, ей в первый раз пришлось услышать, что господин ее с таким равнодушием отказался от ужина.
   -- Кстати, подумали ли вы о наших лакеях? -- спросил Рива после ухода Катерины.
   -- Я занимался этим сегодня утрем...
   -- И нашли?
   -- Нашел четырех молодчиков, долго служивших в самых знатных домах... Наружности они прекрасной, а за поведение их мне ручаются... Они придут к вам сегодня же вечером от моего имени.
   -- По вашей рекомендации, они приняты вперед...
   -- Я также отыскал вам и портного для ливрей; как только графиня решится, он бросит все и примется за вашу работу...
   -- Вот это прекрасно... Завтра же он может начать...
   -- Какой цвет графини?
   -- У нас герб: три золотых осла в красном поле. Вы понимаете? -- три золотых осла.
   -- Как нельзя лучше. Или я решительно не знаю толку в гербах, или ливреи должны быть красные, с золотыми галунами...
   -- Вы говорите как герольдмейстер, любезный Дюран.
   -- Привычка... У меня, кстати, есть красное сукно, великолепнейшее.
   -- Купим.
   -- И галуны тончайшие золотые, в полтора дюйма шириной... Когда они состарятся, их стоит только растопить, и тогда еще вы легко выручите то, что заплатили за них.
   -- Беру всю штуку. А более всего прошу вас найти нам хорошего повара и трех искусных горничных.
   -- Специально отправлюсь сам похлопотать об этом...
   И в самом деле, Дюран вышел, чтобы сдержать свое обещание. Четыре высоких лакея явились и были наняты. Катерина доказала, что имела все достоинства первоклассной кухарки. Графиня де Сент-Анилль с дочерью поужинали великолепно, а Дюран с женой ели вчерашние остатки.
   На другой день утром Агамемнон Рива пришел к хозяину. Дюран целых десять минут осведомлялся о том, хорошо ли в доме провели ночь. Управитель дал ему об этом важном предмете самые благоприятные сведения. Потом он сказал:
   -- Любезный Дюран, я вам докажу, что когда я принимаю в ком-нибудь участие, то всегда стараюсь тотчас же выказать это...
   -- Что же вы сделали для меня?
   -- Я так расхвалил вдовствующей графине и мадемуазель Артемизе красоту тканей, находящихся в вашем магазине, что эти дамы решились сделать у вас свои огромные закупки и просят прислать им образчики всех сортов: придворных и бальных платьев, тканей для мебели и прочее, прочее.
   -- Агамемнон! -- вскричал Дюран растроганным голосом и с глубочайшим восторгом, -- я ваш по гроб жизни! Я сожалею, что у вас нет врага!..
   -- Это почему?
   -- Потому что я своими собственными руками переломал бы ему ребра!..
   Управитель не мог удержаться от громкого хохота при таком трогательном доказательстве истинной преданности.
   -- Не будем пока ломать ничего, -- сказал он, -- а приготовьте-ка лучше образчики.
   -- Не принести ли их мне самому?
   -- Мои дамы пока в неглиже и потому не могут вас принять. Вы их увидите, когда они сделают выбор...
   -- Не стоит ли мне также отыскать портных, чтобы скроить и сшить платья?..
   -- Нет, у нас есть свои.
   -- Прекрасно. Сейчас же пойду за образчиками; не хотите ли и вы пойти со мной в магазин?
   -- Охотно.
   Через час Рива поднялся во второй этаж с бесчисленным множеством образчиков всех возможных тканей. Это были великолепные ткани, затканные золотом, серебром и шелком. Чтобы перечислить их, потребовался бы целый том. Поэтому, несмотря на интерес, который мог бы возникнуть у наших прекрасных читательниц от подобного перечисления, мы предпочитаем воздержаться.
   По просьбе управителя Дюран согласился условиться со знакомыми ему купцами для покупки полотна, кружев, словом, всех необходимых принадлежностей на два великолепных приданых.
   "Несчастлив буду я, -- подумал Дюран, -- если все это не положит в мой сундук чистого барыша тысяч на сорок ливров!"
   И он потирал себе руки от удовольствия.

CXLVI. Аудиенция

   Благодаря своему приятелю и куму-обойщику Дюран имел несказанное счастье доставить в тот же день вдовствующей графине де Сент-Анилль превосходного повара, который был отставлен от службы регента за слишком наглое воровство. Но когда мы так богаты, что сами не знаем величины своего богатства, что за беда, если нас немножко обкрадывают? Горничных Дюран нашел неведомо где, но все-таки нашел.
   На другой день, в три часа, управитель явился к Дюрану в своем костюме табачного цвета.
   -- Любезный Дюран, -- сказал он, -- графиня в восторге от вас...
   -- Я употребил все силы, чтобы доказать мое усердие, -- скромно отвечал хозяин.
   -- И вам удалось вполне.
   -- Какая сладостная награда слышать от вас это!..
   -- Вы этого заслуживаете.
   -- А мои образчики?
   -- Дамы уже сделали выбор; они ждут вас, чтобы наговорить вам комплиментов насчет богатства вашего магазина...
   -- Эти дамы ждут меня?! -- вскричал Дюран.
   -- Разумеется, и если вам угодно, мы пойдем к ним немедленно.
   Дюран смутился.
   -- Что с вами? -- спросил Риза.
   -- Я в отчаянии, что не знал этого полчаса назад...
   -- Почему же?
   -- Почему? Почему? Да потому, что я успел бы принарядиться! Но теперь уже слишком поздно, и я ни за что на свете не хочу заставить таких важных и таких знатных особ ждать меня...
   -- Вы прекрасно одеты.
   -- Вы находите?
   -- Искренне нахожу.
   -- Вы меня успокаиваете немножко...
   -- Пойдемте же, любезный Дюран.
   Купец вошел с Агамемноном Рива в гостиную, где графиня де Сент-Анилль сидела с мадемуазель Артемизой, невестой испанского гранда.
   Вдовствующая графиня была женщина высокого роста и, вероятно, в молодости очень хороша собой. Мы не станем ее описывать, потому что наши читателя ее уже знают. Скажем только, что костюм этой знатной дамы отличался большими претензиями; лицо ее было набелено и нарумянено, прическа взбита, напудрена и украшена множеством бантов светлого цвета, которые производили странный эффект, тем более что природное выражение лица ее было важно и строго.
   О мадемуазель Артемизе, которую мы знаем еще лучше, мы не скажем решительно ничего, кроме того, что она была ослепительной красоты и беспрестанно обмахивалась веером с самым томным видом.
   Прием двух знатных дам был таков, что наполнил Дюрана живейшей радостью и безграничной признательностью. Вдовствующая графиня сделала ему рукой знак фамильярно покровительственный. Артемиза улыбнулась как в день своего приезда. Дюран запутался в комплиментах, но графиня поспешила к нему на помощь.
   -- Любезный Дюран, -- перебила она его, -- я очень рада вас видеть... Мы поговорим...
   Дюран, боясь запутаться во второй раз, только поклонился до земли. Графиня продолжала:
   -- Прежде всего сядьте.
   -- Сесть при вас и при вашей дочери?! -- вскричал Дюран.
   -- Садитесь, -- повторила графиня,
   -- Я боюсь изменить уважению...
   -- Я так хочу!
   В то же время Рива подвинул кресло к Дюрану и, схватив его за плечо, принудил сесть. Купец должен был покориться; но он вознаградил себя насколько возможно, держась, так сказать, в равновесии на кончике кресла.
   -- Любезный Дюран, -- сказала графиня, глядя прямо в лицо купцу, -- почему вы еще не стали префектом?
   При этом неожиданном вопросе Дюран задрожал и чуть было не свалился с кресла.
   -- Итак, скажите, почему?
   Дюран мог только прошептать:
   -- Ах! Графиня... Я не заслуживаю...
   -- Полноте скромничать, -- перебила знатная дама.
   -- Но... Графиня...
   -- Да, да! Вы очень этого заслуживаете, месье Дюран, очень заслуживаете!..
   -- Уверяю вас... Смею вас заверить...
   -- Я знаю вас лучше, нежели вы думаете, любезный Дюран.
   -- Возможно ли?
   -- Да, возможно; с тех пор, как я живу у вас, я велела собрать о вас сведения, и они оказались весьма лестными для вас.
   -- Ах! Графиня...
   -- Вы ведете огромную торговлю...
   -- Да... Так...
   -- Вы занимаете бесчисленное множество работников на ваших фабриках и в ваших мастерских...
   -- Это совершенно справедливо...
   -- У вас состояние... Значительное... Доходит до миллиона, не так ли?
   -- Немножко поболее, графиня.
   -- Как велико?
   -- Положим, полтора миллиона, графиня.
   -- Вы церковный староста в церкви.
   -- Как, графиня, вы знаете?
   -- Я вам сказала, что знаю все... Ваше положение очень важно и прочно, и я нахожу, что доставить вам чин -- значит только вознаградить вас за заслуги.
   Дюран тоже так думал, только не смел выразить вслух своего мнения. Графиня продолжала:
   -- Что вы скажете, например, о звании префекта?
   -- Ах, графиня! -- вскричал Дюран, самая чудная мечта которого готова была осуществиться.
   И он не мог прибавить ни слова более.
   -- Это принесет пользу вашему семейству, не так ли?
   -- Ах! Конечно!.. Но я боюсь зависти...
   -- Какая вам нужда?
   -- Обо мне скажут...
   -- Ничего; успех оправдывает все, а вы, любезный Дюран, можете иметь притязания на всевозможные успехи...
   Добрый мещанин задыхался от тщеславия. Высокое мнение, которое составила о нем такая знатная дама, возвысило до крайней степени его личное мнение о собственной особе. Он уселся спокойнее на кресле и машинально погладил кружева своего жабо. Графиня продолжала:
   -- Я принимаю участие только в тех людях, которые этого заслуживают. Они редки. Но если уже раз я приняла в ком-нибудь участие, я не оставляю дела своего неконченным... Я до того могу возвысить вас, любезный Дюран, что вы будете стоять гораздо выше пустых нападков и мещанской клеветы!.. И я не ограничусь вами, а займусь всей вашей семьей.
   Дюран не был уверен, что не видит всего этого во сне.
   -- Ваш тесть еще жив? -- продолжала графиня.
   -- Жив... И еще свеж и крепок, как в пятьдесят лет...
   -- Чем он был, прежде чем удалился от дел?
   -- Он был доктором, графиня...
   -- Искусным?
   -- Ах! Да еще каким!.. Через его руки прошло более десяти тысяч человек... Он изобрел мазь для ран и эликсир от ломоты.
   -- Прекрасно! Почетная профессия! Мы сделаем что-нибудь и для вашего тестя... Мы дадим ему орден Св. Михаила.
   -- Орден Св. Михаила!.. -- вскричал Дюран.
   -- Да! Это доставляет хорошее положение в свете...
   -- Но, графиня, он умрет от радости...
   -- Ну, в таком случае вы раньше получите наследство... Что же касается звания префекта для вас, то я считаю это дело решенным; но смотрите, храните все в тайне!.. Тайна -- душа дел... Те дела, о которых разглашают некстати, редко удаются... Итак, ни слова кому бы то ни было, любезный Дюран.
   -- Ах! Графиня! Я лучше отрежу себе язык, нежели произнесу хоть одно нескромное слово...
   -- В таком случае все пойдет хорошо, будьте уверены. Я непременно хочу оказать услугу вам и вашим родным и преуспею в моем желании... Даю вам свое графское слово!

CXLVII. Звание префекта и орден

   -- После разговора, о котором мы рассказали в прошлой главе, графиня с дочерью занялись покупкой тканей, что и было истинной целью, для которой звали Дюрана. Они начали снова рассматривать образчики. Но на этот раз мадемуазель Артемиза, до сих пор добровольно остававшаяся на заднем плане, взяла на себя главенствующую роль. Вдовствующая графиня в свою очередь уступила ей место, и невеста испанского гранда рассуждала о тканях и выбирала их, выказывая весьма глубокие познания в этом деле. Мы говорим "выбирала", но употребляем слово не совсем точное, потому что графиня решила взять все ткани. Когда эта важная операция была кончена, графиня де Сент-Анилль сказала купцу:
   -- Любезный Дюран, мы не будем удерживать вас долее... Ваши минуты драгоценны... Не будем употреблять их во зло... Пожалуйста, прикажите принести нам сегодня же все эти безделицы, а что касается платы, то договоритесь с моим управителем... Это его дело.
   -- Графиня! -- вскричал Дюран. -- Говорить о плате за такую безделицу, как вы изволили выразиться, значит унижать меня...
   -- Поэтому я и не говорю ничего... Это касается Рива... Я подумаю о вашем тесте и о вас, любезный Дюран... Будьте же спокойны, орден и звание префекта ваши. Рива, проводите любезного Дюрана...
   В эту минуту, как они уходили, управитель вдруг остановился.
   -- Графиня, -- сказал он, -- я нашел отель...
   -- Для того, чтобы купить или нанять?
   -- Купить.
   -- Вы нашли его удобным?
   -- Совершенно.
   -- В каком квартале?
   -- В Марэ.
   -- За какую цену?
   -- Ничтожную, сравнительно с его размерами: четыреста тысяч ливров. Хозяин торопится продать, только хочет наличных денег.
   -- Так отдайте; это не трудно, мне кажется?
   -- Итак, ваше сиятельство, вы приказываете мне купить?
   -- Да, велите написать купчую; пусть мне принесут ее подписать... Потом заплатите...
   -- Не угодно ли вашему сиятельству прежде осмотреть отель?
   -- Нет, я совершенно полагаюсь на вас.
   -- Нужно сделать поправки...
   -- Много?
   -- Да...
   -- Тем более есть причины скорее кончить. Закончите сегодня же, а завтра пошлите за рабочими...
   -- Я в точности исполню приказания вашего сиятельства...
   Рива вышел вместе с Дюраном.
   -- Ах! -- вскричал купец, войдя в переднюю. -- Как хорошо иметь такое богатство, как у этих знатных людей... Платит в один день четыреста тысяч ливров, как будто бы речь шла о каком-нибудь одном экю... Да это бесподобно!
   -- Да, -- небрежно возразил управитель, -- у нас в самом деле сундучок довольно-таки туго набит, но видите ли, купив этот отель, мы заключаем превосходную сделку. Четыреста тысяч ливров за такой отель! Да это просто даром! Кстати, я думаю, что вы довольны графиней!
   -- Доволен ли?.. Скажите лучше, что я от нее в восхищении, в восторге!..
   -- А что я вам говорил? Помните? Я сказал вам, что если она примет в вас участие, то займется вашими делами, как будто своими собственными...
   -- Это правда, мой достойный друг. Но как я должен вас благодарить!..
   -- Меня?
   -- Без сомнения. Как много вы помогли мне!..
   -- Вовсе нет...
   -- Неужели вы еще будете отпираться, что вы не сообщили вашей благородной госпоже все эти сведения?..
   -- Но...
   -- Агамемнон, не отпирайтесь, умоляю вас!..
   -- Ну, если вы угадываете все... Признаюсь!
   -- И прекрасно! Видите ли, мой превосходный друг, ради вас я отдал бы... Мою жену!..
   Рива сделал легкую гримасу. Пожертвование мадам Дюран не казалось ему неоспоримым доказательством преданности.
   Друзья расстались. Управитель пошел заниматься отелем, который он покупал для графини де Сент-Анилль.
   Дюран, вернувшись в свой магазин, заставил всех приказчиков мерить и отрезать материю. В тот же день огромные тюки с товарами завалили переднюю на первом этаже. Дюрану, сидевшему в кабинете, доложили о Рива.
   -- Ну что ваша покупка?.. -- спросил Дюран.
   -- Все кончено. Отель наш. Контракт был написан и подписан в несколько минут. Я уже отсчитал и денежки...
   -- Поздравляю!..
   -- Благодарю. Смею сказать, дельце было проведено искусно. Но не о том речь.
   -- О чем же?..
   -- Нам принесли ваши товары...
   -- Да, уже с час...
   -- Написали вы счет?
   -- Нет еще...
   -- Тем хуже.
   -- Какое вам дело?
   -- Как какое дело!.. Мы хотим заплатить, а так как счет ваш не готов, то мы и не можем...
   Дюран опустил руки.
   -- Заплатать? -- вскричал он. -- Опять заплатить! Все платить! Но какие вы странные люди? Вы только и говорите, что о деньгах.
   -- Мы люди точные, аккуратные, не любим долгов, -- с важностью отвечал Рива.
   -- Дело идет не о долгах!.. Но бывало ли когда-нибудь, чтобы покупатель уплачивал по такому важному счету через час после покупки.
   -- Значит, не бывало, говорите вы?
   -- Нет.
   -- Так это будет, вот и все.
   -- Вы еще не знаете, как велика сумма, и потому заплатите, когда я сам потребую денег.
   -- Мне отдано формальное приказание заплатить, и под страхом прогневить графиню я должен исполнить ее приказание.
   -- Послушайте, мой превосходный друг...
   -- Я слушаю.
   -- Вы знаете, что кроме сукон для ливреи, бальных и придворных платьев, мебельных тканей, я обязался доставить белье и кружева.
   -- Да, ну так что же?
   -- Ну! Не будем же путаться в наших счетах... Когда я поставлю все эти вещи, я представлю вам один общий счет и не откажусь получить плату...
   -- Дюран... Дюран... Вы употребляете во зло симпатию, которую внушаете мне!.. Вы ставите меня в неловкое положение перед графиней!..
   -- Она не будет знать, заплатили ли вы мне или нет...
   -- А если она спросит?..
   -- Ах! Боже мой! Вы ответите правду, что вы еще не получили от меня счета...
   -- Вы хотите этого непременно?
   -- Пожалуйста!
   -- Хорошо!.. Я уступаю, но, право, я слишком слаб...
   Дюран рассыпался в благодарности, и управитель воротился во второй этаж.
   Между тем Дюран, после своего разговора с графиней, не мог обуздать своей радости и гордости. Задетый за слабую струну, за свое тщеславие, упоенный уже успехом своей будущей славы, он поспешил распустить слухи о почестях, которые скоро посыплются на него. Прежде чем прошли сутки, весь квартал уже знал об этом. Дюрана приходили поздравлять; некоторые просили даже его протекции. И он принимал со снисходительностью, исполненной достоинства, льстецов и попрошаек. Между тем все семейство его находилось в восхищении, которое легко понять. Тесть, этот медик, изобретатель мази и эликсира, через руки которого, по выражению Дюрана, прошло более десяти тысяч человек, видел уже на груди своей орден и спесиво говорил:
   -- Что же тут такого? Я заслужил его!
   -- Любезный Дюран, -- говорил Агамемнон Рива, -- возьмите, пожалуйста, лист пергамента...
   -- Зачем?
   -- Чтобы написать ваше имя, фамилию, лета, звание и прочее самым красивым почерком...
   -- С какой целью?
   -- Как? Вы не угадываете?
   -- Право, нет!
   -- Речь идет о звании префекта...
   -- О!
   -- Без сомнения; и эта бумага присоединится, как документ для справки, к просьбе, которую пишет теперь графиня, а я ее отнесу вечером к кардиналу Дюбуа...
   Дюран торопливо взял лист пергамента, схватил перо и написал требуемые сведения с каллиграфическим совершенством.

CXLVIII. Тайна кардинала

   На другой день Агамемнон Рива опять пришел к Дюрану за сведениями, но на этот раз он собирал справки по поводу ордена для его тестя.
   -- Ах! -- сказал он, когда Дюран окончил необходимые отметки, -- если бы я был уверен в вашей скромности, мой добрый друг.
   -- Ну что ж? -- с живостью спросил Дюран.
   -- Я мог бы...
   -- Вы могли бы... что?
   -- Показать вам...
   -- Что такое?
   -- Нет, нет... Лучше молчать... Я уже и так проболтался...
   -- Друг мой... Мой превосходный друг! -- вскричал Дюран, любопытство которого было возбуждено до крайней степени. -- Я уверен, что вы скрываете от меня какое-нибудь приятное известие...
   -- Угадали...
   -- О? Что ж такое?
   -- Только не сегодня...
   -- Пожалуйста...
   -- Нет.
   -- Заклинаю вас!
   -- Нет! Напрасно будете настаивать.
   -- Отчего же?
   -- Оттого, что я болтун... Что вы не в состоянии будете молчать... И что лучше ничего вам не говорить.
   -- Агамемнон, клянусь вам, что я не проболтаюсь.
   -- Да... Да... Вы клянетесь, но подобные клятвы никто не держит никогда...
   -- Даю вам честное слово!
   -- Честное слово?
   -- Да.
   -- Невозможно сомневаться в вас долее... Вы все узнаете...
   Дюран топал ногами от нетерпения.
   -- Вы знаете, -- начал управитель, -- что вчера я сам отнес кардиналу Дюбуа просьбу от моей благородной госпожи.
   -- Да... Да...
   -- Кардинал отвечал.
   -- Так скоро!..
   -- Разве можно заставлять ждать такую важную и знатную даму, как графиня де Сент-Анилль, баронесса де Го-Па и прочее? -- величественно спросил Рива.
   -- Справедливо! Справедливо! -- прошептал Дюран. -- Извините... Тысячу раз извините... Я, право, не знаю, как это могло прийти мне в голову.
   -- Ответ кардинала я передал моей госпоже, она прочла его...
   -- А потом?
   -- Потом удостоила сообщить мне и даже оставить у меня...
   -- Так что ответ кардинала у вас?..
   -- У меня.
   -- С вами?
   -- Со мной.
   -- И вы мне покажете его?
   -- Поневоле, когда вы так ужасно любопытны!..
   И управитель, вынув из кармана бумагу с огромной красной печатью, подал ее Дюрану. Тот развернул с глубочайшим уважением и прочел вслух взволнованным и прерывистым голосом:
   "Любезная графиня,
   Я сейчас получил вашу просьбу об одном честном человеке, в котором вы принимаете участие и для которого просите место префекта.
   Я передам его высочеству регенту вашу просьбу и документы, но это только проформа. Считайте дело решенным.
   Почитаю за особенное счастье, что могу доказать вам этим, любезная графиня, что у вас нет более усердного друга, как тот, который остается с горячностью
   Вашим почтительнейшим слугою,
   Дюбуа,
   Кардинал-министр".
   -- О, если так... Если так... -- пролепетал Дюран, почти обезумев от восторга. -- Тогда это дело верное.
   -- Неужели вы еще сомневались? -- спросил Рива с оскорбленным видом.
   -- О! Нет... Нет! -- поспешил возразить купец. -- Кардинал, кажется, совершенно предан графине! -- прибавил он.
   -- О! Вполне! Ни в чем на свете он не отказывает ей, хотя вовсе ее не любит.
   -- Как? Он ее не любит?
   -- Скажу больше -- ненавидит.
   -- Отчего?
   -- Это почти государственная тайна; значит, я не могу доверить ее никому.
   -- О! Мне... Мне...
   -- Ни вам и ни кому иному.
   -- Поверьте мне вашу тайну, Агамемнон, я буду нем как могила.
   Рива не соглашался, Дюран настаивал, настаивал так неотступно и так долго, что управитель наконец согласился, что, впрочем, он делал всегда.
   -- Представьте себе, -- сказал он, -- что случай доставил графине страшное оружие, которым она может погубить министра.
   -- О! Это почти невероятно!
   -- Неужели вы этому не верите?
   -- Верю, верю, от всей души, но это все-таки не мешает, чтоб такое обстоятельство было невероятно.
   -- Я объяснюсь, и вы поймете...
   Дюран удвоил внимание, Агамемнон продолжал:
   -- Первое условие для звания кардинала заключается в том, чтобы быть аббатом...
   -- В этом нет ни малейшего сомнения.
   -- Первое условие для звания аббата заключается в том, чтоб быть холостым.
   -- Это знают все.
   -- Да, но не все знают, что кардинал Дюбуа не может быть ни кардиналом, ни аббатом.
   -- О! О! Отчего?
   -- Оттого, что он женат.
   -- Женат...
   -- И жена его жива.
   -- Агамемнон, точно ли вы в этом уверены?
   -- Брачное свидетельство кардинала находится в руках графини. Вот оружие, о котором я вам говорил. И кардинал это знает, вот почему он раб и враг графини де Сент-Анилль.
   -- Но это государственная тайна! -- прошептал Дюран.
   -- Я вам говорил, мой милый... Сохраните эту тайну, советую вам... Потому что одно слово, сказанное неосторожно, может раскрыть двери Бастилии, из которой вы уже не выйдете.
   Дюран побледнел, и зубы его застучали.
   -- Что с вами? -- спросил Рива.
   -- Я боюсь.
   -- Чего?
   -- Бастилии...
   -- От вас зависит избавиться ее; молчите... И опасности не будет.
   -- Увы!.. -- пролепетал Дюран. -- Можно говорить во сне... А моя жена такая болтунья...
   Разговор на этом прекратился.
   На другой день Рива показал еще письмо, написанное правителем канцелярии регента по делам Парижа. Он требовал точнейших и подробнейших сведений об ученых открытиях и удивительных излечениях старого медика. Эти документы были необходимы, чтобы написать патент на орден Св. Михаила.
   Все семейство Дюрана, на которое должна была разлиться такая великая честь, с поспешностью принялось за дело. Со всеми подробностями описали удивительные открытия доктора с их несравненными результатами, собрали свидетельства наследников его пациентов, и огромная кипа бумаг была представлена графине де Сент-Анилль. Теперь все было в порядке и дело должно было скакать на почтовых.

CXLIX. Бриллианты

   Но что подвигалось еще быстрее, чем хлопоты о приобретении звания префекта для Дюрана и ордена для его тестя, так это бесчисленные покупки графини де Сент-Анилль и ее дочери. Эти покупки доходили уже до шестидесяти тысяч франков. И все-таки Дюран, побуждаемый ненасытным аппетитом прибыли, который ничто не может удовлетворить у честных парижских купцов, ежедневно предлагал двум благородным дамам через своего превосходного друга Агамемнона Рива новые покупки. Изредка управитель заговаривал об уплате; но Дюран всегда отвечал:
   -- Неужели вы думаете, что мне нужны деньги?.. Вы мне заплатите через несколько дней... после свадьбы графа Сципиона и прелестной мадемуазель Артемизы... настоящей жемчужины красоты, честное слово!
   И Рива, боясь оскорбить щекотливость друга своего Дюрана, не настаивал сверх меры.
   Наконец графиня получила официальное известие, что граф Сципион через неделю будет в Париже, вместе с семейством испанского гранда первого класса, отца его прекрасной и знаменитой невесты. Это распространило живейшую радость во всем доме, и в первом и во втором этаже.
   -- Право, завтра утром вы должны пригласить меня на завтрак, -- сказал в этот день Агамемнон Рива Дюрану, -- на маленький бесцеремонный завтрак, с глазу на глаз. Мы, со стаканами в руках, будем праздновать счастливое событие, которое переполнит сердца наши радостью...
   Дюран нашел восхитительной эту мысль и обещал угостить Рива кое-каким винцом, достойным пале-рояльского и даже сент-анилльского погреба.
   На другой день было воскресенье. Друзья условились, чтобы завтрак происходил после обедни, на которой Дюран в качестве церковного старосты не мог не присутствовать ни под каким предлогом. Прибавим, что во время обедни Дюран, всегда такой благоговейный и набожный, был на этот раз непростительно рассеян. Он не мог не взглядывать украдкой на почетную скамейку, назначенную для префекта. Что прикажете? Церковный староста все-таки человек! Надо заплатить небольшую дань человеческой слабости.
   В назначенное время приехал Рива. Приятели сели за стол. Завтрак был хорош; он был продолжителен, весел и орошаем частыми и обильными возлияниями. Дюран не понапрасну расхваливал свой погреб. Рива провозгласил это. Будущий префект порядочно подпил, пропел веселую песенку и рассказал несколько игривых анекдотов, в которых был сам главным героем.
   Подали десерт. Оба собеседника облокотились локтями о стол, и разговор продолжался. Дюран рассказал свое приключение с прекрасной меховщицей на улице Пля-д'Этень, той самой красавицей, которой он подарил... ни более ни менее как если бы был маршалом, герцогом Ришелье, известным своей щедростью с женщинами... которой он подарил, говорим мы, превосходный перстень, осыпанный бриллиантами и стоивший тысячу двести ливров. Дюран посвятил десять минут описанию этого удивительного перстня. Он не забыл упомянуть ни об одном из маленьких каменьев, окружавших большой бриллиант.
   -- Я вижу, мой милый, -- сказал управитель, -- вы цените драгоценные камни и любите их.
   -- До безумия!
   -- Знаток ли вы, по крайней мере?
   -- Могу похвастаться...
   -- В таком случае я мог бы вам показать кое-что заслуживающее вашего внимания...
   -- А! посмотрим!..
   Рива не заставил себя просить. Он вынул из бокового кармана табачного цвета сверток продолговатой формы, обернутый в серую бумагу. Он развернул бумагу, и Дюран увидал зеленый кожаный футляр. Управитель надавил пружину, футляр раскрылся.
   Дюран вскрикнул от изумления и восторга. Хотя дневной свет вообще не так благоприятен, как свет восковых свечей и люстр, чтобы выставить блеск драгоценных каменьев, но все-таки нельзя было не удивиться необыкновенному блеску того, что увидал Дюран. В футляре лежали ожерелья, серьги, несколько булавок, броши, перстни, и все из бриллиантов самой чудесной воды и изумительной величины. Кроме того, там была бабочка из изумрудов, рубинов, топазов и сапфиров!
   Рива дал Дюрану налюбоваться, потом сказал:
   -- Как вы это находите?
   -- Бесподобно!.. великолепно!.. удивительно!.. -- вскричал купец в восторге.
   -- Во что вы оцените все это?
   -- Но... по крайней мере, все это стоит тысяч пятьсот.
   -- Да, по крайней мере, -- подтвердил управитель.
   -- Я подозреваю, что все эти вещи назначены вдовствующей графиней быть свадебным подарком графу, ее сыну, или графине, ее дочери...
   -- Да, это было назначено для моего молодого господина, графа Сципиона...
   -- Как было?.. Разве уже теперь нет?..
   -- И да и нет... это зависит...
   -- От чего?
   -- О! Боже мой, от безделицы, только очень досадной...
   -- От безделицы... что это за тайна?
   -- Не знаю, должен ли я...
   -- Да, должны, мой добрый друг, мой превосходный друг.
   -- Конечно, у меня нет от вас секретов...
   -- И вы прекрасно делаете...
   -- Надо вам сказать, что молодой граф Сципион удивительнейший вельможа.
   -- Как весь его род! -- вскричал Дюран.
   Рива поклонился, потом продолжал:
   -- О! но вы не можете составить себе понятия о величии души его, о его удивительном бескорыстии... Представьте себе, этот вельможа, невеста которого имеет от матери полтора миллиона дохода, не считая состояния ее отца и надежд, отказался вступить в имение покойного графа де Сент-Анилль.
   -- А! вот как!
   -- Да, он говорит, что не хочет, чтобы вдовствующая графиня чего-нибудь лишала себя для него, и довольствуется сотней тысяч экю годового дохода, которые он получает по наследству после своего дяди, великого леомонского приора...
   -- Черт побери, -- вскричал Дюран, ударив по столу. -- Какой достойный молодой человек.
   -- Графиня, -- продолжал управитель, -- тронутая этим, захотела отблагодарить его за такое великодушие каким-нибудь прекрасным подарком...
   -- Так и следовало...
   -- И велела мне отыскать... Вчера вечером мне порекомендовали жида, которому принадлежат эти бриллианты... Знаете ли, за сколько он уступает их мне?
   -- За пятьсот тысяч ливров?
   -- Нет, за четыреста.
   -- Но они стоят больше...
   -- Знаю! но, как кажется, дела этого жида запутались, он уезжает из Франции и хочет непременно, чтобы вся сумма была выплачена в двадцать четыре часа.
   -- Да вам ведь все равно, -- сказал Дюран.
   -- Ошибаетесь.
   -- Как?
   -- Вернувшись домой, я проверил свою кассу: оказалось, что покупка отеля разорила нас; я нашел только триста пятьдесят тысяч и предложил их жиду, с просьбой подождать остальной суммы с неделю.
   -- Он, разумеется, согласился?..
   -- Нет; повторяю вам, что он уезжает и ему нужна вся сумма сполна...
   -- А!..
   -- Я отнес бриллианты к графине и рассказал ей, в чем дело. "Стало быть, вы не можете заплатить?" -- сказала она мне. "Не могу, графиня; нам недостает пятидесяти тысяч; сегодня двадцать пятое число, а мы получим деньги только тридцатого". -- "Отдайте же назад эти бриллианты". -- "Но, графиня..." -- "Не нужно никаких но... вы не можете заплатить... возвратите". -- "Но есть средство..." -- "Какое?"
   Тут управитель за благо рассудил остановиться.
   -- Я поступаю как графиня де Сент-Аниллъ, -- вскричал Дюран, -- и скажу вам: какое же это средство?

CL. Дружеская услуга

   -- Решительно, -- сказал Агамемнон Рива вместо ответа, -- я лучше бы сделал, если бы не начинал этого рассказа; я вижу, что не выпутаюсь, не рассердив моей благородной госпожи...
   -- Как это? -- вскричал Дюран.
   -- А вот как! я должен был молчать; но если уж начал, так кончу... ваша скромность мне известна...
   Дюран взял за руку управителя и пожал ее с чувством, насколько к тому способен купец, плотно позавтракавший. Рива продолжал:
   -- "Это средство, графиня, -- сказал я, -- заключается в том, чтобы взять остальные деньги из кассы нашего достойного хозяина... Что значит для него пятьдесят тысяч ливров?.. Я уверен, что в его сундуке лежит в десять раз более..." -- "Занимать?.. -- вскричала моя благородная госпожа. -- Вы с ума сошли, Рива!" -- "Совсем нет, графиня..." -- "Обращаться к чужой кассе... Никогда!" -- "Однако, графиня..." -- "Ни слова более; отнесите назад эти бриллианты". Нечего было возражать, и я, отправляясь к вам завтракать, думал: "Очень мне хочется раз в жизни ослушаться графини и попросить от себя этого превосходного Дюрана... Он готов броситься в огонь за нас... Не прибегнуть в этом случае к нему значило бы лишить его единственного средства выразить свою признательность за почести, которые графиня выхлопотала для него и для его родных..."
   -- Как? -- перебил Дюран. -- Звание префекта и орден?..
   Управитель приложил палец к губам с таинственным видом.
   -- Тш! -- сказал он. -- Мне откажут от места, если узнают, что я проболтался... У меня невольно вырвались эти слова, но вы не захотите мне повредить!..
   -- Я -- префект! -- пролепетал Дюран.
   -- Да, мой любезнейший.
   -- Тесть мой пожалован кавалером ордена Св. Михаила...
   -- Патенты присланы вчера вечером и находятся у графини... Вам хотят сделать сюрприз; это будет ваш свадебный подарок... Но помните, когда графиня скажет вам все это, вы должны хорошенько разыграть удивление; без того сюрприз не удастся, и мое положение будет пренеприятное. Какой же я болтун! нужно же мне было проговориться!..
   Дюран уже не дышал. Избыток радости душил его. Он рассыпался в прерывистых восклицаниях, в словах или скорее в криках признательности. Рива ударил его по плечу и сказал, наполняя стакан водой:
   -- Полноте, полноте, мой милый, успокойтесь и выпейте воды... ваша радость вам изменит...
   Дюран повиновался и в самом деле несколько успокоился. Через три или четыре минуты он взял футляр,
   -- Мой превосходнейший друг, -- сказал он, -- я чрезвычайно вам благодарен, что вы подумали обо мне. Эти бриллианты стоят, по крайней мере, пятьсот тысяч; их отдают за четыреста, глупо было бы не взять. Я хотел бы, чтобы за эту цену отдали их мне.
   -- К чему они вам?
   -- При почестях хочется также и пороскошествовать...
   -- Рассуждение прекрасное!
   -- Вид этих блестящих игрушек разлакомил меня! Хотите уступить их? Я возьму.
   -- Боже мой! почему бы и нет? -- сказал Рива.
   -- Неужели?
   -- Да, вы можете иметь их, но несколько позже...
   -- Отчего же не сейчас?..
   -- Оттого, что нам нужен подарок...
   -- Правда!..
   -- Но будьте спокойны, я поговорю об этом с графом... когда молодая супруга наденет их два-три раза, когда при дворе увидят эти бриллианты, я берусь выхлопотать, чтобы их уступили вам за настоящую цену... и если вы захотите перепродать их поштучно, то выиграете, по крайней мере, тысяч полтораста.
   -- Агамемнон, я не знаю, как вас благодарить!..
   -- Я вас люблю! Будь я повешен, если сам знаю за что! Но, честное слово, я не в силах противиться этому чувству!.. Мы уладим дело.
   -- Я буду вам обязан превосходным, великолепным делом! -- вскричал Дюран в восхищении.
   -- Тем лучше для вас, потому что вы -- честный человек...
   Дюран встал.
   -- Кстати, сколько вам нужно?.. -- спросил он.
   -- Пятьдесят тысяч... положим, шестьдесят, чтобы не остаться без ничего в конце месяца, потому что мы отдаем все наши деньги.
   -- Я принесу вам эту сумму сейчас же!
   Дюран пошел в кассу, воротился через минуту и принес шестьдесят тысяч ливров золотом и банковскими билетами.
   -- Вот ваши деньги, -- сказал он.
   Рива положил деньги в карман, не считая, пожал руку Дюрану, поблагодарил его, потом прибавил:
   -- Дай только Бог, чтобы графиня, узнав о нашей сделке, не очень на меня сердилась.
   -- Бриллианты защитят вас, -- возразил Дюран.
   -- Сказать по правде, на это-то я и надеюсь...
   -- А я надеюсь, что, заплатив наличными деньгами, вы попросите у жида уступки пяти процентов... Это составит порядочную сумму...
   -- О! мои господа слишком знатные вельможи, чтобы думать о подобных уступках...
   -- Но вы, любезный Рива... это законная прибыль.
   Управитель принял величественный вид.
   -- Я следую примеру моих господ, -- сказал он.
   -- Удивительно!.. -- прошептал Дюран.
   -- Вы удивляетесь? -- спросил Рива.
   -- Нет.
   -- Да, да, удивляетесь... Э! мой милый, щедрость знатных особ объясняет бескорыстие тех, кто им служит!.. Человек всегда многое заимствует у других... вельможи делают и нас вельможами!.. Они поступают честно, и это переходит и к нам...
   Дюран сделал жест восторга.
   -- Мне нужно кое-что... -- сказал Рива через минуту.
   -- Просите, говорите, приказывайте...
   -- Мне нужна бумага, пергамент, чернила, перья, зажженная свеча, сургуч и ножницы...
   -- Ах! Боже мой! что вы хотите делать из всего этого?..
   -- Увидите, мой милый, прикажите принести, пожалуйста...
   Дюран позвал Манетту. Хорошенькая девушка принесла, что требовал Рива. Он взял перо, обмакнул его в чернила и написал расписку в получении шестидесяти тысяч ливров. Как Дюран ни отказывался, а вынужден был взять расписку. Рива закрыл футляр и подал его своему приятелю.
   -- Возьмите, -- сказал он.
   -- Что такое?
   -- Этот футляр.
   -- Зачем?
   -- Как зачем?.. затем, чтобы положить его в ваш сундук.
   -- Вы шутите?
   -- Нисколько. Возьмите.
   -- Нет!
   -- Да!
   -- Не настаивайте.
   -- Напротив, буду настаивать. Этот футляр останется в ваших руках до тех пор, пока мы не возвратим вам шестьдесят тысяч ливров...
   -- Нет! шестьдесят тысяч раз нет!..
   -- Я так хочу.
   -- Я не соглашаюсь.
   -- Как вы упрямы, любезный друг!
   -- И вы также... мой превосходный друг!
   -- Еще раз, возьмите.
   -- Никогда!
   -- В таком случае мы возвратим вам деньги и отдадим вещи жиду.
   Рива начал шарить в кармане.
   -- Мы с вами поссоримся! -- вскричал Дюран.
   -- Но разве вы не понимаете, -- возразил управитель, -- что, исполняя мою просьбу, вы оказываете услугу моим господам и мне лично...
   -- Каким образом?
   -- У нас могут украсть эти бриллианты; в вашем же сундуке они будут в совершенной безопасности; притом я скажу о них графине накануне свадьбы и в тот день возьму их у вас.
   -- Ну, если так -- я согласен...
   -- И прекрасно!.. Только, чтобы избавить вас от ответственности, я запечатаю этот футляр нашей гербовой печатью...
   -- Делайте что хотите, если уж решительно нельзя вас остановить...
   Дюран опять облокотился о стол и не сказал более ни слова. Рива взял лист пергамента, отрезал ножницами две длинные полоски, обернул ими футляр и припечатал концы к футляру гербовой печатью, изображавшей трех золотых ослов в красном поле. Таким образом нельзя было раскрыть футляр, не разорвав пергамента или не разломив печати.
   -- Теперь все в порядке, -- сказал он, -- господин префект, мы не потребуем от вас того, чего не давали вам...
   Услышав, что его назвали префектом, Дюран с трудом удержался, чтобы не броситься на шею Рива и не расцеловать его. Однако он удержался, к великому удовольствию Рива. Потом добрый купец спрятал футляр в сундук, между тем как управитель вернулся на второй этаж, к своим благородным госпожам, потирая руки от удовольствия.
   СLI. Полицейский чиновник
   Одиннадцать часов вечера пробило на часах церкви Сент-Оппортюнь.
   Было воскресенье; ничего не могло быть тише и безмолвнее улицы Бурдоннэ. Вдруг стук тяжелой кареты, ехавшей с необыкновенной скоростью, как гром раздался на мостовой. Многие из обитателей этой улицы, пробудившись от первого сна, от всего сердца отослали ко всем чертям того из своих соседей, который возвращался домой так поздно и с таким шумом.
   Между тем карета остановилась у дома Дюрана. В дверь скромно постучали один раз. Привратник должен был встать и отворить.
   Через три минуты привратница в испуге прибежала к хозяину и зазвонила что есть силы. Дюран, собиравшийся ложиться в постель, принял ее в таком костюме, которому решительно недоставало величия. Будущий префект был в одной рубашке и в белых фланелевых панталонах. Бумажный колпак, остроконечная верхушка которого возвышалась чуть не до самого потолка, был завязан огромным бантом. На ногах у него были теплые меховые туфли.
   Привратница объяснила ему, что какой-то господин в синем кафтане, весь в позументах, с черной тростью в руке, приехал в карете и хочет говорить с ним. На замечание, сделанное ему, что Дюран, наверное, лег спать и уже спит, он отвечал:
   -- Ну! так пусть проснется и встанет.
   Как ни мало имел Дюран сношений с полицией, однако он знал, что описание привратницы могло относиться только к полицейскому чиновнику, и знал также, с какими формальностями сопряжена опасная честь принимать этих важных особ. Поэтому он поспешил надеть панталоны и халат и, позабыв даже снять свой бумажный колпак с бантом, побежал, со свечкой в руке, на лестницу встречать полицейского.
   Сначала он поклонился до земли, потом пошел вперед, пятясь задом, чтобы посветить ему, и привел его в самую отдаленную комнату. Там опять с низкими поклонами, с потупленными глазами, с сердцем сильно взволнованным, он ждал известия, по всей вероятности неприятного, которое предсказывало подобное посещение.
   Полицейский походил на человека благородного. Он не заставил несчастного хозяина страдать от неизвестности. Самым вежливым тоном он спросил:
   -- Я имею честь говорить с господином Дюраном?
   -- С ним самим.
   -- С торговцем сукнами, бархатом и шелковыми материями?
   -- Точно так.
   -- Хозяином дома на улице Бурдоннэ?
   -- Точно так.
   -- Обязуетесь ли вы, господин Дюран, отвечать правду, какой бы вопрос ни задал я вам?
   -- Обязуюсь.
   -- Очень хорошо. Потрудитесь же сказать мне, нет ли у вас в числе ваших жильцов одной знатной дамы, вдовствующей графини де Сент-Анилль, с дочерью?..
   Эти слова поразили Дюрана как будто громом. Хотя он не мог угадать, в чем было дело, но задрожал, испугавшись за свою жилицу, и отвечал или скорее пролепетал трепещущим голосом:
   -- Точно так.
   -- Прекрасно! потрудитесь же, господин Дюран, указать мне квартиру этих дам...
   -- Это на втором этаже...
   -- На какой лестнице?
   -- На этой самой...
   -- Не угодно ли вам проводить меня?..
   -- Сейчас.
   Дюран ни жив ни мертв пошел вперед, спотыкаясь на каждой ступени. Дойдя до дверей квартиры графини, он поклонился и хотел уйти, но полицейский сказал ему:
   -- Я Легу, экзекутор уголовного суда, приказываю вам, господин Дюран, следовать за мною и служить мне свидетелем в том, что будет происходить...
   На это нечего было возражать. Дюран поневоле покорился необходимости. Полицейский позвонил. Отворил лакей.
   -- Графиня ложится почивать и не принимает, -- сказал он.
   Полицейский улыбнулся.
   -- Доложите ее сиятельству, -- сказал он, -- что полицейский чиновник с поручением от господина кардинала просит чести быть принятым, несмотря на позднее время.
   Лакей понял, пропустил посетителей и проводил их в залу.
   -- Я сейчас пошлю горничную доложить ее сиятельству, -- сказал он.
   -- Просите также пожаловать сюда и мадемуазель де Сент-Анилль, -- прибавил полицейский.
   -- Слушаюсь.
   -- Мы подождем здесь.
   Лакей вышел. Полицейский и Дюран остались одни.

CLII. Отъезд

   Около десяти минут продолжалось ожидание, но не было сказано ни одного слова.
   Полицейский сел в большое кресло, облокотился на свою трость и оставался бесстрастен. Дюран -- что вполне доказывало доброту его сердца -- дрожал всеми членами, как будто величайшее несчастье готово было обрушиться на него.
   Наконец дверь растворилась. Графиня де Сент-Анилль с дочерью показались на пороге залы, где их ожидали полицейский Легу и дрожавший от страха Дюран. Последний, только что усевшись на стул, потому что ноги его подгибались, вдруг вскочил как бы от прикосновения электрической искры, вырвавшейся из вольтова столба. Он увидал бледное лицо свое в зеркале и в первый раз приметил на голове бумажный колпак, который впопыхах забыл снять.
   Добрый купец поспешно скинул колпак и спрятал его в карман; потом, силясь собраться с мыслями, устремил испуганный взор на черты той, которую называл "своей августейшей покровительницей". На сморщенном лице старой графини не выражалось никакого волнения. Черты ее обнаруживали только сильное удивление, смешанное с холодным, но исполненным достоинства любопытством.
   Мадемуазель Артемиза, казалось, была более испугана и встревожена, чем ее мать.
   Сделав несколько шагов вперед, графиня де Сент-Анилль остановилась. Она не произнесла ни одного слова, но глаза се, устремившись на ночных посетителей, говорили ясно: "Чего вы хотите от меня?"
   Полицейский не заставил ее ждать.
   -- Я имею честь говорить с графиней де Сент-Аниллъ и мадемуазель Артемизой де Сент-Анилль, ее дочерью?
   -- Да, -- отвечала графиня. -- Тот, кто носит такое имя, как мое, никогда не отрекается от него, даже при виде опасности... особенно при виде опасности...
   Полицейский снова поклонился. Потом продолжил:
   -- Графиня, обязанность, призвавшая меня сюда, весьма тягостна...
   -- Исполняйте ваш долг, каков бы он ни был.
   -- Я должен, графиня, прочесть вам тайное повеление, касающееся вас и вашей дочери...
   -- Я вас слушаю... мы вас слушаем...
   Полицейский развернул пергамент и прочел громким и внятным голосом тайное повеление, в котором говорилось, что его высочество регент, вследствие неудовольствия, причины которого не обозначались, повелевал экзекутору уголовного суда Легу немедленно отправиться на улицу Бурдоннэ, в дом Дюрана, торговца сукнами, бархатом и шелковыми тканями, арестовать там вдовствующую графиню де Сент-Анилль с дочерью и, не позволяя им даже уложить свои вещи, кроме самых необходимых, отвезти их в почтовой карете по лионской дороге, безостановочно, в замок Гиер, где они будут содержаться в заключении. Регент предписывает исполнить все это, оказывая величайшее уважение графине и ее дочери.
   Пока полицейский читал, Дюран бледнел все более и более. Лицо же графини оставалось по-прежнему бесстрастно.
   -- Могу я позвать мою горничную? -- спросила она полицейского, когда тот кончил чтение.
  
   -- Можете, графиня.
   Графиня позвонила и сказала вошедшей горничной:
   -- Жавотта, уложи в чемодан самое необходимое белье для мадемуазель де Сент-Анилль и для меня... остальное пришли к нам после, если окажется нужно, в чем я сомневаюсь... Я понимаю, кто подготовил нам этот удар... -- прибавила графиня, как бы говоря сама с собой. -- Кардинал торжествует теперь... но у меня есть могущественные друзья... ему нелегко будет устоять!.. Любезный Дюран, -- прибавила она, обращаясь к торговцу и удостоив протянуть ему руку, -- мне жаль, что все это случилось в вашем доме; жаль, что вас так обеспокоили...
   Дюран бросился к графине, чуть не стал перед ней на колени и, схватив ее руку, покрыл ее почтительными поцелуями, вскричав:
   -- Ах! графиня! графиня! можете ли вы думать обо мне в такую минуту!..
   -- Я знаю, что вы мне преданы, любезный Дюран, и благодарю вас.
   -- Предан, графиня!.. ах! дай Бог, чтоб я мог, ценою какой бы то ни было жертвы, избавить вас от неприятности...
   -- Благодарю вас, любезный Дюран, я буду помнить это...
   -- Ах! графиня, вы уже слишком много сделали для меня...
   -- Я остаюсь вам должна, любезный Дюран...
   -- Не говорите об этом, графиня, умоляю вас...
   -- Напротив, буду говорить...
   -- К чему, Боже мой?.. к чему?..
   -- Граф Сципион, сын мой, приедет через несколько дней... он вам заплатит.
   -- Ах! графиня... совсем не к чему торопиться... Располагайте мной... Я совершенно спокоен, потому что обеспечен... правда, за ткани еще не заплачено... но ваш сын не будет спорить?..
   -- Он будет спорить с вами?! Как же мало вы его знаете! Притом, пусть позовут Рива...
   Горничная, укладывавшая чемодан, побежала за управителем. Он пришел, еще сонный и не подозревая, что случилось. Мы не сумеем описать достойным образом его изумление и горе. Графиня перебила его отчаянное восклицание.
   -- Любезный Рива, прошу вас засвидетельствовать моему сыну, графу Сципиону, что требования честного Дюрана основательны...
   -- Ах! графиня, -- вскричал Рива, -- граф заплатит, закрыв глаза...
   -- Графика, -- сказал тогда полицейский чиновник, -- позвольте мне иметь честь заметать вам, что время проходит, а я получил строгие приказания...
   -- Мы готовы.
   Однако в эту минуту твердость благородной дамы, казалось, несколько изменилась. Она выказала знаки волнения и чуть было не упала от слабости. Все поспешили поддержать ее, и скоро к ней возвратилось присутствие духа. Графиня Артемиза рыдала и обнимала мать, как будто их хотели разлучить.
   -- Милостивый государь, -- сказал Рива полицейскому, -- я управитель графини... от вас ли зависит оказать мне милость позволить проводить ее, хотя бы из человеколюбия?
   Легу возразил, что он хотя к полицейский чиновник, но так же человеколюбив, как и всякий человек, и что не видит никакой причины отказать в подобной просьбе. Это позволение, по-видимому, облегчило графиню.
   -- Если вам угодно, мы следуем за вами, -- сказала она.
   Полицейский подал ей руку. Благодарная дама не смела отказаться: она поняла как нельзя лучше, что под этой вежливостью таился надзор. Артемиза шла за матерью, вытирая глаза. Потом шла Жавотта с чемоданом. Дюран и Рива следовали позади. Управитель, наклонившись к уху купца, шепнул ему:
   -- Государственная тайна, о которой я вам говорил накануне, сыграла с нами плохую шутку: это было оружие с двумя остриями!.. Теперь оно ранило нас... но у нас руки длинные и мы еще отплатим...
   Дюран мог только отвечать тяжелыми вздохами. Рива продолжал:
   -- Завтра я вернусь в Париж... Я буду здесь к двум часам... Ждите меня обедать.
   Между тем вся эта процессия дошла до дверей на улицу. Там ждала карета, запряженная четверней. Полицейский посадил в нее обеих дам, потом сел вместе с Рива напротив них. Графиня сделала рукою последний прощальный знак огорченному Дюрану. Легу закричал:
   -- Пошел по лионской дороге!
   И лошади поскакали галопом.

CLIII. Развязка

   Пока стук колес раздавался по мостовой, Дюран оставался у дверей. Когда этот стук совершенно затих вдали, бедный купец, почти обезумев от этих удивительных происшествий, решился вернуться в свою комнату. Его ждала жена в ужасной лихорадке любопытства и беспокойства. Никто в эту ночь не спал в доме Дюрана. Предположения супругов насчет этой ужасной немилости выражались различными способами. Что выйдет из этого? Долго ли две знатные дамы будут содержаться в заключении? В борьбе, начавшейся между кардиналом и графиней, Дюбуа останется победителем или побежденным? Наконец, изменит ли катастрофа распоряжения, сделанные в пользу префекта и кавалера ордена Св. Михаила? Все это было очень важно, и в подобном случае головы даже поумнее, чем у Дюрана и его супруги, призадумались бы не на шутку. Графиня, уезжая, ничего не сказала насчет звания префекта. Правда, присутствие полицейского Легу было препятствием для всякого откровенного разговора.
   Но завтра возвратится управитель и, без сомнения, доставит все нужные объяснения относительно этого печального происшествия и его последствий.
   -- Знаешь ли, Дюран, -- сказала вдруг почтенная супруга купца, -- знаешь ли, что эта милая графиня осталась должна нам очень большую сумму?
   -- Точно, очень большую, -- согласился Дюран.
   -- Посмотри-ка в счетной книге, как велика эта сумма...
   -- Мне не нужно смотреть в книгу... я и так знаю, сколько она должна.
   -- Например?
   -- Более ста пятидесяти тысяч ливров...
   -- Неужели?
   -- Да!
   -- И ты не беспокоишься?..
   -- Беспокоиться? зачем? Положим, дела их пойдут очень дурно, но чем мы рискуем? мы обеспечены!
   -- Ах да, бриллиантами...
   -- Без них, признаюсь, я порядочно трусил бы...
   -- Но... ты твердо уверен?..
   -- В чем?
   -- В том, чего стоят эти камни?..
   -- Ты меня принимаешь за ребенка, что ли?
   -- Нет, но...
   -- Тут нет никаких "но"... бриллианты стоят, по крайней мере, пятьсот тысяч... это, кажется, достаточное обеспечение для полутораста тысяч долга...
   -- Конечно!..
   -- Стало быть, как ты видишь, нечего мучить себя понапрасну...
   -- Однако, если графиня останется в тюрьме, а граф, ее сын, не захочет нам заплатить?..
   -- Это невероятно...
   -- Пусть так. Однако, если это случится, что ты будешь делать?
   -- Мы сами себе заплатим.
   -- Каким образом?
   -- Велим оценить и продадим бриллианты; потом, разумеется, вычтем из вырученной суммы то, что нам приходится, и с процентами, а излишек отдадим кому следует.
   -- Ты прав... хорошо, что эти бриллианты у нас в сундуке!
   -- А я ручаюсь тебе, что как только граф Сципион приедет сюда с семейством благородного жениха своей сестры, Рива заплатит нам и возьмет от нас бриллианты...
   -- Это было бы еще лучше.
   -- О! разумеется.
   Разговор этот между Дюраном и его женой возобновлялся раз десять без всякого изменения в течение всего утра, до часа, назначенного для приезда Рива.
   Час этот прошел, а Рива не являлся. Прошел другой час, третий, а от управителя все не было никакого известия. Следующая ночь не принесла ничего нового. Дюран с женою почувствовали сильное беспокойство и снова принялись за свои предположения.
   -- Как это странно! -- говорил один.
   -- Удивительно! -- подтверждала другая.
   -- Что бы такое случилось с Рива?
   -- Да, что бы могло помешать ему приехать?
   -- Невероятно!..
   -- Непонятно!..
   -- Необъяснимо!..
   -- Я не могу придумать, что бы это значило...
   -- И я тоже совершенно теряюсь...
   -- Не случилось ли чего?
   -- Какой-нибудь помехи.
   -- Как знать?
   -- Может быть, карета, в которой ехал Рива, сломалась на дороге...
   -- Может быть, графиня захотела, чтобы управитель проводил ее до Лиона.
   -- Может быть даже, полицейский арестовал и этого бедного Рива...
   -- Невозможно.
   -- Отчего?
   -- В тайком повелении не было никаких распоряжений относительно Рива...
   -- Ты знаешь это точно?
   -- Я слышал, как читали это повеление...
   -- Эти полицейские много берут на себя, особенно когда хотят показать свое усердие...
   Потом муж и жена опять принимались за восклицания:
   -- Как это странно!..
   -- Удивительно!..
   Между тем на втором этаже слуги беспокоились не менее, чем господа на первом. Они беспрестанно бегали к Дюрану. Он поместил их к графине де Сент-Анилль, к нему они и обращались.
   -- Будьте спокойны, -- говорил им купец, -- вы ничего не потеряете: у меня есть чем заплатить вам жалование...
   Эти слова успокаивали слуг; но мадам Дюран находила их очень неблагоразумными и выговаривала мужу.
   И второй день прошел без всяких известий. Наконец, поздно вечером, в дверь дома так сильно постучали, что Дюран задрожал в своем кабинете.
   -- Что, если это Рива! -- вскричал он.
   С какой радостной надеждой услыхал он через минуту после этого удара молотком звонок, раздавшийся у дверей его квартиры.
   "Нечего сомневаться, -- думал он, -- это Рива!"
   И купец приготовился броситься к своему приятелю на шею в ту минуту, как он войдет.
   Однако это был не Рива, а привратник с письмом, которое отдал ему посыльный. Письмо это лежало в огромном четырехугольном конверте, запечатанном тремя гербовыми печатями. Дюран тотчас узнал трех золотых ослов в красном поле, герб графини де Сент-Анилль.
   -- Известия от графини!.. -- вскричал он. -- Я это знал... Такая знатная дама!..
   Он поспешно сорвал три печати, но едва взглянул на послание, как его румяное лицо покрылось бледностью. Вот что он прочел:
   "Любезный Дюран,
   Если бы вы прямо роздали в контору министерства двора регента полтораста тысяч ливров, которые вы мне имели любезность дать взаймы, их было бы вполне достаточно, чтобы доставить вашему тестю орден, а вам звание префекта.
   Вы нашли, впрочем, лучшее помещение для ваших денег и прекрасно сделали. Взамен вашего капитала я считаю долгом дать вам добрый совет.
   Не доверяйте вперед знатным и важным дамам, которые таким же образом, как я, будут снимать у вас квартиру, и в особенности не ищите ни меня, ни моей дочери, ни моего управителя... Ваше время драгоценно, а вы истратите его понапрасну на бесполезные поиски.
   Предоставляю вашей известной вежливости заботу расплатиться с моими слугами. Вы отыскали их, следовательно, вы и должны, как благородный человек, вознаградить их за неполученное жалование.
   Торжественно даю вам позволение продать бриллианты, которые оставил у вас Рива в обеспечение моего долга, и заплатить слугам из той суммы, которую вы за них выручите.
   Эти великолепные бриллианты некогда были оценены в шестьсот пятьдесят ливров, но купцы жадны, как вы знаете. Я не сомневаюсь, однако, что если вы постараетесь, то успеете выручить за эти вещи по крайней мере двадцать пять луидоров.
   Прощайте, любезный Дюран; знайте, что я вам искренне предана, и считайте меня всегда готовой к вашим услугам.
   Графиня де Сент-Анилль".
   Когда Дюран окончил чтение, он выронил письмо, упавшее направо. Сам же свалился с кресла налево. С ним сделался удар. К счастью, успели вовремя пустить ему кровь, и он очнулся, или, по крайней мере, вышел из своего апоплексического оцепенения. Целую неделю он жил некоторым образом как автомат, то есть ел, пил, спал, но не осознавал ничего. Наконец его парализованный разум снова прояснился.
   Ужасна была первая минута, когда он очутился лицом к лицу со своими воспоминаниями. Дюран изнемог под тяжестью стыда. Действительно, мы это утверждаем, его приводило в отчаяние не то, что у него украли полтораста тысяч ливров... сумма огромная!.. но то, что он, очертя голову, кинулся в яму, вырытую интриганами, что выстроил целое здание обманчивой мечты на лживых обещаниях, что поверил будущим почестям, разболтал о них и таким образом сделался басней и посмешищем всех своих соседей по улице Бурдоннэ!..
   Однако если что-нибудь может извинить человека, попавшегося в сети, по крайней мере в его собственных глазах, так это изумительная ловкость, с какой были раскинуты эти сети. Не извинительно ли было в этом случае и простодушие Дюрана? Кто был бы способен бороться против такого трио, как обе графини де Сент-Анилль и Агамемнон Рива, без сомнения -- жемчужина всех управителей и плутов? Этого было, впрочем, недостаточно для утешения Дюрана. Несмотря на сострадательный совет, высказанный в письме мнимой графини, Дюран подал жалобу и пустил в ход за свой счет и за наличные деньги всех полицейских сыщиков. Это стоило ему тысяч семь, которые соединились с полутораста тысячами, пропавшими понапрасну. Все поиски полиции остались безуспешны: сыщики никак не могли открыть никаких следов вдовствующей графини, мадемуазель Артемизы, Рива, управителя, и Легу, полицейского чиновника.
   Кучер того экипажа, в котором сидели пленницы полицейского Лигу, получил приказание свернуть с лионской дороги тотчас же, как только спутники доехали до шарантонской заставы. Легу велел карете остановиться перед домиком очень скромной наружности, находившимся неподалеку от Парижа. Там наши действующие лица вышли из кареты и отправились в дом. В кожаном мешке, который нес Рива, заключалось золотом около ста сорока тысяч ливров, вырученных им от продажи тканей. Деньги было разложены на столе.
   Мадемуазель Артемиза, как изобретательница гигантски плутовского плана, исполнение которого мы видели, неоспоримо присвоила себе большую часть. Из ста сорока тысяч она взяла себе восемьдесят. Графиня, Рива и Легу разделили между собой остальные шестьдесят. Потом прелестная невеста испанского гранда любезно поблагодарила своих сообщников, поцеловала, но без особой нежности, вдовствующую графиню, свою благородную мать, села опять в карету, но на этот раз одна, и закричала кучеру:
   -- Пошел по дороге в Италию, получишь двойные прогоны!
   Лошади помчались во всю прыть.
   История не передала нам подлинных имен Рива и Легу. Вдовствующую же графиню мы знали прежде под именем Молох. Артемиза де Сент-Анилль была не кто иная, как Венера или Люцифер -- или, если угодно, мадам де ла Транблэ. Чтобы начать новую жизнь, ей нужны были деньги... много денег... Теперь она достала их. Мы скоро ее увидим.

CLIV. Старое платье, новая подкладка

   Характер Рауля де ла Транблэ не принадлежал к числу таких, которые легко унывают от какого бы то ни было горя. Мы знаем, что он без большого труда восторжествовал, с помощью Венеры, над отчаянием, в которое впал после смерти Деборы. А горе, которое причинили ему неверность а побег жены, горе живое и сильное, не равнялось с той первой печалью, о которой мы уже говорили. Самолюбие страдало жестоко, но рана сердца была не глубока.
   Следовательно, нравственное излечение Рауля совершилось так же скоро, как и физическое выздоровление. Сердце и плечо зажили в одно и то же время. После этой двойной раны осталась только легкая слабость в правой руке, а в душе сильное разочарование и горечь. Через несколько дней исчезла и слабость руки. Оставалась только душевная горечь.
   Это расположение весьма естественно направило мысли молодого человека к тем идеям, которые до рождения его любви к Деборе были главной целью его жизни. Мы говорим о мщении, которое он намеревался привести в исполнение относительно трех наследников Реджинальда де ла Транблэ; наши читатели, вероятно, не забыли, с каким презрением прогнали они его из замка в самый день похорон маркиза.
   Время не могло быть лучше выбрано для предприятия и выполнения этого столь долго откладываемого мщения. Осуществление подобного проекта должно было придать некоторый интерес жизни молодого человека, которую последние происшествия сделали очень печальной. Кроме того, он мог располагать выбором всех способов действия, потому что не имел недостатка в золоте, этом великом двигателе.
   Как только мысль о мщении возродилась в голове Рауля, он ожил и понял, что жажда мести, так же как страсть к игре, никогда из угасает в сердцах, которыми раз завладела. Стоило только придумать план, исполнение которого было бы возможно. Рауль начал обдумывать.
   Однажды утром Рауль, еще лежа в постели, позвонил в серебряный колокольчик, который стоял у него под рукой на ночном столике. В эту минуту пробило десять часов утра. Вошел лакей.
   -- Жак дома? -- спросил Рауль.
   -- Дома, кавалер.
   -- Пришлите его сюда сейчас же.
   Лакей поклонился и вышел. Через несколько минут Жак вошел в спальню своего господина.
   -- Жак, -- сказал ему Рауль, -- нет ли в этом квартале какого-нибудь продавца старого платья?
   -- Есть, живет под вывеской "Проворный Человек", недалеко отсюда, на Королевской площади...
   -- Он тебя знает?
   -- Еще бы.
   -- Каким образом?
   Жак несколько смутился, потупил голову, покраснел и сначала не отвечал. Рауль повторил вопрос.
   -- У этого купца есть очень хорошенькая племянница, -- сказал молодой камердинер, не без скромного замешательства. -- Я несколько раз бывал в его лавке...
   -- А знает ли он, что ты служишь у меня? -- спросил Рауль, улыбаясь.
   -- Кажется...
   -- В таком случае на этот раз не ходи к нему, а поищи другого... твоему знакомому может показаться странным то, что ты будешь покупать...
   -- Есть другой торговец при входе в Сент-Антуанскую улицу... Я мимоходом заметил его лавку.
   -- Вот этот для нас годится. Сними ливрею.
   -- Слушаю.
   -- Оденься, как одеваются мещане. У тебя должно быть такое платье?..
   Жак сделал утвердительный знак, Рауль продолжал:
   -- Возьми с собой один из моих полных костюмов -- кафтан, жилет и панталоны.
   -- Который?
   -- Все равно... первый... какой попадет под руку.
   -- Слушаю.
   -- Отнеси это платье к купцу, чтобы он снял с него мерку и по этой мерке дал тебе другой костюм.
   -- Какого рода?
   -- Самый простой, старое платье какого-нибудь бедняги писаря... Чем более истерто будет платье, тем лучше...
   -- Истертое платье не редкость, -- возразил камердинер.
   -- Заплати купцу тут же половину условленной цены и скажи, чтобы он подшил новую подкладку под все это платье, не теряя ни минуты, Все это должно быть готово до вечера.
   -- Если вы позволите мне заплатить подороже, купец сделает невозможное.
   -- Позволяю заплатить сколько хочешь.
   Рауль вынул из кошелька десять луидоров, подал их Жаку и сказал:
   -- Довольно?
   -- Слишком много.
   -- Тем лучше... что останется, возьми себе.
   Жак поблагодарил и вышел.
   В семь часов вечера он вернулся с большим узлом.
   -- Ты принес все, что мне нужно? -- спросил Рауль.
   -- Принес.
   -- Посмотрим.
   Жак развязал узел и положил на кресло полный костюм, заставивший Рауля улыбнуться. Это были черные суконные панталоны, еще целые, но сильно потертые у колен. Жилет был бархатный, когда-то черный, но теперь побелевший у каждой складки на швах и лоснившийся замечательным образом. Коричневый кафтан представлял те же признаки ветхости. Кроме того, в узле была пара серых бумажных чулок, маленькая шляпа, лишившаяся почти всего пуха, и толстые башмаки, совершенно новые, с огромными подошвами и медными пряжками. Как и велел Рауль, подкладка этого жалкого костюма была безукоризненной свежести. Можно было надеть все это платье, не нарушая строгих законов опрятности.
   -- Прекрасно! -- воскликнул Рауль. -- Все это выбрано мастерски.
   -- Вы довольны мной? -- спросил Жак, и глаза его заблестели от радости.
   -- Доволен.
   -- Я это предпочитаю ста луидорам!
   Рауль рассмеялся.
   -- Сколько тебе стоило это старое платье? -- спросил он.
   -- Три луидора.
   -- С подкладкой?
   -- Точно так.
   -- Стало быть, у тебя осталось семь луидоров?
   -- Вот они, -- сказал Жак, вынув из кармана семь золотых монет, которые положил на камин.
   -- Что ты делаешь?
   -- Возвращаю вам ваши деньги.
   -- Разве ты не помнишь, что я велел тебе взять себе остаток?
   -- Да, но вы, конечно, думали, что костюм будет стоить восемь или девять луидоров.
   -- Ну и честность! -- поразился Рауль, смеясь. -- Оставь у себя все, мой милый.
   Изумленный такой невероятной щедростью, Жак не без труда решился взять золотые монеты.
   -- Теперь одень меня, -- сказал Рауль.
   Жак молча повиновался. Щегольской костюм Рауля был заменен жалкой одеждой из лавки торговца старым платьем. Одевшись, Рауль надел шляпу набекрень, потом посмотрел в зеркало. Если бы не удивительное изящество его лица, он походил бы на одного из тех очаровательных негодяев низшего класса, которые, не имея ни гроша, силятся подражать утонченному разврату знатных вельмож, волочатся за хорошенькими лавочницами и, при выходе из кабака, всегда готовы поколотить полицейских.
   Рауль зажег на свечке пробку от бутылки шампанского и слегка провел под веками две черные полосы, которые тотчас придали его лицу странный отпечаток преждевременного истощения. Потом он несколько растрепал свои волосы, надвинул шляпу еще больше набекрень и, снова посмотревшись в зеркало, остался на этот раз совершенно доволен своей наружностью.

CLV. Кабак в рыночном квартале

   Окончив эти приготовления, Рауль обернулся к Жаку, который не без удивления смотрел на него, и сказал:
   -- Дай мне ключ от садовой калитки к посмотри, чтобы никто из слуг не попался мне на дороге...
   -- Вы уходите? -- спросил Жак. -- Без ужина?
   -- Я не буду ужинать дома.
   -- Должен я идти с вами?
   -- Нет.
   -- Позвольте мне сказать вам...
   -- Что?
   -- Я боюсь за вас... Да, я очень хорошо знаю, что вы переоделись для каких-нибудь приключений...
   -- А если бы и так?
   -- Париж так опасен ночью... я боюсь, чтобы с вами не случилось чего-нибудь...
   -- Не беспокойся, мой милый...
   -- Это выше моих сил... я дрожу...
   -- А! так поэтому-то ты и хочешь идти со мной?..
   -- Да... по крайней мере, на всякий случай... если кто встретится с вами... может выйти ссора... я буду тут...
   -- Это невозможно, мой бедный Жак; я буду осторожен и притом хорошо вооружен... Видишь, я беру два пистолета и кинжал... это надежные товарищи...
   -- По крайней мере, позвольте мне подождать вас?..
   -- О! очень охотно; но я возвращусь, может быть, поздно ночью...
   -- Тем более.
   -- Разведи огонь в камине в моей спальне и засни в кресле.
   -- О нет; я чувствую, что до тех пор, пока вы не вернетесь, не сомкну глаз...
   Не прибавляя более ни слова к этому простодушному, искреннему возражению, Жак пошел за ключом от калитки сада. Во время его отсутствия Рауль раскрыл шкатулку из розового дереза, в которой обыкновенно прятал деньги, вынул оттуда горсть золота и положил его в измятый карман бархатного жилета. Между тем Жак принес ключи и заверил своего господина, что ни один слуга не попадется ему по дороге. Рауль взял ключ и отправился ужинать в таверну под вывеской "Золотая Колесница", уже известную нашим читателям.
   Сытно пообедав, Рауль отправился в рыночный квартал, заплатив за обед две золотые монеты, к великому удивлению хозяина, который не мог понять, каким образом молодой человек, так бедно одетый, мог позволить себе подобные траты.
   Читатели наши, может быть, помнят, что мы уже говорили о кабаке под вывеской "Союз Марса и Венеры", который пользовался очень дурной репутацией и все посетители которого были более или менее известны полицейским агентам. Туда-то через несколько лет должен был прийти Рауль, чтобы поручить шпиону Матиасу Оберу, прозванному Рысью, собрать сведения об Антонии Верди, прелестной ворожее, приехавшей из Италии и пользовавшейся милостью Филиппа Орлеанского, регента Франции, которому она показывала черта в его настоящей и осязаемой форме.
   В этом кабаке, скажем прямо, все казалось отвратительным и зловещим -- и предметы, и люди. Там можно было встретить только физиономии мрачные, зверские или запечатленные грубой веселостью. Хриплые звуки какого-то неизвестного языка поражали слух. Почти постоянно раздавались там песни, часто непристойные до такой степени, что стыдно было их слушать. Собствен но говоря, это был не кабак, не таверна, а разбойничий притон.
   Конечно, Рауля должна была побуждать очень сильная причина, если он решился переступить через порог этого отвратительного вертепа, и причина эта действительно существовала. Взглянув на вывеску при бледном свете фонаря, качавшегося от ветра, Рауль вошел в кабак не колеблясь.
   Его одежда была более чем проста, к тому же он позаботился еще измять манишку и галстук, -- так что его приход не привлек к себе внимания посетителей.
   Таверна состояла из одной обширной залы, почерневший потолок которой поддерживался деревянными столбами. Дубовые столы и скамейки были прибиты к полу, покрытому широкими плитами, грязными в высшей степени. Рауль сел в углу, так, чтобы уединиться как можно дальше, но видеть все, что происходит вокруг. Хозяин кабака, низенький и хромой, но широкоплечий и коренастый, как Геркулес Фарнезский, подошел к молодому человеку и спросил грубым голосом:
   -- Чего вы хотите?
   -- Трубку и меру водки, -- отвечал лаконично Рауль.
   Хромой через несколько минут принес требуемое. Рауль протянул руку, но хозяин остановил его резким движением. Удивленный взгляд Рауля, казалось, спрашивал, что значило это движение, и как бы в ответ на этот взгляд хромой проворчал своим хриплым и грубым голосом:
   -- Здесь в долг не отпускают: заплатите вперед.
   Рауль вынул из кармана золотую монету.
   -- Возьми сколько тебе следует, -- сказал он, бросив луидор на стол.
   Хромой взял монету, долго ее рассматривал, пробовал зубами, старался согнуть между пальцами и наконец бросил на каменный пол, чтобы прислушаться к ее звуку. Рауль, не говоря ни слова, выдержал этот продолжительный и мелочный осмотр. Наконец хромой убедился, что золотая монета действительно стоила двадцать четыре ливра, и уважение его к Раулю тотчас приняло невероятные размеры. Он приподнял -- неслыханная вещь!.. -- свой грязный бумажный колпак и сказал тоном, который был не совсем невежлив:
   -- Я сейчас принесу вам сдачи, и если хотите еще чего-нибудь, вам стоит только сказать: у меня есть настоящий голландский джин, старый киршвассер из черного леса и арак первого сорта... Если вы можете платить, можете и пить.
   -- Мне нужно только то, что я спросил, -- бросил Рауль, набивая трубку.
   -- Как вам угодно; здесь в долг не отпускают, но и не принуждают никого тратить более, чем он хочет...
   И хозяин ушел, хромая, за сдачей, которую скоро принес.
   В эту минуту в таверне могло быть человек сорок. Три медные лампы, стоявшие довольно далеко друг от друга, проливали сомнительный и неверный свет, нарушаемый волнами беловатого тумана, который вырывался из губ и трубок куривших. Рауль сначала с трудом различал окружавшие его предметы; но мало-помалу глаза его освоились с полумраком комнаты и он успел взглядом проникнуть сквозь него.
   Молодой человек увидал тогда коллекцию лиц, поз и костюмов, достойных найти место в бессмертных рисунках, созданных гением Калло и воспроизведенных его резким и сильным карандашом. Это были лица мускулистые, бледные, искривленные; носы хищных птиц, губы вампиров. У некоторых, еще очень молодых людей, лбы были испещрены морщинами более, чем у дряхлых стариков. Согнутые спины иных отличались страшной худобой, которую не скрывало слишком широкое платье. В этих впалых глазах, мрачно окаймленных нависшими бровями или выпуклых, как глаза совы, можно было заметить самые разнородные характеры. Одни выражали придирчивую, нахальную дерзость, другие -- постыдную и низкую трусость. Физиономии некоторых отличались выражением хищности и напоминали лисицу. У иных рты, вооруженные редкими и острыми зубами, имели родственное сходство с плотоядной мордой волка. Многие из этих почтенных собеседников выказывали солдатские ухватки и носили длинные рапиры. Среди этих людей можно было найти типы каждого из самых постыдных пороков, обесславливающих бедный человеческий род.
   Одни, совершенно пьяные, сваливались с деревянных скамеек, на которых сидели; другие с циничным восторгом ласкали жалких существ женского пола, которые спустились на последнюю ступень самого отвратительного уничижения; третьи, наконец, играли в карты, такие грязные, что на них едва можно было различить очки, или в кости, по всей вероятности фальшивые. Бывали минуты молчания почти совершенного, которое вдруг прерывалось громкими и хриплыми криками и бранью.
   Сердце Рауля сжималось от отвращения, и он спрашивал себя, найдет ли он в себе силу и мужество надолго оставаться в этом гнусном пандемониуме. Может быть, он решился бы немедленно удалиться, если б не случилось обстоятельство, заставившее его остаться на месте еще с минуту.

CLVI. Пунцовый кафтан

   В ту минуту, когда Рауль, жаждая чистого воздуха, хотел встать и выйти из кабака, дверь с улицы вдруг растворилась и новое лицо явилось на пороге.
   Это был человек лет сорока пяти, высокий и сильный, с правильными чертами лица, которое могло бы показаться прекрасным, если бы не носило на себе самых неоспоримых следов злоупотребления жизнью. Большие черные глаза с густыми бровями того же цвета, вероятно, были некогда блестящими, но разврат и пьянство оставили им только искры прежнего блеска. Орлиный нос был с фиолетовым оттенком. Красные пятна пестрили щеки. Нижняя губа висела, обезображивая таким образом правильно очерченный рот. Черные усы, старательно завитые, были приподняты кверху и своими концами почти касались глаз. Странное выражение физической веселости видно было на этом лице, искаженном дурными страстями, а губы, приподнимаясь от улыбки почти постоянной, выказывали черные и испорченные зубы. На этом человеке были черные шелковые чулки, разорванные на левой икре, шерстяные панталоны, некогда белые, синий атласный полинявший жилет и красный кафтан с большими стальными пуговицами. Шляпа военной формы была обложена узким потускневшим серебряным галуном. Длинная шпага с медным эфесом торчала из-под полы кафтана. Правая рука незнакомца, казалось, с удовольствием ласкала блестящий эфес.
   Новопришедший вошел в кабак совершенно по-театральному. Сделав три шага и сопровождая их тремя низкими поклонами, он по-военному поднес руку к шляпе и вскричал веселым и хриплым голосом:
   -- Общество в полном комплекте... многочисленное и избранное, честное слово Ла Роза, бывшего сержанта французской гвардии!.. и все молодцы!.. клянусь моей гитарой и шпагой, кабак Марса и Венеры не опровергает своей вывески!.. Да здравствуют любовь и война.
   И человек в красном кафтане запел фальшивым голосом какие-то старые куплеты. Когда певец кончил, послышалось одобрительное "браво", впрочем довольно ироническое. Один раздосадованный игрок, отвлеченный пением от интересной комбинации, вскричал:
   -- Довольно, уличный трубадур!.. ты слишком охрип, чтобы распевать соловьем!..
   Человек в красном кафтане нахмурил брови и бросил свирепый взгляд на того, кто заговорил с ним таким образом. Он сильнее прежнего сжал эфес своей шпаги и хотел вытащить ее из ножен, но это движение не имело последствий. На физиономии певца почти тотчас же снова засияло веселое выражение, и он только сказал:
   -- Клянусь моей гитарой и шпагой, Лаженжоль, я наказал бы тебя, если бы ты стоил этого!.. Но к чему? Ты стараешься плутовать в картах из-за каких-нибудь трех денье и не в состоянии оценить сокровища гармонии и поэзии; расточать их перед тобою все равно что метать бисер перед свиньями. Я сожалею о тебе и прощаю тебя... Плутуй в картах, бедняга, и никогда не старайся сделаться, подобно Ла Розу, величайшим воином и совершеннейшим любовником!..
   Странный этот человек запел опять еще более фальшивым к хриплым голосом, потом прошелся по зале таверны и сел по соседству со столом Рауля, снял длинную шпагу, порядочно его стеснявшую в этой новой позиции, и ударил кулаком по столу.
   Хозяин подошел, хромая. Физиономия его была еще угрюмее и сердитее обыкновенного. Человек в красном кафтане не заметил этого или сделал вид, что не заметил.
   -- Чего вы от меня хотите? -- спросил хозяин.
   -- Э, дядюшка Шемильяр! -- вскричал Ла Роз. -- Я хочу прежде всего узнать, каково ваше драгоценное здоровье?..
   -- Дурно, -- лаконично ответил хромой.
   -- Да? неужели вы больны?.. Это удивительно, потому что у вас бесподобный, самый здоровый вид!..
   -- Это все, что вы мне скажете?
   -- Нет! нет!.. дядюшка Шемильяр, пить хочется... понимаете?
   -- Нет.
   -- Тупая голова!.. неужели я должен объясниться?
   -- Да.
   -- Ну, так я скажу вам просто: дайте мне напиться...
   -- Чего?
   -- Всего, что вы хотите, только бы было вкусно, да побольше... коньяка, арака или другого чего-нибудь... мне все по плечу...
   Хромой не пошевелился, а только протянул руку.
   -- Чего вы хотите? -- спросил Ла Роз.
   -- Денег.
   -- Чего?
   -- Денег.
   Ла Роз пошарил в кармане.
   -- Не имеется, -- сказал он, стукнув по карманам жилета. -- Но мы старые знакомые! Клянусь моей гитарой и моей шпагой, поставьте мне на счет, я заплачу вам вместе с тем, что уже должен вам...
   Хромой покачал головой.
   -- В долг не дам, -- сказал он, -- заплатите вперед и тогда пейте сколько хотите...
   -- Но у меня нет сегодня ни денье...
   -- Тем хуже.
   -- Только одну меру!..
   -- Нет!..
   -- Дядюшка Шемильяр, мой достойный хозяин, будьте милы!..
   -- Прощайте.
   Хромой повернулся на своей длинной ноге и удалился.
   -- А! черт побери! -- вскричал Ла Роз. -- Экий негодяй!.. Не переломать ли ему ребра? Но кровь его не заменит мне стакана вина!.. Клянусь моей гитарой и моей шпагой, я оставлю эту негостеприимную таверну. Обрекаю самым жестоким божествам гнусного хозяина, который отказывает в какой-то ничтожной мере водки иссохшей гортани Орфея, воина, находящегося в несчастии. Отныне я не переступлю через этот порог!.. Пусть хромой негодяй, этот ужасный Шемильяр, делает что хочет!
   Человек в красном кафтане действительно хотел было удалиться, но вдруг услыхал чей-то голос:
   -- Э! месье Ла Роз, позвольте сказать вам словечко...
   Он живо обернулся в ту сторону, где сидел говоривший с ним, Это был Рауль. Ла Роз поклонился и сказал:
   -- Я, кажется, не имею чести...
   -- Знать меня? -- спросил Рауль. -- Это меня не удивляет: я тоже вас не знаю.
   -- Вы, однако, произнесли мое имя...
   -- Вы сами произносили его за минуту перед этим.
   -- Справедливо. Чем могу я служить вам?..
   -- У вас прекрасный голос.
   -- Вы находите?..
   -- Очаровательный!..
   -- О! не более чем сносный... немножко хриплый сегодня, кажется...
   -- Может быть! но я знаю толк в пении и ценю...
   -- Право, вы слишком добры.
   -- Было бы жаль не оросить горла, из которого раздаются такие чудные звуки...
   -- И я тоже так думаю; но увы! вы слышали разговор дяди Шемильяра и вашего покорнейшего слуги...
   -- Слышал.
   -- Моему горлу не в чем упрекать меня: я сделал для него все, что мог...
   -- Конечно, но это недостаточная причина, чтобы умереть от жажды только потому, что хромой негодяй, как вы называете здешнего хозяина, бездушный злодей...
   -- Это легко сказать, но как помочь горю?
   -- Ничего не может быть проще. Вам стоит только сесть напротив меня и доставить мне удовольствие разделить со мною...
   -- Как?.. Вы хотите...
   -- Да, если вы считаете меня достойным чести находиться в вашем обществе...
   -- Ах! -- вскричал Ла Роз с восторгом, -- вы феномен вежливости!.. Да, именно феномен... не беру назад слова!.. Ваш поступок меня трогает и приводит в умиление... клянусь моей гитарой и моей шпагой! Я хочу сделаться вашим другом! и познакомиться с вами покороче!.. Да, да, друг мой!
   И человек в красном кафтане сел напротив Рауля.

CLVII. Предложение

   Хромой, искоса наблюдавший за тем, что происходило, как только увидел Ла Роза за одним столом с Раулем, тотчас прибежал и спросил, чего прикажут подать господа.
   -- Всего, ~ отвечал Рауль, бросив на стол шестиливровый экю.
   Шемильяр немедленно сунул монету в карман и без промедления принес разных напитков и водки, подкрашенной неизвестно чем.
   -- Ах! мой истинный друг!.. -- вскричал Ла Роз, взволнованный щедростью Рауля, -- клянусь Купидоном, вы одарены самой деликатной любезностью... Ах! вы должны быть совершеннейшим любовником... Я вижу отсюда сердца всех красавиц, летящих по вашим следам!.. С каким знанием света должны вы подхватывать их!..
   И Ла Роз, наполнив и осушив стакан два раза кряду, запел, потом выпил, потом сказал:
   -- Хороша эта водка, но арак лучше... а джин, клянусь моей гитарой и моей шпагой, напиток, поистине достойный богов, честное слово Ла Роза! я знаю в этом толк!..
   -- Каким образом, -- спросил Рауль, -- такой замечательный человек, каким вы кажетесь во всех отношениях, доведен до положения... столь затруднительного, что не имеет 9 кармане мелкой монеты, чтобы утолить жажду?
   -- О! со мною были несчастья...
   -- Неужели?
   -- Увы!
   -- Какие же?
   -- А! вам, я вижу, хочется знать мою историю?
   -- Не совсем...
   -- Я вас не понимаю...
   -- Я хочу только, чтобы вы рассказали мне о вашем настоящем положении и о причинах, которые довели вас до него.
   -- Я объясню вам все это в четырех словах. Вы меня угощаете, стало быть, вы принимаете во мне участие; а кто принимает во мне участие, тот имеет право на мое доверие...
   -- Справедливое рассуждение!
   -- Итак, меня зовут Ла Розом, я отставной сержант французской гвардии... недурной чин, не правда ли?
   -- Бесподобный! Каким образом вы его лишились?
   -- Всему виной любовь... плут-божок... лукавый Купидон, сын Венеры... Ах! плутишка, очаровательный плутишка... это он сыграл со мной такую шутку...
   И бывший сержант пропел еще какой-то куплет, новый образчик своих поэтических воспоминаний и музыкальной страсти; потом он продолжал:
   -- Я вступил, еще в молодых летах, во французскую гвардию. Моя замечательная внешность, мои манеры, похожие на манеры придворных, мой костюм, всегда изящный, и тысяча других достоинств, которых я не исчисляю, доставили мне быстрое повышение; я стал сержантом, и с этой минуты моя жизнь сделалась похожей на существование истинных французских воинов и трубадуров; я перевил мирты славой!.. Богиня Венера сестра бога Марса! Клянусь моей гитарой и моей шпагой! Обо мне говорили всюду, и сердца женщин цеплялись за усы мои, как будто сам Купидон навострил их кончики!
   Рауль не мог удержаться от улыбки при этом забавном энтузиазме. Ла Роз продолжал:
   -- Мои жертвы были бесчисленны! Я повсюду искал жестоких красоток и не мог найти! Согласитесь, какое несчастье! Товарищи мои, исключая бригадира, который был женат и ревнив, единогласно дали мне прозвание Ключа Сердец... Все шло к лучшему; дуэли и любовь не оставляли мне ничего желать; музыка и поэзия, со своей стороны, благоприятствовали мне, как вдруг в одно прекрасное утро полковник призвал меня к себе и объявил мне... что? Угадайте...
   -- Что вас отставили, -- сказал Рауль.
   -- Именно.
   -- Зачем?
   -- Я задал себе тот же вопрос и припомнил, что особа, покровительствуемая нашим майором, интересовалась мною более, чем нужно... Это любовное приключение стоило мне немножко дорого; но что прикажете?.. Да здравствует любовь, несмотря ни на что!..
   -- Но с тех пор чем же вы существуете?
   -- Это тайна, даже для меня самого; не будем стараться проникнуть в нее...
   -- Очень хорошо, -- сказал Рауль. -- Теперь я вас знаю так, как будто мы шли вместе каждый день десять лет кряду... Теперь поговорим...
   -- Сколько хотите; только, разговаривая, надо пить.
   -- Хотите ли вы, чтобы положение ваше переменилось?
   -- Как вы это понимаете?
   -- А вот как... мне кажется, что было бы не дурно, если бы карман ваш, в котором теперь пусто, был постоянно наполнен множеством шестиливровых экю и даже луидорами... Хотели бы вы этого?
   -- Хотел бы я? еще бы!
   -- В вас имеют нужду...
   -- Во мне?
   -- Или, по крайней мере, в таком бравом молодце, как вы.
   -- Кому же я нужен?
   -- Вы узнаете об этом, когда придет время и, разумеется, если мы сойдемся.
   -- Чего же хотят от меня?
   -- Вас назначат командиром нескольких бравых ребят.
   -- А! придется воевать?
   -- Да.
   -- С кем?
   -- Вам скажут после.
   -- Хорошо. Но заплатят ли мне как следует?
   -- По-королевски.
   -- А кто заплатит?
   -- Я.
   -- Вы? -- вскричал Ла Роз, бросив взгляд на потертый костюм Рауля. -- Вы? -- повторил он с возрастающей недоверчивостью.
   -- Это вас удивляет?
   -- Немножко.
   Рауль улыбнулся.
   -- Я могу вас успокоить, -- сказал он и вынул из кармана горсть золота.
   -- Вот неопровержимые аргументы, -- вскричал ослепленный Ла Роз, -- теперь я убежден совершенно...
   -- Есть у вас друзья? -- спросил кавалер.
   -- Как не быть!
   -- В таком же положении, как вы?
   -- Немного в худшем, если только это возможно.
   -- А можно ли положиться на этих людей для исполнения одной отважной экспедиции?
   -- Я ручаюсь за них как за себя.
   -- Знаете вы, где их найти?
   -- Почти... хотя жилища их довольно неопределенны... Но все-таки где-нибудь... например, под мостами, я найду их...
   -- Прекрасно.
   -- Сколько вам нужно?
   -- Шестерых. Вы будете седьмой, и вам я поручаю начальство над ними.
   -- Найду.
   -- Скоро?
   -- Через два дня.
   -- Больше ничего не нужно. Теперь, когда я вижу, что мы, без малейшего сомнения, сойдемся в условиях, я тотчас же приступлю к делу и объясню вам, в чем оно состоит.
   -- Клянусь моей гитарой и моей шпагой! -- вскричал Ла Роз, -- я весь превратился в слух...
   Бесполезно рассказывать здесь, о чем условились в этот вечер кавалер де ла Транблэ и отставной сержант французской гвардии. Достаточно сказать, что прежде чем Рауль вышел из кабака, порядочную кучку золотых монет вложил он в дрожащую руку Ла Роза. Последний, опьянев от радости и водки, но распевая как трубадур, отправился в свое неизвестное жилище. Рауль же в два часа утра воротился в свой дворец через садовую калитку. Жак ждал его у камина.

CLVIII. Путешествие

   Прошло две недели после того вечера, как Рауль де ла Транблэ заключил известное условие с отставным сержантом Ла Розом в грязном кабаке под вывескою "Союз Марса и Венеры".
   Теперь, читатель, мы оставим на время Париж, если вы хотите, и переселимся в Пикардию, немного подалее Аббевилля.
   Было около шести часов вечера. Заходящее солнце исчезало за невысокими холмами, обагряя горизонт последним блеском своих огненных лучей и окаймляя золотистой бахромой розовые облачка, носившиеся по чистому небу. Большая дорога извивалась пыльной лентой между обработанными полями, обрамленными длинным рядом яблонь, на которых краснели сочные яблоки. Первые обещали обильную жатву, вторые -- вкусный сидр.
   Небольшая группа всадников ехала по этой дороге умеренной рысью. Всадников было девять человек. Случайно ли они ехали таким образом, что составляли авангард, корпус и арьергард, как говорится на языке военных? Авангард состоял из одного человека, ехавшего шагах в двенадцати впереди его товарищей. Шесть всадников составляли корпус. Остальные двое ехали позади, шагах в двадцати. Все эти люди, исключая двух последних, были одеты одинаково, не в ливреи, не в мундиры, но во что-то среднее между солдатской и лакейской одеждой; у всех были длинные усы, огромные рапиры, пистолеты в кобурах и небольшие чемоданы за седлом. Лошади были крепкие, способные перенести продолжительную езду.
   Всадник, ехавший в авангарде, распевал веселые куплеты. По этой характерной черте читатели узнают отставного сержанта французской гвардии Ла Роза, прозванного Ключом Сердец и вежливым трубадуром.
   Шестеро всадников, ехавших за ним, были завербованы им для Рауля де ла Транблэ. Кавалер и его верный Жак ехали позади. Рауль был одет почти по-военному. Жак был в ливрее, но не цвета рода де ла Транблэ.
   Всадники приближались к цели путешествия. Оставалось проехать одну деревню, а потом налево, среди столетних дубрав, можно было уже видеть гербованные флюгера того замка, в котором Рауль так долго жил как приемный сын маркиза Режинальда.
   С самого утра Рауль, взволнованный воспоминаниями, был глубоко озабочен и не обменялся ни одним словом с Жаком. Молодой камердинер уважал молчание своего господина. Таким образом прошел почти целый час. Скоро с высоты небольшого возвышения всадники заметили при неверном свете сумерек огни, горевшие в деревне, на расстоянии полулье. Заметив огни, Ла Роз, пришпорив лошадь, повернул ее и галопом подсказал к Раулю. Потом, поклонившись ему по-военному, сказал:
   -- Здесь мы остановимся?
   -- Здесь, -- отвечал Рауль.
   -- В таком случае я поеду на рекогносцировку и, если вы позволите, велю приготовить ночлег и закажу ужин?..
   -- Поезжайте.
   Ла Роз поклонился снова и поехал скорой рысью, ясно доказывавшей, что отставной сержант торопился добраться до ночлега.
   Через двадцать минут остальные всадники доехали до деревни и увидали Ла Роза, стоявшего у ворот гостиницы. Хозяин я слуги засуетились. Лошадей отвели в конюшню, а всадники, отстегнув чемоданы, привязанные за седлами, вошли в кухню. В огромной печке пылал яркий огонь. Две служанки наскоро ощипывали уток, цыплят и индеек, а мальчик устанавливал вертел, который готовился вертеть толстый белый пудель. Этот огонь, движение и вся деятельность имели праздничный вид и возбуждали аппетит.
   Ла Роз почтительно подошел к Раулю, имени которого он не знал до сих пор, и спросил его:
   -- Вы окажете нам честь отужинать сегодня с нами?
   -- Нет, -- отвечал Рауль, -- я нездоров и устал... Мне подадут ужин в мою комнату...
   Хозяин услышал эти слова и поспешил проводить кавалера в комнату, приготовленную для него по приказаниям Ла Роза. Скоро хозяин принес ужин; но Рауль не был голоден и едва дотронулся до кушаний, расставленных перед ним.
   -- Жак, -- сказал он потом, -- ступай в конюшню, вели оседлать мою лошадь и сам присмотри за этим.
   -- Вы уезжаете, кавалер? -- вскричал Жак.
   -- На один час, не более.
   -- Но теперь уже настала ночь... вы заблудитесь...
   Печальная улыбка появилась на губах Рауля.
   -- Я знаю здешний край, -- сказал он, -- повинуйся и ступай скорее!
   Жак поклонился и вышел. В ту минуту, когда он подходил к двери, Рауль сказал:
   -- Не забудь осмотреть, заряжены ли седельные пистолеты.
   Жак отвечал утвердительно и удалился.

CLIX. Огонь и кровь

   Через несколько минут Жак вернулся.
   -- Лошадь готова, -- сказал он, -- и как вы мне приказали, я старательно осмотрел пистолеты.
   -- Хорошо, -- отвечал Рауль и, надев шпагу и шляпу, вышел.
   Проходя по коридору мимо общей залы, Рауль услыхал громкие голоса, звон стаканов и пение Ла Роза. На дворе конюх держал его лошадь. Рауль проворно вскочил в седло, пришпорил лошадь и поскакал галопом по большой дороге.
   Темнота была бы глубокая без тысячи звезд, сиявших на тверди небесной, потому что луна еще не показывалась на горизонте. Скоро Рауль, погруженный в размышления, становившиеся осе мрачнее и мрачнее, перестал заниматься своей лошадью и отпустил поводья. Благородное животное, хотя хорошей породы и горячее, утомилось от длинных переездов, продолжавшихся несколько дней, и скоро воспользовалось рассеянностью своего господина, чтобы из галопа перейти сначала к крупной, а потом к мелкой рыси. Потом оно пошло шагом. Все это лошадь проделывала постепенно, с удивительной смышленостью, делавшей необыкновенную честь ее разуму. Рауль не замечал этих перемен. Поспешим прибавить, что честное животное не воспользовалось совершенным невниманием своего господина и не остановилось полакомиться густой и аппетитной травою, которая росла по краям дороги. Как лошадь добросовестная, хотя и уставшая, она шла медленно, но все-таки шла.
   Вдруг Рауль опомнился, поднял голову, огляделся кругом, чтобы понять, в каком месте он находится. В тридцати или сорока шагах налево от большой дороги неясно виден был черный силуэт, походивший в темноте на виселицу. Рауль сначала вздрогнул. Однако его память в эту минуту послужила ему лучше зрения. Действительно, любой другой на месте Рауля мог бы принять этот неопределенно обрисовывавшийся предмет за орудие казни, но молодой человек вспомнил, что это был указательный столб, стоявший у поворота на проселочную дорогу. На этом столбе были написаны слова, которые при дневном свете еще можно было прочесть или скорее угадать, потому что дождь, снег и солнце давно сделали их почти неразборчивыми:
   Дорога в замок Ла-Транблэ.
   Рауль поехал по этой дороге и снова пришпорил лошадь, которая покорно пустилась в галоп. Прошло десять минут. Дорога была гористая и проходила через лес; время от времени искры летели из-под черных подков лошади, когда они ударялись о какой-нибудь камень; полное молчание царствовало в окрестностях. Наконец всадник доехал до площадки, находившейся на небольшом возвышении. Рауль вдруг так сильно натянул поводья, что лошадь, почувствовав неожиданную боль, заржала и поднялась на дыбы. С высоты этой площадки Рауль увидал прямо перед собой парк и старый замок. Темные и величественные очертания его феодальных башен высились на мрачном небе над столетними деревьями. На этом самом месте Рауль, изгнанный из замка после смерти своего благодетеля, остановился на минуту, чтобы бросить последний взор на места, где протекли его детство и юность. Но в тот вечер солнце едва только закатывалось за облака, обагрив их кровавым цветом, и на пурпурном и светлом небе черной массой обрисовывался профиль замка. В тот вечер улыбка, исполненная горечи, появилась на губах молодого человека.
   "Вот именно то, о чем я мечтаю; то, чего я хочу; то, что принесу сюда! -- шептал он, протянув руку к небу и к замку: -- Траур, кровь и огонь!.. Низкие и презренные наследники моего благородного приемного отца, я вам обещаю, что вы меня увидите когда-нибудь! Молитесь Богу, чтобы этот день настал не скоро! Мало того, что вы подло отняли у меня все, что принадлежало мне по воле того, кто уже не существует, вы еще вздумали прогнать меня и оскорбить! О, когда-нибудь мы еще поквитаемся...
   В тот день, когда мы увидимся, вы проклянете это наследство и будете просить у меня пощады. Но вы были безжалостны ко мне!.. и я тоже буду безжалостен".
   Бот что Рауль сказал в тот вечер, и теперь, приехав сюда, он вспомнил эти слова, и его улыбка в этот вечер была не менее исполнена горечи, чем в день похорон. Вдруг по весьма естественной причине, которая, однако, заставила молодого человека вздрогнуть, позади кровель замка блеснул свет, сначала бледный, потом становившийся постепенно все ярче к ярче.
   Это был свет луны, выплывавшей медленно из-за облаков подобно щиту из раскаленного железа. Как грозное предвестие убийства и пожара пылал ее кровавый круг.
   -- Опять кровь! опять огонь! -- прошептал Рауль. -- Все способствует моей мести, которую предсказывают даже сами светила. Их предсказания не солгут!
   Еще на несколько минут молодой человек погрузился в самосозерцание. Потом, как бы избавившись от мыслей, угнетавших его, он дал волю лошади и продолжал свой путь по направлению к деревне Ла-Тракблэ.

CLXI. Осведомление

   Воротившись в свою комнату, Рауль велел Жаку позвать к себе хозяина. Тот на заставил себя ждать и прибежал с колпаком в руках.
   Скажем мимоходом, что Ла-Розу и солдатам его велено было распускать слух во всех гостиницах, где они останавливались, что они провожают знатного вельможу, который путешествовал инкогнито для исполнения особых поручений, столько же важных, сколько и таинственных, которые были возложены на него его высочеством Филиппом Орлеанским, регентом Франции. Прибавим к этому, что ни один из солдат не мог проболтаться, если бы даже и хотел, потому что кроме Жака никто не знал имени того, кому служил.
   Слова: "вельможа", "тайные поручения", "регент" -- производили повсюду необыкновенный эффект. Рауль сверх того имел привычку платить по-царски и по пути сыпал золотом.
   -- Что изволите приказать? -- спросил хозяин.
   -- Прежде всего садитесь, пожалуйста...
   -- Такая честь!..
   -- Мы будем говорить, может быть, довольно долго... я должен расспросить вас кое о чем.
   -- Вот как? -- сказал хозяин с инстинктивной недоверчивостью пикардийского крестьянина. -- Расспросить?..
   -- Да, для блага государства... -- заметил Рауль торжественным тоном.
   Хозяин поклонился и сказал:
   -- Для пользы государства я готов служить вам...
   -- Скажите мне, давно вы живете здесь?
   -- Я здесь родился и никогда не выезжал отсюда, а мне теперь пятьдесят пять лет...
   -- Стало быть, вы знаете по имени или понаслышке все благородные фамилии в окрестностях?
   -- Я знаю всех дворян на десять лье кругом.
   -- Нет ли недалеко от згой деревни замка, который называется Ла-Транблэ?
   -- Есть... он находится менее чем в двух лье отсюда.
   -- Эта фамилия ла Транблэ, кажется, очень уважается в здешнем краю?..
   -- Вы хотите сказать, что это была знатная и благородная фамилия?..
   -- Как была?
   -- Она теперь угасла!
   -- Совершенно?
   -- Совершенно! Род маркизов прекратился!..
   -- Стало быть, последний Транблэ умер без потомства?
   -- У маркиза Режинальда -- вот уж это был настоящий вельможа! -- было несколько детей, только все они умерли. Под конец жизни он взял к себе прекрасного и доброго мальчика, сына крестьянина, жившего на его земле, воспитал этого мальчика как принца, любил как родного сына и намеревался усыновить его законным образом, оставив ему свое имя, свой титул и все свое богатство...
   -- Что ж... разве он не сделал этого?.. -- спросил Рауль, стараясь преодолеть, волнение, которое легко понять.
   -- Увы! нет, не сделал...
   -- Почему же?
   -- Не успел: смерть застигла маркиза совершенно неожиданно; апоплексический удар вдруг поразил его, и акт усыновления остался неподписанным...
   -- Поэтому молодой человек, о котором вы говорите, разумеется, не мог быть владельцем имения, которое назначал ему маркиз де ла Транблэ?
   -- Именно... и бедный молодой человек в день похорон своего приемного отца был прогнан из замка...
   -- Прогнан!..
   -- Да, прогнан... и самым постыдным образом!
   -- Кем же?
   -- Тремя негодяями, тремя сонаследниками, которых маркиз Режинальд еще при жизни хотел лишить наследства...
   -- Что же случилось с молодым человеком?
   -- Неизвестно.
   -- Откуда знать, может быть, этот молодой человек еще и возвратится.
   Хозяин покачал головой и сказал:
   -- Не думаю...
   -- Почему?
   -- Месть -- такое блюдо, которому не надо давать стынуть... когда его любишь...
   -- Ба! это зависит от вкуса... мне, например, кажется, что оно очень вкусно даже холодное...
   -- Может быть, вы и правы... и я не позволю себе противоречить вам...
   -- Кому теперь принадлежит замок Транблэ?
   -- Трем наследникам!
   -- Как их зовут?
   -- Кавалер де Жакмэ, виконт де Вертапюи и барон де Морнсуш...
   -- Но почему же они не устроили так, чтобы замок и земли достались кому-нибудь одному? Разве они бедны?
   -- Они, напротив, страшные богачи, кроме наследства маркиза Режинальда.
   -- Почему же они не разделились?
   -- Что же делать? Они никак не могут между собою договориться и с тех пор, как получили наследство, тратят на тяжбы более, чем поместье Ла-Транблэ приносит дохода.
   -- Стадо быть, они в совершенной ссоре?
   -- Нет, хоть они тягаются друг против друга, но это не мешает мм жить в добром согласии...
   -- Это странно!..
   -- Однако это так. Вот и в настоящую минуту они все трое находятся в замке вместе со своими стряпчими. По утрам они вместе охотятся, в полдень посылают друг другу бумаги из одного флигеля в другой, а по вечерам напиваются в компании...
   -- Что же вассалы? Любят ли они их?
   -- Терпеть не могут! Это самые жестокие, самые неумолимые господа, и я не буду удивляться, если когда-нибудь пуля из-за куста долетит до своего назначении...
   -- Как? неужели они ненавидимы до такой степени?
   -- Да!
   -- Есть у них семейства?
   -- Нет...
   -- Как? они все трое холосты?
   -- Холосты, только кавалер де Жакмэ, как говорят, скоро женится...
   -- Право? На ком же? Уж, вероятно, на какой-нибудь молодой, богатой и прелестной девушке?
   -- На богатой-то на богатой, даже, может быть, на самой богатой наследнице во всей Пикардии, но не молодой и не прелестной!.. Невеста его старая дева, такая старая и безобразная, что, несмотря на свои четыре миллиона приданого, не могла найти жениха... ей почти сорок лет... Она слаба здоровьем, и общие слухи утверждают, что кавалер де Жакмэ женится на ней только в надежде скоро получить после нее наследство...
   Разговор на этом прекратился. Рауль узнал все, что хотел узнать. Он простился с хозяином, лег в постель, но никак не мог заснуть.

CLX. Прошлое

   Куда таким образом ехал Рауль? Наверно, не в замок. Что мог он предпринять один, без всякой помощи, против людей, без сомнения, охраняемых целой кучей лакеев? Уж конечно, ничего хорошего. Притом Рауль слишком дорожил своей местью и, наверно, не захотел бы лишиться случая привести ее в исполнение по собственной неосторожности. Куда же он ехал?
   Рауль вспомнил -- хотя мы поздновато вынуждены в этом сознаться -- что в нескольких сотнях шагов от парадного входа в замок, на краю болотистого пруда, стояла хижина довольно жалкой наружности, слепленная из ветвей, тины и тростника, с тремя или четырьмя неправильными отверстиями вместо окон. В этой хижине, позади которой располагался маленький садик, окруженный живым забором из шиповника, жили Рожэ Риго и его жена, отец и мать Рауля.
   Вот о чем вспомнил молодой человек.
   Он ехал отыскивать эту хижину, но не затем, чтобы переступить через порог ее с радостным биением сердца, броситься в объятия стариков со слезами на глазах и закричать им: "Это сын ваш, сын, любящий вас и приехавший обнять вас..." Нет, Рауль ехал не для этого. Нам известно, что он никогда не любил своих родителей и давно уже считал всякую связь между ними и собою как бы прерванной; он хотел только узнать, живы ли они еще, и в этом последнем случае бросить им несколько горстей золота, даже не сказав им, кто он.
   Молодой человек доехал до половины дороги между главным входом в парк и домиком Риго. С одной стороны виден был помещичий замок, с другой -- стоячая и мутная вода маленького пруда отражала как в зеркале блестящий круг ночного светила.
   Было около восьми часов вечера. Рауль удивлялся, почему не видно было огня на том месте, где должен был находиться домик. Он быстро подъехал и с горестным изумлением, доказывавшим, что даже в самых ожесточенных сердцах святая любовь к семейству никогда окончательно не умирает, увидел, что хижина исчезла. Не осталось даже следов ни ее, ни забора, а на том месте, где некогда расстилался смиренный садик, виднелся пустырь, заросший высокой травой.
   Какая причина могла заставить его родителей уничтожить свое единственное наследие? Таков был вопрос, который задал себе Рауль; но ему было решительно невозможно найти удовлетворительный ответ. Молодой человек, очевидно, не мог в такое позднее время получить какое-либо объяснение, не рискуй привлечь к себе опасное внимание, и уже хотел было удалиться.
   Но вдруг он услыхал неподалеку лай собак и глухой топот многочисленного стада баранов, которое скоро неслось к нему. Рауль отъехал немного в сторону, чтобы пропустить баранов, которых гнали две чудесные пастушьи собаки. Когда же пастух, шедший позади, поравнялся с ним, молодой человек дотронулся до плеча его кончиком своего хлыста, сказав:
   -- Эй! друг мой, послушай-ка...
   Пастух, мальчик лет двенадцати, тотчас остановился и спросил:
   -- Вы со мною говорите?
   -- Да, друг мой, с тобой.
   -- Вы, верно, хотите знать, куда вам ехать?..
   -- Нет.
   -- Так что же вам нужно?
   -- Просто поговорить с тобой.
   -- И мне бы тоже хотелось, да только нельзя...
   -- Почему?
   -- Надо загнать стадо... а то меня разбранят и, может быть, прибьют, если бараны возвратятся без меня...
   Рауль вынул из кармана несколько серебряных монет и подал их пастуху, говоря:
   -- Вот возьми, друг мой, если тебя разбранят и прибьют, то, по крайней мере, хоть не даром.
   Мальчик поспешно сорвал с головы пестрый бумажный колпак и с этой минуты отдался в полное распоряжение Рауля. Отвести же баранов в овчарню было делом собак и притом, если бы какой-нибудь и заблудился, то его отыскали бы на другое утро, тем вернее, что около деревни не водилось ни волков, ни мародеров.
   -- Друг мой, ты из этой деревни? -- спросил Рауль.
   -- Из этой.
   -- Стало быть, ты должен помнить, что на этом месте стоял прежде домик?
   -- Ах! точно... точно, -- отвечал пастух, -- домик браконьера?
   -- Именно. Что сделалось с этим домиком?
   -- Его срыли.
   -- Я это вижу, но когда?
   -- Года четыре будет, а точно сказать не могу...
   -- Кто же его срыл?
   -- Господин велел.
   -- Но этот домик принадлежал не ему.
   -- Видите ли, браконьер стрелял дичь господина... его присудили за это заплатить штраф, а вместо денег взяли дом и срыли...
   -- Ах так! -- вскричал Рауль, сжимая кулаки. -- Но мне кажется, -- продолжал он через минуту совершенно спокойным тоном, -- что бывший помещик маркиз Режинальд де ла Транблэ позволил Рожэ Риго охотиться на своих землях и в лесах?
   -- Может быть, -- отвечал мальчик, -- я не слыхал, что сделал прежний господин, но я знаю, что новый засудил браконьера.
   -- Где же теперь Роже Риго и его жена? -- спросил Рауль.
   Мальчик не отвечал, как будто этот вопрос смущал его. Рауль заметил его нерешительность.
   -- Я тебя спрашиваю, где они? -- повторил он. -- Разве ты не знаешь?
   -- Зачем же... знаю.
   -- Так говори же.
   -- Они...
   -- Где?
   -- На кладбище.
   -- Умерли! -- вскричал Рауль. -- Умерли?..
   -- Да!
   -- Оба?..
   -- Оба.
   -- Давно?
   -- Да через полгода после того, как срыли домик...
   -- Но где же они жили до дня своей смерти?
   -- Ночевали где попало, то у одних, то у других, на фермах, в ригах... просили милостыню...
   -- Милостыню!.. -- прошептал Рауль. -- Нищета... милостыня и смерть...
   Потом он прибавил еще тише, протянув руку к замку:
   -- Тот кто их убил!.. так низко, так подло убил!.. там!.. но терпение!.. терпение!..
   Рауль мог бы сказать себе, что между тем как его родители умирали от голода и нищеты, у него было много золота и что если бы он пораньше осведомился об их положении и поспешил к ним на помощь, то исполнил бы только сыновий долг. Да, конечно, он мог бы сказать себе все это, но он этого не сделал. Молодой искатель приключений имел один из тех характеров, которые, при всяком несчастии, случившемся по их же собственной вине, обвиняют всех и вся, исключая самих себя.
   Он позволил мальчику нагнать свое стадо, а сам отправился по дороге к гостинице. Усталая лошадь, чувствовавшая, что возвращается в конюшню, и к тому же беспрестанно понуждаемая голосом и шпорами всадника, везла его домой гораздо скорее, нежели к хижине. Десять часов вечера пробило на деревенской колокольне в ту минуту, когда Рауль сошел с. лошади на дворе гостиницы.

CLXII. Слуги

   На другое утро, к великому удивлению отставного сержанта Ла-Роза и его солдат, Рауль не отдал, как обыкновенно, приказания отправляться в путь. Весь день прошел в полном бездействии. Только в полдень Рауль призвал в свою комнату Ла-Роза и сказал ему:
   -- Мы действуем сегодня вечером, и сегодня же вы получите обещанную награду... Ни слова об этом вашим людям, чтобы они не проболтались... Если я открываюсь вам, это необходимо для того, чтобы вы не допустили ваших солдат напиться. Мне нужно, чтобы сегодня вечером все были готовы, спокойны, мысли всех ясны... Вы поняли меня, не правда ли?..
   -- Клянусь моей гитарой и моей шпагой! -- вскричал Ла-Роз. -- Вы останетесь довольны мною... Я ручаюсь за всех моих людей... Если кто-нибудь из них напьется сегодня, я готов лишиться моего имени Ла-Роза и моего прозвища трубадура!
   -- Хорошо.
   -- В котором часу мы должны выступить?..
   -- Мы поедем отсюда в десять часов вечера.
   -- Довольно! мы будем готовы.
   Остаток дня прошел без происшествий.
   В назначенный час все солдаты были на лошадях, и маленький отрад под предводительством Рауля безмолвно отправился к замку Ла-Транблэ.
   Было одиннадцать часов вечера, когда всадники достигли первых домов деревни, разбросанных вокруг замка. Известно, что крестьяне ложатся спать в одно время с курами и другими домашними птицами, то есть тотчас, как настанет ночь. Поэтому улицы деревни были пусты, и всадники проехали так, что никто их не заметил.
   Рауль не остановился у парадного входа, а продолжал свой путь вдоль стены парка, пока не достиг двери, отворявшейся посредством секрета, который был молодому человеку хорошо известен. Секрет не изменился. Дверь тотчас же повернулась на своих петлях. Все всадники спешились и, ведя лошадей за поводья, вошли в парк. Там, привязав их к деревьям, они разделилась на две группы. Одной командовал Рауль, а другой Ла-Роз, которому кавалер рассказал все подробности своего плана.
   Обе группы направились к замку. Обширный фасад представлял в темноте только две или три светлые точки. Свет этот сиял в окнах столовой, находившейся в первом этаже, и в окна людской и кухни, расположенных в нижнем жилье, почти под землей. Рауль подошел к одному из окон людской и увидал полное собрание всех слуг замка, которые пили и играли. Среди них находились и бывшие служители маркиза Режинальда. Не без волнения молодой человек узнал их лица, напомнившие ему лучшие и прекраснейшие годы жизни. Пока Рауль смотрел, лакей в парадной ливрее вошел в людскую с подносом, на котором стояла серебряная чаша, совершенно пустая, и поставил поднос на стол.
   -- Ну! -- сказал вошедшему другой лакей так громко, что Рауль мог услыхать. -- Что там они делают?..
   -- Что делают?.. Известно что!.. Пьют, как обычно...
   -- Стало быть, ты им теперь не нужен?
   -- Нет; я подал им новую чашу с горячим вином, так как эту они уже опорожнили... Прежде чем они осушат этот океан гасконского вина с пряными кореньями, пройдет целый час. Притом, если что им понадобится, они позвонят.
   -- В таком случае ничто не мешает нам заняться тем же, чем и наши господа?
   -- Разумеется.
   -- Ну! так садись же и будем пить.
   -- Хорошо! -- отвечал лакей.
   Он сел и наполнил свой стакан.
   Рауль не пропустил ни одного слова. Молодой человек сосчитал, сколько было в людской мужчин. Их оказалось десять человек. Кроме того, между ними было пять женщин, вероятно горничных или садовниц. Можно было с достоверностью предполагать, что в людской находилась вся прислуга замка.
   "Все мне благоприятствует! -- подумал Рауль. -- Случай за меня!"
   Сделав знак своим людям, он оставил у окон наблюдательный пост и, обойдя замок кругом, дошел до черной лестницы, которая довольно длинным коридором сообщалась с кухнями и другими службами замка. Людская, в которой находились слуги, имела два выхода. У одного Рауль поставил часового с приказанием не выпускать никого, сам же, с четырьмя другими солдатами, вошел во вторую дверь. Все пятеро имели в руках пистолеты. Прибавим к этому, что физиономии спутников молодого человека могли навести ужас на кого угодно. При этом внезапном вторжении слуги оцепенели и сочли себя погибшими. Женщины начали кричать.
   -- Молчать! -- воскликнул Рауль громовым голосом. -- Вам не будет сделано никакого вреда... Обри, -- сказал он тихо, обращаясь к одному из прежних слуг маркиза Режинальда, -- разве ты не узнал меня?
   Старый слуга смотрел с минуту на молодого человека, потом, всплеснув руками, вскричал:
   -- Господи Боже мой!.. Возможно ли? Не ошибаюсь ли я?.. Месье Рауль, вы ли это?
   -- Да, это я, точно я, -- отвечал молодой человек. -- И так как ты знаешь, кто я, то скажи своим товарищам, чтобы они успокоились и что им нечего меня бояться...
   -- Но, ради Бога, -- продолжал старый слуга, -- месье Рауль, зачем вы приехали сюда?..
   -- Я должен исполнить долг правосудия, должен отомстить... -- возразил сын браконьера Рожэ Риго. -- Я хочу судить злодеев, которые уморили с голода моего отца и мать!.. Я отомщу подлецам, которые отняли у меня мое наследство!..
   Обри, весь дрожа, хотел было что-то отвечать, но Рауль не дал ему времени и, обращаясь к двум своим подчиненным, сказал:
   -- Наблюдайте, чтобы никто не вышел отсюда. Вы мне отвечаете своей головой за всех этих людей; имейте к ним величайшее уважение, но если кто-нибудь из них вздумает бежать, стреляйте без разговоров.
   В ту минуту, когда Рауль отдал этот приказ, раздался звонок. Рауль знал, что этим звонком пирующие владельцы замка призывали слуг. Настал промежуток молчания. Потом звонок раздался снова, и на этот раз ясно было видно, что звонивший был раздражен.
   -- Ага! -- вскричал Рауль с ужасным хохотом. -- Господа приходят в нетерпение; не стоит заставлять их ждать долее... я иду!..
   И он вышел.
   СLXIII. Господа
   В успехе экспедиции нельзя было сомневаться, и почти излишними становились предосторожности, которые Рауль предпринимал до сих пор. Если бы пьяницы, пировавшие наверху, и услыхали на лестнице быстрые шаги нескольких человек, то без сомнения просто предположили бы, что лакеи спешат явиться на зов.
   Рауль со своими солдатами в несколько секунд дошел до верхнего этажа. Ла-Роз остался в нижнем жилье. Возле столовой был широкий коридор. У каждой из четырех дверей этого коридора Рауль поставил часового. Пока он делал эти распоряжения, пьяные голоса кричали во все горло:
   -- Да придут ли наконец эти негодяи!..
   -- Кажется, прости меня Господи! что они насмехаются над нами!..
   -- Это вино прескверное!..
   -- В нем нет корицы!
   -- И лимона!..
   -- И сахара!..
   -- Повар мерзавец!..
   -- Метрдотель негодяй!
   -- Все они плуты!..
   -- Мошенники.
   -- Надо прогнать этих мерзавцев!..
   -- Именно, прогнать их!..
   -- Придут ли они?..
   -- Не знаю, кто меня удержит проколоть насквозь первого, который появится...
   В эту минуту дверь растворилась. Первым появился Рауль. Он вошел один и затворил за собой дверь. На голове у него была шляпа, в левой руке обнаженная шпага, за поясом пистолеты. Он подошел к столу, скрестил руки на груди и громко сказал:
   -- Вы, кажется, звали, господа? Я пришел... чего вы хотите?
   Глубокое удивление, но еще не испуг, отразилось на лицах пирующих. Их было шестеро: кавалер Клодульф-Элеонор де Жакмэ, виконт Антенор де Вертапюи, барон Станислав -- Ландольф-Адемар де Морнсуш и, наконец, трое стряпчих, помогавших трем наследникам своими честными и бескорыстными советами. Все шестеро уже, видимо, дошли до первой стадии опьянения; но оно произвело на них совершенно различное действие.
   Кавалер де Жакмэ был красен как рак. Лицо виконта де Вертапюи приняло желтый оттенок с багровыми пятнами. Барон де Морнсуш казался не краснее, не бледнее обыкновенного, но не мог раскрыть своих моргающих глаз, и прилипший язык его совершенно отказывался ему повиноваться. У троих же стряпчих покрасневшие носы резко выделялись на посиневших лицах, на которые в беспорядке падали жирно напомаженные редкие волосы.
   Повторяем, все шестеро смотрели на Рауля с глубоким и естественным удивлением. Стряпчие его не знали, наследники не могли узнать.
   Рауль сделал еще шаг вперед, устремил угрожающий взор на безобразные лица кавалера, виконта и барона и повторил:
   -- Я пришел... Чего вы хотите?
   Кавалер де Жакмэ имел самую крепкую голову из всех собеседников. Мы уже видели его на деле. Он первый опомнился от удивления и, взглянув на Рауля с презрительным видом, спросил:
   -- Кто вы и каким образом очутились здесь?
   Жакмэ не узнавал Рауля, которого видел всего один раз и который притом очень изменился с того времени. Вместо ответа Рауль приподнял шляпу и сказал:
   -- Господа, взгляните на меня хорошенько...
   -- Что же дальше? -- спросил Жакмэ.
   -- Теперь, вероятно, вы вспомнили меня?
   -- Я вас никогда не видел.
   -- Вы меня видели, видели в лицо!.. И в тот день я сказал вам, что не прощаюсь с вами, потому что мы еще увидимся... Я сдержал свое слово! вот я здесь.
   Последние слова Рауля тотчас же пробудили в кавалере де Жакмэ воспоминание о прошлом, промелькнувшее в уме его подобно молнии в темную ночь. Он ясно вспомнил похоронный обед, вспомнил приемного сына маркиза Режинальда, бледного и давшего клятву отмстить. Он понял, что, вероятно, ему и его родственникам грозила какая-то опасность; но, без сомнения, эту опасность можно было предотвратить. Рауль явился один, а у кавалера де Жакмэ было пять товарищей и двенадцать лакеев, и потому он решился выказать твердость.

CLXIV. Кавалер де Жакмэ

   Кавалер де Жакмэ принял надменную позу.
   -- Ах да! -- сказал он, презрительно осматривая Рауля с головы до ног. -- Теперь я действительно узнаю вас...
   Молодой человек не переставал хранить грозное молчание, Жакмэ продолжал:
   -- Вы, кажется, сын мужика, бродяга, которого мой достойный родственник, покойный маркиз Режинальд, взял к себе из милости?..
   Услышав эти слова, Рауль посинел. Глубокая морщина прорезала его лоб. Молодой человек закусил нижнюю губу так крепко, что из нее брызнула кровь, и рука его сжала эфес шпаги. Но он тотчас преодолел эти признаки страшного урагана, собравшегося в его груди, и отвечал почти спокойным голосом:
   -- Да, я именно тот, про кого вы говорите...
   "Он боится! -- подумал кавалер де Жакмэ при виде этого спокойствия. -- Без сомнения, он думал найти меня одного и испугать своим присутствием... Теперь он видит, что попал в засаду как дурак"...
   И ободренный этим убеждением, он продолжал:
   -- Я не знаю, по какой причине явились вы в этот замок таким неприличным образом, без позволения законных владельцев... но как ни безнравственен этот поступок, я не хочу ставить его вам в вину, потому что вы действительно не можете знать, как следует поступать благовоспитанным людям... Верно, вы пришли просить нашего покровительства или умолять о каком-то пособии? Конечно, вы не заслуживаете ни того ни другого и недостойны ни малейшего участия; но все-таки, ради памяти нашего достойного родственника, покойного маркиза Режинальда, мы не заставим наших лакеев выгнать вас и даже не откажем вам в нескольких экю... Ступайте же на кухню, вы должны знать туда дорогу, пришлите ко мне моего камердинера, и я прикажу ему дать вам небольшую сумму...
   Взор Рауля, сначала устремленный на кавалера де Жакмэ, во время этой продолжительной тирады мало-помалу опускался и теперь был совершенно потуплен в пол. Когда Жакмэ перестал говорить, опять наступило молчание, которое в высшей степени стесняло его. Видя, что Рауль не трогается с места, он вскричал:
   -- Что же вы? чего вы ждете?
   Рауль поднял голову, и в эту минуту выражение его глаз заставило кавалера де Жакмэ задрожать; несмотря на пятерых товарищей и двенадцать лакеев, он почувствовал сильный припадок испуга.
   -- Чего я жду? -- повторил Рауль медленным и важным голосом. -- Я рассуждаю... я обдумываю...
   -- Что? -- прошептал кавалер де Жакмэ, дрожа.
   -- Я спрашиваю себя, должен ли я сделать честь такому подлецу, как вы, скрестив с ним мою шпагу, или мне просто следует воткнуть вам в живот этот нож или прострелить голову.
   Красное лицо кавалера вдруг позеленело. Страх уступил место ужаснейшему беспокойству. Он встал, опрокинув стул, между тем как собеседники его оставались неподвижны, как будто были пригвождены к своим местам.
   -- Милостивый государь... милостивый государь!.. -- закричал он. -- Надеюсь, что вы меня не убьете?
   Рауль надел шляпу и, взяв шпагу в правую руку, подошел к кавалеру де Жакмэ, говоря:
   -- Волков и змей всегда убивают...
   -- Тот подлец, кто убивает беззащитного... -- взревел несчастный провинциал.
   -- Подлец! -- повторил Рауль.
   -- Да, подлец!..
   -- И вы, негодяй... вы говорите о подлости! Но хорошо, я, пожалуй, оставлю вам возможность спасения... Я унижусь до вас... я убью вас, но на дуэли... Защищайтесь!
   -- Не могу... -- пролепетал кавалер де Жакмэ.
   -- Почему?
   -- Вы видите, что у меня нет оружия...
   -- Вот оно, -- сказал Рауль, указывая шпагой на доспехи, висевшие на стене.
   Провинциал, совершенно обезумевший от страха, бросился к доспехам и схватил шпагу, но вместо того, чтобы возвратиться к Раулю, он со всей силой отчаяния дернул за шнурок колокольчика, висевшего возле доспехов. Улыбка страшной ненависти и глубокого презрения появилась на губах Рауля.
   -- О! подлый трус! -- прошептал он.
   Кавалер все звонил. По весьма основательной причине никто не явился на этот зов. Мало-помалу Жакмэ потерял надежду получить помощь от лакеев, надежду, которая поддерживала его несколько секунд. Тогда он сделал движение как бы для того, чтобы подойти к Раулю; но, проходя мимо двери, выходившей в коридор, он отворил ее и хотел убежать, но впотьмах он наткнулся на человека, вооруженного с головы до ног, который одной рукой замахнулся на него шпагой, а другой прицелился из пистолета. Кавалер вскрикнул от бешенства и отчаяния и возвратился в столовую, шатаясь как пьяный. Он совершенно растерялся, но ужасное ощущение вдруг вывело его из этого оцепенения. Рауль дал ему пощечину, плюнул ему в лицо и дал по плечу несколько ударов шпагой плашмя. Эти постыдные оскорбления на одно мгновение зажгли искру мужества в негодяе. Он согнулся как ягуар, готовящийся прыгнуть. Хриплый вой вырвался из его горла, глаза налились кровью, пена показалась у рта, и он бросился на Рауля. Тот встретил его острием своей шпаги, которая слегка вошла в грудь де Жакмэ и заставила его отступить. Три раза подряд бросался он на Рауля со слепой, неимоверной яростью, но каждый раз встречал, как железную стену, острие его неподвижной шпаги и отступал, обливаясь кровью. Три струи крови текли из трех ран, из которых ни одна, впрочем, не была опасна, но вид Жакмэ стал отталкивающим, потому что лоб его был прорезан во всю вышину, и лицо несчастного уже не походило на человеческое. Тогда поддельное мужество, о котором мы говорили, вдруг оставило его, оставило вполне. Вместо того чтобы снова напасть на Рауля, подлец бросил шпагу и пустился было бежать. Но бегство было невозможным. Жакмэ знал, что двери караулят, и потому начал бегать вокруг стола, преследуемый своим противником, который напрасно называл его самыми оскорбительными именами, желая заставить его опять взяться за шпагу.
   Видя, что все оскорбления не производят на негодяя другого действия, кроме того, что только усиливают его бег, Рауль схватил Жакмэ за платье, остановил, снова дал ему пять или шесть пощечин и наконец швырнул его изо всех сил лицом на стол. Кавалер раскроил себе лоб; боль была страшная. Она произвела на несчастного то же действие, какое производит зажженный светильник, приложенный к бокам старой лошади: в несколько секунд она возвратила ему энергию и ярость. Он приподнялся и, схватив со стола нож, бросился на Рауля, схватил его левою рукою, а правой ударил ножом. К счастью для Рауля, острие ножа только скользнуло по пряжке его пояса; застигнутый врасплох этим неожиданным нападением, молодой человек скоро оправился. Он сдавил правую руку Жакмэ, выхватил у него нож и, прижав несчастного к своей груди со сверхъестественной силой, вонзил ему нож между лопаток. Рауль почувствовал, как судорожный трепет пробежал по телу его побежденного врага. Тогда он выпустил его, и труп тяжело повалился на пол, обагрив его кровью.

CLXV. Возмездие

   Кавалер де Жакмэ умер. Нож вонзился в него до самой рукоятки. От падения он прошел сквозь тело, и красное острие вышло посреди груди. Труп был ужасен: разрубленный лоб, обезображенное и окровавленное лицо, глаза, широко раскрытые, но уже тусклые, внушали отвращение.
   Губы Рауля были искажены страшной яростной улыбкой; ноздри его дрожали, раздуваясь от свирепого наслаждения. Он оттолкнул ногой обезображенный труп Жакмэ и вскричал:
   -- Я не ошибался!.. мщение -- сладостное чувство!..
   Два наследника и трое стряпчих присутствовали при всей этой сцене, неподвижные, как будто окаменевшие от испуга. Пока продолжалась страшная борьба между Раулем и кавалером де Жакмэ, никто из свидетелей ее не был способен сделать движение или произнести слово... Но когда кровавая трагедия пришла к развязке, пятеро испуганных собеседников вдруг, как по волшебству, снова получили способность двигаться, говорить, плакать, стонать и умолять. Все они бросились на колени перед Раулем, стараясь схватить его руки или уцепиться за его платье. Поднялся жалобный хор, подобный хорам в страшных трагедиях Софокла и Еврипида.
   -- Пощадите!.. -- говорил виконт де Вертапюи.
   -- Смилуйтесь!.. -- кричал барон де Морнсуш.
   -- Помилосердствуйте!.. -- молили трое стряпчих.
   -- Будьте велико...
   -- Великодушны!..
   -- Благородны!..
   -- Будьте милостивы!..
   -- Будьте сострадательны!..
   -- Мы негодяи!..
   -- Мошенники!..
   -- Страшные плуты!..
   -- Мы заслуживаем виселицы!..
   -- Четвертования!..
   -- И хуже еще!..
   -- Но мы раскаиваемся!..
   -- Сожалеем!..
   -- Печалимся!..
   Потом жалобный хор опять принимался кричать:
   -- Пощадите!..
   -- Смилуйтесь!..
   -- Помилосердствуйте!..
   Рауль смотрел некоторое время с ненавистью и презрением на пятерых подлецов, которые пресмыкались у его ног и трое из которых даром угощали его зрелищем своей отвратительной трусости, потому что, не оскорбив его ничем, они не имели причин бояться его. Потом, подумав несколько, он сделал знак одному из часовых, стоявших в коридоре, который не мог устоять от искушения и растворил дверь, чтобы посмотреть на драку. Часовой подошел.
   -- Призови сюда Ла-Роза, его людей и всех слуг замка, -- сказал Рауль.
   Через три минуты это приказание было исполнено, и столовая наполнилась людьми. При виде трупа кавалера де Жакмэ отставной сержант французской гвардии покрутил свои усы с видом вполне одобрительным и пробормотал сквозь зубы:
   -- Клянусь моей гитарой и моей шпагой! Прекрасно исполненное дело!..
   Слуги же дрожали и думали, что их ведут на смерть. Охотно бросились бы они на колени, как наследники и стряпчие, но не смели. Только зубы их стучали от ужаса.
   -- Выбросьте из окна эту падаль! -- сказал Рауль, указывая на тело кавалера де Жакмэ.
   Прежде чем он успел окончить это приказание, окно было уже открыто и послышался глухой шум тела, катившегося по ступеням крыльца.
   -- Хорошо! -- сказал молодой человек. -- Подойдите сюда, -- прибавил он, обращаясь к Ла-Розу.
   -- Здесь! -- отвечал отставной сержант с военным поклоном,
   -- Из чего сделаны ножны шпаг ваших солдат?
   -- Из кожи, и кожи отличной, смею заверить честным словом Ла-Роза; они гибки и крепки, мягки и прочны.
   -- Прекрасно. Пусть четверо ваших солдат снимут шпаги и возьмут их в руки.
   -- Исполнено.
   -- Пусть четверо слуг возьмут эти ножны...
   Четверо лакеев, надеясь спасти свою жизнь быстрым к слепым повиновением, тотчас подошли. Ла-Роз еще не понимал мысли своего начальника; но он недолго оставался в неизвестности. Рауль указал на виконта и барона, все еще стоявших на коленях, и сказал:
   -- Схватите этих двух мерзавцев, снимите с них платье, жилеты, все, да проворнее!.. -- продолжал Рауль.
   Одной секунды было достаточно, чтобы раздеть виконта и барона, которые от испуга не могли уже ни кричать, ни просить.
   -- А теперь? -- спросил Ла-Роз.
   -- Теперь пусть четверо солдат поставят их на колени и держат в этом положении, а четверо лакеев бьют их ножнами до тех пор, пока я не велю перестать.
   -- Прекрасно!.. прекрасно! -- весело закричал отставной сержант, который наконец понял, в чем дело. -- Честное слово, даже я, Ла-Роз, не придумал бы лучше! Клянусь моей гитарой и моей шпагой! Мысль поистине замысловатая и поэтическая...
   -- Я буду считать до трех, -- продолжал Рауль, -- когда я произнесу слово три, лакеи должны ударить разом и продолжать бить в такт... в противном случае я буду принужден дать им урок на их собственных плечах.
   Кроме двух наследников, трех стряпчих и четырех лакеев, все захохотали.
   -- Раз! -- сказал Рауль.
   И лакеи тверже ухватились за кожаные ножны.
   -- Два! -- произнес молодой человек.
   Лакеи подняли руки.
   -- Три!..
   Четверо ножен вдруг опустились на виконта и барона. Оба страшно вскрикнули, употребляя сверхъестественные усилия, чтобы встать на ноги. Но железные руки пригвоздили их к полу, и второй удар был нанесен с изумительной правильностью.
   Мы не будем распространяться о подробностях этой отвратительной казни, которая называется бичеванием. Скажем только, что при шестом ударе брызнула кровь, а при двенадцатом стоны и крики прекратились, по той простой причине, что жертвы были уже без чувств.
   -- Довольно! -- скомандовал Рауль.
   Отставной сержант, которого это зрелище очень забавляло, нашел, что приказ кончить экзекуцию был дан слишком скоро.
   -- Клянусь моей гитарой и моей шпагой! -- отважился он сказать. -- Мне кажется, недурно было бы поколотить также и приказных.
   -- Не к чему, -- возразил Рауль, между тем как несчастные громко кричали, -- для них я придумал другое наказание...
   И обратившись к лакеям, он приказал принести три фляжки водки. Это было сделано в одну секунду, потому что в шкафах столовой находился огромный запас напитков.
   -- Теперь дайте мне три самых больших стакана, какие только есть в замке... -- продолжал Рауль.
   Лакей повиновался, Рауль велел наполнить водкой эти гигантские стаканы, в каждый из которых входила целая бутылка. Потом он сказал стряпчим:
   -- Любезные друзья, выпейте в честь правосудия.
   -- От всего нашего сердца, -- пролепетали стряпчие.
   -- Только, мои добрые друзья, -- продолжал Рауль, -- заметьте себе вот что: надо опорожнить разом весь стакан... Если вы приметесь пить во второй раз или оставите хоть каплю на дне, я тотчас же прикажу прострелить вам голову...
   Стряпчие побледнели.
   -- Ну, -- продолжал Рауль, -- время не терпит, поторопитесь...
   Пять или шесть пистолетов были направлены в головы приказных. Они решились, схватили гомерические кубки и, не останавливаясь, не переводя дух, осушили их до последней капли, прокричав по приказанию Рауля:
   -- В честь правосудия!..
   Последствия этого тоста были страшны и внезапны. Бледные лица стряпчих побагровели. Стаканы выпали из их ослабевших рук, и они все трое, задушенные алкоголем, покатились на пол... Если они еще не совсем умерли, то жизнь их уже не стоила и одного су...
   -- Когда приказные пьют в честь правосудия, -- сказал Рауль в виде философического размышления, -- всегда бы должны выходить подобные последствия...
   Потом, обратившись к своим солдатам, которых чрезвычайно забавляли эти эпизодические сцены, он сказал:
   -- Друзья мои, я привел вас сюда затем, чтобы совершить свое мщение... Мое желание исполнилось, и, конечно, я не мог воображать, чтобы оно исполнилось так успешно и так блистательно. Отчасти вам я обязан всем этим и заплачу за это по-царски!..
   Рауль бросил на стол тяжелый кошелек, наполненный золотом, и продолжал:
   -- Вы найдете в этом кошельке сумму, которую я обещал Ла-Розу, и даже сотню луидоров лишних... но это еще не все... подобная шита была бы весьма скудной, а повторяю, я хочу заплатить вам щедро... Замок, в котором мы находимся, принадлежит мне! Он мой по воле его благородного и последнего владельца... А я отдаю вам то, что он отдал мне... Все здесь принадлежит вам... берите... все ваше...
   Крик радости вырвался у всех авантюристов.
   -- Пойдем грабить! -- завопили они. -- Славная добыча!..
   И самые догадливые подхватили серебро, находившееся на столе.
   -- Клянусь моей гитарой и моей шпагой! -- пробормотал Ла-Роз, засовывая в свои широкие карманы ложки и вилки. -- У этого дворянина истинно высокие идеи! Приятно трудиться под его начальством...
   Напевая первые стихи сентиментального куплета, он схватил свечку и побежал осматривать замок от погреба до чердака" чтобы награбить вдоволь, солдаты подражали его примеру, и скоро старый замок наполнился неистовыми и беспорядочными криками этих разбойников.
   Между тем Рауль вышел из замка и быстро направился в ту сторону парка, где были привязаны лошади. Он вскочил на своего коня, галопом проскакал по улице деревни, по-прежнему спящей, и замедлил бег лошади только тогда, как выехал на вершину того пригорка, о котором мы уже говорили несколько раз и который возвышался над замком и парком. Тут он остановился и обернулся. Ночь была темная, и огромные черные тучи медленно катились по мрачному небу. В окнах замка виднелись огни, перебегавшие подобно тем блуждающим огонькам, которые бывают видимы на болотах.
   Вдруг в окнах замка блеснул яркий свет, разгоравшийся все ярче и ярче... Рауль увидал, как к небу поднялся огромный столб дыма; скоро дым сделался гуще и темнее; миллионы искр брызнули из окон, как на фейерверке, и синее пламя, извиваясь подобно гигантской змее, обвило каменные карнизы и аспидную кровлю.
   -- Замок горит, -- прошептал Рауль. -- Я этого ожидал... так и должно быть... Благородный замок! Какой печальный конец! Но этого требовало правосудие.
   Неподвижный, он продолжал смотреть. Пожар, которого никто не думал останавливать, увеличивался с каждой секундой. Вскоре все небо побагровело от зарева.
   -- Я сдержал мое обещание! -- вскричал молодой человек. -- Я принес сюда траур, кровь и огонь!
   Потом, повернув, как бы с сожалением, голову своей лошади, Рауль пустил ее в галоп по холму по направлению к деревне, которую оставил несколько часов тому назад. В гостинице он нашел Жака, который стоял во дворе и держал за поводья двух оседланных лошадей, как Рауль приказал ему. Предоставив своей лошади полную свободу вернуться в конюшню, Рауль вскочил на одну из лошадей, которых держал Жак, и вместе со своим верным слугой поскакал по дороге в Париж. Более двух часов господин и слуга скакали во всю прыть, не размениваясь ни одним словом. Наконец Рауль в первый раз оглянулся назад. Между замком Ла-Транблэ и тем местом, где он находился, было более пяти лье. Однако на горизонте было такое яркое зарево, как будто солнце готово было показаться из-за холмов.
   -- Ах, кавалер, -- вскричал Жак, -- какой там ужасный пожар!..
   Рауль не отвечал на это замечание и опять пустил лошадь в галоп.
   "Не слишком ли жестоко я отомстил?" -- спрашивал он себя.
   Если читателям нашим любопытно знать об участи виконта де Вертапюи, барона де Морнсуша и трех приказных -- особ, достойных такой участи -- мы расскажем о них.
   Два сонаследника кавалера де Жакмэ остались в столовой совершенно без чувств вследствие страшного бичевания. Водка привела трех приказных точно в такое же состояние. С той минуты, как в замке начался грабеж, никто о них не заботился, Слуги убежали; разбойники старались забрать все, что возможно, и разбивали шкафы и комоды. Свечка, нечаянно поднесенная одним из них к занавеске, быстро развила пожар. Когда пламя и дым охватили столовую, страшный жар вывел из обморока виконта де Вертапюи и одного из стряпчих. Несчастные старались ползком добраться до лестницы; но пламя преграждало им путь. Им оставалась одна свободная дорога: окно, в которое они и бросились. Один разбил себе череп; другой -- поясницу. Оба умерли на месте. Двое других стряпчих и барон де Морнсуш задохнулись от дыма.
   Все пятеро были ужасные негодяи, как и кавалер де Жакмэ. Однако, как христиане, мы должны пожелать:
   -- Господь да помилует их души!..
   Мы рассказали, что как только начался грабеж, все слуги убежали. Они подняли тревогу в деревне, рассказывая, что шайка разбойников и убийц ворвалась в замок, убила господ и, наверно, перережет и сожжет всю деревню. Это ужасное известие распространилось с быстротою молнии. Менее чем через четверть часа крестьяне вооружились, одни вилам". другие старыми заржавленными шпагами и карабинами. Эта импровизированная армия засела а парке в чаще деревьев. Добрые пикардийцы от всего сердца ненавидели новых владельцев замка и вовсе не намерены были мешать грабежу; но, боясь, чтобы разбойники не ворвались в их собственные жилища, решили истребить всю шайку бродяг, намеревавшихся, по словам лакеев, опустошить деревню точно гак же, как замок.
   Поэтому, когда Ла-Роз и солдаты его, прогнанные пожаром, предполагали с богатой добычей возвратиться к своим лошадям, они вдруг услышали, к своему величайшему удивлению, залп из карабинов и на них, неизвестно откуда, посыпался град пуль. Двое из них упали. Остальные со шпагами в руках в бешенстве бросились обыскивать деревья и отвечали на выстрелы из карабинов выстрелами из пистолетов. Началась драка. Она была ужасна, но непродолжительна. Авантюристы были лучше вооружены, но на каждого приходилось по двадцать крестьян. Ла-Роз и его солдаты, окруженные со всех сторон, геройски сопротивлялись: но подавленные численностью, эти герои преступления должны были пасть, успев тем не менее положить на месте десятка два своих противников.
   Освещаемая зловещим пламенем пожара, большая аллея была усеяна трупами и залита потоками крови. Только два разбойника успели убежать, добраться до того места, где были привязаны лошади, и выехать из парка и деревни. Один из них был Ла-Роз. Отставной сержант лишился в сражении одного глаза, выколотого вилами, и правого уха, отрубленного косой; это все же не помешало ему через месяц после рассказанных нами происшествий отличаться, с повязкой на глазу и с пластырем на ухе" в таверне "Союз Марса и Венеры", клясться по-прежнему своей гитарой и шпагой я напевать сентиментальные куплеты.
   Рауль де ла Транблэ благополучно вернулся в Париж: продав своих лошадей в Аббевилле, он ехал с Жаком на почтовых день и ночь.
   Странное дело, молодой человек сам не мог объяснить себе, отчего он не чувствовал той радости, которой ожидал после совершившегося мщения. Характер его сделался мрачен. Ночью ему снились зловещие сны; ему представлялись кровавые трупы и призраки, освещенные багровым заревом пожара. Он просыпался орошенный холодным потом и невольно спрашивал себя:
   "Не слишком ли жестоко я отомстил?"

CLXVI. Покушение на самоубийство

   Много дней, много месяцев, много лет Рауль провел, беспрестанно повторяя себе, что ничего на свете не желал так, как мщения... Он это говорил и думал.
   Теперь, когда эта цель его жизни была достигнута, был ли он счастлив? Нет. Никогда он не чувствовал такой глубокой и мрачной тоски, никогда не смотрел на настоящее и будущее таким отчаянным взором. Удовольствия, почести, богатство, любовь, все это являлось ему сквозь траурный креп. В голове его вмещались только самые грустные мысли. Печальный молодой человек утратил сон и аппетит, он бледнел и худел, и верный Жак приходил в отчаяние.
   В таком положении дел, в голове Рауля снова мелькнула мысль о самоубийстве, которой он и прежде поддавался без большого сопротивления; однако он вначале решился на последнее усилие; другими словами, он вздумал попробовать привязаться к жизни посредством какой-нибудь страсти, А какие страсти могли быть полезнее всего для этого великого опыта? Любовь? Но Рауль убеждал себя, что сердце его было более мертво и холодно, чем у старика. Вино? Одна мысль о постоянном пьянстве внушала молодому человеку отвращение, которое он не в силах был преодолеть. Игра?.. А!.. игра... Рауль сказал себе, что карты доставили ему богатство и что, может быть, и теперь не откажут в тех сильных ощущениях, в которых он нуждался, чтобы жить! На этот раз уже не прибыли шел он искать у зеленого сукна, а интереса в жизни.
   Итак, он вернулся в игорный дом на улице Сент-Онорэ, куда мы уже не раз сопровождали его.
   Возвращение Рауля к игре доставило бы недостаточно добросовестному романисту прекрасный случай распространить на несколько страниц исполненные волнений перемены выигрыша и проигрыша... но Боже мой, это было бы ужасно скучно, и для нас достаточно будет полдюжины строчек.
   Счастье изменило Раулю. Он проигрывал с таким же удивительным постоянством, с каким прежде выигрывал; проигрывал беспрестанно, безостановочно, десять дней подряд. Рауль был вне себя от радости. Его богатство уничтожалось, но что за беда? Молодой человек достигал своей цели. Его мрачная грусть, угрюмая озабоченность исчезли совершенно. Он становился беззаботным как прежде, может быть, даже более прежнего; он только этого и желал. Скоро Рауль увидал, как последний луидор из его наличных денег растаял в пожирающем пламени "ландскнехта", как комок снега при первых лучах теплого весеннего солнца.
   Тогда он продал свою великолепную мебель. Потом свои картины... Потом своих лошадей... Потом свои вещи... Потом почти весь свой гардероб. Кроме Жака, все слуги были отпущены. Рауль нанял на улице Ришелье, на третьем этаже одного небогатого дома, очень маленькую меблированную квартиру. Деньги, вырученные им от продажи вещей, быстро исчезли.
   В один прекрасный день у Рауля осталось только тридцать луидоров, часы, подаренные ему маркизом Режинальдом и игравшие такую важную роль в этом рассказе, и пара пистолетов, которые он оставил для того, чтобы в одно прекрасное утро или в не менее прекрасный вечер прострелить себе голову.
   Рауль положил в карман двадцать луидоров и пошел играть. Он отправился с намерением -- если счастье ему не поблагоприятствует -- отдать Жаку остальные десять луидоров, а потом застрелиться.
   Счастье не вернулось. Двадцать луидоров исчезли в пять минут. Рауль очень философски помирился с этим положением, предвиденным давно, вышел из игорного дома и, насвистывая сквозь зубы модную арию, возвратился домой, чтобы убить себя.
   Он поднялся на третий этаж и, так как, уходя, дал Жаку позволение выйти, сам отворил дверь ключом, который был у него в кармане. Войдя в комнату, он зажег свечу, завернул десять луидоров в бумагу, на которой написал: "На память моему верному Жаку".
   Потом взял пистолеты и осмотрел их... Они не были заряжены! Рауль с гневом топнул ногою и пошел взять из комода порох и пули, которые два дня тому назад сам положил туда. Напрасно искал он. Порох и пули исчезли.

CLXVII. Маскарад

   Руководимый инстинктом привязанности, Жак опасался, чтобы господин его не покусился еще раз на ужасное самоубийство. Настойчивость, с какою Рауль хотел оставить пистолеты, продав все другие, более полезные, вещи, увеличила опасения верного камердинера. Рискуя заслужить гнев и упреки барина, он разрядил пистолеты и спрятал порох и пули под свою кровать.
   Так как была уже ночь, Рауль не мог купить себе ни пуль, ни пороху и потому должен был отказаться на время от своего убийственного намерения. Правда, ему оставались еще два средства лишить себя жизни; а именно -- выброситься из окна или проткнуть себя шпагой. Но самоубийство имеет свои прихоти, не более и не менее, чем все другие страсти. Иной англичанин охотно перерезает себе горло бритвой в туманный день, но ни за что не согласится повеситься. Другой, напротив, очень комфортабельно вешается на гвоздь, а ни за что не проткнет себя холодной сталью. Негоциант, убивающий себя по случаю банкротства (существуют ли еще такие ныне?) стреляется из пистолета; мышьяк ему противен. Предлежите влюбленной гризетке лишить себя жизни не посредством жаровни, настоем медных денег в уксусе или утоплением в Сене, и вы увидите, с каким видом она вас примет. Словом, Рауль хотел умереть не иначе как прострелив себе голову. Когда первое разочарование несколько прошло и первый гнев утих, он сказал себе:
   "Поживем до завтра, если уж это непременно нужно... Ночь скоро пройдет!.."
   Но тотчас же, в виде размышления, он прибавил:
   "Скоро пройдет! Но что же делать ночью, если не спится?.."
   Размышляя, каким бы образом употребить несколько часов, остававшихся ему для жизни, Рауль наконец придумал.
   "Поеду в маскарад, -- подумал он, -- там, по крайней мере, я подожду рассвета в многочисленном и шумном обществе..."
   Приняв это намерение, Рауль развернул пакет, приготовленный для Жака, и положил десять луидоров в карман, не без сожаления о глубоком спокойствии, которое пуля и порох доставили бы ему. Странное расположение духа для человека, едущего на маскарад!
   С ноября 1716 года Филипп Орлеанский, регент Франции, позволил герцогу д'Антенскому давать каждую зиму маскарады в оперной зале. Сначала число этих балов было ограничено тремя в неделю. Это новое удовольствие имело огромный успех.
   Без сомнения, этому способствовало то, что театральные машинисты нашли способ поднимать без труда и менее чем за час пол партера в уровень со сценой, которая, таким образом, соединившись с залой, составляла огромное пространство, освещенное множеством люстр, В этой-то импровизированной зале замаскированная толпа демонстрировала свои странные и пестрые костюмы и заводил? бесчисленные интриги перед глазами людей более спокойных, которые наполняли ложи. Эта комедия, по словам современников, стоила всякой другой. Многие из дам под предлогом чрезмерной жары (довольно правдоподобным) через некоторое время снимали с себя маски и обнаруживали таким образом, в оживленных сценах, те впечатления, которые под маской, к несчастью, могли бы быть скрыты. Маскарады обыкновенно бывали полнехоньки, тем более что пять ливров, уплачиваемых при входе, составляли безделицу сравнительно с наслаждением, которое доставляли подобные зрелища. Конечно, никто не пожалел бы заплатить и луидор в те дни, когда регент, являясь в опере, выставлял себя перед добрыми парижанами в придачу к спектаклю. Довольно часто можно было видеть, как его королевское высочество прогуливался по этой арене сумасбродства, под руку с одной из своих возлюбленных, шатавшейся так же, как и он, от опьянения.
   В один вечер, после ужина в Пале-Рояле, регент был до того пьян, что один из его фаворитов, де Канильяк, очень боялся, чтобы его высочеству не вздумалось в таком состоянии появиться в оперной ложе, потому что в таком случае спектакль, по всей вероятности, сделался бы чересчур забавным для публики. Вследствие этого он умолял сто высочество лечь спать, доказывая самым убедительным образом, что духота, жара, свет от люстр, музыка и шум толпы непременно нагонят на него мигрень. Герцог сделал вид, будто согласился на просьбу де Канильяка, лег в постель в его присутствии и, чтобы скорее избавиться от его докучливого надзора, начал храпеть как человек, глубоко спящий. Де Канильяк, обрадовавшись своему успеху, вышел на цыпочках, потирая себе руки. Едва он затворил за собою дверь, как регент перестал храпеть, раскрыл глаза, соскочил с постели, позвонил камердинеру и, поспешно одевшись, отправился в оперу. Там он несколько раз прошелся по зале, шатаясь так сильно, что не мог не обратить на себя всеобщего внимания.
   На другой день герцог Орлеанский, узнав, что де Канильяку известна его шалость, сказал, как только тот вошел в его спальную:
   -- Вот мой ментор идет меня бранить за то, что я поступил вчера вопреки его воле!..
   -- Не бойтесь, -- отвечал де Канильяк, -- вы никогда не будете моим Телемаком...
   Легко понять, что в том расположении духа, в каком находился Рауль, он ехал в оперу не затем, чтобы искать удовольствия, а единственно из желания убить время на несколько часов. Молодой человек хотел почувствовать вокруг себя шум, движение и радость, но не имел намерения рассеяться от мрачных мыслей, в которые был погружен. Поэтому, желая избегнуть навязчивости и пустой болтовни, Рауль надел черное домино и маску. Благодаря принятой им предосторожности его никто не мог узнать. Он бросился в самую гущу толпы, толкая всех направо и налево и нисколько не заботясь об угрожающем ропоте, который раздавался вокруг него в группах, между которыми он проходил. Легко понять, что дуэль и даже несколько дуэлей не должны были составлять проблемы для человека, который имел намерение на следующий же день прострелить себе голову; но Рауль не искал ссоры. Пистолетный выстрел, который он предназначал себе, нравился ему, по крайней мере, не меньше, чем и удар шпагой, нанесенный чужой рукой. Однако молодой человек все-таки находил маленькое развлечение сердить окружающих его и продолжал толкать, ни более ни менее как ревнивый муж, бегущий за женой, затерявшейся в толпе. Странное дело, почти неслыханное, Рауль слышал, как окружающие бранили его, но не наткнулся ни на одну ссору. Утомившись наконец от поистине геркулесовского труда насильственным образом разделять сплошные массы толпы, Рауль отправился в фойе. Там он прохаживался долго, но посреди сумасбродных любовных интриг, завязывавшихся вокруг него, был так же печален, как траппист, стоящий на краю могилы, которую он роет для самого себя, и прислушивающийся к голосу, повторяющему ему беспрерывно:
   -- Брат, надо умереть!
   Однако мало-помалу Рауль вышел из этой мрачной озабоченности. Каким образом это случилось и почему, мы сейчас объясним читателям.
   Большая часть женских домино, прохаживавшихся в фойе, были черные. Поэтому Рауль, в своей одинокой прогулке, не мог не заметить между ними одну молодую женщину, которая раз десять подряд встретилась с ним. На ней была черная бархатная полумаска -- и розовое домино. Этот яркий и веселый цвет резко выделялся среди темных костюмов и непреодолимо привлекал взор.

CLXVIII. Розовое домино

   Молодая женщина в розовом домино была совершенно одна.
   Наши читатели вправе нас спросить, каким образом мы знаем, что она была молода, тогда как на ней была бархатная маска. Боже мой! Разве в молодости нет чего-то, что выдает молодую женщину, как бы она ни скрывалась? Лицо незнакомки Б розовом домино было закрыто, это правда, но ее стан, тонкий и гибкий, представлял гармоничные и безукоризненно правильные контуры. Шея была ослепительной белизны. Ничто не могло сравниться с аристократической формой ее длинных и тонких рук, с эластичной гибкостью ее восхитительной ножки. Сквозь два отверстия маски темно-голубые глаза бросали взгляды то живые и быстрые, как стрелы, то прикрытые облаком меланхолической мечтательности. Наконец, последний признак, доказывающий цветущую молодость незнакомки, был локон, светло-каштановый, изумительно густой и подобно змее извивавшийся у ее правого уха. Невозможно было бы вообразить что-нибудь обольстительнее очаровательной наружности розового домино. Что же было бы, если б незнакомка сняла маску?
   Эти самые мысли невольно пришли в голову Рауля, когда он в десятый раз встретился с молодой женщиной. На минуту он пробудился из своего оцепенения, но почти тотчас же сказал себе, что со стороны человека, которому остается жить только два часа, было по меньшей мере сумасбродно увлекаться одной из богинь оперного бала. В то же время, чтобы удостовериться положительным образом в том, сколько минут отделяли его еще от порога вечности, Рауль вынул часы. Было пять часов утра. В семь часов, по всей вероятности, он найдет открытой какую-нибудь лавку оружейника и купит два заряда пороха и пуль. Стало быть, он не ошибся, когда думал, что ему оставалось жить только два часа. Рауль покачал головою с довольным видом и положил часы в карман; но едва он успел сделать движение, возле него вдруг раздался слабый крик. Трепещущая рука схватила его руку, и голос необыкновенно приятный, но дрожащий от волнения пролепетал ему на ухо:
   -- Вы кавалер Рауль де ла Транблэ, не правда ли?..
   При этом неожиданном вопросе Рауль вздрогнул и с изумлением взглянул на ту, которая узнала его, несмотря на его маску.
   Это была женщина в розовом домино. Онемев от удивления, Рауль искал ответа. Голос продолжал, но с умоляющим и страстным выражением:
   -- О! сделайте милость, скажите: тот ли вы, кого я назвала?
   -- Я и есть кавалер де ла Транблэ, -- отвечал Рауль.
   -- О, слава Богу! -- вскричала молодая женщина. -- Наконец я вас нашла! Я уже перестала надеяться!
   -- Как? Вы меня искали?
   -- Да, и очень давно!
   -- Чему должен я приписать такое счастье? Потому что, как мне кажется...
   Рауль остановился.
   -- Вы меня не знаете? -- докончила молодая женщина.
   -- По крайней мере, мне так кажется... разве я ошибаюсь?
   -- Может быть; во всяком случае, вы видите, что я вас знаю...
   -- Это не подлежит никакому сомнению; но каким образом вы узнали меня в этом костюме?
   -- Вы это узнаете после...
   -- Почему же не сейчас?
   -- Потому что отвечать на ваш вопрос значило бы полностью открыть перед вами мою тайну...
   -- А вы хотите ее сохранить?
   -- Я хочу, по крайней мере, выбрать другое место, чтобы сообщить ее вам...
   -- Вы подстрекаете мое любопытство!
   -- От вас зависит удовлетворить его...
   -- Когда?
   -- Сейчас.
   -- Каким же образом?
   -- Вы свободны?
   -- Свободен.
   -- В таком случае оставим этот бал.
   -- Куда же мы поедем?
   -- Ко мне.
   -- Согласен, -- отвечал Рауль. -- Я поеду с вами, но я должен заранее сказать вам одно...
   -- Что такое?
   -- Что не смогу посвятить вам более двух часов...
   -- Может быть, у вас назначено свидание? -- сказало, задрожав, розовое домино.
   -- Именно.
   -- Без сомнения, с женщиной?
   Рауль отвечал только утвердительным наклонением головы я неопределенной улыбкой. Та, кому он назначил свидание, действительно была женщина...
   -- Ничто на свете...
   -- Вы в этом уверены?
   -- О! Разумеется...
   -- Та, которая вас ожидает, стало быть, очень хороша и очень любима?
   Рауль не отвечал, но на губах его обрисовалась та же улыбка, о которой мы говорили сейчас. Молодая женщина продолжала колким и ревнивым тоном, которого не могла вполне скрыть:
   -- Она здесь?
   -- Та, к которой я пойду через два часа? -- спросил Рауль.
   -- Да.
   -- Как вы ни прекрасны, -- отвечал кавалер, -- но вы не были бы уже царицею этого бала, если бы та, которая меня ждет, была здесь... ей стоит только появиться, чтобы владычествовать надо всеми... ей стоит только дотронуться кончиком пальца до плеча самого влюбленного -- и тот, даже не оборачиваясь, оставит свою возлюбленную и пойдет за ней...
   -- Я вас не понимаю... -- прошептало розовое домино.
   Рауль продолжал с какой-то экзальтацией:
   -- Та, которая меня ждет, царица мира... Ненасытная Мессалина... Избегаете ли вы ее или зовете, вы все-таки будете принадлежать ей, когда она захочет; никто ей не сопротивляется и никто ей не изменяет, потому что ее возлюбленные уже не выходят из ее объятий, когда она сомкнет их...
   -- И эта женщина... эта женщина... -- спросило розовое домино. -- Кто же она?
   -- Это Смерть! -- отвечал Рауль.
   Рука розового домино сжала руку кавалера де ла Транблэ.
   -- А! -- вскричала незнакомка. -- Я угадываю... через два часа вы деретесь на дуэли...
   -- Нет!
   -- Но если так, что же вы...
   -- Я не дерусь на дуэли, -- перебил Рауль, -- но через два часа я убью себя...
   -- Убьете?
   -- Непременно.
   Под черной бархатной маской лицо розового домино сделалось бледнее восковой свечи.
   -- Вы хотите убить себя?! -- повторила она во второй раз, но таким слабым голосом, что его едва можно было расслышать.
   Рауль поклонился.
   -- Но зачем? Зачем?.. -- пролепетала молодая женщина,
   -- Это моя тайна... и у меня также есть тайны...
   -- Вы мне поверите эту тайну?
   -- А вы разве поверили мне вашу?
   -- Я обещала вам сказать ее...
   -- Ну, если вы скажете, и я тоже скажу...
   -- Вы клянетесь?..
   -- Это невозможно!.. Невозможно!.. Я ни в чем не клянусь... Я сам еще не знаю, что а сделаю, потому что, как я уже имел честь сказать вам, это зависит немножко от вас...
   Окончив эту фразу, Рауль во второй раз вынул часы.
   -- Как быстро проходит время! -- прошептал он. -- Нам осталось только три четверти часа...
   -- Так пойдемте же!.. Пойдемте скорее...
   И схватив Рауля за руку, розовое домино потащило его по коридорам, наполненным масками. Через несколько секунд дошли они до лестницы.
   "Кто такая эта странная женщина? -- спрашивал себя Рауль. -- Откуда она меня знает?"
   В сенях театра между толпой лакеев, ожидавших своих господ, отличался гигантский гайдук, великолепно одетый в красную ливрею с галунами по всем швам. При виде розового домино колосс поспешно встал и поклонился, сняв свою меховую шапку, обложенную галуном.
   -- Карету, -- сказала молодая женщина.
   Гайдук бросился стремглав. Удивление Рауля возросло.

CLXIX. Часы

   Через несколько секунд гайдук вернулся.
   -- Карета готова, -- сказал он.
   Розовое домино опять взяло за руку Рауля и вышло с ним. Перед перистилем театра их ждала великолепная карета, сиявшая позолотой, но без герба. Другой гайдук, одетый точно так же, как и первый, стоял у открытой дверцы. Толстый кучер, величественно сидевший на широких козлах с красным чехлом, едва удерживал пару прекрасных вороных лошадей. Молодая женщина села в карету. Рауль поместился возле нее. Лакей захлопнул дверцы, и лошади помчались во весь опор.
   Едва карета тронулась с места, как розовое домино схватило руку Рауля и сжало ее в своих руках. Рауль почувствовал, что горячая слеза капнула на его руку.
   -- Вы плачете? -- вскричал он.
   -- Да, -- прошептала молодая женщина.
   -- Отчего?
   -- Оттого, что сердце мое разрывается!.. оттого, что через несколько минут решится моя участь... оттого, что сию минуту, как только вы увидите мое лицо, вы, без сомнения, оттолкнете меня с ужасом...
   -- Я оттолкну вас? -- перебил Рауль. -- Почему же? Разве вы не прелестны?
   -- Я хороша... По крайней мере, так говорят...
   -- В таком случае почему же я оттолкну вас?..
   Вместо ответа молодая женщина продолжала:
   -- Сердце мое разрывается, потому что некогда я сделала вам много зла... По крайней мере, способствовала этому... и с того времени я вас люблю... я вас отыскивала повсюду... и в ту минуту, когда я могла бы, может быть, загладить прошлое, я наконец нашла вас... но затем, чтобы лишиться опять, потому что вы хотите умереть...
   И слезы молодой женщины закапали еще чаще и горячее на руку Рауля. Она подняла эту руку и с страстной любовью прижала ее к своим губам.
   -- Но кто вы?.. Кто вы?.. -- вскричал Рауль.
   -- Кто я?.. Увы! Вы это узнаете... узнаете слишком скоро...
   Рауль хотел было настаивать, желая узнать сию же минуту; но карета вдруг остановилась у крыльца маленького особняка, необыкновенно красивого. Дверцы растворились. Рауль и его спутница вышли.
   Следя за розовым домино, Рауль прошел пять или шесть комнат, меблированных с княжеской роскошью. Наконец они оба вошли в маленькую гостиную или, лучше сказать, в будуар, обитый голубым атласом, по которому были вышиты серебром цветы. Кресла, экраны, ширмы из настоящего палисандрового дерева отличались изяществом рисунков. В камине сверкал огонь. Восковые свечи в люстре и двух канделябрах проливали почти дневной свет. Перед камином на столе стояли холодные кушанья, варенья, пирожные, словом, это было то, что обыкновенно называется закуской на случай. Французские и испанские вина сверкали в графинах из венецианского хрусталя. Наконец, стоявшие по обеим сторонам камина две широкие и глубокие козетки, казалось, были приготовлены для сладостного успокоения, для томных мечтаний любви.
   Рауль одним взглядом охватил все подробности, которые мы описали, и еще много других, которые мы пропустили. Он заключил, что находится или у знатной дамы-миллионерши, или у одной из жриц продажной любви. Но Рауль очень мало знал модных развратниц и вовсе не знал настоящих знатных дам. Не видя выхода из своего недоумения, он мог только повторить:
   -- Но кто же вы?
   Незнакомка поднесла руку к маске; но в ту минуту, когда она хотела сорвать ее, она вдруг бросилась к ногам молодого человека.
   -- Что вы делаете? -- пролепетал он, силясь приподнять ее. -- Ради Бога...
   -- Поклянитесь мне... -- перебила молодая женщина, -- что, увидав мое лицо, вы не выразите ни презрения, ни гнева... поклянитесь, что выслушаете до конца то, что я хочу вам сказать...
   -- Можете ли вы сомневаться?
   -- Клянитесь!
   -- Хорошо... клянусь!
   Молодая женщина приподнялась.
   -- Смотри же, -- сказала она, -- смотри... но помни, что ты поклялся...
   Маска упала. Рауль увидел обрамленное густыми локонами свежее и кроткое личико, несколько бледное. Одного взгляда было ему достаточно, чтобы узнать ото лицо.
   -- Эмрода!.. -- вскричал он. -- Эмрода!..
   -- Да, -- пролепетала молодая женщина, потупив голову, -- да, Эмрода... та презренная женщина, которая вас ограбила, обокрала... и которая вас любила...
   -- Эмрода! -- повторил Рауль в третий раз. -- Та, о которой я мечтал так часто... -- прошептал он, но так, что молодая женщина услыхала. -- Благодетельный гений, помогавший мне с таким нежным участием... Эмрода... фея с белокурыми волосами, коснуться которых жаждали мои губы, потому что мое сердце хотело любить ее...
   -- Рауль!.. Рауль!.. -- вскричала молодая женщина с выражением самой пылкой радости. -- Правду ли ты говоришь?
   -- Зачем мне лгать, Эмрода?..
   -- Нет!.. Это невозможно!.. Невозможно!..
   -- Почему?
   -- Разве вы все забыли?
   -- Напротив, помню...
   -- Но эти люди... эти негодяи, которые вас ограбили... вы знали, что я их сообщница?..
   -- Их сообщница? Нет, я этому не верю. Конечно, они сделали из вас послушное орудие, употребив средства, мне неизвестные... но если вы были их рабою, вы не были их сообщницей... и доказательством служит то, что эти люди меня обокрали, а вы возвратили мне то, что могли спасти из обломков моего кораблекрушения, вашу часть добычи...
   Эмрода молча плакала; но теперь по ее бархатистым щекам текли слезы радости. Рауль, вынув из кармана часы и подавая их Эмроде, продолжал:
   -- О! Я помню, как будто это случилось сегодня, в тот день, когда во второй раз мне подали в гостинице "Золотое Руно" небольшой пакет с моим адресом... помню, как я раскрыл пакет... В нем были эти часы, мое сокровище, драгоценный сувенир. Вместе с часами лежала записочку, на которой написаны были только два слова: "От Эмроды". Я прижал мои губы к этим часам и к записке и вскричал: "Бедная девушка!.. Это была благородная и прекрасная натура, которую погубили случайности жизни!.. Еще так молода!.. Так прелестна!.. С таким благородным сердцем!.. И пала так низко!.. Какие таинственные цепи оковывают ее?.. 05 Зачем она не приходит ко мне!.. Я мог бы еще полюбить ее и возвысил бы ее моей любовью!.."
   Во второй раз Эмрода бросилась на колени перед молодым человеком.
   -- Вы это сказали, Рауль? -- спросила она, подняв на него свои прекрасные глаза, блиставшие невыразимым блаженством, -- вы это сказали?..
   -- Сказал и думал, думаю и теперь... и помню, повторяю вам, как будто это случилось сегодня...
   -- Ах! -- вскричала Эмрода, схватив Рауля в страстных объятиях и прижав к сердцу часы, которые он еще держал в руках: -- Эти часы принесли мне счастье!.. Это мой талисман... Да, это мой талисман...
   -- Каким образом? -- спросил Рауль, заинтересованный этими странными восклицаниями.
   -- Неужели вы еще не догадались, -- продолжала молодая женщина, покрывая часы безумными поцелуями, -- что я узнала вас сегодня в маскараде только по этим часам, так хорошо мне известным?..
   -- О! -- сказал Рауль, в глазах которого вдруг просиял свет, -- теперь я понимаю...
   Искра радости угасла в голубых глазах Эмроды; улыбка исчезла с ее губ, и все лицо приняло выражение мрачного оцепенения. Это выражение не укрылось от Рауля.
   -- Что с вами? -- спросил он.
   Эмрода не отвечала; но глаза ее не могли оторваться от часов. Стрелки их показывали половину седьмого. Полтора часа тому назад Рауль сказал Эмроде, что он убьет себя через два часа.

CLXX. Эмрода

   -- Эмрода, -- повторил Рауль, взяв руку молодой женщины, -- что с вами?
   При этом прикосновении Эмрода сделала резкое движение, как будто пробудилась от тягостного сна. Легкий румянец покрыл ее щеки и лоб. Пламя непреклонной решимости засверкало в ее глазах, и она прошептала не в ответ на вопрос Рауля, но себе самой:
   -- Если он еще хочет умереть, мы умрем вместе...
   Рауль понял все и, мы должны признаться, почувствовал быстрое, но глубокое волнение.
   -- Бедное дитя... бедное дитя... -- сказал он, -- неужели это правда, что вы меня любите?..
   -- Люблю ли? -- вскричала Эмрода. -- Он спрашивает -- люблю ли я его, Боже мой!
   -- Но с каких пор?..
   -- Я полюбила вас, Рауль, с первой минуты, когда мы встретились... когда вас представили мне... на я заметила эту любовь гораздо позже... Тогда было уже слишком поздно!.. Вы оставили гостиницу "Золотое Руно", и все мои усилия найти вас были бесполезны... С той минуты, Рауль, я ждала, думая о вас, и не было ни одного часа в моей жизни, ни одной минуты, ни одной секунды, в которую ваш образ не находился бы в моем сердце, а ваше имя на моих губах...
   -- И с тех пор, -- спросил Рауль с сомнением, -- с тех пор вы были верны воспоминанию обо мне... верны вашей любви?..
   -- Верна душой и телом! -- сказала она торжественно. -- Рауль, клянусь вам!
   Недоверчивая улыбка появилась на губах молодого человека. Эмрода заметила эту улыбку и угадала смысл ее.
   -- Ах! -- вскричала она, -- вы все еще сомневаетесь!..
   -- Милое дитя, -- прошептал Рауль, -- неужели вы думаете, что я имею сумасбродное притязание требовать от вас отчета в прошлом?..
   -- Это правда, -- печально прошептала Эмрода. -- Какого отчета можете вы требовать от меня? Что я для вас!.. Какое вам дело, чем я была и что делала?.. Вы меня знаете довольно хорошо и понимаете, что я имею право только на ваше презрение...
   Рауль хотел было возразить; но молодая женщина не дала ему времени произнести слова и продолжала:
   -- Однако я умерла бы тысячу раз, прежде чем стала бы неверной памяти о вас и моей любви к вам... Не прошу вас верить, но это правда.
   Рауль не отвечал. Он смотрел, внешне рассеянно, на все предметы, окружавшие его.
   -- У кого мы? -- спросил он через минуту.
   -- У меня, -- прошептала Эмрода.
   -- А! -- сказал Рауль.
   -- Это вас удивляет?
   -- Конечно, нет! Для вас ничто не может быть слишком прекрасно, ничто не может быть слишком богато, ничто не может быть слишком роскошно!.. Только...
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я должен вас поздравить: скоро вы разбогатели... Ведь вы богаты, не правда ли?
   -- Да, -- отвечала Эмрода, -- очень богата...
   -- Богатство не составляет счастья, -- философски заметил Рауль, -- однако... способствует ему... Вы получили наследство?
   -- Я? От кого?
   -- Вероятно, от какого-нибудь родственника.
   -- У меня нет родных.
   -- А! Очень хорошо, -- возразил Рауль. -- Я более не настаиваю.
   С некоторого времени тон молодого человека очень изменился. В голосе его уже не слышалось сострадательной нежности, которая делала Эмроду столь счастливой в начале разговора; напротив, теперь тон его был сух и даже насмешлив. Причина этой перемены очень проста. Рауль не верил ни одному слову из того, что говорила ему Эмрода, и сердился на нее за то, что она хотела его одурачить. Ему было бы в тысячу раз отраднее, если б она призналась откровенно, что была фавориткой регента или какого-нибудь генерального откупщика. В самом деле, каким образом иначе объяснить пышность, посреди которой жила бывшая сообщница Бенуа и других мошенников с улицы Жендр? Эмрода прочла как в открытой книге все, что происходило в сердце Рауля.
   -- Друг мой, -- сказала она ему тихим голосом, -- я вам открою тайну моего богатства... Таким образом, моя жизнь будет в ваших руках... Но я буду счастлива этим... если же вы не любите меня, мне лучше умереть...
   В эту минуту часы на камине гостиной пробили семь часов. Дневной свет проникал в комнату сквозь занавески. Рауль взглянул на часы и провел рукою по лбу.
   Семь часов!.. Час, назначенный им для самоубийства. Эмрода проследовала за его взглядом и вдруг помертвела. Взгляд Рауля перешел с часов на расстроенное лицо женщины.
   -- Ты все еще хочешь умереть? -- сказала она глухим, почти невнятным голосом.
   -- Да, еще хочу.
   -- Ничто не привязывает тебя к жизни?
   -- Ничто.
   Лицо Эмроды отразило сильную боль, терзавшую ее сердце, но тотчас же стало спокойным.
   -- Умрем же вместе... -- сказала она.
   -- Как? -- вскричал Рауль, -- вы хотите...
   -- Я хочу разделить с тобою саван, если не жизнь... -- перебила Эмрода. -- Да, хочу и умоляю тебя согласиться с моим желанием...
   -- Хорошо, -- сказал Рауль.
   Эмрода подошла к небольшому комоду и дотронулась до пружины. Комод отворился. Из ящика она вынула маленький хрустальный пузырек, наполненный жидкостью, светлой и прозрачной, как ключевая вода.
   -- Что это такое? -- спросил Рауль.
   -- Яд, убивающий в одно мгновение... без боли...
   -- Хватит ли его для двоих?
   -- Тут хватит на сто человек. Иголка, обмакнутая в этот яд, убивает так же быстро и верно, как пуля, попавшая прямо в сердце.
   Эмрода поставила пузырек на камин, приготовила две рюмки, наполнила их до половины блестящим вином "лакрима-кристи" и сказала, готовясь откупорить пузырек:
   -- Мы разделим...
   Молодой человек остановил ее. Ему уже расхотелось умирать.
   Он понял, во всей ее обширности, истинную, неизмеримую, исключительную любовь Эмроды! Тяжелая ноша мучительной тоски исчезла из его сердца как по волшебству. Он помнил только одно, что Эмрода молода и хороша собой, что она любила его и что ему едва минуло двадцать пять лет. Поэтому, когда изумленная Эмрода обернулась, Рауль обвил ее руками и, приблизив свои горячие губы к ее маленькому уху, как будто изваянному самим Фидием из белого каррарского мрамора, прошептал:
   -- Вместо того, чтобы умирать, не лучше ли нам жить... Жить вместе?
   Прешло несколько часов после описанной нами сцены, Рауль и Эмрода уже сидели друг против друга на козетках, стоявших по сторонам камина.
   Рауль рассказывал молодой женщине свою историю. Он не скрыл от нее ни одной из блистательных и несчастных фаз своей жизни, исполненной столь разнообразных приключений. Хижина Риго, замок Ла-Транблэ, Режинальд, похоронный обед, наследники, игорный дом, Дебора, Венера, свадьба, измена жены, мщение, вся эта странная эпопея прошла перед взором Эмроды.
   Она слушала, едва переводя дух, с печалью, с волнением, то смеялась, то плакала. Любовь Рауля ее раздражала... Она разделяла его ненависть, его надежды. Вместе с ним она питала мечты о мщении и подобно ему сожалела, что он отомстил слишком жестоко. Когда Рауль кончил, яркий румянец покрывал щеки Эмроды, глаза ее сверкали как бриллианты. Она была изумительно прекрасна в эту минуту, Рауль стал перед нею на колени и прошептал:
   -- О, как хорошо я сделал, что не умер!..

CLXXI. Золото

   После последних слов Рауля наступила минута молчания. Потом Рауль, обвив рукою гибкий и трепещущий стан своей молодой и прелестной любовницы, сказал ей:
   -- Ты знаешь мою жизнь... теперь твоя очередь говорить. Ты обещала открыть мне тайну твоего богатства... Я жду...
   -- О! Мой рассказ будет короток, -- отвечала Эмрода. -- Но прежде я хочу спросить...
   Рауль весь обратился во внимание. Молодая женщина продолжала:
   -- После такой жизни, как твоя, ты должен стоять выше предрассудков, не правда ли?
   -- Конечно! -- отвечал Рауль.
   -- Ты должен принимать людей за то, что они есть, и общество за то, чего оно стоит...
   -- И Бог мне свидетель, -- вскричал Рауль, -- что я ценю к то и другое в их настоящую цену!
   -- Ну, а если бы теперь тебе предложили безграничное владычество, полную власть, словом, всемогущество, с условием начать против этого общества, которое ты презираешь, тайную, но ужасную войну, в которой ты всегда был бы победителем...
   -- Далее?
   -- Согласился бы ты принять эту власть?
   -- Не колеблясь.
   -- Точно?
   -- Клянусь!..
   -- В таком случае, Рауль, эту власть, это владычество, это всемогущество предлагаю тебе -- я!
   -- Ты, Эмрода?..
   -- Да, я... Я, бедная Эмрода...
   -- Ты говоришь серьезно и с убеждением, дитя мое. Однако против воли я спрашиваю себя, не насмехаешься ли ты надо мною или не сошла ли ты с ума?..
   Торжествующая улыбка засияла на коралловых губах Эмроды.
   -- Не властелин ли этого мира золото? -- спросила она спокойным голосом. -- Согласен ли ты с этим, Рауль?
   -- Согласен.
   -- Не имеет ли преимущества царство богатства перед всеми другими? Не правда ли? Надеюсь, что ты и с этим согласен?..
   -- Да, если только это богатство огромно, неизмеримо, неограниченно, как та власть, о которой ты сейчас говорила.
   -- Человек, который ежеминутно может черпать сокровища столь же неисчислимые, как песчинки на морском берегу, был бы, если б захотел, неограниченным властителем?..
   -- Да... Но такое богатство не существует...
   Эмрода встала со своего места, схватила Рауля за руку и сказала ему:
   -- Пойдем со мной...
   Рауль позволил увлечь себя. Эмрода подошла к стене и приложила палец к одному из серебряных цветков, вышитых на обоях. Маленькая дверь, необыкновенно искусно скрытая в многочисленных складках материи, без шума повернулась на невидимых петлях. Молодая женщина ввела Рауля в комнату средней величины. В этой комнате не было никакой мебели. Стены исчезали под грудами мешков, занимавших почти всю комнату от пола до потолка.
   -- Это что такое? -- спросил Рауль.
   Эмрода, вместо ответа, хотела развязать один из мешков; но ее крошечные пальцы не могли распутать веревки. Она сделала нетерпеливое движение, потом обернулась к своему любовнику и сказала ему:
   -- Дай мне твою шпагу...
   Рауль повиновался. Эмрода разрезала один из мешков. Из отверстия посыпались на пол золотые монеты. Эмрода разрезала второй мешок, потом третий. Металлический каскад наполнил комнату с веселым журчанием. Странное наводнение все более и более увеличивалось. Золото доходило уже до икр Рауля и его подруги. Пораженный изумлением, молодой человек не мог верить глазам и спрашивал себя, наяву ли видит он все это.
   -- Ну, что ты теперь скажешь? -- спросила Эмрода, улыбаясь.
   Рауль не отвечал; молодая женщина продолжала:
   -- Эти груды золота, удивляющие и ослепляющие тебя, не составляют и миллионной части того богатства, которое я могу тебе доставить.
   -- Но кто же ты? -- пролепетал Рауль. -- Фея? Гений?
   -- Я -- царица, -- отвечала Эмрода.
   -- Царица... -- повторил молодой человек.
   -- Царица фальшивомонетчиков Проклятого Замка!
   Рауль взглянул на Эмроду, потом, с живостью наклонившись, поднял горсть золота и начал рассматривать каждую монету, как ростовщик, дающий деньги взаймы, рассматривает бриллиант, который ему принесли в залог. Но самый внимательный осмотр опроверг в его глазах смысл слов Эмроды.
   -- Ты насмехаешься надо мною, -- сказал он, бросая луидоры, которые держал в руках, -- это настоящее золото...
   -- Ты видишь, по крайней мере, -- возразила Эмрода, -- что оно может обмануть людей, знающих в этом толк...
   -- Как? Ты все еще продолжаешь уверять?
   -- Подтверждать истину... Да, конечно.
   -- Но то, что ты говоришь, невероятно!..
   -- Невероятно, однако справедливо... через минуту ты убедишься...
   Эмрода опять увела Рауля в маленькую гостиную с голубыми обоями. Она затворила таинственную дверь, и молодые люди снова уселись на свои места у камина.
   Эмрода начала тогда рассказ, слишком длинный для того, чтобы мы решились передать его вполне. Однако мы изложим его суть.
   В один день после эпизода с "Серебряным Бараном", когда молодая женщина была еще сообщницей шайки мошенников с улицы Жендре, к ней явился незнакомец.
   -- Милостивая государыня, -- сказал он ей без всяких предисловий, -- я пришел к вам послом.
   -- От какой державы? -- смеясь, спросила Эмрода.
   -- От державы, которая предлагает вам корону.
   -- Какую?
   -- Корону богатства и роскоши, так как вы уже имеете корону грации и красоты... Другими словами, вам предлагают огромное богатство... Принимаете ли вы его?
   -- Это зависит...
   -- От чего?
   -- От условий.
   -- О! Они очень просты.
   -- Посмотрим.
   -- Надо только иметь самый изящный особняк, самые великолепные экипажи, давать празднества, словом, ввести в обращение как можно более золота.
   -- До сих пор все это мне кажется очень легким. Потом?
   -- Больше ничего.
   -- Как? Только это?
   -- Да...
   -- Невозможно!
   -- Уверяю вас!
   -- Полноте, должно быть, есть еще какое-нибудь словечко, которое вы еще не произнесли...
   -- Точно; но это словечко для вас ничего не значит...
   -- Все-таки я должна его знать...
   -- Вот оно: золото, которое вы будете тратить -- фальшивое.
   Эмрода задрожала.
   -- Фальшивая монета? -- вскричала она.
   -- Именно фальшивая, -- подтвердил незнакомец с самым естественным видом.
   -- Но разве вы не знаете, милостивый государь, что фальшивомонетчиков колесуют заживо на Гревской площади?
   -- Мне всегда было это известно.
   -- Прекрасная перспектива!
   -- Для вас она не существует.
   -- Каким же образом?
   -- Опасности нет никакой.
   -- Докажите.
   -- Сейчас.
   Незнакомец вошел тогда в подробности чрезвычайно сложные, стараясь доказать Эмроде, что она имеет дело не с обыкновенными фальшивомонетчиками, жалким образом исполняющими свое неискусное подражание и попадающими в полицию при выпуске десятой монеты. Дело шло об огромной операции, организованной удивительнейшим образом. Мастерская находилась в старом замке, в нескольких лье от Сен-Жермена; точность воспроизведения была такова, что посредством смеси металлов, еще не известной ни толпе, ни ученым, золотые монеты могли обмануть людей самых опытных, самых проницательных. Эмрода заметила незнакомцу, что если дело находилось в подобном положении, то она не понимает, чем она может быть полезна обществу фальшивомонетчиков. Незнакомец ожидал этого возражения.
   -- Я буду иметь честь объяснить вам, -- сказал он, -- и надеюсь убедить.

CLXXII. Царство

   В самом деле, незнакомец объяснил Эмроде очень ясно и очень категорически, что почтенное общество, которого он был послом, не знало, в буквальном смысле слова, куда деваться со своим богатством -- болезнь редкая и очень завидная! Эти честные люди не знали, каким образом пустить в обращение огромные суммы, с каждым днем накоплявшиеся в подземельях старого замка. Им было необходимо завязать сношения в свете, чтобы легче и скорее найти себе сообщников, на которых не могло бы пасть подозрение. Можно угадать, что они заранее бросали свои сети на некоторых мотов, принадлежащих к знаменитым фамилиям, и что женщина одинокая, женщина, соединяющая тройные условия -- молодости, ума и красоты, могла заложить первый фундамент для этих сношений. Случай свел их с Эмродой, и им показалось, что они не могут сделать лучшего выбора.
   В самом деле, Эмрода, богатая, знаменитая красотою и роскошью, живущая открыто, дающая блистательные празднества, непременно должна была привлечь к себе отборнейших повес и развратников высшего общества. Таким образом, Эмрода без сомнения могла сделаться самой модной куртизанкой, а особняк ее -- нейтральным местом, в котором фальшивомонетчики имели возможность встречаться с сыновьями знатных вельмож и ловить рыбу в мутной воде.
   Предложение, сделанное в таком виде, можно было принять, и Эмрода действительно приняла его. С той минуты молодая женщина явилась в свете под псевдонимом госпожи де Сан-Люкар (к чему это испанское имя?) и изумила Париж великолепием своих экипажей. В скором времени во всей столице только и говорили, что о прелестной иностранке, о ее отеле, о ее вечерах. Вошло в моду бывать у нее и среди знатнейших вельмож королевства, многие добивались милости быть приглашенными на ее вечера. Никогда женщина не имела больше поклонников, чем Эмрода, и однако -- странное дело! -- у ней не было ни одного любовника.
   Эмрода скоро приобрела над своими сообщниками неограниченную власть. Начальник фальшивомонетчиков скоро умер, и молодую женщину провозгласили царицей этого странного общества. Это-то царство хотела она теперь передать Раулю. Такова была сущность рассказа Эмроды. Она окончила его, говоря:
   -- Эта верховная власть в моих руках не более чем опахало... В твоих -- она была бы скипетром... Рауль, принимаешь ли ты ее?
   Молодой человек обдумал все, пока Эмрода рассказывала.
   Потому он отвечал не колеблясь:
   -- Принимаю.
   -- Да здравствует же король! -- вскричала Эмрода.
   И обвив обеими руками голову своего возлюбленного, она страстно поцеловала его.
   -- Теперь, -- спросила она через минуту, -- мой король должен мне сказать, когда он хочет явиться своим подданным.
   -- Моим подданным? -- повторил Рауль, смеясь. -- А кто они?
   -- Члены подземной и таинственной колонии.
   -- Обитатели Проклятого Замка, не так ли?
   -- Именно.
   -- Мы поедем, когда тебе будет угодно, любезная Эмрода.
   -- У меня нет воли... реши сам...
   -- Хочешь сегодня?
   -- Я хочу, чего хочешь ты.
   -- У тебя могут быть другие планы.
   -- Мой план -- любить тебя всегда, мой Рауль... У меня нет других планов.
   -- За сколько времени можем мы приехать в замок?
   -- Часа через четыре... у меня на дороге три перемены лошадей.
   -- Можно в замке заночевать?
   -- Так же удобно, как здесь; в нем все приготовлено для приема. Мы найдем и ужин, и теплую комнату.
   -- Едем же через два часа.
   -- Почему же не раньше?
   -- Я должен буду на минуту оставить тебя.
   -- Куда же ты идешь? -- спросила Эмрода с оттенком ревности.
   -- К себе домой.
   -- Зачем?
   -- Я должен предупредить, что я не вернусь на ночь...
   -- Предупредить! Кого?
   Рауль не мог удержаться от улыбки.
   -- Моего бедного камердинера, -- отвечал он, -- моего верного Жака... единственное существо, любившее меня на этом свете, прежде чем ты полюбила меня...
   -- Ну так ступай же, -- сказала Эмрода, -- и возвращайся скорее...
   Говоря таким образом, она позвонила. Прибежал лакей. Эмрода приказала подать карету, которая стояла запряженная день и ночь.
   В этом-то великолепном экипаже приехал Рауль в свою скромную квартиру. Он не хотел взять с собою Жака; но оставил ему денег, предупредив, что, может быть, не вернется дня два или три. Потом он снова сел в карету и возвратился в отель Эмроды, который с этих пор считал своим.
   Рауль заметил, что у крыльца дожидалась другая карета, и узнал, что курьер уже ускакал вперед распорядиться о перемене лошадей. Эмрода ждала своего возлюбленного уже одетая. На ней била фиолетовая бархатная шуба на дорогом меху. Маленькая серая пуховая шляпка чуть держалась на ее очаровательной головке. В этом наряде молодая женщина была восхитительнее обыкновенного. Рауль заметил ей это. Эмрода поблагодарила его поцелуем.
   Карета, в которой они должны были отправиться в замок, была чрезвычайно удобна, но очень проста, без всяких украшений, без позолоты, без гербов, без вензелей; кучер и лакей были в серой ливрее без галунов. Лошади, чудеснейшей породы, были гнедые, а сбруя черная, словом, этот экипаж не должен был привлечь ничьего внимания. Разве только поразительная красота лошадей могла бы остановить на себе взгляд знатока.
   Рауль и Эмрода сели радом, и карста покатилась.
   Быстро пронеслись они по полям, покрытым снегом, проехали Нантерр, Рюэль, еще наполненный воспоминаниями о великом кардинале; Мальмезон, тогда еще ничтожное местечко, имя которого впоследствии должна была сделать бессмертным императрица. Скоро мимо них промелькнул Буживаль. Проезжая мимо маленького замка, Рауль не подозревал, что это смиренное жилище должно было, несколько позже, сыграть такую важную роль в его судьбе. Карета пронеслась через Сен-Жермен, оставила Версаль налево и наконец свернула с большой дороги на проселочную, которая в то время содержалась очень дурно. Однако, несмотря на ухабы, лошади не замедляли своего бега. Раз двадцать Рауль думал, что карета разобьется; но вдруг толчки прекратились. Молодой человек высунул голову в дверцу и увидал, что карета въехала в довольно широкую аллею. На конце этой аллеи находились величественные развалины. Две высокие башни, одна четырехугольная, а другая круглая, возвышались по углам этих развалин, как колоссальные часовые. Как остаток прошлых времен, развалины эти были красивы и грандиозны, но среди разрушенных стен не было заметно никаких признаков обитаемости.
   -- Что ты скажешь об этом замке? -- спросила Эмрода, улыбаясь.
   -- Я скажу, что ты пошутила надо мною... Здесь невозможно ночевать... разве только совам да летучим мышам.
   -- Ты думаешь?..
   -- Судя по наружности...
   -- Наружность часто обманчива... Но терпение. Мы приехали, и ты увидишь...
   В эту минуту карета остановилась у полуразрушенного готического крыльца, которое некогда вело на парадный двор. Рауль и Эмрода вышли. Молодой человек осмотрелся вокруг. Он увидал только полуразвалившиеся башни, несколько лестниц, высокие спирали которых возвышались в воздухе, и груды обломков.

CLXXIII. Четырехугольная башня

   Следы человеческих ног, видимые на снегу обширной пустыни, которая была некогда парадным двором замка, служили единственными признаками присутствия живых существ. Разочарование Рауля было очевидно. Молодой человек озяб и был голоден. А сказать правду, рассчитывая на яркий огонь в комнате, на хороший ужин, на спокойную постель, невесело вдруг найти одни развалины, открытые всевозможным небесным ветрам. Физиономия Рауля ясно выражала, что происходило в нем.
   Эмрода начала смеяться и так весело и радостно, что к Раулю тотчас возвратилась надежда. Очевидно, у молодой женщины недостало бы силы насмехаться над его сокрушением, если бы оно было серьезно.
   -- Полно пугаться, -- сказала она, взяв Рауля за руку, -- пойдем со мной.
   И, легкая как газель, она пошла в угол двора, к тому месту, где от падения высокой стены образовалась груда обломков, доходившая до первого этажа. К своему величайшему удивлению, Рауль заметил тогда узкий и глубокий проход, сделанный между обломками. Этот проход вел к двери, пробитой в стене высокой четырехугольной башни, которую мы сравнили с гигантским часовым. Дубовая дверь, с огромными гвоздями, очевидно, не была современницей развалин. Эмрода остановилась и три раза хлопнула в ладоши особенным образом. Дверь тотчас отворилась.
   -- Войдите, -- сказала Эмрода Раулю, -- вы здесь у себя...
   Рауль вошел. Ничто не могла быть ужаснее комнаты, которая представилась ему. Она занимала всю ширину нижнего этажа башни и была сыра и мрачна. Свет проникал в нее сквозь четыре чрезвычайно узкие бойницы, так что с трудом можно было различить паутину, висевшую на сводах. Однако Рауль едва успел понять, какое впечатление произвело на него это ужасное место, потому что часть свода вдруг раскрылась и яркий свет вырвался из этого отверстия. В то же время маленькая железная лестница, с шелковыми перилами, спустилась из верхнего этажа на плиты, прямо к ногам Рауля.
   -- Входи, -- сказала Эмрода.
   Рауль повиновался. Он очутился в восхитительной маленькой комнатке, которую мы опишем достаточно, если скажем, что в ней заключались все чудеса самой утонченной роскоши. У одной из стен этой комнаты стояла железная лестница, такая легкая, что казалась сделанной из черного кружева. Она вела в верхний этаж.
   -- Наверху спальня, -- сказала Эмрода, отвечая на вопросительный взгляд Рауля. -- Мы после осмотрим ее, -- прибавила она. -- Потом также спустимся и в мастерскую. -- А теперь, так как ты должен быть голоден, мы будем ужинать.
   -- Будем ужинать, -- отвечал Рауль.
   Но осмотревшись вокруг, он не заметил никаких приготовлений и начал опасаться, чтобы ужин не заставил долго ждать себя. Без сомнения, и на этот раз Эмрода опять прочла в мыслях Рауля, потому что улыбнулась. Потом она взяла с этажерки из розового дерева очень маленький золотой свисток и поднесла его к своим губам. Три раза извлекла она из него продолжительный звук, одновременно и приятный, и пронзительный. В ту же минуту дверь, в которую Рауль и Эмрода вошли по спущенной к ним лестнице, растворилась без всякой видимой причины. Тотчас же через отверстие явился стол, уставленный кушаньями, и дверь снова закрылась. Решив не удивляться ничему, Рауль нашел, что этот способ прислуживать был самый простой. Он сел напротив Эмроды и, удовлетворив свой аппетит, спросил се:
   -- Как называла ты мне это место?
   -- Прежде оно называлось Ла-Бом.
   -- А теперь?
   -- О! Теперь все зовут его Проклятым Замком.
   -- Это название меня поразило.
   -- Оно в самом деле странно.
   -- Откуда оно взялось?
   -- Это целая легенда...
   -- Легенда? -- повторил Рауль. -- И ты ее знаешь?
   -- Конечно.
   -- Ну! Милое дитя, я обожаю легенды... Расскажи мне эту...
   -- Пожалуй... Но только позволь мне отложить рассказ до вечера.
   -- Зачем?
   -- О! Боже мой, просто затем, чтобы рассказ мой был интереснее... Есть вещи, которые надо слушать в темные, мрачные вечера, когда на дворе шумит буря. Рассказ незначительный или нелепый при дневном свете заставляет слушателей трепетать, если его рассказывать в тот час, когда являются привидения, когда совы стонут в развалинах или на побелевшей вершине старого дерева, разбитого громом.
   -- Я думаю, что ты права, Эмрода.
   -- Итак, ты подождешь?
   -- Подожду.
   -- Благодарю, мой Рауль.
   -- Но до тех пор что же мы будем делать?
   -- Странный король, -- вскричала Эмрода, -- разве тебе не любопытно осмотреть твое подземное королевство?
   -- Ах! -- отвечал Рауль с любезностью, более притворной, чем истинной, -- когда я с тобою, я думаю только о тебе.
   Молодая женщина устремила на своего возлюбленного взор, сиявший любовью.
   -- О! Мой король, -- сказала она, -- я люблю тебя...
   Потом, после поцелуя, она взяла золотой свисток и свистнула один раз. Опускная дверь растворилась. Железная лестница с шелковыми перилами явилась. Рауль и Эмрода спустились по легким ступеням в мрачную залу нижнего жилья, Эмрода сделала два шага вперед, начиная от лестницы, потом два шага направо и топнула ногой о широкую плиту. Плита возле этой тотчас провалилась и открыла круглую гранитную лестницу.
   -- Пойдем, -- сказала Эмрода, спускаясь по этой лестнице.
   Рауль пошел за Эмродой. По мере того как он спускался, он испытывал странное ощущение. Порывы воздуха и горячий пар от растопленных металлов обдавали ему лицо. Он слышал странный, непонятный шум, а между тем этот шум был не чем иным, как глухим говором нескольких голосов, тяжелые удары молота, кипенье металла в котлах гигантского размера, пронзительный свист его, когда его переливают в холодную воду для остывания, и, наконец, резкий и однообразный стук машин, раздававшийся безостановочно, Все эти разнородные звуки составляли какое-то странное целое для того, кто их слышал в первый раз.
   Между тем ступени следовали за ступенями. Раулю казалось, что он спускается в неизмеримую глубину. Изредка красноватый блеск, похожий на молнию в мрачную ночь, прорезал мрак. Скоро этот блеск сделался так ярок, что при сиянии его Рауль каждый раз был принужден закрывать глаза, Через минуту молодые люди дошли до поворота, спустились еще на несколько ступеней, и вдруг Рауль остановился, почти окаменев от изумления и восторга при виде поразительного зрелища, которое представилось ему.

CLXXIV. Подземелье

   Вообразите себе огромное подземелье со сводами, которые поддерживались тяжелыми каменными столбами римского стиля. Глубокий мрак покрывал отдаленные части этого подземелья. Середина, напротив, ярко освещалась красноватым светом, вокруг которого суетилась шайка демонов.
   Здесь черные силуэты, освещаемые по временам перемежающимся пламенем, раздували гигантскими мехами горн; там фигуры не менее фантастической наружности мешали растопленный металл в дымящихся тигелях. Одни передавали слитки в листобойную, другие подкладывали под пресс совершенно готовые монетные кружки. Это была деятельность странная и некоторым образом сверхъестественная. Все эти люди, казалось, приносили свою часть труда какому-то адскому делу.
   -- Ну, что ты скажешь об этом, Рауль? -- спросила Эмрода, остановившись на последней ступеньке и указывая на странное зрелище, которое мы описали и которое, конечно, прельстило бы Сальватора Розу или Рембрандта.
   -- Это страшно и вместе с тем прекрасно! -- отвечал Рауль.
   -- Что ты думаешь о своих подданных?
   -- Я думаю, что они похожи на дьяволов.
   -- Немножко.
   -- Очень.
   -- Они не так черны, как кажутся, уверяю тебя; это добрейшие люди на свете.
   -- А что сказал бы о них судья по уголовным делам? -- заметил Рауль, смеясь.
   -- Мы не спросим его мнения, -- отвечала Эмрода тем же тоном.
   Потом она пошла вперед. Скоро ее заметил один из работников и тотчас захлопал в ладоши. При этом сигнале мехи, тигели, котлы, все было оставлено. Фальшивомонетчики прибежали к Эмроде и приветствовали ее как настоящую королеву.
   -- Друзья мои, -- сказала она, изъявив свою признательность за их приветствия, -- мы живем во Франции, где женщины не носят короны... Притом моя рука слишком слаба, чтобы управлять вами долее... Вам, однако, нужен предводитель. И я нашла ere. Я отрекаюсь от своей власти и передаю ее в его руки... Приветствуйте моего преемника, повинуйтесь ему как повиновались мне. Вот он: это кавалер Рауль де ла Транблэ...
   -- Да здравствует кавалер! -- закричали все в один голос. -- Да здравствует новый глава фальшивомонетчиков!
   Рауль в нескольких словах поблагодарил этих мошенников за честь, которую они ему оказали, обещал оправдать ее и поклялся не пренебрегать ничем, что могло сделать их общество цветущим, Эмрода сделала знак молодому работнику, и тот, сняв факел со стены, пошел провожать ее и Рауля по всему подземелью. Молодая женщина растворяла одну за другой железные двери, пробитые в толстой стене. Одна из этих дверей вела в бывшие темницы замка, еще наполненные орудиями пытки, заржавленными цепями и железными ошейниками; другая вела на склад, где целые бочки были наполнены золотыми монетами; третья и последняя дверь привлекла особенное внимание Рауля. Когда Эмрода растворила ее, он увидал высокую и тяжелую железную решетку, доходившую до самого свода. Между перекладинами этой решетки высовывались жерла двух бронзовых пушек.
   -- Что это за артиллерия? -- спросил Рауль. -- К чему может она служить в этом подземелье?
   -- Конечно, ни к чему, -- отвечала Эмрода. -- Но все обстоятельства, даже самые невероятные, были предвидены...
   -- Какие же это невероятные обстоятельства?
   -- Представим, что будет сделан донос в полицию, что самые ловкие сыщики нападут на след фальшивомонетчиков. Представим, что объездная команда явится в замок, что она откроет секрет подземелья и неожиданно ворвется сюда. Даже в таком случае нам будет нетрудно выпутаться.
   -- Каким же образом? -- спросил Рауль.
   -- За этой решеткой скрывается потайной выход, который, после многочисленных поворотов, сообщается с глубоким рвом, который находится посреди леса и завален хворостом и мхом. Залп из этих пушек истребит часть полицейских, а пока остальные успеют выломать решетку, мы будем уже далеко и в безопасности.
   -- Бесподобно!
   -- Ты видишь, что несчастья почти нечего бояться.
   -- Вижу и удивляюсь, как все это умно придумано и искусно устроено.
   -- Теперь, если хочешь, мы вернемся наверх.
   -- Очень рад, потому что, говоря откровенно, воздух этого подземелья душит меня.
   Молодые люди поднялись в первый этаж четырехугольной башни, сели у камина, и Эмрода сообщила Раулю множество подробностей о замке, которые слишком долго рассказывать здесь. Она рассказала ему, между прочим, что в прежних погребах замка была сделана кухня, в домике, походившем на бедную ферму, были помещены экипажи, лошади и те из слуг, которым благоразумие позволяло довериться.
   Красные черепаховые часы с перламутровыми и медными инкрустациями показывали половину двенадцатого. Погода, довольно хорошая весь день, вдруг переменилась. Бурный ветер свистал в развалинах, ударяя вихрями снега в окна с мелкими стеклами. По временам, на несколько секунд, грозный голос бури умолкал; потом вдруг завывал с новой силою; ветер шумел, подражая зловещим раскатам грома, и, казалось, в своих судорожных усилиях хотел поколебать замок.
   -- Какая ужасная вьюга! -- прошептала Эмрода, дрожа на своей козетке.
   -- Истинно дьявольская погода! -- подтвердил Рауль. -- Точно весь ад ожесточился и не хочет оставить в эту ночь камня на камне в старом замке.
   -- Аду, -- отвечала Эмрода, смеясь, -- не следует дурно обращаться со своей собственностью...
   -- Что ты хочешь сказать?
   -- Я хочу сказать, что Проклятый Замок неоспоримо принадлежит дьяволу... Спроси у первого встречного из окрестных крестьян и даже у первого горожанина в добром городе Сен-Жермен -- и эти добрые люди заговорят с тобою о Проклятом Замке не иначе как перекрестившись.
   -- А помнишь ли ты, милая Эмрода, -- сказал Рауль, -- что ты обещала рассказать мне легенду этого замка.
   -- И я готова сдержать мое обещание, тем более что эта ночная буря шумит как будто нарочно затем, чтоб увеличить эффект моего рассказа.
   -- Легенда эта объясняет название замка?
   -- Почти.
   -- Длинна она?
   -- О! Нет, -- отвечала Эмрода, улыбаясь, -- будь спокоен, она очень коротка.
   -- Тем хуже! Я тебя предупредил, что люблю легенды, особенно фантастические.
   -- В таком случае легенда о Проклятом Замке тебе понравится, -- ничего не может быть невероятнее того, что я расскажу тебе.
   -- Тем лучше! Ничего не может быть скучнее вероятного.
   -- Готов ты слушать?
   -- Я слушаю.
   -- Хорошо... я начинаю.
   И облокотившись на мягкую ручку своей козетки, Эмрода начала рассказ.

CLXXV. Легенда

   Итак, пока ураган свирепствовал, а снег, вздымаемый бурным ветром, бил в стекла четырехугольной башни, вот что рассказала Эмрода:
   -- Это было давно. Не проси меня, мой Рауль, определить время, в которое происходили события этой легенды, потому что я не знаю, да и те, которые рассказывали мне се, вероятно, также не знали... по крайней мере, не сказали мне.
   Граф де ла Бом, красивый старик и достойный дворянин, жил в этом замке с своим старшим сыном, виконтом Альбериком. У графа было только двое детей. Филипп, второй сын его, которому он купил роту в Королевском Бургундском полку, был отъявленный негодяй и давал о себе известия только затем, чтобы попросить денег, в которых старый граф, по своей неисчерпаемой доброте, никогда ему не отказывал.
   Ничего нельзя было вообразить печальнее той жизни, которую вели обитатели этого замка. Старик не мог утешиться после смерти жены. Графиня де ла Бом уже десять лет как оставила этот мир, но граф, точно так же, как в первый день, носил по ней траур не только в одежде, но и в сердце.
   Виконту Альберику было около тридцати лет. Это был прекрасный мужчина меланхолического, молчаливого, почти нелюдимого характера. Он ненавидел свет и избегал его. Никогда советы и почти приказания отца не могли заставить его явиться при дворе. Виконт Альберик посвящал науке половину своей жизни. Другую половину он проводил в лесу, с ружьем на плече. Этот странный молодой человек имел страсть только к науке и охоте. Что касается до того чувства, которое называется любовью, то Альберик знал о существовании его только по книгам. Граф и виконт видались раз в день, а именно за обедом, обменивались несколькими словами и расходились. Все это составляло жизнь ужасно однообразную. Давно уже окрестные дворяне перестали делать в замок визиты, которые никогда им не возвращались. Притом тяжелая атмосфера скуки окружала старый замок.
   Однажды печальное однообразие этой жизни вдруг нарушилось. Граф получил письмо. Рука старика дрожала, когда он срывал печать. Письмо это было подписано: Анри де ла Бом.
   Анри был младший брат графа, моложе его по крайней мере двадцатью годами. В нем заключалась последняя отрасль знатной фамилии де ла Бом. В молодости он отказался вступить в орден мальтийских рыцарей. Причиной этого отказа, восстановившей против него всех родных, исключая старшего брата, была страстная любовь Анри к молодой девушке благородного происхождения, которую родители хотели насильно отдать в монастырь. У нее не было никакого приданого; Анри де ла Бом тоже имел очень мало. Несмотря на это, они обвенчались и поселились в какой-то неизвестной деревушке.
   Уже двадцать лет граф де ла Бом не слыхал ничего о своем младшем брате, которого всегда нежно любил. Теперь он вдруг узнал почерк этого брата на адресе письма. Притом герб ла Бомов виден был на печати. Вот почему, срывая печать, рука старика дрожала. В письме заключались следующие строки:
   "Брат,
   Я знаю твое сердце и не сомневаюсь в твоей любви ко мне. Я знаю, что ты поспешил бы ко мне на помощь с радостью, среди горестей и несчастий моей жизни, если бы чувство гордости не удерживало меня обратиться к тебе. Ныне я обращаюсь к тебе... очень поздно, увы! Я умираю. У меня есть дочь. Моей возлюбленной Бланш шестнадцать лет. Это ангел красоты, ангел непорочности, ангел кротости. Бедное дитя никогда не знало своей матери, которая умерла, дав ей жизнь. Стало быть, она останется круглой сиротой. Брат, поручаю тебе мою дочь... Мне едва ли остается прожить несколько дней. Отправляйся же в путь тотчас, как только получишь это письмо; меня пугает мысль, что моя возлюбленная дочь может остаться одна с моим трупом хоть на один час...
   Анри де ла Бом приложил к письму адрес той деревни, в которой он жил со своей дочерью и которая отстояла от Парижа на двадцать лье.
   Пока граф читал это письмо, не одна слеза выкатилась из его поблекших глаз. Окончив чтение, он тотчас велел позвать виконта. Слуга отвечал ему, что виконт на охоте.
   -- Так вели, -- сказал граф, -- поскорее заложить мою дорожную карету: я еду через час.
   Это приказание было исполнено тотчас. В ту минуту, когда старый граф садился в карету, управитель спросил его:
   -- Ваше сиятельство, не оставите никаких приказаний для виконта?
   -- Скажите ему, -- отвечал старик, -- что я вернусь через несколько дней и привезу с собою его двоюродную сестру, мадемуазель Бланш де ла Бом.
   Карета покатилась.
   Когда последние слова отца были переданы виконту Альберику, они произвели на него самое неприятное впечатление, какое только можно вообразить. Женщина! Как? Женщина поселится в замке!? Для Альберика ничто на свете не могло быть страшнее! В самом деле, приезжая расстроит его привычки нелюдимости и свободы. Он принужден будет стать вежливым, внимательным, может быть, даже любезным... С этих пор перед обедом он должен будет каждый день заботиться о малейших подробностях своего костюма, правильность которого часто нарушалась пристрастием к науке и в особенности к охоте...
   Виконт Альберик говорил себе все это и еще много другого. Потом, так как зло было уже неизбежно и необратимо, он покорился своей участи и ждал врага с твердостью. Этим врагом была его кузина!
   К вечеру шестого дня Альберик, работавший в библиотеке, услыхал стук кареты, катившейся по двору.
   -- Ах! -- прошептал он с тайной надеждой. -- Если бы отец мой вернулся один!..
   Он поспешно вышел. Тщетная надежда! Граф де ла Бом был не один. Он вел под руку молодую девушку в глубоком трауре.
   -- Милая Бланш, -- сказал он, указывая на Альберика, который остановился в смущении на пороге передней, -- вот мой старший сын, ваш кузен... Ну, дети, обнимитесь...
   Бланш тотчас сделала несколько шагов вперед с чистосердечием, исполненным грации. Молодой человек понял, что он будет слишком смешон, если попятится назад или покажет хоть малейшую нерешительность, и потому подошел к кузине и, по приказанию отца, обнял молодую девушку, впрочем, не глядя на нее.

CLXXVI. Любовь

   Бланш де ла Бом не только была прекрасна, но в полном смысле этого слова очаровательна... Ослепительная белизна ее лица совершенно оправдывала имя, которое она носила. Легкий румянец едва оттенял эту белизну. Волосы и глаза девушки были черные. Траур как нельзя более выделял очаровательные формы и удивительную гибкость ее стана. Рост ее был немного выше среднего. К стольким прелестям присоединялась еще несравненная грациозность и привлекательная простота в обхождении. Анри де ла Бом, в письме к брату, не преувеличил неоценимых качеств своей единственной дочери: Бланш была столько же добра, сколько прекрасна, и ничто, даже во сне, не возмущало девственной чистоты ее сердца и души.
   Неизбежный результат присутствия прелестной девушки в замке не заставил себя ждать. Этим результатом была сильная любовь в сердце до сих пор нечувствительного и сурового Альберика. Эта любовь, сначала неизвестная даже тому, кто ее чувствовал, родилась внезапно и возрастала постепенно, но незаметно. В первую минуту Альберик удивился, заметив, что вместо страшной скуки, которой он опасался, он находил необыкновенное удовольствие в обществе своей кузины. Скоро он не мог уже обойтись без этого общества. Сначала он оставил ученые занятия, потом пришла очередь охоты. Тяжелые книги и блестящие ружья не представляли уже для виконта ни малейшего интереса. Он жил только затем, чтобы с восхищением прислушиваться к нежному голосу своей кузины. Он ездил с Бланш верхом, гулял с нею по парку, словом, почти не расставался с нею, а часы, которые он был принужден проводить без нее, казались ему неизмеримо длинными. Однако, повторяю, Альберик принимал то чувство, которое питал к своей кузине, за сильную и глубокую братскую привязанность.
   Старый граф де ла Бом лучше знал свет и в особенности человеческое сердце. Он не обманулся насчет свойства этого чувства. В один день, месяцев через десять после смерти отца Бланш, он велел позвать Альберика к себе в комнату и сказал ему:
   -- Сын мой, ты, вероятно, не догадываешься, о чем я хочу говорить с тобой?
   -- Нисколько, батюшка.
   -- Точно?
   -- Клянусь.
   -- В таком случае я объяснюсь яснее. Тебе скоро минет тридцать лет. Как старший сын, ты наследник моего титула и моего состояния. Я хочу тебя женить.
   Альберик невольно побледнел. Первый раз ужасная мысль подобно молнии промелькнула в его голове: женитьба разлучит его с Бланш! Эта мысль открыла ему все.
   -- Я хочу тебя женить, -- повторил граф.
   -- Батюшка, -- пролепетал Альберик, -- ни к чему торопиться.
   -- Напротив, я не хочу откладывать.
   -- Но зачем? Мне кажется, что в тридцать лет я все еще молод...
   -- Правда, ты молод... но зато я стар!
   -- Вы еще исполнены сил и здоровья.
   -- Да, но не сегодня, так завтра силы и здоровье могут мне изменить... А я, прежде чем умру, хочу иметь внука...
   -- Но... -- осмелился возразить Альберик.
   -- Я хочу! -- повелительно повторил старик.
   Альберик потупил голову и замолчал. Граф де ла Бом продолжал:
   -- Я выбрал для тебя жену...
   Молодой человек по-прежнему не вымолвил ни слова.
   -- Неужели тебе не любопытно узнать ее имя? -- спросил старик.
   -- Что мне за нужда? -- прошептал Альберик с горечью. -- Я не знаю этой женщины!
   -- Ошибаешься!
   -- Как? Разве я ее знаю? -- вскричал молодой человек.
   -- Да, конечно, и знаешь довольно коротко...
   Глаза виконта заблистали.
   -- Но, батюшка, -- пролепетал он, -- подумайте хорошенько о том, что вы говорите?.. Вы говорите, что я знаю ту, которую вы мне назначаете... Однако вам известно так же хорошо, как и мне, что я знаю только одну женщину...
   -- Кто же уверяет тебя в обратном? Уж не отказываешься ли ты на ней жениться? -- спросил старик с коварной улыбкой.
   -- Отказываюсь?.. Отказываюсь?!. Тогда как, напротив, я боялся...
   -- Чего?
   -- Других планов с вашей стороны и сильного сопротивления к моему браку с кузиной.
   -- Зачем же стал бы я сопротивляться?
   -- Бланш бедна...
   -- Что за нужда? Ее благородное происхождение безукоризненно: бедный брат мой женился на знатной девушке... Притом ты, сын мой, богат за двоих и племянница мне нравится.
   -- Не знаю, как вас благодарить!
   -- Стало быть, ты любишь твою кузину?
   -- Страстно... и до сих пор сам не знал того: только опасение разлучиться с нею посредством другого брака открыло мне глаза...
   -- И ты думаешь, что Бланш тебя любит?
   -- Да, она меня любит целомудренной и нежной любовью сестры... я в этом уверен... но л надеюсь, что скоро полюбит любовью невесты.
   -- Прекрасно. Я поговорю с Бланш об этом. Потом мы назначим день вашей свадьбы...
   -- Когда же это будет?
   -- Скоро. Я думаю, что как только Бланш снимет траур, вашу свадьбу можно будет отпраздновать -- тотчас же.
   -- Еще четыре месяца, -- вскричал Альберик. -- Как долго!
   Старый граф отвечал только улыбкой.
   В этот же день Альберик и Бланш были помолвлены. Виконт не ошибся: простодушная и искренняя любовь скоро заменила нежную дружбу сестры в любящей душе молодой девушки. До тех пор она смотрела на Альберика как на кузена; теперь она видела в нем супруга. Хотя ожидание казалось влюбленным слишком продолжительным, но недели и дни проходила для них в наслаждениях сладостной и доверчивой близости.
   Время, назначенное графом, приближалось. Прошло три месяца, и, следовательно, до свадьбы оставался только один. Казалось, ничто не могло возмутить столь близкого счастья. Небо было чисто и безоблачно.
   Однако собиралась гроза и скоро должен был загреметь гром.
   Декабрь приближался к концу. Однажды вечером ревела буря. Старик и молодые люди сидели перед ярким огнем, горевшим в огромном камине гостиной. Альберик и Бланш строили очаровательные воздушные замки. Граф слушал их, улыбаясь. На высоких стенных часах пробило уже одиннадцать часов. Вдруг у парадной двери раздался сильный звонок. Граф задрожал.
   -- Кто бы мог приехать в такое позднее время и в такую погоду? -- прошептал он.
   Ответ на этот вопрос недолго заставил ждать себя. Через несколько минут быстрые шаги и звук шпор послышались в передней. Дверь отворилась, и в гостиную вошел или, скорее, вбежал молодой человек.
   -- Хотя меня здесь и не ждут, -- вскричал он, -- однако, вероятно, встретят как дорогого гостя.
   -- Сын всегда дорогой гость в доме отца... даже когда он этого не заслуживает, -- отвечал граф торжественно.
   И он протянул сыну руку, которую тот развязно поднес к губам.
   -- Здравствуйте, батюшка, -- сказал он.
   И заметив молодую девушку, поклонился ей.
   -- Мадемуазель де ла Бом, твоя кузина, -- сказал старик.
   Приезжий поклонился во второй раз, и взгляд его выразил очевидный восторг. Этим неожиданным приезжим был Филипп, младший сын графа. На Филиппе был мундир его полка. Со всей его одежды текла вода, потому что он приехал верхом, сапоги с серебряными шпорами были запачканы грязью.

CLXXVII. Филипп

   Филиппу было двадцать пять лет. Высокий и стройный, он был гораздо красивее старшего брата. Черные волосы, завивавшиеся от природы, обрамляли его продолговатое лицо, немножко побледневшее от бессонных ночей и излишних удовольствий. Большие глаза его представляли странную смесь бесстыдства и дерзких желаний. Черные шелковистые усы красиво закручивались над верхней губой. Словом, в лице и во всей наружности молодого человека было что-то такое, показывавшее негодяя и особенно нравящееся почти всем женщинам.
   Филипп получил отпуск, а так как кошелек его был пуст, то он предполагал провести в отцовском замке большую часть этого отпуска. Мысль о скуке и об уединении очень его пугала, и только крайняя необходимость могла принудить его на время, более или менее продолжительное, поселиться в отцовском замке и вести в нем образ жизни, нисколько не похожий на тот, к которому он привык. Как только глаза его встретили Бланш, как только он узнал, что она его кузина и живет в замке, этот испуг исчез как по волшебству. Филипп был завзятый обольститель. Многочисленные успехи у женщин, которые до сих пор так легко поддавались его обольщениям, нисколько не позволяли ему предполагать возможности сопротивления со стороны Бланш. Он тотчас же сказал себе, что для него будет восхитительным препровождением времени восторжествовать над невинностью и добродетелью его кузины. Конечно, встретить такое чудо красоты было редкостью; подобная победа могла вполне вознаградить за несколько месяцев, проведенных в старом и печальном замке. Филипп рассуждал таким образом сам с собою, как вдруг узнал, что брат его и кузина любят друг друга и что свадьба их назначена тотчас по окончании траура. Это известие, однако, нисколько не разрушило планы молодого офицера, а напротив, еще более подстрекнуло его.
   "Приключение будет тем интереснее!" -- подумал он.
   Филипп был бездушный злодей, настоящий демон таился под очаровательной наружностью. Он не любил своей кузины, а только желал обладать ею, и для удовлетворения этого желания твердо решился не отступать ни перед чем.
   Прошло несколько недель. Как опытный обольститель Филипп никогда не пропускал благоприятного случая разыграть страсть перед своей кузиной, и надо признаться, он разыгрывал ее с истинным талантом. Но на этот раз он имел дело с девушкой, поистине непорочной и целомудренной и телом, и душою. Как ни старался Филипп превзойти себя в своей роли, Бланш его не понимала. Его пламенные тирады, страстные восклицания не имели никакого смысла для ума молодой девушки. Она не могла смотреть на Филиппа иначе как на брата Альберика, который был ее женихом, почти мужем. Поэтому она принимала слова любви Филиппа за обещания братской и доброй дружбы, выраженные несколько странным языком. Со своей стороны, она обещала Филиппу привязанность сестры.
   Это неожиданное сопротивление удивило и раздразнило молодого человека в высшей степени. Неудача расшевелила всю нечистую грязь, из которой была составлена его душа. Он сказал себе, что Бланш непременно должна принадлежать ему, если не добровольно, то насильно. В то же время он начал чувствовать к своей кузине уже не мимолетное желание, но первые припадки той сильной, необузданной, слепой страсти, какую испытывают только развратники, которые не могут любить.
   Бланш, охраняемая щитом своей невинности и целомудренной любви к Альберику, не замечала страсти Филиппа точно так же, как не замечала его мимолетной прихоти. А молодой офицер, подобно тигру или ягуару, ждал только благоприятной минуты, чтобы броситься на ту, которую он хотел сделать своей добычей.
   Однажды случай, давно им ожидаемый, представился. Альберик и старый граф уехали из замка на несколько часов. Все думали, что Филипп отправился на охоту на целый день, а он только спрятался за деревья в парке и таким образом подстерегал отъезд отца и брата.
   Бланш была одна.
   Как только карета исчезла вдали, Филипп вышел из своей засады. Возвратясь в замок, он услыхал восхитительные звуки арфы, на которой играла его кузина. Молодой человек поспешил снять охотничий костюм, нарядился как можно щеголеватее и вошел в коридор, в который выходила дверь комнаты Бланш. Он шел тихими шагами, которые старался сделать твердыми, но которые были неверны и неправильны. По мере того как он приближался, звуки арфы долетали до него все громче и громче и изумляли чистотой и гармонией. Это была музыка, достойная ангелов. Наконец Филипп дошел до дверей. С секунду он колебался; но злой гений имел над ним слишком большую власть, чтобы эта нерешительность была продолжительна. Он тихо постучался в дверь. Музыка тотчас прекратилась.
   -- Кто там? -- спросил голос, превосходивший в нежности звуки инструмента, струны которого еще дрожали.
   -- Это я, кузина, -- отвечал Филипп.
   -- Войдите, кузен, -- сказала молодая девушка не без некоторого волнения, потому что впервые один из братьев постучался в дверь ее комнаты. Однако она подумала, что не имела никакой причины не впустить к себе Филиппа и что подобный поступок с ее стороны мог показаться даже странным и смешным.
   Филипп вошел в комнату и затворил за собою дверь. Лицо его имело странное выражение. Оно было еще бледнее обыкновенного и покрыто красными пятнами. Глаза его сверкали. Легкая судорожная дрожь подергивала губы. Словом, хоть он и силился казаться совершенно спокойным, волнение его было очевидно.
   Один взгляд, брошенный на него девушкой, испугал ее. Откуда происходил этот инстинктивный испуг? Бланш этого не знала. Она поспешно встала со своего места, вызвала на губы притворную улыбку и сказала приветливо:
   -- Чему я обязана вашим любезным и неожиданным посещением, кузен?..
   Бланш невольно сделала ударение на слове" неожиданным".
   -- Я хотел бы поговорить с вами, прелестная кузина, -- отвечал Филипп, -- если только вы удостоите подарить меня разговором, которого я прошу...
   -- Вы пришли поговорить со мною, кузен?.. -- повторила Бланш.
   -- Да... Я желаю этого более всего на свете.
   -- Это, кажется, очень легко...
   -- Как? Вы соглашаетесь?..
   -- Охотно...
   Филипп уже хотел было броситься перед девушкой на колени; но она не дала ему времени и поспешно сказала:
   -- Погода прекрасная, хотя немного и холодна... Пойдемте в сад, там нам будет удобнее разговаривать.
   -- Почему же не остаться здесь, кузина? -- спросил Филипп.
   -- Когда вы постучались ко мне в дверь, кузен, я только что хотела выйти.
   -- Как? -- вскричал Филипп, -- вы хотели прервать эту чудную арию, которую ваши очаровательные пальчики перебирали на струнах арфы?..
   Застигнутая в своей невинной лжи, Бланш слегка покраснела. Филипп продолжал:
   -- Сделайте милость, кузина...
   -- Какую милость?..
   -- Выслушайте в этой комнате то, что я хочу вам сказать...
   -- Зачем непременно в этой комнате, а не в саду?
   -- Потому что это мое желание... потому что так надо!
   -- Так надо? -- повторила Бланш с удивлением.
   -- Да, кузина, так надо!
   Филипп сделал ударение на последних словах; но Бланш, несмотря на свою кротость, имела в жилах горячую кровь дочерей благородного рода. Она с гордостью подняла голову.
   -- А если моя воля не такова? -- сказала она.
   Во второй раз Филипп колебался; но и на этот раз также демон восторжествовал в его мыслях.
   -- Так надо, кузина, -- отвечал он, -- и если не хотите этого вы, то так хочу я...
   И подойдя к двери, Филипп задвинул засов.

CLXXVIII. Опасность

   Бланш заметила это движение и поняла, что ей угрожает опасность. Девушка сильно побледнела и прошептала голосом, который старалась сделать твердым, но который был едва внятен:
   -- Если вы меня принуждаете насильно остаться здесь... выслушать вас в этой комнате... я уступаю... я готова... говорите: чего вы от меня хотите?..
   Филипп, на которого собственный низкий поступок навеял нечто вроде опьянения, как подмешанное вино, отвечал смело:
   -- Уже давно, кузина, вы отказываетесь выслушать меня, или если и слушаете, то не хотите понять... Сегодня вы должны выслушать меня со вниманием... так надо... То, что я хочу вам сказать, очень серьезно, и я настоял, чтобы вы остались в вашей комнате, я даже осмелился запереть двери только затем, чтобы никто не помешал нам... Конечно, это преступление; но, Боже мой! я и не отпираюсь!.. Ослушаться этих нежных глаз, этого очаровательного ротика значит совершить преступление против красоты! Хуже, это -- тиранство! Я, однако, надеюсь скоро доказать вам, что мое преступление не так велико, как кажется, и что я не могу быть тираном той, рабом которой я считаю себя...
   Бланш сначала не поняла двусмысленности этого любовного объяснения. Филипп это заметил и решился объясниться прямее. Он продолжал:
   -- С той минуты, как я увидел вас, кузина, в первый раз, вы произвели на меня глубокое, неизгладимое впечатление; стрела, вылетевшая из ваших победоносных глаз, осталась в моем сердце... словом, я вас люблю...
   -- Конечно, вы меня любите как брат, -- с живостью перебила Бланш, -- и хотя в эту минуту я недовольна вами, кузен, но все-таки разделяю эту привязанность и благодарю вас за нее...
   -- Я люблю вас не как брат, -- отвечал Филипп, качая головой.
   -- Как же вы меня любите, Боже мой? -- пролепетала молодая девушка.
   -- Я вас люблю как любовник, -- отвечал Филипп.
   И в то же время, желая сопровождать эти слова пантомимой, приличной обстоятельствам, которая всегда ему удавалась, он встал перед молодой девушкой на колени. Бледное лицо Бланш вспыхнуло.
   -- Кузен, -- сказала она с гордостью, -- разве вы не знаете, что я невеста вашего старшего брата?..
   -- Напротив, знаю как нельзя лучше.
   -- Вы это знаете... и осмеливаетесь говорить со мной таким образом?
   -- Тем более я могу...
   -- Это новое оскорбление?
   -- Это не оскорбление, кузина, это правда. Альберик недостоин вас; это тяжелый провинциал, без ума, без блеска, без живости; он не может научить вас тому, что значит любовь, между тем как я знаток в этой сладостной науке... Что может предложить вам Альберик большее, чем я?.. Титул и богатство, которых у меня нет, это правда... Ну, пожалуй, если вы дорожите этим титулом и деньгами, возьмите их... я согласен от всего сердца... пусть Альберик будет вашим мужем, лишь бы только я был вашим любовником... Ну, кузина, согласны ли вы?
   Побледнев от негодования и ужаса, Бланш вскрикнула и бросилась к дверям. Филипп без труда удержал ее.
   -- Куда вы бежите, милая Бланш? -- спросил он.
   -- Вы видите, я бегу от ваших оскорблений!..
   -- От моих оскорблений?.. О! кузина, что за выражение!.. Можно ли называть так искреннее безыскусное признание в самой чистой любви!.. Полноте!.. Я предлагаю вам счастье... если же будет необходимо, я заставлю вас насильно принять его...
   И произнося эти слова, Филипп обнял Бланш.
   -- Помогите! -- закричала девушка.
   Филипп расхохотался.
   -- Помогите! -- повторяла Бланш.
   -- Кузина, никто не придет сюда... отец и брат отсутствуют, и я принял все меры предосторожности... Прекратите же напрасное сопротивление, прекратите бесполезный зов... полноте, очаровательная кузина... поцелуй не запятнает ваших розовых губок... Вы знаете, что я вас люблю... или я должен еще раз сказать вам это... повторить мою клятву на коленях?..
   И Филипп постарался приблизить свое лицо к лицу молодой девушки, Бланш резким движением и с неожиданной энергией вырвалась и отскочила назад. Филипп сделал шаг к ней.
   -- Не подходите! -- вскричала девушка, сверкая глазами. -- Не подходите!..
   -- Почему же? -- спросил Филипп. -- Неужели вы думаете, прелестная кузина, что, желая сорвать розу, я побоюсь уколоть пальцы о шипы?..
   И он сделал еще шаг вперед. Бланш обернулась. На стене у изголовья ее кровати висела шпага ее отца, как священный сувенир. Она схватила это оружие, отбросила далеко бесполезные ножны и, размахивая сверкающим клинком, сказала Филиппу с презрением:
   -- Теперь попробуйте подойти...
   Филипп колебался. Он рассчитал все шансы борьбы и нашел их очень слабыми. Конечно, Бланш была слабая юная девушка, но она была вооружена, и пойти в эту минуту ей наперекор, ей, раздраженной и угрожающей, значило подвергать себя явной опасности. Поэтому он ограничился только тем, что сказал, вынужденно улыбаясь:
   -- Прелестная кузина, не с розой должен был я сравнить вас сейчас... а с пчелой... Подобно ей и вы имеете острое жало для защиты вашего меда... Признаю себя побежденным и удаляюсь... До свидания, прелестная кузина.
   И поклонившись с ироническим смирением, Филипп отодвинул запор и удалился. Бланш поспешно заперла за ним дверь, выронила шпагу и упала на стул, еще трепеща при одной мысли об опасности, которой она подвергалась. Несколько часов прошло таким образом. Бланш была разбита и телом, и душой. В ней не оставалось ни физической, ни нравственной силы. Она не шевелилась, не думала. Когда стук колес возвестил ей о возвращении дяди и жениха, она вскочила. Ужасная мысль вдруг явилась ей. На что ей решиться? Должна ли она рассказать им обо всем случившемся и потребовать правосудия за незаслуженное оскорбление? И не лучше ли ей скрыть эту тайну? Если она скажет, сколько несчастий может последовать затем! Неужели она должна внести в недра своей родной семьи раздор, ненависть. Отец проклянет сына... Брат вызовет брата... Откуда знать, не прольется ли кровь в братоубийственной битве?.. Такая перспектива пугала Бланш. Она решилась молчать и не разглашать печальных событий этого дня. Она сдержала слово.
   Когда молодая девушка вышла в гостиную, старый граф и Альберик напрасно расспрашивали насчет ее бледности. Она отвечала, что не совсем здорова. Никто не возымел ни малейшего подозрения.
   Прошло три дня. Вечером на третий день Бланш, ложась в постель, нашла под изголовьем письмо, которое распечатала с трепетом. Это письмо было от Филиппа. Молодой человек умолял кузину простить его гнусное поведение и благодарил ее на коленях за молчание. Он прибавлял, что посвятит всю жизнь тому, чтобы заставить ее забыть минутное безумство, постыдный поступок, которого не может оправдать даже самая сильная любовь. Это письмо сняло большую тяжесть с сердца Бланш. До этой минуты она имела инстинктивное опасение еще раз сделаться предметом какого-нибудь адского покушения Филиппа. Она боялась также ссоры между братьями, за которою могла последовать кровавая развязка. Письмо Филиппа рассеяло все эти опасения, уничтожило весь этот страх.
   -- Он лучше, чем я думала, -- прошептала Бланш...
   И она заснула, вознося к Господу благодарственную молитву.

CLXXIX. Каин

   Приближалось время свадьбы. В течение целой недели Бланш выходила из своей комнаты только в капеллу замка. Дни и часы казались бесконечными влюбленному Альберику, который не знал, как убить время.
   В один вечер он объявил, что завтра поедет на охоту на целый день. Филипп в то же время изъявил намерение съездить в Сен-Жермен сделать несколько закупок и приказал, чтобы ему с утра оседлали лошадь. Старый граф спросил, не возьмет ли он с собой слугу. Филипп отвечал отрицательно.
   На другой день, на рассвете, Альберик, с ружьем на плече и с собаками, отправился в лес. Через минуту Филипп ускакал по дороге в город. Братья отправились в противоположных направлениях. Прошло несколько часов. Небо, довольно ясное утром, вдруг потемнело. Ветер свистал между ветвями с зловещим шумом. Скоро, по-видимому, должен был выпасть снег. Альберик медленно шел по широкой тропинке, проложенной между вязами и столетними дубами. Отдаленные голоса собак, гнавшихся по следам зайца или лисицы, время от времени долетали до виконта, но он не обращал внимания на эти звуки, столь гармоничные, однако, для слуха охотника. Альберик думал о своей возлюбленной Бланш, о дне свадьбы, о счастье, столь близком и верном, и удивлялся, посреди своих веселых мыслей, отчего на сердце его лежит тяжесть какой-то неопределенной грусти, по-видимому, не имевшей никаких оснований.
   Вдруг человеческая фигура отделилась от дерева и подошла к нему. Альберик поднял глаза и взглянул на того, кто с ним встретился в таком уединенном месте. К величайшему своему удивлению, он узнал Филиппа.
   -- Как, брат, ты здесь? -- воскликнул Альберик.
   И он протянул молодому офицеру руку, которой тот не принял. В первую минуту Альберик не приписал никакой важности странному отказу брата пожать его руку.
   -- Я думал, что ты в Сен-Жермене, -- продолжал он
   -- Ты ошибался, как видишь.
   -- Но по какому случаю ты здесь?..
   -- Это не случай. Я ждал тебя.
   -- Вот как? -- удивился Альберик. -- Стало быть, ты хочешь что-нибудь сказать мне?..
   -- Да.
   -- Что-нибудь секретное?..
   -- Да.
   Альберик улыбнулся. Он решил, что Филипп, гуляка и мот, наделал каких-нибудь долгов, о которых не смел сказать отцу и потому обратился к нему, Альберику, чтобы просить его развязать свой кошелек по случаю торжественного дня его свадьбы. И он сказал себе, что в минуту полнейшего своего счастья стоит сделать так, чтобы все окружающие его тоже были счастливы и что он от всего сердца поможет своему брату. Поэтому он весело сказал:
   -- Ну! Говори же, брат; я жду твоего таинственного известия...
   -- Выслушай же меня, -- сказал Филипп, -- и обдуман хорошенько свой ответ.
   Тон, которым были произнесены эти слова, удивил Альберика. Он взглянул на Филиппа, чтобы прочесть на его лице, серьезно ли тот говорит. Это лицо было мрачно; сжатые брови придавали ему свирепое выражение. Альберик смутился. Тайный инстинкт говорил ему, что между ним и братом должно произойти нечто странное и ужасное.
   Филипп продолжал:
   -- Ты не будешь мужем Бланш...
   -- Я не буду мужем Бланш?.. -- повторил Альберик в остолбенении, не веря своим ушам.
   -- Да, -- сказал Филипп.
   -- А кто же мне помешает?
   -- Я.
   -- Но по какому праву, несчастный?..
   -- Я люблю кузину...
   -- А разве ты думаешь, что я не люблю ее?..
   -- Может быть, но она тебя не любит...
   -- Что ты осмеливаешься говорить?
   -- Правду. Бланш не любит тебя... она любит другого...
   -- Ложь!
   -- Она любит другого, -- продолжал Филипп, -- и этот другой -- я...
   Альберик помертвел. Глаза его налились кровью.
   -- Она тебе сказала это?.. -- спросил он хриплым и задыхающимся голосом.
   -- Она сделала более...
   -- Договаривай...
   -- Она мне доказала это...
   Альберик бросился к брату и, схватив его за обе руки, вскричал:
   -- Итак, ты уверяешь...
   У него недостало сил окончить фразу.
   -- Я уверяю, что Бланш моя любовница... -- сказал Филипп с величайшим хладнокровием.
   -- Подлец! -- заревел Альберик. -- Знаешь ли ты, что я сейчас убью тебя?
   -- Попробуй!
   Филипп еще не окончил фразы, как старший брат, ослепленный яростью, прицелился в него из ружья. Одаренный изумительной силой, Филипп вырвал ружье из рук Альберика, отбросил его далеко и сказал, обнажая шпагу:
   -- Я не вепрь и не волк, чтобы убивать меня ружейным выстрелом! Обнажи шпагу и защищайся или откажись жениться на моей любовнице...
   У Альберика не было шпаги, но у него был охотничий нож с твердым и очень тонким клинком. Он схватил его и снова бросился на Филиппа. Тогда между братьями началась страшная и святотатственная битва. Она не имела других свидетелей кроме ворона, который неподвижно сидел на вершине старого дуба и, беспристрастно присутствуя при этой ужасной сцене, время от времени примешивал свое зловещее карканье к звуку стали, ударяющейся о сталь. Через несколько минут шпага Филиппа наткнулась своим лезвием на охотничий нож Альберика и сломалась от этого удара. В руках молодого офицера остался бесполезный обломок стали, между тем как у брата его в целости сохранилось страшное оружие.
   -- Гнусный лжец, ты умрешь!.. -- прошептал Альберик, бросившись на безоружного Филиппа.
   Но Филипп предвидел это движение. Он отступил и, выхватив из-за пояса заряженный пистолет, выстрелил в упор в голову брата. Альберик упал мертвый, даже не вздохнув. Филипп тотчас влез на высокий дуб. Ни одного живого существа не было видно в лесу на таком далеком расстояния, какое только мог окинуть взор. Филипп слез с дуба, спрятал в ножны сломанную шпагу, взял на руки труп и с этой ужасной ношей пошел по узкой тропинке. Ворон слетел с дубовой ветви и последовал за убийцей, описывая в воздухе широкие круги. Филипп дошел до пустой хижины, выстроенной некогда цыганами на зиму. Дверь была заложена. Филипп снял один за другим камки, закрывавшие вход, положил труп в хижину, покрыл его мхом и вышел, опять заложив дверь камнями. Ворон тряхнул крыльями и не пошевелился. Филипп влез на крышу. Ворон слетел и сел на ближнее дерево. Филипп слез. Ворон опять прилетел на крышу с странной настойчивостью плотоядных птиц, чующих мертвое тело. Филипп испугался. Ворон сделался для него олицетворением вопиющей совести.
   -- Он меня выдаст! -- прошептал убийца.
   Он вынул из-за пояса другой заряженный пистолет, прицелился в ворона и выстрелил. Филипп был первоклассный стрелок. Птица упала. Филипп почувствовал облегчение: с минуту он боялся, как бы всякое земное оружие не оказалось бессильным против ворона-мстителя. Он опять отвалил камни от дверей, бросил убитую птицу в хижину, снова заложил дверь и пошел к своей лошади, которая была привязана в чаще леса, в нескольких шагах от того места, где происходила битва. Потом Филипп быстро поехал в Сен-Жермен по проселочной дороге и сделал покупки, о которых говорил накануне. Едва отправился он назад в замок, как случай начал ему благоприятствовать. Снег повалил хлопьями и густым слоем покрыл землю, обагренную кровью.

CLXXX. Брачная комната

   Когда Филипп приехал в замок, никто не беспокоился еще о том, что Альберик не вернулся. Так как виконт был страстным охотником, то часто случалось, что он оставался в лесу гораздо долее того времени, которое протекло теперь. Между тем снег все падал. Настали сумерки, потом совершенно стемнело. Альберик все не возвращался. Граф и Бланш стали удивляться. Прошло еще два часа. Удивление перешло в беспокойство. Наконец громкий лай раздался невдалеке от замка.
   -- Слава Богу! -- воскликнул старый граф. -- Сын мой возвращается!..
   Но через минуту слуга вошел в гостиную с расстроенным видом. Он пришел доложить, что собаки виконта прибежали домой, но господина с ними не было... Тогда испуг уже обратился в совершенное отчаяние!.. Невозможно было сомневаться, что с Альбериком случилось несчастье!.. Филипп ясно доказал вспышкою своего горя, как сильно он любил старшего брата!.. Под предводительством молодого человека слуги замка с факелами и фонарями тотчас же обошли часть леса, напрасно призывая отсутствующего громкими криками. Ничей голос не отвечал на их зов.
   На другой день на рассвете поиски продолжались, но снова без всякого успеха. Невозможно было ничего узнать, и все терялись в предположениях насчет приключения, от которого погиб Альберик, потому что мысль о преступлении не пришла в голову никому.
   Бланш долго оплакивала смерть того, кого она любила. Потом, так как сердце человеческое утешается во всем, и Бланш наконец утешилась. Между тем положение Филиппа очень изменилось. Из бедного младшего сына, давно промотавшего свое ничтожное состояние, он сделался, по смерти брата, наследником графского титула и огромного богатства.
   Филипп пропустил несколько месяцев. Потом, когда горе Бланш почти прошло, он сказал отцу, что любит свою кузину и ни о чем в мире не помышляет так сильно, как о возможности жениться на ней. Старик чрезвычайно обрадовался, видя осуществление своего последнего желания. Он спросил Бланш, согласна ли она отдать свою руку Филиппу. В сердце молодой девушки началась продолжительная и жестокая борьба. Ей казалось, что, приняв любовь Филиппа, она сделается клятвопреступницей и изменит слову, данному Альберику. Но настойчивость старого графа наконец одержала верх над ее нерешительностью. Она уступила просьбам старика и стала невестой его второго сына.
   Настал день свадьбы. Молодых супругов обвенчали в капелле замка. Произнося торжественное да, Филипп и Бланш оба побледнели. Однако в их взорах и улыбках, игравших на их бесцветных губах, не было грусти. Гостей было немного. Недавняя смерть Альберика не допускала шумного и веселого общества. Тотчас после обеда, последовавшего за брачной церемонией, все гости уехали. Когда настала ночь, граф де ла Бом и новобрачные одни находились в замке. Вечер показался всем троим чрезвычайно длинным и скучным. В одиннадцать часов Бланш пошла раздеваться.
   -- Через полчаса, милая Бланш, -- шепнул ей Филипп, -- я постучусь в вашу дверь... Отворите ли вы мне, моя возлюбленная?..
   Бланш слегка покраснела.
   -- Теперь я уже не имею права не отворить вам... -- отвечала она, улыбаясь.
   -- Как? Только права?.. -- прошептал Филипп.
   -- Ни желания... -- прибавила Бланш чуть слышно.
   И она убежала. Не прошло и пяти минут, как молодая супруга уже окончила свой ночной туалет и отослала горничных. Она ждала мужа с трепещущим сердцем, с воздымающейся грудью. Прошло еще несколько минут, которые показались ей так же длинны, как часы. Наконец в дверь тихо постучались.
   -- Кто там? -- спросила Бланш трепещущим голосом.
   -- Супруг, приходящий с надеждой и любовью... -- отвечал тот, кто стучался.
   По чувству девственной скромности, Бланш загасила свечи в канделябрах. Комната освещалась только алебастровой лампой, висевшей на потолке. Тусклый свет этой лампы почти не рассеивал мрака. Бланш тихо отворила дверь. Вошедший тотчас прижал ее к сердцу одною рукою, а другою затворил дверь.
   -- Как вы озябли! -- прошептала Бланш, дрожа.
   -- Ты согреешь меня в своих объятьях, -- отвечал страстный голос. -- Я люблю тебя... люблю тебя... и уже давно... Я люблю тебя, и ты наконец моя... приди... приди...
   Вдруг Бланш вскочила на постели с криком испуга. В дверь спальни снова стучались.
   -- Кто там? Кто стучится? -- закричала она.
   -- Супруг, приходящий с надеждой и любовью... -- отвечали за дверью.
   -- Слышишь ли ты?.. Слышишь?.. -- прошептала Бланш, обезумев от ужаса и схватив руку того, кто разделял с нею ложе.
   Эта рука показалась ей ледяной. Она вскочила с постели и бросилась к двери.
   -- Говорите! -- сказала она. -- Говорите! Повторите мне, кто вы?..
   -- Я твой любовник... твой супруг... я Филипп... милая Бланш, неужели ты не узнала моего голоса?..
   Бланш судорожной рукой провела по своим распущенным волосам, как обычно делают люди, рассудок которых помрачается. Потом она отворила дверь, схватила Филиппа за руку -- это действительно был Филипп -- подтащила его к постели и пролепетала, указывая на человеческую фигуру, неопределенно обрисовывавшуюся в полумраке:
   -- Кто же это?.. Кто?..
   В эту самую минуту пламя, яркое как молния, сверкнуло из лампы и осветило всю комнату. Бланш и Филипп устремили на постель обезумевшие взоры и оба увидели, оба узнали труп Альберика с ужасной раной на лбу, из которой капала кровь. У изголовья кровати сидел черный ворон и хлопал крыльями.
   На другой день после этой странной брачной ночи в спальне нашли два тела, распростертых на полу. Филипп был мертв, Бланш лежала без чувств. Труп Альберика исчез.
   Когда Бланш пришла в себя, она сначала надеялась, что была игрушкой странного, тяжелого сновидения. Тщетная надежда, увы!.. Внезапная смерть Филиппа подтверждала ужасную истину. Любое счастье в мире навсегда прекратилось для бедной молодой женщины. Воспоминание об отвратительной сцене преследовало ее повсюду... Это было не видение... Она беспрестанно чувствовала на губах своих ледяной поцелуй привидения... Да, впрочем, и возможно ли было сомневаться в поражающей действительности того, что случилось?.. Через девять месяцев после страшной ночи Бланш родила мальчика. Она начала обожать своего таинственного сына как единственное существо, которое могла любить на земле...
   Прошли годы. Старый граф давно уже умер, оставив все свое богатство внуку. Альберик -- так Бланш назвала своего сына, рос. Он был хорош собой, но необыкновенно бледен. Бледность эта была так велика, что, казалось, кровь вовсе не текла под его прозрачной и атласной кожей. Альберик не имел ни веселости, ни живости детей его возраста. Он искал одиночества и безмолвия. Часто ходил он в склепы, уже несколько столетий посвященные могилам лабомских владельцев... Там он читал и перечитывал надписи на каждом надгробном памятнике, стараясь отыскать имя, которого там не находилось... Потом он входил в капеллу, становился на колени перед алтарем, закрывал голову руками и плакал долго с мрачной горечью.
   -- О чем ты плачешь, дитя мое? -- спрашивала иногда его мать.
   Он отвечал:
   -- Я сам не знаю...
   Бланш, желая расставаться с сыном как можно реже, отвела ему спальную возле своей.
   Однажды ночью, ровно через десять лет после рождения ребенка, Бланш вдруг проснулась. Пробило полночь. Бланш показалось, будто она слышит в спальне сына два голоса: один голос Альберика, другой был слишком тих, чтобы Бланш могла его узнать.
   -- Альберик, сын мой, -- спросила она, -- ты не один?
   -- Нет, матушка, -- отвечал ребенок.
   -- С кем же ты говоришь?
   -- С моим отцом.
   Холодны и пот выступил на лбу Бланш. Она лишилась чувств. На другой день она стала расспрашивать Альберика. Он не помнил ничего.

CLXXXI. Праздник мертвых

   В этот самый год, в конце осени, в день Праздника мертвых, в холодную и туманную погоду, Альберик подошел к матери и взял ее за руку.
   -- Что тебе надо, мое бедное дитя? -- спросила молодая женщина.
   -- Хотите пойти со мною, матушка?
   -- Куда?
   -- В лес.
   -- Что ты будешь делать в лесу?..
   Ребенок не отвечал на этот вопрос, только продолжал почти умоляющим тоном:
   -- Матушка, пойдемте со мною, пожалуйста...
   Бланш не могла ни в чем отказать Альберику. Она надела шубу и сказала:
   -- Пойдем.
   Бледная улыбка появилась на губах ребенка.
   Бланш и Альберик молча вошли в лес, уже лишенный листьев. Альберик без малейшей нерешительности вступил в лабиринт узких и извилистых тропинок, как будто очень хорошо знал путь, по которому должен был идти, Бланш наконец удивилась этой уверенности.
   -- Куда ты ведешь меня? -- спросила она.
   Ребенок остановился, взглянул на мать с странным выражением и сказал:
   -- Отец был у меня опять нынешней ночью...
   -- Ах! -- прошептала Бланш.
   Ребенок продолжал:
   -- Он вас спрашивает, матушка...
   -- Стало быть, ты меня ведешь к нему?
   Ребенок сделал утвердительный знак. Бланш сложила обе руки и подняла их к небу.
   -- Будь благословен, Боже мой! -- прошептала она, -- Будь благословен, если это конец моей бесконечной тоски!
   И она продолжала следовать за Альбериком, который шел все скорее и скорее. Наконец он остановился. Мать и сын находились перед брошенной хижиной, дверь которой была завалена грудой камней.
   -- Здесь, матушка, -- сказал ребенок.
   И он начал откидывать камни, закрывавшие дверь. Когда дверь наконец освободилась, он обернулся к Бланш и сказал:
   -- Войдемте, матушка.
   Бланш вошла. Труп Альберика лежал точно в таком же положении, как в тот день, когда Филипп раздробил ему череп пистолетным выстрелом. Можно было сказать, что он умер едва ли час тому назад. Возле него на камне сидел ворон и, казалось, спал, положив голову под крыло. Ребенок набрал каменьев и заложил дверь изнутри.
   -- Вот и я, жених мой... вот и я, супруг мой... -- сказала Бланш, склонив свою голову на грудь трупа. Руки мертвеца медленно приподнялись и обвились вокруг стана молодой женщины. Ребенок лег у ног отца.
   В следующую ночь страшный ураган, подобного которому никто не запомнит, снес крышу хижины и разрушил стены. Наутро поселяне нашли три трупа и похоронили их на кладбище. С того дня или скорее с той ночи в замке Ла-Бом поселились страшные гости -- привидения. Оба брата, со шпагами в руках, оспаривают друг у друга обладание прекрасной Бланш, которую они оба так любили... Страшная сцена поединка и убийства разыгрывается каждую ночь привидениями, между тем как черный ворон описывает над их головами большие круги в воздухе с хриплым карканьем. Вот почему старый замок, принадлежавший дальним наследникам графа де ла Бома, сделался вдруг пустым... Вот почему он мало-помалу разрушается из-за отсутствия ремонта... Вот почему, наконец, он называется Проклятым Замком.
   Эмрода замолчала, окончив на этом легенду, обещанную Раулю.
   -- Но неужели эти суеверные верования до сих пор не потеряли своей силы? -- спросил Рауль.
   -- Не только не потеряли, -- отвечала Эмрода, -- но еще увеличились... Конечно, -- продолжала молодая женщина, -- общество фальшивомонетчиков не пренебрегло ничем, чтобы придать этим полезным для него слухам новую силу...
   -- Каким образом?
   -- О! Это очень просто... Еще в недавнее время странный шум, стоны, зловещий звук цепей часто слышались из недр земли; необъяснимый блеск сверкал между развалинами, фантастические призраки показывались на платформе башен... этого было довольно.
   -- Понимаю, -- отвечал Рауль.
   С того самого дня, в который фальшивомонетчики признали кавалера де ла Транблэ начальником своего таинственного общества, жизнь его совершенно изменилась. Огромное богатство сделало его одним из важнейших лиц той эпохи. Рауль удивлял Париж своей роскошью, коротко сошелся с множеством вельмож, пользовавшихся милостью при дворе, и один из этих вельмож, маркиз де Тианж, с которым мы уже познакомились в начале нашего рассказа, представил его Филиппу Орлеанскому, регенту Франции. Регент знал фамилии всех старинных родов, принадлежавших к той высокой аристократии, которую называли тогда знатным провинциальным дворянством и которая почти всегда находилась в оппозиции с дворянством придворным. Фамилия ла Транблэ, таким образом, была известна регенту. Филипп Орлеанский знал, что ее герб и гордый девиз занимают одно из почетнейших мест на страницах пикардийского гербовника, но не знал, да и не мог знать, что эта фамилия совершенно угасла в особе маркиза Режинальда. Поэтому он принял Рауля как настоящего ла Транблэ, то есть с особенной благосклонностью.
   Как человек умный и находчивый Рауль тотчас вздумал превратить эту благосклонность в серьезное покровительство. Опираясь на него, он хотел иметь возможность устоять против всякой грозы, если бы какой-нибудь несчастный случай открыл вдруг тайну его мнимого богатства. Рауль ничего не скрывал от Тианжа, промотанное состояние которого было поправлено таинственными обитателями Проклятого Замка. Он посоветовался с ним относительно возможного осуществления своих желаний и надежд. Маркиз де Тианж знал, как и все придворные, до какой степени Филипп Орлеанский был любопытен насчет всего, что относилось к мрачным таинствам демонологии. Он сообщил об этом Раулю. Эти слова открыли молодому человеку целый горизонт.
   Люцифер, став его женой, научила его многим опытам, относящимся к магии, хиромантии, картомантии и прочее... и он решился употребить в пользу эти познания, призвав на помощь немного дерзости и чуть побольше шарлатанства. Маркиз де Тианж одобрил этот план и способствовал удобному его исполнению. Он сообщил регенту, в виде тайны, умоляя его не употреблять ее во зло, -- что кавалер де ла Транблэ, под наружностью светского человека и праздного богатея, был просто одним из ученейших иллюминатов и магиков в целом свете.
   Это известие удивило и восхитило регента. Он приказал маркизу де Тианжу привести к нему Рауля, с которым имел продолжительный разговор. Филипп Орлеанский остался в восхищении от глубоких познаний молодого человека. С этого же дня Рауль приобрел над регентом необыкновенное влияние. Через некоторое время, льстя причудам временного властелина Франции, он вздумал составить тайное общество. Тесные связи магического франкмасонства соединяли между собой членов этого общества, впрочем весьма немногочисленных. Регент был его главою. Члены носили странное название: Сынов Ада.
   В это время Рауль, которому все удавалось, вдруг испытал глубокое горе: Эмрода умерла. Пораженная внезапно странным недугом, свойство которого не могли угадать врачи, призванные наскоро, бедная молодая женщина скончалась в несколько часов. Более года Рауль оставался верен памяти своей очаровательной и преданной подруги.
   В конце этого времени Рауль де ла Транблэ, оставшись один начальником общества фальшивомонетчиков, однажды возвращался из замка Ла-Бом. Он хотел, не теряя ни минуты, приехать в Пале-Рояль, куда требовал его регент.
   Мы уже видели, как в бурную ночь карста Рауля сломалась перед Маленьким Замком, как Жанна де Шанбар, очаровательная царица Савская, приняла у себя раненого, Мы видели, наконец, каковы были последствия этого гостеприимства, оказанного девушкой, и, вероятно, читатели наши не забыли о страшном святотатстве, совершенном маркизом де Тианжем для Рауля, его сообщника. Теперь нам остается снова вернуться к Раулю и Жанне, которых мы оставили так давно.
  

Часть шестая. Пале-рояльские ночи

CLXXXII. Добрый ангел

   Прошло несколько дней. Рауль, весь предавшись любви, жар которой увеличивался от маленького кризиса, о котором мы рассказали, забыл маркиза де Тианжа, регента, фальшивомонетчиков в Проклятом Замке, Антонию Верди и ее могущественные заклинания, словом, забывал все, чтобы уединиться с своей возлюбленной Жанной, которая для него занимала весь мир.
   Сколько продолжалось бы это сладостное оцепенение, это любовное затворничество, если бы неожиданное событие не нарушило его непредвиденным образом?.. Этого мы не знаем и не можем угадать.
   Мы, кажется, говорили не однажды, что у кавалера де ла Транблэ было в Париже несколько квартир, некоторые из которых были сняты им на собственное имя, а другие из предосторожности на имена вымышленные. Из всех этих квартир менее всего была известна та, которую он занимал с Жанной и которая сообщалась таинственными коридорами с гостиницей" Царь Соломон". Только два человека знали эту квартиру: маркиз де Тианж и дон Реймон Ванкончеллос.
   В один прекрасный день Рауль и Жанна сидели друг возле Друга на диване в восточной гостиной, или лучше сказать, молодая женщина лежала в объятиях мужа, склонив голову на его грудь. Молодые супруги говорили только взорами, пламенными и влажными, и губы их соединялись в бесконечный поцелуй. Губы Рауля оставляли ротик Жанны только затем, чтобы утонуть в светло-русых волнах ее мягких и душистых волос или поцеловать круглое и розовое плечико, выставлявшееся из-под корсажа. В таких занятиях, некоторые из наших читательниц поймут это, может быть, часы летели с быстротою молнии.
   В дверь тихо постучались. Молодая женщина вырвалась из объятий мужа и быстро поправила беспорядок одежды и свои, несколько распустившиеся, волосы.
   -- Кто там? -- спросил Рауль.
   -- Я, кавалер, -- отвечал знакомый голос.
   -- А! Это ты Жак? Чего ты хочешь?
   -- Я принес очень важное письмо...
   -- Войди.
   Жак вошел и подал Раулю на серебряном подносе четырехугольный конверт, запечатанный большой красной печатью.
   -- Откуда это? -- спросил Рауль, взглянув на герб печати. -- Кто это принес?
   -- Лакей маркиза де Тианжа.
   -- Он ждет ответ?
   -- Ждет.
   Рауль распечатал и прочел следующие строки:
   "В эти два дня, любезный кавалер, я заезжал к вам три раза, но вас никогда нет дома, или вы не сказываетесь, что решительно одно и то же для ваших гостей. Я должен, однако, поговорить с вами, и непременно сегодня. Для вас и для меня это необходимо, крайне необходимо. Пожалуйста, заметьте хорошенько это слово, которое я нарочно повторяю. Будете ли вы дома в три часа? Или не желаете ли сами приехать ко мне в шесть часов? Отвечайте на этот вопрос, и, соображаясь с вашим ответом, я приеду к вам или буду ждать вас у себя.
   Прошу вас поклониться от меня очаровательной мадам де ла Транблэ, которую я умоляю считать меня в числе своих преданнейших слуг. Поверьте, что я, как всегда, ваш неизменный друг.
   "Маркиз де Т."
   Рауль взял перо и отвечал:
   "У меня, любезный маркиз, если вы хотите, и в какое время -- как вам будет удобнее, потому что я буду дома целый день.
   Ваш признательный друг
   Рауль де Л. Т."
   Жак вышел с письмом, которое написал Рауль. С любопытством и грациозно опираясь на руку мужа, Жанна прочла вместе с ним письмо маркиза де Тианжа.
   -- Чего он от тебя хочет? -- спросила она, как только Жак вышел из комнаты.
   -- Решительно не знаю.
   -- И не угадываешь?
   -- Нисколько.
   -- Для тебя столько же, как и для него, необходимо немедленное свидание, пишет он. Стало быть, у тебя общие интересы с маркизом де Тианжем?..
   -- Никаких.
   -- Однако в письме было сказано довольно ясно...
   -- Наверное, маркиз хочет поговорить о том заговоре, который принуждает меня скрываться и в котором он также замешан, как и я...
   -- Боже мой!.. Боже мой! Только бы он не привез тебе дурных известий.
   -- Вот, теперь ты опять начинаешь беспокоиться?..
   -- Разве не о чем?..
   -- Конечно, нет!..
   -- Что же делать? Всякая таинственность меня пугает... все, чего я не понимаю, страшит меня. Мне все кажется, что ты подвергаешься опасности. Не надо сердиться на меня за это, друг мой; я не виновата, что люблю тебя...
   -- Но, бедное милое дитя, эта опасность, которой ты опасаешься, не существует.
   -- Однако, друг мой, этот заговор...
   -- Повторяю тебе, что это нелепое и смешное обвинение уничтожится само собой.
   -- Нелепое и смешное? Верю, если ты говоришь! Однако ж, ты, верно, помнишь, что говорит народная мудрость?
   -- Что говорит она? -- спросил Рауль, смеясь.
   -- Она говорит, что нет дыма без огня!..
   -- Из чего ты заключаешь, без сомнения, что если говорят о заговоре, то, стало быть, заговор существует?
   -- По крайней мере, надо так думать на основании этой мудрой пословицы...
   -- Ну, на этот раз твоя мудрая пословица говорит вздор! Мы с де Тианжем немножко скомпрометировали себя несколькими легкомысленными словами, смысл которых перетолковали... в этом заключается все наше преступление...
   -- Этого вполне достаточно, даже слишком много!.. Слова! Но уверяют, что судье достаточно двух слов человека, чтобы повесить его.
   Рауль расхохотался.
   -- Зачем ты смеешься? -- спросила Жанна.
   -- Затем, что мне нечего бояться. Вешают только простолюдинов -- дворянам рубят головы... Умоляю тебя, прогони все эти бестолковые мысли, смущающие твою милую головку... у нас с Тианжем есть могущественные друзья в окружении регента... Эти друзья нас не забывают. И теперь они хлопочут о нас, горячо заступаются, и, без сомнения, маркиз хочет поговорить со мною о результате их просьб, или, может быть, ему нужно посоветоваться со мною о какой-нибудь новой попытке... Притом, любимый тобою, могу ли я подвергаться опасностям?.. Разве твоя любовь не служит мне щитом, который должен предохранить меня от них?..
   -- Ты и вправду так думаешь? -- спросила Жанна просияв.
   -- Клянусь тебе... И никогда еще убеждение в этом не было тверже и непоколебимее, чем теперь.
   Жанна обвилась обеими руками вокруг шеи Рауля и, пламенно прижав его к своей груди, прерывала поцелуями каждое свое слово.
   -- И я также, мой Рауль, думаю это... Мне кажется даже, что когда я далеко, моя любовь должна защищать тебя... В некоторые часы я слышу таинственный голос, говорящий мне шепотом, что я -- твой добрый ангел...
   Пока Жанна произносила эти слова, в которых ясно выражалась вся восторженность ее души, мрачное облако пробежало по лицу Рауля и брови его нахмурились. Жанна не заметила этого, да и, заметив, наверно, не поняла бы. Подавляемый трогательным изъявлением такой неизмеримой любви, Рауль, может статься, в первый раз сказал себе, что совершил гнусный поступок, сковав со своей преступной жизнью, беспрерывно угрожаемой погибелью, существование этого восхитительного существа... Он говорил себе, что таинственный голос, о котором упоминала Жанна, наверно, ее обманывал, потому что Господь не может допустить доброго ангела заботиться о злом гении!.. Но эти впечатления были мимолетны. Улыбка возвращалась на губы Рауля; взор его снова засверкал; лоб прояснился, и, отвечая на поцелуи Жанны, молодой человек прошептал:
   -- Ты моя жизнь! Ты моя сила! Ты мое счастье! Я люблю тебя!..
   Пробило три часа. В эту минуту Жак доложил своему барину, что карета маркиза де Тианжа въезжает на двор.
   -- Я иду к нему, -- сказал Рауль.
   -- Остаться мне с тобою, чтобы принять его, друг мой? -- спросила Жанна мужа.
   -- Нет, дитя мое, -- отвечал он.
   -- Почему же?
   -- Ты знаешь, моя возлюбленная, что у меня нет от тебя секретов и что все, что будет сказано между Тианжем и мной, я повторю тебе. Но я боюсь, чтобы твое присутствие не показалось нескромным и даже стеснительным маркизу, если то, что он хочет сообщить мне, касается лично его.
   -- Хорошо, друг мой, я уйду, -- отвечала молодая женщина. -- О! Властелин моего сердца, ваша воля будет исполнена!..
   Жанна вышла. В эту минуту маркиз входил на лестницу, Рауль встретил его там и тотчас ввел в восточную гостиную.

CLXXXIII. Маркиз и кавалер

   -- Знаете ли вы, любезный маркиз, что ваши таинственные строки почти встревожили меня?.. -- сказал Рауль, как только удостоверился, что двери хорошо заперты.
   -- Еще бы, друг мой! -- возразил маркиз де Тианж. -- Вы имели причину тревожиться, и я приехал сюда не затем, чтобы успокоить вас...
   -- Как?.. Стало быть, есть дурные известия?
   -- Да.
   -- Наши дела идут дурно?
   -- Очень дурно... И вы это давно знали бы, если бы вместо того, чтобы погрузиться душою и телом в наслаждения медового месяца, удостоили бы заняться несколько более внешним миром...
   -- Но я думаю, что опасность все-таки еще не слишком велика?..
   -- Конечно, нет.
   -- И еще можно поправить вред?..
   -- Надеюсь.
   -- Что же такое случилось?
   -- Помните ли вы, что я вам говорил накануне вашей свадьбы?
   -- Насчет чего?
   -- Насчет тех искусно связанных сетей, которыми опутывают регента?..
   -- Да, вы мне говорили об Антонии Верди...
   -- Именно; и о ней-то опять я хочу поговорить с вами сегодня.
   -- Ага...
   -- Вы, без сомнения, забыли осведомиться об этой интриганке!..
   -- Нет; но я не узнал ничего такого, что могло бы быть нам полезно.
   -- Тем хуже, потому что влияние итальянки на Филиппа Орлеанского увеличивается истинно странным образом. Она каждый день бывает в Пале-Рояле и три раза в неделю имела несказанную честь пользоваться особенными милостями регента.
   -- Его возлюбленные, должно быть, страшно перепуганы?
   -- Парабер и Сабран в отчаянии, а другие уверяют, что итальянка опоила регента зельем... Он хочет подарить ей прехорошенький отель на улице Серизэ...
   -- В самом деле, как вы говорите, это важно... Если эта женщина овладеет регентом посредством не только легковерия, но и чувственности, ее влияние может сделаться неограниченным...
   -- И вы понимаете, так же хорошо, как и я, что неограниченное влияние Антонии Верди погубит нас...
   -- Мы будем бороться...
   -- Это еще не все... Вы ранили на дуэли виконта д'Обиньи, который, к счастью, вас не знал...
   -- Да.
   -- Он убит несколько дней тому назад...
   -- Я об этом слышал...
   -- Он с вами дрался?
   -- Нет.
   -- После первой дуэли виконта регент принял сторону своего офицера и словно взбесился, оттого что кто-то имел дерзость напасть на одного из его приближенных. Он убежден, что рука, поразившая виконта смертельно, та самая, которая уже ранила его раньше, и приказал произвести самые деятельные розыски. Все полицейские сыщики на ногах... Я думаю, что виконт д'Обиньи был втайне любовником итальянки, и она всеми силами раздувает в душе Филиппа Орлеанского пламя мщения.
   -- Не и пусть ищут... Я уверен заранее, что они не найдут противника д'Обиньи во второй дуэли.
   -- Может быть; но вы сражались с ним в первый раз и этого может быть достаточно, чтобы погубить вас...
   -- Мне кажется, любезный маркиз, что вы смотрите на вещи с черной стороны их...
   -- Я вижу их в настоящем свете... Но подождите: я еще не все сказал...
   -- Еще есть что-нибудь?
   -- Есть. В последнее время мы, кажется, уж чересчур рассыпали нашу фальшивую монету; горожане жалуются, купцы доброго города Парижа раскричались как орлы. Регента завалили жалобами и просьбами... не сегодня завтра он вспылит, и я очень боюсь, чтобы тогда полиция не бросила на наши дела и операции нескромный взор... Ну, вы еще по-прежнему думаете, что я вижу вещи в черном свете?
   -- Я согласен, что положение дел запутывается... Но вы показываете мне зло, а не указываете на средства предотвратить его.
   -- По-моему, есть только одно средство...
   -- Какое?
   -- Сделать отводы.
   -- Прекрасно, но каким образом?..
   -- Я надеялся на вас...
   -- На меня?.. Боже мой! Что я могу сделать?
   -- Вы можете многое. Я сейчас из Пале-Рояля... Я видел регента, и, по моей просьбе, мы с вами включены в число гостей маленького ужина на нынешнюю ночь...
   -- Что а должен буду делать за этим ужином?
   -- Вы умный человек, любезный Рауль... человек с воображением, плодовитый на выдумки. Я убежден, что нынешней ночью вы сумеете снова овладеть воображением регента и возвратить свое влияние, очень колеблющееся в настоящую минуту. Каким же способом дойдете вы до этого результата, я не знаю, да, по всей вероятности, вы и сами знаете это не более меня. Но до вечера вы придумаете... Я в этом не сомневаюсь...
   -- Вы делаете мне слишком много чести, любезный маркиз, -- отвечал Рауль, смеясь. -- Вы, кажется, чересчур уверены во мне, а я между тем, говоря откровенно, вовсе не спокоен...
   -- Полноте! Это скромность, возвышающая вас в моих глазах. Через два часа вы составите ваш план и расскажете его мне, когда я приеду за вами, чтобы, в случае надобности, я мог помочь вам... О чем идет речь? О том, чтобы поразить Антонию Верди ее же собственными представлениями. Она показывает ему черта. Это очаровательно! Превзойдите чародейство Антонии Верди, покажите Филиппу что-нибудь еще страннее черта, и вы выиграете партию... Это не трудно!
   -- Хорошо вам говорить! -- вскричал Раль. -- Регент начинает пресыщаться, и я не вижу, каким образом могу я превзойти Антонию... Разве что показать ему кардинала Дюбуа, черта первого разряда и высшего достоинства, чем черт итальянки...
   -- Вы шутите -- это хороший знак!.. Я полон надежды и доверия,
   -- Дай Бог, чтобы это доверие не разрушилось!..
   -- Полноте! Мы приедем в Пале-Рояль в полночь. Я заеду за вами в одиннадцать часов, чтобы успеть переговорить.
   -- Очень хорошо... а теперь чем вы займетесь?
   -- Уезжаю -- мне надо окончить кое-какие дела...
   -- Пожалуйста, окажите мне услугу.
   -- Какую?
   -- Я позову мадам де ла Транблэ...
   -- Мне будет очень приятно засвидетельствовать ей мое уважение... -- перебил маркиз.
   -- Придумайте мне какой-нибудь искусный предлог, чтобы оправдать в ее глазах мое отсутствие на целую ночь.
   -- Предлог? Неужели вы дошли до этого, мой бедный друг? Как!.. Чтобы провести ночь вне дома, вам нужны предлоги!
   -- Что же делать?.. Жанна такая хорошенькая...
   -- Это извинение. Но вы поставили себя на дурную ногу!.. Впрочем, это меня не касается и я исполню вашу просьбу.
   Жанна, которую муж предупредил, что маркиз де Тианж хочет засвидетельствовать ей свое уважение, не заставила себя ждать. Маркиз, с шутливой любезностью вельможи и придворного, попросил у ней прощения, что увозит ее мужа на целую ночь. Он сказал, что делает приятельский ужин на холостую ногу и непременно хочет иметь своим гостем Рауля...
   -- Однако, -- прибавил он, -- если отсутствие возлюбленного мужа должно нагнать облака на этот чистый лоб, слезу на эти нежные глаза, я откажусь, не без сильнейшего огорчения, от удовольствия иметь кавалера своим гостем.
   -- Ах! маркиз, -- отвечала молодая женщина, -- слишком взыскательна и деспотична была бы та любовь, которая пожертвовала бы для своей прихоти не только мужем, но и лучшими его друзьями!.. От имени Рауля я принимаю ваше приглашение...
   Маркиз поблагодарил Жанну, сказал ей несколько любезных слов и уехал.
   -- В котором часу назначен ужин, друг мой? -- спросила Жанна, оставшись одна с Раулем.
   -- В полночь, дитя мое.
   -- А долго он продолжится?..
   -- До рассвета, по всей вероятности.
   -- Маркиз де Тианж сказал правду, не так ли?
   -- Я тебя не понимаю...
   -- Это приятельский ужин?
   -- Без сомнения.
   -- И за этим ужином женщин не будет?..
   -- Ревнивица! -- прошептал Рауль с несколько принужденной улыбкой. -- Успокойся... уверяю тебя, что за этим ужином женщин не будет.
   Жанна, успокоенная этим уверением, подставила свой лоб Раулю для поцелуя и ушла в свою комнату.
   Около двух часов Рауль находился в глубокой задумчивости, похожей на озабоченность романиста, приискивающего сюжет романа, или драматурга, обдумывающего план драмы. Через два часа Рауль поднял голову. Молния сверкнула из его торжествующих глаз, и он вскричал:
   -- Царица Савская!.. Так!.. Да, так!.. Я придумал!..
   Ровно в одиннадцать часов Рауль сел в карету маркиза де Тианжа.
   -- Ну? -- спросил последний.
   -- Я думаю, -- отвечал Рауль, -- что вы хорошо сделали, положившись на меня...
   -- Вы придумали?
   -- Придумал.
   -- Я был в этом уверен!.. Могу я узнать, в чем дело?..
   -- Конечно... тем более что вы мне нужны...
   И Рауль рассказал маркизу во всех подробностях придуманный им план, который маркиз полностью одобрил.
   За несколько минут до полночи карета Тианжа въехала в Пале-Рояль.

CLXXXIV. Филипп Орлеанский -- Парабер

   За маленькими ужинами в Пале-Рояле прислуживали избранные слуги, на скромность которых можно было вполне положиться. Иногда даже, когда регент намеревался сделать из ужина особенную оргию -- слуг заменяли молодые, прелестные девушки в костюмах, приличных обстоятельствам. Но -- поспешим сказать, чтобы успокоить наших целомудренных читательниц, -- ничто менее не походило на оргию, чем тот ужин, за которым мы будем присутствовать.
   В ту минуту, когда лакей ввел маркиза де Тианжа и кавалера де ла Транблэ в овальную гостиную средней величины, все гости и даже регент находились уже там.
   Этими гостями были мужчины: Филипп Орлеанский, регент Франции, герцог де Ришелье, маркиз де Носэ, маркиз де ла Фар, граф де Фаржи; женщины: мадам де Парабер, мадам де Сабран, мадам д'Аверн, мадам де Гасэ, герцогиня де Жевр, Мышь и Эмили. Если прибавить к этим знаменитым особам обоих полов маркиза де Тианжа и кавалера де ла Транблэ, то выйдет четырнадцать человек.
   Филипп Орлеанский стоял, прислонившись спиной к высокому белому мраморному камину; приподняв полы своего фиолетового бархатного кафтана, великолепно вышитого золоток, он грел у огня свои икры, которыми очень гордился, потому что у него в самом деле была очень красивая нога. Маркиз и кавалер подошли поклониться ему, и он принял их с полной благосклонностью.
   Регент был мужчина среднего роста, хорошо сложенный, с изящной походкой и благородной наружностью. Глаза его были когда-то хороши, но так как одним из них он видел очень плохо, то другой постоянно утомлялся, что уменьшало его блеск. Волосы у Филиппа были черные, цвет лица румяный, губы красные, зубы очень хорошие. Лицо его, чрезвычайно добродушное, отличалось выражением остроумия. Взглянув на черты этого лица, можно было безошибочно сказать, что характер у регента приветливый, открытый, чистосердечный, немножко слабый. Филипп Орлеанский был любезен, добр, нрава почти всегда ровного. Веселость его была неизменна, и с трудом можно было возбудить в нем гнев или даже нетерпение. Не имея ни надменности, ни спеси, он любил, чтобы все окружающие его говорили с откровенностью, которая, к несчастью, была притворна. Он любил, чтобы приближенные его выражались свободно, почти фамильярно, и всегда пользовался случаем наговорить им много лестного и любезного. Восторженный поклонник героев и великих полководцев, регент приходил в восторг от рассказов об их знаменитых подвигах. Он обожал Генриха IV, и самой приятной для него лестью было ловкое сравнение его лица и характера с характером и лицом Беарнца.
   Филипп Орлеанский родился быть одним из тех государей, память о которых обожают будущие поколения. Гнусный Дюбуа совратил его с широкого и прекрасного пути, начертанного для него Богом, и бросил в грязь необузданного разврата. Дюбуа, наставник принца, которому суждено было руководить первыми порывами этого огненного темперамента, скоро почувствовал, что для поддержания власти над умом и чувствами своего воспитанника ему следует развить в нем инстинкты разврата и непостоянства. Известно, каким торжествующим образом будущий кардинал исполнил это.
   Герцог Орлеанский, поспешив воспользоваться уроками такого учителя, скоро превзошел сладострастное легкомыслие всех молодых вельмож той эпохи. Для него непостоянство никогда не имело довольно крыльев, любовь -- довольно жриц. Связи его были всего лишь прихотями; он всегда отступал перед трудной победой, уверяя, что вознаграждение будет гораздо ниже труда. В глазах регента восхитительное чувство нежности, которое так нравится душам, жаждущим более высоких наслаждений, было бесполезным и утомительным вздором. Словом, то, что герцог Орлеанский называл делом сердца -- хотя этот орган чувства играл тут роль побочную -- должно было начаться и окончиться в продолжение одного ужина; и то еще половину времени, в которое продолжался ужин, посвящал он веселым шуткам, остротам умных мужчин, которых удостаивал приглашать к себе. Первый любовный вздох регента вырывался с первой бутылкой шампанского, и часто нежность его истощалась прежде, чем вино переставало шуметь.
   Герцог Ришелье известен слишком хорошо для того, чтобы мы считали нужным и интересным очертить портрет его нравственно и физически. Притом Ришелье, так же как и Носэ, Фаржи и Лафар, не играют деятельной роли в нашем рассказе. Поэтому перейдем немедленно к особам другого пола.
   Всякому свой почет!.. Начнем с мадам де Парабер, которая много лет имела над Филиппом Орлеанским власть, хотя и разделяемую с другими, но все-таки очень деспотическую. Парабер была женщина среднего роста -- скорее низка, нежели высока -- смугла и бледна, с цветом лица креолок и андалузок. Ее великолепные волосы, иссиня-черные и блестящие, были невероятно густы и поразительно длинны. Как Женевьева Брабантская, она могла завернуться в них как в толстый бархатный плащ, шелковистые и душистые складки которого любил раскрывать Филипп Орлеанский. Во всех движениях, даже самых резких, Парабер выказывала сладострастную грацию. Ее глаза были такого темного синего цвета, что казались почти черными и имели странный блеск и то чарующее могущество, которым обладают глаза некоторых змей. Огонь этих восхитительных глаз мог давать лучи, украденные Прометеем; исполненные то нежной томностью, то страстной пылкостью, они сверкали между двойным рядом загнутых кверху длинных ресниц. Нос у Парабер был как у греческой статуи, вышедшей из-под резца Фидия или Праксителя. Чтобы описать ее губы и зубы, надо прибегнуть к пошлому сравнению с кораллами и жемчугом; стан ее был тонкий и гибкий, как у ребенка; плечи очень широкие, нога как у Дианы, богини охоты, шея как у Венеры Милосской. За смуглый цвет ее лица регент называл ее своим маленьким вороном, Парабер была не умна; но Филипп Орлеанский очень спокойно мирился с этим недостатком.
   -- Не люблю, -- говорил он, -- тех длинных женских языков, которые говорят как по писаному... Парабер мне нравится в своем молчании... Ей нечего говорить, и она не старается говорить пустяков. Притом губам ее не нужно раскрываться для того, чтобы быть очаровательными.
   Парабер была чрезвычайно полезна кардиналу Дюбуа, потому что посредством ее он отвлек регента от одной старой любовницы, к которой Филипп был привязан по привычке и которая сделалась ворчуньей. Эта женщина читала романы день и ночь и хотела разыгрывать их на деле. Она по целым дням лежала на диване в комнате, обои которой представляли деревья, пейзажи, пастушек т пастушков. Когда к ней приезжал регент, она встречала его в соломенной шляпке с розовыми лентами и цветами и держа в руке посох и котомку. В этом костюме она томно и нежно говорила Филиппу стихи, заимствованные из эклог Фонтенеля, о "нежном пламени и чувствительных сердцах". Филиппу Орлеанскому скоро опротивели эти сентиментальные фразы и рифмованные мадригалы. Он не имел привычки становиться на колени перед женщиной и ворковать как голубок; однако не решался разойтись с своей любовницей. Между тем Дюбуа был заклятым врагом мадемуазель де Сери. Этот угодник принца вдруг вздумал выдвинуть вперед мадам де Парабер.
   Начало этой новой связи было оригинально. Дюбуа пригласил на ужин в Пале-Рояль Парабера с женой и посадил ее возле герцога Орлеанского. Молодая женщина была большая кокетка. Ей казалось, что гораздо почетнее быть любовницей регента Франции, чем женою простого дворянина. Поэтому она весь ужин очаровывала герцога самыми страстными взглядами. Скоро пары шампанского отуманили головы всех гостей -- мужчин и женщин. Только регент, мадам де Парабер и Дюбуа еще сохранили отчасти рассудок. Муж же, беззаботный ко всему, что не касалось пьянства и обжорства, был совершенно пьян. Филипп Орлеанский нашел минуту благоприятной. Он сделал Дюбуа знак приблизиться к нему и шепнул, указывая на пьяницу:
   -- Вели положить Парабера на постель.
   -- На какую?
   -- На какую хочешь...
   -- Но он еще не опьянел и может выпить еще пять или шесть бутылок, не свалившись под стол...
   -- Здоровье его для меня драгоценно, и я не хочу, чтобы бедняжка подвергался опасности... Вели его взять и положить в постель...
   -- А если он не захочет?..
   -- Это твое дело... Ну! Я сказал... проворнее!..
   Дюбуа подумал с минуту и, будучи человеком с воображением, тотчас составил план нападения. Он сел возле Парабера и сказал ему взволнованным голосом:
   -- Ах, Боже мой! Мой бедный друг, как вы бледны!.. Уж не больны ли вы?
   -- Я! -- пролепетал испуганный Парабер. -- Нет... не думаю...
   -- А я нахожу, что у вас просто страшное лицо...
   -- Да... да... -- подхватили хором все гости, смутно угадывая, в чем дело. -- У Парабера страшное лицо... Парабер болен...
   -- Увы! увы! увы!.. -- перебила мадам де Парабер с комической горестью. -- Муж мой нездоров!..
   Парабер завертелся на стуле и начал чувствовать припадки сильного испуга. Дюбуа взял его за руку и пощупал пульс.
   -- Боже! -- вскричал он потом, -- двести раз в одну минуту!
   -- Ах! -- пролепетал Парабер, -- я очень нездоров...
   -- Скорее! Скорее! -- сказал тогда регент. -- Пусть его перенесут в какую-нибудь спальную и позаботятся там как обо мне самом...
   -- Скорее! Скорее! -- прибавил Дюбуа, обратившись к слугам: -- Вот он лишается чувств!..
   Парабер вовсе не лишался чувств, однако это не помешало ему позволить взять себя четырем лакеям, которые унесли его, в сопровождении суетившегося Дюбуа и мадам де Парабер, превосходно выказывавшей беспокойство. Толстый пьяница таращил глаза, светлые как у василиска, и позволял нести себя, не говоря ни слова. Дюбуа велел его раздеть и уложить в постель, потом, обратившись к мадам де Парабер, сказал ей:
   -- Если бы этот милый друг мог заснуть, через два часа он был бы совсем здоров...
   Как только были произнесены эти слова, легковерный муж закрыл глаза и начал храпеть.
   Когда Парабер проснулся на другое утро, он нашел жену возле себя, притворявшуюся спящей. Он разбудил ее, чтобы разделить с нею свой восторг от чудного пале-рояльского гостеприимства. Это гостеприимство доставило мадам де Парабер огромный брильянт, стоивший более трех тысяч луидоров. Вот как счастье приходит во сне!.. Брильянт этот был предназначен в подарок герцогине Орлеанской, которая никак не могла простить мадам де Парабер, что по ее милости он не дошел до своего настоящего назначения.
   Однако мало было иметь брильянт, надо было еще носить его и чваниться им. Поэтому мадам Парабер оставалось придумать что-нибудь такое, что оправдало бы обладание им в глазах мужа, и она не теряла ни минуты. В этот же день, пользуясь остатком опьянения своего любезного супруга, она осыпала его ласками и объяснила, что один жид, находясь в стесненном положении, предлагал ей чудный брильянт за сумму чрезвычайно ничтожную и что такой редкий случай нельзя было упустить. Парабер, щедрый как всякий проспавшийся пьяница, опорожнил свой кошелек, чтобы сделать удовольствие жене. На первом же балу в Пале-Рояле Парабер явилась со своим новым перстнем на пальце. Сердце герцогини Орлеанской сжалось, когда она узнала этот перстень.
   -- Какой прекрасный бриллиант, -- сказала она, думая, что приведет мадам Парабер в замешательство. -- Откуда он у вас?
   -- Мне его подарил муж, -- отвечала Парабер сухо и с поклоном церемонно-ироническим.
   -- Он делает вам великолепные подарки! -- продолжала герцогиня.
   -- Имею честь заверить ваше высочество, -- вмешался муж, -- что этот перстень стоил нам совсем немного...
   Неопределенная улыбка, в которой презрение смешивалось с сдерживаемым гневом, появилась на губах герцогини.
   -- О! Я так и думала... -- возразила она...
   -- Триста луидоров... -- наивно продолжал Парабер.
   -- Триста луидоров!!! -- повторила герцогиня. -- Но он стоит, по крайней мере, три тысячи!..
   Парабер поклонился, потом, обернувшись к жене, сказал ей:
   -- Правду вы сказали, что нам достался он дешево!..
   Парабер выдержала нападение, не покраснев ни на секунду.
   Однако как ни толста повязка, покрывающая глаза мужа, она наконец рано или поздно должна же спасть с них. Парабер последний узнал то, что знали все вокруг; ко все-таки наконец узнал. Он рассердился и хотел было наделать шума. Его попросили молчать. Он не послушался. Ему погрозили Бастилией. Бастилия, конечно, нисколько не утешила бы его в супружеском несчастии, и он покорился своей участи и замолчал.
   Мадам де Парабер, разлучившись с мужем, сделалась царицею пале-рояльских ужинов. Муж ее вскоре умер.

CLXXXV. Сабран. -- Д'Аверн. -- Гасэ

   Мы сказали почти все о мадам де Парабер; но так как мы взялись нарисовать портреты знаменитых красавиц, собравшихся в Пале-Рояле на маленький ужин регента, то примемся опять за карандаш и начертим эти портреты.
   Мадам де Сабран была некоторое время соперницей Парабер; но обе они разделяли милости Филиппа Орлеанского без малейшей ревности. Муж мадам де Сабран был такой человек, которого легко можно было водить за нос, тем более что нос у него был необыкновенно длинен. Впрочем, он не имел недостатка в циничном остроумии и, убежденный, что жена его непременно должна была иметь возлюбленного, спокойно примирился с этим обстоятельством, узнав, что этот возлюбленный -- принц крови.
   Высокая и смуглая, с зелеными глазами, с густыми волнистыми волосами, с улыбкой вакханки, мадам де Сабран не имела других достоинств, кроме своей ослепительной красоты; другой добродетели, кроме непостоянства; другого дарования, кроме умения обольщать с первого взгляда -- если не сердце, то, по крайней мере, чувства. Ее бесстыдный вид и смелые взгляды вскружили голову Филиппу Орлеанскому. Она говорила много, очень скоро, с гасконским произношением, напоминавшим акцент бордоских гризеток. Жадная, корыстолюбивая и даже, как говорили, очень скупая, она ничем не пренебрегала, чтобы выманивать у регента дорогие подарки, даже места и награды для своего мужа.
   Мадам д'Аверн, всегда бывавшая на пале-рояльских ужинах, была жеманна, хотя и развратна, имела наружность более величественную, нежели красивую и была скорее только хорошо сложена, нежели грациозна. Лицо ее было неправильно, щеки бледны, глаза неопределенного цвета, так что прелести ее не воскресили бы мертвеца. Искусная и неустрашимая попрошайка, она ограбила казну более чем на три миллиона. Она ненавидела всех любовниц регента -- бывших, настоящих и будущих. Мадам де Парабер и мадам де Сабран беспрестанно обменивались с нею жесткими словами и колкостями, ядовитыми, как стрелы индийцев. В отчаянии, что регент после довольно продолжительной ссоры с мадам де Сабран явился с пей в опере, она сказала громко:
   -- Если бы я имела несчастье лишиться милости его королевского величества, я не показывалась бы в свете.
   Мадам де Сабран, которой были переданы эти слова, вскричала:
   -- Ах! Она может показываться везде и может быть вполне уверена, что ее не заметят нигде!..
   Мадам д'Аверн боялась больше всего лишиться трех тысяч ливров в месяц, которые регент давал ей на стол, не считая других незначительных подарков. Эгоистка выше всякого выражения, она иногда выказывала этот главный свой недостаток с несравненной наивностью. Однажды при ней Тирак, любивший делать зловещие предсказания, сказал герцогу Орлеанскому:
   -- Вы умрете от апоплексического удара.
   -- Ах! Боже мой, -- возразил регент, -- я не знаю смерти более приятной...
   -- Да... но вы, вероятно, умрете в объятиях женщины.
   -- Тем лучше! По крайней мере, обо мне могут сказать: он умер как жил!
   -- Ах! Филипп, Филипп! -- вскричала мадам д'Аверн, -- не пугайте меня!.. Если вы умрете в моих объятиях, Боже мой!.. Что обо мне скажут?.. Я буду больна, по крайней мере, три недели!..
   Герцог Орлеанский много смеялся.
   Хорошенькая графиня де Гасэ была белокура, как Венера, цвет лица ее походил на лилии и розы, а голубые глаза напоминали васильки; стан ее уподоблялся стану молодой нимфы. Она слыла одной из очаровательнейших и грациознейших придворных женщин. О ней рассказывали такие отвратительные вещи, что муж ее несколько раз дрался из-за этого на дуэли и сидел за то в Бастилии. Но графиня -- по-прежнему хорошенькая, по-прежнему свежая, по-прежнему веселая, по-прежнему очаровательная -- сидела за ужином регента возле того самого Ришелье, с которым дрался ее муж.

CLXXXVI. Герцогиня де Жевр. -- Оперные танцовщицы

   О вдовствующей герцогине де Жевр нам нечего много говорить. Эта престарелая вакханка -- герцогине было около сорока лет -- заменяла отсутствие прелестей, унесенных годами, опытностью, достойной самых знаменитых куртизанок древности и новейших времен.
   Мы закончили описание знатных дам, собравшихся в этот вечер в маленькой пале-рояльской гостиной, и нам теперь только остается поговорить еще о двух оперных танцовщицах -- Мыши и Эмили, приехавших ужинать в благородном обществе.
   Мышь носила это прозвание за свою миловидность и легкость. Она, впрочем, ужасно боялась крыс и мышей. Невозможно было вообразить что-нибудь милее, грациознее, но также капризнее, легкомысленнее, сумасброднее этого шаловливого и обольстительного создания. Она походила на демона, на сильфа, на фею. Надо было удивляться, почему на ее белых плечиках не было маленьких крылышек, как у бабочки. Мыши было не более семнадцати лет; она имела чистосердечную улыбку и простодушный взор молодой девушки и практическую опытность старой куртизанки. Она была грациозна до кончиков пальцев, и ни одна из женщин не могла соперничать с ней в грации и достигнуть того невероятного совершенства, с каким она танцевала менуэт. Регент чувствовал к ней сильное влечение. Его прельщали ее крошечные ручки и ножки. Он похитил танцовщицу у двух или трех банкиров, осыпал ее золотом и купил для нее дом, выстроенный Тевенаром в Отейле, дом, славившийся великолепием. Перестав быть любовницей Филиппа, Мышь все-таки осталась гостьей пале-рояльских ужинов.
   Во время величайшего ее взлета у Мыши была соперница в одном с ней театре. Этой соперницей была Эмили, "греческая статуя оперы", как ее называл Ришелье, который никогда не мог извлечь ни малейшей искры пламени из этого великолепного обломка фаросского мрамора. Регенту нравилась эта мраморная холодность, равнявшаяся только с покорностью Эмили. Он любил эту величественную красавицу, которая говорила мало, слушала все, что хотели, всегда протягивала руку и никогда не имела собственной воли. Эмили была высока ростом, и все описания на свете будут бессильны, чтобы представить безукоризненно правильные черты ее прелестного лица. В физическом отношении в Эмили было бы невозможно найти какой-нибудь недостаток или хотя малейшее несовершенство. Это странное создание и не подозревало, что такое любовь (разумеется, мы говорим о любви в смысле нравственном), и не понимала даже существования ревности. Пока милость к ней регента продолжалась, он мог бы изменять ей со всеми на свете, она и не подумала бы встревожиться.
   -- Не стесняйтесь, ваше высочество, -- сказала бы она ему, -- я подожду.
   Эмили внушила великое множество страстей -- некоторые были знамениты -- и никогда их не разделяла. Ее любили герцог де Ришелье, герцог де Мелен; Фиморкон обожал ее до безумия. Можно сказать, не боясь ошибиться, что если раз в жизни сердце Эмили слегка забилось в ее мраморной груди, то это единственно для Фиморкона. Впрочем, он ее бил, а это объясняет многое!..
   Эмили ничего никогда не просила, но принимала все. Несмотря на свою обычную беспечность, она была расточительна, иногда жадна, иногда щедра... Она то доставляла Фиморкону средства поддерживать роскошный образ жизни, который он вел даже в то время, когда был только пажем. У Эмили был здравый смысл, очень прямой и очень верный ум, она была более начитана и образована, чем обычно бывают оперные танцовщицы. Она любила цитировать (и всегда кстати) моменты из римской и французской истории.
   Кроме чувственной прихоти, которую внушала регенту Эмили, он питал истинное уважение к этой оригинальной танцовщице, которая давала ему советы как искусный полководец.

CLXXXVII. Ужин

   Теперь, когда мы уже достаточно знаем особ, приглашенных на пале-рояльский ужин, перенесемся с Филиппом Орлеанским и его гостями в столовую, которую сладострастная кисть Койпеля украсила эригонами и вакханками. Прибавим, что две оперные нимфы, Мышь и Эмили, имели честь служить моделью великому художнику для фигур и лиц этих мифологических божеств.
   Читатели наши поймут, что мы не имеем ни желания, ни воли передать их блестящие разговоры, резкие нападки, острые шутки гостей, из которых почти все обладали в высшей степени легким, блестящим и непринужденным остроумием XVIII века. Разговор этот, исполненный намеков, был бы непонятен, если бы мы стали объяснять каждую фразу, а это было бы слишком длинным и бесполезным трудом, который все-таки не имел бы никакой связи с тканью нашего рассказа. Поэтому мы ограничимся только передачей того разговора, который относится к плану, задуманному Раулем де ла Транблэ и одобренному маркизом де Тианжем.
   Было два часа утра. Ужин становился безумно веселым благодаря остроумию собеседников, в особенности благодаря розовому шампанскому, которое герцог Орлеанский беспрестанно приказывал подливать во все стаканы, особенно в стаканы прелестных грешниц, сидевших возле него. Каждые две-три минуты регент провозглашал тосты, на которые надо было отвечать, а обычай, имевший силу закона на пале-рояльских ужинах, требовал, чтобы полный стакан, поднесенный к губам, был поставлен на стол не иначе как опорожненный до дна. Опьянение женщин имело для Филиппа Орлеанского самую могущественную привлекательность...
   -- Пейте, милостивые государыни, -- говорил герцог, -- пейте!.. Пейте беспрестанно... Для вас растут гроздья золотистого винограда, из которых течет это пенистое и очаровательное вино... Пейте!.. Пейте!.. Если бы вы знали, как могущественно каждое новое возлияние, как оно увеличивает ваши прелести и придает новый блеск вашей красоте! Щеки ваши покрываются румянцем ярче роз! В глазах ваших сияет сладострастие! Губы ваши становятся влажны и, обнажая эмаль зубов, раскрываются как губы нимфы, развязывающей свой пояс для пришедшего полубога!.. Вино -- это красота!.. Вино -- это грация!.. Вино -- это любовь!.. Пейте!..
   -- Браво! -- шептал герцог де Ришелье с неприметной иронией.
   -- Позвольте мне задать один вопрос вашему королевскому высочеству? -- спросил маркиз де Тианж, воспользовавшись минутным промежутком в разговоре.
   -- Спрашивайте, маркиз, спрашивайте, даю вам на это право, предоставляя себе, впрочем, право не отвечать вам, если ваш вопрос покажется мне нескромным.
   -- Надеюсь, что он не будет нескромен.
   -- Говорите же, я слушаю... -- прибавил регент.
   -- Я слышал, что между сегодняшними гостями будет находиться та молодая и прелестная чародейка, которая имела несказанную честь представлять вашему королевскому высочеству дьявола несколько дней тому назад...
   -- А! -- сказал герцог. -- Антония Верди?
   -- Точно так, ваше высочество... -- отвечал маркиз.
   Услышав имя этой новой соперницы, которой, справедливо или нет, приписывали некоторое влияние на регента, мадам де Парабер не могла удержаться от значительной гримасы, обрисовавшейся на ее прелестных губах. Мадам де Сабран бросила грозный взгляд на неловкого вельможу, который так некстати напомнил регенту о сопернице. Маркиз де Тианж не обращал никакого внимания на скрытую бурю, поднимавшуюся вокруг него, и продолжал:
   -- Почему же, ваше высочество, эта обольстительная чародейка не находится среди нас?..
   -- Не знаю, любезный маркиз, -- отвечал Филипп.
   -- Ваше высочество не знаете? -- повторил маркиз де Тианж с удивлением.
   -- Решительно не знаю.
   -- Но обычно ваше высочество знает все, что желает знать... Каким же образом?..
   -- Я ничего не знаю?.. -- перебил регент. -- Я вам это объясню. Антония Верди просила меня сообщить ей список мужчин, которые будут за ужином, и через час отвечала мне, что духи сообщили ей, будто встреча с одним из моих гостей будет пагубна для нее и что поэтому она умоляет меня избавить ее от сегодняшнего ужина...
   Шепот изумления и любопытства пробежал между собеседниками.
   -- А открыла ли Антония Верди вашему высочеству имя этого несчастного гостя, встречу с которым ей запрещают духи? -- спросил маркиз де Тианж через минуту.
   -- Нет, не открыла и уверяет, что сама не знает этого... Духи только предостерегли ее об опасности, но она не знает, от кого может произойти эта опасность...
   -- Как это странно... -- прошептал маркиз, как бы говоря сам с собой.
   -- Но мне пришло в голову... -- сказал вдруг регент, -- что эту тайну можно разгадать...
   -- Ваше высочество угадываете?
   -- Как нельзя лучше, и вы увидите, что для этого мне не нужно употреблять слишком больших усилий... Нас здесь семеро мужчин... Шестеро из нас были уже вместе с Антонией Верди... Один составляет исключение... по крайней мере мне так кажется... Знаете ли вы Антонию Верди, любезный кавалер? -- прибавил вдруг регент, обращаясь к Раулю.
   -- Нет, ваше высочество.
   -- Вы никогда ее не видали?
   -- Никогда.
   -- Нет более сомнения, это вы, по указанию духов, должны принести ей несчастье!..
   -- Я в отчаянии, что служу, без моего ведома, орудием гибельного влияния для особы, которой несколько интересуется ваше высочество... Но я совершенно чужд, по крайней мере моей волей, этому странному приговору судьбы и слышу имя Антонии Верди в первый раз...
   -- Я вам верю, верю, кавалер... Очень часто провидение сильнее нас; оно самовластно располагает нами и не позволяет нам свободно действовать... Притом, может быть, будущие события не будут иметь той важности, которую приписывает им Антония... Может быть, духи приказывают ей избегать вашего присутствия просто потому, что вы ей соперник, такой же чародей, как и она, и потому что вы идете так же, как и она, твердыми шагами по тропинкам самой трудной и самой высокой из всех наук...
   -- Я не могу принять эпитета соперника, не зная, каковы были в присутствии вашего высочества доказательства знания этой молодой и прелестной чародейки... говорят, что она молода и прелестна...
   -- Эти доказательства, кавалер, были изумительны, неслыханны... -- отвечал регент, -- и не оставили в нас никакого сомнения относительно познаний Антонии Верди и ее могущественной власти, которой адские духи повинуются, не пытаясь даже предпринять бесполезное сопротивление.
   Рауль почтительно поклонился.
   -- Принцев не расспрашивают, -- сказал он потом, -- иначе...
   -- Иначе вы попросили бы у меня подробных объяснений, не так ли? -- спросил Филипп.
   -- Точно так, ваше высочество.
   -- Я расскажу вам эти подробности и думаю, что, выслушав меня, вы без труда сознаетесь, что Антония Верди не только ваша соперница, но годится вам в учительницы...
   -- Я сознаюсь в этом заранее, если ваше королевское высочество так думает. Вы не можете ошибаться, -- сказал Рауль.
   -- Нет... нет!.. относительно всего, что касается науки, принц крови, хотя бы он был, подобно мне, регентом Франции, пусть даже сам король, может ошибаться наравне с каждым из своих подданных. Но выслушайте меня и после сами решите вопрос.
   Рауль снова поклонился.

CLXXXVIII. Ла-Вуазен

   Филипп Орлеанский рассказывал хорошо -- он это знал и любил рассказывать. Он немедленно начал рассказ, уже известный нашим читателям -- рассказ, сообщенный Раулю маркизом де Тианжем в одной из первых глав "Искателя приключений". Когда регент кончил, он обернулся к Раулю и спросил:
   -- Ну, кавалер, что вы думаете об этом?
   -- Ваше королевское высочество, позволите ли мне выразить мою мысль откровенно, без всякой скрытности?
   -- Не только позволяю, но приказываю.
   -- Я буду повиноваться и отвечу, что Антония Верди, очевидно действуя по правилам коптов, изложенным ясно и точно в Армореенской книге, сотворила чудо нисколько не удивительное, вызвав, без больших затруднений, демона четвертого или пятого разряда.
   -- А! Вы находите, что это очень просто, кавалер?
   -- Да, ваше высочество.
   -- И вы сделали бы то же самое?
   -- Если ваше королевское высочество удостоите приказать мне, я сделаю гораздо больше.
   -- Неужели?!
   -- Конечно, ваше высочество.
   -- Почему же вы не сделали этого до сих пор?
   -- Потому что ваше королевское высочество не изволили приказывать мне...
   -- Но вы знали, что я очень любопытен на этот счет, и могли бы, как кажется, предложить мне убедиться в чудесах науки, не имеющей соперниц.
   -- Простите меня, ваше королевское высочество, но вызывания, о которых я говорю, сопровождаются явлениями столь страшными и даже опасными, что я никогда не осмелился бы сказать об этом вашему королевскому высочеству без особенного приказания с вашей стороны.
   Как ни мало имели веры ко всем таинствам чернокнижия мужчины, присутствовавшие за ужином, но на лицах их легко было заметить невольный трепет беспокойства. Женщины побледнели, несмотря на румяна.
   -- Какие же это вызывания могут быть страшнее и опаснее вызова самого демона? -- спросил регент.
   -- Ваше высочество, -- отвечал Рауль, -- я могу вызвать мертвых из могил, в которых кости их покоились целые столетия! Я могу вызвать римских императоров, афинских и лакедемонских полководцев! Моему голосу будут повиноваться Сезострис, Соломон, Иуда Искариот или Юлий Цезарь... По моему призыву французские короли поднимут священные плиты Ссн-Дени... Словом, каково бы ни было лицо, объявленное вами, умерло ли оно только пятьдесят лет назад или шесть тысяч лет, будет ли это какая-нибудь куртизанка или один из мудрецов древней Греции, римский император или король Франции -- оно примет на один час свой прежний вид и явится, если вы захотите, сесть за ваш стол.
   Несколько секунд регент оставался в глубокой задумчивости.
   -- Это в самом деле и странно и ужасно, -- прошептал он. -- И вы можете сделать все, что вы сказали, кавалер? -- прибавил он после новой минуты молчания.
   -- Могу, ваше высочество, потому что я уже делал все это...
   -- Для кого?
   -- Для себя самого.
   -- С какой целью?
   -- Мне надо было допросить могилу, закрытую уже давно... чтобы потребовать у мертвеца признания...
   -- И могила отвечала?
   -- Отвечала, ваше высочество.
   -- И мертвец явился?..
   -- Явился, ваше высочество.
   -- И признание было сделано?
   -- Да, ваше высочество.
   -- А какими средствами вы добились этого?
   -- Это тайна, которую я не могу открыть даже вашему высочеству. Я не имею на это права.
   -- По крайней мере, вы можете сказать мне, какие опасности угрожают свидетелям ваших вызываний?
   -- Могу, ваше высочество... Если эти свидетели во время вызываний и явлений попробуют выйти из магического круга, в который я заключу их, то они умрут мгновенно, в ту же самую минуту упадут как бы пораженные громом...
   -- Предвиденная опасность уничтожается...
   -- Не всегда.
   -- Как вы это понимаете?
   -- Страх иногда овладевает самыми твердыми душами до такой степени, что они забывают все. Испуг преодолевает рассудок. Зрители хотят бежать... а, повторяю, вне магического круга -- смерть...
   -- Существуют ли примеры внезапной смерти в подобных обстоятельствах?
   -- Существуют.
   -- Можете вы рассказать нам хоть об одном из них?.. Я выслушаю рассказ ваш с величайшим интересом...
   -- Ничего не может быть легче... Но я должен предупредить ваше королевское высочество, что буду поставлен в необходимость называть очень знатные имена и говорить о них таким образом, что честь этих имен будет компрометирована...
   -- Что за беда? Даю вам полное позволение...
   -- Я начинаю: это было в царствование достославного монарха, который при жизни своей назывался Людовиком XIV и которого потомство уже называет Людовиком Великим, в то время, когда Ла-Вуазен еще не была присуждена к смерти и пользовалась всем зловещим блеском своей двойной славы, как ворожея и отравительница. Не знаю, наравне ли стоял и ее яды с ее репутацией, но невозможно сомневаться, что формальным актом, заключенным между нею и Сатаной (этот акт был у меня в руках), она предоставила в собственность духу тьмы свою бессмертную душу взамен кабалистической власти первого разряда -- власти, которая должна была продолжиться во всю ее жизнь.
   Аббат д'Оверн, сделавшись в двадцать семь лет кардиналом и великим раздавателем милостыни во Франции, почти тотчас же после этого вдруг возымел престранное намерение.
   В одно прекрасное утро негр, составлявший часть прислуги Ла-Вуазен, сказал ей, что какой-то простолюдин во что бы то ни стало и немедленно хочет говорить с ней. Негр заметил, что простолюдин этот говорил таким тоном и с таким повелительным видом, что легко можно было угадать в нем переодетого вельможу. Ла-Вуазен приказала принять посетителя и увидала молодого человека высокого роста, с гордой осанкой, по которой было можно угадать в нем аристократа, несмотря на костюм савояра. Лицо молодого человека было вымазано темным лаком, так что его нельзя было узнать... Ла-Вуазен по своей опытности не могла ошибиться и тотчас поняла, что это не простолюдин, а знатный вельможа. Она, однако, притворилась, будто обманута его наружностью, и сказала своему посетителю:
   -- Чего ты от меня хочешь, добрый человек?
   -- Говорят, что вы имеете сверхъестественную власть... -- отвечал незнакомец, стараясь подражать, но весьма неудачно, савойскому акценту.
   -- А тебе какое дело?
   -- Большое дело...
   -- Уж не намерен ли ты испытать эту власть?..
   -- Таково действительно мое намерение...
   -- Ты прав, я точно имею эту власть, но для тебя она не обнаружится...
   -- Отчего же?
   -- Оттого, что ты, как кажется, беден, а я только богатым продаю мое знание и мои секреты...
   -- Правда, я беден... однако могу вам заплатить, -- отвечал незнакомец, вынув из кармана кошелек, который, по-видимому, был очень тяжел, и показывая его Ла-Вуазен.
   -- Хорошо, -- сказала она, -- если ты дашь мне золото, я не спрошу у тебя, откуда ты взял его... Теперь говори, чего ты от меня хочешь?
   -- Я хочу прежде всего доказательства, что ваши знания истинны...
   -- Какое же тебе нужно доказательство?..
   -- Скажите мне, кто я? Этого для меня будет достаточно...
   -- Дай мне твою руку.
   -- Вот она.
   Ворожея взяла руку, протянутую ей незнакомцем, и долго рассматривала линии. Во время этого осмотра она мысленно вызывала демона, отданного в ее распоряжение Вельзевулом. Демон явился. Она спросила его. Он отвечал. Ла-Вуазен выпустила руку незнакомца.
   -- Ну? -- спросил он.
   -- Эммануиль-Теодор де ла Тур, принц Бульонский, кардинал Овернский, великий раздаватель милостыни во Франции, приказывайте вашей служанке, и она будет повиноваться!..

CLXXXIX. Великий раздаватель милостыни во Франции

   Кардинал задрожал, отступил на шаг и побледнел. Сверхъестественное всегда удивляет и волнует.
   -- Я вас пугаю? -- спросила Ла-Вуазен с легкой иронией.
   -- Нет, -- отвечал он, -- я вижу, что вы именно та, кто мне нужен для моего великого предприятия.
   -- В таком случае, так как вы теперь имеете ко мне доверие, объясните, зачем вы пришли...
   -- Разве вы не можете угадать?
   -- Конечно, могу, но надо будет призывать и расспрашивать духов, а это будет долго... Если вы не хотите терять времени, скажите мне сами все...
   -- Вам, без сомнения, известно, что я племянник де Тюренна?
   -- Как же мне не знать того, что известно всей Франции?
   -- Вы знаете, как и вся Франция, что этот герой умер на поле сражения.
   -- К великому огорчению короля и к великой радости врагов.
   -- Предположим, что маршал, мой дядя, хранил одну тайну, чрезвычайно важную, и что внезапная смерть помешала ему вверить эту тайну кому бы то ни было, потому что, в самом деле, с той минуты, когда он был ранен, и до той, когда испустил последний вздох, он не мог произнести ни одного слова...
   Ла-Вуазен склонила голову в знак согласия.
   -- Эта тайна существует, -- продолжал племянник де Тюренна, -- я в этом убежден...
   -- Какая же это тайна?..
   -- Маршал де Тюренн оставил своим наследникам состояние, несообразное ни с его знатным именем, ни с его высоким саном... И я нисколько не сомневаюсь, что это состояние составляет только самую малую часть его имения, что он должен был иметь огромные суммы и груды драгоценных камней, которые он приобрел во время своих походов и которые были подарены ему секретным образом...
   -- Однако маршал де Тюренн представил много доказательств своего бескорыстия, -- осмелилась сказать Ла-Вуазен.
   -- Я этому не верю, -- возразил кардинал, -- на земле нет человека истинно бескорыстного...
   -- Если же эти огромные суммы и груды драгоценных камней действительно существуют, что вы хотите сделать?..
   -- Вы не понимаете?
   -- Нет еще...
   Ла-Вуазен лгала. Давно уже угадала она постыдную жадность недостойного племянника героя! Но она хотела, чтобы принц Бульонский объяснился сам. Он продолжал:
   -- Да, конечно! Сокровища существуют и должны быть так хорошо спрятаны, что никто из друзей и слуг маршала никогда не подозревал о их существовании. Я один угадал истину и сказал себе: "Так как дядя мой оставил свет, не открыв своей тайны, то я спрошу, где скрыты его богатства!
   -- А!.. -- сказала Ла-Вуазен. ~ Вот чего вы хотите!
   -- Да.
   -- Говорить с мертвым легко; но мертвые спят непробудным сном и не могут ни слышать вас, ни отвечать вам...
   -- Без сомнения, поэтому-то, как вы видите, я и пришел к вам...
   -- А что я могу сделать для вас?
   -- Мне сказали, что вы имеете власть прерывать сон мертвых, принуждать их слышать ваш голос и отвечать вам... Солгали мне?
   -- Вам сказали правду.
   -- Ну, так вызовите де Тюренна, принудьте его тень слушать вас и говорить со мной...
   -- Я этого не сделаю.
   -- Почему?
   -- Потому что великий де Тюренн не такой мертвец, как другие! Потому что он приобрел право спать спокойно в своем окровавленном саване!.. Потому что слава бодрствует над его могилой и запрещает мне приближаться к ней!.. Потому, наконец, что, если уже говорить вам все, вызывая его, я буду бояться!..
   -- Бояться!.. Вы будете бояться? Вы, Ла-Вуазен?.. -- вскричал кардинал.
   -- Да.
   -- Женщина, ты лжешь!
   -- Вы можете в этом удостовериться.
   -- Да, ты лжешь! Или твоя мнимая наука обман! Твое чародейское искусство одно фиглярство!.. Твое ремесло -- дурачить людей, и теперь, когда ты стоишь лицом к лицу с человеком, которого не смеешь обмануть, который ясно увидит твою дьявольскую мистификацию, ты постыдно отступаешь и стараешься прикрыть свое бессилие нелепыми выдумками?
   -- Думайте так, если хотите... Конечно, я не позволю себе противоречить вам... -- возразила Ла-Вуазен самым спокойным и самым почтительным тоном.
   Принц Бульонский сделал несколько шагов, чтобы удалиться; но мысль, преследующая его, не давала ему покоя. Молодой человек подумал, что он племянник великого полководца, а великий полководец никогда не должен считать сражение совершенно проигранным, пока останется еще хоть какой-нибудь ресурс. Вместо того чтобы выйти из комнаты, он вернулся.
   -- Выслушайте меня... -- сказал он.
   -- Я буду вас слушать, пока вам угодно говорить со мной...
   -- Вы любите золото, не так ли?
   -- Только одно золото я и люблю в целом мире...
   -- Если золото может заставить вас решиться исполнить мою просьбу, вы получите его...
   -- О, его понадобилось бы слишком много... вы сами откажетесь от цифры, которую я назначу...
   -- Кто знает?
   -- Стало быть, вы решитесь многим пожертвовать, чтобы удовлетворить свое желание?..
   -- Да...
   -- А если я исполню вашу просьбу, если вызову этого знаменитого мертвеца, заставлю его явиться перед вами, но, однако, последствия этого вызова будут ничтожны?..
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я хочу сказать, что сокровища, накопленные вашим дядей, могут существовать только в вашем воображении...
   -- О! Я этого не боюсь!
   -- Но положим, что это случится. С надеждою на огромное богатство исчезнут и ваши обещания.
   -- Поберегитесь так думать!.. Во всяком случае, что бы ни случилось, моя признательность несомненна, и вы получите щедрое вознаграждение.
   -- Определите ясно ваши предложения. Потом мы посмотрим, можем ли мы сойтись.
   -- Не предпочитаете ли вы положиться на мою щедрость?..
   -- Нет, я предупредила вас заранее, что, по всей вероятности, вы отступите перед моими требованиями. Притом повторяю, как ни огромна будет награда, я предпочитаю отказаться.
   -- Послушайте: я вам предлагаю тридцать тысяч ливров, если только вы вызовите при мне де Тюренна, хотя бы даже призрак его и отказался отвечать на ваши или мои вопросы или сказал нам, что сокровищ не существует...
   -- Продолжайте.
   -- Если же, напротив, призрак укажет, где спрятано золото, вещи, серебро, драгоценные каменья, накопленные маршалом, вы получите сто тысяч ливров... Согласны?
   -- Нет.
   -- Почему?
   -- Потому что этой суммы недостаточно.
   -- Назначайте же сами!
   -- Я требую пятьдесят тысяч ливров в первом случае, двести тысяч во втором.
   -- Но...
   -- О! Не рассуждайте. Соглашайтесь или откажитесь, и если мое сильное желание может иметь влияние на вашу решимость, я желаю от всей души, чтобы вы отказались.
   -- Я согласен.
   -- Но хорошо ли мы поняли друг друга? Пятьдесят или двести тысяч!.. Так ли?
   -- Да.
   -- Я не требую от вас никакого письменного обязательства, мне достаточно одного вашего слова; но и вы можете положиться на меня!

CXC. Гробницы Сен-Дени

   -- Теперь, когда мы условились, -- сказал кардинал, -- вы должны понять, что я желаю сделать вызов как можно скорее.
   -- Я не потеряю ни одного часа, ни одной минуты, однако должна предупредить вас, что мне все-таки нужно две недели.
   -- Зачем так много?
   -- Столько времени мне необходимо, чтобы приготовиться к сильному заклинанию, которое должно пробудить мертвеца.
   -- Согласен, если это нужно...
   -- Я прибавлю, что самая непроницаемая тайна должна окружать вызывание.
   -- Эта тайна необходима мне еще более, чем вам.
   -- Да, конечно! Но я не знаю, хорошо ли мы понимаем друг друга... Я что-то сомневаюсь в этом...
   -- Что вы хотите сказать?..
   -- Я хочу сказать, что вы да я, да два человека, находящиеся в моем распоряжении, Лесаж и д'Аво, отлученные от церкви аббаты, одни будут присутствовать при всем, что будет происходить в ту ночь, которую мы выберем для заклинаний.
   -- Вы правы, -- сказал кардинал, -- мы несогласны!
   Говоря таким образом, кардинал, столь же трусливый, сколько жадный, начал бледнеть и дрожать при мысли о своем одиночестве.
   -- Что значат ваши слова? -- спросила Ла Вуазен.
   -- Я должен предупредить вас, что со мною будет один дворянин, издавна преданнейший слуга моего дома.
   -- Кто такой?
   -- Капитан Шампанского полка, родной племянник де Гассиона, маршала Франции.
   -- И вы ручаетесь за его скромность?
   -- Как за свою собственную...
   -- Пусть же исполнится ваше желание, хотя присутствие постороннего может быть гибельно для нас всех...
   -- В котором часу будет вызывание?
   -- В полночь.
   -- Здесь?
   -- О! Нет, не здесь.
   -- Где же?
   -- В аббатстве Сен-Дени, под сводами церкви.
   Кардинал задрожал, и бледность его заметно увеличилась.
   -- В аббатстве Сен-Дени!.. -- повторил он взволнованным голосом.
   -- Да.
   -- Это невозможно!..
   -- Так надо.
   -- Неужели вы не можете выбрать другого места?
   -- Нет.
   -- Но ворота аббатства и двери церкви заперты ночью, вы должны это знать...
   -- Знаю.
   -- Там должен быть хороший караул...
   -- Не сомневаюсь.
   -- В таком случае как же войдем мы в аббатство?
   -- Все это ничего не значит.
   -- Вы беретесь растворить ворота и двери?
   -- Не я их растворю.
   -- Кто же?
   -- Вы.
   -- Я? Каким образом?
   -- У вас есть ключ, отворяющий все двери.
   -- Что же это за ключ?
   -- Золотой.
   -- Вы, конечно, хотите сказать, что надо подкупить ключаря?
   -- Да, и это будет легко, если вы дадите двести пистолей наличными и пообещаете место в триста или четыреста ливров в год.
   -- В самом деле, ото не трудно... Но что же сделается тогда с непроницаемой тайной, которою вы хотите окружить нас? Какой предлог можем мы представить этому человеку?
   -- Неужели вас затрудняет такая безделица?
   -- Но мне кажется...
   -- Предлог не только будет правдоподобен, но еще и очень назидателен... Что, например, может быть проще и трогательнее поступка великого раздавателя милостыни во Франции, который дал обет провести ночь в молитве на могиле маршала де Тюренна, своего дяди.
   -- У вас на все готов ответ.
   -- Надеюсь, этот ответ удовлетворяет вас?
   -- Совершенно.
   -- В таком случае теперь мы, кажется, согласны во всех отношениях.
   -- Да, и нам остается только назначить день. Нельзя ли сделать это сейчас?
   -- Можно.
   -- Назначьте же...
   Ла-Вуазен посмотрела в календарь.
   -- Сегодня двадцать восьмое октября, -- сказала она потом, -- вызывание произойдет тринадцатого ноября в полночь.
   -- До тех пор нужно ли нам видеться?..
   -- Нет, по крайней мере, я не думаю. Если же, однако, я должна буду сообщить вам что-нибудь важное, я буду иметь честь прислать молчаливого и надежного посла.
   -- Итак... Где же мы должны сойтись? -- спросил кардинал.
   -- Здесь, если вам угодно.
   -- В котором часу?
   -- В восемь часов вечера.
   -- Нужно ли мне переодеться?
   -- Вы можете не надевать кардинальской одежды, но необходимо, чтобы ключарь Ссн-Дени мог узнать вас... иначе мы можем найти двери запертыми...
   Кардинал и Ла-Вуазен расстались. Ворожея принялась за приготовления, между тем как у кардинала заранее кружилась голова при мысли об огромных богатствах, которых он скоро мог быть счастливым обладателем.
   Прошло две недели, настала пятница 13 ноября. Ла-Вуазен все приготовила. Ключарь, подкупленный наличными пистолями и пышными надеждами, готов был растворить дверь при первом требовании.
   В назначенный час кардинал и капитан Шампанского полка приехали к Ла-Вуазен. Лесаж и д'Аво были уже там... В девять часов отправились в путь в двух каретах, чрезвычайно простых, чтобы не привлекать внимания. Кардинал и капитан сидели в первой карете. Ла-Вуазен, два аббата и негр с волшебными снарядами находились во второй. В половине одиннадцатого доехали до Сен-Дени. Тут все вышли из кареты и пешком отправились к аббатству, чтобы избежать стука колес на мостовой. В одиннадцать часов сообщники подошли к воротам древнего аббатства. Ключарь уже дожидался на своем посту; он растворил калитку, ввел в церковь святотатственных гостей и, сказав кардиналу, что оставил открытой дверь, ведущую в склеп, удалился, чтобы оставить достойного и благочестивого прелата исполнить на свободе свой обет. Все было безмолвно и угрюмо под мрачными сводами. Потайной фонарь, который держал Лесаж, едва окружал таинственных посетителей сомнительным светом. По временам косвенные лучи этого света падали на какое-нибудь из вызолоченных украшений и таким образом выказывали мрачную обширность здания. Быстрый и беспрестанный трепет пробегал по членам кардинала, и слышно было, как зубы его стучали. Однако жадность была в нем сильнее страха, ему хотелось убежать, но он остался.
   -- Вы дрожите, -- заметила ему Ла-Вуазен.
   -- Это от холода, -- отвечал кардинал. -- Скоро ли вы начнете? -- спросил он через минуту.
   -- Терпение... -- возразила Ла-Вуазен. -- Час еще не настал...
   Во все время поездки из Парижа в Ссн-Дени небо было мрачно, ни одна звезда не показывалась на небе, покрытом тучами; ни малейший ветерок не разгонял этих туч, и потому мрак ночи делался от них еще чернее. Вдруг зловещий звук, похожий на продолжительный стон, пробежал под звучными сводами древнего аббатства и затих, затерявшись в капеллах. Почти тотчас же этот звук снова раздался, но с большей силой; казалось, что целая стая огромных сов хлопала крыльями в окна. Кардинал с трудом удержался от крика ужаса.
   -- Это ничего, -- шепнула ему Ла-Вуазен. -- Это начинается ураган.
   В то же время, как бы для подтверждения ее слов, яркая молния, сопровождаемая страшным ударом грома, осветила церковь. Потом опять все покрылось мраком, и слышался только стон ветра и рев бури.
   "Молния в ноябре!.. -- подумал кардинал. -- Это странно!.."

CXCI. Вызывание

   -- Пойдемте, -- сказала ему Ла-Вуазен, направляясь к растворенной двери, которая вела в погребальный склеп.
   Кардинал не трогался с места. Неописуемый ужас пригвоздил его ноги к полу, и они отказывались его поддерживать. Ла-Вуазен приметила это оцепенение.
   -- Если вы хотите вернуться, -- сказала она прелату, -- еще есть время...
   -- Не с тем пришел я сюда, чтобы тотчас же возвращаться назад!.. -- пролепетал кардинал. -- Пойдемте!
   Он сделал усилие и, опираясь на руку капитана, пошел за Ла-Вуазен колеблющимися шагами. Колдунья смело вошла в глубину извилистой лестницы, которая спускалась в недра земли, и скоро все лица, долженствовавшие присутствовать при страшной сцене вызывания, очутились под сводами склепа, в котором находилась гробница Тюренна. В глубине склепа, против надгробного памятника, стоял каменный алтарь. В известные эпохе годы на этом алтаре служили панихиды за упокой души де Тюренна. Близ гробницы было поставлено несколько деревянных стульев для благочестивых христиан, желавших присутствовать на этих панихидах. Ла-Вуазен сделала знак негру, который тотчас принес один из этих стульев и подал его кардиналу. Это было сделано кстати, потому что низкое сердце кардинала переставало биться и обморок был неизбежен.
   Начались приготовления к вызыванию. Волшебные снаряды, принесенные негром, состояли из подмостков (нескольких тонких досок), большого куска черного сукна с вышитыми серебром кабалистическими фигурами, свечей черного воска, серебряного колокольчика и черной палочки. Когда все это было установлено и разложено как следует, Ла-Вуазен взяла черную палочку и, обратившись к кардиналу, сказала:
   -- Настала минута...
   -- Я готов... -- прошептал кардинал слабым голосом.
   -- Смотрите, что я буду делать, и слушайте, что я вам скажу, -- продолжала она.
   -- Смотрю и слушаю...
   Ла-Вуазен начертала черной палочкой на плитах склепа круг, в который и поставила всех мужчин. Потом продолжала:
   -- С той минуты, когда вы услышите звон колокольчика, до той, когда я вам скажу, что опасность уже прошла, тот, кто выйдет из этого магического круга, будет внезапно поражен смертью, и никакое человеческое могущество не спасет его... Будете ли вы это помнить?.. -- прибавила Ла-Вуазен, обращаясь к кардиналу.
   -- Буду...
   -- А если испуг будет сильнее вашей воли и памяти?..
   -- Неужели вы думаете, что я боюсь?.. -- возразил кардинал, силясь придать подобие мужества и твердости своим расстроенным чертам.
   -- Нет, но плоть слаба...
   -- Я буду силен!
   -- Желаю этого для вас и для всех нас.
   -- В какую минуту явится призрак?
   -- В ту самую минуту, когда я в третий раз скажу: мертвец идет...
   -- Могу ли я расспрашивать тень моего родственника?
   -- Остерегитесь!.. Ваш родственник читает то, что происходит в глубине вашей души, и без ваших расспросов скажет вам, что вы хотите знать.
   Дав эти объяснения, Ла-Вуазен вошла сама в магический круг, и по ее сигналу д'Аво, став на колени, зазвонил в колокольчик, между тем как Лесаж бормотал какие-то непонятные слова. В склепе слышались только прерывистое дыхание, шум бури, свирепствовавшей вокруг аббатства, и однообразный шепот каких-то непонятных вопросов и ответов, которыми обменивалась Ла-Вуазен с двумя своими сообщниками. Вдруг послышался первый удар полночи на часах аббатства.
   -- Мертвец идет!.. -- сказал Лесаж глухим голосом.
   -- Мертвец идет!.. -- повторил за ним д'Аво.
   Часы еще били.
   -- Мертвец идет!.. -- воскликнула Ла-Вуазен в третий раз.
   Едва она произнесла эти страшные слова, едва прозвучал последний удар полночи, как раздался такой сильный удар грома, что старое аббатство задрожало на своем пошатнувшемся фундаменте. Свод приподнялся, плиты раздвинулись -- и взоры святотатцев могли проникнуть в глубину, где маршал де Тюренн покоился в гробу. При бледном блеске какого-то странного сияния гроб раскрылся и герой, завернутый в саван, приподнялся...
   Кардинал уже не сидел на стуле. Побежденный страхом, он бросился на колени и набожно молился... Позади его раздался пронзительный крик, а потом глухой шум... Он не слыхал этого крика, не поднял головы, не обернулся.
   Между тем призрак героя распахнул складки савана, закрывавшие его лицо, и достиг того места, где преступный потомок его рода ждал его, трепещущий и уничтоженный!.. Остановившись и бросив на полумертвого и распростертого кардинала взгляд гнева и презрения, страшный призрак вскричал голосом, в котором не было ничего человеческого и который как будто раздавался с другого конца мира:
   -- Итак, это ты!.. Ты, презренный наследник рода, облагороженного столькими героями рода, который отныне падет и унизится!.. Это ты, святотатственный священнослужитель и жестокосердный родственник, приходишь из жадности к золоту осквернять храм твоего Бога и пробуждать уснувший прах того, кто был Тюренном!.. Да, я оставил сокровище... сокровище, в тысячу раз драгоценнейшее, чем все богатства земли!.. Я оставил мою незапятнанную честь!.. Я оставил мою безукоризненную славу!.. Лишаю тебя этого сокровища и хочу, чтобы мой род, обесславленный тобою, угас!..
   Произнеся эти слова, призрак героя снова закрыл лицо складками савана и спустился в гроб... Свод закрылся, плиты сдвинулись -- де Тюренн исчез!.. Раздался второй удар грома и потряс аббатство, потом воцарилось безмолвие и буря утихла словно по волшебству.
   -- Опасность прошла, -- сказала Ла-Вуазен кардиналу. -- Встаньте!
   Но кардинал не вставал. Он был без чувств.
   В нескольких шагах позади него лежало безжизненное тело. Это был капитан Шампанского полка. Храбрый как лев перед пулями неприятеля, бедный капитан пришел в ужас перед таинственным зрелищем, свидетелем которого был невольно. В страшном испуге он хотел бежать и, забыв о предостережении Ла-Вуазен, вышел из магического круга. Тут его ждала смерть...
   Кардинал мало-помалу пришел в себя и воротился в Париж, где целый месяц пролежал больной в постели. Выздоровев, он заплатил Ла-Вуазен пятьдесят тысяч ливров и взял с нее клятву хранить тайну.
   -- Ваше королевское высочество можете видеть, -- прибавил Рауль де ла Транблэ, обращаясь к регенту, -- что данная клятва не была сохранена.
   -- И я вижу также, кавалер, -- отвечал Филипп, -- что вы были правы, утверждая, что иногда опасно вызывать мертвых. Но я думаю, что довольно говорить об этом предмете...
   -- Позвольте спросить, почему?
   -- Взгляните на этих дам.
   Рауль быстро окинул глазами вокруг стола.
   -- Как вы их находите? -- продолжал герцог Орлеанский.
   -- Очаровательными, как всегда, и скорее похожими на богинь, чем на простых смертных.
   -- Я это знаю так же хорошо, как и вы... Но посмотрите, эти богини помертвели от ужаса, как будто каждая из них ожидает появления какого-нибудь страшного призрака, который вдруг раздвинет пол и ковры этой залы и сядет возле них!..

CXCII. Три комнаты в замке Ла Транблэ

   Крики ужаса отвечали на слова, произнесенные Филиппом Орлеанским.
   -- Видите ли, до какой степени я был прав, -- сказал герцог. -- Итак, окончим этот разговор! В другой раз -- когда мы, мужчины, будем одни... скоро... может быть, даже завтра -- мы опять поговорим о любопытной статье вызываний... Сегодня же потолкуем о чем-нибудь другом, более веселом...
   -- Я готов к услугам вашего королевского высочества и теперь и всегда, -- отвечал Рауль, кланяясь.
   -- Нет, нет! -- вскричала в эту минуту мадам де Парабер, обменявшись несколькими словами с другими гостьями регента, -- мы находим, что кавалер де ла Транблэ рассказывает бесподобно!.. Мы не прочь дрожать и умирать от страха... Словом, если только угодно вашему высочеству, мы просим с громкими криками новой страшной истории...
   -- Слышите, кавалер? -- сказал герцог, улыбаясь.
   -- Слышу, ваше высочество.
   -- Здесь приказывают эти дамы, а не я... Готовы вы им повиноваться?
   -- Как вам самим, ваше высочество.
   -- Надеюсь, что вы угостите их достаточно страшной историей?
   -- По крайней мере, я буду иметь честь рассказать одно из самых странных и невероятных приключений...
   -- В этом приключении речь идет о происшествиях современных?
   -- Речь пойдет, ваше высочество, о происшествиях, случившихся в моем детстве и в моей первой молодости...
   -- А! Стало быть, мы увидим на сцене вас самих, кавалер?
   -- Так точно, ваше высочество.
   -- Поэтому интерес к вашему рассказу удвоится, равно как и наше внимание... Не правда ли, милостивые государыни?
   -- Да! Да! Да! -- отвечали все дамы в один голос.
   Рауль отвечал поклоном и признательной улыбкой хорошеньким гостьям, которые ободряли его так единодушно, и начал свой рассказ.
   Но так как каждый из наших читателей, помнящий браконьера Риго, происхождение Рауля и его первое вступление в замок Ла Транблэ, с первых слов этого рассказа сможет уличить нашего героя в явной лжи, то мы находим нужным дать краткое объяснение. Дело вот в чем.
   Рассказывая Филиппу Орлеанскому историю вызывания де Тюренна в склепе Сен-Дени, Рауль имел цель. Для этой самой цели, которую мы скоро узнаем, Рауль рассказал и вторую историю, заставив себя играть в ней весьма важную роль. Впрочем, Рауль не мог присвоить себе всю заслугу изобретения этого странного рассказа, потому что он только переделал по-своему анекдот, довольно известный в Нормандии, которым добрая Сюзанна Риго, его мать, убаюкивала его в детстве. Теперь, когда мы объяснили то, что, в сущности, может быть, и не стоило объяснения, передадим кавалеру де ла Транблэ слово, которое мы на время отняли у него.
   -- Ваше королевское высочество, -- сказал Рауль, обращаясь к Филиппу Орлеанскому, потому что, как мы уже говорили, за столом регента рассказчик всегда должен был обращаться к нему, -- без сомнения, знаете некоторые из старых замков, мрачных феодальных жилищ, служащих как бы орлиными гнездами вашему старому и верному провинциальному дворянству...
   Филипп Орлеанский наклонил голову жестом, который ясно говорил:" Да, да, знаю. Продолжайте".
   -- Замок Ла Транблэ, -- продолжал Рауль, -- принадлежит к числу подобных жилищ...
   Герцог Орлеанский сделал движение едва заметное, но не укрывшееся от Рауля.
   -- Успокойтесь, ваше высочество, -- сказал молодой человек с живостью, -- я не употреблю во зло преимущество рассказчика, не стану описывать замок, не буду говорить о его башнях, зубчатых стенах и бойницах... но скажу о нем только то, что необходимо для уяснения моего рассказа.
   Во всю длину первого этажа тянулась широкая галерея, которая вела в комнаты, предназначенные для приема гостей, часто собиравшихся в замке, вследствие благосклонного и дружелюбного гостеприимства моего благородного отца, маркиза Режинальда де ла Транблэ...
   Тут Рауль остановился на несколько минут и поднес руку к глазам, как бы отирая скупую слезу в память своего благородного отца. Потом он продолжал:
   -- На одном конце галереи, именно на северном, находились мои три комнаты, расположенные анфиладой. Каждая из них была обтянута от полу до потолка старинными обоями, и в каждой стояла кровать с витыми столбами, по моде прошлого времени.
   Когда мне было лет двенадцать, я жил в первой из этих комнат, выходившей на галерею; две другие были заперты. Обои представляли наивное воспроизведение известной легенды святого Гюберта, покровителя всех прошлых, настоящих и будущих охотников. Посреди огромного зеленого леса, в котором были проложены аллеи, полуосвещенные, между зверями и дичью всякого рода, от кабана до кролика, от фазана до дрозда, святой Гюберт охотился за оленем. Собаки окружили животное, которое святой Гюберт готовился пронзить победоносной стрелой. Но вот вдруг блестящий крест является между рогами оленя. Собаки, пораженные совершившимся чудом, сделались кротки, как ягнята, и начали лизать животное, которое готовились растерзать. Святой Гюберт пал на колени...
   Я иногда ездил с отцом на охоту в лес, и эти дни были для меня праздниками, потому что охоту я любил более всего на свете и простодушно давал себе слово проводить на ней все мое время, когда достигну таких лет, что сам буду располагать собой. Часто, однако, отец не брал меня, и тогда я утешался тем, что проводил целые часы перед обоями моей спальни, изучая их малейшие подробности и убеждая себя, что когда-нибудь и я буду участвовать в чудесной охоте святого Гюберта. У этого святого было весьма замечательное лицо -- румяное, полное и в особенности чрезвычайно добродушное, несмотря на свою грубость и огромную рыжую бороду. Костюм его был такой, какой, по словам древних историков, носили парфы, скифы и другие почти варварские народы. На короткой и развевающейся тунике висела, на металлической цепочке, большая труба странной формы, вовсе не походившая на трубы моего отца или его знакомых дворян. Мне казалось, что из этой трубы должны были раздаваться оглушительные звуки, способные наполнить охотников и собак благородным жаром и поразить зверя внезапным испугом. Из собак же, неизвестной породы, составлявших свору святого Гюберта, некоторые были мне особенно симпатичны, другие почему-то не нравились, но я всем им дал имена. Без сомнения, ваше высочество находите, что я слишком распространяюсь о грезах ребенка, но благоволите на несколько секунд вооружиться терпением... через минуту явится тот интерес, который всегда сопровождает события странные и необъяснимые, потому что через минуту мы вступим в область фантастического...

CXCIII. Первые обои

   Однажды утром отец мой, отозванный в Аббевиль по каким-то делам, уехал из замка Ла Транблэ и должен был возвратиться назад не ранее как дней через пять. Это было в сентябре. Почувствовав свободу в его отсутствие, я провел целый день, бегая по лесу, под надзором двух слуг. Возвратившись домой вечером, я был так разбит усталостью, что, наскоро поужинав, лег в постель и в ту же минуту заснул таким глубоким сном, которого, казалось, ничто не могло прервать.
   Сколько времени продолжался этот сон, я не знаю; могу только сказать, что меня разбудил странный шум: я приподнялся и стал прислушиваться, протирая глаза. Сквозь стекла двух высоких и широких окон полная луна бросала в комнату такой яркий свет, что в первую минуту мне показалось, будто уже рассвело. В то же время шум, разбудивший меня, послышался снова. Это был звук рога, только никогда звук охотничьей трубы не имел такого непонятного могущества, такого неслыханного выражения, такой сверхъестественной звучности. Странные звуки как будто проникали сквозь стену, находившуюся напротив меня. Глаза мои машинально обратились в ту сторону и встретили обои. В эту минуту мне представилось странное зрелище, и я глядел на него с неописуемым изумлением; но -- вещь непонятная, которую я, однако, утверждаю -- к этому изумлению не примешивался ни малейший испуг. Обои не были уже обоями, но походили на чудные декорации, которыми мы любуемся в театре, или лучше сказать, они превратились в лес. В этом лесу все было шум, движение, суматоха. Собаки подстерегали в кустах, кабаны, волки, лисицы, зайцы, кролики пробегали через аллею в чащу леса. Фазаны перепархивали с ветки на ветку, вороны каркали, сороки кричали, дрозды щебетали. Чудесный олень исчез, и святой Гюберт, лишенный лучей ореола и сделавшийся простым охотником -- святой Гюберт не стоял уже на коленах. Стоя на ногах и приложив к губам свой странный рог, он извлекал из него те громкие звуки, которые, как мне казалось, доходили до меня сквозь стену. Я видел, как надувались загорелые щеки трубящего, по мере того как его могучее дыхание вырывалось из крепкой груди. Легкий ветерок развевал его длинную бороду; глаза его сверкали под густыми черными ресницами. Мне показалось, что без этой бороды лицо странного охотника походило бы поразительным образом на лицо отца моего, маркиза Режинальда. Все это так поразило меня, что я не удержался, чтобы не прошептать:
   -- Не сон ли вижу я?..
   Едва я произнес эти слова, как странный охотник опустил свой рог и отвечал мне:
   -- Ты видишь это наяву!..
   Слова охотника не слишком удивили меня, и я смело спросил его:
   -- Кто вы, позвольте спросить?..
   -- Я Ролан де ла Транблэ, один из твоих предков; я жил в царствование Карла V.
   -- А что вы делали, когда жили?
   -- Охотился.
   -- А с тех пор как вы умерли?
   -- Благодаря сыновней любви моих детей, которые захотели почтить мою память, придав черты мои святому Гюберту, я занял место на этих обоях; но раз в год, в годовщину моей смерти, я имею право выходить из них и охотиться, с последнего удара полночи до первого пения петухов...
   -- И вы пользуетесь этим правом?..
   -- Как видишь.
   -- И каждый год вы трубите в рог, как и сейчас?..
   -- Да...
   -- Но почему же до сих пор ни я и никто не был разбужен громкими звуками вашего рога?..
   -- Потому что эти звуки, как ни громки тебе кажутся, поражают слух только тех, кого я хочу разбудить.
   -- Стало быть, если бы вы захотели, другой человек, находящийся в этой самой комнате, не слыхал бы ничего?
   -- Именно...
   -- Почему же вам вздумалось разбудить меня?
   -- Потому что, если ты желаешь, я возьму тебя с собой.
   -- На охоту?
   -- Да.
   -- В эту ночь?
   -- Сию минуту.
   -- Пусть будет так! -- вскричал я, спрыгнув с постели и начав одеваться.
   Но меня вдруг остановило сомнение. Я обернулся к моему предку и спросил у него:
   -- Со мной не случится ничего неприятного?
   -- Насчет этого не беспокойся...
   -- И вы меня приведете опять сюда?
   -- При первом пении петухов.
   -- Вы мне даете ваше слово?
   -- Слово Ролана де ла Транблэ!
   -- Вот это хорошо -- я иду за вами.
   Я поспешно оделся и хотел было взять мое ружье, стоявшее в углу.
   -- Нет, нет, -- сказал мне мой предок, -- оставь это ружье и возьми вот что...
   И он подал мне такой же лук, какой был у него на плече.
   -- Я не умею стрелять из лука, -- сказал я.
   -- Возьми, и в какую бы дичь ты ни метил, никогда не промахнешься...
   Я взял лук.
   -- Пойдем же скорее, -- сказал мне Ролан. -- Последний удар полночи прозвучал давно, а потерянного времени не воротишь...
   Произнеся эти слова, он поднес к губам свой рог и затрубил охотничий призыв. Тотчас все собаки с бешенством понеслись по следам невидимого зверя с громким лаем. Мой предок последовал за ними. Я бросился за Роланом де ла Транблэ. Охота началась, и, клянусь вам, ваше высочество, это была охота престранная, Я вам сказал, что провел весь день в лесу и что часа три тому назад лег спать, разбитый усталостью. Эта усталость исчезла как бы по волшебству, и никогда я не чувствовал себя таким сильным и проворным. Можно было подумать, что у меня, как у Меркурия, были к крылья у пяток, потому что я не бежал, а летел, не отставая от собак более чем шагов на десять или на двенадцать, а Богу известно, однако, что собаки неслись очертя голову! Большие деревья, обрамлявшие длинные аллеи, как будто бежали мимо нас, словно нас нес бурный ветер. Иногда собаки бросались в самую непроходимую чащу. Я, не колеблясь, бежал за ними, и густая чаща раскрывалась сама собою, давая мне дорогу. Предок мой ободрял меня жестами, но не говорил, потому что от губ его не отходил рог, неистово звучавший!.. Свора гналась за кабаном. Менее чем через полчаса кабан был затравлен!.. Потом собаки, покрытые пеной и кровью, бросились за оленем. Что вам сказать? Мы затравили более десяти различных животных, и так как охота шла все по прямой линии, то мне казалось, что мы, по всей вероятности, находились на значительном расстоянии от замка Ла Транблэ. Но я имел доверие к слову моего предка, который обещал привести меня назад, и потому не беспокоился ни о чем. Мало-помалу безумный бег замедлился, потом остановился. Собаки замолкли; звуки рога перестали раздаваться. Ролан обернулся ко мне и сказал:
   -- Дитя, ни слова кому бы то ни было о том, что было в нынешнюю ночь, по крайней мере до тех пор, пока обои с изображением святого Гюберта будут в твоей спальне...
   Я хотел у него спросить о причине этого странного запрета, но он не дал мне времени.
   -- Положи стрелу на лук, -- прибавил он, -- и приготовься стрелять.
   Я не видел перед собой никакой птицы, однако машинально повиновался. Вдруг послышался шелест крыльев, и из куста вылетел великолепный золотистый фазан, в каких-нибудь двадцати шагах от меня. Я пустил стрелу. Фазан упал. Я вскрикнул от радости и побежал поднять свою добычу... Без сомнения, в эту минуту мы находились возле одной из тех ферм, которые расположены у рубежа леса, потому что я услыхал, как запел петух. Вдруг охота, лес, старый охотник, все исчезло. Я очутился в своей постели, и бледные лучи утренней зари показали мне, прямо передо мною, на обоях святого Гюберта, стоящего на коленях перед чудесным оленем.
   Продолжительный и звучных смех Филиппа Орлеанского встретил последние слова Рауля.
   -- Все это привиделось вам во сне, любезный кавалер... -- сказал он через несколько секунд, перестав смеяться.
   -- Я сам сначала думал так же, как и ваше королевское высочество, -- возразил Рауль.
   -- А потом вы разве убедились в обратном?
   -- Убедился, ваше высочество.
   -- Каким же образом?
   -- Я немедленно получил доказательство, что все виденное мною происходило наяву...
   -- Какое же это доказательство?
   -- Вот оно, ваше высочество: между моей кроватью и обоями, на полу, лежал предмет, который я не мог различить в первую минуту при слабом утреннем свете; я встал и подошел к нему...
   -- Что же это было?.. -- спросил регент,
   -- Это был золотистый фазан, пронзенный стрелой.
   -- Ах! -- вскричал Филипп.
   -- Этот фазан был еще теплым, -- продолжал Рауль.
   -- В самом деле, это странно!
   -- Как все сверхъестественное, ваше высочество; но мы еще не дошли до конца.
   -- Тем лучше, вы чрезвычайно меня заинтересовали вашими историями из другого мира... Кстати, что вы сделали с этим фазаном?
   -- Я спрятал его под свой кафтан, прежде вынув стрелу, взял ружье, пошел в парк, прежде чем слуги, надзиравшие за мною, проснулись, и возвратился с торжеством через два часа, сказав, что я ружейным выстрелом убил эту бесподобную птицу... Фазана ощипали, изжарили, и я съел его за обедом...
   -- Вкусен был он?
   -- Бесподобен.
   -- А на следующий год в день смерти вашего предка что случилось?
   -- Приключение, совершенно подобное тому, какое я имел честь рассказывать вашему королевскому высочеству.
   -- Ночь охоты?
   -- Точно так, ваше высочество.
   -- И опять был убит фазан в ту минуту, как запел петух?
   -- Нет, ваше высочество: рябчик. Я прибавлю, чтобы избежать повторений, что эта фантастическая охота аккуратно происходила каждый год в продолжение четырех лет сряду...
   -- А потом?
   -- Неловкий слуга поднес слишком близко к обоям свечку, и они вспыхнули. Сгорела именно фигура святого Гюберта. Попорченные обои сняли и заменили их деревянной обшивкой... Пока работали в этой комнате, я перешел во вторую.

CXCIV. Вторые обои

   -- Мне исполнилось шестнадцать лет, -- продолжал Рауль. -- Чувства мои пробуждались, и хотя я заплатил дань справедливых сожалений старому Гюберту и фантастической охоте, которую он заставлял меня разделять, но вид вторых обоев скоро утешил меня в потере первых. В самом деле, на четырех стенах моей новой комнаты обои представляли сцены, заимствованные из мифологии и у двух знаменитых поэтов Ариосто и Тассо. На одной стене был изображен Суд Париса: три богини, Юнона, Венера и Минерва, исполняли свои роли очень добросовестно, и легкость их костюмов позволяла троянскому пастуху решить их спор о красоте с полным знанием дела. На другой стене было превосходно нарисовано обольщение Ринальда и его спутников Армидой и нимфами в волшебных садах. Никогда Бушэ, кокетливый живописец, картины которого ваше королевское высочество умеете ценить, не представлял более сладостных поз. На третьей стене обои представляли любовь Медора и Анжелики, неверной любовницы неистового Роланда. Оба любовника в мрачном гроте, устланном мхом и обвитом плющом, пользовались уединением и таинственностью. Целомудренная Анжелика, одетая чрезвычайно воздушно, сжимала в объятиях пастушка Медора, который, казалось, был очень доволен своим положением. Наконец, на четвертой стене, которая находилась прямо против моей кровати и, следовательно, чаще должна была привлекать мои взоры, на обоях была изображена только одна фигура, но чудо какая прелестная и очаровательная. Это была Венера в купальне или, лучше сказать, Венера, выходящая из купальни. Богиня Цитеры, Пафоса и Амофонты оставляла огромную раковину, служившую ей купальней, и стягивала вокруг своего стана развевающиеся складки, скрывавшие нижнюю часть ее тела и обнаруживавшие только маленькие ножки. Ее длинные волосы, светлые как лучи солнца, струились, подобно золотым волнам, по белоснежным плечам и бледно-розовому мрамору ее восхитительной шеи. В волнах этих волос, которые обольщали людей и богов, Венера рассыпала розы. Губы ее улыбались, в больших голубых глазах сверкала сладострастная улыбка, которая преследовала меня всюду и -- почему не сознаться? -- странно волновала мне сердце... Вы смеетесь, милостивые государыни, и находите меня смешным!.. Смейтесь сильнее, потому что через три дня я готов был страстно влюбиться в Венеру на обоях...
   Это случилось зимой, и зима была очень жестокая; густой слой снега покрывал землю и не позволял мне охотиться... Я проводил целые дни, запершись в своей комнате и устремив взор на эти пленительные голубые глаза, на эти светло-русые волосы, на эти белые руки, на эту обнаженную шею. Я ничего не ел, не спал, совершенно теряя голову...
   Почти три недели я находился в этом положении, когда настала первая пятница наступившего месяца. Мне не нужно напоминать вам, что пятница -- день Венеры. Отец мой ложился рано. Как только он ушел, я удалился в свою комнату и сел на углу гигантского камина, в котором горел яркий огонь. Я облокотился на ручку моего кресла и начал думать о моей прелестной богине. Я вам уже сказал, что не спал, но вот, однако, я почувствовал через несколько минут, как непреодолимый сон овладел мною... Я машинально разделся, лег, загасил свечу, и едва голова моя дотронулась до изголовья, как утомленные веки опустились на глаза... я заснул...
   Когда я проснулся, комната слабо освещалась угольями, погасавшими в камине. Тяжелые шелковые занавеси, спускавшиеся с витых колонн моей готической постели, позволяли мне видеть только ту часть обоев, где красовалась Венера, выходящая из раковины. Туда-то направился взор мой, как железо, притягиваемое магнитом. Но едва взглянул я, как вскрикнул от изумления... Обои были на прежнем месте, но богиня исчезла! С неистовой быстротой раздвинул я занавес, разорвавшийся в моих руках, и увидал... увидал перед собою мою возлюбленную богиню, ослепительную и лучезарную. Она стояла у изголовья моей кровати, одной рукой удерживая вокруг стана свою белую тунику, а другою откидывая назад свои длинные светло-русые волосы. Изумление и восторг сделали меня безмолвным и неподвижным. Венера улыбалась.
   -- Дитя! -- сказала она мне голосом гармоничным, как сама гармония. -- Дитя!.. Итак, ты меня любишь?..
   -- Люблю ли я вас?.. -- пролепетал я. -- Ах! В сто раз, в тысячу раз более моей жизни!.. И вы это знаете, потому что вы богиня, а боги знают все...
   -- Это правда... -- сказала она, -- я это знаю.
   -- Иногда, -- продолжал я, -- случалось, что богини любили смертных... Богиня, хотите ли вы любить меня?..
   -- Может быть... -- отвечала она. -- Как он похож на того, кого я так любила!.. -- прошептала она потом. -- Как он похож!..
   -- Разве у меня черты Марса или Адониса?.. -- вскричал я в порыве безумной радости.
   Венера опять улыбнулась.
   -- Ни то ни другое, -- сказала она.
   -- Но на кого же я похож? -- спросил я.
   -- На твоего прадеда: на храброго и благородного кавалера Альберика де ла Транблэ...
   -- Как, богиня, вы любили моего прадеда?
   -- Более моей жизни!..
   -- Несмотря на Вулкана?..
   -- Вулкану не было до этого никакого дела... Я любила твоего прадеда, он любил меня... я была его любовницей. Я умерла двадцати лет, оставив ему мой портрет. Я была хороша; он хотел увековечить воспоминание о нашей пламенной и краткой любви и велел изобразить мои черты в образе Венеры...
   -- А когда жил мой прадед?..
   -- Двести двадцать лет тому назад...
   -- В таком случае вам...
   Венера перебила меня, улыбнувшись в третий раз, и сказала:
   -- Мне все еще двадцать лет, потому что я бессмертна...
   В эту самую минуту я почувствовал на моем лице душистые волны светло-русых волос любовницы моего прадеда... Сладостное дыхание коснулось щеки моей... Ее руки обпили меня... Губы, сухие и горячие, прильнули к моим губам... Я закрыл глаза -- и не помню, что было после... кажется, я потом заснул.
   Когда я проснулся во второй раз, было уже светло, и я лежал один на моей постели. Светло-русая Венера заняла опять на обоях свое вековое место и по-прежнему, лучезарная и полуобнаженная, выходила из своей перламутровой раковины...
   -- А, любезный кавалер! -- вскричал регент с веселым смехом. -- На этот раз, как я полагаю, вы сознаетесь без труда, что ваше чудесное приключение было не что иное, как анакреонтическое сновидение, которое снилось нам всем раз двадцать...
   -- Извините меня, ваше королевское высочество, -- возразил Рауль. -- Но я не могу в этом сознаться.
   -- Однако богиня, без сомнения, не оставила ни фазана, ни рябчика для убеждения в том, что приключение ваше было не сном, а действительностью?
   -- Она доказала это другим образом, ваше высочество...
   -- Каким же это образом, позвольте спросить?
   -- Она оставила на моей постели три розы из своих волос... а это было в январе...
   -- У вас на все готов ответ, кавалер!..
   -- Я рассказываю, ваше высочество, только то, что было.
   -- Нет возможности сомневаться, и я объявляю себя убежденным!.. Теперь посмотрим, скажите же мне, что случилось после? Вернулся ли к вам обольстительный призрак в первую пятницу следующего месяца?..
   -- Я должен сказать более...
   -- Вот как?..
   -- Вероятно, Венера была пристрастна к любви еще более, нежели Гюберт к охоте...
   -- И я нахожу, что Венера была права! -- подхватил герцог Орлеанский.
   -- Любовница моего прадеда вернулась на другую ночь...
   -- Черт побери, кавалер! -- сказал Филипп. -- Верно, ей понравилось с вами!.. Итак, она пришла на другую ночь?
   -- Точно так, ваше высочество... потом и на следующую ночь... Наконец через три месяца...
   -- Она перестала приходить? -- перебил герцог Орлеанский.
   -- Извините, ваше высочество, она возвратилась бы, конечно, но меня отец отослал на несколько месяцев на берега Средиземного моря, потому что я побледнел и исхудал от бессонных ночей...
   -- Что же, впоследствии ваше здоровье поправилось?..
   -- Как нельзя лучше. Для того чтобы выздороветь, мне стоило только удалиться от моего восхитительного, но опасного вампира...
   -- Но когда вы выздоровели, вы, верно, вернулись в замок Ла Транблэ?
   -- Вернулся, ваше высочество.
   -- Что же тогда случилось?
   -- Ничего, ваше высочество.
   -- Призрак не являлся?
   -- Нет, и по очень простой причине...
   -- По какой?
   -- Отец мой -- я так никогда и не смог узнать почему -- велел снять и отнести в кладовую мифологические обои; я нашел во второй комнате такую же деревянную обшивку, как и в первой.
   -- Но ведь была и третья комната?
   -- Была, ваше высочество.
   -- Тоже с обоями?
   -- С обоями, и в ней-то поместили меня в тот вечер, когда я возвратился в замок Ла Транблэ.

CXCV. Третьи обои

   -- Обои в третьей комнате, -- продолжал Рауль, -- были самой странной и любопытной вещью, какую только можно вообразить. Они были сделаны в эпоху очень отдаленную, и мне невозможно определить время точным образом. Они представляли царицу Савскую, приносящую подарки царю Соломону. Наивный рисовальщик, по рисункам которого были сделаны эти обои, придал большей части лиц угрюмые и свирепые физиономии. Соломон -- великий Соломон!.. -- несмотря на свой восточный костюм, больше походил на атамана разбойников, нежели на царя иудеев, мудрость и красота которого вошли в пословицу. Придворные его напоминали отставных солдат, а иерусалимские дамы имели вид женщин легкого поведения. Среди всей этой странной обстановки одна царица Савская представляла черты тонкие и приятные, исполненные прелести и правильности. Ее большие темно-голубые глаза, несколько продолговатые, были осенены длинными черными ресницами. Так же, как и у Венеры, волосы у ней были светло-русые, удивительно густые и вьющиеся. Словом, чтобы дать полное понятие о ней, я скажу, что, заимствовав самые очаровательные прелести у каждой из красавиц, составляющих украшение и радость ужинов вашего высочества, и соединив все эти прелести в одной женщине, нельзя было бы получить более совершенный, более гармонический образец красоты, какой представляла собою молодая царица Савская.
   -- О! О! -- весело перебил Рауля регент. -- Вы были соперником вашего прадеда, а теперь хотите сделаться соперником царя Соломона!! Берегитесь, кавалер, мы вас назовем влюбленным в обои.
   -- Я принужден вывести ваше высочество из заблуждения, -- отвечал Рауль, -- на этот раз дело идет не о любовном приключении.
   -- В таком случае я отказываюсь от своих слов и прошу вас продолжать.
   Рауль поклонился и начал:
   -- В моей фамилии существовало довольно странное предание насчет последних обоев, которые я имел честь описать вашему королевскому высочеству; но прежде я не слыхал об этом предании, и мне рассказал его старый слуга уже Б то время, когда я перешел в третью комнату.
   Предание это утверждало, что один из моих предков, возвратясь из второго крестового похода, привез с собою портрет царицы Савской, портрет подлинный, неопровержимый, который со времен царя Соломона, как бесценное сокровище, хранился, переходя от отца к сыну, в одном иудейском семействе, жившем в окрестностях Иерусалима. Предание не говорило, купил ли предок мой этот портрет или насильно завладел им. Впрочем, это была неважная подробность. Вернувшись во Фракцию и в свое поместье с этой драгоценной находкой, предок мой поспешил заказать обои, в которых царица Саба должна была представлять главное действующее лицо. Обои были сделаны и прибиты на стену. С того времени оригинальный портрет исчез, а обои остались...
   -- Итак, -- спросил регент, -- черты, воспроизведенные на обоях вашего замка Ла Транблэ, действительно черты той царицы, которую царь Соломон любил более всех?
   -- Так, по крайней мере, утверждает предание, и скоро, я думаю, ваше высочество не будете более в этом сомневаться...
   -- Продолжайте, кавалер, -- сказал герцог Орлеанский, -- я вас слушаю... Мы все слушаем вас с неослабевающим интересом...
   -- Ночи охоты и любви в двух первых комнатах, -- продолжал Рауль. -- убедили меня, что видения, хоть, может быть, и в другом роде, непременно явятся мне и в третьей комнате... поэтому я нисколько не удивился, когда в одну ночь, после того как я заснул спокойным и глубоким сном, я вдруг был разбужен звуками музыки, сначала тихой и нежной, а потом громкой и торжественной. Странный свет наполнял комнату и становился с каждой секундой все ярче и ярче. Все лица на обоях как будто оживились. Царица склонялась перед Соломоном, у ног которого эфиопские невольники складывали подарки, между тем как народ, неся на плечах своих безобразных и губастых идолов, толпился позади юной царицы. Мое пробуждение прервало эту сцену. Царица Савская перестала заниматься Соломоном и, подойдя ко мне, сказала:
   -- Тебе страшно?
   Давно освоившись с подобными сценами, я гордо отвечал:
   -- Девиз моей фамилии: Транблэ не дрожит!
   Этот ответ, казалось, совершенно удовлетворил царицу, потому что она тотчас сказала:
   -- Да, твой род силен и славен доблестными подвигами... Потому-то я и пришла к тебе...
   -- Кто вы? -- спросил я.
   Кто была она, я это знал, но мне приятно было услышать это от нее самой.
   -- Я Балкида, дочь Гадаба и царицы амиаритов, та самая Балкида, которая пришла из города Мареба, столицы царства Сав, предложить моя подарки и мое сердце сыну Давида, Солиману-бен-Дауду, которого вы называете Соломоном.
   -- Итак, царица" вы любили этого Солимана-бен-Дауда, сына Давида и Бетсабеи?..
   -- Более моей жизни!..
   -- А заплатил ли он вам любовью за любовь?..
   -- Он любил только одну меня.
   -- Уверены ли вы в этом, царица?..
   -- Как уверена в том, что меня зовут Балкидой.
   -- Как! Несмотря на его семьсот законных жен и четыре тысячи наложниц?..
   -- Несмотря на все это... Впрочем, когда я пришла к нему принести в дар мою любовь и мою девственность, он имел против меня ужасное предубеждение...
   -- Осмелюсь ли спросить, какое?
   -- Так как невозможно было опровергнуть красоту моего лица и стана, Солиману-бен-Дауду сказали, что у меня козлиные ноги и что я прячу их под платьем...
   -- И Солиман-бен-Дауд поверил этому?..
   -- Дурному всегда верят, особенно когда дурное нелепо и неправдоподобно...
   -- Как же вы оправдались, царица?..
   -- Мои клеветники сами доставили мне средство... Они убедили сына Давида выстроить для моего приема дворец с хрустальным полом. "Когда Балкида войдет в этот дворец, -- сказали они, -- она подумает, что на мраморе вода, поднимет платье и откроет свои козлиные ноги, которые докажут, что она женский демон..." Дворец был выстроен. Я пришла и, в самом деле подумав, что на полу вода, подняла платье, как предвидели мои враги, и в этом движении обнажила мои напрасно опозоренные ноги, на каждом пальце которых было по перстню, усыпанному бриллиантами, сапфирами и другими драгоценнейшими каменьями.
   -- Что же сказал тогда Солиман-бен-Дауд?
   -- Он наказал смертью тех, которые солгали, и с этой минуты отдал мне свою душу и научил меня тайнам, которые делали его таким могущественным.
   -- Так у Солимана-бен-Дауда были тайны?..
   Царица Савская глядела на меня две или три секунды с презрительным сожалением. Улыбка приподняла ее розовые ноздри и пунцовые губки. Потом она сказала мне:
   -- Разве ты не знаешь, что Солиман-бен-Дауд был величайший чародей на свете?.. Разве ты не знаешь, что он повелевал стихиями и что, по его голосу, мертвецы выходили тотчас из своих могил?..
   Я совершенно этого не знал, но, стыдясь моего неведения, которое так оскорбляло Балкиду, отвечал с смирением:
   -- Извините меня, царица, я забыл. Но, -- прибавил я через минуту, -- разве вы удостоили явиться ко мне только затем, чтобы напомнить об этом?..
   -- Нет.
   -- Вы имели другую причину?
   -- Имела.
   -- Могу я узнать?
   -- Я хочу заплатить тебе, потомку Гюга де ла Транблэ, рыцаря крестовых походов, долг признательности!..
   -- Разве мой предок Гюг де ла Транблэ оказал вам какую-нибудь услугу?..
   -- Величайшую. Ему -- так как он велел воспроизвести меня на этих обоях в моей земной оболочке, обязана я тем, что оживаю на этом свете в известные дни и часы.
   -- И вы выбрали меня, чтобы заплатить этот долг?
   -- Да.
   -- Очень благодарен, царица! Принимаю заранее и с закрытыми глазами все, что бы вы ни сделали для меня... -- вскричал я.
   -- Я сделаю многое, -- возразила Балкида, -- потому что открою тебе некоторые из чародейских тайн Солимана-бен-Дауда...

CXCVI. Первый успех

   -- И царица одержала свое обещание? -- с живостью перебил Рауля герцог Орлеанский.
   -- Сдержала, ваше высочество.
   -- Как?.. Она вам передала знания и могущество Солимана...
   -- Не совсем, ваше высочество, потому что тогда я был бы могущественнейшим из людей, могущественнее, нежели все государи на свете! Она научила меня только некоторым тайнам своего царственного любовника, и то немногое, что я знаю из магии и чародейства, узнал я от нес...
   -- Итак, могущество вызываний... это могущество, о котором вы сейчас говорили?..
   -- Мне передала его царица Савская.
   -- Странно!.. Странно и удивительно!.. -- прошептал герцог Орлеанский, погрузившись в глубокую задумчивость, которая, впрочем, была непродолжительна.
   Скоро он поднял голову и спросил:
   -- Но после того, кавалер, видали ли вы Балкиду?..
   -- Очень часто, ваше высочество.
   -- До которых пор это продолжалось?
   -- Это продолжается до сих пор... Редко случается, чтобы я пропустил месяц или два, не призывая ее. Она всегда приходит на мой зов... Я расспрашиваю ее, и она отвечает мне... Я советуюсь с ней, и она руководит мною...
   -- Как? -- вскричал регент вне себя от изумления, -- вы еще и теперь вызываете ее?..
   -- Да, конечно!.. Ваше высочество, только на этот раз дело идет не о вызывании... Не тень вызываю я из глубины мрака силою моих заклинаний... нет... а царица, изображенная на обоях, вдруг становится живым существом...
   -- Стало быть, таинственные обои еще существуют?
   -- Существуют, ваше высочество.
   -- Конечно, в Пикардии?
   -- Нет, ваше высочество.
   -- Где же?
   -- Здесь, в Париже. Я считаю царицу Саба моим добрым гением и не расстаюсь с ее изображением...
   -- В таком случае я могу ее увидеть?..
   -- Непременно... если ваше королевское высочество этого желаете...
   После этих последних слов Рауль бросил на маркиза де Тианжа взгляд, в котором видна была вся гордость упроченного торжества. Филипп Орлеанский продолжал:
   -- Значит, я могу присутствовать при чуде... могу быть свидетелем этого удивительного преобразования?..
   -- Вашему королевскому высочеству стоит только захотеть... -- отвечал Рауль, низко кланяясь.
   -- Вы были правы, кавалер, -- продолжал Филипп, -- вы были правы, что не хотели принять унизительного звания соперника Антонии Верди!.. Что такое знание этой ничтожной чародейки в сравнении с вашим знанием?.. Что значит ее могущество в сравнении с вашим?
   На этот раз взгляд Рауля опять выразительно устремился на маркиза де Тианжа. Конечно, Рауль имел право гордиться самим собой, потому что он достиг с невероятным искусством первой части удивительно придуманного плана.
   Между тем ужин приближался к концу и вместо того, чтобы, по обычаям Пале-Рояля, превратиться в оргию, сделался угрюм и безмолвен. Фантастические рассказы Рауля произвели на всех присутствующих впечатление зловещее и страшное. Собеседникам казалось, что, того и гляди, в залу пиршества явятся привидения, и каждый спрашивал себя, живое ли существо его сосед. Герцог Орлеанский понял, что невозможно было бороться против этой общей озабоченности, и встал из-за стола, говоря одной из оперных богинь:
   -- Уверена ли ты, Эмили, что ты не умерла и не похоронена две тысячи лет назад под каким-нибудь пелопоннесским лавром?.. Уверена ли ты, что ты не тень Аспази и Фринеи?
   -- Мне кажется, -- возразила прелестная девушка, -- что ваше высочество не раз могли убедиться в том, что я не тень...
   -- Совершенно справедливо, моя очаровательная Лаиса... Ступай же ожидать меня в моей комнате... мне надо поговорить с тобой...
   -- О греческой истории, ваше высочество?
   -- Именно.
   Эмили исчезла, преследуемая грозными взглядами Парабер и Сабран. Потом регент отпустил остальных гостей, сказав Раулю:
   -- Кавалер де ла Транблэ, я жду вас завтра в два часа... нам надо поговорить о важных вещах...
   -- Завтра в два часа, -- отвечал Рауль, -- я буду иметь честь явиться к вашему королевскому высочеству.
   И он пошел с маркизом де Тианжем к карете последнего, которая ждала их.
   -- Ну, маркиз, довольны ли вы мною? -- спросил кавалер, как только они уселись на мягкие подушки кареты, быстро покатившейся.
   -- Вы спрашиваете, доволен ли я?
   -- Да.
   -- Ну, друг мой, я в восхищении, я в восторге!..
   -- Точно?
   -- Даю вам честное слово!
   -- Вы находите, что я хорошо разыграл свою роль?..
   -- До такой степени хорошо, что я, даже будучи предупрежден, слушал вас с изумлением и спрашивал себя иногда, не справедливо ли все это, так много было истины, естественности и убеждения в вашем рассказе...
   -- Вы меня радуете, маркиз!..
   -- Радуйтесь, радуйтесь, мой милый, потому что вы одержали блистательную победу, и кажется, она будет решительной.
   -- Итак, по вашему мнению, теперь крепко мы держим Филиппа?
   -- Связанного по рукам и ногам, -- прибавил де Тианж. -- И если вы будете продолжать как начали, то скоро будете управлять тем, кто управляет Францией!..
   -- Принимаю предсказание.
   -- Помните, кавалер, -- заметил, смеясь маркиз, -- что с нынешнего дня я прошу вашего покровительства на то время, пока вы будете всемогущим.
   -- Оно обещано вам заранее! -- отвечал Рауль тем же тоном. -- Удар, нанесенный итальянке, был жесток, не правда ли? -- прибавил он гораздо серьезнее.
   -- Так жесток, что я сомневаюсь, поднимется ли она... Теперь я не дал бы и пятисот пистолей за влияние Антонии Верди на регента...
   -- Да услышит вас сатана, покровительствующий нам.
   -- Вот мы и доехали до ваших дверей, -- сказал маркиз. -- Не нужно ли нам условиться в чем-нибудь?
   -- Да, конечно!
   -- Я к вашим услугам...
   -- Я, кажется, говорил вам, что знаменитые обои находятся в разрушенном домишке, который называется Маленьким Замком и расположен между Сен-Жерменом и Рюэлем, на берегах Сены?..
   -- Да, вы мне говорили...
   -- Надо, чтобы эти обои были привезены в Париж как можно скорее.
   -- Ничто не мешает нам сделать это сегодня же.
   -- У вас, конечно, есть слуга, на которого вы можете положиться?
   -- Есть.
   -- У меня же есть мой верный Жак, который ради меня позволит изрубить себя на куски... Этих двух человек довольно.
   -- Что вы хотите с ними делать?
   -- Завтра утром, как только начнет рассветать, вы, я, ваш лакей и Жак отправимся в путь. Лошадьми править будет Жак. Через полтора часа мы будем в Маленьком Замке: лакеи наши снимут и завернут обои, а мы привезем их в Париж; следовательно, слухи о нашей поездке не дойдут до Пале-Рояля.
   -- Ну, если вы хотите, я завтра приеду за вами в восемь часов утра в охотничьем экипаже, чрезвычайно легком на ходу... Лошади мои помчат нас быстрее ветра.
   -- Хорошо. До свидания, маркиз.
   -- До свидания, кавалер.
   Ровно в полдень маркиз де Тианж и кавалер де ла Транблэ возвратились из Маленького Замка с обоями, старательно завернутыми в толстый холст. Дорогой маркиз сказал Раулю:
   -- Кажется, любезный друг, покамест все идет хорошо... я даже нахожу, что все идет слишком хорошо!
   -- Что вы хотите сказать, маркиз?
   -- Я хочу сказать, что опасаюсь встретить одно препятствие -- самое серьезное из всех. Что если оно вдруг явится в последнюю, решительную минуту и помешает осуществлению наших прекрасных планов...
   -- Препятствие? Какое, Боже мой?
   -- Или я ошибаюсь, или вы еще не сообщали вашей очаровательной Жанне, вашей живой и грациозной царице Савской, какую роль назначаете ей в фантастической пьесе, которую мы приготовляем к великому увеселению доброго Филиппа Орлеанского, регента Франции...
   -- Это правда, Жанна еще ничего не знает. Но что за беда?
   -- А если она не захочет нам помогать?
   -- Это невозможно!
   -- Напротив, все возможно! Женщины странны и капризны.
   -- Вообще вы правы, но в этом случае ошибаетесь. Жанна живет только мною и не имеет другой воли, кроме моей. Она сделает все, что я ей велю. Если я ей скажу, чтобы она пошла на смерть, для меня она пойдет с улыбкой! Не беспокойтесь же, маркиз, я ручаюсь за Жанну.
   -- Неужели она такова, как вы ее описываете?
   -- Уверяю вас!
   -- О, если так, то это не женщина, а ангел!
   -- Кто же в этом сомневается?
   -- В таком случае, кавалер, мы -- оба заслуживаем галер, знаете ли вы?
   -- Ба! Это за что?
   -- Вы -- за то, что обманули этого ангела, а я -- за то, что помогал вам.
   Рауль расхохотался.
   -- Вы говорите серьезно? -- сказал он потом.
   -- Очень серьезно. Ну, любезный маркиз, я заранее утешаюсь, что буду грести на галерах короля в вашей компании... Впрочем, ручаюсь вам, что Жанна со мной вполне счастлива...
   -- Я вам верю, но продолжится ли это?
   -- Как можно долее. Притом разве я виноват, что был уже женат, когда встретился с Жанной? Я люблю ее всей душой, и если дьявол освободит меня от моей первой жены -- а я прошу его об этом каждое утро, каждый вечер -- настоящий брак немедленно заменит комедию, в которой вы мне помогали...

CXCVII. Филипп Орлеанский и Рауль

   В тот же день, ровно в два часа, Рауля проводили в кабинет регента.
   Филипп Орлеанский сделал два шага навстречу к молодому человеку. Эти два шага были неопровержимым доказательством начала милости -- неслыханной, беспримерной безграничной. Сердце Рауля встрепенулось от радости, но лицо осталось бесстрастно и выражение его, глубоко почтительное, не обнаружило того, что происходило в душе молодого человека.
   -- Кавалер, -- сказал регент, -- знаете ли вы, что я не спал всю ночь...
   -- Смею надеяться, -- заметил Рауль, -- что не нездоровье стало причиной бессонницы вашего высочества?
   -- Я здоров, -- отвечал Филипп.
   -- Однако эта бессонница?
   -- Вы одни причиною ее, любезный кавалер.
   -- Я? -- вскричал Рауль, притворившись испуганным.
   -- О! He пугайтесь... Да, вы невинная причина. Я не спал, потому что меня занимали ваши три странные рассказа, особенно последний... о нем-то я и желал поговорить с вами сегодня... Со вчерашней ночи меня преследует неотступная мысль, любезный кавалер...
   -- Если бы я осмелился расспросить ваше королевское высочество...
   -- Вы спросили бы меня, какая это мысль? -- перебил регент. -- Я вам скажу: я хочу видеть царицу Савскую.
   -- Я уже слышал это желание от вашего высочества и имел честь отвечать, что ничего нет легче, чем удовлетворить его...
   -- Так, так, но когда?
   -- Я заметил, что в субботу прелестная Балкида особенно любит являться ко мне... Сегодня среда, итак, через три дня ваше королевское высочество можете быть свидетелем чуда, возбуждающего ваше любопытство.
   -- Хорошо, пусть в субботу; но до тех пор нельзя ли мне, по крайней мере, взглянуть на обои?
   -- Я предвидел желание вашего королевского высочества... и...
   -- Что же вы сделали?
   -- Привез с собой эти обои.
   -- Сюда?
   -- Да. Они в передней. Я оставил их в руках моего лакея...
   -- Кавалер! -- вскричал Филипп с ласковой улыбкой. -- Вы верный и ревностный слуга... Мало этого: вы -- драгоценный друг!..
   Упоенный радостью и надеждой от таких слов, Рауль преклонил колени перед регентом. Филипп милостиво его поднял, потом позвал лакея и сказал:
   -- В передней ты найдешь человека в ливрее кавалера де ла Транблэ. Принеси сюда сию же минуту, вместе с ним, ту вещь, которую он держит.
   Через две минуты обои все еще завернутые в толстый холст, явились в кабинет его королевского высочества. Регент развернул их, не теряя ни секунды, и приказал слугам уйти.
   -- Итак! -- вскричал Филипп, долго и с восторгом любуясь чертами царицы. -- Итак, вот эта библейская герцогиня!.. эта Балкида, царица амиаритов!.. эта юная и лучезарная возлюбленная Соломона, сына Давидова, величайшего из всех царей в мире! Как она хороша!.. Как она хороша!..
   -- Царица Савская, -- спросил Рауль, улыбаясь, -- имеет несказанную честь нравиться вашему королевскому высочеству?
   -- А! Теперь я понимаю, -- прошептал регент, -- понимаю, почему Соломон оставил для нее своих семьсот законных жен и три тысячи наложниц. И я увижу ее живой, -- прибавил он после продолжительного и безмолвного созерцания, -- такой, как она была в дни своей юности и любви?
   -- Да, ваше высочество, вы ее увидите.
   -- Смогу ли я говорить с нею?
   -- Можете, ваше высочество.
   -- Будет она отвечать мне?
   -- Не могу утверждать этого, ваше высочество.
   -- Но, по крайней мере, будет ли она отвечать вам при мне?..
   -- В этом нет никакого сомнения.
   -- Какое место выберете вы?
   -- Какое будет угодно вашему королевскому высочеству.
   -- В Пале-Рояле можно?
   -- Конечно.
   -- Я прикажу, чтобы вам отвели во дворце комнату, в которую только вы и ваши люди будут иметь право входа... Установите в этой комнате обои, и до субботы вы будете в ней безграничным властелином. Имеете вы сказать что-нибудь против этого распоряжения?
   -- Ничего, ваше высочество.
   -- Назначьте сами особ, которые могут присоединиться ко икс в субботу.
   -- Если ваше королевское высочество удостоите мне позволить, я выразил бы желание, чтобы этих лиц было немного...
   -- Приказывать будете БЫ, а не я... Если вы хотите, я буду один...
   -- О, этого не нужно. Ваше королевское высочество можете пригласить маркиза де Тианжа и двух дам...
   -- Кого же именно?
   -- Мадам де Парабер и прелестную Эмили...
   -- Хорошо... Теперь повторяю вам, что вы будете самовластным властелином в отведенной вам комнате...
   И бросив новый и продолжительный взгляд на кроткое лицо царицы Саба, регент повторил взволнованным голосом:
   -- О! Как она хороша!.. Как хороша!..

CXCVIII. Матьяс Обер. -- Будущий министр

   Помнят ли наши читатели один грязный кабак, гнусную таверну, под обманчивой вывеской "Марс и Венера"? Два раза уже мы вводили их в этот разбойничий притон за нашим героем, Раулем. В первый раз он ходил туда за шайкою бродяг, которые должны были помочь ему в осуществлении планов мщения против трех наследников, лишивших его наследства маркиза Режинальда, его приемного отца. Во второй раз Рауль ходил в кабак "Марс и Венера" за искусным шпионом Матьясом Обером, прозванным Рысью, который мог доставить ему сведения об Антонии Верди. Читатель помнит, что после разговора, приведенного нами, Матьяс Обер, благодаря прежним сношениям с Жаном Каррэ, лакеем Антонии, мог представить Раулю подробное донесение, заключавшее некоторые весьма интересные факты, хоть он и не достиг желанной цели, потому что мнимая итальянка окружала себя непроницаемой завесой таинственности.
   Теперь мы снова находимся в неприятной, но избежной необходимости ввести наших читателей в третий раз в эту самую таверну, и опять Матьяс Обер привлекает нас в этот отвратительный притон.
   Сцена, которую мы расскажем, происходила вечером в тот день, когда Рауль приносил в Пале-Рояль обои с изображением царицы Савской.
   Матьяс Обер, шпион по натуре, вор по темпераменту и "брави" [наемный убийца], когда представлялся случай продать за хорошую цену удар ножом или шпагой, занимал обычный угол в одной из двух комнат, составлявших нижнее помещение таверны. По своей неизменной привычке он курил короткую глиняную трубку и с расстановкой потягивал водку из оловянной кружки. Матьяс Обер был еще худощавее и бледнее прежнего. Только его жалкая одежда была заменена теперь костюмом несколько получше, который мог поразить знатоков пышностью и великим изобилием потускневших медных галунов. Без сомнения, приобретя этот великолепный наряд, Матьяс Обер растратил на кутежи остаток тридцати луидоров, полученных им несколько дней тому назад от кавалера де ла Транблэ. По всей вероятности, этому же кутежу надо было приписать и бледность лица разбойника.
   Трубка Матьяса Обера погасла за неимением табака. Он поднес к губам оловянную кружку, но на дне ее оставалось несколько капель. Он проглотил их и, поставив на грязный стол пустую кружку, обшарил все карманы с каким-то ожесточением. Бесполезные поиски!.. Карманы были пусты, или по крайней мере в них находился только носовой платок в очень плохом состоянии, фальшивые карты да кости. Матьяс Обер излил всю свою досаду, ударив по столу огромным кулаком, отчего заплясали все графины и стаканы. Но как ни был силен этот удар, он ничего не исправил и ни в чем не изменил положения несчастного шпиона.
   -- Пойду-ка я около полуночи прогуляться по Новому мосту, -- прошептал этот достойный уважения господин, -- и очень я буду несчастлив, если мне не удастся найти в кармане какого-нибудь запоздалого гражданина тот кошелек, который я потерял утром.
   Приняв это похвальное намерение и выразив его довольно деликатным образом, Матьяс Обер успокоился, и нечто вроде улыбки обрисовалось под густыми черными усами, покрывавшими его поблеклые губы.
   В эту минуту в таверну вошло новое лицо.
   Этот новый посетитель был человек лет тридцати двух высокого роста, крепкого сложения и с беззаботной физиономией. С торжествующим видом носил он новую, очень яркую и очень пеструю ливрею -- зеленый жилет с серебряным галуном, красные панталоны и пурпурный кафтан с серебряными галунами по всем швам. На его напудренных и взбитых волосах была надета набекрень шляпа с великим множеством галунов. Полные икры его красовались в белых чулках, а на башмаках светились огромные серебряные пряжки. Широкое и румяное лицо этого незнакомца не было лишено некоторого рода правильности, но представляло выражение вместе и надменное и низкое, не нравившееся с первого взгляда. Это было лицо лакейское в полном смысле слова.
   Появление незнакомца в таверне, обыкновенные посетители которой нам уже известны, произвело эффект, даже, может быть, гораздо больший, нежели он желал. Почтенные клиенты таверны "Марс и Венера" держались принципа равенства, и вид великолепной ливреи раздражал их нервы, напоминая им, что на свете были знатные и богатые люди, которые держали у себя слуг, между тем как они должны были сами служить себе.
   -- Зачем явился сюда этот попугай? -- спросил один шутник, остроумно намекая на красный и зеленый цвета ливреи лакея.
   -- Скажи лучше -- рак!.. -- отвечал другой.
   -- На нем столько серебряных галунов, -- вскричал третий, -- что нам хватило бы их на вино на целых три дня!..
   -- Вон, попугай!..
   -- Вон, рак!..
   -- Да... да... пусть он убирается отсюда...
   -- Только пусть оставит здесь свое красное платье; мы пропьем его галуны!..
   Едва были произнесены эти последние слова, как полдюжины висельников окружили несчастного лакея, который, потеряв всю свою самоуверенность и вовсе не думая употребить свою физическую силу, чтобы отделаться от докучливых, жалобно повторял:
   -- Друзья мои... мои добрые друзья... позвольте мне объяснить вам, что я из ваших... что вы найдете во мне старого товарища...
   -- У нас нет друзей между лакеями... -- отвечали хриплые и угрожающие голоса.
   -- У нас нет товарищей в ливреях!..
   -- Мы пропиваем галуны, а не носим их!..
   -- Но еще раз позвольте сказать вам...
   -- Ничего не позволяем!
   -- Ну, негодяй, снимай свое платье, да проворнее!.. и убирайся отсюда!
   Лакей принужден был повиноваться, как вдруг он вскрикнул от радости. Обводя вокруг испуганными глазами, он приметил знакомого человека, и именно того самого, ради которого пришел в кабак "Марс и Венера".
   -- Эй, Матьяс Обер, -- закричал он, -- приди ко мне на помощь, избавь меня!
   Матьяс Обер, без сомнения, погруженный в ряд философических размышлений, не обращал до сих пор никакого внимания на сцену, происходившую возле него. Но, услыхав свое имя, он поднял голову и взглянул на того, кто его звал.
   -- А! -- сказал он потом самым спокойным тоном, -- это ты, Жан Каррэ...
   -- Ты видишь, что это я, -- отвечал лакей Антонии Верди, -- избавь же меня!
   -- Оставьте его!.. -- вскричал Матьяс Обер, обращаясь к висельникам, окружавшим лакея. -- Прочь! этот господин мне приятель!
   Круг тотчас раздвинулся не без ропота, и сердитый голос спросил:
   -- Если эта птица приятель Рыси, зачем же он не сказал заранее?
   -- А дали ли вы мне на это время, мои деточки? -- возразил Жан Каррэ, к которому вдруг возвратилась вся уверенность. -- В другой раз скажу, а пока помните поговорку: говори что хочешь, а рукам воли не давай!..
   Сказав это, лакей воспользовался возвращенной ему свободой, чтобы сесть напротив Матьяса Обера, который пожал ему руку и спросил:
   -- По какому случаю ты здесь, Жан Каррэ?
   -- Нисколько не по случаю...
   -- А как же?
   -- Я пришел сюда с целью повидать кой-кого...
   -- Можно спросить, кого именно?
   -- Можно.
   -- Ну?
   -- А я отвечаю, что пришел к тебе, Матьяс Обер...
   -- Ага!
   -- Это тебя удивляет?
   -- Нет. Ты все еще в услужении у Антонии Верди?
   -- Да.
   -- Стало быть, я нужен твоей госпоже?
   -- По крайней мере, ей нужен человек, у которого, как у тебя, были бы рысьи глаза и хитрость лисицы.
   -- И ты вспомнил обо мне?
   -- Как изволишь видеть.
   -- Спасибо! Стало быть, есть дельце?
   -- И дельце из таких, какие ты любишь.
   -- То есть без риску, а выгодно?
   -- Именно!
   -- Можно заработать кое-что?
   -- Можно.
   -- Много?
   -- Достаточно, чтобы ты остался вполне доволен.
   -- Я вижу заранее, что дельце будет по мне.
   -- Ну, поговорим...
   -- Хорошо, только прежде спроси табаку и водки, если у тебя есть в кармане деньги.
   Жан Каррэ ударил по карману.
   -- Деньги есть! -- сказал он, -- Да еще золото, старикашка!
   -- О! О! Верно, служить у Антонии Верди хорошо.
   -- Еще бы!
   Лакей Антонии велел принести табаку и водки в изобилии, потом продолжал:
   -- Знаешь ты, что происходит?
   -- Где? -- спросил Матьяс Обер.
   -- У нас и в Пале-Рояле.
   -- Решительно ничего не знаю.
   -- Ну так я скажу тебе, что мы в великой милости... и я, право, не знаю, где остановится эта милость.
   -- Тем лучше для вас!
   -- Ты, конечно, слыхал о последней любезности регента кмнам?
   -- Нет.
   -- Он подарил нам восхитительный домик на улице Серизэ и дает нам порядочную сумму на стол и экипаж. У нас есть каретные лошади к лакеи, а я возведен в звание доверенного человека... мне посчастливилось, когда я решился на смелый поступок, который все называли глупостью!
   -- Какой поступок?
   -- Помнишь в Марселе... когда я поехал с Антонией Верди, у которой не было ни гроша. Все смеялись мне в лицо... а видишь, до чего мы дошли теперь!?
   -- Поздравляю тебя от всего сердца.
   -- Это еще не все.
   -- Что же еще?
   -- Со временем я могу сделаться первым министром французского королевства.
   -- Что ты сказал? -- вскричал Матьяс Обер, не веря своим ушам.
   Жан Каррэ повторил свою фразу.
   -- С ума ты сошел, что ли? -- спросил Матьяс Обер. -- Или насмехаешься надо мной?
   -- Ни то, ни другое... Ты скоро увидишь, что я в здравом рассудке. Кажется, верно, что царствование Парабер, Сабран и всех других прошло...
   -- Ага! Кто же их заменил?
   -- Антония Верди. Следуй же за моим рассуждением... Филипп Орлеанский всегда управлялся и будет управляться женщинами... Когда Антония Верди будет официальной фавориткой регента, как, например, была Монтеспан в последнее царствование, ее интересы будут требовать, чтобы министром был преданный ей человек... а этот человек я; почему бы мне не заменить, и даже с выгодой, этого подлеца Дюбуа, которого, конечно, я стою во всех отношениях?
   Матьяс Обер иронически поклонился Жану Каррэ, говоря:
   -- Господин первый министр, смиренно вам кланяюсь и прошу не забыть меня в будущем распределении ваших милостей... Я буду доволен безделицей, ваше превосходительство... Я так мало честолюбив, что приму даже место генерального контролера или сборщика податей...
   Жан Каррэ с любезностью принял эту шутку и отвечал серьезным и покровительственным тоном:
   -- Хорошо, хорошо! Обещаю подумать о вас!
   -- Кстати, -- спросил Матьяс Обер, переменив тон, -- когда ты будешь министром, будешь ли ты и кардиналом тоже?
   -- Почему бы и нет? Я могу быть кардиналом не хуже Дюбуа и даже, если хочешь, получше, чем он.
   -- Почему лучше?
   -- Потому что я имею над ним огромное преимущество.
   -- Какое?
   -- Он женат, а я нет...
   -- Это правда, и я начинаю думать, что ты когда-нибудь точно променяешь свою красную ливрею на сутану такого же цвета. В нынешнее время не знаешь, кардиналы ли лакеи или лакеи кардиналы!

CXCIX. Матьяс Обер и Жан Каррэ

   Просим наших читателей не усмотреть в фразах, оканчивающих предыдущую главу, нападок на религию или на ее представителей. Нужно ли нам напомнить, что кровавая насмешка Матьяса Обера над красным платьем кардинала более чем оправдывалась гнусными нравами той эпохи, когда поведение духовенства оскорбляло даже двор; когда, и это хуже всего, Дюбуа, который не был даже священником, был посвящен в архиепископы камбрейские, найдя, подобно Рогану, своего Трессана и своего Масильона... Какие ужасные вещи ни писал бы романист об этом гнусном времени, они все-таки будут слабее истины. Сделав это необходимое объяснение, вернемся к нашему рассказу.
   -- Все это прекрасно, -- сказал Матьяс Обер, -- мы очень остроумны, но время проходит! Ты мне сказал, Жан Каррэ, что хочешь поговорить со мною о серьезном деле. Я готов, будем говорить...
   -- Будем говорить, -- повторил лакей. -- Но прежде необходимо, чтобы я напомнил тебе недавние происшествия, касающиеся до нас обоих.
   -- Уши мои открыты, и я слушаю тебя со вниманием.
   -- Назад тому две или три недели, в одно прекрасное утро, выходя из гостиницы "Лион", где мы тогда жили, я увидал тебя у ворот... Ты как будто поджидал кого-то или подстерегал...
   -- Ты меня узнал и подошел ко мне...
   -- Именно... я обрадовался, что встретил старого приятеля, и спросил тебя, что ты тут делаешь. На этот вопрос ты отвечал тоже вопросом: "Уж не живешь ли ты в этой гостинице?" На мой утвердительный ответ ты продолжал: "Не знаешь ли ты даму, выдающую себя за итальянку и называющуюся Антония Верди?"
   -- А ты отвечал, что хорошо знаешь эту даму, потому что находишься у ней в услужении и прочее, и прочее. Ты видишь, что память у меня верна...
   -- Я никогда в этом не сомневался!
   -- Тогда я закидал тебя вопросами...
   -- На которые я не хотел отвечать, сознайся в этом...
   -- Это правда, твое сопротивление было геройским до той минуты, пока я не сунул тебе в руку луидор...
   -- Что же делать?.. В то время мы не были еще в милости... Мы еще, так сказать, не катались по золоту... Притом я чрезвычайно слаб, когда дело идет о том, чтобы оказать услугу моим друзьям...
   -- Ты употребляешь слова не так, как следует... -- перебил Обер, смеясь, -- ты говоришь "оказать услугу", а хочешь сказать "продать ее"...
   -- Ах, Боже мой! -- возразил Жан Каррэ, -- не будем придираться к словам!.. Как бы то ни было, я рассказал тебе все, что только знал сам...
   -- За это я тебе чрезвычайно благодарен...
   -- Я всегда думал, что признательность -- одна из твоих главных добродетелей!
   -- И ты не ошибался.
   -- Но вернемся к тому, что нас занимает. Не нужно быть колдуном, чтобы понять, что не простое любопытство побуждало тебя осведомляться обо всем касающемся Антонии Верди. Ты трудился для кого-то...
   -- Еще бы!
   -- Какой-то дворянин дорого заплатил тебе за те сведения, которые я сообщил тебе, право, за дешевую цену...
   -- Очень может быть!
   -- Скажи мне, как зовут этого дворянина.
   -- Нет, этого не скажу!
   -- Ты отказываешь мне?
   -- Отказываю.
   -- Почему?
   -- Потому что этот дворянин, как ты действительно угадал с помощью твоего воображения и всегдашней проницательности, купил и мои сведения, и мою скромность. Я честный человек, я дал слово и уже не могу отдать тебе то, что продал другому.
   Жан Каррэ пожал плечами и сказал:
   -- Вот три луидора, скажи мне его имя.
   -- Полно! -- вскричал Матьяс Обер. -- Неужели ты воображаешь, что я продам свою совесть за такую ничтожную цену...
   -- Сколько ты требуешь?
   -- Десять луидоров.
   -- Это слишком дорого.
   -- Ну так не будем более говорить об этом...
   -- Послушай! Ты отказываешься от хорошего барыша, тем более что мы знаем имя, которое ты не хочешь нам назвать.
   -- А! Вы его знаете... так не спрашивайте меня.
   -- В доказательство того, что мы его знаем, я тебе скажу.
   -- Я жду...
   -- Этого дворянина зовут кавалером Раулем де ла Транблэ.
   Произнося эту последнюю фразу, Жан Каррэ с величайшим вниманием наблюдал за Матьясом Обером. Но хотя тот чрезвычайно удивился, лицо его осталось бесстрастно: ни один мускул в нем не пошевелился.
   -- Ты видишь... -- сказал Жан Каррэ, обманувшись в ожидании.
   -- Я вижу, -- отвечал Матьяс, -- что если вы так уверены в этом, то я вам не нужен...
   -- Что же, разве мы ошибаемся?
   -- Вы должны знать это лучше меня.
   -- Ну, скажи мне, ошибаемся мы или нет, и я дам тебе пять луидоров.
   -- Десять или ничего.
   -- Этакий упрямый осел.
   -- Уж я таков... хочешь соглашайся, хочешь нет...
   -- На, возьми твои десять луидоров. Говори же имя...
   -- Вы не ошибаетесь, -- отвечал Матьяс Обер, спрятав деньги в карман, -- я осведомлялся об Антонии Верди для кавалера Рауля де ла Транблэ.
   -- Поздравляю! -- вскричал Жан Каррэ, смеясь. -- Смышлен ты! Подцепил у нас даром десять луидоров!
   -- Совсем нет! Я поступил откровенно! Я не принуждал вас покупать мой товар, который был вашим... Но каким чертом узнали вы, что кавалер де ла Транблэ нанял меня?
   -- Мы не узнали, а угадали.
   -- Как это?.. инстинктом? Без указаний?
   -- Нет, госпожа моя имела указание...
   -- Какое?
   -- Дней через пять после нашей встречи у дверей квартиры, которую мы занимали, кто-то позвонил... Я отворил и увидел молодую даму, белокурую и бледную, которая казалась очень встревожена и, несмотря на то, прелестна, как ангел... Она хотела видеть мою госпожу. Я отвечал ей, что синьора не принимает никого в этот вечер. Прошу вас, скажите вашей госпоже, вскричала незнакомка, что мадам де ла Транблэ желает говорить с ней. Я отвечал, что не могу этого сделать, потому что госпожа заперлась, а когда она запрется, то гори хоть весь дом, до нее не доберешься... Это была истинная правда.
   -- Что же сделала молодая дама? -- спросил Матьяс.
   -- Она ушла с очень печальным видом. Она уже прошла несколько ступеней, когда я спросил се: надо ли сказать ваше имя и доложить, что вы придете опять? Ома отвечала: не нужно, я не приду.
   -- Как все это странно! -- сказал Матьяс Обер.
   -- Подожди, еще не все. На другой день, подавая завтракать, я сказал барыне о вчерашней гостье... Услышав имя мадам де ла Транблэ, Антония Верди вскрикнула и лицо ее вдруг помертвело. Но, несчастный, -- сказала она мне с гневом, как будто бы я не исполнил в точности ее собственных приказаний, -- надо было тотчас доложить мне! Надо было тотчас выломать двери, но добраться до меня!! Надо было не отпускать этой мадам де ла Транблэ!!. Но, по крайней мере, вернется ли она? Я был принужден отвечать, что это чрезвычайно сомнительно. Госпожа на меня очень сердилась, называла меня олухом, дубиной и засыпала меня множеством вопросов насчет лет и лица гостьи. Когда я сказал ей, что мадам де ла Транблэ молода и удивительно хороша, с ней сделалась истерика. Она не выезжала целый день, все надеясь, что мадам де ла Транблэ придет еще раз.

CC. Жанна и Рауль

   -- Что это за чертовская тайна?! -- прошептал Матьяс Обер.
   -- С этого дня, -- продолжал Жан Каррэ, -- Антония Верди была озабочена, задумчива, беспокойна, хотя ее влияние в Пале-Рояле увеличивалось невероятным образом. Регент осыпал ее знаками своей благосклонности, могу сказать даже любви. Наш переезд в отель в улице Серизэ не сделал ее веселее. Вчера ее пригласили ужинать в Пале-Рояль. Она спросила у регента список гостей и, увидев в нем имя кавалера де ла Транблэ, придумала какой-то предлог, чтобы не быть на ужине... Наконец сегодня утром она приказала мне отыскать искусного, опытного, деятельного и, главное, скромного человека, который бы мог в самый короткий срок доставить ей сколько возможно полные сведения обо всем, что касается нашего теперешнего пугала, кавалера де ла Транблэ, и жены его.
   -- Тогда-то ты вспомнил о бедном Матьясе Обере?
   -- Натурально... ты понимаешь, что надо ценить друзей?
   -- Скорее ты просто не знал, к кому обратиться!
   -- Вот еще! Напротив, я затруднялся, кого выбрать... Ты говоришь это для того, чтобы избавиться от признательности, в которой клялся мне сейчас... Но я знаю, что ты шутник... Теперь поговорим серьезно... Возьмемся мы за наше дельце?
   -- Это зависит от условий.
   -- Я тебе сказал, что они будут удовлетворительны.
   -- Ты сказал, но не назначил суммы.
   -- Двадцать пять луидоров.
   -- В таком случае не стоит и говорить! Кавалер де ла Транблэ дал мне тридцать за донесение об Антонии Верди.
   -- Если так, то мы поступим не хуже кавалера. Ты получишь тридцать луидоров.
   -- Мне нужно не тридцать, а шестьдесят.
   -- Полно! Почему же за совершенно одинаковую услугу ты просишь двойную цену?
   -- По той простой причине, что, трудясь для кавалера, я имел дело с небогатым и ничтожным дворянином. Теперь же, шпионя для Антонии Верди, я служу любовнице Филиппа Орлеанского, регента Франции, то есть женщине, которой золото не стоит ничего, кроме труда попросить его...
   -- Что справедливо, то справедливо! -- прошептал, смеясь, Жан Каррэ. -- Хорошо, -- прибавил он, -- будущий первый министр, договаривающийся от имени будущей регентши с левой руки, не может торговаться как простой смертный... Ты получишь шестьдесят луидоров... Хочешь получить задаток?
   -- Приму охотно.
   -- Вот тебе пятнадцать луидоров; остальные отдадим, когда получим донесение. Ты скоро его доставишь?
   -- У меня есть уже очень много сведений. Я дополню их и надеюсь в будущую субботу удовлетворить любопытство Антонии Верди.
   -- Вот это хорошо; я думаю, что мы будем довольны твоим усердием.
   -- Где я тебя увижу?
   -- Ты понимаешь, что я не решусь во второй раз явиться в такое заведение, как это, где без тебя мне пришлось бы плохо... Это значило бы компрометировать мою ливрею... Приходи на улицу Серизэ, в наш отель и спроси Жана Каррэ.
   -- Увижу я твою госпожу?
   -- Вероятно; она, конечно, сама захочет расспросить тебя.
   -- Хорошо, я принаряжусь... прекрасный пол всегда мне дорог!
   -- Злодей Матьяс Обер! -- вскричал Жан Каррэ, вставая.
   Они пожали друг другу руки, и лакей Антонии Верди вышел из таверны "Марс и Венера".
   Оставим Матьяса Обера честно зарабатывать свои деньги, стараясь проникнуть в таинства домашней жизни кавалера де ла Транблэ. Оставим Жана Каррэ раздуваться гордостью от своего высокого звания, как доверенного человека Антонии Верди, и мечтать, что он скоро будет правою рукою фаворитки. Оставим Филиппа Орлеанского с нетерпением ожидать знаменитой субботы, которая должна была показать ему ослепительную царицу Савскую, возлюбленную великого Соломона. Оставим на несколько минут всех этих особ, с которыми скоро увидимся опять, и отправимся к Раулю и Жанне в их таинственное жилище.
   Настала минута для Рауля объяснить Жанне, чего он ожидал от нее, и научить ее роли, которую он назначал ей в странной сцене, готовящейся разыграться в следующую субботу в Пале-Рояле, к мистификации его королевского высочества Филиппа Орлеанского, первого принца крови, регента Франции. Как и предвидел маркиз де Тианж, это объяснение немало затрудняло кавалера. Он знал, что Жанна будет ему повиноваться, но знал также и то, что простодушная и откровенная натура молодой женщины непременно сначала возмутится и с величайшим трудом примет участие в обмане. Рауль любил Жанну -- нам это известно -- и еще не дошел до того, чтобы видеть в ней только бессловесное орудие. Он не хотел ни огорчить ее, ни оскорбить, и мысль лишиться ее любви и ее уважения пугала его. Итак, по всем этим причинам он откладывал сколько было возможно разговор, который мы передадим читателям...
   Наступил вечер пятницы. Невозможно было откладывать далее, и Рауль наконец решился. Как искусный комедиант, он начал с того, что придал своему лицу печальное и озабоченное выражение, которое не могло не привлечь внимания Жанны. В самом деле, мрачная физиономия Рауля тотчас же растревожила молодую женщину, и она начала расспрашивать его. Рауль сначала отвечал ей очень уклончиво. Беспокойство Жанны удвоилось. Рауль искусным умолчанием без труда превратил это беспокойство в настоящий испуг. Жанна уверила себя, что мужу ее угрожает неизбежное несчастье, и хотела знать, откуда оно явится. Минута была удобная, и Рауль воспользовался ею.
   -- Жанна, -- сказал он, страстно прижимая к сердцу молодую женщину, -- ты меня любишь, не правда ли?
   Молодая женщина обратила на лицо мужа свои большие, полные изумления глаза и прошептала:
   -- Люблю ли я тебя? Зачем ты спрашиваешь меня об этом?.. Люблю ли я тебя? Лучше спроси меня, бьется ли мое сердце, потому что если я перестану любить тебя, оно перестанет биться!..
   -- А если именем этой любви я буду просить у тебя большего доказательства преданности, дашь ли ты мне его?..
   -- Все, что только ты можешь ожидать от меня, Рауль, я сделаю... Сделаю не колеблясь и с радостью... все, исключая одного.
   -- Чего?
   -- Я только не соглашусь расстаться с тобою...
   -- А речь идет именно о разлуке, мое бедное дитя... Но слава Богу, то, о чем я хочу просить тебя, может избавить нас от этой разлуки... В твоей власти не допустить, чтобы ворота Бастилии затворились за мною... может быть, навсегда...
   -- Бастилии! -- повторила Жанна с криком ужаса. -- Бастилии! И я могу не допустить?..
   -- Да.
   -- И ты еще колеблешься?! Ах, Рауль! Как сильно должна я тебя любить, чтобы простить тебе подобное недоверие...
   -- Когда я скажу, в чем дело, моя возлюбленная Жанна, ты поймешь мою нерешительность... Ты поймешь, что иногда я говорю себе: лучше сидеть вечно в тюрьме, чем видеть, что моя обожаемая жена, моя возлюбленная Жанна, играет недостойную роль!..
   -- Недостойную роль?! Но я слишком хорошо знаю, мой Рауль, что ты не можешь потребовать от меня ничего постыдного... Притом моя честь принадлежит тебе... Разве ты не имеешь права располагать сю? Вечная тюрьма, Рауль, вечная разлука была бы для меня смертью! А я еще так молода... и с тобою жизнь так прекрасна! О! Рауль, не осуждай меня на смерть...
   -- Послушай же и, как ни странно покажется тебе то, что я тебе скажу, не сомневайся во мне.
   -- Я скорее буду сомневаться в себе самой...
   -- Я уже говорил тебе несколько раз о мнимом заговоре, изобретенном какими-то сообщниками, желавшими выставить свое лживое усердие. Точно так же я говорил, что два-три неблагоразумных слова навлекли на меня подозрение в участии в этом сомнительном заговоре...
   -- Да, и я всегда с глубоким ужасом слушала, как легкомысленно судил ты об опасности, угрожавшей тебе! Тайный инстинкт говорил мне, что эта опасность важнее, нежели ты думал...
   -- Твой инстинкт тебя не обманывал... опасность увеличилась, особенно в последнее время...
   -- Почему?
   -- Странное дело! По обстоятельствам, которым не чужда и ты...
   -- Я?! -- пролепетала Жанна, с отчаянием ломая руки. -- Я причина угрожающей тебе опасности? О! Не говори этого, Рауль, или я сойду с ума... я это чувствую...
   -- Успокойся, милое дитя... повторяю тебе, что эту опасность можно отклонить.
   -- Но ты мне говоришь также, что я ее увеличила!.. Прошу тебя, умоляю на коленях, объяснись, чтобы я узнала, по крайней мере, в чем я виновата.
   -- Ты не виновата, моя возлюбленная; все это сделал случай или скорее злой рок... Помнишь ли ты тот день, единственный, в который мы не были вполне счастливы со времени нашего союза?..
   -- День Антонии Верди, -- прошептала Жанна, потупив глаза.
   -- Да... Помнишь ты дерзкое и грубое нападение того дворянина, от насилия которого тебя вырвал мальтийский командор, дон Реймон Васкончаллос?
   -- Помню... -- сказала Жанна еле слышным голосом.
   -- Рассказывал я тебе когда-нибудь, чем кончился поединок между командором и этим дворянином?
   -- Никогда.
   -- Дон Реймон убил виконта Д'Обиньи.
   -- Кровавая смерть!.. -- вскричала Жанна. -- Из-за меня!.. Ах! Какое ужасное наказание моей безумной ревности!..
   -- А виконт д'Обиньи был фаворитом регента, -- продолжал Рауль. -- Все -- даже сам регент -- думают, что это я дрался с виконтом и что я убил его...
   -- Но если это неправда! -- с пылкостью возразила Жанна. -- Если твои руки не смочены в крови его? Зачем тебе не оправдаться? Не назвать настоящего убийцу?
   -- Ты забываешь, Жанна, что этот убийца, как ты его называешь, убил д'Обиньи в благородном поединке, защищая тебя... Ты забываешь, что мы обязаны ему неограниченной и бесконечной признательностью; что выдать его было бы низостью...
   -- Ты прав, Рауль; я видела только тебя, думала только о тебе и забыла обо всем!..
   -- Итак, -- продолжал кавалер, -- меня обвиняют, и теперь ты понимаешь, что я не могу оправдаться. Филипп Орлеанский хочет отомстить за смерть своего любимца, и я был бы уже давно отослан в Бастилию, в мрачную тюрьму, которая никогда не возвращает своих жертв, если бы маркиз де Тианж, этот преданный друг, не воспользовался ради меня одной из самых странных слабостей регента...
   -- Что ты хочешь сказать?..
   -- Филипп Орлеанский, этот развратный и суеверный принц, посвящает изучению кабалистических наук все время, которым ему позволяют располагать его постыдные любовные интриги и заботы о государстве... и то еще очень часто он возлагает судьбы Франции на гнусного Дюбуа. Филипп Орлеанский будет безжалостен к оскорбленному дворянину, который защищал свою честь со шпагой в руке! Но он простит все, даже преступление, мнимому чародею, колдуну, словом, искусному шарлатану, который сумеет польстить его страсти и поощрить его нелепые и химерические верования...
   Жанна слушала в остолбенении, не понимая, что хочет сказать Рауль.
   -- Но, друг мой, -- спросила она наконец, -- что же я могу тут сделать? Что можем сделать мы оба?
   -- На первый взгляд ничего, но на самом деле очень многое, если не все...
   -- Как?..
   -- Я уже предупредил тебя, милое дитя, что должен сообщить тебе странные вещи... Маркиз де Тианж, как я говорил тебе, вздумал воспользоваться самой странной из слабостей Филиппа Орлеанского, чтобы спасти меня...
   -- Что же он сделал?..
   -- Он показал меня регенту в таком выгодном свете, который один мог возвратить мне его милость... Он сказал ему, что я чародей первого разряда, посвященный в ужасные таинства волшебства; словом, он успел остановить громовой удар, грозивший поразить меня...
   -- Маркиз де Тианж поступил прекрасно, и я признательна ему от всей души... Но когда регент вдруг узнает, что он был обманут, каким образом сумеешь ты обезоружить его гнев, который, без сомнения, увеличит эта хитрость?..
   -- Когда регент узнает, что он был обманут, говоришь ты?.. Да, конечно, он рассердится... но он никогда не должен этого узнать...
   -- Возможно ли это?
   -- Да.
   -- Каким же образом? Я полагаю, что Филипп Орлеанский не удовольствуется заверениями маркиза де Тианжа. Он потребует доказательств твоего кабалистического знания...
   -- Он уже их потребовал.
   -- Ну?
   -- Ну, я нашел средства доказать их ему...
   Жанна побледнела.
   -- Боже мой! Боже мой! -- вскричала она с ужасом. -- Разве маркиз де Тианж сказал правду?..
   -- Дурочка! Как можешь ты это думать? -- возразил Рауль с улыбкой, которая успокоила Жанну. -- Но согласись, что позволительно обмануть легковерного принца, чтобы спасти свою свободу к, может быть, даже жизнь?
   -- Да, конечно, очень позволительно!.. Но как это сделать?
   -- Маркиз де Тианж особенно распространился о моем искусстве вызывать мертвых из могил и о способности придавать жизнь, движение и дар слова безжизненным фигурам в картинах или обоях.
   -- Но водь мертвые по твоему голосу не пробудятся! Безжизненные фигуры останутся безмолвны и неподвижны!
   -- Да, конечно, в действительности так; но можно заменить эту действительность искусной фантасмагорией...
   -- Ты думаешь?
   -- Не только думаю, но уверен...
   -- Да услышит тебя Бог и спасет нас!.. -- прошептала Жанна.
   -- Вот странное воззвание в устах сообщницы чародея, -- сказал Рауль, улыбаясь.
   -- Сообщницы, говоришь ты?
   -- Да.
   -- Я соглашаюсь на сообщничество, только не знаю, в чем оно будет состоять.
   -- Маркиз де Тианж все предвидел. Он не слепо бросил меня в пропасть, которая могла поглотить меня. Он нашел основание той фантасмагории, которую Филипп примет за действительность, и все это зависит от тебя.
   -- От меня? -- воскликнула Жанна.
   -- Да.
   -- Но каким образом?
   -- Угадай.
   -- Как ни угадываю, мысли мои теряются! -- отвечала Жанна после двух-трех минут размышления.
   -- Помнишь ли ты сходство, случайное, но неслыханное, удивительнее, сходство, которое когда-то заставило меня поверить в видения?..
   Жанна покачала головой.
   -- Угадай, -- продолжал Рауль, -- угадай, моя юная и возлюбленная царица...
   Он намеренно сделал ударение на слове царица.
   -- Ах! -- вскричала Жанна, дотронувшись рукой до лба машинальным движением человека, что-то припоминающего. -- Знаю!.. Знаю!.. Царица Савская, не так ли?.. На обоях в Маленьком Замке?
   -- Именно, милое дитя.
   -- Но каким образом это сходство может быть полезно для твоих планов?
   -- Очень просто... де Тианж ездил в Маленький Замок, привез обои, показал их регенту, убедив его рассказом какой-то фантастической легенды, что фигура на обоях совершенно похожий портрет настоящей царицы Савской.
   -- И регент этому поверил?
   -- Филипп Орлеанский верит всему невероятному и, наоборот, сохраняет свое неверие для предметов совершенно естественных и правдоподобных... Маркиз де Тианж не ограничился этим -- он уверил регента самым торжественным образом, что по моему голосу изображение царицы не раз оставляло свои вековые обои и становилось опять живым существом... На это Филипп Орлеанский отвечал, что если я сделаю его свидетелем подобного чуда, то не только гнев его против меня будет забыт, но он еще осыплет меня самыми великими своими милостями...
   -- И маркиз де Тианж рассчитывал на меня, чтобы сот вершить это превращение? Не так ли?
   -- Да, но повторяю тебе, все это делалось без моего согласия и я предпочитаю угрожающие мне опасности унизительной мысли видеть тебя играющей недостойную роль...
   -- Однако, -- возразила Жанна с энергией, -- я сыграю эту роль... так надо... я этого хочу...
   -- Но подумай...
   Жанна перебила мужа, закрыв ему рот своей прелестной рукой:
   -- Я не хочу думать ни о чем, -- сказала она, -- ни о чем, кроме безмерной радости, невыразимого счастья сказать себе, что я спасла тебя...
   -- Итак, ты требуешь?..
   -- Я ничего не требую, друг мой... но умоляю тебя именем нашей любви принять мою смиренную и слабую преданность!.. Разве ты не говорил мне, что я твой добрый ангел?.. И я хочу быть им, по крайней мере, один раз...
   -- Но не будешь ли ты бояться?.. -- настаивал Рауль.
   -- Бояться!.. Когда я буду действовать для тебя?.. О! нет, Рауль, я не буду бояться!..
   -- Подумай, чтобы лучше обмануть Филиппа Орлеанского, вызывание и вся фантасмагория будут сопровождаться нарочно самыми страшными подробностями...
   -- Какое мне дело!.. Еще раз, Рауль, прошу тебя на коленях, не старайся отговаривать меня от неизменного намерения... Ты согласишься, не правда ли?
   -- Надо, если ты хочешь.
   -- Благодарю, мой возлюбленный Рауль... Благодарю сто раз!.. Благодарю тысячу раз!.. Когда назначен фантастический дебют твоей бедной царицы Савской?
   -- Очень скоро.
   -- Неужели сегодня?
   -- Нет, завтра.
   -- Где?
   -- В Пале-Рояле.
   -- В котором часу?
   -- В полночь.
   -- При многочисленном собрании?
   -- При регенте и двух-трех особах, не более.
   -- Что я должна делать?
   -- Почти ничего... притом завтра днем мы устроим репетицию в Пале-Рояле...
   -- Но если там увидят мое лицо, мне кажется, что весь эффект вечерней сцены пропадет...
   -- Мы это предвидели и потому привезем тебя в Пале-Рояль переодетой.
   -- Должна я буду говорить?
   -- Несколько слов... Может быть, и то еще неизвестно, тебе придется сделать несколько ответов...
   -- Регенту?
   -- Нет, мне... я буду спрашивать тебя при нем.
   -- А он будет говорить со мной?
   -- Не думаю... притом ты не должна ему отвечать. Не беспокойся, милая Жанна, твоя роль тебе будет объяснена с начала до конца... урок будет задан... и невозможно, решительно невозможно, чтобы ты затруднилась чем-нибудь серьезно...
   -- О! Я не беспокоюсь об этом, мой Рауль. Пока ты будешь делать вид, что вызываешь демонов, я буду молиться Богу. Он увидит, что сердца наши чисты, что мы играем комедию, только внешне бесстыдную, но в сущности имеющую благородную цель, и простит нам... Он нас защитит, он нас поддержит! Не думаешь ли и ты этого, мой Рауль?
   -- Да... да... я так и думаю, -- отвечал молодой человек, снова сжима я Жанну в объятиях, -- но в особенности я думаю, что ты ангел!..

CCI. Человек с усами

   На другой день после полудня маркиз де Тианж заехал за Раулем и Жанной, чтобы вместе отправиться в Пале-Рояль. Он хорошо знал, что ему следует сказать Жанне, чтобы уведомить ее, будто он придумал все это дело, как говорил Рауль. Маркиз привез для Жанны костюм, странный в высочайшей степени, но единственный, какой только мог скрыть черты светло-русой царицы Саба от нескромного любопытства. Это был полный костюм негра -- красный кафтан, вышитый золотом, белые атласные панталоны, алжирская феска, парик и восковая маска. Все это превратило Жанну в восхитительного представителя гвинейской породы. Несмотря на серьезность положения, молодая женщина не могла удержаться от смеха, когда, взглянув в зеркало, она увидела в нем вместо своего свеженького и кроткого личика плоский нос, толстые губы и черный цвет лица настоящего негра.
   Карета маркиза де Тианжа, на козлах которой сидел его доверенный слуга, ездивший с ним в Маленький Замок, стояла на дворе. Жак, верный Жак должен был один встать на запятки, обыкновенно занимаемые двумя или тремя высокими лакеями.
   Рауль набросил плащ на плечи Жанны, чтобы скрыть ее яркий костюм, и наши три действующих лица заняли места в ожидавшей их карете. Жанна и маркиз де Тианж сели справа, Рауль поместился возле них.
   В ту минуту, когда карета повернула направо из улицы, человек, несколько часов ходивший взад и вперед перед отелем как часовой, смело вскочил на подножку и с редкой дерзостью сунул голову в окно кареты. Человек этот был очень высок, очень худощав, очень бледен, у него были длинные черные усы, а на правом глазу широкая повязка, закрывавшая часть лица. От него несло вином и табаком.
   При виде этой необыкновенной фигуры, появление которой было так неожиданно, Жанна не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть от изумления и испуга. Маркиз де Тианж схватился за эфес шпаги, а Рауль поспешил схватить этого человека за ворот, но не успел. Без сомнения, незнакомец с черными усами увидел все, что ему было нужно видеть, и уже хотел спрыгнуть на мостовую, рискуя переломать себе кости, потому что лошади мчались как ветер, как вдруг Жак заметил его.
   -- А! Это опять ты, негодяй! -- закричал он. -- Опять ты?!. Бретон, -- прибавил он, обращаясь к кучеру, -- хорошенько его кнутом... да по лицу!
   Бретон не заставил повторять два раза этого приказания и нанес дерзкому в самое лицо такой сильный удар, что на щеке несчастного появилась синяя полоса и брызнула кровь. Почти ослепленный и совершенно оглушенный, человек с усами покатился с подножки на мостовую. Колеса кареты проехали возле самых его ног, но не задели их. Бретон и Жак сначала подумали, что незнакомец убился на месте, но, без сомнения, он принадлежал к породе кошек, которые падают с крыш без всякого вреда. Он не пролежал на мостовой и минуты, тотчас приподнялся и, хромая, пошел по улице, скрежеща зубами и грозя кулаком вслед удалявшейся карете.
   -- Кто такой этот человек и чего он хотел? -- спросил маркиз де Тианж у Рауля.
   -- Верно, какой-нибудь сумасшедший... -- отвечал Рауль. -- Странность его поведения доказывает это...
   -- Какой он страшный!.. -- прошептала Жанна. -- Но я боюсь, что его ударили слишком жестоко; он, верно, очень ушибся, когда упал...
   Маркиз де Тианж высунул голову в дверцу и взглянул назад.
   -- Не бойтесь, -- сказал он, -- негодяй уже идет как ни в чем не бывало... А! Вот он оборачивается и еще показывает нам кулак... Хотелось бы мне выйти из карсты, догнать его и поколотить!..
   -- Не делайте этого, маркиз, прошу вас, -- возразила Жанна, -- поступок этого человека был неприличен, это правда; но он не оскорбил нас, не грозил нам, притом он и так наказан...
   Маркиз де Тианж поклонился в знак согласия к заговорил о другом. Рауль же оставался безмолвен, задумчив, и глубокая морщина пролегла между его бровей. Он узнал Матьяса Обера -- Матьяса Рысь -- Матьяса-шпиона и спрашивал себя, не служит ли поступок этого человека дурным предзнаменованием.
   Карета приехала в Пале-Рояль. Маркиз и мнимый негр пошли по лестнице, которая вела в комнаты, назначенные его королевским высочеством для Рауля. Последний остался поговорить с Жаком.
   -- Зачем, -- сказал Рауль, -- ты закричал этому типу на подножке, что он здесь опять?
   -- Я закричал это ему, кавалер, потому, что он в самом деле негодяй... -- отвечал Жак.
   -- Откуда ты это знаешь? Разве ты знаком с ним?
   -- Я его видел сегодня в первый раз... Но заметили ли вы, что на его скверном лице была черная повязка?
   -- Заметил.
   -- Под этой повязкой он еще долго будет носить мою метку.
   -- Что он тебе сделал?
   -- Он вздумал расспрашивать меня о вас и предлагать мне деньги...
   -- И что ты ему ответил?..
   -- Я отвечал ему тем, что треснул его по роже... Как он того и заслуживал.
   -- Хорошо, Жак, этого я и ожидал от тебя. Скажи мне, какие вопросы он задавал тебе?..
   -- Их было много, и все самые дерзкие.
   -- Не можешь ли ты объяснить, какие именно?
   -- Его особенно занимали ваши два брака. Он не переставал спрашивать у меня о первой и о второй мадам де ла Транблэ. Особенно ему хотелось знать, когда и как умерла первая и когда и где вы женились на второй,
   -- Послушай меня, Жак, -- сказал Рауль. -- Ты мне часто" говаривал, что если я дам тебе приказание -- какое бы оно ни было -- если даже в нем заключалась бы опасность для твоей жизни, ты не поколеблешься исполнить его.
   -- Я говорил это, кавалер, и готов повторить снова. Приказывайте.
   -- Но прежде скажи мне, если ты встретишь этого человека, узнаешь ли ты его?..
   -- Хоть бы это было через десять лет, хоть через двадцать, хотя бы он был переодет с ног до головы, я узнаю его.
   -- Так помни же, этот человек ядовитая гадина, помни, что в тот день, когда ты его встретишь, я приказываю тебе убить его, как убивают бешеную собаку или опасную змею...
   Жак ударил себя по лбу и сказал:
   -- Кавалер, ваше приказание останется здесь навеки... О, если бы я знал все это, когда этот разбойник хотел подкупить меня, я тотчас исполнил бы ваше приказание! Теперь я воспользуюсь первым удобным случаем и прострелю этому негодяю голову или проколю его насквозь шпагой...
   -- Только смотри не дерись с ним! Убей его, не говоря ни слова!
   -- Вы мне уже говорили о бешеной собаке и ядовитой змее, я понял все.
   -- Хорошо! Теперь, мой добрый Жак, ты мне не нужен до назначенного часа... Ступай куда хочешь...
   Жак отправился. Рауль задумчиво пошел на лестницу, по которой за минуту перед этим шли маркиз и негр.
   "Матьяс Обер подсматривает за мной... -- думал он, -- это бесспорно... Но кто ему платит за это? С какой целью? Что он успел узнать? Что он открыл? Зачем эти странные вопросы о моих двух браках, о моих двух женах? Кто заглядывает таким образом в мою жизнь? Похоже, что собирается гроза, которая скоро разразится надо мною... Ну, что ж, пусть гремит гром, пусть ревет буря! Я буду бороться!.."

CCII. Ночная зала. -- Антония Верди

   Повторяя мысленно этот бессвязный монолог, Рауль вошел в длинную галерею и особенным образом постучался в дверь, уже затворившуюся за маркизом де Тианжем и Жанной. Дверь эта растворилась, и Рауль вошел в комнату, в которой ночью должны были происходить таинственные сцены.
   Комната эта была очень обширна, и ее убранство отличалось грациозным, строгим стилем, нисколько не напоминавшим ослепительную роскошь и легкий стиль других комнат Пале-Рояля. Потолок был устроен в виде купола и украшен фресками, на которых было изображено Торжество Ночи. Четыре картины кисти бессмертного Лесюера (к несчастью истребленные чернью во время революции), представляли четыре эпизода из истории Прозерпины в аду. Глубокие амбразуры окон были закрыты великолепными гобеленовыми занавесками, которые, опускаясь перед этими окнами в тяжелых и прямых складках, могли даже днем сотворить в этой комнате, которую в Пале-Рояле все называли Ночной Залой, совершенную темноту.
   Рауль и маркиз де Тианж не натянули обоев с царицей Савской на стену, но повесили их так, что они совершенно закрыли один угол комнаты, превратившийся в треугольный кабинетик, в котором имелась дверь наружу. Низ обоев касался эстрады в три фута вышины. Подвижная балюстрада разделяла залу на две части. Одна из этих частей была предназначена для Филиппа Орлеанского и других зрителей, а другая для актеров волшебной комедии. Впрочем, этих актеров было только двое: Рауль и царица.
   На обоях царица была представлена в великолепнейшем восточном костюме, необыкновенно богатом. Он состоял из золотой парчи, усыпанной драгоценными камнями, и напоминал поразительным образом те чудные костюмы, которыми Паоло Веронезе любил украшать в своих картинах белые плечи женщин. Белый атласный, вышитый золотом, тюрбан, на котором красовалось белое перо, пришпиленное бриллиантовым аграфом, дополнял этот костюм.
   Рауль приказал изготовить точно такой же наряд для Жанны, и приказание его было исполнено в три дня. Молодая женщина с помощью мужа переменила костюм негра на этот библейский наряд, и когда живая царица Савская встала возле своего безмолвного воспроизведения, Рауль и маркиз де Тианж не могли удержаться от крика восторга и изумления. Они были поражены не только сверхъестественной красотой молодой женщины, но еще и тем, что самый внимательный глаз не мог бы отличить копию от оригинала.
   Началась репетиция. Мы не заставим наших читателей присутствовать при ней по той простой причине, что те зрители, которые присутствуют на генеральной репетиции какой-либо пьесы, уже теряют свой интерес к премьере. Итак, мы оставим на время маркиза де Тианжа, Рауля и Жанну и сойдемся с ними снова в полночь, в мрачный и торжественный час тайн и привидений.
   Теперь перенесемся, если хотите, на улицу Серизэ, в маленький особняк, подаренный Филиппом Орлеанским прелестной чародейке, Антонии Верди. Проникнем в очаровательный будуар, обтянутый китайским атласом с не существующими в природе цветами и баснословными птицами, и мы очутимся перед самой колдуньей, сидящей или скорее лежащей на диване, обитом такой же материей, как и обои.
   Антония Верди была скорее мала, нежели высока ростом, удивительно хорошо сложена и отличалась привлекательностью своих грациозно-округленных форм. Все движения молодой женщины, исполненные лукавого кокетства и страстной неги, возбуждали желания. Лицо ее было несколько полное; глаза большие, продолговатые, очень черные и очень выразительные; нос удивительно красивый и правильный; губы алые; зубы ослепительно белые. Смуглый цвет ее лица напоминал прелестных флорентийских или неаполитанских дев. Свои великолепные черные бархатистые волосы она носила без пудры, заплетая в две густые и длинные косы, которые доходили ей до пят, когда она не обвивала их вокруг головы пышкой диадемой.
   В ту минуту, когда мы вошли в будуар Антонии Верди, физиономия этой обольстительной женщины выражала живейшее нетерпение. Она держала одну из своих кос и кончиком ее машинально била себя по круглому и розовому плечу, выглядывавшему из ее пеньюара.
   Десять часов пробило на часах из саксонского фарфора, стоявших на камине будуара. Антония приподнялась и позвонила. На этот зов прибежал наш старый знакомый Жан Каррэ.
   -- Ну! Его еще нет? -- спросила молодая женщина.
   -- Нет, -- отвечал лакей.
   -- Это невероятно! -- воскликнула Антония.
   -- Непостижимо! -- подтвердил Жан Каррэ.
   -- Однако сегодня он должен был прийти?
   -- Да... он обещал прийти именно в субботу.
   -- И ты уверяешь, что можно положиться на слова этого человека?
   -- Ах, сударыня, конечно, можно. Матьяс Обер столько же аккуратен, сколько искусен. Я его знаю давно. К тому же его собственные выгоды требуют аккуратности, потому что он должен получить от меня порядочную сумму.
   -- Но как же объяснить это непонятное промедление?
   -- Я и не объясняю, я только удивляюсь. Должно быть, с Матьясом Обером что-нибудь случилось.
   -- Но что же могло с ним случиться? -- вскричала Антония.
   -- Кто знает? Ремесло шпиона иногда очень опасно. Если желаете, я могу осведомиться в том месте, где Матьяс Обер обычно проводит свои вечера...
   -- Да, ступай, -- сказала Антония.
   Жан Каррэ состроил гримасу. Нам известно, что он не мог иметь никакого сочувствия к кабаку "Марс и Венера" и если предлагал своей госпоже навести справки, то надеялся, что она не велит. Как бы то ни было, он приготовился повиноваться. В ту минуту, когда он выходил из будуара, у дверей отеля раздался сильный звонок.
   -- Это, может быть, он? -- сказала Антония, задрожав.
   -- Конечно, это должен быть он! -- повторил слуга.
   -- Ступай же!
   Жан Каррэ стремительно вышел и нашел Матьяса Обера в переговорах с швейцаром, который никак не хотел его впустить. Поспешим прибавить, что отказ швейцара был вполне извинителен, потому что Матьяс Обер, как известно, очень безобразный от природы, был на этот раз решительно отвратителен. Черная повязка, о которой мы уже говорили, больше прежнего закрывала ему лицо; а на той половине его, которая была открыта, след удара кнутом образовал широкою полосу темно-фиолетового цвета.
   -- Ах, Боже мой! -- воскликнул Жан Каррэ, отступая от удивления. -- Бедняжка, как славно тебя отделали!..
   -- Я красив, не правда ли? -- возразил шпион с горькой улыбкой.
   -- Откровенно сказать, не очень! Хотя некоторые и утверждают, что маленький Купидон тоже носит повязку, но твоя повязка не придает тебе никакого сходства с сыном Венеры. Кто это отделал тебя таким образом?..
   -- Кто?.. Лакей кавалера де ла Транблэ!..
   -- Но за что же?
   -- За что! За то, что я предлагал ему денег за несколько ответов на мои вопросы.
   -- Вот невоспитанный негодяй!.. Однако, как видно, он скор на руку...
   -- О, я отомщу лакею и надеюсь, что твоя госпожа отомстит за меня господину!
   ССIII. Донесения
   Вдруг звук колокольчика долетел до слуха разговаривавших.
   -- Слышишь? Госпожа сердится! -- прошептал Жан Каррэ. -- Право, странно! Господа обычно воображают, что мы созданы только затем, чтобы служить им! Потому что они нам платят! Хороша причина!
   Звон раздался снова.
   -- Пойдем, -- сказал Жан Каррэ.
   Через минуту он растворил дверь будуара и посторонился, чтобы пропустить шпиона, говоря:
   -- Вот тот человек, которого вы ждете, сударыня...
   Лихорадочное нетерпение Антонии Верди исчезло как бы по волшебству. Она забыла долгие часы мучительного ожидания и, даже не спрашивая Матьяса Обера о причинах его задержки, сказала:
   -- Итак, это вы должны доставить мне сведения о кавалере де ла Транблэ?
   -- Я, -- отвечал шпион, ослепленный красотой молодой женщины.
   -- Что же вы узнали?
   -- Многое.
   -- Говорите скорее!
   Матьяс Обер вынул из кармана сверток бумаги.
   -- Это что такое? -- спросила Антония.
   -- Это результат моих стараний и трудов, -- отвечал шпион.
   Потом, употребляя фразу, которая, видимо, была заучена, потому что мы уже слышали ее в подобных обстоятельствах, он прибавил:
   -- Я человек добросовестный и хотел поступить так же благородно, как и вы. Я велел переписать набело мои отметки одному моему приятелю, публичному писцу с редкими достоинствами, который когда-нибудь вступит в академию... Это мне стоило два луидора, ни более ни менее. Зато отлично переписано; впрочем, судите сами.
   Матьяс Обер развернул сверток и спросил:
   -- Угодно вам, чтобы я прочитал?
   -- Да, -- отвечала Антония.
   И шпион начал таким образом:
   "Донесение, представленное синьоре Антонии Верди о кавалере де ла Транблэ ее нижайшим слугою Матьясом Обером, прозванным Рысью.
   Кавалер Рауль де ла Транблэ принадлежит -- по крайней мере так вообще думают -- к очень древней благородной фамилии в пикардийской провинции. Впрочем, мы должны пока верить только слухам; потому что нам недостало времени отправиться за точными сведениями в страну, которая была колыбелью его рода. Притом эти розыски не входили в обязанность Матьяса Обера и, без сомнения, произвели бы результат совершенно незначительный.
   Кавалер де ла Транблэ, приехавший в Париж с слугою по имени Жак, своим земляком, который преданность к своему господину доводит до нелепого фанатизма, жил несколько лет жизнью, исполненной приключений: играл в большую игру, иногда выигрывал огромные суммы, иногда проигрывал все дочиста и должен был прибегать к разным средствам, чтобы добыть денег. Полагают -- но не утверждая решительным образом -- что в минуты крайней необходимости кавалер часто прибегал к средствам весьма подозрительным. Но бесполезно распространяться об этих происшествиях, которые происходили уже очень давно. Различные случайности -- которые тоже долго объяснять, по крайней мере письменно, но Матьяс Обер готов словесно рассказать все подробности, если синьора Антония Верди этого пожелает -- свели кавалера де ла Транблэ с старым жидом, чрезвычайно богатым и ужасно жадным, который отдавал деньги под залог и занимался многими другими ремеслами, очень прибыльными. Эзехиель Натан -- так звали этого жида -- имел дочь, прелестную как ангел. Кавалер де ла Транблэ и Дебора, дочь жида, полюбили друг друга. Кавалер, -- потому ли, что любовь заставляла забыть его о дворянском происхождении, или потому, что баснословное богатство старого жида показалось ему более нежели достаточным вознаграждением за неравный брак, -- просил руки прелестной Деборы и получил согласие отца. Но а ту минуту как этот союз должен был совершиться, дочь жида вдруг занемогла какой-то необъяснимой болезнью и умерла. У Деборы была искренняя приятельница, дочь старой ворожеи, гадательницы на картах, известной в Париже под именем старухи Молох, носила два имени и оба престранные. Ее называли то Венерой, то Люцифер...
   В ту минуту, когда Матьяс Обер дошел до этого места, Антония Верди переменила свое положение на диване; выражение ее лица омрачилось; легкая морщина образовалась между бровей. Но она не прерывала чтения -- напротив, внимание ее удвоилось.
   Матьяс Обер продолжал:
   "Эта Люцифер была очень хорошенькая и очень хитрая женщина. Проведя свою молодость в разных странах света, она захотела утешить кавалера де ла Транблэ в потере невесты и преуспела в том без труда. Через два или через три месяца она сделалась его законной женой. Невозможно было узнать точным образом, что происходило в их семейной жизни, но мы имеем право предполагать, что мир недолго продолжался, потому что мадам де ла Транблэ в одно прекрасное утро исчезла, и с тех пор ни муж ее и никто не мог узнать, что с ней сделалось...
   После этого события мы можем пропустить большой промежуток времени, в продолжение которого ничего не случилось, ничего достойного внимания, кроме только одного путешествия кавалера, которое он совершил с таинственной целью в сопровождении двенадцати человек разбойников, собранных в самых дурных местах Парижа. Случаю было угодно, чтобы в продолжение последних лет все эти разбойники, все без исключения, по разным причинам были частью повешены, частью колесованы. Поэтому невозможно было собрать желанных сведений. Через некоторое время после этого путешествия кавалер де ла Транблэ встретился с женщиной по имени Эмрода, которая занимала роскошное и странное положение в обществе. Она была королевой...
   Первый раз в эту минуту Антония Верди перебила чтение Матьяса Обера.
   -- Королевой? -- вскричала она с удивлением. -- Что вы хотите сказать?
   -- Если вы позволите мне продолжить, -- отвечал шпион, -- конец моего донесения самым удовлетворительным образом объяснит вам все, что вы желаете знать...
   -- Продолжайте же! -- сказала молодая женщина.
   Матьяс Обер продолжал:
   "Да, Эмрода была королевой, но не ничтожной шайки плутов, как в юности, а общества, организованного в огромных размерах для фабрикации фальшивой монеты. Старый замок, находящийся в нескольких лье от Сен-Жермена и называемый Замком Привидений или Замком Проклятым, служил генеральной квартирой обществу, и в огромных подземельях его хранятся еще и теперь химические печи, машины и различные инструменты для изготовления фальшивой монеты..."
   -- Вы говорите, что все это еще существует? -- перебила Антония Верди.
   -- Без сомнения.
   -- Но, стало быть, фабрикация фальшивой монеты продолжается?
   -- Конечно!
   -- Каким образом вы знаете все это?
   Матьяс Обер поклонился.
   -- Я сам имел честь принадлежать некоторое время к почетной шайке фальшивомонетчиков Проклятого Замка.
   Ответ был решительный. Антония Верди удовольствовалась им вполне и даже не могла удержаться от улыбки.
   Матьяс Обер продолжал чтение.
   "Королева Эмрода была страстно влюблена в кавалера де ла Транблэ. Она доказала ему свою любовь, открыв все секреты таинственного общества и сделав его начальником смелых и готовых на все людей, составлявших это общество. С этой минуты жизнь кавалера переменилась: он начал располагать неисчерпаемым богатством, которое поставило его на самую высокую ступень в глазах всего Парижа. Он удивил и ослепил Париж своей роскошью, сделался другом и кредитором множества вельмож, среди которых надо упомянуть прежде всего маркиза де Тианжа, который с ним неразлучен. Маркиз де Тианж представил кавалера его королевскому высочеству регенту, который принял его очень хорошо. Кавалер успел превратить благосклонность регента в серьезное покровительство. Он поощрял наклонности Филиппа Орлеанского к тайным наукам, выдал себя за чародея, словом, упрочил милость к себе регента на твердом основании; уверяют даже, но эти слухи не имеют никаких доказательств, будто регенту известно происхождение фальшивых монет, наводняющих Париж и всю Францию, но что он закрывает глаза, потому ли, что сам извлекает выгоды из этой фальшивой монеты, или потому, что имеет какую-нибудь другую причину молчать, причину никому не известную.
   Когда Эмрода умерла, кавалер де ла Транблэ утешался в этой новой потере многочисленными успехами у придворных и оперных красавиц. В один день или скорее в одну ночь кавалер возвращался, с своим лакеем Жаком, на почтовых из Проклятого Замка; неподалеку от Марлийской машины карета сломалась. Кавалер де ла Транблэ, без чувств и полумертвый, был принят в Маленьком Замке, в жилище мадам де Шанбар и ее дочери, Жанны. Эта Жанна была чрезвычайно хороша собой. Кавалер, как только начал выздоравливать, страстно в нее влюбился. Пока он находился в этом доме, мать молодой девушки была убита неизвестно кем и каким образом. Кавалера хотели арестовать, как, по всей вероятности, виновника этого убийства, но он выпутался, показав пропуск Филиппа Орлеанского, подписанный его собственной рукой и с приложением его печати, пропуск, запрещавший кому бы то ни было и по каким бы то ни было причинам тревожить кавалера де ла Транблэ,
   Все эти подробности, так же как и почти все последующие, сообщила крестьянка Глодина, живущая с мужем неподалеку от Маленького Замка. Когда мать была похоронена, кавалер продолжал обожать дочь, которую называл своей возлюбленной царицей, не по воспоминанию о бедной царице Эмроде, но по случайному и изумительному сходству с главною фигурою на обоях, сделанных триста или четыреста лет тому назад и представляющих царицу Савскую, обоях, находившихся в нижней зале Маленького Замка. Синьору Антонию Верди просят не терять из виду этих обоев, о которых сейчас будет речь. Кавалер де ла Транблэ купил на свои деньги Маленький Замок, увез молодую девушку в Париж и поместил ее в самой таинственной из своих квартир. У пего их несколько, и все они обозначены в особой записке. Через четыре дня после приезда влюбленных кавалер де ла Транблэ женился на Жанне де Шанбар".
   В эту минуту Антония Верди вздрогнула.
   -- Как! -- вскричала она, -- кавалер женился на ней! Но разве он имел доказательство, что первая жена его умерла? Или во французском королевстве за двоеженство уже не вешают, как во времена Мольера?
   -- Не отступая от глубокого уважения, которым я обязан синьоре, -- отвечал Матьяс Обер, -- я буду иметь честь снова заметить, что донесение отвечает удовлетворительным образом на этот вопрос...
   Антония Верди закусила губы и сделала головою знак, ясно говоривший: "Продолжайте!".
   Матьяс Обер воспользовался позволением и продолжал читать:
   "Впрочем, когда мы утверждаем, что кавалер де ла Транблэ женился на Жанне де Шанбар, мы говорим не совсем правду. Следует сказать, что он только сделал вид, будто женился на ней, потому что брак происходил в капелле маркиза де Тианжа и сам маркиз, переодевшись в костюм аббата, обвенчал супругов. Между тем молодая женщина считает себя законной женой того, кому на самом деле служит только наложницей..."
   Улыбка торжества мелькнула на губах Антонии Верди, между тем как Матьяс Обер продолжал:
   "Вскоре после этого фальшивого брака кавалер де ла Транблэ, в игорном доме на улице Сент-Онорэ поссорился с придворным вельможей, виконтом д'Обиньи; последовала дуэль, и виконт был опасно ранен. Через три педели после этой дуэли мадам де ла Транблэ, или лучше сказать Жанна де Шанбар, узнала, что кавалер собирал сведения о синьоре Антонии Верди через одного искусного человека..."
   -- Ах! -- вскричала Антония, -- кавалер беспокоится обо мне?..
   -- Так точно.
   -- Он подстерегал меня?
   -- Вот именно.
   -- Посредством одного искусного человека, говорите вы?..
   -- Чрезвычайно искусного.
   -- Кто же этот человек?..
   Матьяс Обер почтительно поклонился и отвечал с полной самоуверенностью:
   -- Я.
   -- Очень хорошо! -- сказала Антония, снова закусив губу. -- Какие же сведения доставили вы обо мне кавалеру дела Транблэ?
   -- О! Очень немногие...
   И Матьяс Обер в нескольких словах рассказал, что заключалось в донесении, которое представил он Раулю. Потом он продолжал свое прерванное чтение:
   "Узнав, что кавалер собирал сведения о синьоре Антонии Верди, Жанна де Шанбар, в припадке ревности, украдкой отправилась к синьоре. Мы пропустим, не останавливаясь, обстоятельства, известные синьоре. Когда Жанна де Шанбар возвращалась в гостиницу" Лион", ее оскорбил виконт д'Обиньи, который и заплатил жизнью за покушение похитить ее..."
   -- Виконт был убит кавалером? -- спросила Антония.
   -- Нет.
   -- Кем же?
   -- Несмотря на все мои розыски, я не мог этого узнать, -- отвечал Матьяс Обер и опять начал чтение:
   "Между тем маркиз де Тианж предупредил кавалера де ла Транблэ, что значение синьоры Верди в Пале-Рояле увеличивается, а благосклонность регента к кавалеру быстро охлаждалась. Он прибавил, что надо возвратить колеблющееся влияние каким-нибудь смелым поступком. Синьора Антония Верди удивляла и пленяла регента своей чертовщиной. Надо было придумать что-нибудь удивительнее того, что придумывала она. Маркиз и кавалер без сомнения нашли то чего искали. Пять дней назад, они оба ужинали в Пале-Рояле, и за ужином кавалер де ла Транблэ рассказал регенту о чудесных обоях, которыми он владеет, обоях, представляющих царицу Савскую, предлагающую подарки царю Соломону. Он прибавил, что по его приказанию царица, представленная на обоях, становится живою. Три дня назад маркиз и кавалер в сопровождении двух лакеев ездили в Маленький Замок, привезли с собой обои и отослали их к регенmv. Сегодня маркиз де Тианж, кавалер де ла Транблэ и Жанна де Шанбар, под видом негра, отправились в Пале-Рояль. Сегодня в полночь кавалер должен вызвать царицу Савскую при его королевском высочестве Филиппе Орлеанском и показать ему живую фигуру вместо той, которая представлена на обоях".
   Этим кончалось донесение. Матьяс Обер спокойно свернул свою рукопись и подал ее молодой женщине, говоря:
   -- Смею надеяться, что синьора довольна усердием своего всепокорнейшего слуги...
   -- Да... да! -- с живостью отвечала Антония, вставая с дивана, на котором лежала до сих пор. -- Я довольна... очень довольна...
   Говоря таким образом, она позвонила. Жан Каррэ явился тем скорее, что все время, пока продолжалось чтение донесения, он оставался за дверьми и слушал с постоянным вниманием.
   -- Уведи этого человека, -- сказала ему Антония, указывая на Матьяса Обера, -- дай ему обещанные деньги и прибавь еще десять луидоров. Но прежде всего вели заложить карсту... я должна сейчас ехать...
   -- Уже почти полночь, -- заметил Жан Каррэ, -- я думаю, что кучер спит...
   -- Ну так пусть он проснется! Да проворнее!.. Ступай!..
   Пока приказания, отданные таким повелительным тоном, исполнялись, молодая женщина сняла белый пеньюар и без помощи горничной надела придворный костюм, а на лицо черную бархатную полумаску. Топая ногой с лихорадочным нетерпением и произнося отрывистые и бессвязные слова, она ждала, когда ей доложат, что карста готова. Часы пробили полночь в ту минуту, когда она садилась в карету.
   -- Куда прикажете ехать? -- спросил Жан Каррэ.
   -- В Пале-Рояль, -- отвечала Антония Верди, -- да скажи Пикару, чтобы он скакал во всю прыть.
   Через час карета снова вернулась в отель. Антония отправилась в свою спальню. Она была бледна, и расстроенные черты ее лица ясно показывали, что она испытала какую-то ужасную и неожиданную досаду.
   Действительно, она не смогла добраться до тайных апартаментов регента. Напрасно она называла себя; все ее попытки были тщетны, потому что регент не приказал пускать никого, под каким бы то ни было предлогом.
   -- Торжествуй в эту ночь, кавалер де ла Транблэ, -- шептала Антония Верди, с яростью разрывая шнурки своего парчового корсажа. -- Торжествуй! Завтра я отплачу!..

CCIV. Царица Савская

   Посмотрим теперь, что происходило в Пале-Рояле в ту минуту, когда строгое приказание воспрепятствовало Антонии Верди дойти до регента.
   Все было готово для сцены вызывания или скорее для фантасмагорического фокуса, который должен был одурачить Филиппа Орлеанского; и мы должны признаться, что если Рауль не был чародеем первого разряда, то, по крайней мере, он мог прослыть за искусного фокусника в ту эпоху, когда не было еще ни Конта, ни Робера Гудена, ни Боско. Рауль опередил свой век!
   Итак, повторяем, все было готово. Было около полуночи, когда регент, в сопровождении маркиза де Тианжа, мадам де Парабер и прелестной Эмили, занял свое место в одном из кресел, поставленных за подвижным барьером, о которой мы уже говорили. Слабый странный свет, потому что свечи не были зажжены, чуть-чуть освещал Ночную залу. Этот фантастический свет едва позволял различать очертания главных персонажей на магических обоях. Вид этой обширной комнаты имел что-то мрачное. Обе женщины, находившиеся с регентом, начали дрожать от страха и весьма мало ценили особенную милость, которой их удостоили. Однако они ничего не сказали и уселись на своих местах, нисколько не успокоенные соседством Филиппа и маркиза де Тианжа. Рауль держал в правой руке черную волшебную палочку, без помощи которой, как известно, не может происходить никакое серьезное колдовство.
   -- Ваше высочество, -- сказал Рауль, подходя к регенту. -- Осмелюсь ли я обратиться к вам с просьбой?
   -- Разумеется, любезный кавалер, -- отвечал Филипп Орлеанский. -- О чем?
   -- Я должен умолять ваше высочество не забывать ужасной развязки анекдота, который я имел честь рассказывать вам недавно.
   -- А! Вы напоминаете мне о вызывании де Тюренна в Сен-Дени, не правда ли?
   -- Вот именно, ваше высочество.
   -- И о несчастии, случившемся с капитаном Шампанского полка?
   -- Верно, ваше высочество.
   -- Это значит, что вы хотите заключить нас в кабалистический круг?
   -- Так надо, ваше высочество.
   -- И под страхом смерти мы не должны выходить?..
   Рауль поклонился в знак подтверждения. Регент продолжал:
   -- Чертите же ваш круг, любезный кавалер, и положитесь на нашу полную покорность и совершенную твердость души... Притом с нашей стороны не будет большой заслуги, если мы и не потеряем самообладания, потому что появление хорошенькой женщины, хотя бы она даже умерла и шесть тысяч лет назад, не может быть очень страшно... К тому ж эта хорошенькая женщина была царица, а я первый принц крови; стало быть, мы должны понять друг друга... -- прибавил Филипп, улыбаясь.
   Рауль кончиком палочки начертил широкий круг на ковре вокруг регента и трех особ, сопровождавших его. Производя эту операцию, он бормотал какие-то несвязные слова на еврейском языке. Потом, перейдя на другую сторону балюстрады и оставаясь минуты две погруженным в глубокую задумчивость, разумеется только внешне, он наконец громко произнес по-халдейски два раза формулу вызывания. В эту минуту музыка, нежная, тихая и таинственная, подобная шелесту ветерка по струнам арфы, послышалась вдали и приближалась мало-помалу. Ночная зала оставалась по-прежнему темной, но вдруг изумительно блестящий луч осветил на обоях лицо и одежду царицы Саба, оставив в тени все другие части картины. Однако сияющая таким образом фигура царицы оставалась неподвижной... Рауль в третий раз произнес формулу. Свет мгновенно исчез, и в продолжение секунды густой мрак покрывал актеров и зрителей рассказываемой нами сцены. Тогда Рауль повелительным голосом вскричал:
   -- Балкис! Балкис! Балкис!.. Приди!.. Приказываю тебе именем Солимана-бен-Дауда, сына Давидова...
   Без сомнения, "Балкис", верная своей любви, и за гробом не могла ни в чем отказать голосу, говорившему ей именем Солимана-бен-Дауда, потому что вдруг светлая точка пронзила мрак и нечувствительно стала увеличиваться, через минуту эта светлая точка приняла форму женщины, и скоро юная царица Саба, лучезарная как за минуту перед этим фигура на обоях, теперь затерявшаяся в тени, явилась живая и с улыбкой на губах в нескольких шагах от балюстрады, разделявшей на две части Ночную залу. Балкис скрестила свои маленькие ручки на груди, целомудренно закрытой. Карбункул, удерживавший перо на ее тюрбане, сверкал, бесчисленные драгоценные каменья, покрывавшие ее костюм, бросали разноцветные огни; светло-русые волосы ее струились по плечам, как растопленное золото. Сомнение решительно было невозможно. Действительно, это была Балкис, царица амаритов, и Рауль де ла Транблэ, по всей справедливости, мог считаться наследником кабалистических знаний царя Соломона! Таинственная музыка все еще продолжалась, но уже становилась все тише и тише. Сначала она приближалась, а теперь как будто замирала вдали. Царица оставалась неподвижна и улыбалась; взор ее обращен был на регента.
   Рауль ожидал, что Филипп Орлеанский будет через него говорить с Балкис. Но Филипп, совершенно погруженный в созерцание этой прелестницы, был безмолвен от восторга. Однако губы его шевелились и невольно шептали:
   -- Ах! Как она хороша! Как она хороша!
   Видение продолжалось минут пять. Потом отдаленная музыка прекратилась, фигура царицы вдруг побледнела, блеск ее бриллиантов потускнел и глубокий мрак во второй раз покрыл Ночную залу. Эта темнота продолжалась только одну секунду и сменилась слабым светом. Балкис исчезла или, по крайней мере, царица Савская не была уже живым существом, но снова заняла свое место между группами в обоях.
   -- Все кончено, -- сказал тогда Рауль регенту, -- ваше королевское высочество можете, если вам угодно, переступить за границы волшебного круга.

CCV. Объяснения и предчувствия

   В нескольких словах расскажем, "какие средства употребил Рауль де ла Транблэ для своей фантасмагории.
   Мы уже говорили о глубоких амбразурах окон, закрытых чрезвычайно толстыми занавесями. В одной из этих амбразур спрятался Жак с лампой, весьма похожей на волшебный фонарь. По воле того, кто держал эту лампу, она могла концентрировать все свои лучи в одной точке, которую обливала ослепительным светом, или тотчас же могла оставить все в совершенной темноте. В первую минуту Жак направил свет на изображение царицы на обоях, чтобы это изображение привлекло и сосредоточило все внимание регента. Потом, закрыв лампу, он погрузил зал в темноту, и в это время Жанна -- в восточном костюме царицы -- заняла место на эстраде. Потом лампа облила своим светом молодую женщину, и, так как обои оставались в темноте, регент не мог заметить, что в эту минуту пред ним находились две царицы. Что же касается таинственной музыки, то мы уже говорили, что Рауль и маркиз де Тианж повесили обои таким образом, что позади их образовался треугольный кабинетик, в котором была дверь наружу. Один приятель Рауля, которому герой наш сообщил свою тайну, находился в соседней комнате с музыкальным инструментом, ныне уже неизвестным, а тогда называвшимся внль-д'амуром. Он то приближался, то удалялся от Ночной залы, извлекая из своего инструмента слабые и меланхолические звуки.
   Как только окончилась последняя часть сцены вызывания, Жанна сняла свой библейский костюм, опять сделать негром и в сопровождении Жака дошла до кареты, которая ожидала ее у дворца. Молодая женщина отправилась домой изнуренная усталостью и волнением. Маркиз и кавалер остались ужинать с регентом.
   Произнеся слова, оканчивавшие предыдущую главу, Рауль де ла Транблэ подошел к Филиппу Орлеанскому и встал перед ним в почтительной позе, как будто ожидая приказаний, между тем как в действительности он надеялся, что регент поздравит его с успехом.
   -- Кавалер, -- сказал ему Филипп, -- вы из числа тех людей, которые, владея знанием, делающим их могущественными, не хвалятся этим знанием, ни этом могуществом, а такие люди редки! Вы из числа тех, которые, обещая что-нибудь, делают более, нежели обещали. Такие люди тоже очень редки! Достоинства ваши велики, потому и награда должна быть соразмерна с ними... Скажите мне сами, какой награды хотите вы?
   Радость и гордость торжества заставили сердце Рауля забиться.
   -- Ваше высочество, -- пролепетал он, -- я не хочу никакой награды... Я счастлив тем, что мне удалось доказать вашему высочеству, что я не совсем достоин славного титула адепта и посвященного. Осмелюсь только на коленях умалять ваше королевское высочество оставить без внимания клевету, которую мои враги, завидуя благосклонности, которой ваше королевское высочество удостаиваете меня, без сомнения, не преминут распространить против меня.
   -- Будьте спокойны, любезный кавалер, я не бросаю тех, кого уже удостоил моим доверием. Притом то, что я видел сегодня -- могущественный щит, о который разобьются нападки клеветников.
   В ту минуту, когда начался этот разговор, регент приказал принести свечи в Ночную залу, которая оказалась вдруг блистательно освещенной. Филипп Орлеанский вошел на эстраду и приблизился к обоям.
   -- Как она хороша! -- прошептал он в последний раз, смотря на царицу. -- Когда подумаешь, -- прибавил он громче, -- что эта безжизненная фигура сейчас была одарена жизнью, движением, дыханием, взором! Не в состоянии ли это испугать мысль? Поставить в тупик человеческий разум?
   -- Да, конечно, ваше высочество, -- подхватил Рауль, -- всякий раз как совершается чудо, человеческому разуму остается только преклониться, не стараясь понять то, что непонятно для него...
   -- Не покажете ли вы мне опять это чудо, кавалер?.. -- спросил Филипп.
   -- В любой момент, как только ваше королевское высочество пожелаете, -- отвечал молодой человек.
   Но, давая этот ответ, кавалер де ла Транблэ втайне умолял небо, чтобы к Филиппу пореже приходило это желание.
   -- Ну, милостивые государыни, -- сказал тогда герцог Орлеанский, обращаясь к мадам де Парабер и Эмили, которые стояли поодаль и разговаривали с маркизом де Тианжем, -- довольно фантастического на сегодня, не правда, ли? Нас ждет ужин, пойдемте. Прощай, Балкис! Прощай прелестная царица! Ах, Соломон, ты был так счастлив!!
   За ужином было только пятеро собеседников: две женщины и трое мужчин, из которых один был актером, а другие -- зрителями предшествующей сцены. Мадам де Парабер сидела с правой стороны регента, Эмили с левой, а Рауль и маркиз напротив него.
   В эту минуту к регенту подошел лакей и на серебряном подносе подал ему какую-то бумагу. Филипп с изумлением взглянул на имя подписавшего эту бумагу.
   -- Что это значит? -- спросил он.
   Лакей шепотом дал ему какие-то объяснения.
   -- Это очень странно!.. -- воскликнул герцог, выслушав лакея, который тотчас вышел из комнаты. -- Кавалер, -- продолжал он, -- угадайте, кто пишет к нам?
   -- Как могу я угадать? -- отвечал Рауль, смеясь. -- Разве только великий царь Соломон, узнав, что сегодня вы принимали у себя его возлюбленную Балкис, тоже захотел явиться в Пале-Рояль. Иначе я не вижу...
   -- Вы правы, -- перебил Филипп, -- вы никогда не угадаете... Это пишет Антония Верди...
   -- Антония Верди? -- повторил Рауль, задрожав, как будто услыхал какое-нибудь гибельное известие.
   -- Это молодая чародейка, -- продолжал регент, -- о которой я, впрочем, не хочу говорить ничего дурного, потому что, хотя она и гораздо ниже вас, однако тоже имеет свои достоинства, являлась в полночь в Пале-Рояль. Ей отвечали, что я дал строжайшее приказание не пускать никого в маленькие апартаменты. Тогда она предлагала моему камердинеру пятьсот луидоров, если он согласится впустить ее в Ночную залу. Камердинер отказал. Антония Верди решилась уехать, говоря, что завтра я буду очень жалеть, что несколькими часами ранее не узнал того, что она хотела мне сообщить... Что вы на это скажете, кавалер?
   -- Я скажу, ваше высочество, -- заявил Рауль, очень побледнев, -- что если предчувствия меня не обманывают, то Антонию Верди надо поставить в первом ряду между теми моими врагами, о которых я имел честь говорить вашему королевскому высочеству...
   -- Зачем же ей вас ненавидеть? -- спросил Филипп.
   -- Зачем? -- вскричал Рауль. -- Затем, что она считает себя моей соперницей, затем, что она пугается милости, которою ваше королевское высочество удостаиваете меня... зависть доводит до ненависти, Антония Верди мне завидует...
   -- Весьма может быть, что вы и не ошибаетесь, кавалер, -- отвечал регент, -- но я повторяю вам, не бойтесь ничего... я заставлю молчать всех тех, которые поднимут против вас свой голос...
   -- Дай Бог, чтобы ваше королевское высочество всегда так думали! -- пролепетал Рауль.
   -- Неужели вы сомневаетесь? Вспомните, что это значит, подозревать мое слово и мое благородство?!
   -- Сохрани меня Бог сомневаться в слове моего государя, подозревать благородство первого дворянина королевства! Но...
   -- Кончайте, кавалер, -- сказал регент несколько надменно.
   -- Увы! ваше королевское высочество, -- прошептал Рауль, -- я предчувствую, что такая сильная и искусная вражда окружит меня со всех сторон, что не могу не опасаться за себя... Ложь умеет иногда принимать вид истины; вкрадчивая клевета проскользает везде как змея; она никогда не теряет бодрости и на другой день снова принимается за труд, прерванный накануне... Я боюсь, чтобы ложь и клевета, беспрерывно повторяемые, когда-нибудь не очернили меня в глазах вашего высочества... А если я должен буду лишиться милости вашего высочества, мне остается только умереть.
   -- Кавалер, -- возразил Филипп, улыбаясь, -- мне кажется, вы обладаете превосходным средством, чтобы избавиться от всякого беспокойства.
   -- Каким средством, ваше высочество?
   -- Неужели вы не догадываетесь?
   -- Нет, ваше высочество.
   -- Спросите Балкис -- вы ведь знаете, что она вас не обманет, и поверьте, она вам ответит, что если бы клевета и приняла вид истины, я никогда не буду сомневаться в вас...
   -- Слово вашего королевского высочества священнее для меня слов самой Балкис, -- отвечал Рауль, кланяясь. -- Теперь я убежден, и мое беспокойство исчезает...
   -- Вот и прекрасно! теперь постараемся, чтобы наш ужин был весел и для начала выпьем за всех хорошеньких женщин прошлого и настоящего времени, начиная с Балкис, царицы Савской, и кончая моими прелестными Парабер и Эмили...
   Подавая пример собою, Филипп скоро заставил маркиза де Тианжа и обеих женщин разделить свою веселость. Но Рауль, как ни старался сбросить мрачную озабоченность, овладевавшую им, не мог рассеяться, и в продолжение ужина веселость его была притворна и улыбка принуждена. Он боялся Антонии Верди!
   Возвратившись домой к пяти часам утра, Рауль увидел, что Жанна, вместо того чтобы лежать в постели и спать, как он думал, ждала его с нетерпением и засыпала вопросами о том, хорошо ли она разыграла свою роль, какое впечатление произвела на регента вся эта фантасмагория и, наконец, каких счастливых результатов дождался Рауль. Терзаемый этими наивными расспросами, Рауль успел, однако, принудить себя лгать целый час, притворяясь совершенно довольным. Жанна, обманутая ложным спокойствием мужа, легла в постель веселая и довольная, и едва ее хорошенькая светло-русая головка коснулась изголовья, как она заснула спокойным и глубоким сном.
   Рауль, пожираемый беспокойством, мучимый самыми зловещими и мрачными предчувствиями, не мог заснуть несколько часов. Невольно к нему приходили на память два происшествия: во-первых, странная выходка Матьяса Обера, который довел свою дерзость до того, что вскочил на подножку карсты, чтобы бросить внутрь ее смелый взгляд своих рысьих глаз; потом поступок Антонии Верди, приехавшей в полночь в Пале-Рояль и предлагавшей огромную сумму лакею за то, чтобы тот впустил ее тотчас же к регенту, ее слова о том, что Филипп Орлеанский завтра пожалеет, что несколькими часами ранее не узнал того, что она хотела сообщить ему...
   Раулю казалось, что шпионство Матьяса Обера и ночное посещение Антонии непременно должны иметь тесную связь, которую он угадывал, но не понимал. Особенно непонятная фраза молодой женщины беспрерывно терзала его мысли, и хотя его имя не было произнесено в этой фразе, но она казалась ему исполненною страшных угроз, направленных прямо против него. Почему? он сам не понимал, но ему говорило это предчувствие, а мы знаем уже, что Рауль предчувствиям верил.
   Давным-давно уже настал день, когда он закрыл свои утомленные веки и, может быть, проспал бы до вечера, если бы сон его не был прерван происшествием, о котором мы сейчас расскажем.
   Кавалер де ла Транблэ лежал один на супружеском ложе, с которого Жанна тихо встала уже несколько часов назад. В дверь тихо постучались. Рауль не слыхал. Дверь тихо отворилась, и Жак вошел в спальню.
   -- Кавалер, -- сказал он очень тихим голосом, чтобы не испугать своего хозяина.
   Сон Рауля был так тяжел и так глубок, что эти слова, произнесенные таким образом, не могли прервать его, тогда Жак подошел к постели и слегка дотронулся до плеча кавалера. Рауль вздрогнул, открыл глаза, приподнялся и осмотрелся вокруг с удивлением и почти с ужасом, но увидел только честное лицо Жака, который стоял перед ним и, казалось, очень досадовал на то, что он сделал.
   -- Ну что? -- спросил довольно сурово Рауль. -- Чего ты хочешь и зачем ты разбудил меня?..
   -- Вас кто-то спрашивает, -- отвечал Жак.
   -- Ты должен был сказать, что я сплю!
   -- Я говорил.
   -- Ну?
   -- Это господин очень приличной наружности; но я его не знаю; он настойчиво приказал разбудить мне вас сейчас же.
   -- Приказал? в моем доме?! моему слуге?! Ты должен был выгнать этого дерзкого нахала...
   -- Я сделал бы это очень охотно, но...
   -- Но что же?
   -- В ту минуту как пришла мне эта фантазия, незнакомец, без сомнения читая в моих глазах, что я был полон недобрых намерений на его счет, объявил мне, что он приехал из Пале-Рояля и что если настаивает таким образом, так потому, что прислан его королевским высочеством по делу, не терпящему отлагательства. Тогда я счел долгом повиноваться...
   -- И хорошо сделал, -- отвечал Рауль, вскакивая с постели.
   -- Где посланный его высочества?
   -- В гостиной.
   -- Как он одет?
   -- Весь в черном...
   -- При шпаге?..
   -- Да, кавалер.
   Задавая эти вопросы, Рауль поспешно оделся, потом приказал Жаку просить в спальню неизвестного посетителя...
   Незнакомец, вошедший в спальню Рауля, в самом деле имел приятную наружность. В глазах его видно было чистосердечие, а постоянная улыбка, игравшая на губах, обнаруживала очень белые зубы. Он поклонился Раулю, но не сказал ничего, по-видимому ожидая вопроса от того, к кому явился так неожиданно.
   -- Вы присланы его королевским высочеством? -- спросил Рауль, отвечая на поклон своего гостя.
   -- Точно так, кавалер.
   Гость вынул из кармана две вещи: пергамент, сложенный вчетверо, и довольно большой конверт, запечатанный красным сургучом. Рауль бросил недоверчивый и беспокойный взгляд на пергамент; но незнакомец положил его в карман, а Раулю отдал только конверт, говоря:
   -- Вот письмо, кавалер.
   С лихорадочной поспешностью сорвал Рауль печать. В письме содержались следующие строки:
   "Предписывается Раулю де ла Транблэ тотчас же явиться к его высочеству Филиппу Орлеанскому, регенту Франции, в какое бы время дня или ночи ни было вручено ему это повеление".
   -- Знаете вы, что заключается в этом письме? -- спросил Рауль.
   -- Знаю, -- отвечал посланный.
   -- Итак, его королевское высочество меня ожидает?
   -- Точно так, кавалер.
   -- Верно, по делу очень важному?
   -- Весьма вероятно.
   -- Вам не известно, в чем заключается это дело?
   -- Решительно неизвестно.
   -- Впрочем, каково бы оно ни было, главное, я не должен заставлять его высочество ждать. Отправляйтесь вперед и предупредите регента, что я сейчас буду иметь честь явиться к нему...
   Незнакомец отрицательно покачал головой и сказал:
   -- Это невозможно!
   -- Вы не можете ехать вперед?
   -- Нет.
   -- Почему?
   -- Потому что я получил приказание не оставлять вас с той минуты, как отдам вам это письмо, до тех пор, пока вы не явитесь к регенту.
   -- Я сейчас прикажу, чтобы заложили мою карету...
   И Рауль протянул руку к колокольчику. Незнакомец остановил его.
   -- Это не нужно, кавалер, -- сказал он.
   -- Однако мы не пойдем же пешком!
   -- Конечно, нет, но нас ждет карста.
   -- Так! -- прошептал Рауль.
   Он взял шляпу, пристегнул шпагу, надел перчатки и сказал:
   -- Я готов.
   -- Так пойдемте же, если вам угодно.
   -- Ступайте, я иду за вами.
   -- Нет, кавалер, сделайте милость, ступайте вперед.
   Рауль пожал плечами и пошел. На дворе он увидел трех мужчин, одетых точно так же, как и его неизвестный гость, но с весьма зловещими физиономиями. Люди эти прохаживались, засунув руки в карманы и посматривая на окна. Два огромных лакея, похожие, как две капли воды, на переодетых полицейских, стояли возле дверей кареты. Один из них отворил дверцу.
   -- Садитесь, кавалер, -- сказал незнакомец.
   Рауль повиновался. Спутник его сел не возле него, а напротив, приказал ехать в Пале-Рояль. Два лакея встали на запятки, и карета покатилась.

CCVI. Странный допрос

   -- Позвольте мне спросить, -- сказал Рауль своему спутнику, -- и обещаете ли вы мне отвечать правду?
   -- Я к вашим услугам, кавалер, расспрашивайте меня сколько вам угодно. Даю вам слово отвечать с полной искренностью...
   -- Не правда ли, вы полицейский, а я ваш пленник?
   Незнакомец покачал головой и сказал:
   -- На второй ваш вопрос ответ очень затруднителен. Однако я постараюсь удовлетворить ваше любопытство. Это правда, что я полицейский, но вы не пленник мой, хотя и не совершенно свободны. Я вас не арестовал; я не караульный ваш, я только ваш спутник, конечно, спутник несколько стеснительный, вынужденный не оставлять вас ни на минуту. Впрочем, я надеюсь, что тотчас после вашего свидания с регентом вы освободитесь от моего общества.
   -- Но если бы я отказался следовать за вами? -- спросил Рауль.
   -- Этого нельзя было ожидать от дворянина, настолько знающего порядки, как вы, кавалер.
   -- Без сомнения, но все-таки допустим это невероятное сопротивление. Как бы поступили вы тогда?
   -- К величайшему моему сожалению, тогда я был бы поставлен в прискорбную необходимость позвать на помощь и арестовать вас, кавалер. На этот случай у меня в кармане есть тайное повеление. Но теперь я очень рад, что дело вышло иначе.
   -- Знаете ли вы, что нынешнюю ночь я ужинал в Пале-Рояле с регентом? -- сказал Рауль своему вежливому и благосклонному спутнику.
   -- Знаю, кавалер.
   -- Знаете ли вы, что его королевское высочество обращался со мною с беспримерной благосклонностью и скорее как с другом, нежели как с слугой?
   -- Знаю также и это, кавалер.
   -- Каким же образом я мог навлечь на себя такую ужасную немилость?
   -- Я не могу отвечать на этот вопрос, кавалер.
   -- Почему?
   -- Потому что решительно не знаю, о чем вы изволите меня спрашивать.
   -- Точно?
   -- Даю вам слово!
   Рауль не настаивал более, замолчал и углубился в очень мрачные и тревожные размышления, которые нашим читателям угадать легко, и потому мы не станем входить в излишние подробности.
   Карета остановилась.
   -- Мы приехали, кавалер, -- сказал полицейский, -- не у годно ли вам выйти?
   Рауль вышел и, всходя по широкой лестнице Пале-Рояля, со своим неизбежным спутником, говорил себе:
   "Итак, мои мрачные предчувствия осуществились! Откуда явился удар, кто направил гром против меня? Должно быть, эта хитрая итальянка... эта Антония Верди, моя соперница, моя таинственная неприятельница! Но что она узнала обо мне? Что она открыла? Если регент только подозревает меня в чем-нибудь, я могу еще выпутаться! Но если он узнал все, я погиб! Двери Бастилии затворятся за мною и никогда уже не откроются!"
   С этими мыслями Рауль дошел до комнаты, смежной с кабинетом Филиппа Орлеанского. Полицейский сказал несколько слов дежурному, который пошел в кабинет и, тотчас же выйдя оттуда, сказал:
   -- Его королевское высочество ждет кавалера де ла Транблэ.
   Настала решительная минута. Рауль заставил умолкнуть биение своего сердца и переступил порог. Дверь затворилась за ним, и он очутился лицом к лицу с регентом.
   Филипп Орлеанский стоял спиною к камину, облокотясь на него локтем. Мы знаем, что это была его обычная поза. Направо от герцога стояли ширмы. Шелест шелкового платья, слышавшийся за этими ширмами, показывал Раулю, что Филипп не один. Женщина будет присутствовать при свидании принца и Рауля; но кем могла быть она? Была ли это союзница или неприятельница? Рауль не имел времени задать себе эти вопросы или, по крайней мере, постараться разрешить их, потому что едва он сделал два шага в кабинет, как регент сказал ему голосом, в котором довольно ясно обнаруживалась колкая ирония:
   -- А! а! кавалер де ла Транблэ, мой верный слуга, вот и вы...
   -- Я всегда, -- отвечал тот с твердостью, -- готов к услугам вашего королевского высочества, каким бы способом ни были переданы мне ваши приказания.
   -- Угадываете вы, по каким причинам я потребовал вас к себе?
   -- Я угадываю, по крайней мере, что предчувствие, которое я высказывал вчера вашему королевскому высочеству, осуществилось гораздо скорее, нежели я опасался...
   -- Что вы хотите сказать?
   -- Я хочу сказать, что мои враги начали действовать, а ваше королевское высочество не вспомнили о своих обещаниях...
   -- Я никогда не забываю моих обещаний, милостивый государь! -- возразил Филипп надменно.
   -- Однако, -- смело сказал Рауль, -- ваше королевское высочество обещали мне не слушать клевету, не смешивать ложь с истиной, какой правдоподобной ни казалась бы эта ложь...
   -- Почему же вы думаете, что против вас сделано обвинение?
   -- Как же мне не думать этого, ваше высочество, если я арестован?
   -- Самое лучшее доказательство того, что я помню свои обещания, заключается в том, что я захотел выслушать вас прежде, чем осудил. Я хотел предоставить вам возможность убедить меня, что вас действительно оклеветали.
   Рауль не произнес ни слова и ждал. Его нравственное состояние в эту минуту могло сравниться с положением искусного дуэлянта на месте поединка. В том и другом случае исход дуэли зависел от того, каким образом будет нанесен и отражен первый удар. Рауль был готов отразить этот первый удар, если только отражение возможно.
   -- Кавалер де ла Транблэ, -- сказал ему регент после нескольких секунд размышления, в которые как будто обдумывал если не то, что ему говорить, то, по крайней мере, какие употребить выражения, -- что вы думаете о дворянине, который, пользуясь доверием своего государя, употребил бы это доверие во зло, обманул бы своего государя самым недостойным образом, самым постыдным фиглярством?
   Рауль почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу, однако он собрал все свое мужество, чтобы перенести этот жестокий удар; никакого волнения нельзя было прочесть на его лице, и он отвечал:
   -- Дворянин, который поступил бы таким образом, как ваше королевское высочество изволите говорить, совершил бы преступление, недостойное прощения, и каково бы ни было наказание, которое обманутый государь счел бы для него приличным, никто не мог бы сказать, что приговор слишком строг.
   Регент взглянул на Рауля с удивлением, которого не мог скрыть. Рауль выдержал этот взгляд, не потупив глаз. Наступило минутное молчание.
   -- Итак, кавалер, -- сказал наконец Филипп, -- по вашему мнению, дворянин, о котором мы говорим, совершив это преступление, недостоин прощения. Не слишком ли вы строги, кавалер?
   -- Нет, ваше высочество, я только справедлив.
   -- Таким образом, если бы я представил вам дворянина, обвиненного и уличенного в том, что он обманул меня, вы повторили бы в его присутствии то, что сейчас сказали мне...
   -- Я не колебался бы, ваше высочество.
   -- Вы уверены Б этом?
   -- Так же, как и в том, что меня зовут Рауль де ла Транблэ и что я верный слуга вашего королевского высочества.
   -- И если бы, например, осуждение его на вечное заточение в тюрьме зависело от вас, вы осудили бы его?
   -- Да, ваше высочество.
   -- Без всякой жалости?
   -- Он не заслуживал бы ее.
   -- И совесть не упрекала бы вас?
   -- Зачем бояться совести, ваше высочество, когда произносишь справедливый приговор?
   Наступило новое молчание, продолжавшееся дольше первого. Филипп Орлеанский уже не смотрел на Рауля; его потупленные глаза как будто изучали цветы на великолепном ковре, покрывавшем пол.

CCVII. Сцена в три лица

   Мы должны сказать, что это молчание казалось Раулю затруднительнее самих расспросов регента. Вдруг Филипп поднял голову и сказал резко:
   -- Если бы я велел вам сегодня снова вызвать при мне царицу Савскую, что бы вы ответили мне?
   Рауль заметно задрожал и прошептал голосом, волнение которого не мог скрыть вполне:
   -- Я отвечал бы, ваше высочество, что ваши приказания будут исполнены...
   -- И результат этого вызова был бы точно такой же, как и тот, при котором мы присутствовали в прошлую ночь?
   -- Почему же нет, ваше высочество?
   -- Даже если бы вы находились здесь под караулом и не могли иметь никаких сношений ни с кем?
   -- Мои сношения с кем бы то ни было не могут иметь никакого влияния на результат вызывания...
   -- Клянетесь ли вы в этом своей честью?
   -- Клянусь честью дворянина!
   -- Кавалер де ла Транблэ?
   -- Ваше высочество...
   -- Или вы честный человек, страшно оклеветанный, или вы самый дерзкий плут, какой только есть на свете!
   -- Ваше высочество, я честный человек -- удостойте не сомневаться в этом...
   В третий раз регент замолчал. Глаза его снова опустились на ковер, и на лице выразились сомнение и нерешительность. В эту минуту Рауль чувствовал неописуемое беспокойство, можно сказать, даже терпел страшную пытку. Сердце его перестало биться, пульс остановился, холодный пот выступил на лбу. Он поставил все на карту. Но за ним ли останется выигрыш этой решительной партии? Поможет ли ему смелость восторжествовать? Выйдет ли он из Пале-Рояля свободный, торжествующий, более прежнего утвердившись в своем влиянии, или за ним навсегда запрутся ворота Бастилии, на которых следовало бы написать, как на вратах Дантова ада, огненными буквами эти зловещие слова:
   "Входящие сюда, оставьте всякую надежду!"?
   Очевидно, регент сомневался. Но кто одержит верх, Рауль или его неизвестный обвинитель?..
   Все эти мысли сменялись в голове Рауля гораздо скорее, нежели мы могли их анализировать. Когда герцог Орлеанский снова поднял голову, на губах у него была злая улыбка, и взгляд, устремленный на Рауля, был -- если нам дозволено будет употребить такое необыкновенное сравнение -- остер и пронзителен, как лезвие кинжала.
   -- Кавалер, -- сказал регент медленным голосом и, так сказать, делая ударение на каждом слове, -- почему вы до сих пор не просили у нас милости, которую мы оказали бы вам непременно?
   -- Осмелюсь ли спросить, ваше королевское высочество, о какой милости изволите вы говорить?
   -- О позволении представить в Пале-Рояле вашу жену.
   Рауль зашатался от этого неожиданного удара, однако отвечал:
   -- Увы! без сомнения, вашему королевскому высочеству неизвестно, что уже несколько лет тому назад я имел несчастие лишиться мадам де ля Транблэ.
   -- Итак, ваша жена умерла?..
   -- Да, ваше высочество.
   -- Это была для вас, я полагаю, очень горестная потеря?
   -- Да, ваше высочество, очень горестная.
   -- Потому что, как кажется, вы были очень счастливы в супружестве?
   -- Совершенно счастлив, ваше высочество.
   -- Что же делать, кавалер? Смерть разрывает самые сладостные узы! К счастью, вы сумели найти вознаграждение... Вторая мадам де ла Транблэ, как говорят, одарена многими достоинствами и вполне может утешить вас в потере первой...
   Рауль помертвел.
   -- Ваше высочество! -- вскричал он. -- Ваше высочество, что вам сказали?
   -- Ничего необыкновенного, как кажется... Мне сказали, что вы женились во второй раз... разве мне солгали?
   -- Да, ваше высочество, -- пролепетал Рауль, -- вас обманули...
   -- Вы так думаете?
   -- Кому это знать, как не мне, ваше высочество?
   -- В таком случае меня действительно обманули с редким бесстыдством!.. Мне сообщили множество подробностей о вашей второй женитьбе, подробностей, казавшихся весьма достоверными... мне сказали, что новая мадам де ла Транблэ называлась до замужества мадемуазель де Шанбар... Можете ли вы доказать мне, кавалер, что это неправда?..
   Рауль опустил голову и не отвечал. Очевидно, регент знал все, и поэтому всякое отрицание могло только еще более повредить ему. Филипп продолжал:
   -- Мне еще сказали, кавалер -- и меня это нисколько не удивляет в человеке, столь пристрастном, как вы, к необыкновенному и чудесному -- мне сказали, что эта де Шанбар особенно прельстила вас тем, что лицо ее и внешность являли изумительное сходство с фигурой на обоях, которая пробуждала в вас, если вам верить, странное воспоминание молодости...
   Регент замолчал и, казалось, ждал от кавалера ответа. Но Рауль оставался нем и уничтожен.
   -- Мне, наконец, сказали, -- продолжал герцог Орлеанский, -- что, повинуясь инстинктам вашей независимой натуры, опасающейся ковать себя слишком прочными цепями, вы предпочли лучше обмануть мадемуазель де Шанбар, чем на ней жениться, и что святотатственная пародия заменила настоящий обряд венчания. Правда ли это, кавалер? -- настойчиво спросил регент.
   -- Нет, ваше высочество, -- с пылкостью возразил Рауль, -- нет, это неправда! Жанна де Шанбар моя жена перед Богом и перед людьми!!
   -- Итак, этот обряд в капелле Тианжа?..
   -- Был настоящим венчальным обрядом, ваше высочество.
   -- А священник, который давал вам брачное благословение?
   -- Был настоящий священнослужитель...
   Филипп Орлеанский несколько секунд глядел на Рауля с неопределенной улыбкой, потом вскричал:
   -- В таком случае, кавалер де ла Транблэ, тем хуже для вас! Вы сами этого хотели!
   -- Я не понимаю, что ваше высочество изволите мне говорить... -- прошептал молодой человек, мучение которого переходило за границы возможного.
   -- Я хочу сказать, -- отвечал герцог в ярости, -- что Филипп Орлеанский мог бы простить преступление, совершенное против него лично, но регент Франции есть великий судья королевства и выше его есть закон, который он должен уважать. Кавалер де ла Транблэ, хоть вы и дворянин, однако вам не отрубят голову... вы будете повешены!!
   -- Повешен! -- повторил Рауль, остолбенев.
   -- Да, разумеется! или вы считаете себя слишком важной особой для виселицы? Граф Горн был же колесован! а ведь он был мне родственником...
   -- Но что же я сделал? -- пролепетал испуганный Рауль, чувствуя, что мысли его путаются.
   -- Что вы сделали? вы женились на двух женщинах! вы двоеженец, кавалер, ни более ни менее.
   -- Но, ваше высочество, первая моя жена умерла!..
   -- У вас есть доказательства этому?
   -- Нет, ваше высочество... но это доказательство существует... И если бы мне даже пришлось объехать целый свет, чтобы найти его, оно будет найдено.
   -- Вы уверены?
   -- Да, ваше высочество... уверен, как в том, что я еще жив...
   -- Я сомневаюсь.
   -- Ваше высочество сомневаетесь? почему?
   -- Потому что я имею ясные и неоспоримые доказательства, что первая мадам де ла Транблэ была жива, когда вы женились на второй.
   -- Но это невозможно, ваше высочество... это невозможно!
   -- Она жива еще и теперь, -- продолжал регент. -- И мне не нужно объезжать целый свет, чтобы представить вам доказательства! Смотрите!..
   Филипп быстрым движением раздвинул ширмы, позади которых Раулю слышался несколько раз шелест шелкового платья. Женщина в черном платье и с маской на лице сделала шаг вперед.
   -- Антония Верди, -- сказал ей регент, -- подтвердите кавалеру де ла Транблэ, что первая жена его не умерла. Может быть, он вам поверит...
   Антония Верди сорвала маску, и Рауль, пораженный как громом, узнал бледное лицо и большие черные глаза Люцифер!..

CCVIII. Благосклонность полицейского

   Филипп Орлеанский имел особенную симпатию к драматическим представлениям. Он любил эффекты и потому теперь с живейшим удовольствием знатока наслаждался сценой, которая разыгрывалась перед ним. Взгляд его переходил от Антонии Верди к уничтоженному Раулю, а на губах сияла довольная улыбка драматурга, присутствующего при успехе своего творения.
   -- Ну, что вы теперь скажете? -- спросил он через несколько секунд кавалера. -- Правда ли то, что я узнал? Отвечайте!
   -- Ваше высочество! ваше высочество! -- вскричал Рауль. -- Мне нечего отвечать... я чувствую, что я осужден... Но берегитесь... берегитесь этой женщины, ваше высочество! Эта женщина -- злой гений.
   Антония Верди, или Люцифер, или, если хотите, Венера подошла к Раулю с угрожающим взором.
   -- И вы осмеливаетесь говорить такое? -- сказала она тоном, исполненным надменности и ненависти. -- Осмеливаетесь возвышать голос? Осмеливаетесь называть меня злым гением, вы лжец и преступник! Вы -- убийца маркиза д'Авизака!.. Вы -- убийца виконта д'Обиньи!.. вы убили бы и меня, если бы побег не избавил меня от вашего бешенства!
  
   -- Ваше высочество, -- пролепетал Рауль, протянув к регенту руки, -- наложите на меня сейчас же заслуженное мною наказание... Пусть Бастилия раскроется передо мною... Умоляю вас об этом на коленях... лишь бы только я не был принужден переносить при вас оскорбления этой презренной твари! Возьмите мою шпагу, ваше высочество, или дайте мне приказание разломать ее, потому что я чувствую, что убью эту женщину!
   -- Теперь слишком поздно, -- отвечал с иронией Филипп, -- первая жена ваша все-таки была жива, когда вы женились во второй раз... и потому вы непременно будете повешены!..
   Рауль, совершенно уничтоженный, потерял всякое представление о том, в каком месте он находится и какое обвинение тяготеет над ним. Он забыл о регенте и о Венере, или, лучше сказать, в его мыслях сделался совершенный хаос: рассудок его помутился, ноги подогнулись. Несчастный зашатался и упал почти без чувств на кресло, которое случайно стояло позади него. Впрочем, это беспамятство продолжалось недолго.
   Когда Рауль опомнился, герцога и Антонии Верди уже не было в кабинете.
   Но Рауль увидал в трех шагах от себя добродушную физиономию и вечную улыбку полицейского, который привез его в Пале-Рояль.
   -- Как вы себя чувствуете теперь? -- спросил полицейский.
   Вместо ответа Рауль сделал усилие, чтобы собрать свои страшные воспоминания, которые не замедлили нахлынуть волной.
   -- Кажется, дело было жаркое, -- продолжал полицейский.
   -- Да, -- отвечал Рауль, -- вы, без сомнения, знаете лучше, чем кто-нибудь...
   -- Откуда мне знать?
   -- Большие наказания определяются для больших преступников! -- возразил кавалер с горечью. -- Вы, вероятно, уже получили какие-нибудь приказания относительно меня?
   -- Да, конечно, кавалер, я получил...
   -- Исполняйте же их! Без сомнения, мне назначена Бастилия... В ожидании худшего... я готов следовать за вами!
   -- Извините, кавалер, но в эту минуту между нами существует некоторое недоразумение...
   -- Недоразумение? Какое?
   -- Мне не было приказано отвезти вас в Бастилию... по крайней мере, теперь.
   -- Да? -- сказал Рауль.
   -- Это вас удивляет?
   -- Очень. В таком случае, скажите мне, пожалуйста, что же вы должны делать со мной?
   -- Ничего неприятного для вас...
   -- Но все-таки?
   -- Мне приказано отвести вас в залу возле кабинета, отобрать у вас шпагу и стеречь...
   -- До каких пор?
   -- До тех пор, пока вас не потребует его королевское высочество...
   -- Стало быть, регент хочет видеть меня во второй раз?
   -- Очень может быть, кавалер... Угодно вам подойти в залу, которая нам назначена?
   -- Я готов...
   Комната, в которую полицейский ввел Рауля, была обширна, великолепно меблирована и украшена картинами Лебрена, Ванло, Симона Вуэ и Натуара. В углу ее, на столике, был приготовлен завтрак, состоявший из холодного мяса, пирожного и двух бутылок испанского вина. Полицейский подвинул кресло Раулю и попросил его сесть.
   -- Вы знаете, кавалер, -- сказал он потом, -- что я имею приказание отобрать у вас шпагу?
   -- Вот она, -- отвечал Рауль, вынимая шпагу из ножен и подавая ее полицейскому.
   -- Право, кавалер, -- продолжал последний, -- все, что происходит здесь сегодня, удивляет меня и смущает более, чем я могу сказать...
   -- Почему же? -- машинально спросил Рауль, думая совершенно о другом.
   -- С тех пор, как я имею честь служить его высочеству, я производил многочисленные аресты и отвозил в Бастилию, в Венсенский замок и даже в Пиньероль весьма знатных особ; но никогда, никогда я не видал ничего подобного тому, что вижу теперь...
   -- Я вас не понимаю, -- сказал кавалер. -- Вы меня арестуете, отвозите в Пале-Рояль, отбираете у меня шпагу... что же может быть проще всего этого?
   -- 3 сущности -- да, но в форме совсем наоборот.
   -- Я вас не понимаю.
   -- Судите сами. Во-первых, как я уже имел удовольствие объяснить вам, я вас не арестовал; я только получил приказ проводить вас, не теряя из виду, a это совсем не одно и то же. Потом, я вас отвел в кабинет его королевского высочества. Что там было -- я не знаю и не буду sac о том спрашивать; но, кажется, регент обошелся с вами довольно грубо и порядком напугал вас, потому что я нашел вас в обмороке... Что же из этого следовало заключить, позвольте вас спросить, если не то, что я должен был вас отвезти как можно скорее в какую-нибудь государственную тюрьму? Вовсе нет! его королевское высочество хочет еще раз видеть вас и даст мне приказание из собственных уст стеречь вас, но оказывать при этом величайшее уважение... Слышите, кавалер, "величайшее уважение"!.. Участие его королевского высочества к вам доходит до того, что он вспомнил, что, может быть, вы не завтракали утром, и поручил мне предложить вам закуску, которая была принесена сюда специально для вас! Что вы скажете на это, кавалер? Не знаю, важный ли вы преступник, но у меня есть предчувствие, что вы будете свободны еще до вечера.
   Рауль печально покачал головой.
   -- Разве вы сомневаетесь в осуществлении моих благородных предчувствий? -- спросил полицейский.
   -- Признаюсь, что да.
   -- Напрасно. Впрочем, может быть, ваша мрачная меланхолия происходит от слишком продолжительного поста... Скушайте крылышко этого фазана, выпейте рюмку испанского вина, и вы увидите, что тотчас же сделаетесь другим человеком! Совет мой неплох, кавалер, последуйте ему.
   Как ни был хорош этот совет, Рауль, однако, находился в таком расположении духа, что не мог им воспользоваться. Впрочем, он должен был уступить благосклонной внимательности полицейского, который, казалось, принимал в нем особенное участие. Поэтому он начал есть, пить, и мы должны сказать правду, что глубокое уныние или, скорее, отчаяние, овладевшее им, несколько рассеялось благодаря живительному влиянию испанского вина. Как и сказал полицейский, он действительно вскоре почувствовал себя совершенно другим человеком. Он обдумал свое положение со всех сторон, и ему показалось, что из его нового свидания с регентом могли выйти какие-нибудь неожиданные и благоприятные последствия.

CCIX. Тайная мысль

   Таким образом прошло около двух часов; эти часы показались Раулю очень продолжительными, хотя полицейский и старался всеми силами развлечь его и развеселить постоянным разговором, который поддерживался почти им одним. В конце этого времени тот же самый дежурный, который в первый раз вводил нашего героя в кабинет регента, пришел сказать, что его королевское высочество зовет кавалера де ла Транблэ.
   Рауль нашел Филиппа Орлеанского стоящим в его обычной позе, то есть облокотившимся на белый мрамор камина. Сложенные ширмы не могли уже служить никому убежищем, и было очевидно, что регент и Рауль одни находились в кабинете. Филипп устремил на кавалера взгляд, запечатленный истинно царским величием; потом, спустя несколько минут молчания, он сказал:
   -- Вы должны быть очень удивлены, что еще находитесь в моем дворце, а не за стенами Бастилии...
   Регент замолчал, и эта пауза, видимо, требовала ответа. Поэтому Рауль поспешил сказать:
   -- Я не имею права удивляться... Ваше королевское высочество властны замедлить или ускорить заслуженное мною наказание, от которого я нисколько не уклоняюсь.
   Филипп Орлеанский продолжал:
   -- Вы не защищаетесь и хорошо делаете. Это лучшее средство получить снисхождение, которого иначе вы не были бы достойны.
   На это Раулю нечего было отвечать; он только низко поклонился, обдумывая слово" снисхождение", которое произнес регент, и спрашивая себя, не последует ли за благоприятными предзнаменованиями, исчисленными полицейским, счастливая развязка, которой он, однако, не смел верить...
   -- Кавалер де ла Транблэ, -- продолжал Филипп после некоторого молчания, -- два часа тому назад вы сами сделали себя виновным более, чем были на самом деле. Вы виноваты только в том, что употребили во зло наше доверие. Преступления же двоеженства вы не совершали...
   -- Как, выше высочество! -- вскричал Рауль, совершенно забыв этикет. -- Вы знаете?..
   -- Я знаю истину, -- перебил регент.
   -- Но каким образом?
   -- Маркиз де Тианж, который был вашим сообщником и которого я допросил, все открыл мне. Жанна де Шанбар никогда не была вашей женой.
   -- Ваше высочество... -- пролепетал Рауль.
   -- Молчите, сударь! -- вскричал регент, -- и слушайте меня!.. С той минуты, когда вы сделались виновны только против меня одного, с той минуты, когда я уже не должен быть мстителем за дерзкое нарушение закона, я становлюсь единственным властелином вашей участи. Я один могу наказывать и прощать. Я взвесил ваши поступки, обсудил не только вашу вину, но и причины, которые заставили вас их совершить, и нашел много обстоятельств, извиняющих вас...
   Регент остановился. Рауль слушал, но не понимал, и ему казалось, что он в эту минуту служит игрушкой странного и невероятного сна. В самом деле, кто бы мог не только поверить, но даже предположить, что Филипп Орлеанский, без всякой видимой причины, вдруг стал защитником того самого человека, который так жестоко оскорбил его? Что бы могло все это значить? Не хотел ли регент поймать виновного на слове? Вот о чем спрашивал себя Рауль, и ответ на все эти вопросы скоро последовал,
   -- Да, -- продолжал регент, -- вы составили себе не очень ясное понятие о важности вашего поступка. Вы не подумали, что, желая обмануть меня искусной фантасмагорией, вы оскорбляли в моей особе достоинство короля, которого я представляю. Вы хотели освободиться от соперницы, хотели уничтожить эту женщину, которую еще вчера я называл Антонией Верди, а теперь называю мадам де ла Транблэ... Вы употребили для этой борьбы странное оружие, которое случай дал вам в руки, и думали, что имеете на это право... Правда ли это, кавалер де ла Транблэ?
   -- Правда, ваше высочество, -- отвечал Рауль.
   -- Вы видите, до чего доходит моя благосклонность к вам, -- продолжал Филипп, -- и, без сомнения, удивляетесь. Эта благосклонность будет простираться еще далее, если вы захотите... Маркиз де Тианж, который был только вашим сообщником, уже находится в Бастилии, где ему долго придется размышлять о своих преступлениях... Вы же, напротив, можете быть свободны сию минуту.
   Регент остановился.
   -- Свободен и сию же минуту? -- живо повторил Рауль.
   -- Да.
   -- Позвольте мне спросить ваше высочество, что должен я сделать для этого?!
   -- Согласиться на некоторые условия, которые я вам предложу.
   "Тайная мысль обнаруживается!.." -- подумал Рауль.
   -- Как! Ваше королевское высочество удостаиваете предлагать мне условия! -- вскричал он. -- Когда имеете право давать мне приказания!..
   -- Я хочу предоставить вам выбор между Бастилией и этими условиями...
   -- Выбор известен заранее, ваше высочество...
   -- Как знать? -- заметил регент.
   -- Удостойте объясниться, и вы оцените мое повиновение...
   -- Выслушайте же меня и взвесьте мои слова. Я сейчас велю отдать вам шпагу; вы сядете в мою карету и вернетесь домой. Там вы выдумаете какую-нибудь басню, чтобы оправдаться перед Жанной де Шанбар в том, что вы уехали утром таким странным образом. Вы скажете этой молодой женщине, что я хотел вас видеть, что вы более прежнего пользуетесь моею милостью и что в доказательство этой особенной милости я предоставляю вам вместе с нею помещение в Пале-Рояле...
   "Ах! -- с ужасом подумал Рауль, -- тайная мысль... вот она -- эта тайная мысль..."
   -- Сегодня же, -- продолжал регент, -- сейчас же вы приедете с Жанной де Шанбар в вашу новую квартиру. Вечером вы оба будете ужинать со мною, а завтра, на рассвете, я назначаю вас дипломатом, и вы отправитесь в Англию с моим поручением...
   -- Один, ваше высочество? -- осведомился Рауль.
   -- Естественно.
   -- Но, ваше высочество, -- сказал наш герой с притворным простодушием и как бы не угадывая замысла регента, -- если я уеду завтра утром на рассвете, что же будет с моей женой?
   У Филиппа Орлеанского появилась на губах та неопределенная улыбка, о которой мы уже говорили.
   -- Кавалер де ла Транблэ, -- мягко отвечал он, -- вашу жену зовут Антонией Верди, и если вы хотите взять ее с собой, я не буду вам препятствовать...
   Рауль потупил голову и погрузился в мрачные и глубокие размышления. Регент оставил его на несколько минут в этом положении.
   -- Ну, кавалер, -- сказал он наконец, -- решились ли вы?
   -- Решился, ваше высочество, -- отвечал Рауль, поднимая голову.
   -- Вы, без сомнения, обдумали неизбежно предстоящую вам перспективу?
   -- Обдумал, ваше высочество.
   -- Что же вы выбрали, Бастилию или Англию?
   -- Англию, ваше высочество.
   Филипп сделал радостное движение, но тотчас скрыл его.
   -- Вы правы, -- сказал он потом, -- вы, верно, честолюбивый кавалер?
   -- Как всякий светский человек, ваше высочество.
   -- Ну, я позабочусь о зашей участи; и так как я не сомневаюсь, что вы искусно исполните ваше дипломатическое поручение, то вы можете пойти далеко.
   -- Принимаю предсказание вашего высочества с уважением и признательностью...
   -- Вы сейчас же будете освобождены, кавалер... Я жду от вас только одного.
   -- Что прикажете, ваше высочество?
   -- Дайте мне слово дворянина, что ваше согласие не скрывает намерения к побегу и что вы сегодня же возвратитесь в Пале-Рояль с Жанной де Шанбар...
   -- Клянусь вашему королевскому высочеству, -- отвечал Рауль, -- клянусь словом дворянина (он сделал ударение на последних словах), что не буду даже покушаться на невозможный побег, который, впрочем, очень далек от моих мыслей... Клянусь, что сегодня же возвращусь в Пале-Рояль и привезу с собой Жанну де Шанбар.
   -- Хорошо, -- сказал регент, два раза позвонив в колокольчик.
   Явились дежурный и полицейский.
   -- Кавалер де да Транблэ свободен, -- сказал Филипп Орлеанский, обращаясь к последнему. -- Возвратите ему шпагу!

CCX. Громовой удар

   А Слушая циничные предложения регента, Рауль говорил себе, что сейчас надо во что бы то ни стало избавиться от запоров жадной Бастилии, которая так редко выпускала свою добычу. Для этого ему нужно было обмануть Филиппа, спрятаться на несколько дней с Жанной в надежном убежище -- а развалины Проклятого Замка представляли ему это убежище -- потом оставить Францию навсегда и искать в каком-нибудь гостеприимном уголке земли спокойствия и счастия в любви. Все это могло осуществиться и даже довольно легко: Рауль имел два часа свободы. И эти два часа -- неслыханный случай, непонятная милость судьбы! -- Филипп Орлеанский сам давал ему. Правда, регент потребовал от него торжественной клятвы, что он не будет искать случаев к побегу и что сегодня же вернется в Пале-Рояль вместе с Жанной. Он взял с него слово дворянина!.. Рауль смело дал клятву; но мы знаем уже, что подобная клятва не связывала нашего героя. Впрочем, если бы он и в самом деле был дворянином и настоящим кавалером де ла Транблэ, мы думаем, что он без угрызения совести нарушил бы такую клятву, и почему нам не сознаться -- в настоящем случае мы были бы очень снисходительны к его клятвопреступлению.
   Получив свою шпагу из рук полицейского и поблагодарив регента за оказанную милость, Рауль должен был ждать с четверть часа, прежде чем ему сказали, что карета, которая должна была отвезти его домой, готова. Зная, что в Пале-Рояле целый день и ночь стояли готовые экипажи, Рауль удивился этой заминке. Однако он скоро угадал ее настоящую причину. Подозрительные физиономии двух лакеев, которые должны были сопровождать молодого человека, дали ему понять, что регент, делая вид, будто совершенно полагается на его слово, посылал с ним шпионов, которым поручено было наблюдать за ним.
   Перед воротами дома, в котором жил Рауль, прохаживались люди, лица которых, не менее подозрительные, ясно обнаруживали, к какому почтенному классу общества принадлежали они. Это, однако, нисколько не обеспокоило нашего героя, который обладал множеством способов избегнуть всех шпионов на свете. Решительными шагами взошел он на большую лестницу, которая вела на первый этаж. Когда он позвонил, в передней послышались чьи-то шаткие шаги. Дверь растворилась, и Жак, с лицом расстроенным, красным и распухшим от слез, явился на пороге. При виде Рауля он вскрикнул от изумления и радости и, совершенно позабыв о расстоянии, разделявшем слугу и господина, бросился к нему на шею, с любовью прижал его к сердцу и вскричал голосом прерывистым и едва внятным:
   -- Ах, кавалер!.. это вы, мой добрый господин... а я уже думал, что более не увижу вас...
   Несмотря на свой обыкновенный скептицизм, Рауль был глубоко тронут этой искренней нежностью, дружески пожал руку своего верного камердинера и сказал ему:
   -- Благодарю, мой добрый Жак! ты меня любишь, и я плачу тебе тем же!.. Теперь друг мой, не будем терять ни минуты... ни секунды... только быстрота может избавить нас от опасности... Запри хорошенько эту дверь, пока я пойду за мадам...
   Он сделал было два шага по комнате, как Жак остановил его, и обильные слезы потекли из глаз верного слуги.
   -- Что это значит? -- спросил Рауль, взволнованный мрачным предчувствием. -- Зачем ты меня останавливаешь? О чем ты плачешь? Что здесь случилось? Какое еще несчастье угрожает мне?
   -- Кавалер... -- пролепетал Жак, -- кавалер... госпожа...
   -- Ну?
   -- Не ищите ее...
   -- Как не искать!.. отчего?
   -- Ее нет здесь...
   -- Ах! Боже мой! -- вскричал Рауль. -- Но где же она?.. где же она?..
   -- Она ушла... и никогда... -- она сама сказала это -- никогда не вернется...
   -- Жак! Жак! -- закричал Рауль в ужасе. -- Подумал ли ты о том, что ты говоришь?..
   -- О! мой кавалер... мой бедный кавалер... увы! я говорю правду... Она ушла... ушла навсегда...
   -- Но это невозможно! Да. Это невозможно! Не правда ли, невозможно?! Но отвечай мне, Жак! Отвечай же!..
   Во взоре Рауля было замешательство. Он сильно потряс руку своего камердинера; Жак отвечал только стоном. Рауль выпустил его руку и упал на стул. Он сидел несколько секунд, судорожно сжимая голову обеими руками. Ему казалось, что мозг его разлетится.
   -- Нет... надо быть спокойным... хладнокровным... -- сказал он вдруг, делая над собою одно из тех ужасных усилий, которые могут убить человека, произведя внезапное воспаление в мозгу. -- Не все еще погибло, может быть... но я должен узнать все... чтобы действовать... Ты видишь, я преодолел свое горе, преодолей и ты свое волнение... я буду расспрашивать тебя точным и ясным образом, отвечай же мне быстро и точно.
   -- Постараюсь... -- пролепетал Жак.
   -- Когда ушла мадам де ла Транблэ?
   -- С час назад.
   -- Ее увезли насильно?
   -- Ах! кавалер, разве в таком случае я был бы жив? Нет, ее не увезли... Она ушла сама...
   -- Чтобы никогда не возвращаться?
   -- Она так сказала.
   -- Но что же случилось в мое отсутствие? Жанна видела кого-нибудь?
   -- Видела, кавалер.
   -- Кого? -- говори скорей!
   -- Даму...
   -- Что еще за дама?
   -- Не знаю -- она была в маске...
   -- Кто ей отворял?
   -- Я.
   -- Что она тебе сказала?
   -- Что она приехала из Пале-Рояля, что вы в Бастилии и что для вашего спасения она непременно должна сейчас же поговорить с мадам де ла Транблэ...
   -- И тогда?
   -- Я доложил хозяйке... Она тотчас выбежала навстречу к этой незнакомке, провела ее в Восточную гостиную и затворила за собою дверь...
   -- Сколько времени продолжалось это свидание?
   -- Около четверти часа... Вскоре я услыхал рыдания... потом госпожа закричала:" Но это невозможно!" -- а голос незнакомки, голос, который я как будто где-то слыхал, отвечал:" Вот доказательства!" Тогда рыдания послышались опять. Потом наступило молчание... дверь вскоре отворилась, незнакомка в маске прошла мимо меня, сказав на прощанье:" До свидания, Жанна де Шанбар!" и ушла.
   -- А! дочь сатаны! -- прошептал Рауль, который понял, кто была эта таинственная незнакомка. -- А! гнусная Венера!.. Проклятая Антония!! в жилах твоих недостанет крови, чтобы заплатить мне за все мучения, которые ты заставила меня выстрадать!! Продолжай, -- сказал он Жаку прерывающимся голосом, -- продолжай!
   -- Дверь гостиной осталась отпертой... я слышал, как госпожа стонала, так что сердце разрывалось; я испугался, подумав, недурно ли ей, и так как Онорина ушла на целый день, я взял смелость войти... Ах! кавалер, какое ужасное зрелище представилось мне... Бедная мадам!.. бедная, милая мадам!.. она лежала на ковре, уткнув голову в подушки дивана, и рыдала так, что вздрагивала всем телом.

CCXI. Отъезд

   Слезы Жака полились опять, волнение душило его, и он не мог говорить. Стоя неподвижно напротив него -- с лицом, искаженным страшными мучениями, с помутневшим взором -- Рауль походил на статую изумления или отчаяния. Спустя несколько секунд Жак продолжал:
   -- Я подошел к госпоже и заговорил с ней, сам не зная о чем... у меня мысли перепутались, когда я увидел ее в таком состоянии... Услышав мой голос, она задрожала и встала. Нельзя сказать, чтобы она была бледна... Нет, на лице ее была не бледность... Белый мрамор и воск показались бы румянами в сравнении с ним. Даже губы как будто помертвели. Взгляд ее устремился на меня, но я думаю, что она меня не видела... Мне кажется, она не видала ничего... Я спросил ее почтительно, не больна ли она, но не получил никакого ответа. Тогда я сказал:" Кавалер, наверно, выйдет из Бастилии и, может быть, скорее, чем думают. Невозможно, чтобы он был виновен; притом регент добр; он простит, и кавалер вернется..."
   Я еще не успел докончить эту фразу, как барыня вскрикнула, провела обеими руками по лбу и начала говорить словно во сне:" Он вернется... Это правда... Он вернется... Поэтому я должна уйти..."
   -- Я думал, что она помешалась от горя, и почти испугался... Мне больше хотелось, чтобы печаль ее выразилась в рыданиях. Наконец она вошла в спальню, куда я не посмел идти за ней. Она вдруг стала очень спокойна и шла медленными, но твердыми шагами. Через минуту она вышла в гостиную, где я ждал ее, набросила на плечи шубу, закрыла капюшоном лицо и, остановившись передо мною, сказала мне:" Жак, друг мой, ты добрый и верный слуга... Я думаю, что ты меня любишь..."
   "Ах, сударыня, -- вскричал я, -- я только и люблю на свете, что вас и кавалера..."
   "Сохрани же это из любви ко мне, друг мой, -- продолжала она, подавая мне маленький перстень. -- Я тебе даю эту вещь не потому, чтобы она была ценная, а на память. Она моя, она принадлежала моей матери... иначе я не могла бы располагать ею".
   Я был так глубоко тронут, что с трудом нашелся поблагодарить ее... Потом, когда барыня пошла к двери, я спросил ее:
   "Вы уходите?.."
   "Да, друг мой, -- отвечала она, -- ухожу..."
   "Прикажете мне идти за вами?.."
   "Не только не приказываю, но запрещаю..."
   "По крайней мере, вы скоро вернетесь?.."
   "Я никогда не вернусь..."
   "Никогда?" -- повторил я, не веря своим ушам.
   "Никогда! никогда!" -- ответила она во второй и в третий раз.
   Тогда мне пришла в голову страшная мысль.
   "Боже мой! Боже мой! -- пролепетал я. -- Стало быть, мне еще не все известно!.. Неужто кавалер умер и вы тоже хотите умереть..."
   Капюшон, опущенный на лицо ее, позволял мне видеть только ее рот и подбородок. Я увидал улыбку на ее бледных губах, но какую улыбку! Ах! если я проживу сто лет, я не забуду ее никогда! Потом она отвечала:
   "Успокойся, друг мой, твой господин не умер... Если бы он умер, я могла бы жить..."
   "Эти слова, кавалер -- слова, которые мне действительно еще слышатся и до сих пор -- перевернули мой рассудок и пригвоздили меня к месту... Когда я опомнился, то был в комнате один. Госпожа ушла... ушла, чтобы никогда не возвращаться -- она сама так сказала. Я видел, что она говорила правду -- она не вернется, кавалер; не вернется никогда!
   Жак замолчал. Долго молчал и Рауль после окончания этого печального рассказа.
   -- Послушай, мой добрый, мой верный Жак, -- сказал он наконец, -- теперь ты будешь уже не слугой моим, а другом... Еще сию минуту, пока ты рассказывал, я хотел умереть. Но умирать теперь было бы низостью. Мы должны найти мою возлюбленную Жанну и отомстить презренной твари, которая была причиной стольких несчастий...
   -- Ах, кавалер, -- вскричал Жак, -- прежде всего надо найти госпожу, а потом будет время отомстить.
   -- Мы найдем ее, клянусь тебе! Голос, никогда меня не обманывавший, говорит мне это!
   -- Да услышит вас Бог!
   -- Поспешим же уйти отсюда. Дом окружен шпионами.
   -- Как же быть?
   -- Они, наверно, не знают тайного прохода, который ведет на улицу Шерш-Миди, через комнату Магов. Мы выйдем через этот проход, но на всякий случай переоденемся и вооружимся. Горе тому, кто захочет захватить меня! Клянусь честью, враги не возьмут меня живого!
   -- И я также, кавалер, -- вскричал Жак, -- и я также дам себя убить прежде, чем вы будете в плену!..
   -- Ступай же, друг мой, отопри тайный проход, пока я в последний раз войду в спальню, в это божественное святилище любви и счастия, которое я уже не увижу более...
   Жак повиновался.
   Оставшись один, Рауль с трепетом переступил через порог тихого убежища, в котором он был так счастлив. Странное дело: самые развращенные души, самые холодные сердца тают от пламени горя, как воск в жаровне!.. Рауль, едва веривший в Бога -- Рауль, не молившийся с тех пор, как, прогнанный из замка Ла Транблэ наследниками его приемного отца, он склонялся на едва зарытую могилу маркиза Режинальда, Рауль теперь молился о том, чтобы Господь возвратил ему его возлюбленную... Потом, опустившись на колени перед одиноким ложем, он покрыл поцелуями и слезами изголовье, на котором столько ночей покоилась очаровательная головка Жанны и которое еще сохраняло нежное благоухание ее светло-русых волос.
   Когда Рауль приподнялся, он услыхал еще яснее голос своих предчувствий, который говорил душе его: "Ты найдешь ее!.."
   Несколько оживленный этой смутной надеждой, Рауль сжег некоторые бумаги, не желая, чтобы они попались в руки полиции, и наполнил золотом небольшой мешок, в котором могло уместиться тысяч двадцать ливров. Потом он отправился с Жаком, ожидавшим его у тайного прохода, в комнату Магов где, как нам известно, находилось множество различных костюмов всех возможных цветов и на какой угодно рост. Там он переоделся и загримировал себе лицо, так что его невозможно было узнать.

CCXII. Два старых воина

   Случайности жизни, исполненной приключений, сделали Рауля величайшим мастером в искусстве гримироваться. Никакой актер той эпохи и, без сомнения, также современных театров не сумел бы загримировать себя лучше его.
   Рауль решился придать себе и Жаку наружность и физиономию отставных солдат, костюм которых составлял нечто среднее между военным и гражданским платьем. Это переодевание предоставляло еще и ту неоценимую выгоду, что позволяло иметь оружие, не привлекая ничьего внимания.
   В несколько минут, с помощью жидкости, заключавшейся в одной из бесчисленных склянок, стоявших в величайшем порядке в шкафу, Рауль придал лицу своему и Жака смуглый цвет, отличающий лица старых вояк, целых сорок лет подвергавшихся бурям и непогодам. И господин и слуга наклеили себе длинные седые усы, загибавшиеся кверху, брови сделали погуще и пощетинистее и навели несколько морщин на щеках. Жесткие и седые парики покрыли их головы. Старинного покроя синие мундиры с белыми отворотами, серые штаны, длинные черные ботфорты, поднимавшиеся выше колен, и надетые набекрень изношенные плоские шляпы с потускневшими кокардами докончили превращение.
   -- Кавалер, -- заявил Жак, глядя на своего хозяина, -- встреть я вас на улице, я не узнал бы вас, хотя бы от этого зависело спасение и вашей и моей жизни.
   -- Так и надо, -- сказал Рауль. -- Теперь слушай же хорошенько и помни, что я тебе скажу: до нового распоряжения сделай мне удовольствие -- отвыкни от привычки называть меня беспрестанно кавалером.
   -- Как же я должен называть вас, кавалер?
   -- Называй меня "друг".
   -- Друг?
   -- Да. Это коротко и просто, как ты видишь...
   -- Конечно, кавалер...
   -- Опять?
   -- Конечно, друг... Ах! кавалер, по-видимому, это так просто и легко, но мне трудно будет привыкнуть...
   -- Ты понимаешь, что это необходимо... Теперь я уже не дворянин... мы оба старые солдаты, стало быть, люди равные... если же ты будешь называть меня кавалером, несмотря на мое переодевание, то лучше уж кричать во все горло, кто я таков...
   -- Я это понимаю, друг, и постараюсь не изменить вашему инкогнито...
   -- Хорошо; но это еще не все. Ты должен не только разговаривать со мною фамильярно, но и говорить мне "ты"...
   -- Говорить "ты" вам, кавалер... то есть говорить вам "ты", друг! Я никогда не буду в состоянии!..
   -- Я говорю тебе, что это необходимо...
   -- Но, друг...
   -- Я хочу!
   -- Хорошо, друг... я вам... я тебе буду говорить "ты"... но, Боже мой! Боже мой!.. как это трудно...
   -- Привыкнешь. Начни же сейчас, попроси меня, например, застегнуть тебе портупею...
   -- Друг, -- пролепетал Жак, -- осмелюсь ли я попросить тебя потрудиться застегнуть мне портупею.
   -- Не так! Совсем не так!
   -- Как же надо сказать?
   -- Надо сказать просто: дружище, застегни мне портупею...
   -- Но это грубо!
   -- Тем лучше.
   -- Ах! Боже мой! как же быть?.. Но я постараюсь...
   -- Соберись с духом.
   -- Друг, застегни мне портупею...
   -- Вот так!
   И Рауль, повинуясь просьбе, которой он с таким трудом добился от своего слуги, застегнул портупею Жака, на которой висел длинный палаш, совершенно вышедший из моды. Впрочем, в сильной руке этот палаш мог быть грозным оружием.
   -- В свою очередь, -- сказал он потом, -- и ты окажи мне такую же услугу...
   Жаку более нравилось повиноваться, чем приказывать. Он поспешно застегнул портупею Рауля, на которой тоже висел палаш не менее длинный и не менее острый.
   -- Друг, -- сказал он потом, -- я хочу просить у тебя милости...
   -- Проси, друг мой, проси.
   -- Позволь мне, друг, не говорить тебе "ты", когда мы будем одни.
   -- Тебе этого очень хочется?
   -- О! больше всего на свете... Из вещей такого рода...
   -- Ну, я согласен, но с условием... Когда мы будем на улице, в тех местах, где много народу, везде, наконец, где могут нас слышать, ты должен обращаться со мною с большей фамильярностью, с большей смелостью, чем теперь.
   -- Да, друг, обещаю тебе, -- сказал Жак решительным тоном. -- Хорошо так, кавалер? -- прибавил он потом.
   -- По крайней мере, гораздо лучше. Теперь поспешим закончить все приготовления; мне хочется поскорее выбраться из этого дома.
   -- Мне кажется, что мы готовы.
   -- Еще не совсем.
   -- Чего же еще недостает?
   -- Ты увидишь. Отвори последний шкаф направо...
   -- Этот?
   -- Да. Что ты видишь там?
   -- Оружие всякого рода: пистолеты, ружья, карабины...
   -- Возьми две пары пистолетов самого малого размера и положи их на стол... Теперь посмотри, что лежит на верхней полке.
   -- Жестяные ящики и деревянные чашки.
   -- В ящиках порох, в чашках пули... принеси сюда чашку и ящик. Взгляни, нет ли там пороховницы?
   -- Есть две роговые, оправленные в серебро.
   -- Наполни их порохом, положи одну себе в карман, а другую подай мне; возьми также дюжину пуль, а я пока заряжу твои и мои пистолеты.
   Минуты через три Рауль и Жак спрятали заряженные пистолеты под платье. Таким образом, не берясь за шпагу, они могли располагать жизнями четырех человек. Рауль засунул задний карман кожаный мешок, наполненный золотом, и сказал:
   -- Вот теперь мы совсем готовы... пойдем.
   -- Куда?
   -- Я сам еще не знаю... Прежде всего надо выйти отсюда, а выбравшись на свободу, мы придумаем.
   -- Друг, еще один вопрос: если нас вздумают арестовать, что надо делать?..
   -- Стрелять в упор. Следовательно, мы успеем размозжить головы четверым.
   -- А потом?
   -- Обнажить шпаги, проложить, если можно, дорогу и убежать.
   -- А если бежать не удастся?..
   -- В таком случае надо умереть, защищаясь сколько будет силы. В выборе между Бастилией и смертью нечего колебаться. Все-таки я предпочитаю смерть.
   -- Понял и буду следовать твоему примеру, друг.
   -- Пойдем же.
   -- Иду, друг, иду...
   Рауль вышел из комнаты Магов в переднюю и осторожно растворил дверь, которая вела на лестницу. Лестница была пуста. На дворе Рауль и Жак встретили хозяина гостиницы "Царь Соломон" Самуила. Этот старый, маленький, тщедушный и плешивый жид, не заметивший, чтобы в его гостиницу входили два солдата, которые теперь были у него перед глазами, взглянул на Рауля и Жака с глубоким удивлением и уже хотел было обратиться к ним с грубой бранью, но не успел. Рауль остановился перед ним к, не произнеся ни одного слова, сделал масонский знак. Как только старик увидел этот знак, он тотчас сорвал со своего обнаженного черепа бархатную шапочку и, поклонившись низко, как только мог, пропустил господина и слугу. Рауль прошел по двору тяжелой походкой старого солдата. Жак шел за ним, подражая ему как умел.
   У ворот Рауль остановился и, крутя правой рукой свой длинный ус неподражаемым жестом, быстро и осторожно осмотрелся по сторонам. Однако физиономия его не потеряла в эту минуту выражения глубокого равнодушия. Осмотр этот совершенно успокоил кавалера. Он не увидал никого, кроме озабоченных делами граждан или мирных прохожих: одни спешили туда, куда призывали их дела, другие прогуливались, как гуляют в Париже -- без цели, только затем, чтобы убить время. Улица была свободна. Очевидно, шпионы не подозревали существования тайного прохода, соединявшего оба дома.
   Рауль сделал знак Жаку и, взяв его под руку, пошел по улице, напевая веселый куплет, хотя сердце его разрывалось от тоски. Скоро дошли они до набережной, и Рауль прошел Новый мост, не замедляя своей воинственной и твердой походки. Жак рассудил, что может воспользоваться правом, которое давала ему дозволенная фамильярность;
   -- Друг, -- спросил он. -- Куда мы идем?
   -- На улицу Круассан, -- отвечал Рауль. -- Кажется, там мы не встретим опасности, по крайней мере сегодня... мне нужно подумать с час, со спокойной головой, прежде чем я решусь на что-нибудь...

CCXIII. Улица Круассан

   Мы уже знаем, что Рауль -- под чужими именами -- имел таинственные квартиры почти во всех кварталах Парижа. Мы уже были в его квартире на улице Круассан в то время, когда он велел отнести туда бесчувственного дона Реймона Васкончеллоса. Эти квартиры Рауль по большей части с умыслом избирал в таких домах, где не было привратника. Притом он всегда устраивал так, чтобы они могли отворяться снаружи только посредством механизма, тайна которого была известна ему одному. Итак, Рауль имея все причины на свете думать, что самым искусным сыщикам из полиции регента долго пришлось бы обыскивать Париж, прежде чем удалось найти эту квартиру, в которой он не бывал и двух раз в год. Поэтому кавалер, добравшись до этого уединенного места, мог считать себя в совершенной безопасности, по крайней мере, на несколько часов.
   Войдя а комнату, он упал на стул, закрыл лицо руками и начал размышлять. Куда отчаяние могло увлечь Жанну? Где отыскивать ее? Какие употребить средства, чтобы иметь, по крайней мере, возможность напасть на след ее? Вот такие вопросы задавал себе Рауль; вот проблемы, разрешения которых он отыскивал с жаром. И чем более мысль его углублялась в эти бездны сомнения и неизвестности, тем более он примечал, с подавляющей печалью, но не теряя мужества, что блуждал в непроходимом лабиринте, в котором, за недостатком спасительной нити, мог заблудиться совершенно.
   В самом деле, Жанне не у кого было укрыться; у нее не было приятельницы, у которой она могла бы попросить убежища... Где же была она?.. Правда, некоторые монастыри оказывали скромное гостеприимство всем несчастным, всем отчаявшимся, но если в настоящую минуту для Рауля существовало что-то невозможное, так это именно вход в монастыри. Так как теперь он сам был принужден скрываться, подобный поступок легко выставил бы его наружу; притом, если бы даже он и захотел подвергнуться риску почти верного ареста, то какое право он имел требовать Жанну де Шанбар, которую обманул таким недостойным образом и в отношении которой не мог загладить своего преступления? Кроме того, в ушах и в сердце Рауля каждую минуту раздавались страшные слова, произнесенные молодой женщиной и переданные ему Жаком. Он помнил, что она сказала:
   "Если бы он умер, я могла бы еще жить..."
   Стало быть, Жанна решила умереть. Может быть, в этот самый час, когда Рауль отыскивал средства найти ее, она была уже мертва! Напрасно Рауль силился прогнать эту ужасную мысль -- она беспрестанно возвращалась к нему, со странной настойчивостью, и окончательно расстроила его мысли.
   "Если я останусь в таком бездействии еще на один час, -- думал Рауль, -- я сойду с ума!"
   И чтобы избавиться от этого нового несчастья, которое казалось ему неизбежным, Рауль решился тотчас же приняться за дело... Очевидно, он должен был действовать наудачу, потому что не имел никаких данных, которые мог бы принять за основание в своих поисках.
   -- Пойдем, друг мой, -- сказал он вдруг Жаку, вставая, -- пойдем отыскивать ее...
   Где же, кавалер? -- спросил слуга, испугавшись лихорадочной восторженности, которая была ясно видна на лице его барина.
   -- Везде, -- отвечал Рауль.
   Жаку пришлось удовольствоваться этим ответом, несмотря на всю его неопределенность, и верный слуга последовал за своим барином.
   Мы не станем входить в подробности бесчисленных и не имеющих никакого результата поисков, которые господин и слуга предпринимали в этот вечер и в два следующие дня. Они обегали весь город, и Рауль раз по двадцати в час обращался с разными вопросами к лавочникам, сидевшим у своих лавок, к посыльным, стоявшим на углах улиц, к нищим, протягивающим руки, к фиглярам, собиравшим вокруг себя праздную толпу. Всем Рауль описывал Жанну и спрашивал, не видали ли молодую женщину, имевшую эти приметы. Никто не смеялся кавалеру в лицо, потому что его длинные усы, длинная шпага и воинственная физиономия каждому внушали уважение; но когда он проходил -- лавочники, фигляры, посыльные и нищие следовали за ним глазами и, пожимая плечами, говорили:
   -- Сумасшедший!..
   На второй день Рауль от беспокойства о Жанне позабыл даже об угрожающей опасности и довел свою беззаботную отвагу даже до того, что воротился в гостиницу "Царь Соломон", чтобы расспросить Самуила, как расспрашивал многих. Самуил знал не более других. Жанна не показывалась, а полиция, открыв тайный проход, который вел в комнату Магов, обыскала гостиницу, но не нашла ничего.
   Вечером на второй день Рауль воротился на улицу Круассан, разбитый усталостью и опечаленный неудачей.
   -- Мы не можем продолжать жить таким образом, -- сказал он Жаку, -- в сто раз лучше умереть, чем страдать так, как я страдаю эти два дня... Но, кажется, наконец мне удалось найти средство кончить все так или иначе...
   -- Какое средство, кавалер?..
   -- После узнаешь; в настоящую минуту нам нечего входить в бесполезные подробности; у нас есть другое дело...
   Рауль вынул мешочек с деньгами и отсчитал пятьдесят луидоров.
   -- Возьми это золото, -- сказал он Жаку.
   -- Что мне с ним делать? -- спросил Жак.
   -- Не знаешь ли ты где-нибудь поблизости человека, у которого можно было бы нанять лошадей?
   -- Знаю, кавалер.
   -- Ступай же к этому человеку, дай ему сумму, какую он потребует в обеспечение, вели оседлать двух самых лучших лошадей и приведи их сюда. Много времени тебе потребуется?
   -- Договориться с хозяином мне недолго, но пока конюхи будут, по обыкновению, лениво седлать лошадей, так с час пройдет...
   -- Хорошо. Теперь четверть девятого; в четверть десятого я выйду...
   -- Вы меня найдете перед воротами; я сделаю вид, будто прогуливаю лошадей.
   Жак вышел. Рауль тотчас же отворил гардероб и совершенно переоделся. Он смыл с лица смуглый цвет и стер морщины, сохранив, однако, усы. Штиблеты он заменил сапогами со шпорами, а мундир старинного покроя чопорным бархатным охотничьим кафтаном. Вместо солдатского палаша он надел щегольскую шпагу. Кавалера легко было узнать в этом костюме, но так как наступила ночь и он выезжал из Парижа, то опасность была невелика.
   Окончив эти приготовления, молодой человек взглянул на часы. Они показывали девять часов. Он подождал еще несколько минут. Посреди улицы, в двадцати шагах от ворот дома, он увидал человека с двумя лошадьми. Он подошел к нему и шепнул:
   -- Это я, Жак.
   Схватив за узду одну из лошадей, Рауль быстро вскочил в седло. Жак тотчас же последовал его примеру.
   Заметив новое и внезапное превращение своего барина, Жак с величайшим трудом удержался от возгласа удивления.
   -- Хороши эти лошади? -- спросил его Рауль.
   -- Лучшие в конюшне. Чтобы уговорить хозяина дать мне их, я должен был оставить ему пятьдесят луидоров, и то он насилу согласился. Я не утверждаю, что эти лошади чистокровные, но кажется, достаточно сильны. Мне кажется, что на них без труда можно сделать двенадцать лье до утра.
   -- Больше и не нужно, -- сказал Рауль, пришпорив свою лошадь, которая побежала ровной и спокойной рысью.

CCXIV. Взлом и приступ

   План Рауля был очень простым. Может быть, он и не представлял большой возможности достигнуть успеха, но все-таки это была ветвь, за которую молодой человек мог еще ухватиться среди крушения своих надежд. Он хотел отправиться в замок Ла~Бом, который уже известен нашим читателям под названием Проклятого Замка, созвать своих сообщников и, пользуясь той властью, которую передала ему бедная королева Эмрода, отправить их в Париж с обещанием огромной награды тому, кто отыщет следы пропавшей Жанны.
   Почти все фальшивомонетчики были прежде разбойниками и находились в хороших сношениях с низшими агентами полиции, которые в ту эпоху набирались из числа умных преступников, покупавших безнаказанность ценой будущих заслуг. При содействии всех этих людей -- содействии деятельном, потому что за него будет дорого заплачено, -- очевидной была возможность ухватиться за конец ариадниной нити, напрасно отыскиваемой до сих пор. Жак, которому барин сообщил свой план, нашел, что мысль очень хороша.
   Между тем всадники выехали из Парижа, проехали Нантер, в котором родилась святая Женевьева, покровительница Парижа, и в котором в наше время продают пирожки, не совсем свежие, и увенчивают девушек, не совсем добродетельных; потом спящий Рюель, этот почти королевский замок, над которым еще парила страшная и всемогущая тень великого кардинала. Они проскакали мимо леса, который впоследствии должен был уступить место Мальмезонскому парку. Мельмезон! тихое жилище доброй и очаровательной императрицы, которая оставила после себя одни только сладостные и трогательные воспоминания! Они достигли Буживаля, в котором тогда еще не смотрелось в спокойные воды Сены такое множество грациозных и кокетливых вилл.
   Все это время всадники ехали крупной рысью; но, проехав последние дома Буживаля, Рауль придержал лошадь за поводья, и послушное животное тотчас замедлило свой шаг. Жак, державшийся до сих пор в почтительном отдалении, предположил, что барин хочет говорить с ним, и в две секунды очутился возле него.
   -- Друг мой, -- сказал ему Рауль, -- не знаешь ли ты другой дороги на Сен-Жермен?
   -- Нет, кавалер, -- отвечал Жак, -- не знаю...
   -- Тем хуже! -- прошептал Рауль.
   -- Позвольте спросить, почему вы желаете ехать по другой дороге?
   -- Разве ты не понимаешь, -- сказал молодой человек тихо, -- что в ту минуту, когда мы будем проезжать мимо Маленького Замка, мимо Жанны, сердце мое разорвется?
   -- Не теряйте мужества, кавалер, -- пролепетал Жак, -- не отчаивайтесь, вы найдете мадам...
   -- Ты так думаешь?
   -- Точно, кавалер, я в этом уверен! -- отвечал Жак с наигранной убежденностью, которой в нем совсем не было.
   -- Да услышит тебя Бог! -- сказал Рауль. -- Но проедем Маленький Замок скорее, потому что, право, я чувствую себя слабым как ребенок...
   И пришпорив лошадь, Рауль поскакал галопом. Благородное животное пожирало пространство как фантастический конь в балладе Бюргера. Через несколько минут замок Шанбар показался мрачной массой среди темноты безлунной ночи. Во второй раз Рауль вонзил шпоры в бока своей лошади и хотел проехать, не поворачивая своей головы. Но непреодолимое влечение, более сильное, чем его воля, притягивало его глаза к фасаду этого жилища, за гостеприимство которого он заплатил низким, преступным обманом.
   Вдруг Рауль глухо вскрикнул и разом остановил бешеный бег своей лошади, как это делают на своих странных скачках арабы. Лошадь прыгнула в сторону и упала. Рауль быстро выпутался из стремян и побежал к Маленькому Замку. Жак, который только что подъехал и спрашивал себя, не припадок ли сумасшествия сделался с его барином, поднял в свою очередь глаза га дом и также вскрикнул...
   В одном из окон первого этажа горел свет и именно в той самой комнате, которая была девственной спальней Жанны де Шанбар! Кто же, кроме самой Жанны, мог находиться в этом доме и в этой комнате в такое время и в такой час?
   Мы уже сказали, что Рауль бросился к замку, но, добежав до двери, он вдруг остановился, не зная, что ему делать. Между тем Жак, привязав к дереву обеих лошадей, подошел к своему господину и спросил его шепотом:
   -- Надо постучать, кавалер?
   -- Сохрани Бог, -- отвечал Рауль тоже шепотом. -- Если Жанна здесь и если она не хочет меня видеть, то, догадавшись, что это я, она убежит... И я снова ее потеряю...
   -- Как же быть?
   -- Надо войти не стучась.
   -- Это невозможно.
   -- Ничего нет невозможного, когда захочешь!
   -- Но эта дверь дубовая, массивная, с огромными гвоздями... она выдержит добрый приступ.
   -- Постараемся высадить ее...
   -- Винты все завинчены изнутри, и с этой стороны ничего нельзя сделать.
   Рауль был вынужден согласиться, что Жак прав: Подумав с минуту, он сказал:
   -- Ну, если мы не можем войти спереди, так войдем сзади...
   И вместе с Жаком он быстро обошел довольно обширную ограду, которая далеко простиралась вокруг дома. Стена была очень высока, а потому нечего было и думать о возможности перелезть через нее без веревок и без лестниц; но в этой стене была маленькая калитка, выходившая в поле; и на эту калитку рассчитывал Рауль. Она была заперта изнутри, но тонкое и уже прогнившее дерево не могло представить большого сопротивления. Рауль одной рукою без труда мог пошевелить ее. Он велел Жаку принести два здоровых кола. Жак тотчас принялся за дело и четырьмя ударами своего гигантского палаша срубил два молодых деревца в соседнем лесу. Раулю были известны слова Архимеда: "Дайте мне только точку опоры, и я переверну весь мир" -- и из этого он заключил, что с рычагом и с точкой опоры он так же легко может поднять старую калитку. Колья были вложены между каменным порогом и дверью. Рауль и Жак налегли на них: петли тотчас заскрипели, калитка зашаталась и через минуту упала на землю. Господин и слуга очутились за оградой, но еще не в доме; к счастью, Жак вспомнил, что в то время, когда кавалер, раненный и почти умиравший, находился в Маленьком Замке, он, бродя по двору, видел под навесом несколько длинных лестниц. Он пошел отыскивать навес, нашел его без труда и воротился с лестницей, которая доходила до окон первого этажа.
   -- Я влезу, -- сказал тогда Рауль, -- разобью стекло, отворю окно, и как бы ни испугалась Жанна -- если только это именно она в доме -- у нее не будет времени убежать.
   -- Но мадам непременно подумает, что это разбойники, -- осмелился заметить Жак.
   -- Ну и что? -- спросил Рауль. -- Какой бы ужас, какую бы ненависть ни внушал я Жанне, она все-таки предпочтет увидеть меня вместо вора или разбойника...
   -- Я не подумал об этом, -- отвечал Жак, -- вы правы, кавалер... Позвольте, я придержу лестницу...
   Рауль снял фальшивые усы, которые оставались еще на нем, достаточно изменяя его лицо; потом быстро влез по лестнице. Он обернул руку носовым платком, чтобы, выдавливая стекло, не обрезать ее. К счастью, стекло едва держалось в раме и выпало, не разбившись. Рауль бросил его в сад; потом, засунув руку в отверстие, отворил окно и очутился в комнате, в которой была навалена ненужная мебель. Темнота была страшная, и, чтобы найти дорогу, Рауль должен был руководствоваться своими воспоминаниями, весьма, впрочем, слабыми. Он, однако, помнил, что из той комнаты, в которой он находился, была дверь в коридор, разделявший дом на две равные части. Одна дверь из этого коридора вела в комнату покойной Мадлены де Шанбар, а через ее комнату надо было пройти в спальню Жанны. Он скоро добрался до двери, выходившей в коридор, а там, держась стены и стараясь заглушить шум своих шагов, наконец достиг двери, которая вела в комнату Мадлены де Шанбар. Эта дверь была не заперта, Рауль вошел в комнату. Прямо перед ним должна была находиться спальня Жанны.

CCXV. Живая или мертвая?

   Рауль остановился на минуту. Среди темноты, окружавшей его, мелькал слабый луч, освещавший нижнюю часть двери, находившейся против него, и показывающий, что за этой дверью должен был находиться предмет его поисков.
   Вдруг Рауль вздрогнул, быстро обернулся и обвел вокруг себя испуганным взором, стараясь проникнуть им сквозь густую темноту. Ему показалось, что он был не один, что кто-то стоял возле него. Странный, правильный, однообразный шум, похожий на стук маятника деревенских часов, поразил его слух и увеличивался каждую секунду. Рауль сделал два шага вперед -- звук последовал за ним; Рауль отступил назад -- звук тоже подался в одно время с ним. Конечно, Рауль был храбр, но в эту минуту дрожь пробежала по всему его телу и капли холодного пота выступили на лбу и на висках. Он ожидал, что сейчас явится перед ним одно из тех приведений, над кабалистическими вызываниями которых окровавленная фигура Мадлены де Шанбар встанет между ним и комнатой Жанны... Но он не видел ничего, кроме мрака, и начал улыбаться невольной и презрительной улыбкой, когда догадался, какие звуки испугали его. Это были глухие и бурные удары его сердца.
   "Полно! ободрись!" -- сказал он сам себе и отворил последнюю дверь. Но едва он переступил через порог, как остановился и, сложив руки, вскрикнул от испуга.
   Рауль не ошибся: он нашел Жанну. Жанна была тут, в нескольких шагах от него, но живая ли?
   В комнате, слабо освещенной светом медной лампы, на черной дубовой кровати, с темными шелковыми занавесками, лежала Жанна и казалась спящей или мертвой. Она была в белом платье, без всяких украшений. Лицо молодой женщины было так бледно, что могло поспорить с матовой белизной ее платья. Длинные ресницы опущенных век бросали тень на щеки, обрамленные золотистыми прядями густых волос. Обе маленькие руки, как будто высеченные из чистейшего мрамора и целомудренно сжатые, крестообразно лежали на груди. В этой погребальной позе, в платье, расстилавшемся длинными складками от шеи до ног, со сложенными руками, с мраморной белизной лица и одежды Жанна де Шанбар походила, как две капли воды, на одну из статуй на гробницах юных королев, черты которых хотели наши предки увековечить.
   Рауль почувствовал, как слезы затуманили его глаза. Рыдания поднялись из сердца его к устам; он упал на колени и схватил руку Жанны. Рука эта была тепла, но можно было чувствовать, что она скоро охладеет. Жанна была еще жива, но уже умирала.
   -- О! моя возлюбленная... моя возлюбленная... -- шептал Рауль, -- если ты оставишь этот мир, и я последую за тобою.
   Жанна сделала движение и раскрыла глаза. Во взоре, который она устремила на Рауля, не было гнева,
   -- Друг мой, -- сказала она таким слабым голосом, что только глубокое безмолвие ночи позволяло его слышать, -- я счастлива, что ты пришел... по крайней мере, я могу сказать тебе, что прощаю тебя от всего сердца и не помню зла, которое ты мне сделал...
   -- Ты не умрешь! -- вскричал Рауль. -- Я не хочу, чтобы ты умерла!
   Кроткая и печальная улыбка появилась на губах Жанны.
   -- Я не хочу жить... -- сказала она.
   -- Зачем ты не хочешь жить? Разве ты меня не любишь?..
   -- И именно потому, что я еще люблю тебя, друг мой, я и должна умереть...
   -- Как?! ты меня любишь и хочешь умереть?
   -- Я не имею права любить тебя, Рауль; я не жена твоя, я несчастная, обесславленная девушка, которой ты не можешь возвратить честь... Мое место не в здешнем мире... оно возле Бога, который, может быть, простит мне невольное преступление моей жизни и мою добровольную смерть...
   -- Жанна, именем этого Бога, на которого ты надеешься и в которого я верую, не говори таким образом! Ты знаешь, что виновен один я! Да, я злодей! Я совершил гнусный поступок! Но если я обманул тебя, так это потому, что я тебя так любил, это потому, что мое уважение к тебе было так же безгранично, как моя любовь... это потому, что я знал, что ты скорее умрешь, чем сделаешься моей любовницей...
   -- И ты не ошибался, Рауль... ты видишь, я была твоей любовницей и потому хочу умереть...
   -- Но ты говоришь, что ты мне прощаешь!..
   -- О! Да, я тебе прощаю и от всей души! Богу это известно... Бог это видит!..
   -- Когда прощают, тогда сожалеют... не наказывают, а ты хочешь наказать меня!.. ты хочешь разбить мне сердце!
   -- Я хочу возвратить тебя другой женщине, которой ты принадлежишь... законно.
   -- О! не говори мне об этой женщине! не говори мне об этой гнусной твари, которая живетт только для моего несчастья погибели!
   -- Ты ее муж, Рауль... между ею и тобой я служу препятствием; ничто не должно разлучать тех, кого соединил Бог... препятствие должно исчезнуть, и потому, повторяю, я не имею права жить...
   -- Ну, если ты не хочешь быть моей женой, будь моей сестрой, но не оставляй меня.
   -- Твоей сестрой, Рауль?.. Это невозможно!
   -- Невозможно, говоришь ты? Невозможно! Почему?..
   -- Потому, что прошлое превратит это сладостное звание в кровосмесительную насмешку. Когда брат был любовником, он уже не может быть братом...
   -- Итак, ты добровольно умираешь?
   -- Да, Рауль, добровольно.
   -- Но разве ты не знаешь, что Господь не позволил ни одному из своих созданий располагать своею жизнью? разве ты не знаешь, что самоубийство -- преступление?
   -- Знаю, но я уже тебе говорила, я надеюсь, что Господь простит мою смерть...
   -- А простит ли он тебе мою смерть? -- вскричал Рауль, выхватив из-за пояса пистолет.
   Жанна приподнялась и пролепетала с выражением глубокого ужаса:
   -- Рауль... Рауль... ради Бога, что хочешь ты сделать?
   -- Я хочу сказать, что если ты решишься умереть, я умру первый!.. Клянусь тебе моей любовью и моим отчаянием, что я сейчас же размозжу себе голову -- здесь, на твоих глазах -- если ты не поклянешься мне, что будешь жить!..
   И как бы желая придать больше силы своим словам, Рауль зарядил пистолет и приставил его ко лбу.
   -- Остановись! -- вскричала молодая женщина, наконец побежденная своим испугом и этим великим доказательством, -- я согласна... я буду твоей сестрой... я буду жить... не убивай себя...
   Рауль выронил оружие и, схватив Жанну в объятия, прижал ее к груди с нежной горячностью, вовсе не походившей на братскую.
   -- Теперь скажи же мне скорее, -- спросил он, -- что тебя убивает? Яд?
   -- Нет... -- отвечала Жанна, потупив свои большие глаза.
   -- Но что же?
   Молодая женщина колебалась с секунду, потом ответила или скорее пролепетала:
   -- Голод...
   -- Голод?! -- повторил Рауль, остолбенев.
   -- Да... три дня... с тех пор как оставила твой дом... я не ела ничего!..
   -- О! несчастная... несчастное дитя! -- вскричал Рауль, ударив себя по лбу.
   И, положив Жанну на постель, молодой человек схватил лампу и бросился из комнаты через коридор. Растворив окно, выходившее в сад, он закричал Жаку:
   -- Садись на лошадь, скачи в ближайший дом и стучись до тех пор, пока не проснутся. Предложи золото, все золото, какое только есть у тебя в карманах, за кусок хлеба и бутылку вина... Если же не захотят тебе отворить, не захотят продать, выбей дверь и возьми насильно! Речь идет о жизни и смерти!
   -- Еду, кавалер, еду! -- отвечал Жак, бросившись со всех ног к саду.
   Через минуту Рауль услыхал неистовый галоп лошади, скакавшей по направлению к Буживалю, и вернулся к Жанне.
   Истощенная волнением и трехдневным постом, бедная женщина, казалось, была без чувств, и слабое и неправильное дыхание изредка приподнимало ее исхудалую грудь. Веки ее были опущены, и, если бы мраморная бледность могла увеличиваться, мы сказали бы, что Жанна была теперь еще бледнее, нежели в ту минуту, когда Рауль вошел в ее комнату в первый раз.
   Кавалер стал на колени перед кроватью и поднес к губам руку молодой женщины. Жанна почувствовала, что горячая слеза упала на эту руку, которую она не имела силы приподнять. Несколько минут прошло таким образом. Переполненное сердце Рауля не позволяло ему произнести ни одного слова. Притом Жанна находилась в таком истощении, что лучше было не заставлять ее говорить. Вскоре снова послышался топот лошади. Это возвращался Жак. Рауль взял лампу и вышел отворить дверь, выходившую на улицу.

CCXVI. Побег

   В ту минуту, когда дверь, скрипя, повернулась на своих заржавленных петлях, Жак. уже успевший слезть с лошади, привязывал ее к железному кольцу, вбитому в стену.
   -- Скорее, кавалер! -- закричал он. -- Скорее! Богу было угодно, чтобы вам понадобилось послать меня туда!..
   -- Что же случилось? -- спросил изумленный Рауль.
   -- Ни слова... ни одного вопроса. Ступайте скорее, берите мадам, на лошадей и бежим отсюда...
   Повелительный тон слуги с господином доказывал лучше всех объяснений на свете неизбежную опасность. Рауль не расспрашивал, но повиновался. В секунду очутился он в комнате Жанны, взял ее на руки и с этой легкой ношей сбежал вниз еще скорее, чем поднялся наверх. Жак ждал его, держа обеих лошадей за поводья.
   -- Кавалер, заприте дверь, -- сказал он, -- но не гасите лампу... Увидев внутри свет, наши преследователи подумают, что в доме кто-нибудь есть, и потеряют время, выбивая дверь, а мы между тем успеем отъехать подальше...
   Рауль исполнил то, что советовал ему Жак. Слуга продолжал:
   -- Садитесь скорее на лошадь, кавалер... я подам вам мадам.
   В самом деле, он поднял Жанну и положил ее на левую руку Рауля, который взял поводья правою.
   -- Теперь, кавалер, -- продолжал Жак, вскочив на лошадь, -- надо не ехать, а лететь... Послушайте...
   Рауль прислушался. Со стороны Буживаля раздался глухой, постепенно увеличивающийся шум, состоявший из различных звуков. Это был стук колес, топот нескольких лошадей и звуки оружия.
   -- Что это? -- спросил Рауль.
   -- Я вам объясню все... едем!
   Рауль и Жак пришпорили лошадей и быстро поскакали по траве, чтобы избегнуть топота копыт и искр, могущих брызнуть из-под подков.
   Через полчаса быстрой езды беглецы находились уже у высокой горы, господствующей над Сен-Жерменом. Направо протекала Сена, налево возвышался густой лес, ныне исчезнувший, но прежде соединявшийся с Марлийским лесом.
   -- О! -- прошептала Жанна, -- как я страдаю!
   Рауль тотчас остановил свою лошадь.
   -- Есть у тебя хлеб и вино? -- спросил он Жака.
   -- Есть, кавалер.
   -- Едем же в лес! Если за нами погоня, мы должны уже далеко опередить ее, и несколько минут остановки не значат ничего...
   Беглецы въехали в чащу леса, и Жак подал Раулю небольшой ломоть хлеба и бутылку вина. Рауль поднес бутылку к губам молодой женщины и дал ей хлебнуть один глоток.
   -- О, это жизнь... -- пролепетала Жанна, -- это жизнь...
   Рауль разломил хлеб на несколько кусков и дал умиравшей от голода Жанне самый маленький кусочек.
   -- Кушай медленно, моя возлюбленная, -- сказал он ей, -- после трехдневного голода опасно есть много и не надо слишком торопиться...
   -- Еще... еще немножко... -- отвечала молодая женщина, которую вкус пищи заставил еще сильнее почувствовать голод.
   Рауль дал ей второй кусок хлеба и заставил выпить новый глоток вина.
   -- Еще... еще немножко... -- прошептала Жанна во второй раз.
   -- Через час, моя обожаемая сестра, -- шепнул Рауль, -- теперь довольно.
   -- Брат мой, -- отвечала Жанна тем же тоном, -- да будет твоя воля...
   Беглецы снова выехали на дорогу и пустились вскачь.
   Скоро они достигли Сен-Жерменской горы, на которую невозможно было подниматься иначе как шагом, и Рауль воспользовался этим, чтобы расспросить Жака.
   -- Кавалер, -- отвечал последний, -- вот что случилось, и никто не разуверит меня, что только чудо, истинное чудо спасло нас. Помните ли вы напротив марлийской машины домик, который стоит на краю дороги, под большими деревьями?
   -- Помню, -- сказал Рауль.
   -- Над воротами этого дома, -- продолжал Жак, -- воткнут пучок остролистника, что и означает, что это кабак. Я сошел с лошади и постучался, в полном убеждении, что мне долго не будут отвечать. Вышло напротив, при первом же ударе мне отворили. В комнате было два человека -- толстый мужчина, державший еще запор от дверей, и мальчик лет пятнадцати, спавший на стуле у камина. Я остановился у дверей, держа лошадь за узду, и подал толстяку экю, говоря: "Дайте мне хлеба и бутылку вина".
   "Сейчас, -- отвечал он, -- но разве вы не войдете?"
   "Нет, у меня нет времени", -- ответил я.
   "Вы, наверно, из отряда полицейский?" -- сказал он, подходя шкафу, чтобы достать хлеб и бутылку вина.
   Слово "полицейский" заставило меня навострить уши. На всякий случай я отвечал:
   "Да, конечно!"
   Толстяк вернулся с хлебом и бутылкой и, подавая их мне, сказал:
   "Итак, нынешней ночью вы отправитесь?"
   "Да", -- отвечал я.
   Мне хотелось понять, о чем он говорил, но в смущении я не мог придумать, как бы расспросить его подробно. К счастью, он прибавил:
   "Мой сын Николя, который спит на стуле, должен проводить весь отряд в Маленький Замок, в дом госпожи Шанбар, ему обещали за это экю..."
   Этого мне было достаточно, и я вскочил опять в седло.
   "А что же вы не берете сдачу?" -- сказал мне толстяк.
   "Остальное -- вашему сыну Николя".
   "Ну, вы славный человек, и я выпью за ваше здоровье".
   "Спасибо".
   Я хотел уже ехать, как вдруг толстяк высунулся из дверей и сказал:
   "Вот они едут, слышите... сыщики и объездная команда... с ними карета".
   "Очень хорошо".
   "Что ж вы их не ждете?"
   "Ведь здесь я не на своем посту и должен поторопиться на указанное место... не говорите, что вы меня видели, а то вы введете меня в беду".
   "Езжайте спокойно... я ничего не знаю, ничего не ведаю".
   Таким образом мне удалось купить скромность трактирщика за один экю. Я пустил лошадь во весь опор и прискакал в замок. Остальное, кавалер, вы уже знаете.
   Рауль выпустил поводья, которые держал, как нам известно, правой рукой, схватил руку Жака и пожал ее, несмотря на почтительное сопротивление верного слуги.
   -- Друг мой, -- сказал он ему, -- ты наш спаситель!..
   -- Ах! кавалер, -- прошептал Жак, -- не говорите этого, а то, право, я расплачусь как теленок.
   -- Верное, доброе сердце! -- воскликнул Рауль. -- Если когда-нибудь, друг мой, я достигну счастья, я уделю тебе его щедрую долю!
   Между тем беглецы достигли вершины Сен-Жерменской горы и находились возле того знаменитого замка, в котором Людовик XIV предложил гостеприимство Иакову II. Здесь уже всякий след опасности исчезал для них, потому что Рауль и Жак могли, наконец, съехать с большой дороги, хорошо зная в лесу все тропинки, которые вели от Сен~Жсрмена в замок Ла-Бом. Если полицейские могли до тех пор преследовать их по следам, то ночью не было никакой возможности продолжать погоню в непроходимой сети беспрерывно пересекавшихся тропинок. Итак, Рауль подумал, что он спокойно может дать вздохнуть утомленным лошадям и накормить Жанну. Потом беглецы опять поехали, только уже гораздо тише.
   Когда они выехали из леса, было около трех часов утра, и уже мерцающий свет начинал делать прозрачным мрачное покрывало ночи. Прямо перед ними в тумане виднелась огромная черная масса странной и почти фантастической формы. Эта масса и была целью, к которой стремился Рауль. Это был замок Ла-Бом.

CCXVII. Четырехугольная башня

   В несколько минут беглецы доехали до центрального двора замка, развалины которого отчасти еще были покрыты темнотою.
   -- Милое, возлюбленное дитя, -- сказал Рауль Жанне, между тем как Жак отводил лошадей в конюшню, -- можешь ли ты идти, или мне нести тебя на руках?
   -- Мне кажется, друг мой, -- отвечала Жанна, -- что если я обопрусь на твою руку, у меня достанет сил... Нам, верно, идти недалеко?
   -- О, да! Очень близко...
   -- Ну так пойдем...
   Жанна ухватилась обеими руками за руку Рауля и, поддерживаемая им, пошла медленными, колеблющимися шагами.
   Помнят ли наши читатели первый приезд кавалера де ла Транблэ в Проклятый Замок вместе с Эмродой?.. Нам приятно это думать, потому что мы рассчитываем на точность их воспоминаний, чтобы избавиться от ненужных повторений. С того времени, уже довольно отдаленного, ничто не изменилось в старом замке; только обрушилось несколько старых стен, да темная зелень плюща разрослась еще гуще -- вот и все. Рауль привел Жанну к углу двора, к тому месту, где был сделан узкий проход. Мы уже знаем, что Рауля, редко приезжавшего в замок Ла-Бом, беспрестанно там ждали, как главного начальника фальшивомонетчиков. А потому и на этот раз все произошло точно так же, как в первый приезд Рауля. Все прежние подробности повторились. Явились железная лампа, и маленькая лестница с шелковыми перилами, и восхитительная гостиная. Войдя в эту комнату, Рауль положил Жанну в мягкое кресло возле камина. В своей легкой одежде молодая женщина озябла от ночного холода.
   -- Ах! -- прошептала она, протягивая руки к огню, -- ах! как здесь тепло и хорошо!..
   -- Друг мой, -- спросил ее Рауль, -- ты страдаешь?
   -- Нет, только я голодна... очень голодна... Нельзя ли мне съесть чего-нибудь?..
   Мы знаем также, что в ожидании приезда Рауля в замке всегда была готова закуска. Осторожно накормив Жанну, Рауль отнес ее, с заботливостью матери, в верхний этаж и уложил в постель, потому что Жанна, еще будучи на руках его, заснула уже спокойным и глубоким сном. Вино подействовало на ее слабость, и глаза ее невольно закрылись.
   Рауль тоже был изнурен усталостью и умирал с голоду, потому что целых три дня почти ничего не ел и очень мало спал. Поэтому он плотно поужинал и растянулся на диване, который должен был служить ему постелью. Было уже светло, когда он проснулся, Жанна еще спала. Сладкий и живительный сон почти совершенно изгладил на лице ее следы, сделанные горестью и голодом. Молодая женщина не была уже бледна; румянец играл на ее щеках, и губы по-прежнему сияли свежестью. Рауль сел возле кровати своей возлюбленной и ожидал, когда она раскроет глаза. Это ожидание продолжалось около часа. Наконец Жанна проснулась. Когда она увидала Рауля возле себя, первым ее движением было броситься к нему не шею... Но вдруг она вспомнила все, остановилась и протянула руку, которую Рауль страстно прижал к губам.
   Жанна почти совсем оправилась, и Рауль, понимая, что раньше или позже, но надо же будет поговорить с нею обо всем, что случилось, сказал себе, что гораздо лучше кончить все тотчас же. Он поспешил расспросить Жанну обо всем, и она рассказала ему, с каким ужасом узнала от Жака, что человек в черном платье, очень похожий на полицейского, приезжал за ним от регента; рассказала о посещении Антония Верди, которая объявила ей, что Рауль был уже женат, и о своем отчаянии, когда она увидала доказательство этой ужасной истины... Жанна рассказала ему и о том, как она решилась умереть, как ей пришла мысль умереть в том месте, где она родилась, и как она ушла пешком, без денег и взяв с собою только ключ от того дома, из которого хотела сделать себе могилу. Она говорила, что, дойдя ночью до Маленького Замка, она заперла за собою дверь, с твердой уверенностью, что эта дверь уже не отворится для нес живой!.. Она спрашивала себя тогда, какой род смерти выбрать ей, и так как ей казалось, что она менее оскорбит Бога, если не наложит на себя преступную руку и останется, так сказать, чуждою делу разрушения, она решилась уморить себя голодом... С трогательным суеверием оделась она в белое платье и, пока еще у ней оставались силы, обходила аллеи того сада, который был свидетелем игр ее детства. Ночью ей было страшно в темноте, и она зажигала в своей комнате маленькую лампу. На третий день утром она была так слаба, что не могла уже сойти с лестницы. Этот третий день показался ей очень печален и очень длинен, и тем печальнее и длиннее, что она начинала страдать от мучений голода. Тоска сменяла тоску, холодный пот орошал все тело, странный шум гудел в ушах, огненные искры мелькали перед глазами. Среди этих неописуемых страданий бывали минуты спокойствия. Агония вдруг прекращалась, но затем, чтобы начаться снова. Наконец настала ночь.
   "Я не увижу завтрашнего рассвета", -- говорила себе Жанна.
   Она дотащилась до постели, закрыла глаза и ожидала смерти. Но вместо смерти явился Рауль и с ним -- жизнь!..

CCXVIII. Человек с галунами

   Вечером в тот же день Рауль сказал Жанне, что уедет на двадцать четыре часа, но что, может быть, это отсутствие продолжится и дня два или три. В Четырехугольной башне, точно так же как в комнате Магов и в квартире на улице Круассан, было очень много разных костюмов. Рауль де ла Транблэ надел кавалерийский мундир, выбрал восемь человек самых умных и самых преданных из фальшивомонетчиков, хорошо вооруженных и на прекрасных лошадях, и отправился с ними по лесу и по проселочным дорогам, которые вели в Сен-Жермен.
   Рауль и его верные спутники ехали в Париж. В час пополуночи достигли они Маленького Замка. Массивная дверь была выбита, и никто не позаботился поставить ее на место. Таким образом прохожие преспокойно могли повытаскать все из этого бедного жилища.
   -- Хорошо! -- прошептал кавалер, отправляясь дальше. -- Прекрасно!.. Как ни велик счет, но по нему легко будет расплатиться!
   Маленькая группа въехала в Париж без малейшего затруднения, благодаря мундиру и эполетам Рауля. На том самом месте, где находится ныне театр Разнообразия, Рауль сошел с лошади. Он велел своим людям разойтись по разным гостиницам, которые сам им назначил, приказав соблюдать величайшую осторожность. Назначив им время и место, в котором они должны были сойтись, Рауль отправился на улицу Круассан. Все было в порядке в таинственной квартире, которую полиция регента еще не открыла...
   Оставим на время кавалера и его спутников. Мы скоро узнаем, зачем они приехали в большой город.
   Пробило полночь на всех часах Парижа, Антония Верди накануне ужинала в Пале-Рояле и потому располагала вознаградить ночью спокойного сна утомление прошлой ночи, проведенной без сна.
   Она отослала своих горничных и в будуаре, уже нам известном, легла на диван, стоявший перед камином. Она перебирала в уме своем многочисленные и странные события, происшедшие в течение последних дней. Узнав накануне о победе Рауля и Жанны, она предполагала, точно так же как и регент, что они убежали вместе, проклинала неловкость полиции, которая не умела помешать этому двойному побегу, и внутренне насмехалась над рыцарской верой Филиппа Орлеанского слову дворянина. Бесполезность обыска в Маленьком Замке еще более увеличила раздражение бывшей мадемуазель Люцифер.
   Антония Верди чувствовала к Раулю такую же глубокую и безграничную ненависть, как ту любовь, которую некогда внушил ей прекрасный кавалер. Отчего происходила эта ненависть? В чем могла Антония упрекнуть того, чьей женой она сделалась только по милости гнусного убийства Деборы?.. Антония ненавидела Рауля потому, что Рауль убил д'Авизака, которого она любила или воображала, будто любит... Она ненавидела его потому, что он ранил виконта д'Обиньи, ее покровителя в Пале-Рояле, и потому, что Жанна была причиною смерти виконта. Она ненавидела его, наконец, потому, что он сделался ее соперником в милости регента, хотел разрушить пьедестал, на котором она красовалась. Для души, такой развращенной, так глубоко порочной и злобной, какая была у Антонии Верди, не было ли во всем этом множества побудительных причин для неумолимой ненависти?..
   Итак, Антония Верди размышляла... глубокие морщины прорезывались между ее черными бровями, и молнии сверкали из ее больших глаз, как из красных зрачков молодой тигрицы. Вдруг она услыхала у парадной двери звонок.
   -- Кто бы мог прийти в такое время? -- спросила себя молодая женщина.
   Но почти тотчас же она приняла опять небрежную позу, говоря:
   -- Какое мне дело?..
   Посмотрим же, что происходило вне отеля, пока Антония Верди мечтала в своем будуаре.
   Большая карста, совершенно черная и по наружности походившая на те траурные карсты, которые бывают на похоронах, медленно въехала в улицу Серизэ и остановилась шагах в пятидесяти от дома, подаренного регентом Антонии, Карета эта была запряжена парой лошадей очень дорогих и, по-видимому, неутомимых. Четверо всадников сопровождали этот мрачный экипаж, в котором сидело трос мужчин. Когда карста остановилась, трое мужчин вышли из нее. При свете фонарей, хотя и довольно слабом, можно было рассмотреть их костюм. Один был в широком синем кафтане с галунами и в шляпе, тоже обшитой позументами. Он держал в руке палку с золотым набалдашником. Двое других были в мундирах гвардейских солдат и с ружьями на плечах. Эти трое мужчин подошли к двери отеля, и человек в галунах позвонил в колокольчик.
   Зная, что барыня не выйдет, и притом получив приказание не пускать к ней никого, привратник, или, как тогда говорили, швейцар, счел удобным лечь рано спать. Жан Каррэ и другие слуги тоже улеглись. С очевидной досадой спесивый швейцар, внезапно пробужденный от сладости первого сна, высунул свою голову в окно и спросил сердитым голосом:
   -- Что вам нужно?..
   -- Нам нужно говорить с вашей госпожой, синьорой Антонией Верди, -- отвечал человек с галунами.
   На улице было темно, и потому привратник не мог рассмотреть ни галунов, ни мундира.
   -- Придите завтра, -- сказал он грубо.
   -- Мы хотим войти сейчас...
   -- В таком случае отворите двери сами, -- с насмешкой отвечал привратник.
   Человек, говоривший с ним, захлопал в ладоши. Двое всадников, находившихся возле карсты, тотчас подскакали.
   -- Сопротивляются... -- сказал человек с галунами.
   -- Кто же вы?.. -- пролепетал испуганный привратник.
   -- Мы имеем приказ регента! -- отвечали ему. -- Хотите отворить, да или нет?..
   -- Отворю... сию минуту отворю, благородный господин... Я потому не отворял, что не знал...
   -- Хорошо.
   Швейцар в самом деле немедленно отворил дверь трепещущей рукою, потому что самый сильный и глубокий испуг овладел им. Трое мужчин вошли, а два всадника остались на часах на улице.
   -- В котором этаже спальная синьоры? -- спросил человек с галунами.
   -- В первом.
   -- Есть у вас свечка или лампа?
   -- Есть...
   -- Принесите же поскорее.
   Швейцар повиновался и тотчас воротился с лампой. Свет от этой лампы, осветив лицо полицейского, -- читатели наши, конечно, давно уже узнали его -- позволил увидеть, что этот человек был смугл как мулат и преклонных лет, по крайней мере судя по его глубоким морщинам и совершенно седым усам. Произношение у него было какое-то горловое и странное, очень неприятно поражавшее слух,
   -- Покажите нам дорогу, -- сказал он.
   -- В спальную синьоры?
   -- Да.
   -- Угодно вам, чтоб я позвал горничную барыни?..
   -- Нет.
   -- Но если барыня уже легла?..
   -- Она встанет...
   -- Нельзя ли ей доложить?..
   -- Невозможно.
   -- Барыня никогда не поверит, что я не виноват ни в чем, и когда вы уедете, непременно мне откажет...
   -- Не беспокойтесь!
   -- Но...
   -- Довольно!.. ступайте!..
   Эти последние слова были произнесены таким повелительным тоном, что бедный привратник не смел более сказать ни слова. Не успев ничего накинуть на себя, несчастный прошел через двор в одних панталонах, туфлях и колпаке. Отворив дверь в сени, он трепещущими, нерешительными шагами пошел по прекрасной лестнице, покрытой великолепным пунцовым ковром с большими цветами. Эта лестница вела в первый этаж. Полицейский и двое солдат шли за ним.

CCXIX. Арест

   Наверху лестницы дрожавший от страха швейцар отворил белую с позолотой дверь, которая вела в переднюю. Пройдя потом две большие залы, он вдруг остановился.
   -- Ну? -- спросил его полицейский, -- что ж вы нейдете далее?..
   -- Потому что не знаю, куда идти... вот это дверь в будуар барыни, а это в ее спальную... но я не знаю, в спальной ли барыня или в будуаре...
   -- А вот мы сейчас это узнаем, -- сказал полицейский. И движением руки приказав одному из солдат подойти к одной двери, сам направился к другой.
   В эту минуту Антония Верди, удивившись и испугавшись, что слышит шум так близко от себя, встала с дивана. Так как у ней не было недостатка в мужестве, она хотела узнать, откуда происходит этот шум, и, быстро отворив дверь, очутилась лицом к лицу с полицейским. В первую минуту изумления она отступила шага на два назад и вскрикнула. Полицейский со своей стороны сделал два шага вперед и вошел в будуар. Он слегка поклонился молодой женщине и сказал ей тем горловым и странным голосом, о котором мы уже говорили:
   -- Я имею честь говорить с мадам де ла Транблэ, выдающей себя за синьору Антонию Верди?..
   -- Да, -- отвечала молодая женщина, призывая всю свою твердость, -- я действительно мадам де ла Транблэ, или, если хотите, Антония Верди...
   Полицейский опять поклонился.
   -- Мадам де ла Транблэ, я вас арестую, -- сказал он потом.
   -- Вы меня арестуете?.. -- повторила Антония, побледнев.
   -- Имею эту честь.
   -- Но это невозможно!..
   Полицейский поклонился в третий раз, не говоря ни слова.
   -- Берегитесь!.. -- вскричала молодая женщина, и глаза ее сверкнули гневом.
   -- Чего, позвольте спросить?..
   -- Вашего поступка. Знаете ли вы, что я фаворитка Филиппа Орлеанского, регента Франции?..
   -- Или по крайней мере одна из сто вчерашних фавориток, -- заметил полицейский, -- да, я это знаю.
   -- Знаете ли вы, что этот отель подарен мне регентом?..
   -- Знаю как нельзя лучше.
   -- Знаете ли вы, наконец, что Филипп Орлеанский, регент Франции, не простит тому, кто дотронется до волоска на голове моей или покусится на мою свободу, хотя бы на один час?..
   -- Я знаю все это, -- возразил полицейский, -- но я знаю также и то, что его королевское высочество Филипп Орлеанский, регент Франции, еще менее просил, если я нарушу его формальные приказания...
   -- Вы хотите сказать, что исполняете приказание регента?..
   -- Смею вас уверить в этом.
   -- Стало быть, у вас есть предписание?..
   -- Есть.
   -- Я имею право посмотреть его?..
   -- Вот оно...
   Полицейский вынул из кармана пергамент с государственной печатью, развернул этот пергамент и подал его Антонии открытым. Она пробежала глазами с изумлением и испугом, который легко понять, следующие строки:
   "Мы, Филипп Орлеанский, первый принц крови и милостью Божией регент Франции,
   Приказываем и повелеваем Пьеру-Шарлю Водуа, комиссару дворцовой команды, немедленно отправиться в улицу Серизэ в Париже в дом мадам де ла Транблэ, выдающей себя за Антонию Верди, захватить там вышесказанную госпожу и, не дозволяя ей иметь сообщение с кем бы то ни было и по какой бы то ни было причине, отвезти ее в место, указанное словесно вышеупомянутому Пьеру-Шарлю Водуа".
   Затем следовали число, подпись регента и печать. Пергамент выпал из рук Антонии Верди.
   -- В немилости!.. -- прошептала она, -- арестована!.. Но что-же я сделала?
   Полицейский поднял пергамент, положил его в карман и отвечал:
   -- Не знаю...
   -- Куда вы меня везете?..
   -- Я имею приказание не объяснять вам этого.
   -- О! Боже!.. Боже!.. -- вскричала молодая женщина, ломая руки. -- Но я погибла!.. погибла!..
   Полицейский неприметно пожал плечами, как человек пресыщенный сценами такого рода, и так как Антония Верди совершенно уже потеряла всю свою твердость и продолжала стонать и отчаиваться, он сказал ей сухим тоном:
   -- Поторопитесь, сударыня: приказание формальное, и я не должен терять ни минуты...
   -- Однако вы не можете же увезти меня в таком виде... -- пролепетала несчастная женщина.
   -- Отчего же, сударыня?
   -- Я почти не одета...
   -- Наденьте платье, если хотите, только поскорее...
   -- При вас? при этих мужчинах?..
   Полицейский опять пожал плечами, но на этот раз уже очень заметно.
   -- К чему это такая комедия?.. вы беспрестанно ужинали в Пале-Рояле! Мне кажется, что этого довольно...
   Антония не сказала ни слова, надела наскоро черное платье и набросила на плечи шелковую мантилью.
   -- Могу я взять с собой какую-нибудь одежду? -- спросила она.
   -- Не нужно.
   -- А денег?..
   -- Вы не будете иметь в них нужды.
   -- Но что же будет с моим домом... с моими людьми?..
   -- Обо всем этом позаботятся.
   Антония рыдала.
   -- Вы готовы?.. -- спросил полицейский.
   -- Готова.
   -- Пойдемте же...
   Взяв за руку молодую женщину и скорее увлекая ее, нежели поддерживая, полицейский быстро повел ее по всем комнатам, с лестницы и через двор. Дверь на улицу оставалась отпертой. Полицейский хлопнул в ладоши. Черкая карета, сопровождаемая четырьмя всадниками, тотчас подъехала. Полицейский отпер дверцу и сказал:
   -- Садитесь.
   Антония повиновалась. Полицейский сел возле нес. Дверца была заперта ключом. Два солдата влезли на запятки -- и печальный экипаж, Б сопровождении четырех всадников, с великим шумом покатился по мостовой спящего города. Окна в карете были закрыты подвижными ставнями, и темнота в ней была глубокая, так что пленница решительно не могла иметь никакого сообщения с кем бы то ни было.
   Доехали до ворот Парижа -- Антония Верди не знала, до которых. Полицейский опустил ставень и закричал солдатам, стоявшим у заставы:
   -- По повелению регента -- государственных пленников!
   Солдаты отдали честь, и карета проехала. Когда стук колес затих на немощеной дороге, полицейский мог расслышать раздирающие душу рыдания пленницы. Он, по-видимому, нисколько не был ими тронут или, по крайней мере, не старался предлагать ей те пошлые утешения, в которых мужчины, несмотря на свои лета и положение в свете, никогда не отказывают женщине молодой, прелестной и находящейся в горести, даже если эта женщина виновна и заслужила свое несчастие. Впрочем -- нам кажется, что читатели должны были заметить -- полицейский действовал скорее как враг, удовлетворяющий свою ненависть, нежели как агент, только исполняющий поручение.
   Около двух часов карета ехала с равной быстротой. В конце этого времени она вдруг остановилась.
   -- Приехали мы? -- пролепетала Антония Верди едва внятным голосом.
   -- Нет еще... было единственным ответом, которого она добилась.
   Карета остановилась, доехав до очень крутой горы, и тотчас же из чащи леса были выведены две лошади в полной упряжи. Это была смена, приготовленная заранее. Лошадей перезаложили, и карета покатилась снова.

CCXX. Что было говорено в карете между полицейским и пленницей

   До сих пор полицейский и пленница не разменялись ни одним словом, за исключением краткого вопроса и отрывистого ответа, приведенных нами выше.
   Но вот -- пока лошади поднимались шагом на крутую гору, о которой мы говорили -- полицейский вдруг так страшно захохотал, что мы можем сравнить его хохот только с сатанинским смехом Мефистофеля в ту минуту, как он погубил душу Маргариты. Услышав этот страшный и зловещий припадок веселости, Антония Верди поняла, что, несмотря на весь испуг, который она уже испытала, в ее душе должно было найтись еще место для нового испуга. Этот инстинктивный ужас, впрочем, почти тотчас же оправдался. Голос, вовсе не походивший на горловое произношение полицейского, голос, заставивший пленницу подпрыгнуть на подушках, вдруг вскричал:
   -- Кажется, прекрасно сыграно, и если Антонии Верди удалось выиграть первую партию, то я довольно хорошо отыгрался!.. Что об этом думает мадмуазель Люцифер?..
   -- Кто вы? но кто же вы?.. -- пролепетала молодая женщина, спрашивавшая себя, не с ума ли она сошла или бред горячки не возмутил ли ее мозг.
   -- Как кто я? -- отвечал голос. -- Вот вопрос вовсе не любезный! Возможно ли, чтобы грациозная и очаровательная Венера не узнала теперь своего возлюбленного супруга, которого она, однако, так хорошо узнала намедни, в кабинете регента?..
   -- Рауль!.. -- вскричала пленница с неописуемым ужасом. -- Рауль!.. Ах! я погибла!..
   -- Да, кажется, так... я должен вам в этом признаться, душа моя... -- отвечал Рауль.
   -- Я не унижусь до того, чтобы упрашивать вас... -- отвечала Антония.
   -- И вы правы... -- перебил Рауль.
   -- Но я могу спросить вас, что вы хотите делать со мною?.. -- продолжала молодая женщина.
   -- Вам очень хочется это знать?..
   -- А вам разве не хочется мне сказать?..
   -- Э, Боже мой! вовсе нет... видите ли, я сделаю с вами то же самое, что вы хотели сделать со мной...
   -- Стало быть, я умру?.. -- невольно прошептала Антония.
   -- Беру в соображение это признание, -- сказал Рауль, засмеявшись.
   -- Убейте же меня сейчас!..
   -- О нет! -- сказал Рауль с горечью, -- нет, не сейчас!..
   -- Я в вашей власти, и вы хотите моей смерти -- зачем же ждать?..
   -- Зачем? Вы меня спрашиваете, зачем? Извольте, я вам отвечу. Мне нужно быть вдовцом, это правда, но время терпит; и до того дня, в который я, обливаясь слезами и с растерзанным сердцем, привяжу себе на левую руку черный креп, до того дня я успею заплатить вам за страшную тоску, за несчетные страдания, которыми обязан вам... Этот долг тяготит меня... я хочу освободиться от него наконец!.. Словом, я сделаюсь вдовцом только тогда, как уплата покажется мне достаточно полной...
   -- Стало быть, вы хотите меня мучить?..
   -- Полноте!.. разве вы принимаете меня за палача?.. Верно, душа моя, после нашей разлуки вы жили в очень дурном обществе, если набрались подобных идей!.. Мучить вас?.. Фи!.. Я предоставлю вам самим страдать, вот и все... а это совсем другое дело!.. Что же прикажете? у меня нет, как у вас или как у регента, Бастилии к моим услугам, но я заменю ее как могу... впрочем, вы это увидите... Не все могут делать вещи в широком размере... надо сообразовываться со своими силами... Притом ведь вы знаете эту старую пословицу: кто делает то, что может, тот исполняет свой долг!..
   Рауль замолчал. Антония усиливалась преодолеть безграничный ужас, внушаемый ей холодными насмешками Рауля, под которыми так мало скрывались планы неумолимого мщения. Она не лгала, когда говорила, что хотела бы умереть сейчас же: она хорошо понимала, что ничем в мире не обезоружит Рауля и что он приготовлял ей будущность хуже самой смерти. Наступило продолжительное молчание. Потом кавалер де ла Транблэ заговорил, но тоном совсем не похожим на тот, которым говорил до сих пор, а тоном суровым, печальным, почти торжественным:
   -- Вы считали себя слишком могущественной, и, как это часто случается с людьми, которые считают себя сильными, а между тем вовсе не сильны, вы поступили очень неблагоразумно!.. Разве я искал вас?.. Разве я помнил о вашем существовании?.. Разве я не забыл мою любовь, которую вы затоптали ногами, мое счастие, которое вы отравили, мою будущность, которую вы постарались погубить?.. У меня была в сердце другая любовь... Я приобрел другое счастие... Я составил себе другую будущность... Я наслаждался всем этим, не думая -- о вас, преступной и убежавшей супруге... бесстыдной искательнице приключений!.. Повторяю вам, вы так мало занимали места в моей жизни, что я не сохранял даже к вам ни ненависти, ни презрения, и если бы мне пришлось нечаянно встретиться с вами, я постарался бы не узнать вас. Как вдруг вы бросились на мою дорогу... вы захотели мне препятствовать, сделались моей соперницей, моим врагом... вы напали на меня!.. Этого было уже слишком много, не правда ли?.. и вы бы должны были это понять... Однако ж вы нашли, что этого мало! Не довольствуясь тем, что вы напали на меня, вы вздумали еще преследовать ангела непорочности и любви... самое восхитительное воплощение целомудрия, доброты, преданности, всех благородных женских добродетелей!.. Вы отправляетесь к этому ангелу, гнусная и вероломная женщина! вы открываете ей, что человек, которого она любит со всей горячностью первой и единственной любви, лжец и злодей, что он низко обманул ее, что она не имеет права носить имя, которое принадлежало уже другой! Вы это сделали!.. Через вас этот ангел плакал!.. через вас этот ангел страдал!.. через вас этот ангел желал умереть!.. Вы должны заплатить мне за эти слезы!.. вы должны заплатить мне за эти горести!.. вы должны заплатить мне за эту медленную агонию, прерванную при последнем часе только одним чудом! Я клянусь вам, я не знаю, как вы расплатитесь по этому страшному счету, потому что вся кровь из ваших жил, проливаемая капля по капле, не будет стоить для меня одной слезы Жанны де Шанбар!.. Вы видите, что я был прав, говоря вам сейчас: вы поступали очень неблагоразумно! Но теперь, поверьте мне, если негодование и душит меня, то гнев не ослепляет. Если вы можете сказать что-нибудь в свое оправдание, чего я не знаю и что могло бы уменьшить ваши преступления, говорите -- я слушаю вас...
   Антония не отвечала. Рауль, удивленный этим молчанием, удивленный в особенности тем, что не слышит ни жалоб, ни стонов, отыскивал в потемках руку своей пленницы. Рука эта была холодна как лсд.
   "Если она умерла, -- подумал Рауль, -- тем лучше... стало быть, правосудие Божие было снисходительнее моего!.."
   Но Антония Верди не умерла; она была только без чувств. С этой минуты совершенное безмолвие царствовало в карете до тех пор, пока кучер не остановил лошадей у замка Ла-Бом. Была еще ночь. Обморок пленницы не прекращался. Два мнимых солдата сошли с запяток, вынули из кареты бесчувственное тело Антонии Верди, сделали из своих ружей род носилок, на которые положили молодую женщину, и пошли, в сопровождении Рауля, к разрушенному замку. Движение, а также холодный ночной воздух привели Антонию в чувство. Она начала испускать крики и невнятные жалобы.
   -- Зачем так плакать? -- иронически сказал ей Рауль. -- Зачем отчаиваться в ту минуту, когда я принимал вас в жилище, достойном вас? Разве таким образом владелица замка вступает в свои владения? Что же это были за люди -- и д'Авизак, и д'Обиньи, и все те, которых я не знаю, если до такой степени отняли у вас ту очаровательную скромность и тс благородство, которыми вы некогда обладали в такой высокой степени...
   Между тем как кавалер оканчивал эту фразу, носильщики входили в развалины. Филин, сидевший на обломке обрушившейся стены, улетел с зловещим криком.
   -- Счастливое предзнаменование! -- вскричал Рауль. -- Вы, конечно, согласитесь с этим!.. Приятный предвестник поздравляет вас с счастливым приездом!..
   Носильщики дошли до середины парадного двора.
   -- Куда прикажете идти, кавалер? -- спросил один из них.
   -- В Четырехугольную башню, друг мой, -- отвечал Рауль.
   Три раза хлопнул Рауль в ладоши. Дверь отворилась. Трое носильщиков вошли с Антонией Верди в залу, освещенную по обыкновению железной лампой.

CCXXI. Тюрьма

   Рауль топнул ногою по широкой плите, которую легко было узнать по таинственному знаку, вырезанному на ней. Тотчас смежная с нею плита опустилась и открыла гранитную лестницу. Рауль сделал знак. Один из носильщиков схватил Антонию, которая не имела уже силы сопротивляться, и спустился с нею в глубину, Рауль последовал за ним. Теперь не слышно было уже того странного шума, не видать было того изумительного движения, которые поразили Рауля, когда он в первый раз спускался в это подземелье вместе с Эмродой. Теперь, напротив, повсюду было спокойствие смерти вместо движения и жизни... повсюду царствовало безмолвие вместо шума. Только, время от времени, слышался вдали слабый стук водяных капель, падавших с влажного свода на каменный пол.
   При слабом свете лампы, которую нее второй из мнимых солдат, Рауль отворил железную дверь, сделанную в стене. Дверь эта выходила в коридор, который вел в прежние темницы замка. Рауль сделал по этому коридору шагов двадцать, отворил вторую дверь и сказал:
   -- Сюда.
   Человек, который нес Антонию Верди, спустился с нескольких ступенек и вошел в тюрьму, нечто вроде погреба футов в пятнадцать глубины и десять ширины. На стенах висели орудия пытки, заржавленные железные цепи и ошейники. В углу лежала груда полусгнившей соломы. В эту тюрьму воздух входил через одно узкое отверстие, сделанное в своде в виде бойницы и выходившее на просторный двор. Пленница, находившаяся в совершенном изнеможении, была положена на солому, и носильщик вышел из тюрьмы. Рауль, скрестив руки и с улыбкой на губах, остановился на самой верхней ступени лестницы и сказал:
   -- Что вы думаете о моем мщении, Венера?..
   Эти слова заставили Антонию Верди опомниться. Одним взглядом увидала она весь ужас своего положения и, как Гренгуар в церкви Парижской Богоматери, поняла, что может найти якорь спасения только в чем-нибудь очень патетическом. Она бросилась на колени и, протянув к Раулю умаляющие руки, вскричала голосом, прерываемым рыданиями:
   -- Рауль, сжальтесь надо мной... не осуждайте меня на муку, которая в тысячу раз ужаснее самой смерти... на отвратительную муку быть запертой заживо и без надежды в вечной могиле!.. Да... о! да, я виновна... да, я презренное существо... я совершила против вас такие преступления, за которые не простил бы ни один человек... но будьте выше людей, Рауль, и простите меня... Да... вы были правы, говоря мне, что я затоптала ногами ваше сердце, что я изменила вашей любви... но все-таки вы меня любили... вы сжалитесь над женщиной, к губам которой вы прижимали свои губы... Рауль, вспомни наши ночи любви... вспомни поцелуи твоей Венеры!.. И я также тебя любила... о! конечно, я тебя очень любила!.. но что же делать, я была слаба, я была безумна... я получила дурное воспитание... сердце мое сделали порочным, душу фальшивою... Я в этом не виновата, Рауль... Оставленный на произвол судьбы ребенок знаете ли что он делает?.. может ли он предвидеть, что из него выйдет?.. Разве это не извинения, Рауль?.. Послушай, я понимаю, что ты любишь другую женщину... я понимаю, что я должна умереть, чтобы эта женщина могла законно принадлежать тебе... но, если ты хочешь, я могу жить и считаться умершей... я готова подписать моею кровью, что я отказываюсь от всех моих прав на тебя и предоставляю тебе свободу жениться на другой. Если этого недостаточно, Рауль, ты богат, ты имеешь преданных людей, повинующихся тебе как полубогу, вели кому-нибудь из этих людей отвезти меня на другой конец света... и тогда, останется ли он там меня караулить или бросит меня, ты можешь быть уверен, что я никогда не возмущу твоей любви и твоего счастия... Я такое ничтожное существо, Рауль... что тебе до того, если я буду жива и свободна? Постарайся простить меня... постарайся... и может быть, ты найдешь, что прощение сладостнее мщения... Зачем ты не отвечаешь?.. зачем глаза твои с такой жестокостью смотрят на меня?.. Ты, однако, не безжалостен, я в этом уверена... ты мне не откажешь в милости, о которой я прошу тебя именем той, которую ты любишь!.. ты не оставишь меня страдать и умереть в этой мрачной тюрьме!..
   Задушаемая слезами и рыданиями, Антония замолчала. Как она сказала, Рауль действительно слушал ее безмолвно, бесстрастно, с холодным взором, в котором выражалась неумолимая жестокость.
   -- Вы кончили? -- спросил он через минуту.
   Пленница сделала утвердительный знак.
   -- Пока вы говорили, -- продолжал он, -- я вас не прерывал... если вам угодно продолжать, я опять готов слушать вас с прежним вниманием... но вы кончили... вот вам мой ответ. Если вы верите в Бога, молитесь, чтобы Он простил вас и сжалился над вами, а я не прощу...
   Антония Верди отчаянно вскрикнула и упала навзничь в судорожных конвульсиях. Рауль продолжал:
   -- Я говорил вам, что через вас моя возлюбленная Жанна де Шанбар хотела умереть... Три дня и три ночи ни капля воды, ни кусок хлеба не касались ее губ. Когда пройдут три дня и три ночи, вам принесут хлеба и воды... До тех пор вы будете страдать, как страдала Жанна де Шанбар...
   Рауль замолчал. Дверь тюрьмы затворилась, и Антония Верди, погруженная в глубокую темноту, услыхала, как заскрипели запоры и массивный ключ повернулся с зловещим шумом в огромном замке. Еще несколько секунд шум удалявшихся шагов долетал до нее; потом и этот затих... потом затворилась вторая дверь... потом все смолкло.

CCXXII. Приготовления

   Понятно, что у Рауля быки планы на будущее время. Мы -- поверенный самых задушевных мыслей героя -- мы знаем эти планы и откроем их нашим читателям.
   Раулю страшно надоела жизнь, исполненная приключений, которую он вел столько лет. Он мечтал о счастии, о тихом и спокойном существовании, без опасностей и без честолюбия, в каком-нибудь очаровательном убежище, в каком-нибудь уголке, никому не известным, но вместе с Жанной, в союзе, освященном законом. Чтобы осуществление этой мечты сделалось возможным, надо было оставить Францию, надо было, чтобы Венера перестала жить. И так Рауль решился уехать и поселиться в Англии, под чужим именем. Мы уже знаем, как он хотел поступить с Венерой, чтобы она не могла служить ему препятствием.
   Дней через десять после происшествий, рассказанных нами в предыдущих главах, Рауль сказал Жанне, что он опять оставит ее недели на две, но что эта разлука будет уже последней. Жак остался затем, чтобы ухаживать за молодой женщиной и защищать ее в случае надобности против всякой опасности. Он должен был при малейшей тревоге отвести Жанну в подземелье и убежать с нею через тот таинственный проход, о котором мы уже говорили прежде. Жак получил также приказание относить каждый день хлеб и поду в тюрьму к Антонии Верди.
   Сделав все эти распоряжения и приняв все необходимые предосторожности, Рауль в один вечер уехал верхом, в сопровождении двух надежных человек, которые, так же как и он, везли огромные мешки с золотом. Рауль отправился в Нормандию с целью отыскать небольшую морскую гавань, в которой можно было бы секретно купить шхуну. На этой шхуне он надеялся свободно и безопасно добраться до берегов Англии, с Жанной и с теми из своих служителей, которые бы пожелали последовать за ним. Рауль не мог и думать о том, чтобы уехать из Гавра, где, вероятно, полиция имела деятельный надзор. Ему оставалось выбирать между многочисленными гаванями четвертого или пятого разряда, которые тянутся по всему нормандскому прибрежью. Он выбрал Фекан. На пятый день после отъезда из замка Ла-Бом Рауль приехал в этот город, где выдал себя за богатого руанского купца, желавшего приобрести небольшое судно для торговых сношений с Бордо и с Англией. Он купил очень хорошенькую, почти новую шхуну и тотчас же нанял пятерых матросов, в искусстве и честности которых ему поручился старшина моряков. Устроив все таким образом, чтобы маленькое судно было готово к отъезду не только каждый день, но каждый час, Рауль отправился назад к Жанне. Отсутствие его продолжалось ровно одиннадцать дней.
   -- Все ли благополучно? -- спросил он Жака, который вышел встретить его.
   -- Все благополучно, кавалер.
   -- Мадам де ла Транблэ?..
   -- Здорова и с нетерпением ожидает вас...
   -- А пленница?..
   -- У ней не было недостатка ни в хлебе, ни в воде... она кажется спокойна, но после вашего отъезда ни разу не заговорила со мною.
   -- Она имеет причины быть спокойной, потому что скоро перестанет страдать...
   -- Вы намерены освободить ее?.. -- спросил Жак с удивлением.
   -- Да, -- отвечал Рауль со странной улыбкой, -- да, я намерен освободить ее... Скажи нашим людям, -- прибавил он, -- чтобы через два часа они все, все без исключения, собрались в большом подземелье...
   -- Слушаю, кавалер,
   Рауль пошел к Жанне, между тем как Жак отправился исполнять его приказание.
   Через два часа фальшивомонетчики находились в полном комплекте в месте, назначенном их начальником. Он не заставил ждать себя.
   -- Друзья мои, -- сказал им Рауль, -- наше общество, столь цветущее до сих пор, приближается к концу... Сильная протекция, позволявшая нам существовать и пренебрегать всеми возможными полицейскими сыщиками, рушится... Я знаю наверно, что через несколько дней полиция явится отыскивать нас здесь, и потому нам остается только два выбора -- сдаться и бесчестно погибнуть на колесе, на Гревской площади, при кликах свирепой и упоенной радостью толпы, или сопротивляться до последнего дыхания и быть погребенными под обрушившимися обломками этих сводов, которые мы взорвем... Избегаем же этих гибельных крайностей, пока еще можем... Вы знаете, за этими решетками лежат груды золота... Вот вам ключи... пусть каждый из вас возьмет себе этого золота сколько хочет, а потом пойдет куда ему укажет случай или фантазия... Через три дня я оставлю Францию, с тем чтобы никогда уже не возвращаться... Если кто-нибудь из вас пожелает ехать со мною, я охотно возьму его... Решайте же, что вы намерены делать, но решайте сию же минуту... Я сказал все.
   После неизбежной минуты суматохи, которая должна была последовать за известием такого рода, фальшивомонетчики быстро решились. Двое из них изъявили желание ехать с Раулем; другие предпочли разойтись в разные стороны. Рауль отдал им ключи от двери, за которой хранилось золото, и пока они кидались на эти сокровища, хотя фальшивые, но все-таки сокровища, молодой человек вышел из подземелья. Наверху лестницы он нашел Жака, который неподвижно и безмолвно присутствовал при рассказанной нами сцене.
   -- Я даже не спрашиваю тебя, едешь ли ты с нами, друг мой, -- сказал ему Рауль, -- я слишком в тебе уверен, чтобы сомневаться...
   -- И Богу известно, что вы правы, кавалер! -- вскричал слуга. -- Но так как мы оставляем Францию через три дня, то я умоляю вас оказать мне милость...
   -- Какую?..
   -- Позвольте мне отлучиться на двадцать четыре часа.
   -- Куда ты хочешь ехать?..
   -- В Париж.
   -- Тебе очень этого хочется?..
   -- Очень, кавалер!
   -- Сердечное дело, не так ли? -- сказал Рауль, улыбаясь.
   Жак не отвечал, и Рауль из этого заключил, что попал метко.
   -- Если я не решаюсь дать тебе позволение, -- продолжал он, -- так потому, что боюсь за тебя. Я опасаюсь, чтобы в Париже тебя не узнали и чтобы ты не подвергся через это какой-нибудь опасности...
   -- О! вы можете быть спокойны, кавалер; я переоденусь и вооружусь с ног до головы...
   -- Ну хорошо... Когда же ты поедешь?..
   -- Сию минуту.
   -- А воротишься?..
   -- Завтра вечером.
   -- Не позже, не так ли?..
   -- Вам уже известна моя аккуратность...
   -- И не только твоя аккуратность, но и твоя преданность, а это гораздо лучше...
   -- Должен я теперь отнести пленнице хлеб и воду на завтрашний день, или вы отнесете сами?
   -- Я отнесу сам.
   Жак поблагодарил своего господина и, переодевшись по-прежнему старым солдатом, сел на лошадь и уехал. Огромный палаш, о котором мы говорили, бился по боку его лошади.
   На другой день все фальшивомонетчики, за исключением двух человек, которые пожелали ехать с нашим героем в Англию, оставили замок.
   Подземелья были мрачны и пусты. Рауль, уже приготовившийся к отъезду, был одет по-дорожному. Костюм его был весь черный. Как будто чем-то озабоченный, он сунул в карман небольшой пузырек, обернутый черной бумагой, взял в левую руку огромный хлеб, а в правую большую кружку с водой и с тяжелой связкой ключей за поясом спустился в подземелье. Этот хлеб, эту воду он нес Антонии Верди, рассчитывая, что такого количества припасов пленнице достанет, по крайней мере, на неделю.

CCXXIII. Рауль и Венера

   Рауль отворил дверь ее тюрьмы и остановился на первой из каменных ступеней лестницы. Антония Верди медленно повернула голову и взглянула на Рауля. Тогда в мыслях или скорее в памяти кавалера произошло нечто странное. Воспоминание, уже совершенно изгладившееся, вдруг явилось перед ним так ясно и так отчетливо, как будто бы происшествия, промелькнувшие в нем, случились только вчера. Рауль вспомнил видение, которое показывала ему Молох в графине воды...
   -- Итак, это была правда! -- пролепетал он. -- Молох не солгала... Десять лет назад я видел то, что должно было происходить сегодня, в этой тюрьме!.. О! таинственная, необъяснимая природа... Но откуда же происходил этот странный свет, освещающий иногда будущее для устрашенных взоров людей?..
   Рауль подошел к Антонии Верди и поставил перед нею кружку и хлеб. Пленница хотела встать, но силы изменили ей: она упала на грязную солому, которая служила ей и седалищем и постелью.
   -- Это вы, Рауль? -- сказала она голосом почти невнятным, -- это вы... Так как вы не прислали вашего слугу, а пришли сами, значит, новый удар должен поразить меня... но каков он бы ни был, я жду его безбоязненно: я столько страдала, что уже не могу страдать более, без того чтобы не умереть... а смерть теперь для меня освобождение.
   -- Вы правы, Венера, -- отвечал Рауль спокойно, -- я в самом деле принес вам освобождение... Сегодня дверь этой тюрьмы затворяется с тем, чтобы никогда уже более не растворяться... В эту минуту вы в последний раз видите человеческое лицо...
   Между тем как Рауль произносил эти слова, в Антонии Верди пробуждалась та горячая любовь к жизни, которая никогда не угасает, даже в сердцах самых жалких, самых несчастных существ.
   -- Итак... -- пролепетала она, указывая на хлеб и на воду и дрожа всеми членами, -- эта провизия?..
   -- Сберегайте ее, Венера, она уже не возобновится...
   -- Но когда не останется ничего... наступит голод... голод со всеми его муками? О! Рауль... Рауль... неужели вы останетесь безжалостны до конца?..
   -- Нет, потому что если вы хотите, вы можете избегнуть страданий, ужасающих вас...
   -- Хочу ли?.. ах! конечно, хочу... но каким образом?..
   Рауль сошел с лестницы, подал Венере пузырек, завернутый в черную бумагу, и сказал:
   -- Вот смерть внезапная, поражающая в одно мгновение, видите, что от вас зависит не страдать...
   Венера с жадностью схватила пузырек, но почти тотчас же уронила его на землю, вскричав:
   -- Смерть!.. повсюду смерть!.. Но я хочу жить!.. я хочу жить...
   Рауль сделал несколько шагов к двери.
   -- Итак... -- спросила Венера, задыхаясь, -- итак, ты не хочешь, чтобы я жила?..
   -- Не хочу, -- отвечал Рауль.
   И он взошел на первую ступеньку.
   -- Ну, если уже надо умереть, я умру!.. -- вскричала Венера. -- Но прежде чем ты уйдешь, я растравлю в твоем сердце закрывшуюся рану и оболью ее кровью!.. Ты говоришь, что я сделала тебе много зла! Но ты еще не знаешь всего, что я сделала против тебя!.. Вспомни Дебору, твою обожаемую жидовку!.. эту израильскую женщину, которая приносила тебе в приданое свою дивную красоту, свои миллионы, свою любовь!..
   Рауль остановился и обернулся. Лицо Венеры было покрыто мертвенной бледностью, а глаза налились кровью. В этом виде она походила на злобного демона, проклинающего все святое. Судорожный хохот подергивал ее губы. Она продолжала:
   -- Знаешь ли ты, что я сделала?.. Я убила Дебору!.. Дебора умерла от яда, который я налила ей, целуя се!.. Я убила Дебору!.. слышишь ли ты, Рауль? я убила Дебору!..
   Рауль бросился к Венере с обнаженной шпагой, но вдруг он остановился в ту самую минуту, когда уже готов был погрузить ее в грудь страшного существа, которое угасающим голосом все еще шептало:
   -- Я убила Дебору!.. я убила Дебору!..
   -- Нет... нет... -- вскричал Рауль, -- эта кровь слишком нечиста для того, чтобы я сам пролил се!
   Он опрокинул кружку с водой, раздавил ногой пузырек с ядом и ушел, вскричав:
   -- Умри же когда можешь, презренная женщина!.. умри как собака!.. и будь проклята!!!
   Тяжелая дверь тюрьмы затворилась.

CCXXIV. Все хорошо, что хорошо кончается

   В тот же вечер, при наступлении ночи, Жак воротился в замок Ла-Бом.
   -- Вчера, когда вы изволили спрашивать меня, зачем еду я в Париж, -- сказал он Раулю, -- я не мог отвечать вам на этот вопрос... Сегодня же, препятствие, сковывавшее мне язык, уже не существует более...
   -- Стало быть, я могу узнать?..
   -- Конечно, если вам угодно спросить меня...
   -- Я спрашиваю,
   -- Вот мой ответ...
   Жак почтительно подал своему господину маленький ящичек, тщательно закрытый. Рауль взял этот ящик и открыл его. В нем лежали две длинные прядки черных и жестких волос.
   -- Что это такое?.. -- вскричал Рауль.
   -- Это, кавалер, усы Матьяса Обера, прозванного Рысью... -- скромно отвечал Жак.
   -- Как!.. он позволил тебе отрезать?..
   -- Тем охотнее, что я имел предосторожность предварительно проткнуть его насквозь моим палашом... Но, кавалер, я виноват в том, что ослушался вас, и винюсь...
   -- Ты меня ослушался, мой бедный друг!.. в чем же?..
   -- Вы мне приказывали, при встрече с Матьясом Обером, убить его сзади, как бешеную собаку или как змею...
   -- Ну?..
   -- У меня не хватило на это мужества... я велел ему драться со мною... и убил его спереди... Надеюсь, что вы меня простите, кавалер...
   Рауль бросился на шею к Жаку и поцеловал его три раза.
   На другой день в десять часов вечера беглецы должны были оставить замок. Рауль решил, что вначале было благоразумнее путешествовать верхом, чтобы не привлечь внимания, а в десяти лье от Сен-Жермена сесть в карету и на почтовых ехать до самого Фекана. Жанна, одетая в мужское платье, Рауль, Жак и один из людей, пожелавших ехать в Англию, сели на лошадей у разрушенного крыльца Проклятого Замка. Другого из этих двух человек отправили вперед с каретой.
   Когда кавалькада отъехала шагов на триста, Рауль приметил, что Жака не было. Беспокойство заставило было его возвратиться назад, как вдруг Жак прискакал во весь опор.
   Когда всадники доехали до рубежа леса и когда развалины феодального замка уже почти исчезли из виду, Рауль остановил свою лошадь и лошадь Жанны и сказал:
   -- Милое дитя, в эту минуту я не смею называть тебя иначе, как сестрой, но через несколько дней все прошлое будет заглажено... через несколько дней ты будешь перед Богом и перед людьми моей целомудренной и возлюбленной супругой.
   -- Но эта женщина?.. -- спросила Жанна, -- эта другая женщина?..
   Рауль протянул правую руку к Замку Привидений.
   -- Она там, -- сказал он, -- и не выйдет оттуда живою...
   -- О! Боже мой... что ты говоришь?.. что хочешь ты сказать?.. Я боюсь понять тебя... я дрожу от ужаса... -- прошептала Жанна.
   В нескольких словах Рауль объяснил ей все.
   -- Друг мой! -- вскричала бедная Жанна. -- Я не хочу, чтобы эта женщина умерла таким образом!.. Это ужасно!.. ужасно! Нет, я не хочу этого!.. я не хочу!..
   -- Но как же быть?..
   -- Пусть она будет свободна!..
   -- Что ты?.. Антония Верди -- лютый зверь... она будет преследовать нас повсюду ядовитым жалом своей ненависти!..
   -- Что за беда?.. мы будем далеко, и потому нам нечего ее бояться...
   -- Но при ее жизни ты не можешь быть моей женой!..
   -- Если я не могу быть твоей женой, я буду твоей сестрой... я буду твоей любовницей, если ты хочешь... но Антония должна жить!.. так надо!.. Все, все на свете лучше подобной смерти!.. Ах! если эта женщина умрет таким образом через меня, меня всюду будет преследовать ее обезображенный образ!.. я чувствую, что тогда сойду с ума от ужаса!.. Поезжай, Рауль, поезжай скорее, если ты меня любишь, и освободи ее... я так хочу!..
   Когда приказывал кроткий голос Жанны, Рауль умел только повиноваться. Несмотря на глубокую горечь, поднимавшуюся в его сердце при одной мысли оставить мщение неоконченным и возвратить свободу такому чудовищу, как. Антония Верди, самому вероломному, самому опасному из всех врагов, Рауль хотел покориться приказаниям юной царицы, которая действительно была владычицей его сердца и воли. Уже он пришпорил лошадь, чтобы пролететь пространство, разделявшее его от замка, и воротиться скорее к Жанне, как вдруг Жак закричал ему голосом, прерывавшимся от сильного волнения:
   -- Кавалер, куда вы едете?..
   -- Ты видишь, -- отвечал Рауль, -- туда...
   -- Подождите!.. ради Бога!.. подождите!..
   -- Зачем ждать?.. разве позади нас есть опасность?..
   -- Подождите! -- повторил Жак в третий раз, схватив за узду лошадь барина, чтобы не допустить его сделать ни шагу вперед.
   -- Но что там такое?.. -- сказал кавалер. -- Ради Бога, объяснись!..
   Жак отвечал только:
   -- Смотрите!..
   В эту минуту огненный столб, превратив на секунду развалины замка Ла-Бом в кратер, похожий на кратер Везувия, вдруг заклубился из глубины земли до глубины тверди небесной. Раздался страшный взрыв, как будто несколько сот пушек выстрелили в одно время. Потом совершенное безмолвие, глубокая темнота сменили ослепительный блеск и оглушительный шум.
   -- Что это значит? -- спросил Рауль вне себя,
   -- Кавалер, -- отвечал Жак, -- я не хотел, чтобы когда-нибудь в душе вашей пробудились угрызения совести... я поджег порох.
   Рауль воротился к молодой женщине, которая, онемев от испуга, закрыла лицо руками.
   -- Жанна де ла Транблэ, -- сказал он ей, -- молись за Антонию Верди, которой душа в эту минуту предстала перед Богом, ее Верховного Судью!..
   Труд наш почти кончен. Что сказать еще?.. Когда прошла опасность, интерес уже не существует. Однако мы будем продолжать до конца...
   От Сен-Жермена до Фекана путешествие наших беглецов совершилось без всякой помехи... От Фекана до Дувра переезд был благополучен.
   Приехав в Англию, Рауль оставил имя де ла Транблэ, которое могло привлечь на него внимание, и принял имя Риго. Конечно, он сделал бы лучше, если бы всегда носил его! Под этим именем он женился на Жанне де Шанбар по католическому обряду, купил в Нортемберлзнде очаровательное поместье и вел там приятную жизнь дворянина-фермера. Жак перестал быть его камердинером и сделался его управителем и другом -- управителем верным, другом преданным! -- вещи чрезвычайно редкие!..
   Рауль любил Жанну всю жизнь. Жанна никогда не переставала любить его. У них было много прекрасных детей, которые никогда не знали приключений отца. Рауль и Жанна умерли в одно время, в преклонной старости, окруженные уважением и любовью всех близких к ним.
   Фамилия Риго не угасла. В ту минуту, когда мы пишем эти строки, Уильяме Рауль Риго, эсквайр, один из самых влиятельных членов в нижней палате.
   Хотите знать, что сделалось с нашим превосходным и несчастным другом, доном Реймоном Васкончеллосом? Он дал обет постричься в суровый орден мон-кармельских монахов, если Господь освободит его от ночных видений каждой пятницы... Господь услышал молитву дока Реймона, который умер самой святой смертью.
   Теперь, любезные читатели, теперь, когда вы знаете все, я слышу, как некоторые из вас упрекают меня в том, что я сделал безнравственную развязку, наградив моего искателя приключений счастием, которого, конечно, он не заслуживал... Что мне отвечать на этот упрек?.. Ничего, кроме того, что Господь, по своему великому милосердию, прощает раскаявшихся, а Рауль -- по крайней мере, мне приятно это думать -- раскаялся во всех заблуждениях своей молодости... Притом не было ли возле него доброго ангела, который молился за него?..
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru