Мордовцев Даниил Лукич
Наносная беда
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Мордовцев Даниил Лукич
(
yes@lib.ru
)
Год: 1879
Обновлено: 01/02/2007. 442k.
Статистика.
Повесть
:
Проза
,
Историческая проза
Исторические романы и повести
Иллюстрации/приложения: 2 штук.
Скачать
FB2
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
Аннотация:
Историческая повесть времени чумы на Москве
Даниил Лукич МОРДОВЦЕВ
НАНОСНАЯ БЕДА
Историческая повесть времени чумы на Москве
================================================================
Копии текстов и иллюстраций для некоммерческого использования!!!
OCR & SpellCheck: Vager (vagertxt@inbox.ru), 27.05.2003
================================================================
ОГЛАВЛЕНИЕ:
Часть первая
I. Кагульская цыганка
II. "Она, анафемская, летает..."
III. Карантин. Бегство Заброди
IV. "Моровой манифест"
V. Локон мертвеца
VI. "Чума по Москве ходит"
VII. Еропкин и Амвросий
VIII. "Девочка забрала себе в голову"
IX. Сказание о "пифике". Встреча
X. Смерть грешников люта!
Часть вторая
I. Гроза надвигается
II. "Богородицу грабят!"
III. Убиение Амвросия
IV. Усмирение "Богородицыных ратничков"
V. Небывалый манифест
VI. Конец чумы
================================================================
А н н о т а ц и я р е д а к ц и и: Творчество писателя и
историка Даниила Лукича Мордовцева (1830 - 1905) обширно и
разнообразно. Его многочисленные исторические сочинения, как
художественные, так и документальные, написанные, как правило, с
передовых, прогрессивных позиций, всегда с большим интересом
воспринимались современным читателем, неоднократно
переиздавались и переводились на многие языки. Из богатого
наследия писателя в сборник вошли произведения, тематически
охватывающие столетие русской истории: "Сиденне раскольников в
Соловках" (конец XVII века), "Державный плотник" (о Петре I)
"Наносная беда" и "Видение в Публичной библиотеке" (время
Екатерины II)
================================================================
Ч а с т ь п е р в а я
I. КАГУЛЬСКАЯ ЦЫГАНКА
Весною 1770 года отряды русских войск после жарких победных схваток
под начальством генерала фон Штофельна с передовыми турецкими отрядами в
окрестностях Кагула и Галаца двигались по распоряжению главнокомандующего
графа Румянцева-Задунайского вдоль правого берега Прута к Яссам.
Несмотря на то, что это было еще в начале мая, дни стояли знойные. От
утра до ночи раскаленное солнце, утомительно медленно двигаясь по
голубому, такому же, по-видимому, знойному небу, ни разу вот уже несколько
дней не встречало на нем ни одного облачка, которое могло бы заслонить
собою хоть на час это безжалостное, раскаленное Богом добела и брошенное
над томящеюся от зноя землею неотразимое ядро. Степь - голая, серая,
выжженная солнцем, словно проклятая Богом пустыня, не дает ни тени для
освежения наболевшей от жару головы, ни влаги, чтобы промочить пересохшее,
как и эта безжалостная степь, горло. Прут отошел далеко в сторону, словно
бы и ему опостылела эта серая, мертвая пустыня, и не на чем отдохнуть
утомленному однообразием глазу, не на чем остановиться притупленному
вниманию. Медленно и нестройно, словно после поражения, плетутся отряды в
этом пекле, в "вавилонской пещи огненной", как обозвал с досады эту
знойную степь отец Сила, полковой священник Азовского полка.
Отец-иерей лежит в фургоне, вместе с обозом, следующим за отрядами, и
от времени до времени высовывает из своего колесного шалаша всклокоченную
бороду и заспанные глаза, чтобы в сотый раз удостовериться, что нет
впереди ни воды, ни лесу.
- И впрямь пустыня Аравийская, - ворчит он, пряча голову под навес
кибитки.
Солдаты, большею частью босиком, с казенными башмаками и ранцами за
спиной, медленно идут там кучками, словно овцы, там врассыпную, как дудаки
в степи, и редко-редко перекидываются то остротами, то крепким словом, то
руганью на жарынь и другими замечаниями критического свойства. Обозные
лошади немилосердно фыркают, отбиваясь от мух, слепней и оводов. Едва
влекомые усталыми артиллерийскими конями медные пушки до того накалены,
что к ним боятся дотрагиваться утомленные солдатики. И пехота и конница,
животные и люди, даже полковая косматая собачка Малашка, - все это
чувствует на себе тягость знойного перехода.
- Что, "хохли - все подохли", тепло? - спрашивает загорелый,
веснушчатый, с красными бровями и рыжими ресницами юркий солдатик своего
мешковатого товарища с черным как голенище лицом.
- Э! До чертова батька тепло.
- А пить небось хочешь?
- Ще б не хотить! Аж шкура болит.
- Квасу бы, поди? А?
Товарищ молчит, насупился, сопит и шагает.
- С ледком бы кваску? А, хохли, ладно бы чу?
Молчит "хохли" на такую неуместную шутку. Напоминать о квасе со льдом
в этом пекле, да это нож острый!
- А ты язык высунь, полегшает.
- Да замовчи ты, собачий сын! - сердится хохол.
- Я толком тебе говорю, высунь... Вон видишь, Малашка поумней тебя,
высунула небось.
Собака, услыхав свое имя, подбежала к солдатам, махнула хвостом в
знак внимания.
- Видишь, - продолжал рыжий, указывая на собаку, - она высунет язык,
слюни у нее текут... Ну, ей и квасу не надо...
Мешковатый хохол хотел сплюнуть с досады, но во рту не оказалось даже
слюны.
- Тьфу ты, черт! От бисова туречина!
- А ты пулю в рот положь, это помогает.
- Яку пулю?
- Да вот яку.
И рыжий, вынув изо рта пулю, показал ее хохлу. Собака тоже
любопытствовала узнать, что там такое, не съедобное ли...
- Что, Маланья, и тебе пулю дать? - продолжал рыжий. - Да ты, сучья
дочь, проглотишь ее, а пуля-то казенная. А ты вот что, хохли, слушай меня:
положь пулю в рот, она сок даст.
- Что ты брешешь?
- Пес брешет, а не я... Эдак старые солдаты завсегда делают: коли
пересохло во рту, бери пулю... В ей, братец ты мой, вода есть; вот она
штука-то какая...
Где-то позади, в обозе, поет чья-то протяжная песня:
Вылетала голубица на долину,
Выроняла сизы перья на травину...
В это время в передних отрядах послышались радостные возгласы. Они
переходили от группы к группе.
- Что там? Уж не турки ли?
- Вода! Вода-матушка, братцы!
- Видро выпью, - сурово пробормотал оживившийся хохол.
Маланья, видя общую радость, визжала от счастья, перебегая от одного
солдата к другому. Лошади ржали. Отец Сила торопливо рылся в фургоне, ища
дорожный баклажек.
- Яко слепь на источники водные стремится, радуясь, - бормотал он.
Скоро сделали привал на берегу Прута. Везде стоял гул невообразимый.
Солдаты и лошади торопились к воде, последние бились, рвались из упряжи.
Маланья чуть ли не первою забралась в воду и, налакавшись всласть и
выкупавшись, неистово лаяла, цепляясь за морду лошади, которая торопилась
к воде. Походная жизнь научила умную собаку некоторым кавалерийским
приемам: она знала, что солдаты не позволяют лошадям пить воду тотчас
после похода, пока они не остыли, и продувная собачонка не пускала лошадь
к воде...
- Держи ее, держи, Маланья! - подзадоривал рыжий, стоя на карачках и
смачивая водой свою рудую голову.
Хохол, исполнив обещание, выпил чуть ли не целое ведро воды, и мыл
свои усталые ноги. Другие солдаты купались. Отец Сила, стоя на берегу в
одном подряснике, рассуждал сам с собой:
- Се вода, что возбраняет мне купаться?
Место для привала было великолепное. Ровный, несколько обрывистый к
реке берег Прута местами покрыт был прошлогодним пересохшим камышом,
сквозь который проросли стебли нового, зеленого и заглушали эту отжившую
старость. Кое-где торчали, словно горбатые и неуклюжие старухи, толстые,
дуплястые стволы ивняка-тополя, с тонкими, словно не им принадлежащими и
врозь раскинутыми ветвями, на которых уже висели солдатские ранцы, наскоро
вымытые рубахи, плохо вымытые портянки и запыленные башмаки. Там-сям уже
курился дымок, то солдаты развели огни, чтобы сварить себе каши, у кого
была крупа, или смастерить сухарные щи с диким щавелем, росшим по берегу.
По временам, в общем гуле голосов и лошадиного ржанья слышался звонкий
голос полковой Маланьи, которая гонялась уже в камышах за молодыми утиными
выводками...
Полковому начальству успели разбить палатки, и там между офицерами
шли оживленные толки о войне, об удачных поисках за турецкими отрядами.
Упоминались имена Румянцева, Суворова, Орлова...
- Помогли бы нам черногорцы с той стороны да сербы, так мы бы и до
Константинополя дошли, - говорил полковник фон Шталь, сухопарый немец с
холодными глазами.
- Матушка-императрица писала графу: "Подожгла-де я турецкую империю с
четырех концов"... Загорится ли только? - заметил генерал фон Штофельн.
- Как солома вспыхнет, ваше превосходительство, - бойко отвечал
молодой белокурый офицер. - У нашей государыни рука легкая... Да и чума
нам поможет...
- Так-то так, молодой человек, - задумчиво возразил фон Штофельн, -
только чума, государь мой, опасный союзник...
- К нам она не пристанет... Она больше любит азиатов...
- Дай-то Бог...
Недалеко от генеральской палатки, у самого берега реки, на небольшом
коврике, разостланном под тенью старого тополя, сидели три молоденьких
сержанта. Один из них, прислонившись спиной к стволу дерева и подперев
голову руками, сидел молча, а двое других, покуривая трубки, изредка
перекидывались замечаниями, видимо, наслаждаясь отдыхом.
- Да что ты, Саша, такой скучный? - спросил один из них, сильный
брюнет с серыми глазами, обращаясь к тому, который молчал, склонив голову
на руки. - Все об невесте тоскуешь?
- Не знаю, так, тоска какая-то, - отвечал тот, не поднимая своей
белокурой курчавой головы.
- Ну, вот еще! Так напустил на себя...
- Нет, не напустил... А мне что-то страшно.
- Чего же страшно? Турок здесь нет, да ты и не из трусливого десятка.
- Я и сам не знаю. Но такая тоска, такая смертная тоска, что хоть
утопиться, так впору...
А в обозе, позади артиллерии, опять поет заунывная, тоскливая песня:
Заной, заной, сердечушко - эх, ретивенькое!
Кормил-поил красну девку - эх, и прочил за себя!
Досталась моя любушка - эх, иному, не мне,
Эх, что иному, не мне - лакею-свинье...
Молодые люди засмеялись. Не смеялся только тот, который говорил, что
его сосет тоска.
- Еще бы! Кормил-поил, а она досталась свинье-холую, - заметил другой
сержант с непомерно широкими плечами. - Ну, а твоя Лариса тебе и
достанется... О чем же тосковать?
- Я сам не знаю, но это вот уж несколько дней... С той самой ночи,
как мы языка добывали под Кагулом... У меня из ума нейдет старая
цыганка...
- Какая цыганка?
Тот, к которому относился этот вопрос, сначала как бы что-то
припоминал, безмолвно глядя в далекое пространство, открывающееся за
Прутом, а потом, приложив ладони к вискам и крепко сжав голову, со вздохом
заговорил:
- Я уж думаю, что она испортила меня. Я вам не говорил об этом... А
вот как было дело: казаки выследили цыгана, который ночью пробирался через
нашу цепь, и донесли об этом полковнику. Полковник тотчас же послал меня с
тремя казаками достать этого цыгана. Ночь была темная, зги не видать...
Тихо кругом, так тихо, что слышно, как сердце у тебя стучит под
кафтаном... Ползком мы пробрались к цыганскому табору - там все спали...
Один шалаш стоял далеко на отшибе, у овражка, и там светился огонек... В
овражке лежал наш сторожевой казак... Из овражка мы и подобрались к
шалашу... Цыган только что собирался уходить, должно быть, к туркам, к
Кагулу, как мы повалили его, связали и заклепали ему рот... В этот момент
из шалаша выползла цыганка, схватила было меня за руку, но я наставил ей
кинжал в грудь... Я зажал ей рот и втащил в шалаш... Там и ее связали... А
она, проклятая ведьма, припала к моей руке и ну целовать ее... Я отдернул
руку. А она ощерила свой страшный беззубый рот и говорит: "Помни
кагульскую цыганку Мариулу, помни... Я поцеловала твою руку... Помни
поцелуй Мариулы, я посылаю его всей вашей проклятой земле... Я..." Только
ей не дали договорить заклинанья, казак отрубил ей голову шашкой... кровь
брызнула мне в лицо, ужасная седая голова, скатившись на землю, хлопала
глазами, какие страшные белки!.. и язык высунула, длинный, белый,
страшный... О! Я не могу забыть этой ужасной, хлопающей глазами головы,
мертвой головы. Она закляла меня, испортила...
А из обоза опять доносится песня:
Подуй, подуй, погодушка - эх, не маленькая!
Раздуй, развей рябинушку - эх, кудрявенькую!
- Проклятая песня!..
- Зачем проклятая! Наша родная, рязанская...
- Душу всю вымотала...
Настали прохладные сумерки. Костры все ярче и ярче разгорались.
Знойный день забыт, забыты все трудности и опасности войны, тяжелые
переходы, безводье, бесхлебье...
В обозе тренькает балалайка, а под это треньканье бойкий голос
выгаркивает:
Вниз по Волге по реке,
У Макарья в ярмонке,