Муйжель Виктор Васильевич
Враги

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

ВРАГИ.

(Разсказъ).

I.

   Какъ всегда, подъ вечеръ у Володи были товарищи и, еще проходя по дорожкѣ сада, Лена слышала доносившіеся съ мезонина громкіе голоса, стукъ падающихъ вещей и топотъ ногъ -- должно быть, тамъ возились. Окна были открыты, и голосъ самого Володи разносился по всему саду:
   -- Не вѣрно, не вѣрно: Шведе дѣлаетъ мостъ, и ты не долженъ брать кольцомъ, это неправильно....
   -- Опять борьба!...-- слегка поморщившись, прошептала Лена,-- странное увлеченіе...
   Она прошла дорожку, обогнула клумбу, гдѣ пестрѣли высокіе, яркіе піоны, любимые цвѣты сестры Лизы, и вошла на балконъ. Несмотря на то, что было уже шесть часовъ и солнце зашло за Жезловскую рощу и по землѣ протянулись длинныя, голубоватыя тѣни, которыя такъ любитъ писать знакомый художникъ Тынча, на балконѣ еще не было самовара и посуда стояла кое-какъ.
   Лена не любила безпорядка, особенно въ распредѣленіи дня -- въ своемъ заграничномъ пребываніи она научилась цѣнить время, привыкла къ строгой, немного офиціальной чистотѣ пансіоновъ,-- и ей было непріятно видѣть всю ту безтолковщину, которая появилась теперь въ домѣ.
   Она пробыла заграницей три года, и за это время все измѣнилось и у знакомыхъ и дома. Сестра Лиза, которую она оставила гимназисткой пятаго класса, застѣнчивая и пугливая дѣвочка, стала уже дѣвушкой, какъ будто чуждой для Лены своей высокой, сложившейся фигурой, бросающимися въ глаза прическами съ массой локоновъ, и главнымъ образомъ развязнымъ, смѣлымъ тономъ настоящей актрисы. Лиза, окончивъ гимназію, поступила на драматическіе курсы и пробыла тамъ всего полгода, но уже успѣла усвоить себѣ тѣ странныя и казавшіеся Ленѣ неприличными манеры, по которымъ сразу можно узнать провинціальную актрису и которыя такъ не шли къ образу скромной смущающейся дѣвочки, какою была три года тому на задъ Лиза.
   Другимъ сталъ и Володя, оставшійся на второй годъ въ, восьмомъ классѣ,-- тотъ самый Володя, который такъ увлекался чтеніемъ, хорошо учился и принималъ дѣятельное участіе въ ихъ гимназической забастовкѣ, едва удержавшись изъ-за нея въ гимназіи. Теперь онъ рѣдко сидѣлъ дома, куда-то исчезалъ съ товарищами, ходившими въ рубашкахъ, заправленныхъ въ панталоны и широкихъ спортсменскихъ поясахъ. Все это былъ народъ необыкновенно здоровый, сильный, говорившій почти, кажется, исключительно о футболѣ, борьбѣ и какихъ-то тяжестяхъ, которые тотъ или другой почему-то выжимаютъ, а не поднимаютъ.
   И неизмѣнными остались только одни старики -- дядя и тетка, которыхъ въ семьѣ звали всѣ дѣти бабушкой и дѣдушкой. Какъ прежде по вечерамъ дѣдушка, низко надвинувъ на глаза широкій зеленый козырекъ, изъ-подъ котораго видны были только его старческія, синеватыя губы и неровная, теперь уже совсѣмъ сѣдая борода, читалъ вслухъ въ столовой подъ висячей лампой возлѣ самовара, а бабушка, неутомимо мелькая бѣлымъ костянымъ крючкомъ, вязала безконечное бѣлое одѣяло изъ толстой мохнатой шерсти.
   Когда впечатлѣніе ея пріѣзда нѣсколько улеглось и къ ея присутствію всѣ въ домѣ привыкли, Лена зашла вечеромъ въ столовую и увидѣла стариковъ возлѣ потухшаго самовара за обычнымъ занятіемъ -- она невольно улыбнулась ласковой улыбкой, и ей показалось, что она никуда не уѣзжала и не было этихъ трехъ лѣтъ заграничныхъ скитаній изъ Лозанны въ Нанси, изъ Нанси въ Женеву, потомъ въ Льежъ, въ Марсель... И не было ничего тяжелаго и больного, что такъ трудно было пережить и отъ чего на лицѣ ея показались чуть замѣтныя морщинки, и темные круги легли подъ строгими, черными глазами.
   -- Какъ прежде...-- чуть слышно прошептала она, присѣвъ въ гостинной противъ двери такъ, чтобы видѣть стариковъ и не потревожить ихъ своимъ присутствіемъ,-- совсѣмъ какъ прежде, когда спускаешься бывало съ верху ужинать... Милые старики!..
   Она слушала хрипловатый голосъ дѣдушки, по старческой близорукости державшаго толстую книгу журнала далеко отъ глазъ, ловила запутанные періоды какой-то статьи, и мягкія, неожиданныя слезы чувствовались въ вѣкахъ и, почти плача и одновременно улыбаясь, она шептала себѣ:
   -- Какъ прежде -- какъ хорошо, какъ тихо!..
   На дачѣ жизнь нѣсколько измѣнилась -- старикамъ почти некогда было устраиваться подъ лампой съ книжкой, такъ какъ цѣлый день, а особенно по вечерамъ въ домѣ толкался народъ -- по преимуществу молодой, веселый и вносившій безпорядокъ и суетню. Кое-кого Лена знала -- земскаго врача Крынина, съ которымъ вмѣстѣ въ девятьсотъ пятомъ году работали на Бойцовскомъ заводѣ, кандидата на судебныя должности Мюллера, тогда еще студента, товарища Володи Ярошко -- уже студента, художника, поэта и декадента, какъ его звали Лиза и Володя. И всѣ они измѣнились, стали новыми, совсѣмъ не такими, какъ объ нихъ думала и представляла себѣ ихъ Лена -- и глядя на нихъ, слушая ихъ голоса, Лена чувствовала странную отчужденность отъ всѣхъ этихъ нѣкогда близкихъ и понятныхъ людей.
   -- И я, должно быть, измѣнилась...-- думала она по вечерамъ у себя въ комнатѣ,-- я постарѣла...
   Она подходила къ зеркалу, смотрѣла долгимъ внимательнымъ взглядомъ въ свое лицо -- и, слегка вздохнувъ, отходила.
   -- Двадцать девять, двадцать девять...-- шептала она, ложась въ знакомую съ дѣтства постель, особенно любимую потому, что на ней спала покойная мать,-- двадцать девять... Какъ много!
   

II.

   Знакомая и тоже измѣнившаяся -- выровнявшаяся въ крѣпкую, сильную дѣвушку въ модной прическѣ, горничная Нюша, что-то напѣвая, вошла на балконъ и тотчасъ же умолкла. Быстро, и какъ-будто сердясь, она стала собирать посуду, брякая чайными чашками и швыряя ложки.
   -- Что такъ чай поздно? Вѣдь седьмой часъ уже,-- проговорила Лена, взглядывая на браслетъ-часы,-- гдѣ бабушка?
   -- Въ саду, должно быть...-- коротко отвѣтила Нюша.
   Она принесла самоваръ, заварила чай и, оправивъ завернувшуюся скатерть, вышла.
   -- Нюша, зови чай пить всѣхъ!-- крикнула ей вслѣдъ Лена -- найди дѣдушку съ бабушкой и скажи Володѣ...
   -- Сами придутъ...-- отозвалась изъ дома Нюша,-- чего ихъ звать...
   Лена нахмурилась и приказала:
   -- Полоскательную чашку не подала, принеси сейчасъ же!.. И, когда Нюща принесла, строго сказала ей своимъ суховатымъ голосомъ:
   -- Я тебя не узнаю, Нюша,-- ты грубишь, говоришь дерзости... Стыдно! Пойди сейчасъ же въ садъ и зови дѣдушку съ бабушкой, и попроси сверху къ чаю. Ступай!
   Нюша сложила презрительно губы, дернула плечомъ и, напѣвая, сбѣжала въ садъ.
   Она только что сбѣжала со ступеней, какъ въ глубинѣ дома послышались грузные, неторопливые шаги, и кто-то кашлянулъ.
   -- Платонъ Васильевичъ, это вы?-- окликнула Марія.
   -- Я...-- отозвался шедшій,-- что это у васъ пустыня? Здравствуйте...
   Вошелъ Крынинъ -- тяжелый, сильно располнѣвшій съ тѣхъ поръ, какъ его не видѣла Лена, въ чемъ-то неуловимо опустившійся и какъ будто облѣнившійся. Онъ пожалъ руку своими мягкими, пухлыми пальцами, сѣлъ на мѣсто, гдѣ сидѣлъ обычно, и потянулся за папиросами.
   -- Вы позволите?-- спросилъ онъ, уже закуривая и глядя на закручивающуюся чернымъ уголькомъ спичку.
   -- Нѣтъ, не позволю,-- насмѣшливо усмѣхаясь, отвѣтила Лена,-- вы отлично знаете, что курить у насъ можно, и каждый разъ спрашиваете...
   Крынинъ посмотрѣлъ на нее вялыми, заплывающими мягкими складками желтоватой кожи глазами и, не улыбаясь, замѣтилъ:
   -- Развѣ? Можетъ быть... Не въ томъ дѣло...
   Лена еще разъ посмотрѣла на него и невольно подумала то, что думала каждый разъ, какъ видѣла его теперь:
   -- "Какъ онъ пополнѣлъ... Некрасиво... И вообще измѣнился!.."
   Крынинъ служилъ старшимъ врачемъ въ земской колоніи для душевно-больныхъ. Колонія была построена въ сосновомъ лѣсу, въ четырехъ верстахъ отъ дачнаго поселка, гдѣ жили Коневскіе, и каждый день послѣ обѣда Крынинъ приходилъ сюда. Если никого не было, онъ проходилъ на балконъ, садился на свое мѣсто въ узкомъ концѣ стола, закуривалъ и сидѣлъ, почти не двигаясь, до тѣхъ поръ пока не приходилъ кто-нибудь -- бабушка или Лиза, или кто-нибудь изъ товарищей Володи. Говорилъ онъ мало и неохотно, больше слушалъ и пилъ чай -- чаю онъ могъ выпить стакановъ десять, рѣдко спорилъ и,чуть слышно, кряхтя и посапывая носомъ, таскался всюду за молодежью. Надъ нимъ иногда подшучивали, иногда забывали про него, и онъ не напоминалъ о себѣ, тихонько сидѣлъ гдѣ-нибудь въ углу и курилъ толстыя, какъ ружейные патроны, папиросы.
   Когда затѣвался какой-нибудь принципіальный споръ, онъ слегка морщился, какъ человѣкъ, которому все это давно надоѣло, закрывалъ глаза; можно было подумать, что онъ дремлетъ. А когда его спрашивали, онъ лѣниво взглядывалъ на спрашивавшаго и говорилъ, отводя глаза:
   -- Не въ томъ дѣло...
   Ближе всѣхъ съ нимъ сошелся давнишній знакомый Коневскихъ бывшій репетиторъ Володи, нынче женихъ Лизы, кандидатъ естественникъ Заводчиковъ. Онъ тоже являлся каждый день, иногда приходя вмѣстѣ съ Крынинымъ изъ колоніи, гдѣ была порядочно оборудованная и совершенно никому не нужная лабораторія.
   Крынинъ былъ старше Заводчикова лѣтъ на десять, но между ними были отношенія, напоминающія дружбу. Заводчиковъ былъ химикъ, и надъ нимъ смѣялись, что, кромѣ химіи, онъ ни о чемъ не могъ говорить, и Володя со своими пріятелями звалъ его Лактобацилиномъ. Онъ много читалъ въ этой области, и когда говорилъ, то не всегда можно было понять, о чемъ онъ, собственно, говоритъ. У него была немного смѣшная привычка вспоминать свои гимназическіе годы, товарищей, съ которыми учился, преподавателей -- и подолгу подробно разсказывать объ этомъ. Въ этомъ сказывалась какая-то боязнь дѣйствительности, такъ же, какъ къ его увлеченіи химіей,-- увлеченіи, которое никакъ не могло вылиться въ опредѣленную форму. Онъ не зналъ, что будетъ дѣлать въ жизни, и мечталъ то о дѣятельности преподавателя, то профессора, то лаборанта на какомъ-нибудь заводѣ. И говорилъ обо всемъ этомъ онъ тихимъ, скромнымъ голосомъ, пожимая бѣлые, длинные пальцы и глядя въ землю. Лена пробовала его расшевелить воспоминаніями прежняго времени, когда они вмѣстѣ жили въ одномъ городѣ... но изъ этого ничего не выходило.
   -- Да, да,-- крѣпко сжимая пальцы, говорилъ Заводчиковъ,-- какъ же, помню... Тогда еще съ нами былъ Пануринъ, помните, мы его въ гимназіи звали пшекомъ... Онъ, бывало, въ университетѣ зайдетъ въ лабораторію -- что это, говоритъ, хвимія? Съ нимъ вмѣстѣ жилъ еврейчикъ нашъ одинъ, тоже вмѣстѣ учились, Лейба Рундель, -- такъ онъ однажды, когда былъ въ третьемъ классѣ, получилъ колъ по-гречески и пришелъ ко мнѣ. Какъ, говоритъ, ты мнѣ посовѣтуешь идти къ Мартьянычу:-- это грекъ нашъ былъ -- ругаться или подлизаться?...
   -- Да, да, помню, вы разсказывали это, -- вяло отвѣчала Лена.
   -- А то еще Митя у насъ былъ -- помните, учитель географіи? Станетъ бывало на каѳедрѣ и оттуда: ты, этого, что же тамъ, Заводчиковъ, опять урока, того, не приготовилъ, а?..
   Борисъ старался копировать учителя и говорилъ растянутымъ, низкимъ голосомъ въ носъ, а Ленѣ казалось, что онъ и это уже разсказывалъ однажды и также гнусилъ и тянулъ слова давно исчезнувшаго куда-то учителя.
   Съ Ярошко было интереснѣе, хотя то же ощущеніе пустоты преслѣдовало ее.
   Крынинъ никогда ничего не разсказывалъ, и про свою ко лонію говорилъ, что это музей хрониковъ, въ которомъ не кого лѣчить, потому что лѣчить трупы глупо, и когда, его просили посмотрѣть кого-нибудь или прописать рецептъ онъ морщился, какъ-будто его втягивали въ споръ, и старался какъ-нибудь отдѣлаться отъ назойливаго просителя повторяя черезъ пять словъ:
   -- Не въ томъ дѣло!..
   Но было что-то общее въ нихъ обоихъ -- этомъ какъ-будто усталомъ и во всемъ разочаровавшемся врачѣ и молодомъ, только что кончившемъ университетъ химикѣ, увлекавшемся своей спеціальностью и вѣрившемъ, что будущее принадлежитъ химіи. Должно быть, оттого было впечатлѣніе сходства, что оба они отошли отъ жизни и какъ бы сторонились ея, и отъ этого часто бывали вмѣстѣ, появляясь одновременно, и одновременно уходя.
   -- А что ж... Борисъ Илліодоровичъ?-- спросила Лена.-- Я думала вы придете вмѣстѣ...
   -- Онъ былъ сегодня -- онъ придетъ... Я полагалъ застать его уже здѣсь,-- отозвался Крынинъ, задумчиво стряхивая пепелъ со своей толстой папиросы,-- должно быть, будетъ сейчасъ... Лизы нѣтъ?
   Въ силу давняго знакомства онъ звалъ сестру Лены уменьшительнымъ именемъ и отъ этого казался какъ-будто старѣе своихъ лѣтъ.
   -- Нѣтъ, я пришла -- ея не было... Володя дома...
   -- Слышно...
   -- Что слышно?-- не поняла Лена.
   -- Что Володя дома -- наверху французская борьба... Въ гостинной трясется люстра и, подвѣски бренчатъ...
   -- Да ужъ эта борьба?-- усмѣхнулась Лена,-- я не знаю, что это такое... Я не была дома три года и узнать не могу ни Володю, ни Лизу... Володя сталъ какимъ-то спортсменомъ -- борьба, футболъ, лодка, какіе-то странные костюмы, разговоры -- и мускулы, мускулы, мускулы... Это, конечно, юность, увлеченіе, но все-таки...
   -- Въ этомъ худого нѣтъ... Пускай развиваются, зато здоровы будутъ, и поколѣніе отъ нихъ будетъ здоровое...-- сказалъ Крынинъ.
   -- Это конечно, но все же странно какъ-то... Я уѣзжала -- все было другое, тогда какъ-то больше думали, что ли, читали...
   -- Не въ томъ дѣло...
   -- Вотъ вы всегда говорите -- не въ томъ дѣло, не въ томъ дѣло...-- раздраженно замѣтила Лена,-- вы сами не замѣчаете, что измѣнились и вы...
   -- "Покорный общему закону", такъ кажется,-- улыбнулся докторъ и полѣзъ за пепельницей,-- не въ томъ дѣло...
   Пробѣжала Нюша и, скромно потупивъ глаза на ходу, сказала:
   -- Здравствуйте, баринъ...
   Крынинъ лѣниво оглянулся на нее и отвѣтилъ:
   -- Здравствуй, голубушка...
   Онъ проводилъ горничную глазами, потомъ посопѣлъ носомъ и перевелъ взглядъ на Лену.
   -- Такъ вы находите, что я перемѣнился?-- продолжалъ онъ,-- всѣ мѣняемся, такое ужъ дѣло... И вы тоже...
   Онъ не успѣлъ кончить, такъ какъ изъ боковой аллейки показались старики. Дѣдушка по обыкновенію былъ въ своемъ козырькѣ,-- онъ носилъ его не снимая и, кажется, даже спалъ въ немъ,-- и съ книжкой, которую только что читалъ вслухъ.
   Крынинъ приподнялся при ихъ приближеніи и, чуть усмѣхаясь, проговорилъ:
   -- Все Анну Михайловну просвѣщаете? Здравствуйте, Сергѣй Лукичъ...
   -- А вы все смѣетесь надъ нами, стариками? Нехорошо, нехорошо... Вотъ вчера получили новую книгу -- чудесная статья есть, прочтите...-- рекомендовалъ старикъ, кладя книгу на столъ и растерянно ощупывая карманы домашней сѣренькой тужурки.-- Нюточка, гдѣ мой платокъ?
   -- Вѣрно, тамъ оставилъ, на скамейкѣ...
   -- Нѣтъ, я бралъ, я помню, что захватилъ его... Ага, вотъ онъ!... Да, такъ чудесная статья -- свѣжо, живо такъ написана... Обязательно прочтите!..
   -- Ну ужъ, гдѣ мнѣ!-- усмѣхнулся докторъ,-- это ужъ по вашей части...
   По лѣстницѣ, ведущей изъ мезонина внизъ, послышался грохотъ, потомъ смѣхъ, и чей-то низкій, гудящій голосъ крикнулъ:
   -- Нѣтъ ужъ это ты оставь -- мы Веселовской командѣ пропишемъ ижицу -- голькиперомъ я, Столбухинъ...
   -- Съ ними трудно! У нихъ такой опытный, какъ Гентъ, это не шутка...
   -- Гдѣ имъ, синимъ, противъ насъ! Брось, Володя!..
   На балконъ разомъ вышли Володя, вновь испеченный студентъ Шведэ и второкурсникъ агрономъ Столбухинъ Они вошли шумно, продолжая начатый наверху споръ, быстро двигались, здороваясь и въ то же время говоря, и сразу заполнили весь балконъ. Позже всѣхъ сошелъ внизъ Заводчиковъ. Какъ оказалось, онъ давно уже пришелъ и, не найдя дома Лизы, просидѣлъ наверху все время, безмолвно слушая споры о футболѣ и французской борьбѣ,-- тихо поглядывая изъ угла, куда онъ обыкновенно забирался, и не принимая никакого участія въ оживленіи молодежи.
   -- Я думала, васъ нѣтъ,-- встрѣтила его Лена, здороваясь,-- Платонъ Васильевичъ говорилъ, что вы должны придти...
   -- Я не нашелъ Елизаветы Петровны и прошелъ къ Володѣ... Тамъ сидѣлъ у нихъ...-- слегка улыбаясь, какъ будто въ чемъ-то извиняясь своей улыбкой, отвѣчалъ Заводчиковъ,-- смотрѣлъ ихъ борьбу...
   -- Ужъ эта борьба!-- недовольно замѣтила бабушка,-- сколько вы стульевъ однихъ переломали...
   -- Ну ужъ, бабушка, это вы оставьте: борьба -- чудесное дѣло... Не бойсь, сами жалѣли бы, если бы мы были какими-нибудь бабами...
   -- Володя, какія выраженія!...-- укоризненно взглянула на брата Лена,-- что съ тобой?...
   -- Ты только и знаешь, что все время всему удивляешься -- всѣмъ говоришь: "что съ тобой, да что съ тобой"...-- отозвался Володя и, не обращая больше вниманія на сестру, опять заспорилъ съ Шведэ:
   -- Нѣтъ, ты не надѣйся особенно -- синіе, они, братъ, сильные -- они, того и гляди, такъ пропишутъ намъ...
   -- Володя!..-- пыталась остановить Лена, но онъ только сердито отмахнулся на нее.
   Шведэ -- огромный толстый нѣмецъ съ широкой грудью и ясно намѣчавшимися подъ бѣлой спортсмэнской рубашкой мускулами на рукахъ,-- покручивалъ молодые свѣтлые усы и время отъ времени бросалъ успокоительно:
   -- Ничего... Это пустяки, если голькиперомъ будетъ вотъ онъ...-- онъ кивалъ на Столбухина,-- ничего...
   -- Да нѣтъ, ты смотри,-- горячился Володя,-- вѣдь прошлый матчъ мы продули изъ-за чего? У нихъ Веселовскій прямо фокусы показывалъ... Удивительный ударъ...
   -- Веселовскій только ловкостью беретъ, а силы у него нѣтъ...
   -- Оставь пожалуйста, онъ головой такъ отбиваетъ, что...
   -- Володя!..-- пробовала остановить его Лена,-- право, всѣмъ ужъ не такъ интересно все это...
   -- И вотъ, Леночка, все время такъ, все время,-- жаловалась бабушка,-- только и разговоровъ, что ударъ, да отбиваетъ, да принялъ какъ-то тамъ...
   -- Молодость, молодость...-- улыбались изъ-подъ закрывавшаго все лицо козырька губы дѣдушки,-- это пускай, это ничего...
   -- Лизаньки вотъ тоже нѣту,-- ворчала бабушка,-- со всѣмъ съ толку всѣ сбились, никакого порядка нѣтъ...
   -- Они идутъ, бабушка, я сверху видѣлъ ихъ -- они на станціи были...
   Дѣйствительно, минутъ черезъ пять въ саду у калитки, невидимой за деревьями, раздался звучный, казавшійся Ленѣ всегда немного искусственнымъ, смѣхъ Лизы и отвѣчавшій ей голосъ Мюллера...
   Лена мелькомъ взглянула на Заводчикова; ей казалось, что ему должно быть непріятно постоянное присутствіе около его невѣсты этого самодовольнаго и пустого кандидата на судебныя должности, красиваго и безпутнаго, типичнаго представителя той мужской половины, которую такъ не любила она. Но химикъ сидѣлъ совершенно спокойно, негромко объясняя что-то бабушкѣ, на что та сочувственно кивала головой.
   -- "Лактобацилинъ,-- вспомнила Лена данное Володей прозвище,-- вотъ ужъ именно лактобацилинъ"...
   

III.

   Лиза появилась на верандѣ съ тѣмъ же слегка задыхающимся, какъ будто немного придушеннымъ смѣхомъ, оживленная и игривая. Она была высокаго роста и отъ бѣлаго шкейнаго платья, перехваченнаго высоко подъ самой грудью голубой лентой, казалась еще выше, и эта игривость, тоже -- какъ думала Лена -- искусственная, не шла къ ней. Низко нагибая голову и сверкая продолговатыми глазами, яркими улыбающимися губами, слегка открытой шеей, она здоровалась, продолжая между тѣмъ говорить съ Мюллеромъ, протягивая высоко поднятую руку небрежно и граціозно, какъ протягиваютъ героини на сценѣ для поцѣлуя.
   -- Да? Вы думаете?-- говорила она Мюллеру,-- ну-съ это вы ошибаетесь, о-очень ошибаетесь, милый мой... Здравствуйте Шведэ, здравствуйте, мой единственный,-- обратилась она къ жениху,-- сейчасъ придетъ Тынча -- мы его видѣли въ курзалѣ и, можетъ быть, Ярошко... Мы будемъ выбирать пьесу...
   -- Ми-и-илы-ы-й мой, оста-авь всѣ сомнѣ-ѣ-нія прочь...-- запѣла она, поправляя тяжелую, обремененную массой локоновъ прическу,-- я думаю остановиться на "Сорванцѣ"...
   Мюллеръ поздоровался со всѣми и сѣлъ къ столу.
   -- Зачѣмъ же вы были въ курзалѣ? Такъ далеко...-- замѣтила Лена.
   -- Елизавета Петровна захотѣла пить -- я предложилъ ей зайти въ лавочку къ Захару, но она отказалась...-- доложилъ Мюллеръ,-- говоритъ, что грязные стаканы и содовая теплая...
   -- Терпѣть не могу этихъ лавочекъ... Вы меня еще кислыми щами попробовали бы угощать!..-- отозвалась Лиза.
   Все въ ней -- начиная съ этихъ локоновъ, отзывавшихъ въ глазахъ Лены дурнымъ вкусомъ и кончая легкомысленно бойкимъ тономъ, такъ не идущимъ къ ея большой и тяжеловатой фигурѣ, за которую ее въ дѣтствѣ Володя звалъ оглоблей, этой близостью съ Мюллеромъ, извѣстнымъ рестораннымъ завсегдатаемъ, покучивающимъ карьеристомъ, близостью, особенно непонятной оттого, что Лиза считалась уже невѣстой Заводчикова,-- все было непріятно Ленѣ и слегка раздражало ее. Она никакъ не могла привыкнуть къ тому воцарившемуся въ домѣ странному настроенію, когда всѣ какъ-будто ухаживали за Лизой, и она принимала эти ухаживанья, склонивъ низко голову и сверкая исподлобья своими зеленоватыми глазами, постоянно открывая улыбкой бѣлые ровные зубы.
   -- Вы позволите чаю?-- именно потому что онъ ей не нравился, особенно любезно обратилась Лена къ Мюллеру.
   -- Да, пожалуста, очень вамъ благодаренъ... Да, такъ мы съ Елизаветой Петровной совершили путешествіе въ курзалъ и тамъ обрѣли Тынчу и Ярошко... Сидятъ милые художники и пытаются ухаживать за буфетчицей... А та строитъ имъ глазки и черезъ два слава спрашиваетъ: вамъ коньяку? А вамъ рябиновой?... Такъ что я счелъ долгомъ предупредить художниковъ, что это ухаживанье имъ можетъ дорого обойтись...
   -- Что же они тамъ -- вдвоемъ только?-- спросилъ Володя.
   -- Втроемъ, если считать буфетчицу Женичку...-- поправилъ Мюллеръ.
   -- Почему же "если считать"?-- пожала плечами Лена -- ей не нравился тонъ, которымъ говорилъ Мюллеръ,-- если считать Тынчу и Ярошко, то отчего же не считать эту, какъ вы ее называли, Женичку... она такой же человѣкъ...
   -- Ничуть не оспариваю этого, хотя въ вопросѣ о такомъ же человѣкѣ остаюсь при особомъ мнѣніи -- нѣкоторая разница есть...-- вѣжливо отвѣтилъ Мюллеръ.
   Гимназисты фыркнули.
   -- Вы говорите пошлости, Федоръ Кирилловичъ,-- вспыхнула Лена,-- я хотѣла сказать, что нѣтъ причинъ отзываться такъ презрительно о дѣвушкѣ, служащей въ буфетѣ...
   -- Я очень понялъ, какъ говоритъ нашъ предсѣдатель суда, и съ вашей характеристикой моего выступленія мирюсь только потому, что вы сдѣлали исключеніе и назвали меня по имени и отчеству, а не Мюллеромъ, какъ обыкновенно... Что касается такого же человѣка, то я отнюдь не намекалъ на что-либо, карающееся по тысячу первой статьѣ, смѣю васъ увѣрить...
   -- Я не знаю, о чемъ вы говорите и какая такая статья, но я постоянно вижу, что достаточно какой-нибудь дѣвушкѣ служить продавщицей или въ какомъ-нибудь буфетѣ, чтобъ къ ней относились презрительно,-- говорила Лена, уже слегка волнуясь и подбираясь, какъ всегда; когда ей приходилось спорить.
   -- Ну, опять споры начинаются...-- вздохнула Лиза,-- послушайте, мой единственный...
   -- Лактобацилинъ,-- подсказалъ Володя.
   -- Володька, какъ ты смѣешь? Паршивый мальчишка...-- ударила его концомъ ленты Лиза,-- мой единственный, садитесь сюда ближе и перестаньте молчать!
   Лена сбоку, мелькомъ посмотрѣла на сестру и чуть-чуть нахмурилась.
   "-- Она готова кокетничать даже съ братомъ,-- подумала она,-- впрочемъ, это не для него, а для всѣхъ остальныхъ какъ на сценѣ... И этотъ "паршивый" --... поморщилась она некрасивому слову.
   -- Это, позвольте вамъ замѣтить,-- говорилъ между тѣмъ ей Мюллеръ, спокойно отламывая кусочки сухарика,-- такъ называемый естественный подборъ и только... Большинство дѣвушекъ служащихъ, продавщицами или буфетчицами, представляютъ изъ себя особъ для такъ называемаго легкаго чтенія...
   -- Фи, какія у васъ выраженія!.. легкаго чтенія!..-- привычной гримаской поморщилась опять Лена,-- если это даже такъ, какъ вы говорите,-- хотя я не думаю, чтобъ это было такъ,-- то кто же виноватъ въ этомъ? Исключительно мужчины...
   Со времени своего пріѣзда она часто спорила и выходило всегда какъ-то такъ, что она первой начинала споръ. То, что она говорила, было продумано, перечувствовано, вынесено изъ всей ея жизни, и когда на это ей отвѣчали избитыми старыми словами, чтобы только отвѣтить и въ сущности ничуть не старались понять ее, стать на ея точку зрѣнія, ей казалось, что вся жизнь внезапно суживается, дѣлается какимъ-то узкимъ темнымъ корридоромъ, въ который ее насильно толкаютъ -- и она волновалась, сердилась и не находила словъ.
   -- Простите меня, Мюллеръ, но это пошлость... Это фразы и ничего больше... Въ то время, когда женщина стала за свои права...
   -- Стала за свои права -- это не по-русски...-- вставилъ Володя, отставляя стаканъ и подымаясь.
   -- Ахъ, оставь пожалуйста: "не по-русски!"--раздражительно бросила ему Лена,-- ты бы лучше въ восьмомъ классѣ не оставался...
   -- Это въ огородѣ бузина а въ Кіевѣ дядька,-- съ полнымъ спокойствіемъ характеризовалъ Володя, поправляя свой широкій кожаный поясъ.-- Милорды,-- не пошли въ садъ?
   Шведэ и Столбухинъ поднялись и пошли за нимъ. Немного погодя встали и Лиза съ Заводчиковымъ. Они пошли не въ садъ, а въ комнаты, и на балконѣ стало свободнѣе.
   Сидѣвшій до сихъ поръ молча Крынинъ двинулся и попросилъ себѣ еще чаю.
   -- Я высказалъ не свое мнѣніе,-- говорилъ Мюллеръ,-- это мнѣніе Наполеона... Смѣю надѣяться, вы не считаете его такимъ дуракомъ...
   -- Ахъ, Наполеонъ, Наполеонъ...-- отмахнулась Лена,-- всегда этотъ Наполеонъ, теперь еще Отто Вейнингеръ... Наполеонъ былъ солдатъ, а Вейнингеръ былъ талантливый, но развратный и больной мальчишка... Это не доказательства... Вы говорите -- естественный подборъ, но вспомните Ницше -- къ мудрецу привели юношу и сказали, что его испортили женщины...
   -- Да, да, знаю, помню,-- такъ же, какъ она, отмахнулся Мюллеръ,-- старая исторія... Знаете, Суворову говорили о томъ, что все ему дается, благодаря счастью, а онъ отвѣтилъ, что счастье да счастье,-- надо же немного и умѣнья. Такъ и здѣсь -- все мужчины, мужчины, но надо же сказать, что и всѣ эти Женички, не только исполняя соціальное зло бѣгутъ въ буфеты или куда тамъ еще, а и своей охоты немало... Вы говорите: "равноправіе, дайте равноправіе"... и все такое,-- загорячился и онъ, приписывая Ленѣ то, чего она вовсе не говорила,-- а вы поднимите вотъ этого милаго юношу?-- указалъ онъ на молчаливо сидѣвшаго Крынина,-- я подниму и, если нужно, донесу его до его музея... Вотъ то-то и есть!..-- уже сердясь закончилъ онъ, рѣзко отодвигая недопитый стаканъ.
   -- Послушайте, это не аргументъ...-- возмутилась Лена.-- Платонъ Васильевичъ, скажите ему, что такъ нельзя...-- обратилась она къ доктору.
   Крынинъ посмотрѣлъ на нее равнодушнымъ, тусклымъ взглядомъ заплывшихъ глазокъ и тихо посопѣлъ:
   -- Какое тамъ равноправіе?-- лѣниво усмѣхнулся онъ.-- У насъ вонъ лиги борьбы со смертной казнью организовываются, люди не могутъ никакъ понять, что убивать на законномъ основаніи развратъ и нелѣпость, а вы равноправіе...
   -- Ну, это вы уже, сударь мой, изъ другой оперы...-- обратился къ нему Мюллеръ,-- это, какъ говоритъ мой Гришка,-- не въ ту дуете...
   Крынинъ повелъ на него глазами и сталъ разминать папиросу.
   -- Вы не обижайтесь, я не про васъ, хоть вы и будете современемъ прокуроромъ,-- отозвался онъ,-- я такъ...
   -- Какое можетъ быть тамъ равноправіе, когда женщина девять мѣсяцевъ физически не можетъ быть равноправна мужчинѣ...-- спорилъ Мюллеръ и его звучный, красивый голосъ, немного напоминающій интонаціями голосъ опернаго пѣвца, разносился по всему дому -- какое равноправіе...
   Вечеръ уже совсѣмъ опустился, и широкое багровое зарево горѣло въ томъ краю неба, куда ушло солнце. Стало прохладнѣе, и земля насупилась и примолкла передъ ночью. Недолгіе предосенніе сумерки шли неслышнымъ шагомъ по дорожкамъ сада, робко, какъ несмѣлый деревенскій нищій, пробирались въ комнаты, и сѣрая паутина ихъ стлалась вездѣ мягкой и нѣжной дымкой.
   Въ концѣ сада, должно быть, у теннисной площадки, громко и четко раздавались голоса Володи и его товарищей. Еще дальше, на рѣкѣ, протяжно свистѣлъ пароходъ, и эхо долгимъ отзвукомъ перебрасывало этотъ гулкій свистъ въ высокихъ берегахъ.
   На балконѣ все спорили, и дѣдушка поочередно поворачивалъ къ каждому говорившему свой козырекъ и кивалъ одобрительно:
   -- Вѣрно, вѣрно, совершенно вѣрно, не могу не согласиться съ этимъ...
   Пришла Нюша, убрала самоваръ и стала собирать посуду. Бабушка говорила ей что-то, на что она, поджавъ губы и слегка поводя плечомъ, оправдывалась:
   -- Я не знаю, это Акулина, должно быть, я не брала...
   Споръ на балконѣ кончился потому, что пришли художники -- не такъ уже молодой, усатый и начавшій слегка лысѣть Тынча, жившій въ дачномъ поселкѣ, какъ онъ говорилъ для этюдовъ, и студентъ филологъ -- поэтъ, художникъ и декадентъ Ярошко. Онъ былъ очень молодъ -- или казался такимъ молодымъ, слабый и хрупкій, какъ дѣвушка, смотрѣвшій на все своими большими, черными глазами грустно и вопросительно. Когда онъ ходилъ, то колебался на ходу, какъ тростинка, разсѣянно оглядывался вокругъ и слегка притрогивался къ предметамъ, мимо которыхъ шелъ -- листьямъ кустовъ, мебели въ комнатѣ, какъ-будто эти прикосновенія убѣждали его въ чемъ-то, какъ слѣпого; оба они часто бывали вмѣстѣ -- вмѣстѣ писали свои этюды и постоянно, гдѣ бы они ни были, время отъ времени, замѣтивъ какое-нибудь эффектное освѣщеніе, красивое пятно или интересный мотивъ, переглядывались между собою понимающими взглядами и кратко опредѣляли впечатлѣніе названіемъ тѣхъ красокъ, которыми можно было бы написать то, что они видѣли.
   Гдѣ-нибудь на прогулкѣ или на пикникѣ, глядя на заходящее солнце, Ярошко щурилъ свои красивые, печальные глаза, склонялъ голову на бокъ и бросалъ кратко Тынчѣ, слегка кивая головой на закатъ:
   -- Краплакъ...
   Тынча такъ же склонялъ голову къ одному плечу, щурился, и, выставивъ впередъ руку съ завернутымъ кверху суставомъ большого пальца, словно трогая этимъ похожимъ на широкую лопаточку пальцемъ воображаемый мазокъ на воображаемомъ полотнѣ, соглашался:
   -- Здорово пущено... А сверху ультрамаринъ...
   Володя, имѣвшій дурную гимназическую привычку давать всѣмъ прозвища, звалъ ихъ краплаками.
   Можно было подумать, что весь міръ интересуетъ этихъ двухъ людей только съ точки зрѣнія тѣхъ красокъ, которыми можно было бы все это написать.
   Ярошко дружилъ съ Тынчей, и Лена удивлялась, что могло соединить этого нѣжнаго, женственнаго, холенаго, какъ искусственный цвѣтокъ, мальчика съ грубоватымъ и грязноватымъ художникомъ, сильно напоминавшимъ особый типъ городского бродяги. Они подолгу бывали вмѣстѣ -- писали свои этюды, причемъ этюды Ярошко такъ же мало походили на полотна Тынчи, какъ онъ самъ мало походилъ на того; но, несмотря на это, они словно заранѣе уговорившись видѣть все окружающее такимъ, какимъ оно каждому представляется, только время отъ времени обмѣнивались краткими замѣчаніями:
   -- Поль-веронезъ...-- бросалъ Ярошко, заглядываясь на противоположный берегъ рѣки, гдѣ на лугу уже порядочно поднялась поздняя отава.
   -- Съ бѣлилами,-- коротко поправлялъ Тынча,-- въ тонѣ Ендогурова-серебристо-жемчужномъ и мутноватомъ...
   -- Надо писать чистыми тонами, никогда не мѣшать красокъ, это страшно грубо и тяжело,-- замѣчалъ Ярошко.
   -- Ерунда!-- впрочемъ, какъ вамъ угодно...-- тотчасъ же соглашался Тынча -- чистыми тонами нельзя достичь того богатства колорита, какой, напримѣръ, у Сегантины...
   -- А Гогенъ?
   -- Нѣтъ, ужъ позвольте, тогда возьмите Тархова...
   Они не спорили, а только подсовывали другъ другу то или другое имя, и этого было достаточно, чтобы понять другъ друга. Ленѣ казалось порой, что они даже не говорятъ совсѣмъ, а, какъ муравьи, подойдутъ другъ къ другу, пошевелятъ какими-то щупальцами другъ другу по носу и расходятся, понявъ одинъ другого.
   -- Скучно, скучно...-- шептала она, переходя изъ комнаты въ комнату, не умѣя опредѣлить того, что копилось въ душѣ,-- скучно, скучно...
   И усѣвшись на террасѣ въ широкое соломенное кресло, принималась ждать Крынина.
   

IV.

   За чаемъ сидѣли такъ долго, что всѣмъ показалось, будто они не успѣли оглянуться, какъ Нюша стала накрывать къ ужину. Чтобы не стѣснять прислугу и бабушку, распоряжавшуюся ужиномъ, всѣ встали изъ-за стола и спустились въ садъ.
   -- Ма-а-аякъ лю-у-убви-и-и, ма-а-аякъ свя-а-ащенны-ыый...-- запѣлъ Мюллеръ и такъ полнозвучно, что Володя съ товарищами сразу замолчали за деревьями,-- къ те-э-эбѣ мо-о-ой че-о-олнъ напра-авилъ я-ааа...
   -- Ѳедоръ Кирилловичъ, гдѣ вы?-- окрикнулъ Заводчиковъ -- въ темнотѣ невидно было, когда онъ вышелъ.
   -- Ага...-- отозвался докторъ.
   -- Пусть Мюллеръ споетъ, ну что это!..-- раздался капризный голосъ Лизы съ той стороны, куда ушли товарищи Володи,-- вѣчно только начнетъ и броситъ...
   -- Не могу, ибо много коньяку пилъ сегодня -- отвѣчалъ Мюллеръ, закуривая, -- у меня не голосъ, а благой матъ теперь!
   Лена прошла по дорожкѣ къ площадкѣ, гдѣ играли въ теннисъ. Володи тамъ не было, а на лавочкѣ около сѣтки сидѣла Лиза и по обѣимъ сторонамъ ея Шведэ и свѣтившійся бѣлой рубашкой Столбухинъ. Оба они держали руки Лизы и поочередно цѣловали ихъ, а Лиза смѣялась слегка задыхающимся, негромкимъ смѣхомъ и откидывала назадъ отягощенную огромной прической голову.
   -- Что вы тутъ дѣлаете?-- спросила Лена, присматриваясь къ темнотѣ,-- ужинать уже накрываютъ...
   -- Отдаемъ должное таланту...-- отвѣтилъ Столбухинъ и, выпустивъ руку Лизы, поднялся.
   -- Я думала, ты въ комнатахъ,-- не обращая на него вниманія, сказала Лена сестрѣ,-- съ Борисомъ Илліодоровичемъ...
   -- Мы сидѣли тамъ, потомъ вышли,-- переставъ смѣяться, произнесла Лиза и тоже встала,-- пойдемте на балконъ...
   На ужинъ подали яичницу на огромной черной сковородѣ, какъ любилъ дѣдушка, кислое молоко и оставшіяся отъ обѣда котлеты. Молодежь ѣла много и съ удовольствіемъ, а Мюллеръ и докторъ пили красное вино и спорили, какое вино лучше -- кавказское или крымское.
   -- Но не въ томъ дѣло,-- гудѣлъ Крынинъ, лѣниво играя узенькимъ стаканчикомъ, отъ котораго на скатерти бѣгалъ рубиновый зайчикъ,-- я не знаю, какое лучше. Мнѣ больше нравится Кавказское вино, оно суше и рѣзче...
   -- Это какъ одинъ мой знакомый дьяконъ: закусываетъ только послѣ третьей, а когда его спрашиваютъ, почему онъ такъ дѣлаетъ,-- онъ неизмѣнно отвѣчаетъ: лишѣй забираетъ...-- усмѣхнулся Мюллеръ.
   -- Господа, господа, послушайте, что же это такое? послушайте!-- тщетно взывала Лиза, выговаривая "послушайте" такъ, что у нея выходило "посюшьте",-- что же это такое -- какъ же съ пьесой? Вѣдь рѣшили же играть, какъ же такъ -- опять ничего не выбрали?
   -- Ну что ты мнѣ толкуешь -- бицепсъ, бицепсъ!-- горячился Володя,-- онъ, Гвоздевичъ, вообще сильный человѣкъ, у него мускулатура развита такъ, что ой-ой-ой...
   -- Бицепсъ, пожалуй,-- снисходительно соглашался Шведэ,-- но грифа у него совсѣмъ нѣтъ... Нѣтъ самаго настоящаго -- схватки...
   -- Ахъ, да оставьте вы наши бицепсы! Какъ же съ пьесой-то быть?-- пробовала остановить ихъ Лиза,-- вѣдь надо же играть -- вѣдь въ пользу же...
   -- Что ты, Лизанька? Польза, говоришь?-- поворачивалъ къ ней свой зеленый козырекъ дѣдушка, -- какая польза?
   -- Да мы играть рѣшили въ пользу... домъ у крестьянина тутъ сгорѣлъ -- или что тамъ? Ну вотъ имъ что бы...
   -- Такъ, такъ, это хорошо...-- кивалъ дѣдушка,-- это очень хорошо!..
   Лена разсѣянно слушала всѣхъ и смотрѣла на Крынина. Рядомъ съ ней за столомъ сидѣлъ Заводчиковъ и негромко, какъ-то особенно скромно, какъ говорилъ онъ всегда, склонивъ голову и вертя сцѣпленными пальцами рукъ, серьезно и убѣдительно, толковалъ:
   -- Видите ли, Елена Петровна, я еще не знаю собственно, куда пойду: мнѣ хотѣлось бы научной дѣятельности, и меня оставили при университетѣ, но, съ другой стороны, меня влечетъ и педагогика... Наше дѣло педагогіи стоитъ на низкомъ уровнѣ, но наукой заняться тоже хотѣлось бы... Быть можетъ, я поступлю куда-нибудь даже на заводъ или фабрику лаборантомъ -- тамъ, при наличности хорошей лабораторіи, можно заняться и химіей, какъ слѣдуетъ... Хотя, въ сущности, я по спеціальности ботаникъ...
   Лена плохо понимала его и уже забыла, о чемъ спросила его. Только сдѣлавъ усиліе, она вспомнила, что спросила о томъ, куда теперь она думаетъ поступить; она почти не слышала, что онъ говоритъ, и только время отъ времени произносила для вѣжливости:
   -- Да? Вы думаете? Что-жъ, это хорошо...
   Передъ ней сидѣлъ Крынинъ, уже замолчавшій и съ обычной своей манерой равнодушно прислушивавшійся къ тому, о чемъ говорилось за столомъ, прихлебывалъ изъ узенькаго стаканчика красное, какъ кровь, вино. Когда стаканчикъ пустѣлъ, онъ лѣниво тянулся за бутылкой, наливалъ себѣ самъ и опять прихлебывалъ медленно, спокойно и равнодушно.
   -- "Какъ онъ... перемѣнился!..-- второй разъ за сегодняшній день подумала Лена, -- пожалуй, постарѣлъ даже... И опустился, облѣнился -- кто бы могъ подумать?.."
   Послѣ ужина всѣ, кромѣ стариковъ, пошли провожать доктора. Было сухо и темно, и со стороны полей доносился теплый и что-то напоминающій запахъ сжатой уже ржи. Далеко на горизонтѣ, тамъ, гдѣ былъ казенный лѣсъ, время отъ времени слабо и быстро вспыхивали зарницы, и отъ этого черный мракъ ночи казался таинственнымъ и жуткимъ.
   Колонія была въ четырехъ верстахъ отъ дачи, но провожали обыкновенно до полотна желѣзной дороги, гдѣ у переѣзда, подъ большими старыми березами, на старой изрѣзанной многими поколѣніями дачниковъ скамейкѣ, сидѣли нѣкоторое время. Если дѣло было днемъ или подъ вечеръ, то пили молоко, которое приносила жена будочника -- добродушная, опрятная баба Елена, знакомая всѣмъ дачникамъ.
   До будки шли всѣ вразбродъ, растянувшись по дорогѣ и перекликаясь другъ съ другомъ незнакомыми, странно звучавшими голосами. Ночь была такъ темна, что, казалось, мракъ тушитъ человѣческій голосъ, какъ туманъ,-- и отъ этого тоже было жутко и весело, какъ дѣтямъ, случайно зашедшимъ въ незнакомую комнату ночью.
   По тяжелому короткому посапыванію рядомъ съ собой Лена догадалась, что рядомъ съ ней идетъ Крынинъ. Онъ шелъ молча, увѣренно и спокойно ступая по невидимой дорожкѣ, и похоже было -- о чемъ-то думалъ, длинномъ и невеселомъ, о чемъ онъ думалъ всегда.
   Впереди смѣялись и кричали, и голосъ Лизы доносился незнакомымъ, какъ всѣ голоса этой ночью,-- манящимъ и обѣщающимъ.
   -- Это не ночь, а голландская сажа,-- бубнилъ сзади Тынча, спотыкаясь о какіе-то холмики, которыхъ какъ-будто днемъ на дорогѣ не было,-- чортъ знаетъ что такое!..
   -- Вамъ не страшно идти дальше одному?-- спросила Лена, чувствуя, что въ темнотѣ Крынинъ раза два слегка толкнулъ ее плечомъ.
   -- Нѣтъ, чего же...
   -- Вы часто бывали у нашихъ въ мое отсутствіе?-- спросила она и, не дожидаясь отвѣта, продолжала:-- какъ все измѣнилось за это время... Я просто узнать не могу... Или я измѣнилась -- и никакъ не могу войти въ прежнюю обстановку съ тѣмъ чувствомъ, съ какимъ вышла изъ нея...,
   Ей хотѣлось сказать что-то значительное и большое, что она чувствовала, но фраза вышла длинной и запутанной, и отъ этого стало неловко.
   -- Не въ томъ дѣло...-- отозвался Крынинъ,-- выросли мы...
   -- Ну, положимъ, что мы и тогда не были такими дѣтьми... Просто -- время измѣнилось, мнѣ кажется...
   -- Помните,-- продолжала она,-какъ мы съ вами волновались, горячились, бѣгали на заводъ... Какое время было!..
   Крынинъ помолчалъ нѣсколько минутъ и посопѣлъ.
   -- Чепуха была... Иллюзія, обманъ...-- проговорилъ онъ.
   -- Почему же обманъ? То, что мы тогда переживали...
   -- Чепуха... Не въ томъ дѣло... Что же вышло изъ нашихъ переживаній? То, что вы должны были сидѣть за границей Богъ знаетъ зачѣмъ; я пробылъ годъ въ Архангельской губерніи, когда я такъ же вѣрю во все это, какъ въ рай Господа Бога; кто сосланъ, кто исчезъ... А толку никакого!..
   -- Послушайте, какъ же можно такъ говорить, что никакого толку?-- возмутилась Лена, -- вы же понимаете, что извѣстныя начала вошли въ сознаніе массъ...
   -- Да, начала злобы и недовѣрія къ намъ, интеллигенціи... Вы посмотрите, что теперь въ деревняхъ дѣлается, на заводахъ, фабрикахъ... Да и сама интеллигенція-то -- смотрите, что она дѣлаетъ? Доктора строятъ дома, адвокаты защищаютъ интендантовъ, педагоги, которые принимали дѣятельное участіе въ родительскихъ комитетахъ, даютъ подписки о непринадлежности къ партіямъ... А рабочіе, тѣ, что слушали, какъ мы говорили всякія глупости, въ лучшемъ случаѣ становятся экспропріаторами, черными воронами, а то и просто хулиганами... Я уже не говорю о деревнѣ -- вотъ смотрите, я иду знакомой дорогой, всего четыре версты, а видите -- всегда ношу съ собою...
   Онъ протянулъ что-то, и Лена почувствовала подъ рукою холодъ металла.
   -- И нельзя безъ него... Такое дѣло!.. А я не трусъ, вы знаете... Не въ томъ дѣло, -- закончилъ онъ и вздохнулъ, словно уставъ отъ того, что такъ долго говорилъ.
   -- Но послушайте, нельзя же такъ...-- растерянно произнесла она,-- вѣдь это Богъ знаетъ что такое... И такъ не похоже на васъ...
   -- Похоже, непохоже!-- вяло повторилъ Крынинъ, -- вы вотъ сами говорите, что все измѣнилось... и, конечно, измѣнилось,-- только не такъ, какъ вы думаете... Просто всѣ откровеннѣе стали, сбросили съ себя всякія тоги и мантіи, въ которыя драпировались... Стали откровенно трусить, откровенно въ свою нору лѣзть, откровенно воровать, насильничать, развратничать, водку пить... Все то было наносное, не настоящее, затрагивавшее только поверхность души, а сущность теперь вотъ вылѣзаетъ...
   -- Послушайте, Платонъ Васильевичъ, нельзя же такъ...-- пыталась протестовать Лена,-- вѣдь это...
   -- Почему же нельзя? Чтожъ -- лучше, какъ тогда, глаза закрывать да иллюзіями жить? Нѣтъ, ужъ я кончилъ это...
   -- Но скажите -- какъ же вы живете?..-- спросила она его,-- мы съ вами послѣднее время все-таки довольно часто видимся и не разу намъ не удалось поговорить, какъ слѣдуетъ.
   Онъ опять помолчалъ и молчалъ такъ долго, что Лена подумала, что онъ и не разслышалъ ее.
   -- Какъ живу?-- отозвался наконецъ онъ, -- такъ вотъ и живу... Смотрю на свой музей отработаннаго пара человѣческой культуры каждый день два раза, слушаю какъ Борисъ Заводчиковъ толкуетъ мнѣ о преимуществахъ химіи, къ вамъ вотъ хожу...
   -- Отчего вы не женитесь?-- чуть было не спросила Лена, но во время спохватилась и промолчала.
   Впереди чему-то смѣялись, и голосъ Лизы выдавался изъ всѣхъ.
   -- Мюллеръ, противный! какъ вы смѣете!-- кричала она,-- я Борису пожалуюсь!
   -- Борисъ? Что Борисъ?-- спрашивалъ откуда-то слѣва Заводчиковъ,-- въ чемъ дѣло?..
   -- Ни въ чемъ, будущій законный мужъ, можете успокоиться!-- отвѣчалъ ему Мюллеръ.
   У переѣзда сидѣли недолго. Зарницы по-прежнему мерцали неожиданными бѣлыми вспышками, и тогда видна была зубчатая полоса казеннаго лѣса, темныя, нависшія тучи въ томъ краю неба и низко опустившіяся прозрачныя вѣтви березъ надъ головами.
   -- Ну-съ, я двинулся дальше, -- проговорилъ Крынинъ, поднимаясь,-- всего хорошаго!..
   Онъ сталъ прощаться, пожимая всѣмъ руки своей теплой мягкой ладонью, молча и неторопливо, какъ дѣлалъ все.
   Прощаясь съ Леной, онъ на мгновеніе задержался и слегка помялъ ея руку.
   -- Гмм...-- помычалъ онъ передъ тѣмъ, какъ что-то сказать,-- такъ-то, Елена Петровна... Какъ-нибудь поговоримъ вотъ, увидимся...
   Онъ еще помялъ ея руку, и можно было подумать, что онъ хочетъ сказать серьезное и большое -- и не рѣшается.
   -- Пожалуй, вы правы -- тогда было много хорошаго,-- проговорилъ онъ наконецъ.-- Видѣлись мы, горячились... Я ухаживалъ даже за вами, какъ же! Влюбленнымъ былъ... Да, да...
   Онъ еще разъ попрощался и пошелъ черезъ рельсы.
   Вдали глухо и тревожно свистнулъ паровозъ и, какъ бы въ отвѣтъ ему, надъ рельсами, на вершинѣ одиноко стоявшаго столба, что-то скрипнуло, заскрежетало желѣзомъ и красный огонекъ, мерцавшій на вершинѣ столба, смѣнился зеленымъ.
   -- Домой пора, господа, уже одиннадцать...-- кутаясь въ платокъ, проговорила Лена,-- спать надо...
   -- Ну вотъ, а поѣздъ? Неужели не будемъ ждать поѣзда?-- плачущимъ голосомъ отозвалась Лиза, -- вѣдь скоро уже пойдетъ.
   Неизвѣстно почему, она любила бывать на станціи, провожать и встрѣчать проходившіе поѣзда и часто ходила къ полотну желѣзной дороги смотрѣть на быстро мелькающіе пыльные вагоны, до которыхъ ей въ сущности не было никакого дѣла.
   Домой шли, такъ же растянувшись по дорогѣ и перекликаясь. Заводчиковъ провожалъ, какъ всегда, Лизу, а съ нимъ пошли и остальные, кромѣ Шведэ и Столбухина, живщихъ по ту сторону желѣзнодорожнаго полотна.
   -- Крынинъ...-- думала Лена, прислушиваясь къ далекому еще, но наростающему грохоту проходящаго поѣзда,-- какъ странно!.. Влюбленнымъ былъ...
   Она помнила, какъ они работали вмѣстѣ, и онъ помогалъ ей; она, разумѣется, догадывалась о его чувствѣ, но смотрѣла на него какъ на мальчишество. Крынинъ былъ тогда только что начинающимъ докторомъ, а она всецѣло предана дѣлу, и это ухаживанье, какъ она называла отношенія Крынина, оскорбляло ее. Ей казались вульгарными слова, которыя говорилъ онъ, обыденнымъ онъ самъ, и начинавшаяся тогда полнота заставляла брезгливо смотрѣть на него. А главное -- вся жизнь была тогда впереди, и тайный, трепещущій вопросъ, свѣтившійся въ ея глазахъ, глазахъ молодой гордой дѣвушки, искалъ необычайнаго, яркаго, выдающагося...
   -- Какой-то докторишка, фи...-- думала она про него и привычной гримаской морщила строгое, тонкое лицо, -- съ какой стати?
   Она была строга къ себѣ, чиста и горда, и ея молодость, чистота, ея строгая жизнь, похожая на жизнь монашки, казалась ей залогомъ большой и серьезной побѣды.
   Она презирала ухаживанья, держала себя такъ, что къ ней относились сдержанно и тоже строго, и, благодаря этому, она казалась себѣ выше другихъ дѣвушекъ, позволявшихъ себѣ увлекаться, страдать изъ-за какихъ-то мальчишекъ...
   -- Двадцать девять, двадцать девять...-- разсѣянно шептала она, кутаясь въ мягкій, ласково охватывавшій плечи платокъ,-- двадцать девять...
   -- Лена, гдѣ ты?-- донесся издали голосъ Лизы, -- то ты домой хочешь, не можешь подождать поѣзда даже, то тебя не дождешься...
   -- Я иду...-- отозвалась она.
   У калитки сада всѣ разошлись.
   

V.

   Старики уже спали, и въ комнатахъ было темно. Володя тотчасъ же прошелъ къ себѣ, буркнувъ что-то на прощанье, Лиза запирала балконную дверь.
   -- Чего ты тамъ возишься?-- окликнула ее Лена.
   -- Дверь запираю... Страсть боюсь воровъ...
   -- Какія глупости!..
   -- Да, глупости... мнѣ такъ и представляется, что вотъ войдетъ огромный мужичище и съ такимъ большимъ ножомъ...
   -- Дѣтство!..
   -- Да, дѣтство!..
   Комнаты обоихъ сестеръ были рядомъ, и по вечерамъ, передъ тѣмъ какъ ложиться спать, Лиза приходила завиваться къ сестрѣ. Она любила поболтать передъ сномъ, перебирала впечатлѣнія дня и вспоминала фразы, сказанныя ей кѣмъ-нибудь изъ молодежи,-- и все это она говорила какимъ-то особеннымъ, вульгарнымъ языкомъ, какого никогда прежде не слыхала Лена. Эта болтовня сестры раздражала ее, какъ сплетня, хотя въ сущности сплетенъ и не было, и было досадно оттого, что Лизѣ было почти безразлично, съ кѣмъ говорить. Если не было Лены, она говорила съ горничной Нюшей, повѣряя ей свои тайны, разсказывая, какъ и кто за ней ухаживалъ; Лена гнала ее спать, а она болтала, огрызалась на сестру и презрительно фыркала:
   -- Подожди, дай причешусь...
   Теперь она вошла съ распущенными волосами и уже въ ночной кофтѣ съ кружевами и открытымъ воротомъ, въ вырѣзѣ котораго рѣзко намѣчались костлявыя ключицы.
   -- Знаешь,-- заговорила она, становясь у зеркала и глядя въ него прищуренными глазами,-- мнѣ непремѣнно надо сдѣлать повязку изъ дымчатаго газа и носить ее такъ, чтобы она была надъ самыми бровями... Въ этомъ есть что-то египетское...
   -- Ну, при чемъ тутъ египетское?-- усмѣхнулась Лена,-- у тебя такое русское лицо, мягкій большой носъ...
   -- Оставь, пожалуйста, я отлично знаю... Меня даже рисовали,-- именно египетское...
   Сидя передъ туалетнымъ зеркаломъ и закручивая пряди жидковатыхъ, короткихъ волосъ на замшевую колбаску, измѣнившаяся оттого, что не было локоновъ, казавшаяся грубоватой и какъ-то по-особенному простой, она говорила медленнымъ, задумчивымъ голосомъ:
   -- Вотъ, понимаешь, онъ подходитъ ко мнѣ и говоритъ... А потомъ я засмѣялась и пою ему: "нѣтъ, это не пройдетъ, нѣтъ, это не пройдетъ"... Вотъ его перекарежило!..
   -- Ну зачѣмъ это...-- возмущалась Лена,-- ты держишь себя какъ кокотка дурного тона...
   -- Кокотка!.. Много ты понимаешь... Я тогда была въ своемъ сиреневомъ платьѣ, локоны вотъ такъ...
   Она прикладывала пукъ искусственныхъ волосъ къ затылку и въ папильоткахъ, придававшихъ лицу какое-то голый, облизанный видъ, про который Володя говорилъ: "какъ у комолой коровы", казалась особенно вульгарной.
   -- Фи, локоны, кто теперь ихъ носитъ?-- говорила Лена,-- только торговки итальянскія, больше нигдѣ я не видѣла заграницей...
   -- Ну, это за-границей... У насъ носятъ и очень даже красиво...-- спокойно возражала Лиза.-- Онъ за мной ухаживалъ...-- продолжала она свой разсказъ, такъ что Лена не вполнѣ ясно понимала, кто онъ.
   -- Ты стала говорить, какъ наша Нюша, -- ухаживать, "поклонники", -- Богъ знаетъ что такое... Ты невѣста, у тебя женихъ, который, кажется, любитъ тебя -- что это за тонъ провинціальной актрисы? Всѣ эти ухаживанья -- одна пошлость и гадость... Ты думаешь, они влюблены въ тебя? Ничего подобнаго...
   -- Чего ты злишься?-- смотрѣла на нее Лиза,-- завидвг0 тебѣ, что ли?
   -- Какая глупость -- завидно!-- пожимала плечами Лена,-- потомъ, эти улыбки твои...
   -- Конечно завидно. Сама хорошо улыбаешься -- всѣ десны видны, какъ черепъ!.. Ты проворонила свою жизнь, до тридцати лѣтъ, вонъ ужъ гусиныя лапки у глазъ, кожа пожелтѣла, вотъ ты и злишься!
   -- Какія гадости ты говоришь!..
   -- Ничуть не гадости... сама не умѣла пользоваться, вотъ и злишься... Да и то сказать -- хотѣла да не вышло: думаешь я не знаю про жида твоего, съ которымъ ты по заграницѣ таскалась? Очень хорошо знаю -- тоже провела, думаешь? Ты училась въ Нанси, а чего же ты шлялась то въ Лозанну, то въ Льежъ, то въ Марсель? Что жъ твои курсы тамъ были?.. Оставь, пожалуйста,-- такая же какъ и всѣ...
   -- Лиза, какъ тебѣ не стыдно!?-- вскрикивала Лена,-- какъ можно?..
   -- А что-жъ можно? Знаю я тоже... Теперь онъ бросилъ тебя, осталась непричемъ, вотъ и злишься... До тридцати лѣтъ дожила, замужъ не вышла, вотъ и завидуешь...
   -- Уйди вонъ, скверная дѣвчонка... Сейчасъ же или къ себѣ!..
   -- Да нечего кричать -- не очень испугалась!.. Тоже -- "горничная"!.. На себя бы посмотрѣла...
   Она начинала браниться -- вульгарно и грубо -- и уходила, когда сестра, сжавъ отъ ужаса руки, ложилась лицомъ къ стѣнѣ. Потомъ черезъ пять минутъ, какъ ни чемъ не бывало, входила опять и спрашивала совершенно спокойнымъ голосомъ:
   -- Дай мнѣ твой воротничекъ кружевной, что ты привезла изъ-за границы, онъ пойдетъ ко мнѣ -- я завтра на станцію пойду...
   -- Уйди, уйди!..-- могла только выговорить Лена, а она пожимала плечами, не понимая, чего та возмущается, брала булавку и уходила. И утромъ опять смѣялась искусственнымъ, задыхающимся смѣхомъ, говорила съ сестрой, какъ будто вчера ничего не произошло, пѣла первыя строки романсовъ и вечеромъ опять завивалась у Лены въ комнатѣ и разсказывала о томъ, кто и что ей сказалъ, и какъ она отвѣтила.
   

VI.

   По утрамъ, когда молодежь разбредалась, кто куда -- послѣднее время всѣ ходили на репетиціи и пропадали тамъ, опаздывая къ завтраку, а иногда и къ обѣду,-- старики по обыкновенію сидѣли у сеоя, и дѣдушка читалъ вслухъ, надвинувъ низко свой зеленый козырекъ, изъ-подъ котораго видны были только его синеватыя старческія губы, непрестанно двигавшіяся, а бабушка вязала безконечное одѣяло.
   Это была знакомая съ дѣтства картина, будившая прежде даже по воспоминаніямъ тихое умиленіе и нѣжность. Старикъ выписывалъ много журналовъ, читалъ главнымъ образомъ второй отдѣлъ и, читая, дѣлалъ таинственныя отмѣтки на поляхъ книжки. Похоже было, что онъ собираетъ матеріалы для какой-то огромной работы, но Лена знала, что никакой работы дѣдушка не предпринимаетъ и про эти отмѣтки забываетъ тотчасъ же, какъ прочтетъ всю статью.
   Она любила милыхъ, тихихъ старичковъ, посвятившихъ всю свою жизнь дѣтямъ, въ сущности даже не своимъ, цѣнила ихъ деликатную доброту, немного наивныя и смѣшныя вспышки вдохновенія этой доброты, какъ называлъ это Володя, когда дѣдушка, вычитавъ въ газетѣ о бѣдственномъ положеніи какой-нибудь вдовы или неизлѣчимо заболѣвшаго чиновника, таинственно отправлялся изъ дому рано утромъ, проходя, вѣроятно, по завѣту Христову -- чтобъ правая рука не знала, что творитъ лѣвая,-- не черезъ парадную дверь, а черезъ кухню, и черезъ часъ возвращался особенно кроткимъ, мягкимъ и всепрощающимъ...
   Это было немного смѣшно, какъ помощь какой-нибудь бабѣ, принесшей грибы, или мужику, привезшему дрова, какъ разговоры съ ними -- когда баринъ разспрашивалъ про домъ, семью, урожай, пытаясь говорить понятнымъ для крестьянъ языкомъ, называя хлѣбъ "хлѣбушкомъ", а землю "землицей", на что плутоватые, вышколенные близостью города мужики поддакивали, кланялись и вели дипломатическіе разговоры, въ которыхъ, кромѣ "оно конешно", "что и говорить", "извѣстно -- мы народъ темный", ничего нельзя было понять.
   Это было наивно, но въ этомъ крылась тихая, пусть неумѣлая, доброта, заставлявшая иногда Лену внезапно подойти къ дѣдушкѣ и крѣпко съ смутнымъ оттѣнкомъ какого-то материнскаго чувства обнять его, сворачивая на сторону зеленый козырекъ.
   Теперь было то же самое -- и такъ же гдѣ-то на кухнѣ пила чай принесшая бруснику баба, такъ же дѣдушка выходилъ бесѣдовать съ мужикомъ -- старенькимъ, бѣдненькимъ и хитренькимъ, доставлявшимъ время отъ времени къ столу дичь, которую онъ душилъ петлями въ самое незаконное время въ казенномъ лѣсу. Но теперь Лена думала объ этомъ безъ умиленія и было ей почему-то стыдно, когда дѣдушка съ серьезнымъ видомъ дѣлалъ свои отмѣтки или говорилъ съ крестьянами. Такъ же стыдно, какъ если бы большой взрослый мужчина съ бородой, вдругъ сѣлъ на палочку верхомъ и сказалъ бы: "а я на палочкѣ покатаюсь"... Пожалуй, катайся, только смотрѣть на это стыдно и неловко, какъ на проявленіе болѣзненнаго припадка старчества, или чего-нибудь въ этомъ родѣ.
   Остановившись гдѣ-нибудь на террасѣ или у окна гостинной, откуда открывался широкій, чѣмъ-то трогающій видъ на рѣку, на Жезловскую рощу и уходящее за нею полотно желѣзной дороги съ игрушечными опрятными будками, она думала:
   -- Доброта только тогда имѣетъ значеніе и будетъ настоящей добротой, когда она справедлива... Иначе это игрушки...
   Въ домѣ было тихо, сонное молчаніе стояло въ пустыхъ комнатахъ и, не отдавая себѣ отчета, Лена начинала ждать.
   Она выходила въ садъ, задумчиво склонивъ голову, шла по дорожкамъ, съ смутнымъ вниманіемъ слушая шорохъ своего платья; потомъ возвращалась въ комнаты и, взявъ книжку, сидѣла, не читая, гдѣ-нибудь въ уголку.
   И чѣмъ дальше шелъ день, тѣмъ ожиданіе становилось безпокойнѣе,-- и, вдругъ поймавъ себя на томъ, чего она ждетъ, она привычнымъ движеніемъ пожимала плечами, презирая себя за это, и шептала чуть слышно:
   -- Очень нужно!.. Опустившійся, облѣнившійся докторъ, какой-то живой трупъ!
   Крынинъ приходилъ обычно къ вечернему чаю; отирая платкомъ лобъ, онъ подымался на ступеньки и, молча пожавъ руку, садился въ кресло. Нѣкоторое время онъ курилъ свою толстую папиросу, потомъ лѣниво поднималъ глаза и спрашивалъ:
   -- Ну-съ, какъ дѣла?
   Лена говорила, а онъ внимательно слушалъ, какъ слушалъ все -- разсказы дѣдушки о великолѣпной статьѣ, прочитанной въ послѣдней книжкѣ журнала, споръ Володи со Шведэ о пріемахъ французской борьбы, полемику двухъ научныхъ свѣтилъ по вопросу о значеніи молочно-кислыхъ бактерій въ жизни организма, въ передачѣ Бориса Заводчикова.
   Нѣкоторое время онъ думалъ, медленно отряхивая пепелъ, склонялъ голову къ одному плечу и отвѣчалъ серьезно и неторопливо.
   -- Не въ томъ дѣло, -- говорилъ онъ, пристально глядя на свою папиросу,-- я говорю о томъ, что энергія не пропадаетъ, а переходитъ, это физическій законъ. Зло, искореняемое зломъ же, падаетъ на искореняющаго; насиліе не оправдывается никакимъ чувствомъ мести, даже очень широкимъ, не личнымъ, а общественнымъ...
   -- Послушайте, Платонъ Васильевичъ, прежде вы думали иначе...-- возражала Лена.
   -- Прежде мы вообще мало думали; мы дѣйствовали по чувству, а не думали, и оттого все движеніе почти было безрезультатно, что чувство и мысль жили разными календарями. Это вѣчная исторія,-- мы или запаздываемъ думать, и тогда выходитъ пылкая безсмыслица, или долго обдумываемъ, прикидываемъ такъ и эдакъ, и когда приходитъ время дѣйствовать, мы уже остыли, намъ надоѣло и у насъ уже нѣтъ пороху...
   -- Но вѣдь сама цѣль, требующая дѣйствія, самый результатъ такъ ясенъ и желателенъ для всѣхъ, что тутъ нельзя прикидывать такъ и эдакъ...
   -- Нельзя ставить средство выше цѣли; не надо презрительно относиться къ человѣку, желающему спокойно заняться своимъ дѣломъ, которое онъ любитъ...
   -- Но, вѣдь, это реакція духа, это оправданіе эгоизма,-- возмущалась дѣвушка,-- это конецъ всему общественному...
   -- Эгоизмъ, реакція духа,-- тянулъ Крынинъ,-- не въ томъ дѣло... Здоровый эгоизмъ въ тысячу разъ почтеннѣе слюняваго альтруизма... Каждый долженъ итти по склонности, темпераменту, таланту... Революціонеромъ надо такъ же родиться, какъ пѣвцомъ или художникомъ. И если я, напримѣръ, пойду пѣть на сцену, изъ этого ничего хорошаго не можетъ выйти...
   -- Не въ томъ дѣло, -- продолжалъ онъ, заражаясь ея оживленіемъ и измѣняя своей обычной апатіи. Жизнь непрестанно движется впередъ, идетъ все дальше и дальше, каждый моментъ рождаетъ новое, имѣющее огромное значеніе для всей будущей жизни человѣческой,-- значеніе, не учитываемое даже теперь, а мы на все смотримъ съ пьедестала столѣтнихъ словъ, думаемъ столѣтними мыслями, подчиняемъ свою жизнь законамъ, написаннымъ сто лѣтъ тому назадъ.
   -- Да? да?-- подхватывала Лена, отъ волненія прижимая руки къ груди,-- это такъ -- "законамъ написаннымъ сто лѣтъ тому назадъ" и написаннымъ одними мужчинами... Жизнь непрестанно движется впередъ, -- продолжала она, начиная ходить по террасѣ,-- когда она волновалась, у ней была потребность въ движеніи,-- она выдвинула женщину и поставила ее наравнѣ съ мужчиной, а законы, нормирующіе жизнь, написаны мужчинами и въ явныхъ интересахъ мужчинъ... Вопросъ о семейной жизни пытаются рѣшить тысячу разъ, и никогда изъ этого ничего не выходило, потому что рѣшали безъ хозяина -- не позволили участвовать въ рѣшеніи женщинѣ.
   Она уже не замѣчала, что возражала ему не по существу, говорила то, что такъ больно задѣвало ее, и о чемъ она такъ долго и много думала. Онъ слушалъ ее по-прежнему внимательно, склонивъ голову и глядя въ полъ, и похоже было, что онъ понималъ внутреннюю связь, по которой шла она своею мыслью.
   -- Вѣдь, поймите же, поймите,-- говорила она, въ страстномъ движеніи прижимая руки къ груди,-- у женщины огромная потребность быть участницей жизни, настоящимъ товарищемъ, съ которымъ считались бы, какъ съ равнымъ, потребность дѣлать жизнь вмѣстѣ, а ее сажаютъ въ кухню, въ дѣтскую, восхваляютъ, какъ идеалъ женщины, жену, заботящуюся о горячемъ завтракѣ для мужа, и на каждомъ шагу игнорируютъ, обманываютъ ее...
   -- Вѣдь, это потребность такая же, какъ потребность любить, быть счастливой, она тянется къ этому, какъ цвѣтокъ къ солнцу,-- и что же получаетъ? Обманъ, ложь, какое-то негласное соглашеніе въ обманѣ, и этимъ начинается совмѣстная, такъ называемая, семейная жизнь... Что же можетъ хорошаго выйти изъ того, что построено на лжи?
   -- И подумайте, вы только подумайте,-- вскрикивала она, мечась по террасѣ въ страстной тоскѣ и въ страстномъ стремленіи,-- если начать рѣшать жизнь сообща, если вмѣстѣ,-- какая красивая, гармоничная жизнь могла бы быть... Если бы мужчина поступился своей властью,-- какъ свѣтло и легко и просто рѣшались бы всѣ эти наболѣвшіе, столѣтніе вопросы!.. Это не утопія, это можетъ быть, должно быть, и это будетъ, непремѣнно будетъ -- черезъ пятьдесятъ, можетъ быть, сто лѣтъ... И почему же мы, мы, живущія теперь женщины, лишены этого и такъ несчастны, такъ одиноки?...
   Онъ возражалъ ей, иногда соглашался и кивалъ въ тактъ ея словамъ головой, и тогда можно было подумать, что вотъ-вотъ онъ скажетъ что-то большое, настоящее, что давно собирается сказать.
   И, глядя на него, она чувствовала, что это единственный человѣкъ, который понимаетъ ее и сочувствуетъ ей,-- и она ждала.
   Но приходила Нюша, накрывала столъ къ чаю, потомъ выползали старики, и дѣдушка, приподнявъ рукою зеленый козырекъ, оглядывалъ ихъ и спрашивалъ:
   -- А вы все спорите? Охъ, ужъ спорщица ты моя, вотъ ужъ спорщица...-- и трепалъ Лену по щекѣ, какъ въ дѣтствѣ, когда она заходила къ нему передъ тѣмъ, какъ итти спать.
   Потомъ появлялась молодежь, и снова домъ и садъ и терраса наполнялись шумомъ,-- и толстый докторъ молча слушалъ, курилъ огромныя папиросы и пилъ по десять стакановъ чаю.
   Крынина по-прежнему провожали до переѣзда, теперь почти всегда ночью, когда темнота уже стояла плотной стѣной, и, какъ всегда, нѣкоторое время сидѣли на скамейкѣ. Иногда Мюллера просили спѣть, онъ отказывался, его упрашивали, и Лиза приставала къ нему капризнымъ плачущимъ голосомъ:
   -- Ну, Мюллеръ, противный какой! Что, въ самомъ дѣлѣ, всегда ломается!..
   Онъ незамѣтно отходилъ въ сторону и неожиданно тоскливымъ, горькимъ голосомъ, начиналъ почти речитативомъ, постепенно повышая:
   
   -- Вы про-сите пѣсенъ? Ихъ нѣ-тѣ у ме-ня,
   Запа-ла-а на сердце та-кая тос-ка,
   Та-а-къ скушно, та-акъ грустно живется...
   
   Эхо въ Жезловской рощѣ звучно и горько повторяло окончанія словъ, и отъ этого казалось, что тамъ также тоскуетъ невыплаканными слезами кто-то большой и печальный.
   
   Уста-лое сер-дце та-а-къ медленно бьется-а,
   Что съ жизнью-ю по-кончить по-ра-а-а...
   
   Отзвукъ полнаго рыдающаго голоса замиралъ гдѣ-то на погруженныхъ въ черный сонъ лужайкахъ, окруженныхъ черной стѣной сосенъ, перекатывался по нимъ, колебалъ ночную тишину и въ воображеніи сидящихъ на скамейкѣ у переѣзда рисовался не извѣстный всѣмъ Мюллеръ, невысокій человѣкъ въ модномъ галстухѣ и свѣтломъ костюмѣ, а могучій и сильный, поникшій въ проникновенной печали, скорбный и чуткій.
   Лена чувствовала, что рядомъ съ ней на скамейкѣ сидитъ полный, слегка посапывающій человѣкъ, и когда онъ, близко наклонившись, начиналъ говорить слышнымъ только ей одной голосомъ, ей казалось, что она раньше знала, что онъ будетъ говорить.
   -- Вы просите пѣсенъ,-- ихъ нѣтъ у меня,-- говорилъ Крынинъ волнующимся, непривычнымъ для него шепотомъ,-- ихъ нѣтъ у меня...-- повторялъ онъ и по этому взволнованному, необычному шепоту дѣвушка чувствовала, что онъ самъ какъ-будто спрашиваетъ себя и сомнѣвается,-- а можетъ быть, и есть онѣ, эти пѣсни, которыхъ такъ ждетъ она, и о которыхъ такъ долго и много говорили они...
   На прощанье Крынинъ долго жалъ ей руку, посапывалъ и тянулъ слова, и ей опять казалось, что онъ хочетъ сказать что-то и не рѣшается, и отъ этого между ними протягивается невидимая тонкая связь взаимнаго пониманія, похожаго на нѣжность.
   

VII.

   Въ воскресенье, въ день спектакля, должна была быть послѣдняя репетиція, и вся молодежь съ утра отправилась въ театръ устраивать все для вечера, а потомъ репетировать. Зданіе театра было передѣлано мѣстнымъ лавочникомъ Захаромъ Никитьевымъ изъ стараго гумна. Лавочникъ бралъ за каждое представленіе десять рублей, и это было невыгодно, такъ какъ цѣны были назначены небольшія, но другого помѣщенія не было, и приходилось платить Захару Никитьеву то, что онъ спрашивалъ. Кромѣ того, Захаръ выговорилъ для себя и всей своей семьи безплатный входъ на спектакль, и, когда ему пробовали отказать въ этомъ, онъ возмущенно дергалъ огромную рыжеватую бороду, за которую его въ деревнѣ звали Адамовымъ козломъ, и настаивалъ на своемъ правѣ:
   -- Нѣтъ, ужъ позвольте, какъ же это такъ,-- мое собственное зданіе, и вдругъ я деньги плати? Никакъ этого невозможно, ужъ это вы позвольте, никакъ иначе невозможно, свое же, можно сказать, собственное... Самъ и строилъ-то, звонъ крышу перекрылъ лѣтось, соломенная была, со стропилъ-то разъ какъ брякнулся!.. Нѣтъ, ужъ это вы разрѣшите, какъ съ супругой и потомками...
   Лена пошла посмотрѣть театръ; она хотѣла потомъ пройти дальше къ колоніи и, можетъ быть, зайти къ Крынину. Въ субботу онъ почему-то не пришелъ, и ей было скучно.
   Зрительный залъ въ театрѣ былъ не такъ уже плохъ -- чисто вымощенъ бѣлыми, казалось, еще сохранившими смолистый запахъ, досками, помостъ сцены поднятъ аршина на полтора, былъ занавѣсъ, на которомъ мѣстнымъ художникомъ, безпутнымъ сыномъ какого-то акцизнаго чиновника, подъ руководствомъ Тынчи, написанъ видъ дачнаго поселка отъ станціи желѣзной дороги.
   Захаръ Никитьевъ, не пропускавшій ни одной репетиціи, показывалъ Ленѣ все, какъ радушный хозяинъ, принимающій гостей.
   -- А тутъ вотъ кулицы эти самыя,-- говорилъ онъ со сцены, махая рукой за изображавшую широкій полевой видъ декорацію,-- прежде-то тамъ рей былъ, снопы сажали, теперь даже очень хорошія кулицы... Признаться сказать,-- я самъ-то страсть какъ люблю тіатръ этотъ самый: какъ начнутъ представлять,-- просто глазъ не отвелъ бы... Мнѣ гумно и самому-то нужно, молочусь пока въ сосѣдяхъ, свое-то новое не готово еще, а никакъ не могу -- ужъ очень уважаю... Холстины эти самыя,-- трогалъ онъ рукою полуопущенный занавѣсь -- дивья: близь глядѣть -- ничѣмъ ничего, а сдали-то вонъ оно оказываетъ... И писалъ-то малецъ совсѣмъ непутевый -- Василія Петровича Успенскаго, контрольнаго, сынъ, знаете, чай? Ужъ истинно сказать, итальянскій художникъ...
   -- Отлично, очень хорошо!-- хвалила Лиза,-- тутъ наши уборныя, тамъ мужскія. Мюллеръ подсматривать будетъ, паршивый,-- говорила она, качая легкую досчатую переборку,-- ну, Богъ съ нимъ, пусть посмотритъ...
   -- Лиза...-- показывая глазами на мужика, говорила Лена, но Лиза только пожала плечомъ и удивленно приподняла брови, отчего лицо ея опять напомнило лицо горничной Нюши.
   Лиза отошла, и вокругъ нея засмѣялись, о чемъ-то заговорили, и она отвѣчала съ веселымъ оживленіемъ, отъ котораго глаза у нея блестѣли, и лицо стало живымъ и привлекательнымъ. Толстый Шведэ тащилъ какое-то бревно, тужась до того, что глаза у него стали круглыми, и кричалъ съ задорной грубостью веселаго напряженія:
   -- Ре'ята, помогите, что же вы, черти!..
   Къ нему разомъ подбѣжало два или три человѣка, вцѣпились, какъ муравьи, въ бревно и потащили на сцену.
   -- Берегитесь, не задавить бы!-- пыхтѣлъ Шведэ, слегка отталкивая плечомъ Лену,-- вы тутъ не мѣшайте, не ровенъ часъ...
   -- Иди ты отсюда, ну чего путаешься, только всѣмъ мѣшаешь!-- крикнулъ ей Володя,-- что, въ самомъ дѣлѣ...
   Всѣмъ было весело, всѣ были оживлены и счастливы своимъ молодымъ оживленіемъ, и только Лена одиноко стояла въ сторонѣ отъ всѣхъ; за Лизой ухаживали, вокругъ нея суетилась молодежь, и она смѣялась счастливая и довольная,-- и вдругъ Ленѣ до боли захотѣлось тепла и уюта, хоть отблеска счастья, участія и ласки; было нестерпимо чувствовать это одиночество и, можетъ быть, въ первый разъ за всю жизнь Лена позавидовала сестрѣ.
   Вдругъ теплое, мягкое вѣяніе прошло по душѣ. Она сначала даже не поняла,-- что это и откуда,-- и только минуту спустя сообразила:
   -- Крынинъ... Онъ мягкій, понимающій, онъ можетъ быть настоящимъ другомъ, онъ справедливъ...
   Она не помнила, какъ вышла изъ театра, шла по дорогѣ къ переѣзду и думала:
   -- Это ничего, что онъ такой, его можно поднять, его надо любить только, только любить, чтобъ онъ почувствовалъ вниманіе, любовь... Онъ мягкій, поддающійся, его можно поднять...
   Она думала объ этомъ,-- и ей вдругъ стало безпричинно весело, какъ-будто мысль о томъ, что она можетъ повліять на другую жизнь и это можетъ быть хорошо, освѣтило все кругомъ.
   -- Онъ милый, добрый, его нужно только любить,-- шептала она, улыбаясь сама себѣ наивной и счастливой улыбкой, вся переполненная тихой, ласковой радостью,-- я буду говорить съ нимъ, я буду ему товарищемъ...
   Какое наслажденіе идти лѣсомъ четыре версты, когда не жарко, и густо пахнетъ хвоей, и гдѣ-то вверху, въ самыхъ вершинахъ стройныхъ, какъ свѣчи въ огромномъ алтарѣ, деревьевъ играетъ золотое по-осеннему солнце, когда кругомъ стоитъ прозрачная осенняя тишина, и легкій звукъ шаговъ гулко отдается подъ зеленымъ сводомъ.
   Когда идешь долго, такъ долго, что звуки человѣческой жизни замрутъ окончательно, и слышишь только смутный глухой шумъ вверху -- непрестанный шумъ сосноваго бора, не нарушающій строгую тишину, свои шаги, да изрѣдка далекій и почему-то кажущійся печальнымъ свистокъ паровоза гдѣ-то на линіи,-- мысли приходятъ такія же спокойныя, какъ этотъ лѣсъ, на душу спускается умиротвореніе и все, что мучило, тревожило, раздражало и возмущало, покажется такимъ маленькимъ, незначительнымъ и нестоющимъ, что самъ удивляешься,-- какъ могъ волноваться изъ-за такихъ пустяковъ?..
   Попадается полянка, круглая и глубокая, какъ дно узенькаго стаканчика, ограниченнаго соснами, и небо вверху -- голубое, тронутое блѣдной позолотой осени,-- кажется особенно высокимъ и чистымъ.
   По краямъ такихъ полянокъ, на солнечной сторонѣ, въ августѣ можно найти много маленькихъ, ярко краснѣющихъ круглыми наивными шапочками подосиновиковъ; подъ палымъ листомъ засѣвшихъ на опушкахъ кустовъ и молодыхъ тоненькихъ березокъ сидятъ они и отыскивать ихъ, выкапывать изъ подъ черныхъ, плотно улежавшихся листьевъ -- тоже наслажденіе.
   Огромныя муравьиныя кучи правильными пирамидами возвышаются тутъ же,-- и сложная, необычайно хлопотливая и важная жизнь кипитъ на нихъ, такая заботливая и такая важная, что рядомъ съ ней никакъ не уживается мысль о своей жизни, какъ центрѣ всей окружающей благодати.
   Когда Лена попала на такую полянку и увидѣла милыя наивныя шапочки грибовъ у опушки, она засмѣялась имъ, какъ маленькимъ друзьямъ.
   -- Милые подосиновички, милые подосиновички,-- говорила она, опускаясь на колѣни возлѣ обомшѣлаго пня давно срубленной ольхи и разсматривая семью изъ трехъ Важно нахлобученныхъ крохотныхъ тапочекъ,-- милые грибки!
   Сама не зная, для чего ей это было нужно, и что она будетъ дѣлать съ ними, она разстелила на землѣ платокъ и стала собирать въ него грибы, выбирая ихъ запачканными въ землѣ пальцами изъ-подъ плотно слежавшихся черныхъ листьевъ.
   Потомъ все съ той же радостной улыбкой она прошла дальше по краю полянки, пристально вглядываясь въ траву и по-дѣтски радуясь каждой подмигивающей ей шапочкѣ. Она собирала ихъ, какъ будто у нея былъ свой маленькій домъ, свое маленькое счастье, гдѣ она могла обрадовать кого-то этой находкой, и, внезапно остановившись, смѣялась ласковому теплому солнцу, чистой уютной лужайкѣ, своей безпричинной маленькой радости, ласковымъ тепломъ охватившей душу. И вдругъ, увидѣвъ еще и еще вылѣзающія подъ пнями и кочками ребячьи шапочки, какъ дѣвочка, бѣжала къ нимъ, напѣвая что-то и смѣясь чему-то тихимъ безпричинно-радостнымъ смѣхомъ. И въ то же время она думала -- серьезно, глубоко и тоже радостно:
   -- Мы будемъ вмѣстѣ... Мы будемъ читать, работать, и когда онъ устанетъ, изнеможетъ,-- я поддержу его всей глубиной своего чувства, а когда мнѣ будетъ больно,-- онъ подойдетъ и участливо положитъ свою мягкую руку мнѣ на плечо... Надо быть только откровенными, только откровенными... Ахъ, опять они -- и какъ много -- четыре сразу, милые подосиновички!..
   Легко, какъ дѣвочка, бѣжала она къ новой семьѣ и, мелькая легкимъ платьемъ, развивающимся газовымъ шарфомъ на разбившихся волосахъ -- казалось -- танцовала наивный и радостный танецъ на пронизанной тихимъ солнцемъ полянкѣ...
   И напѣвавшій что-то голосъ звенѣлъ, какъ пѣсня тѣхъ крохотныхъ птичекъ, что прячутся на опушкахъ въ густой поросли ольховыхъ кустовъ и тоненькихъ, стройныхъ, какъ молодыя дѣвушки, березъ...
   А когда она уходила, бережно поддерживая наполненный грибами носовой платокъ, наивно завязанный углами, и въ послѣдній разъ оглянулась на милую полянку, свѣтлыя и не больныя слезы подступили къ горлу, и стало жалко уходить отсюда, какъ-будто здѣсь оставалась часть наивнаго, радостнаго счастья -- безграничнаго и всеобъемлющаго, какъ счастье дѣтей.
   

VIII.

   Колонія стояла въ чистомъ, похожемъ на паркъ лѣсу и напоминала своими опрятными, однотипными постройками поселки желѣзнодорожныхъ станцій съ палисадниками, куртинами цвѣтовъ и бесѣдками.
   Три большихъ корпуса -- мужского, женскаго отдѣленій и помѣщенія персонала -- вытянулись въ одну линію возлѣ дороги, а противъ нихъ кучкой торчали людскія, конюшни какіе-то длинные сараи.
   -- Музей,-- думала Лена, проходя широкой аллейкой недавно посаженныхъ тоненькихъ липокъ,-- отработанный паръ человѣчества...
   Она никогда не бывала въ лечебницахъ душевно-больныхъ и теперь, если не боялась, то все-таки сжавшимся, настороженнымъ чувствомъ ждала какихъ-нибудь неожиданностей. Раза два ей встрѣтились люди въ короткихъ до колѣнъ песочнаго цвѣта армякахъ и безъ шапокъ; сначала она принимала ихъ за крестьянъ или служащихъ, но потомъ догадалась -- это были тихіе больные, выпущенные свободно гулять по всему поселку. Лица у нихъ были самыя обыкновенныя, спокойныя и разумныя, и при проходѣ Лены каждый изъ нихъ останавливался и вѣжливо кланялся.
   Дома были размѣщены такъ, что персоналъ лечебницы жилъ между мужскимъ и женскимъ отдѣленіями. Корпусъ персонала нѣсколько отличался отъ нихъ занавѣсками на окнахъ, большимъ палисадникомъ, гдѣ теперь играли двое дѣтей -- мальчикъ и дѣвочка,-- а немолодая полная няня сидѣла невдалекѣ, акуратно разложивъ на колѣняхъ свои красныя полныя руки,-- и еще тѣмъ, что къ задней сторонѣ дома не примыкалъ высокій, досчатый заборъ, какъ въ больничныхъ строеніяхъ.
   Изъ-за этого забора у мужского отдѣленія несся сложный и странный гулъ, похожій на гулъ потревоженнаго улья. Въ заборѣ не было ни воротъ, ни калитки, и нельзя было разсмотрѣть, что тамъ дѣлается. Только отойдя дальше, Лена поняла, что тамъ гуляютъ, должно быть, буйные больные.
   Некого было спросить, какъ найти доктора,-- и дѣвушка остановилась возлѣ дороги, оглядываясь вокругъ. Опять мимо прошелъ человѣкъ безъ шапки и въ сѣромъ армякѣ, посмотрѣлъ на нее, поклонился и слегка пріостановился.
   -- Ищете кого, барышня?-- спросилъ онъ, взглядывая на нее свѣтлыми, голубыми глазами.
   -- Мнѣ доктора нужно, Крынина Платона Васильевича...-- нерѣшительно отвѣтила Лена.
   -- А вотъ въ томъ корпусѣ, парадная налѣво, вотъ сюда пожалуйте...-- охотно указалъ больной,-- вотъ сейчасъ на крыльцо, тамъ звонокъ есть... Вы и позвоните...
   Онъ довелъ ее до крыльца и опять поклонился.
   -- А вдругъ бросится и сдѣлаетъ что-нибудь?-- подумала Лена и тотчасъ же ей стыдно стало за трусливую мысль.
   Больной дождался, пока она позвонила, и, взглянувъ еще разъ на нее водянистыми, свѣтлыми глазами, пошелъ своей дорогой. Лена видѣла, какъ онъ медленно шелъ, какъ человѣкъ, которому некуда спѣшить и некуда дѣвать свободное время, остановился около молодца въ фартукѣ, несшаго дрова, и что-то спросилъ его. Служитель засмѣялся и отвѣтилъ такъ громко, что голосъ его покрылъ сложный шумъ, несшійся изъ-за забора:
   -- А да вѣдь и поработаешь, Тиша, не откажешься... Это, братъ, не въ палатѣ сидѣть да спать...
   "Онъ совсѣмъ здоровъ! Зачѣмъ его держатъ здѣсь?" -- думала Лена, нажимая второй разъ кнопку звонка.
   Не отворяли ей долго. Должно быть, рѣдко кто ходилъ параднымъ ходомъ, и она подумала было уже обойти кругомъ, какъ гдѣ-то вверху за дверью скрипнула другая дверь и послышались шаги.
   Шедшій долго возился съ ключомъ, вертя его и въ ту, и въ другую сторону, что-то бормоталъ, и по этому бормотанью Лена догадалась, что это не Крынинъ.
   -- Должно быть, на пріемѣ или осмотрѣ, какъ тамъ у нихъ?..-- подумала она и отступила въ сторону, такъ какъ дверь неожиданно распахнулась.
   Передъ ней стояла невысокая, очень крѣпко сложенная женщина, черноволосая и черноглазая, съ кирпичнымъ румянцемъ на твердыхъ, скуластыхъ щекахъ и широкимъ, краснымъ ртомъ.
   -- Здравствуйте вамъ,-- весело проговорила она, улыбаясь плотными, какъ-будто припеченными жаромъ губами,-- вы къ Платону Васильичу? Нѣтъ его -- онъ въ городъ уѣхалъ, предсѣдатель его вызвалъ третьяго дня, нужно, тамъ ему объясненія дать,-- больной одинъ сбѣжалъ...-- охотно объясняла она, по прежнему улыбаясь увѣренной, широкой улыбкой,-- не застали его, очень жаль... Вы съ Панютина?-- назвала она поселокъ, гдѣ жила Лена,-- барышня Коневская? Какъ же, какъ же, знаю, мнѣ Платонъ Васильичъ говорилъ... Можетъ быть, зайдете, записку написать или такъ?..
   -- Я не знаю... Я пойду тогда... Жаль, что не застала...-- растерянно говорила Лена, пятясь назадъ -- ее чѣмъ-то невыносимо смущала эта смѣлая, увѣренная въ себѣ женщина,-- я пойду тогда...
   -- Можетъ быть, передать что-нибудь -- я скажу!.. Онъ вчера утромъ уѣхалъ, хотѣлъ нынче быть, да, вѣрно, предсѣдатель задержалъ... Онъ такъ рѣдко ѣздитъ, и потомъ покупки разныя, здѣсь вѣдь, какъ въ деревнѣ,-- ничего не достать, хорошо, что еще мясо возятъ каждый день для больныхъ изъ города...
   -- Я пойду, прощайте...-- почти робко произнесла Лена, спускаясь со ступеней крыльца,-- до свиданія!..
   Она сошла внизъ и пошла прочь.
   Это было похоже на бѣгство; не глядя, сжавшись, какъ будто ожидая удара, она почти бѣжала мимо больничныхъ зданій, по-прежнему прижимая смѣшной узелокъ съ грибами къ груди.
   Въ растерянности она ошиблась и бѣжала не аллеей молодыхъ липокъ, а возлѣ зданій, мимо больничнаго корпуса, и когда добѣжала до высокаго досчатаго забора, крикъ и гиканье оглушили ее.
   Она пріостановилась и съ ужасомъ оглянулась на заборъ -- въ широкія щели разошедшихся досокъ смотрѣли сѣрые, черные, и зеленые глаза, и отвратительная брань, самыя ужасныя слова неслись оттуда...
   Она поняла, что ее увидѣли запертые за заборомъ буйные,-- и это ее ругаютъ отвратительной бранью, ей кричатъ невозможныя слова, предлагая какія-то ужасныя вещи... И какъ будто подгоняемая ударами бича этими криками, рванулась и побѣжала дальше...
   Опомнилась она только въ лѣсу, когда поворотъ дороги скрылъ красныя стѣны корпусовъ, и отъ этого стало какъ-будто легче.
   Она опять пошла впередъ по твердой, убитой тропинкѣ возлѣ дороги, и, сама не замѣчая того, безсознательно копируя и въ этомъ черпая какую-то жгучесть униженія, растягивала ротъ въ такую же широкую, вульгарную улыбку, какую видѣла на лицѣ встрѣтившей ее женщины, и повторяла ея слова, съ мучительной гримасой стыда и обиды вспоминая интонацію веселаго, увѣреннаго голоса:
   -- Вы съ Панютина? Барышня Коневская? Какъ же какъ же, очень хорошо знаю,-- Платонъ Васильичъ много разсказывалъ...
   Не замѣчая сама того, Лена шептала эти слова напряженно растянутыми губами, улыбаясь и скаля зубы,-- и въ этомъ навязчивомъ представленіи тоже было униженіе, граничащее съ оскорбленіемъ.
   -- Какая гадость! какая гадость!..-- вдругъ вскрикнула она, опомнившись и сгоняя съ лица это вульгарное, неестественное выраженіе,-- какой развратъ, распущенность!.. И это онъ, лучшій, болѣе скромный!..
   Не умомъ, даже не чувствомъ, а внутреннимъ, безошибочнымъ женскимъ инстинктомъ она угадала истинную роль бабы съ кирпичными щеками при Крынинѣ. И то, что это была именно баба, какая-нибудь сидѣлка, служительница, что она такъ хорошо освѣдомлена о томъ, куда, зачѣмъ и когда поѣхалъ Крынинъ, и очевидно не скрывала, а даже какъ-будто хвасталась своей близостью съ докторомъ и гордилась этимъ, заставляло теперь Лену корчиться отъ стыда. Это было похоже на крушеніе, когда все рушится, падаетъ, стремительно летитъ внизъ -- и не за что ухватиться, удержаться, и въ страстномъ послѣднемъ порывѣ стонетъ душа, внезапно осиротѣвшая.
   И въ тоже время говоритъ, жметъ руки, хочетъ сказать что-то большое и важное ей, Ленѣ, когда его никто не про ситъ! Зачѣмъ, зачѣмъ все это? Какая мерзость... Откровенность съ вульгарной, гадкой бабой, грязной и нахальной, болтаетъ про все, разсказываетъ... "Какъ же, какъ же, Платонъ Васильичъ разсказывалъ, съ Панютина, барышня Коневская"... Когда-нибудь ночью, во время этой мерзости, передаетъ ей все, и про нее... Фи, какая грязь, какъ больно!
   Какъ всегда, когда она волновалась, Лена все прибавляла и прибавляла шагу, и эта стремительность движенія, когда платье вилось и свистѣло у ногъ, и дыханія не хватало въ груди, не успокаивала, а еще больше волновала ее. Такъ пробѣжавъ версты двѣ, когда попалась опять полянка, она постаралась взять себя въ руки и пошла тише.
   Солнце уже подвинулось книзу и играло гдѣ-то на вершинахъ сосенъ, чирикали тамъ какія-то маленькія, юркія птички, и дятелъ, какъ телеграфистъ, выстукивалъ свою безконечную депешу, а внизу ползали медленныя золотыя пятна, и теплая, смолистая тишина, такая же густая, какъ этотъ зеленовато-золотистый сумракъ, стояла неподвижно, и было въ ней серьезное и важное, и благостное, чего никогда не можетъ быть въ человѣческой жизни.
   -- И за что это ей, именно ей, всегда скромной, строгой, такъ сдержанной? За то, что она была скромнѣе другихъ, что она не позволяла себѣ никогда кокетничать какъ Лиза, улыбаться, щурить глаза? За то, что она истинная женщина -- не актриса, не самка, за то, что она хочетъ только справедливости и уваженія къ себѣ?..
   Это обида, незаслуженное оскорбленіе, на которое можно отвѣтить только презрѣніемъ...
   -- И одѣта какъ нелѣпо,-- вспомнила она опять женщину, отворившую двери,-- песочная юбка и кофта бордо... Какая пошлость!..
   Домой она пришла съ головною болью и такою усталостью, какъ будто она цѣлый день ворочала какіе-то огромные тяжелые камни.
   Домъ былъ пустъ -- должно быть, всѣ ушли въ театръ и только въ Лизиной комнатѣ сухо и быстро щелкала пишущая машинка. Это Мюллеръ привезъ изъ города свою машину и теперь, по приказанію Лизы, переписывалъ ей роль, такъ какъ книга, по которой она учила пьесу, на спектаклѣ должна была перейти къ суфлировавшему Шведэ.
   Стараясь продѣлать это неслышно, Лена прошла въ свою комнату и прилегла на кровать.
   У нея было такое чувство, какъ-будто съ ней случилось огромное, непоправимое несчастье. Въ сущности, ничего не случилось,-- мало ли кто съ кѣмъ занимается гадостями? Но ощущеніе заброшенности, одиночества, какъ-будто во всей жизни она осталась одна, и жгучаго, нестерпимаго стыда назойливо сосало сердце, и никакъ нельзя было забыться отъ него.
   Медленно и неторопливо ползли холодныя, здравыя мысли. И отъ того, что онѣ были такъ холодны и спокойны, ощущеніе не уменьшалось, а усиливалось.
   -- Это оттого,-- думала Лена, морщась отъ головной боли и оттого, что за стѣной коротко и рѣзко выщелкивала какую-то безконечную нить машинка, и черезъ каждую минуту слышался тоненькій звонокъ, оповѣщавшій конецъ строки, послѣ котораго въ машинѣ что-то торопливо хрипѣло, -- это оттого, что женщина всегда связываетъ свою жизнь съ мужчиной... что она не привыкла думать о себѣ совершенно самостоятельно, отдѣльно... Какъ бы ни была умна, развита и вооружена знаніемъ, образованіемъ женщина, она всегда думаетъ о себѣ не какъ о самостоятельной величинѣ, а какъ о какой-то половинѣ существованія мужчины... Отъ матеріальной необезпеченности, оттого, что самой трудолюбивой, самой умной и толковой женщинѣ платятъ какихъ-нибудь тридцать рублей за то же, за что пьяный и неакуратный мужчина, манкирующій, дѣлающій кое-какъ, получаетъ сто, оттого, что мужчина знаетъ, какъ сказываются на женщинѣ бракъ, дѣти, и этимъ пользуется, женщина привыкла думать такъ... Надо мной смѣются, что я спорю и придираюсь ко всѣмъ, но онѣ не знаютъ мужчинъ, смотрятъ на нихъ какъ на водителей и довѣряются, слѣпо... А если узнаютъ,-- онѣ должны стать враждебными и мстительными такъ же, какъ они, ихъ учителя, мужчины...
   Боль все усиливалась, и моментами казалось, что всѣ эти мысли не она думаетъ, а кто-то шепчетъ ей сухимъ щелкающимъ голосомъ старыя, давно продуманныя и извѣстныя слова.
   Прошла по коридорчику, соединявшему комнаты сестеръ съ другими, Нюша, что-то напѣвая, постукивая высокими, какъ у Лизы, каблуками туфель. Она отворила дверь въ Лизину комнату, и машинка тотчасъ замолкла.
   -- Ахъ, я думала тутъ нѣтъ никого,-- вскрикнула Нюша, хотя не могла такъ думать, потому что машинка все время щелкала.
   -- Изволили ошибиться, прекраснѣйшая,-- отвѣчалъ Мюллеръ и, должно быть, всталъ со стула, такъ какъ по полу застучало,-- чего же вы боитесь, не входите? Я не кусаюсь!..
   Нюша хихикнула и что-то сказала, чего нельзя было разобрать.
   -- Всегда буду,-- отвѣтилъ Мюллеръ громко, очевидно, увѣренный, что въ домѣ никого нѣтъ,-- потому что не могу пройти мимо такой красоты, чтобъ не чувствовать угнетенія чувствъ...
   -- Все смѣетесь, все смѣетесь,-- съ задыхающимся смѣхомъ говорила Нюша, -- а сами-то все къ барышнѣ Лизѣ такъ и лѣзете...
   -- Ну, какое можетъ быть сравненіе -- барышня Лиза и такой цвѣтокъ, какъ вы, Нюша!.. Какъ же можно такъ говорить, -- развѣ у меня глазъ нѣтъ? Вы посмотрите сами на себя и увидите... Барышня Лиза костлявая, у нея лопатки торчатъ, длинная талія... Дѣйствительно оглобля, какъ ее называетъ Володя, а вы посмотрите на себя -- одна прелесть!.. Если бы васъ такъ одѣть, какъ барышню Лизу,-- развѣ кто-нибудь смотрѣлъ бы на нее?..
   Онъ, должно быть, что-нибудь дѣлалъ съ Нюшей, потому что та смѣялась все тѣмъ же задыхающимся смѣхомъ и отрывочно бросала:
   -- Оставьте, что вы! войдетъ кто-нибудь... Ахъ, какой вы!.. Ну, оставьте же!
   Ленѣ стало невыносимо противно. Почти физическая тошнота толкнула ее, и, чтобы не закричать, не заплакать, не надѣлать чего-нибудь, отъ чего потомъ будетъ стыдно и неловко, она зарылась головой въ подушки, заткнула уши и громко, боясь замолчать, чтобы опять чего-нибудь не услышать, забормотала прямо въ подушку, плотную, пахнущую свѣжимъ бѣльемъ и фіалкой, которую бабушка клала въ комоды:
   -- Гадость, гадость, гадость, вездѣ, вездѣ, гадость!..
   

IX.

   Лиза всегда нервничала, когда ей приходилось играть, раздражалась, порой плакала, и ей казалось, что всѣ хотятъ, чтобы она "провалила роль". Отъ этого она ссорилась во время репетицій, сбивала партнеровъ, говорила грубости, на которыя ей отвѣчали иногда грубостями же и, бросивъ книжку, по которой читала роль, уходила куда-нибудь въ уголъ и тамъ рыдала низкимъ, мужскимъ голосомъ. И когда плакала, крупный носъ у нея краснѣлъ, завитые волосы обвисали, и на щекахъ появлялись багровыя пятна.
   Борисъ Заводчиковъ въ такія минуты совершенно терялся, бѣгалъ за нею, потомъ домой за валерьяновыми каплями, ломалъ свои пальцы и пытался уговаривать робкимъ, просящимъ голосомъ:
   -- Ну, перестаньте! ну что вы! ну стоитъ, въ самомъ дѣлѣ? Успокойтесь, еслибъ вы знали только!..
   А она, сознавая, какъ неинтересна была въ эти моменты, гнала его отъ отъ себя и, когда онъ не уходилъ, топала ногой и отворачивалась.
   На послѣдней репетиціи въ день спектакля была та же исторія. Она не выучила, какъ слѣдуетъ, роль, путала партнеровъ, потому что книжка была занята Мюллеромъ, и Володя кричалъ на нее, говорилъ, что это она нарочно, потому что воображаетъ, будто она большая артистка, и увѣрялъ, что она все провалитъ.
   -- Вотъ ужъ оглобля, настоящая оглобля...-- закончилъ онъ, сердито отходя въ сторону.
   Лиза оглянулась вокругъ, и лицо у нея пошло пятнами. Шведэ не выдержалъ и фыркнулъ при словѣ "оглобля", и Лиза, вмѣсто того, чтобы заплакать, какъ дѣлала это обыкновенно, разозлилась.
   -- Я не виновата,-- это все Шведэ... Онъ путаетъ и мѣшаетъ мнѣ!.. На прежнихъ репетиціяхъ мизансцена была иная, а теперь онъ перемѣнилъ... Онъ хочетъ, чтобы я спуталась, противный тевтонъ...-- говорила она злымъ, возбужденнымъ тономъ,-- нечего и играть, если представляешь изъ себя полную бездарность!-- добавила она, отворачиваясь.
   Шведэ вдругъ покраснѣлъ, и глаза у него стали круглыми и свѣтлыми. Похоже было, что онъ собирается ударить Лизу, но онъ только положилъ тетрадку съ ролью на суфлерскій столъ и выпятилъ свою широкую грудь борца.
   -- Я не знаю, можетъ быть я бездарность,-- проговорилъ онъ по внѣшности спокойнымъ, ровнымъ голосомъ,-- если дарованіе заключается въ томъ, чтобы держать себя кокоткой и показывать кружева на своихъ панталонахъ, то я, разумѣется, не могу этого...
   -- Шведэ, какъ ты смѣете!..-- вскрикнула Лиза, вся вспыхнувъ,-- это гадость, вы не имѣете права...
   -- Я не имѣю, но господа Столбухины и Тынчи прекрасно освѣдомлены, какого фасона у васъ бѣлье, и, повѣрьте, не считаютъ долгомъ скрывать этого, какъ великую тайну...
   Репетиція разстроилась.
   Лиза убѣжала красная и возмущенная, не будучи въ силахъ даже заплакать отъ такого оскорбленія, и за ней ушелъ Заводчиковъ. Остальные бранились между собой, и Володя хватался за голову и кричалъ, что все пропало, и спектакль провалился, когда афиши уже расклеены и половина билетовъ продана.
   Лиза пришла домой, если не успокоившаяся, то все же не плачущая. По дорогѣ у нея произошла сцена съ женихомъ, когда Борисъ Заводчиковъ скромно и тихо, какъ говорилъ онъ всегда, сталъ выговаривать ей, какъ виновной въ происшедшей только что безобразной сценѣ.
   -- Вы сами виноваты въ этомъ, простите меня, -- говорилъ онъ, хмуря свои брови и крутя пальцами, какъ будто не онъ, а его обвиняли,-- я-то понимаю, что вы все это дѣлаете такъ,-- ну, шутя, что ли, а они -- Шведэ всѣ эти, или Столбухины -- они, конечно, принимаютъ это иначе... Вы сами виноваты, что допускали съ ними вольности...
   -- Вы, кажется, думаете, что я дѣйствительно кокотка...-- злобно именно потому, что она была неправа, бросала Лиза.
   -- Я этого не думаю, и вы знаете это, но такъ могутъ думать Тынча, Мюллеръ и кто тамъ еще... Это нехорошо -- и я не обвиняю васъ, но все же долженъ сказать, что вы виноваты...
   Они не разсорились только потому, что съ Борисомъ, кажется, невозможно было разсориться никому.
   Лиза вбѣжала къ сестрѣ все съ тѣми же красными пятнами на щекахъ и блестящими, злыми глазами. Елена еще лежала, и головная боль попрежнему дергала високъ, но она стала равнодушнѣе, какъ будто все потеряло для нея настоящій смыслъ и куда-то опустилось.
   -- Леночка, представь, какая гадость!-- возмущенно заговорила Лиза, вбѣгая въ комнату,-- мнѣ этотъ толстый противный нѣмецъ Шведэ сказалъ ужасную вещь... Онъ не смѣлъ, не имѣлъ никакого права -- и вдругъ бухнулъ при всѣхъ, что я кокотка и еще...-- Она запнулась и еще больше покраснѣла,-- такъ было ей стыдно передавать, что сказалъ еще Шведэ.
   Лена поднялась и, морщась отъ назойливой боли въ правомъ вискѣ, покачала головой:
   -- Ну, вотъ видишь, доигралась!-- проговорила она укоризненно, не безъ раздраженія,-- я говорила тебѣ!.. Ты думаешь, этимъ привлечешь ихъ, всѣхъ этихъ Шведэ и другихъ подлецовъ, а видишь, они же и оскорбляютъ тебя...
   -- Но, помилуй, онъ не имѣлъ никакого права... Вѣдь это подлость -- я съ нимъ никогда ничего... Я ничего никогда не позволила ему, это онъ выдумалъ...
   -- Не съ нимъ, такъ съ Мюллеромъ или Столбухинымъ...
   -- Ну, да... Но это же пустяки, ну, когда у меня темпераментъ... Не могу же я...
   -- Ахъ, темпераментъ...-- опять поморщилась Лена -- если-бъ ты понимала, какую гадость ты говоришь, ты не сказала бы этого... Весь твой темпераментъ сводится къ этому нелѣпому флирту, нужному не тебѣ, какъ дѣвушкѣ, я знаю, что ты еще дѣвушка, а имъ, мужчинамъ... Ты даже не понимаешь, что они съ тобой дѣлаютъ -- сознательно воспитываютъ въ тебѣ какую-то полу-дѣву.
   -- Но какъ онъ смѣлъ, какъ онъ смѣлъ!..-- почти стонала Лиза, хватаясь за голову и мечась по комнатѣ, -- это гадость, онъ не смѣлъ!..
   -- Ахъ, смѣлъ не смѣлъ!.. Ты не знаешь ихъ -- очень они считаются съ тѣмъ, что смѣютъ и чего не смѣютъ... Вонъ я слышала только-что, какъ Мюллеръ цѣловался съ нашей Нюшей и говорилъ ей, что она въ тысячу разъ интереснѣе тебя, что ты костлявая, у тебя лопатки...
   -- Что такое, что?..-- вытянулась къ ней Лиза, и лицо у нея приняло растерянное, жалкое выраженіе,-- что такое Мюллеръ?..
   -- Да что,-- цѣловался съ Нюшей и разбиралъ, какъ лошадь, тебя... Извѣстная исторія!
   Лиза не выдержала. Она вдругъ повалилась на кровать и, уткнувшись лицомъ въ подушку, зарыдала громкимъ мужскимъ голосомъ, содрогаясь плечами отъ рыданій.
   -- Лиза, Лиза, что съ тобой? ну, можно ли такъ!..-- кинулась къ ней Лена; но она вся дергалась, сбивая одѣяло, и что-то выкрикивала, чего нельзя было разобрать.
   Лена поняла, что съ сестрой истерика, и бросилась за водой. И все это время, пока ухаживала и успокаивала ее, давала ей пить и, приподнявъ за плечи, морщась отъ усилившейся головной боли, говорила ей ласковыя слова, съ удивленіемъ чувствовала странную нѣжность къ этой большой и глупой дѣвочкѣ, которую такъ больно и несправедливо обидѣли.
   -- Перестань, что за малодушіе!-- говорила она, насильно вливая воду въ ляскающій зубами ротъ Лизы,-- надо было думать прежде, чѣмъ вести себя такъ. Ты сама не понимала, къ чему это могло повести... Въ сущности, ты даже не виновата, потому что дѣлала все это не сама, а подъ вліяніемъ ихъ же... Ты думаешь, имъ что-нибудь нужно -- твоя душа, талантъ, если онъ у тебя есть, твой умъ? Ничего подобнаго,-- имъ нужно развратить, пробудить въ тебѣ женщину, самая наивность твоя имъ смѣшна, и они только смѣются надъ тѣмъ и говорятъ -- вотъ погоди, я покажу тебѣ твою невинность!.. Это мерзавцы, подлецы, которымъ ничего, кромѣ грубаго физическаго наслажденія, не нужно... Они говорятъ комплименты, и вы, дѣвушки, вѣрите имъ, потому что вамъ они кажутся правдой, а они двадцать разъ двадцати женщинамъ говорятъ одно и то же и смѣются надъ вами... Это враги, понимаешь -- враги, забравшіе силу, власть, сговорившіеся между собою для того, чтобъ обманывать женщину, и всѣ, поголовно всѣ, обманывающіе...
   -- Ахъ, если бы ты знала, если бы ты поняла такъ, какъ я, такъ горько поняла всю правду... Они грязны, распущены, лучшіе изъ нихъ не брезгаютъ проститутками -- и сами же презираютъ этихъ несчастныхъ, насмѣхаются, издѣваются надъ ними, хотя они же ихъ сообщники и только... Они оправдываются тѣмъ, что это велѣніе природы,-- и ходятъ, даже женатые, которые физически должны быть удовлетворены... Ахъ, какая грязь, какая гадость!.. И только ты повѣришь имъ, только начнешь думать -- ну, вотъ, этотъ не такой, какъ всѣ,-- какъ тотчасъ же вылѣзетъ какая-нибудь гадость, и тебѣ станетъ еще больнѣе, еще хуже...
   Она задумалась, трогая рукою больной високъ, и улыбнулась слабой и даже какъ будто жалкой улыбкой. Лиза немного успокоилась, перестала плакать и слушала ее, глядя передъ собой широко открытыми, еще влажными отъ слезъ глазами.
   -- Ты думаешь -- ты одна?-- усмѣхнулась Лена,-- оставь, это всѣ женщины такъ,-- повѣрятъ, а потомъ мучаются... Я тоже...-- она подняла глаза вверхъ, и лицо ея стало грустнымъ и спокойнымъ, какъ лицо человѣка, говорящаго о давно прошедшемъ,-- я тоже вотъ... Теперь тебѣ можно сказать... Крынинъ вотъ этотъ... Ну, я думала, -- онъ такой хорошій, уже пожившій, сидитъ у себя одинъ и потомъ онъ говорилъ такъ, что я ждала чего-то... И тоже -- пришла къ нему, а тамъ какая-то баба, говоритъ о немъ, все знаетъ... И про меня знаетъ, должно быть, онъ разсказываетъ...
   -- Я знаю,-- кивнула головой Лиза,-- Авдотья...
   -- Какая Авдотья?
   -- Ну, вотъ эта, что съ нимъ живетъ... Сидѣлка или фельдшерица -- что-то въ этомъ родѣ... Ее. зовутъ Авдотьей...
   -- Ну, Авдотья... Вотъ видишь?.. А былъ моментъ,-- она прикрыла глаза, и въ воображеніи ея ясно до иллюзіи встала милая лѣсная полянка, красныя, наивныя шапочки маленькихъ грибовъ и золотое, тихое солнце..
   --...А былъ моментъ,-- сдвигая брови, какъ отъ физической боли и усиліемъ прогоняя видѣніе, продолжала Лена,-- былъ моментъ, когда я повѣрила, размечталась...
   Она отошла къ окну и думая уже не о сестрѣ, не утѣшая ее, а говоря свои мысли вслухъ, сказала:
   -- Мы оставлены, покинуты, предоставлены только самимъ себѣ... Безсильныя, обманутыя, довѣрчивыя женщины страдаютъ, мучаются, умираютъ -- и падаютъ, одна за другой, устилая своими страданіями и своими трупами побѣдоносное шествіе мужчинъ... Съ этимъ надо бороться, надо воевать,-- а онѣ вѣрятъ, поддаются -- и падаютъ, падаютъ... Вся наша жизнь сплошная нелѣпость,-- посмотри -- молодежь занята въ лучшемъ случаѣ спортомъ -- мускулы, мускулы, мускулы, или развратничаетъ и развращаетъ. Самый лучшій изъ нихъ -- твой женихъ Борисъ Заводчиковъ -- прячется въ свою химію и не знаетъ толкомъ, что онъ будетъ дѣлать въ жизни. Старики сидятъ у себя въ кабинетѣ и читаютъ какія-то семипудовыя статьи и прячутся отъ жизни, не хуже твоего Бориса... Это у насъ, а мы считаемся лучшей, наиболѣе интеллигентной семьей...
   -- Надо воевать, объявить войну такую же безпощадную, какъ безпощадны съ нами, надо мстить -- мстить всѣмъ мужчинамъ, всему старому, всей жизни.
   Она говорила еще долго. И по мѣрѣ того, какъ говорила, въ ней росло неясное рѣшеніе, котораго она сама не могла охватить и понять во всей полнотѣ.
   -- Такъ нельзя, такъ нельзя!-- повторяла она, прохаживаясь по комнатѣ изъ угла въ уголъ,-- такъ нельзя!..
   И какъ Заводчиковъ, ломала тонкіе пальцы, чувствуя, какъ нервное настроеніе все подымается въ ней.
   -- Такъ нельзя!..
   И, когда ушла Лиза, достала большую корзину, привезенную изъ-за границы, и долго разбиралась въ ней, доставая платья, осматривая каждое изъ нихъ критическимъ взглядомъ. Потомъ пошла искать Бориса Заводчикова. Проходя мимо комнаты Лизы, она зашла къ ней и сказала строго и коротко:
   -- Ты должна играть... Спектакль долженъ состояться, во что бы то ни стало. Нельзя давать повода болтать Богъ знаетъ что.-- слышишь,-- ты на играть!..
   Сестра посмотрѣла на нее еще не просохшими отъ слезъ глазами и покорно согласилась:
   -- Хорошо, я буду...
   Отыскивая Заводчикова, который непремѣнно долженъ былъ быть гдѣ-нибудь здѣсь же, Лена заглянула въ кабинетъ дѣдушки. Старикъ сидѣлъ въ креслѣ и неторопливымъ, размѣреннымъ голосомъ, сильно шевеля мертвенными синими губами читалъ, а бабушка мотала шерсть, накинувъ ее на спинку стула.
   Казалось, что эти двое стариковъ окружены стѣнами темноватаго кабинета отъ всего міра, кругомъ могли страдать, плакать, можетъ быть, погибать, любимый человѣкъ могъ извиваться отъ боли,-- они сидѣли бы такъ же въ этомъ кабинетѣ, читали книгу и были бы покойны, радостны и тихи, совершенно не подозрѣвая, что дѣлается тутъ же за стѣною.
   --...нравственная красота жизни неутомимаго богемы-труженика, которую велъ Жао-де-Деушъ, производила на современниковъ не меньшее впечатлѣніе, чѣмъ дѣйствительный идеализмъ или оптимизмъ его гармоничной индивидуальности...-- читалъ дѣдушка, ведя своимъ козырькомъ по строкамъ.
   Лена сжала губы и прошла дальше.
   Заводчикова она нашла въ саду, возлѣ теннисной площадки. Химикъ сидѣлъ, втянувъ голову въ плечи, отчего его слабая, тонкая фигура чѣмъ-то напоминала озябшую птицу, и при приближеніи Лены поднялъ голову.
   -- Вотъ что, Борисъ Илларіоновичъ, спектакль, конечно, будетъ, это глупости... Не надо обращать вниманія на пустяки... Мало ли, что въ сердцахъ можетъ сказать человѣкъ,-- не надо давать повода къ сплетнямъ... Такъ что спектакль будетъ. Вы, вѣроятно, поднесете Лизѣ цвѣты?
   -- Я думалъ это...
   -- И отлично, такъ и сдѣлайте... И потомъ вотъ что: вы достанете мнѣ двѣ, нѣтъ -- три розы!.. Ярко-красныя розы -- и хорошія, слышите?
   -- Слушаю-съ...
   -- Принесете передъ спектаклемъ, понимаете? Да не говорите никому, принесите и прямо мнѣ передайте, сдѣлаете?
   -- Разумѣется, если вы говорите.
   -- Ну, вотъ и отлично, только не опоздайте, какъ вы обыкновенно это дѣлаете!..
   

X.

   Спектакль, дѣйствительно, состоялся и былъ удаченъ. Готовая разъѣхаться дачная публика воспользовалась послѣднимъ случаемъ собраться вмѣстѣ и наполнила гумпо Захара Никитьева въ такомъ количествѣ, что не хватало мѣстъ. Еще за три часа до спектакля всѣ билеты были проданы, о чемъ Володя оповѣстилъ публику, вывѣсивъ у воротъ гумна огромный плакатъ.
   Исполнителей много вызывали, особенно Лизу,-- у нея было много поклонниковъ среди дачной молодежи,-- ей поднесли даже не одинъ, а два букета. Она кланялась, сильно присѣдая и улыбаясь исподлобья, и, кажется, совершенно забыла утреннія непріятности.
   Лена сидѣла у нея въ уборной и слушала дивертисементъ: Мюллеръ пѣлъ, Лиза мелодекламировала, Столбухинъ и Шведэ играли дуэтъ -- Столбухинъ на рояли, перетащенномъ изъ дачи, Шведэ на флейтѣ.
   Мюллеръ, кончивъ свой номеръ и не обращая вниманія на апплодисменты, пришелъ въ дамскую уборную, гдѣ сидѣла Лена, и, увидѣвъ ее, только слегка свиснулъ.
   -- Вотъ это я понимаю, Елена Петровна, это дѣйствительно...-- проговорилъ онъ, раскланиваясь съ ней, какъ-будто еще не видѣлъ ее,-- это дѣйствительно...
   Противъ своего обыкновенія, Лена явилась на спектакль нарядной и оживленной. Она долго одѣвалась у себя, запершись въ комнатѣ и не пуская даже Лизу, и когда вышла въ своемъ сѣромъ платьѣ, сшитомъ за границей хорошимъ портнымъ, съ чуть державшимися двумя пламенными розами въ волосахъ, просто и эффектно причесанныхъ,-- Лиза скорчила презрительную гримасу и бросила:
   -- Скажите, пожалуйста, тоже вырядилась, старбень!.. Кому это нужно -- и цвѣты даже... Отдала бы мнѣ лучше розы, ну, куда тебѣ?..
   Лена любила это сѣрое, газовое платье, легкое, какъ облако, на сѣромъ чехлѣ, гладкое и интересное. Оно особенно оттѣняло цвѣтъ ея волосъ, и красныя яркія розы при немъ подчеркивали стильность костюма. Въ этомъ платьѣ она когда-то была счастлива; и теперь, почувствовавъ на себѣ его,-- она, какъ боевой, давно отвыкшій конь, ощутивъ на себѣ привычное нѣкогда сѣдло, вся подобралась и насторожилась.
   У нея по-прежнему болѣла голова, и нервный подъемъ не проходилъ, а повышался, и отъ этого глаза блестѣли ярко и вызывающе, а похудѣвшее лицо горѣло лихорадочнымъ румянцемъ.
   -- Милое платьице...-- шептала она, оглядывая себя въ зеркало передъ тѣмъ, какъ выйти изъ своей комнаты,-- милое платье!..
   На минуту ее охватило такое же чувство, какъ при воспоминаніи о солнечной лужайкѣ, гдѣ она утромъ собирала красненькіе грибки,-- и острая боль пронизала сердце. И спокойная, какъ-будто немного дерзкая, властная и сознающая свою власть, она вышла въ гостинную, гдѣ ее ждали Заводчиковъ и дѣдушка.
   Во время спектакля она много говорила съ молодежью, съ знакомымъ драгунскимъ офицеромъ, который внезапно прилѣпился къ ней и подходилъ въ каждомъ антрактѣ, смѣялась манящимъ негромкимъ смѣхомъ и была оживлена. Свои всѣ, кромѣ Бориса Заводчикова, участвовали въ спектаклѣ и увидѣли ее только тогда, когда она послѣ пьесы пришла въ уборную.
   -- Однако...-- пробормоталъ Володя, разглядывая ее, какъ будто видѣлъ впервые:-- вотъ что значитъ заграница-то... Это не Лизкины локоны...
   Драгунскій офицеръ увязался за ней и въ уборную и, слегка позвякивая шпорами, тяжело опираясь на блестящую бѣлыми ножнами шашку, говорилъ ей всякій вздоръ, на который она отвѣчала тѣмъ же загадочнымъ, негромкимъ смѣхомъ, блестя глазами и откидывая голову назадъ, такъ что трудно было понять, какъ держались у нея въ волосахъ двѣ свободно брошенныя розы.
   -- Н-да, и эти розы!..-- разглядывая ее, говорилъ Мюллеръ,-- этто номеръ... Смѣю васъ увѣрить -- вы царица, если не бала, то дворца Захара Никитьева.
   -- Вы мнѣ очень льстите -- гумно не такъ заманчиво, чтобъ быть въ немъ царицей,-- отвѣчала Лена, освѣщая его своей улыбкой, отъ которой зрачки у него сузились, и лицо стало чуткимъ и безпокойнымъ.
   -- Но гдѣ вы были, гдѣ вы пропадали, что я васъ не видѣлъ?..-- бормоталъ офицеръ, позванивая шпорами, -- я живу здѣсь уже двѣ недѣли...
   -- Я не виновата, что вы ничего не видите, -- смѣялась Лена,-- я была все здѣсь же...
   -- Какъ странно, какъ странно,-- урчалъ офицеръ, какъ медвѣдь, всунувшійся въ полный медомъ улей,-- если бы я зналъ, если-бъ я только могъ предполагать!..
   -- Ну, это положимъ-съ,-- опредѣленно заявилъ Мюллеръ,-- это вы ужъ извините пожалуста, милостивый государь, это ужъ вы оставьте...
   -- Въ чемъ дѣло, что вы, Мюллеръ?-- приподымая брови спрашивала Лена,-- о чемъ вы такъ волнуетесь?
   -- Ужъ это вы извольте оставить, ваше высокоблагородіе,-- продолжалъ Мюллеръ, приставляя вплотную стулъ къ
   Ленѣ и плотно опускаясь на него, -- этакихъ васъ много -- явятся вдругъ и начнутъ ухаживать... Извините, пожалуйста, мы первые, это наше...
   -- Да, но я пораженъ... Вы можете быть первыми, но вы не видѣли и не замѣчали...-- урчалъ офицеръ, тоже придвигаясь ближе.
   -- Первые да будутъ послѣдними...-- склоняя голову на бокъ и лукаво играя глазами, такъ что тонъ и это движеніе какъ-разъ противорѣчили ея словамъ, говорила Лена, подхватывая брошенный двумя молодыми людьми шаръ вольнаго и игриваго разговора.
   -- Господи Боже мой, Никола Угодникъ и Сергій Радонежскій,-- молился Мюллеръ,-- я могу только повторить слова почтеннаго сына Марса: если бъ я только зналъ, если-бъ могъ только предполагать!..
   -- Но послушайте, Елена Петровна, -- продолжалъ онъ мѣняя тонъ и говоря съ нарочито повышеннымъ увлеченіемъ,-- я не могу не привѣтствовать эту перемѣну... Это прекрасно и великолѣпно -- и да здравствуетъ женщина!.. Я пишу съ большой буквы женщина... Всѣ эти милые разговоры о равноправіи, угнетеніи женщины... Предоставимъ это вычитывать дѣдушкѣ съ бабушкой во вторыхъ отдѣлахъ журналовъ. На самомъ дѣлѣ ключи отъ счастья женскаго заброшены-затеряны на морѣ-окіянъ,-- такъ кажется? И даже чуть ли не какой-то рыбой сглонуты (это "сглонуты" всегда приводило меня въ умиленіе), а въ какихъ моряхъ та рыбина гуляетъ -- богъ забылъ... Въ сущности такъ гораздо лучше, смѣю васъ увѣрить...
   -- Къ тому же, власть женщины въ данномъ... данномъ... какъ это сказать... данномъ образѣ что ли -- власть абсолютная, и мы, жалкіе мужчины, только можемъ благоговѣть передъ ней и преклоняться...-- бормоталъ драгунъ, щурясь и кланяясь.
   -- Да, вы думаете?-- тянула Лена,-- вотъ какъ?
   Въ дверь просунулся Володя -- онъ былъ сценаріусомъ и зашикалъ.
   -- Тамъ дивертесиментъ идетъ, тише вы... Лиза читаетъ!..
   Дѣйствительно, издали доносился полный и звучный голосъ, читавшій какое-то стихотвореніе, и осторожно, заглушенные педалью аккорды рояля.
   
   Ла-та-ніи гру-стятъ о сол-неч-номъ теп-лѣ,
   Ск-возь кра-сный аба-журъ стру-ится дым-ка свѣ-та...
   
   читала Лиза и отсюда, изъ уборной, когда не видно было самой читающей, казалось, что нѣжные стихи читаетъ слабая, грустящая дѣвушка, хрупкая и надломленная, съ большими печальными глазами и тонкой, одинокой душой.
   -- Я совершенно искренно говорю, -- переходя на свистящій шопотъ продолжалъ Мюллеръ,-- вы такая -- одинъ восторгъ, и сынъ Марса сказалъ правду, я могу только преклониться и повиноваться...
   -- Да-а? Въ самомъ дѣлѣ?
   -- Клянусь вамъ первымъ днемъ творенья...
   Они болтали до конца исполненія. Торопливый плескъ аплодисментовъ заставилъ ихъ прекратить эту болтовню. Въ уборную вбѣжала Лиза, задѣвая тяжелымъ платьемъ разбросанныя на стульяхъ вещи и въ дверяхъ еще закричала:
   -- Ну что, ну какъ -- хорошо? Я чуть не спуталась, вдругъ забыла!.. Ничего? И этотъ Столбухинъ, онъ такъ тянетъ, что просто невозможно...
   Она увидала Лену, по выраженію лицъ мужчинъ поняла что-то и презрительно сложила губы:
   -- Скажите, пожалуйста!..
   Изъ уборной всѣ ушли, потому что Лиза должна была разгримировываться. Въ зрительной залѣ два мужика разставляли по стѣнамъ стулья, и маленькій, толстенькій гимназистъ, котораго всѣ почему-то называли Поплавкомъ, бѣгалъ, продавая секретки для почты и карандаши. За нимъ ходилъ Шведэ и предлагалъ номера для игры въ почту.
   Лена тоже взяла номеръ и приколола его на груди.
   -- Какъ всегда, тринадцатый...-- усмѣхнулась она, посмотрѣвъ на картонный билетикъ,-- она родилась тринадцатаго мая и была убѣждена, что ее преслѣдуетъ это число.
   Залъ скоро привели въ порядокъ, и толстая, приглашенная на вечеръ таперша заиграла со сцены вальсъ.
   Сразу всѣ задвигались, засуетились, и по некрашенному полу, гдѣ для танцевъ Володя разсыпалъ крошеный стеаринъ, изрѣзавъ для этого фунтъ свѣчей, замелькали свѣтлыя туфли, лакированныя ботинки мужчинъ и мелькающія шпоры военныхъ.
   Порою откуда-нибудь изъ угла длинной извивающейся змѣей вылетала бумажная лента, опутывала танцующихъ, и они смѣялись, разрывая непрочныя путы, и отвѣчали горстями конфетти, наполняя воздухъ роемъ быстрыхъ, мерцающихъ разными цвѣтами бабочекъ.
   Гулъ голосовъ, громкіе звуки рояля, шарканье ногъ -- все это сливалось въ странный шумъ, отъ котораго голова у Лены кружилась и нервы натягивались, какъ струны.
   Онъ нея не отходили и Мюллеръ, и офицеръ, и съ двухъ сторонъ жужжали ей въ уши, пользуясь тѣмъ, что за музыкой и шумомъ никто посторонній не могъ ихъ слышать, всякія глупости. И того и другого то и дѣло отзывали знакомые,-- и они уходили, но тотчасъ же возвращались и опять болтали всякій вздоръ, злословя о присутствующихъ и сплетничая.
   Уже дѣйствовала почта -- и "Поплавокъ" неуловимо мелькалъ между танцующими, разнося крохотныя еще не высохшія отъ склейки секретки, на которыхъ торопливымъ крупнымъ почеркомъ были написаны номера адресатовъ.
   Ленѣ тоже прислали два или три письма -- и всѣ они были полны какихъ-то намековъ, пошлостей и глупостей.
   Откуда-то вывернулся Тынча -- въ потертомъ смокингѣ и желтыхъ башмакахъ и -- какъ всѣ въ этотъ вечеръ -- прилѣпился къ Ленѣ.
   -- Вы божественны и очаровательны, вы вся въ... тонахъ Петрова-Водкина -- поль-веронезъ и индиго...
   -- И краплакъ,-- усмѣхнулась Лена.
   -- Совершенно вѣрно,-- и краплакъ,-- согласился Тынча -- здѣсь и здѣсь,-- указалъ онъ на розы и на губы, и такъ близко, что Лена отшатнулась.
   -- Я не знаю, въ какихъ вы тонахъ, но тонъ у васъ очень скверный,-- проговорила она, отворачиваясь отъ него.
   Подошла Лиза, задыхающаяся отъ танцевъ, и крикнула Мюллеру:
   -- Идемте вальсъ,-- ну, скорѣе...
   -- Извините, телефонъ занятъ,-- отвѣчалъ ей Мюллеръ,-- трубка снята!..
   Лиза посмотрѣла на него, потомъ на сестру и дернула плечомъ.
   -- Тоже подумаешь, кому-то нужно...
   -- Это не она, не она,-- думала Лена въ то время, какъ губы ея улыбались чему-то, что бормоталъ близко приникшій къ уху драгунъ,-- это все отъ нихъ, отъ всѣхъ нихъ...
   Ей надоѣли и офицеръ, и Мюллеръ, и было такое чувство, отъ котораго хотѣлось имъ сказать грубость, прогнать вонъ, но она улыбалась, отвѣчала и небрежнымъ движеніемъ вскрывала сунутую въ руку Поплавкомъ секретку.
   -- Когда сраженіе проиграно, тогда выпускаютъ старую гвардію...-- прочитала она измѣненный, стоячій почеркъ и бросила бумажку.
   Поплавокъ опять вынырнулъ и сунулъ двѣ секретки.
   -- Шла бы ты, бабушка, къ заутрени...-- было написано на одной, а на другой тѣмъ же измѣненнымъ почеркомъ, что и на первой:
   -- Сѣдина въ волосы, если не въ бороду, а бѣсъ въ ребро...
   -- Какъ глупо и скучно!-- усмѣхнулась она и вдругъ вздохнула странно-глубоко, до боли; кругомъ шумѣли, пары двигались мимо, гремѣлъ рояль, и лица были веселы и оживлены -- и всѣ были, казалось, веселы и довольны. И только у нея гдѣ-то глубоко въ сердцѣ стояло неподвижно ощущеніе одиночества, какъ-будто она была одна въ этомъ залѣ и не было ни одного близкаго, милаго человѣка.
   -- А Крынина нѣтъ -- подумала она -- или ей казалось, что подумала и, вдругъ обернувшись къ Мюллеру, проговорила:
   -- Ну, что же вы? Васъ только и хватило на часъ? Гдѣ же ваша преданность и поклоненіе? Извольте ухаживать за мной!..
   И засмѣялась нервнымъ, срывающимся смѣхомъ, пожимая плечами, какъ-будто ей внезапно сдѣлалось холодно.
   Мюллеръ заговорилъ что-то, чему-то засмѣялся -- и она засмѣялась, хотя совсѣмъ не слышала его словъ, и голосъ его отдавался въ ушахъ, какъ-будто бубнилъ въ пустую бочку: бу-бу-ббу-бу-бу...
   Должно быть, у нея была лихорадка, потому что звуки всѣ то вдругъ странно приближались, были круглыми и отчетливыми, какъ-будто несвязанными другъ съ другомъ, то вдругъ потухали внезапно и куда-то падали, и тогда въ головѣ вдругъ выросталъ глухой и далекій шумъ, похожій на шумъ замершихъ въ солнечномъ покоѣ сосенъ.
   Опять принесли письмо -- на этотъ разъ съ рисункомъ. Нарисована была Лена -- и очень похоже, хотя карикатурно, и противъ нея толстая баба съ широкими губами и темными пятнами на щекахъ. А посерединѣ полная фигура Крынина, до пояса разорванная пополамъ, причемъ одна рука тянулась къ Ленѣ, а другая къ бабѣ. И подписано было: Буридановъ оселъ.
   Какая пошлость!..-- почти равнодушно вздрогнула Лена и только секунду спустя поняла оскорбленіе,-- какая гадость!.. Это Лиза разсказала -- мститъ за Мюллера...
   Она возмутилась было, но тотчасъ же потухла и, какъ прежде, плохо соображая, что вокругъ творится, повторила:
   -- Но это не она, не она... Это все они, они, они!.. Она имъ въ угоду старается такой быть, это они!..
   Ей вдругъ захотѣлось плакать -- и спазма сжала горло, такъ что она задохнулась. Противное, пошлое лицо Мюллера, наклонившееся къ ней, его низкій шопотъ, говорящій пошлости, самый запахъ крѣпкихъ англійскихъ духовъ, шедшій отъ его одежды,-- все это было мучительно и, казалось, отъ всего этого и подымался истерическій комокъ въ горлѣ.
   -- Что это, я -- какъ Лиза? Какая глупость!-- опомнилась она и, чтобы кругомъ не замѣтили, что съ ней, быстро пошла къ уборнымъ.
   -- Божественная, вы куда, позвольте, такъ нельзя...-- догналъ ее Мюллеръ,-- это бѣгство съ поля сраженія...
   -- Я хочу воды, тамъ, должно быть, есть...
   -- Позвольте я прине...-- началъ было Мюллеръ и вдругъ, точно сообразивъ что-то, остановился,-- пойдемте, должно быть, есть,-- докончилъ онъ и пошелъ впереди, расчищая въ толпѣ дорогу.
   Лена едва могла добѣжать до узенькаго коридорчика, ведущаго къ уборнымъ. Крутомъ пахло клеемъ, краской и еще чѣмъ-то противнымъ и гадкимъ, чѣмъ почти всегда пахнетъ за кулисами театровъ, висѣли какія-то огромныя тряпки, а между ними въ длинномъ почти до пятъ сюртукѣ, въ картузѣ, въ сапогахъ съ блестящими голенищами, сопровождаемый толстой бабой въ ковровомъ платкѣ и двумя дѣвицами въ ситцевыхъ топорщившихся платьяхъ, расхаживалъ Захаръ Никитьевъ.
   -- А энто вотъ небо изображаетъ -- сверху такъ вотъ спущается,-- объяснялъ онъ, показывая полотно,-- а энто занавѣска, звонъ вверху-то на жердинку накручена... Художникъ писалъ, знакомаго контрольнаго сынъ -- чисто итальянскій живописецъ... Какъ же -- не хотѣли пущать, а я и говорю, какимъ такимъ манеромъ -- свое, можно сказать, собственное!..
   Въ корридорчикѣ было темно и пыльно, и Лена пріостановилась, чувствуя, что вотъ-вотъ она зарыдаетъ.
   -- За что, за что?-- хотѣла она крикнуть, но голоса не было, и клубокъ сталъ въ горлѣ и дышать было невозможно.
   Мюллеръ говорилъ что-то, совсѣмъ наклонившись къ ней, заглядывалъ въ глаза -- и она пыталась улыбнуться ему -- и должно быть, улыбалась. Тогда онъ обнялъ ее и крѣпко, обдавая ее запахомъ духовъ и фиксатуара, прижался губами къ ея губамъ, такъ что чувствовались твердые зубы и было больно. Онъ откинулся, хотѣлъ еще разъ поцѣловать -- какъ Лена вдругъ вскрикнула и съ чувствомъ человѣка, бросающагося съ высоты внизъ, уже не имѣя силы удержать подхватившую ее волну истерики, икая и захлебываясь, взмахнула рукой и звонко, до боли въ ладони, ударила наклонившееся надъ ней лицо.
   -- Вотъ такъ здорово съѣздила!..-- съ радостнымъ удивленіемъ крикнулъ Захаръ Никитьевъ, въ то время, какъ она уже падала, и чьи-то руки -- чуть ли не того же самого Мюллера -- подхватили ее.
   Она не помнила, какъ попала въ уборную, на крохотный диванчикъ, гдѣ сидѣла во время исполненія, болтая съ офидеромъ,-- не помнила, кто около нея суетится, кто протягиваетъ въ стаканѣ воду,-- видѣла только выплывшее какъ во снѣ лицо дѣдушки, новое и странное отъ того, что не было обычнаго козырька, чувствовала какъ кто-то рвалъ корсажъ сѣраго платья и лилъ, ей въ ротъ, разжимая сцѣпленные зубы, воду -- и все кричала, кричала, кричала...
   Она кричала: "подлецъ, подлецъ, подлецъ", мстя Мюллеру за себя, за Лизу, за глупую Нюшу, за все больное и горькое, что случилось съ ней, а выходило "конецъ, конецъ", и окружающіе не могли понять -- почему конецъ, что конецъ...
   И, все усиливаясь выговорить, отталкивая пролившуюся ей на грудь воду, какимъ-то другимъ существомъ своимъ, неизмѣримо спокойнымъ, холоднымъ и трезвымъ, въ то время, какъ она металась въ истерикѣ по крохотному диванчику, съ ужасомъ слышала это слово -- и ей казалось, что наступилъ, дѣйствительно, всему своему, близкому, личному холодный и безрадостный конецъ...
   

XI.

   Крынинъ не былъ на дачѣ три дня, и все это время, толкуя съ предсѣдателемъ управы о колоніи, обѣдая у знакомаго городского врача, играя вечеромъ въ винтъ въ клубѣ,-- онъ непрестанно думалъ о Еленѣ Коневской и все пытался что-то рѣшить -- и не могъ.
   Для того, чтобы рѣшить это что-то, надо было проявить силу воли, надо было просто и коротко объясниться съ Авдотьей, надо было откровенно разсказать обо всемъ Ленѣ, а это было трудно, хлопотно и мучительно. Къ тому же, изъ Всего этого могло ничего не выйти и -- самое главное,-- если все это предпринимать, то надо было предпринимать теперь же.
   Но все же онъ не могъ оставаться совершенно спокойнымъ и едва только пріѣхалъ и узналъ, что въ его отсутствіе приходила Лена, онъ заволновался, засопѣлъ носомъ и почувствовалъ, что именно теперь необходимо что-то предпринять.
   Онъ пріѣхалъ въ день спектакля, но не пошелъ на него, отговариваясь самъ передъ собою, что не любитъ большихъ собраній, и что въ сущности ему надо переговорить съ Леной наединѣ, а тамъ будетъ много народу.
   На дачу онъ пошелъ на слѣдующій день утромъ, какъ всегда послѣ обѣда, разсчитывая такимъ образомъ, чтобы попасть къ чаю и не встрѣтиться въ первую минуту съ Леной лицомъ къ лицу.
   -- Надо это рѣшить, надо обязательно выяснить,-- бормоталъ онъ, тяжело шагая по лѣсной дорогѣ, слегка размокшей отъ небольшого дождя, сѣявшаго съ утра,-- она чуткій, милый человѣкъ, она пойметъ, не можетъ не понять... И потомъ -- что же въ сущности такое? Я человѣкъ какъ и асѣ люди, не старъ, не уродъ... Не въ томъ дѣло!..
   Онъ шелъ, а дождикъ -- мелкій и теплый, тотъ особенный дождикъ, послѣ котораго такъ хорошо идутъ грибы, сѣялъ и сѣялъ, и сосны, мокрыя отъ него, стояли молчаливо и сосредоточенно.
   У полянки, той самой, на которой вчера Лена собирала грибы, онъ остановился и отеръ потъ съ шеи. Было жарко, а онъ, еще испугавшись дождя, надѣлъ драповое пальто, теперь давившее плечи. Полянка эта ему всегда нравилась, а теперь въ нѣжной дымкѣ едва примѣтныхъ дождевыхъ капель, медленно собиравшихся на тронутыхъ уже осенней желтизной листьяхъ тоненькихъ березъ въ тяжелыя, звучно падавшія капли, она показалась ему особенно трогательной и милой.
   Можно было подумать, что здѣсь еще звучитъ чей-то наивный радостный стѣхъ, робкимъ весельемъ оживлявшій эти насупившіяся теперь сосны, нѣжныя березки и густую поросль ольховыхъ кустовъ.
   Крынинъ вспомнилъ, что Елена должна была проходить здѣсь, и вздохнулъ.
   "Нѣтъ, это невозможно, -- подумалъ онъ, отправляясь дальше,-- она никогда не помирится съ этимъ и ничего не выйдетъ... Въ сущности -- что я такое? Старѣющій, отжившій почти человѣкъ, которому смѣшно начинать новую жизнь... И даже не въ томъ дѣло".
   "Ахъ, опять это "не въ томъ дѣло",-- поймалъ онъ себя и засопѣлъ носомъ,-- ты всегда говоришь -- не въ томъ дѣло да не въ томъ дѣло,-- говорилъ онъ обращаясь, къ себѣ, какъ къ кому-то постороннему,-- а на самомъ дѣлѣ самъ не знаешь, въ чемъ именно дѣло... Ты отсталъ, облѣнился, опустился, давно пересталъ интересоваться дѣломъ, которымъ занимаешься, ничего не читаешь и когда при тебѣ говорятъ и спорятъ, ты морщишься и повторяешь какъ попугай, затвердившій одну фразу:-- не въ томъ дѣло...
   "И во всей твоей жизни теперь нѣтъ ничего, про что ты могъ бы сказать: вотъ въ чемъ дѣло... Ты служишь въ колоніи -- и два раза въ день по обязанности обходишь палаты и никогда не даешь себѣ труда даже заняться, какъ слѣдуетъ, больными, и когда какой-нибудь сумасшедшій проситъ тебя хоть успокоить зубную боль, отъ которой онъ не спитъ по ночамъ и безпокоитъ остальныхъ больныхъ,-- ты отмахиваешься, какъ отъ назойливой мухи и говоришь: не въ томъ дѣло...
   "Когда тебѣ говорятъ, просятъ обратить вниманіе на хозяйство,-- ты говоришь тоже самое, и прячешься за Авдотьину юбку и просишь не принимать никого... Ты какъ-будто занятъ чѣмъ-то большимъ и важнымъ, сидишь дома, нигдѣ почти не показываешься, кромѣ палатъ, и когда больные жалуются на служителей, на ихъ грубое обращеніе,-- ты опять твердишь излюбленныя слова,-- не въ томъ дѣло. А въ это время надзиратель воруетъ, сидѣлки бьютъ больныхъ по зубамъ, больные голодаютъ и въ сущности сидятъ не въ лечебницѣ, а въ тюрьмѣ, ибо ихъ не лечатъ, на нихъ не смотрятъ, а ихъ только изолируютъ... Какая гадость,-- и куда же ты собственно гожъ со всѣмъ твоимъ чувствомъ и рѣшеніями?".
   Онъ снялъ шляпу, помахалъ ею себѣ въ лицо и опять надѣлъ. Вдали уже мелькнули бѣлые столбы переѣзда, до котораго его обычно провожали отъ Коневскихъ.
   -- Д-да, плохо, плохо,-- бормоталъ онъ, съ трудомъ размѣшивая песокъ дороги, обутыми въ калоши ногами -- никогда она не согласится, а если согласится, то съ твоей стороны это будетъ такая же ложь, какъ съ Авдотьей... Нѣтъ, нельзя говорить...
   Но черезъ нѣсколько минутъ онъ вообразилъ, закрывъ глаза, Лену, ея строгіе, умные глаза, постарался услышать звукъ голоса и прошепталъ, прижимая руки къ груди:
   -- Но я же не виноватъ, то есть виноватъ, конечно, но вы поймете, я вамъ все разскажу... И потомъ -- вѣдь, въ сущности я могу возродиться, вы поможете мнѣ... Нѣтъ, не говорите, я чувствую, что это возможно -- я стану работать, пойду рядомъ съ вами, только... только не отталкивайте меня...
   Онъ опять открылъ глаза, пошелъ дальше и говорилъ, жестикулируя руками такъ, какъ будто бы воображаемая Лена ему противорѣчила, и онъ старался убѣдить ее.
   -- Нѣтъ, не говорите -- я чувствую, что это возможно... Конечно, мы, мужчины, грязны и низменны по своимъ инстинктамъ, и не думайте, пожалуйста, что я хочу, чтобъ вы только были спутницей моею,-- вы должны жить самостоятельно, мы только будемъ вмѣстѣ... Вѣдь, поймите -- дѣло не въ равноправіи тамъ какомъ-то, не въ томъ, чтобы и мужчина и женщина одинаково зарабатывали и выступали въ представительномъ собраніи, а въ томъ, чтобы чувствовать такое же уваженіе къ жизни, психикѣ и труду женщины, какъ и мужчины... А это я чувствую, я очень чувствую...
   Когда онъ такъ говорилъ, ему все представлялось такимъ простымъ и яснымъ, что предположеніе о томъ, что ничего не выйдетъ, никакъ не уживалось съ этими мыслями. Но въ слѣдующій моментъ онъ начиналъ опять сомнѣваться, безпомощно разводить руками и шептать виновато:
   -- Но что же подѣлать, вѣдь, въ сущности?-- что же произошло? Вѣдь, я-то точно тотъ же...
   И ему представлялось совершенно невозможнымъ, чтобы Лена согласилась быть его женой, и хотѣлось вернуться обратно въ колонію, не доходя до дачи.
   Уже въ саду, проходя по дорожкѣ отъ калитки къ верандѣ, онъ опять остановился и чуть было не вернулся назадъ. Его рѣшеніе просить руки Лены показалось ему вдругъ такой нелѣпостью, что онъ пришелъ въ ужасъ. Онъ постоялъ, подумалъ, успокоился, и страхъ исчезъ.
   -- Нѣтъ, она должна понять, я скажу ей, я все скажу и она пойметъ...-- рѣшилъ онъ и пошелъ къ балкону.
   Чай пили въ комнатахъ, и балконъ былъ пустъ, и странно-непривычно, съ какимъ-то голымъ сиротливымъ выраженіемъ стоялъ большой столъ, на которомъ обычно пили чай, покрытый вмѣсто скатерти одной желтоватой клеенкой. На ступеняхъ крыльца были выставлены горшки съ цвѣтами -- должно быть, бабушка пользовалась дождемъ и выставила большой въ широкой кадкѣ фикусъ, флоксіи и еще какой-то цвѣтокъ, названія котораго Крынинъ не зналъ.
   Гдѣ-то внутри дома брякали посудой, тонкимъ звукомъ звенѣли чайныя ложки, и слышался говоръ.
   Крынинъ остановился, какъ-будто пораженный этой пустотой и, склонивъ голову внизъ, послушалъ. Крупная бѣлая кошка -- бабушкина Мурка -- какъ большинство бѣлыхъ кошекъ, глухая и голубоглазая, пробиралась черезъ сырую дорожку, осторожно выбирая мѣста посуше и аккуратно подбирая лапки.
   Не думая совершенно о ней, Крынинъ внимательно слѣдилъ глазами за движеніями кошки и ждалъ, какъ она перейдетъ большую лужу около крыльца.
   -- Я ни въ чемъ не обвиняю, оставьте, пожалуйста,-- доносился изъ дома строгій, суховатый голосъ Лены, очевидно спорившій съ кѣмъ-то,-- вы можете жить, какъ хотите, можете развратничать, позволять себѣ, что угодно, но не воруйте чувства у насъ... Вѣдь, это же воровство -- то, что вы дѣлаете, вы воруете у женъ, у невѣстъ принадлежащее имъ... Женщина помирится съ тѣмъ, что ее могутъ не любить, что ей могутъ измѣнить, наконецъ, но не надо обманывать, не надо говорить одно, а дѣлать другое, не надо воровать чувства женщины, чувства, въ которое она, можетъ быть, вложила всю себя, а вамъ совершенно ненужное, потому что вы нисколько его не цѣните... Я считаю это воровствомъ, настоящимъ воровствомъ...
   Глухая Мурка примѣрилась къ лужѣ, присѣла на заднія лапки и легкимъ граціознымъ прыжкомъ перескочила лужу.
   Крынинъ вздохнулъ, посопѣлъ и, стараясь не хрустѣть пескомъ дорожки, осторожно, словно онъ что-то укралъ, пошелъ назадъ.
   Въ лѣсу попрежнему шелестѣлъ смутнымъ шопотомъ мелкій дождь, тяжелыя капли собирались на березовыхъ листикахъ и звучно падали внизъ, гдѣ въ травѣ, между кореньями уже собирались свѣтлыя лужицы.

В. Муйжель.

"Русское Богатство", No 10, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru