Lib.ru/Классика: Муравьев Андрей Николаевич. Путешествие ко святым местам в 1830 году

Андрей Муравьев

Путешествие ко святым местам в 1830 году

Издательство "Индрик", 2006

Предисловие

Издавая в третий раз мое путешествие ко Святым местам, я старался отчасти исправить недостатки слога, которые или сам заметил, или мне указали благосклонные читатели. Уважая также их отзыв о необходимости планов для пояснения внутреннего устройства главнейших святилищ палестинских, я приложил к новому изданию подробные планы: Храма Воскресения, где находится Святой Гроб, Вифлеемского собора с подземным вертепом Рождества и Гефсиманской пещеры, заключающей в себе гроб Богоматери, и присоединил к ним карту моего путешествия.

Мне хотелось также дополнить то, что осталось у меня неописанным по краткости моего пребывания в Палестине, выписками из прежних странствований русских во Святую Землю, которые начиная с одиннадцатого века частью сохранились в рукописях, частью напечатаны. Для сего предлагаю в начале моей книги краткий обзор всех русских паломников, из коего хотя и неудовлетворительно, однако же можно видеть переменные обстоятельства Иерусалима в течение восьми последних столетий и постепенное запустение некоторых из его святилищ. В конце же книги я поместил переведенный отрывок из путевых записок архиепископа Грузинского Тимофея{1}, который подробно описывает все обители, сооруженные грузинами в Палестине.

Будучи в Иерусалиме видел я меч и шпоры короля Готфреда{2}, коими и доныне многие благородные посетители Святых мест производятся в орден рыцарей Святого Гроба, с возложением на них креста и цепи короля Балдуина{3}. Не одно любопытство, но и уважение к сим двум великим освободителям Святого Гроба и к памяти крестоносцев, оставивших по себе неизгладимые следы в Палестине, побудило меня исследовать о начале ордена Святого Гроба, и вместе с сведениями, которые я мог заимствовать по сему предмету из иностранных писателей, представить здесь самую присягу рыцарей и чин посвящения в орден, списанные с латинского подлинника в Иерусалиме. Предлагая еще однажды книгу мою снисходительному вниманию соотечественников, я почту себя совершенно счастливым, если чтение оной возбудит участие к бедственному положению святыни Иерусалимской и Гроба Господня, а участие сие обнаружится милостынею Палестинской Церкви, от лица коей архиепископу Фаворскому{4} высочайше дозволено собирать ныне подаяние по России.

С.-Петербург

30 апреля.

1835.

Обзор русских путешествий в Святую землю

"Се аз недостойный, игумен Даниил, худший во всех мнисех, смирен сый грехи многими, недоволен о всяком деле блазе, понужен мыслию своею, нетерпением своим, восхотех видети святый град Иерусалим и землю обетованную и места святая: благодатию Божиею с миром дойдох и очима своима видех святая вся, обходих всю ту землю обетованную, иде же Христос Бог наш походи своими ногами и многа чудеса показа по местом тем святым. То все видех очима своима грешныма, и все показа ми Бог видети. Братия и отци и господие мои! простите мя и не зазрите худоумию, и грубостию своею еже исписах о Иерусалиме и о земле той святей, и о пути сем святем, иде же ходихом путем сим и написахом. Аз же не подобно ходих по местом сим святым, во всякой лености и слабости, пия и ядый и вся неподобная дела творя, но обаче надеясь на милость Божию и на вашу молитву, негли Христос Бог простит мя грех моих безчисленных. Да се исписах путь сей и места си святая, не возношаясь, не величаясь путем сим, яко добро сотворив что на пути сем, не буди то, ничто бо не сотворих добра на пути сем. Но любве ради святых сих мест написав все еже видех очима своима грешныма, дабы не в забытьи было то, еже ми показа Бог недостойному; убояхся бо осуждения оного раба лениваго, скрывшаго талант господина своего, не сотворшаго прикупа. Да и се написах верных ради человек, дабы кто слышав о местех сих святых, потщался душею и телом ко святым сим местам, и равну мзду приимет с ходившими до святых мест. Мнози бо дома сущи в своих местех добрии человеци, милостынями, добрыми делы своими, достизают мест святых, иже большую мзду приимут от Бога. Мнози же ходивше святых сих мест и видевше святый град Иерусалим, и вознесшись умом, яко нечто добро сотворше, погубляют мзду труда своего, от них же первый есмь аз".

Так начинает повесть о своем хождении в Святую Землю благочестивый игумен Даниил русской земли, впоследствии избранный в 1113 году епископом городу Юрьеву, и благо было бы мне, позднейшему поклоннику, если бы, повторяя устами его скромное моление, в том же смиренном духе посетил я Святые места. Ныне же, поелику далеко отстал я по чувствам от сего и других моих предшественников в Палестине, постараюсь хотя возобновить соотечественникам память их благого подвига и в одном кратком обзоре соединю все имена тех из русских паломников, которые оставили по себе описание посещенной ими святыни в назидание грядущих по их следам.

Впереди всех является в XII веке сей Даниил игумен, саном своим освятивший благое начало. Особенно замечательно время его хождения, вскоре после водворения крестоносцев в Иерусалиме, при брате Готфреда короле Балдуине I. Повествование сие, в рукописях обретающееся, не давая совершенно ясного понятия о зданиях и местности, быть может, по ошибкам переписчиков, перемешавших меру, расстояния и взаимное положение мест, представляет однако же любопытные сведения о греческих и латинских обителях того времени. Они, вероятно, вскоре потом были разрушены, ибо последующие наши путешественники уже не упоминают о большем их числе. В течение первых пяти веков, со времени завоевания Святой Земли сарацинами и до крестоносцев, монастыри сии держались еще в мирных руках греков, к коим привыкли арабы, и должно полагать, что запустение оных было следствием крестовых походов, раздраживших Восток.

Первое место в рассказе Даниила занимает лавра Св. Саввы, где он жил полтора года, выходя по времени для посещения Святых мест с одним опытным старцем. Как видно, не было тогда монастырей православных в самом Иерусалиме, где франки{5} недавно отняли их у греков, равно и в других укрепленных городах, оставив единоверцам нашим одни лишь пустынные обители. Едва ли находился в то время и Патриарх в Святом Граде, ибо хотя однажды и упоминает Даниил о келиях Патриарших близ Храма Воскресения, но они могли скорее принадлежать главе латинскому; при возжжении Святого огня Великой субботы игумен лавры был призываем от короля и, как почетнейший в духовенстве греческом, поставлен на плоскую крышу часовни Святого Гроба, внутри храма, между тем как епископы, вероятно римские, совершали обряд. Самое имя лавры Даниил исключительно относит одной обители Св. Саввы: "Лавра Св. Саввы, - говорит он, - уставлена есть от Бога дивно и чудно несказанно. Есть бо поток и ныне страшен и глубок велми безводен, стены имея каменны. На стенах каменных суть кельи прилеплены. Богом утверждены суть некако дивно на высоте, и те по обема странама потока того страшного стоят, на небеси утвержени суть". Святые мощи основателя, впоследствии увезенные венецианами, покоились еще тогда в его пустыне вместе с телесами других там прославившихся угодников{6}.

Окрестности лавры и берега иорданские, находившиеся в непосредственном владении крестоносцев, подробно описаны Даниилом, ибо он мог свободно посещать их без опасения сарацинов, которые, по словам его, держались только в Аскалоне и на горе Хевронской, отколе выходили для разбоя. Таким образом недалеко от Св. Саввы застал он еще крепкую обитель друга его Феодосия, ныне разоренную, над той пещерою, где отдыхали волхвы, и поклонился там нетленным останкам самого аввы, его матери и матери св. Саввы{7}.

В долине Иорданской Даниил видел несколько монастырей, рассеянных по течению реки, но из слов его нельзя распознать взаимного их положения. При устье Иордана описывает он большой укрепленный монастырь Божией матери, Каламони (благая обитель), воздвигнутый на месте ее отдыха, когда бежала в Египет, и по соседству называет другую богатую и крепкую обитель Иоанна Златоуста. Несколько выше обоих монастырей, ныне уже не существующих, паломник наш заходил в пустыню св. Герасима Иорданского, которой развалины я сам видел; а еще выше (если только не ошибаюсь по неясности описания) на краю русла, но не на самой реке должен был находиться знаменитый монастырь Предтечи, близ коего совершилось крещение Спасителя. Даниил называет его ветхим, дабы отличить от другого укрепленного монастыря Предтечи, стоявшего в ущельях, на пути к Иерусалиму от Иордана, подле горы Ермонской{8}. Любопытно сказание его о ветхом монастыре: "За олтарем тоя церкви близко востоку лицем на пригории создан теремец комарками: на том месте есть крестил Господа Иоанн. От того бо места изыде Иордан от ложа своего и, видев Творца своего пришедша креститися, убоявся, возвратися вспять: посреди того места было Содомское море близ купели тоя, и ныне же есть дале отбежало крещения деля, яко поприща четыре. Тогда узрев море наго Божество в водах Иорданских убоявся побеже, Иордан возвратися вспять, яко же глаголет пророк: что ти есть море яко побеже, и ты, Иордан, возратися вспять?.. Сподоби же мя Бог трижды быти на Иордан, и в самый праздник водокрещения бых на Иордане со всею дружиною моею; видехом благодать Божию, приходящую на воду иорданскую, и множество народа без числа тогда приходят к воде, и в ту нощь бывает пение изрядно и свещи горят без числа, в полунощи же бывает крещение воде. Тогда Дух Святый сходит на воды иорданския, достойни же человеци видят добрии, а вси народи не видят, но токмо радость и веселие всякому человеку бывает. Егда рекут: во Иордане крещающуся ти, Господи: тогда вси людие вскочат в воду крестящись в полунощи во Иорданстей реце, яко же Христос в полунощи крестился есть".

Купель сия, по словам Даниила, находится на вержение камня от ветхого монастыря, на том месте, где проходил Израиль чрез Иордан и где доныне есть брод в Аравию{9} в виду высокой горы, на коей преставился Моисей. На восток же от Иордана, следовательно, по другой его стороне, обретаются две пещеры: одна пророка Илии, а другая с источником Иоанна Предтечи. Я бы желал, хотя чрез сие описание, несколько определить великое место крещения Спасителя, опущенное из виду мною и новейшими путешественниками, равно как и прочие обители долины Иорданской.

В числе оных Даниил еще говорит о монастыре близ Иерихона архангела Михаила, стоявшем на месте явления вождя горних сил Иисусу Навину, и там показывали двенадцать камней, взятых сынами Израиля на память прехождения через Иордан{10}. К западу же от Иерихона возвышается гора Искушения, где в обширной пещере сорок дней постился Спаситель{11}. По соседству с оной посетил игумен монастырь Святого Евфимия, сооруженный в долине, в объеме каменных гор, и поклонился там мощам великого аввы и иных угодников. Но говоря о церкви и о стенах сей обители, и о другой - Св. Феоктиста, лежавшей под горою, к полдню от Евфимиевой, Даниил отзывается о них уже в прошедшем времени и, жалуясь на большие разбои в сих ущелиях, обвиняет поганых в разорении обителей.

Ему удалось также видеть дуб Мамврийский и в горе Хевронской сугубую пещеру{12} Авраама и других патриархов, над гробами коих были воздвигнуты несколько церквей; но он посещал сии места под защитою воинской дружины, ибо сарацины имели крепкую твердыню на Хевроне. Один из их эмиров провожал его до лавры Фаранской на Мертвом море{13}, где обретались тогда мощи строителя ее св. Харитония, Кириака, детей Ксенофонта и других угодников; а недалеко от Фаррана великолепная церковь стояла над обширной пещерою, где покоились двенадцать пророков. Вся сия святыня опустела ныне или находится в руках неверных.

Описание Вифлеема менее для нас занимательно, ибо ничего почти в нем не изменилось доныне; самые остатки монастыря, построенного в долине, где пели ангелы с пастырями, и в то время были уже развалинами{14}. Весьма странно, что церкви в окрестности городов иудейских более потерпели, нежели в пустынях, где древние скиты отшельников молитвами своих старцев держались посреди сарацинов. Так и в Горней стояли еще тогда неприкосновенными две обители: одна Предтечи в дебрях, пристроенная к пещере, где жил он младенцем{15}, другая же Елисаветы, или посещения Св. Девы в веси, где родился Иоанн. По-видимому, на том месте стоит теперь новый монастырь франков, но из описания Даниила не видно, к какой обители должно отнести существующие ныне большие и очень древние на горе развалины, за версту от сего монастыря, слывущие под именем дома Захарии{16}.

Касаясь окрестностей Иерусалима, игумен хвалит Иверский монастырь{17}, кратко упоминает о великой церкви в Вифании над гробом Лазаря{18} и о другой - на месте избиения Стефана у Кедрона{19}, не говоря, однако же, о их состоянии. Но он застал уже только развалины древней великой обители, воздвигнутой над могильного пещерою Богоматери в Гефсимании; быть может, арабы разорили оную во время прежних приступов или последней осады Иерусалима, по ее соседству со стенами города, дабы она не могла служить укреплением неприятелю.

На Сионе дом Тайной вечери был еще тогда христианскою обителью, под именем дома Иоанна Богослова, и так описывает Даниил внутреннее ее расположение: "У тоя церкви есть храмина, в ней же Христос умы нозе учеником своим, и с тоя пойдучи на юг лицем, влести по степеням, яко на горницу; ту есть храм красно создан на столпе и верх мусиею писан; олтарь же яко и церкви имать на восток лицем, тое была келья Иоанна Богослова, в ней вечерял Христос со ученики своими. Ту же Иоанн возлег на перси его и рече: Господи, кто есть предаяй Тя? На том месте и сшествие Св. Духа на святые апостолы в день пятдесятный; в той же церкви есть другая хоромина наделана на земли низко, в ту бо хоромину приходил Христос ко учеником своим, дверем затворенным, ту же и Фому уверил; ту же есть камень святый, ангелом принесен от Сионския горы; на другой же стране тоя церкви есть хоромина низка другая тем же образом, иде же преставися Св. Богородица: и то все деялось в дому Иоанна Богослова".

Далее через овраг Геенны находилась в бытность игумена Даниила глубокая пещера лицом к востоку, где каялся апостол Петр. Тридцатью ступенями спускались в оную, и великая церковь была над нею воздвигнута. Не там ли ныне находятся большие развалины близ пещеры Скудельничей{20}? Что же касается до внутренности Храма Воскресения, то чрез столько столетий ига святыня сия сохранилась неизменною.

Замечательно описание знаменитой мечети Омара, обращенной тогда крестоносцами в церковь. Под нею обретался в пещере гроб пророка Захарии, а посреди церкви стоял камень, доселе показываемый, на коем отдыхал Иаков, когда видел во сне лестницу и потом боролся с ангелом; на том же камне остановился ангел смерти, поражавший язвою народ Давида{21}. Так игумен русский имел возможность рассказать соотечественникам о внутренности сей неприступной ныне мечети в краткое время ее нахождения во власти христиан{22}.

Усердный паломник{23} воспользовался походом короля Балдуина к Дамаску, испросив у него позволение следовать с войсками к морю Галилейскому, и говорит подробно о пути своем чрез Неаполь{24}, Самарию (где нашел богатый монастырь франков над темницею Предтечи) и Вассан к истоку Иордана из Галилейского озера. Оставив там крестоносцев, пошедших далее в Сирию, он посетил Тивериаду и ее окрестности. Но, описывая места, на коих совершались чудеса Спасителя, обильно излившего благодать проповеди и исцелений на брега Галилейские, он упоминает только о двух церквах, в его время существовавших: одна во имя апостола Петра, в самом городе Тивериаде, заменила дом, где исцелил Господь тещу Петрову, а другая во имя всех Апостолов, вне города, стояла на помории, там, где в третий раз явился им Воскресший{25}.

Гора Фаворская и Назарет возбудили также благочестивое любопытство Даниила. Несмотря на опасность, он решился один совершить сие путешествие. Фавор чрезвычайно поразил его своею красотою. На месте Преображения видел он богатый латинский монастырь и церковь во имя пророков Моисея и Илии, обнесенные крепким городом, коего я нашел одни развалины. Прежде, по словам игумена, владели сим местом епископы православные, вероятно, и всеми прочими обителями в городах, которые только со времени крестовых походов перешли в руки франков.

Особенно замечательно предание о пещере Мельхиседека, находящейся в горе Фаворской, и о его таинственных явлениях: "В той пещере жил Мельхиседек святый, и ту прииде к нему Авраам и воззва трижды глаголя: человече Божий, изыди! и изыде Мелхиседек, и изнес хлеб и вино, и созда жертвенник ту в печере той Богови, сотвори и жертву Мелхиседек царь Салимский Богови хлебом и вином, и абие взятся жертва к Богу на небеса, и ту благослови Мелхиседек Авраама, и остриже Мелхиседека Авраам и обреза ногти его, бе бо космат Мелхиседек; той бо и начал литургию хлебом и вином, а не опресноком; о том бо пророк глаголет: ты еси иерей во веки по чину Мелхиседекову{26}. Есть же печера та от Преображенья яко дострелить добре, и второе паки влезохом с любовию в печеру ту святую, и поклонихомся трапезе той святой, юже создал Мелхиседек со Авраамом. Есть до нынешнего дне трапеза та в печере, и ныне ту приходит святый Мелхиседек, литургисает в печере той святой на той трапезе".

Город Назарет найден был игуменом почти в том же состоянии, в каком он обретается ныне. Тогда франки недавно лишь обновили там опустевшую обитель над пещерою Благовещения{27}, позади коей показывали гроб Иосифа, где погребал его сам Господь. Теперь же, не знаю по каким обстоятельствам, поклоняются могиле обручника Св. Девы в ее Гефсиманской пещере. Акра, лежавшая на обратном пути Даниила к Иерусалиму, находилась уже в то время, по словам его, в руках крестоносцев, и с их дружиною возвратился он снова в Святой Град. Благочестивый наш паломник довершает свое описание Святых мест повестью о сошествии Святого огня в день Великой субботы, и я предлагаю вполне сей отрывок любопытству читателей, для точнейшего изображения чувств поклонника и самого торжества.

"А се о свете святем, како исходит ко гробу Господню с небеси. А се ми показа видети худому и недостойному рабу своему; видех бо очима своима грешныма поистине, како сходит свет святый к гробу животворящему Господа нашего Иисуса Христа. Мнози бо странници не право глаголют о схожении света святого. Ини бо глаголют, яко Дух Святый голубем сходит ко гробу Господню, а друзии глаголют, яко молния сходит и вжигает кандила над гробом Господним: то есть лжа, ничто же бо тогда видети, ни голуби, ни молнии, но тако невидимо сходит благодать Божия, и вжигаются кандила над гробом Господним. Да о том скажу, еже видех поистине. В великую пятницу, по вечерни, потирают гроб Господень и помывают кандила, сущая над гробом Господним, и наливают кандила та вся масла древянаго, чиста без воды додного, и вложат светильна и не вжигают светилен тех, но тако оставляют светилна та не возжена, и запечатают гроб Господень во второй час нощи; тогда исгасят вся кандила, не токмо ту сущая, но и по всем церквем, иже в Иерусалиме. Тогда и аз худый идох, в ту же пятницу великую в первый час дни, ко Князю Балдвину и поклонихся ему до земли; он же видев мя поклонившась, призва мя к себе с любовию и рече ми: что хощеши, игумене русский? познал бо мя добре и любляше мя велми, яко бяше муж благ и смирен. Аз же рекох ему: Княже мой Господине! молютися Бога деля и князей деля русских: хотел бых поставити кандило свое на гроб святем, за вся князя наша и за всю Русскую землю. Тогда же князь с радостию повеле ми поставити кандило, и посла со мною мужа своего лучшаго к иконому святаго Воскресения и к тому, иже держит гроб Господень, и повелеста оба, иконом и ключарь святого гроба, принести кандило свое с маслом. Аз же поклонихся има и идох с радостию великою, и купих кандило сткляно велико и налиях масла без воды и принесох ко гробу Господню, уже вечеру сущу, и удасих ключаря того единого и возвестих ему; он же отверзе двери гроба Господня и повеле ми выступити из калиг, и тако босого введе мя единого во гроб Господень с кандилом, еже ношах, и повеле ми поставити своими руками грешными в ногах, а в головах стояше кандило греческое, а на персех святого гроба кандило всех монастырей; благодатию же Божиею та три кандила возжлись долная, а фряская кандила{28} повешена суть горе, а тех кандил ни едиино же не возгореся. Тогда аз поставих кандило свое на святом гробе, и поклонихся честному тому гробу и облобызах с любовью и со слезами место святое, идеже лежало тело пречистое Господа нашего Иисуса Христа, и изыдохом из гроба того с радостию великою и идохом в келию.

Заутра же в великую субботу, в шестый час дни, сбираются все людие пред церковь Воскресения Христова, безчисленное множество людей. От всех стран пришелцы и тоземци, от Вавилона и от Египта и от Антиохии и от всех стран ту сбирают в тот день несказанно много людий, и наполняются вся та места около церкви и около распятия; велика же теснота бывает тогда в церкви и около церкви, мнози бо тогда задыхаются от тесноты людий тех. И те все людие стоят с свещами невозженными, и ждут отверзения дверем церковным. Внутрь же попове с людми ждут, дондеже князь придет с дружиною, и бывает тогда отверзение дверем церковным, и входят вси людие в церковь в тесноте велицей, и наполнят церковь ту и полаты и все полно будет, церковь и вне церкви и около Голгофы и около Краниева места{29}, и дотоле идеже налезен крест Господень, все полно будет людей; иного не глаголют ничто же, но токмо: Господи, помилуй, зовут не ослабляючи, и вопиют сильно, яко тутнати и взгремети всему месту тому от вопля людей тех. И ту источницы прольются слезами от верных человек; аще бо у кого окаменено сердце имать, но тогда может прослезитись; всяк бо человек тогда зазрит себе и поминает грехи своя, глаголет в себе: егда моих деля грехов не снидет свет святый; и тако стоят вси вернии слезни и сокрушенно сердце имуще. И ту сам князь Балдвин стоит с страхом и смирением великим, источник слез проливается от очию его; так же и дружина его стоят около его прямо гробу, близь олтаря великого. И яко бысть седмый час дни субботнаго, пойде князь Балдвин ко гробу Господню и с дружиною своею из дому своею боси и пеши, и прислав в метухию святого Савы{30}, позва игумена с черньци его, и пойде игумен с братьею ко гробу Господню; и аз худый тут же идох с игуменом тем и со братьею, и приидохом ко князю тому и поклонихомся ему вси; повеле же князь игумену святого Савы, и мне худому близь себе стати и пришедша, инем игуменом и чернцом повеле князь пред собою итти, а дружине повеле по себе идти. И приидохом в церковь Воскресения Христова к западным дверем, и се множество людей и заступли бяху двери церковныя, и не могохом в церковь внити. Тогда князь Балдвин повеле воем разгнати люди насилием и сотвориша яко улицу сквозе люди олны до гроба, и тако возмогохом пройти. И приидохом к восточным дверем до гроба святого; а князь по нас вниде и ста на месте своем на десной стране у переграды великого олтаря, противу восточным дверем; ту бо есть место устроено княже высоко. Повел же игумену святого Савы над гробом стати со всеми черньци и с правоверными попы; а мене же худаго повеле поставити высоко над дверми гробными противу великому олтарю, яко зрети ми бяше лзе во двери гробныя. Двери же гробныя все трои замчены, и запечатаны печатью царскою; латыньскии же попове в велицем олтари стояху.

Яко бысть осьмый час дни, и почаша попове правовърнии вечерню пети на гробе горе, и вси духовнии мужи, и черноризци и пустынници мнози бяхи ту пришли. Латиня же в велицеме олтари верещати начаша свойски; и тако поющим им всем, аз же ту стоя прилежно зрях дверем гробным: яко почаша паремьи чести суботы великия; на первой паремьи изыде епископ со дьяконом из великого олтаря, и прииде к дверем гробным и призре во гроб сквозе хрестьце дверей тех, и не узре света во гробе и возвратися вспять во олтарь; яко же начаша чести шестую паремью и той же епископ паки припаде ко дверем гробным, и неувиде ничто же во гробе. Тогда вси людие возопиша со слезами: Кириеленсон{31}. Яко бысть 9 часу минующу начаша пети песнь проходную{32}: Господеви поем, тогда внезапу приде туча мала от востока лиц, и ста над верхом непокрытым тоя церкви и одожди над гробом святым, и смочи ны добре стоящихь над гробом. Тогда внезапу возсия свет во гробе святем, и изыде блистание страшно и светло из гроба Господня святаго; и пришед епископ с четырми дьяконы, и отверзе двери гробныя. И взяша свещу у князя того, и вниде епископ во гроб и возже первое ту свешу от света того святаго, и вдает ю самому князю тому в руце; и ста князь на месте своем, держа свещу ту с радостию великою. От тоя свещи вси возжгохом свои свещи, а от наших свечь вси людие возжгоша свои свечи. Свет же святый несть яко огнь земный, но инако светится изрядно, пламя его червленно яко киноварь. И тако вси людие стоят со свещами горящими, вопиют же вси непрестанно: Господи, помилуй, видевши свет Божий святый. Иже бо не видев тоя радости в той день, не имет веры сказающему о всем том видении. Обаче добрии, вернии человеци вельми веруют и в сласть послушают сказания сего о святыне сей и о местех сих святых. Верний в мале и в мнозе верен есть, а злу человеку истина крива есть. Мне же худому Бог послух есть и святый гроб Господень, и вся дружина Руские сынове, приключшаяся тогда, и новгородци, и кияне, Седеслав Иванковичь, Городослав Михайловичь, и ини мнозии, иже то сведают о мне и о сказании сем. Но возвратимся на преже реченную повесть.

Егда свет возсия во гробе святем, тогда же и пение преста и вси возопиша: Кириелейсон, и потом пойдоша вси из церкви с радостию великою и со свещами горящими, соблюдающи свеща от угашенья ветренаго, и идоша кождо во свояси. От того же света святаго вжигают свещи во своих церквах и кончают пение вечернее, кождо дома во своей церкви; в велицей же церкви у гроба Господня сами Попове без людей кончают пение вечернее. Тогда же и мы с игуменом и с братьею во свой монастырь идохом, несуще свеща горяща, и ту кончахом пение вечернее, и вдохом в келья своя, хваляще Бога, показавшаго нам недостойным ту благодать видети. Во утрии же во святу неделю Пасхи, на заутрене отпевше како подобает, и бывшу целованью со игуменом и со всею братьею, и отпущенью бывшу, в первый час дни, взем игумен с братьею крест, идохом ко гробу Господню поюще кондак сий: аще и во гроб сниде, и вшед во гроб животворящий, и облобызавше с любовию и со слезами теплыми, и насладившесь ту благоухания тоя воня, Святого Духа пришествием, кандилом тем еще горящим и светло чудно. Та бо кандила три бяху вжеглась тогда, егда сниде свет святый, яко же ны поведа иконом и ключарь святого гроба Господня, а иных висит пять кандил над гробом Господним, но свет их инако бяше, не яко же оных трех кандил изрядно и чудно светясь. Потом изыдохом восточными дверми из гроба, и вшед во олтарь сотворихом целованье с правоверными попы и сирианскими, и изыдохом из церкви и идохом во свой монастырь.

По трех же днех, по литургии идох к ключарю святаго гроба и рех ему: хотел бы взяти кандило свое. Он же поим мя с любовью единого, введе во гроб, и вшед во гроб и обретох свое кандило на гробе святом, еще горяще светом святым, и поклонився гробу святому и тогда измерих гроб Господень в длину и в ширину и в высоту, при людех бо не возможно измерити никому же; и почестих гроба Господня по силе своей как мог, и тому ключареви подах нечто мало и худое благословение свое. Он же видев любовь мою ко гробу Господню, и удвигнув дску сущую в головах святого гроба и уломи мало святаго камени на благословение, и запрети ми с клятвою никому же поведати во Иерусалиме. Аз же поклонився святому гробу тому и ключарю, и взем свое кандило с маслом горящим, и изыдох с радостию великою и обогатився Божиею благодатию, нося в руку моею дар и знамение святаго гроба. Ходил есми там во княженье руское великого князя Святополка Изяславича, внука Ярослава Владимеровича Киевскаго{33}. Бог тому послух и святый гроб Господень, во всех сих местех святых, не забых имен князей руских, и княгинь их, и детей их, ни епископ, ни игуменов, ни боляр, ни детей моих духовных, ни всех христиан, николиже не забыл есмь, но везде поминал есть: о сем похвалю благаго Бога, яко сподоби мя худого написати имя князей руских в лавре Св. Савы, и ныне поминаются во октеньи. Сеже имена их: Михаил-Святополк, Василий-Владимир, Давыд-Всеславич{34}, Михаил-Олег, Панкратий-Ярослав Святославич, Андрей-Мстислав Всеволодович, Борис Всеславичь. Толко есмь воспомянул имен, все то написал есмь о всех князих руских, и о болярех у гроба Господня. Буди же всем почитающим написание се благословение от Бога и от святаго гроба и от всех мест сих святых: приимут бо от Бога мзду равно с ходившими в места си святая, блажени же невидевши веровавше. Верою прииде Авраам в землю обетованную: по истине вера равна добрым делом. Бога ради, братие и отци и господие мои, не зазрите моему худоумию и моей грубости, да не будет в похваленье се написание мене ради, но святых деля мест, почтите с любовию да мзду приимите от Господа Бога Спаса нашего Иисуса Христа, и Бог мира буди с вами со всеми. Аминь".

Таково сие первое известное нам путешествие русского паломника по Святым местам, доселе находившееся в одних рукописях. Нельзя сомневаться в его древности и вероятности, ибо оно наполнено выражениями, сходствующими с древними нашими летописцами, хотя переписчиками многое в нем искажено и подновлено. Представленные здесь выписки из сего паломника выбраны по сличении трех списков XVI столетия, хранящихся в Императорской библиотеке{35}.

Даниил застал начало королевства рыцарского в Иерусалиме, а в последние годы его посетила Святые места другая знаменитая паломница русская, также духовного сана, игуменья, но вместе и княжна полоцкая, дочь князя Брячислава святая Евфросиния. Она избрала самое благоприятное время для своего странствия, ибо в 1173 году, хотя оставалось только 15 лет до завоевания Иерусалима Саладином, но еще тогда король Алмерик{36} царствовал со славою, и по браку своему с Мариею, дочерью греческого императора Мануила, вероятно, ласково принял княжну русскую. Краткое описание хождения преподобной Евфросинии и блаженной её кончины осталось нам в житии её.

"Таже по малом времени вручи обитель сестре своей Евдокии, и целовавши всех, и на Бога возложившися, по довольной молитве яся намереннаго ко Иерусалиму пути, провождающим ю всем далече с горькими слезами. Поя же с собою другого брата своего Давида, и Евпраксию сродницу, и прииде первее в Константнтин град, и прията бысть честно от царя и патриарха; иде же поклонившися святым церквам и многих святых мощам, пойде в Иерусалим, его же достигши, поклонися живоносному Христову гробу, и златое кандило на нем постави, и многия дары даде церкви Иерусалимстей и патриарху. Обыде же и вся святая Иерусалимская места, со многим умилением покланяющися и молящися, и обита в монастыре, нарицаемом Русском, при церкви Пресвятыя Богородицы. И паки ко гробу Господню пришедши, помолися со слезами и воздыхании сердечными, глаголющи: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, рождейся от пречистыя и пресвятыя приснодевы Марии спасения ради нашего, рекий: просите и дастся вам, благодарю благоутробие твое, яко аз грешная, еже просих у тебе, то получих: сподобихся бо видети святая сия места, яже ты пречистыми твоими ногами освятил еси, и лобызати святый гроб твой, в нем же почил еси пречистою твоею, за ны смерть подъемшею плотию: но и еще у тебе, о преблагий Владыко, прошу единаго дара сего, даждь мне, да на сих местех святых скончаюся. Не презри смиренного моления моего, Создателю мой, пойми дух мой во святем сем твоем граде, и вчини со угодившими тебе на лоне Авраамлем. Тако помолившися, изыде в предреченную церковь, идеже виташе, и впаде в недуг телесный и возлеже на одре болезни, рекши: слава тебе, Владыко мой Иисусе Христе, яко и в сем вослушал мя еси недостойную рабу твою, и сотворил ми еси, яко же восхотел еси. Желаше же быти и на Иордан, но уже не возможе болезни ради: посла убо Давида брата своего и Евпраксию, они же шедше на Иордан, и возвратившеся оттуду, принесоша ей воды Иорданския. И прия воду тую блаженная со многою радостию и благодарением, и пию, и по всему телу своему облияся ею, и паки возлеже на одре и рече: благословен Господь просвещаяй и освящаяй всякаго человека грядущаго в мир. Бысть же ей в болезни той ангельское явление, и возвешение от Бога о блаженной кончине ея, и о уготованном ей покои, и веселящеся душею преподобная о Бозе Спасе своем, хваля и благодаря того благостыню. Посла же в лавру святого Саввы, молящи архимандрита и братию, да дадут ей место на погребение во обители той. Они же отрекоша глаголюще: заповедь имамы от святаго отца нашего Саввы, еже никогда же погребсти жены во обители его: есть же общежительный монастырь Пречистыя Богородицы Феодосиев, в немже многия жены святыя лежат: тамо бо и матерь святаго Саввы, и матерь святаго Феодосия, и матерь святых безсребренних, Феодотия, и инии погребены суть: тамо убо и богоугодной Евфросинии положенной быти приличествует. Преподобная же то услышавши похвали Бога, яко тело ея с мощьми святых жен имать быти положено. И абие посла во обитель преподобного Феодосия с молением, и показаша черноризцы место на гроб в церковном притворе, и устроен бысть гроб святой на погребение. Болезновавши же преподобная двадесять и четыре дни, и к скончанию приближившися призва пресвитера, и причастися Божественных таин, и молящися предаде святую свою душу в руце Божии, месяца маия в 23 день, и положена бысть честно во обители Феодосия преподобного, в паперти церкви Пресвятыя Богородицы. Давид же брат, и Евпраксия сродница, возвратившеся в свою страну, во град Полоцк, принесоша весть о блаженном скончании и честном погребении преподобныя Евфросинии, и вси много плакавше, восприяша совершати память ея, славяще Бога Отца и Сына и Святого Духа, от всея твари хвалимаго, ныне и присно и во веки веков. Аминь".

Около 1349 года Стефан Новгородец, бывший в Палестине, написал хождение, сходное во многом с паломником Даниилом. Известный наш археолог Г. Строев{37} полагает даже, что он есть тот же Даниил, но переиначенный. Я должен основаться на его мнении касательно сего хождения, ибо, прочитав все прочие рукописи паломников палестинских, не мог достать Стефановой, а для одного путешествия не хотел остановить обзора всех других, тем более что оно, как повторение, менее занимательно.

Любители древности обязаны также Г. Строеву изданием в свет странствования по Святым местам иеродиакона Зосимы 1420 года, о котором он предварительно говорит во второй части "Русского зрителя": "Инок Зосима, диакон Троицко-Сергиевой лавры, находился в Киеве и потом (как говорит сам), желая видеть Святые места на Востоке, с купцы и вельможами великими отправился в Царь-град. Отсюда он ездил в монастыри Афонской горы, посетил город Солунь, и в 6928, или 1420 году, на Страстной неделе, прибыл в Иерусалим. Наш странствователь хвалится, что никто лучше его не видал Святаго Града и тамошних окрестностей и опровергает неосновательные рассказы, слышанные им, без сомнения, у себя дома. В некоторые палестинские места он сопровождал Иерусалимского патриарха Феофила. Упоминая о Царьградском, женском монастыре Линеси, иеродиакон Зосима сказывает между прочим: Дут лежит царица русская Анчя (Анна), дочь московского великого князя Василия Дмитриевича внука великого князя Александра литовского, зовомаго Витовта". Далее: "Вся сподобихся видети в Царьграде, якоже преже бех коли с княжною, в царство благочестиваго царя Кир Мануила, и в то время венча сына своего старейшаго Калуяна на царство греческое, состаревшемуся ему". Из сего справедливо заключить можно, что он находился в свите княжны Анны Васильевны, когда она, в 1411 или 1414 году, прибыла в Царьград для бракосочетания с сыном императора Мануила, Иоанном (или Кало-Иоанном)

Палеологом. Это известие весьма важно, ибо относительно сей родственной связи государя московского с императорским византийским домом и времени оной, известия наших летописцев и историков темны и сбивчивы. Записки Зосимы не были еще напечатаны. Они находятся в одной рукописи (средины XVI века), принадлежащей драгоценной библиотеке Ф. А. Толстого под следующим заглавием: "Книга, глаголемая Ксенох (Ксенос), сиречь Странник, Зосимы диакона, о пути Иерусалимском до Царьграда и до Иерусалима""{38}.

Зосима поименно называет почти все главные храмы и монастыри царьградские, не распространяясь об них, и таким образом написано все его путешествие. Замечательно, однако же, то, что говорит он о конной статуе Юстиниана пред вратами Св. Софии: "На столбе конь медян, и сам медян вылит, правую же руку держит распростерту, а зрит на Восток, хвалится на сарацинскаго царя, и сарацинские цари против ему стоят, болваны медяны, держат в руках своих дань и глаголят ему: не хвалися на нас, господине, мы ся тебе ради противити начнем". А через 34 года неверные уже владели Царьградом. На другом столбе, против церкви Апостолов, "стоит ангел страшен велик и держит в руце скипетр Царьграда, и против ему стоит царь Константин, держит в руках своих Царьград и дает его на соблюдение тому Ангелу". Как трогательны такие надежды накануне падения столицы! - в полном уповании на сего страшного ангела народ толпился около столба в день последнего приступа. Число св. мощей, во время Зосимы хранившихся в Константинополе, было весьма велико, судя по его описанию. Неужели при разорении греки ничего не спасли?

В Иерусалиме он еще застал крест на одном из куполов Храма Воскресения, также обе церкви Вознесения и Св. Сиона, которые ныне обращены в мечети. Он посетил окрестности Иордана, где спасалась Мария Египетская в пропастях и горах великих, и входил в гробницу, где клались святые отцы из Предтечева монастыря, и там целовал мощи св. Зосимы, причащавшего Марию Египетскую; но Герасимов монастырь и в его время уже был пуст по нападениям арабов. Сам он пострадал от них близ Мертвого моря; однако же отдохнув в лавре Св. Саввы, где тогда было 50 иноков, дошел до Хеврона, могильной пещеры Авраама, и странно предполагает под дубом Мамврийским гробы Ионы пророка и Иова.

Вифлеемский собор принадлежал в его время римлянам{39}. Зосима рассказывает, "что на пути от Вифлеема к Иерусалиму есть столб, а на том месте сидит столпник, и принесе ему апостол ключ града Иерусалима и велел ему предать град Иерусалим нечестивым, сиречь сарацинам; уже 400 лет владеют Иерусалимом и гробом Божиим" (но сие несправедливо, ибо тогда не прошло еще 233-х со времени завоевания Саладином){40}. На обратном пути Зосима посетил Кипр, где застал Рига Фряжского (короля) и брата его арцибурга т. е. архиепископа, который потом был последним королем острова, а в Родосе видел Мистра великого{41}, и все у него крестоносцы и церковные люди, носящие кресты, на левых плечах вышиты. Далее, около Митилены, едва не лишился он жизни, ибо морские разбойники-катанцы разграбили его корабль, и сим бедственным приключением кончается его странствие.

Около пятидесяти лет после иеродиакона Зосимы странствовал при великом князе Иоанне Васильевиче IV Василий, гость Московский, в 1466 году. (Список его путешествия хранится в одном из сборников Синодальной библиотеки{42}.) Он уже ни слова не упоминает о Царьграде, завоеванном турками, а начинает хождение свое из Бруссы, прежней столицы оттоманской, близ Мраморного моря, и называет главные города Анатолии и Сирии по дороге в Египет, мимо Иерусалима, куда он пришел уже на обратном пути из Египта через Хеврон, что весьма странно, ибо целью пути был Святой Град. Описание его весьма кратко, сухо и незанимательно; он застал Святые места точно в таком же положении, как и предшественник его Зосима. Одно только достойно внимания: при нем лежали в подземной церкви Обретения креста, с левой стороны престола, мощи св. Кириака патриарха Иерусалимского, который, будучи еще евреем, открыл место креста царице Елене. Кроме гостя Василия, никто из других путешественников о том не упоминает, и теперь мощи сии неизвестны в Иерусалиме. Василий возвратился в отечество тем же путем на Бруссу, через Анатолию и нашел около Тарса и Александреты область малой Армении, еще сильной и цветущей.

"В лето 7090 (1582), при митрополите Дионисии Московском, Государь, Царь и Великий Князь Иоанн Васильевич, Всероссийский Самодержец, послал с Москвы в Царьград, в Антиохию, в Александрию, и во Святый Град Иерусалим, и в Синайскую гору, и во Египет, к Патриархам и ко Архиепископам и Епископам, ко Архимандритам и Игуменам, по сыне своем по Царевиче Иоанне Иоанновиче, милостыню довольну, с Московскими купцы, с Трифоном Коробейниковым да с Иеремеем Замком, да с ними ездил Московский жилец Феодор сутечный мастер, да с ними же Государь посылал 500 рублев в Синайскую гору, на сооружение церкви Великомученицы Екатерины, где лежаше после преставления тело ея на горе, Ангелы хранимо".

Хождение сие, изданное в печать Иваном Михайловым в 1798 году с ошибками и с собственными дополнениями о древнем Иерусалиме, в искаженном виде, чрезвычайно любопытно в рукописи, как по довольно подробному описанию самой святыни, так и по духу времени и местным преданиям, тщательно собранным послами Иоанна, да и самая цель послания, милостыня за душу убитого им царевича, дает особую цену сему путешествию. На Белом озере есть синодик за убиенных тмами новгородцев, а на Синае поминовение за погибшего сына! - на таком расстоянии вторят друг другу молитвы за упокой жертв того же грозного мужа! как мысленно скитается душа его по всем обителям Севера и Востока! как издалека ищет себе упокоения!.. и молитвами стольких угодников да обретет его в день судный!

Коробейников из Царьграда отплыл в Сирию и чрез Дамаск странствовал в Иерусалим, оттоле с патриархом Софронием в Египет, и кончает свои записки Синаем. Он застал главный собор Иерусалимского Храма в руках греков, и восемь престолов иноверцев в разных его пределах. Рассказ о сошествии Святого огня в Великую субботу исполнен теплой веры и благочестия. "В тот же день великия субботы заутра внидут поганы турки, спаги и санчаки и янычара в великую церковь ко гробу Господню и погасят вся кандила, горящия во всей велицей церкви, и по приделом, и над самым гробом Господним, и ни едино оставят кандило с огнем; у патриарха же и у христиан обычай имут, яко в домех своих в великий четверток погашают огнь, и от того места не бысть огня ни у когоже, дондеже снидет с небеси на гроб Господень, и от того огня взимают и разносят в домы своя и держат во весь год тот огонь, а дела не делают никакого, разве Богу молятся до Воскресения Христова. Церковь малую запечатлеют, иже над гробом Господним, своею печатью и стражей поставят у дверей у гробницы, а патриарх со христианы старую трапезу предадут; патриарх же со христианы идут во свою церковь к Воскресению Христову, и тамо молят Бога со слезами, и ждут знамения Божия с небеси; и за два часа до вечера приидет аки солнце в великую церковь, в непокровенное место, а непокровенное место большой церкви над гробом Господним, и узрит патриарх тот луч Божественного знамения, и взем евангелие и крест и хоругвь и свещи без огня, и пойдет в боковыя двери, сиречь в сторонныя от старыя трапезы ко гробу Господню; за ним иноки и христиане и епископы верные, и многие за ним игумены армянские со армяны, и за ними идут кофти и хабежи, и мурины и несторияне и прочая их ересь со своими попы{43}, и пришед патриарх со христианы ко гробу Господню, и обошед трижды вокруг, прииде на гробницу и моляшеся со слезами, инокам же и инокиням и христианам плачущимся горце, вопиюще ко Господу: Господи, сподоби нас видети благодать человеколюбия твоего и не остави нас сирых. Патриарх же, ходя круг гроба Господня, пояше стихиры: "днесь ад стеня вопиет", нам же всем плачущимся не могущим удержатися от слез. Прииде же Патриарх к дверям церковным гробницы Господней и повеле туркам придел над гробом Господним отпечатати; патриарх же отверзе двери гробницы, и узревше вси людие благодать Божию, сошедшую с небеси на гроб Господень, в огненном образе огня ходяща по гробу Господню, по дске мраморне, и всякими цветы, что молния с небеси, а кандилом всем стоящим верху гроба без огня, и видевше вси людие таковое человеколюбие Божие, возрадовашася радостию великою зело, испущаху многия слезы от радости. Патриарх же Софроний вниде один в придел гроба Господня, имуще во обоих руках свещи многия, приступи ко гробу Господню и держа свещи вскрай гроба Господня, и сниде огнь со гроба Господня яко же молния на патриаршу руку и на свещи, и абие загорешася свещи в патриарших руках пред всеми людьми, и нас сподобил Бог видети; тут же на гробе Господнем христианская кандила загорешася, а от латинских вер ни едино кандило загореся. Патриарх же изшед из придела гроба Господня, имуще в руках обеих свещи многия горящи великие пучки, изнесе огнь из придела Господня, и по стороне придела Господня ста на высоком месте, где ему на то учинено. Народ же окрест его стояще и от его руки взимаху огнь христиане, и вжигают воски великой церкви и по святым местам свещи и кандила, и понесоша тот огнь в домы свои для благословения, и держат тот огнь во весь год в домех своих; а которые свещи изнесе патриарх от гроба Господня, тот огнь в патриарших руках не жжет человеческих рук развее свещи, а как возмут христиане от патриарших рук свещи, и огнь в христианских руках станет яко же и прочий огнь, все от него горит".

Дом Иоакима и Анны и великая церковь на Сионе, называемая Св. Сионом, материю церквей, в его время уже принадлежали туркам, но он говорит, что сию церковь держали прежде венециане и что есть еще на Сионе монастырь венецийского царя, а в нем игумен и схимники, вероятно нынешний армянский Каиафы; упоминает также, что на Сионе был дом Иоанна Богослова, где совершилась вечеря тайная и сошествие Святого Духа (но это должно относиться к большой Сионской церкви) и полагает даже малую Галилею на Сионе, которую ныне указывают на Элеоне. Когда спросил он патриарха, почему сказано у Дамаскина: "В доме Давидове страх велик, тамо бо престолом поставленным судятся всякая племена земная и языцы", а ныне в том нет страха? Патриарх отвечал: "Егда будет пришествие Сына человеческого судити живых и мертвых, тогда и в том дому Давидове Божественное писание совершится, а в юдоли плачевной{44} хощет течи река огненная в день страшного Суда".

Трифон застал 13 обителей внутри города, многие из них уже пустыми; я выписываю его предание о монастыре Архангела Михаила, как отчасти относящееся до России: "В том монастыре живут старцы Савина монастыря, и в том монастыре трапеза была каменная велика и высока; погании турки разбиша верх у той трапезы, и много лет стояше без верха, старцы же Савина монастыря, Моисей да Мефодий, приидоша в Московское царство к царю и Великому Князю Иоанну Васильевичу всея России Самодержцу и святейшему Митрополиту Макарию, моляше Государя, дабы им что дал убогим на содержание трапезы; Царь же и Митрополит не презреша моления их, повелеша дати им на сооружение трапезы, они же приемльше от православного Царя милостыню, отыдоша радующеся в Царьград, и даша турскому царю злата много, дабы им повелел верх у трапезы сделати, и даде им грамоту к Санчаку{45}; Санчак же повеле им верх у трапезы сделати, они же велик труд подеявше, своими руками верх у трапезы сделаша. Санчак же прииде да видит верх у трапезы сделан, и диавольским навождением разъярися яростию великою Санчак на старцев и повеле верх у трапезы разбити опять; они же убогие плакахуся горце и припадоша к великому Архистратигу Михаилу со слезами, и сотвориша пение всенощное во храм его. В туже нощь прииде к Санчаку в храмину, где он почиваше с женою своею, обретеся незнаем человек и взя его от ложа и пойде с ним; стражие и люди Санчаковы не видеша того человека во двор входяща и из двора сходяща с ним; на утрие же обретоша Санчака пред враты мертва лежаща избодена мечем, испыташа известно: како изыде Санчак из двора нощию, а не виде его никто же, и нападе на поганых страх велик и реша в себе: оные калугеры за трапезу пришедше убиша его, да идем к калугерам и сице обрящем у них оружие, что какое железно да побием всех их. И приидоша к ним в монастырь святаго Архистратига Михаила, и обретоша калугеров в церкви стоящих и молящихся Богу, и никакова же оружия у них обретоша, и не сотвориша калугерам зла ничтоже, и Божиею благодатию не смеюще трапезы прикоснуться, стоит же цела и доныне".

Любопытно и то, что он говорит о селе Скудельничем{46}: "И до сего дни то село Скудельниче в погребение странным, которые правоверные христиане приходят от всех стран Востока и Запада поклонитися гробу Господню и святым местам: которому пришельцу иныя страны случится отыти к Богу и тех христиан кладут в том селе Скудельниче; аще будет инок в некотором монастыре пришлец от иныя страны, а случится ему отыти к Богу из того монастыря, приносят в то же село Скудельниче; а ерусалимлян в том селе никого не положат никогда же. В том же селе ископан погреб каменный в горе, яко пещера, и дверцы малы учинены, в том погребе приделаны яко бы закрома два, кладутся христиане в том погребе без гробов на земле; егда положат христианина, или праведна или грешна, и лежит тело его 40 дней и мягко, а смраду от него нет, а егда исполнятся 40 дней, и тогда об одну нощь тело его земля будет, а кости его наги станут, и пришед тот человек, который в том селе живет, землю ту сберет лопатою в одно место и во един закром, а в другий закром кости сберет. А кости целы и до сего дни, а земля аки голуба. И егда кто от православных христиан приидет помолитися и не велят никому же, из того места и села, на мощи взяти ничтоже нимало, и аще который человек возмет втайне от тех мощей и егда пойдет корабль на море, не может идти и учнут того человека турки обыскивати и всякого христианина, и аще что у котораго найдут от тех мощей, ввергнут его в море совсем, а корабль пойдет своим путем, и не взимают от того села ничтоже, понеже не повелено".

Когда спросил он, откуда купель Силоамская, ему сказали: "Егда возврати Господь от Вавилона пленение сынов Израилевых и плен Сион, прииде Иеремия пророк и весь плен с ним на тот поток, и жаден бысть Иеремия пророк и весь плен с ним помолися Богу, да даст ему в ту купель воду". Малый вертеп близ Гефсимании называет он местом, где предал Иуда Христа{47}, а поприще молитвы указывает под маслинами. На вершине же Элеона стояла еще великая церковь Вознесения, и в ней пред царскими вратами лежал камень с отпечатком стопы Христовой; ныне же не только нет церкви, но и самая часовня, выстроенная впоследствии над сим камнем, обрушилась от землетрясения в мае минувшего года{48}; однако и в то время церковь сия принадлежала туркам.

Посетив Иордан, он видел монастыри Предтечи и Герасима на расстоянии пяти верст друг от друга (последний ниже к морю) и к западу от реки, за семь верст в пустыне, гору каменную Сарандарь, высокую и крутую, так что едва можно на нее взойти, и в той горе пещеру и камень в виде стола, на коем сидел Христос, когда постился сорок дней, и за две сажени от того места пропасть, где исчез приходивший искуситель.

Из Иерусалима посланники Иоанна отправились с патриархом Софронием в Египет; вот слова Корабейникова: "И приидохом к святейшему Папе и Патриарху Селиверсту и благословихомся у него и рехом ему: благоверный и христолюбивый Царь и Великий Князь Иоанн Васильевич здравствует о Христе, такожде и благоверная Царица и Великая Княгиня Мария и Царевич Феодор Иоаннович здравствуют; мы же от Митрополита рекохом ему: Дионисий Митрополит великаго города Москвы и всея великия России велели тебе челом ударить святейшему Папе и Патриарху Селиверсту и поклонихомся ему и веле пустить во свою землю. Он же возстав сотвори молитву и поклонися до земли и рече: Бог да простит Царя Государя и Великаго Князя Иоанна Васильевича всея России и Царевича Феодора Иоанновича всея России, что пребеззаконных жидов отгнал аки волков от стада Христова, и рече нам: мы, братие, нарицаемся христиане имени ради Христова, терпим от них великия нужды, и начат плакатися вельми. Мы же, зряще пречистый его образ, не могохом удержатися от слез и молихом его со слезами, дабы нам пользу изрек".

Снисходя к просьбе их, патриарх рассказал о знаменитом между египетскими владыками патриархе Иоакиме, который 95 лет правил церковью{49}, как однажды по навету врача жидовского, служившего последнему мамелюкскому султану, до завоевания Египта турецким Селимом, он принужден был испить отраву, чтобы доказать на деле слово евангельское: "Аще что смертное испиете, не вредит вам"{50}. Повесть сия весьма хорошо писана и вся напечатана в издании Михайлова.

В старом Каире Корабейников посетил церковь во имя Божией Матери, девичий монастырь Св. Георгия (ныне мужеский) с чудотворною иконой великомученика, исцелявшею даже и не христиан; и доныне св. Георгий в великом уважении между магометанами. Другими же церквами, во имя Успения, Св. Варвары, Сергия и Вакха, владели тогда уже копты. Вместе с патриархом ходил он в обитель великого аввы Арсения, бывшего учителем императоров Аркадия и Гонория. Монастырь сей за семь верст от Старого Каира на высокой каменной горе был уже пуст в то время, "но вельми красен и келии его мурованы, высоки и предивны, а в горе была пещера, где живали старцы отшельники". Из Каира посланники Иоанна вместе с патриархом Софронием продолжали путь к Синаю через пустыню.

"И приидохом к пречистому монастырю Синайския горы; архиепископ, игумен Синайския горы, священницы и вся братия, сокрыта за полпоприща, сретоша патриарха и принесоша крест на блюде серебрян; он же взем у игумена крест, сам знаменася, архиепископа, игумена и братию благослови: к нам же прииде игумен и прият нас со слезами и глаголаше: благодарим Бога, сподобившаго нас видети православного Царя посланники; потом же начаша нас братия целовати и обнимати с великою любовию, и слезы изливаху от радости, и мы же, грешнии, от страха и радости, не могохом удержатися от слез; видехом старцов старых и многолетных, украшенных сединами, яко подобни ангелам, и поидохом в монастырь. Патриарху же, вшедшу в церковь, прииде к нему старый игумен Синайской горы и целовася с патриархом, объемшися руками друг друга, и плакохомся на долг час; мы же яко в рай в церковь вошли; церковь же вельми чудна, Преображение Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, вымощена мрамором белым, да синим каменем, да крашено красками разными, а мощено узорами, яко бы камка; мы же поклонихомся святым образам, и поидохом на правую страну олтаря, а олтарная стена в грудь человеку возделана широка; на той же стене против престола стоят мощи святыя великомученицы Христовой Екатерины; гробница сделана от мрамора белаго, а на гробнице узоры выделаны вельми предивны, а длина ея яко бы полсажени; мы же помолившеся святой великомученице Христовой Екатерине, дахом на сооружение церкви ея, где прежде сего была на горе Синайстей, 500 рублев".

За сим следует подробное описание Синайской обители и всех ее окрестностей и скитов: оно пространнее описания святых мест, из чего видно, что Синай, где пробыл Корабейников 20 дней, был главной целью его странствия. Когда же взошел он на другую вершину Синая, гору Св. Екатерины, "видехом, говорит, верху горы место аки гробница, где лежали мощи святыя мученицы Екатерины 300 лет, и то место и до сего дни знать, и где два ангела стерегли тело ея; тут же помолихомся святому месту и целовахом, а церкви на том месте нет, а прислал Царь Государь и Великий Князь Иоанн Васильевич всея Руссии Самодержец с нами в Синайскую гору епископу и архимандриту, на сооружение церкви святыя великомученицы Екатерины, где мощи ея лежали, 500 рублев денег, на то место церковь воздвигнута во имя ея святыя великомученицы Христовы Екатерины; а приехали мы в Синайскую гору лето 1795, и того лета по повелению Царя Государя и Великого Князя Иоанна Васильевича всея Руссии Самодержца, и по благословению патриарха Иерусалимского Софрония, и архиепископа и архимандрита и игумена Синайския горы, в июне месяце на той горе, над тем местом, где мощи ея лежали, заложили церковь каменную во имя великомученицы Екатерины, а не делали тогда потому, что на горе воды по оскуду было". Рассказами о ските Иоанна Лествичника и о Раифе, на Красном море, о строфокамилах и индейских кораблях кончается повесть хождения Корабейникова; он говорит очень кратко о своем возвращении.

Сколь занимательно хождение Трифона Корабейникова, столь же, напротив, мало завлекает описание путешествия его последователя Василия, "житием казанца, родом плесенина, прозвищем Гагары, како ходил во Иерусалим и во Египет, и Царьград, и како святым местам поклонился, и на Москве за сие дело его велию честь получил от Великаго Государя Царя, пожалован учинен быть гостем".

Раскаяние о прежних грехах, напасти и бедствия повлекли его в Иерусалим; он отправился в путь через Тифлис в 1634 году и достиг благополучно Святого Града; при входе же во Храм Воскресения, как он сам пишет, над ним совершилось чудо: "И как аз многогрешный преступи чрез порог и увиде образ Саваофов и дейсус, вельми написаны страшно и чудно, в то время на меня многогрешнаго раба было послание Божие в велицей церкви, ноги у меня отняло и состояти не мог, а того было с час, и я, многогрешный раб, в те поры нача каятитися о гресех своих блудных, и призывая на помощь Господа Бога своего Иисуса Христа и Пречистую Его Богоматерь, и возопи велиим гласом. А греческие же попы и мнихи на мя многогрешнаго раба зря восплакахуся, что ни над кем такова Божия послания не бывало; и услыша Господь Бог молитву мою и слезное рыдание, и по мале времени Господь мя исцели, от того послания своего Божия, и пойде о себе ко Господню гробу, и у гроба Господня помоляся приложися; по вечернем же пении пойде прияти благословение у митрополита, и митрополит и вси греки меня многогрешного раба воспросиша: коей веры и которой земли человек? и я им сказа: веры христианския, Московския земли; и митрополит же о мне многогрешнем возрадовася, и вси греки, потому что опричь Трифона Корабейникова, до меня многогрешного раба, из христианския веры никто не бывал".

Пробыв в Иерусалиме только четыре дня, он поехал в Египет, где рассказывает между прочим странное предание о мертвых телах, являющихся около пирамид, которое через несколько лет после него повторил другой путешественник Арсений Суханов, с некоторыми изменениями, а начало оного, вероятно, проистекает от мумий, находимых в пустыне: "Да за Геоном же рекою 80 поприщ есть озеро, с великой пятницы во вся годы стоит кроваво до Вознесениева дни; да близ того озера выходят из земли кости человечьи, с великой же пятницы до Вознесениева дни, головы, руки, ноги и ребры шевелятся, уподобися живым, а головы с волосами, а бывают наруже поверх земли; и за них то бысть турской паша именем Сафер во Египте, в ненависти христианския веры, и те кости повеле в великую яму все погребати в землю, а на утрее те кости по-прежнему стали наруже верху земли коя где была, потому же шевелятся до урочнова дни, до Вознесения".

По примеру Корабейиикова и он рассказывает длинную повесть о патриархе Александрийском: как молитвою его и верою одного кузнеца христианского двигнулась издалече гора Одор (Моккатам) и нависла над нынешним Вышгородом, но рассказ сей не имеет занимательности первого: видно только, что это местное предание, сохранившееся в народе.

Посетив Синай, Гагара снова возвратился в Иерусалим, где провел Пасху, и пошел обратно сперва тем же путем, но, услышав о войне турков с персиянами и опасаясь также ехать морем из Анатолии в Каффу, чтобы не попасть в плен крымским татарам, решился идти через Константинополь и оттоле принести весть царю о положении дел Порты. Проходя через Молдавию и Валахию, он был ласково принят господарем и митрополитом; далее же в Польше был схвачен паном Калиновским, ибо его почли за русского посла Афанасия Букова, которого стерегли поляки на возвратном пути из Царьграда, а он между тем благополучно проехал на Азов. Наконец после пятнадцатинедельного заключения Гагара был отпущен в отечество и удостоился ласкового приема от царя Михаила Феодоровича и патриарха.

Сие путешествие, равно как и другие современные ему, дают понятие, с каким неимоверным трудом совершались тогда странствия в Иерусалим, где дивились пришествию Гагары, как бы некоему чуду, а потому поклонники сии заслуживают уважение, как лица, соединявшие своими путевыми трудами отечество наше с отдаленным Востоком.

Спустя 14 лет, в 1649 году, строитель Троицы, Сергия Богоявленского монастыря, что в Москве, Арсений Суханов, был послан с другим старцем Ионою в Иерусалим от царя Алексея Михайловича и патриарха Иосифа для описания Святых мест и греческих церковных чинов, ибо сей просвещенный святитель еще прежде Никона почувствовал необходимость очистить церковные книги и обряды от малых погрешностей, вкравшихся в оные по несовершенству рукописей и неповерке их с подлинниками греческими. Арсений сопутствовал возвращавшемуся из Москвы патриарху Иерусалимскому Паисию и дважды возвращался с дороги с письмами от него к царю, так что только в 1651 году, видя замедление патриарха, на время оставшегося в Валахии, решился он один пуститься в дальнейшее странствование из Молдавии. Из Галаца, где застал он бывшего Константинопольского патриарха Афанасия (коего нетленные мощи ныне почивают в Лубнах), спустился он Дунаем в Черное море и, достигнув Царьграда, нашел духовенство греческое в великом смятении и плаче, ибо еще недавно был умерщвлен по воле султана знаменитый своею мудростью и добродетелями патриарх Константинопольский Парфений и на место его возведен Иоанникий. По сей причине недолго прожил в Царьграде Арсений и отплыл в Египет, описывая с точностью все, что мог только заметит мимоходом во время своего странствия; он подвергся большой опасности в Архипелаге, ибо тогда еще продолжалась знаменитая долголетняя осада острова Кандии и около Родоса происходило сражение между флотами франков и турков.

В Александрии нашел он одни только развалины древних знаменитых храмов и соборной великой церкви Св. Марка, а монастырь патриарший частью принадлежащим франкам, частью - грекам. Ласково приняли его в Каире архиепископ горы Синайской Иосиф и патриарх Иоанникий, весьма замечательный по своему глубокому знанию догматов церковных; Арсений, пользуясь его мудростью, имел с ним продолжительные беседы, касавшиеся до устройства церковного. Потом, спустясь Нилом до Дамиеты, приплыл благополучно в Яффу и в октябре того же года достиг наконец цели своего странствия, Иерусалима.

Там уже застал он патриарха Паисия и остановился на постоянное жительство в монастыре его до Пасхи следующего года. Во все сие время внимательно наблюдал все церковные обряды и со тщанием записывал чин богослужения, что составляет у него отдельную книгу под именем Чиновника; собственно же описание всех Святых мест находится в третьей части, а первая книга есть только дневник его похождений. Записки сии возбудили подозрение некоторых иноков, которые хотели их истребить и жаловались патриарху, что русский пришелец пишет на них донос царю; но им строго запрещено было трогать Арсения. Однако же сам патриарх, видевший устройство церковное в России, остерегался старца и, заметив, что Арсений и Иона никогда не снимают клобуков, велел и своему духовенству всегда ходить на трапезу в клобуках, что в жарком климате палестинском возбудило ропот против пришельцев. Некоторая часть планов и записок Суханова о Царьграде и Египте, как он сам рассказывает, потонула с кораблем, на коем заблаговременно их отправил из Александрии.

Арсений, привыкший видеть церковь православную во всем ее блеске в столице русской, при царе Алексии, когда отечество наше уже отдохнуло от всех долговременных крамол, его потрясавших, и посланный единственно для наблюдения и сравнения чина церковного русского с греческим, слишком строго судил иногда недостатки и беспорядки, вкравшиеся от ига турецкого в наружные обряды. Через 180 лет они и на меня, позднейшего поклонника, произвели столь же неприятное впечатление и ввели в то же искушение; однако же мы оба должны бы сознать себя виновными, если бы, отклонясь на время от наружных недостатков, более углубились в чистоту догматов веры и в неколебимость всех постановлений церковных, которые свято соблюли восточные православные церкви в течение стольких веков рабства, а в Иерусалиме особенно, посреди смешения различных исповеданий, заключенных в одном Храме. Приятно на расстоянии двух столетий двукратно сличать церковь благоденствующую российскую с церковью бедствующею греческою и оба раза убеждаться, что одна в своем величии, другая в убожестве сохранили неразрывный между собою союз, основанный на совершенном единстве духа и на совершенном сходстве постановлений.

В бытность Арсения даже посреди тяжкого положения иерусалимской церкви преимущество греческого патриарха над главами прочих исповеданий было весьма заметно во всех случаях, когда они сходились по обстоятельствам политическим. Так, патриарх Паисий, пригласив к себе на трапезу власти армянские, в числе коих был даже и главный католикос Ечмиадзинский Филипп с двумя наместниками иерусалимским и антиохийским, послал только для встречи их священников и ввел прямо в свои покои; когда же впоследствии католикос армянский пригласил Паисия к себе в обитель, то он встретил его сам во вратах, наместники умывали ему ноги посреди церкви, а все духовенство подходило к руке. Самые франки, мало сообщительные, в то время как патриарх Паисий, празднуя Рождество в Вифлееме, хотел посетить их церковь, встретили его торжественно и поставили на первом месте, но входные молитвы велел он петь своим старцам. Бесчиние полудиких арабов, оскорблявшее меня на Страстной неделе в Иерусалиме, поразило и Арсения в Вифлееме и в Святом Граде, и он скорбел о том, подобно мне, с духовенством греческим.

Относительно возжжения Святого огня Арсений рассказывает весьма чистосердечно все обстоятельства, предшествовавшие оному: каким образом рассеялся сперва слух в народе, что многие лампады засветились сами собою в церкви, когда это было только отражением на них лучей солнца, проникавшего из купола, и что перед настоящим возжжением Святого огня внутри часовни Гроба патриарх Паисий велел погасить все огни в церкви и после торжественного шествия около собора, взойдя один внутрь гроба, по долгой молитве, вынес оттоле к народу в обеих руках свечи, возжженные Святым огнем; сие правдивое описание совершенно сходно с тем, что я сам видел в Великую субботу.

Все размеры святилищ палестинских и местность Святой Земли описаны им с чрезвычайной подробностью, но я здесь обращаю внимание только на некоторые места, дабы тем пополнить недостатки собственного моего описания; Арсений, говоря о устроении царицею Еленою Храма Св. Воскресения, пишет: "Повеле гору (Голгофу) сечь камень и опусти низко, дабы помост церковный ровен и кругол был, идеже та церковь хощет основана быти, а самое место, на нем же крест Христов стоял и прочие два, то повеле недвижимо оставити и не вредити ничем ни мало, а токмо гору меж их и около их повеле высечь камень, и на том месте повеле основати церковь; а гроб Христов и самая Голгофа, идеже животворящий крест стоял, стали внутрь церкви недвижимы ничем, но токмо промеж их и около их гора вся высечена, колико требует место величеством под основание церковное, и повели царица учинити гроб Христов на образец гроба сына Давидова Авесалома, иже и ныне стоит вне града в юдоли плачевной". Таким образом, Арсений, как видно, предполагал, что гробовой покой Спасителя находился не в отдельном утесе, но сбоку, в самой скале Голгофы{51}, и что Елена, сохранив всю его внутренность, отделила оный наружно от Голгофы в виде каменной палатки, иссекши все пространство между ними и разбив один каменный холм на два отдельные утеса, которые включила в Храм. Описывая различные части Храма, он называет нынешний придел Лонгина сотника местом, где положено было титло для креста, а гроб Мельхиседека под Голгофою - гробом матери Балдуина, вероятно королевы Мелизенды (по словам греческих священников){52}; он говорит также, что жены и дети Балдуинов покоились в притворе под монументами, стоявшими позади камня, на коем умащали тело Спасителя, но со времени пожара они не существуют{53}.

В другом месте Арсений, рассказывая свое путешествие на Иордан под прикрытием паши вместе с прочими поклонниками на Страстной неделе, описывает берега Иордана и указывает опустевший монастырь Герасима ближе к устью реки, а разоренную обитель Предтечи, где предполагает место крещения Спасителя, выше к северу, за пять верст от обыкновенной стези поклонников к Иордану, и далее говорит, что он вместе с латинскими монахами отделился от толпы, дабы посетить Сарандарь гору, где постился Спаситель 40 дней и где они имели церковь и служили литургию. Сие пустынное место, находящееся в стороне от большой дороги богомольцев, немногими было посещаемо.

Весьма замечательно, что в Вифлеемском соборе, во время Арсения еще украшенном мозаическими изображениями Вселенских соборов, ныне стертыми{54}, существовала на полуденной стене алтаря следующая надпись по-гречески: "расписана сия великая церковь Св. Вифлеема в царство Мануила великого царя порфироносного, во дни великого господина Ригия Иерусалимского Амора, при Вифлеемском епископе господине Рауле, в лето 6877 индикта 11-го"{55}. Сей император Мануил был тестем короля Алмерика, что и дало возможность грекам во время крестовых походов украшать святилища палестинские. Говоря о подземелье Вифлеемского собора, Арсений смешивает с Герасимом Иорданским блаженного Иеронима, уверяя, что это одно и то же лицо и что мощи святого покоятся под престолом его церкви.

На Сионе старец Арсений не мог проникнуть в храмину, бывшую некогда монастырем римским, где совершилась Тайная вечеря, но он описывает, по слышанным им рассказам, место сие и говорит о пещере под мечетью, где погребены Давид и Соломон, что турки не смеют в оную входить, по страху смерти, а только зажигают кандило и в нее опускают, и полагает, что ради сего ужаса, происходящего из вертепа, где лежат мощи Давида, св. Дамаскин написал в песнях степенных: "В дому Давидове страшная совершаются".

Благоговейное описание старца всех виденных им Святых мест, часто и умилительно прерывается отрывками евангельскими, приводимыми им во свидетельство святыни и в напоминовение божественных событий, так что когда сердце иногда скорбит о запустении некоторых святилищ, оно услаждается утешительными глаголами Священного Писания и забывает настоящее ради величия прошедшего. Как образец слога Арсениева, я помещаю здесь отчасти описание знаменитейшей из всех обителей палестинских - лавры Св. Саввы, о которой в простом, но верном его рассказе можно получить ясное понятие.

"От Иерусалима верст 15 до монастыря святого Саввы освященного; в том монастыре церковь большая, в коей мощи святого Саввы лежали, была якобы подобна нынешней Вифлеемской церкви, без сводов каменных, но покрыта была древом и по древу оловом, и тая церковь развалилася и половина ея, что была пред церковию притвор, где был гроб святого Саввы; и царь Иоанн Кантакузин{56} тое великую церковь подкрепил и своды свел каменем и кумбе учинил в той же церкви; и образ написан царя Ивана Кантакузина и царицы его на западной стене, идеже были двери у церкви в притвор; а что был притвор и палата, где и гроб св. Саввы был, и то место за монастырем стало, а ограда его около его есть, и на том месте поставлен был шатрик на четырех столпах, а потолок сводом сведен, и ныне между тех четырех столпов стены заделаны, токмо двери едины оставлены и замыкаются; внутри же сделан престол с восточной стороны, и на нем служат литургию св. Саввы без олтаря; а под полуденною стеною сделана гробница каменная, покрыта покровом, под тою же гробницею в земле лежали мощи св. Саввы, а ныне, сказывают, в Венеции: как владели Иерусалимом венециане, и как Турской у них опять взял, и они тогда мощи св. Саввы вывезли, да и иныя многия священныя мощи Иерусалима и иных градов и островов, которыми они владели, все вывезли якобы во свою землю.

Церковь та хороша добре и светла без числа, понеже стала на самом краю юдоли плачевной, высоко в полугоре с востока и полудня, все окна большия, а к полунощи и западу стены в монастыре палатами заставлены; тое церковь построил деспота греческий Иоанн Кантакузин и образ его написан в церкви на западной стене и с женою в царском платье и в венцах, на подножиях написаны орлы двоглавные. Двери у тоя церкви одне на полунощной стране в сени, тут в сенях и вода в кинстерне. Олтарь у той церкви и переграда и образы лестные и праздники письма добраго; подписана стенным письмом вся церковь; во многих местах попортилось письмо, а церковь цела вся стенами.

Книг в церкви безчисленно много греческих печатных и писменных, дорогих писмен и греко-латино печатных и словено-сербских много писмяных. Тут же в монастыре выше, на горе, палата каменная велика и высока гораздо о пяти сводах, сиречь пятокровна, якобы башня; то были келии Ивана Дамаскина, а ныне в той келии внизу учинена церковь, подписано стенное письмо: как царь Ивана испытал о письме, что писал к нему ложно на Ивана царь Константинопольский иконоборец; на другом месте написано, как царь велел ему руку отрезать, а рука отрезана по локоть, и не по запястье; на третьем месте написано, как Богородица во едину нощь тое руку исцелила; в четвертом месте писано, как царь молит его, чтобы Иван в том его простил и чтоб был у него по прежнему везирем; в пятом месте писано, как он пришел в монастырь св. Саввы постригатися и как его встречают игумен с братиею за монастырем; в шестом месте писано, как уже стар седит в келии, книгу пишет. Тут же с ним постригся и Козьма, иже бысть последи Маиумский епископ, взят от них из монастыря. А верх тоя церкви и около все келлии каменныя. Тут же в монастыре церкви три, не велики и меж келей, с келиями ровны во всем: Ивана Златоустаго, Георгия, да посторонь великой церкви с полудци церковь 40 мучеников; (та не мала палата была), а олтари в тех церквах преграждены все досками и иконами, а престол приделан к стене; трапеза каменная хороша, не добре велика, как в ряд 30 человек сядут. Келий без числа много и иныя зарушились, опустелых много; воды внутрь монастыря без числа же много; да за монастырем близко гробницы св. Саввы в горе церковь Св. Николы; тут престол на среди олтаря, а преграда древяная; тут в стене заделаны сказывают 360 мощей святых отец, избиенных от арабов, а благоухание в той церкви безчисленно хорошо, что и сказать нельзя какой дух пахнет сладкой; тут же было из горы шло миро, и то миро поклонницы разобрали, и ныне нет, а благоухание есть дивное всем людям, а не ведомо от чего.

Из той же церкви вверх в гору пошла скважня и там пещеры великия, а из тех пещер пошли в горы вверх скважни же на гору; а на горе на самой башня великая, гораздо высокая, на той де башне сам св. Савва жил и тайно по подземельи тою скважнею сходил в церковь Св. Николы и в великую церковь. От великой же церкви по брегу юдольному сажень с 50 к морю в горе каменной издолблена келия св. Саввы, и тут ныне церковь учинена не велика, престол успения; из той церкви на полночи окно сделано, яко можно человеку пролезть, и тоя пещерка человек пять или шесть сядет тесно, а стоять нельзя; из той же печерки скважня в гору же, и там местечко тесно как мощно человеку согнувшись гораздо лежати, тут св. Савва сыпал. За сим следует описание сторожевой башни против арабов, также самой юдоли и рассеянных по ней келий. Сказывали старцы, что тот монастырь Св. Саввы был пуст, жили в нем арабы лет двенадцать, а прежде двенадцати лет жили старцы лет со сто, а прежде тех стал быть монастырь пуст, лет сто жили арабы, а ныне мы как монастырь взяли, живем лет шестьдесят, ходили в Царьград, взяли у царя грамату и тот старец жив, который ходил, и ныне в монастыре старешенек. Всей братии живет человек десять, а иногда больше: а в Иерусалиме в Архангельском монастыре в их метохе столько же.

А которые монастыри бывали св. Саввы, что писано в житии его: Кастелянская гора страшна бе, множества ради бесов, живущих в ней, и тут св. Савва монастырь велик постави и бесов изгна, и то место пусто, токмо место знать; святого Харитона и Феодосия стоят по горам высоким, на низ идучи на правой стороне юдольной: Феодосиев от святого Саввы верст 5, а Харитонов 12. (Пишут в греческих книгах, было у св. Саввы 14000 чернцов.) Идучи из Иерусалима в монастырь св. Саввы, на правой стороне на горе, был монастырь св. Феодосия Киновиарха, весь пуст, токмо мало знать, обвалилося здание каменное, такоже и св. Харитона и св. Феоктиста и Евфимия и Вавилы, все те пусты, токмо место их знать".

После Пасхи 1652 года Арсений пошел в обратный путь через Галилею, Дамаск, Алеп, Армению, где встретил на берегах Евфрата армян православного исповедания, принадлежавших престолу Антиохийскому, что довольно замечательно, и в сентябре месяце благополучно достиг Грузии. Там властвовал тогда под данию шаха персидского Рустом хан, и, хотя католикос грузинский, благосклонно принявший Суханова, весьма хвалил ему Рустома, однако же епископ Тифлисский просил старца умолить царя русского взять Грузию под свою высокую руку.

Далее хан Шамаханской честил Арсения, ибо сам был в сильном подозрении у шаха, расспрашивал много о силах России и просил, чтобы скорее был отправлен посол русский к шаху, ибо без того сам он принужден будет по воле своего государя идти на Астрахань. Он дал от себя проводников до Терека, но на пути Арсений был задержан корыстолюбивым Шамхалом Тарским, и только богатыми дарами мог от него отделаться. Наконец с великим трудом достигнув границы российской, через Астрахань и Казань, прибыл он в июле того же года в Москву и вручил царю и патриарху свой статейный список, стоивший ему столь великих трудов. Сие путешествие любопытнее и важнее всех предшествовавших и последовавших по самой цели, для которой было предпринято, и по точности в ее исполнении; оно хранится между рукописями Патриаршей библиотеки в Москве.

Через пятьдесят лет после Арсения Суханова отправился в Иерусалим из Константинополя в 1707 году священник Андрей Игнатьев, с братом своим Стефаном, бывший прежде того при царском после, стольнике Петре Андреевиче Толстом, пять лет в Адрианополе. Он постригся в монахи в Святом Граде, приняв имя Аарона, и участвовал в служении при Святом Гробе. На Пасхе поехал он обратно с караваном богомольцев, посетил Египет и Синайскую гору и потом опять, спустясь Нилом до Дамиеты, имел бурное плавание по Архипелагу и претерпел кораблекрушение близ Тенедоса. В Константинополе, нашедши Толстого, присоединился опять к русскому посольству Описание его, находящееся к рукописях, не замечательно.

В конце его путешествия помещена надпись на серебряной раке великомученицы Екатерины, присланной в Синайскую гору царями Иоанном и Петром Алексеевичами и царевною Софиею Алексеевной. Она следующего содержания: "Лета 7195 (1687) месяца июня в 15 день, Мы (царский титул) о святом теле ея (великомученицы) известие приемше от присланного к нам из оныя св. горы от преосвященного архиепископа Иоанникия и архимандрита Кирилла, яко оное святое тело не имать серебряныя раки: тем же возусердствовахом благоохотне и царским нашим желанием возжелахом оному святому телу сию сребряную позлащенную раку, из нашея царския казны устроивше, со оным архимандритом Кириллом с братиею во святую Синайскую гору послати, с ним же устроивше и послахом, да то святое и всякой чести достойное тело имать в сей нашей царстей, сребряной и позлащенной раце пребывати".

Теперь приступлю к разбору пространнейшего из всех путешествий русских в Святую Землю и более других известному. Василий Барский, родом из купцов киевских, получив образование в духовных училищах, двадцати лет оставил дом отеческий и с 1723 года в течение 24 лет странствовал по Святым местам в Европе, Азии и Африке. Сперва посетил он Австрию и Италию, а из Венеции отплыл в Афонскую гору; оттоле направился в Палестину и встретил на пути в Хиос ее патриарха Хрисанфа. Потом прожил год в Египте, где пользовался особенными милостями патриарха Космы и видел Синайскую гору; возвратясь вторично через Иерусалим в Сирию, два года находился в Триполиском училище. Сильвестр патриарх Антиохийский, чрезвычайно притесняемый в своей епархии ревностью римской пропаганды, которая отторгла в то время на Востоке большое число жителей Сирии от православия и подчинила самых маронитов власти папской, старался удержать при себе образованного русского паломника и постриг его в монашество, но Барский не мог привыкнуть к постоянному жительству в Антиохии и искал новых странствований. Острова Архипелага привлекли его внимание, и на Патмосе прожил он шесть лет в училище при добродетельном духовном наставнике Макарии.

Константинополь, Афонская гора и Греция еще однажды были предметом его путешествия, но по возвращении в Царьград он уже не нашел там своего благотворителя, посланника Вешнякова, и, по неудовольствиям от новой миссии, принужден был отправиться в Россию сухим путем. Таков был обширный и долголетний подвиг его странствия, совершенный по большей части пешком, в крайней нищете и с беспрестанной опасностью, что делает его чрезвычайно уважительным. Барский возвратился в отечество как бы только для того, чтобы упокоить кости свои в родной земле, и скончался в Киеве чрез шесть недель по своем приезде.

Описание сего путешествия долго ходило по рукам светских и духовных лиц государства, и ранняя кончина помешала фельдмаршалу графу Разумовскому издать оное в свет. Наконец князь Потемкин, который умел оценить достоинство записок Барского, приказал привести их в порядок сличением многих рукописей и напечатать на свое иждивение в 1778 году в С.-Петербурге, под надзором г. Рубана, который переработал малороссийский язык подлинника, заменив его полуславянским, ясным и соответствующим своему предмету. Через сто лет можно читать его с удовольствием и без затруднения.

Если разбирать путешествие Барского в отношении статистическом, то оно имеет большое достоинство по точности, с какою он говорит о всяком малейшем предмете, встречавшемся ему на пути, представляя очень ясно самую местность, расстояния, нравы жителей, даже обстоятельства времени и в особенности описывая с чрезвычайною подробностью все знаменитейшие храмы греческие, все церковные торжества и состояние духовенства и вообще все, что только касается до православия. Рассказ его льется от души: ясно, что он нигде ничего не вымыслил, а сказал только то, что сам видел или слышал. Очень замечательны его записки о монастырях Афонской горы и островов Архипелага, которые находились тогда в цветущем состоянии от чрезвычайной промышленности греков. Восток, а наипаче Сирия, мало изменились со времени Барского, так что из книги его можно и теперь извлекать пользу путешествующим. Чрезвычайно любопытно его странствие в окрестностях Антиохии, в пустыне Харранской, где он отважно скитался по развалинам городов Декаполии и снимал надписи с обрушенных храмов. Равно замечателен его рассказ о двух священных горах - Ливане и Синае.

В нравственном же отношении Барский превосходит всех новейших путешественников Святой Земли. С каким теплым чувством веры идет он в путь, с каким самоотвержением и упованием одолевает все препятствия! Христа ради посещает он места подвигов Христовых, не зная, будет ли иметь пищу на завтрашний день, и спокойно засыпает посреди опасностей, терпит побои и поругания и радуется им как истинный поклонник: непогоды и недуг телесный гнетут его на пути в Антиохию, он изнемог духом, но в горах встречаются ему развалины церкви и в оной крест с надписью: "крест падающих возстание!" - и сих слов ему довольно, чтобы забыть все печали и труды и радостно продолжать шествие. Одним словом - убогий паломник, инок Василий, своими многотрудными странствиями стоит высоко над всеми его последователями в Палестину, и каждый из них с чувством невольного умиления должен поскорбеть о своем недостоинстве, и о суетном, житейском странствовании по Святой Земле, когда имел пред собою столь великий пример между соотечественниками. Предлагаю здесь собственный рассказ Барского о посещении им горы Синайской как разительный образец его христианского духа.

"Заутра же в неделю, зело рано воставше, шествовахом через весь день тот горами высокими и великими, ничтоже токмо едино камение имущими, но все убо мимохождохом, овии же преходихом восходяще и обходяще великим трудом; обретохом же тамо много текущей воды здравой к питию, и от древ финиковых диких, и доспехом тогоже дня в вечер к монастырю Синайской горы, то есть марта последняго, и яко же слышах, тако и видех монастырь затворен, идеже ни входити ни исходити вон никтоже можаше, страха ради ефиопов, наипаче же от иноков, с ними же вражду имеяху. Случися же мне тогда прийти, необретшимся тамо арапам, изшедши начальник монастыря с братиею к великому окну, иже есть в стене монастырской высоко от земли яко пять саженей, от него же ефиопом в низ спущают пищу, вопросиша мя кто и откуда есмь, и коея вины ради дойдох тамо? аз же отвещах, кто и откуда есмь, и рекох, яко приидох семо посещения ради святых мест: отвеща мне, яко несть ныне время посещения, еда ли неслышал, яко затворен есть монастырь, и ни приходити ни исходити никому же мощно есть под залогом и утратою монастырскою? почто убо пришел еси семо? жалеем тя воистину, яко вотще потрудился еси, и всуе истощил еси пенязи, и с толикою нуждою пришел еси в пустыню сию, к томуже от толь далеких стран сый. Отвещах аз им, яко не мог инако сотворити, понеже случися время зло, и толь много времени замедлих в Египте ради поклонения сего, ожидающе, дондеже примирятся арапы, и не бысть; не могущи же терпети более, чужий хлеб ядущи и всуе время погубляющи, аз идох в пустыню сию, положивши на Бога надежду и на вашу святыню, да аще будет воля Божия и ваше произволение, можете мя каковым либо образом впустити в обитель сию. Отвеща мне, якоже несть возможно, боимся бо, да не како тебе благосотворше единому, мы все зло постраждем от арапов; таковая и иная подобная много беседующе со мною, словом рекша, не хотеша мя восприяти внутрь, еще и с ефиопом, с ним же аз приидох, много свар и молву творяху глаголюще: яко ты сам веси, яко поклонницы ныне не приходят, почто убо принесл если огнь к нам? хощешь ли, окаянный, сотворити тщету монастырю? возьми его абие отсюду и вези его аможе взял еси. Отвеща ефиоп: что ко мне? аз есмь наемный, и аможе кто мя хощет нанята и дает мне сребро, должен есмь отвезти его тамо; аще убо и сей паки вспять хощет возвратитися, готов есмь ему послужити; и хотяше мя паки назад с собою пояти и отвезти в Раифу, по повелению иноков; мне же не соизволяшу, не можаше мя насильствовати; приспе же нощь и оставивша мя под монастырем, извощик мой сам отъиде между гор с верблюдом на нощевание; аз же спах под стеною монастырскою, яко нищ и сирота, едино токмо на Бога упование о всем возлагающи; тогда иноки спустиша мне с высоты оконцем хлеба, воды и мало от маслин, укрепихся же и благодарих Бога и спах. Заутра же прииде ко мне извощик мой, хотя уведати егда ли размыслих инако, и советоваше мне, да иду с ним паки вспять, тоже реша и иноки; обаче аз отнюдь не соизволях, ниже в помышлении имех отъити, и рекох яве пред всеми: яко или впущен буду в обитель или ни, обаче хощу сидети вне 10 или 12 дней, да вместо поклонения Богу, приимет терпение мое, уповающи на неложныя его словеса: яко терпение убогих не погибнет до конца, и паки: ищай обретает, и толкущему отверзается. Отвеща ми инок монастырский: яко аще много время хощеши ожидать зде, не можеши внити в монастырь; рекох аз: еже от человек не возможно мнится быта, от Бога возможна суть. Тогда слово сие приятно бысть прочиим иноком, иконому же несть, и рече ми: не дадим тебе ни хлеба ни воды, хотя сим мя устрашити, и тако нехотя отъидеши отсюда; отвещах аз: яко не о едином хлебе жив будет человек, но о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих. То и иная многая рекша словеса с советом и прозьбою, не возмогоша мя преклоните на отшествие, и тогда ефиоп видящи мя упорна, остави и отъиде в свояси, аз же сидех весь день тот вне монастыря; бяше же тогда число 1 апреля, и многими мыслями и скорбьми стужаем бых, ибо скорбех сердцем слышавши било, толкомое внутрь монастыря, на правило церковное и на иныя потребны по обычаю иноческому, и желах слышати пение, чины и уставы обители святой, собеседоваху же со мною иноки с высоты стен монастырских, такожде и святейший патриарх Константинопольский Иеремия, иже изгнан сый от престола своего, и заточен тамо обреташеся, и такожде много со мною беседоваше, жалея моего неудобного входа в монастырь; во время же полудни, бывшей трапезе, спустиша иноки вервом и мне хлеб и варение, маслины и воду, и бысть тогда между иноки молва меня ради и несогласие: един бо хотяше мя восприяти внутрь, другий не соизволяше; и тако сотворши дважды и трижды между собою собор, советоваша и согласишася все единомысленно, восприяти мя внутрь, но не тем входом, им же восприимают прочих поклонников, по иным тайным. Первее убо начальник монастыря сниде в вертоград, иже пред враты монастырскими обретается, вечеру убо темну бывшу и нощи находящей, вертоградарь спусти мне едину лествицу и тою прелезох внутрь; таже есть едина пещера, создана под землею от вертограда внутрь монастыря, и тоею мя приведоша и усретоша мя иноки честно, приветствуюше и глаголюще: добре пришел еси, друже, Богу приятен да будет труд твой и поклонение, и прочая сим подобная; аз же со смирением благодарствовах честностям их, и дадоша мне особую келию, повелением начальника очищену и посланну лепо, и угостиша мя вечера того трапезою честно, от хладных снедей, от зелия, маслин, фиников и прочая, понеже варение необретошеся; бысть бо тогда великая четыредесятница, в ню же, по древнему обычаю монастыря, единожды на день трапеза бывает, кроме субботы и недели и праздника; мне же страннолюбия ради разрешиша, и ядох и насытихся, и давши благодарение Богу, уснух".

В исходе минувшего столетия еще два русские путешественника оставили нам свои описания Святой Земли: но краткие дневные записки первого из них Сергея Плещеева, который отплыл из Архипелагского острова Пароса, занятого русскими в 1770 году, примечательны только по времени странствия, ибо наш флот господствовал тогда на водах Оттоманской империи; любопытна в них так же история завоеваний в Сирии славного Мамелука Алибея Египетского, отложившегося от Порты.

Напротив того, другой поклонник, иеромонах Мелетий Саровской пустыни, странствовавший в 1793 и 1794 годах, хорошо поясняет местность некоторых святилищ иерусалимских и может служить дополнением к путешествиям Суханова и Барского. Он не совершил подобно Барскому большого странствия, а ограничился одним лишь Иерусалимом, но зато с какою отчетливостью описывает каждый шаг свой, прибегая к местным рукописям и преданиям греческим и вместе пользуясь новейшими писателями. Таким образом много послужило ему прекрасное описание Святой Земли князя Радзивила, посетившего Палестину в исходе XVI века, и другое - игумена Биноса, а из русских - путешествие Барского и проскинитарий Арсения Суханова. Но Мелетий, зная, какие вредные толки распространяли о православии старообрядцы, основываясь на некоторых отрывках Суханова, с особенною ясностью опровергает его суждение о Восточной Церкви. Между греческими источниками полезная книга патриарха Иерусалимского Досифея о его церкви, писанная в исходе XVII века, доставила Мелетию сведения касательно древности, обрядов и преданий Палестины и возвысила достоинство его краткого, но любопытного путешествия.

Особенное внимание заслуживает у него описание различных сект, разделивших между собою Храм, и постепенного их вступления в обладание оным, и повествование о Святом огне, сходящем в Великую субботу, со всеми местными о нем преданиями, какие только мог он собрать из рукописей. Мелетий, изложив подробно совершение обряда, приводит во свидетельство самого архиепископа Мисаила, выносившего огонь из часовни Гроба.

"О сем святом свете любопытство людей многое простирается, желая знать, как и откуда оный приходит? Иные же из простейших, стоя тогда в церкви, мечтают чрез верхнее церковное отверстие, что над святым гробом, видеть даже схождение оного; но сему причина та, что во время ожидания огня, люди, особливо около гроба, быв в движении и колебаясь, воздвизают тонкий прах, в котором солнечные лучи, проникающие чрез отражение и сотрясающийся воздух, сверкают и некако блещут; и так от сего порождается в них мнение о видимости его. Но явление святого света не отъинуда кажется происходит, как точию от самого гроба, освященного возлежавшею плотию Христовою, который ежегодно источает оный, в знамение сея истины и правоверия".

Как же святый свет видим бывает на гробе, о сем предложу здесь от сказания самого архиепископа Мисаила, отправлявшего тогда службу при явлении оного. "Вшедшу мне, - сказал он, - внутрь ко Св. гробу, видим бе на всей крышке гробной блистающ свет подобно разсыпанному мелкому бисеру, в виде белого, голубаго, алого и других цветов, который потом, совокупляяся, краснел и претворялся в вещество огня; но огнь сей в течение времени, как только можно прочесть не спеша четыредесять крат: "Господи, помилуй", не жжет и не опаляет, и от сего то огня уготованное кандило и свещи возжигаются: но в прочем, - присовокупил он, - как и откуда явление сие бывает, сказать не могу".

Трогательна его духовная радость в ночь Пасхи, когда народ с возжженными свечами во время литургии наполняет весь Храм Воскресения. "Прекрасное зрелище, в восторг и радость благочестивого приводящее! Мати церквей Святой Сион видим был тогда, аки твердь неба, неисчетными светил своих блистающ огнями, паче же светил просиявал славою Господнею и торжеством пришедших от запада и севера, моря и востока чад своих, прославлявших воскресение его. Многие из сих при возглашении: "со страхом Божиим и верою приступите", приступили и были причастники тела и крови Христовой".

Иеромонах Мелетий особенно занялся подробным описанием Храма Иерусалимского, во всех его частях и размерах, называя даже все главнейшие его иконы, с означением каковы они по живописи и отколе поступили в святилище; большая часть их оказалась русскими. Сие описание тем драгоценнее ныне, что оно последнее до пожара 1807 года, истребившего все внутренние украшения Храма. Некоторые мнения Мелетия касательно древней местности Иерусалима едва ли не справедливы, наипаче о Голгофе, которая, как он полагает, во времена Спасителевы была вне города (принимая город только в смысле крепости Сионской), а не вне самого Иерусалима: это очень вероятно, потому что в окрестностях, далее Голгофы, к северу и западу, видно и теперь много развалин: объем древнего Иерусалима становится через то гораздо обширнее, и понятнее его огромное население, которое бы не могло вместиться в нынешней тесной ограде, даже и с прибавлением к оной Сиона. Сверх того Мелетий, доказывая из Евангелия, что Голгофа нигде не названа горою, а только местом, справедливо предполагает, что она не была местом обычной казни преступников, а только лобным, т. е. возвышенным, известным местом, подобно как в Москве лобное, и предпочтительно была избрана для совершения суда над царем Иудейским, ибо и Евангелие указывает на нее как на нечто особенное, говоря: "на месте, называемом лобным". Он очень основательно замечает, что сад старейшины иудейского Иосифа не мог находиться вместе с изготовленною для него гробницею близ позорного места казни. Имя же горы Голгофы могло произойти от земляной насыпи, коей Адриян завалил утес гроба и самое лобное место и которую впоследствии разрыла Елена. Все сие очень замечательно и сообразно с местностью.

Меня же при чтении книги Мелетия поразило и вместе тронуло одно обстоятельство. В 1794 году паломник наш видел, как архиепископ Петры Аравийской, добродетельный Мисаил, выносил из Святого Гроба Святой огонь Великой субботы, что и тогда, вероятно, было доверено святителю по уважению к его летам и святости, а в 1830 году, чрез 37 лет, после стольких разительных переворотов Запада и Востока, посетивши Иерусалим, видел я при совершении священного обряда того же старца, как бы некое дивное существо, не причастное законам человечества, коим благословило Провидение Святую Землю. Даже и доныне сей великий светильник блистает в церкви Иерусалимской.

Мы имеем и в нынешнем столетии два русских путешествия в Святую Землю, которые, хотя совершены и написаны также в духе благочестия, но далеко отстоят по образу своего изложения, точности и занимательности от путешествий Барского и Мелетия. Первое из них предпринято было двумя калужскими дворянами Вешняковыми и купцом Новиковым прямо в Иерусалим в 1804 году и окончено в 1805; второе же более обширное, ибо оно простиралось в Египет и на Синай, и более замечательное по обстоятельствам времени, совершил в 1820 и 1821 годах, при самом начале греческого восстания, крестьянин графа Шереметьева Кир Бронников. Любопытно видеть из его простосердечного рассказа первые смятения греков, и всеобщий страх на островах Архипелага, и приготовления к защите многочисленных иноков горы Афонской, обители коей он последний описал до их разорения; оттоле принужден уже был возвратиться в Россию кругом всей Мореи через Триест.

Около сего же времени несколько русских путешественников, более именитых, один за другим посетили Святую Землю, но, к сожалению, они не оставили нам ее описания. Так, около 1820 года барон Икскуль в течение трех лет странствовал по востоку в Египте, Аравии, Палестине и Сирии и употребил свой необыкновенный талант живописи на собрание прекраснейших видов того края, которые, однако же, не напечатал. В 1820 году князь Авалов, родом из Грузии, посещал Египет и Палестину и с большею опасностью возвратился через Анатолию в свое отечество; и в том же году нынешний министр юстиции Л. В. Дашков, которому поручено было тогда от нашего посла в Константинополе осмотреть все консульские посты в Леванте, посетил Иерусалим и подарил нашу словесность кратким отрывком из своих записок, напечатанным в "Северных цветах" 1826 года, который возбудил вместе с общим вниманием и сожаление, что почтенный автор не хотел более поделиться своими впечатлениями с соотечественниками. Посланный же тогда при г. Дашкове по высочайшему повелению, академик г. Воробьев для снятия видов и планов с Храма Иерусалимского постепенно печатает теперь некоторые из своих многочисленных рисунков и, кроме того, познакомил прелестными картинами жителей северной столицы с раскаленными окрестностями Мертвого моря и с внутренностью Храма Воскресения, Голгофы и Вифлеема и с зрелищем Святого Града.

Наконец после жестокой десятилетней борьбы греков с империею Оттоманскою привел и меня Господь посетить живоносный искупительный Гроб его, видеть бедствие и упадок сей великой святыни и описать ее по мере слабых сил моих.

Путешествие ко святым местам в 1830 году

Адрианополь

С лесистой вершины Эмине-Дага открылись воинству русскому благословенные долины Румелии: они бежали к полдню от подошвы гор, и вслед за ними пламенно стремились взоры в цареградскую даль. Открылось и Черное море, несущее флот наш к стенам Мисемврии, которая пала в тот миг, когда повеяли на высотах знамена русские, и увлекла за собою все поморье, расстилавшее перед очами живописный чертеж своих заливов. С вершины гор одним мановением руки назначены были на земле и на водах победные пути наши, которыми скоро мы устремились. Сильно затрепетало у каждого из нас сердце в сию торжественную минуту; все были глубоко проникнуты чувством отечественной славы. Старшие генералы окружили военачальника, который впереди всех открывал путь, и громкое "ура" откликнулось ему в горах. Балкан впервые внял сему клику, которого не забудет, и приветливо встретил наших воинов; христианские жители гор с хлебом и солью поклонились победителю и радовались русской славе.

В открывшихся долинах Фракии, под навесом перешагнутого Гема, стояли полки наши, гордо взирая на горы, жадно на долины, и с благоговением внимали торжественным гимнам, впервые раздавшимся при громе оружий по южную сторону хребта: ратники Олега и Святослава были язычники! - и под священные звуки сего благодарственного молебна сдавались в тот же день четыре города, ключи всей Румелии: Анхиало и Бургас, Аидос и Карнабат.

По двухнедельном отдыхе в Аидосе войска двинулись к Селимне; там нанесен был последний удар силам турецким: их более не видали. Ямболь встретил нас со крестами, Адрианополь сдался. Вечером 6 августа мы к нему подступили; величествен был издали его вид с последних хребтов Буюк Дербента. Высокие минареты великолепной мечети Селима двумя резкими чертами рассекали ясное небо по направлению Царьграда, как бы воздушные ворота, открывавшие нам путь через порог ислама. По роскошной долине расстилался обширный город на цветущих берегах Арды, Тунджи и Марицы, окруженный садами. Главнокомандующий взъехал на высокий курган и, обозревая местоположение, увидел на соседних высотах земляные окопы: "Эти укрепления, - сказал он, - должны быть очень древни, потому что обращены против Адрианополя!". Много русской славы заключалось в сих кратких словах.

На другой день вторая столица империи выслала пашей своих договариваться с победителями: от них требовали сдачи города и всего оружия и выхода турецких войск. Они пришли еще раз, прося сохранить оружие, и получили тот же ответ. Между тем прискакал гонец из Константинополя, и третий раз они явились с письмами к главнокомандующему от послов французского и английского, которые ходатайствовали за Порту и предлагали свои услуги. "Я знаю только своего государя и его монаршую волю, а не послов чужестранных!" - отвечал граф и велел направить пушки на город. Войска двинулись занять главную высоту над мечетью Селима; христианские жители столицы толпами выбежали им навстречу. Тогда велели песельникам идти вперед, и русский народный напев был знаком покорения Эдрене.

Главнокомандующий, окруженный только своею свитою, подъехал к обширным казармам, устроенным вне города. Полки турецкие должны были, по условию, для нас их очистить, оставив свое оружие и город; но они еще были наполнены солдатами, которые устремились в бегство при появлении нашем, и странно было видеть несколько тысяч бегущих перед горстью людей. Три дня были даны сроком Адрианополю для совершенного его очищения от неприятелей. Войска наши стали сзади и спереди его на царьградской дороге. Главная квартира расположилась на берегу Тунджи, в прекрасной яворовой роще, окружавшей сады и остатки Эски-Сарая, древних палат султанских.

Дворец сей, в котором целое столетие властвовали султаны оттоманские до покорения Константинополя, ныне совершенно оставлен и разорен; его обширные развалины обнесены стеною. Башня с каменными пристройками, более других уцелевшая, служила жилищем самим владыкам. Она походит на опустевший монастырь и украшена внутри грифельными плитами. Помост ее был из мрамора; красивый водоем, ныне увезенный в Россию, стоял на средине второго яруса, в который ведет высокое наружное крыльцо: над главными дверями роскошные изваяния из мрамора. Верх башни деревянный, и очаровательный вид открывается оттоле на Адрианополь.

По левую сторону двора отдельное здание заключает в себе залу дивана; по правую выстроен новый летний дворец, состоящий только из четырех покоев, живописно украшенных в восточном вкусе, с примыкающими к ним серными ваннами. Дворец сей был назначен жилищем для двух наших полномочных, которые прибыли из Одессы. Сам главнокомандующий занял малый домик вне ограды, принадлежавший смотрителю замка, и таким образом в объеме древних палат Мурата, Баязида и Магомета заключен был последний мир с их потомком. Остальные части сего здания: службы, гаремы и бани - представляли только обширную груду развалин посреди садов.

Высокий каменный мост величественной архитектуры через реку Тунджу соединяет Эски-Сарай с Адрианополем. Город сей, как и все прочие в областях Порты, тесен улицами, не имеет хороших зданий и только по многолюдству и обширности может называться столицею. Множество садов и фонтанов освежают в нем воздух, и счастливое местоположение на берегу трех рек делает его приятным для жизни; веселые дачи консулов и пашей разбросаны по обеим сторонам живописной Марицы, древнего Гебра, главнейшей из рек Румелийских. Посреди города великолепный крытый базар Ахмет-паши служит средоточием всей внутренней торговли сего края. Живо отражается Восток в роскоши его товаров и на лицах беспечной толпы продавцов и праздношатающихся в ярком хаосе сего торжища. Много русских денег осталось в его лавках, ибо каждый хотел принести на родину хотя малый образчик славной своей купли в столице Румелии, и быстро поднялась торговля города в течение трехмесячного пребывания войск наших; даже купцы иностранные стали стекаться на сию военную любопытную ярмарку из Константинополя и других мест и оживили новый франкский базар в Рустан-паше.

Из множества мечетей, которыми усердие султанов наполнило Адрианополь, три особенно достойны внимания. Первая, великого Мурата на базаре, служит по своей обширности главным святилищем города; мечеть Баязида равно замечательна своею громадою и величественным характером зодчества; но мечеть второго Селима, почти на крайнем холме Адрианополя, затмевает все другие; отовсюду видимая и с каждой точки зрения более и более восхищающая своею стройностью, она возвышается надо всем Адрианополем, как здание лучших времен и другого просвещения. Когда султан Селим хотел по примеру предков воздвигнуть новый храм, диван и улемы представили ему, что отцы его сооружали святилища не кровными деньгами мусульман, но корыстью неверных. Остров Кипр, принадлежавший в те дни Венеции, был назначен предметом добычи, и под стенами Никосии кровью христианскою положено было первое основание мечети.

Вкус Азии и Европы соединился в этом здании, чтобы сделать оное предметом любопытства всех путешественников и образцом зодчества оттоманского, ибо оно предпочитается даже знаменитой в Царьграде мечети Солимана. Четыре легких, высоких минарета стройно подымаются по углам мечети. Правильным своим расположением они закрывают друг друга, обманывая взоры путника: два только минарета являются идущему из России, и не более трех - с царьградской дороги. Три балкона перерезывают на три яруса величественный стан сих восточных башен. Они горят пламенными венчиками, когда мусульмане потешными огнями освещают минареты. Роскошный фонтан бьет посреди обширного преддверия, которого четыре портика обставлены множеством драгоценных столбов. Мраморными изваяниями украшен главный вход во внутренность мечети, вполне соответствующую ее наружному величию. Восемь столбов поддерживают пространный купол, имеющий двенадцать сажен в диаметре, но до такой степени легкий и стройный, что если бы не испещряла его золотая живопись, можно было бы принять оный за свод небесный, ибо тот, кто стоит посреди мечети, не чувствует над собою купола. Под его навесом и вокруг фонтана, бьющего над помостом, висят бесчисленные лампады; исполинские буквы стихов Корана начертаны на стенах, чтобы невольно класть молитвы на уста, немеющие от изумления посреди сего храма.

Через три дня главнокомандующий торжественно вступил в Адрианополь и слушал благодарственный молебен в соборной церкви, которая находится внутри города в древней крепости, ныне приходящей в совершенный упадок. Почтенный митрополит Герасим, в полном облачении, со всем духовенством, встретил графа во вратах митрополии и по совершении литургии, во время коей русский хор вторил греческим молитвам, он всех пригласил в свои покои, чтобы угостить завтраком.

Сия митрополия, бедная утварями, как и вообще все церкви греческие в областях Порты, несмотря на скудость свою, содержит от себя больницу по примеру других архиерейских обителей. Нигде не встречались мне в таком убожестве храмы Божии, как на пространстве Болгарии и Румелии, в селениях и городах единоверных и единоплеменных нам жителей. Невозможно было различить снаружи церкви от простого сарая, и даже внутри оных самый бедный иконостас едва свидетельствовал, что они посвящены молитве. Многие не имеют не только утварей, но даже церковных славянских книг, и, несмотря на сие бедственное положение, духовное и гражданское, простодушные болгаре, ревностные к вере отцов, стекаются в свои святилища по древней памяти христианства, которое угнетено в сих краях до высочайшей степени, какую только можно себе представить.

Мир

Уже все лавры сей чрезвычайной войны были пожаты, полки турецкие совершенно рассеяны, путь к Царьграду открыт занятием Кирклисса, Визы, Иниады, Мидии, Чорлу, в которых расположилась армия наша; казаки передовой цепи доезжали даже до Родоста, на берегах Мраморного моря, отстоящего только за двенадцать часов от столицы. Покорением Эноса установилось свободное сухопутное сообщение между двумя флотами, Черноморским и Средиземным, который стерег Дарданеллы. Все, чем только могла польстить слава, о чем могла гласить молва, исполнилось для победоносного оружия нашего; оставался один желанный мир, и тот был заключен. Через десять дней после нашего прихода явились полномочные Порты, и несколько позже прибыли наши, морем из Одессы через Бургас. Турки, уступая области и города в Азии, упорно стояли за каждый уголок земли в Европе и боялись подвергнуть себя казни самовольным согласием на требуемую контрибуцию, не испросив прежде разрешения от султана. Еще десять дней срока были им даны великодушием победителя, и по упорству, сродному туркам, только в последний миг назначенного дня пришли они изъявить свою покорность; 2-го сентября подписан был мир; мы остались ожидать взаимных ратификаций в Адрианополе.

Странную и величественную картину представлял город сей во время пребывания нашей армии. Два враждебные народа, искони привыкшие ненавидеть друг друга по разности веры и по воспоминаниям кровопролитных битв, около двух лет разившие друг друга от Дуная и до Эдрене, мирно встретились в стенах сей покоренной столицы под благодетельным влиянием военного порядка. В течение трех месяцев ни малейшая распря не вспыхнула между ними, никакая черта безначалия и буйства не уронила характера русского. Необычайность сего состояния, которая невольно поражала на каждом шагу иностранцев, из любопытства стекавшихся в Адрианополь, начинала под конец казаться делом совершенно естественным. Казалось, что русские были зваными гостями и что оба народа воевали так долго единственно для того, чтобы мирно поторговать на ярмарке адрианопольской. Солдаты наши по свойственной им способности уже успели составить себе ломаный язык, которым могли они выражать самые необходимые вещи, и турки ласково зазывали их в кофейни, говоря: "Добре, добре Москов!". Две разительные черты обоих народов: врожденное расположение славянина к семейному, домашнему быту и приобретенное стремление турок к гражданской оседлости - скоро явились наружу, когда сошлись они на время, сложив оружие.

Между тем мятежный паша Скодрский, не принимавший прежде участия в войне сей, внезапно подступил с своими албанцами к Софии и расположился позади нашей армии, на сообщениях ее с Сербией, коварно изъявляя ревность к Порте и угрожая нам во время мира. Но урон, нанесенный ему малым отрядом нашим, пришедшим из Валахии, скоро усмирил его, и он оставался в покое до отступления русских войск, более страшный султану, который сам опасался его грабительства. Тем страннее только казалось пребывание наше посреди империи Оттоманской, в совершенном мире с ее жителями, во вражде с султаном и впоследствии с непокорным ему пашою; но сия благосклонность народа к победителям ясно доказывала общую нелюбовь подданных к султану и всю шаткость основания сей некогда воинственной державы, которая, получив оседлость, потеряла силу.

Поистине нигде держава сия не утверждена с меньшей прочностью, как в Румелии и вообще в европейской своей половине. Самая большая и лучшая часть жителей исповедует христианство, так что между десяти селений болгарских находится одно лишь турецкое; в Адрианополе и других городах в равном количестве обитают оба народа. К тому же племя болгарское доблестно и владеет оружием; оно не утратило, подобно грекам, своей первобытной свежести, ибо рука завоевателей захватила его не в истощении дряхлой старости, но в полном цвете молодости, как и сербов, и совратившихся к магометанству босняков, и албанцев; она положила на него тяжкое ярмо свое, как некий чудный сон, от которого пробуждаются, не чувствуя полета столетий.

Партия янычар, еще существующая на пространстве всего государства, особенно была сильна в Адрианополе и даже имела тайные сношения с столицею, в которой едва не вспыхнул сильный мятеж, вовремя предупрежденный. Многие из старых янычар, встречая на улице русских, показывали тайно свои знаки и просили отмстить за собратий, обещая подать сильную помощь. Таким образом, многолюдство христиан и расположение мусульман, озлобленных против султана за его нововведения, были нам чрезвычайно благоприятны, и никогда, быть может, не повторятся подобные обстоятельства.

Однако же болезни начали распространяться в полках наших, и многие заплатили недугом дань чуждому климату. Сердце сжималось при виде столь цветущей армии, изнемогающей в стране, которую она завоевала почти без кровопролития. Окрестности Визы и Мидии были самые убийственные по своей атмосфере. Частые похороны встречались в тесных улицах Эдрене, и свежими могилами воздымалась земля покоренная. Редким счастьем уцелевший без малейшей болезни посреди недужных, я принужден был иногда принимать последний вздох моих друзей. Сколько близких сердцу, с которыми сошелся я в достопамятных обстоятельствах войны сей, угасли во цвете лет! Вправо от царьградской дороги, на болгарском кладбище, еще видны высокие кресты их и на мраморных плитах иссечена им погребальная надпись. Быть может, кто-либо из соотечественников, увлеченный на чужбину, посетит пустынный приют сей за вратами Эдрене!

Тогда, расположенный грустью и навыком долгих лишений к предприятию трудному, решился я следовать наконец давнему влечению сердца и, преодолев любовь к родине, которая меня к себе манила, пуститься в новый, дальний путь, от ранних лет начертанный в моих мыслях, к священной цели, которой уже не мог миновать на жизненном поприще.

Желая сохранить в тайне мое намерение, я искал свидания с тем, кто один только мог дать мне разрешение на мой помысл. Около полуночи, сидя один перед палаткою в роще Эски-Сарая, я наслаждался прохладою и смотрел как постепенно отходил к покою шумный стан. Все засыпало, только в окнах дома главнокомандующего еще мелькал огонь. "Теперь или никогда", - подумал я и скрепясь сердцем к нему пошел.

В глубоких размышлениях ходил по комнате граф; удивленный моим поздним приходом, он остановился и спросил, чего я хочу. "Я пришел просить вас о позволении разрешить давний обет", - сказал я. - "Какой обет?" возразил граф. - "Идти в Палестину!". - "Обдумали ль вы свою просьбу?" - спросил он. - "Обдумал и повторяю". - "Но вспомните всю трудность подобного путешествия". - "Граф, я испытал себя, и вы сами для меня облегчили половину пути. Не могу миновать Иерусалима. Может быть, когда возвращусь на родину и привыкну снова к ее привольной жизни, мне труднее будет достигнуть сей цели. Теперь я в самом цвете молодости; никакая болезнь меня не коснулась в столь знойном климате; а путешествие, о трудностях коего вы упоминаете, не тягостнее будет двухлетней войны. Чего же мне ждать еще?" Фельдмаршал с большим вниманием слушал слова мои, но не прерывал молчания. "Быть может, - продолжал я, - желание мое, которое не в духе нынешнего века, показалось вам странным, но, граф, я решился". Он схватил мена за руку и сказал: "Никогда то, что касается до религии, не может мне казаться странным; если когда-либо я заблуждался в молодости, то давно уже опыт меня обратил, и, если теперь совершил что-либо счастливое, то единственно по той надежде, которую имел на Провидение". Он был растроган, обнял меня и продолжал: "Мне нравится в вас сие влечение, и я испрошу вам соизволение у государя императора". Исполненный благодарности, я говорил ему: "Там, на Востоке, назову я утесненным христианам того, кто победил их притеснителей, и скажу им, что когда-нибудь и они могут ожидать облегчения своей участи". - "Не мешайте суетного с воспоминаниями божественными, - прервал он, - что мои успехи там, где все наполнено великим именем Христа!". - "Но, граф, - возразил я, - разве вы не хотите, чтобы имя ваше было написано вместе с другими в поминовениях поклонника над Гробом Спаса?". - "Так, - сказал он с благоговением, - я прошу вас, чтобы вы записали там имя Иоанна". - "Я прибавлю только Забалканского, - отвечал я, - не для вас, но для отечества"; и так поминают его иноки иерусалимские, но в молитвах заздравных, а не погребальных. Через шесть недель я уже имел высочайшее разрешение.

В половине октября привезены были взаимные ратификации из Петербурга и Константинополя, и праздновали в Адрианополе желанный мир. Часть войск выстроилась в роще Эски-Сарая; конный отряд наш провожал полномочных турецких до жилища главнокомандующего, где в присутствии всех старших чинов разменены были ратификации и фельдмаршал вышел объявить о том войску. В тот же вечер сожжен был великолепный фейерверк на обширном пустыре между Эски-Сараем и казармами. Три шатра разбиты были для угощения полномочных оттоманских; жители Адрианополя оставили почти пустым свой город и пришли подивиться столь чудному для них зрелищу; но их более занимали своенравные приливы и отливы пламени, нежели мысль, что потешные огни русские горят перед дворцом их древних султанов, которые сами воевали некогда под стенами Вены. В пять рядов расположен был сей занимательный фейерверк, имевший свое аллегорическое значение. За линиею фонтанов, осветивших первый план картины, кипели вокруг яркого солнца бесчисленные колеса как бы невидимой, огромной колесницы триумфа, и за ними ряд трофеев поднялся в голубых пирамидах, по праву принимая образ сих вечных памятников, ибо вечность есть так же достояние славы. На конце светлого поприща величественный храм мира восстал из пламенной стихии, и между его легкими столбами, в ярких огнях, встретили друг друга два венчанные имени, которых появление возбудило общий восторг. Несколько тысяч ракет, букетом исторгшихся из-за храма, при гуле многочисленных орудий, при непрерывном беглом огне, и одно громкое "ура", потрясшее воздух Эдрене, запечатлели конец вражды двух обширнейших в мире держав.

Прежде отступления войск сановники Порты пожелали видеть стройные их маневры, и главнокомандующий поспешил удовлетворить сему любопытству ко славе русской. На пространном поле, позади Эски-Сарая, совершился смотр, и снова стеклись изумленные болгары и турки, которые уже три месяца жили в чуждой для них сфере, напоминавшей им волшебные сказки востока. Не более 20000 было в строю, но они казались огромным полчищем. Сам фельдмаршал вел их церемониальным маршем мимо полномочных смятенных величием победителей и, преклонив перед ними русское знамя, осенил оным в лице их закатившуюся луну.

Посреди легких минаретов и высоких кипарисов живописного Эдрене статный вид русских витязей не казался чуждым сей восточной картине, ибо им самим не было странно видеть себя перед мечетью Селима и дворцом Мурата. Таково врожденное свойство воина русского - считать уже своим каждый участок земли, на который только ступила нога его, и так в долинах Румелии и на снежных вершинах Тавра слава сроднила его величавую наружность с красками каждого неба и края, подобно как его оружие соединило сии края меж собою.

Так, из Бургасского залива суда наши принесли от военачальника русского повеление паше Требизондскому смириться перед другим победителем Востока. Так иной корабль был послан им из столицы через неприступные Дарданеллы, чтобы снять запрещение с их устья и возвратить в Грецию флот, стоявший при Тенедосе; так и через все пространство Малой Азии носились гонцы наши, от вождя к вождю, которые вторили друг другу гулом падения столиц Румелии и Анатолии и грозными объятиями своих полчищ сжали от севера и востока державу Оттоманскую. На перепутьи их трепетал Царьград, пораженный ужасом с двух земель и с двух морей, не будучи в силах разорвать сии железные сети, которые исчезли по мановению одной великодушной десницы.

Еще три недели после размена ратификаций оставались мы в Адрианополе в ожидании ключей крепости Журжи, и между тем постепенно начали возвращаться в отечество некоторые полки. Грустно было мне прощаться с товарищами и, желая им счастливого пути на родину, вспоминать о той отдаленной цели, мимо коей лежал для меня единственный путь к возвращению, через столько морей и пустынь. Много пострадало сердце на сих горьких прощаниях, ибо оно еще не свыклось с своим обетом по слабости человеческой; часто, проводив близких за крутой мост эскисарайской рощи, я мыслил, что уже вечная черта нас разделяет. Таким образом не радовало меня ожидаемое всеми выступление из Эдрене, ибо оно ни к какой цели меня не подвигало.

До выхода главной квартиры многие из ее генералов хотели изъявить праздником свою признательность любимому ими начальнику. Новый фейерверк зажегся в честь его на полях эскисарайских, хотя менее удачный; но первый изображал славу целого отечества, последний - только подвиги вождя. Те, которые следовали за ним на полях победы в течение незабвенной войны 1829 года, с живым участием читали в одной непрерывной цепи огненные имена покоренных городов и одержанных побед: Кулевча, Силистрия, Журжа, Камчик, Мисемврия, Бургас, Анхиоло, Аидос, Карнабат, Селимно, Ямболь, Кирклисса, Мидия, Виза, Чорлу, Адрианополь и Энос ярко горели в воздухе; кровью были начертаны имена сии на земле оттоманской, пламенными буквами на сумраке адрианопольского неба, воспоминанием славы в сердцах победителей.

Наконец, в день архангела Михаила войска оставили Адрианополь, ознаменованный эпохой русской славы. Зимняя буря, снега и метели, необычайные в сем климате, внезапно явились после грома и дождя и два дня преследовали полки наши на дороге к пустынному Бургасу, где стала главная квартира. Войска расположились зимовать в окрестностях, у подошвы Балкана до Селимны. Около месяца собирался я в путь, ожидая первого случая, чтобы плыть в Константинополь.

Новые, тяжкие прощания ожидали меня в Бургасе, но уже сердце мое стало привыкать к ним по частому повторению сего горького чувства; на меня уже смотрели, как на человека, совершенно чуждого обществу, который навсегда его оставляет, и связи дружественные охладели; заблаговременно почувствовал я свое одиночество. Скрепясь духом отплыл я в половине декабря к Бургасу на знаменитом бриге "Меркурии", снискавшем вечную себе славу, и перешел на адмиральский корабль "Пармен", стоявший вместе с эскадрою нашего флота в заливе Сизополя.

Там, найдя на рейде австрийское судно, идущее в Константинополь, я ожидал только попутного ветра; но сильные непогоды свирепствовали на Черном море, метели и туманы застилали горизонт, и в течение двух недель не было пути ни к Царьграду, ни к Одессе, хотя сии два направления требовали совершенно противных ветров. Некоторые из генералов наших, которые отплыли из Бургаса в Одессу еще в исходе ноября и начале декабря, возвратились опять в залив Сизополя, претерпев страшные непогоды и опасность, ибо их паруса замерзали и люди не в силах были от холода управлять снастями. Несколько подобных путников, жаждавших земли отечества, собрались на эскадре, где находили утешение в радушном гостеприимстве контрадмирала Скаловского и его офицеров, и таким образом вместе встретили мы праздник на судах.

В сие время военный корабль, на котором я находился, получил повеление идти в Царьград, дабы привести обратно чрезвычайного посланника графа Орлова, отправившегося в сию столицу в день выхода нашего из Адрианополя; я воспользовался благоприятным случаем. Накануне нового года тронулся корабль, но, несмотря на малое расстояние от Бургаса до Боспора, медленно было наше плавание; совершенное безветрие заменило сильные непогоды, и при густом тумане трудно было проникнуть в тесное устье пролива, чрезвычайно опасное, потому что другой обманчивый пролив подле настоящего увлекает иногда на отмели неопытных плавателей. Наконец, вечером на шестой день достигли мы желаемой цели.

Царьград

Гордо взошел в устье Боспора восьмидесятипушечный корабль "Пармен" в торжественный час, когда внутри его совершалась вечерня Богоявленского сочельника. От времени до времени громкая музыка раздавалась на палубе, скликая к берегам Азии и Европы любопытную толпу мусульман. Удивленные сим новым для них зрелищем, они выбегали из многочисленных замков поморья, между которыми величественно развевался военный флаг наш. В живописном селении Буюкдере, против посольского дворца, стал на якоре корабль и был приветствован залпом орудий балтийского фрегата "Княгиня Лович". Для сердца русского лестно было видеть соединение судов, пришедших от двух краев России, перед оттоманскою столицею.

На следующее утро продолжал я на катере путь к Царьграду. Что может быть очаровательнее живописных картин, постепенно развивающихся по обеим сторонам тесного пролива? Берега его, хотя посреди зимы, покрыты были зеленью, которая странно поражала взоры после снежных вьюг Черного моря, и кипарисовые рощи, заменяющие в сем благотворном климате наши мрачные сосны и ели, не позволяли путнику при ясном небе распознать времени года. Из-за изгибов пролива, как бы из-под завесы, беспрестанно выдвигались новые виды: то слободы и веселые мызы именитых турок и фанариотов, или их живописные кладбища; то древние башни замков Азии и Европы, которыми оковал Магомет боспорские воды. Берега Анатолии более украшены природою, рука человеческая виднее на берегах румелийских; но те и другие мелькали восхищенным взорам, как бы исторгаясь из волн по манию волшебного жезла, мало-помалу приготовляющего странника к великолепнейшему зрелищу в мире - Царьграду!

Тот, кто не видал сей дивной столицы Востока, тщетно будет представлять ее своему воображению: никакое перо, никакая кисть не в силах изобразить столь роскошной картины. С правой стороны берег Европы, более и более украшаясь зданиями, превращается наконец в обширный город своенравного зодчества, испещренный яркими красками на скате горы, которой вершина увенчана кипарисами. Здесь в одну живописную массу сливаются Топхана, Галата и Пера. Залив сладких вод, по-гречески: "Золотой рог", покрытый лесом бесчисленных мачт и вполне достойный своего имени, отделяет роскошное предместье от самого Царьграда. На средине картины очаровательный мыс сераля завлекает воображение во глубину мрачных кипарисовых рощ, осеняющих многочисленные гаремы и дворец султанов; и на краю необъятной столицы, утомляющей взоры сонмом куполов, минаретов и башен, дико рассеянных на семи холмах, могущественно подымается обширный купол Св. Софии, как небесный щит, которым некогда осенен был град православия. Но четыре минарета опозорили ныне ее святыню, и невольное чувство уныния стесняет сердце при виде луны, заменившей первобытный крест ее. Левее, на средине пролива, оживленного бесчисленными челноками, одиноко встает из пучины башня Леандра, как бы на память древней любви; еще левее веселый город Скутари, широким мысом вдаваясь в волны, означает устье Боспора, теряющегося в синей равнине Мраморного моря, которое усеяно островами Принцев. За ними дальний берег Анатолии голубыми горами рисуется на ясном небосклоне.

Но сколь ни мощно очарование, есть и против него заветная сила, подобная тем тайным словам, которые разрушали некогда самые грозные заклятия чародеев. Ступите на берег - и все исчезнет! Пройдите несколько шагов по тесным и мрачным улицам Галаты, взгляните на общую картину разрушения, повсюду поражающую взоры; вмешайтесь в шумную толпу всех племен, которые принесли в общий склад нового бытия своего одни только первобытные свои пороки, и нравственное негодование омрачит в глазах ваших красу природы.

Хотите ли еще более разочарования? - на быстром челноке переплывите в самый Царьград, о котором столько гласит молва, и что же первое вам представится? - смрадные неправильные закоулки, безобразные здания, обломки или выгоревшие участки вместо площадей. Одни только обширные базары, под сводами коих разложены богатства трех частей света, показывают, чем бы могла быть в других руках сия столица, созданная для средоточия вселенской торговли. Одни только мечети, почти все бывшие церквами, свидетельствуя о рвении двух религий, величественно возвышаются в толпе несоответствующих им строений, и несколько общественных заведений видны посреди общих развалин; ибо как назвать иначе город, где беспечность правительства и коренная лень жителей ничего не поддерживают, равнодушно ожидая грохота одной повалившейся стены, чтобы подле начать строить другую? Куда исчезли все дворцы Царьграда? Неужели зодчество византийцев, столь тяжкое в их храмах, не могло ничего воздвигнуть для жилища вельмож, кроме безобразных домов, которыми наполнен Константинополь, когда в то же время Запад славился своими замками и дворцами? Или рука времени и оттоманов все истребила? Ныне ветхая сия столица напоминает более своими остатками временные следы всемирной ярмарки, на которой стекавшиеся народы воздвигали себе жилища по расчету дней, а не столетий.

Пера, жилище франков, еще могла бы несколько помирить нас с Царьградом своими зданиями, хотя выстроенными совершенно в азиатском вкусе, если только не отклоняться от главной, крестовой улицы, оживленной домами всех посланников; но она сделалась ныне добычей пламени. Приятно было видеть все царственные гербы Европы, стеснившиеся в одной шумной улице, и представителей стольких народов, старавшихся затмить друг друга великолепием; но еще лестнее была для русского величественная простота посольства нашего, которое без праздников, без суетного блеска господствовало не только над всеми миссиями в Пере, но и в Константинополе над племенем оттоманским.

Никогда дотоле имя наше не было в такой силе и славе на Востоке, и не один страх действовал на турок: пораженные успехом оружия, они еще более изумлены были великодушием победителей и с покорностью смирялись перед роковыми завоевателями, которые, по их словам, одни достойны были карать мусульман. Большая перемена произошла в народе в последнее десятилетие. Он уже не смотрел с диким фанатизмом на франков; напротив, старался перенимать их нравы и одежды, и безоружный европеец мог ходить свободно по базарам Царьграда, но за мундиром русских всегда стремилась любопытная толпа. Странно было встречать на улицах Перы статных ординарцев различных наших полков, идущих представляться посланнику, как будто в северной столице нашей. Но и Царьград в 1830 году имел вид только южной столицы России. Опытность и ласковое обращение бывшего там министра, мужественный вид и смелый дух чрезвычайного посланника давали сильный перевес делам нашим в Турции, и, казалось, не в уединенных казармах Рамис-чифлика, где таился грустный султан, но во дворце посольства русского решались судьбы империи Оттоманской.

По пятницам всегда можно было видеть сего некогда грозного владыку, и любопытная толпа стекалась около полдня в Рамис-чифлик, чтобы взглянуть на торжественное шествие Махмуда по внутренней галерее казарм в полковую мечеть. Но с переменою нравов и одежд оно утратило свое великолепие. Два ряда солдат гвардии, едва вышедших из малолетнего возраста, на которых лежала вся надежда оттоманская, стояли по обеим сторонам верхней галереи, начиная от покоев султанских, кругом четвероугольного здания, до противолежащей им мечети; молодые полковники и адъютанты, большею частью из любимцев султана и не старше двадцати лет, приводили в порядок нестройную толпу сию. Махмуд, не надеясь преодолеть упорства мусульман, в которых предрассудки утверждены были годами, окружил себя для большей безопасности молодежью в уединенном Рамисчифлике, который предпочитал многолюдному сералю, ибо там был бы он стеснен обычаями двора оттоманского, искони установленными.

При появлении султана музыка заиграла марш "Мальбруг в поход поехал"; двенадцать придворных чинов попарно открывали ход, с поникшей головой, сложив крестообразно руки. Перед ними шел начальник черных евнухов с обнаженной саблей, позади же еще двое с курящимся фимиамом, и наконец сам султан в сопровождении Рейс-эфендия, сераскира и других важных лиц. На нем была турецкая военная шинель оливкового цвета с капюшоном, шитая вся шелковой цифровкой и золотыми шнурками; две бриллиантовые звезды с полумесяцем украшали широкую грудь, и сей военный знак отличал почти всех его приближенных: высокая красная скуфья в виде митры, шитая золотом с богатейшим бриллиантовым пером, дополняла стройный наряд сего государя, в котором пышность Востока мешалась с европейской простотой. Правильный нос и большие черные глаза давали величественное выражение бледному лицу его; он медленно озирал толпу, слегка кивая головою, и в чертах его были написаны внутренняя тоска и убийственное сознание своего унижения. Таково было сие царственное шествие, более подобное торжеству погребальному. Глубокое впечатление производит на сердце зрелище земных владык, когда рука Провидения тяготеет над ними. Махмуд, окруженный древним великолепием сераля и всей пышностью оставленных им обрядов Востока, внушил бы только благоговение, свойственное величию царскому; но Махмуд, сокрушенный в сердце своей империи, исполненный вместе чувством своего бедствия и величия, Махмуд, наследник славы Муратов, Селимов и Солиманов, на котором в сей роковой миг лежала вся пошатнувшаяся судьба блистательной Порты, заставлял забыть потоки христианской крови, которые пролил, наполняя душу невольным возвышенным к нему участием.

Я нашел в Пере несколько товарищей двухлетнего похода и радостно обнял молодого Бахметева, с которым делил много сладких и горьких минут, под Шумлой и в Адрианополе. Отрадно было в его дружеской беседе посещать живописные окрестности. Вспоминая военную жизнь, мы на борзых конях носились с ним по красным берегам Боспора, и часто посреди великолепнейшего зрелища природы мысль о минувшем или о минувших затмевала в наших взорах сии картины, и мы задумчиво останавливали коней своих над поморьем, стремясь духом в далекую родину. Тогда чувствительнее был сердцу обет мой.

Но я всего более любил посещать с ним большое поле мертвых; кладбище сие, которого каждый кипарис осеняет мраморную чалму, вверенную его тени, служит лучшим гульбищем для жителей Перы. Мрак и тишина его вместе с очаровательными видами Боспора и Анатолии, которые прорезываются сквозь просеки густой рощи, производили глубокое впечатление на сердце. Быть может, сходство кипарисов с мастистыми елями, напоминая дремучие боры родины, влекло меня в погребальную тень их. Быть может, нынешнее состояние Царьграда, где все клонится к обширной могиле, разрытой над прахом Византии, для другого отживающего царства, быть может, дух времени и места, невольно действующий на странников, направлял меня к сему тихому пристанищу в той земле, где мертвые лучше живых.

Древности

Я не искатель древностей и не с такой целью предпринял странствие. Довольно путешественников прежде меня уже описали остатки Византии; но я не умолчу о тех впечатлениях, которые произвели на мое сердце знаменитые развалины, встречавшиеся на пути к Иерусалиму. У каждого свои чувства, свой образ мыслей, и потому может встретиться что-нибудь новое и занимательное в их излиянии при зрелище памятников великих, от времени до времени посещаемых любопытными разного племени и века.

Следы древней Византии рассеяны и смешаны с новейшими развалинами столицы, и много надобно времени, чтобы подробно их осмотреть; по главным из них можно иметь ясное понятие и об остальных, ибо их только шесть разных родов: храмы и дворцы, столбы и колодцы, водопроводы и стены. Но дворцы, которых именем величают частные домы вельмож византийских, устоявшие посреди обломков, представляют ныне любопытству только одни голые стены, подобно Велисариеву у городских стен и двум другим на ристалище и близ водопровода Валентова.

Водопровод сей, выстроенный в два яруса, соединяет двадцатью арками два холма Константинополя и принадлежит еще исполинскому духу зодчества римского. Поросший зеленью и кустами, он и поныне струит живые воды во внутреннем своем протоке, между тем как все древние водохранилища, лишенные воды, находятся под землей во всей роскоши бесчисленных столбов своих, как тайная память Византии. Во время продолжительных осад они могли многие месяцы утолять жажду жителей и шесть раз спасали столицу; теперь же почти все обращены в заведения для шелководства, где толпа детей, мотая шелк, просит милостыни у посетителей.

Одна только некогда царская цитерна (Гери-патам-сарай) близ Св. Софии, сооруженная Константином и украшенная 336 гранитными столбами, доселе наполнена водою. Есть еще восемь других, из коих одна с 80 гранитными столбами близ мечети Будрума, древней обители Мирэлейской, устроена была императором Валентом, а другая при мечети Эмир-Ахора с 23 великолепными мраморными столбами принадлежала некогда славному монастырю Студийскому которого строгий устав перешел во все российские обители. Но всех знаменитее водохранилище 1001 колонны, так названное высокопарным языком Востока, хотя оно имеет их не более 226. Все они из мрамора, и малые арки, на них лежащие, образуют обширный свод подземелья, ископанного Филостеном, одним из царедворцев Константина. Вероятно, в древности стояло над ним большое здание, о коем свидетельствует обширный пустырь.

Четыре столба, или, лучше сказать, четыре остатка столбов, украшавших некогда площади Царьграда, стоят ныне в его тесных улицах, почерневшие от дыма частых пожаров и едва различаемые издали от обгорелых труб или минаретов. С их вершины пали изваяния богов и царей, с их подошвы стерлись имена основателей, и сами они едва могли устоять во свидетельство лучших времен. Столб Аркадия воздвигнут был сим императором на память великого родителя Феодосия и украшен от подошвы до вершины барельефами, изображавшими победы его над скифами. Один только огромный пьедестал его сохранился и служит жилищем убогому турку, который объявил себя наследником славы двух державных, за деньги открывая приют свой любопытным. Есть еще несколько мраморных ступеней в пустоте сего обломка, и видны на нем в изваяниях ангелы и орлы. Памятник Аркадия стоял до 1635 года посреди его площади (Аврат-базара, или женского рынка); но, будучи поврежден от частых пожаров и землетрясений, он заблаговременно был разбит варварским рачением турок для избежания опасного падения.

Другой красивый столб императора Маркияна, с коринфским карнизом, носит имя Кыз-таши, девичьего, потому что был посвящен Венере, и, по суеверию обоих народов, сохранил доселе тайную силу обличать нескромных дев. Одиноко стоит он близ огромного пустыря казарм янычарских, занимавших обширный квартал, которых развалины свидетельствуют о жестокой битве и казни целого сословия. Между цветущими кипарисами сераля еще виден с моря высокий столб Феодосия, воздвигнутый им в память победы над Афанариком, царем готфов: он не приступен иноплеменным за стенами дворца, которых часть принадлежала некогда к ограде древнейшей Византии.

Но всех примечательнее по славе своего основателя столб великого Константина, известный под именем обгоревшей колонны, которой пьедестал застроен с трех сторон уже обвалившимся ныне зданием. Перенесенный из Рима на древнюю площадь сего императора, он составлен был из восьми кусков порфира, скрепленных медными обручами; но удар грома низвергнул статую с вершины и отбил два мраморных куска от самой колонны. Император Мануил Комнин заменил их кирпичами, как о том говорит сохранившаяся надпись. В последнюю осаду Царьграда суеверная толпа, увлеченная предсказаниями инока, стеснилась вокруг столба сего с твердою уверенностью, что никогда святой основатель не допустит неверных в столицу далее своего памятника и что в роковой миг слетит с его вершины ангел и, вручив пламенный меч одному из малодушных, велит ему разить неверных.

Недалеко от столба Константинова простиралось то знаменитое ристалище, на котором сами императоры не стыдились быть попеременно главами одной из четырех партий враждебных возниц, отличавшихся друг от друга четырьмя различными цветами и часто возбуждавших смятения в обширном объеме ипподрома. Обнесенный некогда стенами, он стеснен ныне соседними зданиями: полагаю однако же, что широта его сохранилась, ибо великолепная мечеть Ахмета, выстроенная с северной стороны во всю длину его, находится в том же расстоянии от обелисков, в каком отстоит от них с южной стороны Арслан-ханеси, или зверинец, древний дворец Велисария, бывший судилищным местом во дни империи. Я не думаю также, чтобы площадь сия была слишком много обрезана с западной ее оконечности, ибо близко от обелисков начинается уже покатость к Мраморному морю. Памятники сии не могли стоять на средине ристалища: они служили метой, о которую так часто разбивались колесницы, принужденные по несколько в ряд и на всем скаку около нее обращаться, чтобы довершить свое поприще у его начала, где ожидали возвращения их старейшины, и сей только восточный край ипподрома, отколе пускались возницы, кажется много застроенным; ибо вся нынешняя площадь до обелисков, стоящих на противоположном конце ее, недостаточна для разбега колесниц, и, судя по широте места, они могли скакать не более как по четыре в ряд.

Два только сиротствующих обелиска остались ристалищу от всей роскоши, с какой постепенно его украшали императоры и которую расхитили крестоносцы и сокрушили турки. Здесь некогда стояли сии дышащие под медью кони, перенесенные из Рима великим Константином на ристалище новой столицы, где долго разъяренным видом возжигали они рвение живых своих соперников, доколе не похитила их победоносная Венеция, чтобы, в свою череду на время уступить их Наполеону; ибо они, казалось, были созданы только для победной колесницы. Больший обелиск, складенный из кирпича и некогда окованный медью, был поставлен метой ристалищу Константином Багрянородным. Меньший, весь из одного куска гранита, исчерченный иероглифами, стоит на четырех медных шарах; его пьедестал украшен со всех сторон барельефами, изображающими Феодосия, супругу и детей его на троне, со всем двором, также игры и награды победителей. В тринадцать дней был перевезен сей памятник из Египта, как о том свидетельствует надпись. Между сими обелисками стоял треножник, образованный из трех бронзовых змей, перенесенный из Делосского Аполлонова храма; но Магомет II, по преданию, сломил тяжелой палицей его вершину, и только до половины своей восстают ныне исполинские узлами сплетшиеся змеи. Повесть сия кажется однако вымышленной, ибо Магомет умел ценить искусства; правдоподобнее, что один из грубых его преемников, вняв народной молве о сокровищах, будто бы таящихся в бронзовой пустоте памятника, пожертвовал оным своему корыстолюбию.

Замолкли шумные клики и плески ипподрома. Четыре враждующие цвета, различавшие пристрастных зрителей, стерлись вместе с памятью тех, которые основали краткую свою славу на конях и колесницах по древнему примеру предков, забыв, что времена олимпиад уже давно для них миновались. Ныне мертвая пустота царствует на забвенном ристалище. Изредка лишь гордый наездник оттоманский на диком арабском коне несется вихрем к обелискам, и уединенный топот четырех копыт, нарушая на миг торжественную тишину, еще более дает чувствовать утраченное назначение сего ристалища.

Св. София

Иго оттоманское, обратив в мечети древние великолепные соборы и монастыри, затворило их для благоговейного любопытства христиан, и тщетно православный странник, скитаясь вокруг их заветной ограды, старается проникнуть взорами во глубину святилищ сквозь открытые врата, на страже коих стоит суеверие мусульманское. Я нашел, однако же, случай посетить два из самых примечательных, хитростью нашего стража, или ясакчи, который уверил доброго моллу, что он послан с нами по воле Каймакана для показания сих мечетей.

Первая, на четвертом холме Царьграда, известная ныне под именем Зайрек-джамиси, была некогда богатым монастырем Вседержителя и выстроена совершенно во вкусе византийском, напоминая наши московские соборы тесными куполами и квадратными столбами, которые разделяют на три придела церковь. Главным был боковой северный и украшался четырьмя столбами лучшего мрамора, ныне забеленными подобно, как и стены. Древний студенец находится близ храма вместе с надгробным памятником его основательницы императрицы Ирины, супруги Иоанна Комнина. Он состоит из двух больших кусков зеленого мрамора с полустертыми на них крестами, и сквозь него проведены трубы фонтана. Греки называют его гробом великого Константина, но другие указывают гроб сей на пространном дворе великолепном мечети султана Баязида, выстроенной на древней площади Тавра, и говорят, что пророческая надпись о падении ислама таится на сем памятнике.

Другая мечеть, слывущая малой Св. Софией, была основана на берегу Мраморного моря императором Юстинианом во имя Сергия и Вакха и примечательна странностью своей архитектуры. Она внутри звездообразна; к средней ее ротонде, над которой поднят остроконечный купол, примыкают восемь продолговатых нишей в виде листьев георгины. Вся сия фигура и края цветка обозначены тридцатью четырьмя ионическими столбами желтого мрамора: на первом ярусе колонн, кругом церкви, расположены хоры, и на их архитраве иссечены греческие стихи в честь Юстиниана и его супруги.

В числе других храмов, обращенных в мечети, самый великолепный и первый похищенный у христиан завоевателем после Св. Софии был величественный собор Апостолов, стоящий посреди столицы под именем мечети Магомета. Султан сей, вновь пересозидая святилище, старался дать ему наружный вид Св. Софии, ибо просвещеннейшие из владык мусульманских, будучи поражены величием сего памятника византийской славы, любили избирать его образцом своему духовному зодчеству и променяли легкость открытых мечетей Востока на мрачные своды и обширные купола тяжелых храмов Запада. Так, из трех лучших мечетей Царьграда, вновь созданных султанами Баязидом, Ахметом и Солиманом, самая величественная, основанная сим последним близ древнего дворца султанов, или Эски-Сарая, совершенно напоминает собой великую Софию: но, затмевая наружной красой обезображенный вид ее, она далеко ей уступает в обширности и величии.

На древней площади Августеона, в виду грозных ворот первой ограды сераля, которые дали всей империи название Высокой Порты и украшаются только главами ее врагов, стоит заветный храм сей, неприступный благочестию христиан. С первого взгляда является одна лишь нелепая громада зданий, застроенная с трех сторон, и только с южной совершенно открытая. Но когда взоры мало-помалу станут привыкать к сей массе, имеющей около 45 сажень длины, до 40 ширины и с лишком 50 высоты, когда начнут они понемногу различать все разнородные ее части и мысленно отделять от главного здания все, что было к нему пристроено императорами для поддержания купола и султанами для преобразования собора в мечеть, тогда лишь во всей красе своей предстанет исполинская Св. София, венец искусства лучших времен империи. Но, говоря о ней, должно совершенно удалить от мыслей все именитые образцы зодчества древней Греции и Рима и все величественные памятники вкуса готического и арабского. Ни с одним из них не может сравниться сие изящное произведение Византии, ибо оно стоит в своем роде и вкусе одиноким, самобытным на распутьи времен древних и новейших, на последней грани язычества и христианства, как обширное вместилище молитвы, превзошедшее все святилища того века.

Константин великий первый воздвиг деревянную церковь во имя Премудрости Божией, и младший Феодосий возобновил ее после пожара: но она вновь сгорела во время мятежа, возникшего на ристалище при Юстиниане, и государь сей поручил двум именитым зодчим, Анфимию и Исидору, строение нового храма, которым хотел он затмить славу Соломонова и навеки оставить отпечаток своей славы и власти. В полноте его мысли действовали зодчие, впервые соображаясь не с языческими образцами древности, но с собственным, исключительным духом христианства, который умели они постигнуть и олицетворить в гениальном творении Св. Софии.

Соединяя мысль о кресте с мыслию о небесах, через него лишь доступных, зодчие на четырех исполинских арках основали храм свой, и четырьмя приникшими к ним полуцилиндрами, обозначив снаружи крестообразное здание, отважно набросили сверху арк обширный купол, наподобие глубокого неба; но еще в царствование Юстиниана обрушился сей купол и был заменен другим, более отважным по своему объему и плоскости, который и поныне превосходит все купола славнейших храмов.

Двухярусные галереи приникли с северной и южной стороны к самой церкви, отделенные от нее изнутри только великолепными столбами древнего зеленого мрамора; они были собраны из именитых капищ языческих для украшения одной Св. Софии. Верхний ярус галерей был устроен для женщин, и доселе отделяемых от мужчин в церквах греческих; нижний, более обширный, назначен был для оглашенных, которые не смели сообщаться с верными на молитве. Соответствуя полукружью алтаря, увенчанного малыми главами, обширный полукупол трапезы впадает в западную арку храма; и около него расположен двухъярусный притвор, подобный боковым галереям. Низкая колокольня стоит близ сего западного притвора, в который удалялись оглашенные после возгласа диаконов.

Такова была в древности Св. София; но тринадцать веков положили на нее печать ветхости, и частые землетрясения, грозившие ей падением, понудили императоров, Василия Македонского и Кантакузина, постепенно прислонять к храму, особенно с северной и западной его стороны, каменные опоры и наконец воздвигнуть по углам сии безобразные стены, которые, возвышаясь уступами до самого купола, нелепо разбивают на четыре части наружность храма. Иго мусульманское построением новых оград и служебных зданий довершило начатое временем безобразие Св. Софии, и четыре враждебных минарета поставлены на долгую стражу вокруг святилища, которое по своей гениальности было уже чуждо для византийцев еще прежде их рабства, ибо все малодушные опоры и пристройки окрест него живо свидетельствуют о нравственном упадке владык и народа, как бы испуганных исполинским идеалом, олицетворенным волей Юстиниана.

Тщетно обещая деньги, скитаясь вечером вокруг храма и предлагая одеться в платье турецкое, желал я проникнуть в сию заветную святыню: я только мог украдкой бросить сквозь южные врата унылый взгляд во глубину ее и видеть издали неподвижные лики мусульман, обращенных по направлению главного алтаря, ныне открытого, к кафедре Корана, который хранится в его углублении.

Хотя нет в России здания, подобного Св. Софии, но каждый из соотечественников легче может вообразить себе ее внутренность, нежели чуждый пришелец Запада по тому родственному духу византийскому, который отзывается в величественном мраке наших древних, тяжелых соборов. И чье холодное сердце не дрогнет тайным восторгом, приближаясь к сему дивному кладезю нашей веры и славы? Не в его ли объеме послы Владимира, внимая Божественной литургии, слышали лики ангелов, вторивших Трисвятой песне? Не в честь ли сей ныне помраченной Св. Софии Царьграда возникла в Киеве златоверхняя София? и сие дивное имя, двигавшее души новгородские, не сроднилось ли с памятью всего, что только близко сердцу русскому? Но исполинский дух ее зодчества вполне достоин исполинского народа, на чьи судьбы имела она столь сильное влияние. Сии два разнородные великана, казалось, постигли взаимное величие, когда один посвятил другого в Божию премудрость!

Стены

Ничто после Св. Софии не наполняет душу воспоминаниями столь славными и вместе грустными, как ветхие стены столицы. Сии некогда мощные твердыни, тройным оплотом отразившие с земли семь жестоких приступов, и поныне еще стоят меж двух морей, как стража, не ожидающая смены. И поныне шесть ворот, ознаменованных столькими битвами и триумфами, принимают и выпускают толпы народные, хотя под их сводами протекает другое племя, другой язык.

Первые из них, врата Семибашенные, заменили Золотые врата, которые служили торжественным входом для победоносных императоров в замок Константина и были украшены всей роскошью искусства. И теперь еще они видны между двух четверогранных мраморных башен, означающих средину замка. Два столба с остатками позолоты на коринфских карнизах поддерживают закладенный свод их, над коим латинская надпись свидетельствует о победах великого Феодосия. Если верить преданиям старины, Олег пригвоздил к сим вратам щит новгородский. Осенившие стольких победителей Востока, они увидели перед собой и сынов Севера, от коих ныне ожидают разбития той каменной печати, которая положила преграду их триумфам.

Златые врата вместе с Св. Софией достались в наследство России, как завещание славы отжившей Византии. Предкам нашим казалось, не могло быть другого собора, кроме Св. Софии; им казалось, не могла стоять и столица без Златых ворот. Самые удельные князья любили давать сие название главному входу в города свои. Так, по примеру Златых ворот киевских возникли Златые врата Владимира вместе с его удельной славой. Тем с большим благоговением смотрел я на сей златой подлинник византийский, побеждающий роскошью развалин развалины своих слепков.

Подвигаясь вдоль стен, от семи башен к заливу, встречаешь еще заключенные ворота и недалеко от них Силиврийские, или врата Источника, ибо ими выходят греки на знаменитый святостью водоем, принадлежавший разоренному ныне монастырю. Далее стоят Меландисийские ворота, по-турецки Мевлихане, которые более других уцелели и еще сохранили латинскую надпись о возобновлении стен Константинополя по воле Феодосия в краткий срок двух месяцев. На самой средине стен, в равном расстоянии от моря и залива, возвышались некогда две огромные башни Св. Романа, крепчайшая из всех твердынь столицы и разрушенные каменными ядрами огромной пушки султана, который поставил против них шатры свои. Здесь был жесточайший отпор: Магомет из стана, Константин с башен Св. Романа, достойные друг друга, долго оживляли здесь борьбу, доколе не ударил последний час Византии. Врата сии приняли название пушки, и на остатках сих башен положены стенобитные ядра. Как изувеченный ратник, стоят они на поле битвы, гордясь ранами, которых слава неисцелима.

Отселе и до залива еще двое ворот: Адрианопольские (некогда Полиандрийские) и древние врата Харсис, или Эримли (угольные); они находятся в той части стен, которая, выдавшись из прямого их направления, объемлет развалины знаменитых чертогов Влахерны, стоявших с семибашенным замком и дворцом Августов на трех краях треугольной столицы.

Между двумя последними вратами существуют еще четыре стены малого дворца Палеологов. Здание сие, почти одно уцелевшее из древних чертогов Царь-града, величественной простотою напоминает лучшие века зодчества греческого; сооружение его приписывают Великому Константину, а называют Велисариевым домом, подобно как и другие остатки, которых затеряна память. Их осеняют именами святого царя и воинственного слепца, как будто бы слава сих имен может оградить падающие здания от последних ударов времени и Оттоманов.

Подле самого дворца видны уничтоженные ворота Бесплотных; близ них находился тот знаменитый и гибельный тайник, от которого пала Византия. Закладенный ныне и, по суеверному мнению мусульман, предопределенный для вторжения русских в их столицу, он и тогда был заделан, по преданию, народному, которое заранее на него указывало, как на первую стезю турок во внутренность града. Случай странный! Какая непостижимая сила влагает в сердца народов предчувствие их славы или падения, к которым слепо они стремятся через целые столетия мрака или блеска, как к неизбежной мете, где должно сбыться то, что они сами себе судили? Кто внушил римлянам вечность их Капитолия и сею непоколебимой верой сделал их владыками мира? Кто внушил некогда византийцам, а ныне оттоманам мысль о близкой гибели и назвал обом их сокрушителей до часа падения? Во время последней осады Царьграда, когда близость неприятелей не позволяла грекам свободно отворять ворота крепости для вылазок, некоторые из старцев нечаянно напомнили Константину о роковом тайнике и тем погубили столицу.

Последняя, грозная ночь взошла над Царьградом. Ни откуда нельзя было ожидать спасения; обрушены были стены, сломлены башни: двойное нападение готовилось с земли и залива, а для защиты столь обширной столицы собралось только пять тысяч ратников. Остальная толпа малодушных, если только можно так называть народ, который Провидение поразило ужасом, смертию духовною, чтобы исторгнуть из рук его расслабленную державу и передать другому, - толпа сия теснилась вокруг Св. Софии, опустевшей со времени соединения во Флоренции двух вероисповеданий, греческого и латинского; в последний раз она наполнилась тогда христианами, но для их гибели. На стогнах раздавались вопли жен и детей, и от времени до времени всеобщая тишина немого отчаяния еще большим ужасом наполняла город, как бы отживший. Последний император, последний Константин, равно достойный имени и сана, ожидая с рассветом приступа и падения, удалился для краткого отдыха во дворец Влахерны. Там причащением Св. Таин приготовив себя к потере венца земного, он пошел еще доцарствовать с мечом на обрушенные стены, которых пространство разделил между своею малочисленною дружиною, доверив венецианцам укрепления залива, великому князю Нотаре-твердыни от семи башен до Св. Романа и по преимуществу сана избрав себе самую опасную часть их - от Св. Романа до Влахерн.

Начался приступ роковой, кровопролитный. Груды тел турецких наполняли глубокие рвы; железный жезл Магомета указывал на них янычарам, как на славный помост к дверям рая. Другие жертвы стремились к неприступным стенам. Когда от врат Харсиса до Св. Романа потоками лилась кровь, пятьдесят турок нечаянно приметили у подошвы стен гибельный тайник, забытый осажденными в пылу битвы, и, первые проникнув в город, взошли на стены: мужественные защитники ворот Харсиса, дотоле твердо отражавшие приступ, с ужасом увидели над собою неприятелей. Они обратились, чтобы вытеснить их из города; вслед за ними вторглись оттомане во дворец Влахерны и пламенем ознаменовали первые шаги свои в столице.

Меж тем не прерывался бой около Св. Романа: сам император одушевлял воинов своим присутствием. Но доблестный Юстиниани, именитый генуэзец, разделявший с ним все опасности долгой осады, был отнесен раненый на суда; ряды храбрых сподвижников редели вместе с зубцами башен, срываемых ударами тяжелых камней; толпа же врагов час от часу сгущалась под стенами. В сие решительное мгновение дикие вопли раздались со стороны Влахерн. Изумленный государь обращает к ним смятенный взор: дворец его объят огнем, враги свирепствуют в его столице - судьбы его царства уже сбылись! Все кончено и для владыки; он только ищет смерти, он жаждет ее от руки единоверцев; отчаянный, громко кличет подданных: "Неужели нет здесь христианина, чтобы умертвить своего владыку!". И нет ему ответа, все устремились в бегство; один он, скопивший в себе весь дух своего народа, развенчанный, тоскует над обломками царства; два турка взбираются по обрушенным стенам и, как простого воина, сражают последнего императора Востока.

Я посетил твердыни Царьграда. От моря и до залива я шел священной стезей их развалин. Зеленый плющ, роскошно увиваясь вокруг уцелевших зубцов, подымается на вершину некогда неприступных башен и, увенчав мирным венком их ветхое чело, распускает по ветрам свои легкие плетеницы. Густая зелень заглушает глубокие рвы, как будто земля, утучненная кровью, одна только воспользовалась ее тщетным пролитием. Кипарисовая роща, осеняя около стен обширное кладбище, закрывает поле брани, где столько раз разбиваемы были станы осаждавших, и придает особенную мрачность сим величественным твердыням; подобно могильной ограде, они отделили мертвых от тех, которые внутри столицы давно уже отжили духом. Два великие призрака восстают с двух краев пустынных развалин: призрак первого Константина с семи башен и призрак последнего - из Влахерн. Они одни наполняют собой сие грозное поприще смерти, где погибло не одно бренное поколение, но одиннадцативековое царство. Люди не в силах возмутить могучего отдыха сих роковых обломков; его только может нарушить падение другой державы, которую взвесит дивная рука Провидения и найдет легкой подобно Вавилону.

С молодым сыном посланника Сардинского, маркиза Гропалло, у коего в доме я был ласково принят, осматривал я все замечательные остатки Византии. Часто заставали нас зимние непогоды в конных прогулках наших на дальнем заливе Сладких вод или на краю пространных стен, у семибашенного замка, и заставляли искать приюта в какой-либо хижине мусульманской. Иногда, скитаясь по окрестностям с жаждою новых открытий, мы находили великолепные водопроводы, смело перекинутые через глубокий овраг, и с удивлением смотрели, как великий зодчий Св. Софии соединил горы двумя ярусами исполинских арк или как ему в подражание славнейший из султанов Солиман воздвиг для течения водного целый ряд бесчисленных арк, издали подобный необъятной колоннаде, которая с двух сторон вросла в землю. Часто ночь застигала нас на стогнах засыпавшей столицы, в коей с закатом солнца заключают железными решетками бесчисленные базары, и мы принуждены были дальними изгибами тесных улиц искать себе дороги к морю, деньгами и просьбами открывая решетки или городские ворота, и будили в пристани сонного каикчи в запоздалой лодке, чтобы по ночным водам залива тихо скользить в противолежащую Перу.

Церковь Греческая

В самой вершине залива посетил я квартал христианский Фанар, до последнего восстания греков населенный лучшими их фамилиями, которые поступали оттоле на княжеские троны Молдавии и Валахии; но он много опустел по их изгнании или истреблении. Радушные депутаты сербские, с коими свел я знакомство еще в Адрианополе, приготовили мне у себя ночлег, чтобы я мог на рассвете слушать литургию в Патриаршей церкви и поклониться двум патриархам и архиепископу горы Синайской.

Приветливо принял меня вселенский патриарх Агафангел и даже говорил со мной несколько по-русски: он не пользовался любовью и доверенностью своего народа и скоро впоследствии был сменен; теперь же находится на одном из Принцевых островов. Другой патриарх Иерусалима, добрый и дряхлый старец Афанасий, лежал уже многие месяцы на болезненном одре, гнетомый летами, недугом и бедственным положением своей паствы, для благосостояния коей должен был жить в Царьграде, чтобы искать покровительства у Порты и защиты от престола вселенского. Я нашел его на подворье Иерусалимском, простертого на ковре и подушках, со всеми признаками убожества. Он благословил меня в путь и просил не забывать о Святом Гробе, по счастливом возвращении на родину.

С отменного ласкою был я встречен умным и привлекательным Константием, архиепископом горы Синайской, который впоследствии своими добродетелями заслужил сан патриарший и достойно вступил на мученический престол Григория. Управляя несколько лет монастырем Синайским в Киеве, он свободно говорил по-русски, и мне отрадно было слушать его приятную беседу на родном языке. Много расказывал он мне о Синае, которого архиепископы независимы от четырех патриархов и подобно им пользуются титлом блаженнейших. Его подворье во имя Крестителя Иоанна лучше других устроено и примыкает к обширным развалинам чертогов Влахернских, столь знаменитых в последние годы империи. Но ныне сохранился только под обрушенным основанием древнего храма священный источник, из которого благоговейно черпали императоры, и доселе теплится во мраке подземелья одинокая лампада перед иконой Св. Девы.

Не много церквей могло спасти усердие греков от варварского ига и фанатизма Магометан, когда все древние храмы и обители обращаемы были в мечети; большая часть нынешних церквей выстроены впоследствии на пустырях обширной столицы, и их считается не более двадцати пяти, весьма небогатых и некрасивых. Церковь Перы более других замечательна по своему зодчеству и обширности, которому способствовало положение ее вне города. Но самая патриархия, сооруженная во имя Божией Матери, носит отпечаток убожества греческой церкви. Низкая и необширная, она была последним приютом патриархов, со дня завоевания постепенно изгоняемых из великолепных храмов, в кои переносили они престол свой после Св. Софии. Изо всех сокровищ сохранены только: древняя икона пречистой Девы, мощи св. Георгия, воинственного заступника Востока, часть столба, к которому был привязан Спаситель в темнице, амвон Софийский и кафедра св. Иоанна Златоуста, с которой красноречивый вития смирял вельмож византийских и двигал сердца народные. Она вся черного дерева, с пестрой резьбой из слоновой кости, и поныне служит престолом Вселенским, как единственный залог славы древней церкви Цареградской, блиставшей столькими богословами.

Церковь греческая, приходившая постепенно в упадок со времени завоевания оттоманского, оправилась несколько в последнее столетие ига по благосостоянию, которое начинало проявляться между греками; но она претерпела тяжкое гонение в первые минуты их восстания и лишилась вместе с богатствами лучших своих светильников, мученически пострадавших.

Все митрополиты, временно находящиеся в столице, составляют синод патриарший, но архиепископ Ираклийский один только имеет право посвящать нового патриарха, ибо в древности Византия принадлежала к его епархии. Большое число епископов первобытной церкви, доселе сохранившееся в греческой, было причиной упадка сего высокого сана на Востоке. Около полутораста епископов считается в Румелии, Анатолии и на островах, кроме тех, которые зависят от трех других патриарших престолов. Города истребленные сохранили, хотя по титулу, своих пастырей, и потому, исключая святителей нескольких главных епархий, как то: Адрианопольской, Болгарской, Смирнской, Салоникской и других подобных, все прочие рассеяны по селениям и небольшим городам в качестве наместников или как древние хорепископы, и не имеют большого голоса и веса.

Стесненные обстоятельства христиан Востока размножили в оном страсть к иночеству, и потому черное духовенство гораздо многочисленнее белого. Только в стенах монастырских можно было находить некий приют от гонения, и часто обители служили замками для защиты. Устроенные в цветущие времена Византийской империи, они удержали права свои и достояния грамотами султанов, которые, подобно как у нас татары, оградили льготами сан духовный и даже не простерли на него поголовной подати харадж, но под другими, более почетными именами, собирали с него деньги, не касаясь сокровищ, издревле приращаемых благочестием, до последнего восстания греков. Таким образом, в областях Порты монастыри сделались вновь, как в первые времена христианства, рассадниками и хранителями веры; к ним, как к светильникам, обращены были взоры православных, и в их тишину стремились укрыться от бедствий мира все лучшие отрасли фамилий греческих, которые впоследствии поступали на места святительские и управляли народом, ибо владыки духовные были вместе и светскими своей паствы. Напротив того, белое духовенство, не будучи в состоянии защищать в селениях свои одинокие церкви, более упало, и немногие искали вступить в сие угнетенное сословие.

Утешительно однако же встретить на Востоке через столько столетий ига совершенное сходство церкви российской с греческой, хотя и утратившей наружное благолепие, но удержавшей первобытный очерк, которого окончательные черты в нашем православном отечестве. В Молдавии, Царьграде, Египте и Иерусалиме наблюдал я церковь греческую во всех ее обрядах и заметил одни немногие оттенки, которые неприметно вкрались по местности и обстоятельствам. Напев, неприятный для европейского слуха, составляет один из чувствительных ее недостатков, но им хвалятся патриаршие хоры, как истинным восьмигласным пением. Сомневаюсь, чтобы послы Владимира могли оным тронуться и чтобы греки византийские не имели тогда лучшего понятия о музыке.

Жители Востока совершенно не постигают гармонии нашей, по образованию ли своего уха, или по невежеству. Музыка их не состоит в согласном слиянии звуков, но в известном размере, подобно стихосложению, которого многообразие составляет всю красоту пения. Трудность размера, а не гармония прельщает слушателей, которые готовы равно восхищаться звуками струн и учащенным боем в бубны, если только играющий следует известным правилам и часто переходит из меры в меру. Можно по сему судить о их хорах. Регент, всегда гордый своим знанием, закрыв глаза, затягивает пронзительную ноту, которую наперерыв подхватывают остальные певчие, по большей части из мальчиков, раздражающих нервы своим криком. Но так привыкли к оному греки, что в Адрианополе и Молдавии, внимая в церквах стройному напеву наших певчих, они советовали им доучиться у своих.

Недостаток благочиния в храме есть другое зло, вкоренившееся под игом турков и особенно заметное в Царьграде. Греки, лишенные собственного правления, привыкли почитать церковь столько же местом молитвы, сколько и сходбищем народным. Перед рассветом стекаются они в храм, чтобы успеть еще отслужить утреню и обедню до пробуждения своих гонителей, и часто посреди литургии диакон читает им с амвона фирман великого и справедливейшего государя султана о новой подати, по обыкновению рождающей всеобщий ропот, или объявляет о какой-нибудь потере и покраже. Церковники беспрестанно ходят с блюдами, собирая подаяние, иногда следует за ними священник, записывая имена платящих и таким образом отвлекая от молитвы. В шапках или чалмах стоит народ, снимая их в то же время, как и монахи свои камилавки, и два раза, во время литургии, изъявляет особенное усердие, глухим шепотом, при Херувимской и Богородичной песне.

Самые священнослужители привыкли более видеть в церкви дом свой, нежели храм, и не всегда внушают благоговение при отправлении литургии. Но в служении архиерейском отчасти сохранилось первобытное величие по естественной и самобытной красоте оного, которую не могли преодолеть бедственные обстоятельства Востока. Особенно в Молдавии, где царствует свобода вероисповедания, служение митрополита великолепно, и все выходы, совершаемые им на середину церкви по местному обычаю, придают много блеска обрядам.

Внутренность церквей греческих несколько разнствует от наших. Они все почти без трапезы и разделены вдоль на три части двойным рядом столбов. По обеим сторонам их и кругом стен приделаны места для иноков и почетных мирян, как в наших древних лаврах. У третьего столба, с правой стороны, стоит всегда на ступенях и под балдахином резной престол патриарха или митрополита; они слушают на нем утреню в мантии, если готовятся служить сами, и становятся на оный в полном облачении во время молебнов и панихид. Напротив возвышается так называемое царское место для старшины города под самой кафедрой, украшенной двуглавыми орлами, с вершины коей читают Евангелие, если нет архиерейского служения.

Обедня на Востоке не отделяется от утрени: во время Богородичной песни два дьякона, окадив храм, приглашают архиерея сойти с трона и вызывают к нему священников из алтаря или епископов, когда служит патриарх. Служение сего последнего не представляет никакого отличия от архиерейского, ибо патриарх только старший епископ, и сан сей возвысился до такой степени уже после великих отцов церкви, установивших порядок литургии. Но патриархи совершают оную сами только три раза в год: на Рождество, в неделю Православия и на Пасху, если не бывают приглашены служить по какому-либо частному случаю. При пении девятой песни канона и хвалитей облачается владыка и, осенив свечами народ, возглашает: "Слава Тебе, показавшему нам свет!". Тогда начинает духовенство вокруг него великое славословие и часто, пропуская часы, приступает прямо к обедне. Свещники архиерейские не ставятся, как у нас, на престол; они остаются в руках дьяконов даже на ектениях и при каждении, которое всегда совершают двое, и часто еще два других идут с курильницами перед ними, возливая ароматы.

После первой, великой ектений, всегда поют в промежутке малых псалмы изобразительные, на два клироса, речитативами довольно приятными, хотя и монотонными: а на блаженных, когда все духовенство удаляется в алтарь для малого входа, оба хора долго поют воскресные и праздничные стихиры, которыми особенно богаты греки, слагая вместе творения многих певцов духовных на тот же случай и сверх сего читая еще синаксар, или жития святых: посему первая часть обедни гораздо продолжительнее второй.

Но когда после малого входа патриарх торжественно вступит в алтарь, он не возглашает в царских вратах многолетие мирским властям; все духовенство ведет его на горний трон, как бы воцаряя в своей пастве, и провозглашает великолепный его титул, обратившийся ныне в тщетные звуки. Так, Цареградского величают святейшим, величайшим, господином князем и владыкою, архиепископом Константинополя, Нового Рима и патриархом вселенной. Титулы других патриархов столь же громки.

Во время Трисвятой песни святитель, выходя с крестом и дикириями, трижды повторяет: "Призри с небеси, Боже!" на трех разных языках, сходно с племенами своей паствы, и промежду каждого осенения хор поет: "Святый Боже". Иногда Евангелие и самые ектении и возгласы читаются на разных наречиях, и сие разноглаголание поражает душу созвучием стольких племен для славы общего Искупителя.

Перед великим входом архиерей и за ним все священники кланяются из царских дверей народу, прося отпущения грехов, и духовенство обходит со Св. дарами всю церковь, позади колонн, до западных врат, тихо творя поминовение патриарха, православных царей и громко всех православных христиан. Но есть различие в самом обряде поминовения: вместо тройного его повторения, как в служении наших архиереев, святители греческие, принимая дискос, поминают: всякое епископство православных, благочестивых царей, священнический и монашеский чин и всех православных христиан; а принимая чашу, они обращают молитвы свои за усопших, поминая блаженных и приснопамятных создателей святого храма, святейших патриархов и всех прежде отшедших отцов и братий, здесь лежащих и повсюду православных. Духовенство вслед за ними возглашает только: "Всегда ныне и присно и во веки веков". Таким образом дискос и потир разделены между живыми и мертвыми.

Служа с патриархом, архиереи не выходят из алтаря вслед за духовенством при Херувимской песне, но остаются около престола: иногда же патриарх, приняв сам дискос, уступает чашу старшему митрополиту. Царские врата, которые у нас остаются отверстыми до Святая Святым, во время служения архиерейского завешиваются на Востоке занавесом во вторую половину обедни, и там не поется хором Символ веры и Отче наш: но сам владыка, если он не служит, или старший по нем громко читают сии молитвы народу, как представители его исповедания, отвечающие за свою паству; сей обычай принадлежит еще первобытной церкви.

Иногда вместо Достойной песни хор кратко отвечает на возглас "благодарим Господа!" - двумя словами: "достойно и праведно", и дьякон, приглашая к причащению Св. Тайн, говорит: "Со страхом Божиим и верою и любовию приступите". Неизвестно, как сие последнее, столь умилительное выражение утратилось в нашей церкви.

Вот все слабые оттенки между служением греческим и российским, которые я мог заметить; в самой же одежде священников нет другой разницы, кроме той, что фелонь их имеет почти равную длину спереди, как и сзади, и что белое духовенство носит подобно инокам низкие камилавки, только без черного флера; белого же клобука не имеют на Востоке и самые патриархи.

Смерть Патриарха Григория

Выходя из церкви вместе с толпой народной, я был остановлен депутатом сербским в тесном проулке между тремя вратами, против самой патриархии. "Здесь совершилось злодеяние!" - сказал он, указывая на вереи средних ворот. Я понял его и просил рассказать мне происшествие, которого был он свидетель.

Последние минуты патриарха Григория достойны внимания. Порта, встревоженная первой искрой греческой свободы, вспыхнувшей среди княжеств, не знала что избрать: казнь или милость для смирения мятежных. Чрезвычайный синод был собран в Царьграде; именитых фанариотов и депутатов сербских заключили в патриархию и вверили надзору Григория, который сам был предметом подозрения турков. Однако же духовенство еще убедило Порту предпринять меры кротости и предоставить ему прекращение бунта. Две грамоты, одна всеобщего прощения, другая отлучения от церкви, подписанная всем синодом, были отправлены к вождям греков вместе с частным письмом от патриарха, наполненным пастырскими увещаниями. По несчастью, список их, посланный Порте, достался в руки коварного Халед-эфендия, бывшего любимца султанова, который происками одного грека, ненавистника бояр и синода, подменил подпись патриаршую и в самом черном виде представил султану послание Григория и чувства его в отношении к Порте. Тогда обуяли Махмуда и его Диван слепота и безумие, предвестники падения, которыми Провидение омрачает последние дни царств, дабы дать созреть им к погибели. Все меры благоразумия были отринуты; султан надеялся попрать чернь, сразив головы народные, и потоком крови погасить пожар; он избрал святейшую, но она послужила против него заветом.

В сих тесных обстоятельствах патриарх ежедневно ожидал гибели; все однако, было покойно, и уже надежда мало-помалу начинала возвращаться в его сердце. Настал день Пасхи: в последний раз отслужил он собором обедню и, возвратясь в дом свой, приветствовал весело поздравителей. Толпа разошлась, при нем остались только депутаты сербские. Необычайная откровенность, которой источником было совершенное спокойствие духа, овладела старцем. Бывают непостижимые минуты в жизни, перед самым бедствием облегчающие сердце, быть может, для того, чтобы расширить его для перенесения грядущих зол. Не так ли и самая чувственная природа наша, готовясь к последней борьбе, получает краткое облегчение от болезни?

"Садитесь, дети, - сказал он, - о многом хочу говорить с вами, как с людьми близкими и верными; признаюсь, я не надеялся так спокойно встретить Пасху и всякую минуту ожидал в храм янычар; но хвала Всевышнему, все, кажется, покойно, впрочем, я только желал приобщиться Св. Таин и теперь, исполнив долг сей, на все готов. Много лет живу я на свете и, когда думаю о прошедшем, вижу, что какая-то странная судьба соплетена с моею участью. Вот уже третий раз как возведен я на вселенский престол, с которого два раза был свергнут по обстоятельствам совершенно мне чуждым. В самом деле, какое могло быть отношение между мною и Наполеоном, когда он покорил Египет? Султан разгневался на франков, а вместе и на всех христиан, и я был сменен в порыве его гнева. В другой раз флот английский подступил к Царьграду; подозрение Порты пало на греков, как на сообщников неприятеля; я видел нависшую надо мною грозу и, желая отклонить ее, пришел сам предложить Порте помощь моего народа к защите Царьграда. Предложение было принято с радостью: на другой день с заступом в руках, сопровождаемый тридцатью тысячами греков, я стоял близ сераля, возбуждая их ревность к возвышению земляных укреплений. Надо мною в киоске сидел султан и гордо смотрел на трудящуюся толпу. Скажу откровенно, когда я взглянул на безоружного султана, на корабли английские, грозящие берегам, и на толпу сограждан, готовых исполнить мою волю, - странная мысль обуяла мое сердце; я подумал: ныне час! воскликну к народу, и враг в руках наших, причалят союзники и воскреснет Эллада! Но в то же мгновение рассеялась мечта; я вспомнил о потоках крови, о гибели стольких жен и детей и с тяжким вздохом поднял заступом горсть родной земли для защиты варваров. Меж тем Селим, тронутый моим рвением, прислал облечь меня на берегу богатою шубою, но я никогда не носил ее. Казалось, я был в милости у Порты; несмотря на то, возникшие беспокойства внутри государства свергли и меня с престола. Ныне, через столько лет, падением предместника моего Кирилла я был снова вызван из тишины Афонской; не знаю, что на сей раз готовит мне Провидение? Теперь уже не чуждые, не иноверцы восстали на Порту; народ мой через столько столетий внял наконец гласу свободы. Какая бы участь меня ни ожидала, сладко положить душу свою за паству. О, если бы я мог быть единственною жертвою за благо всех сограждан и кровь моя запечатлела бы их свободу!".

Едва успел он окончить, как новый драгоман Порты, Ставраки, недавно избранный на место убиенного Мурузи, с лицем смятенным пришел объявить ему, что он сменен. Григорий спокойно встал, чтобы оставить патриархию, но во вратах ее был схвачен чаушами и повлечен в Порту.

Между тем по воле султана весь Синод был созван в патриархию. Митрополиты: Ираклийский, Ефесский, Никомидийский, Никейский, Тырновский, Ферапийский, Амасийский, Писидийский и многие другие - в страхе и трепете открыли заседание. Им прочли осуждение Григория и повеление избрать ему преемника. Но все сии особы, некогда честолюбивые, в сию грозную минуту казались смиреннейшими из христиан. Дух первых времен церкви как будто снова водворился между ее главами. Тщетно то выбор, то жребий постепенно попадал на каждого из них. Все признавали себя недостойными престола вселенского; наконец дошла череда до младшего из них, Евгения Писидийского. Одаренный необычайной силою духа, он не устрашился столь опасного сана, и все единогласно воскликнули ему: "Аксиос, аксиос, аксиос!". "Братия, - сказал он, - младшего избираете вы себе главою, не радуйтесь и не спешите. Еще я не патриарх, когда же им буду, вооружусь всею властию моего сана против происков ваших и горе непокорным". "Аксиос!" - снова повторили трепещущие архиереи: один только меч оттоманский блистал пред их глазами; Евгений казался им только жертвой, украшенной для заклания, и громогласный "аксиос!" возвел его на престол.

Евгений сдержал данное им слово. Среди обстоятельств самых смутных, считая себя обреченным на смерть, он действовал с редкой твердостью и спас многих от казни: ибо когда впоследствии Порта продолжала от времени до времени поражать главнейших из бояр и синода, смелой речью остановил он кровопролитие: "Что значат сии убийства? - спросил он, - хотите ли гибели всех греков? Начните же с патриарха и умертвите весь синод и всех бояр, дабы одним ударом все окончить. Но доколе я облечен в сан, признанный самим султаном, я защитник моего народа и не попущу сих частных злодейств!". Самые турки уважали его мужество, и он показал редкий пример патриарха, умершего на своем месте. Его преемники, Анфим, Хрисанф и Агафангел, были низложены один за другим.

Тотчас по избрании новый патриарх отправился в Порту, чтобы быть признанным от султана, и скоро возвратился, облеченный шубой; на челе его написаны были скорбь и смятение; он отклонил все приветствия и удалился в свой покой; еще немного, и пояснилась его горесть. Дикие вопли янычар и черни раздались вокруг патриархии. Заключенный синод из высокого терема с ужасом увидел связанного Григория, влеченного чаушами ко вратам патриархии. Лицо святителя выражало спокойствие; ожидая рокового удара сабли, он стал на колена и, подклонив седую голову под руку палачей, твердил им только: "Скорее, скорее!" Но злодеи подняли старца и перекинули веревку через высокие ворота. Тогда впервые бледность пролилась по чертам патриарха; он ожидал смерти, но не позорной. Приготовив себя мысленно к одному роду казни, он невольно дрогнул при сей нечаянной перемене, но это было только мгновенным действием человеческой природы, слабой оболочки душ великих. Мирно отлетел дух его к сонму патриархов.

Остаток сей повести грустен для православных, позорен для чести народа. Два дня висело тело его предметом поруганий низкой черни, целью стрел и ружей; на третий жиды сорвали с него одежды и, долго влачив по улицам нагой труп, бросили в море с грузом камней; но оно не опустилось ко дну и было принято ночью на купеческое судно. В Одессе покоится прах святого мужа. Быть может, когда процветет возникшая Эллада, захочет она иметь в своих недрах краеугольный камень своей свободы, и послы ее, как некогда русские в Царьграде, придут молить нас о даровании им сей святыни.

Пера

Посланник Сардинский, желая более обеспечить пребывание мое в Иерусалиме, представил меня латинскому блюстителю Святой Земли{57}, Фоме ди Монте Азола, который приехал тогда по делам церкви из Палестины и жил в Пере, в монастыре, принадлежащем Святой Земле. (Монастырь сей один уцелел ныне посреди общего пожара, когда сгорели две другие обители латинские, Св. Антония и Троицы.) Отменно ласково был я принят сим добродетельным попечителем Гроба Господня, и много мне послужили впоследствии его благосклонные письма, открыв для меня все обители латинские в Палестине, столь драгоценные по своему гостеприимству.

Продолжая осматривать в Константинополе общественные заведения, по большей части военные или мануфактурные, вновь устроенные султаном (описание коих не входит в состав моего путешествия), я посетил также в Пере знаменитую мечеть Текиэ одного из многочисленных обществ дервишей, называемых кружащимися, и подивился их фанатизму. Они начинают свои обряды частыми поклонами, сидя на коленах в круглой зале, одетые грубыми епанчами, в остроконечных шапках; потом, сложив крестообразно руки, три раза медленно обходят кругом всей залы, перескакивая с низким поклоном через ковер, на котором сидит их шейх, и тогда уже совершают странные свои кружения при звуках восточного инструмента. Сбросив свои епанчи и распустив нижние одежды, раздуваемые наподобие женских юбок, они подымают к небу руки, закинув голову, закрыв глаза, и на равных расстояниях друг от друга вертятся около всей залы в продолжение четверти часа; по данному знаку все разом останавливаются на местах своих, не теряя головы от кружения, и смиренно кланяются шейху. Трижды повторяется обряд сей, который в глазах мусульман изображает кругообразное течение светил около солнца и погружает дервишей в созерцание Аллаха. Есть в Скутари другое подобное братство, коего обряд состоит не в плясках, а в диких пронзительных воплях: оно известно под именем воющих дервишей.

Настало время римского карнавала, и еще более оживилось предместье Перы. Уже и прежде возвращение посольств французского и английского и особенно присутствие русского посланника, как бы природного покровителя всех христиан в областях Порты, возродили общее веселье после долгой войны, ежечасно подвергавшей опасности жизнь их и достояние за каждую несчастливую весть. Самые франки пробудились, как бы от тяжкой дремоты, и старались забыть все прошедшее в увеселениях. Почти каждый день пышный обед или шумный бал попеременно соединял посланников в доме одного из них. Каждый вечер тесная улица Ставродрома оживлялась отдельными партиями членов разных миссий, шедших во дворцы посольства: два факела всегда открывали шествие министров и освещали мимоходом высокие дома Перы, из окон коих мелькали любопытные, часто прекрасные лица. Супруги послов и именитые дамы следовали за ними в носилках, окруженные приветливыми кавалерами; но когда протекала благородная толпа сия, новые искатели удовольствия являлись на улицах.

Франки, армяне и греки, отрывая в кладовых своих все, что могли только представить разнообразные или смешные восточные одежды, в странных нарядах бегали по городу, забывая грозное соседство султана и тяжкое иго степенных мусульман, которые равнодушно смотрели на них из своих кофеен, изредка только восклицая: "дели! дели!" (сумасшедшие). Маски останавливались под балконами, чтобы обратить на себя внимание веселыми шутками или нестройными звуками инструментов, сопровождаемых еще более несогласными песнями. Казалось, карнавал венецианский перенесся в сие шумное предместье Азии и Европы, равно принадлежащее обеим частям света по разнородности своих племен, в числе коих сыны Венеции и Генуи занимали некогда столь важное место, как основатели Перы и Галаты.

Не разделяя общественных увеселений, я готовился к отъезду, но не было ни одного корабля, идущего в Сирию. Случай нечаянно свел меня с г. Россетти, племянником того генерального консула всех наций, который при Мамелуках и Наполеоне имел сильное влияние в Египте; он предложил мне плыть на своем судне в Александрию, и я с радостью согласился, зная его приятный нрав и образованный ум, хотя Египет и не входил в план моего путешествия. Все мои вещи были уже на корабле, и мы только ожидали первого попутного ветра, когда слух о большом маскараде, который намеревался дать посол французский в прекрасном дворце своем, ныне сгоревшем, возбудил мое любопытство. Мне хотелось перед столь тяжким странствием взглянуть однажды на общество Перы во всем его блеске и в последний раз развлечься картиной большого света; но, дабы не возбудить сомнения о своем присутствии накануне праздника, я простился с двумя нашими посланниками и со всей свитой. Между тем министр сардинский просил посла французского о позволении представить ему странствующего рыцаря, и я извинился пред супругой посла, "что на пути моем в Святую Землю был завлечен в ее замок тремя лилиями, давним символом всего прекрасного и благородного, которые приветливо цвели над вратами, всегда благосклонные рыцарству".

До пятисот гостей теснились в тройной великолепной зале посольства, и не всегда можно найти в столицах Европы что-нибудь великолепнее сего маскарада. Все, что Восток и Запад могли только представить блестящего и роскошного в своих одеждах, стеклось здесь на общей их грани, большей частью в подлинниках, а не списках, ибо многие явились в своих народных одеяниях. Таким образом, дамы, рожденные в Пере, оделись в свои левантские платья: длинная исподняя их туника, влачась за ними, выходила так же из коротких рукавов верхней одежды, шитой золотом по бархату, и концы сии висели до полу или связывались за спицей; бесчисленные косы, переплетенные жемчугом и золотом, выбегая из-под драгоценной шапочки, рассыпались за их плечами, и деревянные котурны возвышали стан их.

Посол английский, родом из Шотландии, составил целый кадриль соотечественников, поражавший вместе простотой одеяния горного и изяществом каждой его отдельной части, особенно оружия и рожков, из коих многие раздавались, быть может, на шотландских вершинах, сзывая в долину бурные кланы. Другой великолепный кадриль испанцев напомнил поэтические одежды средних веков, отчасти сохранившиеся в одном лишь краю Европы, как бы ветхие брони, забытые в темном углу арсенала, хотя много славы и любви дышало некогда под их покровом. Несколько рыцарей во всеоружии одиноко скитались по сему сонмищу, чуждые легкой веселости праздника по воинственному характеру своего одеяния и представляя оным переход Запада к Востоку, - ту железную наружность, в которой они познали друг друга.

Тогда явился Восток в фантастическом своенравии племен своих и суеверий. Сановники Порты важно ходили по залам, ни мало не воображая, что и они, представляя в лице своем народ оттоманский, невольно участвуют в маскараде; несколько адъютантов султана заимствовали одежду наших горцев, как бы в противоположность шотландским и дабы польстить России, и черные лицом кавалеристы Махмуда гусарским своим нарядом странно мешали Африку с Европой. Они внимали музыкальной игре четырех разноцветных гениев и с любопытством смотрели, как величественно подвигался к трону Франции сам Богдыхан Китайский, во всем блеске многолюдного двора своего, и как ловкий индиец быстро метал над головой позлащенные шары, или как грозно выступал посреди шумного сонма исполинский сатана, окруженный страшным семейством ада, как бы для того, чтобы умножить преисподними сей избыток племен вселенной и олицетворить в себе злое начало, которому еще поклоняется Восток.

В таком блестящем хаосе предстал мне в последний раз шумный, покидаемый мной свет, суетное подобие того беспечного, житейского маскарада вселенной, которого личины часто срывает с нас нежданная смерть. Следующее утро уже застало меня на море.

Троя

Невольное чувство грусти овладело мной при отплытии из Царьграда; я начинал привыкать к его жителям и образу жизни; с некоторыми из них уже сроднился душою. Никогда столько именитых русских не украшали его общества; я знал, что уже впоследствии никого из них не застану в столице, ибо они собирались на родину, когда я пускался в путь, быть может невозвратный.

Две величественные мечети поражают взоры отплывающего к Дарданеллам: Святая София и Ахметова. Отдаление освобождает первую от всех нелепых зданий, вблизи ее оградивших, и только с сей точки зрения можно правильно об ней судить, сравнивая ее исполинское здание с произведениями зодчества оттоманского. Св. София издали встречает на водах взоры греческих пловцов, Св. София их провожает в путь, как нежная мать, верная сынам своим и в тяжких узах второго ненавистного ей брака.

8-го февраля оставил я Константинополь вместе с г. Россетти на венецианском судне (Il fortunato rissorto), но к вечеру, когда миновали мы остров Мармару, утих ветер и совершенная тишина задержала нас четыре дня в Порто-камаре, малом заливе азиатского берега. На пятый день только поднялся попутный ветер, который уже не оставлял нас в течение пяти дней плавания до самой Александрии. Быстро пронеслись мы через живописные Дарданеллы, огражденные многочисленными батареями и двумя замками, в коих турки положили преграды благоденствию торговли безвременным осмотром кораблей; но мы его избежали, увлеченные ветром и течением, и тщетно холостые выстрелы орудий изъявили ослушникам гнев Порты.

Богатое поприще поэзии и славы открылось мне скоро по выходе из Дарданелл. Великие воспоминания древности соединились в одно место, чтобы еще более говорить воображению, воспламененному песнями Омира. Корабль помчался на юг между заветным Тенедосом и противоположным ему берегом Трои. На западе восставали из моря огненный Лемнос и утес исполинский Имбра, брошенный в виду пролива; самая гора Афонская подымает иногда из утренних туманов священное чело свое, которому жаждут поклониться путники, и радуется солнцу, как бы вытекающему из Дарданелл. Взоры мои были обращены к полям Илиады: они искали прибрежных курганов Аякса и Ахилла и вод Симоиса и жадно приникли к дальним развалинам Александровой Трои, еще раскинутым на помории взамен илионских. Легкие высоты синим амфитеатром восставали за ними, быть может, высоты Калликолонны, на которые стекались боги Омира возбуждать своим присутствием витязей, коих страстями распалялись сами и бурные вторгались в битву, вооруженные своим всесокрушительным бессмертием.

Страшно гремел всемогущий Отец людей и бессмертных

С неба, внизу колебал Посейдон необъятную землю,

Горы тряслись: от подошвы, богатой потоками Иды,

Все до вершины ее и Пергам с кораблями дрожало.

В царстве глубокой, подземные тьмы Айдоней возмутился:

Бледен с престола сбежал он и громко воскликнул, чтоб свыше

Твердой земли не пронзил Посейдон сокрушитель, чтоб оку

Смертных людей и богов неприступный Аид не открылся,

Страшный, мглистый, пустой и бессмертным самим ненавистный.

Был вечер, и усталые облака ложились около Иды, как птицы, слетающиеся к обычному своему приюту; одно запоздавшее еще носилось над дивным полем брани и оттеняло на нем одинокий, высокий холм - я приветствовал холм сей именем Ахилла. Мне казалось, что на его вершине должен был стоять, в мрачном величии, роковой витязь, выражая в песнях судьбу свою:

От Скироса вдаль влекомый

Поплывет Неоптолем,

Брег увидит незнакомый

И зеленый холм на нем.

Кормчий юноше укажет

Полный думы на курган:

"Вот Ахиллов гроб, - он скажет, --

Там вблизи был греков стан!".

*** * ***

Вкруг уж пусто, смолкли бои,

Тихи Ксант и Симоис,

И уже вкруг башень Трои

Плющ и терний обвились...

Обойдешь долину брани:

Там, где ратовал Ахилл,

Уж стадятся робки лани

Вкруг оставленных могил.

*** * ***

Вспомяни тогда Ахилла!..

Свежий ветер и темная ночь отвлекли меня от Илиона; одни только широкие волны, с шумом преследуя корабль, бегущий от Тенедоса, напоминали шипение исполинских змей Лаокоона; огни мелькали на берегах, но уже ни стана и флота ахеян, стороживших Трою, как еще недавно на тех же водах суда русские стерегли другую столицу, которую некогда хотел воздвигнуть Константин на самых остатках Илиона. Какой отголосок славы на расстоянии тридцати веков!

В сумраке вечера и с утренней зарею дважды видели мы синие края Митилены, и песнью Сафы помянул я ее отчизну. Воинственная Псара и очаровательный, сокрушенный Хиос в то же время предстали взорам: одна, отторгшаяся от порабощенных островов Азии, духом своих островитян, чтобы стать гранью греческой свободы, - другой, упоенный сладким воздухом Анатолии, дремлющий в неге и рабстве. Но путь наш лежал вне островов азиатского берега по широкому протоку Архипелага, как бы оставленному для распутия битв и торговли. Постепенно восставало из волн, по левой стороне бегущего корабля, все бесчисленное семейство эгейских утесов и прежде других Никария, давшая некогда имя целому морю в память бедствия Икара.

Бурная ночь и бурное море встретили нас в виду Патмоса, как бы таинственные стражи Апокалипсиса, и во мраке пронеслись мы мимо смежных друг другу островов: Фурки, Леро и Калимно. Обширный Станхио встретил нас с первыми лучами утра, и вслед за ним явились утесы Мадоны, Епископия, Харки и Лимония. С наступлением вечера достигли мы Родоса и доверились в сумраке соседству низких берегов его, как бы бдительности и верному слову его древних рыцарей. Наконец дикий Скарпанто, брошенный между Родосом и Кандиею и образующий двойные врата Архипелага, последний остался за нами.

Тогда, исторгшись из веселого сонма островов, направляющих путника по водам своим, погрузились мы в пустынное величие Средиземного моря, уже не прерываемое до другой части света, и два дня скитались по его пучине. К вечеру открылись низменные края Ливии и душный ветер повеял нам от огненных ее пустынь. Совершенно другая атмосфера, напоминая мне, что я уже приближаюсь к земле тропика и экватора, заставила вздохнуть о далеком севере. С рассветом уныло потянулся пред нами берег Египта с меловыми его курганами; башня арабская на мысе Марабу и столб Помпея указали пристань Александрии, недоступную по своим подводным камням без опытных кормчих; ладья арабская выехала навстречу нашему судну и провела меж утесов. Я ступил на землю Египта.

Александрия

Рожденному в государстве, которого большая половина простирается в смежной Азии, странно было ступить на чуждую землю Африки, не коснувшись прежде ближайшей ему части света; еще страннее, переплыв обширное море, видеть себя без постепенного изменения предметов перенесенным, как бы силою волшебства, в край совершенно отличный от всех тех, к которым привыкли мысли и взоры, где все ново путнику, природа и люди, животные и растения, и где разность нравов и образа жизни беспрестанно изумляет своей необыкновенностью.

Первое, что поражает в Александрии, есть белый и однообразный с почвою земли цвет ее строений, тесно сдвинутых, с террасами вместо крыш, которых по привычке тщетно ищешь; но еще неприятнейшее производят впечатление бледные, изможденные лица ее жителей, скитающихся, как тени, в белых или синих рубищах по грязным и тесным базарам, заставленным тощими верблюдами и ослами. Все носит отпечаток крайней нищеты и угнетения, и сей первый взгляд на Египет не сдружит с ним путешественника, если он ценит начальное впечатление.

Нынешняя Александрия ничем не напоминает древней своей славы. Хотя есть несколько хороших зданий, между коими отличаются на главной площади домы консулов, арсенал и дворец паши на большой пристани: но нет никакого великолепия в зодчестве, даже мало заметны самые мечети, которые столь великолепны в Константинополе и Каире. Ветхий замок занимает место знаменитого маяка на острове Фаросе, ныне соединенном с землей и образующем оконечности двух пристаней, Новой и Старой. Первая неправильно так называется, ибо она служила в древности главной пристанью для малых судов того времени; очищенная в те дни от песков, она была ограждена в своем устье башней Фароса и рядом утесов мыса Акролохия от северо-восточных ветров, от которых впоследствии так долго разбивались корабли франков; ибо до времен Мегемета Али грубая вражда мусульман не впускала их в другую великолепную гавань Александрии, несправедливо называемую Старой. В древности ее звали пристанью Евноста, и только в последние столетия сделалась она главной в Александрии.

Новый город, в коем считают не более 20000 жителей, занимает тесный перешеек между двух пристаней, не застроенный в древности, и под именем Семистадия мало-помалу соединивший старый город с островом Фаросом. Слои песка, беспрестанно наносимые с двух сторон морем, и частые разорения, которым подвергалась столица, побудили жителей переселиться на сей перешеек и уже при владычестве турков совершенно оставить древнюю Александрию, с которой ныне граничит новая южной своей стеной.

О пространстве древней Александрии свидетельствует только одна каменная ограда, идущая от середины главной пристани поперек перешейка почти до конца новой и образующая на сем основании обширный, неправильный полукруг. Но сия ограда, отчасти выстроенная арабскими завоевателями, не объемлет всего пространства прежней столицы, которая во времена своей славы простиралась к югу до озера Мареотиса, а к западу и востоку заключала в себе многие части, находящиеся ныне вне стен и только обломками напоминающие о прежнем величии. Таковы в чистом поле столб Помпея и груда камней на взморье новой пристани, бывшая прежде замком кесарей. Многие из башен сей ветхой ограды, которых считалось некогда до ста, были еще воздвигнуты римлянами или византийцами и круглым массивным зданием отличаются от арабских. Почти на прежних местах сохранились пятеро ворот: двое из них обращены к новому городу, прочие стоят на пути к Розетте, к столбу и катакомбам; внутри же ограды все пусто.

Беспрестанные войны, которым был подвержен Египет в нынешнее столетие, и частые осады, выдержанные Александрией, совершенно истребили в ней дотоле видимые остатки древностей. Мегемет Али, по собственному опыту чувствуя всю цену ее положения, обратил особенное внимание на ее укрепление с моря и земли, возобновив стены и глубокие рвы, воздвигнув батареи на высотах близ глубокой пристани, и тем довершил начатое французами и англичанами разорение древностей. Таким образом все сие пространство внутри ограды представляет только одну взрытую поверхность без следа развалин. Несколько малых усадеб арабских и консульских рассеяны по краям ее. Монастыри латинский и греческий во имя св. Саввы, внутри коего показывают место убиения св. великомученицы Екатерины, стоят посредине вместе с большой мечетью, бывшей некогда храмом Св. Афанасия; а древняя мечеть, славная под именем 1000 столбов, которая недавно еще существовала близ ворот катакомбы, ныне разрушена.

Вообще Александрия мало сохранила предметов для искателей древности по свойству известкового камня, который способствовал быстрому ее разрушению. Занимательны катакомбы на берегу моря подле так называемых бань Клеопатры: множество зал, правильно расположенных в утесе, с изваяниями на стенах, образуют подземный лабиринт сей, полузаваленный песками. Для жертвы ли богам подземным был он иссечен или для погребения царей, служил ли гробницей Клеопатры, где умер в ее объятиях Марк Антоний - неизвестно. Я не мог в него проникнуть, не имея с собой довольно спутников, что необходимо, ибо опасно вверять арабам, живущим в его преддверии, клубок нити, которую берет с собой любопытный во глубину подземелья, чтобы найти трудный выход.

Между остатками древнего Египта, которые видел я в Александрии, меня поразил колоссальностью гранитный сфинкс, покрытый иероглифами и привезенный из Фив, где вместе с другим ему подобным лежал еще недавно близ Мемномиума. Оба сии памятника уже украшают северную столицу нашу{58}.

Нельзя ничего себе представить грустнее остатков древней Александрии и окрестностей новой. Мертвая природа, изредка только оживляемая одинокими пальмами, утомляет взоры своей однообразностью; синее беспредельное море уныло набегает на низменные берега сей пустыни, покрытой грудами белого щебня, где промеж ветхих оснований раскинуты убогие хижины арабов. Сии груды - древняя Александрия! Время, слегка только прикоснувшееся до других столиц, совершенно стерло ее с лица земли и как белым саваном покрыло песками. Гранитные столбы ее обращены в сваи для пристани, их мраморные основы служат обручами для колодцев, а великолепные карнизы рассеяны среди песчаных холмов, меж коими тщетно ищут направления древних улиц. Я воображал себе развалины и нашел только прах! Два лишь обелиска Клеопатры, один стоящий, другой падший, оба из одного куска розового гранита, покрытые иероглифами, остались памятниками славы Александрии; и посреди сего торжища вселенной, где теснилось до миллиона граждан, возвышается столь же гордо, как и прежде, в толпе великолепных зданий и, быть может, еще величавее ныне среди пустыни одинокий, исполинский столб Помпея, с моря и с земли - отовсюду видимый, как надгробный памятник стольких столетий славы, как могучая, высокая мысль о ничтожестве, которая невольно и уединенно возникает в душе, потрясенной сею общей картиной смерти.

Он стоит на возвышении, составленный из четырех гранитных кусков: пьедестала, основания колонны, ствола ее и ионического карниза, которых общая высота 14 ¹/₂ сажень. Но сколь ни огромен столб сей, воздвигнутый, как полагают, в честь Септимия Севера и впоследствии посвященный императору Диоклитиану, по свидетельству надписи, - воображение народное искало еще более возвысить его великим именем Помпея, и сие название, переходя из века в век, несправедливо сохранилось памятнику, никогда не видавшему Помпея. Так сильно впечатление славы в сердцах народных! Тщетно не одаренные гением желают сделать себя бессмертными в потомстве памятником великим, не соответствующим тесной душе их; скоро, отринув их имя, он простоит безымянным ряд столетий, доколе найдется ему равновесный величием муж, чтобы взаимно с ним поделиться славой. Так, имя Хеопса чуждо пирамидам; так и от всех Птоломеев, хотя именитых, уцелела в Александрии одна только память Клеопатры: ее обелиски, ее бани иссечены в скале близ моря и ее катакомбы: все носит отпечаток знаменитой жены, хотя с ее именем соединена память падения державы; но беспристрастное потомство все прощает величию, и над могилой царства, как на могиле человека, светит только одна слава.

Двадцать одно столетие уже протекло над Александрией. Едва основанная македонским завоевателем, она в то же время сделалась столицей одного из царств его распадшейся империи, и девять Птоломеев возвели ее на высшую степень славы, которая сохранилась ей и под римским скипетром, ибо она долго оставалась торжищем вселенной, приютом наук и главным рассадником христианства на Востоке. Следы первого ее разорения при Юлии кесаре изгладились, и новая библиотека заменила пожар древней. Покоренная Зиновиею, царицей Пальмиры, и скоро освобожденная Аврелианом, она более пострадала при Диоклитиане, победившем в стенах ее своих соперников, и по разделе империи не переставала процветать, уже никем не тревожимая, но иногда сама истребляя в себе великолепие храмов языческих рукой своих патриархов. Так протекли девять веков славы, и настало время падения. Появились персы Хозроя; на миг завоеванная, она еще устояла; нахлынули дикие возвестители Корана, и после четырнадцатимесячной кровопролитной осады она пала перед гордым Амру-ибн-эль-Аасом, полководцем Халифа Омара. Тогда сгорела ее знаменитая библиотека и истребились творения ваятелей и зодчих. Но жесточайшим для нее ударом было построение Каира, который сделался средоточием Египта при Фатимитах, привлекших в него науки арабские. Быстро довершилось ее конечное разорение, коему способствовали крестоносцы, и наконец последовало запустенье, ибо со времен султана Селима I новая, ничтожная Александрия стала близ развалин древней.

Я пожелал видеть сына Мегемета Али Ибрагима{59}, пашу Мекки и Медины, им завоеванных от вехабитов и в знак благодарности султана составляющих пашалык его, первый во всей империи по святости сих мест. Он был тогда в Александрии и занимался прилежно устроением флота и войск, почти не выходя из арсенала, как будто Египет готовился к сильной борьбе{60}. Г. Россетти, пользующийся благорасположением обоих пашей, представил меня Ибрагиму. Прием его был очень ласков и вместе застенчив, ибо он не имеет ловкости отца своего в обращении с иноземцами, которых всегда чуждался и даже пренебрегал до войны Морейской: она смягчила нрав его и принесла ему большую пользу. После обычных приветствий мы говорили о происшествиях последней войны, много его занимавших, хотя он не знал хорошо ее подробностей и судил об них по ложным известиям, присылаемым от Порты. Ибрагим-паша, правая рука отца своего, который возложил на него все тяжкие заботы правления, не столь предприимчивый и быстрый в понятиях и поступках, как Мегемет Али, он тверд и неколебим в исполнении своих планов и нужен созданному отцом его Египту для прочности всех преобразований.

Пять дней гостил я в Александрии, в доме г. Россетти, и должно отдать справедливость любезности и гостеприимству египетских франков, особенно консулов, которые всеми средствами стараются занять и утешить путешественника. Чувствуя собственное свое одиночество и удаление от родины, они входят в положение странника и усердно предлагают ему свои услуги. Большая часть сих фамилий искони переселилась из Италии для торговли в Египет и живет здесь под именем левантинцев, странно соединив навыки Африки с обычаями старой отчизны. Иные приняли даже самую одежду Востока, а жены их носят ее все без изъятия и говорят с одинаковой легкостью по-итальянски и арабски. Некоторые франки поступают на службу паши; большая же часть предана совершенно торговле, которая в последнее время уже не доставляла им столько выгод по монополии Мегемета Али, ибо он хочет быть единственным негоциантом Египта и франков употребляет только как поверенных и подрывает их нечаянным понижением цен собственных товаров, посылаемых на его судах в западные гавани. Многие франки разорились и состоят ему должными, стараясь для поправления своих обстоятельств вовлечь его в новые предприятия, к которым он особенно склонен.

Долгое пребывание французских войск еще живо сохранилось в памяти египетских жителей, как левантинцев, так и арабов. Они отзываются с особенной похвалой о правлении Клебера и оплакивают его убиение; ибо при нем Египет стал оправляться от долгой борьбы Мамелуков. Строгой справедливостью умел он погасить отчасти ненависть народа мусульманского к франкам. Нашествие французов сделало эпоху в Египте, подобно как в России 1812 год. Однажды, гуляя по улицам Александрии, я был остановлен нищим слепым арабом. Узнав от своего вожатого, что я франк, он мне чисто сказал по-французски: "Гражданин, подайте бедному арабу". Меня поразило слово "гражданин" в устах полудикого африканца, как отголосок просвещенной Европы в краю глухом и далеком; но не столько же ли было странно слышать сие самое слово в зверских воплях парижской черни около эшафотов терроризма?

Нил

На шестой день выехал я из Александрии вместе с г. Россетти. В загородном саду Магарам-бея, зятя Мегемета Али и военачальника всех его войск, ожидала нас канджа, или малая барка. На двух ее мачтах косвенно повешены два треугольные латинские паруса, и только на Ниле узнал я все их неудобство; на корме выстроена низкая, покойная каюта, сверх которой сидит с трубкой управляющий рулем рейс, или кормчий и, не видя за парусами направления берегов, беспрестанно спрашивает о них у стоящего на носу барки араба; когда упадает ветер или делается противным, рейс посылает тянуть бечевую. Таким образом плыли мы почти сутки до того места, где прерывается канал.

Недавно и слишком быстро вырытый Мегеметом Али, который по своей живости ни в чем не может медлить, канал сей носит имя Махмудиэ в честь султана и даже со всеми своими несовершенствами служит основой благоденствия Александрии. Хотя море и соединяет ее с Нилом, однако же устье реки в Розетте так бурно от борения волн ее с морскими, что беспрестанные кораблекрушения устрашают самых отважных плавателей. Предприимчивый паша в три месяца вырыл сей новый тесный канал, частью по направлению древнего, от главной пристани Александрии до местечка Фуа, лежащего напротив устья его в дельте. Нигде не имея более трех сажень ширины, он неспособен для больших судов и следует к юго-западу по тесному перешейку между двух озер Мареотиса и Абукира, где обложен камнем. Почти на конце своем канал сей довольно круто поворачивает на северо-восток, оставив прежнее естественное свое направление к местечку Рахманиэ; берега его были в древности покрыты пальмовыми рощами и селами. Теперь большей частью течет он по голому пространству, и только изредка появляются около него дачи некоторых богатых купцов Александрии, разводящих сады в угодность паше на дарованных им землях.

За два часа от реки мелководье канала и высота берегов его, которые возрастают от постепенных слоев ила, прекращают на три месяца в году, перед наводнением, сообщение Александрии с Нилом. Паша хочет исправить сей недостаток, и англичане взялись сделать канал навсегда судоходным. И теперь местами очищают его арабы; но работа их очень медленна, и образ ее слишком странен, чтобы не поразить путешественника. Мужчины, женщины и дети под монотонный отрывистый напев, следующий за их постепенными движениями, сгребают руками землю, кладут в корзины и на головах несут со дна канала на берег: работа бесконечная! Так производятся почти все работы в Египте малосильным племенем арабов, которое более шумит, чем действует. Один русский может смело взять на себя труд десяти человек.

Однако же во всякое время года барки не перестают ходить до пресечения канала, где целые стада ослов перевозят грузы их в селение Атфэ к Нилу и оттоле приносят взамен им другие; грузы сии состоят большей частью из чечевицы, почти единственной пищи арабов, и огромных кип хлопчатой бумаги, которую развел по всему Египту паша, открыв себе через то богатый источник доходов. Между тем нищета жителей так велика, что по всей дороге на расстоянии двух часов до Нила беспрестанно встречаются женщины и дети, жадно собирающие в корзины рассыпавшуюся из кулей чечевицу, и во многих местах Египта повторяются подобные явления.

Отрадно в первые минуты чувствовать себя на древних водах Нила, уже знаменитых в младенчестве мира, и мысленно воображать весь сонм облагодетельствованных им народов, начиная от черных племен, пьющих из его тайного истока и постепенно белеющих вдоль его течения, до франков, толпящихся у его устья; назидательно вспоминать о стольких царствах, уже отживших на его брегах, когда он один, истинный и неизменный владыка Египта, надеждой богатств, хранящихся в священных водах его, тревожил сердца фараонов и Птоломеев, кесарей, халифов и султанов! Но впечатление, производимое Нилом, более нравственное; он не поражает взоров наружным величием и, подобный Египту, одним из прибрежных своих видов изображает все, постепенно сменяющееся вверх по его течению.

Часто разделяемый островами, медленно катит он желтые воды в низменных берегах, не соответствуя во время маловодия шириной своей громкому имени. Иногда над голыми берегами возвышаются малые пальмовые рощи, осеняя там и здесь рассеянные селения, убого выстроенные из земли и камня на крутых насыпях в защиту от наводнений. Изредка отражаются в водах Нила высокие минареты прибрежных городков, или в частых изгибах подтекает он к какому-нибудь сантону, часовне, воздвигнутой над гробом отшельников мусульманских, которых множество в Египте привлекает к себе усердных арабов. Но мало жизни является по сторонам: то несколько поселян на малых ослах спешат в соседнее селение; то жены их с корзинами на головах в длинных синих покрывалах, как тени скользят вдоль гладких берегов. Кое-где близ деревень черные буйволы спускаются к водам или белый ибис, иероглифическая птица Египта, одиноко сидит на пустынном острове, или белые паруса мелькают на дальней поверхности волн, и в одном из заливов чернеют голые мачты отдыхающих судов. Картина безмолвная, которой тишина от времени до времени нарушается монотонным криком тянущих бечевую арабов и скрипом колес, вращаемых в прибрежных колодцах, или унылым напевом муэдзинов с высоты бегущих назад минаретов. Но когда в июне начинают постепенно подыматься воды Нила, достигающие в августе всей полноты своей и упадающие только в октябре, тогда весь Египет обращается в одну обширную реку, грозно текущую по Ливийской пустыне и усеянную селами и городами, подобно нежной матери, которая приняла на лоно всех своих детей.

Сильный противный ветер не позволил нам идти в первый день далее городка Фуа, лежащего в дельте; в его заливе провели мы ночь, оглашаемую песнями рамадана, и только на рассвете проплыли мимо Рахманиэ, другого городка на противоположном берегу. Вспомнив о рамадане, нельзя не отдать справедливости мусульманам в строгости, с какой соблюдают они сей единственный пост их; он продолжается месяц, в течение коего днем никто не смеет ни есть, ни пить; незначительный для богатых, пирующих ночью, он тягостен для бедных, которые принуждены работать весь день. Тому примером служили восемь арабов нашей барки. Я не постигал, как могли они так жестоко отказывать себе в пище, попеременно тянув почти целый день бечевую, потому что во все время плавания мы имели ветер противный, исключая, когда при крутом повороте реки на миг делался он нам благоприятным. Только по закате солнца и вечерней молитве арабы готовили себе бобы на малом очаге, складенном из земли на дне барки, и принимали ту же пищу перед солнечным восходом; в этом заключалось все их скудное пропитание.

Рейс был столь же неопытен, как и его товарищи, и, беспечно закрепив паруса, плыл на волю пророка; когда же внезапный поворот требовал перемены парусов, все бросались к мачтам, шумели, кричали и всегда оканчивалось тем же: неправильное направление бросало нас на мель, с которой бессильные арабы по три часа не могли сдвинуть барки, помогая друг другу только тщетными криками: "эй валах! эль-иззе!", повторяя их хором вслед за рейсом. Так плыли мы скучных шесть дней. Сколь легко и весело спускаться по Нилу, сей общей и единственной дороге Египта, по которой текут все его богатства, столь тягостно и несносно подыматься вверх по реке, подвигаясь с противным ветром не более как по 40 или 50 верст в день на пространстве 300 верст от Розетты до Каира. Один только Мегемет Али быстро стремится вверх по Нилу, ибо во время его плаванья конные арабы скачут по сторонам, выгоняя из прибрежных селений всех жителей к реке, которые бегом тянут бечевую паши, сменяясь от деревни до деревни.

Мы миновали селение дельты Са-эль Хагар, близ коего в малом от реки расстоянии видны обширные следы развалин, остатки знаменитого в древности Саиса, куда стекались учиться мудрости греки и отколе вышел с колонией афинский Кекропс; потом протекли селение Терранею, к которому близко подходит пустыня Ливийская, заключающая в недрах своих богатые озера селитры близ монастыря коптского во имя святого Макария Александрийского: там была некогда его знаменитая Нитрийская обитель вместе с другими дикими приютами первых отшельников христианства. Мы были только за день пути от Каира, когда наша канджа стала на мель в последний раз. Никакие усилия не могли ее сдвинуть посреди Нила, когда в виду нашем другие барки проходили тесным рукавом реки вдоль самого берега; главное искусство рейсов состоит в знании отмелей, а наш кормчий, пользуясь крутым изгибом реки, заблаговременно нас оставил, обещая далее опять настигнуть, чтобы между тем зайти в соседнее селение для свидания с женой, ибо жилища рейсов бывают рассеяны по деревням вдоль Нила. Беспечные арабы, пошумев немного, все прыгнули в воду; я думал для того, чтобы руками сдвинуть канджу; но они разошлись в прибрежные деревни, очень равнодушные к участи путешественников и не принадлежавшей им барки. Оставшись одни посреди Нила, мы подняли белый флаг и, к счастью, заметил нас плывший мимо знакомец г. Россетти, который, послав за ними лодку, принял на свою канджу и довез до Каира.

На рассвете последнего дня показались пирамиды, как два синие холма на горизонте степей. Сильно потряс душу вид сих дивных гробниц, древней славы Египта, наполняющих его и вселенную громким своим именем, как неодолимый магнит, привлекающий столько любопытных. И мною овладело живое нетерпение приблизиться к их громадам, когда после разделения двух ветвей Нила, идущих в Розетту и Дамиетту, открылась мне новая великолепная картина - Каир.

Каир

Первый начинает проясняться вдали вышгород столицы, иссеченный в полугоре под каменистой вершиной Моккатама. Скоро открывается по левую сторону Шубра великолепный сад паши длинной аллеей из смоковниц соединенный с Каиром, и Булак, его предместье и пристань, оживленный тысячами барок, теснящихся в рукаве реки между гаванью и островом сего имени. И вместе с своими пригородами величественно развивается от Нила до подошвы гор необъятная столица халифов во всем своем восточном великолепии, издали как обширный лес минаретов, воздвигнутых во славу Аллаха и пророка и в изумление его сынам. Но и сердцу русскому отраден очаровательный вид сей, напоминающий ему златоверхую Москву, числом колоколен едва ли не затмевающую легкие минареты Каира; однако она уступает ему величием картины, украшенной здесь Нилом и пирамидами, сим вечным гербом Египта, знаменующим все его виды, как родовой щит рыцарей, прибитый к остаткам их обрушенных замков.

Мы вышли на берег в Булаке, где учреждены таможня паши и все лучшие его фабрики, и поехали в Каир по прямой широкой дороге, проложенной французами, которая уже начинает портиться. Высокий каменный мост выстроен на западном канале Могреби, соединяющемся с другими, проведенными из Нила по Каиру. Сквозь первый ряд строений мы вступили на обширную зеленую площадь Эзбекиэ, которой с сей стороны величественно начинается город. Обнесенная лучшими зданиями, наиболее домами шейхов и богатых коптов, с рассеянными промеж них пальмами и минаретами, она пространством превосходит знаменитейшие площади столиц европейских и получила свое название от соседней мечети Эзбеки, основанной славным сего имени полководцем султана мамелукского Каитбея, в память его победе над султаном Баязидом II. Наводнение Нила ежегодно ее потопляет, и она оживляется тогда лодками франков, которых квартал с ней граничит. Там остановился я в доме г. Россети.

Каир с первого взгляда является истинной столицей Востока во всем очаровании столь громкого имени, тогда как Царьград, смесь Азии и Европы, везде носит на себе отпечаток несовершенного списка. Видя в нем остатки древности, встречая груды развалин даже новейших, мы вздыхаем о прежней столице Константинов и не можем простить туркам ни одного их шага в Европе; напротив того, Каир создан и прославлен халифами: мало в нем древностей, и те египетские, чуждые и отдаленные. Мечети его в чистом вкусе арабов халифата или мавров испанских, покровителей искусств, и с духом свободным можно любоваться ими без горькой мысли, что они похищены у христиан; их легкие минареты, все в арабесках, родились под ясным небом Востока, а не враждебные пришельцы подобно царьградским. Если слишком высоки дома, если тесны улицы и базары, то по крайней мере мрак и теснота служат защитой от палящего полуденного солнца, которого мы чужды в Европе; все свое и потому прекрасно. И нельзя не плениться сею живой картиной Востока, иногда неприятной в частях, но всегда привлекательной в целом, ибо с юных лет воображение устремляет нас в сей чудный край, как бы на родину солнца, где все должно сиять особенным блеском, где мы привыкли черпать поэзию в речах людей, в их первобытных, неизменных нравах, в самой их дикости, которая нам, ее избежавшим, уже кажется новостью и предметом занимательным, подобно тому как младенцы бывают любимой забавой старцев. Для любителей Востока, напитанных его волшебными сказками, неоцененное сокровище Каир: в нем нет примеси европейской, каждая черта напоминает край и век халифов, ибо ничего не изменилось наружно.

Как и в прежние времена сидят всякого рода ремесленники по обеим сторонам тесных базаров, каждый в своей открытой лавке, от зари и до зари занятый работой, не обращая внимания на мимо текущую толпу до такой степени многолюдную, что в иных местах невозможно пробиться; ибо 300000 жителей волнуются по узким торжищам Каира. На углах площадей или в преддверии мечетей сидят женщины, торгующие плодами; на лице их черная сетка с двумя только широкими отверстиями для глаз безобразно спускается в виде длинного кошелька на грудь. Другие идут с водоносами на голове и на плечах, живописно украшенные синим покрывалом, которое, сбегая волнами с их головы, обливает легкий стан почти до ног и дает им вид дев Мадиама, изображенных рукой художников: нельзя не любоваться сим картинным покрывалом, скрывающим по большей части не красоту, а безобразие и отвратительную нечистоту, равно как и ловкостью, с какой женщины сии носят тяжкие кувшины, одной рукой придерживая их на голове, другой неся на плечах голого младенца.

Богатые эмиры племени Магомета сидят в лучших одеждах у преддверия домов своих, обращая каждый день свой и целую жизнь в тщетный дым, клубящийся из их роскошных трубок. Они смотрят, как смуглый всадник Мегемета Али в разноцветной яркой одежде промчится мимо на борзом коне, или как медленно и важно проедет на богато убранном лошаке один из шейхов столицы с лоснящимся негром впереди его или с стройным абиссинцем, отличающимся правильными чертами, но не столь ценным, ибо чернота выходит на его лице пятнами. Они не пропустят шейха без мирного привета: "салам" и подадут всегда по несколько пар кому-либо из бесчисленных слепых Каира, которые, следуя ощупью вдоль стен по частым изворотам улиц, дотронутся рукой до полы их одежды или, слыша знакомый голос, остановятся славить Аллаха и эмира. Но те же эмиры, увидя едущую на осле даму франкскую, окутанную с головы до ног в черное покрывало, не могут не пожалеть со вздохом о благости пророка, доселе терпящего неверных! Если же гордо и дико пройдет в пестрой чалме с богатым оружием и в белом красиво наброшенном плаще смуглый араб - и ему от них дружественный салам; он нужен в пустыне, это шейх одного из племен бедуинских. Когда же громкий глашатай, из улицы в улицу, возвещает какое-нибудь повеление паши, они жадно внимают вести, будущему источнику беседы.

Между тем целый караван лошаков тянется по улицам с товарами всех частей света, или медленный строй верблюдов, несущих воду Нила в бесчисленные бассейны мечетей и фонтанов, везде заслоняет дорогу, беспрестанно останавливаемый жаждущими напиться свежей и священной воды Нила из наполненных ею мехов; или дети арабские, извозчики Каира, ловят на дороге прохожих, ставя поперек улицы красивых и сильных ослов, с хорошими седлами и на смех предлагают их ругающимся грекам и армянам, которые лучше обойдут весь город пешком, чем истратят на них деньги, или важным и толстым коптам, сим древним сынам Египта, которые отличаются всегда темной одеждой, тучностью и здоровым видом и занимают по большой части места писцов у вельмож арабских, в краю, где властвовали их предки.

Настал полдень; он возвещен с высокого минарета мечети Гассана, и со всех четырехсот мечетей Каира раздаются томные и унылые крики муэдзинов, славящих единство Аллаха и сзывающих к молитве. Сей дикий, но величественный хор плавает высоко над столицей, и гул его наполняет глубину улиц, обращая весь Каир в один молитвенный храм: все оставляют работы: одни стремятся в мечети, другие, подстилая ковры, обращаются лицом к Мекке и, сидя на коленях, творят поклоны - картина безмолвная и величественная, внушающая невольное благоговение страннику благочестивым обрядом веры, хотя чуждой и не просвещенной благодатью, однако из мрака неведения возносящей молитвенный голос к общему Творцу.

Но зрелище Каира, несколько томное и грустное во дни поста, оживляется в веселые ночи рамадана, которых жадно ожидает тощий народ, изнуренный лишениями долгого дня. Та же толпа на улицах, но все в радостном движении, и разноцветные лица и одежды ярко выходят из мрака внезапным блеском факелов, несомых перед шейхами, и снова погружаются в густой дым, облаком от них бегущий. Перед входами живописно освещенных лампами мечетей слепые рапсоды монотонно поют стихи из Корана или длинные поэмы в честь пророка и его сподвижников. На площадях, в кругу шумного народа, пляшут знаменитые альмы без покрывал, в шитых золотом платьях, забавляя страстных к сим пляскам арабов наглыми движениями, составляющими их главную цену. Все съестные базары освещены и открыты: бесчисленные кофейни светятся в темноте улиц, и внутри их видны живые телодвижения лучших рассказчиков, которые занимают важных мусульман, странно им противоположных своим бесстрастием и неподвижностью. Везде шум и жизнь, и беспрестанный перелив света и мрака, перебегающий по улицам вслед за движением бесчисленных факелов, придает новое очарование сей картине как будто силой волшебства, на миг вызываемой из глубины ночи и вновь исчезавшей. Все сие зрелище кажется роскошно олицетворенным отрывком из тысячи одной ночи, для чьих приключений часто служил поприщем Каир. Но когда все в нем достигает до высшей степени буйного веселия, тот же мощный, но более величественный хор раздается в высоте над мраком Каира, скликая к пятой и последней молитве, погребальными звуками чуждый жизни столицы и как бы возвращая ночь ее назначению.

Таким дивным зрелищем поразил меня Каир, когда на другой вечер после моего приезда я отправился по приглашению паши в вышгород с факелами и с двумя ясакчи, которые еще не перестали носить в Египте имени янычар. Во вратах крепости эль-Азаб встретил я малолетного внука Мегемета Али, Абаса-пашу, ехавшего на молитву в мечеть Гассана при свете многочисленных огней, озарявших пышную свиту и богато убранных лошадей. Они мелькнули и исчезли, и дикие башни вышгорода снова погрузились в густой мрак, который уже не прерывался до самого дворца. Множество коней и лошаков, коих владельцы сидели на совещании в государственном диване, наполняли двор, и их черные саисы вместе с стражами паши толпились у крыльца. Я взошел в верхние залы: там, перед приемной Мегемета Али, придворные его сидели на коленах на разостланных по всему полу циновках и творили последнюю молитву рамадана, молясь вместе и о благоденствии паши, который по своему сану избавлен от общей мольбы и спокойно сидел в углу обширной залы, куда ввели меня по окончании духовного обряда.

Мегемет Али

Мегемет Али родом из Каваллы, что в Румелии, с юных лет жил в доме старшины города и подавал о себе великие надежды, которые суждено было ему исполнить в совершенно чуждом для него крае, Египте. Только в 1800 году явился он в сию древнюю землю, его будущую область, вместе с войсками капитана-паши, начальствуя над 300 воинов из Каваллы, которые были посланы с сыном старшины. Но уже почти с первого шага в страну, ему обреченную, он сделался в ней знаменитым, снискав умом и храбростью благоволение капитана-паши и Мегемета Хосрева, назначенного от Порты быть пашою Египта в случае изгнания французов. Быстро начал он подыматься по ступеням воинским, и в скором времени уже от него единственно зависели все буйные албанцы, пришедшие с турецкими войсками, числом до семи тысяч.

Таким образом, по восстановлении власти оттоманской в Египте он сделался главой новой партии, сильной и мятежной, совершенно подвластной его гению, которая стала между пашами Порты и беями мамелуков, беспрестанно враждуя и соединяясь с ними, смотря по стечению обстоятельств. Хосрев, Тагир, Али и Хуршид, один за другим посылаемые управлять Египтом и изгоняемые шейхами столицы по своему ничтожеству и корыстолюбию, не могли быть страшными Мегемету Али, который всегда становился посредником между владыкой и народом, защищая обоих от мамелуков. Сделавшись душой совета шейхов, он был наконец избран правителем Египта в 1805 году на место изгнанного Хуршида.

Но еще оставалась в Египте враждебная партия, которая не забывала прежнего своего могущества и не хотела уступить древних прав пришельцу. То были мамелуки, еще сильные, хотя и сокрушенные французами: знаменитый в битвах Мурад-бей уже погиб от чумы, его искусный соправитель Ибрагим доживал горькую старость в верхнем Египте, оттоле одушевляя сподвижников, младших беев, и тщетно стараясь прекратить их междоусобия. Но два новые бея, оба из дома Мурадова, были грозны паше воинственным своим духом и громким именем. С одним из них, Осман-беем Бардисси, Мегемет Али долго находился в приязни политической, желая тем отдалить его от прочих беев, доколе устрашенный его усилением при Али-паше-Джезаирли возмутил воинов и изгнал его со всеми мамелуками из Каира, где уже с тех пор не суждено им было властвовать.

Другим, еще более грозным противником имел он знаменитого Эльфи-бея, питомца англичан, тщетно желавших восстановить для него прежнее правление в Египте. С сими двумя врагами, поддерживаемыми Портой, всегда недоверчивой к успехам Мегемета Али, долго боролся паша, действуя оружием против беев и англичан, которых навсегда отразил от Египта, и деньгами - против капитана-паши. Наконец преклонил он диван оставить беев их междоусобиям. Счастье благоприятствовало ему сверх всякого чаяния: почти в одно время умерли скоропостижно Осман-бей-Бардисси и Эльфи-бей, и уже никого не оставалось из мамелуков, кто бы мог перевесить могущество паши, сильного мнением народным и своими албанцами. С тех пор только сделался он истинным владыкой Египта, одним лишь именем завися от султана. Постепенно удаляя от себя людей сомнительных из числа шейхов столицы, в коих дела и имущества начал вмешиваться, он обогащал казну наследствами их и новыми налогами и продолжал отражать усилия остальных беев: то побеждал их шайки, то приглашал самих на службу в Каир, и наконец утвердил власть свою избиением их в вышгороде. Руками своих албанцев совершил он сие убийство, и скоро были изгнаны и казнены самые вожди сей буйной его дружины. Так хитрый паша истреблял одних другими и оружием усмиряя набеги бедуинов, захватил их шейхов в заложники для утверждения самодержавной власти своей над пустыней.

Война, которую вел он по воле султана против вехабитов для освобождения от их ига Мекки и Медины, усилила его во мнении Порты и возвысила в глазах народа как избавителя святых мест. Но юный победитель вехабитов, сын его Туссун-паша, не воспользовался заслуженной им в боях славой; рано похищенный чумой, он оставил старшему брату Ибрагиму довершить покорение Аравии. Другой поход, предпринятый Мегеметом Али во глубину Африки для покорения Нубии, Дарфура, Донголы и Сеннаара, придал новый блеск его оружию и сокрушил остаток мамелуков, крывшихся в Нубии, где кончил дни свои Ибрагим-бей; но сей подвиг, расширивший к югу его области и торговлю, стоил ему жизни меньшего сына Измаила, убитого мстительным негром. Так, приобретая царства, честолюбивый паша лишился любимых детей, и один только Ибрагим остался наследником его славы и могущества.

Но крепкое сложение обещает еще долгую жизнь шестидесятилетнему паше, если только не прервут ее царьградские парки. Умное и приятное выражение лица и седая окладистая борода дают маститому старцу величавую наружность, которая становится еще привлекательнее при его ласковых речах и вежливом обращении. Чалма и одежда носят отпечаток любви его к роскоши, и ярко горит алмазами вся принадлежащая ему утварь. Он редко окружает себя многочисленным двором своим: более склонный к обществу франков, любит беседовать с ними о своих заведениях и торговле, выведывая новости политические, и в их кругу нашел я его при моем представлении. Все стояли. Еще издали приветствовал меня паша и посадил близ себя на бархатном диване, обкладенном парчовыми подушками, который окружал всю залу, устланную египетскими тонкими циновками. Ему поднесли на коленах блестящий алмазами наргиле и нам обоим подали кофе в чашках, осыпанных бриллиантами. Придворный драгоман служил меж нами посредником. Я просил его изъяснить паше, "как сладостно для меня быть в областях его эхом нашего великого народа, исполненного уважения к светлому преобразователю сих древних стран, которого благодатная рука, как второй Нил для Египта".

Мегемет Али, благодаря меня за приветствие, сказал, "что он радуется посетителям Египта, особенно русским, в которых всегда находил людей отменно приятных и благородных, и жалеет только, что отдаление России доставляло ему слишком мало случаев знакомиться с ее уроженцами, ибо и самые ваши консулы всегда избираемы были из иностранцев".

В свою очередь благодарил я пашу за то выгодное мнение, которое он имеет о моих соотчичах, уверяя его, что довольно было и немногих русских путешественников, чтобы распространить в России молву о благосклонном приеме и покровительстве, которым пользуются в Египте иностранцы.

"Правда, я люблю чужеземцев, - отвечал он, - и верно во все течение моего владычества никто из франков не пожалуется в Европе на притеснение от Мегемета Али". Тогда пожелал он знать причину моего приезда.

"Я богомолец, - отвечал я. - Иду поклониться Святому Гробу в Иерусалим; но пристав в Александрии к берегам Египта, хотел на пути своем подивиться древним чудесам его и представиться его нынешнему владыке, о котором столько слышал". Вместе с тем я просил у него средств и позволения видеть все знаменитые древности, как египетские, так и арабские, и покровительства в пустыне.

"Все вам будет открыто, - сказал паша, - что же касается до бедуинов, не страшитесь их набега: я совершенно успокоил пустыню и сам ручаюсь за вашу безопасность".

Тогда начался живой разговор о событиях последней войны турецкой, о положении султана в отношении союзных держав, о успехах нашего оружия и условиях мира. Мегемет Али судил обо всем очень здраво и откровенно, старался узнать о числе войск и больных, не вникая в мелкие подробности битв, и всего более дивился решительности султана, объявившего войну трем сильным державам, когда, по мнению его, едва ли Восток, ежедневно усовершенствуемый по нынешнему своему направлению, через сто лет будет только в силах бороться с второстепенными державами Европы; о сем пророчествует он своим внукам, чтобы в свое время они отдали справедливость деду, при котором еще недавно правоверные умели только кричать: "Нет божества кроме Аллаха, и Магомет его пророк!".

Не могу описать всех подробностей сей приятной беседы, которая продолжалась около часа, оставив навсегда глубокое впечатление в душе моей. Благосклонный паша сдержал данное слово, и на другой же день явился ко мне один из его стражей, во все время от меня неотлучный; вместе с тем были открыты для меня все мечети столицы и самый Мекас или Нилометр на острове Роуде, не всем показываемый; но, к сожалению, я не успел воспользоваться сим последним позволением.

Пирамиды

Едва успел я отдохнуть от шестидневного плавания по Нилу, и меня влекло уже к пирамидам мимо всех замечательных древностей столицы, как будто одни только пирамиды возвышались на равнине Египта. Но я уже так давно был мысленно знаком с ними, и так величественно являлись они на горизонте картины, открывавшейся из Каира, что я не мог долее удержать своего нетерпения и на третий день по приезде пустился в путь в обществе нескольких франков и с одним из стражей паши, необходимым в пустыне против наглости бедуинов. Все были на ослах, легких и покойных, я один на лошади с мамелукским убором; за нами бежали арабские конюхи (саисы), неутомимые на песках и никогда не отстающие от всадника. В старом Каире перевезли нас на барках через Нил, против деревни Джизе, давшей свое имя целой области и трем большим пирамидам. Все сие пространство, заливаемое рекой во время ее полноводия, частью возделано, частью в лугах и огородах, и весеннею зеленью разительно противоречило голым степям, на рубеже коих стоят пирамиды.

Громады сии, издали восстававшие, как две синие горы на горизонте и еще в Джизе, на расстоянии двух часов уже казавшиеся только в нескольких шагах по странной игре оптики уменьшались по мере приближения. Когда же, достигнув до рубежа пустыни, мы поднялись на высоты, некогда каменистые, на которых они стоят, занесенные метелью песков, очарование на время исчезло, и они представились совершенно обыкновенными зданиями в неизмеримости пустынной. Но сия самая беспредельность, посреди которой все кажется ничтожным, и однообразный цвет пустыни и пирамид, и волны песков, из коих они восстают, как бы из бурного моря, заливающего правильные черты их основания, - все сие препятствует им отделиться резко от поверхности степи: даже самая их обширность скрывает их высоту, ибо множество тесаных камней сей массы обманывает взоры стоящего у их подошвы, и все здание принимает вид неправильной груды кирпичей, которой удаляющаяся вершина теряется за наклоном: тогда только, когда достигаешь вершины пирамиды и чрезмерная усталость тела отмщает за обман взоров, тогда лишь кажутся огромными сии дивные гробницы.

По мере приближения к оным начали стекаться вокруг нас бедуины, обрабатывающие рубеж степей, иногда расширяемый обилием вод. Отвратительные, полунагие, в изорванных синих рубашках или в остатках белых плащей, они один за другим оставляли свои сельские работы, и каждый вызывался быть нашим проводником, прося не брать других, с которыми, однако же, тотчас дружился. Жадные и избалованные путешественниками, особенно англичанами, они требовали безрассудных цен за ничтожные антики, которые таинственно вынимали из своих грязных скуфей, чтобы обмануть подобострастием к сим мелочам. Нагло они просили бакшиша или дара не только за указание дороги рукой, но даже за каждое приветливое слово, которым нас встречали; и когда один из моих товарищей, вынув горсть мелких денег, хотел разделить их между арабами, мальчик из их толпы ударил его по рукам, и вмиг исчезли рассыпавшиеся монеты.

Когда еще собралось немного бедуинов, я их не отгонял, ибо необходимо иметь для восхода на пирамиды по два человека тем, у коих кружится голова, особенно же для спуска внутрь здания, где без помощи их невозможно идти по скользким переходам; но вскоре их сошлось такое множество, что я уже не в силах был удалить их. Они бежали от меня по песку гораздо быстрее моей лошади, когда же я обращался назад, все шли за мною, издали умоляя меня знаками и указывая, чтобы я отослал других; так, почти с тридцатью бедуинами, достиг я пирамид. Их несколько усмиряли жезлом своим страж Мегемета Али и один из старшин, но не могли помешать им, несмотря на определенное мною число проводников, вслед за нами лезть на пирамиды. Они из ложного усердия иногда могут уронить неопытного, толкая его со всех сторон, и потому гораздо лучше всходить одному, хотя это несколько труднее. Бедуины воспользовались моим восходом на вершину пирамиды, и, когда после многих между ними драк я поставил в дверях стража и надеялся быть спокойным внутри здания, внезапно в его мрачных переходах начали появляться заранее скрывшиеся там арабы, неуместным усердием умножая пыль и духоту и со смехом принимая все удары. Они имели право радоваться побоям, потому что при выходе из пирамид криками и слезами получили желаемое: несколько левов, которыми их всегда наделяет не щедрость путешественника, но скука и усталость, и это самое причиной их неотступности. Но ничто не может их насытить; они всегда просят более и, только получив крепкий удар, отходят с коварной улыбкой, видя, что путешественник разгадал их и умеет с ними обращаться: должно, однако же, быть вооруженным и иметь при себе стража.

Пирамиды, некогда покрытые гладкой гранитной одеждой, которой остатки видны еще на второй из них, в древности не позволяли любопытству путешественников насладиться картиной, открывающейся с их высоты. Одни только соседние жители умели легко всходить на их скользкую поверхность, и до времен халифата никто не смел прикоснуться к священному покрову таинственных памятников; но арабы, проникнув во внутренность их, сняли и гранитную одежду. Обнаженные ныне, они двумястами тремя ступенями, (между коим есть некоторые вышиной слишком в два аршина) представляют трудный, но возможный восход на свою вершину. Не должно, однако же, воображать себе пирамиды огромными по вышине: в самой большей из них, к которой устремлено любопытство вселенной, только 65 сажень отвесной высоты, а могло быть до 70 с закрытым в песках основанием и неповрежденной вершиной; но масса здания необъятна: в основании каждого бока невступно 109 сажень, в самом же теле ее 263, 362 кубические сажени; громада невероятная! Таким образом высота подавляется обширностью квадратного основания, и только издали можно вполне постигнуть сию гору человеческих трудов и египетского терпения.

Египет открывается с ее вершины; я говорю Египет, ибо достаточно одного отрывка из его однообразной картины, чтобы иметь понятие о целом; а здесь, в самой огромной раме, является живописнейший из всех его видов, ибо в других нет Каира и пирамид. Древний, величественный Нил, святыня египтян и арабов, называющих его сладким морем, в низких берегах медленно катит свои желтые волны по узкой и бесконечной долине, заливаемой его осенними волнами и составляющей всю землю египетскую. По рубежу ее с обеих сторон тянется к югу пустыня, на левом берегу означенная низменными высотами Ливии, на правом - голой цепью гор Моккатама. К северу, на беспредельной равнине, разбегаются два рукава реки, образовавшие некогда плодоносную дельту. Нил и Египет - одно и то же. С вершины пирамид можно постигнуть, что был бы Египет без благодатного полноводья Нила. Все сие пространство возделанных полей, на пять или семь верст с каждой стороны реки, усеянное бесчисленными селами, огородами и пальмовыми рощами, обратилось бы в голые пески, которыми грозится жадная пустыня, беспрестанно борющаяся с Нилом, то уступая ему свои безжизненные недра, то заметая песками не всегда достигаемый им рубеж. Булак и старый Каир, пристани и предместья нового вместе с бесчисленными минаретами сей столицы, одной из обширнейших в мире, оживляют картину на противоположном берегу реки, и над всей грудой сих живописных зданий дико и величаво возвышается у подошвы Моккатама вышгород Каира, из скал иссеченный Саладином, как державный венец его в древней земле Египта.

Но если на правой стороне Нила так гордо стоит халифат во всем его блеске и славе, левая гласит только о фараонах и множеством пирамид, рассеянных по пустыне, напоминает века древнейшие, которых начало в волнах потопа, которых сонм, отдыхавший на сих священных вершинах, невольно кружит голову смертному, смело измеряющему под собой высоту пирамиды, но не бездну времен протекших. Один только Нил, их давний свидетель, беспечно течет по сей земле чудес рубежом двух времен, двух царств, столь разительно противоположных, привыкший сам быть предметом внимания народов и не дивиться их преходящим поколениям.

На пятнадцатой ступени северной стороны пирамиды квадратное отверстие в полтора аршина высоты служит в нее входом. Квадратный коридор того же объема спускается в глубину здания под наклоном 26R, длиной слишком в 11 сажень; он примыкает к камню, вдвинутому в его оконечность, который не могли вынуть открывавшие пирамиду, и выломали около него стену с правой стороны для сообщения с другим переходом такой же гладкой отделки и тесноты, но восходящим и четырьмя саженями длиннее. На конце его есть малая площадка, от которой идет третий горизонтальный коридор, совершенно подобный двум прежним, длиной в 18 сажень; сей последний оканчивается тесною комнатою царицы, имеющею почти три кубические сажени и потолок в виде крыши.

В правом углу упомянутой площадки глубокий колодец, слишком в 30 сажень, спускается, по словам посетителей, в подземную залу, в которой, однако же, я не был по тесноте колодца. От той же площадки (если подымешься на четыре аршина выше, попеременно ставя руки и ноги в проделанные для сего в стенах отверстия) идет продолжение второго восходящего перехода, с тем же наклоном и длиной в 19 сажень, но уже совершенно другой формы. Ширина его почти в сажень, высота же боковых стен, иссеченных восемью уступами, - четыре сажени, так что тело, утружденное в других переходах (где должно ползти на руках) радостно разгибается в сей свободной галерее: пол ее так покат и скользок, что многие предпочитают идти по боковым ее отвесам, хватаясь за иссеченные в них ступени, чтобы достичь до новой площадки, с которой низкая дверь вводит сперва в тесные сени, а из них в главную комнату царя, для коей выстроена вся сия громада. Но и в ней только с небольшим пять сажень длины, две с половиной ширины и около трех высоты. Она вся искусно обделана гладким гранитом, и посреди нее без крыши стоит пустой гранитный саркофаг - ничтожное ядро столь обширной оболочки, мрачными переходами завлекающей любопытное воображение к сей горькой разгадке всего житейского, ко гробу, хитро поставленному в сердце одного из семи чудес света, как бы в урок и ядовитую насмешку для очарованных ими!.. не сей ли гроб тайна и мудрость пирамид? Египет не щадил годов и людей для исполинского выражения одной мысли, одного чувства, которые рождались в душе фараона и олицетворялись навеки руками его народа.

Все признают пирамиды памятниками надгробными, но многие ищут в них другой таинственной цели, основываясь на правильном расположении их углов по четырем сторонам света, на возможности видеть днем из глубины первого их коридора полярную звезду и другие звезды северного полушария в минуту их прохождения через меридиан, на многих геометрических задачах, которые представляет фигура пирамиды, наконец, на самом ее строении, ибо основание и бока ее составляли известные меры в Египте (ее окружность - полминуты земного египетского градуса, высота каждого бока - величину стадия и так далее). Не смею спорить, но мне кажется зачем искать двойного смысла там, где так явно изложен главный? Множество пирамид, малых и больших, рассеянных вместе с погребальными колодцами мумий и птиц на пустыне общего кладбища Мемфиса не явно ли доказывают цель их? Чему же дивиться, если из стольких царей, ожидавших смерти, более в страхе за бренное тело, нежели за странствующую, по их мнению, душу, некоторым сильным взошла исполинская мысль - увековечить свои могилы? и если народ, опытный в астрономии и геометрии, выстроил гробницы сии по известным мерам, со всеми тонкостями сих двух наук, когда даже самый их образ не позволял им иного наружного достоинства, кроме геометрического размера? Зачем же теряться в неразрешимых загадках и искать другого, чем могилы в той земле, где народ так сильно боролся с тлением и, сохранив мало живых в своих летописях, заменил их столькими бессмертными трупами!

Отрадно телу и душе выйти из сего мрачного святилища смерти и после дымного света свеч, гаснущих от душного воздуха, и после тесных переходов, где утомляются члены насильственным положением тела, исторгнуться наконец к дневному свету и подышать чистым воздухом на высокой насыпи песка и щебня, наваленной до самого отверстия пирамиды. Всегда лучше подняться прежде на ее вершину, потому что усталость и пот, производимые внутри ее духотой, уже не оставляют довольно сил для трудного всхода.

Может быть, после сего краткого очерка пирамид приятно будет сравнить сказание о них двух посетителей: Иродота и Ибн-Абд-эль-Хокма; ибо из всех зданий мира одни только пирамиды могли и могут возбуждать одинаковое удивление в путешественниках всех веков своим настоящим, как и прошедшим. Первый видел их во времена славы Египта, когда памятники сии были неприкосновенной святыней; второй - уже по раскрытии их халифом Аль-Мамуном, в то время, как они сделались добычей жадности арабской и богатым рудником для их воображения.

"Хеопс, по словам Иродота, затворил все храмы и осудил всех египтян безразлично на труды общественные. Одни принуждены были иссекать скалы в каменоломнях аравийской цепи и влачить их до Нила, другие принимать их и перевозить на ладьях к горе Ливийской. Сто тысяч человек, сменяемые каждые три месяца, беспрестанно занимались сею работой, и десять лет были единственно употреблено на строение дороги для перевоза камней - труд, не уступавший сооружению самой пирамиды. В то же время многие комнаты были иссечены в скале, на которой стоят пирамиды, для погребения царя, и он избрал себе могилу на острове, образованном во внутренности горы подземным каналом. Построение пирамиды, носящей его имя, стоило других двадцати лет. Она четвероугольная; каждая сторона имеет 8 плефров длины и столько же высоты, вся покрыта большими камнями, сдвинутыми весьма искусно, и ни в одном нет менее 30 фунтов.

Брат Хеопса, Хефрен, следовал правилам своего предшественника и по его примеру воздвиг пирамиду, которая, однако же, не равняется высотой с первой. Она не заключает в себе подземной комнаты, ни канала, проведенного из Нила в ее средину. Сия вторая пирамида, воздвигнутая в соседстве большой, ниже ее 40 футами; ее основание из разноцветных эфиопских камней. И та и другая стоят на высоте, которая может иметь около 100 футов. Так велика ненависть египтян к сим двум царям, что они даже не хотят произносить их имена и называют воздвигнутые ими пирамиды пирамидами пастыря Филитона, который пас в окрестности стада во время их строения. Микерин, сын Хеопса, царствовал после Хефрена; и он создал пирамиду, но гораздо менее отцовской; она четвероугольная и до половины выстроена из эфиопского камня; в каждой стороне ее 3 плефра, без 20 фут. Это та пирамида, которую греки называют именем славной красотою Родопы, но сие мнение неосновательно".

По сему рассказу можно иметь понятие о второй и третьей пирамидах, которые и поныне в том же виде, как их описал Иродот, исключая гранитной одежды, оставшейся только на острой вершине второй из них. Каменистый слой, на котором она стоит, обсечен в виде широкого рва с ее западной и южной стороны, а с двух других она занесена песками. Несколько лет тому назад итальянский путешественник открыл внутренность сей пирамиды, но я не любопытствовал в нее спуститься, от усталости и не надеясь, по описаниям посетителей, найти в ней что-либо более замечательного.

Вот слова Абдаллаха-ибн-Абд-эль-Хокма: "Пирамиды суть творение Саурида, царя египетского, жившего за три века до потопа. Жрецы истолковали ему страшный сон, коим предсказан был всемирный потоп, долженствовавший истребить землю; тогда царь велел воздвигнуть пирамиды с колодцем, зачерпающим воду Нила, и заключить в них талисманы и сокровища, и велел начертать внутри их правила искусств и наук. Иссекли огромные столбы и положили основание пирамид красными эфиопскими камнями, скрепленными оловом и железом. В цветной пирамиде были собраны архивы жрецов, начертанные на досках черного мрамора. В западной пирамиде стояла на страже мраморная статуя, вооруженная копьем с извитым на голове змеем: в восточной сидела на троне статуя из черного агата с блестящими глазами и с копьем в руках; в расписной же пирамиде была сидящая статуя из камня альбута.

Копты в своих книгах пишут, что на пирамидах есть следующая надпись: "Я Саурид, царь Египта, воздвиг пирамиды и окончил их в шесть лет. Пусть мой преемник, если хочет со мной сравняться, разрушит их в шесть веков! известно, однако же, что легче разорять, чем строить". Когда халиф Аль-Мумун увидел пирамиды, он хотел открыть их внутренность, что и сделал в том месте, где нынешнее отверстие, посредством огня и другими способами, но не без больших издержек. Толщина стены была в 20 локтей; за ней нашли изумрудный рукомойник в 1000 динариев. Внутри увидели четвероугольный колодец с дверьми, ведущими в комнату мумий, а под вершиной пирамиды открыли покой с выдолбленным камнем, в котором таилась статуя, заключавшая в себе человека с золотым нагрудником и дорогим мечом; на голове его карбункул, величиной в яйцо, горел как солнце, с буквами, которых никто не мог прочитать.

Что же касается до свойства, приписываемого древними пирамидам: не бросать от себя на землю никакой тени, то я сам был тому свидетель; но это случилось в равноденствие, когда все стороны пирамид равно освещаются солнцем, стоящим в полдень над их вершиной; с прибавлением и убавлением дня постепенно увеличивается тень их, сперва поглощаемая их обширной массой, не соответствующей высоте, а впоследствии уже выходящая в часы утра и вечера из пределов их огромного тела. Все три пирамиды расположены одна к другой диагонально, равняясь северо-западными углами против юго-восточных. Есть еще и четвертая, но она не замечательна, равно как и другие остатки мелких полуобрушенных пирамид вокруг сих исполинов, подобные передовым холмам, означающим хребет снежных гор.

Видно также окрест их множество могил и погребальных колодцев, частью расположенных правильно и даже образующих целый квадрат с западной стороны большой пирамиды. Подле них есть две залы внутри массивного каменного здания, полузасыпанного песками; как в древних храмах, они расписаны красными изображениями людей и животных, представляющими сцены из сельской и ратной жизни сего чудного народа. Дети бедуинов в знакомых им местах отгребают руками для любопытства путешественников многие гробы по соседству пирамид, едва засыпанные песками. Я видел два в виде огромных гранитных туловищ красного и белого цвета, без ног, с широкими безобразными лицами. Есть также близ четвертой пирамиды остатки большого здания и той каменной дороги, о которой повествует Иродот; но время не позволяло медлить; ибо мне еще оставалось пять часов до ночлега, а день уже склонялся к вечеру. К тому же все сии памятники, сами по себе великие, так ничтожны в сравнении с двумя главными пирамидами, что душа, пресыщенная исполинским величием сих последних, уже не хочет и не может развлекаться предметами меньшими.

Я поспешил к сфинксу. Завеянный зыбучими песками, под которыми слегка приметно образование хребта его, имеющего в длину более 13 сажень, он еще на 6 сажень подымает из недра песков свои плечи и голову, в которой есть четыре сажени от подбородка до темени. Огромное лицо его обращено к востоку, оно обезображено людьми, отбившими нос его, и временем, от которого камень растрескался и весь в глубоких морщинах, как будто бы и сие чудовище почувствовало свои годы и состарилось в кругу пирамид. Глаза, уши и рот сохранились, хотя и повреждены; с вершины головного убора, свойственного сфинксам, неглубокий колодец опускается внутрь головы: в груди же его иссечен целый храм между двух львиных лап, которые отрыл и зарыл эгоист английский за несколько лет перед сим, чтобы списать иероглифы. Арабы называют сфинкса Абу-эль гоуль (отцом демонов).

Известный наш ориенталист, г. Сенковский, пробыв три дня у пирамид, желал узнать существующие между арабами поверия на счет сфинкса. Одни говорили, что он бережет большой клад; другие сказывали, что он дядя франкам, которые от него происходят и потому съезжаются отовсюду, чтобы ему поклониться; но все вообще были того мнения, что в колодце, выдолбленном в голове его, сидят гоули или чертополохи, появляющиеся в полночь. Никто не смел подойти к нему в это время, боясь гоулей, и многие клялись, будто видели несколько раз сии призраки, вылезающие оттуда.

Нельзя выразить, какое странное впечатление производит на сердце зрелище сей исполинской природы человека; но чувство это более похоже на отвращение. Мы можем постигнуть пирамиды, подобие гор, не выходящие из круга создания, но людей привыкли только видеть исполинами нравственными, необъятных душой, а не телом. Что же было бы, если б целый сфинкс исторгнулся из груды песков, как в древние века Египта? Однако здесь он у места, на рубеже пустыни, как бы прикованный к подошве пирамид. Грозное лицо его нужно, чтобы довершить в душе изумление. И какому другому стражу могла бы на столько веков поверить древность свои пустынные громады, от величия коих ныне отрекаются люди своей ничтожностью!

Остатки Мемфиса

От великих пирамид Джизе мы направились к югу вдоль рубежа возделанных полей и голой пустыни, к селению Сахара, где должны были провести ночь, и на дороге миновали еще три малые пирамиды, смежные одна с другой. Они известны под названием пирамид Абу-сира, по имени лежащего против них селения. Несколько далее хотели мы поехать прямо песками через выдавшийся хребет горы Ливийской, на котором стоит часть пирамид Сахары, чтобы спуститься в селение; но проводники наши никак не согласились следовать за нами, страшась пустынных бедуинов, потому что наступил уже вечер, и принудили нас ехать по рубежу до Сахары, живописной по своей пальмовой роще. Там нашли мы французского отшельника, у которого могли спокойно провести ночь в его арабской хижине, выстроенной по примеру прочих из камня в два яруса, но редкой чистоты, чего совершенно лишены жилья арабов, где всякого рода насекомые терзают путешественников. Узнав, что я русский, он приятно удивил меня рассказами о Москве, будучи сам одним из несчастных воинов Наполеона. На рубеже пустыни Ливийской с жадностью внимал я о русских снегах, и, хотя сам пожелал видеть чудеса Египта, однако же мысль о родине в земле столь отдаленной стеснила мне сердце, и очарование пирамид исчезло при одном волшебном имени Кремля, сей дивной пирамиды нашей славы, созданной не из немых камней, но из живых имен и воспоминаний и возрастающей в вечность, когда египетская познала предел свой!

Рано на другой день шейх или старшина малого числа бедуинов, сменяемых в Сахаре для охранения рубежа пустыни, вызвался быть нашим проводником к пирамидам и остаткам Мемфиса. Высокий ростом, живописно набросив на плеча свой длинный, белый плащ, дававший ему величественный вид древних волхвов Египта, он с гордой осанкой шел перед нами, твердым ударом стопы отбивая под собой рыхлый песок, прежде нежели нога могла погрузиться в оный, и это самое причиной легкой походки арабов по пустыне: она слышна, как плеск руки по водам, но утомительна своим напряжением для непривыкших.

Сперва возвел он нас на огромную площадку неоконченной или обрушившейся пирамиды, называемую жилищем фараона (Мустабед Фараун), на которой, по словам арабов, исполинские цари Египта совершали торжество мертвых. С нее можно окинуть взором все девять пирамид Сахары. Самая большая из них замечательна своим необыкновенным строением, возвышаясь шестью широкими уступами, а не бесчисленными ступенями подобно другим; в нее спускаются у самой ее подошвы и с трудом, потому что тесное отверстие занесено песками; должно лечь навзничь, и прежде взошедший в оную араб втаскивает за ноги любопытного, как некогда греки увлекали в пещеру Трофониева оракула. Выход еще труднее; надобно выползать на груди, беспрестанно укатываясь вниз по осыпающемуся песку, и наконец бедуины за руки вытаскивают из отверстия утомленного посетителя. Пирамида сия совершенно иначе расположена; главный коридор ее идет извилинами все книзу, кое-где есть ступени, и почти у конца своего он разделяется на две ветви, примыкающие к обширной зале, которой высота теряется во мраке, а в стенах ее много высечено углублений, вероятно для гробов: дно залы завалено камнями, как кажется обрушенного потолка, потому что над обоими входами видны два широкие отверстия, которые, по моему мнению, служили некогда дверьми в верхнюю залу. Мы подходили к одному из них переходом, поворачивающим горизонтально влево почти у самого входа в пирамиду, а потом круто направо и едва не обрушились во мраке в огромную залу, ибо арабы не знают хорошо всех коридоров сей пирамиды, редко посещаемой. Я не описываю ее в подробности, потому что после великих пирамид ни одна уже не занимательна своим размером.

Все пространство пирамид Сахары, и даже начиная от трех великих Джизе до семи последних к югу в Дарфуре, служило огромным кладбищем Мемфису и соседним городам. Египтяне по своему народонаселению боялись тратить на могилы драгоценную им долину Нила; они вверяли своих мертвых безжизненной пустыне и по недостатку скал, обычного хранилища их мумий в древних Фивах, ставили над ними скалы искусственные - пирамиды. Множество сих мелких памятников и погребальных колодцев для мумий и священных птиц, разрытых и еще наполненных костями людей и животных, свидетельствует о сем необъятном кладбище. Следы его подобны разбитым остаткам снастей и пловцов, колыхаемым в бурном море песков по сокрушении стольких столетий.

Арабы не перестают и теперь находить разные древности в гробах, но тайно от правительства паши, который недавно запретил подданным и франкам делать новые открытия в памятниках Египта, желая сохранить их или имея в виду составить для себя собственно богатый источник доходов, похищаемых у него иностранцами.

Самый Мемфис примыкал некогда своими храмами к сему кладбищу, заключая в пространном объеме селения Абу-сира и Сахары. Ныне за полчаса от сего последнего и недалеко от деревни Митрахени видны следы его в густом пальмовом лесу, которому я не видал подобного в Египте. Нельзя не восхищаться красотой сих древних пальм, роскошно распускающих с своего темени длинные и широкие ветви, как бы богатые перья индийской короны. Прямой, чешуйчатый ствол их придает новую прелесть увенчанной вершине, и первый послужил образцом столбам египетским, главному украшению их зодчества. Сии живописные деревья в густых толпах осеняют ныне остатки древней столицы, как огромная колоннада, воздвигнутая природой над прахом гордого Мемфиса, всегда желавшего превзойти ее исполинским духом своих зданий. Одни только высокие груды щебня промежду пальм свидетельствуют о бытии Мемфиса на пространстве всего леса. Основанный Менесом, украшенный великими фараонами, которые расхитили для него каменные сокровища Фив, он сам послужил на строение трех новых столиц: Александрии, Вавилона и Каира. Известковый камень его строений способствовал, равно как и в Александрии, к скорому и совершенному их истреблению; но под развалинами должны таиться остатки знаменитого храма Вулкана, или Фоа (огня божественного), которому дивились Иродот и все древние. Из стольких колоссов, стоявших, по словам летописцев, в четырех его великолепных притворах, я видел только один недавно отрытый тосканским путешественником, как полагают, на самом основании храма.

Он весь из одного куска розового гранита, длиной, как мне казалось, около пяти сажень, ибо я мог только судить по глазомеру; колосс сей лежит на правом боку в широкой яме, совершенно почти уцелевший, кроме ног, отбитых ниже колена, и несколько поврежденной спины; даже сохранилась полировка камня. Лицо удивительной отделки и древнего египетского облика: длинные, немного поднятые в оконечностях глаза, широкий улыбающийся рот, завитая борода и на голове высокая остроконечная шапка. Туловище покрыто панцирем; обычная иероглифическая птица с распущенным крылом изображена на исписанном иероглифами набедреннике, от которого висят кисти панциря; за поясом малый нож, смешно не соответствующий огромности статуи: колена голые, так же и руки, не отделенные от тела по обычаю египетского ваяния; в одной из них свиток, а на бедре видна маленькая рука гения, который вел сего исполина, как бы в память гения человеческого, соорудившего подобные громады. Ноги также не отделены от массы, вероятно, для крепости. Таков дивный вид сего истукана, редкого образца колоссального искусства по соразмерности своих членов, столь трудной для ваятеля в подобных массах; но кого он изображает? - неизвестно. Летописи говорят о многих статуях, воздвигнутых царями: Сезострис, или Рамзес V изобразил колоссами (в 30 локтей) себя и супругу; Псамметих украсил притвор храма целым рядом колоссальных кариатид (в 12 локтей), и Амазис соорудил двух исполинов из эфиопского камня, или базальта (в 20 локтей). Тот, кто открыл колосс сей, полагал, что он изображает Сезостриса-Рамзеса по сходству оного со слепком сего царя, который находится в Турине.

От развалин Мемфиса мы начали возвращаться к северу через многие селения и пальмовые рощи, насаженные правильными рядами по воле Мегемета Али, который обложил жителей за каждую пальму двумя левами подати. Сии искуственные рощи приносят большую пользу Египту, защищая его от убийственного ветра, хамсина, веющего до наводнения в течение мая и июня, от которого почти задыхаются жители. Но с тех пор как размножились пальмы, воздух Египта освежился и облегчилось несколько душное веяние ветра пустынь нубийских. С лишком за три часа вверх от Мемфиса и близ оставленного монастыря коптов мы спустились к Нилу и, снова переплыв его на барках, вступили на противоположном берегу в стан Мегемета Али.

После мертвой тишины левого берега Нила, наполненного только великими воспоминаниями развалин, странен внезапный переход в шумный стан сей, где дикими толпами теснятся вокруг рассеянных вдоль реки шатров войска паши, ни в какое время года не изменяя кочующей жизни своей. Здесь с первого шага пропадает очарование древнего Египта и его новые обладатели являются в своем истинном виде. Черные, смуглые и белые лица солдат пестреют вместе с их разнообразными одеждами. Совершенный беспорядок царствует в обширном полчище, которое только в строю заслуживает название регулярного. Франки, посвятившие себя его образованию, должны влачить горькую жизнь в невежественном кругу, не пользуясь уважением подчиненных, ни самого паши, который пренебрегает ими как наемниками, назначив большую плату, не всегда исправно выдаваемую; в течение знойного лета один только намет защищает их от горящего неба Египта. По ловкой осанке легко можно отличить их от прочей толпы, но их немного мелькает на пространстве всего лагеря, который тянется до старого Каира.

Около ста тысяч войска поддерживают могущественное имя Мегемета Али; в числе оных до 50000 одной пехоты, 10000 артиллерии и матросов, столько же конницы. В бытность мою паша набирал еще несколько конных полков из негров и нубийцев, особенно способных к сему роду службы, но мне не удалось видеть лошадей их, потому что в весеннее время года они все выпускаются на зелень, столь редкую в Египте. До 30000 бедуинов готовы поднять оружие на рубеже степи при первом зове паши, ибо их шейхи находятся в столице. Вообще войска египетские, обучаемые ныне на европейский лад, к которому легче привыкают ловкие и живые арабы, нежели тяжелые турки, могут смело состязаться с полчищами Африки и Азии.

Вавилон

Старый Каир, называемый некогда Вавилоном по племени строивших его пленников Сезостриса или от поселившихся в нем воинов Камбиза, еще заключает в себе остатки греческих и римских твердынь (Каср-эль-Хама), которые пали после долгой осады пред арабским завоевателем Амру-ибн-эль-Аасом, полководцем халифа Омара, и своими развалинами положили первое основание власти мусульман в Египте. Триста лет до начала нового Каира старый служил столицей правителям сей области; имя Вавилона, знаменитого в летописях древнейших, осталось в повестях рыцарских и новому Каиру. Вавилонские султаны были целью удальства западных витязей, и их несметные сокровища предметом жадных рассказов поклонников. Ныне осталось мало следов прежнего величия: но счастливое положение на берегу Нила и канала, проведенного из реки Саладином в новую столицу, делает и доселе старый Каир богатым предместьем и лучшей пристанью нового, и вместе приютом христиан, которые большей частью его населяют.

Обширный монастырь греческий Св. Георгия, недалеко от разоренного храма Богоматери, едва ли не одного из древнейших в Египте, стоит на месте прежнего вышгорода, и с его высоких террас открываются живописнейшие виды, а смежный с ним монастырь коптов заключает в себе святыню драгоценную для христианства. Внутри главной церкви (которой алтарь отличается от наших резьбой деревянной стены своей, заменяющею образа иконостаса) есть в полу отверстие; несколько ступеней сводят в подземное святилище, где грот, обращенный в церковь, украшен малыми столбами. Там святое семейство четыре года спасалось от вражды Ирода, и там протекли первые младенческие лета Спасителя. Хотя правдоподобно, что святые изгнанники поселились не в шумном Мемфисе или Александрии, но в темном Вавилоне, населенном подобно им иноземцами, трудно, однако же, сказать утвердительно, что здесь было жилище Иосифа и Марии: но к нему уже столько лет обращено благоговение христиан, и, кроме древности предания, подземное положение, сходное с другими святилищами Палестины, так соответствует кроткому духу младенца, пришедшего не угасить курящегося льна и не стереть сокрушенной трости, что сердце невольно расположено верить сему таинственному убежищу Богочеловека.

Величественнее всех памятников славы арабской в Вавилоне самый первый, которым они ознаменовали свое владычество над землей египетской, - мечеть Омара, основанная завоевателем Амру-ибн-эль-Аасом. Сооружение ее дало новое имя Вавилону - Фостат, или шатер, ибо мечеть была воздвигнута на месте шатра Амру. Идя отселе на разрушение Александрии, он не хотел снять своего намета, в котором голубица свила себе гнездо, и дал время нежной птице вывести птенцов своих в то самое время, как столько матерей александрийских рыдали над трупами умерщвленных им сынов. Такова чудная игра природы в сердце человеческом!

Голая квадратная стена, образующая наружность обширной мечети, скрывает внутреннюю красоту ее и великолепие, невольно поражающее европейца, не привыкшего к сему совершенно отличному образу строения, истинно арабскому; так сооружены были лучшие и древнейшие мечети Каира во времена его славы. Мы ожидаем притворов, куполов - одним словом, самого здания, и вместо того является одна четверосторонняя ограда, которой портики обращены внутрь. Два только ряда внутренних столбов украшают передовую стену здания, и посреди оной открываются двое высоких ворот. Столбы в три ряда тянутся вдоль боковых стен, и пять других рядов образуют главный внутренний притвор, противолежащий входу: под легким навесом бесчисленных арк хранится Коран и воздвигнута кафедра для хатиба: посреди же сей колоннады простирается обширный двор для молитвы народа. Ничто не может сравниться с красотой и легкостью малых арк над колоннами, в прямом и косвенном направлении завлекающих взоры во глубину удаляющихся портиков; около трехсот столбов считается в сем очаровательном здании, которое хотя и пришло в упадок от перенесения столицы в новый Каир, однако же не потеряло глубокого уважения народа, всегда совершающего в нем молитвы в последнюю пятницу рамазана. Какая роскошь всех мраморов в сих колоннах! древние опоры иероглифических фронтонов Египта с своими лотосами, разнообразные и разноцветные столбы, блиставшие в капищах греческих и римских и в первых церквах христианства, стеклись в великолепную мечеть сию, как густой лес трофеев арабских, в одном Египте сокрушивших славу стольких племен. Если бы сии гордые завоеватели хотели воздвигнуть памятник всемирным своим победам, они бы не могли придумать ничего красноречивее и выразительнее мечети Омара, ибо в ней дико изображены все века, царства и народы, странным смещением созданных ими столбов, как бы во славу веры, грозившей на время поглотить вселенную.

Было уже поздно, когда я возвратился в Каир.

Мечети Каира

Халиф эль-Моэзз-ле-дин-Аллах, третий из племени Фатимитов, которые выводили род свой от дочери Магомета, Фатимы, и основали новое государство в Африке, отделил Египет от престола абасидов и, желая сравниться с ними столицей, создал Каир. Визирь его, Каид Гухар, покоритель Египта, основал в 370 году эгиры сию новую столицу недалеко от Вавилона и слободы ибн-Тулуна. Древнее имя всего Египта - Маср - с присоединением прилагательного эль-Кагира (победоносный) перешло к ней вместе с престолом; но она только под названием эль-Масра, известна народам Азии и Африки.

Если пышный Багдад мог иметь соперника, то один только Каир был в силах бороться с ним великолепием и даже затмить его; ибо ныне Багдад опустел, а Каир еще в полном цвете. Со времени основания своего не переставал он расширяться, так что стены, которыми был обнесен через два века спустя по воле знаменитого Саладина, находятся ныне во многих местах внутри города, равно как и некоторые из семидесяти его ворот. Каир отчасти образует четвероугольник, хотя неправильный, наполненный тысячью извилистых улиц и закоулков, иногда столь тесных, что два человека могут только идти в них рядом. Город сей, вполне достойный своей знаменитости, разделен на множество кварталов, заимствующих имена свои от больших мечетей или известнейших базаров, которых считается до шестидесяти, даже самые лучшие улицы идут промеж лавок. Одних фонтанов и колодцев, блестящих мраморными столбами и раззолоченными решетками, находится в нем слишком шестьдесят, не считая менее украшенных: более ста бань, внутри великолепно убранных мрамором; и в сей толпе общественных заведений существует одна только больница, эль-Мористан, ныне пришедшая в упадок.

Но из сонма бесчисленных зданий столицы, меж коими не отличаются красотой дома богатых шейхов и шерифов, или старшин, мечети все затмевают своим величием и по роскоши зодчества кажутся чуждым созданием гениев в сей массе человеческих творений. Они одни остались истинными памятниками славы арабов, которые подобно древним грекам, будучи беспечны к собственным своим жилищам, истощили для храмов все свое искусство и богатство. Из четырехсот мечетей столицы четыре особенно огромны и великолепны: Тулуна, Гакима, Гассана и эль-Асхар. Сей последней мне не удалось видеть, равно как и других менее знаменитых: эль-Гасанейн, эль-Мористан, султана Баркука, эль-Мойед, Шейкуна, эль-Гури, эль-Эхрофиэ, Сунхера, султана Калауна в вышгороде и Дагера вне города. Говоря о мечетях, нельзя не заметить, что в арабах гораздо более терпимости, нежели в турках: я не мог ни одной посетить в Царьграде, а был напротив того днем во всех главных святилищах Каира, даже во франкском платье, несмотря на приглашение Мегемета Али надеть турецкое. Его страж и деньги повсюду открывали мне вход, и народ был покоен, чего нельзя было бы ожидать от турок, всегда непокорных и буйных.

Еще не было Каира, когда Ахмет-ибн Тулун, родоначальник династии Тулунидов и правитель Египта при Халифе эль-Мотамеде, от власти коего он отложился, основал в 879 году за один час пути от Вавилона дворец свой и мечеть. Она была вторым оригинальным памятником власти арабов в Египте; подлинником служила ей знаменитая мечеть Омара в Фостате. Тулун заменил только легкие столбы ее другими, более тяжелыми и четвероугольными; они в пять рядов стоят вдоль главного внутреннего портика, и только в два ряда вдоль трех остальных. Но сии сто столбов, хотя величественные и украшенные вдоль всей фризы звездообразными арабесками, не могут превзойти красотой очаровательную колоннаду Омара. Арабы утверждают, что по стенам мечети, имеющей длины 40 сажень, был исписан весь Коран древними куфическими буквами, но теперь осталось мало их следов. Обычный фонтан бьет посреди двора, по краям коего стоят два минарета с изваянными перилами на своих балконах. Храм сей поражает величием и вместе простотой зодчества; его массивные, бесчисленные арки, соединяющие меж собой столбы, дают ему важный, отчасти готический вид, столь соответственный избранному месту молитвы. Нельзя не восхищаться сим совершенно оригинальным родом зодчества арабов, строивших храмы свои наподобие огражденного стана, с ясными сводами синего восточного неба вместо тяжелых куполов, как бы для легкого полета молитвы. Так выстроены все их древнейшие мечети; так и преданная запустению, но не менее величественная мечеть халифа эль-Гакима-биамр-Аллах, основателя секты друзов, безумно возмечтавшего быть воплощенным богом. Воздвигнутая около 1020 года почти правильным квадратом, в два, три и четыре ряда столбов, она уступает обширностью Тулуновой, а древностью только мечети эль-Асхар, или цветов, созданной в память Фатимы основателем Каира и украшенной многими из его преемников.

По обеим сторонам мечети халифа эль-Гакима стоят как бы два великолепные ее притвора, знаменитые врата победы и завоеваний: Баб-эль-Фотух и Баб-эль-Наср: первые с двумя круглыми, зубчатыми башнями, не столь изящного вкуса и отделки, как Баб-эль-Наср. Две четыреугольные башни воздвигнуты с двух сторон сих последних ворот. Складенные из дикого камня, они поражают огромностью и простотой, а еще более своей соразмерностью с величественной аркой входа. Легкий карниз и под ним куфическая надпись украшают обе башни, и пять искусно изваянных щитов на каждой из них вместе с мелкими узорами арки придают новую красу сему памятнику Бедр-эль-Джемали, победоносного визиря халифа Мостансера.

У самой подошвы вышгорода стоит главная мечеть султана Гассана, едва ли не самая замечательная по изящности своих арабесков и совершенно особенному роду зодчества. Высокая, как по собственной массе, так и по двум своим минаретам, она и внутри и снаружи много походит на церковь христианскую, будучи разделена на три части и имея купол над местом алтаря. Ее наружные стены украшены разнообразными окнами, более готическими, с живописными вокруг узорами в виде листьев и цветов, которые составляют также широкий карниз кругом всей мечети и украшают балконы минаретов (самый высокий из них в 40 сажень). Все минареты Каира испещрены мелкими изваяниями, но украшения гассановых превосходят прочие разнообразностью и лучшим вкусом. Четыре высокие арки образуют квадратное преддверие мечети, которое пленяет восточным великолепием своих узоров, прелестно составленных из надписей и цветов, равно как и раззолоченной бронзой высоких дверей. Средняя часть здания, где совершаются молитвы и умовения, не имеет потолка или свода, и этим только сходствует с строением других храмов арабских; ибо сия открытая площадка есть самая мечеть, как бы чуждающаяся покрова остальных своих частей, не обреченных на молитву. На середине мраморного ее помоста под легким навесом пенится роскошный фонтан; передняя же стена ее совершенно напоминает иконостас двумя дверями, ведущими в третий отдел храма, и углублением посреди их, украшенным римскими колоннами; в оном хранится Коран близ богатой кафедры резной работы. Невозможно описать разнообразия и искусства бесчисленных изваяний, арабесков, разноцветных куфических надписей и мраморных мозаиков великолепной стены сей. Беспрестанно сменяясь перед очарованными взорами, они пленяют своим волшебным целым, едва ли не единственным в сем легком и игривом роде. За стеной находится третье отделение под остроконечным высоким куполом, которого своды украшены по углам драгоценным индийским деревом богатой работы; множество лампад висит над мраморным гробом несчастного основателя мечети, султана первой династии Мамелуков, Гассана Малек-эль-Насра, умерщвленного ими в 1360 году.

Мечеть сия, одна из великолепнейших творений вкуса арабского, не принадлежит, однако же, к лучшим временам сего рода зодчества по самому излишеству украшений и по многосложным частям своего строения, столь простого и величественного в мечетях Омара, Тулуна, эль-Гакима и в Диване Иосифа, основанном в вышгороде Саладином. Со времен его начало упадать зодчество арабское, или, лучше сказать, утратился чистый, колоссальный вкус его, и роскошь в частях заменила величие целого. Тридцать два исполинские столба красного гранита, перенесенные из Мемфиса и Александрии, высотой в 25 футов, с разнообразными карнизами, составляют главную красоту сей последней мечети, некогда великолепной по своим арабескам и по драгоценному дереву, украшавшему ее своды; ныне же зубчатая ее ограда, частью упадшая, обращена в магазин, и по причине многих безобразных перегородок трудно судить в целом о прежней красоте здания. Со всем тем оно и остатками своими все еще величественнее стоящей вблизи мечети султана Калауна, и никогда не сравнится с ним новая, которую строит подле Мегемет Али, вместо того чтобы возобновить сей древний памятник великого Саладина, неправильно носящий имя его дивана, потому что недалеко от него находятся настоящие развалины чертогов султана. О их величии ныне свидетельствуют только следы обширного основания и несколько столбов, назначенных для перенесения в новую мечеть паши.

Вышгород

Но главнейшим памятником гения Саладина остался самый вышгород, эль-Кальа, на юго-восточном краю Каира, полуиссеченный из скал в горе Моккатаме эмиром Каракушом, знаменитым во всех преданиях и сказках арабских, который большей частью употребил на его строение камни пирамид. Вышгород величественно подымается над столицей и, отделяясь каменным оврагом от Моккатама, примыкает с южной стороны к площадям Каира: Карамейдан, где бывали ристалища Мамелуков, и Румелиэ. Главные ворота его, эль-Азаб, против самой мечети Гассана, посреди двух крепких башен, украшены остовом гиппопотама; девять других ворот со стороны столицы открывают крутые и скользкие входы или ряд ступеней в ограду, местами двойную. Квадратные и круглые башни дикой своей громадой соответствуют вышгороду и носят отпечаток витязя, который в зданиях своих, равно как и во всех подвигах, не мог ничего предпринять недостойного великой души своей.

Таков и в самой средине вышгорода колодец, обнесенный вместе с мечетью султана Калауна особой внутренней оградой. Он известен под именем колодца Иосифа и приписан сему патриарху невежеством древних поклонников, равно как и житницы старого Каира. Но имя сие сохранилось им в память султана Салах-эд-дина Иусефа ибн-Айюба, который низверг династию халифов Фатимитов, чтоб заменить ее собственной, в свою череду уступившей Мамелукам. Колодец сей, единственный в своем роде, менее изумляет в Египте потому только, что находится к стране пирамид; он иссечен в камне, глубиной в 56 сажень, и разделен на два уступа, из коих нижний теснее верхнего, имеющего в поперечнике до 13 футов. На верху колодца и на половине его два вола кружат огромные колеса, которыми подымается вдоль стены двойная цепь малых горшков, зачерпывающих воду сперва на самом дне его и несущих ее до бассейна, находящегося на середине, а оттоле уже до самой вершины колодца. Дорога, довольно отлогая для спуска, кружится внутри оного промеж природной скалы и тонко обсеченной стены, образующей его бока, и сия каменная перегородка, в которой проделаны малые окна для света, равно удивительна своей тонкостью и смелым искусством.

Из новейших зданий в вышгороде замечателен арсенал паши своим устройством и добротой пушек, беспрестанно усовершенствуемых и выливаемых в четырех плавительных печах взамен дурных орудий, которые доселе присылаемы были из Царьграда. Около 1000 работников заняты деланием ружей, пистолетов и конской сбруи; все в движении, работа кипит и достойна особенного внимания Мегемета Али, которого главные старания обращены на военную часть. Арсенал сей стоит в самой нижней части вышгорода, недалеко от того места, где в тесном спуске, ведущем от внутренних ворот эль-Ширк к наружным эль-Азаб, паша истребил в один роковой час всех мамелукских беев Каира. Он собрал их, как бы для торжественного выступления в поход против вехабитов под предводительством сына своего Туссуна, и велел их расстрелять албанцам, которые обсели кругом все стены, так что и кони и храбрые всадники после тщетных усилий пали в одну кровавую груду внутри сего каменного гроба, навсегда упокоившего бурное племя мамелуков.

Грозный их истребитель смотрел на сие жестокое зрелище с галереи высокого дворца своего, который заслуживает внимание обширностью приемных залов, расположенных в турецком вкусе по углам одной средней; все они освежаются отверстием в плоской крыше к северу, что составляет главное достоинство домов Каира, гнетомого душным нубийским ветром. Изо всех окон дворца представляются очаровательные виды, но ни один не может сравниться с зрелищем, которое открывается с вершины соседней башни телеграфа. С некоторого времени Каир и Александрия соединены линией телеграфов, передающих в течении четырех часов вести Европы любопытному паше.

Та же картина, которая поражала взоры с высоты пирамид, является во всей красе своей и с противоположной им точки зрения, с вышгорода; но оттоле пленительнее она в час вечера, когда солнце, утекая на временный отдых позади сих вечных хранилищ покоя, последними лучами венчает столицу, как бы на память славы ее халифов; отселе же все очарование является вместе с утренним солнцем из-за пробуждающегося Каира. Оживляется Восток в полном смысле своего значения, как отчизна дня и как отчизна племен ему единородных, и первые лучи скользят по дальним вершинам рассеянных на лице пустыни пирамид, которые солнце так давно уже привыкло озарять. Но с вышгорода и с пирамид не изменяется средний вид картины: бесконечный Нил, с своими островами и пальмовыми рощами, издали столь же величественный при обеих зарях и столь же чуждый влиянию разных часов дня, как и влиянию столетий, и окрест него пустыня, за пределы коей забегает мысль, когда утомляются взоры. Далекий обелиск Илиополиса и ближе, на водах Нила, Булак и старый Каир, наконец самая столица, сия необъятная масса, волнующаяся народом, как шумное море человеческой жизни, и ее стройные мечети, и ее бесчисленные минареты - все в этом чудном и единственном зрелище создано для возбуждения восторга!

Но когда взоры так приятно развлечены движением обширной столицы, оживляющей весь передний план картины, другой более спокойный город открывается у подошвы Моккатама, перед воротами Каира: в нем не заметно никакого волнения, как будто бы солнце тщетно позлащало его расписные купола и легкие минареты; оно и в час полдня не в силах пробудить от древнего сна бесстрастных жителей, которые, наскучив шумом столицы, пришли спокойно заснуть в ее мирных предместьях, где воздвигся над ними целый город великолепных могил.

Многие мечети и одинокие минареты рассеяны промеж малых гробниц; их бронзовые решетки в виде листьев и цветов ограждают под легкими узорчатыми куполами высокие плиты, на которых вызолочены имена спящих в сем живописном приюте. Но мрамор, украшавший мозаические помосты внутри роскошных арабесками мечетей султанских, ныне расхищен; обнажены гробы их основателей, которые, воздвигая целые мечети для хранения своего праха, думали святынею оградить себя хотя по смерти от руки народа, всегда почти открывавшего для них ранний путь в созданные ими памятники; но потомство не уважило непощаженных племенем современным, и на пустынном пространстве сего обширного кладбища мало гробниц неприкосновенных. Некоторые из них в малом виде напоминают мечеть султана Гассана; внутри их железные, высокие решетки, разделяя на три придела здание, слабо хранят мертвых султанов от хищности их живых наследников.

Я не могу подробно описать каждого великолепного памятника, которых такое множество рассеяно вдоль восточной и южной стороны столицы. Кроме тринадцати больших кладбищ, находящихся внутри и вне Каира, два могильные города, как древние некрополисы египтян, стоят совершенно отдельно в его соседстве. Один, от величественных ворот завоеваний, прилично открывающих вход к могилам, по воспоминанию о жертвах неразлучных со славой битв, тянется к югу до вышгорода под именем Тураб, или кладбища Каидбея: ибо лучшая его мечеть стоит над прахом сего знаменитейшего из султанов второй династии Мамелуков. Постепенно соединяясь с малыми кладбищами, которые носят название соседних им ворот столицы, сей могильный город превосходит оную в длину, и отдельные его памятники оканчиваются к северу знаменитой арабесками своего купола Куббет-эль-Азад, или гробницей Малек Аделя, Саладинова брата.

Другой, не менее великолепный город, на юге от Каира, называемый Тураб-эль-Имам от красивого памятника Имама, и эль-Караф от ворот сего имени, занимает обширное пространство роскошными гробами и отдельными мечетями, меж коими всех величественнее мечеть Али-бея, славного уже в последние времена власти Малелуков под влиянием Порты. Могильный лабиринт улиц сих необъятных кладбищ населяется только во дни поминовений толпами набожных мусульман, неподвижно сидящих на коленах близ родственных могил, как мраморные изображения усопших или как бледный сонм их, если бы внезапно восстал он подивиться великолепной и радостной наружности своих гробниц, внутри столь хладных и тесных!

Если же, несмотря на разнообразие и красоту памятников, прогулка сия более способна наводить мрачность и уныние на сердце сравнением протекшей славы с настоящим ничтожеством султанов, то есть другое гораздо приятнейшее поприще для развлечения жителей Каира, особенно франков: Шубра - новый, прелестный сад паши, насаженный им на берегу Нила за час пути от столицы, с которой соединяется длинной и густой аллеею из смоковниц. Сад сей славится роскошью цветов и разнородных дерев Азии и Африки, расположенных на европейский вкус, а еще более мраморным обширным бассейном внутри пространной беседки, обставленной легкими столбами, где роскошь итальянских мраморов потворствовала игривому вкусу восточного зодчества; полмиллиона употребил паша на сооружение сей беседки. Движимый страстью ко всему европейскому и желанием угодить франкам, он хочет насадить подобный сад и в Александрии.

Прежде чем оставить Каир, я хотел видеть то дерево, под которым, как говорят, отдыхало святое семейство на пути в Египет. Близ селения Матариэ, лежащего к северу от сей столицы, показали мне ветхую смоковницу в саду арабском, искони бывшую предметом благочестия христиан; но одна ее толстая ветвь срублена и увезена англичанами.

Недалеко от Матариэ стоит на месте развалин древнего Илиополиса пустынный свидетель его прежней славы, высокий обелиск (с лишком в 9 сажень, из красного гранита и весь в иероглифах), оставшийся от стольких обелисков, которыми был славен сей город, колыбель и могила тысячелетнего феникса. Колоссальные товарищи сего обелиска переплыли моря, чтобы украсить Рим и Царьград. Один он не изменил дивной некогда столице солнца, где так пышно было его служение, так мудры его жрецы, и поныне остался, как одинокий луч сего светила, зароненный им в пустыню, чтобы озарять протекшее.

Церковь Египетская

Я посетил в Каире патриарха Александрийского Иерофея, мужа ученого в смысле духовной схоластики, который заменил кроткого Феофила, бежавшего во время смятений греческих в родину свою Патмос и там доживавшего мирную старость. Он принял меня с почестями и служил по моему желанию обедню во второе воскресенье поста. Бедность и беспрерывная вражда с коптами, сильными в своем отечестве, где имеют они патриарха и множество монастырей, одолевают сей древнейший из престолов святительских. Несмотря на благоразумное покровительство паши, которым пользуются все христиане Каира, копты умели во время последних войн овладеть опустевшими церквами греков и даже присвоить себе их дома; малое число семей греческих в Каире и Александрии остались для поддержания бедного престола патриаршего. Два только монастыря от него зависят: Св. Георгия в старом Каире и Св. Саввы в Александрии, которые искони пользовались подаяниями наших царей. Я нашел в архивах патриарших подлинные грамоты государей: Алексея Михайловича, Петра и Иоанна и императрицы Анны - и списки, скрепленные впоследствии Св. синодом.

Но несмотря на сие убожество, ни один из престолов патриарших не пользуется наравне с александрийским столькими преимуществами духовными и не имеет столь громкого титула в величании своих владык, как этот; ибо из Александрии проливался некогда обильный свет христианства на Восток, и ее святители возвещали ежегодно неделю Пасхи всей церкви, сильные на соборах множеством своих епископов, которых считалось более ста; ныне же нет ни единого. Вот каков титул патриарха на многолетии, когда перед чтением апостола он садится на горнее место позади престола: "Блаженнейший, величайший, святейший господин, князь и владыка, папа и патриарх великого града Александрии, Ливии, Пентаполии, Эфиопии и всей земли Египта, отец отцов, пастырь пастырей, архиерей архиереев, тринадцатый из апостолов и судия вселенной".

Как наследники евангелиста Марка, первого епископа Александрии, святители ее называются тринадцатыми из апостолов, и даже они одни только имеют право сидеть при чтении Евангелия. Полагают, что сей величественный обряд, когда все духовенство собирается около горнего места для слушанья апостола и Евангелия, перешел из Египта во все церкви, кроме Иерусалимской, где духовенство стоит в сие время впереди престола. Титул же судии вселенной принят был патриархом Феофилом в 1000 году за примирение императора Василия Вулгароктона с патриархом Сергием Константинопольским. Сей последний оскорбил речью государя, и Василий поднял на него руку; они прибегли к суду александрийского владыки, который, сделав из воска изваяния обоих, отрезал у патриаршего язык, у царского же - руку, давая тем чувствовать, от какого наказания высокий сан избавляет каждого из них. Пораженные сим смелым судом, они забыли вражду взаимную - и в знак благодарности к судье своему патриарх надел на него свою эпитрахиль, царь же свою корону и провозгласил его судьею вселенским. Доныне сохранились сии отличия при служении: патриарх Александрийский носит сверх всего облачения вторую эпитрахиль и двойной венец на своей митре, напоминающий несколько римскую тиару.

Он сохранил также в своей печати изображение крылатого льва св. Марка, держащего Евангелие, хотя сей древний герб патриаршего престола Александрии был присвоен республикой венецианской при похищении ею из Египта св. мощей евангелиста. Замечательны гербы и трех других вселенских престолов; так, например, патриарх Константинопольский, как духовная глава и представитель бывшей греческой империи, скрепляет свои грамоты, писанные красными чернилами, по древнему царскому праву двуглавым орлом. Патриарх Иерусалимский, более смиренный, имеет в гербе своем изображение часовни Святого Гроба с низлетающим к ней Духом Святым в виде голубином; а печатью патриарху Антиохийскому служит изображение св. апостолов Петра и Павла, ибо первый епископствовал, а второй проповедывал в Антиохии, где возникло наименование христиан.

Я видел и второй раз служение патриарха, в неделю Крестопоклонную, когда перед началом обедни, после великого славословия, выносил он сам из алтаря на главе своей крест, благоухавший весенними лилиями Египта, и крестообразно простирался перед налоем посреди церкви; но он не совершал сам литургии, а оставался в мантии на своем месте во все время обедни, допуская к благословению народ и принимая подаяние верных.

Пустыня

Настало время оставить Каир. Я прежде поехал в вышгород прощаться с пашой и благодарить его за все оказанные мне ласки. Как и в первый раз, он принял меня отменно вежливо и около часа беседовал с большой откровенностью. Покровительствуя мне и в пустыне, он велел сказать проводнику моему, родом бедуину из эль-Ариша, что будет отвечать головою за мою безопасность, и дал мне свой пропуск, или буюрулды. Он пожелал мне счастливого пути и радостного возвращения на родину, а я долгих дней паше и властвования столь же славного, как и дотоле. Так оставил я сего знаменитого старца, гения в своем краю и народе, каких еще немного являлось в Египте. На другой день простился я с г. Россетти, столь благородно угощавшим меня в Египте, и с другими любезными франками, которые радушно делили со мной время и с дружеской заботливостью показывали древности сего края. Больно прощаться с мыслью: "навеки!" три недели, проведенные мной в Египте, навсегда останутся у меня в памяти и сердце.

За день до праздника байрама выехал я из Каира во врата побед; мне нельзя было более медлить, чтобы не опоздать к Пасхе в Иерусалим, и для того избрал трудный путь через пустыню Суезского перешейка, вместо того чтобы ехать морем из Дамиетты в Яффу. Дорога шла к северу до Биль-бейса, рубежом степи и возделанных полей. Первую ночь провел я еще между франками за четыре часа от столицы в селении Ханке, где обучают они войска паши и близ коей находится, в соседней деревне Абузабель, главный лазарет и медицинская отлично устроенная школа с анатомической залой, обширной аптекой и малым ботаническим садом. Это превосходное заведение, давшее много хороших лекарей войскам паши по способности арабов к сему искусству, приятно изумляет на границе дикой пустыни.

Хотя в нынешнем веке требуется от путешественника статистический взгляд на ту страну, которую он посещает, но я не хочу излагать здесь поверхностного описания о настоящем быте и промышленности Египта, в которые не мог вникнуть в столь короткое время. Священная древность земли фараонов более занимала мысли мои и взоры там, где я хотел забыть настоящее для протекшего, которое более соответствовало чувству, повлекшему меня в Палестину Я не мог, однако же, не подивиться на рубеже Египта быстрому его преобразованию и силе гения Мегемета Али, который в 25 лет своего владычества так далеко опередил устройством внутренним соседние ему области. Разведение шелковичных и пальмовых деревьев, хлопчатой бумаги и стольких других произрастений, дотоле мало известных Египту, многочисленные фабрики, магазины, училища, арсеналы - все носит отпечаток предприимчивой деятельности. Уважаемый в Сирии, грозный в Аравии и покоренной Африке, Мегемет Али высоко стоит между владыками Востока и стал бы еще выше, если бы угнетенный трудами и налогами народ не стонал под игом жестокой монополии, обогащающей одну только казну паши, недостаточную для его исполинских замыслов; ибо, склоняясь к старости, он сам хочет насладиться своими успехами, мало надеясь на будущее там, где ничего не принял от прошедшего.

Два франка, коих товарищество было для меня весьма приятно, захотели проводить меня за шесть часов от Ханки до Бильбейса, чтобы облегчить мне скуку тяжелого дня; ибо на этом рубеже степи и долины Нила обыкновенно собираются все караваны и проводники их дают день отдыха своим верблюдам, запасаясь пищей в соседнем Бильбейсе. Баталион войск паши стоит близ селения, но караваны всегда располагаются вне деревни и даже вдали от пальм, чтобы склонные к воровству арабы, особенно бедуины, не могли подкрасться к ним ночью промежду деревьев по отсвечивающему песку. Сему правилу следуют путешественники не только в Египте, но и в Палестине; таков страх их, или, лучше, таково искусство воровства, до совершенства постигнутое бедуинами. За два дни до моего прибытия в Бильбейс четверо из них вечером нарочно появились впереди лагеря, разбитого по правилам европейским, и, когда солдаты бросились ловить их в пустыне, двое других обокрали сзади палатки начальников.

По мере приближения нашего к Бильбейсу арабы соседних селений беспрестанно выбегали спрашивать нас, не показалась ли новая луна, и не начался ли в Каире праздник великого байрама, столь жадно ожидаемый голодными поселянами, особенно в последний день рамазана. Иные от нетерпения разговелись, другие для большей верности отложили праздник до следующего дня, в том числе и наш вожатый, избравший торжество сие предлогом, чтобы пробыть день в Бильбейсе.

Сердце мое невольно сжалось, когда, окинув взором неизмеримую пустыню, подумал я, что для меня нет другого пути к Иерусалиму и что прежде нежели достигну желаемой цели, я должен обречь себя столь дикому и грозному уединению; но мне уже не оставалось другого выбора. Когда же спутники мои стали со мной прощаться, мне казалось, что я совершенно расстаюсь с миром на сей грани бесконечности. Я обнял их пламенно, как бы давних друзей, которые пребыли верными до конца, ибо в подобных обстоятельствах дни кажутся годами, и одна минута, один благородный порыв сближают людей, коим суждено сойтись на миг и разойтись навеки.

Скучен был день роздыха после двух коротких переходов, но он был мне отчасти полезен; я несколько отдохнул от беспокойного движения на верблюде, производящего боль в пояснице, сильной качкой на неловком седле. Сначала странно и неприятно видеть себя на столь высоком и безобразном животном; особенно трудно на него садиться и с него слезать, потому что, не всегда послушное, оно внезапно подымается с диким криком, если вожатый не наступит ему на колено. Но впоследствии я так привык к сему пустынному коню, что сам уже без помощи арабов заставлял его опускаться на колени и не чувствовал никакой усталости.

Хотя верблюды особенной породы (по-арабски хеджины) могут быстро бежать по пескам, мы шли, однако, медленно, менее пяти верст в час, по причине вьюков, более же по упрямству арабов, которые никогда не хотят привязать верблюдов гусем, одного за другим, и управлять передним. Напротив, они пускают их стадом и дают щипать по сторонам терний, ибо, жалея корма, хотят их насытить сею скудной пищей. С трудом и угрозами мог я принудить вожатого изменить сей тягостный ход, утомляющий и всадника и верблюда, который лениво идет в знойное время дня, ускоряя шаги свои ночью. Еще большего труда стоило мне отделиться от главного каравана из двухсот верблюдов, принадлежавшего тому же хозяину; он вместе с ним хотел медленно вести меня по пустыне; но и здесь мне помогло грозное имя паши, и, отойдя немного от Бильбейса, я оставил за собой сие огромное стадо.

Два обыкновенные верблюда, нагруженные вьюками и мехами с водой Нила, и пять верблюдов верховых составляли собственно весь мой караван. Один легкий верблюд был назначен для меня, другой для моего слуги, два для двух купцов христианских, племени арабского, которые просились возвратиться со мной на родину в Иерусалим и вместе с тем служили мне драгоманами; на последнем верблюде попеременно отдыхали вожатый, шейх Дауд и бедуины его колена. Впоследствии на пути присоединился к нам еще один араб, из родственников шейха. С ними погрузился я в беспредельное пространство зыбучих песков, как море забегающих за небосклон и ни малейшим признаком жизни не утешающих утомленного путника. Многие дни и многие ночи протекают над его главой, прежде нежели он может исторгнуться из столь грозного уединения, где в первые минуты душа его, расширяясь посреди необъятного горизонта, впоследствии изнемогает под бременем одиночества. Не встречая на земле ничего достойного внимания, невольно обращает он усталые взоры к небу, где два великие светила даны ему спутниками, особенно ночью, когда оно ярко горит звездами и в себе одном совокупляет всю жизнь, которой лишена грустная земля сих пустынных мест.

Странствуя по ним, легко можно постигнуть, каким образом первобытные жители Востока с такой ревностью предавались астрологии. Сперва, избирая светила ночи путеводителями в беспредельных равнинах, мало-помалу начинали они ожидать от них особенного влияния на судьбу свою: протекая бесприютную пустыню, они не могли найти на ней своей стези, свыше им начертанной течением солнца и звезд, и таким образом, отверженные дикой землей, искали участия и помощи в благодетельных светилах и, руководимые ими во время своего странствования, любили доверять их покрову и все течение своей жизни, кочующей и непостоянной.

Равно и мы направляли путь наш днем, немного влево от встречавшего нас солнца, ночью же стезя наша лежала между большой медведицей и планетой Венеры. Там, где земля более твердая могла на время удерживать на своей поверхности стопы идущих, мы следовали по чуть видной тропе протекших верблюдов; когда же вступали опять в пространство зыбучих песков, грозными холмами восстававших на равнине, как оцепеневшие волны разъяренного моря, - тогда и собственный след наш был заметаем позади нас ветром. Изредка звуки колокольчиков возвещали нам дальний караван; с приветом мира "салам" мы с ним встречались, с приветом мира расходились, взаимно передавая друг другу зыбко проложенный след свой на пустыне до первого ветра; иногда же и целые дни проходили без малейшей встречи.

Не знаю, отчего воспоминания целой моей жизни, все мое прошедшее так горько теснились в душе моей во дни моего странствования по пустыне. Медленно качаясь на верблюде или тяжело ступая по песку, я переносился духом в отдаленную родину, к близким и друзьям; в сжатом сердце не было места для будущих надежд, и мысленно я вновь пережил всю мою молодость, вновь перечувствовал все ее пылкие страсти, скитаясь одиноко по сей чуждой и бесприютной пустыне, где я сам, пришелец другого края и века, и где все бытие мое были совершенным оазисом в отношении окружавших меня людей и предметов.

По ночам разбивал я шатер свой близ какого-нибудь песчаного бугра; вокруг складывали мои вьюки и ложились верблюды, а проводники сказками провождали ночь в опасении скитающихся бедуинов, которых десять колен кочует по сей пустыне. Некогда грозные своими разбоями не только одиноким путникам, но и целым караванам, они ныне трепещут имени Мегемета Али, и если где должно благословлять его, то всего более в сих диких местах, дотоле непроходимых.

Близ горьких колодцев или малых солоноватых озер разбивают они юрты из черных овечьих шкур вокруг шатра своих шейхов, которых коварного и корыстолюбивого гостеприимства избегают путники, пролагая стезю свою далеко от их пристанища. Дикие травы и колючие кустарники, местами растущие по степи, там, где почва земли более состоит из мелкого щебня, нежели из песков, служат пищей многочисленным верблюдам и содержат стада, составляющие с конями основание богатства бедуинов, приращаемого частными грабежами. Таковы пустыня и ее жители. В ней, более нежели где-нибудь, можно постигнуть всю благость Провидения, наделившего каждый край свойственным ему животным и соединившего Азию с Африкой созданием верблюда, по справедливости названного кораблем пустыни. Какое другое животное могло бы семь дней и даже долее переносить голод и жажду, ибо во все время пути их кормят весьма мало и не поят ни разу. По вечерам дают им торбу сухих бобов, когда, снимая вьюки, пускают их пастись в окрестную пустыню; но до самого эль-Ариша они должны нести в себе воду Нила, хотя на пути есть два колодца в Абу-сейре и Катиэ. Близ оных всегда толпятся с водоносами жены арабов, в своих длинных синих покрывалах, посылаемые из соседних кочевьев к сим драгоценным для них ключам.

Около шестидесяти часов совершенной пустыни между Бильбейсом и эль-Аришем. На ней не встречаешь никакого жилья, кроме ничтожной таможни Абу-Сейр, за четырнадцать часов от Бильбейса, установленной пашою для осмотра караванов. Там провел я первую ночь, и оттоле уже начинаются зыбучие пески, только изредка и на малое пространство прерываемые. Промеж высоких бугров ночевал я в другой раз в виду малого оазиса пальм, наполненного кабанами, которых крик был издали слышен. Потом доехал я до большого пальмового леса Каттиэ, островом лежащего среди пустыни, где стоят на страже 80 солдат паши. Далее караваны следуют по иссохшему руслу потока, вдоль которого, как говорят, было много пальм, ныне истребленных; но я еще два раза ночевал в пустыне, прежде нежели достигнул эль-Ариша. Не доходя шестнадцать часов до сей крепости, дорога приближается к морю и пролегает обширными солончаками, которые во времена французов были еще наполнены водой; изредка видны близ них следы давнего жилья. Наконец в малом расстоянии от крепости, начиная от принадлежащего ей колодца, рыхлая стезя совершенно идет вдоль песчаного поморья.

Трудно выразить то грустное чувство, которое стесняет сердце при виде сей новой пустыни волн, соединяющейся с двумя другими - воздуха и песков, как бы для того, чтобы еще более дать постигнуть путнику его одиночество и поразить мертвым величием трех стихий, в беспредельности коих - что человек? Гул набегающих валов на безжизненную пустыню под бесприютным небом наводит мрачное уныние на сердце, и борьба моря и земли, как бы жизни и смерти, сих двух огромных сил вселенной, грозна своим исполинским уединением бренному созданию!

Арабы, страстные к сказкам, показали мне недалеко от эль-Ариша груду камней и продолжительный след на земле: это, по словам их, могила Бардауила, сильного еврея, который, похитив прекрасную аравитянку, стремился с ней из Египта на быстром верблюде. Здесь настиг его витязь пустынь, знаменитый Абу-Сеид, и, воспламененный воплями девы, кинулся спасти похищенную. Шесть раз кружил он коня своего вокруг Бардауила, на седьмой пронзил его длинным копьем. Под грудой камней схоронил он врага, а след коня его и след котлов, в которых угощал он свою дружину, навеки остался в песках; арабы поновляют их с уважением на память витязя. Кто же этот мощный еврей? кто хищник Бардауил? - брат Готфреда, Балдуин, наследник его престола, которого тяжкая болезнь застигла в сем месте на победоносном пути из Египта. Чувствуя свою кончину, он просил, чтобы отнесли умащенное тело его в Иерусалим, предав земле здесь все подлежащее тлению, и многие века покоилось оно под Голгофою, доколе последний пожар и вражда греков не истребили сей могилы.

Мне отрадно было встретить в столь дикой пустыне память крестоносцев, сих бурных выходцев Европы, увлеченных пламенной верой в бесприютную чужбину, по следам которых я столь же пламенно стремился в Палестину Сходство чувств, те же места и сверх всего одиночество - все сие сроднило меня с пустынным прахом Балдуина. И я, в степях Аравии скитающийся русский, с невыразимым участием стоял над забытой могилой сего некогда славного короля франков, грустно размышляя, что и в сей безлюдной пустыне, где ветры заметают след человеческий, витязи всех веков, всех стран и народов отовсюду приходили класть свои кости и наполнять славою пустоту степи! Сколько грозных завоевателей, сколько несметных полчищ протекли по ней, от Сезостриса до Наполеона! Персы Камбиза и греки Александра, сколько Антиохов и Птоломеев, возвестители Корана с вождем их Амру и поборники двух враждебных халифов, Саладин Сирийский и его великодушные соперники крестоносцы, арабы, мамелюки и турки Селима - все стремились сюда, на сие распутье двух частей мира, как бы на неизбежное поприще, где в горящих песках должна была закалиться каждая сталь, испытаться каждое мужество, прежде нежели привести в ужас мир; и даже последнему завоевателю Европы суждено было совершить пустынный бег сей, чтобы на двух краях Средиземного моря поставить свои исполинские грани!

Эль-Ариш

Хотя еще прежде полдня достигли мы эль-Ариша, но вожатый мой просил остановиться до следующего утра, и я был принужден согласиться, ибо там была его родина. В темном покое его дома, на разостланных по полу рогожках, обсели меня старшины города, его родственники, угощая кофеем, с бесконечными вопросами, и очень удивляясь, узнав, что я москов, а не ингилиз или франк, ибо они не видали русских в своей пустыне. Сам хозяин явился в красной, длинной рубашке, искусно вышитой шелком по рукавам, на груди и вдоль всей спины; он заменил ей свою грубую одежду, испещренную белыми и черными полосами, в которой совершал путь, вооруженный кривой саблей на железной цепи. Сей красивый наряд предпочтительно принадлежит арабам сирийским и вместе с их разноцветной чалмой составляет весьма блестящий для глаз убор. Почти в таком же платье, но только с обувью, богатым поясом и отличным оружием посетил меня в эль-Арише смуглый и мрачный шейх Салех, вождь скитающихся на пути Египта племен бедуинских. В первый раз увидел я подобного главу пустыни, в полном величии своего сана и древнего рода, лицом дикого и зверского, с глазами огненными и черной густой бородой, быстрого и развязного в телодвижениях. Оставив вне крепости борзого, гнедого коня, который, по словам его, не слышит под собой песка, он пришел посетить меня в жилище вожатого Дауда.

Я изъявил ему, как мне приятно видеть в таком блеске представителя глубоких пустынь, и он звал меня в свои шатры, которые лежали немного в сторону от дороги в Газу. Но оба мои драгомана, со страхом передав мне привет сей, знаками просили отказать. Не постигая причины смятения, я исполнил, однако же, их желание и извинился краткостью времени перед шейхом. Говоря о пустыне, я удивлялся, как переносят бедуины зной ее под душными шатрами. "Тебе душны шатры наши, бек, - отвечал он, - а мне эта крыша, и я не постигаю, как могут люди тесниться в городах, когда есть привольная пустыня".

Когда же по окончании беседы шейх Салех собирался в обратный путь, он потребовал от меня бакшиша или денежного дара, уверяя, что таков обычай всех проходящих пустыней, ибо ему, как старшине племен арабских, поверена ее стража. Я показал ему фирман султанский и буюрулды паши. Он поднял их в знак уважения на голову и продолжал просить хотя несколько левов в знак памяти от такой высокой особы. Тогда рассеялось мое очарование, и величественный шейх предстал в глазах моих низким бедуином. С досадой отвечал я ему, что, хотя путь мой идет завтра мимо его шатров, он не имеет, однако же, права требовать дара от друга великого паши; если же непременно того желает, я дам ему деньги и тотчас напишу паше, как грабит друзей его избранный им страж пустыни. При грозном имени Мегемета Али смятенный шейх положил руку на сердце, уста и чело и со знаками дружелюбия удалился.

Едва успел он выйти, как оба мои драгомана в один голос воскликнули: "Ах, бейзаде! мы за тебя дрожали, слава Богу, что ты отверг его коварное приглашение, ты не знаешь дикого гостеприимства шейхов бедуинских. Они примут тебя радушно, угостят кофеем и трубкой, зарежут в знак дружбы барана, предложат ночлег, и на другой день несколькими сотнями левов не отделаешься за их ласковый прием. Если же не захочешь удовлетворить корыстолюбию шейха и жадности его челядинцев, то все буйное колено выбежит из шатров, обступит тебя с криком и угрозами, и тогда жизнь твоя в опасности". Таков обычай сих родовых князей пустыни, которые, принимая от дедов верховную власть над многочисленными коленами, самовластно судят в шатрах племена бедуинов, налагая тяжкие денежные пени на виновных и даже изгоняя их совершенно из своего колена, но не имея права жизни и смерти; ибо как приобретение денег считается высшим благом и целью всех арабов, так и лишение их есть для них ужаснейшая казнь. С горькой улыбкой подумал я о славном на западе гостеприимстве арабов, особенно бедуинов, и подивился столь ложной похвале; обычай шейха Салеха был не частный, но общий, как я испытал впоследствии.

До рассвета оставил я эль-Ариш. Сия квадратная крепость, в древности Ринокурура, есть последняя в областях паши и годна только против набега бедуинов; она стоит на песчаных буграх за полчаса от моря и на иссохшем русле древнего потока египетского, отделявшего пустыни Африки от Азии. Они кончаются за два часа далее, и мало-помалу начинает оживляться природа на отлогих горах, означающих границу Палестины. Но хотя есть на оных зелень и кусты, нигде, однако, не видно руки человеческой на продолжении двенадцати часов пути; слышны только по сторонам лай собак и крик ослов в последних шатрах бедуинских, скрытых за горами, и изредка встречаются бедуины. Почти все они были знакомы моему вожатому и приветствовали его мирным "салам", касаясь лбами, целуясь на воздух и по нескольку раз хватая друг друга за руку с обильными желаниями благ.

Я несколько обеспокоился, когда за полчаса от лежащих в стороне шатров шейха Салеха один из его племени вышел к нам на дорогу и спросил у моего вожатого: не я ли тот бек, которого видел накануне его шейх? Но это было только одно любопытство молодого араба. Вожатый хвалился чутьем и сметливостью бедуинов, уверяя, что они по следу могут узнать всякого из их и чуждого колена и по вкусу земли найти опять дорогу, если утратят ее ночью. От времени до времени запевал он протяжную, монотонную песнь, обычную всем вождям караванов, которой охотно внимали верблюды, ускоряя приметно шаги под стройный напев. Отдохнув по обыкновению часа четыре, в половине дня я радостно подвигался по оживающим горам к последнему пустынному ночлегу близ селения Хан-юн, первого на границе Сирии.

Недалеко от него встречается на высотах малое озеро, подернутое солью, на берегу которого воздвигнута куббе арабская, или часовня над гробом шейха; здесь поблизости озера должно предполагать пустынную обитель отшельника Илариона, столь славного в летописях палестинской церкви. Современник великого Антония, первый уединился он по его примеру на пустынном рубеже Аравии и провел пятьдесят лет в диком приюте, отколе наконец был изгнан славой своих чудес, ибо соседняя Газа вся притекала к нему для исцелений. Тщетно, избегая своей знаменитости, скитался он в пустынях Египта, где ожидало его богатое наследство - иноческая риза почившего Антония, и по странам Запада, которого народы встречали его толпами. Дивный чудесами, в Эпидавре обратил он мановением руки идущее на берег море и, беспрестанно влекомый смирением вдаль от мира, отошел в Кипре на свою небесную родину. Святые его мощи были перенесены в созданный им монастырь, по примеру коего скоро воздвиглись многие великие обители. Так, в малом расстоянии от Газы, говорили мне, что есть налево от дороги, вероятно близ остатков древней Маиумы или Констанции, одинокая церковь, которая, по моему предположению, стоит на месте знаменитой обители св. игумена Серида, менее славного собственными подвигами, нежели высоким житием своих великих старцев: аввы Варсонофия и ученика его Иоанна пророка, и святых Дорофея и Досифея, которые все, быв светильниками своего времени, оставили и потомству сокровище учения.

Далее за озером стоят еще на холме два гранитные столба посреди обломков, как бы врата, которыми входят из пустыни в благословенную Палестину, - это развалины древней Рафы филистимлян. Утомленный уединенным путем, которым девять дней скитался от Каира, я столь же пламенно желал земли обетованной, как некогда Израиль, и грудь облегчилась, когда нога моя опять ступила на свежую зелень.

Газа

От Хан-юна приятная дорога пролегает уже через обработанные поля. С левой стороны тянется цепь песчаных холмов, закрывающая море, с правой - синеют дикие горы Иудеи. Окрестности Газы самые живописные; все зелено: поля и холмы и гора Самсона, на вершину коей отнес он городские врата. Мечеть заменила там древнюю церковь. Со стороны Египта длинная аллея, из кактуса и столетнего дерева, ведет в город, цветущий апельсинными садами: подобными аллеями украшены почти все села приморской Палестины. Со стороны Сирии густая масличная роща освежает своей мрачной тенью дорогу от Газы на пространстве пяти верст. Город сей, оживленный беспрестанными караванами, на пути коих счастливо он лежит, теперь один из самых богатых в Палестине по своей торговле и доставляет на многие дни продовольствие идущим в пустыню Аравийскую; в нем добывают соседние бедуины все скудные потребности кочующей жизни.

Древняя Газа филистимлян была совершенно разрушена Александром Македонским, а новая воздвигнута во времена Маккавеев подле развалин падшей. Она служила всегда впоследствии пограничной твердыней Сирии и Египта. Балдуин Иерусалимский укрепил замок ее и поручил оный страже рыцарей храма; но султаны египетские им овладели, и крепость сия наконец совершенно была истреблена французами при Наполеоне. Немного древностей ныне заключает в себе Газа. Дворец султанов, некогда великолепный мраморными украшениями и крепкий своими бойницами, со дня на день приходит в совершенный упадок. Еще довольно сохранилась посреди главного базара большая мечеть, бывшая соборным храмом Св. Иоанна. Шестнадцать четвероугольных столбов поддерживают своды ее, и обширность святилища свидетельствует о прежнем его величии. Разбросанные вне города столбы и капители напоминают также прежнюю славу Газы. Еще показывают те врата, с коих сбил затворы Сампсон, и недалеко от них мечеть, на том месте, где, по местным преданиям, стоял дом, опрокинутый им на филистимлян.

Город сей не имеет ни консулов, ни монастырей, и потому я принужден был остановиться в гостинице, или караван-сарае, четвероугольном здании с обширным двором посредине и темными чуланами в обоих ярусах, где складывают товары. Мне отвели лучшую и совершенно отдельную комнату с окнами в сад и с террасой. Края сих террас и плоских крыш живописно украшены вместо перил тонкими сквозными стенками, составленными из черепичных трубок, расположенных узорами и утвержденных глиной, и это особенный отпечаток городов Палестины.

Мусселим, или градоначальник, Газы, которого я встретил в городе дающим по древнему обычаю Востока суд народу перед вратами замка, прочитал мои фирманы и позволил мне осмотреть древности, предлагая свои услуги; но я не взял у него пропуска, нужного в горах Иудейских, чтобы избавиться от постыдной дани шейху Абугошу. В Раме, где меня о том предварили, я уже напрасно просил сего пропуска от аги города, и мог бы иметь большие неприятности, ибо поклонники обыкновенно снабжаются подобными свидетельствами в Газе, Яффе или Акре. Грек, которого я взял на улице себе в переводчики перед градоначальником, с трепетом переводил слова мои и уговаривал меня поцеловать край его одежды и руку, удивляясь, что я не исполняю столь священного долга.

Вечером обступили меня христианские старшины города, племени арабского, веры православной. Они жадно слушали известия о мире, которому доселе не верили, как и все в Палестине, и спрашивали меня, освобождены ли от ига Иерусалим и гроб Господень. Я старался удовлетворить их любопытству сообразно с тесным кругом их понятий. В Газе расстался я наконец с утомительными верблюдами и отпустил вожатого моего Дауда с письмами в Египет и свидетельством о его верности, без которого он не смел показаться в Каире. Но жадность, свойственная всему его племени, особенно оказалась в последние минуты; величая меня высокими титулами, он просил большого бакшиша или дара и скрыл меха мои, вывезенные для воды из Египта. На другой день рано, приказав навьючить лошаков, я сам с невыразимой радостью сел на коня и, как бы чувствуя себя окрыленным, помчался через масличную рощу к Аскалону.

Дважды укрепленный, во времена Иудейские и в век крестоносцев, он стоит на берегу моря, почти за четыре часа пути от Газы и за два в сторону от дороги Иерусалимской. Две обрушившиеся башни его, служившие главными вратами, издали видны влево на высоте песчаных холмов, по отлогости коих спускаются к морю остальные развалины города и пристани, богатые мрамором. Но мой турецкий кераджи, или извозчик, не умел проводить меня до самого Аскалона, и я принужден был, не доехав до него, возвратиться на прежнюю дорогу, чтобы поспеть на ночь в Раму, отстоящую за двенадцать тяжелых часов пути от Газы: потому что, несмотря на множество селений, искать другого ночлега было небезопасно.

Вся сия дорога живописна: поля возделаны, и весенняя зелень отрадна была взорам после горящих песков пустыни. Низменные цепи холмов в различных направлениях разделяют сие цветущее поморье, славное в древности под именем Саронской равнины, которой лилии пышнее были порфиры Соломона, которой розы удержали за собой сладкое ее название; весенняя нива заменяла перед моими очами дикую роскошь цветов; бесчисленные села на отдельных холмах возвышались посреди полей, как бы на страже их богатства; кое-где рассеяны масличные рощи или обширные тенью смоковницы, принадлежащие исключительно Палестине, как пальма - Египту. Но большая часть прежних потоков иссохла, несмотря на раннее время года, и одни только остатки высоких мостов удостоверяют о прежнем их полноводии.

Если теперь в руках беспечных арабов и под железным жезлом мусселимов, еще столь очаровательно поморье Палестины, что же было оно во времена древние, когда многолюдное и трудолюбивое племя возделывало поля сии? - в полном смысле земля обетованная, кипящая млеком и медом! Мне скажут: здесь жили филистимляне; так, но не все ли сии народы были преданы в руки евреев и не колена ли Симеона, Дана, Ефрема, Манасии и Ассира разделили между собой сие поморье, от Газы и до Тира. Если в диких горах втеснились для высшей цели царство Иудеи и самый Иерусалим, то благословенные прибрежные долины не так же ли принадлежали сынам Израиля, и не вся ли земля, от пустыни до Дамаска, слыла обетованною? Зачем же хула на ее неплодие? Но следы сих отдаленных веков ныне изгладились; от многолюдных городов остались слабые развалины: Азот и Ямния, под именем Эздуда и Эбнэ, едва приметны на пути к Раме. Изредка встречаются остатки полуобрушившихся на дороге зданий, слывущих в народе под именем старых караван-сараев, или земляные насыпи посреди селений, выложенные камнем, на вершине коих в древности стояли замки, ныне же стоят мечети; но все сии памятники гласят только о крестоносцах, о сей чуждой лозе, на время привившейся к корню иудейскому и быстро поблекнувшей в бурях воинских.

Рама

Рама лежит на высоте, как густой сад, из которого возвышаются пальмы и минареты; зеленые плетни из кактуса ограждают ее плодовитые деревья, оживляя окрестность города. Три монастыря, или подворья (метохи), греков, латинов и армян делают сей город общим пристанищем поклонников трех религий на перепутьи к Иерусалиму от Яффы. Известный в Евангелии под именем Аримафеи, отчизны благообразного Иосифа (так по крайней мере думает св. Иероним), он был крепостью в крестовые походы, ныне же совершенно открыт и почти без следа древних развалин.

Поздно вечером достиг я Рамы и, хотя имел письма из Константинополя от блюстителя Святой Земли к подчиненным ему монахам латинским, однако же остановился на подворьи греческом, престарелый игумен Захария и двое служек содержали сию гостиницу, где я был принят почтенным старцем с большою простотою и радушием, без всяких видов корыстолюбия, которое часто встречал впоследствии. Узнав о моем приезде, все христианские старшины города пришли провести со мной вечер, и один из них угостил меня ужином. Много распрашивали они о войне с турками и о мире, равно и об освобождении Сввятого Гроба, единственной и вечной цели желаний христианского Востока. Когда они удалились, игумен таинственно показал мне рукопись, заключающую в себе пророчества монаха Агафангела, жившего в XIII веке, о славе России и судьбе Царьграда.

Игумен прочел мне в рукописи о величии Петра, Екатерины, о нашествии галлов и нового царя их, ведущего их на гибель, и о славе Александра: главные, великие события темно описаны, и цари не названы по имени, кроме Петра, которого имя не раз употреблено и для его преемников, в общем смысле династии. Я не обратил тогда довольно внимания на сию рукопись, но впоследствии наш консул в Кипре уверял меня, что он ее читал прежде нашествия французов и что даже при получении сей горькой вести в Царьград, послал оную к министру нашему для утешительного пророчества о падении Наполеона. По возвращении же моем я читал ее сам и нашел неимоверной.

Рано утром спешил я оставить Раму, чтобы достигнуть вечером Иерусалима, отдаленного от нее девятью тяжелыми часами пути. В течение первых четырех продолжаются еще те же плодоносные поля, какие идут от Газы; но, миновав деревню Латрун, отечество благоразумного разбойника, сего первенца наследников рая, долины становятся глубже и суровее, стесняясь между первыми отраслями гор Иудейских. Весенняя роскошь зелени и цветов на дне сих обильных пастбищ, оживленных стадами арабскими, странно противоречила дикости восстающих над ними скал, в ущелья коих проникает дорога. Со всех сторон вздымались они, неприступные, поросшие в своих расселинах кустарником; их красноватые камни горели лучами полуденного солнца. Узкая тропа, долго следуя вверх по иссохшему руслу потока, пробившего сию теснину в утесах, становилась почти непроходимой не столько от крутизны всходов и скатов, часто отвесных, сколько от множества мелких камней, скользивших и обрывавшихся под ногами. Нельзя подумать, чтобы в древности и даже в средние века дорога сия была в столь ужасном положении; но горные жители, расчищая корни растущих по сторонам маслин, бросают на нее камни, и она до того испорчена, что даже самые арабы местами слезают с коней для безопасного спуска.

Богатое селение Абугоша первое встречается в горах за три часа до Иерусалима. Оно лежит на скате круглых высот: под ним роскошно расстилается широкая долина, со всех сторон обнесенная высшим хребтом Иудейской цепи; на одном из утесов видны остатки древнего замка Маккавеев, на других селения; живые воды струятся во глубине долины: это лучшее сокровище племени Абугоша. Латины признают место сие отчизной пророка Иеремии; греки предполагают здесь древний Эммаус, где Спаситель в день своего воскресения благословил вечерю Луке и Клеопе, и их именем называют обширную церковь, обращенную ныне в сарай, при самом входе в деревню.

Шейх Абугош, старейшина многих колен горных арабов, в числе 10000 могущих поднять оружие по его зову, избрал себе место сие, богато обстроенное. Охраняя дорогу из Рамы в Иерусалим от набега бедуинов, которые часто приходят из пустыни и бродят с оружием вокруг селений феллахов, или поселенных арабов, он брал произвольную подать со всех христиан по разрешению паши Дамасского, хотя сей последний не имел над ним никакой власти. С вершины разбойничьего гнезда своего Абугош страшен был бессильным мусселимам иерусалимским, часто притесняя поклонников, когда был недоволен архиереями. Кроме обычных даров имел он еще странное право получать с монастырей трех вероисповеданий по леву в день и полное содержание себе и коню, и даже своим спутникам в каждый приезд свой в Иерусалим, что по соседству случалось почти ежедневно. Дорого иногда платило ему духовенство за выкуп единоверцев, если они бывали значительны, особенно за монахов; ибо в случае малейшей досады Абугош ловил их и сажал в душные ямы, где пекут хлебы, зная, что рано или поздно монастырь должен освободить их. Он и его соплеменники, в богатых одеждах и вооружении, проводили большую часть дня на распутьи, грозно требуя кафара, или дани, от неимеющих фирмана (с каждого по 3 лева) и бакшиша, или дара, от снабженных оным. Со времени присоединения Сирии к области Мегемета Али владычество Абугоша в горах много уменьшилось.

Еще с самой Рамы оба мои драгомана начали говорить мне об Абу-гоше, убедительно прося назваться ингилизом, как будто бы кроме лордов английских шейх никого не знал. Приближаясь к селению, я очень удивился, когда, нечаянно оглянувшись, увидел, что спутники мои из воинов сделались мирными купцами, ибо в одно мгновение скрылось все оружие, которым были они обвешаны в пустыне, исчезли сабли и пистолеты. Мне хотелось знать причину столь быстрого превращения: "Здесь опасно" - шепнули они. - "Но кажется в опасности и нужно оружие", - возразил я. - "Напротив, - отвечали они, - здесь сим же оружием и бьют нас, ибо неверные не любят оного на православных". - С такими защитниками нерадостно было подвигаться к Абугошу, и я невольно подумал, сколь опасно могла бы мне быть малейшая встреча с бедуинами в пустыне. Между тем оба купца всех опередили и уже успели от меня отречься перед шейхом, как бы от совершенно им чуждого человека, с которым будто бы впервые встретились в горах; их пропустили с обычной пошлиной. Тогда подъехал я к сидящей толпе, пировавшей под тенью смоковниц. Племянник шейха, богато одетый и вооруженный, схватил за узду коня моего и требовал кафара: "Я бейзаде московский, - сказал я, - и вот фирман падишаха!" Молодой араб смягчился, увидя заветный указ, и стал просить бакшиша; я упорно отказал. Наконец сам шейх, услышав, что я русский, велел племяннику от меня отступиться, и я проехал даром вместе с человеком, радуясь что Абугош не пригласил меня к своей трапезе, за которую должен бы был ему дорого заплатить по жадному обычаю сего племени.

По мере приближения к Иерусалиму горы становятся выше и мрачнее; богатые села, все племени Абугоша, оживляют сии ущелья, и масличные деревья рассажены уступами по горным скатам. Сии скалы, сии овраги - Иудея! Но по нынешнему, полудикому ее состоянию, и по малому числу жителей нельзя судить о прежнем благосостоянии оной, когда все сии горы кипели людьми, и каждый уголок земли был обработан, особенно в окрестностях столицы. За долиной Эммауса следует глубокая лощина, отделенная от нее каменной, почти отвесной горой: она орошена потоком Теревинфским, близ которого видны остатки древнего обширного здания на краю селения. Память поединка отрока Давида с исполинским Голиафом нераздельна с именем вод Теревинфа; но самое поприще битвы не известно.

Наконец, после тяжелого и крутого всхода на гору, которой пространная вершина усеяна мелким камнем, довольно долго следуя по сей неровной площади и ожидая столь же трудного спуска, прежде нежели взобраться на какую-нибудь новую высоту, отколе бы мог открыться Святой Град, - внезапно и против всякого чаяния в самом близком расстоянии видишь перед собой Иерусалим!

Кто выразит все чувства, волнующие грудь, при внезапном появлении Святого Града? И можно ли изъяснить речами то тайное борение радости и страха, которыми попеременно движется сердце в сие торжественное мгновение, когда все дивные имена Сиона, Голгофы и Элеона, с юных лет и только во святыне храмов поражавшие слух наш, внезапно олицетворяются перед очарованными глазами: когда пылкие мечты младенца сбываются в видениях юноши и все звуки псалмов и пророчеств сливаются в одну живую картину отвергшего их Иерусалима! Тщетно приготовляешь издали дух свой к зрелищу Града, мысленно представляя себе, как, мало-помалу он станет проясняться из туманной дали и как мало-помалу станут привыкать к нему взоры и мысли. Он вдруг, как бы из-под земли, является смятенным глазам на скате той самой горы, по площади коей пролегала трудная стезя; весь и внезапно восстает он в полной красе обновленных стен своих и башен, во всем величии Ветхого завета, издали - несокрушенный, как бы еще в ожидании Нового, и так, как он всегда рисуется воображению, со всеми своими бойницами и вратами. Гора Элеонская в ярких лучах вечера и пустыня Мертвого моря в туманах ограничивали за ним священный горизонт, и я стоял в безмолвном восторге, теряясь в ужасе воспоминаний!

Еще не успел я выйти из сего оцепенения, мечтая и действуя, как бы объятый сном, когда увидел себя близ самых ворот Яффских, у крепости Давида. Так близко расстояние от поклонной горы до стен, окруженных с сей стороны зеленью иссохших прудов Соломона. Толпа женщин, в длинных белых покрывалах, теснилась на сем обширном гульбище. Я въехал в город, взглянул окрест себя, и очарование исчезло. Так достиг я Иерусалима, в пятое воскресение Великого поста.

Иерусалим

Все пришло в волнение при появлении моем у ворот патриаршей обители. Несколько русских, монашествующих и послушников, выбежали ко мне навстречу удостовериться, точно ли я их соотечественник. Странно и приятно поразил меня звук языка родного в Иерусалиме. Но едва успел я слезть с коня, как уже начались жалобы их на гонения и совершенную нищету, которые они истинно претерпевают. Окруженный ими, взошел я на высокое крыльцо, где меня встретил драгоман патриарший, почтенный старец Митрофан, и ввел в приемную длинную залу, куда не замедлили прийти и оба наместника.

Старший из них, митрополит Петры Аравийской, восьмидесятилетний Мисаил, известный своими христианскими добродетелями, искренно радовался прибытию русского. Долгое время находясь архиепископом болгарским на Дунае, он выучился несколько говорить языком славянским и был духовником всех соотечественников в Иерусалиме, во многих случаях доказав свою приверженность к России, но уже его слабые силы не позволяли ему входить в управление церкви. Второй наместник - Даниил, митрополит Назарета, принявший на себя бремя правления в обстоятельствах трудных, подумал сперва, что я прислан после войны от двора нашего проверить казну монастырскую. Он не мог совершенно заменить духовенству палестинскому знаменитого своего предместника, инока Прокопия, обновителя Храма; ибо его собственное положение было весьма тягостно по беспрестанным притеснениям властей арабских и совершенному упадку благосостояния Иерусалимской церкви.

Скоро, не доверяя слуху о моем нечаянном приезде, прибежал почтенный И. Д. Еропкин в одежде духовной, которою принужден был облечься в течение двухлетнего своего пребывания в Иерусалиме, чтобы избежать оскорбления черни во время войны Порты с Россией. Не имея возможности безопасно выехать из Палестины, куда приехал в 1828 году с шестидесятью поклонниками обоего пола, он только с пятнадцатью из них остался в живых в Иерусалиме. Все прочие погибли от жестокой чумы, свирепствовавшей по всей Сирии в год его приезда.

С неизъяснимой радостью и как давнего друга встретил я своего соотечественника, о котором слышал еще в Царьграде, и посетил его келию, пока приготовляли мне прекрасную комнату, обращенную окнами на соседний Храм Воскресения и дальнюю Элеонскую гору. Туда собрались несколько любопытных, посланных архиереями, и все русские. Они не могли довольно мне нарадоваться, ибо уже два года не было поклонников из России. Один из них Феоктист, бывший вахмистром в конной гвардии, отслужив отечеству, посвятил себя Богу, но его еще сильно занимало протекшее мирское, и он с живым любопытством расспрашивал меня о прежних своих начальниках. (Ныне, по дошедшим до меня известиям, он уже скончался){61}. Другие принадлежали к числу поклонников всякого звания, иногда по нескольку раз посещающих Иерусалим, и, по благочестию соотечественников, приносящих богатые вклады Сввятому Гробу.

Были между ними бежавшие из плена персидского и турецкого. Они по удивительным способностям народа русского умели в короткое время выучиться языкам восточным и хитро воспользоваться доверенностью пашей, чтобы спастись в Иерусалиме. Так один из них, взятый турками в последнюю войну, поступил на службу к одному из пашей Анатолии, уверил его, что весьма искусен делать кареты, выпросил денег и позволения искать в соседних лесах букового дерева и скрылся. Другой же, восьмидесятилетний старец Паисий, бежавший еще во время сечи Запорожской, пользовался всей доверенностью митрополита Назаретского и служил переводчиком в сношениях его с русскими. Все они, составив себе особенный странный язык, смесь греческого и русского, для объяснения с духовенством, приняли на себя различные должности в патриархии и таким образом живут, хотя и скудно, посреди всеобщего голода и нищеты. Иной печет просфоры и хлебы, другие смотрят за маслинами, огородами, лошаками; женщины стирают, шьют или ходят за больными, и надобно заметить, что все они вообще несравненно расторопнее греков и арабов. Но в мое время было не более восемнадцати русских в Палестине.

На другой день пригласили меня в залу собрания, или синодик. В передней комнате хор священников возгласил стихиры Великого четверга: "Союзом любве связуеми апостоли, владычествующему всеми себе Христу возложше, красны ноги очищаху, благовествующе всем мир". В то же время три дьякона стали умывать мне ноги и руки, возливая на них розовую воду и смиренно целуя: обряд трогательный, напоминающий первые обряды христианства; по совершении его пели "Честнейшую Херувим" и, возгласив многолетие святейшему и величайшему господину, князю и владыке, патриарху Святого Града Иерусалима и всей Палестины, Сирии, Аравии, обоин-пол Иордана, Каны Галилейской и Св. Сиона, а вслед за тем многолетие благочестивому, православному и благородному поклоннику, с низким поклоном удалились.

Я взошел в самый синодик, где, по обычаю патриархии, все архиереи садятся вокруг стола, приглашая поклонников записывать имена свои для поминовения и вносить вклады, на счет которых впоследствии их содержат во все время пребывания в Иерусалиме. Оно продолжается обыкновенно от Воздвижения до Пасхи, и от каждого зависит выбор монастыря для своего жительства. Но те из поклонников, которые желают посвятить деньги свои и дары Святому Гробу, должны особенно вручить их игумену храма для пропитания братии, для свеч и лампад. Однако же архиереи не просили от меня подаяния в синодик; там был только один престарелый эконом патриархии (Парфений, ныне уже умерший){62}; он снял для меня со стены малый крест в серебряном окладе, составленный из мелких частиц честного дерева, от которых уделяют поклонникам. Тогда посетил я по порядку всех архиереев, вручив письмо патриаршее и фирманы секретарю наместников, доброму и благоразумному иноку Анфиму, который, долго служив при дворе господаря Валахского Ипсилантия, был свидетелем его бедственной кончины и удалился на смирение в Иерусалим.

Два наместника и три епископа: Газы - Феодосий, Филадельфии - Прокопий (теперь уже умерший) и Лидды - Досифей - составляли синод Иерусалимский, собиравшийся только в случаях необыкновенных, ибо все дела решали оба наместника с драгоманом и секретарем, и даже иногда один наместник. Он посылает от себя монахов в разные города Востока собирать милостыню для Святого Гроба отдельно от патриарха, который действует из Константинополя более как защитник и глава духовная, нежели как совершенный хозяин и владыка дому, и никогда не посещает своей паствы, чтобы не платить слишком большой дани шейхам. В случае смерти его синод Иерусалимский, избрав одного из среды своей, посылает принять благословение от патриарха Вселенского и жить навсегда в удалении от Святого Гроба. Двух еще архиереев не было тогда в Иерусалиме: Кесарии, архиепископ Кесарий, от которой в древности зависела и епархия Иерусалимская, находился в Молдавии и заведовал там имениями Святого Гроба, где недавно скончался; другой, Афанасий, епископ Птолемаиды, бежал в это время на Ливан от Абдаллы, паши Акрского: но по бедности патриаршего престола недоставало еще многих святителей: епископов Вифлеема, Фавора, Иоппии, Неаполя, Севастии и иных, впоследствии посвященных, из числа коих бывший игумен Гефсимании Иерофей поставлен архиепископом Фавора и находится ныне в России для сбора милостыни. Трое живущих в Иерусалиме архиереев, в крайнем убожестве и без епархий, при одних только титулах, содержались трудами рук своих, ожидая очередного дня праздничного служения, чтобы быть приглашенными к трапезе наместников, весьма не роскошной; ибо как между архиереями, так и между иноками не было общежития. Сии последние жили малыми вкладами, которые внесли при вступлении своем в обитель; многие, не получая следующего им содержания по великим долгам патриархии, бежали из Иерусалима.

Казна патриаршая обогащалась некогда большими вкладами, милостынями и доходами с многочисленных имений, принадлежавших Святому Гробу в разных местах Греции, особенно в Молдавии и Валахии, также в России и Грузии, и приносивших ей ежегодно более миллиона левов. Пользуясь сильным кредитом, она служила общим банком для капиталистов Турции и в двух местах принимала их деньги: в Царьграде под ведомством патриарха и в Иерусалиме под надзором его наместника, где многие евреи и магометане вносили свои капиталы, большей частью пожизненно. Возобновление сгоревшего Храма первое расстроило казну патриаршую, и вслед за тем восстание греков, лишив ее милостыни поклонников и дохода с двух княжеств, совершенно истощило и уронило кредит ее во всеобщем мнении. Все стали требовать уплаты капиталов, когда не было довольно денег и для процентов, и таким образом возросло до восемнадцати миллионов левов долга. Ныне хотя поголовная подать, единовременно наложенная султаном в 1831 году на греков в пользу Святого Гроба, и благоразумные распоряжения патриарха уменьшили долг сей до 6000000 левов, т. е. 2000000 рублей, однако же одно только чрезвычайное пособие может предохранить монастыри палестинские от угрожающего им падения, особливо после страшного землетрясения.

Духовенство, расспрашивая меня об условиях мира Адрианопольского, желало знать, не вытребовали ли мы чего-нибудь в пользу Святого Гроба. Странные и нелепые слухи разнеслись в городе о моем прибытии. Говорили, что я начальник сильного отряда, посланного для завоевания Святого Града и что 10000 русских придут вслед за мной из Эрзрума или пристанут на кораблях у Акры. Основанием тому служил слух о толпе поклонников, шедших от поморья, которые точно прибыли через несколько дней, в числе двухсот, наиболее греков из острова Кастель-Россо.

Но главным источником сих толков был искони распространенный на Востоке страх имени русского, умноженный теперь славой побед наших над Портой. Мнение, что мы завоюем некогда Иерусалим, так сильно вкоренено в народе, что за два года пред тем сам паша Акрский послал при начале войны вооруженные ладьи освидетельствовать судно с поклонниками, на котором приплыл г. Еропкин, полагая, что оно скрывает воинов для тайной высадки. Кадий Иерусалимский, назначаемый из Царьграда и заведовавший независимо от паши Дамасского делами духовенства христианского, встревожился моим прибытием и просил меня, равно как и эмиры племени Магометова, показать им мой фирман. Впоследствии они всегда приветствовали меня с величайшим уважением, предлагая розы или апельсины в знак приязни, когда встречались со мной на улицах, или приглашая пить кофе на пороге своих жилищ, где любят проводить дни в беспечности. Один из них, более других именитый, показывая мне дом свой, прежнюю патриархию, со вздохом сказал: "Будьте к нам благосклонны, чувствуем, что все здесь ваше или будет вашим; но да исполнится воля судьбы!". Между тем посетил я монастырь латинский и представил наместнику письмо от блюстителя Святой Земли, с которым познакомился я в Царьграде. Меня принял он очень вежливо, и сие знакомство послужило мне в большую пользу, как для осмотра святынь латинских в Палестине и Галилее, так и для подробного познания древностей иерусалимских, не столь известных грекам, когда, напротив того, франки содержат нарочно на сей предмет христианского араба, умеющего удовлетворять любопытству путешественников.

Перед вечером возвратился в город мусселим, который выезжал собирать дань с арабов. Дотоле ежегодно сменяемый или утверждаемый пашой Дамасским, от которого он зависел, градоначальник сей мало был страшен соседним шейхам, и владычество его ограничивалось стенами города. Одно только духовенство более или менее состояло под его игом, будучи обязано каждый год наделять дарами как его, так и другие власти мусульманские. Хотя он уже удалился в свой гарем, но я поручил драгоману патриархии непременно вызвать его для свидания со мной, ибо следующий день Благовещения хотел исключительно посвятить на поклонение Святым местам. Мусселим принял меня во всем блеске своего двора. Абхазец родом, из окрестностей Сухум-кале, проданный еще в младенчестве в неволю, он достиг постепенно при паше Дамасском до сего сана. Много расспрашивал он меня о Грузии и, удивляясь, что я хорошо ее знаю, спросил, не бывал ли я в ней? Я отвечал ему, что имею все сии сведения от брата, который там в числе пашей, и в свою чреду полюбопытствовал разведать причину особенного пристрастия его к Грузии; когда же услышал о месте его рождения, то поздравил его моим соотечественником. "Как, давно ли?", - воскликнул изумленный мусселим. - "С прошедшей войны, - отвечал я, - ибо Сухум-кале навсегда остался за нами". Он смутился в первую минуту, однако же скоро нашелся и стал изъявлять радость, что видит во мне русского; ибо народ московский, по словам его, далеко оставил за собой все племена франков. С этой минуты во все время моего пребывания в Иерусалиме он всегда вежливо предлагал мне свои услуги.

На дворе мусселима, где стоит против ворот одна пушка на случай мятежа, обступили меня его прислужники, требуя бакшиша; я отослал их к драгоману, ибо на Востоке неприлично расплачиваться самому. Возвращаясь в патриархию, не мог я не изъявить сему старцу моего неудовольствия за рабское его обращение с мусселимом, потому что он, саном архимандрит, при прощании целовал его руку и полу одежды. "С каким чувством могут целовать христиане благословляющую вашу руку, - говорил я, - когда вы сами с таким подобострастием подносите к устам край одежды грубого мусселима, недавно бывшего невольником?". Добрый старец извинялся обычаем и бременем ига, говоря, что и митрополиты принуждены то же делать, уважая в мусселиме представителя паши Дамасского и вместе лицо султана; "но придите оградить нас правами, - прибавил он, - и мы облобызаем милующую десницу вашу!".

Гефсимания

На рассвете другого дня собрались все христиане иерусалимские в Гефсиманию, к потоку Кедронскому, отделяющему во глубине Иосафатовой долины гору Масличную от высот Святого Града. Там наместник патриарха, Мисаил, служил торжественную литургию для праздника Благовещения в той самой пещере, где апостолы погребли Богоматерь близ родственного ей праха Иоакима и Анны и обручника ее Иосифа. Пятьдесят ступеней, широко иссеченных в камне, ведут в сие величественное подземелье, обращенное в храм царицей Еленой, по преданиям палестинским, которые приписывают ей основание всех обителей Святой Земли.

На половине внутреннего крыльца сего и в малом углублении, с правой стороны, приникли к стене гробы родителей Св. Девы; с левой, напротив их, иссечена в камне тесная могила Иосифа. Далее при окончании ступеней есть малый престол во имя первомученика Стефана, и оттоле уже пещера, круто поворачивая направо, в глубине своей заключает главное святилище - гроб Богоматери. Гроб сей, по обычаю еврейскому, иссечен, как могильная храмина, в отдельном утесе, который стоит вместо алтаря в мрачной церкви Успения, прислоняясь с правой стороны к камням вертепа. Престол армянский приделан к наружной стене сего утеса, позади коего, на самом конце пещеры, есть жертвенник греческий для проскомидии. Две низменные двери пробиты, с запада и севера, в тесную внутренность алтаря, украшенную парчами. Там находится, прямо против главного входа, возвышенная каменная плита, покрытая другой мраморной и уставленная свечами; над ней горит множество лампад. Это главный престол, на котором совершают греки и армяне ежедневную литургию; это гроб Богоматери, или, лучше сказать, могильный камень, на время освященный девственным ее бременем, ибо апостолы не вверили земле непорочного тела, но только заключили внутри гробового покоя, положив на камне, где уже тщетно оное искал на третий день апостол Фома, опоздавший к погребению.

Таинственный мрак царствует под обширными сводами вертепа, кое-где прерываемый тусклым мерцанием одиноких лампад, теплящихся над гробами святых или над престолами церкви. Широкий луч света, падающий во глубину пещеры из наружных дверей, разбиваясь по всем ступеням длинного крыльца, не проникает во внутренность храма Успения, по крутому его изгибу, и только кратковременный блеск огней торжественной литургии во дни, посвященные памяти Св. Девы, озаряет богатые разноцветные парчи, которыми украшены все стены святилища. Латины, исключительно владевшие оным, сперва уступили права свои грекам, а потом и армянам, когда сии последние, усилившись богатствами в Царьграде, совершенно лишили первых обладателей участия в сей святыне.

Сим великим святилищем и в самый день Воплощения начал я поклонение Святым местам; но горькое впечатление оставила в сердце первая обедня в Гефсимании. Слух и взоры, привыкшие в православной родине к глубочайшему благоговению в храмах, странно были поражены нестройностью служения и бесчинием толпы. Теснота алтаря, где мог помещаться один только архиерей, и низменные двери утеса, в которых он должен был беспрестанно сгибаться в полном облачении, расстраивали величие ходов, но не производили неприятного влияния, как пронзительные хоры певчих. Хотя я уже несколько привык к сему недостатку церквей Востока, но не знаю, отчего ожидал я более гармонии в Иерусалиме, между святыней самых мест и святостью обрядов, напоминающих великие события. Оскорбительнее всего было видеть стража арабского, всегда идущего с жезлом в руках перед Евангелием и Святыми дарами, и с криком поражающего теснящийся в чалмах народ. Впоследствии, однако же, я сам увидел необходимость иметь стражей, по буйству и взаимной вражде поклонников, которой разительный пример представила за несколько лет тому назад сия пещера. Гефсимания принадлежала тогда еще латинам, и они с неудовольствием впускали в нее поклонников греческих. Однажды толпа сих последних, предводительствуемая полудиким священником, племени арабского, тщетно просила входа в пещеру. Ей говорили, что еще не кончена литургия над гробом Богоматери и нарочно медлили совершать службу. Тогда вождь поклонников, возбудив общее негодование, бросился в святилище, разогнал стражей и, видя стоящего перед Святыми дарами священника латинского, схватил с престола потир и, святотатно испив его, воскликнул: "Вот конец литургии!". Я слышал это от самих греков. Сей случай может дать ясное понятие о бесчисленных распрях, отравляющих в Иерусалиме благочестивые мысли, возбуждаемые зрелищем столь великих мест.

Каменное преддверие вертепа и существующие над ним остатки здания показывают, что во времена христианства была здесь не одна только пещера, но что она сама заключалась внутри большого монастыря, равно как и малый, молитвенный грот Спасителя, открытым переходом примыкающий к ней с правой стороны. Греки, завидуя латинам в его владении, не признают оный местом молитвы Христовой, хотя положение его отчасти соответствует словам Евангелия, ибо грот сей находится на вершиние камня от тех утесов, где спали апостолы, и по своему уединению и близости родственных могил, мог быть избран Спасителем для молитвы; место же, указываемое греками, совершенно открыто. Трудно сличить и поверить предания на расстоянии стольких веков, но кажется, греки напрасно называют грот Спасителя тем местом, где скрывались апостолы в ночь предательства. И может ли быть, чтобы христиане, украсив церквами все малейшие следы подвигов Христовых, оставили без святилища то место, где в кровавом поте Он умолял за нас Отца небесного.

Тихое, сладкое благоговение проникает душу во мраке сего грота. Тусклая лампада, теплясь в углублении, слабо освещает две фигуры: ангела и повергшегося на землю Спасителя. Здесь дивное существо Его ближе, понятнее сердцу; все божественное от Него скрылось. Он страждет подобно нам и страждет за нас. Но слезы Его, но пот лица - кровь! и это уже первые капли крови завета, хотя не рукой смертных они исторгнуты и не так страшны для взоров. Нет, сильным борением духа вытеснены они из Его сердца, борением нашей в нем природы с безмерной тяжестью всех наших грехов и наказания, низвергшегося на Него единого. В каждом вздохе Его все человечество. "Отче, да мимо идет чаша сия!"... и при сих только словах тайный ужас заменяет первое сладкое чувство. Сей безгрешный, кающийся о злобах человеческих, напоминает нам род свой; род же Его кто исповесть?.. и в трепете, повергаясь ниц на тот самый прах, где повергался Спаситель, где душа его была прискорбна даже до смерти, пораженные дивным таинством Его страданий, мы вмести с ним восклицаем: "Да будет воля Твоя!".

Малая дверь, ныне заделанная, вела прежде из сего грота к тем камням, где в ночь предательства спали три апостола, и близ них показывают самое место адского поцелуя. Оно обнесено низкой оградой, позади коей стоят восемь ветхих олив, остатки масличного сада Гефсимании. Недавно выкупили его латиняне из рук неверных. Корни дуплистых деревьев почти истлели, но ветви роскошно цветут и приносят обильный плод. Я взял один камень на память события, сорвал одну масличную ветвь и обратился к Иерусалиму.

За иссохшим потоком, на крутизне, ведущей к Святому Граду, указывается место, где побили камнями первомученика Стефана. Здесь стояла некогда большая церковь, воздвигнутая в честь его императрицей Евдокией, супругой младшего Феодосия; но теперь нет и следов ее. Немного повыше есть безводный колодец, близ которого еврейский юноша стерег одежды побивавших Стефана, будучи ревностным гонителем церкви Христовой. Тот же юноша, смирив впоследствии мирскую гордость, буйством проповеди возвестил вселенной Христа распятого: "Иудеям соблазн, эллинам безумие, самим же верующим Христа Божию силу и премудрость; ибо безумное Божие мудрее человеков и бессильное Божие крепче человеков!". Кто бы угадал в жестоком свидетеле казни Стефановой божественного Павла?

Ворота, ведущие из Гефсимании в Иерусалим, носят имя Марии. При самом входе, налево от них, видна знаменитая Овчая купель, смежная Соломонову храму, где Господь исцелил расслабленного, многие годы тщетно чаявшего ввержения в возмущенные ангелом воды. Из пяти ее великолепных притворов ни один не остался; видна только обширная яма, поросшая травой и окруженная развалинами.

Напротив оной фонтан принадлежал, как говорят, к дому Иоакима и Анны, обращенному в обширный монастырь, еще отчасти уцелевший. Колокольня и высокие своды его пространной церкви свидетельствуют о прежнем величии святилища, основанного во времена рыцарских королей. По правую сторону алтаря обрушенными ступенями с трудом можно спуститься в мрачное подземелье. Это, по преданиям, нижняя часть жилища праведных родителей, и на каменной плите, утвержденной в самом углу, указывают место рождения Св. Девы.

В столь убогом приюте родилась она, в свою череду родившая в вертепе Бога. Какое уничижение в началах евангельских, которых конец одесную Отца! Почти все великие таинства произошли в вертепах, и когда восторжествовавшие христиане с мирской гордостью созидали великолепнейшие храмы над Святыми местами, они принуждены были глубоко сходить в недра земли, чтобы поклоняться там памяти дивных событий, и земля сия сохранила в скалах своих вверенную ей святыню, которой не могли бы защитить храмы, разрушаемые временем и людьми. Немного шагов отделяют колыбель Марии у ворот Иерусалимских от ее могилы в Гефсимании, и какое поприще суждено ей было протечь между ними! - на земле быть девственной матерью Бога, на небесах воссесть на ангельском престоле, и сии две отчизны примирить своим младенцем!

Крестный путь

Следуя по той же улице и пройдя под сводами обрушенной башни, воздвигнутой Иродом в честь Марка Антония, видишь с левой стороны, во внешней стене мусселимова дома, нижнюю широкую ступень полукруглого крыльца; остальные ступени перенесены были в Рим вместе с помостом Пилатова судилища. На обширном дворе есть еще обломки здания сего и остатки церкви, основанной над преторием, где возложили терновый венец на главу Царя Иудейского, где биения и поругания ознаменовали начало страсти. Городская темница, в которую не раз ввергаемы были апостолы, и теперь стоит против сего крыльца, из темницы обращенная в церковь, из церкви в конюшню градоначальника. Случай странный! - серай мусселима на месте дворца Пилатова! как будто бы место сие навсегда было определено чуждым наместникам для совершения неправедных судов их, там, где кровью Святого навеки запечатлелась неправда и где игемон равнодушно спросил: "Что есть истина?". Все изгладилось, все изменилось в Иерусалиме, кроме самого назначения мест.

От сей широкой ступени, по которой тяжело сходила нога обремененного судьбами мира, начинается крестная стезя, орошенная потоками крови Спасителя и его болезненным потом. Искупленные им не должны бы дерзать преступной стопой беспечно попирать священные следы его страсти. На коленах, с разбитым сердцем, с поникшей главой должны бы они протекать сие страдальческое поприще, где под бременем мучений изнемог сидевший одесную Бога: должны бы священным прахом посыпать преступную главу свою, трепещущими устами к нему прикасаться и в сокрушенном духе просить пощады на той стезе, где шедший на заклание влачил на раменах все их протекшие, все их грядущие грехи.

Крестная стезя сия сперва подходит под высокую арку, с вершины которой раздалось горькое слово: "Се человек!" и вправо от нее, довольно далеко от дороги, показывают еще место дворца Ирода четверовластника, который, тщетно ожидая чуда, оскорбленный, облек Христа в белую одежду посмеяния. Но я сомневаюсь, как могла уцелеть сия легкая арка во всеобщем разрушении Святого Града?

Доколе отлогая покатость облегчала трудную стезю Спасителя, он медленно подвигался к скорбной мете своей; но когда улица, круто поворотясь налево, перестала благоприятствовать ему своим скатом, будучи не в силах долее нести креста на раменах, окровавленных ударами в претории, Он упал. Какое зрелище для матери! В сие самое мгновение другой кратчайшей дорогой, стремилась она из дворца Пилатова, чтобы еще раз встретить Сына, и что же первое поразило взоры Марии?.. обагренный кровью Сын ее, простертый под бременем креста, и над ним толпа мучителей, подымающих Его новыми ударами!.. Когда бы мать сия и не была матерью Бога, когда бы сей невинный страдалец и не сходил с небесного трона, когда бы просто мать и сын встретили друг друга в столь ужасную для них минуту, - и тогда бы память о таком событии могла растерзать самое окаменевшее сердце, исторгнуть вчуже невольные слезы; но сия мать, но дивный Сын ее... душа содрогается, и язык коснеет назвать Его, в сем поруганном образе, - Сыном Вседержителя, Творцом вселенной! и не слезами сострадания, нет, слезами ужаса можно его оплакивать.

Опрокинутым столбом означено место падения Спасителя, как и все другие места страдальческой стези, ознаменованные горькими встречами или речами. Елена положила мраморные сии колонны, и там, где их уже нет, есть на стенах приметы. Здесь была воздвигнута церковь, обращенная ныне в баню. Отселе еще несколько шагов продолжалась ровная дорога на полдень, до того места, где встретился мучителям Симон Киринейский, которому свыше предопределено было счастье облегчить Спасителя. Он шел с поля из Судных ворот, и там, где улица, вновь поворачивая на запад, круто к ним подымалась, воины, видя, что совершенное изнеможение Иисуса не позволяло ему и по ровному месту влачить креста, заставили Симона нести оный на гору, которая продолжается до самой Голгофы.

Далее виден низкий, тяжелый свод древних Судных ворот, так названных потому, что через них всегда выводили на казнь преступников. Во времена еврейские оканчивался здесь город, или, лучше сказать, крепость: подле ворот стоит еще высокий мраморный столб, быть может некогда их украшавший. Немного далее то место, где Иисус, обратясь к плачущим о Нем женам, произнес: "Дщери Иерусалимские, не плачьте обо Мне, но о себе плачьте и о детях ваших, ибо наступят дни, в которые скажут: блаженны неплодные, и утробы не родившие, и сосцы не питавшие. Тогда начнут говорить горам: падите на нас, и холмам: покройте нас; ибо ежели с зеленеющим деревом так поступают, что же будет с иссохшим".

Здесь, когда Он увидел себя на чистом воздухе, вне душного города, погибшего, протекшего в ту самую минуту, когда изведена была за порог Его жертва, совершающая Ветхий завет, - здесь освежилась на миг Его человеческая природа, и в сей краткий миг божественная вновь блеснула в пророческих речах, об истине коих свидетельствует ныне своими обломками самая стезя его мучений. Она оканчивается за несколько шагов далее, ибо место сие, тогда открытое, застроено ныне, и не в далеком расстоянии от Голгофы прерван крестный нуть.

Ныне дикий араб быстро по нем несется на коне, клубами подымая за собой священный прах. Ныне презренный, порабощенный еврей, малодушно идет по сему поприщу, где его преступные предки призвали ему на главу ту священную кровь, которой некогда оно дымилось. Робко идет он, как бы по острию меча, заглядывая украдкой на открывающийся сквозь арки зданий зеленый луг древнего Соломонова храма, вечный предмет его тщетных слез и желаний. Но что всего больнее для сердца, ныне беспечный христианин равнодушно протекает вниз и вверх великую стезю сию, как будто не для него обагренную кровью, и чуждые, корыстные мысли развлекают его воображение, когда недостойная нога попирает след страданий Спасителя! Сердце облегчилось при выходе из сего страшного пути, по которому впоследствии я слишком часто принужден был проходить, ибо серай мусселима и ворота, ведущие к Элеону, сделали сию улицу главной в Иерусалиме.

Другое, не менее великое, но более торжественное место меня ожидало. Мне открыли Храм Воскресения. Минуя все его святыни, я устремился прямо к Святому Гробу. От самой Гефсимании все более и более потрясаемый священными предметами, которые мне встречались, и наконец, крестной стезей достигнув до великой гробницы, я в невыразимом волнении духа простерся на ее мрамор. Если бы и высшие чувства не наполняли груди моей в сию торжественную минуту, одна мысль о достижении цели, столь отдаленной, столь давно желанной, одна мысль о родине, к которой первым шагом было уже совершение моего обета, могла бы привести меня в восторг. Но я здесь обнимал тот камень, на котором покоилось тело не смертного ходатая и не ангела, но самого страдавшего за нас Богочеловека; я стоял в той скале, которая вся озарилась лучами Его воскресения; юный, я удостоился столь утешительного зрелища, которого пламенно и тщетно желают старцы!.. слезы умиления и благодарности полились из глаз моих. Но они обратились в горькие слезы, когда, опустясь мыслью к земному, я вспомнил позор Святого Града и всех великих его мест, позор самого Гроба, некогда искупленного кровью стольких тысяч, ныне одинокого, забытого в диких пустынях Палестины, посреди распрей христианских и гонения магометан, как камень, который отвергли зиждущие!.. Я произнес над ним сию вечернюю молитву: "Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, свет во откровение языков и славу людей твоих Израиля".

Иордан

На следующее утро спешил я воспользоваться тишиной, которая тогда царствовала на берегах Иордана, часто тревожимых набегами бедуинскими, чтобы посетить священную реку и Мертвое море, прежде нежели возникнут новые грабежи и беспокойства. Пять французских путешественников и два английских, которых я застал в Иерусалиме на обратном пути их из Египта, присоединились ко мне вместе с г. Еропкиным, дотоле не видавшим Иордана. Несколько поклонников и монахов греческих и русских пешком устремились вслед за нами; даже одна женщина русская пустилась позже нагонять нас по горам, но ее ограбили бедуины. Так сильно было общее рвение погрузиться в воды Иордана; ибо в течение десяти лет от начала войны греческой малочисленность поклонников не позволяла им посещать святой реки. В прежние годы до 10000 богомольцев, всякого возраста и звания, разбивали шатры свои близ Иерихона, на третий день Пасхи, под предводительством драгомана патриаршего и самого мусселима, который выезжал со стражей охранять их за условленную цену; но бедность духовенства лишила ныне поклонников столь утешительного странствия.

Все были готовы к бою, и некоторые из нас имели еще при себе вооруженных служителей. Я взял с собою монаха Феоктиста, который с позволения наместника оставил на время рясу иноческую для странной полувосточной, полудуховной одежды. Всего любопытнее было слышать его воинственные речи о прежней полковой жизни, ибо, почувствовав на себе оружие, он ожил духом и как бы перенесся на родину. Важно садясь на лошака, в чалме и туфлях, в полукафтане и куртке, опоясанный полотенцем с двумя пистолетами, он никак не мог пригнать себе по ногам коротких, веревочных стремян и, негодуя на сбрую арабскую, бранил помогающих ему стражей. "Я бы послал этих бусурманов, - с досадой говорил он, - на ординарцы к командиру нашей конной гвардии, и он бы научил их порядку, а здесь им воля!".

Я просил у мусселима двух только всадников, хорошо знающих места; напротив того, из видов корысти он прислал мне четверых, нигде не бывавших, так что я принужден был впоследствии взять еще одного от аги иерихонского для обратного пути через монастырь Св. Саввы; но и тот вел нас дальними и неверными дорогами. Главная же моя ошибка состояла в том, что я не успел в первые два дня приготовиться к сему путешествию и, доверясь несведущим, не просил себе проводника от монастыря латинского. Таким образом не могу я сделать верного описания тех малых остатков древности, которые мне встречались на пути к Иерихону.

Немного далее Вифании есть колодец, близ коего, по темным преданиям палестинским, любил отдыхать Спаситель с апостолами, отходя в пустыню Иорданскую. Дорога от него идет дикими и голыми ущельями, где еще сохранились слабые признаки крепости Адонима, на границе колен Иуды и Вениямина, там, где, как говорят, сбылась притча об ограбленном самаритянине, ибо в Палестине утверждают, что почти все сии притчи были основаны на происшествиях, которых самая местность еще сохранилась. Сие ущелье и доныне благоприятствует разбоям, как и вся почти дорога к Иерихону. Еще далее видны на крутизне малые следы неизвестных развалин, под которыми простирается дикий и неприступный овраг, примыкающий к пустыне Иорданской. В древности он был населен бесчисленными отшельниками лавры великого Евфимия, которая находилась около сих пропастей, по соседству горы Искушения, где сорок дней постился Спаситель и где доселе есть еще на скалах остатки неприступной церкви; но арабы не могли мне указать священной горы сей, хотя я близко от нее проехал. Она отстоит не более двух часов от Иерихона.

Здесь оканчиваются горы, и с их вершины открывается один из богатейших видов Палестины - долина Иорданская. Два дикие хребта, как две неприступные стены, тянутся от севера к югу вдоль всего течения реки и вокруг Мертвого моря, и, со всех сторон представляя взорам пустынный обзор голых вершин своих, подпирающих небо Аравии и небо Палестины, в одной и той же долине вмещают они и реку благодати и море проклятья: так смежны милость и казнь! Посреди сей долины, некогда славной розами и пальмами Иерихона, узкий Иордан быстро мчится в обширном русле, изрытом его зимними волнами. Густые ивы, склоняясь над рекой, скрывают вблизи ее течение, которого живописные изгибы далеко видны с вершины гор вместе с широкой пучиной Мертвого моря. Так впервые представляется взорам Иордан и его пустыня.

При самом спуске в сию долину, близ малого ручья, быстро текущего из подошвы гор, стоит еще на крутизне башня, быть может, та, которую воздвигла подле монастыря Св. Феоктиста императрица Евдокия для свидания с великим Евфимием, и здесь должна была находиться обитель сих знаменитых отшельников, ибо летописи указывают ее около потока на пути к Иерихону. Немного далее, уже на равнине, видны остатки каменного моста, принадлежавшего новому Иерихону, воздвигнутому императором Адрияном близ развалин древнего, когда первый был совершенно разорен в последнюю войну Иудейскую, или, быть может, знаменитому замку царя Ирода, Иродиону, положение коего соответствовало сему месту. Мост сей отстоит менее часа от нынешнего Иерихона, или Риха, цветущего садами; но в местах столь диких трудно угадать следы веков отдаленных.

Было еще довольно рано, ибо мы прошли не более семи часов от Иерусалима, однако же решились провести ночь в селении, на дворе аги иерихонского, которому огражденная башня служит жилищем и вместе защитой от набегов бедуинов. Сии последние, кочуя за Иорданом, часто переплывают его на борзых конях; они славятся своей дикостью и зверством между всеми коленами арабов и грозны нежданными набегами путникам и стадам; ибо все хищники палестинские, как и все похищенное ими, находят верный приют в стране Заиорданской, меж дикими горами Аравии. Не посетив, таким образом, горы Искушения, я не успел сходить в Иерихон и к тем знаменитым водам, которые обратились из горьких в сладкие по молитве пророка Елисея, и много замечательных мест были для меня утрачены в столь тягостном пути. На другой день, еще до солнца, мы поспешили к Иордану, отстоящему за два часа от Иерихона, ибо предполагали в тот же день пройти еще девять часов на обратном пути от реки, чтобы ночевать в лавре Св. Саввы. Скоро спустились мы в обширное русло реки, которого глинистый слой совершенно размыт сбежавшими волнами, и в некоторых местах оседает под ударами копыт. Только в весеннее время Иордан наполняет его своими водами до осыпающихся берегов, но обыкновенная ширина реки не превышает десяти сажен. По объему русла, простирающегося версты на две с правой стороны, можно полагать, что река изменила свое первоначальное течение и отступила к горам Аравии, где берега гораздо круче и русло теснее. На прибрежной крутизне, влево от дороги, виден вдали монастырь Св. Герасима, еще довольно сохраненный и оставленный греками по причине разбоев бедуинских. К нему стекались прежде поклонники, идущие на Иордан; но теперь только христианские арабы Вифлеема однажды в год приходят туда накануне Богоявления и, отслужив обедню на престоле из камней посреди самого Иордана, в торжестве возвращаются в Вифлеем, исполнив священный долг, давно забытый христианами Иерусалима. Некоторые предполагают, что близ монастыря сего (хотя он стоит на краю широкого русла) совершилось крещение Спасителя; но я напрасно старался в том удостовериться в Иерусалиме. Путешествия на Иордан немногих завлекают по своей опасности, и потому никто не может указать места Богоявления, зная об нем только по слуху. Иные говорят, что оно находится против монастыря Предтечи, которого едва заметные развалины остались от нас вправо, так что дорога, избранная арабами, как самая кратчайшая и удобнейшая по спуску к реке, лежала между двух монастырей. Но обитель Предтечи кажется мне слишком отдаленной не только от реки, но и от русла ее, чтобы могла она быть основанной в память крещения, хотя предания говорят, будто Елена велела воздвигнуть храм над местом сего события. Быть может, сии развалины принадлежат какой-либо из обителей, которыми процвела пустыня в память проповеди Иоанна. Латины утверждают, что монастырь сей был разорен после долгой осады, выдержанной против неверных его монахами, а быть может, и рыцарями св. Иоанна Иерусалимского, отчего арабы страшились оставить подобную крепость в пустыне. Сии обломки слывут латинскими, хотя уже многие века ими владеет одна пустыня. Но как все сии подробности о монастырях узнал я уже по моем возвращении, не посетив сам их остатков, то и не могу сказать наверное, чтобы не было другого монастыря Предтечи на самом месте древнего селения Вифавара, близ которого крестил Иоанн. Я желал бы, чтобы кто-нибудь исследовал лучше места сии, руководствуясь моими догадками.

Довольно долго проходя по зыбкому руслу реки, мы наконец услышали шумное журчание Иордана, еще не видя его за густым кустарником, посреди которого он стремится. В одном только месте изгиб реки, обнимая небольшой луг, открыл жаждущим взорам ее быстрые волны, прозрачно бежавшие по мелким камням и освежавшие зелень навесных берегов. Я три раза погрузился в поток и, три раза увлеченный его бурным, весенним стремлением, с трудом мог удержаться за длинные ветви нависших ив. Так, рожденному в снегах севера суждено было утолить жажду свою чистыми струями Иордана и в знойной пустыне Палестинской омыться его священными водами, которых память навсегда сладостна сердцу.

Ага иерихонский, расставив по высотам стражей из опасения бедуинов, не позволял медлить поклонникам на Иордане; но, несмотря на клики и угрозы, каждый стремился погрузиться в священные волны, каждый спешил зачерпнуть немного воды в принесенные меха и сосуды, и взять камень из реки, и срезать себе длинный тростник или ветвь ракиты на память Иордана, чтобы унести их на родину вместе с пальмой своего странствия. Сопутствовавший нам греческий инок читал над рекой тропарь праздника Богоявления: "Во Иордане крещающуся тебе, Господи, Тройческое явися поклонение" и кондак его: "Явился еси днесь вселенный и свет твой, Господи, знаменася на нас, в разуме поющих тя!". И при звуке сей молитвы, повторяемой на берегу и в водах, оживленный Иордан представлял в тени кустов своих торжественную картину крещения, истинно величественную, какою она бывала в первые времена христианства, когда целые народы выходила искупленными из родной им реки.

Мы продолжали путь наш вдоль течения реки, медленно подвигаясь по зыбкому руслу, которого белые и песчаные берега представляли взорам странные призраки башен и монастырей. Но когда Иордан крутым изгибом отклонился к востоку, мы отдалились от русла и устья его, направляясь прямо к Мертвому морю. Море сие - ничто иное, как продолжение речной долины, которую оно наполняет всю, до самой подошвы гор, своими горькими и тяжелыми водами; вкусом они гораздо солонее морских, а неподвижностью вполне заслуживают название мертвых. Берега местами неприступны от ила; кое-где малые ручьи стремятся в озеро, и огромные остовы дерев раскинуты вдоль поморья, низменного только со стороны Иордана, ибо с трех других оно ограждено неприступными утесами. Летом конные арабы переходят это море вброд, во всю широту, в которой нет десяти верст, длина же его не более сорока. Жители Востока утверждают, что вечный смрад из него исходит и что нет ничего живого ни в волнах его, ни окрест; они даже дали одному из утесов имя жены Лотовой. Я же не чувствовал смрада и не мог сам удостовериться в истине рассказов о безжизненности сей пучины. Один только сильный морской запах выпарялся из ее лона и красный, раскаленный пар, поднимаясь над неподвижной поверхностью вод, поглощал в себе лучи солнца. Багровым шаром тяжело висело оно на дальнем краю сей влажной могилы Содома, напоминающей грозным своим покоем горнее мщение.

Пустыня Иорданская! где растворившееся небо свидетельствовало о Сыне человеческом, где горы, возбужденные гласом вопиющего в пустыне, уготовали стези свои прежде, нежели исправились сердца смертных, где быстрый Иордан, дрогнувший при погружении в него Богочеловека, с трепетом помчал свои освященные волны, и где на вершине горы Искушения Спаситель победил духа тьмы и соблазна, - пустыня Иорданская! все в твоем пространном объеме исполнено величия необычайного; все носит отпечаток событий, в которых земля была только поприщем, а действовали не земные. И все ныне пусто и безмолвно в сей некогда столь одушевленной долине... В соседственных горах утихнул отголосок, вторивший сладким речам Иоанна и горнему гласу: "Сей есть Сын мой возлюбленный, о Нем же благоволих!" - Земля оглохла, а небо закрыло уста свои над Иорданом.

Пустынножители

Когда мученики первых трех веков христианства так славно запечатлели своей кровью возникшую истину и когда на священном основании костей их императоры вселенские воздвигли новое здание веры, тогда в глубоких песках Египта и в каменистых пустынях Палестины восстали новые подвижники. Они уже не боролись мучениями своего тела с враждующими против них владыками мира, но на себя самих обращали исполинские силы своего духа, изгоняя себя в безлюдные степи, не изнемогая под бременем лет, хотя целые столетия лежали на раменах их, и только переходя из славы в славу, когда меняли одежду плоти на одежду нетления; ибо еще до смерти уже не принадлежали они земле, вторя ликам ангельским на небесах.

Так после первых великих отшельников: Павла, Антония и Харитония, основателей иноческой жизни, - процвели монашествующими пустыни Египта и Палестины под руководством Пахомия, двух Макариев, Илариона и других именитых старцев, обширным светом озаривших христианство. До семидесяти тысяч иноков спасалось в песках Ливии, Фиваиды и ущельях Иудеи; все они питались трудами рук своих, обращая свой избыток на нищих или посылая приношения христианам для выкупа пленных. Одни, менее совершенные, собирались для общежития в монастыри: другие, достигнув высшей степени, удалялись отшельниками во глубину пустынь, где проводили пять дней недели в посте и молитве и занимались плетением кошниц, которые приносили по субботам в монастырь. Там, подкрепив себя пищей и Божественной литургией, возвращались вновь в свои приюты. Их уединенные жилища были иссечены в утесах или смазаны из глины на песках и под именем лавры, служили впоследствии основанием растущим окрест них обителям.

Харитоний, исповедник веры Христовой, пострадав в гонение кесаря Аврелиана, в преклонных летах посетил Палестину, и, странствуя по ее пустыням, схвачен был разбойниками около берегов Мертвого моря. Заключенный ими в дикий вертеп, он ожидал гибели, но чудное наказание постигло губителей. Гнездившийся в пещере змей, тайно утолив жажду свою из наполненного вином их сосуда, отравил напиток, и все они вкусили смерть. Тронутый сим избавлением старец решился в том самом диком приюте посвятить себя Богу и тем положил основание первой и знаменитейшей лавре в Палестине, лавре Фарранской.

Вскоре молва о святой его жизни привлекла к нему бесчисленных учеников, которые все стремились к нему в ущелье искать в них приюта от последних гонений на христианство, доверяясь молитве старца более, нежели стенам и замкам. Утомленный бременем их многолюдства, он скрылся в новую пустыню Фекуа, но и там просияла слава его имени обширной обителью. Суккум, в окрестностях того же моря, был его третьим пристанищем, только на краткое время безлюдным; ученики его стояли уже на страже около одинокой и неприступной его келии, иссеченной на вершине горы. Но когда в глубокой старости почувствовал он близкую кончину, признательное его сердце не захотело себе другой могилы, кроме того места, где так чудно был он спасен Провидением, благоволившим дать ему время усовершенствоваться на земле. Едва дышащий, он был отведен учениками в первую обитель Фарранскую и там, упокоив ветхие свои члены в пещере, отошел на небо.

С тех пор лавра Фарранская, освященная его прахом, сделалась матерью всех прочих обителей Палестины и рассадником иноческой жизни. Все великие отшельники почерпнули в ней свои уставы и, напитанные духом ее основателя, стремились уединиться или в Юдоль плачевную, на Кедронский поток, или в длинную долину Иорданскую. Там, скитаясь по берегам священной реки, они созидали свои уединенные келии по соседству обширного, опустевшего русла ее, где дикими их сожителями были вепри и львы иорданские, таившиеся в густых ивах побережья. Звери исторгались из логов своих по мощному зову сих одиноких владык пустыни, смиренно рыкая, падали к ногам их, стерегли их безлюдные приюты и служили им, как домашние животные: ибо пустыня уже была домом отшельников.

Иногда старцы сии, неведомые миру в своих вертепах, сами заключали уединенную дверь свою в последний день жизни, и на коленах, с распростертыми к небу руками, предавали Богу дух свой; и так, через многие годы обретал молебное их тело, бдящее и по смерти, новый отшельник, избиравший себе их вертеп и долю. Там, над мощами незнакомого брата, текли его молитвы, доколе иногда усопший предшественник открывал ему в ночных видениях свое имя, прося немного земли для усталых костей своих, ибо уже другой пришелец сменял его на страже пустыни.

Дивны для нас сверхъестественные подвиги сих единоборцев. Но неужели, чрез пятьдесят и более лет беспрестанного умерщвления своей плоти, человек, созданный, чтобы властвовать в мире, не в силах покорить себе земной своей оболочки и действовать уже отдельно от нее, во всей полноте духа, повелевая стихиями и проникая в тайны будущего? Если плоть может постепенно обуять человека и, изгладив в нем мысль о назначении высоком, унижает его до подобия скота, то почему и ежечасно возвышающийся дух, при содействии благодати, сокрушением всего плотского, не может достигнуть силы сверхъестественной?

Разительный пример сих двух столь противоположных состояний человечества в себе одной показала на берегах Иордана знаменитая Мария Египетская. Бурно провела она в Александрии первые тридцать лет своей жизни, славясь красотою, утопая в наслаждениях чувственных. Для новых житейских дел отплыла она вместе с поклонниками в Иерусалим; там любопытство повлекло ее в Храм на праздник Воздвижения, но волнение народное беспрестанно отдаляло ее от Святых ворот. Тогда тайный укор пробудился в ее сердце: не высшая ли сила препятствует ей за тяжкие грехи проникнуть в святилище. И сей первый укор был минутой ее обращения. С горькими слезами поклялась она загладить покаянием свою прежнюю жизнь и, поклонясь Святому Гробу укрылась по внушению сердца во глубину пустыни Аравийской за Иордан.

Протекло около пятидесяти лет; игумен Зосима, спасавшийся в одном из монастырей иорданских, в то время, когда вся братия на время поста расходилась по разным пустыням, был увлечен далеко за Иордан желанием обрести олицетворенный идеал совершенства иноческого в каком-либо из забвенных отшельников. Много уже дней он скитался, когда наконец мелькнуло ему в отдалении подобие человеческого тела, совершенно иссохшего и опаленного солнцем, одетого лишь долгими серебристыми власами; он устремился к бегущему от него призраку и услышал жалобный голос: "Авва Зосима, я женщина! брось мне свою одежду и тогда приближься". Зосима узнал чудесную повесть жены египетской и, пораженный ее смиренным рассказом, дивился, где обрела она довольно силы для столь тяжкого испытания?

"Страшно вспоминать протекшее, - сказала отшельница: вот уже 47 лет, как я в пустыне и первые 17 провела в адской борьбе с моими страстями, как с лютыми зверьми, ибо других здесь не встречала. Любившая вино, иногда не могла я утолить и каплею воды своей жажды; много страдала от глада и зноя, много от болезней и часто уже лежала, как бездыханный труп. Прежние вожделения, как пламень, съедали мою внутренность, но я падала ниц, я билась об землю, в слезах призывала горнюю помощь, и она наконец посетила меня отрадною тишиною духа и тела". - "Но где же научилась ты писаниям?" - спросил Зосима, плененный ее беседой. - "Бог посылает знания смертным, - отвечала она, - я же ничему не училась и не видала живой души со дня моего перехода через Иордан. Но чувствую, что мои силы скудеют; исполни пламенное желание сердца; давно уже не приобщалась я Св. Таин: не удаляйся на следующий пост в пустыню, ожидай меня в Великий четверток с Св. дарами на Иордан; ныне прости".

Она скрылась. Прошел год, и сидел игумен в урочный день на берегу реки, думая сам с собой, как перейдет дивная жена сия через бурные, весенние волны Иордана? Отшельница явилась на другой стороне и, осенив крестом шумные воды, смелой стопой по ним пошла. В ужасе пал перед ней Зосима: "Священник Бога Вышнего, - воскликнула Мария, - ты ли унижаешь страшные тайны Христовы перед грешницею!". С умилением вкусила она Божественных тела и крови и, назначив ему через год свидание в пустыне, вновь удалилась по водам.

Миновалось время, игумен пошел искать отшельницу в знакомой пустыне, - вне дикого вертепа лежало ее иссохшее тело. Одиноко отпел он безымянную, не зная, где скрыть сокровище мощей ее: но глазам его предстали начертанные на песке слова: "Авва Зосима, в самую ночь страсти Господней отошла я к Спасителю, причащенная Св. Таин; погреби здесь мое тело и помолись о убогой Марии". Радуясь небесной славе той, чье имя узнал только по смерти, он стоял в тяжкой думе, ибо не имел средства исполнить последней ее воли: но к нему на помощь выбежал из степи лев и мощными когтями разрыл перед ним глубокую могилу. Сей царственный погребатель пустыни постигнул на миг цель пришествия инока в свою дикую область и вместе с ним воздал последний долг дивной Марии.

Иногда сии великие отшельники, усовершенствовав себя одиночеством, хотели еще быть полезными миру на конце дней своих и позволяли стекаться в свое уединение многочисленной братии. Пришельцы созидали монастырь вблизи их келии, принимавшей тогда название лавры. Но славнее всех пустынножителей восстал великий Евфимий, как яркое светило, озарившее не только безлюдные окрест него ущелья, но и всю церковь православную, которую он поддержал в чистоте ее на Востоке.

Полной силой кипела тогда страсть к иночеству и наполняла пустыни и вертепы, хотя вся Палестина процветала христианством и по примеру св. Елены везде давно воздвиглись великолепные храмы и обители. Два друга племени боярского, Евфимиа и Феоктист, с юных лет посвятили себя Богу в лавре Фарранской, заключив навеки меж собой духовный союз крестового братства. Когда же с годами достигли иноческого совершенства, они стали искать новых труднейших подвигов. Пользуясь удалением братии в пустыню, на все течение Великого поста скрылись они из лавры и, следуя вверх по долине Иорданской, остановились на берегу потока, бьющего из подошвы гор на пути от Иерусалима к Иерихону. Там, поблизости горы Искушения, пленило их глубокое ущелье, где сорок дней постился Спаситель, и неприступная пещера, таившаяся на вершине утесов, избрана была для них приютом над пропастью, пастыри, нечаянно загнавшие стада свои в ущелье, с ужасом увидели два призрака человеческие на высоте столь недоступной, но вскоре начали они стекаться к подошве вертепа, прося молитв и исцелений, как бы от двух горних существ, уже вознесенных над миром. Распространившаяся о них молва привлекла бесчисленных иноков в уединение; но слезы их и мольбы никогда не могли убедить великого Евфимия оставить вертеп свой и принять их в свою паству. Он дал только им игуменом Феоктиста, основавшего обитель у подошвы горы Искушения, а сам, как выспренний дух, продолжал носиться мыслью над миром, недоступный его суете.

Скитавшиеся по границам Персии и империи сарацины уже начинали несколько обращаться к христианству, когда один из князей, огорченный болезнью сына, прибегнул к св. Евфимию через друга его Феоктиста. Обрадованный желанным исцелением, он окрестился со всем своим коленом и потом принял сан епископа кочующих, шатрами обозначая далекие грани своей пустынной епархии.

Так вкоренялось христианство на Востоке содействием великого Евфимия, когда две сильные ереси, одна за другою, возмутили его благоденствие. Мнения Нестория и Евтихия о двух естествах Спасителя наполнили распрями и недоумением Сирию и Палестину Несогласие патриархов Антиохии и Иерусалима с св. Кириллом Александрийским, который осудил без них Нестория на Эфесском соборе, отвлекло на время епархии их от православия. Собор Халкидонский против Евтихия еще более сделал чуждыми друг другу различные церкви Востока, и разделение посеялось даже в тишине обителей вследствие схоластических споров того века. Ювеналий, патриарх Иерусалимский, был низведен с престола, и несколько лет евтихианский епископ властвовал в Палестине. Игумены окрестных монастырей частью отпали от православия, частью не признавали только собора Халкидонского, более по личностям, нежели по догматам, и в сем заблуждении поддерживала их императрица Евдокия, супруга младшего Феодосия, которая по смерти его избрала себе жилищем Иерусалим, расточая большие богатства для его благосостояния.

Тогда из глубины своей пустыни твердым оплотом православия явился великий Евфимий. Воздвигая падших, просвещая заблужденных, карая красноречием противников, один только для них страшный и один неприступный, ибо святость его была ему щитом, поддерживал он чистую веру и достиг желанной цели, ибо перед концом дней своих увидел вновь водворившееся православие на престоле Иерусалимском и в пустынях. Сама Евдокия, тронутая его добродетелями, пожелала видеть старца; но святый муж не исполнил ее воли, предрекая близкую кончину, и только убеждал ее думать о спасении души; она обратилась.

Не будучи уже в силах спускаться каждый раз с вершины своего утеса для воскресной литургии в обитель Феоктиста, он пожелал устроить у себя малую церковь, и новый патриарх Авастасий ходил сам освящать ее для утешения старца. Но, несмотря на свои поздние годы, Евфимий не переставал ежегодно удаляться в пустыню Заиорданскую на все течение поста с избранными из учеников своих: Герасимом, Кириаком, Феодором, Маркианом, Саввой и другими, из коих многие по его смерти основали себе обители и все были светильниками своего века. И так лавра Евфимиева, подобно Фарранской, сделалась рассадником иноков. Однажды при начале поста он объявил братии, что на сей раз уже не идет с ними в пустыню, готовясь к другому странствию, и, заключившись в самом вертепе, окончил на молитве столетний подвиг ангельской своей жизни.

На берегах Иордана или в глубоких ущельях Иудейских и поныне еще встречаются остатки обителей, знаменитых в первые семь веков христианства, но сокрушенных в столетия ига. Опустение их совершенно соответствует окрестной пустыне; разительнее было бы для взора и слуха видеть образы человеческие и слышать голос отшельников в подобных пропастях. Но хищный бедуин, скитающийся с длинным копьем для ловли людей по ущельям, пропускает иногда робкую добычу свою при виде сих развалин, страшась гениев, искони населивших оные, по преданиям его шатров.

Юдоль Плачевная

Ага иерихонский проводил нас обратно, от Мертвого моря до подошвы гор Иудейских, где сменил его пеший проводник. Утомленные зноем и долгим путем и полагая, что обитель Св. Саввы находится гораздо ближе, мы весьма обрадовались, когда увидели башни на высотах; но это был монастырь дервишей во имя пророка Моисея. Хотя в Священном Писании гора Навав, по ту сторону Иордана, означена местом его смерти, однако же магометане предполагают здесь могилу пророка и стекаются к ней с большим усердием. Вероятно, прежде здесь была христианская обитель, присвоенная ныне арабами. Поблизости ее находятся гробы двух шейхов со свежим студенцом для проходящих.

После многих неприступных ущелий, через которые пролегала стезя, извивавшаяся вокруг голых вершин, открылась нам на темени гор довольно пространная площадь, обильная травами и помеченная малыми кладбищами, постоянной памятью кочующих улусов. На соседних высотах начали показываться длинные копья бедуинов; наконец целая толпа вооруженных выбежала нам навстречу из тесной долины. Оружия наши были уже в готовности, но сами бедуины, увидя большое число всадников, думали только о собственной защите, ибо полагали что мусселим иерусалимский пришел по обычаю с своим отрядом отбивать у них стада. Громкими воплями скликали они рассеянных верблюдов и гнали их к шатрам своим, разбитым из черных овечьих шкур поперек узкой долины, наподобие таборов цыганских: жены и дети их, напуганные появлением нашим, подняли страшный вой.

Четыре колена сих арабов, известные под именем служителей св. Саввы, или Map Сабы, кочуют в его окрестности. Они были некогда христианами и, приписанные в шестом веке к монастырю императором Иустинианом, через одно столетие обратились в магометан. Ныне содержат лавру в беспрестанной осаде и давно бы уже разорили, если бы сами не находили своих выгод в ее одиноком положении посреди пустыни. Малочисленным и безоружным путникам опасно встречаться с ними в горах.

Наконец, самой непроходимой тропой спустились мы, пешие, с камня на камень, во глубину дикого ущелья. Ничего не видал я ужаснее сей пропасти, по дну которой стремился некогда бурный Кедрон. Казалось, природа, дрогнувшая от страшного землетрясения, разрыла ему русло в своих недрах, чтобы пропустить дикий поток в Мертвое море, и растерзанными скалами образовала над ним столь мрачную долину - Юдоль Плача, где в последний день еще раз расступится ее лоно, чтобы извергнуть из себя кости мертвых! Но чем отчаяннее было для сердца гробовое зрелище сей бездны, тем пламеннее искали его чудные отшельники первых веков христианства. Ненавистники мира, они в этом земном аду искали спастися от преисподнего и, чуждые друг другу в соседних кельях, пробитых ими в нависших утесах, боролись духом с соблазнами мира и с ужасом своего уединения. Их горные приюты, как гнезда птиц, и поныне сквозят на высоте утесов, поражая путника памятью людей столь дивных, которые до такой степени могли попрать все земное, и странной загадкой остались для нас, чуждых пламени их века.

Савва Освященный, родом из Каппадокии, увлеченный жаждой уединения, с девяти лет оставил дом отеческий. Многие пустыни были свидетелями юношеских лет его, которые протекли под назиданием знаменитых отшельников, более и более воспламенявших его к одиночеству. В полной силе возраста, пылая всей страстью своего века к иночеству, он погрузился в самую глубину пустынь искать места более дикого, более неприязненного человекам, где утружденная стопа его могла бы пролагать вечно одинокие и незавидные стези, а душа насыщаться ужасом, преодолевавшим все мрачные впечатления других пустынь. За три часа от Иерусалима обрел он себе желанное уединение, в пропастях иссохшего Кедрона, и там, враждуя со зверями, изгнал львицу из пещеры, которую обратил в келью; там, чуждый миру, долгие годы боролся он с темными духами, воздвигавшими на святого собственные его страсти, и победителем вышел из боя.

Мало-помалу молва созвала к нему других отшельников, сперва подобно ему смиренных, но скоро растлившихся гордостью земною. Св. Савва бежал из возмущенного ими приюта и, долго скитавшись, опять возвратился; новые смуты принудили его к новому бегству. Но тщетно искал он в других местах приюта, более сладкого своей душе, тщетно в странствии своем основал семь новых обителей; ни к одной не прилегло его сердце; нет, оно только влекло его к своему Кедрону, свидетелю стольких побед его в страстные дни юности, где упокоил он кости посетившей его матери и где во всенощных бдениях виделась ему будущая слава сего места в образе огненного столба, восстающего к небу. Возвратясь наконец в свои любимые ущелья, он умел умирить жизнь братий и дал им в настоятели друга своего Феодосия, славного в сей пустыне, как начальника монашеского общежития, который основал неподалеку новую знаменитую лавру, ныне разрушенную.

Между ее развалинами должно искать гробовой плиты св. Евдокии, княжны полоцкой, которая, оставив созданный ей на родине монастырь, в сопровождении двух братьев посетила Святые места и, согласно пламенному желанию сердца, скончала дни свои близ Гроба Господня и погребена была в пустынной обители Феодосия. Мощи ее впоследствии перенесены в Россию и покоятся в киевских пещерах.

По примеру наставника своего, великого Евфимия, Савва не хотел иметь близ себя братии и одиноко спасался в своем вертепе, соорудив подле него малую церковь, на месте огненного явления. Через несколько лет Иерусалим увидел его на соборе в сопровождении нескольких тысяч монахов; так процвела внезапно пустыня, наполнившаяся кельями отшельников. Посланный при воцарении Иустиниана по делам церковным в Царьград Савва был принят с великой почестью и отпущен с богатыми дарами для построения великой лавры, которую, однако же, ему не суждено было видеть. Последний час обрел его в пещере.

Звон невидимого колокола напомнил нам, что есть еще наследники св. Саввы в сих пропастях и неизъяснимой отрадой наполнил мое сердце сей благовест, утешительный в столь дикой пустыне. При повороте ущелий внезапно предстал нам трехбашенный монастырь, обнесенный высокими стенами и террасами, возвышающийся от потока почти до вершины горной. Стоявший на страже монах подал весть звуком колокола с башни, и братия поспешила принять нас в главные врата, и в потайное окно над Кедроном, через которое ежедневно выходят черпать из малого ключа, текущего под самым алтарем. Быстро затворились за нами врата по опасению арабов.

Наступила лунная ночь: в тихом ее свете яснела часть ущелий; другая лежала во мраке и еще более ужасов толпилось над диким руслом Кедрона. Обитель Св. Саввы с своими куполами и башнями в ярком сиянии месяца возвышалась из глубины ущелий, как древний замок, воздвигнутый для отражения духов тьмы, и придавала невыразимую прелесть сей величественной и вместе грозной картине. Безмолвие и тишина, казалось, возвратили Юдоль Плача первобытному ее назначению - безжизненности. Казалось, люди через столько веков бросили наконец сей горький, неблагодарный приют, оставив зверям достояние, похищенное у них некогда страстью, удержанное привычкой. Одни только лисицы нарушали криком молчание ночи, подбегая к высоким террасам монастырским искать обычной пищи, и от времени до времени часовой колокол над куполом собора возвещал братии посреди тихого всенощного бдения, что вся она одним часом приблизилась к своей цели.

Лавра Св. Саввы

Но не всегда обитель сия была приютом мира, не всегда оглашалась одними гимнами и мольбами; и в ее ущелья проникала жестокая брань, и иссохший Кедрон на время тек кровью избиенных. Царь персов Хозрой, овладев Иерусалимом, простер свое оружие и до лавры; не защитили ее высокие стены и башни, воздвигнутые Иустинианом, и сорок два черепа, поныне хранящиеся в приделе Св. Николая, свидетельствуют о бедствиях монастыря. Император Ираклий восстановил обитель, которую потом совершенно разорили пустынные арабы, в 1104 году, во время халифата. Во время крестовых походов она оставалась в руках греков, но была ими оставлена в 1504 году по нестерпимым притеснениям арабов. Через несколько лет многие благочестивые сербы пожелали восстановить лавру и для защиты выстроили вне стен ее третью башню, с приделом Св. Симеона, носящую их имя: с ее вершины могли они отражать толпы бедуинов, бросавших камни с соседней горы, но и их предприятие не увенчалось успехом. Спустя 70 лет изгнали их неверные и сокрушили стены. С тех пор лавра оставалась в совершенном опустении более ста лет, до времен патриарха Досифея.

Плененный ее диким местоположением и столькими годами славы, он всеми средствами старался восстановить обитель сию и силой денег убедил четыре колена арабов Map-Сабы охранять лавру. Мудрый Досифей поднял вновь падшие стены, утвердил снаружи соборную церковь Благовещения и поновил малые пределы: Сорока Мучеников, Св. Николая, победоносца Георгия, Иоанна Златоуста и Предтечи, что ныне Дамаскина. Он также собрал две библиотеки, имеющие древние рукописи и харатейные списки, которые хранятся частью в соборе, частью в Иустиниановой башне, на коей висит колокол. Поблизости сей башни малая келья приникла к вершине стен: она всегда наполнена хлебами, которые бросают приходящим бедуинам. Есть глубокие колодцы внутри самого монастыря, и на одной из террас разведен, на насыпной земле, скудный цветник. Еще показывают высокую и единственную пальму, посаженную, по преданиям, руками святого Саввы, близ которой жены арабские приходят молиться о плодоносии своего брака, и ту пещеру, где он поселился, изгнав львицу. Там находился прежде предел верховных апостолов, ныне упраздненный.

Недалеко от пещеры, посреди каменной площадки, стоит малая часовня с куполом: в ней некогда хранились мощи святого, перенесенные в Венецию во время крестоносцев. Ныне там показывают один опустевший гроб его, осененный ликами пустынножителей, которым так пламенно он подражал, и великого Предтечи, житие коего служило для них первоначальным образцом. Братия, искавшая духовного спасения в дикой обители Освященного Саввы, избрала лучшим приютом своему праху соседство великой его могилы. И поныне погребают иноков под каменной площадкой часовни; но роковой камень, ведущий в мирное подземелье, открывается только в случае новой смерти.

Множество неправильно расположенных келий, частью выстроенных, частью иссеченных в утесе, доказывают прежнее население лавры. Ныне в ней только семнадцать монахов, из коих половина русских. Все они преклонных лет и редко ходят в Иерусалим, облекшись в схиму по данному обету за исцеление от тяжких болезней, часто же от чумы; так видел я там одного соотечественника, схимника Савву, дважды спасавшегося от заразы. Из всех обителей Палестины лавра Св. Саввы истинно самая святая: полуденное солнце, раскаляя скалы, жжет монастырь; нет ни прохладных ветров, ни освежающей росы в душную ночь на дне сих ущелий; летом Юдоль Плача сущий ад. Скудная, убогая пища доставляется братии из Вифлеема и Иерусалима, будучи иногда умножаема праздничным подаянием поклонников; но и сии слабые припасы часто останавливаются арабами Map-Сабы при малейшем неудовольствии на братию или за неуплату от патриархии Иерусалимской положенной им дани. Таким образом нередко прекращается в лавре самая литургия, по неимению вина, а несчастные иноки, несмотря на беспрестанно терпимый ими недостаток, обязаны бросать каждому из приходящих бедуинов по восьми малых хлебов, хотя бы собралась их целая толпа. Иначе сие жадное племя заставит голодом сдаться монастырь или забросает его камнями с гор, если не взберется на высокие стены. При каждом подвозе припасов или приходе поклонников несколько арабов, проникнув в монастырь, многие дни кормятся на его счет, берут поголовную дань с поклонников и, кроме того, ежегодно требуют даров и одежды своим шейхам. От их своевольного и наглого корыстолюбия обитель сия ныне в самом бедственном положении.

Осматривая монастырь, с удивлением нашли портрет Мазепы, писанный масляными красками, с гербом его и латинской подписью. Меня поразило изображение сего гетмана в диком ущельи Палестины, но я напрасно старался узнать, по какому случаю оно там находится. Мне говорили, что Мазепа, обремененный проклятьем церкви, ходил в Царьград и Иерусалим просить разрешения от четырех патриархов, а в лавру Св. Саввы прислал портрет свой с богатыми дарами, прося отшельников молить за спасение души его. Но Мазепа не ходил так далеко; быть может, во время своей славы, ревностный к благолепию храмов, отправил он богатые вклады в лавру вместе с портретом из личных видов самолюбия. С неизъяснимым восторгом увидел я на стенах той же лавры печатные картины битв незабвенного 1812 года, утешающие русские сердца иноков даже и в тишине столь дикого уединения, и с умилением прочел вдохновенную молитву св. Димитрия Ростовского, повешенную на стене близ пальмы св. Саввы.

Между бесчисленными кельями Юдоли Плача, утратившими названия своих отшельников, известны только та, в которой долго обитал св. Савва с матерью, и три другие на противоположных друг другу утесах: Ксенофонта и детей его Аркадия и Иоанна. Оба сына, отплывшие вместе из Царьграда, были разнесены кораблекрушением по разным берегам Сирии; долго искал их безутешный отец, доколе случай нечаянно не возвратил их друг другу, уже облеченных в иноческий образ, и лавра через многие годы соединила в тихом своем пристанище разлученных житейской бурей. Но, посвятив себя Богу, они уже не сближались более в Юдоли Плача, и только на молитве, каждый стоя пред своей неприступной кельей, наслаждались издали взаимным лицезрением. Столь жестоко было отречение их от мира! часть мощей их и поныне хранится в лавре. В тех же ущельях знаменитый молчальник Иоанн посвятил себя глубокому безмолвию во избежание мирской суеты. Когда игумен лавры, пораженный святостью его жизни, хотел, чтобы его рукоположили священником, молчальник в ужасе бежал в Иерусалим и там с горькими слезами втайне покаялся патриарху, что он уже епископ и скрылся из родины своей Армении единственно для избежания архиерейства, которым обременил его народ. Тронутый смирением Иоанна, патриарх позволил ему по влечению сердца довершить подвиг безмолвия в вертепе.

Но всех ближе была для сердца по тем сладостным песням, какие часто его потрясают во святыне храмов, келья знаменитого певца духовного, Иоанна Дамаскина, который здесь посвятил Богу высокие думы свои. В башне Иустиниана показывают тесный приют его и над ним малый придел во имя Предтечи, устроенный самим Дамаскиным, где находилась и его могила, ныне упраздненная. Библиотека лавры, хранящаяся над церковью, поясняет, для чего избрал он предпочтительно башню сию жилищем, ибо со всем смирением христианина изобиловал он и всей мудростью мира.

Дамаск, уже подвластный сарацинам, был местом его рождения, около половины седьмого века. Отец его, как старшина народа христианского, был уважаем князьями неверных. Ходатайством своим он спас однажды от гибели пленного старца, который сокрушался на торжище, что никого не оставляет по себе духовным наследником. Признательный за избавление старец излил все свои глубокие знания в пламенную душу юного Иоанна и, усовершенствовав его в учении того века, пробудил в нем трогательный дар красноречия.

Много подвизался он, как вития церковный, за православие, один на Востоке защищая святые иконы, и много претерпел гонений в Дамаске от тамошнего эмира происками императора иконоборца Льва Изаврского. Когда же с течением лет более стал он чувствовать суету житейского, лавра Св. Саввы избрана была им для тихого приюта; но никто из иноков, пораженных христианской славой сего мужа, не дерзал взять его к себе на послушание. Один только старец, в покорность игумену, решился на сей трудный подвиг, и, зная страсть Иоанна к витийству духовному, первым искусом возложил на него запрещение писать свои возвышенные песни: смиренно повиновался ему именитый послушник. Желая еще более его уничижить, старец послал Иоанна продавать за высокую цену ничтожные кошницы в родственный ему Дамаск, и без малейшего прекословия пошел он скитаться по торжищам города, где каждый видевший его прежде во всем блеске мирского величия дивился страннику, который, однако, не прежде возвратился в лавру, как получив назначенную цену за кошницы.

Против одного лишь испытания не устояло чувствительное сердце Дамаскина. Некто из иноков, потеряв друга, с горькими слезами пришел просить его написать духовную песнь ему в утешение. Тщетно отговаривался Иоанн своим обетом; отчаянный инок не переставал молить его, доколе наконец проникнутый сам его горем, из сострадания написал он тот дивный канон, который и поныне читает над усопшими церковь: "Благословен еси, Господи, научи мя оправданием твоим", и сию трогательную песнь: "Воистину все суета и тление; житие же сон и тень, и о напрасном смущает себя земнородный: когда весь мир приобретем и тогда во гроб вселимся, где вместе убогие и цари".

Скоро достигла весть о том до старца: разгневанный, он хотел изгнать непослушного из лавры; тщетно просил весь монастырь помилования благочестивому Иоанну, который сам желал себе тяжкого начала. Неумолимый старец, проникнутый святостью иноческого обета, полагая, что суетное самолюбие могло подвигнуть Иоанна к написанию надгробной песни, дал ему на выбор: или бежать из лавры, или идти очистить весь ее смрад. Но сколь велико было его удивление, когда встретил знаменитого певца с лопатой в руках, смиренно исполняющего сию тяжкую эпитимию. Тронутый до слез старец нежно обнял Иоанна и в сердечной радости воскликнул: "Сын мой! твое послушание окончилось; ты совершил свой подвиг. Отныне возьми десятиструнный псалтырь Давида и вслед за царем пророком излей нам твои высокие думы в трогательных песнях, ибо ты освятил их еще на дне души твоей смирением".

С тех пор разрешенный инок исключительно посвятил небу свое вдохновение и в остальные годы жизни написал торжественные каноны восточной церкви. Тогда составил он октоих, или собрание ирмосов на восемь разных голосов, прибавив к принятым уже в христианстве песням творения собственные, и таким образом учредил непременный порядок в пении церковном, которое до его времени изменялось по местам. Много ему помогал друг его Косма, епископ Констанции, которого убедил он оставить архиерейство для иноческой жизни. Но творения Дамаскина особенно от других отличаются силою вдохновения. Его гимны поражают своим величием и чужды той игры слов и прозаических оборотов, которыми изобилуют византийские писатели. Он не искал в уме напряженных выражений; легко истекали они из пылкого его сердца. Уединение не могло погасить в нем прежних сладких чувств, и в тишине монастырской облегчил он разбитое сердце свое прощальной молитвой, где так утешительно сливаются вера и любовь. Те только, из чьих объятий ранняя смерть исторгла близких душе их, одни те могут чувствовать всю цену сей погребальной песни и плачем дать отголосок постигшему их горе Иоанну.

"Какая житейская сладость бывает непричастна печали? Какая слава стоит на земле постоянно? все сие слабее тени, все обманчивее сна! - один лишь миг, и всему наследует смерть; но ты человеколюбец, Христе! во свете лица Твоего и в наслаждении Твоей красоты, упокой избранного Тобою".

"Плачу и рыдаю, когда помышляю о смерти и вижу во гробах лежащую, по образу Божию созданную нашу красоту, безобразную, безславную, не имеющую вида. О чудо! какое таинство сбылося с нами? как предалися тлению, как сопряглися с смертию? - воистинну, по словам писания, велением Бога, подающего преставшемуся упокоение!".

"Приидите, братие, и благодаря Бога, дадим усопшему последнее целование; он оскудел от родства своего и течет ко гробу, не заботясь более о суетном и о многострастной плоти. Где ныне сродники и друзья? вот уже разлучаемся; помолимся же да упокоит его Господь".

"Какая разлука, о братие, какой плач, какое рыдание в настоящий час? приидите, целуйте недавно бывшего с нами. Он предается гробу, покрывается камнем, вселяется во мрак, погребается с мертвыми, разлучается со всеми сродниками и друзьями; помолимся же да упокоит его Господь".

"Ныне разрушается все лукавое житейское торжество суеты; душа исторглась из своей скинии; помрачилось брение, разбился сосуд, безгласен, безчувствен, мертв и недвижим. Вверяя его гробу, помолимся, да даст ему Господь успокоение вовеки".

"Что наша жизнь? - цвет и дым, роса утренняя. Приидите, внимательно посмотрим во гробы: где красота тела? где юность? где очи, где плотской образ? все как трава поблекло, исчезло: приидите со слезами припадем ко Христу".

"Великий плач и рыдание, великое стенание и болезнь при разлучении души! - тогда вся привременная жизнь для нее яд и погибель, тень непостоянная, сын заблуждения; безвременно мечтателен труд жития земного. Сего ради убежим далеко от греха мирского, да наследуем небесныя блага".

"Видя предлежащего мертвого, все да помыслим о последнем часе; как пар от земли отходит человек, и как цветок увял он, как трава поблек; пеленается саваном, покрывается землею; невидимым его оставляя, помолимся ко Христу, да даст ему во веки упокоение".

"Приидите, потомки Адама, увидим на земле лежащего подобного нам брата, отложившего все благолепие, разрушаемого во гробе гноением, червями, мраком объятого, землею покрываемого: невидимым его оставив ко Христу помолимся, да даст ему во веки упокоение".

"Когда страшные ангелы силою хотят исторгнуть душу из тела, забывает она всех сродников и знаемых, и помышляет только о предстании будущим судилищам и о разрешении от суеты многотрудной плоти. И мы, к Судие прибегая, помолимся все, да простит Господь содеянное человеком".

"Приидите, братие, увидим во гробе пепел и прах, из коих мы созданы, куда ныне стремимся, для чего сотворены: кто убог или богат, или кто владыка, кто свободен? - не все ли прах? красота лица истребилась и цвет юности поблек смертью. Воистину суета и тление все житейское".

"Видя меня, лежащего безгласным и бездыханным, восплачьте обо мне все, братие, и сродники, и знаемые. Вчерашний день беседовал я с вами и внезапно настиг меня страшный час смерти; но приидите все любящие меня и целуйте последним целованием. Я уже более не поживу с вами или о чем-либо не собеседую; к Судие отхожу, где нет лицеприятия; там раб и владыка вместе предстоят, царь и воин, убогий и богатый, в равном достоинстве; каждый от своих дел прославится или постыдится. Но прошу и умоляю всех, непрестанно о мне молитеся ко Христу Богу, да не буду низведен по грехам моим в место мучений, но да вселюся в жизненный свет".

Иосафатова долина

В полдень оставили мы лавру Св. Саввы и, следуя вдоль частых изгибов Кедронской долины, в которой нашли еще другое кочующее колено бедуинов Мар-Сабы, достигли через три часа Иерусалима. Там приятно был я встречен почтенным соотечественником, князем А. В. Мустафиным, который прибыл во время моего отсутствия с несколькими поклонниками из России и привез мне вести о далекой родине.

Латины уже совершали возвышенные церемонии Великого пятка, когда я возвратился с Иордана, ибо в тот год неделей раньше праздновали они Пасху; но я не был свидетелем их обрядов единственно для того, чтобы двойным повторением священных воспоминаний не нарушить глубокого их впечатления. От времени до времени Пасха латинская совпадает с нашей, и тогда общее торжество христиан красноречивее сердцу хотя стечение стольких различных богослужений производит беспорядок, которого франки стараются избежать.

Наступила Лазарева суббота, но я не мог в день сей, по обычаю христиан иерусалимских, слушать литургию на Элеоне, близ места Вознесения, и оттоле идти поклониться упраздненному гробу Лазаря. Мне воспрепятствовал мятеж арабский, ибо все селение Вифании восстало на мусселима за казнь одного из тамошних жителей в Иерусалиме. Градоначальник повесил его за кражу, заключив несколько других в темницу, чтобы заставить селение выплатить законную подать паше Дамасскому. Подобные возмущения очень часты, ибо мусселим, не имея других средств собрать подати по малочисленности своей стражи, ловит на торжищах жителей непокорного селения, и тогда уже никто не отваживается выходить из стен города. Племя узников старается с своей стороны захватить кого-либо из иерусалимлян, чтобы потом поменяться пленными; но зная, что мусселим не вступится горячо ни за кого из своих всадников, арабы более ловят поклонников или монахов и угрозами казни заставляют единоверный с ними монастырь внести за выкуп всю требуемую от них дань, которую не стыдится принять градоначальник.

Многие поклонники заключились на ночь в храм Воскресения, чтобы там отслушать вербную утреню и быть свидетелями шумного плетения ваий из финиковых ветвей. Пальмы сии, с которыми одни только поклонники по возвращении на родину имеют право стоять на утрени Вербной, в знак своего странствия, дали им с давних времен красноречивое название пальмников, или паломников. Но главное торжество совершается только после поздней литургии, и тогда архиерей и все духовенство трижды обходят с пальмами и хоругвями часовню Святого Гроба и однажды великий собор, громко воспевая: "Днесь благодать Святаго Духа нас собра и все, взявши крест твой, глаголем: Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне!" Вслед за ними и другие вероисповедания совершают свои крестные ходы.

Только вечером мог я идти, с вербою в руках, по той дороге, где некогда в сей торжественный день раздавались клики: "Осанна, осанна сыну Давида!", но не далее купели Силоамской, которая находится у подошвы Сиона, под юго-восточным углом стен Иерусалима, ибо опасно было по смутам арабским отдаляться от крепости.

Несколькими ступенями спускаются под мрачный свод сей купели, принадлежавшей некогда храму Соломона и знаменитой исцелением слепорожденного. В объеме древних стен ее струятся чистые и прозрачные воды Силоама, драгоценные для Святого Града и по странной игре природы убывающие и возрастающие по два раза в день. Над ними сооружена была большая церковь, но теперь сохранились одни лишь своды купели, быть может еще иудейские. Стоящему внутри оной живописно открывается сквозь пространную арку противолежащее селение Силоам на скате горы Соблазна, одной из трех вершин Элеона, так называемой по преступным жертвам Соломона, которыми она дымилась в виду самого храма.

Долина Иосафатова продолжается собственно от Гефсимании до Силоама: она есть только начало русла Кедронского, проникающего до Мертвого моря мимо лавры Саввы Освященного под общим именем Юдоли Плача. Вся она, по ожиданиям евреев, будет общим поприщем воскресения мертвых в последний день; но около гроба Иосафата более теснятся могилы иудеев, чтобы они могли восстать по соседству благочестивого царя своего. Трогательно видеть сих прежних властителей земли обетованной, стекающихся странниками, в преклонных летах, с концов вселенной в чуждое ныне для них отечество, чтобы дорогой ценой купить там от иноплеменных тесный уголок для успокоения костей своих и часто, чтобы доживать в жестоком угнетении еще многие годы для малой горсти родного неблагодарного праха, без коего нет заветного мира для их плоти. Сами магометане, придерживаясь в преданиях веры то христиан, то евреев, избрали себе место сие любимым кладбищем, и на высоте Мории, около стен города, обносящих с востока остатки Соломонова храма, рассеяны бесчисленные чалмы их могил. На дне долины, близ иссохшего русла, стоят еще четыре великие гробницы, едва ли не единственный остаток памятников иудейских времени Маккавеев, когда столбы и украшения греческие соединились в их зданиях с мрачным египетским зодчеством. Первая и всех красивейшая слывет гробницей Авессалома. Она квадратная, с шестнадцатью полуиссеченными из стен столбами дорического ордена. Купол в виде обширной воронки лежит на массивном основании и, как говорят, отчасти подал собой образец новому куполу над часовней Гроба Господня, когда прежний истреблен был пожаром. Стены гробницы насквозь пробиты во многих местах, и вся она наполнена камнями, которые в нее бросают арабы и христиане в знак мщения и ненависти к неблагодарному сыну Давида. Обычай странный, но резко означающий две народные черты Востока: святость уз семейных, вкореняемых патриархальной жизнью шатров, и непримиримость вражды, переходящей в той же силе из рода в род.

Позади сего памятника виден в скале малый фронтон с изваянным венком и гроздьями в треугольнике: это могила Иосафата, давшего имя долине, но вход ее засыпан землей.

Другая гробница, почти совершенно подобная Авессаломовой, иссечена поблизости оной из камня, с равным числом столбов, но с остроконечной крышей и без двери, как будто бы все здание было одною цельной скалой. Греки называют оную гробом пророка Исаии, в чем могли бы удостоверять родство его с царями и позднее раскаяние Манассии; но латины утверждают, что памятник сей воздвигнут в честь первосвященника Захарии, убитого между алтарем и жертвенником нечестивым царем Иоасом. Кто разгадает сию тайну смерти в стране, исполненной убийствами святых?

Со стороны гроба Захарии пробит в камне тесный вход в обширную погребальную пещеру которая находится между ним и Авессаломовой могилой. Вертеп сей широким отверстием обращен в долину; два короткие столба поддерживают грубо изваянный фронтон его, издали придавая много красы не только пещере, но и самой долине. Внутри же четыре погребальные покоя, со многими ложами, иссечены в камне. Неизвестно, чьи кости они хранили, но, вероятно, какой-либо знаменитый прах покоился близ Иосафата и Авессалома. В недрах сей пещеры укрылся, по преданиям, отчаянный апостол Иаков, когда увидел на кресте все свои рушившиеся надежды; он дал обет не вкушать пищи и не видать света дневного, доколе не сбудется обещанное Спасителем воскресение, и здесь явился верующему восставший утешитель.

Подле гробниц и у самого моста, переброшенного через Кедрон, по коему ехал в торжестве Христос в день ваий, указывают то место, где исцелил он слепого, послав умыться его в соседнюю купель Силоамскую. Как и некоторые другие места, на коих совершились чудесные деяния Спасителя, оно означено стопой, грубо иссеченной в камне первыми христианами только для памяти и приметы; но греки почитают след сей за отпечаток стопы Христовой.

Солнце уже заходило на другую сторону Святого Града, когда я спустился в глубокую долину Иосафата. Последние лучи дня румянили Элеонские вершины, но уже подернулось темнотой русло Кедрона. Над ним широко лежала вечерняя тень высот Мории и восточной стены Иерусалима, принадлежавшей храму; казалось, призрак древнего святилища осенял еще гробы царей и пророков и целого народа, спящего в долине под его мрачным щитом до трубного гласа. Погруженный в думу, посреди сего необъятного кладбища, чающего возбуждения, я вспомнил дивное видение пророка Иезекииля, когда на водах ховарских, во дни пленения, предстало ему в лицах последнее восстание мертвых.

"На мне была рука Господня и духом Господним извела и поставила меня среди поля, полного костей человеческих, и обвела окрест них и много их было на лице поля, и сухи все. Дух рек ко мне: Сын человеч, оживут ли кости сии? и я воскликнул: Господи, ты знаешь! и снова голос: Сын человеч, прорцы на кости сии и скажи им: кости сухия, услышьте слово Господне. Се глаголет Адонаи Господь костям сим: дух жизни вдохну Я в вас и дам вам жилы, и возведу на вас плоть, и простру по вас кожу, и дам вам дух мой, и узнаете, что Я Господь. И я прорек, как заповедал мне Господь, и вместе с глаголом моим был глас и землетрясение; совокуплялись кости, кость к кости, каждая к своему составу. Смотрел я, и явились на них жилы, и плоть росла, и простиралась сверху кожа, но в них не было духа. Ко мне был голос: прорцы о духе, прореки, сын человеч, и скажи духу: так глаголет Адонаи Господь: от четырех ветров прииди, дух, и дохни на мервых сих, да оживут! И прорек я, как повелел мне Господь, и взошел в них дух жизни, и ожили все, и стали на ногах своих - собор миогий, великий!".

Священным порывом истекли сии восторги из вдохновенной груди всех богатейшего видениями пророка; в толпе их скитался он по халдейской земле изгнания, как бы в громовой туче, из которой прорывались его молниеносные глаголы в отраду плененным. Пораженный мыслью о грядущем событии сего видения, блуждал я по сумраку безжизненной ныне Юдоли Плача, обреченной поприщу последнего суда, и грустно воображал, как воспрянут в ней и в целом мире, сей общей юдоли плача, осудившие и отвергшие Христа, с поздним ужасом о своей слепоте!.. Но дотоле все еще дышало настоящей смертью на дне Иосафатовой долины; самый Кедрон, лишенный вод своих, причелся к мертвым. Ничего уже не оставалось для исполнения судеб ее: дни и годы сыпались в нее, как в бездну: она втеснилась в сердце гор Иудейских, как бы чуждая миру расселина, чуждая до последнего его часа; ибо из стольких будущих для мира дней один лишь ей остался - судный день!

Храм Воскресения

Наступила Страстная неделя; желая говеть в святые дни сии, я заключился с понедельника в самый Храм Воскресения, которого ключи, к стыду христиан, находились в руках неверных. Несколько семейств искони откупили себе право владеть оными и получали по шести левов платы за каждое открытие Святых врат. Медленно собирались они со всех концов Иерусалима с различными принадлежностями замыкания: лестницей, веревкой, воском и печатью, которые были разделены между ними, и, угощаемые кофеем во время литургии, они сидели с трубками в преддверии. С сжатым сердцем услышал я за собой звук замка; оно было возмущено не страхом заключения, совершенно добровольного, но горькой мыслью о той ненавистной руке, которая владела ключом.

Когда услышишь на Западе громкое имя Храма Воскресения и Гроба Господня, когда вспомнишь число протекших над ними столетий и славу основателей Константина и Елены, - воображение представит вам величественное снаружи здание, великолепный притвор, куполы и колоннады; когда же ревностный поклонник, через дальние моря достигнув Иерусалима, приходит помолиться в святилище Гроба, как странно разочаровывает его взоры нелепая громада зданий, пристроенных ко Храму и обезобразивших наружность его до такой степени, что только со стороны входа можно отличить оный от прочей груды строений.

Издали представляются плоские, неровные террасы с двумя над ними куполами, вблизи же, пред Святыми вратами, тесная площадка с основаниями разбитых столбов. Левую ее сторону образует обрушившаяся землетрясением колокольня, по правую - безобразная стена монастыря Авраама пристроена к южной части храма. Малая церковь Св. Елены, служившая некогда наружным всходом на Голгофу, заграждает часть самого Храма, который двумя вратами отворялся на площадку. Но правые из них закладены, левые же заперты корыстолюбием арабов; по сторонам их стоят несколько коринфских столбов, и прекрасный мраморный барельеф над ними изображает торжественный вход в Иерусалим Спасителя, его проповедь и погребение. Изваянные арабески и лепной карниз свидетельствуют о прежнем величии Храма: но на Святых вратах висели тяжелый замок и позорная печать.

Таков наружный вид сего Храма, искаженный варварством народов и многими столетиями ига, которые, однако же, менее коснулись внутренней красоты его. За прагом Святых врат начинается новый мир, совершенно чуждый враждебному хаосу властей тьмы, губящих все благодатное, могущее проистекать из сей спасительной святыни. Целый мир духовный укрыт для христианина внутри могучих стен, сохранивших от буйства времен и языков самые страшные таинства нашего искупления.

Трудно изобразить речами внутреннее расположение Храма, столь огромного, в строении коего соображались более с священной местностью, нежели с правилами зодчества. Впоследствии раздел его между столькими вероисповеданиями и магометанское иго, обратившее в келии его приделы, еще более сделали чуждыми друг другу разнородные части святого здания. Два главные отделения составляют величественный Храм сей: собор Воскресения, к востоку окруженный галереей, и к западу - самый Гроб Господень, в обширной ротонде. Голгофа в пространном преддверии Храма, к югу от собора, и к северу от него другой притвор, хотя несколько меньший, образуют два крыла сего здания, которое имеет более 30 сажень в длину и 20 в ширину. Подземная церковь Обретения креста, примыкающая к восточной оконечности великого Храма, и безобразно к нему пристроенный с севера монастырь франков, умножая объем всего здания, дают ему совершенно неправильный вид.

Каждый шаг во глубину мрачного святилища есть как бы шаг в вечность, ибо на каждом встречается какое-либо великое воспоминание, тесно связанное с бытием нашим, но не с мгновенным, житейским бытием. Нет, падение всего человечества, его искупление и грядущая жизнь - вот три необъятные бездны, в пространстве коих носится смятенная мысль, падая и восставая под бременем высоких впечатлений, сообразно с дивной местностью Храма.

Первый предмет, поражающий взоры при самом входе, есть камень миропомазания, на котором благообразный Иосиф чистой плащаницей обвил снятое со креста тело. Над ним всегда горят восемь лампад; по сторонам стоят двенадцать подсвечников, в равном числе принадлежащие грекам, латинам и армянам. Как бы оселок веры, испытующий первым впечатлением чувства вступающих в Храм, лежит в преддверии сей камень на падение и на восстание многим.

Позади его перегородка скрывает внутренность некогда сквозного собора; с правой стороны двухярусная Голгофа; влево открывается начало галереи, превращенной далее в келии. Во мраке ее приник к стене алтарь армян, и против него, недалеко от лестницы, ведущей на их хоры, означено решеткой место, где стояла Богоматерь, когда умащали тело. Сквозь сию темную галерею проходят в средину круглой колоннады, ограждающей часовню Гроба.

До последнего пожара шестнадцать коринфских столбов разноцветного мрамора и над ними еще шестнадцать меньших образовали сию колоннаду, величественную и поныне, хотя тяжелые четверогранные пиластры стали на место легких столбов Елены. Недостаток подобного мрамора и невозможность провезти огромные столбы по изгибам тесных улиц (которых не было во дни Елены, ибо Голгофа находилась вне города) препятствовали грекам возобновить оные в прежней красоте. Два яруса узких арк соединяют меж собой пиластры, и на первом лежат хоры, принадлежащие с северной стороны латинам, с южной армянам; сии последние имеют на них две церкви. Поверх широкой архитравы еще малые арки, с окнами в углублениях, означают начало купола, который на пятнадцати от земли саженях оставляет большое отверстие над часовней Гроба.

Широкая галерея описывает около пространное полукружие и служила прежде западным притвором Храму. Из шестнадцати столбов ротонды только четыре стоят отдельно; остальные все приникли к глухой стене, за которой многочисленные келии греков наполняли галереи и стеснили колоннаду, мраморным венцом стоявшую вокруг Гроба. Там, где были прежде западные врата, малый придел сириян занял в галерее место одной кельи, и к нему примыкает под самым основанием наружной стены Храма пещера с двумя иссеченными в камне могилами, Никодима и Иосифа, который по праву положил свои кости близ уступленного им гроба. Келия коптов находится подле церкви сириян, и к западной оконечности часовни Гроба безобразно прислонен единственный придел их, где сии убогие сыны Египта воссылают мольбы свои в общем святилище.

Часовня Святого Гроба

Самая часовня Гроба, украшенная легким куполом, стоит в виде малой церкви внутри Храма. Во время последнего пожара, когда пылал его кедровый купол и все деревянные галереи, когда падали вокруг раскаленные столбы, пострадала и священная часовня, потрескались изваянные на ней лики апостолов, и через столько веков показалась вновь из-под роскошного мрамора первобытная скала гробницы. Ныне незаметно более следов разрушения; новый, желтый мрамор заменил древний; внутренность Гроба и его преддверие возникли в прежнем великолепии.

Четыре мраморные витые столба поддерживают со входа украшенную херувимами архитраву, и меж ними иссечены письмена псалмов; над дверьми, из цветного мрамора, изваяна картина Воскресения: Христос с хоругвью восстает из гроба посреди солнца и луны; влево бежит стража, с правой стороны ангел и мироносицы: еще выше есть две фигуры ангелов с венками. Две писанные иконы Воскресения, армян и латин, привешены так же к священному преддверию.

Часовня Гроба внутри разделена на две части, и каждая из них со сводом. Двенадцать малых пиластров приставлены к стенам первого придела, и меж ними изваяны ветви и херувимы. Посреди оного вделан в большую гранитную вазу кусок от камня, отваленного ангелом; ибо он был разбит на многие части усердием христиан. Над ним всегда горят 15 лампад, и ваза сия, покрываемая серебряной доской, служит престолом для греческой литургии, когда совершают проскомидию на самом Гробе. Казалось бы приличнее было избрать оный престолом, нежели жертвенником, но настоящее расположение удобнее для выходов обедни нашей, потому что единственные двери утеса служат царскими вратами, и стоящий около народ может слушать литургию. Придел пристроен в память ангела, чтобы служить преддверием самородному утесу, внутри коего иссечен был покой, заваленный в дверях камнем. Низкими дверями, пробитыми в скале, входят во вторую часть часовни - погребальный чертог Спасителя.

Греки, одни возобновившие после пожара целый Храм, желая облегчить вход гробницы облаченным архиереям и освежить в ней душный воздух, коснулись ее внутренности и нарушили святую древность времен Христовых, которой не смела изменить Елена. Они подняли выше низкие двери, расширили несколько объем покоя и обсекли глубже прежний свод утеса, оставив в нем прежнее малое для воздуха отверстие. Внутреннее пространство пещеры Святого Гроба составляет менее квадратной сажени; с правой стороны, во всю длину ее, лежит мраморная плита на каменном уступе, занимающем полшироты покоя. Иудеи не вверяли земле своих мертвых, нопользуясь утесистой природой страны, иссекали в скалах тесные покои и внутри их клали на плитах мертвые тела; под именем Гроба разумелась вся пещера, и тяжелый камень вдвигался в ее двери. И поныне о том свидетельствуют древние гробницы царей и пророков, по примеру коих погребен был последний из рода Давида, тернием венчанный на царство.

Елена положила мраморную плиту на тридневное ложе Христово, как антиминс для совершения литургии, дабы не касались священного одра Господня, и плита сия распилена была почти надвое христианами, когда арабы пожелали иметь столь богатый мрамор в своей мечети. Доселе престол сей принадлежал грекам и латинам, но между них втеснились ныне армяне, и тройная литургия служится ежедневно, одна после другой, на дивном камне. Из цветного мрамора изваян на стене воскресающий в лучах славы Искупитель с победною хоругвью; но он полузакрыт тремя живописными иконами. Над ним парят два ангела с венком, и еще выше изваяны три подобные же фигуры между легких арк. 36 лампад, из коих 13 греческих и столько же латинских, горят днем и ночью в куполе над Святым Гробом, но все они жестяные из опасения к хищности: богатые же приношения царей таятся в сокровищнице, и уже многих нет. Несколько разнородных подсвечников поставлены по краям гробовой плиты, и их расположение означает, какая часть оной принадлежит исключительно каждому народу: правая треть - грекам, средняя - армянам, левая - латинам, но во время служения не существует сего разделения. Свежие цветы рассыпаны по священному мрамору, беспрестанно омываемому розовой водой с благовониями.

Таков дивный Гроб, победная колесница Бога, с которой сокрушил он смерть и разбил вереи ада, и вместе - мирное ложе, на коем опочил от искупительного страдания во вторую из суббот своих, как некогда почил он в первую от дивных трудов творения. Но силы небесные, огласившие гимнами сию первую субботу вселенной и еще гремевшие в Вифлееме над колыбелью воплощенного, замолкли от ужаса в грозный день второго отдыха Творца их. Они оставили в достояние смертным отрекшегося от их горних хоров, и красноречивые слезы матери потекли надгробной песнью на Божественное тело, доколе в один торжественный миг стоны и плач, камень и стража, ночь и смерть - все исчезло в неприступном свете царя жизни, встающего в ужасе своей славы!

Воскрес и миновался блеск, и утихло землетрясение; обычная денница озарила в пустынном саду Иосифа одинокий утес, и внутри его Гроб, но упраздненный; окрест же него какие лица в священном восторге сменяют друг друга? Рано приходят к нему с миром и слезами три жены, но камень отвален, ангел на камне: "Что ищете живого с мертвыми?" - и в ужасе они бегут. Два апостола стремятся внутрь утеса, - там одна лишь плащаница, пелены воскресшего. При дверях рыдает горько Магдалина об усопшем, - два светозарные юноши перед ней, за безутешной сам вертоградарь нового Эдема, она у ног его: "Отдай мне тело!", но уста его произнесли: "Мария!" - и в одном отрадном звуке сколько тайн открыто, сколько заключено блаженства! Какое торжественное смятение царствует в сие столь радостное утро! Жены в плачевных одеждах, ангелы в ризах света; одни - изумленные восстанием человека, ангелы - смертью Бога! те в страхе и бегстве, другие в трепете и восторге; саван в опустевшем Гробе, в одежде вертоградаря Воскресший?.. Все дышит неизглаголанным чудом, которого еще не могут вместить земля и небо.

Собор

Место встречи Марии Магдалины с Господом было к северу, за несколько шагов от Гроба, в принадлежащей ныне латинам галереи, которая служит входом в их отдельную церковь; там также означены мраморными на полу кругами встреча Матери с воскресшим Сыном и место, где признала царица Елена животворящее древо Креста. По правую сторону их престола хранится кусок столба, к которому был привязан Спаситель во время позорного биения. Но церковь сия уже вне главного здания, равно как и прилежащие ей келии франков.

Прямо на восток против дверей часовни обширная арка, называемая царской, соединяет ротонду Святого Гроба с главным соборным Храмом Воскресения, принадлежащим грекам. Пространный помост его выстлан желтым мрамором, и на средине стоит каменная ваза, которую называют пупом и средоточием земли, основываясь на словах псалма: "Спасение соделал еси посреде земли". Шесть мощных столбов, из коих два в алтаре, слитые, каждый из многих пиластров коринфского ордена, стоят твердыми гранями по краям собора, и на четырех первых, соединенных арками, лежит стройный глубокий купол. Вдоль боковых стен, украшенных иконами, устроены места для иноков, как в некоторых из наших древних обителей; кафедра патриарха, и другая для его наместника, обе резной работы, стоят одна против другой. Два яруса икон без окладов, живописи русской, образуют иконостас, и впереди его восемь столбиков заменили величественные колонны Елены. Над ним устроена тесная, сквозная галерея, где повешены била, или железные доски вместо колоколов.

Полукруглый алтарь четырьмя ступенями выше помоста; престол его под обширным балдахином; во глубине стоит на десяти ступенях вызолоченный трон патриарший. Пять низких арк, до половины закладенных, образуют полукруг горнего места, украшенный некогда мраморными столбами. Три средние арки служат окнами в заднюю галерею собора; лестницы находятся в двух боковых, из коих левая ведет в малую ризницу, а правая на - Голгофу. От вершины сих арк рождается легкий полукупол алтаря, в который сверху проникает свет, когда самый собор тускло освещен боковыми окнами наружных стен Храма.

Хотя мрамор более всего пострадал в пожаре, хотя нет прежней роскоши в отделке частей, однако же стройность и обширность собора, имеющего в длину до 15 сажень, и смелые своды арк, и самая простота украшений - все придает особенное величие сему святилищу, созданному промежду двух величайших памятников искупления - Голгофы и Гроба! И если ныне, после стольких бедствий, еще величествен Храм сей, что же было во дни его славы, когда восмью вратами входили в сие дивное здание, в котором не было ни глухих стен, ни перегородок? Одни только высокие арки, или коринфские колонны великолепнейшего мрамора, служили легким и красивым разделением между разнородными частями Храма, позволяя восхищенным взорам свободно блуждать по всем его прозрачным хорам и галереям, - творение достойное Елены и Рима!

Но когда разделение вероисповеданий постепенно разделило и самое святилище между многими племенами и когда с тем вместе иго магометанское, заключив врата оного, принудило обратить многие галереи и приделы в келии, без всяких средств к прочной их отделке, - тогда доски и глина означили, во внутренности Храма, взаимные грани разных исповеданий и были виной последнего жестокого пожара, который в несколько часов истребил все благолепие святыни, обрушил куполы и хоры, и столбы, разбил и самый мрамор помоста. Как огненная печь, пылало внутри заключенное отовсюду здание. Бежали иноки, но не было спасения для утвари церковной, ибо гнилое дерево перегородок и кедрового купола, как смола, разливали пламень; вскоре от всего древнего Храма остались только голые стены, обгоревшие пиластры, и посреди сего печального пепелища - часть уцелевшей Голгофы и гробовой утес стояли, как два спасительные маяка, у подножия коих остыла сия огненная буря.

Греки и латины обвиняют в пожаре армян, ибо он начался в их приделе на хорах, и уличают их даже в злом умысле. Они рассказывают, что один из богатейших старейшин сего народа, сильный в Царьграде деньгами при великом визире, возбудил соотечественников на сие злодейство, дабы впоследствии исключительно овладеть возобновленным Храмом. Но армяне не успели в своем предприятии, если даже имели оное, ибо греки, по старшинству своего права, испросили себе от султана фирман на построение святилища в прежнем виде и с прежним его разделением между разноверными. К вечной славе своего благочестия исполнили они одни в течение года столь великий подвиг, своим собственным иждивением и без малейшей помощи со стороны других народов. Думаю, однако, что ненависть оклеветала армян и что одна только неосторожность была причиной пожара, ибо в сию ночь они праздновали своему просветителю Григорию. Если бы и был у них какой-либо умысел в пожаре, то, может быть, только тот, чтобы сим истреблением убогих приделов иметь право требовать фирмана для возобновления оных, ибо турецкое правительство ничего не позволяет переделывать в Храме; но и это невероятно.

Две узкие лестницы перед самым иконостасом ведут: одна - на его вершину, правая же - в келии греков. Невозможно описать всех неправильных покоев и переходов двух верхних ярусов Храма; южная и большая их часть принадлежит грекам; в северной находится трапеза и богатая ризница латин. Подле сих лестниц открываются два выхода в заднюю галерею собора, из коих левый вводит в северный притвор Храма, соответствующий положением своим противолежащей на юге Голгофе.

В углу сего притвора есть тесная подземная церковь во имя Богоматери, и пред ней низкими дверями иссечены два углубления в камне, как бы колоды для ног. Их называют узами Христа, вероятно, в память его темничных уз, ибо Евангелие не упоминает о сем последнем поругании перед самым распятием. Но чтобы нигде не отделить плача Матери от страданий ее божественного Сына, древние христиане посвятили подземную темницу слезам Марии.

От нее до Голгофы идет тесная галерея кругом соборного алтаря. В наружную ее стену, которая вместе и крайняя стена Храма, полукружием углубляются три малые алтаря: армянский - Разделения риз, прямо позади горнего места, и два греческих по сторонам: Тернового венца, где служит престолом самый камень, на коем в претории столь мучительно венчали Христа, и с северной стороны - придел Лонгина сотника, первого из ожесточенных зрителей распятия, который прозрел в минуту затмения солнца и среди ужаса землетрясения воскликнул: "Воистину сей есть Сын Божий!". Все три устроены не столько на тех местах, где происходили самые события, сколько для вечной и трогательной их памяти.

Три наружных выхода открывались некогда из сей галереи; но два заделаны ныне, и одна лишь лестница между алтарями Разделения риз и Тернового венца тридцатью ступенями сводит в третье обширное отделение Храма - подземную церковь Елены, которой светлый купол, выходя из-под земли, поддержан четырьмя египетскими столбами с лотосами вместо карниза. Два ее придела, во имя св. Елены и благоразумного разбойника (где иногда позволяется служить коптам и абиссинцам), принадлежат армянам. Оба открыты, как и все алтари разных исповеданий в Храме; даже греческие, исключая соборного, не имеют иконостаса по тесноте, и только на время архиерейского служения отделяются большой завесой.

В южной стене придела Св. Елены пробитое окно принимается за указание места, с которого смотрела царица, как отрывали в соседнем колодце три креста, и с той же стороны алтаря тринадцать ступеней ведут в другое малое подземелье, разделенное между латинами и греками. Престол сих последних стоит над самым местом обретения честного древа, у северо-восточной подошвы Голгофы, и здесь крайний угол Храма, имеющего внутри во всю длину свою 44 сажени. Возвратясь снова в заднюю галерею собора и следуя по ней между стеной алтаря и обсеченным утесом, достигаешь опять южного притвора, отколе восходят на священную вершину Голгофы.

Голгофа

Многих обманывает наименование "гора Голгофа", ибо в сущности она едва заслуживает название холма. Когда же при самом входе представляется взорам малая двухъярусная церковь, втеснившаяся в обширное преддверие Храма, невольно исторгается вопрос: "Где же гора?", потому что с детства мы так привыкли ее представлять в своем воображении. Но нижний ярус сей церкви не ископан, как подземелье, под Голгофой, и верхний не стоит на ее вершине; оба только пристроены к утесу, ибо Елена, желая вместить его в объем святилища, сняла сверху всю землю и отвесно обсекла его до самого места, где водружен был на нем Крест. Таким образом в нижнюю церковь проникла расселина треснувшей во время голгофских ужасов скалы; большая же часть Голгофы вне Храма; но она вся утаена от взоров приникшими к ней зданиями коптов и монастырем Авраама. Должно заметить, что нигде в Евангелии Голгофа не названа горой, а только лобным местом, и предание о горе есть гораздо позднейшее, быть может возникшее по случаю земляной насыпи, наваленной на Святые места и не существующей ныне.

С правой стороны нижнего придела во имя Предтечи находятся две приемные келии для поклонников греческих и вместе трапеза братии. Внутри же самой церкви стоит во мраке гробница Мельхиседека. Хотя нет никаких доказательств, чтобы здесь был погребен сей великий царь Салима и таинственный родом священник Бога Вышнего, однако же предание прилично поместило его могилу у подножия холма, на котором принес себя в жертву избранный Богом быть во веки первосвященником по чину Мельхиседекову. Череп грешника Адама, в ужасе исторгшийся из-под Креста, когда дрогнула Голгофа смертью второго невинного Адама; гроб царя Салимского, чей сан изобразил спасительное архиерейство Христа, и престол исподний Предтечи под самым местом заклания проповеданного им в пустыне Агнца - таковы три воспоминания, поражающие душу во мраке святилища, которые невольно повергают к подножию Креста сокрушенное оным наследие праотцов - грех.

Еще две другие гробницы стояли некогда в преддверии сей церкви, близкие сердцу очарованием человеческой славы: гробницы Готфрида и Балдуина, многие столетия покоившихся под освобожденной ими Голгофой, доколе вражда греков во время последнего пожара не нарушила их последнего приюта, извергнув, как недостойные, кости королей из Храма. Тщетно впоследствии латины домогались отыскать их останки; греки давали все тот же ответ, что в общем разрушении Храма они не имели времени думать о прахе двух франков. Но обрушенный свод Голгофы не мог бы сокрушить костей внутри каменных гробниц. Я видел в сокровищнице латинской меч Готфрида, тщательно скрываемый ими от хищничества арабов, простой, но могучий, с кедровой крестообразной рукоятью, заржавевший сокрушитель стен Иерусалимских! видел и его огромные шпоры, знамение рыцарства, которым он достиг до своей терновой короны, ибо он не хотел венчаться златом там, где терновый венец был уделом Богочеловека. Я хотел поклониться богатырскому праху двух королей... мне показали только его прежнее место. Извергнуты кости, но сколь велика их слава, когда и у самого подножия Голгофы она еще может тревожить сердце!

Два восхода, из 17 ступень каждый, устроены для греков и латин на Голгофу. Они не существовали до пожара, и одна только узкая лестница приводила прежде из задней галереи собора к месту распятия, ибо наружное крыльцо придела Св. Елены давно уже заделано арабами. С северной стороны Голгофы две малые двери ведут в верхние келии греков; помост ее выстлан желтым мрамором; есть кое-где на стенах и низких сводах остатки мозаиков; двойная арта разделяет на два придела святилище: в правом стоит алтарь латин, и перед ним мраморный на полу четвероугольник означает место, где простерли Спасителя на крест, где вонзали в него нечестивые гвозди. В левом приделе воздвигнут греческий престол Искупления на обсеченном уступе первобытной скалы. Его осеняет большое распятие, и за ним множество лампад, возжигаемых всеми народами на поприще их спасения. Под сим престолом круглое в камне отверстие, обложенное позлащенной бронзой, знаменует страшное место, где вознесен был за нас на кресте Сын Божий, и подле видна трещина ужаснувшейся Голгофы!

Чье надменное чело не коснется скалы под сенью сего престола? Чьи суетные уста не прильнут к сей вечно памятной бронзе? И чьи слезы сладко и горько не потекут в отверстие камня, к самому корню Креста, чтобы освежить и возвратить в собственном сердце его напечатленный образ? Покаянные мысли о грехе, мольбы о спасении, вздохи и порывы к испустившему последний вздох свой на кресте, весь ужас дрогнувшей Голгофы и померкшего солнца, и вся радость разбойника, первого наследника рая, - такова буря духовная, потрясающая на Голгофе бренное естество человека!

И что все сии чувства в сравнении тех, которые некогда обуревали сердца на сем алтаре вселенной, в час приношения предопределенной жертвы? Два девственных лица, одни могущие по чистоте своей изображать все племя смертных близ искупительного Креста, стоят по сторонам его, и где, если не здесь, в сие мгновение трогательнее Мать сия, даже до креста верная божественному Сыну, рождение коего воспели ей ангельские хоры и которого смерть она в ужасе видит посреди поруганий, не понимая еще в пронзенной душе своей всей глубины таинства, для коего избрана была орудием! Но и с вершины страдальческого дерева угасающие взоры Сына отрадно покоятся на двух предметах дольней своей любви. Они облегчают ему тяжкую жертву сладостным чувством, что в их лице весь мир ее достоин, и им во взаимное утешение отдает он последние, нежные чувства человеческой своей природы, соединяя их узами духовного родства. Скорбящий духом о грехе вселенной, взывающий в смертной борьбе к оставившему его Отцу, Он находит еще довольно силы и любви в сокрушенном сердце, чтобы взглядом и речью подкрепить отчаянных у подножия своего Креста, и сострадание есть его последнее чувство перед торжественным глаголом: "Совершишася!", разбившим столько гробовых оков.

Летопись Храма

Утес Гроба по ненависти евреев, видевших в нем сокрушительный упрек своему завету и собственное отвержение от Иеговы, был засыпан землей. Но недовольные тем язычники, чтобы отвлечь первых христиан от поклонения Святых мест, воздвигли идол Венеры на Голгофе, Юпитера над скалою Гроба, Адониса в Вифлееме и в буйстве ума сохранили призраками своих богов память истинного Бога, ибо не могли погибнуть от лица мира соблазн и спасение его Креста.

Наконец в 326 году, когда так благолепно расцвела вера Христова обращением Константина и когда уже первый собор Никейский, разрушая Ариеву ересь вечным символом утвердил неколебимые основы православия, священная ревность воспылала в груди восьмидесятилетней императрицы Елены - плыть в Палестину, чтобы обрести животворящее древо Креста и чрез 180 лет сокрушить идолов, со времен Адриана верно хранивших поприще страдания.

Самые престарелые из евреев были призваны в Иерусалим для показания места, где утаили предки их Крест, и один из них, подвигнутый угрозами, сознался, что слышал младенцем от деда своего, куда был брошен с Голгофы Крест. Опасаясь, однако же, сокрушить собственную веру явлением Креста, долго был он непреклонен к мольбам Елены, доколе наконец шестидневный голод на дне безводного колодца не исторгнул из уст его признания. Тогда привел он царицу к северо-восточной стороне скалы и там обещал желанное обретение. С теплыми молитвами приступила Елена к благочестивому подвигу и достигла вожделенной цели. Но из трех найденных ею крестов, который был животворящий? Недолго сомнение тревожило царицу; по совету епископа иерусалимского Макария она принесла все три к смертному одру именитой жены Святого Града, и прикосновением одного из них исцелилась больная. Пораженный сим чудом еврей обратился сам к христианству и был впоследствии святителем Иерусалима под именем Кириака.

Тогда, обрушив идолов, Елена велела отрыть заваленный землею утес Гроба, и внутри его обрела, по преданиям, терновый венец и гвозди, которые принесла в дар сыну вместе с частью честного древа, оставив другую Иерусалиму в серебряном крестообразном окладе. Сей драгоценный остаток хранился в сокровищнице Храма и только в Великий пяток выносим был на Голгофу для поклонения. Я предполагаю, что от того произошел в Страстную пятницу обряд выноса креста у латин и плащаницы у греков; ибо большая часть торжественных ходов нашей и латинской церкви перешли из иерусалимского Храма, где дала им начало священная местность, невольно возбуждавшая хотя слабое подражение самых событий.

Благочестивая Елена, чрез три столетия возвратив поклонению христиан священное поприще искупления, основала над ним великолепный Храм, который доныне сохранился, хотя несколько раз опустошаем был огнем и мечом. Предполагают, что храм Воскресения на горе Масличной и Рождества в Вифлееме были также заложены царицею в краткое время ее пребывания в Иерусалиме, и богатые доходы Сирии и Египта все обратилась на сооружение сих святилищ. Вскоре по ее примеру, быть может, и по ее велению воздвиглись до тридцати храмов на местах, ознаменованных чудесами Спасителя, но предание приписывает все их нынешние развалины строению одной лишь Елены; имя великое дополняет немое величие обломков. Иерусалим и его окрестности, Самария и Галилея наполнились священными памятниками. Так обращены были частью в церкви, частью в обители дом Тайной вечери на Сионе и могильная пещера Богоматери в Гефсимании, купель Силоамская и воскресный гроб Лазаря, дворы Анны и Каиафы, дома Иоакима и Анны и Симона фарисея в Иерусалиме. Долина, где пели ангелы с пастырями в Вифлееме, Кана Галилейская, жилище Св. Девы в Назарете и Захарии в Горней, темница Предтечи в Самарии, Фавор и берега озера Тивериады, где совершилось насыщение пяти тысяч и явление Воскресшего ученикам, Яффа, где Петр воскресил Тавифу, гора Искушения и место, где крестился Спаситель на Иордане, - все внезапно оживилось гимнами христиан. Самые воспоминания ветхозаветные не остались чуждыми их ревности. Могильная пещера Авраама в Хевроне, дубрава Мамврийская и место, где изречено было благословение от Мельхиседека, и поприще огненного восшествия пророка Илии, и столько других знаменитых мест земли обетованной облеклись достойною славою.

Но недолго царствовало христианство в Палестине. Царь персов Хозрой первый нарушил его свободу губительным нашествием в 615 году и, расхитив сокровища Храма вместе с древом Креста, увел в плен патриарха Захарию. Модест, игумен обители Феодосиевой, заведывал 14 лет опустевшею святынею, которую вновь украсил император Ираклий, заключив мир с сыном Хозроя, и торжественно возвратил на Голгофу животворящее древо в 628 году. Но скоро новая враждебная вера из глубины Аравии положила тяжкое иго на Иерусалим, и в 636 году кончилось развитие христианства на Востоке.

Самый Храм Воскресения спасся мудростью знаменитого патриарха Софрония от хищности арабов, желавших обратить его в мечеть. Около года защищался он в стенах Святого Града против многочисленных полчищ Омара и, уже не чувствуя себя более в силах бороться с роковым завоевателем, смиренно вышел к нему навстречу с духовенством и народом. Когда же Омар, посетивши Храм, был поражен его величием, благоразумный Софроний умел красноречиво убедить его не похищать святилища у христиан и, польстив ему великою памятью Соломона, указал место древнего Храма для новой мечети. Тронутый его речами халиф разостлал ковер вне ограды Святого Гроба, дабы не обратить оного своею молитвою в мечеть, и поныне высокий минарет знаменует место сие пред Святыми вратами.

Тогда, однако же, были разрушены многие из монастырей или обращены в мечети; большая же часть их опустела по беспрестанным гонениям, и одни только главнейшие святилища сохранились благочестию христиан. Впоследствии ключи от Храма Воскресения вместе с его хоругвью были посланы Карлу Великому с дозволения халифа Аарона-эль-Рашида от имени патриарха Фомы, который возобновил кедровый купол Храма после четырехлетнего его опустения во время междоусобия детей халифа, ибо с самого завоевания Омарова Иерусалим не переставал быть залогом и поприщем распрей Востока. В течение 220 лет кровопролитная вражда между двумя поколениями Абассидов и Оммиадов возмущала Сирию, и Ахмет Тулун, правитель Египта, воспользовался ею, чтобы отторгнуть от них Святой Град в 868 году. Примеру Тулуна, который, однако же, скоро уступил оный власти халифов Багдадских, подражал в 936 году Магомет-Икшид, князь племени турецкого, и тогда снова пострадал Храм при патриархе Христофиле.

Один из преемников его Иоанн был свидетелем подобного же разорения в 969 году, когда новая династия Фатимитов Египта овладела Палестиною. С тех пор и до крестоносцев Орток племени турецкого и мужественный род его, то союзный, то враждебный селджукским князьям Алепа, дважды исторгали Иерусалим из рук халифов Египетских, и дважды он подпадал обратно их власти. Но самое ужасное разорение претерпел Храм Воскресения в 1009 году по дикому фанатизму эль-Гакима, халифа Фатимитов, который, возмечтав себя богом, хотел сокрушить святилище Воплощенного и едва не истребил оное до основания. Одно только сильное ходатайство христианской матери халифа Марии и денежные пособия императора греческого Аргирофила могли восстановить святыню в том виде, в каком перешла она в руки крестоносцев в 1099 году.

Готфрид и пять Балдуинов, Фулк, Алмерик, Лузиньян, короли Иерусалимские, могли только в течение 88 лет удержать за собою Иерусалим, и тщетными остались столько крестовых походов и поздние покушения Рихарда, Фридриха I и Св. Людовика. Сирияне, как природные жители Палестины, искупили у Саладина ценою злата наследие рыцарей, сей дивный Гроб, за который пролито было столько крови, и в их руках он оставался до римского императора Фридриха II, который вследствие мирного договора с султаном Египта принял титул короля Иерусалимского, и последний венчал себя терновым венцом над Святым Гробом; одиннадцать только лет находился оный в руках его. Скоро, одно за другим, пали на берегах Сирии графство Триполийское и княжество Антиохийское, и в то же время крестоносцы, теснимые в своих последних оплотах, в Тире и Птолемаиде, победоносным оружием султанов египетских: Бибарса, Калауна и Халила - должны были еще услышать горькую весть о двукратном расхищении Храма - около 1242 года, диким племенем хоразмиев, нынешних хивинцев, бежавших из великой Татарии к югу от губительного оружия монголов.

Со дня совершенного изгнания латинов из Сирии в 1292 году и во все время владычества султанов мамелукских и после завоевания Иерусалима оттоманским владыкою Селимом в 1716 году все христианские исповедания Востока, одно за другим, искали исключительно овладеть святилищем Храма; трудно определить время каждого из сих постепенных и часто изменявшихся обладаний, зависевших большею частью от возраставшего благосостояния народов. Так, некогда сильные грузины оставили ныне только память о себе в Палестине строением нескольких монастырей и победами царя своего Леона, который получил в награду от императора греческого половину Голгофы; все их достояние перешло частью единоверным грекам. Так и марониты, присоединившиеся к римской церкви в крестовые походы, утратили ныне удел свой в Храме, доставшийся латинам.

Но греки предпочтительно владели самым Гробом и собором, основываясь на древних правах своих и по многочисленности своих иноков, рассеявшихся во время крестовых походов по пустынным обителям. Впоследствии они еще более усилились по охлаждению Запада к бытию Иерусалима и по возраставшему усердию Греции и России. Армяне во всем уступали тогда двум сильнейшим исповеданиям, которые долго оспаривали друг у друга владычество над Святыми местами. Последние годы порабощения греков были самыми цветущими их могущества в Иерусалиме. Свыкшиеся с своим игом, они достигли и в самом угнетении до того благоденствия, какое только позволяло им правление турецкое. Свойственная им набожность устремила собранные торговлею богатства в Иерусалим. Так могли они употребить без помощи других народов до 6000000 левов на возобновление Храма Воскресения, и в полгода воздвигли вновь святилище, в последний раз истребленное ужаснейшим пожаром в 1808 году, сентября 30, в среду, в три часа по полуночи, на праздник св. священномученика Григория великия Армении.

Россия сохраняет в пределах своих драгоценный слепок сего Храма, и новый Иерусалим, начатый при патриархе Никоне и оконченный императрицею Елисаветою, за 46 верст от Москвы, есть неоцененное сокровище для поклонников, которым приятно встречать в отечестве повторение священных предметов, виденных ими в Палестине. Те же, кои не посещали сами Иерусалима, могут составить себе в Воскресенске ясное понятие о великом Гробе, столь часто описанном. Но не должно искать совершенного сходства во всех частях между обоими зданиями, начиная с самой наружности, ибо зодчий не мог подражать нелепой массе строений, обезобразивших Храм Иерусалимский, и дал своему зданию величественный вид русских монастырей с многочисленными главами не существующими в подлиннике. Внутреннее же расположение собора, часовни гроба, Голгофы и подземных церквей подобны образцу даже и самым размером, исключая, однако, некоторых частей, которые пространнее в Новом Иерусалиме. Длина главного его здания превосходит четырьмя саженями длину подлинного Храма, а с подземными церквами даже шестью. Сверх того все перегородки, которые разбивают на столько отдельных частей Храм Иерусалимский, уничтожены в Воскресенском и дают другой вид его внутренности, почему надобно в первые минуты приучить взоры к сему частному изменению, чтобы найти сходство между ними, тем более что после пожара в Иерусалимском сделаны были некоторые перемены.

Но всего более затрудняет любопытных посетителей в Воскресенске и даже затмевает пред их глазами простой образец, которого они ищут сходно с описаниями, множество различных приделов, коими благочестие царей и вельмож наших наполнило обитель Нового Иерусалима. В память священных зданий, рассеянных не только по одному Иерусалиму, но и по всей Иудее и даже Галилее, хотели они соорудить отдельные алтари в одном храме и чрез то смешали первобытные, истинные принадлежности Иерусалимского святилища с другими, совершенно ему чуждыми. Так, под самою Голгофою находится самарянская темница Предтечи, отстоящая за два дня хода от Святого Града; так, Гефсимания, которая вне стен его, включена в Воскресенский собор, и сколько других подобных приделов, даже вовсе не существующих в Палестине, сооружены по частным обещаниям или в память усопших. Я уже не говорю о зимнем соборе Воскресенском, носящем имя Вифлеема, хотя он не имеет никакого сходства с образцом своим.

Вероисповедания

Пять различных вероисповеданий, представляющие в лице своих иноков бесчисленные христианские народы Востока и Запада, теснятся ныне вокруг общей им святыни Гроба, заключенные в одном Храме, Христа ради и своих единоверцев, дабы не лишить их участия молитвы на поприще искупления. Но между ними и неправославные заставляют забыть свои заблуждения верностью великой могиле и гонениями, которые вкупе приемлют. В душе рождается не враждебное к ним чувство, когда в один торжественный час разноглагольное пение подымается во мраке святилища и облака многоплеменного фимиама из всех частей храма стекаются к часовне Святого Гроба, как некогда божественное облако, осенявшее в пустыне скинию свидения.

Достойно замечания, что халдеи и копты, по исповеданию самые противоположные в главных догматах своего раскола, более других сохраняют согласие в Храме по нищете и убожеству. Первые последовали Несторию, отлученному от церкви в 381 году на третьем Вселенском соборе в Эфесе. Сей архиепископ Царьграда признал во Христе два лица; он называл Марию материю не Бога, но только человека, с которым соединилось нисшедшее Божество, действуя, впрочем, совершенно от него отдельно и только освящая и воскрешая его из мертвых, как будто бы земная оболочка Спасителя не собственно ему принадлежала. Св. Кирилл, архиепископ Александрийский, сильно восстал на Нестория, который впоследствии был заключен в монастырь по воле императора Феодосия младшего.

Но другая, совершенно противоположная ересь, возникла вскоре по заблуждению игумена царьградского Евтихия, одного из жарких противников Нестория. Опровергая его, он впал в другую крайность, и вместо того чтобы признавать вместе с православною церковью два естества в одном лице Спасителя: божеское и человеческое, он их смешал и слил, и плоть Христову не признавал односущественною с нашею, заставляя таким образом страдать самое Божество. Св. Лев, папа Римский, был твердым оплотом православия против Евтихия и покровителя его Диоскора, архиепископа Александрийского, осужденных на соборе Халкидонском. Но сей последний распространил по Египту ересь посредством бесчисленных иноков, скитавшихся по пустыне, и она сохранилась там поныне между коптами и абиссинцами.

Страх быть несторианами укоренил также ересь сию в Сирии, где последователи Евтихия сделались известными под именем иаковитов, от епископа Эдесского Иакова Бардаи, проповедовавшего в VI веке сие ложное учение. Когда же вместе с быстрыми успехами сарацинов созрела и вражда народов Востока к правительству Византийскому и наконец совершенно отторглись от Царьграда богатые области Сирии и Египта, тогда смело подняли главу свою враждебные ереси Нестория и Евтихия, и многочисленные последователи второго, пользуясь покровительством халифов, начали по примеру греческой церкви избирать себе патриархов в Антиохии и Александрии, которые были прозваны иаковитскими, равно как название мелькитов, или царственных, сохранилось святителям православным по их сношениям с императорами. Завоеватель Александрии Амру первый водворил в ней патриархом коптов Вениамина, способствовавшего ему к завоеванию столицы Египта в 640 году. Доныне не прерывался долгий ряд их, славный в летописях коптских и отчасти затмивший мелькитов, хотя впоследствии, когда достигнута была политическая цель мусульман, иаковиты Египта и особенно Сирии подверглись общему гонению.

С другой стороны, учение Нестория быстро разлилось в Месопотамии, более по обстоятельствам политическим; ибо давно уже Селевкия, столица сей пограничной области, почти независимой от империи, имела самостоятельных епископов, из коих один, заразившись ересью, водворил ее и во всей епархии. И здесь чувство народности действовало сильнее внутреннего убеждения. Когда же впоследствии восстало исполинское царство монголов, покровительство одного из владык татарских распространило исповедание несториян под духовною властью их патриарха, перенесшего престол свой из Селевкии в Багдад. Но с падением племени монгольского пало минутное величие несториан, и вместе с прочими исповеданиями возвратились они к убожеству христиан Востока. Тогда удалился и глава их в древний монастырь Эльконг, по соседству Моссула, отколе и поныне управляет племенем халдеев.

Самое дружелюбие, которое царствует между сими двумя исповеданиями, явно доказывает, что они давно уже забыли неприязненные друг другу догматы, бывшие причиною их отступления от православия. Сомнительно даже, чтобы и высшее их духовенство твердо стояло в своем мнении, ибо прения богословские, бывшие столь часто затруднительными и для знаменитейших витий византийских, несвойственны невежеству нынешних христиан Востока. Не разность в вере их разделяет, но разность племени, языка и нескольких обрядов, вкравшихся в их церкви от долговременного разрыва; однако же и в самом упадке сих вероисповеданий обряды греческие, особенно у коптов, составляют главное основание их литургии с некоторыми изменениями в молитвах. Сходство сие служит доказательством, что церковь Восточная искони соблюла предания апостолов и уставы первых святителей.

Третье и самое сильное ныне исповедание в Иерусалиме есть армянское. Оно покровительствует двум первым, уступая им для служения алтари свои, и даже соединяется с ними для совершения торжественных ходов. Церковь армянская начала отдаляться мало-помалу от греческой вскоре после Халкидонского собора, с 481 года, когда некоторые из императоров греческих стали сами опровергать священные каноны сего четвертого Вселенского собора. Три статьи, несколько косвенным и отдаленным образом касавшиеся догматов веры, возбуждали неудовольствие: творения епископов Феодора Мопсуетского и Феодорита Кирского и письма епископа Эдесского Иваса, которые подозревали в благоприятствовании несторианизму. Жаркие и продолжительные прения возникли по сему случаю во всем христианстве, и папа Римский Вигилий колебался долго в своих мнениях. Армяне же и впоследствии остались в своем расколе, хотя император Иустиниан для прекращения церковной распри созвал пятый Вселенский собор в Царьграде, на котором осудили сии три статьи Халкидонского и вместе мнения Оригена.

Но так как собор Халкидонский был первоначально созван против Евтихия, то отступление армян от его приговоров подало законную причину обвинять их в осужденной на оном ереси. Некоторые места в символе веры армянском подлинно клонятся к смешению двух естеств Спасителя. Но другие новейшие писатели их церкви стараются пояснять древние мнения, несколько приближаясь к понятиям православным. Однако же они неосторожно относят к Спасителю Трисвятую песнь против всех древних уставов церкви, которая искони посвятила песнь сию величанию Троицы, и нарушают первобытное, истинное ее значение, прибавляя к словам: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный" еще следующие: "распныйся или рождшийся за ны" сходно с празднеством дня. Духовенство армянское, особенно со времени возвеличения России, старается оправдать себя в упреках ереси пред лицом православия. Но и в армянской церкви чуждый язык, некоторые перемены в обрядах, праздниках и постах, бывшие следствием разделения, и самое название григориян, коим они гордятся, по имени первого их просветителя, резкою чертою отличают их от других исповеданий.

Не представители духовных мнений своего народа, но старшины нескольких племен Востока, искони друг другу неприязненных по кровавым битвам отцов или через коварные происки в Царьграде, столкнулись с давними предубеждениями в тесноте одного святилища, когда родовая вражда их предков не могла решиться и на полях битвы. Все они обременены тяжким игом магометан, исказивших нравственное их достоинство и потворствующих раздорам. Что же чудного в их взаимной ненависти? Мне скажут: все старшины сии суть лица духовные! - так, но они вместе и вожди своего народа, соединяя власть гражданскую с властью духовною. Не в оправдание сих горестных христианству распрей говорю я, но только для должного к ним снисхождения, чтобы не приписали одной вере того, что происходит наиболее от чувства народности, свойственного грубым племенам Востока наравне с просвещенным Западом. Чувство сие, судя по степени образования, отражается в Европе в подвигах гражданских под именем патриотизма; в Азии же, где вера составляет отечество скитающихся колен или гражданскую связь племен оседлых, народность их отражается яркими чертами в действиях фанатизма.

Страстная неделя

Тихо и отрадно для сердца, возвышенно для духа протекли первые четыре дня моего заключения в Храме. Многие часы дня проводил я близ самого Гроба, большая часть ночи проходила в молитвах; остальное время я сидел в келии. Мне отвели ее в третьем ярусе, над самою Голгофою; большое окно открывалось на площадку пред Святыми вратами. Лучшая по виду и обширности, келия сия служила обыкновенно сборищем для грустных затворников, и в нее приходили они подышать чистым воздухом, которого всегда лишены внутри церкви, особенно в летнее время, когда по недостатку поклонников целые месяцы ее не отворяют. Оттоле развлекаются они толпящимся на площади народом и живописным зрелищем Иерусалима и его Сионских окрестностей, широко развивающихся пред очами. Там, при захождении солнца, любил я наслаждаться вечернею картиною Святого Града, когда последние лучи дня озаряли его многобашенные стены и крепость Давида. Погружаясь в творения пророков, внимая светлым обещаниям Исаии или тяжкому плачу Иеремии, я нарочно прерывал чтение, чтобы бросить унылый взор на нынешний Иерусалим и горько убедиться в истине их дивных речений!

Вместе с солнцем, по краткой молитве на Голгофе, вся братия отходила ко сну, чтобы скоро опять восстать на бдение; ибо все службы бывают ночью, с давних времен, по страху арабов. В десять часов вечера греки начинают утреню в соборной церкви и оканчивают оную молебствием в часовне Гроба. Несколько позже подымаются латины и армяне, чтобы петь утреню в своих особенных приделах. Тогда следуют одна за другою обедни трех народов: прежде всех греки, за ними армяне, недавно купившие сие право, последние латины, негодуя на свое уничижение. Но во все дни Страстной недели на Голгофе совершалась литургия греческая, после которой все снова расходились отдыхать до рассвета, и уже не было другого служения днем, кроме вечерни.

Когда же наступало ее время, трогательная и вместе величественная картина оживляла на несколько мгновений пустынную часовню Гроба. Все исповедания, одно за другим, приходили постепенно ему поклоняться, наполняя скалу облаками фимиама. Греки, армяне и копты, в одеждах разных, на разных языках, посылали одного из среды своей совершать священный долг сей, чтобы сложить частную дань своего племени в сию сокровищницу вселенских молитв. Но всех благоговейнее было шествие латинов: не один священник, вся братия в белых одеждах попарно обходила Храм, совершая литии с коленопреклонением пред каждою святынею. В их собственной церкви начинался крестный ход; он останавливался пред Святым Гробом, подымался на Голгофу близ придела Разделения риз, спускался к Обретению креста и снова мимо Святого Гроба возвращался в келии франков.

Так протекали дни и ночи, но всех отраднее для сердца были часы вечера. Когда мрак и тишина мало-помалу начинали водворяться в обширном Храме, я входил в уединенную пещеру Гроба. Там, раскрыв божественного Иоанна, искал я олицетворить в моем воображении дивный рассказ его; долго смотрел я на мраморную плиту, где некогда смертным отдыхом покоился Богочеловек, смотрел, как бы ожидая вновь яркого явления ангелов, или раннего прихода мироносиц к низким дверям святилища, или самого Иоанна, которого огненные слова изобразили все, что видела божественного скала сия, и если повсюду разительно его Евангелие, что может сравниться с чтением оного над самым Гробом?

Полный священных дум, я выходил из пещеры и, скитаясь вокруг по мрачным переходам, подымался на Голгофу, тускло освещенную во всеобщем мраке. Один, в обширном и пустынном Храме, искал я во впечатлениях местности - самых событий и, наполняя все святилище памятью страданий Христовых, старался в темноте оного потерять из виду стены, заменить в мыслях Голгофу первобытным холмом и преобразить великолепный собор в уединенный, загородный сад Иосифа, с одинокою скалою посреди его олив на месте часовни Гроба. До усталости блуждал я, пресыщая душу великим минувшим, везде жаждущий звуков, видений, приглядываясь к таинственному мраку, прислушиваясь к самому безмолвию ночи, которая тяжело лежала на утомленной братии... и ничто не нарушало многоглагольной сердцу тишины Храма. Только изредка бледный инок, какой-либо из трех религий, медленною, неслышною стопою скользил по мраморному помосту, чтобы сонною рукою поправить лампады над Святым Гробом, и в черной длинной мантии, как призрак, пропадал в тесном отверстии могильной скалы.

Наступил Великий четверг, и начались торжества высокие, поражающие великолепием в странах православных и, к стыду христианства, чуждые благоговения на месте священных событий. Память божественного страдальца, в чью славу они учреждены, и самое пребывание на поприще его страсти приводили в ужас потрясенную душу при виде горького, позорного борения святыни с нечестием и фанатизмом мусульман.

Еще накануне, в память раскаявшейся Марии, возлившей миро на главу Спасителя и тем помазавшей его на вольную страсть, один из архиереев и все священники и послушники Храма сподобились общего елеосвящения, готовясь на тяжкий подвиг последних дней Страстной недели. Трогательно было видеть в алтаре все духовенство, соборующее друг друга при чтении псалмов и семи Евангелий и с братским поцелуем передающее по чину священный елей, доколе самые поклонники приняли сие помазание, как причастники жизни вечной.

Под открытым небом совершилось на другой день празднество умовения ног, не на том месте, где омывал их Спаситель; ибо церковь Тайной вечери на Сионе в руках неверных. Вне Храма Воскресения, в соседнем ему приделе Марии Магдалины, служил обедню епископ Лидды и оттоле, сквозь несметную толпу христиан и мусульман, пробился с двенадцатью священниками на высокое крыльцо малой церкви Св. Елены, снаружи пристроенной к Голгофе{63}. Террасы патриархии и монастыря Авраама, и соседний минарет Омара, площадка пред Святыми вратами и противолежащие ей развалины были усеяны зрителями. На вершине крыльца епископ снял с себя омофор, сохранив, однако же, саккос, и, накинув на плечи лентион, стал умывать ноги священникам, сидящим с обеих сторон по ступеням. Не читал Евангелия диакон, но его бы и не было слышно; по страху буйной черни поспешно совершился обряд сей, и водою умовения окроплен был народ, скоро рассеявшийся.

Вышедши нарочно из Храма, чтобы быть свидетелем торжества, я не хотел вновь заключиться, не посетив в сей первый день страсти Гефсиманского сада, где так горько она началась, и с одним из латинских иноков, Плацидием, вышел крестного стезею из Иерусалима для молитвы в тени древних олив за потоком Кедронским. И там нашли мы следы поругания на месте предания Христова и, встреченные дикими воплями жен арабских во вратах Святого Града, грустно размышляли о бедственном положении его святыни.

Но меня ожидала еще одна торжественная минута, чуждая земного и свыше всех, которые когда-либо потрясали и потрясут мою душу. Была полночь; все спало в Храме, погруженном в мрак и тишину. Несколько священников молились на Голгофе; один за другим подходили они к страшному престолу, воздвигнутому над самым местом распятия; один за другим читали они Евангелия страсти на поприще страсти. Я слышал на сладком языке Иоанна утешительные речи прощающегося друга, с вечери тайной идущего предстать Отцу на то лобное место, на котором мы с трепетом стояли! Менее отрадные, более страшные Евангелия, следовали одно другому, возрастающим ужасом потрясая душу, оцепеневшую для молитвы. К мрамору приникнув челом, не смея и не в силах развлекать себя от страшных дум, я за восемнадцать веков воображал сию самую Голгофу: клики иудеев, слезы Матери и божественное терпение неисповедимого родом Страдальца. Уже Он пал под крестом, уже разделены Его одежды, Он увенчан тернием, Он напоен желчью; вот простирают Его на древо, слышится стук - то нечестивые гвозди! возносится, вознесся крест... "совершишася!" - земля дрожит, распадаются камни... и трещины расступившейся Голгофы коснулась рука моя! Какое мгновение, какая ночь! Сия трещина осталась в сердце камня горьким упреком для сердец остывших, с которых стерлись следы божественной страсти, уцелевшие в утесе. Но сия высокая минута была последнею истинного благоговения в Храме, и много сожалел я впоследствии, что не окончил говения в Великий четверг вместе с братиею на Голгофе, ибо горесть и негодование взволновали дух мой на тех местах, где пламенно желал я обрести покой.

Великая Пятница

Однако же довольно спокойно наступило утро Великой пятницы. Мы снова сошлись на Голгофе для чтения царских часов: в то время раздался говор по Храму: малое число арабов, пользуясь его открытием для армян, поспешило осматривать с буйным любопытством святыню, прикасаясь бесчинно к иконам и прерывая смехом церковное пение. Я спросил монахов, всегда ли так бывает в Храме. - "Еще хуже!" - отвечали они с трепетом. Тогда я сошел к Святым вратам и просил мусселима изгнать буйных, что он немедленно велел исполнить. С заключением Храма все вновь утихло до вечерни.

Между тем, пораженный сим первым зрелищем буйства, я старался об нем разведать от греческих монахов. Издавна к нему привыкшие, они говорили о бесчинии поклонников, как о деле обыкновенном, страшась только расхищении святыни; я расспрашивал латинов - ужас и омерзение к подобному буйству отзывались в речах пришельцев Италии; но я не хотел верить их рассказам. Лично желал я убедиться в истине и, если возможно, воспользоваться уважением духовенства и самих арабов к моему достоинству русского, чтобы хотя несколько охранить святилище от позора.

Открылись Святые врата для вечерни, и вслед за архиереями толпою ворвались в храм шумные поклонники веры православной, но состоявшие большею частью из полудиких арабов, рассеянных в горах Палестины или пришедших из-за Иордана и Мертвого моря, где сохранили только имя христиан в кругу буйных бедуинов. Такими поклонниками, к стыду православия, наполнился Храм. Готовясь на двое суток заключения, они запаслись пищею и с женами и детьми заняли все притворы и галереи.

Между тем епископ Филадельфии надел при самом входе мантию, над камнем помазания, и, поклонясь Святому Гробу, сел на своем месте, против патриаршего. Застучали в била над иконостасом вместо колоколов, звук бесполезный, ибо весь народ уже в церкви, и только взаимно раздражающий греков, латинов и армян, которые упрекают друг друга в неприязненном умысле заглушить сим стуком или органами их литургии, начинающиеся не в одно время. Пред малым входом до сорока священников попарно приблизились к архиерею, низко кланяясь ему и отсутствующему патриарху, и явились все в облачении во время вечерней песни: "Свете тихий"; но в самый день страсти Христовой не подымали из алтаря плащаницы, дабы не оставлять ее в церкви посреди смятения народного, и никакая церемония не ознаменовала в Иерусалиме сей высокой вечерни.

Страшно и убедительно было слышать посреди собора, в виду Голгофы, в виду Святого Гроба, в торжественный час, посвященный памяти искупления, дивное пророчество Исаии, за шесть веков озарившее ярким светом вольную страсть Богочеловека и сокрушающее вечным упреком сердца неверующих и евреев, которые невольно сохранили столь грозное для них писание. Глубоко проникали в потрясенную душу сии высокие речи пророка:

"Господи! кто веровал слуху нашему и мышца Господня кому открылась? Мы возвестили им отрока, как корень в земле жаждущей; нет вида ему, ни славы, и мы зрели его, и не имел он вида ни доброты. Но вид его бесчестен и умален паче всех сынов человеческих; человек в язве сущий и ведущий терпеть болезнь; все отвращают лице свое от него, он поруган и вменен за ничто. Сей грехи наши носит и о нас болезнует, а мы думали, что он наказан от Бога язвою и трудом. Он же мучим был за грехи наши, и за беззакония наши терзаем; наказание нашего мира на нем; язвою его мы исцелели. Все мы как овцы заблудились, человек совратился с пути своего, и для наших грехов предал его Господь. И он посреди оскорблений не отверзает уст своих, как овца ведется на заклание, безгласен как агнец пред стригущим. В уничижении его совершился суд, - род же его кто изъяснит?"

Тогда начались вместе в разных приделах Храма вечерни всех исповеданий, кроме латинского, и один за другим их крестные ходы на Голгофу. Первые сирияне, всех малочисленнее, идут из своего придела, где покоились кости Иосифа и Никодима. На Голгофе совершает литию их архиерей, странно окутанный с головы до ног в белую, обширную парчу, наподобие древних иерофантов: он спускается к камню миропомазания и там повивает пеленами малое распятие посреди слабого хора, поющего на древнем халдейском языке, и громкого хохота арабов, дико заглядывавших в лицо епископу и мешавших обряду. Но ничто не нарушает спокойствия сириян; они столь же чинно возвращаются в придел свой, не обращая внимания на смех и ругательства.

Вслед за ними смуглые копты и абиссинцы с чалмами вместо скуфий обходят соборный алтарь, и язык древних египтян гремит на Голгофе. Темный остроконечный клобук и темная риза, сотканная наподобие стальной сетки, облекала их епископа. Они так же несут распятие, но без пелен, и, так же пренебрегая воплями арабов, трижды обходят скалу Святого Гроба, и за ней в тесной своей часовне кончают вечерню.

Тогда спускается с высоких галерей пышное духовенство армянское, в богатейших ризах, с дорогими митрами и вакхасами (навыйниками), огражденное стражей и многочисленными поклонниками от буйства черни. В первый год своего участия в службе на Гробе Господнем оно хотело всех затмить великолепием обряда и достигло цели. Громкий восточный хор его оглашал весь Храм и скалу Воскресения, внутри которой литиею окончился величественный ход. Иноки и поклонники всех исповеданий разошлись для краткого отдыха по своим кельям внутри монастыря в ожидании утрени: но когда совершились торжества священные, начались требища языческие.

Поздно уже было, когда, утомленный долгими обрядами, я удалился для покоя в мою высокую келью и не успел еще сомкнуть глаз, как поднялись громкие вопли и протяжный хохот. Зная, что уже окончились все службы, я спешил удовлетворить своему любопытству. Спустясь ощупью по темным и крутым лестницам, с трудом мог я перейти Голгофу, переступая через спящих мужей, жен и детей, которыми был усеян мраморный помост ее. Все же прочие тайные выходы из келий в собор, заранее заключены были железными решетками по страху грабежа. Грустное и вместе странное зрелище поразило меня в ротонде Святого Гроба: там шумела толпа арабов. Сии дикие пришельцы гор Палестинских, сбираясь на торжество Пасхи в Иерусалим, не умели лучше выражать своей грубой радости, как песнями и скачками при громком биении ладошей, и, не постигая, сколь несообразны с святыней Храма подобные увеселения, беспечно им предавались, возбуждая тем негодование прочих поклонников. Я кликнул из притвора стражей, чтобы восстановить спокойствие, которое уже не прерывалось в течение ночи.

В полночь началась утреня в соборе, а не на Голгофе, где бы следовало служить ее. Утомленные шумом и плясками арабы не переставали спать, и во время церемонии стражи подымали их жезлами с дороги. Четыре архиерея, из коих один только в облачении, понесли плащаницу по лестнице, ведущей из алтаря на Голгофу, и положили на престоле распятия: оттоле по совершении литии снесли на камень миропомазания и, обойдя трижды вертеп Воскресения, разостлали ее на самом Гробе. Вне часовни долго читали на распев 17-ю кафисму, и, окончив в соборе утреню, архиереи удалились в патриархию; все опять заснуло в Храме.

Но сия великая утреня, поражающая погребальным торжеством в православной родине, не произвела в душе моей желанного впечатления на первобытном своем поприще, где была некогда не одним только воспоминанием, но самым событием. Величественные ее обряды искажены были нестройными хорами и бесчувственностью грубой толпы. Голгофа, ярко освещенная в ночь Великой субботы, оглашенная пением, наполненная народом, уступала силой вдохновения мрачной, но красноречивой Голгофе протекшей ночи, когда все звуки страстного Евангелия сливались в одно потрясающее душу слово крестное!

Великая Суббота

С восходом солнца Святые врата были открыты на весь день Великой субботы. Из высокого окна моего увидел я теснившийся на площадке народ и мусселима со всем двором своим, сидевшего на коврах перед Святыми вратами. Легкий плетень отделял его от поклонников, из коих каждый, прежде нежели вступить в Храм, должен был заплатить по 24 лева и пройти сквозь низкое отверстие плетня. Не думая в столь торжественный день выходить из Храма, я не обратил внимания на сие новое поругание христиан в Иерусалиме и пошел искать кого-либо из братии в соборе.

Но я еще только спустился до дверей, ведущих с одной стороны вниз, на Голгофу, с другой же - на галерею сверх иконостаса, когда безобразный негр, выступив из толпы окутанных покрывалами женщин, преградил мне дорогу. Изумленный его дерзостью я открыл себе силой путь и спросил у трепещущего монаха - что значат сии женщины и негр "Ах, Бейзаде! - отвечал он, - это гарем мусселима, и так на каждое торжество Святого огня становится он над самым алтарем". Раздраженный сим нарушением благочестия, я не хотел пройти через шумную Голгофу и просил открыть себе тайный выход в собор, но я не узнал собора! - он обратился в обширный базар. Арабы, их жены и дети сидели на мраморном помосте, корзины плодов и припасов лежали посреди толпы поклонников, разбитой по семьям; везде был говор и крик. С сжатым сердцем прошел я через собор, скорбя о заключении Храма, которое было причиной сих беспорядков, но, когда достиг ротонды Святого Гроба, меня поразила другая картина.

Близ самой часовни громко била в ладоши толпа арабов. На плечах их скакали два дикие поклонника, с грубыми песнями и телодвижениями; в порыве негодования я схватил одного из них и хотел повлечь на суд мусселима; стражи, увидя меня посреди буйной толпы, поспешили ко мне на помощь и снова водворили порядок. Но я уже видел, что невозможно унять арабов без власти архиерейской, и решился в самый великий день Страстной недели оставить Храм, ибо не мог быть равнодушным. Мне хотелось, однако же, заглянуть прежде во внутренность священной часовни, но и там сильное огорчение меня ожидало.

В первом ее приделе важно сидели сборщики дани мусульманские, и на самом престоле отваленного ангелом камня стояло блюдо с деньгами. Они вежливо пригласили меня поклониться Гробу, но я не принял их оскорбительного зова и не хотел враждебных посредников между христианином и его Богом. Пронзенный до глубины души сим зрелищем поругания святыни, и какой святыни? - основного камня нашей веры, нашего спасения, которой одно лишь имя уже рождает невольное благоговение, когда она сама делается жертвой святотатственных! разочарованный в самых сладких и высоких впечатлениях души, я с разбитым сердцем исторгся из воскресного Храма Христова, где уже не было более места для христианина.

По обычаю приветствовал меня в Святых вратах мусселим, предлагая свои услуги. Позади меня был поруганный Храм, впереди позорный плетень. Я бы мог легко разбить его, без всякой личной опасности, ибо меня уважали как посланника в Иерусалиме; но, вспомнив мои тщетные усилия в соборе и опасаясь навлечь ответственность на духовенство, решился я подойти под сие иго. Прежде, однако же, нежели наклонить голову, просил я мусселима вывести гарем свой из галереи иконостаса; изумленный, он молчал; я ожидал ответа, и в сию минуту не решился он отказать. Тогда пошел я в патриархию. Многое сказал я архиереям в горести сердечной о попущении подобного бесчинства между христианами, когда ничтожный странник с помощью стражей мог на время их усмирить. Наместники извинялись игом турецким, заключением Храма, давним обычаем, и, вероятно, приняли меня за безумного, видя, какое странное впечатление произвела на меня столь обыкновенная в том краю картина бесчиния, которое некоторые называют даже усердием к православию, ибо арабы в диких песнях превозносят веру православную, ругая армян и латин. Но сии поклонники стекаются в Храм менее для празднества Пасхи, нежели для Святого огня, ежегодно возжигающегося на великом Гробе к общей радости христиан Востока, почитающих огнь сей верным залогом плодородия. Даже в самое то время, когда я говорил с архиереями, ожидание оного было виной жестокой драки в Храме между арабами и армянами. Первые, гордясь своим давним правом, не хотели дать места последним, только недавно испросившим силой денег в Царьграде получение Святого огня из рук собственного архиерея. Мусселим бросился со стражами в раздраженную толпу и сам едва не сделался жертвой ярости народной, однако же усмирил смятение.

Христиане, ныне стекающиеся искать огня вещественного на великом Гробе, как бы недовольные тем божественным светочем, который так ярко излился для них в Писаниях, нарушают святость древнего торжества грубым неблагочинием и невольно напоминают слова Спасителя, что настало время, когда истинные поклонники поклонятся Богу не в одном Иерусалиме, но в духе и истине. По краткости времени я не мог подробно сам узнать о начале торжества Святого огня в Иерусалимской церкви, которое теряется в глубокой древности; умный и благочестивый иеромонах Саровской пустыни Мелетий в путешествии своем собрал всевозможные по сему предмету сведения из местных преданий и греческих источников, и мне остается только указать на его книгу и просить всех прочесть в ней со вниманием главу о явлении святого света, потому более, что при Мелетии, как и при мне, на расстоянии почти сорока лет, тот же святитель совершал сие торжество. Сколь велика и священна в православном отечестве молва о возжжении Святого огня, столь тягостно для взоров и сердца зрелище бывающих при оном беспорядков в Иерусалиме. Когда я возвратился опять в Храм, он уже был весь наполнен народом. Мусселим, к общему неудовольствию латин, сидел на их хорах; арабы теснились около самой часовни Гроба. Их радостные, но дикие скакания и шумные вопли: "Нет веры кроме вере православной!" заглушали даже звук благовеста. Такое смятение царствовало в Храме, когда драгоман патриарший привел в соборный алтарь архиереев армянского и коптского просить участия в Святом огне у митрополита Петры аравийской Мисаила, по старшинству и по уважению народа уже сорок лет совершавшего обряд сей. Приняв благословение от наместника и собрав поясом свои широкие одежды, чтобы сохранить их в целости посреди черни, они пошли облачаться в свои приделы и потом стали близ часовни Гроба, запечатанной градоначальником как бы на память той печати, которую в подобный день положил Пилат на сию же скалу.

Но какая разность в ожиданиях! Не в страхе дивного воскресения запечатан был ныне утес, но дабы воспретить грекам тайно внести в него огонь до возжжения нового: ибо все прочие лампады и свечи погашены были в Храме, кроме придела латин, которые никогда не принимают участия в сем торжестве. Прежде, однако же, его начала отворяют на миг двери часовни игумену Храма, и он ставит на Святой Гроб незажженную лампаду вместе с двумя пуками свечей, из 33 каждый, в память годов Христовых, и кладет хлопчатую бумагу, дабы собирать ею Святой огонь, появляющийся, как говорят, малыми искрами на мраморной плите.

Тогда начался из алтаря крестный ход; духовенство вслед за митрополитом трижды обошло утес с песнью: "Воскресение твое, Христе Спасе, ангелы поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем тебе славити". Оно снова возвратилось в алтарь, оставив одного наместника перед дверями Святого Гроба. Стража арабская сняла с них печать и впустила святителя в таинственный мрак часовни. Вместе с ним, к сильному негодованию православных и в первый раз со времени существования Храма, взошел архиерей армянский; но он остановился в первом приделе Ангела. Снова заключились двери утеса и всеобщее глубокое молчание водворилось в обширном Храме, внезапно затихшем, без признака жизни... одно истинно высокое мгновение во всем обряде! Арабы в тайном страхе ожидали Святого огня, как бы не надеясь на его обычное возжжение. Вдруг появилось пламя в двух тесных окнах придела Ангела и было схвачено с правой стороны часовни армянами, с левой же засветился железный фонарь, который был доставлен по веревкам на хоры и оттоль перенесен в соборный алтарь на тот случай, если бы погас огонь в руках митрополита.

В то же мгновение открылись двери Святого Гроба и вышли оба архиерея, подавшие сквозь окна огонь сей, дабы несколько отвлечь толпу, через которую армяне понесли к себе на хоры своего епископа. Митрополит же, чтобы отбиться от народа, стремившегося зажечь из рук его свечи, был принят на плечи арабов и поставлен на возвышенное место в главном алтаре. Жалко было видеть почтенного восьмидесятилетнего Мисаила в одном подризнике, без саккоса и без митры, несомого полунагим арабом прямо в царские врата, при шумных восклицаниях народа, при дымном свете бесчисленных свеч, мгновенно озаривших весь Храм, которыми, как безумные, махали дикие поклонники, опаляя даже собственное тело в надежде многочадия. Посреди общего смятения началась литургия Великой субботы, положившая конец сему зрелищу, при котором чувство благоговения невольно смешивалось с чувством горести от неблагочиния, слишком господствующего окрест столь неприступной святыни.

Пасха

После подобного торжества Великой субботы, что можно сказать о дивной утрени Пасхи? Часть поклонников, довольная получением Святого огня, расходится заранее из Храма; другая спит по всему мраморному помосту собора, и только около иконостаса стражи расчищают место для выхода духовенства. Сия беспечность толпы странно противоречит торжественному ходу, совершающемуся в полночь со всевозможным блеском по галереям собора и трижды вокруг часовни Святого Гроба. Но, несмотря на бесчиние диких поклонников, сильно потрясает душу внезапный хор, гласящий: "Христос воскресе из мертвых" пред самою скалою его воскресения! Все забыто в сей восхитительный миг, когда при звуках божественной песни внезапно открываются двери Гроба, как некогда отваленный камень, и архиереи стремятся в святилище наподобие мироносиц и апостолов поклониться упраздненному гробу смятение торжественное! Скоро, однако же, исчезает очарование, когда вслед за епископами входит в часовню мусселим приложиться к Святому Гробу, не по вере (ибо мусульмане, величая Христа пророком, не признают его страсти, утверждая, что без нее вознесся на небо), но по обычаю или по невольному чувству уважения к святыне, сродному всем иноплеменным в Иерусалиме. Его присутствие, напоминающее лицо Пилата, отвратительно в скале воскресной, где ожидаешь ликов ангельских.

Во время пения первой песни канона все духовенство возвратилось продолжать утреню в соборе. Между тем один священник остался в самой часовне и немедленно начал литургию в приделе Ангела, на престоле отваленного камня; жертвенником служил самый Гроб Спасителя. Я заключился в воскресный вертеп, чтобы сподобиться Св. Таин в столь великий день; но в самую минуту моего причащения крестный ход армянский пришел стучаться в двери часовни, и я, по грехам моим, не сподобился вполне сладостного утешения примириться в совершенной тишине с Искупителем, над его живоносным Гробом. Архиепископ армянский начал совершать с большим великолепием литургию Пасхи в ротонде Святого Гроба, который служил для него алтарем: между тем в противолежащем соборе три архиерея греческие служили обедню, и, несмотря на горькую мысль о разрыве, величественно было зрелище двух исповеданий, на чуждых языках разнообразными обрядами славящих в присутствии стольких различных племен единое восстание общего их Бога.

Празднество Пасхи заключилось великою вечернею в Патриархии, в церкви Св. Константина и Елены, с крестным ходом, у нас не установленным, на память воскресения мертвых; но все сии высокие обряды утратили много благолепия в Иерусалиме. Священная местность часто терялась посреди общей картины нечестия, и я, устремляя воображение к протекшему иногда невольно старался победить оным негодование, производимое в душе настоящим. Самая торжественность некоторых мгновений еще более волновала сердце при разочаровании столь быстром и жестоком.

Итак, вот дивный Храм сей, достойный Елены и Рима, славный на Западе, помраченный на Востоке! Мрамором убраны его стены, но он в порабощении. Неугасимые огни горят на Голгофе и Гробе, но в жестяных лампадах: благочестивые дары царей утаены от жадности арабской и частью перешли в руки мусульман, ибо в последнее десятилетие нищета и гонения принудили духовенство отдавать в залог самые утвари церковные и даже иногда обращать их в слитки золота и серебра для уплаты дани{64}. Все народы христианские посылают от себя иноков для вечной молитвы на поприще общего спасения: но братия сия заключена в стенах Храма, и только ценою злата открываются Святые врата. При них сидит надменный араб и берет дань с сынов цветущей Европы, с франков и москвитян, которых имени он сам трепещет. В землях христианских курится фимиам пред алтарями, как благовонное излияние теплой молитвы, как жертва сокрушенного сердца; но над Гробом Спасителя цель духовная фимиама иногда нераздельна с его целью естественною по тому зловонному воздуху, который происходит от всегдашнего заключения Храма и большого числа живущих в нем безвыходно иноков!

Кто не был сам поклонником в Иерусалиме, не в силах ясно себе представить бедственного положения его святыни. Кто был и молился над Гробом Спасителя посреди позора и бесчестия, которому он предан, кто вместе с слезами покаяния оросил его слезами тщетной горести, тот не может постигнуть равнодушия Европы к сему основному камню ее спасения. Не о крестовых битвах речь, не о новом движении Запада на Восток; дни крови миновались, настало время договоров, и западные державы отступились от Иерусалима, когда Россия, избранная Провидением для сокрушения исламизма, так грозно выступила на свое высокое поприще. Она одна только может облегчить участь Святого Града.

Обитель Апостола Иакова

На другой день Пасхи наместник патриарха армянского пригласил меня в великолепную обитель Св. Иакова{65} на величайшее торжество своей церкви, совершающееся в память просветителя Армении Григория. Монастырь сей, выстроенный над тем местом, где отсекли главу апостолу Иакову, уступает красою и обширностью только храмам Воскресения и Рождества. До семисот келий в пространных дворах его помещают ежегодно около пяти тысяч поклонников, и многочисленные террасы, с коих открываются роскошные виды, дают ему подобие крепости. Главный собор высок и пространен, и стройные арки его сводов опираются на четыре обширные столба; около них идет внутренняя галерея кругом всего собора. Бесчисленные лампады, как в зеркале, отражаются на фаянсовых голубых стенах, и так почти всегда убраны святилища армянские. Открытый алтарь высоко поднят над помостом, и богатая завеса, закрывавшая его от взоров во все время Великого поста, была уже с торжеством отдернута накануне поклонниками, которые дорого платят духовенству за сию почесть.

Внутреннее зодчество собора составляет средину между византийским и западным, и потому франки утверждают, что монастырь сей выстроен королями испанскими в честь их патрона св. Иакова. Но он был основан грузинами во времена их благоденствия{66}, и не более трехсот лет, как достался в руки армян вместе с хорами Храма Воскресения, как о том свидетельствует грамота, хранящаяся в патриархии Иерусалимской. Армяне обязываются ею уступить свои святилища грузинам, как скоро сии последние в состоянии будут платить Порте ежегодную подать за обладание сею обителью. Вообще в Иерусалиме то, что греки приписывают грузинам, латины относят к испанцам, и так обратно.

Однако же в сей торжественный день наместник служил литургию не в главном соборе, но в тесном, боковом приделе Св. Иакова, где только один мог помещаться, совершая тайны над самым местом отсекновения главы апостола. Оно, как и все подобные святыни в Палестине, означено мраморным на полу кругом, над коим воздвигнут престол. Я застал проповедь пред великим входом: с богатой кафедры говорил ее наместник бегло и живо на турецком языке, которым армяне владеют лучше турок. Бесчисленная толпа народа безмолвно сидела на коленах, обратясь лицом к кафедре и приделу Св. Иакова; после проповеди продолжалась литургия, отчасти сходная с нашею, исключая некоторых молитв и важных изменений, вкравшихся по долгому расколу армянскому. Пред освящением даров наместник снял с себя митру латинскую и богатый вакхас и остался в одной ризе священнической, ибо архиереи армянские не имеют, подобно нашим, саккоса, царственной одежды, которую им даровали греческие императоры из уважения к высокому сану.

Тогда начался крестный ход, величественный по многолюдству трех племен, соединившихся в одном торжестве. Духовенство сирийское с своим епископом открывало ход: смуглые, высокие абиссинцы, а за ними тучные копты, все в чалмах, поражали своим странным разнообразием взоры. Диаконы и многочисленные священники армянские все в митрах, подобных греческим, и двенадцать архиереев, в богатейших утварях и вакхасах, с латинскими митрами, заключали пышное шествие. Позади их шел сам наместник, в смиренной одежде, с открытою головою и животворящим в руках крестом. Трижды обошли они внутренние галереи собора и поднялись на высокий алтарь; внизу выстроилось в ряд все духовенство. Наместник, в кругу двенадцати архиереев, лицом к народу читал с алтаря Евангелие от Иоанна, которым всегда оканчивается литургия армянская, и осенил крестом народ.

Я был приглашен в его келии; там, после обычных угощений, наместник в присутствии многих старшин встал и выпил за здоровье великого императора Николая. Меня пленила его благородная смелость, которой всю цену можно знать только посреди гонений Иерусалима, и в свою череду я пожелал благоденствия патриарху Ефрему и народу армянскому, уверяя наместника в любви государя к своим новым подданным. Много польстил ему и всем армянам привет мой, и мы расстались с изъявлениями приязни.

Быть может, по краткому моему пребыванию в Палестине я мог ошибиться в мнении касательно армян иерусалимских, но мне показалось, что характер их, в частности сходный с греческим, превосходит их в смысле народности. Менее привыкшие к рабству, они стоят друг за друга и неразрывностью своей массы и хитрым расточением богатств в пользу общую привлекают себе более уважения от турок. Так, умея сообразоваться с временем, они постепенно укреплялись в Палестине, не мешаясь в распри греков и латин. Когда же десятилетняя борьба Греции и разрыв Запада с Портою оставили без покровительства оба исповедания на Востоке, армяне воспользовались благоприятною минутою, чтобы разделить с ними все святилища, дотоле для них неприступные. Ныне, когда освобождение Греции и мир России и Запада с оттоманами возвратят православных поклонников и покровительство Франции Иерусалиму, первою любимою целью обеих исповеданий будет изгнание армян из Гроба Господня и Гефсимании. Но даже и в случае успеха предприятие сие всегда останется источником непримиримой брани. Никогда народ армянский не отступится от святыни, приобретенной дорогою ценою, и хитрая политика его духовенства не позволит лишать себя участия в молитве на Святом Гробе.

Двенадцать архиереев составляют ныне Синод армянский в Иерусалиме, под начальством наместника, зависящего от престола Эчмиадзинского, хотя он сам пользуется титулом патриарха. Когда церковь армянская отделилась от греческой, после Халкидонского собора, патриарх Антиохийский, бывший в разрыве с Царьградом, дал самовластного католикоса армянам в их столице. Нерсес первый перенес жительство патриаршее в знаменитый монастырь Эчмиадзинский, им обновленный в 560 году; но частые и губительные набеги татар заставили первосвященников удалиться в Севасту. Когда же армяне, постепенно отражая сарацинов, основали малое царство в Киликии, союзное крестоносцам и Кипру, тогда и их духовный владыка поселился в новой столице Киссах, близ Тарса, и сблизился в XIII веке с западною церковью.

Между тем жители великой Армении, с негодованием видя союз своего патриарха с Римом, избрали себе нового главу в Эчмиадзине и возвели его на древний престол своего просветителя Григория. Таким образом два независимые друг от друга католикоса правили Армениею, доколе пало царство Киликийское, а персияне и турки разделили себе область армянскую. Эчмиадзин, как величайшее ее святилище, сохранил высшую степень своему патриарху; но Кисский, хотя впоследствии и возвратившийся к исповеданию отцов своих, удержал за собою титул патриарха и независимость. Впоследствии, по важности своих престолов, равно приобрели сей титул архиепископы Царьграда и Иерусалима; но из четырех сих патриархов - один только Эчмиадзинский почитается истинным владыкою своего народа.

Сион

С одним из архиереев армянских посетил я сад патриарший, где поразил меня своей величественной красотой высокий, развесистый кедр, единственный в Иерусалиме и едва ли не во всей Палестине. Сидя под его обширной тенью на плоской крыше пристроенного к нему дома, мы любовались живописными окрестностями и беседовали об отечестве в виду Сиона и Масличной горы. Между тем нам открыли недалеко от врат Сионских дом первосвященника Анны, обращенный в женский монастырь армянами и украшенный во вкусе собора Св. Иакова, хотя много уступает ему в объеме. Там показывают снаружи алтаря остаток дерева, к коему был привязан Христос на дворе архиерейском (не по преданиям Евангельским), и внутри церкви то место, где грозный Судия второго пришествия сам предстал судилищу во время первого и где, безмолвно внимая коварным обличениям, получил горькое поругание на ланиту.

Немного далее вне города и на самом Сионе, который находится ныне за городской стеной, посетил я мужеский монастырь армян, основанный на дворе Каиафы. Высокий алтарь, под престолом коего показывают часть отваленного от Гроба камня, стоит, по преданиям, на том месте, где отрекся Петр, и через глубокий овраг прудов Соломоновых видны на противолежащей горе развалины монастыря Св. Модеста, там, где каялся апостол{67}. Так велики в сравнении нас первые сподвижники Христовы, что самые согрешения их достопамятнее слабых добродетелей наших.

И рядом с монастырем Каиафы, на пустоте изрытых ветхих оснований Сиона, одиноко стоит, к стыду христиан, не храм Тайной вечери, а мечеть, некогда бывшая монастырем латинским, о чем и поныне свидетельствует все внутреннее и наружное строение, но франки утратили оный в 1560 году. Один из евреев царьградских, сильный деньгами при Великом визире, просил латин позволить ему поклониться гробам Давида и Соломона, которых место назначается давним преданием под сводами сего храма, но все его просьбы остались тщетными. Раздраженный еврей поклялся отмстить и, возвратясь в Царьград, упрекал визиря в преступном равнодушии к двум столь великим пророкам, прославленным в Коране, коих священные кости были в руках христиан. Влиянием своих богатств он наконец достиг малодушной цели, сделав франков, подобно себе, чуждыми оной святыни.

Никто из русских не входил еще в сию мечеть. Мне первому удалось посредством денег преклонить в свою пользу одного из духовных старшин арабских, которого случайно я встретил в воротах. Он ввел меня, как бы под предлогом знакомства на свою террасу, обещая указать гробы царей, но не сдержал вполне слова и, подойдя к малым заключенным дверям, с южной стороны мечети, хотел, чтобы я посмотрел внутрь здания сквозь узкую щель над порогом; ибо, по его словам, и самые мусульмане довольствуются подобным взглядом на великих пророков. Когда же я стал упрекать его в обмане, он, видя мою неотступность, наконец открыл мне другие двери, не в тот самый покой, под коим находятся гробы, но в довольно пространную комнату, с запада к нему примыкающую.

Обе сии залы составляли прежде одну продолговатую церковь, под алтарем коей, ныне отделенным глухой стеной, иссечены в скале гробы Давида и Соломона, по примеру царственных могил{68}. Нельзя ручаться за истину сего предания, но по тесноте и смежности зданий иерусалимских и по соседству бывшего на Сионе дворца Давидова, легко может быть, что погребальное подземелье, начинаясь на царском дворе, проникло несколько под один из частных домов, где впоследствии собирались апостолы.

Самый алтарь, теперь неприступный и утаенный от взоров, был свидетелем свидания апостолов с Господом, когда воскресший, пройдя сквозь заключенные двери храмины, радостно их приветствовал: "Мир вам!", и в той же святыне алтаря при шуме, который казался дыханием бури, тогда как произведен был дуновением небесной силы, огненные языки исполнили их обетованного Духа. Но и первая зала, в которую я мог проникнуть, не менее священна божественным воспоминанием: в северной ее стене заграждено досками малое углубление против входа; посреди же оной стоял некогда меж двух столбов, и поныне поддерживающих низкие своды, стол Тайной вечери.

Удостоившись видеть сие начальное поприще Нового завета, где столь кротко передал его смертным в утешительной беседе тот самый, кто некогда, в бурях потрясенного Синая и во всем ужасе неприступного Божества, заключил Ветхий завет с своим народом, я, смятенной мыслью, сличал дивную противоположность в ниспослании сих двух торжественных завещаний. Громы первого мирно разразились скрижалями закона! тихие убеждения второго столь ужасно запечатлелись божественной кровью!.. но и на опаленной горнею славою вершине Синая, в неприступной туче, и за мирной вечерей, в образе смертном, - тот же Сын!

В толпе недовольных арабов стоял я посреди мечети, стараясь олицетворить воображением последнее божественное прощание, столь трогательно выраженное в пламенных речах Богослова. Я мысленно представлял себе чистого, прекрасного Иоанна на груди небесного друга, и лик судии и лик осужденного, слившиеся в одном невыразимом лице Богочеловека. Мне хотелось сквозь умножающийся ропот внять сердцем утешительные слова: "Пийте от нея вси!" и быть, хотя в духе, причастником вечери на месте ее события... я принужден был удалиться.

Мне кажется еще возможно силой денег и договоров исторгнуть сие святилище из рук неверных; ибо они не имеют к нему особенного пристрастия, как к заветной мечети Омара, в которую не может ступить нога христианина. Положение Сионского храма вне города, его смежность с армянским монастырем Каиафы и даже самая мысль, что он основан христианами и долгое время им принадлежал, не вселяют к нему столь сильного благоговения мусульман и могут благоприятствовать его выкупу.

Видны еще другие развалины близ сей мечети, быть может Иоаннова дома (впоследствии обращенного в церковь), где многие годы жила Богоматерь. С западной же стороны утраченного христианами святилища лежит их древнее, заветное кладбище, на которое в день сошествия Св. Духа, после торжественной литургии в храме Воскресения все духовенство иерусалимское идет читать три коленопреклонные молитвы о грехах своих над могилами усопших братий. Так громкий во псалмах Сион обратился в груду развалин и гробов!

Гора Элеонская

Когда окончились дни моего заключения в Храме и первых высоких торжеств Пасхи, я хотел посвятить остальное время пребывания в Иерусалиме ежедневному посещению его священных окрестностей; но более всех меня привлекала гора Элеонская. Еще в первую минуту приезда с обширных террас патриархии она поразила меня своей величественной красотой, возвышаясь в ярком сиянии вечера над склоняющимся к ней Иерусалимом. Я особенно любовался ей, когда последние лучи дня догорали на ее священной вершине и румянили вдали туманы Мертвого моря или когда полная луна, подымаясь из-за хребта ее, скромно катилась над Святым Градом, вызывая только из мрака его высокие башни и очаровательно сливая все развалины в нечто целое, чтобы прикрыть полусветом своим его падшее величие. Но желая сохранить в прогулках постепенность событий евангельских, я не хотел прежде окончания дней страсти посетить места Вознесения.

Вратами Марии вышел я из Иерусалима и перешел близ Гефсимании поток Кедронский. От него подымается каменистая стезя на гору, мимо той скалы, где любила отдыхать Мария при частом восхождении на Элеон, ознаменовав и по успении место сие утешительным своим явлением апостолу Фоме{69}. Несколько огражденных маслин с малыми башнями арабов для их охранения рассеяны на скате горы, и круче становится стезя, приближаясь к тройственной вершине Элеона. Южная, или гора Соблазна, несколько в отдалении над селением Силоама служила поприщем для идольских требищ Соломона; северная же высота носит имя Малой Галилеи, ибо на ней столпились мужи галилейские, которым обещал явиться Спаситель, чтобы сделать их свидетелями своего торжественного отшествия на небеса, и к ним обращенный лицом вознесся Он с средней вершины Элеона во славе Отчей, от пелен и до креста испытавший все немощи человеческие. На том месте, где два ангела утешительной речью отвлекли от глубокого неба взоры галилеян, как бы желавшие в него проникнуть вслед за возносящимся, и обещали им возвращение божественного друга, на том месте стояла некогда большая церковь; ныне там одни развалины, с двумя внутри их колодцами, и на расстоянии полуверсты от сих обломков мечеть заменила древний монастырь Вознесения: ибо память событий евангельских священна и последователям Корана для сохранения святыни в земле иноверной и для смирения христиан.

Посреди пространного двора, которого ограда служила некогда стенами обширному храму, стоит малая восьмигранная часовня, прежде не имевшая купола. Рука строителей не дерзнула пересечь бренными сводами воздушной стези, которою еще однажды хотел спуститься Вышний, и внутри часовни напечатлена на помосте стопа Его в память кроткого странствования между сынами человеческими и в залог второго пришествия, о коем свидетельствует печать Его последнего шага на земле.

По легким мраморным столбам и наружным украшениям сей часовни видно, что она состояла прежде только из восьми открытых арк коринфского ордена, ныне закладенных. Окрест ее приделаны к ограде двора три престола для трех исповеданий, приходящих в день Вознесения и Лазаревой субботы служить литургию на горе Элеонской; но это бывает тогда только, когда нет вражды между Иерусалимом и селениями арабов, которые за деньги позволяют христианам молиться над местом Вознесения.

С западной стороны мечети, под сводами древних монастырских келий, заключенная дверь означает вход в пещеру св. Пелагии, где скончалась в убожестве и чистоте ангельской сия знаменитая красой жена Антиохийская. Еще во цвете лет своих она успела внять тайному гласу совести и променяла бездну житейскую на Элеонскуго утесистую гору, избрав себе приют посреди ее высоких воспоминаний. Там, близко от ее келий, стеснились места четырех событий евангельских, означенные полуврытыми в землю или опрокинутыми столбами.

Один из них, грозно памятный, заменил то ветхое дерево, под тенью коего Сын Божий предрек сынам человеческим последний день и страшный суд и, взвесив в дивной речи всю суету временного и всю тяжесть вечности, листьями смоковницы определил таинственное мгновение взаимного их сближения, обещая долгое еще в те дни терпение и подобно потопу нежданную гибель. Давно уже исчезло древо сие, бывшее свидетелем предостерегательной речи Творца к своему созданию; но и самое его истребление не напоминает ли о посечении каждого древа, не приносящего плода доброго, и о сей грозной секире, которую положил Спаситель к корню нашего мира, до времени суда?

Недалеко оттоле явился с пальмой в руках ангел Марии за три дня до ее успения{70}. Со времени торжественной разлуки с Сыном она по чувству материнской нежности часто посещала гору Масличную, где все говорило о последних минутах Его пребывания на земле, и здесь на Элеоне предстал ей вестник желанного свидания, означая пальмой венец житейского подвига и сан заступницы на небесах.

Несколько шагов ниже еще памятно место, где научил нас молиться Господь{71}. Не довольствуясь высоким образцом своей жизни, оставленным в подкрепление слабому человечеству, Он ничего не хотел забыть для пользы земных своих братий, и, прежде нежели воссесть на престол, с которого принимает их молитвы, направил Он бессильные порывы смертного к Богу, внушив речи, доступные своему человеколюбию, как отголосок собственных к Отцу молитв. И кто, если вместе не Бог и человек, ведавший терпеть болезнь, мог бы так чисто отделить все суетное от нужд житейских и самым излиянием желаний человеческих прославить имя Вышнего? Кто, кроме нисшедшего к сынам смертных, мог бы дать отцом им своего Отца и, вселив в сердце их доверенность сим кротким названием, утаить от бренных очей все бесконечное расстояние между Творцом и тварью. "Господи, научи нас молиться", - сказали апостолы, и помолился Иисус: "Отче наш, да святится имя твое". "Господи! - воскликнем и мы, - научи нас быть достойными столь божественной молитвы и довольствоваться краткой полнотой ее прощений".

Еще ниже и почти возле видны шесть уцелевших арк дождевого колодца, которого остальные шесть обрушены временем. Под его сводами, как гласит предание, двенадцать апостолов, избегая гонения фарисейского, сложили близ места молитвы Христовой первый символ веры в основание рождающейся церкви. Запечатленный впоследствии кровью стольких тысяч, он перешел из уст исповедников, заглушавших им и рев терзающих зверей, и клики амфитеатров, и собственный вопль страждущей плоти под торжественные своды храмов, коими процвело христианство.

Каким чудным поприщем молитвы и спасения восстает гора Элеонская, вся облеченная святынею! Ее ночному безмолвию доверял Спаситель свои таинственные с Отцом беседы; в ее вертепе бежали с лица его капли кровавого пота; на высотах ее началось торжественное шествие в Иерусалим при кликах "Осанна!", и с ее же вершины Он вознесся, обличив в себе славу Пославшего, чью волю в столь горькой чаше испил у подошвы горы, бывшей свидетелем Его славы и страдания и попеременных дивных явлений двоякой Его природы. Как Новый завет близ совершившегося Ветхого, как горний Иерусалим, обещанный взамен земного, - так восстает гора Элеонская близ рокового Града, исполненная благодати искупления, в то время когда над ним тяготеют осуждения ветхозаветные!

Несколько к северо-востоку от колодца, в полугоре, иссечено круглое отверстие в камнях. Я спустился сквозь оное в пещеру, внутри коей открывались три низкие перехода, пересекаемые двумя полукруглыми галереями; с огнем в руках прополз я вдоль среднего и стал на ноги в последней галерее; в стенах ее находилось до тридцати гробниц{72}. Скитаясь один в сем мрачном святилище смерти, я тусклым мерцанием огня освещал каждую могилу, склоняясь над нею в глубокой думе, чтобы вызвать из мрака чьи-либо пророческие кости, ибо предание назвало сию погребальную пещеру кладбищем пророков. Своей ли смертью достигли они до пределов человечества или, "камением побиени быша, претрени быша, искушени быша, убийством меча умроша, их же не бе достоин весь мир!..", но ни одно вдохновенное имя, двигавшее некогда сердца народные, не отозвалось мне на дне могил. Так сильно жили они душой в одном лишь грядущем, что даже и праха своего не хотели поверить памяти протекшего.

И близко от могил пророческих последний пророк Иерусалима стал на скале плача в виду Соломонова храма, которого многовековые развалины провидел Он близко за тридневным разрушением храма тела своего и горько плакал над Иерусалимом, возвещая ему гибель: "Иерусалим, Иерусалим, избивший пророков и камением побивающий посланных к тебе! сколько раз Я хотел собрать детей твоих, как птица гнездо свое под крылья, и ты не восхотел; пуст ныне оставляется дом твой". На сем месте, где в древности стояла церковь, видна теперь обрушенная мечеть; так пало усердие обеих религий{73}. Очаровательный вид открывается с сего утеса на Иерусалим и в Иосафатову долину, на дно которой продолжает круто спускаться каменистая стезя, к гробницам Авессалома и Захарии, и от них уже идет более ровная дорога вокруг подошвы Сиона в лощину Геенны.

Геенна

Лощина сия, над которою возвышается с юго-востока гора Соблазна, украшена была рукою святотатственных царей Иуды. Прохладные рощи, посвященные Астарте, свежие ключи, журчавшие в честь кумиров Сидонских, давали ей очаровательную прелесть. Но благочестивый царь Иосия, горя рвением к Иегове, разбил идолов, сокрушил требища и, чтобы не только изгладить их из памяти ветреного своего народа, но даже омерзить ему самые места, истребил все рощи, заглушил ключи и велел завалить долину всеми нечистотами города. Посему и в Евангелии ад и геенна выражают одно и то же.

Еще и поныне несколько дерев оживляют южную покатость Сиона, и меж ними одно особенно достойно внимания. Это обширная тенью смоковница, разделившаяся надвое от самого корня, который обнесен грудою камней наподобие холма. Под ее навесом, или, лучше сказать, на ветвях той, которая в свою череду цвела на этом месте, нечестивый царь Манассия велел распилить деревянной пилой столетнего старца Исаию и не пощадил в нем ни крови царской, ни божественного духа. Могила Исаии, как полагают, скрыта под каменным холмом.

Никто из пророков не восставал в такой полноте духа, в таком свете обетования, как Исаия. Сильны чудесами Моисей и Илия, но на каждом из них лежит отпечаток ветхого, преходящего завета. Все пророки видят пришествие Мессии; но они облекают его на земле величием царским или темно говорят о его страсти. Один Исаия, очистив око славой сидящего на херувимах и уста углем из огня видения, ясно возвещает земное уничижение виденного им во славе Отчей. Рождением от Девы дает он знамение Божеству; он видит его не грозным царем, но умаленным паче всех сынов человеческих; видит спасительную цель его послания и суд мира, который в смирении терпит, и, вспомнив предвечную славу страдальца, в ужасе восклицает: "Род же его кто исповесть!".

Вместе евангелист и пророк, занятый более грядущей, вечной славой церкви и нового Иерусалима, нежели временными судьбами древнего, он жил духом уже во днях искупления, чуждый своему веку, которого нечестивые царства поражал громом уст своих, свергая с звездных гор престол Вавилона и расстилая мрежи рыбарей на обломки пышного Тира. Сам он протек по земле, как один из виденных им у трона Иеговы серафимов, четырьмя лицами орла, тельца, льва и ангела, знаменующих четыре Евангелия, которые все вместил в душе своей божественный Исаия.

Почти напротив могильной смоковницы пророка стоит при соединении лощины Геенны с долиной Кедронской колодец Иоава, военачальника Давидова, или Неемии. И поныне чистые воды сии составляют сокровище Иерусалима, изобилующего только с южной стороны ключами. К нему стекаются из города жены арабские с водоносами на голове и на плечах, как некогда девы Израиля, и молодые арабы окрестных селений нагружают вблизи статных ослов своих налитыми водою мехами. Мало изменилась со времен иудейских сельская картина Палестины. Иногда, забывая век и обстоятельства, можно перенестись мыслями к патриархальной жизни евреев и на миг обольстить воображение, всегда непокорное настоящему.

Далее встречаются на скалах, противолежащих Сиону, дикие расселины и внутри их погребальные пещеры; ибо сей каменистый скат горы принадлежал некогда селу скудельничему, купленному за 30 сребренников для погребения странных. Узкое в скале отверстие примыкает тесным переходом к гробовому покою, внутри коего до тридцати гробниц, подобных ложам, иссечены в камне, и на сих мертвенных одрах лежат еще многие кости, не обретшие отдыха и в недрах земли. Они составляют смешанную груду, будучи встревожены рукой человеческой, в свою череду давно уже окостеневшей, которая только возмутила приют смерти как бы для того, чтобы не было мира костям на месте крови. Некогда пещера сия, по-еврейски Акельдама (цена крови), служила почетным кладбищем для христиан, которого самую землю они далеко разносили, чтобы посыпать ей хладный лик своих усопших. Скитаясь долго и без отголоска высокой душе своей по суетному свету, пресытясь его ничтожностью и по тяжком опыте признав себя чуждыми не только одному Иерусалиму, но и целой вселенной, они приходили на пути своем в небесную отчизну класть усталые члены на месте погребения странных, по горькому праву - как странники мира.

Странное чувство! Остовы и черепа, всегда производящие столь неприятное впечатление на сердце человеческое, не имеют сего грустного свойства в гробовых пещерах Иерусалима. Равнодушно скользит по ним оступившаяся нога, и рука, обреченная подобному же тлению, без тайного содрогания прикасается к сим бренным остаткам, столь горько напоминающим нам будущий образец красоты нашей. Но что источником сего бесстрастия? Сила ли протекшего, которое исключительно овладело священными окрестностями Иерусалима и, говоря с нами единственно языком смерти, доступно только в образах разрушения? или светлое будущее, увлекая нас духом за пределы мира, представляет очам всю груду белых костей сих только в виде одной высокой ступени, на которую должны мы ступить, чтобы шагнуть в вечность?

Дикая келья, приписываемая пророку Илии, по рассказам латин, и св. Онуфрию, по преданиям греческим, иссечена в скале близ гробовых пещер. Она была обращена в малую церковь, где прежде служили литургию в день родительской субботы за упокой всякой души христианской. На потолке еще видны следы мозаиков, и почти подле вертепа есть другие остатки большого здания, вероятно церкви, полуиссеченные в скале, полувыстроенные из камня, но время покрыло их неизвестностью.

Вообще вся противолежащая Сиону сторона лощины Геенны, до самых прудов Соломоновых, наполнена малыми гротами, которые служили приютами для первых христиан по двукратном разорении Иерусалима, Титом и Адрианом. Не смея селиться в заветном для них городе и не желая оставить родины, где жили в созерцании великого поприща искупления, назареяне, так названные в поругание от римлян и поныне сохранившие имя сие на Востоке, втеснились, как птицы, в каменистые ущелья и пребыли в них верными гнезду своему, отколе, окрыленные верой, разнесли в концы вселенной слово распятого Назарея.

От юго-западного угла Сиона продолжаются к северу, вдоль стены до крепости Давида, иссохшие пруды Соломоновы, образующие начало лощины Геенны. На берегу сих прудов стоит малая церковь Св. Георгия, уважаемая арабами, которые приносят в нее больных своих для исцеления. Древняя плотина с каменным мостом пересекает пруды, и через нее идет дорога к Вифлеему. Так от ворот Гефсиманских до ворот Яффы, по вершине Элеона и вокруг подошвы Сиона, обошел я с востока, юга и запада священные окрестности Иерусалима.

Царские пещеры

Мне оставалось еще видеть северные окрестности, и на другой день вышел я теми же вратами Яффы, следуя сперва вдоль западной стены Иерусалима промеж едва заметных развалин, которые, как полагают, в древности принадлежали к городу. Далее спустясь в тесный овраг, достиг я на расстоянии часа до иссеченных в скале могил. Над дверями главной из них изваян на камне треугольный фронтон, с листьями и цветами; внутри ее три двери ведут из среднего покоя в боковые и в нижний ярус подземелья. Сия погребальная пещера, как и все окрестные, носит в преданиях имя гробов Судейских, но каких судей, неизвестно. Быть может, здесь хоронились старшины иудейские во время и после пленения вавилонского, близ развалин столицы и в виду отдаленной горы Силом, где так долго хранился в древности кивот завета.

Ближе к Иерусалиму и по правую сторону дороги Дамасской открывается посреди каменистого поля обширный провал. Три его стороны представляют взорам отвесные скалы, четвертая образована рукой человеческой, которая отделила стеною сию часть ущелья от продолжения лощины, чтобы довершить дикое создание природы. Низкая арка служит входом на пространную площадь провала. На южной его стороне правильно иссечено обширное углубление, и висящие над ним камни составляют фронтон, на коем изваяны искусным резцом гроздия, пальмы и венки, и несколько пониже густые ветви; переплетаясь меж собой, они тянутся вдоль всего фронтона, кое-где разбитые временем, обезобразившим сие величественное преддверие смерти.

В левом углу оного есть малая дверь, и тесный, покатый переход, подобно как в пирамидах, примыкает к погребальному покою, который соединяется с другими пещерами; главное подземелье несколькими ступенями ниже. Каменные цельные двери замыкали некогда сии отдельные приюты; ныне они отбиты и лежат посреди покоев. В стенах иссечены гробницы, более других правильные и обширные. Прочная отделка подземного чертога обличает царственный дух и власть зодчего, желавшего вечности костям своим, наравне с творцами пирамид, и Царским слывет в преданиях сие кладбище.

Но какие цари населили его своим прахом? Законные ли владыки Иудеи, от Ровоама и до пленения вавилонского, легли в родословном порядке на каменные одры сии, как мертвая летопись своего царства? Маккавеи ли, сии мученики и князи своего народа, или беззаконное племя Ирода? Кто разрешит загадку столетий? Кто поймет язык времени, когда оно пишет свои тайные речи плющом на развалинах и белыми костями на кладбищах народных? Смертный, прежде нежели разгадает грозный алфавит сей, поступит сам в число его букв{74}.

И так везде образ и память смерти вокруг Иерусалима: кладбище целого народа в Иосафатовой долине; гробы пророков к востоку на Элеоне; гробы странных к югу в Геенне; гробы Судей и Царей к северу. Так от четырех стран ветров, с которых раздадутся вселенские трубы страшного суда, веет тление на Иерусалим, избранный быть до конца скопищем смерти, чтобы в день общего восстания еще однажды сокрушилось в нем ее жало.

На половине расстояния от Царских пещер до ворот Ефраима открывается широкое устье дикого вертепа, прямо против Иерусалима. Свод его поддержан утесом, как твердым столбом, на котором лежит сия каменная громада. Природа смелой аркой образовала мрачное преддверие пещеры, как бы широкие врата в преисподняя бездны, как бы исполинскую пасть ада, готовую поглотить роковой Град.

Во глубину сего ущелья укрылся от горького зрелища развалин отчаянный Иеремия, обреченный быть сам свидетелем события своих пророчеств. Тщетно из любви к Сиону отступил он от возвышенного духа Исаии и прервал спасительную цепь его сказаний о Мессии временными своими угрозами отчизне. Тщетно в чертогах и во рву тюремном гремел он в слух царя и левитов, чтобы рассеять их покаянием грозу, идущую от Вавилона. Щитом пророчеств не отразил он горьких судеб Иерусалима, и предвиденное им грядущее, нахлынув на обреченный Град, предало его опустению. Тогда заключил он в недра земные кивот завета и внутри его скрижали, манну и жезл Аарона со святым огнем и скрыл от буйства времен сии таинственные залоги пустыни Синайской, которые уже не должны были являться миру, до их олицетворения в образе Мессии.

Сам он, одинокий совершитель столь дивного погребения, чувствуя исполнение собственной доли, погрузился в мертвое уединение вертепа, чтобы, совлекшись пророческого сана, не спасшего отчизны, горько плакать над нею как человек. Там, источая из очей своих два живые ключа и не слыша ни малейшего звука над пеплом некогда столь шумной столицы, красноречивым плачем разбитого сердца прервал он мучительное безмолвие развалин:

"Как одиноко сидит град, кипевший людьми? сильный в языках ныне стал вдовою, владевший странами сам под данию". (Плач 1, 1)

"Плачем плачет он ночью, и слезы его на ланитах его; нет утешителей из числа любивших, все дружившиеся с ним его отверглись и стали ему врагами". (Плач 1, 2)

"Пути Сионские рыдают, ибо нет по ним ходящих в праздник; врата его разорены, жрецы вздыхают, уведены девицы, и сам он о себе крушится". (Плач 1, 4)

"Вы, все текущие моим путем, ах! обратитесь и скажите: есть ли болезнь ужаснее моей болезни?"... (Плач 1, 12)

"Как омрачил Господь во гневе своем дочь Сиона, и свергнул с небес на землю славу Израилеву, и не помянул подножия ног своих в день мести?... покрылся облаком, да не дойдет к нему молитва!". (Плач 2, 1)

"Как ратник, он напряг враждебный лук, утвердил десницу свою, как супостат, и все красное для глаз моих избил в селениях дочери Сиона". (Плач 2, 4)

"Господь забыл праздники и субботы, сотворенные им в Сионе, отринул жертвенник, потряс святыню, обратился рассыпать стены дочери Сиона, протянул меру, не отвратил руки от сокрушения... изнемогла ограда, врата ее врастают в землю, царь и князья в иноплеменных, нет более закона, и пророки не видят от Господа видений". (Плач 2, 6)

"Сели на землю, умолкли старейшины дочери Сионской, посыпали прахом главу свою, препоясались вретищем". (Плач 2, 10)

"Очи мои оскудели от слез, смутилось сердце, пала на землю слава моя, когда погибли младенцы и сосущие на стогнах града, когда мечом изливались их души на лоно матерей". (Плач 2, 11)

"Что о тебе засвидетельствую и что уподоблю тебе, дочь Иерусалимская? кто спасет тебя и кто утешит?". (Плач 2, 12)

"Восплескали о тебе руками все мимоидущие, посвистали и покивали главами о дочери Иерусалимской; они спросили: сей ли град венец славы, веселье всей земли?". (Плач 2, 15)

"Да возопиет сердце твоих ко Господу; стены Сионския, как источники водные, да изливают слезы день и ночь. Не предавайся покою и да не умолкнет от слез зеница очей твоих!"{75}... (Плач 2, 18)

Монастыри Иерусалимские

Еще несколько христианских воспоминаний рассеяны на пространстве Святого Града, хотя не все они привлекают внимание поклонников. Так, против крепости Давида дом арабский заменил прежнюю церковь, на том месте, где по воскресении явился Христос трем Мариям. Так, в северной части города, в жилище Марии Клеоповой, родственницы Богоматери, арабы еще показывают с уважением отпечаток младенческой стопы Св. Девы. Так, далее, по направлению ворот Ирода, находятся обширные развалины церкви, основанной на остатках дома Симона фарисея. Хотя убогий мусульманин поселился в опустевшем святилище, но и поныне вечно горит лампада над иссеченной в камне стопой Спасителя.

Много других священных мест потрясали душу мою невольным страхом, здесь же утешительная память милосердия наполнила только тихой отрадой сердце - память грешницы Магдалины, обретшей спасение у ног Христовых, когда омыла их потоками слез, и здесь из уст его истекли незабвенные речи: "Прощаются ей грехи ея многие за то, что возлюбила много; кому мало прощается, тот меньше любит". В какой вере, в каком законе раскинуты подобные сети милосердия, чтобы уловить грешников? На чьих весах правосудия одна слеза тяжелее всех преступлений? И кто сей, хотящий милости, а не жертвы, смертный разрешитель смертных грехов, если не сам грозный Судия второго пришествия, готовый принять в последний день все преступное житие наше на другую чашу весов своих, как некогда на земле принимал Он в первую чашу все наши слезы и вздохи!

Иерусалим заключает в стенах своих несколько монастырей разных исповеданий, которые служат пристанищем для единоверных им поклонников. Сирияне, всех слабейшие и даже не имеющие монахов в Храме Воскресения, владеют церковью во имя апостола Марка, заменившею дом его, где скорбела о Петре малая семья верных во дни его заключения Иродом и в радостном восторге приняла освобожденного ангелом. В трапезе даже показывают серебряную купель, которая, по преданиям, служила для окрещения Богоматери, но ни одно из писаний не гласит о сем событии. Жилище апостола Фомы было также обращено в обитель, которая ныне в руках абиссинцев, известных под именем хабешов. Им вместе с коптами, их единоверцами, принадлежит частью греческий монастырь Авраама, пристроенный к южной стороне Голгофы, где греки предполагают место жертвоприношения Исаака.

Латины, сильные некогда в Иерусалиме, заключились ныне в стенах единственного монастыря своего Св. Спаса. Ничего нет примечательного в их обители, кроме роскошной ризницы, обогащенной дарами западных государей; но дары сии только в неделю Пасхи украшают залу обители и никогда не показываются в храме по страху арабов. Рим, Италия, Испания и Португалия содержат под покровительством Франции орден францисканских братий в Палестине и все святилища Иерусалима. Они учредили особенный порядок в выборе сановников своей церкви для предупреждения всякого рода злоупотреблений и для соглашения народов римского исповедания. Правление вверено трем духовным лицам, назначаемым на Западе: старший из них в достоинстве, но не в сане епископа единственно для того, чтобы не давать по произволу своему священства монахам палестинским, носит звание Блюстителя Святой Земли и папского наместника по ордену рыцарей Святого Гроба, в число коих может принимать именитых франков. Он должен быть родом из Италии и даже подданным папы, подобно как его викарий избирается всегда из испанцев, а прокуратор из неаполитан; часто дела церковные отзывают его в Царьград. Вся братия латинская каждые три года сменяется в Палестине новыми пришельцами Запада, и внутри Храма Воскресения всякие три месяца новая смена поступает на место заключенных для служения монахов, тогда как иноки греческие Святого Гроба остаются вечными затворниками в святилище, редко отворяемом в летнее время по недостатку поклонников. Духовенство латинское, меньшее числом, подчинено строжайшему порядку в образе жизни, даже в выходах из стен монастыря, которые всегда совершает вместе в сопровождении стражей и только однажды в неделю. Огражденное покровительством Франции и собственным устройством, оно менее подвержено наглости мусульман и обязано принимать франков всех исповеданий, посещающих Иерусалим. Двенадцать монастырей греческих, кроме Храма Воскресения и патриархии, в убожестве своем свидетельствуют ныне о прежнем благосостоянии православия в Палестине. Они почти все служат подворьями для поклонников, коих число со времени последней войны весьма уменьшилось, тогда как прежде их ежегодно стекалось до 10000. Почти нет братии в монастырях, исключая двух или трех обителей; иноки стеснились в патриархии, около главной святыни, как бы в последнем своем оплоте, но и оттоле изгоняет их голод. Одни только игумены, как уединенные стражи, остались в пустых стенах, окруженных по большей части плодовитыми садами. Привести на память имена сих обителей - вот все, что можно о них сказать, хотя многие основаны в первые века христианства. Монастыри Авраама и Архангелов, как самые большие, избираются всегда жилищем поклонников. Два посвящены св. Георгию, из коих один служит больницей. Три совершенно смежны друг другу: в. Евфимия, св. Екатерины, Богоматери; и два последние назначены для инокинь, но все они переселились в другую обитель пречистой Девы, известную под именем Великой Панагии, которую основала во дни св. Иеронима именитая отшельница Рима св. Мелания. Остальные обители: св. Николая, мученика Димитрия, Феодора Турона и Василия Великого - столь же мало замечательны.

Самая патриархия, обширная по своему объему, была только в последние столетия приобретена греками. Древний же дом архиепископский пристроен к северо-западной стороне Храма, и окна его открываются под самым куполом в круглую колоннаду Гроба Господня. Но распри греков и латин, попеременно владевших сим зданием, утратили оное для обоих, и арабский эмир племени Магометова приветствовал меня в прежних патриарших покоях. Многочисленные келии нынешней патриархии расположены неправильно и разделены меж собой галереями и террасами. Приемная зала, синодик, трапеза и библиотека, еще сохранившая древние книги и рукописи, довольно обширны; все здание приведено в устройство возобновителем храма Прокопием{76}. Мрачная церковь Константина и Елены, украшенная старинной греческой живописью, примыкает к юго-западной части Храма; из внутреннего окна ее виден Святой Гроб. Три другие придела находятся под обширными террасами и обрушенной землетрясением колокольней. Средний из них, во имя Марии Магдалины, служит сообщением и выходом из патриархии на площадку перед Святыми вратами.

С южной его стороны есть придел Иакова, брата Господня, рукоположением собора апостольского на Сионе поставленного первым епископом Святому Граду и свергнутого иудеями с террас Соломонова Храма за свидетельство веры Христовой. И поныне стоит еще деревянная кафедра его в сей церкви, где только недавно перестали служить 23-го октября, в день памяти его, первую древнейшую литургию, им установленную, которая была основанием трех новейших: Великого Василия, Иоанна Златоуста и Григория Двоеслова. К северу же от среднего придела, в малой церкви Сорока Мучеников, втайне погребают патриархов Иерусалимских, трогательно завещающих поклонникам отнести их кости к Святому Гробу, подобно древним патриархам Иакову и Иосифу, которые нигде, кроме земли обетованной, не хотели иметь отдыха и мертвые сопутствовали сынам своим из Египта.

Следы рыцарства

Особенное внимание заслуживают в Иерусалиме обширные развалины против площадки Святых ворот, частью обращенные в плодоносный сад с малой церковью во имя Предтечи. Весь пространный пустырь сей был обнесен в средние века мощными стенами, которых есть еще остатки, и в их крепкой ограде знаменитый орден странноприимных рыцарей Иоанна Иерусалимского около ста лет был защитою Святому Граду. Восприявший свое начало еще до крестовых походов{77} для призрения странных, он был сделан воинственным при Готфреде, и вместе с великими льготами получил от благочестивого короля обширный участок земли для обители и замка взамену малой церкви Св. Марии, где дотоле мирно следовал человеколюбивому своему назначению. Скат возвышенного пустыря сего обложен каменною одеждою и подымается несколькими уступами в виде широких террас. Двойные готические ворота ведут со стороны храма на его средину, где стоит еще полуобрушенный огромный монастырь рыцарей, двойным ярусом своих могучих сводов и глубокими погребами напоминающий опустевшие аббатства Запада, которые с изумлением встречает путник в толпе легких зданий Востока. К северной стене его пристроено наружное высокое крыльцо наподобие крытой кафедры с готическими украшениями. Трудно распознать между обломками отдельные части некогда столь великого здания. По правую сторону крыльца и в той же наружной стене малая низкая дверь открывается в мрачный покой, называемый темницею Петровою, отколь был он чудесно изведен ангелом. Западный угол пустыря, в котором находится греческая церковь во имя Предтечи, еще сохранил свои бойницы, и келии расположены в башнях, омываемых с сей стороны малым прудом Иезекии{78}.

Могущественны воспоминания о рыцарях над остатками их твердынь; понятна сердцу их громкая слава, не умолкающая и в пустоте развалин. Так рано привыкает юное воображение следовать за ними на поприще их битв и встречать вооруженные лики витязей во мраке их оставленных жилищ, что каждый обломок башни, дворца или келии, им принадлежавших, родственным чувством уже тревожит грудь, перенося на миг все бытие странника в их дальний век и край. Когда же сквозь готические окна или обрушившиеся своды их чертогов при ярком блеске небес Востока нечаянно колыхнется идумейская пальма, она не нарушит очарования; нет, она только напомнит о тех нетленных венцах, которые срывали рыцари странноприимною рукою в боях и больницах, далеко от их отчизны, и каждое славное имя, и каждый родовой их герб готовы напечатлеться на сердце, как бы на собственном щите их! Я видел меч и шпоры Готфрида в сокровищнице храма... какие вдохновенные струны могут быть красноречивее звука их ржавой стали?

Знаменитые сподвижники ордена странноприимных, несколько их позже совокупившиеся в братство, получили в достояние от короля Балдуина I поприще Соломонова Храма, от коего приняли название храмовников. Но зеленый и пространный луг сей, обнесенный с востока и юга высокими стенами города, где совершали они свои богатырские ристания, возвратился вновь молитвенному назначению, которому был искони обречен, и скользящая стопа мусульман заменила звонкую поступь рыцарей на площади Храма. Дивная судьба попеременно освящала место сие храмами трех религий: со времен падения иудеев несколько веков оставалось оно совершенно пустым, и, по преданиям палестинским, один из императоров, Иустиниан, выстроил церковь во имя введения Богоматери на юго-восточной оконечности площади; церковь сия, походящая снаружи на Вифлеемский храм, поступила впоследствии во власть мусульман и совершенно разнствует характером своего зодчества от главной мечети халифа.

Сие заветное святилище мусульман, эль-Гарам, венец славы Омара, воздвигнуто им посреди роскошного луга, оживленного пальмами и оливами, на возвышенной многими ступенями площадке, по краям которой легкие арки образуют красивый притвор{79}. Высоко подымается над ними восьмигранное здание мечети с куполом несоразмерно великим, и на вершине его ярко горит в лучах солнца многооконная вышка наподобие фонаря. Наружные стены исписаны разноцветными исполинскими буквами молитв Корана, и весь архитрав испещрен вокруг фаянсовыми арабесками. Так, в полном блеске и своенравии Востока представляется издали с горы Масличной или с обрушенной колокольни Иоакима и Анны сие сокровище племен арабских.

Внутри оного посреди двух столбов, между коими не может пройти нечестивый или неверный, хранится камень, служивший, по преданиям мусульманским, изголовьем Иакову, когда снилась ему небесная лестница, и ступенью Магомету, с которой начал он свое путешествие на седьмое небо, баснословно перелетев в одну ночь из глубины Аравии в Иерусалим на кобылице эль-Борак. Столь священна память сего для мусульман, что никогда нога христианская не смеет вступить не только в притвор храма, но даже и на огражденный луг; неминуемая казнь грозит святотатным{80}. Несколько лет перед сим поклонник греческий, увлеченный любопытством, воспользовался перестройкой мечети, чтобы проникнуть в святилище, но, обличенный стражами, мужественно предпочел казнь отступничеству и достойно снискал венец мученика перед очами благоговеющей толпы. Подобные примеры первых времен христианства еще повторяются в бедственной Греции.

Столько разных воспоминаний всех веков, племен и религий стеснились в одном Иерусалиме и столь истребительными враждами кипел он в собственных недрах, как огнедышащий вулкан все заметая пеплом, что и самая печать столетий отчасти стерлась с его памятников. Подобно как по различным слоям земли, узнают годы вселенной, так из-под смешанной груды развалин постепенно является древность арабская, христианская, римская, иудейская в знамение четырех вер, которых поприщем был избран чудный Град сей. Пышное здание одного века смиренно ложилось на обломки прежних столетий, уступая место новому великолепному достоянию разрушения, и своенравная рука сынов Востока легким куполом довершала тяжелое здание пришельцев Запада, венчая луною родовой щит их над вратами.

Тщетно в узких неправильных улицах города и в толпе высоких зданий, стесненных на скате холмов, с террасами и куполами вместо крыш, искал я дворца Балдуинов, который, по преданиям, стоял между Сионом и юго-западным углом площади Соломонова Храма, - я не мог найти и признаков оного. Память воинственных королей Иерусалима, не сохранившаяся над остатками их чертогов, привольно поселилась на кровавых полях их незабвенных битв, как бы следуя кочующему духу покоренных ими племен Востока. Мне показали, однако же, посреди города обширный и высокий дом, обращенный ныне в больницу арабскую. Его стройное зодчество, узкие готические окна с лепными украшениями и широкое внутреннее крыльцо совершенно разнствуют от прочих зданий иерусалимских и носят отпечаток веков средних. Царственным могло быть сие жилище, но каких царей? племени ли Готфреда или супруги младшего Феодосия, императрицы Евдокии, которая многие годы провела в Иерусалиме? Христиане Востока, страстные к воспоминаниям древней славы, именем Елены вызывают из мрака все величественные остатки древности. Они утверждают, что в этом дворце жила престарелая царица в краткое свое пребывание в Иерусалиме, и даже показывают те огромные котлы, в которых будто бы варили себе пищу строители Храма{81}.

Так сокровищницей Елены слывет и другое обширное, полуразрушенное здание, примыкающее к восточной оконечности Храма Воскресения. Остатки столбов у его широкого наружного крыльца и посреди опустевших дворов свидетельствуют о прежнем величии. Внутри оного лестница, иссеченная в утесе, слишком 60 ступенями сводит во мрак глубокого подземелья, весной наполненного водой, и на конце его, как утверждают, виден древний алтарь{82}. Абиссинцам принадлежит ныне сие любопытное здание по соседству их монастыря и сада, посреди которого выходит из-под земли купол церкви Обретения креста; но время покрыло неизвестностью истинное назначение сих развалин. Трудно распознать в Иерусалиме первобытный чертеж его обрушенных зданий, своенравно расположенных на высотах, и часто тяжелые арки крытых базаров и улиц подходят незаметно под обширные террасы прилежащих к ним домов, местами странно образуя двухъярусный город.

На двух неравных высотах лежит Иерусалим, уважаемый арабами под именем эль-Кодс, эль-Шериф, благороднейшего, святейшего. Сион и Акра - их древнее название; но первый почти совершенно исключен ныне из стен, другая же высота, на которой выстроена большая часть города, давно утратила свое название. Маккавеи срыли ее вершину и завалили землей узкий овраг, отделявший с востока Акру от третьего холма Мории или площади Соломонова Храма. Еще севернее четвертый холм, Висифа, был присоединен Иродами к городу, который в виде подковы обнимал предместье, где была Голгофа, кончаясь около соседней к ней лощины. Елена, воздвигнув Храм Воскресения, обнесла стенами входящий угол города, и таким образом пятая высота включилась в пространство Иерусалима. Издали, обнимая взорами неравное местоположение города, трудно распознать внутри его направление лощин, частью заваленных или застроенных, и разделение Святого Града по холмам может привести в замешательство.

Около семи верст считается в его окружности, заключающей в себе до 30000 жителей{83}. Стены крепкие и величавые поновлены уже во время турецкого ига султаном Солиманом{84}. С трех сторон глубокие и неприступные овраги окружают город; иссохшие пруды Соломона - к западу, к югу - лощина Геенны и к востоку - глубокая долина Иосафата. Только с севера и северо-запада отлогая площадь касается стен, окруженных каменистым рвом. Но две высокие горы совершенно над ним господствуют: Масличная - с востока и с запада - Исполинская, на покатости коей он лежит. Дикий хребет, его окружающий, создан для его защиты, ибо каменистые стези и отвесные ущелья проходимы только для конных, особливо со стороны запада.

Крепостью Давида называется замок Иерусалимский, хотя твердыни и чертоги царя стояли на Сионе и никогда не были возобновлены после разорения. Но память Давида так тесно связана с воспоминанием славы иудейской, что потомство назвало его именем сие готическое здание, воздвигнутое в крестные походы выходцами из Пизы, которые получили многие льготы от короля Балдуина за подвиги под стенами Птолемаиды. Не будучи в силах вознаградить их деньгами, он дал им право брать пошлину со всех поклонников во вратах города и даже Храма, и сей постыдный обычай перешел от них к завоевателям арабским. Замок Пизанский весь из дикого камня, с четырьмя башнями по углам, и окопан глубоким рвом, с одним лишь подъемным мостом со стороны города. Он стоит на месте древней Псифиной башни (каменной), бывшей некогда северо-западною гранью города{85}. Начальник замка опасался впустить меня в его середину, чтобы я не осмотрел укреплений города, и вежливо извинялся заветностью Давидова дома, недоступного христианам.

С правой стороны близ замка открываются на запад величественные врата поклонников, или Давида, вместе с сим названием носящие еще три других по направлению трех путей: средний - из Яффы, которым всегда приходят поклонники, правый идет к Дамаску, по-сирийски эль-Шам, а левый - к Вифлеему и Хеврону, эль-Халиль. Двойные врата сии находятся под зубчатою башнею, но внутренние не расположены напротив наружных, которые пробиты в боковой стене башни, и украшены изваянными арабесками и мраморными надписями. Они стоят почти на средине западной стены Иерусалима, которой верхняя половина начиная от замка подымается на вершину Сиона вдоль отвесной крутизны прудов Соломона, и западная угловая башня города стоит на месте древней Иппической (конной).

Еще остались первые основания развалившейся башни на крайнем Сионском утесе, таинственно изображавшем в писаниях неодолимый камень завета, положенный во главу угла, и давший Сиону участие Синайской славы. Но уже нет других следов древности иудейской на священной горе сей, которой одно псаломное имя вмещает в себе столько благословений. По преданиям Востока, султан Солиман велел казнить зодчего, когда узнал, что вершина Сиона осталась вне ограды. Она идет ныне вдоль древней, внутренней стены, укрепленной по воле Ирода башнями Фазаила и Мариамны и отделявшей крепость Сионскую от нижней части города, которая названа в писаниях дщерью Сиона по совершенной ее зависимости от священного холма. Врата Сионские, или Давида, не в дальнем расстоянии от юго-западного угла города, обращены прямо на юг и не уступают первым вратам по стройности своего зодчества и легкому вкусу украшений. Южная стена иерусалимская, несколько далее образуя прямоугольный уступ, продолжает в том же направлении спускаться по обрывам Сиона, которые его отделяют от холма Мории. Там, где южная ограда примыкает к площади Соломонова храма, есть еще малые ворота эль-Могреби, или западные; в древности они служили выходом для левитов на купель Силоамскую, и вдоль всей полуденной стены Иерусалима виден еще след водопровода, сообщавшего Храму чистые струи прудов, ископанных Соломоном недалеко от Вифлеема.

Восточная стена города, обращенная к Иосафатовой долине, выше трех других; она до половины тянется вдоль площади Храма, которая одета была снаружи камнем для поддержания насыпи, и сии огромные камни принадлежат еще к древней ограде. Против главной мечети Омара закладены в стене сей двойные врата, роскошно украшенные изваяниями и арабесками. Имя Красных, или Златых, доселе им сохранилось в преданиях христиан и арабов. Некогда, во дни празднеств, толпа иудейская стремилась чрез них к великолепным притворам Соломона, и они были свидетелями торжественного вшествия сына Давидова при кликах; "Осанна! осанна!" и веянии бесчисленных пальм, в память чего государи христианские соорудили над ними церковь. Когда, по временном завоевании Святого Града Хозроем, император Ираклий вновь исхитил из рук персов честное древо, он пожелал в торжестве вступить в Иерусалим. Облеченный в царскую утварь и на коне, с животворящим в руках Крестом, приблизился он к Златым вратам, но невидимая сила воспрепятствовала коню его идти вперед. Тогда, уразумев свою житейскую гордость, он снял венец и багряницу и пеший, без обуви, пронес залог спасения сквозь Златые врата в подражание земного смирения небесного Владыки. На Голгофе водрузил он честное древо и уставил праздновать день Воздвижения.

Далее находятся врата Гефсиманские, иначе называемые вратами Марии и Стефана, поблизости гробовой пещеры Богоматери и места казни первомученика. Менее других украшенные, они обезображены снаружи каменною пристройкою. Мне говорили, что во время осады Акры, арабы думали защитить вход сей от Наполеона; ибо жители иерусалимские ожидают с сей стороны роковых завоевателей, и даже, по их преданиям, Златые врата закладены, дабы не совершилось пророчество, которым обретены они, подобно царьградским, вторжению русых победителей.

Малый водоем Дракона иссечен близ ворот Гефсиманских, и недалеко от знаменитой во всех осадах Угольной башни, начинается широкий ров, глубоко прорезанный в утесе, который поворачивает вдоль северных стен, заменяя для них отчасти глубокие овраги. Так камениста подошва сей ограды, что местами бойницы ее до половины иссечены в скале: это самая дикая часть твердынь иерусалимских. Мрачным величием облечены упорные зубцы, отбившие столько кровавых приступов, и меж ними гордо возносятся вершины башен, опершихся на отдельные скалы, как исполинские витязи в рядах легиона, к себе зовущие всю ярость и надежду битвы. Двое ворот открываются на север Иерусалима: меньшие из них, названные Иродовыми по соседству развалин дворца Четверовластника, всегда заключены, и пред ними в виду Иеремииной пещеры еще наполнена водою пространная под сводами купель. Греки по ошибке называют ее Овчею, хотя сия последняя находилась близ самого Храма, и празднуют около нее в третье воскресение пятидесятницы день исцеления чаявшего движения воды.

Но главные врата Ефрема, или Дамаска, баб-эль-Шам, красотою зодчества затмевают все прочие, вполне соответствуя дикому величию северной стены. По сторонам их стоят две высокие башни; мраморный столб опрокинут вместо порога, и смелая арка обширного входа величественна своею соразмерностью. Она вся украшена легкими арабесками, и над нею изваян карниз. Мраморная надпись иссечена сверху во славу Солимана, возобновившего врата сии, враждебные Иерусалиму ибо ими всегда вторгались завоеватели.

Судьба Святого Града обрекла его с севера на падение. На северных полях теснились полчища вавилонские, вестники пленения; там же были водружены римские орлы, крылами своими стершие с лица земли ветхозаветный Иерусалим. На распутьи Дамаска стояли три мощные столба Корана: Омар, Саладин и Селим. Шатер Готфреда разбит был против ворот Ефраима; его крестные хоругви веяли от Угольной башни до ворот Яффы. Не враждебное Сиону сердце билось под медною бронею завоевателя; нет, оно кипело негодованием за каждую развалину. К башням Ефраима двигались его тяжелые туры и бурные витязи, живые бойницы, иззубрившие мечи свои наподобие зубцов иерусалимских: Танкред, сокрушитель Угольной башни, и два Роберта, мстители за честь поклонников у их ворот, и на древнем Сионе престарелый Раймунд, и против северной стены весь царственный цвет Европы, распускавшийся только при дождях кровавых: такова была западная туча, в те дни нахлынувшая на ясный Восток.

Их поле битвы ныне усыпано мелким камнем, скользким, как бы на память крови. Бойниц их нет, но стоят те же зубцы, о которые звенели их медные щиты, когда рвались они на приступ. На костях сарацинских основалось их царство, под грудою собственных схоронено. Но их дивная сила, разбившая столько твердынь и племен, покорила не один лишь современный им Восток. Нет, она навеки оковала ужасом враждебный дух его и подчинила Западу безмолвным сознанием нравственного упадка сынов своих, которое сквозь злую ненависть невольно смиряет чело их пред каждым из пришельцев Европы.

Вифлеем

В последние дни Пасхи пожелал я довершить посещение Святых мест Горней и Вифлеема. Сей последний отстоит за два часа от Иерусалима, и дорога к нему идет обработанными полями, которых зелень придавала много свежести южным окрестностям Иерусалима. Монастырь пророка Илии, стоящий на половине пути, мало представляет достойного внимания, кроме масличного сада и колодца, где, по преданиям, отдыхал пророк, и недалеко от Вифлеема гробница Рахили обращена в арабскую молельню; место сие в большом уважении между евреев.

Самый Вифлеем живописно расположен на высоте, которой покатость украшена садами, и он считается ныне богатейшим селением Палестины. На краю его стоят монастыри трех главных исповеданий, составляющие неправильную массу зданий, из коих один только собор приписывают Елене. Сколь благодарно должно быть потомство сей великой царице, ибо если она силами целой империи не вызвала бы заблаговременно из мрака места евангельских событий, то они навсегда остались бы на поругание арабов, подобно тем из них, которые не ограждены ныне от изуверства черни. Однако же, по другим преданиям, император Иустиниан соорудил собор над пещерою Рождества или по крайней мере довершил начатое Еленою здание.

После пожара иерусалимского храм Вифлеема один сохранил в себе остатки римского великолепия. Хотя крестообразный вид его искажен внутри деревянною перегородкою, отделившею нижний конец креста от трех верхних, однако же сорок мраморных коринфских столбов, в четыре ряда стоящих посреди сего первого притвора, дают ему особенное величие, которому не соответствует нынешнею своею нищетою остальная часть собора. Только восемь колонн служат ей украшением: мраморный помост уцелел лишь посреди церкви, пред главным алтарем; иконостас беден, равно как и два боковые открытые престола: армянский Волхвов в левом крыле и в правом греческий Св. Николая; позади последнего пристроен еще придел Св. Георгия. Очень слабые следы мозаик остались кое-где на стенах, которые все были некогда украшены мозаическими изображениями первого Вселенского собора{86}. Вместо купола и потолка искусно переплетены брусья из кедра или из драгоценного индийского дерева.

С каждой стороны главного алтаря пятадцатью ступенями спускаются в мрачный грот, находящийся под самым престолом. Падем ниц и смиримся! - здесь подобием нашим смирил себя Бог; здесь родила Его Мария и Девою сбылись слова пророков. Вот ясли, колыбель необъятного, где юная мать положила божественного младенца, рожденного прежде созданной им денницы. Во мраке сего вертепа обвила она пеленами того, кто некогда снял пелены хаоса с возникающего мира и пустил в бег юное солнце!.. Таинство сие, непостижимое для светлых духов, понятнее для немощи человеческой; ибо когда ангелы и пастыри стеклись в сию пещеру, первые в священном изумлении смотрели на воплощенного, еще пораженные его небесною славою, а последние только в сладком восторге; они узнали в нем давно обетованного, и грудь их облегчилась надеждою скорого примирения с небом. Полнота греховная разгадала детям Адама сию тайну о втором Адаме, необходимом после падения первого. Подобно как не в пышном соборе Вифлеема, но во глубине мрачной пещеры обретаем мы колыбель Богочеловека, так и не в суетной гордости ума, но в темных изгибах нашего сердца должны мы искать причины его воплощения, и счастлив тот, кому бремя греховное сняло с очей пелену земной мудрости. Так в самых началах погибели зародыш спасения; еще однажды падем ниц и смиримся!

Мысль о яслях заставляет нас воображать место рождения Спасителя в какой-либо храмине, бывшей некогда хлевом; но на Востоке и поныне сохранился обычай загонять стада свои в расселины гор, и один из таковых вертепов принесла земля Неприступному. Вход и стены сего святилища украшены драгоценными парчами; место рождения означено мраморным на помосте кругом, и над ним стоит престол греческий. В другом углублении пещеры, тремя ступенями ниже, иссечено в камне место яслей, принадлежащее латинам, над коим изваяна остановившаяся звезда. Два мраморные престола, один подле другого, воздвигнуты в память яслей и поклонившихся волхвов с двумя иконами великолепной живописи, изображающими оба события. Множество драгоценных лампад, дары всех христианских государей Запада, освещают сию пещеру: но другая живая картина при бледном их свете напомнила мне первое, радостное поклонение пастырей. Несколько пастухов арабских из Вифлеема, в тех же неизменившихся одеждах и с тою же первобытною простотою, стояли на коленах пред местом рождения Спасителя. Опираясь на долгие посохи, воссылали они молитвы к дивному младенцу, и в их молебном лике исчезали столетия.

Малая дверь ведет из сего грота в длинное и тесное подземелье, многими изгибами распространяющееся под собором. От самой той двери, круто поворачивая направо, оно идет сперва мимо пещеры, где, по преданиям, были собраны кости избиенных Иродом младенцев и где находится ныне алтарь латинян, и далее примыкает к выходу в их соборную церковь Св. Екатерины. Не доходя до сей лестницы, пещера обращается налево, и тесный переход приводит мимо гробницы св. Евсевия, ученика блаженного Иеронима, в погребальный покой самого учителя, где находится также могила двух учениц его, Павлы и Евстохии, с живописным изображением обеих, мирно спящих друг подле друга. К сему покою примыкает подземная церковь, некогда келия, которую изрыл себе Иероним, сокрушив прежде страсти свои в суровой пустыне Халкийской. Его собственная исповедь может засвидетельствовать, как жестоко было для смертной природы подобное отречение.

"О сколько раз, скитаясь в беспредельной пустыне, опаляемый знойным солнцем, я воображал себе наслаждения Рима! Одиноко сидел я исполненный горьких дум: прахом обезображен был лик мой, эфиопскою чернотою потрескалась кожа; роскошью была бы мне прохладная струя. Когда же сон одолевал борющееся с ним тело, одни кости со стуком ложились на землю, и я, заключившийся страха ради геенны в подобную темницу, я, сожитель зверей и скорпионов, еще мог иногда переноситься мыслями в хороводы дев; лик мой, умерщвленный постами, еще прежде смерти отжил, но в хладном теле еще кипели сладострастные порывы. Так, лишенный всякой помощи, припадал я к Спасителю; я проливал слезы, я рвал свои волосы, семидневным голодом сокрушал свою плоть. Помню, как часто ночь заставала меня, бьющего себя в перси, доколе не водворялось в них желанное спокойствие; я даже страшился своей келии, как свидетеля нечестивых помыслов, и в брани сам с собою погружался в пустыню. Во глубине долин, на вершине гор, в ущелье утесов искал я места молитвы, места казни бедственной моей плоти, и там сквозь пелену текущих слез, приникнув взорами к неподвижному небу, я мнил себя в ликах ангельских, радостно разделял их дивные гимны: в пути сведений твоих насладихся, яко о всяком богатстве".

Сей знаменитый богослов Запада несколько раз возвращался из дикого приюта в родную Италию и увлекал всегда за собою новых отшельников в Палестину. Три знаменитые жены, сильные богатством, оставили суетное величие Рима, чтобы погребсти себя в неизвестность земли обетованной. Так великая Мелания, подвигнутая силою его красноречия, основала первую женскую обитель в Иерусалиме, и две другие из знаменитого потомства Сципионов, Павла и Евстохия, мать и дочь, подобно Иерониму не могли ничего найти в мире отраднее пещеры Вифлеемской и построили там два монастыря, которые принадлежат ныне латинам. "Не знаю, - писал к ним отшельник, когда еще они жили в столице вселенной, - не знаю, наслаждаетесь ли вы сладким отдыхом посреди Вавилона и не вздыхаете ли о Вифлееме? А я наконец обрел в оном желанный мир, я здесь внимаю в яслях воплям предвечного младенца, и мне бы хотелось, чтобы и вам были слышны течение слез его и тихие жалобы!". В Вифлееме посвятил Иероним последние годы жизни переводу Библии с еврейского и обширной переписке с Западом для подкрепления православия, потрясаемого в те дни ересью Пелагия о благодати и воле. Подобно как в Африке блаженный друг его Августин, так из глубины вертепа гремел священною истиною Иероним вопреки собору Палестинскому, доколе поздняя смерть не сомкнула красноречивых уст его над колыбелью Спасителя. Так, под Вифлеемским собором таится в недрах земли другое святилище, ознаменованное великими событиями и великими людьми.

Франкам принадлежал некогда весь монастырь; но они лишились собора за обиду, нанесенную ими патриарху Иерусалимскому Софронию. В самый день Рождества он не был допущен к поклонению яслей и, возвратясь в Царьград, влиянием господарей Валахских, изгнал латинян из собора и половины вертепа{87}. Таким образом они ныне должны совершать вечерние литии свои из церкви Св. Екатерины чрез подземелье к яслям. Келии их хорошо устроены, и пять иноков, отряжаемые из Иерусалима на служение, сменяются каждые три месяца. Но греки, с трудом вытеснившие римлян и владеющие около собора новыми, хорошо устроенными келиями для поклонников, сами не радеют по своему убожеству не только о благолепии святыни, но даже и о служении божественном: в целом монастыре нет ни одного монаха. Раз только в год митрополит приходит совершать литургию в день Рождества в пещере, и одни лишь арабские священники служат для поселян обедни на престоле подземном, а одинокий игумен Вифлеема живет в монастыре пророка Илии, отколе изредка навещает оный с поклонниками.

Недалеко от собора Вифлеемского есть еще другая пещера, где скрылось, по преданиям, святое семейство до избиения младенцев и отколе ангел повелел Иосифу бежать в Египет. Она обращена в церковь, принадлежащую латинам{88}. За полчаса от Вифлеема, на дне долины, со всех сторон окруженной горами, и посреди малого масличного сада сохранилась подземная церковь Пастырей под навесом тяжелых сводов, которые одни лишь остались от развалин древней величественной обители. Помост церкви, принадлежащей грекам, кое-где еще украшен мозаиками. На этом месте сходились ночью стеречь стада свои во дни Христовы, как и теперь, пастыри ближнего селения, которое и поныне носит их имя, и здесь ангелы, возвестив им дивного младенца, вместе с ними воспели: "Слава в вышних Богу и на земли мир, в человеках благоволение".

На другом краю сей долины, против Вифлеема, видна та гора, в пещерах коей укрывался Давид от гнева Саула и, невидимый, отрезал край одежды у своего жестокого гонителя. Далее еще синеет на вершине гор древний замок крестоносцев, которому дано имя св. Лудовика, и за два часа от Вифлеема существуют обширные пруды Соломона вместе с его садом, но я не успел посетить их, поспешая в Иерусалим.

Арабы

Вифлеем населен весь арабами греческого и латинского исповедания, которые сохранили под влиянием монастырей веру отцов своих посреди всеобщего магометанства. Их главный промысел - перламутровые образа, искусно вырезаемые на раковинах, коими они наделяют поклонников. Но, несмотря на христианство, они не изменили духу своего народа: алчности, лжи и коварству, составляющим отличительную черту их характера. Почитаясь защитниками монастырей, они теснят их по своему безначалию, держат в осаде при малейшем неудовольствии и ловят монахов, заставляя патриархию платить за себя дань мусселиму, которому искони они враждебны и до такой степени, что одни лишь их женщины имеют свободный вход в Иерусалим. Но и внутри самого Вифлеема горит вражда между арабами двух исповеданий. Часто выходят они стена на стену посреди селения, перестреливаясь из-за женщин, которые становятся в первую шеренгу. Ругательства, щедро рассыпаемые арабами, и легкие раны оканчивают по большей части сии междоусобия; но горе тому, кто нечаянно убьет женщину: на него падет общая вражда противников, и тогда только возгорится кровавая битва.

Вообще арабы Вифлеема славятся мужеством между прочими коленами Иудеи, подобно как жители Наблуса - своим буйством. Когда сии последние приходят в большом числе на базар Иерусалима, то многие купцы запирают свои лавки. Однако же личная храбрость не есть душевное, врожденное свойство каждого араба. Они более малодушны и бессильны по своей природе, будучи гораздо способнее к грабежам, нежели к битвам; крепкие и отважные числом своим, а не духом, побеждаемые часто смелым поступком, дерзкою речью или даже гордою осанкою одного вооруженного, они особенно между всеми племенами Востока находятся под влиянием наружного величия человеческого.

Нельзя вполне описать всех притеснений, которым подвержены христиане палестинские, не начертав слегка картины безначалия Иудеи, особенно в окрестностях Святого Града. Иерусалим, по местному своему положению, должен бы быть включен в пашалик Акрский, обнимающий почти всю Палестину. Но хотя озеро Галилейское и верховья Иордана, текущего по ее восточной границе, принадлежат области Акрской, остаток Иудеи, к югу от Наблуса, втеснившийся между хребтом гор, Иорданом и Мертвым морем, по своенравному разделу достался в руки паше Дамасскому, вероятно, для того, что сей паша, освященный в глазах Порты, как вождь богомольцев Мекки, один только достоин владеть Святым Градом, и сие владычество было источником его бедствий. Абдалла, паша Акры, хотя грубый и кровожадный, находился под влиянием сильного Мегемета Али египетского и франков, которых торговля в Сирии и частые сношения с ее жителями мало-помалу рассеивали дикий фанатизм поморья. Слабый луч просвещения и устройства проникал во все части пашалика, сжатого и потому крепкого, подчиняя оружию Абдаллы горных арабов.

Совсем иное было в пашалике Дамасском. Обширный к югу, где его граница теряется в песках пустыни, наполненный дикими коленами кочующих бедуинов, которые не признают над собою никакой власти и нападают на караван Мекки, если не сторгуются прежде с вождем его; пашалик сей представлял ужаснейшую картину хаоса, и посреди сего хаоса стоял Иерусалим, который бы мог быть обеспечен в областях акрских, только за пять часов от него отстоящих. Следуя примеру бедуинов, горные шейхи племен арабских, уже не кочующих, но поселенных, своевольно враждовали между собою, приводя в трепет слабых мусселимов Иерусалима, о усилении коих тщетно старалось духовенство латинское; ибо градоначальник, как власть законная и зависящая от верховной власти, менее страшен, нежели буйные шейхи. Но паша Дамасский столько же был ничтожен в областях своих, как и его наместник. Таким образом вся Иудея сделалась поприщем вражды и безначалия. Два сильных племени арабских, из многих колен состоящие, от времени до времени враждовали между собою, более частными грабежами, нежели битвами: одно - племя Хеврона, или эль-Халиль (возлюбленного), поселенное близ могильной пещеры Авраама и Мертвого моря, а другое племя - Абугоша, на пути к Рамле. Сею родовою враждою делилась на две главные партии вся Иудея; но они менее были опасны христианам, нежели скитающиеся бедуины, приходившие посреди всеобщей тишины из-за Иордана грабить безоружных путешественников.

Спутник мой князь, Мустафин, едва не был зарезан ими на пути к Вифлеему. Надеясь на совершенное спокойствие окрестностей, он не принял никаких мер осторожности и, не ожидая меня, пеший хотел идти на поклонение, без всякого оружия и только в сопровождении одного монаха. Но, не доходя монастыря Илии пророка, четыре вооруженных бедуина окружили обоих и принудили следовать за собою в лощину. Испуганный монах с ужасом понял их угрозы и совершилось бы злодейство, если бы внезапное появление поклонников на двух противоположных высотах, со стороны Вифлеема и Иерусалима, не устрашило бедуинов.

Но хотя есть частные и родовые вражды между селениями и внутри каждого, все горят равною и постоянною ненавистью к городу и готовы помогать друг другу против мусселима, считая без различия вер всех жителей Иерусалима его сообщниками. "Вы в городе все заодно, а мы все заодно в селениях"; так говорили они и действовали. Однажды мусселим, желая смирить непокорную деревню Рамы, выступил против нее с своими всадниками, арабами Абугоша и Вифлеема, и расположился ночлегом близ гробницы Рахили. Но в течение ночи вифлеемские союзники выкрали всех лошадей его, сбрую и часть оружия и передали из рук в руки за Иордан. На рассвете мусселим и его воины возвратились пешими с своего конного подвига. Сбор податей был главным источником вражды, дух корыстолюбия и независимости воздвигал одно за другим все селения на мусселима, когда он приходил требовать дани паше Дамасскому. Слабейшие покорялись, надеющиеся на свою силу подымали оружие, а монастыри платили.

Духовенство греческое, не пользуясь покровительством Запада, подобно латинам, и лишенное богатств, которыми сильны в Царьграде армяне, совершенно было предано во власть мусульман, поддерживаясь еще несколько памятью древнего величия; но это самое делало его более других предметом корысти арабской, и, по старому обычаю, на него падали все их главные требования; ибо арабы не хотели вникнуть в нынешнюю его нищету и бессилие. Таким образом не было меры и конца бесчисленным расходам духовенства иерусалимского для удовлетворения ненасытных властей Палестины: дань паше Дамасскому, как верховному владыке, кроме богатых даров и пеней, требованных им при посещении Святого Града; дань паше Акрскому и шейху Абугошу за пропуск поклонников; ежегодные дары при избрании или подтверждении мусселима Иерусалимского; жалованье и одежда его стражам, охранявшим монастыри, и всем его чиновникам; богатые подаяния молле Иерусалимскому (который назначался из Царьграда и ценою злата судил все распри христиан), кроме поголовной подати, платимой духовенством наравне с прочими раиями, хотя и не под именем позорного хараджа; дары и одежды всем христианским и мусульманским шейхам Палестины во всех местах, где только есть монастыри, и сверх того беспрестанные выкупы за поклонников и монахов. Везде одно только золото: и на весах правосудия арабского, и для охранения святыни, и для получения дорогих фирманов, за каждую малейшую поправку в Храме - таково было бедственное положение духовенства палестинского; при новых обстоятельствах сего края под властью Мегемета Али оно пришло несколько в лучшее состояние.

В немногих словах могут заключиться главные средства вспомоществования святыни палестинской: первым, самым важнейшим, было бы открытие Храма Воскресения, который один только из всех святилищ христианских на Востоке затворен для благочестия поклонников по древнему злоупотреблению власти мусульман, в то время как Вифлеем, Назарет и другие подобные места избавлены от сего позорного ига. Но и при самом освобождении Храма Гроб Господний должен оставаться общею святынею для избежания распрей между различными исповеданиями, и взаимные условия необходимы для ограничения прав каждого из них. Другим, не менее важным облегчением судьбы Иерусалима, послужило бы нынешнее присоединение его к пашалику египетскому, если бы Мегемет Али, устроивший порядок внутри и в окрестностях Иерусалима, оградивший поклонников от хищности бедуинов, притеснений Абугоша и соседних арабов, не действовал только из личных видов и не присваивал себе доходов церкви иерусалимской, необходимых для поддержания святыни, ибо таким образом никогда не могут восстановиться дела Патриархии. Как должно совершиться сие великое, необходимое дело? - не знаю; но сильно и жалостно, в рубище и язвах, вопиет о помощи единоверная церковь иерусалимская к православному отечеству, которого мощная десница одна только в силах охранить единственное в мире сокровище для христиан - Гроб Искупителя!

Горняя

Горнею называется дикая и крутая часть гор Иудейских, отстоящая к западу за два часа от Иерусалима. Там, в одном из городов колена Иудова, жил священник Захария до дня избиения младенцев. По преданиям палестинским, гневный Ирод велел умертвить его, не находя Иисуса, и престарелая вдовица Елисавета укрылась в пустыню с младенцем Иоанном, где чрез сорок дней скончалась в пещере. Город сей обратился ныне в селение, заключающее в себе несколько семей христианских. Монастырь латинский, недавно выстроенный иждивением королей испанских{89}, заменил древнюю часовню над остатками городского дома Захарии, где родился Предтеча. Картины лучших художников украшают отделанную с большим вкусом церковь. Вообще живопись во всех латинских храмах Палестины заслуживает особенное внимание, равно как чистота и великолепие, в котором они содержаны. Так, посреди дикой пустыни, приятно поражают взоры прекрасные картины: рождества Спасителя и поклонения Волхвов в мрачном вертепе Вифлеема, в Горней же - явление ангела Захарии, Святое семейство и рождение Предтечи - на самом месте события. Место сие находится под мраморным престолом, с левой стороны главного алтаря, и несколько под землею, как все святилища Палестины.

Но не здесь благочестивая Елисавета встретила на праге своем Марию и, признав ее Матерью Бога, в радостном восторге целовала Деву. Сие евангельское свидание происходило на горе, за полчаса от селения, в загородном доме Захарии, где Мария оставалась в его семействе почти до рождества Предтечи. В первые века христианства сие священное жилище обратили в храм, от которого уцелели обширные развалины; толщина стен и простота зодчества первого яруса, посреди коего изрыт глубокий студенец, напоминает еще о временах Захарии.

Часом далее в пустыне и уже недалеко от Абугоша, иссечена в полугоре над глубоким оврагом пещера, где укрывался младенец Иоанн. Уединение сие дико, но живописно расположением окрестных гор и плодоносными деревьями, обильно растущими на дне долины. Чистый, широкий ключ бьет из ущелья, образуя тесный водоем в скале у самого входа пещеры, и бурно стремится во глубину оврага, придавая новую красу пустыне. И здесь следы большого монастыря, смело воздвигнутого на утесах, оставили отпечаток пламенного благочестия первых отшельников. Ложе младенца во глубине пещеры служило престолом.

В дикой тишине сего уединения и в горней беседе напитался Иоанн того божественного духа, который излил в благовестии по всей Палестине. Иордан уже увидел его на берегах своих в полноте высокого звания, вооруженного водами крещения против нечистоты мира и крепкою гранью поставленного в пустыне, посреди двух заветов, преобразуя ветхое обрезание плоти в новое крещение Духом. Пустыня сия, как бы преддверие Иордана, подобна для нас тем очистительным молитвам, которыми отрекаются от соблазнов мира еще до совершения таинства; ибо и сам Иоанн здесь освятился духом и очистил покаянием народы, прежде нежели повлек их к Иордану.

Возвращаясь в монастырь латинский, я едва не сделался жертвою собственной неосторожности; толпа арабов обоего пола сидела над фонтаном близко от обители в открытой молельне, которая была некогда христианскою часовнею, ибо Мария часто приходила черпать воду из сего фонтана. Несмотря на ропот арабов, я удовлетворил своему любопытству, осмотрев часовню и фонтан, но, когда отошел на несколько шагов, раздраженные женщины с воплем пустили в меня камни. Сильно пораженный двумя из них, я хотел схватить оружие для защиты, но меня удержал г. Еропкин, ибо все провожавшие нас служители и поклонники были еще около колодца, и малейшая с моей стороны оборона могла их подвергнуть буйной ярости черни. Иноки латинские быстро отворили нам задние врата монастыря, и мы все поспешили в обитель, но смятение скоро утихло.

На обратном пути к Иерусалиму посетили мы соседний ему монастырь Креста, стоящий, по преданиям, на корне древа, срубленного для креста Спасителева, как будто бы оно могло быть известным. Лот имел тайное веление поливать его водою иорданскою, но нечистые духи в виде прохожих всегда встречали на пути несущего в кувшине воду и, употребляя во зло добродушие старца, всю выпивали, чтобы воспрепятствовать произрастанию древа; их покушения остались наконец тщетными помощью Авраама. Рассказ сей начертан весь на стенах церкви вместе с изображением грузинского царя Баграта III и его супруги, основавших в XI столетии монастырь сей по обету за исцеление своей дочери. Но, кажется, царь грузинский воспользовался только сим преданием, чтобы основать крепкую обитель, которая бы могла служить оплотом для его подданных в Палестине, ибо все прочие святые места, внутри и вне Иерусалима, были уже застроены благочестием христиан, и ему не оставалось другого выбора.

Обитель Креста обнесена высокими стенами с обширными террасами, которые соединяют все части здания и тянутся кругом стен несколько ниже их зубцов для прикрытия ратных. Келий и трапез довольно, но теперь все пусто; там обитают только два монаха, и монастырь оживляется изредка поклонниками, наипаче из армян и грузин. Приделов четыре: во имя Богоматери, апостолов, Предтечи и Георгия, исключая обширного и величественного собора, отдельно стоящего посреди двора. В алтаре, под престолом, показывают остаток корня от крестного дерева, окованный серебром. Все иконы древней грузинской живописи, и на хорах есть грузинские библиотека, богатая рукописями. Но всего достойнее внимания помост соборный; он весь испещрен мелкой мозаикой из круглых, белых и желтых камней, изображающих цветы и птиц в своенравных узорах; нигде на Востоке не встречал я подобной мозаики. Монастырь сей был бы одним из самых великолепных в Палестине, если бы владеющие им ныне греки могли его поддерживать.

Вифания

Еще одна гробница, и всех торжественнее после Христовой, не была посещена мною по смутам арабским - воскресная гробница Лазаря, отстоящая только за один час от Иерусалима по другую сторону горы Масличной; но я не хотел оставить Святого Града, не поклонившись месту величайшего из чудес Спасителя, и за три дня до отъезда, пользуясь восстановлением тишины, пошел в Вифанию.

Развалины аббатства, основанного королевою иерусалимскою Мелизендою, некогда обширного, судя по остаткам, и поныне лежат над селением арабским Вифании, на каменистой высоте. У подошвы ее тесная расселина в скале служит входом в глубокое подземелье. Узкая и крутая лестница многими ступенями, прибитыми в утесе, сводит в малый квадратный вертеп, внутри которого стоял Спаситель, когда он громким гласом воззвал: "Лазарь, гряди вон!", и несколько ступеней ниже та могильная яма, где пробужден был мертвый зовом сокрушителя смерти и вышел, обвитый саваном, к новой жизни, как некогда пеленами при рождении. "Разрешите его и пустите идти!" - раздалось еще во мраке сего вертепа, исполнившегося позором смерти и поруганием ада.

Какая победа! и кто победитель? - Не Он ли сам, ликующий ныне над упраздненною могилою, чрез немногие дни облекается тем же белым виссоном смерти, ложится в столь же тесный гроб, и не подобный ли камень, здесь им отваленный от чуждого гроба, там заключает его собственный? Но какое чудное торжество готовится за печатью того камня! Первенец жизни погрузится сам в адскую челюсть смерти, чтобы навеки сокрушить ее в собственных ее недрах. Плотию во гробе как человек, душою же как Бог в потрясаемом им аде, с разбойником в раю и на престоле со Отцом и Духом, - так в один и тот же миг ликует во гробе непримиримый враг смерти, как Лазаря зовущий нас: "Грядите вон!".

И вместе с сим мощным явлением Божества, с столь ярким излиянием силы и духа, какое утешительное сострадание, какая нежность при совершении чуда! - Иегова прослезился о земном своем брате; при виде близких, при звуке воплей смущается кроткий дух его; идущий воскресить плачет сам, как слабый смертный, как бы один из безутешных. Под бренною оболочкою нашею не чужд он чистейшему из наших чувств - нежной, высокой дружбе. Но мы верны ей только до гроба, а Он и за пределами гроба; будучи пришельцем в мире, будил Он усопших, чтобы насладились еще на земле Его дружбою. Сидящий одесную славы, Он радостно встречает земных своих братий, Он предлагает им вечный союз дружбы за немного веры и любви. Кости и прах в других могилах, в Вифании - жизнь, нетление, горняя дружба с Лазаревым другом!

Так, в течение трех недель посетил я все обители и поклонился всем Святым местам. Мне оставалось только три дня пробыть в Иерусалиме, и хотя сильно влекло меня на родину, однако же мысль, что я навсегда покину великие следы подвигов Христовых, смущала сердце. В последний раз хотел я проститься с Иерусалимом и обнять его взорами с Масличной вершины. Еще до зари, оставив за собою спящие твердыни, одиноко поднялся я на Элеон. Там, на скале плача, где плакал Господь о Сионе, погрузился я в созерцание весеннего утра в земле, некогда обетованной. Все было тихо окрест, по чину Иосафатовой долины, робкие козы паслись промежду ветхих олив и их дикий пастырь, медленно спускаясь за ними в Плачевную Юдоль, изумленный, оперся на длинное копье свое при виде странника; мы встретились взорами, и он удалился.

Солнце, встающее из-за Элеона, мало-помалу осветило предо мною очаровательное и вместе грозное зрелище Святого Града. Обнесенный зубчатою стеною, он весь лежал пред очами на скате горы, издали, как бы вновь созданный и без следа развалин. Обширная, зеленая площадь Соломонова Храма живописно отделялась от стесненных позади ее зданий, из груды коих возвышались два купола Святого Гроба, крепость Давида и несколько минаретов и башен. С левой стороны, вне ограды, мечеть Тайной вечери венчала Сион: еще южнее, чрез овраг Геенны, гора Соблазна восставала над деревнею Силоама, и монастырь пророка Илии мелькал вдали промеж маслин на высотах, ведущих к Вифлеему. С правой стороны города, позади рассеянных садов и утесов, село пророка Самуила ограничивало горизонт на высоком хребте Силома, где так долго хранился кивот завета. У ног моих извивалось иссохшее русло Кедрона по зеленой долине Иосафата, усеянной гробами евреев. Могила Авессалома и вертеп Гефсиманский{90} стояли гранями на двух краях сей вещей долины.

Такая дивная картина разливалась восхищенным взорам, и пламенно бы я желал всегда иметь ее, хотя мысленно, пред собою. Я бы желал выразить то необык-новенное волнение, которое овладело духом, когда в одном великом зрелище предстали мне оба завета, все пророчества Ветхого, и их событие в Новом; все клятвы и благословения, попеременно висевшие над роковым Градом, доколе не сбылись наконец судьбы его, доколе благодать, однажды излившись на мир из сего таинственного кладезя, не положила вечной печати безмолвия на его иссякшее устье, отколе некогда вытекало столько видений. Псалмы, гремевшие во дни славы Сиона, плач Иеремии, оглашавший его падение, сия самая таинственная Юдоль Плача, где начались страдания Спасителя и где во гласе трубном придет Он судить вселенную... о кто найдет в таком хаосе предметов и воспоминаний, в такой буре взволнованных чувств довольно мыслей и глаголов, и что, кроме слез, может облегчить сердце на том месте, где плакал Бог!

Если же, не отвлекая взоров от сего очаровательного вида, обнять мыслию весь ряд веков, славно и гибельно протекших над Иерусалимом, - какое обширное поприще разовьется для высоких дум! какая чудная судьба восстанет над ним из мрака протекшего, огненным клеймом своим отмечая каждое звено сей длинной цепи столетий! Которому из градов вселенной дан был подобный удел - быть святилищем трех различных религий? и в каждой из трех какие бурные приливы и отливы веры и неверия, то облекающие полнотою славы Иерусалим, то обращающие его в пустыню. Участь его чужда земного: он стоит не на распутьи племен, не мимо его течет река торговли; его ближнее море мертво; скалы служат диким щитом ему от алчности завоевателей. Но в его собственных недрах зародыш благ и зол - вера и неверие.

На высоте Мории недостает жрецов для бесчисленных жертв, псалмы гремят в дыму благоуханий, слава Иеговы потрясает исполненный ею притвор Храма и царство Соломона во всем блеске, Тадмор и Офир - его дальние грани. Но на соседних горах начинаются требища идольские; рощи и потоки Геенны посвящены богам чуждым... и как буря восстают пророки, в устах их гибель Иерусалиму, над ним уже исполненный кубок гнева. Но Иосафат, но Иезекия, но Иосия сокрушают идолов, посыпают пеплом себя и народ, и отсрочена месть. Манассия дополняет последнюю каплю гнева, и весь кубок излился! - Сион и Мория пусты. Обрелся завоеватель дикой Иудеи; она же, проникнув недра Навуходоносорова царства, на него обратила горнее мщенье. Киром сокрушены железные вереи Вавилона; но сей новый владыка Востока от чрева матери был уже назван Исаиею и, как бурный конь, узнающий голос всадника, смиряется пред глаголом пророчеств. Сион цветет верою во дни его преемников. Грозным потоком стремится Александр на мир, ему обреченный, но он не страшен Святому Граду; Даниил уже предвидел его течение, и победитель Персии у ног первосвященника. Антиох борется со святынею, - он попран. Помпеи водружает орлы римские на стенах града; но храм Иеговы стоит ожиданием последней искупительной жертвы.

Совершились семьдесят недель Данииловых{91}, и она является миру. Обуявшие первосвященники приносят ее по всем обрядам книги Левита и неведомо узаконят. Они избирают ее чистою, без всякого порока, венчают тернием вместо цветов, обременяют всеми клятвами и за вратами города закалают за грехи целого народа. В последний раз принята их жертва Иеговой. Отселе Храм обращается в призрак, из призрака в прах, и, как прах, рассеивается все племя иудейское. Тит и Адриан - мстители за кровь праведного. На пустоте Сиона стоит его судьба и железным перстом пишет на пепле царства конец пророчеств Моисея: ту клятву грядущего расточения, которою он связал первые камни своего здания.

Все ветхое миновалось. Мгла неизвестности над Иерусалимом. Две религии вместе истлевают на развалинах храма Иеговы и капищах римских, и новая вера быстро подымается посреди общего разрушения. По манию Елены новый ликующий Сион радостно возвышает чело, гимнами оглашается пустыня, вся Палестина как один храм, воздвигнутый православию; но она перестала быть обетованною, уже вся земля - наследие Бога. Протекли первые шесть веков христианства, ереси и распри раздирают церковь, и, как тяжкий искус, как мстительный вихрь, подымается из песков Аравии новый, враждебный закон, сокрушая Восток именем Магомета; Иерусалим становится его святынею. Тогда житейские бедствия пробуждают христиан к подвигам духовным, меч агарянский зовет их на бой. Две веры во всем пылу своем хотят измерить силы свои в кровавой борьбе. Одна, действуя в полноте своего духа, скликает к битве Восток; другая, отклонясь от мирной цели, обращает крест свой в крестообразный меч и движет весь Запад; Иерусалим избран поприщем для их поединка, и по тщетным порывам падают поборники Христа. Другой, более светлый Иерусалим им назначен; судьбы же земного они не в силах изменить. Чуждый, одинокий свидетель рождения и падения царств, он стоит притчею народов на распутьи их вер, славным протекшим облекая настоящий позор свой, и во свидетельство векам грядущим та же железная судьба пишет на челе его конец пророчеств Христовых: "Иерусалим будет попираем языками до времен скончания языков!".

Наступил день отъезда, и с сжатым сердцем пошел я рано утром в Гефсиманию слушать литургию над гробом Богоматери, где я так радостно молился в день Благовещения; но, хотя я собирался в отечество, невозвратная потеря святилищ палестинских раздирала мне душу. В последний раз перешел я обратно поток у горы Масличной, в последний раз прошел крестною стезею по Иерусалиму. Покамест все укладывали в моей келии, я ходил прощаться с духовенством; наместник благословил меня в путь и, надев мне на шею крест на серебряной цепи с частицею животворящего древа, сказал: "Отныне будьте рыцарем Святого Гроба"{92}.

Я просил отворить Храм Воскресения: и там ожидали меня прощания с игуменом и братиею, товарищами моего заключения, но самое горькое было с великим Гробом. Я целовал его на вечную разлуку, как давнего друга, которого обнять из столь далеких краев устремился. Но я однажды достиг его, и отселе уже другая цель звала меня - отчизна! На Голгофе, приникнув челом и устами к месту водружения Креста, молился я о моем счастливом возвращении и еще раз слышал Евангелие крестное над престолом страсти. Трудно было расстаться с сими залогами нашего спасения по чувству земной к ним любви и по слабости человеческой, которая невольно предпочитает для молитвы поприще священных событий, как бы ожидая на оном особенного внимания неба за одно лишь усердие потрудившейся плоти. Слабость простительная, если вспомнить, каким сладостным утешением вознаграждает одна мысль сия за все бедствия долгого пути.

Уже все было готово; вьючные лошаки и конь мой ожидали меня во вратах Яффы вместе со стражем арабским, которого дал мне мусселим до Наблуса с письмом к градоначальнику. Некоторые из монахов греческих и все поклонники русские обоего пола провожали меня за городские ворота, где со многими слезами и целованиями мы расстались. Я возвращался на родину, они - в Иерусалим; но у них и у меня разрывалось сердце, как будто бы каждый из нас следовал не своей избранной цели и готов был взаимно поменяться ею. В таком странном борении чувств, совершенно противоположных, вспомнил я, какая горькая участь ожидала сих поклонников под игом арабским посреди нищеты и гонений, и подивился силе их духа и смирению, с каким они обрекли себя на служение святыне, заживо погребаясь в чужбине, хотя много близкого их сердцу оставалось на родине, ибо каждый, наделив меня письмами, просил сказать своим, что он еще жив и за них молится. Глубоко тронутый, спешил я исторгнуться от их прощаний, и грустно поехал к северу, вдоль стены Иерусалимской. Но едва удалился на несколько шагов от последней городской бойницы, меня встретили молебным пением все священники арабские Иерусалима и на распутьи благословили гимном. Поблагодарив их за усердие, спустился я по каменистой горе в малую лощину, к северу от Иерусалима, и стал подыматься на высокую гору по дороге к Дамаску.

Был вечер; солнце, близкое к закату, косвенными лучами в последний раз озарило предо мною Святой Град, бросая тень его куполов и мечетей на соседние уступы террас. Башни его исполинскими призраками ложились на землю лицом к востоку, как бы для вечерней молитвы. Ярко сияли на Элеоне мечеть Вознесения, и Вечери тайной на Сионе, и Соломонова Храма на Мории. Глубокая долина Иосафата уже оделась мраком, скрывая тайны своих мертвых, но светел был на горах путь к Вифлеему. Въехав на вершину горы, я остановился, чтобы еще раз поклониться Иерусалиму и насытить душу его священною картиною. Долго и грустно смотрел я на два светлых купола Гроба Господня и не мог оторвать от них влажных взоров. Тих был последний вечер над Иерусалимом. Забыв свои кровавые приступы и частые падения, он мирно отходил к покою, как бы уже примиренный с Иеговой. Торжественная тишина сия была последним впечатлением Сиона на мое сердце, и, пораженный ее неизглаголанным величием, я не слыхал, как все окрест меня утихло... ни топота копыт, ни крика проводников - все удалились. Одинокий, низко поклонился я Святому Граду, и быстро умчал меня конь из его очарований!

Наблус

Я настиг спутников; их было двое, кроме двух служителей наших греков, мусселимова стража и трех арабов, которым принадлежали лошади. Игумен Вифлеема Нифонт в качестве драгомана следовал за мною по Сирии до берегов Анатолии, и престарелый г. Еропкин воспользовался миром, чтобы после двухлетнего пребывания в Иерусалиме возвратиться на родину; но его истощенные силы и множество вьюков затрудняли ход наш в стране горной и дикой, где должно путешествовать в большом числе вооруженных, чтобы защищаться в случае нападения, или совершенно налегке для быстрого бегства; а я, напротив, один был вооружен посреди слабых и беззащитных и только впоследствии почувствовал свою ошибку. Князь же Мустафин, несмотря на убеждения наши, предупредил нас отъездом с некоторыми из поклонников русских; но он не нашел желанного корабля в Яффе, где не всегда можно заставать хорошие суда после Пасхи, и, пустившись на малом арабском судне в Царьград, с лишком сорок дней влачил на море самую бедственную жизнь.

Уже смеркалось, когда в виду селения арабского, лежавшего на каменистых высотах, прошли мы мимо малых, неизвестных развалин, к которым стекаются враждебные друг другу колена арабские, как на сборное место для брани, иногда продолжающейся несколько недель по совершенному их безначалию. Около четырех часов считается от Иерусалима до христианского селения арабов Рамы, где мы должны были провести ночь. Оно лежало несколько влево от настоящего направления на эль-Бир, древний Махмас (отколе, по преданиям, возвратилась Мария искать в Иерусалиме отрока Иисуса), но по ненависти мусульман к имени христианскому опасно было искать другого ночлега. Мы долго шли во мраке по отлогим высотам, когда наконец приветный лай собак открыл нам селение Рамы. Дикие назареи громкими воплями приветствовали нас в тесных улицах, где сидели на пороге жилищ своих и проводили в дом священника, каменный высокий сарай с камином. Он встретил нас гостеприимно, но мы не могли укрыться от любопытной толпы, которую тщетно старались выгнать. Старшины селения пришли курить и пить кофе с нами, и мы уже спали, когда они все еще продолжали свою беседу. Рано утром пустились мы в путь.

Горы становились гораздо выше по мере приближения к Наблусу, от которого отстоит Рама за одиннадцать часов. Трудная и узкая дорога иногда глубоко спускалась на дно долин, богатых оливами, иногда подымалась на каменистые хребты около селений арабских, которые, как крепости, приникли к вершинам гор, защищаемые местностью от частых, взаимных набегов или от хищности пашей. Ключи водные, малые огороды и сады из маслин и смоковниц - вот все их приволье на утесах; но дикий вид их весьма живописен.

Часто встречались нам самые жители в пестрых чалмах и синих рубашках, с ружьем и кинжалом. Смуглые лицом, смелые поступью, они гнали пред собою вьючных ослов на соседние базары, и мрачен был их мирный "салам", коим приветствовали проводников наших, но он не относился к франкам, и только огненный, враждебный взгляд косвенно падал на нас из-под их нависшей чалмы. Иногда в самых тесных ущельях один или два вооруженных араба сидели на отвесных утесах, над самою дорогою, как бы желая преградить путь; но они равнодушно на нас смотрели, облокотясь на длинные ружья. Это были скитающиеся бедуины, и я не знаю, что их удерживало от нападения, ибо мы не могли ни защищаться, ни их настигнуть на высотах, и нас только ограждало присутствие мусселимова стража.

В полдень отдыхали мы на дне долины близ малого ключа, бьющего из скал, около уединенной развалины, ныне служащей оградою масличному саду, но которая в древности была замком или монастырем, судя по объему ее основания. Два пустынных бедуина, остановясь близ вьюков, хотели непременно быть участниками нашего полдника; они так жадно и пристально смотрели нам в глаза, что мы вынуждены были утолить их голод, но они без малейшей благодарности приняли от нас пищу, как бы законную дань путников. Тогда же приблизился к нам араб вифлеемский, шедший из Наблуса; он спрашивал знакомого ему игумена, в мире ли селение его с Иерусалимом и не опасно ли для него будет пройти близ стен города? Узнав, что я русский, он приветствовал меня со знаками уважения и, положив руку на сердце, сказал по-итальянски: "Бейзаде московский! я христианин и католик; скажи мне, скоро ли придет царь наш освободить святую землю? Мы все его; о да избавит он нас от ига языческого!". Трогательно и лестно было слышать в диких ущельях Иудеи сие простосердечное воззвание араба к царю русскому, сей единственной, вечной надежде Востока.

Далее, еще около трех часов, продолжаются каменистые, пустынные горы Иудейские, усеянные дикими кустами. Наконец открывается посреди их узкая длинная долина, оживленная частыми селами и обработанными полями. Она простирается к северу до Наблуса, который лежит в цветущем ущельи, примыкающем с левой стороны к сей долине. Положение его очень живописно, между двух высоких гор, на быстром потоке, который струится через весь город, окруженный стенами и масличною рощею. Роскошная тень садов и ключевые воды дают месту сему особенную прелесть в глазах диких жителей горного края. К северу круто над ним подымется вершина Гевала; на скате же южной горы Гаризима, столь знаменитой в писаниях долгим становищем колен израильских и незаконным храмом самаритян, есть еще остатки древнего Сихема; его заменил в средние века Неаполь, или Наблус, по восточному выговору сего имени. За полчаса от него показывают славный студенец Иакова, вокруг которого впоследствии создана была церковь в память беседы Христовой с самаряныней; но я не мог утолить его живыми струями благочестивой жажды.

Хотя слышал я в Иерусалиме о буйстве арабов Наблуса, которые считаются самым диким племенем Палестины, и хотя наместник латинский советовал мне идти в Назарет дольней дорогой, через Раму и пашалик Акрский; однако я предпочел горную, как самую краткую, и поздно уже раскаивался в своей неосторожности. Солнце садилось, когда мы достигли Наблуса; но едва вступили в городские ворота и приблизились к главной мечети, которая по красоте и обширности своей являет зодчество византийское, как внезапно толпа детей всякого возраста встретила нас ругательствами. Шум и вопль беспрестанно умножался с числом их; они преследовали гиауров с пронзительными криками, которые легко могли бы возжечь ярость дикого племени; теснота улиц, полных народом, не позволяла ускорить хода, и в таком поругании должен я был следовать через весь город до другого края, где ожидал нас ночлег в доме арабского священника.

Но и там я не нашел покоя; народ толпился на дворе и в дверях. Я послал скорее письма к мусселиму, родственнику иерусалимского; но его не было в городе. Между тем навестили меня старшины арабские Наблуса и вслед за ними наместник градоначальника. Прочитав фирман мой, он предложил свои услуги; я просил изгнания толпы, жалуясь на бесстыдство детей, и он отвечал мне, что велит их всех заключить в темницу. Я улыбнулся его ложной угрозе и просил только себе проводника на следующий день; но он объявил, что прежде необходимо испросить для меня свободный пропуск у горного шейха, живущего по дороге к Назарету и обещал немедленно к нему послать гонца. Все сие, однако же, было только притеснением с его стороны; ибо вскоре прислал он просить у меня подарка за свои труды. Я отвечал ему, что фирман освобождает меня от всякой подати местному начальству. Тот же посланный возвратился с известием о приезде мусселима и с ласковым словом от наместника, что с сей поры он уже не начальник, а только первый слуга, и потому имеет право на денежное награждение. С презрением я отказал; но он прислал еще в третий раз сына своего, прося утешить чем-нибудь хотя отрока, и мой спутник дал ему несколько левов. Поздно вечером пришел ко мне страж мусселима, который видел меня в Иерусалиме, с поздравлением о благополучном прибытии в Наблус и с письмом к шейху селения Джинин, где мне надлежало провести следующую ночь; я приказал благодарить градоначальника и просить у него проводника до Назарета и несколько стражей для спокойного выезда из Наблуса. Довольно рано утром в сопровождении оных вышли мы за городские ворота; но другие неприятности ожидали меня в сей тягостный день.

Хотя я очень желал посетить развалины Самарии, или Севасты, отстоящей только за два часа от Наблуса, ибо еще в Иерусалиме много слышал о мраморных остатках ее знаменитого храма Предтечи на месте его темницы: однако же неудовольствия, которым подвергся в Наблусе, заставили более помышлять о скорейшем выходе из столь диких мест, где ежечасно могло пострадать от буйства черни имя русское.

На вершине горы Гевала внезапно скрылся от нас проводник, чтобы отвести заводную лошадь шейху ближнего селения, и, если бы не поклонники, которые на обратном пути в Дамаск выехали в одно время с нами из Наблуса, мы бы совершенно потеряли дорогу по диким ущельям, ибо саисы наши ее не знали. Когда же, утомленные зноем, спустились мы в глубокую долину, чтобы зачерпнуть воды из колодца, нас обступили несколько горных бедуинов, вместе с женами наливавшие около него меха и водоносы. Франкская одежда сделала меня предметом их любопытства, и они требовали, чтобы я показал оружие, потому что им казались удивительными пистолеты мои с пистонами и особенно длина сабли. Я тщетно уверял их, что на Западе обнажать оружие служит знаком вражды: они настаивали и хотели удержать мою лошадь. Тогда игумен Вифлеема, предвидя их буйство, дал мне тайный знак и речами отвлек к себе внимание бедуинов; я воспользовался сим мгновением, чтобы исторгнуться из их толпы.

Несколько далее нагнал нас коварный проводник в виду укрепленного селения, которое, находясь на высоком утесе, целый год отражало упорную осаду войск Абдаллы паши Акрского и заставило их наконец удалиться. Мы продолжали следовать горами до большого селения Джинин, лежащего у самой их подошвы, при начале роскошной и обширной долины Эздрелонской, которая отделяет горы Самарии от гор Галилейских. Там следовало нам провести ночь, и поклонники расположились станом вне селения; но шейха, к которому мы имели письмо, не было дома, и народ, привлеченный моей западной одеждой, с шумом толпился вокруг нас на улицах, напоминая отчасти гостеприимство Наблуса. Никто, однако же, не хотел впустить к себе в жилище; один только христианин случился в толпе и, отведя в сторону игумена, тихо сказал ему: "Шейха нет, а народ в волнении; присоветуй удалиться бейзадею и следовать до Назарета; на поле остановиться опасно, ибо вся сия толпа под предлогом любопытства нахлынет в шатер ваш, чтобы найти случай что-либо похитить, и закидает камнями, если станете изгонять. Так пострадал уже здесь консул франкский из Саида; он был сам ранен и потерял одного из людей своих". Положение наше было самое затруднительное; день склонялся к вечеру, кони и лошаки утомились, а до Назарета еще оставалось семь часов хода, и саисы не хотели идти далее. Но игумен, по долгому пребыванию в Вифлееме зная хорошо язык и нравы арабские, выручил нас своей хитростью и благоразумием. Он умел поссорить проводника нашего с саисами, убедив его идти до Назарета, ибо не нашел в Джинине шейха, которому должен был сдать нас благополучно, и саисы принуждены были покориться, ибо перевес был на нашей стороне. Но, по несчастью, отойдя за два часа далее, увидели мы в поле самого шейха и, опасаясь, чтобы он из корыстолюбивых видов не пригласил нас обратно в Джинин, избежали его встречи. Коварный проводник, пользуясь сим случаем, не хотел более нам сопутствовать и тем принудил бы остановиться, если бы хитрый игумен обещанием наград не возбудил против него саисов, упрекая их в боязни и рабской покорности к воле проводника. Раздраженные, они решились, вопреки ему, продолжать путь, обещая найти дорогу и без него, и в свою череду проводник принужден был покориться, чтобы не лишиться платы. Но ярость кипела в его сердце; пользуясь темнотой, он то отставал от вьюков, то со свистом скакал мимо на борзом коне своем, и два раза сбивал нас на Дамасскую дорогу.

Между тем мы по возможности ускоряли путь свой вдоль цветущей долины Эздрелонской, усеянной богатыми селами, и я узнал сквозь сумрак одинокий, величественный Фавор, прежде нежели мне его назвали. Скоро достигли мы подошвы каменистых гор Назаретских и, потеряв ночью настоящий путь, начали подыматься непроходимой стезей по скалам, так что саисы должны были часто помогать лошакам переступать с камня на камень. Около часа мы уже скитались по сим утесам, не зная, где мы и куда идем; уныние и усталость совершенно овладели нами, когда внезапно встающая луна озарила не в дальнем от нас расстоянии лежащий в малой лощине Назарет и высокую стену монастыря латинского, которым начинается город. С невыразимой радостью устремились мы в желанную обитель предаться отдыху после пятнадцати часов хода, или, лучше сказать, бегства.

Назарет

На следующее утро ласково приветствовали нас латинские иноки монастыря Благовещения. Они отворили нам свою прекрасную церковь, которая не более как сто лет воздвигнута на развалинах древней{93}. Остатки основания и столбов свидетельствуют о ее прежней обширности. Нынешний храм имеет три яруса; расположение его странно и величественно. При самом входе представляются взором два высокие крыльца посреди церкви; они ведут на хоры, где находится главный придел, примыкающий к высоким кельям монастыря. Промежду сих всходов широкая мраморная лестница спускается прямо против западных врат в нижнюю часть храма, подземный придел, под престолом коего означено мраморным кругом место благовещения. Позади пещеры есть еще один исподний покой, ибо евреи для избежания зноя пользовались утесистой природой, и почти всегда четвертой стеной нижнего яруса их домов служила самая скала, о которую опиралось все жилище.

В открытом преддверии сего вертепа, с левой стороны, предстал архангел Св. Деве, стоявшей на молите в углублении пещеры. Гранитным столбом означено место явления Гавриила, но арабы отбили его основание, и он странно висит, приникнув к своду вертепа. Великолепная картина отличной, но неизвестной кисти изображает над самым престолом Благовещенья дивное событие сего святилища. Очаровательный красой ангел, с лилией в руке, преклонил на облаках колена, возвещая непостижимое таинство воплощения, и на лице его более изумления и страха, нежели в божественных чертах сидящей Девы. Они выражают только покорность и скромное смятение; земная красота Марии затмевает небесную славу архангела. Благочестие испанцев увенчало чело Св. Девы высокой тиарой из богатейших алмазов, и сие странное украшение не только не искажает живописи, но придает ей, напротив, новое очарование: ибо яркий блеск драгоценных камней, падая на лицо Марии, озаряет его особенным светом, который сияет в ее небесных очах. Я никогда не видал ничего совершеннее сей картины, восхищающей всех пришельцев Запада, и, пораженный ею во мраке пещеры, в священном ужасе мечтал быть свидетелем самого события. Хотя есть еще несколько картин в храме, примечательных по своей живописи, подобно как Св. семейство в средней галерее и другое благовещенье в верхней церкви, но ни одна из них не может сравниться с первой. Изящные произведения художников Запада имеют особенное достоинство в диких краях Востока, перенося на миг странника из земли варварства в благословенное отечество искусств.

Трогательный обряд оживляет каждый вечер мирное величие храма. Все латинские дети арабов, обучаемые закону Божию миссионерами римскими, попарно в белых одеждах обходят вместе с братией святилище, оглашая его гимнами в честь Богоматери и преклоняя колена перед каждым из многочисленных престолов. Хотя нет гармонии в звуках, но отрадны самые их песни: "Ave maria!". Детская невинность, напоминая небесную чистоту вестника благодати, освящает в устах их ангельский привет: "Ave maria!", и невольное благоговение проникает душу, когда глубокие своды храма вторят младенческому: "Ave maria! Ave maria!" и когда сквозь открытые врата святилища, на ясном небе Востока вечереющий день благочестиво гаснет во звуках: "Ave maria!".

Четыре другие церкви воздвигнуты в Назарете на память первых годов Христовых или кротких Его подвигов во дни проповеди, когда любил Он возвращаться из пустыни и Иерусалима в свою земную отчизну Галилею. Греки владеют только одной, очень древней, и показывают внутри оной ключ, из которого черпала Св. Дева, неосновательно уверяя, что на том месте было благовещение{94}. Им противоречат и обширные развалины монастыря, и древнее благоговение Востока к вертепу Марии. Остальные церкви принадлежат латинам и соединенным с ними маронитам. В одной уцелела еще, по преданиям, часть стены ветхого дома Иосифа, где малолетний Иисус помогал ему в смиренном ремесле плотника и зодчий небесный не гнушался строительства земного.

В церковь обращена также древняя синагога, посреди коей в одну из суббот Спаситель кротко воссел между евреев и, открыв писания, прочел о себе пророчество Исаии: "Дух Господень на мне, ибо Он помазал меня; послал меня благовествовать нищим, исцелять сокрушенных сердцем, проповедывать плененным отпущение и слепым прозрение, отпустить сокрушенных в отраду, возвестить лето Господне благоприятное". И из сей синагоги повлекли Христа разъяренные евреи, когда Он объявил им, что ни один пророк не приемлется в своей отчизне. Они повлекли его на страшную стремнину, чтобы свергнуть с утеса в долину Эздрелонскую; но там Он скрылся, освятив памятью своей место преступного замысла, которое доныне показывают за полчаса от города{95}. Посреди третьей церкви маронитов существует еще обширный круглый камень, служивший, по преданиям, трапезою Господу и апостолам. Там же хранится и список с образа Спасителя, которого подлинник был писан по просьбе царя армянского Авгаря апостолом Фаддеем и принесен им вместе с проповедью Евангелия в Эдессу{96}. Живопись очень древняя, и черты наброшены суровой кистью; но образ Христа имеет сходство с тем идеальным ликом, который привыкли мы себе воображать по древним описаниям. Черные глаза исполнены выражения, черты правильны, но слишком русы локоны и мрачен вид.

Две трети жителей Назарета христиане, большей частью римского исповедания, и потому духовенство латинское пользуется обширными правами. Оно даже свободно может совершать крестные ходы по улицам в полном облачении: дело неслыханное в Иерусалиме, хотя от того же Блюстителя Святой Земли зависит сей монастырь Благовещения, равно как и все обители Палестины и Галилеи. Но другие, лежащие вдоль поморья Сирии, выше Акры, на островах и во всех пределах Востока, относятся прямо в Рим к пропаганде{97}, которая поддерживает их для проповеди евангельской. В каждом из монастырей Святой Земли всякие три года сменяется по одному миссионеру. Красноречие и образованность сих проповедников действуют на соседних арабов, часто обращая их к христианству, и вместе с тем покровительство Франции при Порте оттоманской и смелость духовных лиц латинских в обхождении с местными властями вселяют в сих последних особенное к ним уважение. Самый Абдалла, паша Акры, в чьих областях находился Назарет, отменно был обходителен с иноками Благовещения. Посетив храм сей, он с благоговением поклонялся Святым местам и не позволил принести себе трубки. За несколько лет перед сим, желая овладеть достоянием древнего монастыря Богоматери на горе Кармиле, он привел в совершенный упадок сию обитель; но впоследствии строго приказал аге назаретскому наказывать своих подданных за обиду христиан, ибо он устрашился Запада по своему приморскому положению и почувствовал все выгоды, которые ему приносят монастыри галилейские.

Чума начиналась в Акре, где Абдалла паша оцепил пятнадцать домов, посылая в них нужные от себя припасы за высокую цену. Все были в смятении в Назарете; многие уже перестали сообщаться, хотя продолжали выходить из домов. Иноки латинские приготовили на монастырском дворе огражденный престол. Миссионеры римские, отделясь от прочей братии, обыкновенно служат на нем во все продолжение чумы в присутствии болящего народа, жертвуя собой для духовного спасения стольких сокрушенных. Слухи о заразе побудили меня оставить путешествие на озеро Тивериадское и искать корабля в ближайшей пристани Каиафы, лежащей за шесть часов от Назарета у подошвы горы Кармила. Там обыкновенно останавливались суда, избегая соседней пристани акрской, чтобы не платить паше лишней подати и не быть в руках его под стражей двух замков, заключающих устье гавани. Равным образом малые суда греческие и арабские, приносящие в Яффу поклонников, отплывают на все время Пасхи в пристань Каиафы; ибо отмели Яффы при сильных западных ветрах, господствующих на Средиземном море, подвергают их опасности быть разбитыми. По истечении срочных дней начальники кораблей ездят сухим путем в Яффу, чтобы условиться о цене с поклонниками, или ожидают близ Кармила и подплывают к берегу Яффы тогда только, когда бывают уверены в числе их.

Игумен латинский послал утром пешего араба к иноку монастыря кармильского, живущему в Каиафе, осведомиться о судах, и сей посланный, избранный по быстроте своего хода, которой отличаются горные жители, возвратился вечером; но он не принес нам удовлетворительного известия, и мы принуждены были искать севернее другой пристани. Между тем пользуясь сим временем, я хотел посетить гору Фавор, отстоящую только за три часа к юго-востоку от Назарета, и на другой день приезда рано утром пустился в путь.

Фавор

Довольно долго подымаясь и спускаясь по Галилейской цепи, я переехал поток Киссон, знаменитый во дни пророка Илии совершившимся близ него закланием жрецов Ваала вокруг их поверженного кумира, и далее у южной подошвы гор достиг я цветущей долины Эздрелонской. Одиноко стоит при начале ее величественный Фавор, как бы огромный пьедестал, избранный для великого события. Только с севера несколько придерживается он к горам, над коими гордо поднимает коническую главу свою, достойную быть престолом преобразившегося Бога. Цветущая зелень трав и дерев облекает его от подошвы до вершины, как бы роскошной ризой. Обилием его пользуются жители соседнего селения Деворы, которое сохранило именем своим память пророчицы иудейской у подошвы Фавора. Менее часа должно подыматься на священную сию гору, которая имеет отвесной высоты до 500 сажень. По мере приближения к ее вершине свежее становится зелень, разнообразнее деревья, прохладным садом венчающие росистое чело Фавора наподобие высокой горы Эдема.

На самой вершине обширная, хотя неровная площадь покрыта развалинами. Еще сохранился вокруг их глубокий ров и приметны остатки ограды с семью вратами; ибо место сие, пустынное во дни преображения, было укреплено иудеями в последнюю войну их с Римом; но твердыня Фавора, почти неприступная и заключавшая внутри стен дождевые колодцы, и поныне утоляющие жажду поклонников, разрушена до основания императором Адрианом. Двумя столетиями позже новые поселенцы уединились на священной горе, воздвигнув храм Преобразившемуся и подле оного еще две обители во имя пророков Моисея в Илии, как бы взамен тех скиний, которые хотел поставить здесь смятенный горной славой апостол. Несколько ниже была еще одна церковь на том месте, где Спаситель, сходя с горы, запретил ученикам разглашать о чудесном явлении. Развалины храма Преображения заметны на восточном, высочайшем, краю Фавора, и еще сохранились своды нижнего яруса, куда прежде ежегодно приходил совершать литургию греческий епископ Птолемаиды.

Ныне же только латинские иноки Благовещения вместе с христианами Назарета стекаются накануне праздника на священную вершину Фавора. Там проводят они в отдыхе или молите летнюю ночь, очаровательную под небом Востока, окруженные течением ярких звезд. Еще до рассвета пробуждается Фавор их торжественным гимном, и солнце, восстающее из-за гор Аравии, первыми лучами озаряет в поднятой священником чаше дивное преображение хлеба и вина в искупительные тело и кровь, и перед сим великим таинством падает ниц смятенный сонм народа, как бы внемлющий гласу: "Сей есть Сын мой возлюбленный, о Нем же благоволих".

Самый пространный и великолепный вид открылся мне с ближнего к развалинам утеса, и, очарованный, я не знал, где и на чем остановиться взором. Глубоко подо мной расстилалась с трех сторон Фавора цветущая долина Эздрелонская, отовсюду огражденная синими горами. Прямо к югу стоял на краю ее двуглавый Эрмон, весь посвященный горькой памяти Саула. На восточной его вершине царь сей, объятый ужасом, вопрошал Пифониссу Эндора, и там подняла она перед ним грозную тень Самуила, обрекшую отверженного владыку на гибель в Гелбоэ у подошвы того же рокового Эрмона. Несколько правее лежал на высотах Наин, город вдовицы, утешенной восстанием ее усопшего сына{98}. На западе одинокий Кармил ограничивал сей хребет, прямым обрывом вторгшийся в море, как могучий щит Галилеи против волн средиземных, Кармил, верный своими вертепами скитавшемуся сокрушителю Ваала{99}. К северу пространная цепь гор скрывала в ущельях Назарет и Кану Галилейскую, издали вознося на главе своей град Иудифи Вифулию{100}, и, спускаясь на восток к необозримым равнинам Харраня, отделяла еще от хребта своего две священные вершины: на одной из них пятью хлебами насытил Иисус пять тысяч алчущих, другая же, несколько ее выше, огласилась проповедью о небесном царствии, и в память блаженства нищих духом и чистым сердцем слывет горою Блаженства в Галилее.

Но всего очаровательнее представлялось на востоке море Тивериадское, из которого стремится Иордан, пробивая себе глубокую долину, приметную в отдалении только по резким изгибам хребтов. Посреди сей горной, разнообразной картины отрадно отдыхают взоры на чистом лоне Галилейских вод, мирно спящих в утесистой колыбели, как бы во дни своих рыбарей, уловивших вселенную. Уже все дышит другою жизнью окрест сего священного зерцала, и, когда в тишине ясной ночи те же яркие звезды дрожат в его волнах и те же давно знакомые призраки гор ложатся на его свежее лоно, оно временем отражает на их вершине враждебные огни бедуинов, и взамен мирных апостольских мрежей длинная тень копья скользит вдоль берега по смятенным струям, когда пустынный всадник приближается во мраке поить коня ночными водами озера.

Акра

Далеко было за полдень, когда я возвратился с Фавора, и в следующий день оставил Назарет. Горами Галилейскими лежала дорога на расстоянии трех часов до большого селения арабского, древней Дио-Кесарии, укрепленной Иродом Агрипою для защиты всей Галилеи и разрушенной при императоре Константине за возмущение евреев. Город сей имел некогда своего епископа, и еще видны на высоком холме остатки крепости и обширного монастыря во имя праведных Иоакима и Анны, ибо здесь, по преданиям, была их родина. Далее спустились мы в приятную долину, усеянную селами и садами; кое-где пересекалась она легкой цепью холмов, простираясь на запад до новых высот, ограждающих равнину Птолемаиды.

Море и Кармил вместе открылись взорам. Бурная стихия образовала обширный залив у подножия горы, которой священное темя высоко возносится над водами, как путеводительный фарос, исторгая первые слезы радости из очей жаждущих земли обетованной и принимая последние благословения прощающихся с Палестиной. На краю сей широкой равнины и на другом мысе залива белели зубчатые стены многобашенной Акры, и ее легкие минареты чуть видными чертами рассекали синюю даль. С родственным чувством смотрел я на сию твердыню, как на роковой предел завоеваний бурных, и мысленно представлял себе на полях отечества продолжение той заветной черты, которую здесь протянул Восток перед завоевателем Запада, поставив на двух краях ее две неодолимые грани, о кои разбился победный талисман Наполеона: Акра и Кремль откликнули друг другу гул двойного его поражения.

Избегая чумы, мы оставили в стороне Акру и спустились вечером в очаровательную равнину окруженную с востока амфитеатром лазурных гор; она опиралась к северу о каменистый хребет, круто входящий в море. Живые воды отовсюду струились по сему живописному поморью, усеянному многими селами и богатыми дачами арабов и франков. Дома их стояли вдалеке на отлогих высотах, в прохладной зелени маслин и смоковниц и на берегу источников. Вечернее солнце, утопая в кипящей золотом пучине Средиземной, медлило последними лучами на столь пленительной долине, местами проливая свет, местами оставляя тень, как искусный художник, резкими чертами дивной кисти дающий полноту своей картине.

Было уже темно, когда близ широкого ручья представились нам развалины, подобные замку или аббатству. Я не мог рассмотреть, какое это было здание: быть может, одна из твердынь ордена тевтонического, которыми владел он в последние времена крестоносцев на высотах Саронских, когда уже вся сила рыцарей стеснилась в одной Акре и ее окрестностях. По другую сторону ручья, на высоком холме, мелькали во мраке еще обширнейшие развалины, поросшие кустами, и посреди их возвышался одинокий столб, как бы единственный свидетель давно замолкшей на Востоке славы крестоносцев.

Сильно влекло меня любопытство к сим остаткам, мало известным, ибо они не лежат на обыкновенной дороге из Акры в Тир, от которой мы отклонились вправо, чтобы провести ночь в христианском селении маронитов у подошвы каменистого хребта; но я не мог удовлетворить своему желанию. Спутники мои и проводники, утомленные долгим ходом в течение десяти часов, поспешали к ночлегу; голоса арабов, всегда вооруженных и хищных, раздавались по сторонам, и мне невозможно было одному подыматься по обломкам на вершину холма. Я продолжал путь и, поздно достигнув селения маронитов, ничего не мог узнать от них о развалинах, кроме того, что много подобных рассеяны в окрестности и что столб сей означает место древнего города.

Ласково пригласил нас в дом свой латинский священник маронитов; он слышал обо мне от своих поклонников, недавно пришедших из Назарета, и любопытствовал узнать о будущей судьбе Порты. Довольно рано поднялись мы в путь и следовали сперва на запад, вдоль хребта, по той цветущей долине до самого моря, где круто подымалась на север дорога по диким и почти неприступным утесам, известным в древности под именем лестницы тирян. Оттоле, вдоль самого берега и на расстоянии шести часов до Тира, стезя идет местами по обрывам скал, местами по пескам поморья, где отступившие от оного горы образовали тесные долины. Последняя из них, пред самым городом, обнимает малый залив, на южном мысу коего есть следы крепости Александра Македонского, а на северном стоит самый Тир. Долина богата ключами, бьющими с гор из искуственных колодцев, которыми в древности славилось сие место, ныне опустевшее, как и все окрестности города.

Тир

Тир стоит на полуострове; тесный перешеек его был первоначально образован плотиной, соединившей по воле Александра берег Финикии с столичным ее островом, на котором вновь основались тиряне после нашествия Навуходоносора; насыпи и пески расширили впоследствии сей оплот. Процветавший верою Спасителя в первые века христианства Тир вместе с поморьем Сирии подпал магометанам в 635 году и был освобожден по долгой осаде Балдуином III, королем Иерусалимским. Во всеобщем завоевании Палестины Саладином город сей один отразил от стен своих султана. Доблестный маркиз Монфератский возбудил воинственный дух его жителей, и еще на сто лет сохранил своему племени и королям Кипра сей крепкий оплот. Но в 1289 году и самый Тир не устоял против несметных полчищ египетских и после трехмесячной кровопролитной осады с моря и земли сдался египетскому султану.

И поныне есть отпечаток рыцарства на его остатках; часть его башен принадлежит еще средним векам, равно как и восточная стена, возобновленная на древнем основании и ограждающая со стороны земли. Укрепления с моря пали, но еще видны два оплота, полукругом входящие в волны с обломками башен на двух краях. Здесь была некогда знаменитая пристань, лучшее сокровище Тира, которая ныне по мелководью едва может служить пристанищем для лодок рыбачьих. Арабы и купечествующие франки населяют остатки Тира; над их дверями часто встречаются изваянные гербы рыцарей. Несколько домов сохранили прежний вид свой; но западные пришельцы соображались в строении новых жилищ своих со вкусом и климатом Востока. Они воздвигали высокие терема с одним лишь покоем в каждом ярусе и с внутренним двором, который вместо залы служил сообщением всему зданию. Главным его украшением были высокие и обширные террасы, с вершины коих наслаждались рыцари прохладою восточной ночи, вечерними картинами Сирийских гор и утреннею тишиною волн средиземных. Одни лишь храмы и бойницы не изменяли мрачному духу их отчизны и тяжкой печатью завоевания приникли к поморью Сирии. Но древняя соборная церковь Тира, с великим торжеством освященная сонмом епископов при царе Константине, совершенно обрушена. В ней покоился некогда прах именитого учителя церкви Оригена, и летописца крестовых походов архиепископа Вильгельма, и самого императора Фридриха Барбароссы{101}. Несколько развалин и два опрокинутых столба остались от сего храма.

Все, что ни скажешь о Тире, только засвидетельствует истину грозных видений, обрекших его быть пустынным камнем посреди моря для сушения мрежей. Его греховное величие, как вечный соблазн Иерусалиму, сильно тревожило сердца пророков, и каждый предрекал ему гибель, доколе он не рассыпался под бременем горних проклятий. Долга и величественна клятва Иезекииля, потрясающая в самых основах преступный город, источающая казнь ему из каждого его житейского блага. Кратко и бурно заклятие Исаии, как один убийственный взгляд:

"Плачьте корабли Кархидонские! Он пал, к нему не плывут уже от земли Хиттийской, он отведен в плен. Кому подобны были живущие на острове купцы финикийские, преходящие море? В воде многой семя купеческое; как вносимая жатва купцы языческие. Посрамись, Сидон, сказало море, и сила морская рекла: не болела, не рождала я, не вскормила юношей, не воздоила девиц, но всех обуяет болезнь в Египте, когда услышат о Тире. Идите в Кархидон, плачьте, живущие на островах: не Тир ли был величанием вашим до своего падения? Кто совещал сие на Тир? давно ли он сделался худшим? не его ли купцы славные князья земли? Господь Саваоф совещал рассыпать всякую гордыню сильных и обесчестить все славное на земле. Возделывай нивы; уже не укрепится на морях рука твоя, прогневляющая царей. Плачьте, корабли Кархидонские, отныне будет Тир, как песнь блудницы"{102}.

Мы провели только несколько часов в Тире, и, когда с наступлением ночи подул от земли обычный ветер, пустились в малой арабской барке вдоль берегов, осторожно проходя мимо подводных камней пристани Тира. Во мраке остался за нами древний Сидон, ныне Саид, - одно из лучших мест Сирии; вместе с рассветом поднялся ветер с моря, постоянный в сих краях во все течение дня; благоприятно он нас донес около полдня до живописного Бейрута, лежащего у подошвы Ливана, в малом заливе, который огражден с севера высоким хребтом гор.

Бейрут

Бейрут, в древности Верит, был одним из богатейших городов поморья финикийского и впоследствии служил укрепленной пристанью для крестоносцев. Короли кипрские, получив его в наследство вместе с другими прибрежными городами Сирии, всегда направляли к нему суда свои по соседству острова. В одно время с Тиром и Акрою подпал он власти мусульман. Стены его и башни частью принадлежат векам средним, частью обновлены живущими в окрестных горах друзами, которым долго принадлежал Бейрут, как лучшее место для их торговли с Западом. Свирепый Джеззар, паша Акры, присоединил его к своему пашалику; но еще в свежей памяти у жителей знаменитый эмир друзов Факр-эль-дин, с великой славой правивший сим народом в начале протекшего столетия и даже странствовавший по Европе. Вне города показывают развалины его дворца и фонтанов. Однако же укрепления Бейрута совершенно незначительны; они много потерпели от нападения нашего флота в Турецкую войну при императрице Екатерине, и еще недавно малая толпа греков едва не овладела городом. Ночью вошли суда их во глубину залива, и уже захватили они северные башни, но собственное их буйство и беспорядки были причиной скорого изгнания.

Город сей, прежде незначительный, ныне сделался богатейшим на берегах Сирии по удобству своей пристани, как лучшее место для складки товаров, и привлек к себе караваны Востока. Консулы всех держав, доселе жившие в Акре, избрали оный для своего пребывания. Частые притеснения, которым они непосредственно подвергались в Акре, и средоточие торговли заставили их предпочесть Бейрут, лежащий на средине всего поморья, имея Яффу, Акру и Тир с одной стороны, с другой же Триполи, Лаодикию и Александрету, и находящийся только на расстоянии четырехдневного пути от Дамаска. Со дня на день возрастает его благоденствие, но торговля более производится с Кипром, Египтом и Западом, нежели с Смирною и Царьградом, и потому не мог я найти себе желанного корабля.

Все племена Востока составляют народонаселение Бейрута, возвышающееся до 20 тысяч. Греки имеют там прекрасную церковь и своего епископа, зависящего от патриарха Антиохийского; латины содержат монастырь под ведением Рима. Очаровательная долина, посреди которой стоит город, простирается до подошвы Ливана и усеяна шелковичными садами, главным богатством сего края. Жители менее угнетены по соседству друзов и маронитов, сих горных и независимых детей Ливана, из которых последние смело проповедуют христианство в областях паши Акрского и готовы поддержать оное своим оружием. Еще с давних времен отделились они от церкви православной и назвались маронитами по имени одного из своих отшельников, Св. Марона, славного в V столетии; но политическая ненависть к правлению византийскому более, нежели догматы веры, была причиной их отпадения, и они сохранили неизменно в продолжение стольких веков свою народность вопреки турков и арабов. Присоединясь к латинам во время крестовых походов, они в протекшем столетии совершенно подпали власти Рима, но имеют, однако же, собственного патриарха и епископов и производят на древнем сирийском наречии богослужение, сходное обрядами с греческим. Многие монастыри принадлежат им на горах Ливанских, но главный из них, Антура, был разрушен по возникшим в нем беспорядкам. Долгое время истинная вера друзов была глубокой тайной. Около 1000 лет после Р. X. Гаким, халиф Египта{103}, объявил себя в порыве безумия богом, и несколько из ослепленных его последователей, избегая гонения, укрепились в горах ливанских и образовали народ независимый, который и поныне держится оружием и неприступностью своих ущелий. Но немногие из сего племени были посвящены во все таинства веры, и потому друзы делились на просвещенных и невежд. Сии последние темными понятиями о воплощении давали повод несправедливо называть себя христианами. Все они состоят под управлением многих шейхов, зависящих от одного наследственного эмира, который, платя известную дань паше Акрскому, властвует независимо в горах своих. Лет за сорок тому назад он и его семейство обратились к христианству и сделались ревнителями римской церкви, но они скрывают от мусульман веру свою, подобно как и предшественники эмира таили первобытную свою религию, придерживаясь в обществе магометан их обычаев и обрядов.

Недалеко от стен Бейрута, к северу, раскинуты на самом помории многие столбы, быть может остатки храма морской богини, оракул коей обрек чудовищу княжескую деву Верита. Далее на расстоянии двух верст, где впадает малый ручей во глубину залива, показывают то место, где явился св. Георгий обреченной жертве, и несколько ближе к городу остаток стены знаменует самое место умерщвления чудовища от руки великомученика. Память его в столь же великом уважении в Бейруте, как и в Лидде, где он был погребен, и почти в каждом из городов Сирии посвящена ему хотя малая часовня, ибо христиане Востока, преданные без защиты во власть магометан, избрали сего небесного витязя своим покровителем.

Очаровательные и пространные виды открываются с вершины высоких домов Бейрута; приятно развлечены взоры плодоносием долины, зеленеющей шелковицами. Окрест нее роскошно цветут обработанные холмы; над ними возвышаются горы величественными уступами, подобно амфитеатру, созданному для зрелища вечернего моря, когда, как бы по знаку опускаемых в пристани парусов, оно последней широкой волной расстилается в мирном заливе. К северу восстает громкий в писаниях Ливан, охраняющий ночь неусыпными мольбами своих отшельников, и над ним исполинский Анти-Ливан, искони поседевший снегами, праотец сирийских гор.

Я очень желал посетить знаменитые монастыри Ливана, которые дают горе сей одинаковую святость с афонской. Там рассеяны по ущельям богатейшие обители маронитов, видные даже из Бейрута, и келии армян и сириян. Епископ латинский имеет кафедру в монастыре ливанском и патриарх Антиохийский, Мефодий, живущий в Дамаске, часто ищет в горах приюта между иноками греческими, сохранив от прежней обширной епархии один лишь великолепный титул: папы и патриарха Божиего града Антиохии, Сирии, Иверии, Киликии, Месопотамии и всего Востока. Остатки славных на Ливане кедров, величественные развалины храма солнца в Баальбеке, горные жилища друзов и самый Дамаск, столица Востока, все завлекало мое любопытство; но слухи о чуме, дважды возобновлявшиеся в течение моего пребывания в Бейруте, воспрепятствовали мне продолжать путешествие, ибо никакой корабль не принял бы нас при появлении заразы.

Устрашенные жители стали реже показываться на улицах и собирали широкие свои одежды, дабы избежать прикосновения. Все надеялись, однако, что зараза не будет в равной силе с той, которая за два года перед тем опустошила Палестину, потому что она шла не из Алепа, где самый гибельный её зародыш. По наблюдениям Востока, язва не рождается под ясным небом верхнего Египта, но всегда скопляется на равнинах Алепа или на низменных берегах Дуная. Простираясь от Валахии до Царьграда, она уменьшается в столице зимними холодами и, переносясь в Египет, свирепствует вдоль всего Нила до времени его разлития в июле, ибо зной и холод служат ей равным противоядием. Осенью болезнь переходит в Сирию и возвращается в Константинополь, но уже действия ее очень слабы, и первые морозы совершенно ее прекращают.

Некоторые утверждали, что Абдалла, паша Акры, с умыслом разгласил о появлении чумы, чтобы удалить от себя турецких лазутчиков, ибо давно уже лежала на нем опала Порты. Дважды объявленный врагом султана, он был даже раз осажден в стенах Акры войсками трех пашей: Дамасского, Алепского и Аданского, но их усилия остались тщетны по недостатку орудий. Бедуин родом, он был воспитан при дворе последнего паши, кроткого Солимана, который, долго властвуя в Акре после кровожадного Джезара, понес за собою в могилу благословения всего народа. Богатый еврей Юсуф, еще при Джезаре управлявший всеми делами, был наставником и благодетелем молодого Абдаллы и даже доставил ему пашалик, представив юношу народу тотчас по смерти Солимана; но дикий сердцем бедуин сохранил все пороки своего племени и, завидуя богатствам Юсуфа, велел коварно удавить его на пороге собственного дома. Одна черта сия может дать ясное понятие о нраве Абдаллы.

Пять дней тщетно ожидал я корабля в Бейруте, пользуясь гостеприимством консула сардинского, г. Пагано, и должно отдать полную справедливость, что на Востоке всех лучше устроены консульства сардинские, ибо места сии всегда занимаемы людьми отменно приятными и даже из лучших фамилий генуэзских. Бурно было море, и беспрестанные тучи спускались с вершины Ливана. Горя, однако же, нетерпением возвратиться в отечество, я решился плыть на барке арабской в Кипр, отстоящий на 180 миль от Бейрута. Суда сии, подобные тем, на которых плавают по Нилу, совершают обыкновенно в одни сутки ясной погоды сие путешествие. Когда несколько утихли бури, несмотря на висевшие на горах туманы, я пустился в море, и, на бренной ладье качаясь в неизмеримости волн, с невольной грустью провожал взорами бегущий от меня берег Сирии.

Кипр

Но едва потеряли мы из глаз вершину Ливана и предались открытому морю, еще не видя перед собой берега Кипра, как внезапно буря, спустившаяся с снежного Анти-Ливана, ударила с шумом в высокие треугольные паруса наши и понесла судно прямо к острову. Смущенный кормчий потерял направление и, завидя перед вечером синеющиеся вдали горы, повел на них барку, не зная, к какому мысу причалить; потому что арабские корабельщики совершенно неопытны в мореходстве, плавая вдоль берегов без компаса и карты и никогда не противоборствуя ветрам, чтобы не опрокинуть судна.

На рассвете приблизились мы к берегам Кипра, низменным с южной его стороны, от которых отбивали нас широкие волны разъяренной стихии; береговые стражи из опасения чумы ружейными выстрелами препятствовали пристать где-либо на пустынном помории, но и без сего враждебного привета непогода не позволила бы нашему судну причалить. Опасаясь быть брошенными на мель, мы поневоле стали на якорь в открытом море, которое еще сутки нас било. Жестоко страдая от качки, я не заметил, как с наступившим утром медленно стали мы подвигаться вдоль берегов, облеченных густым туманом, то подымая парус под слабый ветерок, то ударяя большими веслами, привязанными спереди барки; буря отнесла нас к Белому мысу, за 15 миль ниже Ларнаки. Когда же около полдня совершенно рассеялся туман, мы увидели перед собой низменные берега, огибающие широкую, открытую для ветров пристань: далее, позади обширной равнины, величественно развивался синий амфитеатр гор, идущих вдоль всего острова. Крестная гора, так названная по монастырю Св. креста, воздвигнутому Еленой на ее вершине, живописно возвышалась над всеми хребтами, как будто взамен утраченного Ливана. Во глубине залива веселый городок Марина, или набережная соседней Ларнаки, приглашал к себе путников; он обнесен садами и оживлен крылатым движением бесчисленных ветряных мельниц. Неприятная встреча нас ожидала. Все консулы, опасаясь чумы, испросили у бея кипрского позволение учредить восьмидневные карантины в Ларнаке, Фамагусте и Пафосе; но карантины сии были ничто иное, как голый песчаный берег, огражденный тыном; заключенные в оном томились под знойным небом. Не желая подвергнуться той же участи, я требовал себе другого приюта. По счастью, имел я письмо к г. Перестиани, который уже многие годы был нашим вице-консулом в Кипре. Узнав о нашем прибытии, он пригласил нас в дом свой, где мы держали тридневный карантин.

Местоположение Ларнаки самое нездоровое, по соседству болотистых озер, коих испарения томят всякое лето жителей убийственными лихорадками. Город сей сделался жилищем консулов и местом складки всех товаров острова не столько по удобству гавани, сколько по своему средоточию между двумя портами, Пафосом и Фамагустой, и столичною Никосией. Он привлекает к себе все корабли, которые на пути в Европу или Сирию всегда останавливаются в Ларнаке для свежей воды и припасов, что поощряет промышленность жителей. Не более семидесяти лет, как населилась набережная Марина, где прежде стояло только несколько магазинов вокруг пустынного монастыря Св. Лазаря. По преданиям острова, св. Лазарь был первым епископом древней Ларнаки (ныне видимой только в развалинах) и покоился по смерти под алтарем соборной ее церкви; но император Лев перенес мощи его из Кипра в Царьград. Так суждено мне было видеть две упраздненные могилы дважды умершего мужа, ни в одной из них не упокоившего своих костей.

Кипр до последней войны греческой был самым цветущим из всех островов и самым вольным в областях Порты, завися прямо от дивана султанского, под начальством своих архиепископов. Когда турки изгоняли из острова венециан, духовенство греческое, утомленное долгим игом латинов, благоприятствовало новым завоевателям, и вместо льготы получило от них право собирать непосредственно все подати острова, следующие Порте, и решать все тяжбы христиан, почти единственных его жителей. Таким образом процветали религия и промышленность в Кипре, и бей Никосии с малочисленной стражей был только первым слугою архиепископа, сменяемый при малейшем неудовольствии. Пятидесятилетнее правление преосвященного Хрисанфа, который умел с помощью паши Тарзского усмирить мятеж одного из беев, еще более возвысило благосостояние Кипра. Но он сам уже в глубокой старости был удален происками поверенного своего киприяна, который себе на гибель овладел его престолом, ибо через десять лет пострадал в Никосии вместе с почетнейшим духовенством. Бей Кипра при первых слухах о восстании греков в архипелаге коварно пригласил архиепископа и трех епископов на совещание и при выходе их из дворца приказал повесить на смоковнице, стоящей перед вратами. Вслед затем разосланы были военные отряды для расхищения богатых и многочисленных монастырей и для пленения их игуменов, которые все были убиваемы в Никосии. Самые миряне не спаслись от общего гонения; лучшие фамилии, из коих некоторые вели еще род свой от рыцарей, другие - от венециан, пали под острием меча или бежали вместе с большей половиной жителей в Грецию и архипелаг. С тех пор беи кипрские наследовали власть архиереев и начали самовольно сменять их, ибо независимость сего престола лишает оный защиты патриарха; но несмотря на то, духовные владыки острова не хотят подчиняться, вопреки древних прав своих, Царьграду. Между тем бей Кипра, продолжая зависеть непосредственно от дивана, пользуется своим отдалением, чтобы грабить остров, пленяющий многих царедворцев султана. Некоторые из франков, издавна поселившиеся в Кипре, действуют в том же духе, помогая бею разорять жителей. Они заблаговременно вносят ему подати за селения и получают от него монополию всей торговли с неограниченной властью, во зло ими употребляемой. Все ныне страдает в Кипре или спасается из него бегством. Уже в нем осталось не более 80000 жителей, платящих подать: но, когда пустеет селение, бей раскладывает на другие села его повинности, нимало не снисходя к бедствию поселян, утративших защиту духовенства.

По окончании карантина посетил я почетнейшие лица в Ларнаке, начиная с епископа, который принял меня с большим церемониалом. Нигде столько, как в Кипре, не соблюдают старинных обычаев, напоминающих еще времена венецианские. Узнав о моем приезде, бей Кипра письменно пригласил меня в Никосию и велел аге Ларнаки меня посетить. Я решился воспользоваться его приглашением, чтобы видеть столицу Кипра. Корабль, на котором хотел я отплыть, должен был еще идти нагружаться смолой на северном берегу острова, близ селения Левки. Кроме барок арабских не было других судов в Смирну; ибо вся торговля Кипра более производится с Сирией, Египтом и Западом. Отправив морем моих спутников, я в приятном препровождении консульского сына собрался сам налегке в Никосию.

Это было в начале мая, когда все цвело полной жизнью на острове и весна, сие родное время года очаровательного Кипра, самым воздухом своим располагала к неге. С первого дня месяца жители уже приветствовали друг друга приветом весенним, пучками цветов. Прелестные киприотки, встречаясь с пришельцем, выплетали для него из длинных черных волос своих розу, свое подобие: молодые греки разносили по улицам корзины цветов, среди народного праздника весны, продавая роскошную жатву майских лугов для взаимной платы красавицам, которыми столь изобилен Кипр. Они поддерживают и доныне древнюю славу острова, и в горных окрестностях Пафоса и близ развалин храма Афродиты роскошно цветут ее девы, подобно диким плетеницам сельских цветов, обвивающим иногда обрушенные столбы ветхих капищ.

Оставив Ларнаку, мы долго следовали по иссохшему руслу потока промеж густых кустов тамарина и розовых ветвей благовонного леандра. Стезя сия привела нас к легкой цепи холмов, отделяющей равнины поморья от внутренних частей острова. Переждав в христианском селении полуденный зной, мы продолжали путь вдоль очаровательной долины, огражденной горами. Северный хребет, обращенный к берегам Анатолии, покрывается облаками, которые лежат на пятиглавой вершине Пендедактила, так названного по сходству своих утесов с перстами. На оных стоит замок, с незапамятных времен слывущий в преданиях дворцом царицы, и несколько его ниже укрепленный монастырь Св. Златоуста остался на скалах отпечатком рыцарства. Я не имел времени посетить их.

Средняя полоса гор, идущая вдоль всего острова, подымается по мере приближения к западной его оконечности. Но по соседству Никосии горы сии принимают различные приятные для глаз виды. Иногда одинокие холмы, отделясь от главной цепи, уединенно стоят посреди равнины, как могильные курганы или обширные наметы. Кое-где мелькают на их вершине следы замков прежних независимых баронов Кипра; и доныне франки тайно друг от друга ищут сокровищ посреди сих развалин, не без успеха: ибо многие из венециан скрывали в землю свои богатства при набегах сарацинских и завоевании турецком. Некоторые платят даже большие деньги, чтобы открыть в архивах, принадлежащих именитым фамилиям Венеции, истолкование иероглифических букв, которые изображены на стенах монастырей и замков и означают иногда, по уверениям жителей, подземные клады в тех местах.

Приятно видеть на пути к Никосии (отстоящей за восемь часов от Ларнаки) большие христианские селения с церквами, хотя и не великолепными, которые по крайней мере показывают, какую веру исповедуют жители, когда во всех других областях империи оттоманской нельзя распознать храма от простого дома. При захождении солнца представилась нам вдали Никосия, обнесенная широким валом. Ее бойницы, купола и легкие минареты вместе с садами красиво возвышались из-за ограды, как бы из огромной кошницы, поставленной посреди вечерней долины Кипра. Вратами Фамагусты въехали мы в столицу.

Никосия

На следующее утро слушал я обедню в митрополии, в день ее храмового праздника Иоанна Богослова, и посетил архиепископа Нектария. Великими правами пользуется престол Кипра; со времен третьего Вселенского собора архиереи его отделились от власти патриархов Антиохийских, и император Зинон{104} еще более возвысил их достоинство в шестом столетии в награду за обретенные ими мощи апостола Варнавы, который родился в Кипре и был открыт в Фамагусте с собственноручным списком Евангелия от Матфея. Пурпурная мантия, длинный скипетр вместо посоха и красная подпись подобно царской отличают с той поры духовных владык Кипра. Они должны всегда быть родом из острова и имеют под своим ведением трех епископов: Константины, Пафоса и Киринии.

В тот же день посетил я бея, который, уже три года тиранствуя в Кипре, снискал себе великие богатства и был сменен еще в мою бытность на острове. Сопровождаемый большой свитой въехал я в ворота замка, сохранившиеся от средних веков; ибо на том же месте стоял дворец Лузинианов и правителей венецианских. Сын бея и его домоправитель (одабаши) встретили меня на крыльце и повели сквозь два ряда стражей в главный покой, убранный в турецком вкусе, где ожидал меня сам бей. Его очень занимала тайная причина вооружения Мегемета Али египетского, которое предполагал он назначенным против Порты{105}; по мере возможности старался я удовлетворить его вопросам и просил позволения посетить знаменитую мечеть Св. Софии. Он изъявил согласие, предлагая только снять в ее вратах мою обувь. "Русские, - отвечал я, не только странниками, но даже и победителями в покоренных ими землях уважают святыню других народов, подобно как в Андрианополе, где каждый из нас входил с босыми ногами в мечеть Селима". Тогда, показывая мне из окон плодоносный сад свой, начал он хвалиться своими богатствами, не предвидя в суетной гордости, что через три дня придет роковой фирман, лишающий его правления и зовущий на суд в Царьград за все жестокости и притеснения. На следующее утро бей прислал ко мне стражей для сопровождения в мечеть.

Мечеть Св. Софии поразила меня своим великолепием. Основание ее приписывают Юстиниану, и доныне носит она имя Св. Софии, которой любил посвящать император свои величественные храмы; но мне кажется, что ее готические украшения не могут быть времен византийских. Я полагаю, что короли Кипра совершенно переделали ее внутри и снаружи, и даже, если позволено сомневаться в предании древности, им должно приписать основание сей церкви, ибо мало в ней сходства с греческими соборами{106}. Двенадцать мраморных столбов, ныне забеленных, поддерживают ее своды и дают ей более вид рыцарской великолепной залы, чем византийского храма, в котором взоры наши привыкли искать куполов. Четыре коринфские столба означают своим полукружием место главного алтаря; по обеим сторонам были еще малые приделы; но один заделан, а в другом хранится Коран и стоит кафедра муллы. Итальянские решетчатые окна были некогда украшены разноцветными стеклами; пять высоких, готических арк образуют главный притвор, и каждая из них поддержана десятью слитыми вместе столбами. Изваянные плетеницы и арабески обвивают сии арки, от которых совершенно уцелела одна только нижняя часть. Снаружи нет однообразия между северной и южной стеной храма, ибо, как видно, он часто был поновляем; но все вместе составляет великолепную громаду, где промежду своенравных украшений средних веков и самые минареты кажутся сродными сему зданию.

На южной стене храма видны еще два герба с тремя виноградными на щите их кистями, и с той же стороны, напротив Св. Софии, стоит древняя церковь Св. Николая, обращенная ныне в житницу. Она гораздо меньше, хотя и в том же готическом вкусе, но разнствует своим куполом и примечательна красотой входа. Четыре херувима украшают углубившуюся арку ворот, и над ними изваян образ св. Николая посреди шести рыцарских гербов{107}. Здание сие, как все принадлежности Св. Софии, и дворец архиереев латинских, примечательный по кардинальской шапке, венчающей гербы на стенах его, ныне весьма обезображены разрушительным варварством турков.

Еще несколько древних храмов, частью обращенных в мечети, частью оставленных в руках греков и армян, заслуживают внимание путешественников. Между ними всех древнее мечеть Эмиюрге в густом саду, которого пальмы, как природные столбы, возвышаются промеж готических арк притвора. Она была некогда монастырем рыцарей Иоанна Иерусалимского, в то время как большая мечеть Св. Екатерины{108} служила главным собором храмовников, где некогда находился прах Лузинияна и королей Кипра. Малая мечеть Мессир-Ико, или короля Генриха, основанная им во имя креста, замечательна также зодчеством. Все почти нижние ярусы домов Никосии означены гербами венециан. Город обнесен широким, низменным валом, который только снаружи обложен камнем. Еще существуют древние бастионы и трое ворот Киринии, Пафоса и Фамагусты, у которых пролилось столько благородной крови во время убийственной осады турков. Сими последними вратами ворвались они в столицу Кипра. Никосия, по множеству садов своих и живых ключей, освежающих ее воздух, была бы приятным жилищем, если бы губительная власть беев не разрушала ее очарования.

Полагая, что корабль, отплывший из Ларнаки, уже ожидал меня в Левке, я спешил оставить Никосию и даже не хотел отклониться на несколько часов от пути моего в Киринию, чтобы видеть там остатки знаменитого аббатства храмовников Беллапаези. Выехав из Никосии, я долго следовал по плодоносной равнине, усеянной большими селами. Приятно для взоров мелькали по сторонам церкви, на которые направляли мы путь наш в сумраке вечера, как будто в благословенной моей отчизне. Проведя ночь близ монастыря Св. Маманта{109}, я достиг на следующее утро Левки, отстоящей за одиннадцать часов от столицы. Желанный корабль уже стоял в отдаленной от селения пристани, но он еще не совершенно был нагружен. Таким образом я принужден был остаться на пустынном берегу, в подворьи, принадлежавшем монастырю Богоматери горы Кикко и, пользуясь временем, решился посетить оный на праздник Вознесения.

Монастырь сей, отстоящий за восемь часов от Левки, основан в XI веке на самых диких и бесприютных горах Кипра Мануилом Вутомитом, греческим правителем острова, посреди соснового леса, куда часто завлекала его ловля. Однажды он встретил там святого отшельника Исаию и в минуту гнева осыпал его поруганиями. Тяжкая болезнь была следствием сего поступка, и тот же отшельник, тронутый его покаянием, пришел исцелить его в Никосию. Благодарный правитель хотел ознаменовать подвигом благочестивым место своего преступления и воздвиг величественный монастырь на горах Кикко в честь Св. Девы. Тогда вместе с пустынником отплыл он в Царьград просить у императора Алексия Комнина знаменитую икону Богоматери, писанную св. Лукою: но тщетны остались бы их мольбы, если бы Исаия не приобрел сего сокровища исцелением царской дочери. Кипр принял с торжеством священный залог сей, вручивший его покрову Богоматери, и с тех пор процвела обитель Кикко, как главное святилище острова. Она не зависит от его архиепископов, но прямо от патриарха Константинопольского, хотя для большей свободы игумен ее всегда избирается из туземцев. Около ста ее подворий рассеяны по всему острову с лучшими садами и землями, которые и поныне возделывают без всякой платы жители Кипра, движимые одним благочестием. Но ее благосостояние рушилось в последнюю войну, и все сокровища расхищены были беем Кипра, в том числе и дары наших государей.

Холодный ветер освежил нас на высочайшем хребте Кипра; мы услышали его шумное веяние промеж вековых сосен, которые, казалось, приветствовали путников тяжким колебанием родственных нам ветвей, и сквозь шум горного ветра еще отраднее для сердца раздался гул торжественного благовеста. На конце бора предстал нам величественный монастырь Кикко, орлиное гнездо иноков, поселившихся на высоте утесов. Наместник со всей братией встретил нас перед святыми вратами, и дивен был для взоров сей черный ряд отшельников на воздушных высотах Кипра. За ними вслед вступил я в собор и поклонился древней иконе Св. Девы, которой лик всегда утаен от взоров богатым покровом.

По преданиям греческим, три иконы Богоматери были написаны еще при жизни ее евангелистом Лукою. Первая из них, Богоматери милостивой, или Элеуссы, была перенесена из Царьграда в Россию и находится ныне в Успенском Московском соборе под именем Владимирской. Другая, с предвечным Младенцем на левой руке, славная в летописях Царьграда под названием Одигитрии, или путеводительницы, хранится ныне в Великопещерном монастыре греческом, в Морее{110}. Третья в обители Кикко, с божественным Сыном на правой ее руке.

Самый собор не велик, но его строение, равно как и расположение келий и галерей, напоминает тяжелое зодчество византийское времен Комнина. Оно соответствует пустынному величию гор и древних сосен, склонившихся к глубокому провалу, над которым стоит монастырь; картина сия достойна отступников мира. Два дня отдыхал я в гостеприимной обители. Последний воскресный гимн раздался для меня на горах Кипра, как отголосок того торжественного: "Христос воскресе", который поразил слух мой в самых дверях Его упраздненного Гроба, и невольно осиротело сердце на чужбине, когда замолкла для него сорокадневная песнь сия, к которой так радостно привыкает слух.

Архипелаг

Я спешил опять теми же ущельями в уединенное подворье на пустынном берегу Еще оставалось пять дней до отплытия, но я был лишен и последнего утешения, которое мне доставляло приятное общество сына нашего вице-консула и его молодого сотрудника. Они были отозваны в Ларнаку, и я остался один с г. Еропкиным и игуменом Вифлеема, беспрестанно надзираемый агой Левки, который опасался, чтобы я не принял на корабль свой кого-либо из островитян, бегущих в Царьград искать суда на бея. Наконец отплыл я из Кипра, в день св. Константина и Елены{111}, на греческом бриге "Амаранте", быстром и легком, который тогда в первый раз по праву поднял флаг своей освобожденной нации{112}. Слабый ветер неприметно отклонил нас к берегам Анатолии, в обширный залив Саталии, посреди которого тихая погода три дня держала корабль наш; ибо Средиземное море, волнуемое почти всегда западными ветрами, совершенно лишается оных в мае и июне, и тогда легкие суда, идущие от Сирии, более придерживаются берегов, чтобы пользоваться краткими бурями, часто веющими с гор Анатолии.

С трудом миновали мы величественный мыс Хелидон, который служит всегда направлением для пловцов, когда теряют они из виду западную оконечность Кипра, и медленно подвигались вдоль поморья, обтекая его частые изгибы и наслаждаясь картиной гор, облагавшихся тучами или ярко горевших румянцем вечера и денницы. Мимо развалин некогда пышной Миры Ликийской пролегала наша дорога. Спутник мой, посетивший на пути в Иерусалим сии места, рассказывал мне о величии обломков Миры, занимающих большое пространство на высотах и на отлогом поморье, где остатки водопровода и оснований знаменуют еще епархиальный город святителя Николая. Там служат молебны в его собственной малой церкви над упраздненной могилой, из которой жители Калабрии перенесли к себе, в город Бари, мощи чудотворца; два убогие инока и поныне удовлетворяют близ нее своими молитвами усердию мимо текущих{113}.

Несколько далее малый островок Кастель Россо принял нас в свою пристань; тесным проливом отделен он от материка; ветхий замок венчает вершину его отвесных скал и, быть может, по цвету своему дал ему название красного. Замок сей принадлежал некогда рыцарям Родоса и защищает узкий вход в малую, но тихую гавань, углубившуюся внутрь острова. Вокруг нее выстроен красивый городок, напоминающий крымскую Балаклаву. Мореходство есть главная промышленность богатых жителей, почти не зависящих от родосского бея. Они производят на судах своих торговлю архипелага с Сирией и доставляют поклонников в Иерусалим.

Следуя вдоль поморья, миновали мы вершины Патары, покрытые облаками; шумный ветер подул от них ночью и погнал нас к южной оконечности Родоса. Но корабль, часто переменяя паруса свои, боролся с непогодой, чтобы подняться к северу и пройти сквозь тесный пролив, отделяющий Родос от берегов Карии. На рассвете ветер промчал нас мимо низменных берегов острова. Вдали едва мелькали мачты покоящихся в пристани судов, и башни рыцарей, стоящие доныне на грани Запада и Востока, как последний отпечаток юношеского славного порыва Европы, которому ныне смеется она в своих сединах.

Начальник нашего судна с отменным искусством и опытностью управлял его течением промежду бесчисленных островов анатолийского берега; ибо во время десятилетней борьбы греческой ни один утес, ни одна отмель не остались неизвестными отважным мореходцам, которые всегда имели преимущество над флотом турецким, в случае опасности скрываясь посреди скал, недоступных большим кораблям. Самый бриг "Амаранта" и весь его экипаж участвовал в войне народной. Обойдя около острова Симы, уважаемого пловцами греческими по знаменитому монастырю архангела Михаила, и придерживаясь более берега, мы оставили влево от нас Нисари и другие малые острова, чтобы вступить в тесный пролив, отделяющий цветущий и плодоносный остров Станхио от Азии: там бросили на несколько часов якорь у живописного города Станхио, древнего Косса.

Легкий ветерок направил далее паруса наши к Самосу, и очаровательная летняя ночь застигла нас на мирных водах моря греческого. Тихо качался корабль на сонных волнах и казался сам одним из бесчисленных, мелких островов, которыми усеяна пучина наподобие звезд темного неба, сладостно утопавшего в ее лоне. Как дальние планеты, мелькали на грани двух стихий Каламина и Лера, и вдохновенный Патмос таинственной печатью приник к сей дивной хартии природы, которую величественно развивала она восхищенным взорам.

Утро встретило нас недалеко от Самоса. Рыбаки, в двух ладьях закидывавшие невод близ малого островка, быстро взялись за весла, увидя корабль наш, ибо в окрестностях Самоса всегда происходили жесточайшие морские грабежи и до того времени караванами собирались суда, чтобы миновать опасные места сии. Начальник судна с торжеством указывал мне поприще знаменитой битвы между всем флотом турецким и легкими судами греков, когда вскоре по разорении Хиоса капитан-паша хотел сделать высадку на Самос, и он описывал, как мужественно отстояли остров его жители и как вспыхнули корабли оттоманские, принужденные удалиться после многократных, тщетных усилий.

Радостно повторяли матросы рассказ своего начальника: каждый из них мог гордиться каким-либо блестящим подвигом в отечественной войне, и многие прицепили лично огненные челноки к кораблям неприятельским. Один только из их числа стоял в глубокой задумчивости, устремив неподвижно взоры на приближающийся к нам Самос. Я спросил его о причини грусти: "Бейзаде московский, - уныло отвечал он, - ты плывешь на родину, а вот моя! Посмотри, еще флаги эллинские развиваются в той малой пристани близ пролива; но скоро их не будет, и семилетняя независимость Самоса только отягчит для него прежнее иго. Мы бились на жизнь и смерть; Самос был страшен своими набегами Смирне и поморью Анатолии, и хотя ты сейчас увидишь, как тесен пролив, нас отделяющий от берега турецкого, но вражья нога не ступила доныне на остров. За что же исключили нас из границ свободы, подобно Хиосу, позволившему разорить себя, подобно Родосу, Станхио и другим, которые остались равнодушными в общем подвиге? Отчего же освободили соседнюю вам Ипсару? - и она вне пределов Цикладских. Нам достались одни голые скалы; все плодоносные острова еще под жезлом турецким; я не о них жалею, они не заслужили освобождения, но Кандия, но Самос? - как помирят в них два племени, взаимно обагрившиеся самой драгоценной кровью?". Я старался успокоить пылкого юношу, представляя ему, что первый шаг сделан, ибо главный вопрос состоял в признании независимости Греции; она же признана всей Европой. "Как видно, - возразил грек, - что у тебя нет ничего близкого в Самосе. У меня же там жена, у другого дети и дряхлые родители; что нам до признания Европы, когда мы все подвергнемся игу, быть может, и плахе? Что скажешь? - Переселись с семейством в Элладу! - но как и с чем? действие труднее слова, да и легко ли покинуть родину!". Я не хотел более ему прекословить, и судно наше быстро пронеслось по тесному проливу Самоса, разделенному еще на два рукава огромным утесом, который островитяне называют камнем Сампсона, рассказывая, будто он бросил его в море с соседних высот Анатолии. Перед вечером открылась нам на берегах ее Скала-Нова, по-турецки Кусадас, с древним замком и цветущими садами, одна из лучших пристаней поморья. Она была целью моего двенадцатидневного плавания от берегов Кипра, ибо корабль наш, следовавший в остров Сиру, для меня отклонился от прямого пути.

Эфес

В Скале-Нове расстался я с моими спутниками: г. Еропкиным и игуменом Вифлеема, которые, желая еще посетить Грецию, отплыли в Сиру; моего же странствия цель была уже достигнута, и я только думал о возвращении в отечество. Каждый шаг, каждое мгновение, не подвигавшие меня к России, казались мне потерянными. Спокойный духом, доколе не совершил своего обета, я начал чувствовать сиротство мое тотчас по выезде из Святого Града и постиг ту мучительную болезнь по родине, которой томятся жители гор. Предметы и люди - все для меня сделалось постылым, и невыразимое тайное рвение сердца, как бы недремлющее жало, беспрерывно гнало меня в путь. До рассвета поднявшись из Скала-Новы, я спешил на ночь в Смирну, отстоящую от нее за шестнадцать часов. Но дорога сия не была совершенно безопасна, ибо только за три дня до моего приезда схватили атамана большой шайки разбойников, грозного для всей окрестности, против которого местное начальство принуждено было выслать отряд войск, и жители соседних селений, стекавшиеся для безопасности в город, только что начинали возвращаться по домам своим.

Всходило солнце, когда мы подъехали к узкой реке, извивающейся по живописной долине; вдали слегка синели на горах остатки башен. "Что там мелькает в отдалении?" - спросил я у своего турецкого проводника. "Безумные здания", - отвечал он, качая седой головой, и равнодушно продолжал путь. "Но, какие?" - "Безумные, - повторил он, - их строили люди, которые думали вечно жить; там тысяча бань, тысяча дворцов, тысяча мечетей и ни одной живой души". - "Но как зовут их?" - "Аия Солук", - отвечал турок. - "А реку?" - "Аия Солук". Передо мной тек Каистр, на расстоянии же двух часов был Эфес.

Двойное чувство боролось в груди моей: я хотел посетить развалины и вместе достигнуть Смирны, чтобы не искать в диких горах ночлега. Борьба непростительная, если об ней станут судить из неги роскошного покоя, но, быть может, более понятная после четырехмесячного странствия, затрудненного всякого рода лишениями, в котором иногда предметы труда не вознаграждали за оный. К тому же я не имел с собой планов или путеводителя, могущих разгадать мне сей многосложный чертеж развалин, где храмы богов и жилища людей смешались в одну общую громаду разрушения, оставив любопытному потомству темную задачу о своей древней славе, и образец собственной участи. Одинокий посетитель немых обломков, какой отчет мог бы я дать себе в их тщетном зрелище? Есть места, невольно привлекающие путника воспоминанием великих мужей, великих событий, которых слава вкоренилась в самую землю их родины и без развалин живо говорит воображению людей, жаждущих напитаться их священным минувшим. Таковы Рим и Афины, таков Иерусалим. Но Эфес, прославленный только своим храмом, никогда не стоял высоко в летописях народных; Герострат в числе его именитых. Все сии мысли, подстрекаемые тяжким одиночеством, преодолели мое первое желание; какое-то странное равнодушие к древностям внезапно овладело мною, и я переплыл Каистр, простясь с Эфесом.

Однако же по близости, в которой я от него находился, и по сведениям, мной собранным в Смирне, я могу сказать о нем несколько слов. Беспрестанно разрушаемый временем и людьми, он день ото дня менее представляет любопытству путешественника. Еще стоят близ полуразрушенного замка огромные столбы церкви Св. Иоанна, по-турецки: Аия Солук (Агиос Феологос), но уже нет следов театра и языческих капищ; все представляет смешанную груду столбов, капителей и оснований. Только подземные лабиринты храма Дианы остались памятью одного из семи чудес света, и тайны ее жрецов открылись, когда время разбило великолепный покров их. На городских вратах не существует более знаменитый барельеф, представлявший поругание Гектора, влекомого колесницей Ахилла, или, по мнению других, истязание мучеников, пострадавших в Эфесе. Тщетно именитые посетители желали увести его с собой; предприятие сие удалось неизвестному англичанину. Он подкупил агу эддинского и нашел способ снять сей великолепный мрамор самым простым образом. Наметав соломы до вершины ворот, он спустил его по сей скользкой покатости и дорогой ценой продал в лондонский музей.

И вот все, что осталось от древностей Эфеса! Стада пасутся в густой траве, покрывающей его обломки; легкие козы скачут по капителям его низвергнутых столбов, и веселы их дикие игры на высоте оставленных портиков; ночью загоняют их в какое-нибудь из древних капищ, где убогие пастыри смело заменили вытесненных временем богов. Иногда звонкие колокольчики оживляют уединение развалин; караван лошаков медленно тянется от соседнего города Эддина, с трудом прокладывая себе стезю промеж рассеянных обломков; с его удалением вновь водворяется безмолвие. Беспечные рыбари на длинных челноках подымаются и спускаются по живописному Каистру; они привязывают ладьи свои к ветхим столбам, еще стоящим на берегах реки, и равнодушно поют свои песни там, где гремели свободой их предки. Восходящее солнце проникало густой туман, облекавший синюю даль Эфеса, и озаряло окрестные вершины гор. Стая шакалов выла промеж развалин; их дикий, но вместе детский плач странно соответствовал пустыне развалин: старец, удрученный годами, делается младенцем; так и Эфес, достигший до крайнего предела древности, по сходству судьбы царств с судьбой человеков прилично был оглашаем воплем младенческим, ибо сердцу нашему всегда лестно уподоблять себя предметам большим и видеть в лице своем образец участи целой державы. И кто же это новое племя детей, которому дикой колыбелью служат здания совета, гробы мужей, капища богов? - шакалы!.. Эфес, вот наследники твоей славы!

Смирна

За шесть часов от Смирны оканчиваются дикие ущелья, и богатые села начинают оживлять очаровательные долины, орошаемые поэтическими струями Мелеса. Розовые лавры и душистые тамарины осеняют сей родственный поток Омира, и роскошь нив и садов придает новую прелесть окрестностям знаменитой столицы Анатолии. Я не мог, однако же, в тот день достигнуть оной и провел ночь в ближнем селении, наполненном дачами франков. Род холерического припадка, приключившийся со мною в Смирне, не позволил мне хорошо осмотреть города, и в три дня моего там пребывания пользовался я особенным участием капитана и офицеров русского брига "Улисса", стоявшего в пристани.

С высокой палубы его любовался я очаровательным зрелищем Смирны, амфитеатром расположенной вокруг залива. Ее величественная набережная украшена лучшими домами франков, которые все стеснились к морю для выгод торговли и скорой защиты от кораблей своих. Разноцветные флаги консулов весело развевались над высокими крышами, напоминая все племена Европы, стремящиеся к сему златому ключу сокровищ Востока. Жилища турков, живописные разнообразием ярких красок, постепенно подымались по крутой высоте; местами разделяли их белые мечети и могильные рощи кипарисов: бесчисленные минареты стройно исторгались из смешанной массы зданий и деревьев, как бы серебристые фонтаны, бьющие свыше зелени садов; и для довершения сей картины - полуобрушенный замок древней Смирны седым венцом приник к вершине горы, склоняясь над пышной столицей как ветхий прадед, радующийся юной жизни своего потомства.

Можно назвать Смирну второй столицей Оттоманской империи по ее многолюдству и торговле, ибо она более Константинополя служит средоточием Западу и Востоку беспрестанно принимая их корабли и караваны. Сие шумное стечение всех народов уменьшило несколько дух фанатизма мусульманского, и франки пользуются многими правами в Смирне, о которых не могли бы и подумать в Царьграде; таким образом жены их ходят по улицам без покрывала, в нарядах западных; образ их жизни и увеселения живо напоминают Европу.

Но закоснелые из числа мусульман с тайным негодованием смотрят на сию свободу и называют город свой Джиаур-Смирной, или неверной. Я не успел посетить пышных ее базаров, которыми она славится наравне с Константинополем и свыше Каира и Дамаска, и величественные мечети не могли быть мне открыты; город скуден древностями, и только есть некоторые их следы в замке.

Поспешая в путь, я нанял татара, или курьера, который взялся доставить меня за тысячу левов в Константинополь: сии татары всегда употребляются правительством и франками для конной летучей почты между Смирной и столицей на расстоянии 54 часов. На кануне отъезда провел я вечер у консула голландского с знаменитым летописцем крестовых походов г. Мишо{114}, который, несмотря на свои преклонные годы, хотел поклониться Св. гробу. Он прежде ехал в Царьград, чтобы оттоле послать по Анатолии зависящих от него инженеров для наблюдения военной дороги Людовика VII во время второго крестового похода, и потом уже собирался сам в Палестину, которую более других достоин был видеть по обширному свету, пролитому им на главные битвы ее защитников. Он и г. Шатобриан{115} приятно завлекают читателей в Святую Землю, и книги их суть истинное сокровище для путешественников на Востоке, ибо пламенное чувство оживляет рассказ их. Я встретил в г. Мишо живую летопись средних веков и жадно внимал его беседе, передавая ему то, что видел сам в моем странствии по Святой Земле.

Второго июня рано утром оставил я Смирну и на переменных быстрых иноходцах помчался по цветущей Анатолии. По всей дороге представлялись мне самые прелестные виды: горы и долины, реки и леса напоминали родину богов и героев, где баснословие, одушевляемое самой красотой мест, все облекло своим поэтическим покровом. Так очаровательна сия природа, так благорастворен ее воздух, что одни только турки могут не чувствовать их благодетельного влияния и остаются варварами в одной из самых цветущих стран мира. Но всех великолепнее была долина Магнесии; древний Герм, таивший золото в песках своих, роскошно извивался по Лидийским полям, там, где некогда Сципион, победитель Антиоха, первый ознаменовал власть римскую над сей страной света. Ак-Гиссар, или белый замок, в древности Фиатира, одна из семи церквей Апокалипсиса, стоит недалеко от волн Лика, на другой оконечности сей долины, усеянной роскошными селами и стройными рощами кипарисов. После многих странствий я еще не встречал ничего очаровательнее сей долины, исключая, быть может, поморья Птолемаиды.

Новый хребет диких и лесистых гор, начинающийся от городка Гвалембех, отделяет долину сию от другой более пространной, посреди коей лежит веселый городок Балык-Гиссар. Ночью совершал я трудный переход сей, останавливаясь на несколько минут в малых кофейнях, смазанных из глины или сплетенных из ветвей, которые рассеяны на расстоянии часа или двух друг от друга по сей дороге и служат караульнями для надзора. Скитаясь в самую полночь по бесприютным горам, утомленный тяжкой дорогой, пролегавшей сквозь чашу бора или через каменистые овраги и продрогший от холодного ветра, который выл по лесистым ущельям, я бросился отдохнуть на лиственное ложе в одном из сих шалашей. Но как велико было мое удивление, когда услышал сквозь сон отечественный, сладкий язык. Мне показалось, что я уже на родине, я вскочил: но это был только голос хозяина кофейни, который находился во время последней войны пленным в Киеве и, узнав, что я русский, хотел приветствовать меня языком моим.

Далее за Балык-Гиссаром продолжаются пустынные ущелья Железных ворот до живописного селения Сусульрик, которое лежит у самой подошвы гор, на крутом берегу древнего Рындака, текущего по роскошной равнине в Мраморное море. Очарователен был вид его при лучах заходящего солнца; там отдохнул я после двух бессонных ночей, проведенных мной на пути из Смирны, и на рассвете, следуя по течению Рындака мимо городка Могалыч, достиг малой пристани неподалеку от устья расширившейся реки.

Многие суда стояли там на якоре, но не было легких лодок, на которых совершают обыкновенно путь в Царьград по Мраморному морю. К счастью, причалила в скором времени десятивесельная ладья с сановником Сераля, и я воспользовался сим случаем, чтобы отплыть ночью из Могалыча. Вдоль берега направляя путь наш, миновали мы обширные заливы Мундании и Никомидии, то направляя парус с попутным ветром, то ударяя веслами под навесами высоких скал в виду цветущих селений Анатолии. С наступлением вечера утих ветер, и утомленные гребцы просили отдыха в веселой пристани Халки, одного из Принцевых островов. Восходящее солнце озарило перед нами в полном великолепии Царьград, и радостно устремился я на родственный берег Европы.

**Воспор*{116***}

Но я уже никого не застал в Пере. Чрезвычайный министр{117} и вся его блестящая свита отплыли еще до моего приезда; посланник г. Рибопиер{118} и миссия проводили лето в Буюк-дере{119}; маркиз Гропалло уехал с семейством в отечество. Я нашел только Блюстителя Святой Земли, которого поблагодарил за гостеприимство его иноков в Палестине, и отправился сам в селение Буюк-дере, отстоящее за двенадцать верст от столицы. Хотя мысль о долгой разлуке и, быть может, вечной, с людьми мне близкими, стесняла сердце, но другая животворящая мысль о скором возвращении на родину вытесняла первую. Благосклонно принятый нашим посланником, я остался до первого попутного ветра, чтобы сесть на один из бесчисленных кораблей, теснившихся вдоль Воспора.

Очаровательно было их зрелище, когда при веянии переменных ветров пролива выдвигалась то с одного, то с другого края тихого залива Буюк-дере лебединая стая разноплеменных судов и скользила вдали белыми парусами по темному берегу Анатолии, или быстро спускаясь из моря Черного в Мраморные воды, или медленно подымаясь вверх по течению, с богатствами Юга и Востока. Еще очаровательнее был самый Воспор, когда с упадающим ветром и нисходящей ночью корабли сии собирали свои белые крыла и многоцветные флаги и отходили к покою по обеим сторонам живописного пролива и когда с появлением вечерней звезды легкий звон колокольчиков раздавался на их палубах, призывая к молитве.

Но когда полная луна подымалась из Азии на вершину горы Исполина и оттоле еще выше на синее, летнее небо, чтобы поструиться в серебре Воспорском, какая чудная картина пробуждалась из вечернего сумрака на земле и на водах, какие дивные звуки по ним пробегали: то одинокий плеск скользящей ладьи обличал ее еще за оградой скал, доколе не являлась она на тихих водах; то слышался говор многих пловцов, отчаливающих в полусвете месяца от берега Европы, увенчанного башнями и кипарисами; но быстрые их весла рассекали не одни лишь струи, - они легкими ударами разбивали на них роскошные палаты, которые похитило зеркало моря у соседних берегов, и смело набегала ладья на подводные огни, горевшие в окнах влажного города.

И земной Буюк-дере оживлялся тем же благотворным влиянием месяца. Все именитые франки, по примеру посланников избравшие его летним приютом, весело прогуливались в лунной прохладе ночи по широкой набережной, вдоль коей выстроен амфитеатром городок сей у подошвы гор, цветущих садами. Во многих домах раздавалась музыка, и ее приходила слушать под окна шумная толпа, затевая иногда веселые пляски. Какая-то общая гармония соединяла людей и природу в сии беспечные минуты, тихим упоением волнуя сердце не сильнее серебряной струи Воспора, замирающей в сладостном трепете моря. И посреди сей усыпительной неги мыслей и чувств одна только песнь от времени до времени потрясала сердце и, как девятый, неодолимый вал, стремила его на родимый берег из-под роскоши чуждого неба, от радостей не своей земли. С корабля русского неслась сия песнь, о русской Волге она звучала, и смятенный Воспор, услышав заветное имя реки, тщетно помавал своими кораблями и тщетно ударял об утесы свои морские волны, чтобы хотя на миг затмить царственную мать сию перед одним из скитающихся ее сынов.

Так провел я десять приятных дней в Буюк-дере, отдыхая от долгого пути с невыразимым чувством радости о совершении обета и скором возвращении на родину, которое зависело от первого южного ветра. Накануне отъезда мне удалось еще раз видеть султана, ибо он проводил лето в соседнем дворце Ферапии, на берегу Воспора, и любил иногда посещать по пятницам мечеть Буюк-дере, чтобы показываться франкам. В длинной позлащенной ладье причалил он к пристани, где ожидала его многочисленная свита. Он сел на статного жеребца, украшенного богатым вальтрапом и бриллиантовой уздой, и медленно поехал между двумя рядами своей стражи, уставленной до самой мечети. Одежда его была странного покроя: казачьи шаровары и куртка, с генеральским шитьем на воротнике и двумя алмазными на груди знаками, сапоги с золотыми шпорами, сверх всего кавалерийский плащ с шитьем и богатой застежкой, и на голове драгоценная ермолка. Но я уже не застал на лице его следов прежней глубокой печали; напротив того, он был весел и улыбался.

По краткой молитве султан возвратился тем же порядком. Садясь опять в ладью свою, велел он подплыть ближе к русскому фрегату "Княгиня Лович", для получения военной почести, ибо прежде, следуя слишком в дальнем от него расстоянии, не был приветствован пушечными выстрелами и тем огорчился. На сей раз вполне удовлетворилось его кичливое сердце: все матросы устремились на палубу и реи, и двадцать один выстрел почтили в нем царственную особу; тогда обратился он к Ферапии, и постепенно удаляющийся гул прибрежных орудий возвестил Воспору, что по водам его плывет "благолепный король Мекки и Медины и защититель святого Иерусалима, Владыка пространнейших областей в Европе и Азии, на Белом и Черном море, светлейший, державнейший и великий император, султан сын султанов, и король сын королей, султан Махмуд-Хан, сын султана Абдул-Гамид-Хана".

Наконец подул желанный ветер, который редок в летнее время на Воспоре, всегда освежаемом в знойные дни ветром северным с Черного моря, и я сел на корабль генуэзский, "Салвадор", ближе других стоявший к берегу. Рассеянные мачты судов уже чернели вдали перед нами, и радостно пустились мы на сие морское ристалище, горя соревнованием оставить их всех за собой, как будто бы одна и та же драгоценная пальма - отчизна - ожидала и кормчих и меня у берега. Но на вторую ночь, когда уже сквозь сумрак увидели мы в стороне Змеиный остров, знаменующий устье Дуная, внезапная буря возмутила море.

Я спал на палубе; меня пробудил треск снастей и резкий скрип качающихся мачт, и глухой гул бочек, перекатывающихся по дну корабля. Я хотел встать, и плеском обдала меня морская волна; в каюте искал я убежища, но и там все было в движении, столы и стулья бились об стены; снова вышед на палубу, ухватился я крепко за канат и смотрел на ужасную картину разъяренной стихии. Холодный, совершенно осенний ветер скитался по исполинским волнам, воздвигая и стесняя их в убийственный круг окрест корабля, но под его хладным веянием кипела пучина, и в этом адском котле нельзя было распознать пределов моря и неба; серое утро пришло только тускло осветить нам бездну, не укрощая бури. Одним бортом смело подымался корабль над водами, другим скользил по их пене, как бы готовый уже зачерпнуть ее, и снова вал возносил его на свой хребет; с седой вершины одного из них, как бы с поклонной горы, увидали мы дальний, белый берег Одессы, и бурен был для меня первый привет отчизны. Прямо на берег гнала нас буря, и отмели нам угрожали; но по мере того как мы вдавались в залив, ветер терял силу, и кормчий мог направиться к устью Днепра, где бросил якорь на мели; там простояли мы два дня в беспрерывном страхе быть увлеченными в море, ибо якорь не держался на песках.

После долгого ожидания утихла наконец непогода и подул слабый попутный ветер от устья Днепра. О какое живое, невыразимое чувство восторга взволновало грудь, когда перед вечером открылась нам Одесса, и ближе и ближе стал подвигаться мачтовый лес ее судов. Какие минуты наслаждения могут сравниться с первым желанным мигом свидания с отчизной, когда простирает она гостеприимные объятия усталому путнику, изглаживая из памяти его все долгие и тяжкие заботы странствия! Одно только красноречие слез может изобразить сие мгновение, и я их пролил, когда, окинув в мыслях две священные грани, между которыми простиралось мое поприще: Гроб Господний и отчизну, - я вспомнил с чувством умиления, как невредимо достиг обеих, тогда как каждая волна и каждый ветер пустыни могли затерять в неизмеримости бездн и песков одинокого и беззащитного, если бы не бодрствовала благая рука Провидения.

Уже якорь был брошен посреди итальянских кораблей, и вечерняя звезда пробудила обычный звон колокольчиков на всех палубах, и торжественное: "Ave Maria" огласило воды, вверяя Пречистой Деве житейские бури пловцов и пучин. И я присоединил молитвенный голос мой к общему гимну, и, как бы отходящий к покою, после всенощного бдения, ибо в сей торжественный миг все мое странствие казалось мне видением одной священной ночи, радостно я возгласил: "Взбранной Воеводе победительная, яко избавлыиеся от злых, благодарственная восписуем ти раби твои, Богородице: но яко имущая державу непобедимую, от всяких нас бед свободи, да зовем ти: радуйся, Невесто неневестная".

Прибавления

Орден рыцарей Святого Гроба

Почти все писатели, говорившие об ордене Святого Гроба, возводили начало оного до времен св. апостола Иакова, первого епископа Иерусалимского, или по крайней мере до императора Константина Великого, и представляли Готфрида Бульонского, первого короля Иерусалимского, и его преемника Балдуина I только возобновителями ордена. Но сия древность вымышлена, ибо все рыцарские ордена начинают являться только в XII веке. Недостоверно даже и то, чтобы Готфрид или Балдуин были основателями сего ордена. Называющие Готфрида возобновителем оного предлагают вместе и уставы рыцарей Святого Гроба, под сим заглавием: "Уставы и законы, изданные императором Карлом Великим, Людовиком VI, Филиппом Мудрым, Святым Людовиком, королями Франции и Готфридом Бульонским, верховными владыками и магистрами рыцарского ордена Святейшего Гроба Господа нашего Иисуса Христа, которые еще хранятся в архивах сего ордена во граде Иерусалимском".

Вилламонт в описании своего путешествия, в коем поместил он по-латыни и по-французски сии уставы, дает им другое заглавие: "Извлечение из учреждений императоров, королей и князей Франции, бывших государями и главами ордена рыцарей Святого Гроба Иисуса Христа, взятое и списанное с подлинника в присутствии отца Иоанна Баптиста, Блюстителя и главного поверенного папы в Святой Земле".

Но аббат Иустиниани отвергает достоверность сих учреждений по несообразности выставленного на оных 1099 года со временем, в какое жили государи, которым их приписывают, и нельзя не удивляться, читая во второй главе сих уставов о королях Франции Людовике VI, Филиппе II и Святом Людовике, когда первый начал только царствовать в 1108 году, Филипп в 1180, а последний в 1226. В той же главе и Карл Великий поставлен между государями, которые дали обет жертвовать имуществом и кровью и плыть за море, чтобы освободить обетованную землю от сарацинского ига; в последующей же главе все они показаны вместе беседующими об ордене, как будто бы они уже совершили обет свой, овладели королевством Иерусалимским и изгнали сарацин из всего их достояния в Святой Земле, почему будто бы и дано королям сим наименование христианнейших. Но Карл Великий никогда не был в Святой Земле; известно только по истории, что халиф Харун-эль-Рашид, презиравший всех владык земли, высоко ценил дружбу императора Карла, посылал ему много даров и, зная его усердие к Святой Земле, усвоил ему оную, удержав себе только звание его наместника. Но поистине это была только вежливость со стороны халифа.

В четвертой главе сходятся вместе все сии государи для основания ордена Святого Гроба, хотя все они жили в разные времена: "По усмотрению нашему благорассудили мы учредить орден Святейшего Гроба во граде нашем Иерусалиме, во славу и в честь Святого Искупителя; и как первостепенное достоинство, придали сему ордену титул нашего христианнейшего, и соизволили рыцарям оного носить пять багровых крестов в честь пяти язв, нанесенных Господу нашему Мы же произвели многих в рыцари и назнаменовали их сими крестами против неверных, которые обратятся от сего в бегство и не возмогут противостать войскам". Можно бы представить и другие доказательства подложности сих уставов, но и этих довольно.

Итак, нельзя на них основываться и приписать Готфриду учреждение или возобновление ордена Святого Гроба в 1099 году. В самом деле Беллу и Фовин приписывают сие не ему, но его преемнику Балдуину I, в 1103 году. Они говорят, что когда сарацины отняли город Иерусалим у восточных императоров, то оставили хранение Святого Гроба монашествующим каноникам. Когда же Готфрид овладел городом, тогда дал им большие имения, и Балдуин сделал их рыцарями Святого Гроба. Фовин прибавляет, что государь сей повелел им сохранить свою белую одежду, на которой носили они золотой восьмиконечный крест, окруженный четырьмя малыми крестами по подобию герба королей Иерусалимских. Дю-Бреиль в своих "Парижских древностях" предлагает начало грамоты сего государя, учреждающей орден; но сия грамота по-французски и подложна, потому что язык в оной новейший и не отзывается стариной. Таково ее содержание.

"Балдуин, Божиею милостью король Иерусалимский, желает всем настоящим и будущим христианам спасения и благого поспешения о Господе нашем Иисусе Христе, едином царе неба и земли. Ради возвеличения нашей святой веры, ради чести и уважения, какое питаем мы ко всесвятому Гробу нашего Господа, основали мы и учредили орден Святого Гроба, коего мы и наши преемники будем главами и неограниченными магистрами; в отсутствие же наше - патриарх Иерусалимский для памяти и воспоминания о Господе нашем Иисусе Христе, милостью Которого мы достигли короны и многие одержали победы над сарацинами, врагами нашей святой веры.

Мы вверили ради особенного благочестия канонников патриаршей церкви сего Святого Града надзор и служение Святому Гробу сим братиям, дабы они денно и нощно его охраняли и по-прежнему совершали там божественное служение. В знак же признательности за все их заботы и прилежание мы назвали, произвели и установили их воинами Иисуса Христа вышереченного ордена Святого Гроба.

Мы учреждаем, дабы они отныне носили на своих белых одеждах, на груди или на каком-либо месте, более видном для глаз, крест и герб, которые нам присвоены были благоволением государей и князей христианских по завоевании сего Святого Града. Вышереченные рыцари должны впредь принимать знак сего ордена из рук наших и королей наших преемников, или в случае нашего отсутствия и какого-либо помешательства, от честнейшего патриарха сего Святого Града и его преемников, перед коими сии рыцари должны также творить обычный обет послушания, нищеты и целомудрия согласно с постановлениями их устава".

Но если бы даже грамота сия существовала по-латыни и была писана языком XII века, то и тогда была бы она подложной, как и уставы 1099 года, ибо известно и доказано, что до 1114 года в церкви Святого Гроба находилась только братия из белого духовенства; тогда лишь принудил их патриарх Арнольд принять обет иночества по уставу св. Августина, и очень правдоподобно, что рыцари Святого Гроба не ближе, как через четыре столетия возникли по случаю падения каноников, носивших то же имя, которых достояние было присоединено и присвоено ордену рыцарей Св. Иоанна Иерусалимского. Когда сии каноники вынуждены были оставить дома свои и владения в обетованной земле во время изгнания из оной христиан сарацинами, тогда убежали они в те поместья, какие имели во многих европейских государствах, где они гостеприимно упокоивали поклонников на пути их в Святую Землю.

Папа Пий II основал в 1459 году новый орден рыцарский под именем Вифлеемской Божьей матери и для сего притеснил несколько других рыцарских и богодельных орденов, в числе же их и кановиков Святого Гроба, которых имения присоединил он к новому ордену. Но тогда воспротивились сему присоединению монашествующие каноники Святого Гроба, и духовная власть не думала более о их принуждении, ибо орден Вифлеемской Божьей матери не состоялся. Однако же в 1484 году папа Иннокентий VIII соединил их с рыцарями Св. Иоанна Иерусалимского, или Родосскими, как они тогда назывались по имени обладаемого ими острова и усвоил их совершенно сему ордену. Тою же буллою папа присоединил к нему и орден рыцарей Св. Лазаря. Замечательно, что в сей булле папа не говорит об ордене Святого Гроба, как о рыцарском, хотя дает сие название ордену Лазаря: "Святого Гроба Господня Иерусалимского и рыцарства Св. Лазаря, в Вифлееме и Назарете, также Иерусалимского, и дома Божия в Монтморилионе, и сих орденов и рыцарства архиприораты, приораты и великое магистерство вовсе уничтожаем и прекращаем".

Если бы каноники Святого Гроба были рыцарями, то папа назвал бы их орден рыцарством, подобно как Св. Лазаря: и потому кажется, что тогда еще не было рыцарей Святого Гроба, которые начались только после падения каноников, в самом деле уничтоженных в Италии, Франции и Фландрии, где их имущества присоединили к ордену Иоанна Иерусалимского. Каноники сии удержались только в Сицилии, в числе двух или трех обителей, не присоединившихся и ныне существующих в виде приоратов, коими располагает король Сицилийский. Равномерно сохранились они и в Польше, куда вызвал несколько из сих братий из Иерусалима в 1162 году вельможа по имени Якса и основал им в Миеку, за восемь миль от Кракова, монастырь, послуживший главою двадцати обителей, рассеянных по Силезии, Моравии и Богемии. Настоятель оного носит звание главы всего ордена Святого Гроба, хотя монахини сего ордена, еще существовавшие во Франции, Германии и Испании, не признавали его верховной власти.

Папа Пий IV, который подтвердил буллой в 1560 году присоединение ордена Святого Гроба к рыцарям Иерусалимского, не говорит также об оном как о рыцарском: "Иннокентий VIII, по известным причинам, в свое время объясненным, между прочими орденами прекратил и уничтожил: Августинский орден Святого Гроба Господня Иерусалимского, и рыцарство Св. Лазаря в Вифлееме и Назарете, и дом Монтморилионский, того же Августинского ордена в епархии Пиктавианской, и другие от них зависящие части с их подчиненными, равно как и архиприорат, приорат и главное магистерство сих орденов и рыцарств". Таким образом несправедливо говорят многие писатели, что папа Иннокентий VIII уничтожил орден рыцарей Святого Гроба и присоединил к Родосским.

Очень вероятно, что рыцари Святого Гроба возникли на развалинах ордена каноников Святого Гроба, и еще вернее, что папа Александр VI, желая возбудить благородных и богатых особ к посещению Святых мест в Палестине и отчасти вознаградить им труды и опасности, испытываемые в долгом и тяжелом пути, соизволил, чтобы некоторые из них были там почтены званием рыцарей Святого Гроба, почему и основал рыцарский орден под сим именем, приняв на себя и для своих преемников достоинство великого магистра и усвоив себе и апостольскому престолу власть производить в сии рыцари, как о том отзываются все писатели, говорившие о сем ордене. Но они не представляют самой буллы сего папы, а только удостоверяют, что она была выдана в 1496 году, и так как монахи ордена Св. Франциска имеют ныне под своим надзором Святой Гроб и их Блюститель есть апостольский поверенный в Палестине, то папа дал ему власть лично производить в сии рыцари. Однако же о том не упоминают лучшие летописцы францисканского ордена, и отец Кварезмий, бывший Блюстителем Святого Гроба, говорит сие только по свидетельству Фавия. Они утверждает только, что в конце книги о привилегиях, предоставленных в Святой Земле Блюстителю францисканскому, нашел он сам позволение, которое словесно дал ему в 1516 году папа Лев X, производить в рыцари Святого Гроба по примеру своих предшественников. То же самое дозволил ему и так же на словах в 1525 году папа Климент VII, а Пий IV утвердил буллою 1561 года все привилегии, какие только были письменно или словесно предоставлены папами монахам францисканским и отцу Блюстителю земли обетованной.

Достоверно, что францисканский Блюститель Святой Земли имеет право производить в рыцари Святого Гроба, и хотя все они должны необходимо быть благородного звания, многие, однако же, незаконно поступают в сей орден из среднего сословия. Рыцари носят знак своего ордена или на красной ленте около шеи, или привешивают золотой Иерусалимский крест к перевязи, спускающейся с левого плеча на правое бедро; на левой же стороне своей мантии носят тот же вышитый багровый крест. Иные же носят вместо орденского знака на черной ленте золотой с красной эмалью крест, окруженный четырьмя малыми крестами. Одежда, которую Шонебек и отец Бассаний выдают за рыцарскую Святого Гроба, вымышлена.

В 1558 году рыцари Святого Гроба хотели дать во Фландрии некоторый блеск своему ордену чтобы он процветал под покровительством великого государя. Для сего избрали они короля Испанского Филиппа II своим великим магистром и предоставили сие достоинство сыну его и преемникам грамотой, которая была подписана 28 марта того же года в Гохстрате большим числом из сих рыцарей. Но великий магистр Иоаннитов Родосских, опасаясь, чтобы рыцари Святого Гроба, покровительствуемые в Испании королем, как своим главой, не захотели бы снова вступить там во владение имуществ, принадлежавших некогда Святому Гробу, которые были присвоены ордену Св. Иоанна Иерусалимского, настоятельно просил короля Филиппа и наконец убедил его сложить с себя достоинство великого магистра, а папа Пий IV в 1560 году подтвердил повеленное Иннокентием VIII соединение ордена Святого Гроба с Иерусалимским.

В 1615 году Карл Гонзага, герцог Неверский, хотел также объявить себя во Франции великим магистром ордена Святого Гроба, и уже устроил новые особенного вида цепи, которые предполагал возложить на каждого рыцаря. Но между тем как он доискивался в Риме необходимого соизволения папы Павла V, великий магистр Мальтийский, Аловий Виниакурт, отправил посланника к королю Франции Людовику XIII с объяснением, что папа Иннокентий VIII соединил орден Святого Гроба с орденом Св. Иоанна Иерусалимского и что король испанский Филипп II, принявший на себя великое магистерство сего ордена, по предложению рыцарей оного во Фландрии не только сложил с себя сие достоинство, но еще ходатайствовал у папы Пия IV о подтверждении соединения обоих орденов: почему и просил магистр короля Людовика последовать сему примеру. Людовик XIII изъявил согласие на прошение магистра и писал в Рим к своему посланнику маркизу Тренель, чтобы он исходатайствовал у папы Павла V, буллу подтвердительную о соединении ордена Святого Гроба с Иерусалимским, и герцог Неверский не мог получить желанного успеха.

Патер Мендо, аббат Юстиниани, Герман Шонебек и другие писатели говорят, что Генрих II, король Англии, на пути своем в Святую Землю был столько тронут услугами, какие оказывали рыцари Святого Гроба христианам, странствовавшим в обетованную землю для посещения Святых мест, что он решился учредить у себя таковых рыцарей по возвращении в свое государство, что будто бы и исполнил тотчас по прибытии в Англию, основав там в 1174 или 1177 году подобный орден. Но никогда король Англии Генрих II не совершал странствия в Святую Землю; хотя и принял крест для третьего похода, однако же не участвовал в оном, потеряв много времени в войне против короля Франции, Филиппа Августа, и собственного своего сына Рихарда, герцога Гвиенского. Сии мнимые рыцари были, вероятно, каноники Святого Гроба, которые введены были в Англию во время царствования сего государя, или, если они там и прежде были, то получили новые преимущества от короля Генриха; это гораздо достовернее, ибо Шонебек говорит, что сии рыцари носили белое одеяние под черной мантией с изображением на ней патриаршего шестиконечного креста, а сия одежда исключительно принадлежала каноникам Святого Гроба в Англии. Иезуит Филипп Бонани, представляя образец одеяния сих мнимых рыцарей, говорит, что основание их ордена, по уставу св. Василия Великого, было утверждено папой Иннокентием III и что они носили зеленый крест.

Вот все те сведения об ордене рыцарей Гроба, какие я мог извлечь из истории всех духовных и рыцарских орденов Гелиота (1753 года). В дополнение к сему предлагаю описание самого обряда посвящения в рыцари Святого Гроба, какой поныне совершается в Иерусалиме, переведенное с латинского оригинала, хранящегося в церкви Святого Гроба.

О обрядах, с какими посвящают рыцаря Святого Гроба, когда он лично присутствует

Все приготовив, церковник возжигает на Святейшем Гробе четыре свечи, и отец Блюститель Святой Земли, взойдя в придел Ангела, прилегающий к часовне Святого Гроба, облачается в священные одежды, а с ним вместе церемониарий и аколиф. Облачась же, допускает он посвящаемого рыцаря к Святому Гробу в сопровождении двух помянутых лиц с малыми в руках свечами. Тогда, по благоговейном коленопреклонении, тихим голосом произносится вся песнь:

Прийди Творческий Дух:

По окончании оной, настоятель стоя говорит следующие стихи, а прочие отвечают:

Стих. Низпосли Духа Твоего и созиждутся.

Ответ. И обновиши лице земли.

Стих. Господи, услыши молитву мою.

Ответ. И вопль мой к тебе да приидет.

Стих. Господь с вами.

Господу помолимся.

Боже, научивший сердца верных просвещением Св. Духа, даждь нам, в том же Духе, правое мудрствовать и всегда радоваться его утешением через Христа Бога нашего.

Аминь.

Потом преклонившего колена рыцаря вопрошает отец Блюститель:

Блюститель. Чего ты ищешь?

Рыцарь. Ищу посвящения в рыцари Святейшего Гроба Господа нашего Иисуса Христа.

Блюститель. Какого ты звания?

Рыцарь. Именитого рода и от благородных родителей.

Блюститель. Имеешь ли чем честно жить и поддерживать достоинство сего священного воинства?

Рыцарь. Имею, благодаря Бога, достаточное имущество, коим могу поддерживать и воинское звание, и рыцарское достоинство.

Блюститель. Готов ли ты сердцем и устами обещаться и клясться и по возможности соблюдать постановления ордена, которые здесь следуют?

Рыцарь. Да предложатся. Тогда Отец Блюститель Св. земли:

I. Воин Святейшого Гроба Господа нашего Иисуса Христа в случае возможности ежедневно должен быть при божественном жертвоприношении на память святейшего его тела и должен стараться, если может, ежедневной почитать обязанностью быть на страже близ сего Его Гроба.

II. Поелику, к общему душевному прискорбию, лишаемся мы обладания толикого сокровища, долг сего священного ордена требует, чтобы в важных случаях воин жертвовал не только временные имущества для службы Христа Бога нашего и возвеличения его святой церкви, но дабы он, когда потребуется, не щадил по мере сил своих собственного тела и жизни для распространения кафолической веры.

III. Долг его также покровительствовать святую Божию церковь; а ее святителей и верных служителей, сколь возможет, защищать от неверных, еретиков и прочих гонителей.

IV. Равномерно всячески должен избегать он неправедных браней, постыдных наемничеств, злых корыстей, копейных игрищ и поединков (разве только для воинского упражнения) и прочих подобных диавольских действий.

V. Сверх того он обязан всем стремлением сердца устроять мир и согласие между христианскими князьями и верными Христа, искать и сохранять благо общественное, защищать вдов и сирот, всеми силами избегать ужасных и ложных клятв, богохульства, лихоимства, хищничества, святотатства, человекоубийства, нетрезвости, мест сомнительных и позорных особ и грехов плоти, и, как язвы, их удаляться, чтобы перед Богом и людьми, сколько человеческая слабость то дозволяет, вести себя без упрека и не только словами, но на деле и правдой должен он показать себя достойным такой почести, посещая церкви, способствуя божественному служению, любя Бога свыше всего, ближнего же, как самого себя. Таковы уставы сего святого ордена.

Рыцарь отвечает:

Я готов, сердцем и устами, на все сие не только присягнуть, но Богу помогающу, оное соблюдать и исполнять во все время моей жизни.

Потом рыцарь, на коленях, клянется и исповедует перед честнейшим отцем, говоря:

Я (имя рек) исповедую и обещаюсь Богу Всемогущему и Иисусу Христу, Сыну Его, и блаженной Деве Марии все сие соблюдать как добрый и верный воин Христов.

По совершении же присяги отец Блюститель полагает на главе его десницу, говоря:

И ты (имя рек) буди верный и добрый воин Господа нашего Иисуса Христа, крепкий и сильный рыцарь его Святейшего Гроба, да сподобишися со избранными его воинами быть вписан и поступить в небесное ополчение. Аминь.

Тогда восставший рыцарь облекается в поножи, и, приняв обнаженные шпоры из рук честнейшего отца, сам себе их накладывает; между тем говорит Блюститель:

Приими (имя рек) шпоры помощи во спасение, чтобы с ними ты мог и был силен обходить Священный Град сей и содержать стражу Святого Гроба. Аминь.

Потом честнейший отец, обнажив меч, сам подает его преклонившему колено рыцарю, говоря:

Приими (имя рек) святой меч, во имя Отца и Сына, и Святого Духа, да употребишь его всегда в защиту Св. Божией церкви и в твою собственную, для смятения врагов креста Христова и распространения христианской веры. Но блюди, дабы им же кого-либо неправедно не оскорбить, в чем да благоволит подкреплять тебя сам Бог живый и царствующий во веки веков. Аминь.

Тогда, вложив меч в ножны, честнейший отец опоясывает им нового рыцаря, говоря ему:

Препояши (имя рек) меч твой по бедре твоей сильне, во имя Господа нашего Иисуса Христа, и внемли, яко святии Божии не мечом, но верою победиша царствия.

Таким образом опоясанный мечом, новый рыцарь встает и, вынув оный из ножен, возвращает отцу Блюстителю и, снова опустясь на колени, преклоняет с великим благоговением главу на Святейший Гроб, и отец Блюститель производит его в рыцаря, трижды слегка ударяя его обнаженным мечом крестообразно по раменам с сими словами:

Я поставляю и посвящаю тебя (имя рек) воином и рыцарем Святейшего Гроба Господа нашего Иисуса Христа, во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Совершив сие, честнейший целует в чело рыцаря и, возлагая на выю его златую цепь с висящим на ней крестом, говорит:

Приими (имя рек) златую цепь с висящим на ней крестом Господа нашего Иисуса Христа, дабы им огражденный всегда говорил ты: знамением креста от врагов наших избави нас, Боже наш. Аминь.

Тогда посвященный рыцарь сперва целует Святой Гроб и, восстав, снимает с себя все украшения; предстоящие же духовные произносят тихим голосом песнь: "Тебе, Бога, хвалим", по окончании коей честнейший отец Блюститель, стоя говорит антифон.

Да воскреснет Бог и расточатся враги его, и да бежат от лица его ненавидящие его.

Стих. Утверди, Боже, сие, еже сотворил в нас.

Ответ. От храма святого своего, иже во Иерусалиме.

Стих. Господи, услыши молитву мою.

Ответ. И вопль мой к тебе да приидет.

Стих. Мир вам.

Ответ. И духови твоему.

Господу помолимся.

Господи Боже сил, в число твоих воинов ныне для похвалы Святейшего Гроба верного сего раба твоего (имя рек) моими руками на земле включить удостоивший: сотвори, молим, дабы он заслужил быть вписанным руками ангелов в торжествующее на небесах воинство ради Господа нашего Иисуса Христа, Сына твоего. Аминь.

Стих. Господь с вами.

Ответ. И со духом твоим.

Стих. Благословим Господа.

Ответ. Богу благодарение.

Все совершив, духовные зрители обнимают нового рыцаря во имя Господа, и отец Блюститель вместе с прочими разоблачается в том же приделе Ангела. Если бы дозволен был обряд сей вне Святого Гроба, то честнейший отец был бы должен сидеть во время оного и большую часть из произносимых им слов петь под орган. Но поелику не может оный совершаем быть иначе, как во Святом Гробе, и там нет места для поставления седалища, то он стоя совершает все вышеозначенное действие и тихим голосом для избежания всякой опасности.

О пределах апостольского патриаршего Иерусалимского Престола и о подвластных ему епархиях составлено по повелению блаженнейшего Патриарха Афанасия{120}

ПИСЬМОВОДИТЕЛЕМ ЕГО Монахом Анфимом{121} В ИЕРУСАЛИМЕ 1838 ГОДА.

Общие границы

Иерусалимский патриарший престол и подчиненные ему епархии заключаются в древних областях, которые суть следующие.

Финикия, иначе Ливанисия. Она начинается от горы Ливанской и простирается до реки Элевоера, близ Газы.

Палестина, или Филистиим, равнина, начинающаяся от самой Кесарии и оканчивающаяся у Лариссы Египетской (эль-Ариш); она заключает в себе и горы Иудеи.

Иудея; сия гористая страна начинается от дебри Аллуна и простирается до Вирсавии на один день пути по дороге, ведущей к пустыни Суезской, выше Газы.

Идумея простирается от южного края Мертвого моря до пустыни Фаранской на юго-запад.

Самария, гористая страна, от долины Бессорской до селения Джинин у Скифополя.

Галия, от Скифополя до источника Дана, т. е. до Кесарии Филипповой и гор Анти-Ливана в длину, и от Кармильской горы до пределов Сирии и Аравии Авранитиды (Харрань) в ширину. Она разделяется на верхнюю и нижнюю Галилею, где находится Назарет с окрестностями.

Аравия Каменистая - горы за Иорданом на севере от Чермного моря, простирающиеся до Анти-Ливана; в ней заключается и гора Синайская.

Глава I. Епархия Патриаршая

Посредине сих древних областей лежит, как средоточие, епархия Иерусалимского патриарха. Она начинается у Ремли и, идучи вокруг на север, оканчивается Торданом. В ней заключается сто деревень; но из них только в восьми живут христиане{122}.

Святой Град Иерусалим обведен стеной и имеет цитадель. Число жителей: православных шестьсот{123}, римлян двести; армян сто, коптов около двадцати, евреев более пяти тысяч, магометан столько же.

В городе находятся следующие святилища.

Православных:

1. Святой и великий Храм Воскресения Спаса нашего.

2. Храм Св. Иакова, брата Господня и первого иерусалимского епископа.

3. Св. сорока мучеников.

4. Св. царя и равноапостола Константина и матери его Елены.

5. Св. первомученицы Феклы. (Оба сии храма заключаются внутри Патриаршего двора.)

6. Храм Авраама и во имя Св. апостолов.

7. Св. Предтечи, за два года пред сим нами возобновленный и обведенный стеной.

8. Св. Николая.

9. Святых Феодоров (здесь останавливаются приезжающие из России поклонники){124}.

10. Св. Димитрия.

11. Св. Георгия; здесь больница.

12. Св. архангелов.

13. Св. Георгия, именуемый в еврейской части{125}.

14. Св. Василия.

15. Св. Мелании, именуемый Великой Панагии.

16. Св. Богородицы, именуемой Сеиданагия, т. е. Владычицы{126}.

17. Св. Евфимия.

18. Св. Екатерины.

Пять последних суть обители монахинь. На дворе главного Храма есть еще две малые церкви: мироносиц и преподобной Марии.

У латинских монахов есть только один монастырь, в котором они живут и имеют церковь. В прежнее время и сей монастырь принадлежал нам; они нанимали его у нас; но впоследствии завладели им несправедливо. Церковь здесь была во имя св. Иоанна Богослова.

У армян есть монастырь во имя св. Иакова Зеведея, который здесь был умертвлен Иродом. Церковь обширна и светла, с тремя храмами; монастырь построен братьями нашими грузинами; но армяне отняли у нас его насильственно{127}, равно как и другой, близстоящий, называемый Елейским{128}, где у них находится женская обитель. Третий монастырь отняли они у нас вне Иерусалима на Св. Сионе, на том месте, где петел трижды возгласил и Петр, вышедши, плакал горько (Ин. 18){129}.

У коптов в самом Иерусалиме есть два монастыря: один близ Храма Воскресения на север{130}, позади же церкви жилища их; а другой на запад близ нашего храма Св. Димитрия.

Сирияне имеют также монастырь по направлению Св. Сиона, где, по преданию, был дом св. евангелиста Марка; храм в оном есть древнейший.

У магометан есть более тридцати мечетей; в древности все они были монастырями. Из них главная суть: 1. мечеть, основанная Омаром Хиттабом, возобновленная потом султаном Солиманом на горе Мории, где был прежде Храм Соломонов{131}; 2. прекрасный храм, построенный царем Юстинианом, именуемый Святая Святых во славу Богородицы. Он превращен в мечеть тем же султаном{132}.

У евреев есть синагога. Она лежит у подошвы Сиона на восток, где живут сами. Караиты и общество секназов имеют также свои синагоги.

Означенные жители говорят арабским языком, как своим природным. Православные, обращаясь с греческими монахами и поклонниками, знают и греческий язык. Римляне по той же причине знают итальянский: а те, кои следуют армянской ереси, говорят и по-армянски.

Вне Иерусалима имеем мы три монастыря.

1. Животворящего Креста. Он отстоит от Иерусалима на четверть часа пути и построен на том месте, где император Ираклий водрузил для поклонения принесенный им из Персии Св. Крест по возвращении оттуда победителем{133}.

2. Во имя пророка Илии, на расстоянии одного часа от Иерусалима, на дороге, ведущей к Вифлеему. Храм в нем обширен и с куполом.

3. Во имя св. Саввы, коего там и гробница. Монастырь сей находится при большем потоке{134} и отстоит от Иерусалима на три часа пути. Там и гроб св. Иоанна Дамаскина. Храм обширный и прекрасный, а самый монастырь пространен и чрезвычайно красив. В нем есть высокая башня, служащая к обороне монашествующих; она построена императором Юстинианом, при котором сооружен и весь монастырь под надзором самого св. Саввы.

Назад тому десять лет монастырь сей злодеями аравлянами был взят и все вещи ими расхищены. В бывшем ужасном землетрясении{135} во многих местах здание потрескалось и купол едва не упал, так как и купол Храма Воскресения в Иерусалиме и Св. Предтечи. Но, благодарение Богу, все возобновлено лучше и тверже прежнего при помощи тех, кои преданы учению Восточной церкви.

В сей обители находится монахов из россиян девять, болгаров пять, молдаван три, греков четырнадцать; они следуют правилам Василия Великого; у них все общее, и собственного ничего ни у кого нет. Всякую субботу вся служба совершается на славянском языке священником Иоасафом, знающим российский язык{136}; а в другие дни только апостол и Евангелие читаются на сем языке. В нынешнем году пристроены к монастырю два больших покоя для помещения приезжающих поклонников; построены также четыре дома и некоторые другие здания, служащие к украшению, равно как и к некоторому спокойствию монашествующих.

Нам принадлежат и другие монастыри, ныне опустевшие, а именно: на берегу Иордана монастырь Св. Предтечи, там, где он жил и крестил Спасителя; аввы Герасима, недалеко от первого; в Вифании, где находится гроб св. Лазаря; в Эммаусе, в Кариафариме св. Феодосия, общих житий начальника, и другие разрушенные, в числе коих один стоит на горе Галилейской, за который мы имеем тяжбу с армянами, присваивающими его себе и построившими тут здания, как на собственной своей земле{137}.

Монашествующих отцов в Иерусалиме более ста: архимандритов семь; имена их: Парфений, Захария, Иоиль, Агапит, Фаддей, Фома, Григорий.

Протосингелов{138} четыре; иеромонахов пятнадцать; иеродиаконов шесть; священников из арабов шесть; все прочие суть простые монахи.

В патриархии председательствуют наместники и епископы блаженнейшего патриарха{139} преосвященнейшие архиереи: Мисаил Петры Аравийской{140}, Досифей Назаретский и Кирилл Лидский{141}. Письмоводителем у них Анфим; под ним иеродиакон Никифор{142}; драгоман монах Софроний; второй драгоман монах Парфений. Они занимаются текущими делами и хозяйственной частью.

В определенные времена или по возникшей надобности собирается синод, в который приглашаются и находящиеся здесь архиереи: Филимон Газский, Самуил Неапольский, Мелетий Севастийский, Дионисий Филадельфийский и несколько синодальных архимандритов, в присутствии коих рассуждается о предстоящем деле.

Казначей (камарасий) имеет у себя ключ от залы собрания и отпирает дверь, когда ему о том дадут знать; он ожидает прибытия синодальных членов и сам стоит вне собрания у дверей. Хранению его поручены все драгоценности и утвари патриархии, равно как и все то, что посылается извне блаженнейшим патриархом или кем-либо другим в пользу общества нашего и монашествующих. Ему все вручается по описи, как хранителю, и от него, по описи же, все принимается и употребляется для нужд Храма наместниками; казначей не может располагать сам собой ни одной полушкой. По сей причине он до вступления в должность приводится к присяге в присутствии синода.

Наместникам подчинен и ризничий Св. Храма, Аврамий, с помощником его монахом Михаилом. Он хранит все приношения; впрочем, имеет большую власть, собирает доходы, издерживает что нужно на украшение Храма и содержание монашествующих. При нем есть письмоводитель иеромонах Неофит{143}, три священнослужителя, три иеродиакона, три пономаря, эконом и другие прислужники. Если случится какой-либо беспорядок со стороны римлян, или армян, или наших монахов, то он доносит о том немедленно наместникам, которые принимают против того надлежащие по обстоятельствам меры.

В патриархии имеется богатая библиотека, состоящая из книг печатных и рукописных на бумаге и пергамине. Письмоводитель Анфим исправляет должность библиотекаря.

У нас есть греческое училище; им управляет архимандрит Паисий, проповедник во Св. Храме; имея нужду в книгах, он и ученики получают их от библиотекаря.

Как монахи православные, так и монахини (последних считается около семидесяти) суть разных наций, а именно: греческой, российской, болгарской, молдавской, албанской, кроме арабской. За беспорядочное поведение наказываются изгнанием.

Римские монахи суть итальянцы и испанцы; их более семидесяти.

Армянских около пятидесяти; монахинь до тридцати; коптов пять; сириян три; абиссинцев двадцать.

Иерусалим всегда нуждается в воде, особливо во время засухи. Несколько удовлетворяет нуждам жителей источник Силоамский, в котором вода три раза в сутки исчезает и выступает опять; но она несколько солоновата. Воду достают также из колодца Неемиина; он очень глубок, в 17 сажень 1 ¹/₂ аршина.

Иерусалим лежит на пределах колена Вениаминова, которое начинается от гроба Рахили и простирается на север до Махмаса. Ширина в прямую линию семь часов пути; длина от Ремли до Иордана - четырнадцать.

РЕМЛИ

Некогда был главным городом филистимлян и назывался в древности Аримафеею, лежит при Сифиме, горе Ефраимской, между коленами: Ефремовым, Вениаминовым и Дановым; здесь родина Иосифа благообразного. По свидетельству Анны Комниной и других историков, здесь принял мученическую смерть св. Георгий{144}.

Назад тому восемьдесят лет город сей процветал торговлей, и в нем было до пяти тысяч жителей. Теперь едва в нем есть три тысячи жителей, из коих православных только триста человек.

В сем городе нам принадлежат прекрасный монастырь, могущий вместить до двух тысяч человек. Он сооружен назад тому с год для приезжающих поклонников. Храм был построен на том месте, где отсечена глава св. Георгию{145}. Он сожжен арабами при нашествии Наполеона в 1798 году; едва могли мы возобновить его в 1818 году. Здесь и колонна вдовы, о коей упоминается в житии святого Георгия. Латины и армяне имеют также монастыри для приема своих единоверцев во время их проезда. Кроме игумена, в нем есть два священника.

ПЕЦАЛЛА

Пецалла{146} лежит на северном краю колена Иудина, близ гроба Рахили; от Иерусалима отстоит на полтора часа пути, к юго-западу. Во Священном Писании называется Вефилем, местом убежища (Втор. 19; Нав. 21){147}. в нем находится до двухсот семейств православных{148}; церковь их во имя св. Николая; у них четыре священника.

РАМАЛЛА

К Рамалле все жители православные; их считается около двухсот семейств{149}. Церковь во имя Пресвятыя Девы возобновлена нами в 1809 году; при ней три священника.

ПИР ИЛИ ВИР

Пир, или Вир{150}, есть известная в Священном Писании Гаваа{151}; здесь родился Саул и погребен в доме и гробе отцовском. От Иерусалима отстоит на север на четыре часа; жителей, магометан, считается до трехсот человек, и пять христиан; они ходят в церковь в Рамаллу. В Гаваа была некогда великолепная и обширная церковь с тремя хорами; она лежит теперь в развалинах: только три уцелевших остатка свидетельствуют о древнем изяществе ее архитектуры. Близ Гаваа находится высокий утес, откуда течет вода: за сей утес скрылся Давид от Саула и там виделся тайно с Ионафаном, сыном Саула (1 Цар. 20). Священное Писание называет оный камнем Аргав, а стоящий насупротив - Аматар.

МАХМАС

Близ Гаваа есть Махмас{152} (1 Цар. 13), развалины коего свидетельствуют о древней величине. Сюда, по свидетельству Иеронима, Пресвятая Богородица приходила искать между родственниками двенадцатилетнего сына своего, и, не нашед, возвратилась в Иерусалим, по словам евангелиста Луки.

АЭН АРИК

Аэн Арик{153} назван в Священном Писании Ваал-Фамар. (Суд. 20). Здесь живет около тридцати семейств христианских{154} и до ста пятидесяти магометан. Церковь построена в 1836 году, ибо прежняя разрушена; у здешних христиан нет своего священника, а служит приходящий к ним из Рамаллы. Здесь в изобилии текут источники. На запад от сего города есть прекрасный и огромный храм с куполом, превращенный в мечеть турками; еще сохраняется святая купель из цельного мрамора, извне угловатая, внутри же иссеченная крестообразно.

ТАИПЕ

Таипе, в Свящнном Писании Фивис (Суд. 9){155}, отстоит от Иерусалима на шесть часов пути, лежит на высоком холме пирамидальной фигуры. Все жители православные; их считается около двухсот{156}. Церковь их во имя св. Георгия возобновлена 1837 году на основаниях большой церкви, сохраняющей остатки древнего великолепия; у них два священника.

РЕММОН ИЛИ КАМЕНЬ РЕММОН

От Иерусалима отстоит только на полчаса пути{157}. Жителей магометан считается до сорока человек обоего пола; православных пять человек; церкви у них нет; видны только ее развалины.

ЕФРОН

Ефрон, или Ефраим, некогда город, из которого Авия изгнал Иеровоама (1 Пар. 13); он неподалеку находится от Таипе. Здесь, по словам Иеронима, Господь наш по воскресении Лазаря имел пребывание до субботы, а за шесть дней до Пасхи прибыл в Вифанию (Ин. II){158}. Жители магометане.

ВЕФИЛЬ

Между Таипе и Гаваа на восток лежит Вефиль, где Иаков, убегая брата своего Исава, заснул и увидел во сне лестницу (Быт. 28), по возвращении своем он воздвиг здесь жертвенник. Ныне видны только одни развалины; сохранилась малая часть большого храма и огромное дерево. Близ Вефиля на юг под дубом находится гроб Деворы. На север от Вефиля был город, некогда знаменитый, Луза (Быт. 35){159}.

ЗИФНА

Зифна, или Гифна, по Священному Писанию град Иесина (Пар. 13; 19) на два часа от Лузы на север. Здесь уцелел древний замок. Все жители православные; их более четырехсот семейств{160}. У них два священника и небольшая церковь во имя св. Георгия, построенная на развалинах великого храма, который длиной был в 70, а шириной в 50 футов. Сохранилась только глубокая купель, иссеченная из одного камня, в которую нисходили крещавшиеся тремя ступенями. На север есть другой храм древний, меньше первого, но весьма изящной архитектуры; кровля на нем упала.

ПИР ИЛЗЕТ

Пир Илзет отстоит от Зифны на одну милю к западу: он лежит на вершине горы. Жителей сто человек магометан и пятьдесят христиан{161}. У них есть церковь и священник.

Здесь предел на север собственно патриаршей епархии.

ЦАНИЕ

Город сей назывался некогда Аддус (Макк. 1., 12); он лежит на высокой горе. Здесь живет около двухсот магометанских семейств и до десяти православных{162}. У них нет церкви своей, а ходят в ближайшую. Здесь был некогда великий храм, как то доказывают развалины и уцелевшие греческие надписи; в городе много источников.

Из множества здесь находящихся деревень только в выше упомянутых есть православные жители; в других живут магометане. Здесь и горный город{163}, где был дом Захариин, в который вступила Пресвятая Дева и приветствовала Елисавет (Лук. 2). Дом сей обратила в огромный и прекрасный храм царица Евдокия, супруга Феодосия младшего, иждивением Пульхерии, его сестры: теперь он лежит в развалинах{164}. В сей гористой стране живут арабы и латины, последние имеют в селении свой монастырь{165}.

Глава II. Кесария Палестинская, престол первый

Кесария Палестинская была некогда местопребыванием кесарийского митрополита. Город славился своей обширностью, училищами и науками; ныне остаются одни развалины, и жителей нет ни одного человека.

Каифа - селение: там живет до тридцати семейств православных, до пятидесяти латинов и до ста магометан{166}.

Пределы сей епархии простираются в длину, от приморсках равнин Каифы до Антипатриды; в ширину до гор Самарии; в них заключается и гора Кармил.

Глава III. Скифополь, престол второй

Скифополь, или митрополия Васан{167}, был один из десяти городов Декаполии и лежал на равнине тучной, между горами Гелвоэ и Иорданом, от которого отстоит на одну четверть часа: город Манассиина колена; ныне остались одни развалины, которые, однако, свидетельствуют о древнем его величии. От Иерусалима находится на двадцать часов пути к северу.

Имя Скифополя происходим от слов: "скитос" - кожа, и "полис" - город: буква "т" превращена в "ф", и значит "город кож"; другие производства сего слова баснословны{168}.

Епархия сия простирается от горы Кармильской до Иордана в длину; от Тивериадского моря и большого потока Кисского на юг до Самарийских гор в ширину. Селения, в коих живут христиане, суть.

1. Джунин, на равнине; здесь оканчивается Галилея. В нем около пятисот жителей магометан и двадцать христианских семейств. У них есть церковь; священник приходит из другого селения для священнодействий{169}.

2. Перхин{170}, на запад, с восьмьдесятью семействами турецкими и ста семействами христианскими; у них есть церковь и священник. Между сими селениями вступили в сражение сыны Израиля с иноплеменными и были разбиты; здесь Саул был окружен и умерщвлен (1 Цар. 30).

3. Куфуркут на запад, на один час пути от Перхина, на равнине. В нем более двухсот семейств магометанских и до двадцати христианских; церкви у них нет{171}.

4. Запанта, на восток между Самарией и Галилеей на малой равнине, с сорока семействами магометанскими и тридцатью православными. Назад тому два года построена здесь церковь на развалинах великого храма; есть у них и священник.

5. Иезраэль{172}, часто упоминаемый в Священном Писании, лежит на равнине, между горами Самарии и Галилеи, называемыми Гелвоэ и Аермон, от Джинина отстоит на три часа к северу. Здесь была некогда столица царей израильских (IV Цар.). В нем тридцать семейств магометанских и десять православных: церкви у них нет; остаются еще следы древнего храма.

Иезраэль был главным городом десяти колен, границей колен Манассиина и Исахарова. Здесь побит каменьями Навуфен по приказанию Иезавели, за виноградник; здесь пролита и ее кровь, которую облизывали псы. (IV Цар. 9)

6. Наин, некогда город, ныне селение, где живет несколько магометан и два семейства христиан; церкви нет у них{173}.

Глава IV. Петра Аравийская, престол третий

Петрская епархия начинается от северной части Мертвого моря и простирается до восточной части Аравийской пустыни, откуда обращается на юг к горам Моавитским и доходит до Чермного моря, заключая в себе и гору Синайскую; потом поворачивается к южному краю Мертвого моря, где и оканчивается, гранича с Вифлеемом.

В сей пространнейшей епархии осталась одна только деревня с христианами - это Карак{174}, бывший некогда большим городом и столицей царей Моавских. Он был взят и опустошен евреями при Моисее, царем иудейским Амасией, идумеями, измаелитами; в пятый раз во время крестовых походов взят крестоносцами. Балдуин возобновил его и назвал Кириакополем, потому что покорил оный в воскресный день, он построил тут и крепость. По прошествии сорока лет аравляне взяли ее и убили всех, кроме православных, которые пользовались там большой свободой и размножились; они имели церковь во имя св. Георгия и двух священников.

В 1834 году тамошние аравляне возмутились против паши Мегемет Али; Ибрагим-паша взял город, разрушил крепость и убил всех восставших против его власти, а православных перевел в окрестности Иерусалима. Спустя два года им было позволено возвратиться в Карак; но война и переселение уменьшили число их до двухсот семейств. У них нет ни церкви, ни священника; мы уже заботились о дополнении сего недостатка{175}.

Кириакополь (из сего слова произошло испорченное название Карак) именуется в Священном Писании камнем пустыни и градом Моава; здесь была родина Руфи, праматери царя Давида. Он лежит против Мертвого моря, на восток, на высоких горах Моавских; здесь воздух весьма здоровый и протекает река с хорошей чистой водой.

Глава V. Птолемаида, престол четвертый

Сия епархия находится в Финикии, начинается с запада от приморского местечка Зипы, простирается на восток до вершины горы Раммона, на которой к югу есть деревня Рамми; оттуда обращается к юго-западу и оканчивается у устья потока Кисского, близ Каифы. Здесь находится город Птолемаида, известный в древности под именем Аки, Акры и Акри по причине близстоящего крутого мыса, называемого по-арабски Атлил, на котором построены крестоносцами хорошая крепость и церковь, превращенная впоследствии времени в мечеть.

После поражения, претерпенного здесь Наполеоном и возвращения его, знаменитый Мегемет-паша Джезаэрли, не щадя ни стараний, ни денег, укрепил двойной стеной крепость, поставил великолепные здания и завел все, что служит к украшению города{176}. Он умер в 1804 году. При Абдалах-паше она была превращена в кучу камней в 1833 году, когда отнята у него Ибрагимом-пашой, сыном Мегемета Алия. Однако он же, Ибрагим, восстановил ее и украсил и ныне заботится о возобновлении ее.

Монастырь наш превращен в развалины; мы частью его возобновили. Храм Св. Георгия остался невредим, несмотря на множество брошенных в город ядер. Только одно попало на кровлю церкви, пробило ее и вырвалось из церкви: но, конечно, содействием свыше не произвело в ней ни малейшего повреждения. Здесь около ста семейств православных; у них есть и священник{177}. Мы имели там более двадцати домов; но правительство присвоило их себе. Римлян тут до пятидесяти, магометан множество, ибо Ибрагим-паша сделал сей город портом и складным местом военных снарядов.

Назад тому три года умер архиерей Афанасий и по приказанию блаженнейшего патриарха вызван был протосингел Аравии Прокопий{178}, который рукоположен во епископа сего города, куда и отправился, дабы пасти стадо свое. Он объезжает и другие епархии, как экзарх, утверждая в вере православных и посещая церкви. Селения, в которых живут православные, лежат на западных равнинах, и суть следующие.

1. Пируи{179}, в нем сто православных семейств, церковь со священником.

2. Дженте{180}, двадцать пять семейств православных, тоже.

3. Мекер{181}, около двенадцать семейств, ходят в церкви других селений.

4. Кюфур-Ясиф{182}, около трехсот семейств; церковь со священником.

5. Апусинан{183}; в нем до ста семейств магометанских и до 60 православных; церковь со священником.

6. Пасса; жители турки и друзы; православных двадцать; церковь со священником{184}.

7. Сех-Матта - тоже.

8. Дар-Сеха{185} - тоже.

Следующие деревни лежат по нагорной стороне и называются Джебель-Сафат{186}.

1. Факса, в ней до ста тридцати православных: церковь со священником, прочие жители суть друзы.

2. Махус; жители магометане. Православных семейств пять; у них церковь иссечена в одной каменной скале; работа удивительная; священника не имеют.

3. Рама{187}; в ней около четырехсот православных, церковь и два священника, друзов до пятидесяти.

4. Сахнин{188}; в ней до тридцати православных, церковь со священником; магометан до двухсот.

5. Алпена{189}; жителей православных до трехсот; есть церковь с священником; магометан до шестидесяти{190}.

Глава VI. Вифлеем, престол пятый

Границы Вифлеемской епархии суть следующие: она начинается от дебри{191}, лежащей близ города Вифлеема на север, и простирается на восток до Мертвого моря; отсюда идет к югу, заключает в себе всю Идумею и собственную Иудею (Джебель Халиль){192} и обращается к западу; простираясь же на север, обхватывает и все горы Иудеи до потока Ифамского. К востоку оканчивается у деревни Веледжа, именуемой в древности Везек; потом через долину и поток Вифлеемские доходит до самого Вифлеема. Архиерей сей епархии по имени Венедикт имеет пребывание в благорастворенных местах Пропонтиды{193}.

В сей епархии только одна деревня, Пименас, населена православными, коих считается около шестисот; у них есть священник. Разрушенная церковь была на том месте, где ангел явился пастырям, когда родился Иисус Христос. Пименас отстоит на четверть часа от Вифлеема{194}.

Православных жителей в Вифлееме считается до двухсот восьмидесяти{195}; следующих учению западной церкви около двухсот; армянской ереси - десять человек. Там было и до пятидесяти семейств магометан, но Ибрагим-паша искоренил их в 1837 году, разорил дома их, истребил их виноградные и масличные сады, дабы они туда не возвращались. У наших православных жителей есть три священника; они отправляют богослужение в великолепном и пространном храме, построенном славным царем Юстинианом над той священной пещерой, в которой родился Господь наш Иисус Христос{196}.

Римляне служат в собственном храме, находящемся в их монастыре; они совершают литургию так же, как и мы, и в самой пещере.

Хотя армяне имеют особенный храм в собственном своем монастыре, куда они и собирались; однако недавно по повелению султана заняли северный угол принадлежащего нам храма; они совершают литургию так же и в святой пещере в силу того же хатишерифа{197}, равно как во святой Гефсимании и в находящемся там святом гробе Богородицы. Они недавно получили позволение совершать священнодействие и при Святом Гробе Спасителя нашего.

Однажды в год и копты по древнему обычаю с нашего позволения приходят в Вифлеем для исполнения своих обрядов, в одном углу северной двери святой пещеры.

К югу от нашей большой церкви была построена тем же царем высокая башня. В 1817 году от сильного землетрясения в ней оказались трещины; в то же время произошла трещина и в колокольне Святого Гроба, находящейся в патриархии; оба сии здания были понижены на пять саженей по причине угрожавшей тогда опасности. В 1834 году вследствие ужасного землетрясения в колокольне опять оказались трещины, и как она угрожала падением церкви, то по исправлении опять понизили оную на три сажени и присоединили к ней в то же время большой и прекрасный гостеприимный дом, построенный Поликарпом{198} для принятия и успокоения поклонников, особенно во время Пасхи; ибо прежде у нас не было там жилищ.

Вифлеем, бывший некогда городом, ныне простое село, лежит на высоком холме полукружием, окружено дебрью, заросшей смоковницами, виноградниками, масличными и другими плодоносными деревьями; оттуда открывается приятнейший вид; воздух там благорастворенный, но великий недостаток в воде. Ископанный источник (нынешний Артас), из коего пожелал пить Давид, отстоит к югу от Вифлеема на полчаса пути (II Цар. 23).

Глава VII. Назарет, престол шестой

Границы Назаретской епархии начинаются у Назарета и простираются к западу до большого потока, который течет между Назаретом и Птолемаидой, а отсюда идет до западной подошвы горы Фавора, где обращается на запад прямо к Назарету, делая таким образом подобие треугольника.

Назарет, град поистине святой, как отечество Спасителя нашего, который оттого и назван Назореем, ныне есть ничто иное, как большое село, раскинутое в виде лука на высоком холме и окруженное горами; перед ним лежит долина. Оно пользуется благорастворенным воздухом, никакой другой воды не имеет, кроме той чистой, прозрачной и священной, которая истекает из-под святой трапезы храма православных{199}; она проведена в долину, где ее черпают жители. Храм с тремя хорами велик и прекрасен; он находится в северной и самой высокой части города, где есть два священника; православных жителей до тысячи человек{200}; следующих западному вероисповеданию до ста; они служат в монастыре своем, находящемся в самой низкой и южной части селения; храм сей воздвигла святая Елена в том самом месте, где был дом праведного Иосифа, в котором обитала Богородица с единородным Сыном своим Иисусом Христом, Спасителем нашим. Некогда он был разрушен аравлянами и возобновлен государями византийскими; его возобновили и в третий раз, по разрушении Саладином, вместе с городом. В сем месте предстал Деве Марии ангел Гавриил и приветствовал ее: "Радуйся". В Назарете живет еще около ста маронитов; магометан же до пятисот. Здесь есть селения, в коих живут и христиане, они суть следующие.

1. Апелин{201}, который был некогда городом, как то видно из развалин его (может быть, это Арвила); в нем живет до четырехсот православных; у них есть два священника и церковь, за которой лежит дебрь, где начинается граница Птолемаиды; там на огромном камне вырезан большой крест.

2. Яффа была так же городом, что подтверждается сохранившимися там древностями. Православные жители, числом до четырехсот, имеют священника и церковь. Дом Зеведеев, как известно по преданию, был в Яффе{202}.

3. Магалул{203} населен магометанами; в нем живет до шестидесяти семейств православных, у которых есть церковь.

4. Рени{204}, большое село находится недалеко от Назарета к северу; в нем до пятисот магометан и столько же христиан с священником и церковью{205}.

5. Куфуркана, упоминаемая в Евангелии Кана Галилейская, где Господь наш совершил первое чудо, претворив воду в вино. В нем обитает до двухсот магометан; православных до ста; у них есть священник; небольшая церковь их занимает часть развалин огромного и великолепного храма, как то подтверждается его окружностью и другими приметами. Самая церковь построена на месте дома Нафанаила, где был брак, который благословил Христос своим присутствием{206}.

Надобно заметить, что сия Кана не зависит от назаретского архиерея, но относится к самому патриарху, как особая епархия; потому-то и упоминают о ней в его титуле в числе других епархий.

6. Недалеко от Каны находится и знаменитый источник бывшего некогда большого города Сепфорима, построенного на высоком холме и называемого по-арабски Сафур{207}; сей город был отечеством праведных Богоотец Иоакима и Анны; в нем находится огромный и великолепный храм, на том самом месте, где был их дом до переселения их в Иерусалим. В Сафуре живут магометане и латины; церковь присвоили себе назаретские их монахи.

Теперь будем говорить об архиепископских престолах и, во-первых, о Лидском.

Глава VIII. Лидда, престол седьмой

В древности Лидда называлась и Диосполисом{208}. Границы сей епархии начинаются от самой Лидды и, простираясь прямо к востоку, доходят до деревни Апута, а отсюда обращаются прямо к северу имея Самарийские горы по правой стороне, и достигают до горы Ирканской; потом, возвращаясь к западу через одну дебрь, примыкают к границам Ефраимским, а отсюда опять доходят до Лидды.

Лидда, некогда знаменитый город, ныне простое село, в коем живет около пятисот магометан и до ста православных{209}. Здесь находится гробница великомученика Георгия, над коей великий Юстиниан воздвигнул прекрасный и огромный храм иждивением действительно царским. Храм сей разрушен аравлянами во время священной войны и ныне лежит в развалинах. Православные жители Лидды совершают богослужение в одном углу сего здания и имеют двух священников. Здесь одна токмо деревня населена христианами; а именно: Апут, древний город Аддус или Адида (Макк. 1, 12){210}. Апут лежит на одной из вершин гор Ефраимских; из северной покатости, на которой она построена, истекает в довольном количестве здоровая и вкусная вода. В Апуте считается до ста жителей магометан; православных же до ста пятидесяти{211}; у них есть два священника и церковь древняя и обширная; от землетрясения она повредилась; но в прошедшем году поправлена и укреплена, как следует.

Глава IX. Газа, престол восьмой

Границы газской епархии начинаются от реки Модина (Рупини) и, направляясь к югу, достигают до реки Асемона, по Священному Писанию, Асемоны (Быт. 15), у Иисуса Навина (Нав. 15) она называется Селмоной и Египетским потоком{212}. По свидетельству Исаии, в том месте, где она впадает в море, именуется Ринокурура. Сия река отделяет Иерусалимскую патриархию от Александрийской; здесь находится и монастырь Св. Илариона. Отсюда простиралась на восток к горам Иудеи и Идумеи, а потом на север, граница оканчивается при истоках реки Рупина, где и началась. Здесь нет ни одной деревни, в коей жили бы христиане. Город Газа находится на равнине и отстоит почти на одну милю от моря. Он назывался и Константиниадой, потому что был возобновлен и украшен Константином великим на развалинах древней Газы. Жители сего города суть магометане; в нем есть до тридцати семейств и православных{213}, у которых священник и церковь древняя и пространная, построенная святым Порфирием Газским: там находится и гроб его.

Глава X. Синай, престол девятый

Синайская гора зависит от Иерусалимского патриаршего престола{214}. Синайский архиепископ посвящается в Иерусалиме, равно как и прочие архиепископы, зависящие от Иерусалимского патриарха; иеродиаконы и священники их приезжают в Иерусалим для рукоположения.

Что же касается до границ и сел сей епархии, то оные показаны в особенном описании{215}.

Глава XI. Иоппия, престол десятый

Границы Иоппийской епархии суть следующие: с запада Средиземное море, с востока Ремли и Лидда, с севера Антипатрида и поток, который при ней впадает в море, с юга река Рувим: здесь нет селений, в коих жили бы христиане.

Иоппия{216}, город древнейший, построен на холме. Что пристань его была прежде гораздо обширнее, нежели ныне, то подтверждается Священным Писанием, в котором сказано, что суда тирского царя Хирама приставали в ней и выгружали кедры и другие материалы, потребные для построения храма. (III Цар. 5). Назад тому несколько лет некто, копая колодец в саду, нашел большой якорь в глубине, более нежели 20 саженей. Отсюда отправился на корабле в Фарсис пророк Иона, бежавший от лица Господа. По разорении Наполеоном города Иоппии тогдашний правитель Магомет Абонабут возобновил, украсил и укрепил оный, как то и теперь видно. Жители Яффы нуждаются в воде, которую достают из колодцев; но в них вода солоновата.

К югу, недалеко от города, по повелению Мегемета Али паши, мы построили с немалыми издержками чумный лазарет, в коем может помещаться слишком тысяча человек. Мы снабдили оный водой и устроили для отдохновения приходящих поклонников, возобновив также во имя святого великомученика Георгия неизвестно когда разрушенную церковь, в которой слушают литургию находящиеся в лазарете. В прошедшем году{217} мы возобновили и находящийся в Яффе разрушенный землетрясением монастырь; он обширен и красив и удобно вмещает более восьмисот поклонников. Но церковь сего монастыря угрожает падением; ибо в весьма многих местах повредилась от землетрясения; необходимо поправить оную, но когда будет починена, Богу известно! - однако христиане вопиют и требуют возобновления ее: ибо у них нет никакой другой церкви. В Яффе считается православных жителей до трехсот{218}; у них есть и священник; магометан до тысячи, латинов пятьдесят, евреев двадцать.

Глава XII. Неаполь, престол одиннадцатый

Неаполь{219} называется еще Сихемом и Сикимой. Границы сей епархии начинаются от большой долины позади Зифны на юг и доходят до деревни Апута, где поток втекает в Иордан; с востока имеет равнины Иерихонские, с запада большую равнину Палестинскую; он граничит с епархиями Лидской и Кесарийской, с севера Севастийской, отделяясь от нее к югу великой и сухой дебрей, отстоящей от Севастии на один час пути.

Город, именуемый в Священном Писании Сихем, или Сикима, отстоит от Иерусалима на одиннадцать часов: лежит между Иудеей и Галилеей, на границах Ефремова колена. Здесь жил Иаков и ископал колодец, у которого сидел Спаситель и беседовал с самаритянкой, пришедшей черпать воды{220}. Сихар ныне в развалинах, на горе Гаризиме, вправо от колодца, видны еще остатки зданий и церкви. Много он пострадал в разные времена, особенно же при Иустиниане от возмутившихся самаритян, как описано в летописях. Сей же император и возобновил его великолепно, с прямыми улицами, площадями и проч. и назвал Неаполем. При Саладине сей город совершенно разрушен, в войне с крестоносцами; вокруг оного много находится неиссякаемых источников. Жителей магометан считается до шести тысяч; они превратили в мечети великолепные царские церкви, и христиане, которых здесь около трехсот человек, сделали из малого и тесного дома церковь во имя Св. Димитрия: у них есть и священник{221}. Здесь около двухсот самаритян с хорошей синагогой; только в двух деревнях живут христиане{222}, а именно

1. В Рафидиях{223}; деревня сия лежит на северо-запад от Неаполя и отстоит от него на две мили. Все жители христиане; их около двухсот; церковь во имя св. Моисея Ефиоплянина разрушена землетрясением и ныне возобновлена; при ней есть священник; видны еще остатки великого и изящной архитектуры храма.

2. В Фараоне (по Священному Писанию Фаратон, и Фараоон - I Цар. 11; 23). Деревня сия лежит на горе Амаликской; в ней жителей триста магометан и сорок христиан{224}; у них нет ни священника, ни церкви.

Глава XIII. Севастия, престол двенадцатый

Границы Севастийской епархии суть следующие: с востока Иорданские равнины, с запада до конца Ефремова колена, где оканчивается и Самария; на юг имеет великую дебрь, находящуюся между Неаполем и Севастией{225}; на север крепость Савур и селение Капатие. Гора, на коей лежит Самария, называется Семеро{226}, и по ней называется город и вся область.

Иеровоам и цари десяти израильских колен после него имели столицей Неаполь. (III Цар. 14). Царь Амрий, построив Самарию, перенес туда свою столицу. Ирод, убийца младенцев, возобновил оную по разрушении Ирканом{227}, украсил великолепно и, укрепив с великим искусством, назвал Севастией в честь Севаста Кесаря, то есть Августа. Саладин во время крестовых походов разрушил Самарию, и она остается доныне в сем жалком положении.

Здесь находятся гробницы пророков Елисея, Авдия и Иоанна Предтечи и был построен великий и прекрасный храм, лежащий в развалинах. В самой средине храма стоят означенные три гроба, и поклонники спускаются к ним двадцатью двумя ступенями; некоторые части храма уцелели, но монастырь разрушен. Деревни, в коих живут христиане, суть следующие{228}.

1. Нус-Изпин на восток, с двумястами человек православных; у них есть церковь и священник; здесь довольно воды{229}.

2. Пет-Имрин{230} на север; жителей магометан десять, православных пятьдесят; у них есть церковь и священник; здесь также довольно воды.

3. Джинисинии{231}, на запад: магометан здесь семьдесят; православных около шестьдесят, без церкви и священника; здесь много воды.

Глава XIV. Фавор, престол тринадцатый

Фаворская епархия начинается с западной подошвы святой горы Фавора и простирается на восток до моря Тивериадского; направо от нее великий поток Киссов, налево, к северу, горы Сафатские.

На вершине горы Фавора было прежде три монастыря, а именно: Преображения Господня, пророка Моисея и пророка Илии. "И се мужа два с ним глаголюща, яже беста Моисей и Илия" (Лк. 9, 31). Вся гора была некогда обиталищем монахов, пустынников, затворников, боговдохновенных мужей и поприщем их добродетелей. Но крестоносцы заняли оную и построили на ней крепость; Саладин впоследствии выгнал их и разрушил крепость: она и теперь в развалинах.

Здесь есть три деревни{232}, в коих живут христиане.

1. Мезетел, с тридцатью магометанами и десятью христианами, у коих есть церковь и священник.

2. Седжере{233}, с немногими магометанами и шестьюдесятью христианами; у них есть церковь и священник.

3. Олем, или Улема, у самой подошвы горы; все жители суть христиане; их двести пятьдесят человек, имеют церковь и священника.

Глава XIV. Филадельфия, престол четырнадцатый

Филадельфийский епископ состоит под Петрским митрополитом, потому что Петра лежит за Иорданом и в Каменистой Аравии. Границы его епархии суть горы за Иорданом, отделяемые на север рекой Явоком, на юг потоком Арпонским. Филадельфия называется аравлянами Салу; в древности именовалась: Равва, Раваф, Аман, градом вод (II Цар. 11; 12), потому что омывается рекой Явоком.

Филадельфия{234} была столичным городом сынов Аммоновых, до них же обитали в нем Рафаимы исполины, которых истребили потомки Лота, Аммониты (Быт. 19); посему-то и город назван Аммонитским. (Макк. 4; 5). Ог царь Васанский{235} покорил сей город; потом завладел им царь Давид; здесь произошло и убиение Урии, мужа Вирсавии. Город сей был разрушен Давидом (II Цар. 11; 12), и наконец ассириянами и халдеями. Птоломей Филадельф возобновил его и назвал своим именем. При христианских царях возведен в епископию, состоявшую под митрополитом Вострским.

Магометан в нем считается до трех тысяч; христиан до четырехсот, у коих есть церковь и священник. Здесь много селений, но в немногих из них живут христиане, от пяти до десяти семейств.

Должно заметить, что все священники, рукополагаемые в означенных селениях, получают от патриархии головную повязку и все потребные для священнодействия утвари, от первого до последнего, как, например, потир и т. д.

*** * ***

Едва мы не забыли сказать, что когда починяли во Святом Храме каменный большой купол, треснувший от землетрясения, открылись восемь больших окон, заделанных Саладином; и от того Храм, который был прежде весьма темен, сделался чрезвычайно светлым.

Тоже сделано во внешних монастырях, в церкви Св. Георгия в Пецалли и во Св. Гефсимании.

В обители Св. Саввы мы открыли за несколько лет до сего закрытую дверь храма на запад, против гроба святого Саввы, и там сделали обширный притвор.

-----

¹ Митрополит Тимофей (Тимоте) Габашвили, церковный писатель, выдающийся деятель грузинского просвещения, совершивший в 1755-1758 гг. паломничество на Афон и в Святую Землю и описавший грузинские древности Православного Востока в книге "Путешествие". Сведения Тимофея, в кратком пересказе, А. Н. Муравьев включал в состав приложений к своему "Путешествию ко святым местам", начиная с третьего издания (1835).

² Готфрид (1100) - герцог Лотарингский, предводитель Первого крестового похода, освободитель Иерусалима (1099). Отказался венчаться "королем Иерусалимским", сказав, что не может возложить на себя корону в городе, где Спаситель был увенчан терновым венцом, и принял лишь титул "Защитник Гроба Господня".

³ Балдуин I - граф Эдесский, первый король Иерусалимского Латинского королевства (1100-1118), брат Готфрида.

⁴ Иерофей, архиепископ Фаворский, впоследствии Патриарх Антиохийский (1850-1885). В 1833-1839 гг. по благословению Патриарха Иерусалимского Афанасия V находился в России для сбора пожертвований в пользу Иерусалимской Церкви.

⁵ Франки - общепринятое в Иерусалиме обозначение католиков, а часто и вообще европейцев. В качестве синонимов для обозначения представителей Римско-Католической Церкви А. Н. Муравьев использует, кроме термина "франки", слова "римляне", "латины", "латиняне".

⁶ Мощи св. Саввы Освященного были возвращены в основанную им лавру в 1965 г. по благословению Римского Папы Павла VI. Память перенесения (возвращения) мощей преподобного совершается в Иерусалимской Церкви 13 октября.

⁷ Речь идет о монастыре Преп. Феодосия Великого, основанном в V в. Феодосий, друг и сподвижник Саввы Освященного, первым в Палестине сделал свою обитель киновией, т. е. ввел в ней общежительный устав, почему его называют также Киновиархом ("общих житий начальником"). В начале VII в. монастырь был разрушен персами, тысячи иноков в окрестных кельях и пещерах перебиты. Подобно многим другим, обитель была ненадолго возрождена крестоносцами и затем вновь на века уходит со страниц истории. Муравьев смог посетить развалины монастыря во время второго своего путешествия на Восток, но проникнуть в заваленную камнями Пещеру Волхвов, по собственному его признанию, не решился (Муравьев А. Н. Письма с Востока. Ч.2. М., 2005. С. 74). Обитель возродили в 1881 г. иноки Иерусалимского Крестного монастыря. Современный соборный храм построен в 1896-1900 гг., восстановлена и пещера.

⁸ Ошибка игумена Даниила, которого цитирует А. Н. Муравьев. Гора Ермон находится совершенно в другом месте, на севере Галилеи, на границе с Ливаном. "Малым Ермоном" называют иногда невысокий горный хребет между Галилеей и Самарией. Ни тот, ни другой Ермон не имеют отношения к "пути от Иордана к Иерусалиму". Возможно, игумен Даниил неверно передал название местности.

⁹ Имеется в виду переправа через Иордан в районе современного моста Алленби. Сегодня мы сказали бы, что речь идет о границе с Иорданией. Муравьев использует, как нередко и в других случаях, старинные географические обозначения, восходящие к византийской церковно-административной топонимии. Среди епархий Иерусалимской Православной Церкви и ныне значится епархия Петро-Аравийская. Очевидно, ее автор и имеет в виду, говоря об Аравии. Ср. описание границ епархии в справке, представленной Муравьеву секретарем Иерусалимской Патриархии Анфимом: "Петрская епархия начинается от северной части Мертвого моря и простирается до восточной части Аравийской пустыни: откуда обращается на юг к горам Моавитским и доходит до Чермного (Красного. - Н. Л.) моря, заключая в себе и гору Синайскую; потом поворачивается к южному краю Мертвого моря, где и оканчивается, гранича с Вифлеемом".

¹⁰ В настоящее время не существует. Наиболее вероятным местом, где мог находиться Галгал, считается холм в четырех километрах к юго-востоку от города, где были раскопаны археологами фундаменты церкви, существовавшей здесь в IV-IX вв. и именовавшейся в византийских источниках "Додекалифон" - "Храм двенадцати камней". Возможно, именно его имел в виду игумен Даниил, говоря о монастыре архистратига Михаила.

¹¹ Монастырь на горе Искушения, основанный преп. Харитоном Исповедником (IV в.), был разрушен при персидском нашествии в 614 г., восстанавливался и вновь разорялся, пока в 70-е годы XIX в. здесь не поселился русский инок - "Аркадий, отшельник Сарандарский". Позже, по благословению Патриарха Иерусалимского Кирилла II, была восстановлена обитель.

¹² Пещера Махпела (в переводе "двойная", "сугубая") - место погребения праотцев Авраама, Исаака, Иакова и их жен - расположена в самом центре Хеврона. Неизвестно, как она выглядела первоначально, предположительно "двойная" могло означать: "одна под другой". Ирод Великий оградил священное место мощными высокими стенами, так что образовался прямоугольник, вытянутый с северо-запада на юго-восток (63 м в длину и 36 м в ширину). В результате возникло святилище под открытым небом с шестью кенотафами (ложными гробницами), стоявшими на тех же местах, что и теперь. В византийское время внутри огражденного пространства была воздвигнута пятинефная базилика. После мусульманского завоевания (636 г.) церковь была превращена в мечеть. Крестоносцы вновь сделали ее христианским храмом, придав тот характерный облик, который сохранился до наших дней.

¹³ В настоящее время Фаранская Лавра преп. Харитона Исповедника локализуется в ущелье Айн-Фара к северо-востоку от Иерусалима. Еще в начале XX в. археологи Иерусалимской Патриархии не знали точного местонахождения этого монастыря.

¹⁴ Православный храм на Поле Пастырей, воздвигнутый, по преданию, еще во времена Константина, неоднократно перестраивался и разрушался впоследствии, но сохранилась его сама крипта - пещера, с престолом над местом погребения пастырей, с типичными мозаиками середины IV в. на полу. Сверху, над криптой, сохранились напольные мозаики более позднего византийского храма (VI-VII вв.). В 1972 г., по почину иноков Лавры преп. Саввы Освященного, на участке, принадлежащем с середины XIX в. их обители, рядом с оставленной в неприкосновенности подлинной Пещерой Пастырей был воздвигнут новый трехпрестольный храм.

¹⁵ Пустынь св. Иоанна Предтечи в Айн-Кареме существует и ныне, неподалеку от Русского Горненского монастыря. Принадлежит францисканцам.

¹⁶ После изгнания крестоносцев церковь в Айн-Кареме ("в веси, где родился Иоанн") была обращена мусульманами в конюшню, хотя и по прошествии более трехсот лет раз в году, в праздник Рождества Предтечи, здесь совершалось католическим духовенством богослужение. В 1621 г. представители францисканского ордена убедили местных правителей уступить им развалины храма. Тогда и был на их основе построен "новый монастырь франков". Что касается "развалин на горе" - это остатки дома Елизаветы и Захарии, где находится ныне также принадлежащий францисканцам монастырь Магнификат, вдающийся клином в территорию Русского Горненского монастыря. Древний, существовавший здесь во времена Византии и крестоносцев храм Посещения Елизаветы Девой Марией, восстановлен в 1938 г. известным итальянским архитектором А. Барлуцци.

¹⁷ Имеется в виду основанный грузинскими ("иверскими") иноками Крестный монастырь (в настоящее время в черте Иерусалима).

¹⁸ Сохранившиеся фрагменты мозаик византийской церкви, как и остатки позднейшей базилики крестоносцев в Вифании вошли в состав архитектурно-археологического оформления современного францисканского храма Воскрешения Лазаря (архитектор А. Барлуцци, 1952).

¹⁹ А. Н. Муравьев неверно связывает описываемую Даниилом церковь Первомученика Стефана с позднейшей ее греческой локализацией в долине Кедрона, близ Гефсимании, где ныне находится православная церковь того же имени. Даниил говорит о храме "по левую руку от Яффской дороги" - там, где раскопками 1880-x гг. были вскрыты остатки базилики, воздвигнутой на месте побиения Стефана императрицей Евдокией (V в.), и где теперь находится доминиканский храм при археологическом институте Ecole Biblique.

²⁰ Пещера покаяния апостола Петра, над которой находится ныне церковь Сан-Пьетро-ин-Галликанту ("Где пел петух"), расположена, как справедливо указано у Даниила, на восточном склоне Сиона, но отнюдь не "через овраг Геенны", как пишет А. Н. Муравьев (там находится Акелдама - "село Скудельничье").

²¹ В мечети Куббет-ас-Сахра ("Купол над Скалой") находится один из древнейших археологических памятников Иерусалима - камень, на котором, по преданию, Авраам готов был принести в жертву Исаака, который затем был приобретен царем Давидом ("гумно Орны Хеттеянина"), потому что именно здесь остановился архангел Михаил, посланный в наказание народу израильскому. Царь Соломон, осуществивший замысел отца своего Давида о создании Храма Господня, превратил гумно Орны в жертвенник Храма. Много веков спустя, когда давно уже не существовал ветхозаветный храм, с этого же камня, согласно Корану, пророк Мохаммед совершил вознесение до третьего неба на волшебном коне Аль-Бураке. Предания, отождествляющие пещеру под камнем с жилищем пророка Захарии, а сам камень - с камнем Иакова, находившимся в Вефиле, в Самарии, в современном Иерусалиме не известны.

²² Мусульманские святилища на Храмовой горе в Иерусалиме, "неприступные" для христианских паломников во времена Муравьева, стали вновь доступны после 1859 г., когда их, первым из христиан в новое время, посетил великий князь Константин Николаевич, брат Александра II, в ходе своего паломничества в Святую Землю.

²³ "Пальмник" - неологизм Муравьева, с точностью до буквы совпадающий со словом "паломник". Возможно, так писалось это слово в рукописи "Паломника" игумена Даниила, которой пользовался писатель.

²⁴ Имеется в виду современный арабский город Наблус, название которого представляет собой искаженную передачу греческого "Неаполис".

²⁵ Ошибка А. Н. Муравьева. Вслед за игуменом Даниилом писатель помещает в Тивериаде храмы и евангельские события, связанные с Капернаумом. Храмы на месте указанных событий существуют в Капернауме и теперь.

²⁶ Пс 109, 4. См. также: Евр 6, 20.

²⁷ Первая церковь на месте Благовещения была построена в 427 г., о чем сообщает сохранившаяся мозаичная надпись, называющая и имя ее создателя - диакон Конон. Во времена крестоносцев здесь стояла большая богато украшенная базилика, разрушенная в 1263 г. мамлюкским султаном Бейбарсом. В 1730 г. францисканцы построили на ее развалинах церковь меньших размеров, которую и имеет в виду А. Н. Муравьев. В настоящее время на ее месте воздвигнута большая современная базилика (освящена в 1969 г.).

²⁸ Имеются в виду фряжские, т. е. католические лампады.

²⁹ Краниево (т. е. Лобное) место, от греч. χρανιον `череп', это и есть Голгофа. Очевидно, игумен Даниил различает собственно Голгофу и место главы Адама под Голгофой (т. н. придел Мельхиседека).

³⁰ То есть на подворье (в метохе) Лавры преп. Саввы Освященного.

³¹ Греч.: "Господи, помилуй".

³² "Песнь проходная", то есть связанная с памятью перехода ("прохода") народа израильского через Красное море, поется на вечерне Великой субботы после шестой паремии, содержащей повествование об этом событии из книги Исход.

³³ Великий князь Святополк Изяславич, внук Ярослава Мудрого, двоюродный брат Владимира Мономаха, также упоминаемого Даниилом, правил в Киеве в 1091-1113 гг.

³⁴ Ошибочно вместо Давид Святославич, сын Святослава Ярославича, внук Ярослава Мудрого, родной брат названного далее Михаила-Олега (знаменитого Олега Гореславича из "Слова о полку Игореве").

³⁵ Ныне Российская национальная библиотека в Санкт-Петербурге.

³⁶ Имеется в виду король Иерусалимский Амальрик (Амори) I, правивший в 1162-1174 гг.

³⁷ Строев Павел Михайлович (1796-1876) - историк, археограф, специалист в области славянской и древнерусской библиографии.

³⁸ Странствования к святым местам иеродиакона Зосимы / С предисл. П. М. Строева // Русский зритель. 1828. Ч. 2. С. 181-205.

³⁹ Читай: католикам.

⁴⁰ Похоже, что иеродиакон Зосима в своем "Ксеносе" отсчитывал 400 лет от разрушения храма Гроба Господня халифом Хакимом Безумным в начале XI в.

⁴¹ "Риг" - искаженное rex `король'. "Мистр" - великий магистр Ордена иоаннитов, который после переселения рыцарей с Родоса на Мальту стал называться "Мальтийским".

⁴² Ныне рукопись хранится в Отделе рукописей ГИМ (ОР ГИМ. Син. 420. Л. 350-368).

⁴³ Перечисляются представители монофизитских и несторианских Церквей Востока, участвующие в литании Святого Огня: армяне, копты ("кофты"), абиссинцы ("хабежи"), сиро-яковиты ("мурины") и др.

⁴⁴ "Юдоль плачевная" - одно из названий долины Иосафата (долины Кедрона), где, по библейским пророчествам, состоится Страшный Суд.

⁴⁵ Правильно: санджак - военно-административная территориальная единица в Османской империи; здесь: одно из высших чиновничьих званий турецкой администрации Иерусалима.

⁴⁶ Село Скудельничье - `земля горшечника'. Так называется в Евангелии участок земли, купленный по приказу первосвященников на 30 сребреников, брошенных Иудой (Мф 27, 7, 10). Другое название: `земля крови', евр. Акелдама (Мф 27, 8)

⁴⁷ Пещера учеников, близ Гробницы Божией Матери, согласно католическому преданию, и сегодня считается местом, где Иуда предал Господа.

⁴⁸ Имеется в виду землетрясение в Иерусалиме 1834 г. Указание Муравьева, что оно имело место "в мае минувшего года", означает, что писатель последний раз редактировал и обновлял данные своего "Путешествия" при подготовке 3-го издания его, в 1835 г. Следовательно, издания 4-е (1840) и 5-е (1848), с которого воспроизведен наш текст, уже не просматривались автором.

⁴⁹ Патриарх Александрийский Иоаким занимал престол в 1529-1566 гг.

⁵⁰ "Уверовавших же будут сопровождать сии знамения: именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей; и если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы" (Мк 16, 17-18).

⁵¹ Комментарий А. Н. Муравьева не соответствует смыслу процитированного им описания Арсения.

⁵² Мелизенда, сестра Готфрида и Балдуина I, мать Балдуина II.

⁵³ Имеется в виду пожар в Храме Гроба Господня 30 сентября 1808 г. При ремонте Храма греки, воспользовавшись случаем, уничтожили могилы королей-крестоносцев и их родственников.

⁵⁴ В настоящее время полностью сохранилось лишь изображение Второго (Константинопольского) Вселенского Собора.

⁵⁵ Полный текст греческой надписи, сохранившийся в алтаре, читается так: "Сии мозаики - творение рук Ефрема Мниха, живописца и мозаичиста, работавшего в царствование императора Мануила Багрянородного Комнена, во дни короля Иерусалимского, господина нашего Амори и святейшего епископа Вифлеемского, господина нашего Рауля, в лето 6677, второго индикта". Дата соответствует 1169 г. по византийскому летосчислению.

⁵⁶ Имеется в виду византийский император Иоанн VI Кантакузин (1341-1354).

⁵⁷ Блюститель (точнее Кустод) Святой Земли - глава францисканцев в Палестине, которым с XIV в. было доверено папским престолом блюсти, т. е. хранить, святыни, принадлежащие Католической Церкви.

⁵⁸ Привезенные из Александрии сфинксы украшают ныне набережную Невы возле Академии художеств в Санкт-Петербурге.

⁵⁹ Ибрагим-паша (1789-1848) - вице-король Египта, приемный сын Мохаммеда Али, талантливый полководец и государственный реформатор.

⁶⁰ В 1832 г. египетская армия под командованием Ибрагима Паши заняла Сирию и Палестину и угрожала Константинополю. Султан был вынужден обратиться за помощью к своему постоянному врагу - России. Русский экспедиционный корпус, возглавляемый братом Андрея Николаевича - Николаем Николаевичем Муравьевым-Карским, перешел Босфор и обеспечил защиту турецкой столицы. Сирия и Палестина оставались под египетским правлением до 1840 г. Этот период стал временем реформ и процветания для Ближнего Востока.

⁶¹ Примечание в скобках добавлено в основной текст при подготовке 3-го издания в 1835 г.

⁶² См. предыдущее примечание.

⁶³ Ошибка Муравьева. Придел, снаружи (т. е. со стороны двора) пристроенный к Голгофе, называется приделом Богоматери Скорбящей, или Разделения Риз, или просто "часовней франков", но никогда не обозначается как "малая церковь Елены".

⁶⁴ Оскудение Иерусалимской Патриархии связано было с огромными затратами на ремонт Храма после пожара 1808 г., в том числе, на подкуп турецких чиновников для получения права на самостоятельное строительство, без участия католиков и армян. Второй источник бедности "в последнее десятилетие" - необходимость откупиться от постоянной угрозы антихристианских погромов со стороны турок, озлобленных греческим восстанием 1821 г.

⁶⁵ По-армянски монастырь называется "Иаковов" (во множественном числе). Имеются в виду святой апостол Иаков Зеведеев (Старший), усеченная глава которого была главной святыней монастыря, и св. Иаков, Брат Господень, на месте дома которого основана данная обитель.

⁶⁶ По сведениям архимандрита Леонида (Кавелина), монастырь построен царем Георгием Куропалатом (Старый Иерусалим и его окрестности. М., 1873. С. 161).

⁶⁷ В настоящее время археологически наиболее подтвержденной следует считать локализацию пещеры покаяния апостола Петра, как и дома Каиафы, на склоне Сиона, там где ныне расположен храм Сан-Пьетро-ин-Галликанту.

⁶⁸ Гробница Давида представляет из себя саркофаг, а не высеченный в скале гроб. Легенда о погребении царя Давида в нижнем помещении под Горницей Тайной Вечери восходит к Вениамину Тудельскому, еврейскому путешественнику XII в. В османское время там была устроена мечеть Наби-Дауд (Пророка Давида). В настоящее время синагога.

⁶⁹ Камень, на который Богородица, явившись в третий день по Успении апостолу Фоме, сбросила свой пояс в уверение истины своего телесного вознесения в небесную славу, находится ныне на территории Русского Гефсиманского монастыря.

⁷⁰ В конце XIX в. в Малой Галилее был основан греческий монастырь, именуемый по-латыни Viri Galileae (`Мужи галилейские'). На месте явления архангела Гавриила Деве Марии построен небольшой храм.

⁷¹ В 1857-1874 гг. на месте, где, по преданию, Господь научил апостолов молитве Отче Наш, был основан католический кармелитский женский монастырь Pater Noster. На стенах монастыря написана Молитва Господня более чем на ста языках.

⁷² Речь идет о так называемых "Гробницах Пророков" (Кабур уль-Энбия) на склоне Елеонской горы. Через полвека после путешествия Муравьева участок будет приобретен архимандритом Антонином (1883). По преданию, здесь находятся гробницы пророков Аггея, Захарии и Малахии.

⁷³ На развалинах древних храмов времен Византии и крестоносцев уже в наше время был построен католический храм Dominus Flevit (`Господь плачет').

⁷⁴ Позднейшие раскопки позволили уточнить, что так называемые "Гробницы царей" представляют собой семейный некрополь царицы Елены Адиабенской, прибывшей в Иерусалим и принявшей иудаизм в 44 г. по Р. X.

⁷⁵ А. Н. Муравьев цитирует библейскую книгу Плач Иеремии в собственном сокращенном переложении на русский язык. Приведены стихи: Плач 1, 1, 2, 4, 12; 2, 1, 4, 6, 10, 11, 12, 15, 16.

⁷⁶ Видимо, имеется в виду известный деятель Иерусалимской церкви первой трети XIX в. монах Прокопйя Назианзин Арабоглу, драгоман Иерусалимской Патриархии. Ему принадлежит масштабная хроника "Попираемый Иерусалим", описывающая борьбу православных, католиков и армян в XVI - начале XIX в. за обладание святыми местами. Рус. изд.: Попираемый Иерусалим / С предисл. монаха Анфима Анхиальского к читателям // Православный Палестинский сборник. 1904. Т. XIX, вып. 1 (55), продолж. С. 131-350.

⁷⁷ Орден иоаннитов (впоследствии Мальтийский) был создан в Иерусалиме после Первого Крестового похода и освобождения рыцарями Святого Града. Основан в 1112 г.

⁷⁸ В современном Иерусалиме называется обычно "Патриаршим прудом" или "Патриаршей баней".

⁷⁹ Говоря "о венце славы Омара", А. Н. Муравьев разделяет общую ошибку писателей-паломников XIX в. На самом деле святилище Купол-над-Скалой (Куббет-ас-Сахра), именуемое в указателях "мечетью Омара", не имеет отношения к арабскому завоевателю Иерусалима халифу Омару ибн Хаттабу. Она построена в 687-691 гг. халифом Абд-аль-Малеком ибн Марваом из династии Омейядов.

⁸⁰ Первым православным посетителем исламских святынь Храмовой горы был великий князь Константин Николаевич в 1859 г. С тех пор Купол-над-Скалой и мечеть Аль Акса стали доступны христианам.

⁸¹ Речь идет о примыкающем к Храму Гроба Господня урочище Муристан, археологические наслоения которого сохранили память о древнейшей в Иерусалиме католической церкви Санта Мария Латина, относящейся еще ко временам Карла Великого, и позднейших памятниках эпохи крестоносцев. В 1859 г. весь участок был подарен султаном прусскому королю Фридриху-Вильгельму III. В 1898 г. на участке освящена лютеранская церковь Христа Спасителя со звонницей, лично спроектированной кайзером Вильгельмом II.

⁸² A. H. Муравьев описывает "цистерну Елены", водой из которой пользовались строители Храма. В настоящее время пройти к цистерне можно через коптскую церковь Св. равноап. Елены.

⁸³ Цифра преувеличена. В справке, присланной А. Н. Муравьеву в 1838 г. Патриархом Иерусалимским о состоянии патриархата, указано, что население города составляет менее 12 тыс. человек.

⁸⁴ Имеются в виду стены, построенные в 1530-х гг. султаном Сулейманом Великолепным.

⁸⁵ A. H. Муравьев неверно отождествляет местоположение древней башни Псефин с нынешней "башней Давида", находящейся на месте построенных Иродом башен Гиппик, Фазаель и Мариамна. Точное топографическое описание см.: Иосиф Флавий. Иудейская война. М.; Иерусалим, 1993. С. 303.

⁸⁶ Система росписей боковых стен включала пять рядов, симметрично отражающих друг друга. В нижнем ряду изображалось родословие Христа: согласно Евангелию от Матфея, на южной стене и согласно Луке - на северной. Внизу идет лента орнамента. Над ней, вдоль южной стены, располагались композиции Семи Вселенских Соборов - с надписями о догматическом достоинстве каждого из них. Симметрично на северной стене были изображены шесть Поместных Соборов. Затем вновь шла лента орнаментов и над ней, в проемах между окнами, - ангелы, следующие как бы в торжественной процессии лицом к алтарю и славословящие Рождество Христово. Полностью сохранилось лишь изображение Второго (Константинопольского) Вселенского Собора.

⁸⁷ Католики утратили контроль над базиликой Рождества Христова в 1757 г.

⁸⁸ Имеется в виду так называемая Молочная пещера.

⁸⁹ Место рождения Иоанна Крестителя уступили францисканцам в 1621 г. В 1674 г. на деньги, присланные из Испании, был построен и ныне существующий храм Рождества Иоанна Предтечи. В благодарность за пожертвования новосозданный монастырь был предоставлен испанским монахам. До сих пор гвардиан (настоятель монастыря) выбирается обязательно из испанцев.

⁹⁰ Автор имеет в виду подземный Успенский храм с гробницей Божией Матери в Гефсимании.

⁹¹ А. Н. Муравьев имеет в виду пророчество Даниила о "семидесяти седминах", определенных для израильского народа и Иерусалима, "чтобы покрыто было преступление, запечатаны грехи и заглажены беззакония, и чтобы... помазан был Святый Святых", т. е. Христос (Дан 9, 24).

⁹² А. Н. Муравьев чрезвычайно серьезно отнесся к наречению его "Рыцарем Святого Гроба". Не довольствуясь устными заявлениями, он испросил в Иерусалимской Патриархии соответствующий документ. Грамота о признании А. Н. Муравьева Рыцарем Святой Земли была сообщена ему архиепископом Иерофеем при письме от 11 июня 1838 г. Текст гласил:

"Всякому Началу и Власти, и всем вообще и каждому по едино, возвещаем, что Сиятельный боярин и Камергер Царского Двора Православнейшего и Самодержавнейшего Императора Николая Первого Государя всея России, предъявитель сей нашей грамоты Господин Андрей Муравьев признан нами Гражданином Иерусалима, Членом нашего священного братства Иерусалимлян и Рыцарем или Кавалером Святой Земли, яко ревностию и тщанием содействовавший к пользе Всесвятого Гроба и ныне действующий, предпочитая ее собственной жизни, с того дня как ступил на Святую Землю и соделался поклонником и списателем Всесвятого Гроба и Богоходимых мест.

Сего ради, отечески благословляя в Святом Духе, молим всех, которыми будет прославляться Божественное имя Христово, в душе коих обитает страх Божий и которые посему обязаны благоговеть к Святой Земле и Иерусалиму, граду Великого Бога, всех в таковом расположении сущих и желающих чрез сие возрадовать Нас, жителей сея Святой Земли и служителей Великого Бога, соблюдающих святые места и поклонения, - молитвенно просим, да воздадут Его Сиятельству подобаемую ему честь и да пользуется от всех преимуществами своими по достоянию.

Он же, всевозлюбленное во Христе чадо наше, обязуется по своему обещанию и впредь со всевозможным усердием устроять вся на пользу по нужде Святого Гроба и, в чем бы ни прибегли к помощи его и ходатайству, содействовать нам неукоснительно, пребывая, как и прежде, в общении с нами Божественною ревностию и любовию. Мы же, воздав ему за сие таковую почесть, дали еще и знамение оной, позлащенный крест с частию Честнаго Древа, который носит на груди, и вознесли о нем к Богу умилостивительные молитвы, по древнему чину Иерусалимской Церкви: "Сии на колесницах, и сии на конях! мы же во имя Господа Бога нашего возвеличимся!"

Имея его в любви и уважении, все сие изложили в настоящей грамоте, да и от других такожде почтен будет, яко служитель Святого Сиона, града Давидова, и тако да умножатся добролюбивые мужи, благодетельствующие Всесвятому Гробу, когда по Божественному гласу: "их же достойными хвалы ведают, тех и воздаяния узрят". Честь, ему воздаваемая, к нам отнесется, а чрез нас к Всевышнему Богу, от Него же всякое даяние благо и всяк дар совершен нисходит достойным.

Смиренный Митрополит Петры Аравийской Мисаил, смиренный Митрополит Назарета Досифей, смиренный Архиепископ Лидды Кирилл, епитропы Иерусалимские и во Христе богомольцы".

Затем подлинность грамота была утверждена и подписи епитропов удостоверены Патриархом Афанасием: "Свидетельствуя достоверность собственноручных подписей пребывающих во Святой Земле в Иерусалиме Епитропов наших, утверждаем по достоинству даруемое звание Рыцаря Святой Земли Нашему во Христе возлюбленному сыну и благочестивому поклоннику, и ревностному заступнику Всесвятого и Живоносного Гроба Спаса нашего Камергеру Царского Двора Благочестивейшего Самодержца всея России, Господину Андрею Николаевичу Муравьеву. В Константинополе 15 Мая 1838 лета. Патриарх Иерусалимский Афанасий, утверждаю" (ОР РГБ. Ф. 188. Картон 1. Ед. хр. 1. Л. 28-29 об. Пер. с греч.).

⁹³ Первая церковь на месте Благовещения была построена в 427 г., о чем сообщает сохранившаяся мозаичная надпись, называющая и имя ее создателя - диакон Конон. Во времена крестоносцев здесь стояла большая, богато украшенная базилика, разрушенная в 1263 г. мамлюкским султаном Бейбарсом. В 1730 г. францисканцы построили на ее развалинах церковь меньших размеров. В 1955 г. храм был разобран и после тщательного археологического исследования началось строительство новой базилики. Освящена в 1969 г.

⁹⁴ Неточность А. Н. Муравьева. Православная Церковь сохранила предание о двух Благовещениях: у кладезя и в доме Девы Марии. Вопреки скепсису А. Н. Муравьева, "Благовещение у кладезя" известно христианской письменности со времени Первоевангелия Иакова и широко отражено в православной агиографии, литургике и иконописи.

⁹⁵ В конце XIX в. на этом месте, на Горе Свержения, был построен храм Христа Спасителя на средства русской благотворительницы М. М. Киселевой.

⁹⁶ Авгарь V Уккама, для которого был сделан, по преданию, Нерукотворный образ, был царем Осроены - небольшого эллинистического государства в Северной Месопотамии со столицей в Эдессе (совр. Урфа), первым в истории принявшего христианство.

⁹⁷ Имеется в виду Congregatio de Propagande Fide (Конгрегация распространения веры), ведающая в Католической Церкви всеми делами миссионерства.

⁹⁸ С гибелью Саула и его сыновей связана гора Гелвуй, находящаяся между городами Изреелем и Скифополем, в Галилее. К горе Ермон, расположенной на самом севере совр. Израиля, эти события не имеют отношения. В литературе муравьевского времени говорилось иногда о "Малом Ермоне", под которым подразумевался Гелвуй. Между Фавором и Гелвуем был расположен город Аэндор (или Ен-дор), куда приходил царь Саул к знаменитой Аэндорской волшебнице с просьбой вызвать дух пророка Самуила (1 Цар 28, 7-25).

⁹⁹ Имеется в виду св. Илия Пророк, посрамивший жрецов Ваала на горе Кармил (3 Цар 18, 19-40).

¹⁰⁰ Город Ветилуя (`дом Иеговы'), расположение которого неизвестно (видимо, в Ездрелонской долине).

¹⁰¹ Германский император Фридрих I Барбаросса, возглавлявший немецкий крестовый поход 1189 г., утонул при переправе через р. Селиф (близ Селевкии) 10 июня 1190 г. Немецкие рыцари хотели похоронить императора в Иерусалиме, но поскольку поход оборвался раньше, чем начался, было решено отвезти сердце Барбароссы в Германию, а тело похоронить в Тире.

¹⁰² А. Н. Муравьев, как он обычно это делал, цитирует библейский текст в собственном поэтическом переложении с церковнославянского. Соответственно, чтение не совпадает с классическим синодальным переводом (Ис 23, 1-15). Ср.: Книги Ветхого Завета в переводе П. А. Юнгерова. Большие пророки. М., 2006. С. 80-83.

¹⁰³ Халиф Аль Хаким, сопровождаемый в старинных источниках прозвищем Безумный, сын халифа Аль Азиза из династии Фатимидов и матери-христианки, правил с 996 по 1021 гг. В 1009 г. по его приказанию был разрушен до основания храм Воскресения (Гроба Господня) в Иерусалиме.

¹⁰⁴ Зинон (Зенон), император Византии (474-491). По его указанию в Константинополе был созван Собор, подтвердивший определение III Вселенского Собора об автокефалии Кипрской Церкви.

¹⁰⁵ Мохаммед Али, правитель Египта, действительно намеревался в описываемый период выступить против центрального правительства в Стамбуле.

¹⁰⁶ Архиепископский Софийский собор в Никосии датируется эпохой католической королевской династии Лузиньянов (заложен в 1209 г., освящен в 1326 г.) и изначально был построен в готическом стиле. После захвата Кипра турками (1570) превращен в мечеть и получил название Селимие - в честь правившего тогда султана Селима. В настоящее время находится в турецкой части города.

¹⁰⁷ В настоящее время сохранились лишь развалины храма, именуемые Бедестан `рынок', - центр торгового квартала современной турецкой Никосии.

¹⁰⁸ Храм во имя Св. Екатерины, построенный в конце XIV в. и также превращенный в мечеть, носит имя турецкого командующего Хайдар-паши.

¹⁰⁹ Монастырь Св. муч. Маманта в Морфу (Сев. Кипр), один из наиболее почитаемых в Кипрской Церкви, подробно описан у знаменитого русского путешественника XVIII в. В. Г. Григоровича-Барского. В 1974 г. варварски разрушен турецкими оккупационными властями.

¹¹⁰ Успенский монастырь в Великих Пещерах расположен в 10 км от г. Калавриты, считается самым древним и почитаемым монастырем Элладской Церкви.

¹¹¹ Т. е. 21 мая 1830 г.

¹¹² 21 января 1830 г. был подписан протокол Лондонской конференции о признании полной независимости Греции.

¹¹³ В феврале 1850 г. во время своего второго путешествия на Восток А. Н. Муравьев посетил Миры Ликийские и, по возвращении в Россию, организовал сбор средств для приобретения участка земли и строительства храма на развалинах древней базилики Свт. Николая Чудотворца. В настоящее время церковь принадлежит Константинопольскому патриархату.

¹¹⁴ Мишо Жозеф-Франсуа (1767-1839) - французский журналист, писатель, историк, автор популярной "Истории Крестовых походов" (первый том вышел в 1808 г.), выдержавшей множество изданий как во Франции, так и в России, и внимательно изученной А. Н. Муравьевым.

¹¹⁵ Шатобриан Франсуа Рене де (1768-1848) - французский католический писатель, совершивший паломничество в 1806 г. Книга Шатобриана, пользовавшаяся большим успехом, была одним из главных источников А. Н. Муравьева.

¹¹⁶ Так А. Н. Муравьев передает название Босфора.

¹¹⁷ Орлов Алексей Федорович, граф - чрезвычайный министр (то есть представитель России с особой миссией) в Константинополе с 1 октября 1829 г. до 18 мая 1830 г. Находился в турецкой столице в связи с подготовкой и подписанием Адрианопольского мирного договора 14 сентября 1829 г.

¹¹⁸ Рибопьер Александр Иванович - русский посланник в Константинополе с 3 августа 1824 до 23 октября 1830 г. В связи с Русско-турецкой войной отсутствовал в Константинополе с 4 декабря 1827 г. по 6 января 1830 г.

¹¹⁹ Загородная резиденция русских послов в Константинополе.

¹²⁰ С Патриархом Иерусалимским Афанасием V (1827-1845) A. H. Муравьев познакомился в Константинополе по пути в Иерусалим в 1829 г. и состоял позже в переписке. 2 ноября 1837 г., приступая к подготовке нового (4-го) издания своего "Путешествия", Андрей Николаевич обратился к Патриарху с просьбой: "Продолжая заниматься описанием святых мест, мне бы весьма занимательно было, если бы я мог получить от Вашего Блаженства сведения о нынешнем состоянии Вашей Патриаршей области, т. е. о числе христиан, Греков и Арабов, о числе монастырей как в Палестине, так и вне оной, с их именами, о числе церквей приходских и священнослужителей, начиная с высших сановников, которых прошу назвать по именам и епархиям; прочих же священствующих и монашествующих вообще определить только количество белого и количество черного духовенства. Если подобный труд не обременителен будет Святыне Вашей, то Вы искренно обяжете меня, ибо я припечатаю сие известие к новому изданию моего Путешествия" (ОР РГБ. Ф. 188. Картон 2. Ед. хр. 8. Лл. 25-25 об.). Патриарх Афанасий отвечал в письме от 20 января 1838 г.: "Для выполнения требования Вашего совершеннее, Мы поручили в Иерусалиме достопочтенному Секретарю Анфиму изложить по пунктам ответы на вопросы Вашего Сиятельства и доставить Нам оные сколь можно поспешнее для пересылки к Вам" (Там же. Картон 4. Ед. хр. 25. Лл. 45, 45 об., 49). 20 августа того же года Муравьеву было отправлено составленное Анфимом "Начертание", т. е. справка о состоянии епархий Иерусалимского Патриархата, которое и было приложено к 4-му изданию "Путешествия".

¹²¹ Анфим Анхиальский ( после 1852 г.), монах-грамматик, т. е. секретарь Иерусалимского Синода и библиотекарь Патриаршей библиотеки. Как писал А. Н. Муравьеву архиепископ Фаворский Иерофей, "грамматик Кир-Анфим - лучший изо всех ученых наших; я знаю, что он занимается историею Иерусалимских Патриархов с особенною рачительностию" (ОР РГБ. Ф.188. Картон 6. Ед. хр. 7. Л. 89 об.).

¹²² Мы имеем возможность сравнить сведения, сообщаемые Анфимом, со статистическими данными о состоянии и численности паствы Иерусалимского Патриархата, собранными полвека спустя, на рубеже 1880-1890-х гг., по указанию секретаря Императорского Православного Палестинского Общества В. Н. Хитрово. Согласно статистике Хитрово, в пределах, непосредственно подчиненных Патриарху Иерусалимскому, православные верующие, общим числом 10 334 человек, проживали в 12 населенных пунктах. См.: Список населенных мест Святой Земли, где имеются православные // Сообщения ИППО. 1891. Т. II. С. 14.

¹²³ Сведения Анфима неверны. По статистике 1891 г. (см. предыдущее примечание), в Иерусалиме проживало 4600 православных. Даже с учетом общего роста населения, цифры христианского населения, в сравнении с мусульманами и иудеями, выглядят явно заниженными.

¹²⁴ Монастырь во имя святых мучеников Феодора Тирона и Феодора Стратилата. Русские паломники (мужчины) останавливались в нем до времени создания Русской Духовной Миссии в Иерусалиме (1847). С указанного времени основным местом размещения паломников стал Архангельский монастырь, где расположилась Миссия.

¹²⁵ "В еврейской части" - т. е. в Еврейском квартале Старого Города.

¹²⁶ Имеется в виду женский Сретенский монастырь Малой Панагии, именуемый также Сайданая (по чудотворной иконе Божией матери, привезенной в Иерусалим из Сайданайской обители в Дамаске).

¹²⁷ Имеется в виду монастырь Иаковов [см. примеч. 65], расположенный в центре Армянского квартала Старого Города и являющийся резиденцией Армянской Иерусалимской Патриархии. По армянской версии, принятой в литературе, монастырь основан в начале IV в. святителем Григорием, Просветителем Армении. Нынешний кафедральный собор построен в XII в. на месте, где находился, по преданию, дом Иакова Брата Господня, первого епископа Иерусалимского (|62), мощи которого почиют в главном алтаре церкви. В храме находится также придел Св. апостола Иакова Старшего (Зеведеева), где под спудом покоится честная глава апостола, убитого по повелению царя Ирода Агриппы в 44 г. (Деян 12, 1-2). Это священное место называется по-армянски Глхадир (дословно `сложивший голову'). По грузинской версии, содержащейся в "Путешествии" архиепископа Тимофея (Габашвили), обитель построена грузинским царем Георгием Куропалатом (XI в.).

¹²⁸ "Монастырь Оливы", называемый так по масличному дереву, к которому был, по преданию, привязан Иисус Христос, приведенный на двор к первосвященнику Анне.

¹²⁹ В тексте неверная сноска. Стих: "И выйдя вон, горько заплакал" - находится в Евангелии от Луки (Лк 22, 62).

¹³⁰ Монастырь Дейр-Султан (называется так, поскольку закреплен за коптской общиной султаном Саладином, по изгнании крестоносцев из Иерусалима), с храмами во имя преп. Антония Великого и св. равноапостольной Елены.

¹³¹ Сведения Анфима неверны. См. примеч. 71.

¹³² Анфим имеет в виду мечеть Аль-Аксу, построенную халифом Аль-Валидом в 709-715 гг. Землетрясение 746 г. разрушило ее, и она была восстановлена Аль-Мансуром, халифом новой, Аббасидской династии. Здание представляет собой в плане семинефную базилику, поэтому в литературе - не только времен Анфима и Муравьева, но и XX в., - нередко можно встретить утверждение, будто первоначально оно было византийской церковью, посвященной к празднику Введения во храм Пресвятой Богородицы. Такой церкви на Храмовой горе в византийский период не было; воздвигнутая Юстинианом Новая церковь (Неа) находилась западнее, на Сионе. Просто строили Аль-Аксу, как и Купол-над-Скалой, византийские зодчие: у арабов, пришедших из аравийских пустынь, не было еще тогда ни собственных мастеров, ни своих понятий об архитектуре. После того как Иерусалим был захвачен в 1099 г. крестоносцами, к западу от Аль-Аксы был построен дворец первых королей латинского Иерусалимского королевства. Здесь в 1118 г. был основан орден Тамплиеров (рыцарей Соломонова Храма). Саладин, изгнав в 1187 г. крестоносцев из Иерусалима, вновь превратил здание в мечеть.

¹³³ Интерпретация Анфима неверна. Монастырь Святого Креста создан - как по греческим, так и по грузинским источникам - на месте, где произросло Древо, из которого был сделан Животворящий Крест. Император Ираклий, разгромив персов в 629 г. и совершив торжественный вход в Иерусалим с освобожденным из персидского плена Святым Древом, вернул его, разумеется, в храм Воскресения (Гроба Господня).

¹³⁴ Лавра преподобного Саввы Освященного находится в 17 км от Иерусалима на крутом склоне ущелья Кедронского потока, невдалеке от его впадения в Мертвое море.

¹³⁵ Очевидно, имеется в виду землетрясение 1834 г.

¹³⁶ Впоследствии Иоасаф (1874) был настоятелем Лавры св. Саввы Освященного, пользовался глубоким уважением в Русской Духовной миссии и среди русских паломников.

¹³⁷ Скорее всего, в тексте ошибочно "горой Галилейской" назван Елеон, где действительно существовали развалины византийского монастыря Вознесения Господня. В 1833-1835 гг. святые места на Елеоне стали поводом для затяжного конфликта между греками и армянами - так называемый "елеонский кризис", в урегулировании которого принимали участие и А. Н. Муравьев, и российский Св. Синод, и русские дипломаты.

¹³⁸ Протосинкел, византийская церковная должность, соответствующая "секретарю Патриархии" в XIX-XX вв.

¹³⁹ Поскольку Патриархи Иерусалимские (до Кирилла II) имели постоянное пребывание в Константинополе, управление делами Патриархии осуществлялось через наместников, по-гречески "эпитропов", главным из которых был старейший по хиротонии митрополит. В описываемое время им был митрополит Мисаил.

¹⁴⁰ Речь идет о митрополите Петры Аравийской Мисаиле (1741-1838), пользовавшемся всеобщим уважением и бывшем духовником многих русских паломников в Святой Земле.

¹⁴¹ Епископ Лиддский Кирилл - знаменитый впоследствии Патриарх Иерусалимский Кирилл II (1845-1872).

¹⁴² Иеродиакон (впоследствии архимандрит) Никифор известен своими земельными сделками от имени Иерусалимской Патриархии. Его имя нередко упоминается в связи с русскими приобретениями в Иерусалиме (см., например: Россия в Святой Земле. М., 2000. Т. 1. С. 78-80, 226, 250 и др.).

¹⁴³ Имеется в виду известный деятель Иерусалимской Церкви, церковный историк Неофит Кипрский. См.: Неофит Кипрский. Рассказ о находящихся в Иерусалиме христианских вероисповеданиях и о ссорах их между собой по поводу мест поклонения // Материалы для истории Иерусалимской Патриархии XVI-XIX века. Т. 1. СПб., 1901. С. 2-119; он же. Двадцатилетие или продолжение всего случившегося в Православной Иерусалимской Церкви с 1821 до настоящего 1841 года // Там же. С. 121-170.

¹⁴⁴ Анфим объединяет два по соседству расположенных города: древнюю Лидду, упоминаемую в Евангелии и почитаемую местом рождения (но не мученической смерти) святого Георгия (там, в храме, восстановленном в 1872 г., находится в крипте его кенотаф), и Рамлу (от араб. Рамл `песок') - город в 18 км от современного Тель-Авива, основанный арабами в 716 г., но соединяемый преданием - со времен крестоносцев - с евангельской Аримафеей, родиной Иосифа Аримафейского. Совр. Рамле.

¹⁴⁵ Св. великомученик Георгий пострадал, как сказано в его житии, в 303 г. в г. Никомедии, в Малой Азии.

¹⁴⁶ Греческая транскрипция арабского названия Бет-Джала, города, в настоящее время практически слившегося с Вифлеемом. Широко известен в русской паломнической литературе по находившейся в нем женской учительской семинарии Императорского Православного Палестинского Общества.

¹⁴⁷ Ошибка Анфима. Во-первых, Бет-Джала ни в одном месте Св. Писания не названа в числе городов-убежищ; во-вторых, она никогда не отождествляется с Вефилем (указанные Анфимом библейские цитаты не содержат этого топонима). Реальный Вефиль (Ветелуя) находится в Самарии, в 19 км к северу от Иерусалима, где праотцу Иакову явилась во сне лествица, спускающаяся с небес на землю. Иаков назвал место Вет-Эль `Дом Божий' (Быт 28, 10-22). Камень, послуживший изголовьем Иакову, долгое время принадлежал в качестве священной реликвии шотландским королям, затем был вывезен в Лондон и являлся святыней английского королевского дома (использовался при коронации). В настоящее время возвращен в Шотландию.

¹⁴⁸ По данным 1891 г., в Бет-Джале проживало 1500 верующих (Сообщения ИППО. 1891. Т. II. С. 13. - Все цифры в используемой нами публикации округлены до сотен).

¹⁴⁹ В 1891 г. 1700 верующих (Сообщения ИППО. 1891. Т. II. С. 12).

¹⁵⁰ Имеется в виду современный арабский поселок Эль-Бира, расположенный в 13 км к северу от Иерусалима, на окраине г. Рамаллы (в настоящее время практически слился с городом). Во времена Христа Спасителя - первая остановка паломников, возвращавшихся из Иерусалима в Галилею. По преданию, именно здесь Матерь Божия обнаружила, что Иисуса нет в караване паломников (Лк 2, 41-52).

¹⁵¹ Анфим сливает воедино два совершенно разных населенных пункта: Эль-Биру (см. предыдущее примечание) и Гиват Шаул (араб. Телль-эль-Фуль) - родину царя Саула.

¹⁵² Совр. Мухмас (в русском синодальном переводе Михмас), в 5 км восточнее Рамаллы.

¹⁵³ Совр. Айн-Арик, в 4 км к западу от Рамаллы.

¹⁵⁴ В 1891 г. там насчитывалось 120 человек православных (Сообщения ИППО. 1891. Т. II. С. 13).

¹⁵⁵ Совр. Эт-Тайиба, в 11 км к северо-востоку от Рамаллы. Что касается библейских отождествлений, то селения с названием Фивис в указанном Анфимом библейском тексте не встречается. В греческой Септуагинте (Суд 9, 5) оно названо Ефрафа (в параллельном месте 1 Цар 13, 17 - Гофера), в русском синодальном переводе - Офра, в Евангелии - Ефраим (Ин 11, 54), но совр. Офра лежит в 3 км западнее Эт-Тайибы.

¹⁵⁶ В 1891 г. 650 человек (Сообщения ИППО. 1891. Т. II. С. 13).

¹⁵⁷ Современный Раммон, расположенный неподалеку от Рамаллы, Биры и Тайибы. Указание Анфима, что он, в отличие от Рамаллы, которая лежит "в четырех часах пути от Иерусалима", отстоит от Иерусалима "только на полчаса пути", свидетельствует, что автор, скорее всего, никогда не покидал пределов Святого Града - как и большинство греков-синодалов. Этим же объясняются, по нашему мнению, многие другие очевидные ошибки сочинения "О пределах".

¹⁵⁸ Современные путеводители отождествляют Ефраим, упомянутый евангелистом Иоанном, с современной Тайибой. См. примечание 133.

¹⁵⁹ Интерпретация неточна. Оба указанных контекста книги Бытия отождествляют Вефиль и Луз: "И нарек Иаков имя место тому: Вефиль, а прежнее имя того города было: Луз" (Быт 28, 19); "И пришел Иаков в Луз, что в земле Ханаанской, то есть в Вефиль" (Быт 35, 6).

¹⁶⁰ Совр. Джифна (Джифма), библейская Иешана, в 6 км к северу от Рамаллы. По данным 1891 г., около 200 православных жителей (Сообщения ИППО. 1891. Т. II. С. 13).

¹⁶¹ Совр. Бир-Зейт в 7 км в северу от Рамаллы. В 1891 г. - 750 православных жителей.

¹⁶² Совр. Эль-Джание, в 8 км в северо-западу от Рамаллы. По данным 1891 г. - 50 православных жителей.

¹⁶³ Под "горным городом" имеется в виду Горний град Давидов, современное Горнее (Айн-Карем), где находится Русский Горненский монастырь.

¹⁶⁴ В 1938 г. храм Посещения Елизаветы Девой Марией (в францисканском монастыре Магнификат) восстановлен и перестроен по проекту итальянского архитектора А. Барлуцци.

¹⁶⁵ Имеется в виду латинский, то есть католический, монастырь во имя Рождества св. Иоанна Предтечи, основанный в XVII в.

¹⁶⁶ Современная Хайфа. По данным 1891 г. в городе проживало 500 человек православных. В настоящее время здесь находится русский православный храм во имя св. Илии Пророка (освящен в 1913 г.).

¹⁶⁷ Современный Бет-Шеан, библейский Беф-Сан (Нав 17, 11; 1 Цар 31,10), византийский Скифополь.

¹⁶⁸ Согласно современной этимологии, город Скифополь несомненно связан с пребыванием в Палестине скифов, о нашествии которых упоминается в библейских книгах Иеремии и Иезекииля.

¹⁶⁹ Дженин находится в 110 км от Иерусалима. Это арабский город, наследник библейского Ен-Ганнима, принадлежавшего колену Иссахарову (Нав 19, 21). Ен-Ганним означает "источник в садах".

¹⁷⁰ Совр. Буркин, в 2 км западнее Дженина. По преданию, здесь Иисус исцелил десять прокаженных (Лк 17, 12). По данным 1891 г. в селении жили 100 православных. В 1929 г. в Буркине на месте, где произошло это чудо, была построена новая православная церковь. Неподалеку, над пещерой, находятся остатки византийской базилики.

¹⁷¹ Совр. Кафр-Куд, в 6 км к западу от Дженина. По данным 1891 г. - 50 православных жителей.

¹⁷² Совр. Йизреэль, в 5 км южнее Афулы.

¹⁷³ Евангельский Наин, где Христос воскресил из мертвых сына благочестивой вдовы (Лк 7, 11-17) - совр. Нейн, в 18 км южнее Назарета. В 1881 г. на месте события францисканцами был построен небольшой трехпрестольный храм на фундаменте базилики крестоносцев. В 1889 г. православных жителей в селении не было (Якубович А. И. Прогулки по Палестине с учениками Назаретского мужского пансиона. 1889 г. // Православный Палестинский сборник. Т. VIII. Вып.1.СПб., 1890. С. 10-12).

¹⁷⁴ Совр. Керак, центр одноименной провинции Иордании. Изображен на знамениой мадабской мозаичной карте V в. По данным 1891 г. - 800 православных жителей.

¹⁷⁵ Церковь во имя св. Георгия Победоносца на развалинах одноименного византийского храма (и при ней школа для православных арабских детей) была построена в Кераке на средства русского благотворителя графа Николая Владимировича Адлерберга (освящена 17 июля 1849 г.). На сегодняшний день это старейшая действующая церковь в Иордании.

¹⁷⁶ Турецкая цитадель, с господствующей над городом башней Бурж аль-Командар, была построена знаменитым правителем Акры пашой Аль-Джазаром на основе крепости крестоносцев, которая по праву считается одним из лучших сохранившихся памятников архитектуры крестоносцев XIII в. Выдающимся памятником того же времени является большая мечеть Аль-Джазар, лучший из исламских памятников в Палестине, воздвигнутая на руинах храма Св. Иоанна Иерусалимского (так называли иоанниты своего небесного покровителя - святого Иоанна Крестителя).

¹⁷⁷ В 1891 г. в Акке проживало 900 православных.

¹⁷⁸ Будущий Патриарх Иерусалимский Прокопий (1873-1875).

¹⁷⁹ Совр. Аль-Беерве. По данным 1891 г., в Бируэ, Птолемаидской епархии, проживало 200 православных христиан.

¹⁸⁰ Совр. Бейт-Джанн, в 10 км к западу от Цфата.

¹⁸¹ Совр. Аль-Макр, селение в 5 км к востоку от Акки. В 1891 г. здесь числилось 100 православных.

¹⁸² Совр. Кафр-Ясиф, селение в 7 км к северо-востоку от Акки. По данным 1891 г. - 500 православных.

¹⁸³ Совр. Абу-Синан, селение, почти слившееся с Кафр-Ясиф. В 1891 г. в нем числилось 140 православных христиан.

¹⁸⁴ Совр. Бассе. В 1891 г. - 150 православных верующих.

¹⁸⁵ Совр. Тейр-Шиха. По данным 1891 г. - 50 православных жителей.

¹⁸⁶ Совр. Цфат, библейский Сафет, "город, стоящий на верху горы" (из евангельской притчи (Мф 5, 14)).

¹⁸⁷ Совр. Рама (Эр-Рама), в 12 км к западу от Цфата. По данным 1891 г. - 500 православных.

¹⁸⁸ Совр. Сухнин (Сахнин), в 15 км юго-западнее Рамы. По данным 1891 г. в селении числилось 200 православных жителей.

¹⁸⁹ Совр. Эйлабун, в 12 км южнее Рамы.

¹⁹⁰ В списке Анфима не указано 8 селений Птолемаидской митрополии, в которых, по данным 1891 г., также имелось православное население: Дейр-Мимас (300 православных), Букея (в 15 км к западу от Цфата. По данным 1891 г. - 250 православных), Хиаш (200 человек), Бане (совр. Бина, в 8 км к западу от Рамы. По данным 1891 г. - 200 православных), Шефаамр (совр. Шефарам, в 20 км к юго-востоку от Акки. В 1891 г. здесь проживали 100 православных), Шаибе (совр. Шааб, в 15 км юго-восточнее Акки. В 1891 г. здесь числилось 70 православных), Азфие (совр. Исфия, в 15 км к юго-востоку от Хайфы. По списку В. Н. Хитрово в ней значилось 60 православных жителей), Джудейда (в 7 км восточнее Акки, в 1891 г. здесь числилось 60 православных). Возможно, некоторые названия по-разному переданы в списках Анфима и В. Н. Хитрово.

¹⁹¹ Цсл. дебрь `овраг, ущелье'.

¹⁹² Т. е. "Гора Хеврон". Город Хеврон действительно расположен на вершине холма.

¹⁹³ Указание Анфима на пребывание митрополита Вифлеемского вместо своей кафедры "в благорастворенных местах Пропонтиды", то есть на Принцевых островах Мраморного моря, характерно для описываемой эпохи, когда почти ни один из архиереев-греков Иерусалимского Патриархата не бывал в своей епархии.

¹⁹⁴ Имеется в виду арабское православное селение Бет-Сахур, по-гречески Пименас (от ποιμένος `пастырь'), именуемое в русских паломнических изданиях Поле Пастырей или, уменьшительно-ласкательно, Поле Пастушков. В 1859 г. великий князь Константин Николаевич при посещении Иерусалима выделил средства для строительства в Бет-Сахуре православного храма, но проект был сорван противодействием французской дипломатии. Храм построен лишь в 1972 г. по почину иноков Лавры преподобного Саввы Освященного (земля принадлежит их обители). Чтобы оставить в неприкосновенности подлинную Пещеру Пастырей, храм построили рядом, на новом месте. По данным 1891 г. в Бет-Сахуре насчитывалось 300 православных жителей.

¹⁹⁵ По данным 1891 г. - 1600 православных жителей.

¹⁹⁶ Описание вифлеемской базилики Рождества Христова см. выше, в тексте "Путешествия" А. Н. Муравьева.

¹⁹⁷ Хатт-и-шериф - султанский указ 1757 г., установивший распределение собственности и порядок служб в святых местах Иерусалима и Вифлеема, подтвержденный фирманами 1852 и 1858 гг. и доныне определяющий статус кво.

¹⁹⁸ Поликарп, Патриарх Иерусалимский в 1808-1827 гг. Именно он руководил восстановлением Храма Гроба Господня после пожара 1808 г.

¹⁹⁹ Источник Божией Матери, к которому, по преданию, ходила за водой Дева Мария и где состоялось первое Благовещение ("Благовещение у кладезя"). В настоящее время источник находится в православном храме Архангела Гавриила, хотя и не под престолом, как описывает Анфим, а в отдельной крипте (придел Святого Источника).

²⁰⁰ Полвека спустя, в 1891 г., православных жителей насчитывалось 2000 человек.

²⁰¹ Совр. Абеллин, около 20 км к северо-западу от Назарета. В 1891 г. в городе числилось 200 православных жителей.

²⁰² Совр. Яфа (Афия, Иофия), в настоящее время окраина Назарета. По данным 1891 г. - около 200 православных.

²⁰³ Совр. Маалюль. По данным 1891 г. - 250 православных.

²⁰⁴ Совр. Эр-Рейн, примыкающий с северо-востока к Назарету. По данным 1891 г. в селении насчитывалось 400 православных.

²⁰⁵ Описание церкви сделал через 50 лет А. И. Якубович: "Церковь - обыкновенная местная комнатка со сводами, вся пропитанная сыростью. Стена и часть свода в одном месте настолько ненадежны, что недалеко то время, когда все это обрушится. Несколько самых простых икон, несколько лампад, - вот и все" (Православный Палестинский сборник. 1890. Т. VIII. Вып. 1. С.3).

²⁰⁶ В 1885-1888 гг. на средства Православного Палестинского Общества на этом месте был построен новый храм во имя Георгия Победоносца, действующий и в наши дни. В 1891 г., по данным В. Н. Хитрово, в Кане Галилейской проживало около 300 православных.

²⁰⁷ Совр. Циппори, в 4 км к северо-западу от Назарета.

²⁰⁸ Диосполис - греч. "город Зевса".

²⁰⁹ По данным 1891 г. в Лидде проживало 1900 православных жителей.

²¹⁰ Совр. Хадид, в 3 км к востоку от Лидды.

²¹¹ По данным 1891 г. - 400 православных жителей.

²¹² Библейские ссылки Анфима неточны. Септуагинта, как и русский синодальный перевод, в Книге Бытия называет реку "потоком Египетским", а в Книге Иисуса Навина она названа Асемоной.

²¹³ По данным 1891 г. в Газе насчитывалось до 400 православных жителей.

²¹⁴ Синайская архиепископия по данной императором Юстинианом привилегии и по утверждению V Вселенского Собора представляет собой автокефальную Церковь, управляемую игуменом-архиепископом и собором старцев монастыря.

²¹⁵ В справке Анфима, публиковавшейся в приложении к книге А. Н. Муравьева, особого описания Синайской архиепископии не содержится.

²¹⁶ Совр. Яффа, во времена Муравьева и Анфима - единственный порт Святой Земли.

²¹⁷ Очевидно, Анфим имеет в виду возобновление в 1837 г. монастыря Св. Георгия в Яффе, разрушенного землетрясением 1834 г.

²¹⁸ По данным 1891 г. - 800 православных жителей.

²¹⁹ Совр. Наблус, в 60 км к северу от Иерусалима.

²²⁰ Подземная православная церковь над колодцем Иакова существует и в настоящее время.

²²¹ По данным 1891 г. - 400 православных.

²²² Анфим пропустил в своем списке селение Зебабде той же епархии (совр. Эз-Забабида, около 40 км к востоку от Наблуса), в котором в 1891 г. числилось более 200 православных.

²²³ Совр. Рафидия, окраина Наблуса. По данным 1891 г. в ней числилось 400 православных.

²²⁴ Совр. Фараун, в 3 км к северу от Таибы. По данным 1891 г. - 30 православных.

²²⁵ Севастия - совр. Себустие, в 10 км к сев. - зап. от Наблуса. В 1891 г. проживало 40 православных верующих.

²²⁶ Гора Семерон, которую царь Амврий купил у Семира (3 Цар 16, 24).

²²⁷ В 108 г. до Р. X. город разрушен царем Иоанном Гирканом (134-104 до Р. X.).

²²⁸ Анфим включил в список населенных пунктов Севастийской епархии лишь три селения с православными жителями. Список В. Н. Хитрово (1891) включает еще пять селений: Бурка (в 2,5 км к северу от Севастии, 90 православных), Джеламе (35), Мкебле (30), Тубас (30), Дхебаа (20).

²²⁹ Совр. Нус-Джебиль, в 2,5 км к сев. - вост. от Севастии. По данным 1891 г. - 100 православных жителей.

²³⁰ Совр. Бейт-Умрин, в 5 км севернее Севастии. По данным 1891 г. - 25 православных жителей.

²³¹ Совр. Иджинсинья, в 2 км восточнее Севастии.

²³² В списке Хитрово значатся еще три населенных пункта в Фаворской епархии: Сариг (30 православных жителей), Фавор (возможно, совр. Кфар-Табор; 10 православных жителей), Табуриэ (совр. Даббурие; 5 православных жителей)

²³³ Совр. Саджара. По списку В. Н. Хитрово (1891) в Шаджаре насчитывалось ровно столько же православных жителей, как и при Анфиме - 60 человек.

²³⁴ Совр. Амман, столица Иордании.

²³⁵ Ог, царь Васанский (Втор 3, 1, 11), полулегендарный царь одного из ханаанских племен ("из Рефаимов", т. е. исполинов), оказавший сопротивление Иисусу Навину при завоевании Святой Земли.

Оставить комментарий Муравьев Андрей Николаевич (bmn@lib.ru) Год: 1832 Обновлено: 24/06/2019. 837k. Статистика. Описание: Религия, Путешествия Публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Муравьев Андрей Николаевич Путешествие ко святым местам в 1830 году

Андрей Муравьев

Путешествие ко святым местам в 1830 году

Предисловие

Обзор русских путешествий в Святую землю

Путешествие ко святым местам в 1830 году

Адрианополь

Мир

Царьград

Древности

Св. София

Стены

Церковь Греческая

Смерть Патриарха Григория

Пера

Троя

* * *

* * *

Александрия

Нил

Каир

Мегемет Али

Пирамиды

Остатки Мемфиса

Вавилон

Мечети Каира

Вышгород

Церковь Египетская

Пустыня

Эль-Ариш

Газа

Рама

Иерусалим

Гефсимания

Крестный путь

Иордан

Пустынножители

Юдоль Плачевная

Лавра Св. Саввы

Иосафатова долина

Храм Воскресения

Часовня Святого Гроба

Собор

Голгофа

Летопись Храма

Вероисповедания

Страстная неделя

Великая Пятница

Великая Суббота

Пасха

Обитель Апостола Иакова

Сион

Гора Элеонская

Геенна

Царские пещеры

Монастыри Иерусалимские

Следы рыцарства

Вифлеем

Арабы

Горняя

Вифания

Наблус

Назарет

Фавор

Акра

Тир

Бейрут

Кипр

Никосия

Архипелаг

Эфес

Смирна

Воспор{116}

Прибавления

Орден рыцарей Святого Гроба

О обрядах, с какими посвящают рыцаря Святого Гроба, когда он лично присутствует

О пределах апостольского патриаршего Иерусалимского Престола и о подвластных ему епархиях составлено по повелению блаженнейшего Патриарха Афанасия{120}

Общие границы

Глава I. Епархия Патриаршая

РЕМЛИ

Муравьев Андрей Николаевич
Путешествие ко святым местам в 1830 году

*** * ***

*** * ***

**Воспор*{116***}

*** * ***