Дѣтство веселое, дѣтскія грезы!.. Только васъ вспомнишь, -- улыбка и слезы!..
Никого я такъ въ дѣтствѣ не любилъ, какъ свою бабушку, Ульяну Григорьевну.
Какъ сейчасъ гляжу я на это доброе, усѣянное мелкими и частыми морщинками, дорогое мнѣ, лицо, съ вѣчно розовыми щеками; вижу эти кроткіе глаза, смотрящіе на меня съ такой любовью, что даже вотъ теперь, черезъ много лѣтъ, я испытываю на себѣ ихъ взглядъ и чувствую, какъ что-то теплое и невыразимо сладостное поднялось въ моей груди. Да, вся фигура бабушки, небольшого роста, съ круглыми плечами, нѣсколько сгорбленная и съ маленькимъ тонкимъ носикомъ, словно живая, стоитъ передо мною!
Бывало, какъ только уйдетъ куда изъ дома мачиха (мать у меня умерла, когда мнѣ не было и трехъ лѣтъ), усядемся мы съ сестрицею на полу и примемся играть въ куклы. Мнѣ -- всего пять лѣтъ, а сестрѣ -- восемь. Цѣлый день сидимъ мы въ большой избѣ одни: никто и не придетъ насъ провѣдать; но мы очень заняты нашими деревянными и изъ тряпокъ наверченными куклами, съ глазами и бровями, нарисованными углемъ; мы и не замѣчаемъ нашего одиночества,-- развѣ какой голосъ подъ окномъ или шорохъ у стѣны заставитъ встрепенуться, съ испугомъ посмотрѣть другъ на друга и молча прислушаться. Наступающая затѣмъ тишина успокаиваетъ насъ, а взглядъ на дверь, заложенную на желѣзный крючекъ, убѣждаетъ въ совершенной безопасности. Въ избѣ раздается -- не скажу -- громкій,-- но веселый смѣхъ надъ только-что миновавшимъ страхомъ.
-- Никого нѣтъ, -- говоритъ сестра.
-- Никого, Груняша, -- отвѣчаю я.-- Ты не бойся!
-- Да я ничего и не боюсь. Ты думаешь я испугалась?
-- А то развѣ нѣтъ?
-- Да нѣтъ и есть.
-- А отчего ты вся затряслась?
-- Что ты врешь! Когда я затряслась?
Споръ продолжается и скоро переходитъ въ ссору... За дверью раздается стукъ. Сестра блѣднѣетъ и начинаетъ дрожать, точно въ лихорадкѣ; я смолкаю и, не теряя времени, приготовляюсь къ отчаянной защитѣ: я мгновенно сообразилъ, что если повалюсь сейчасъ на полъ и зажму себѣ уши руками, то непремѣнно останусь живъ и ничего со мною не будетъ.
За мыслью немедленно слѣдовало дѣло.
-- Петя, спроси, кто тамъ?-- доносится до моего слуха шопотъ сестры, которая съ быстротой, для меня совершенно непостижимой, очутилась за перегородкой и была внѣ всякой опасности: она забилась въ уголъ, подъ лавку!
"Вонъ ужъ она гдѣ"! думаю я.
-- Нѣтъ, ты лучше спроси, -- не поднимая головы, посылаю я тѣмъ-же шепотомъ отвѣтъ по направленію къ перегородкѣ.
Стукъ повторяется. Я не дѣлаю никакихъ измѣненій въ моемъ оборонительномъ положеніи и съ замираніемъ сердца жду, что будетъ; "Вѣрно, это баба-Яга стучится, либо сѣрый волкъ за нами пришелъ... А, ну, какъ они меня услышатъ? Вѣдь, они, волкъ-то съ бабой-Ягой, хитры, они знаютъ, о чемъ ребятки думаютъ... Нѣтъ, лучше совсѣмъ не думать и лежать, какъ лежу".
Я мысленно простился съ бабушкой, отцомъ и всѣми, кто только мнѣ былъ дорогъ на свѣтѣ, -- даже и куколъ своихъ не забылъ.
Я уже совсѣмъ приготовился отдать свою душу ангелу, какъ въ сѣняхъ, у самой двери, послышалась тихая, знакомая намъ съ сестрой, пѣсенка:
"Дѣ-ѣ-ту-шки,
Ре-бя-я-ту-шки
Отопри-и-те-ка!
Я ваша ма-а-ть, пришла,
Молочка-а принесла!.."
Вихремъ поднялся я съ полу и закричалъ:
-- Баушка!
-- Баушка!-- подхватила сестра, оставивъ укрѣпленіе, и вылетѣла изъ-за перегородки.
-- Да отоприте-же, ребятушки! Я, поди, зазяблась, въ сѣняхъ-то стоючи!
-- Баушка, баушка!-- кричимъ мы въ одинъ голосъ, не помня себя отъ радости, и хватаемся за тяжелые стулья, тащимъ ихъ къ двери, съ цѣлью завладѣть поскорѣе крючкомъ и впустить бабушку.
-- Пусти!-- гонитъ меня отъ двери сестра -- я отопру!
-- Нѣтъ, я баушкѣ самъ отопру!-- не уступаю я занятой позиціи, загораживая соперницѣ дорогу, и изо всѣхъ силъ цѣпляясь за стулъ.
-- Ну, такъ вотъ-же коли тебѣ!-- засмѣялась сестра и столкнула меня со стула.-- Отпирай!
Я не видалъ, съ какимъ торжествующимъ видомъ хитрая дѣвченка отложила крючекъ; но когда дверь отворилась, я успѣлъ подняться съ пола и стоялъ на ногахъ.
-- Что, поди, испугались?-- переступая черезъ порогъ, говоритъ бабушка.-- Ну, здравствуй, дѣвонька! А ты что это, молодецъ, нахохлился?..
Я чувствую себя обиженнымъ, и потому отворачиваюсь. Опрокинутый стулъ выдаетъ меня, и для гостьи, какъ нельзя болѣе, ясна причина моего посрамленія.
-- Ну-ка, дай на себя хоть однимъ глазкомъ взглянуть,-- продолжаетъ она, поднимая ладонью своей руки мой подбородокъ и заглядывая ласковыми, чуть-чуть смѣющимися глазами прямо въ мое лицо.-- И, дитятко, полно сердиться!-- привлекая къ своимъ губамъ мой лобъ, утѣшаетъ старушка.-- Вѣдь, чай, не больно? Плюнь, милое: до свадьбы все заживетъ.
Я невольно поддаюсь и ласкамъ, и взглядамъ, и голосу; но продолжаю упорно молчать.
-- Ахъ, вы озорники, озорники!-- покачивая головою, говоритъ старушка: -- все то у нихъ ссоры да вражда. Вѣдь, этакіе нагрѣшники, -- прости Ты мнѣ, Господи, великое мое прегрѣшеніе!.. А, поди, все ты, Грушатка, забижаешь парня? Смотри у меня, дѣвка!-- Ульяна Григорьевна грозитъ сестрѣ пальцемъ.-- Видно, ласки-то да слова бабушкины вы ни во что не ставите, -- прибавляетъ она, насупивъ свои рѣдкія брови, и какъ будто не на шутку разсердилась.-- Ну, нечего съ вами дѣлать: -- садитесь ко мнѣ ближе, я разскажу вамъ сказку.
Мы съ сестрой переглянулись и между нами все позабыто.
-- Она до вечера не придетъ. Сказывай, баушка, сказывай!
Ульяна Григорьевна усядется на стулъ посереди избы, мы съ сестрой противъ нея, на полу. Но прежде чѣмъ начать разсказъ, бабушка разстегнетъ свою, почти круглый годъ нескидаемую, желтую на заячьемъ мѣху, шубейку, украшенную спереди пятью дутыми мѣдными пуговицами, вправитъ подъ кичку, надѣтую подъ черный головной платокъ, выбившуюся прядочку сѣдыхъ волосъ; разгладитъ синій, прошитый кругомъ подола бѣлой строчкой, крашенинный сарафанъ и, наконецъ, сложитъ на колѣняхъ свои жилистыя, сухія руки, и призадумается.
-- Да сказывай, баушка!
-- Теперь слушайте.
Старушка начинала разсказывать или про сильнаго и могучаго богатыря, Илью Муромца, или про страшнаго атамана разбойниковъ и его невѣсту красну дѣвицу, или про братца Иванушку и сестрицу его, Аленушку... Какихъ только сказокъ и былей она ни знала!
Долго не спуская глазъ съ лица разсказчицы, слушаемъ мы эти сказки и были. Въ избѣ совершенная тишина; только мѣрный и негромкій голосъ бабушки раздается, да изрѣдка, когда разсказъ, передавая о какомъ-нибудь Соловьѣ-разбойникѣ, сидящемъ на двѣнадцати дубахъ и оглушающемъ своимъ свистомъ каждаго человѣка за двѣнадцать верстъ, начиналъ меня не на шутку пугать, я тревожно перебивалъ старушку вопросомъ:
--А что, баушка, это все правда, или нѣтъ?
-- Сказка -- складка, а пѣсня -- быль,-- слѣдовалъ всегда одинъ и тотъ-же отвѣтъ со стороны разсказчицы.-- Да ты не перебивай, не то, вѣдь, я все призабуду.
Я больше не смѣлъ перебивать: слушалъ и заслушивался... Цѣлый рой образовъ возникалъ тогда въ моемъ воображеніи, образовъ или величественно-грозныхъ и просто страшныхъ, или плѣнительно-нѣжныхъ и очаровательныхъ, которые граціозно проносились мимо и, всѣ сіяя, манили меня куда-то далеко, далеко. Я забывалъ въ тѣ минуты все окружающее, и всѣмъ, радостно трепетавшимъ, сердцемъ и мыслями уносился за манившими меня образами въ иной, волшебный міръ.
Какъ я запомню себя,-- а помнить себя я началъ очень рано, -- я не знаю изъ жизни моего дѣтства ни одного случая, который въ моемъ воспоминаніи не соединялся бы съ представленіемъ о бабушкѣ: все, чѣмъ только наполнялось мое бѣдное дѣтство, всѣ радости и горе, съ нимъ неразлучныя,-- все это неразрывно и тѣсно связано съ воспоминаніемъ о бабушкѣ, и притомъ такъ, что Ульяна Григорьевна всегда занимаетъ первое мѣсто. Правда, было что-то, что какъ будто я видѣлъ или зналъ и до бабушки, но я не могу положительно сказать, было ли то когда дѣйствительностью, или только однимъ изъ безчисленныхъ сновъ, которые такъ часто, среди безмолвныхъ и тихихъ сельскихъ ночей, спускались ко мнѣ на своихъ ослѣпительно бѣлыхъ крыльяхъ и рѣяли надъ моей головою, и отъ которыхъ я то радостно просыпался и ловилъ руками чудное, улетавшее отъ меня видѣніе, то вдругъ съ страшнымъ истерическимъ плачемъ, вскакивалъ съ постели и звалъ на помощь къ себѣ... опять-таки бабушку.
Я видѣлъ когда-то большую и биткомъ набитую людьми комнату. Позднѣе, когда я познакомился съ нашей, такъ называемой, "задней горницей", мнѣ почему-то всякій разъ тогда представлялась именно эта комната. Когда меня ввели, говорю, я испугался множества знакомыхъ и незнакомыхъ лицъ, которыя заразъ и всѣ ко мнѣ повернулись и уставились смотрѣть на меня. Я хотѣлъ убѣжать, но густая толпа раздвинулась, и, точно подхваченный какою-то невидимой силой, я рванулся впередъ и очутился у кровати... Тутъ я увидѣлъ... Нѣтъ, то не былъ сонъ!
У стѣны, за бѣлыми миткалевыми занавѣсками и съ такою же бахрамою, лежала на постели блѣдная женщина, съ раскинутыми бѣлыми руками, и тихо стонала.
-- Привели!-- чуть слышно и коротко прозвучало надъ кроватью,
Въ то же мгновеніе, какъ я замѣтилъ, лежавшая женщина слегка вздрогнула...
Потомъ я увидѣлъ, что голова и спина ея отдѣлились отъ подушекъ; она стала медленно выпрямляться и, долго и черезъ силу перемогаясь, наконецъ, выпрямилась и сѣла на постели. Тутъ она повернула ко мнѣ свое лицо, и улыбнулась!.. Меня поразило и вмѣстѣ съ тѣмъ приковало къ себѣ это лицо, съ озарившею его на мигъ улыбкою. Я не помню его очертаній въ точности, но, по временамъ, оно мнѣ ясно представляется. Когда случается, я вижу молодую прекрасную женщину, наклонизшуюся надъ своимъ безнадежно больнымъ ребенкомъ, я невольно припоминаю, что лицо ея мнѣ давно знакомо, -- что такое же точно молодое и прекрасное лицо какъ-то разъ и въ моей жизни наклонялось къ моему лицу, -- что такіе же точно глаза, полные любви и невыразимой скорби, долго, долго глядѣли на меня, и крупныя слезы, одна за другою, скатывались съ ихъ темныхъ рѣсницъ и горячими каплями падали на мои руки. Сперва я робко смотрѣлъ на это лицо; потомъ, вглядѣвшись пристальнѣе, я точно узналъ его, кинулся цѣловать блѣдныя, впалыя щеки, громко смѣялся, прыгая по мягкой постели и снова цѣловалъ это, почему-то вдругъ мнѣ ставшее милымъ, лицо, -- обнималъ исхудалую бѣлую шею и все заглядывалъ въ чудные глаза, не сводившіе съ меня загадочнаго взора... Какой-то высокій человѣкъ стоялъ у изголовья кровати, теръ кулаками глаза и постоянно вздыхалъ. Впослѣдствіи, когда я часто и по цѣлымъ часамъ всматривался въ лицо моего отца, черты его лица удивительно какъ напоминали мнѣ лицо этого человѣка!
Больше ничего ужъ не помню. Кажется, прекрасная женщина крестила меня своей бѣлой и прозрачной, словно изъ воска вылитой, рукой, но дальше... дальше на меня напалъ такой припадокъ рыданій, что въ глазахъ все перемѣнилось и потемнѣло.
Нѣтъ, то былъ сонъ!
Когда я проснулся, -- а спалъ я, должно быть, очень долго, -- лицо у меня было все мокрое, а въ головахъ сидѣла старушка, розовыя щеки которой я никогда не забуду.
-- Сосни, дитятко, сосни еще!-- говорила обладательница розовыхъ щекъ, натягивая и оправляя сбившійся съ меня тулупъ, которымъ я былъ прикрытъ поверхъ одѣяла.-- Вишь, какъ разгорѣлся: головка-то у тебя ровно жаръ, такъ отъ нея и палитъ!
-- Баушка, а гдѣ въ бѣломъ... Она здѣсь?
-- Кто?-- спрашивала та, которую я называлъ бабушкою, и быстро при этомъ отъ меня отворачивалась, начиная осматриваться по сторонамъ.-- Никого тутъ нѣтъ,-- обращаясь ко мнѣ, прибавляла старушка, причемъ глаза ея усиленно принимались моргать, и она наклонялась зачѣмъ-то къ яркоцвѣтному карману, висѣвшему у нея съ боку на шелковомъ пояскѣ.-- Это тебѣ, вѣрно, померещилось, дитятко? Никого тутъ нѣтъ.
-- Да я видѣлъ ее, цѣловалъ!-- но унимался я и силился встать, чтобы бѣжать, отыскивать ее, но безсильно падалъ.
-- Лежи, родной, лежи!-- съ какой-то трогательною ласкою уговаривала меня старушка.-- Мало-ли что, касатикъ, во снѣ привидится. А ты не думай. Засни-ка вотъ лучше, а я около тебя посижу.
Но и это, казалось, -- тоже былъ сонъ.
I.
Нерѣдко такъ бываетъ, что ребенокъ спитъ и во снѣ чему-то свѣтло и радостно улыбается. Но вотъ показалось осеннее утро, глянулъ въ запотѣлыя окна избы блѣдный день и спугнулъ золотыя, младенческія грезы: широко раскрылъ глаза ребенокъ, и видитъ вокругъ себя опять все ту же сѣрую, будничную жизнь...
Такъ и я, покорный обстоятельствамъ, отрываюсь теперь отъ моихъ видѣній и становлюсь лицомъ къ лицу съ настоящей жизнью.
Мой отецъ былъ крестьянинъ. Хотя въ ту пору я и не понималъ сословныхъ различій: всѣхъ "большихъ" дѣлилъ на "дядей" и "тетокъ", -- но если-бы кто сказалъ мнѣ тогда, что отецъ мой -- крестьянинъ, мужикъ,-- я ни за что-бы не повѣрилъ (раздѣленіе по сословіямъ я узналъ уже позднѣе). Какже, настоящихъ-то мужиковъ я знаю: они живутъ не въ нашемъ Андроновѣ, а гдѣ-то въ деревняхъ, и только по однимъ базарамъ къ намъ въ село пріѣзжаютъ. Пріѣзжаютъ они съ дровами, хлѣбомъ и всякой всячиной, а уѣзжаютъ съ порожними санями, но очень часто веселые: на однихъ саняхъ человѣкъ по пяти сидятъ, широко размахиваютъ руками и пѣсни поютъ,-- только нескладно поютъ. На видъ они тоже все невзрачные, да смѣшные такіе, въ лохматыхъ шапкахъ и сѣрыхъ зипунахъ или вытертыхъ провощенныхъ тулупахъ, въ истрепаныхъ лаптяхъ, и лошаденки тоже у нихъ лохматыя. А мой отецъ развѣ такой? Онъ -- высокаго роста, съ черными кудрями и густой черной бородой, лицо чистое и красивое, носитъ ситцевую рубашку съ матерчатой жилеткою, а сверху казинетовый сюртукъ и ходитъ въ сапогахъ. А по праздникамъ одѣвается еще наряднѣе. Чего стоила одна пуховая шляпа, въ которой отецъ ходилъ по воскресеньямъ къ обѣднѣ: высокая, черная "съ лоскомъ"! Ну, какой-же онъ мужикъ? Да онъ просто мой тятя, котораго всѣ чужіе зовутъ Андреемъ Григорьевичемъ. Онъ ни въ какой школѣ не былъ, но умѣлъ читать, писать и зналъ "цифирь"; самоучкой выучился... Въ будни съ утра до вечера занятъ былъ своими дѣлами, а по праздникамъ я видалъ его за книгами; однѣ -- божественныя, въ кожаныхъ толстыхъ переплетахъ, большія, съ мѣдными застежками, а то еще -- поменьше и безъ застежекъ: какая-то "химія", "Путешествіе вокругъ свѣта" капитана Кука и нѣсколько другихъ, которыя отецъ покупалъ на базарѣ у молодого офени, и которыя мачиха ни во что не ставила: "это что мальчишка-то напечаталъ?" -- говорила она.-- "Какія это книжки!" Еще отецъ читалъ "вѣдомости", которыя бралъ у одного своего знакомаго; любилъ говорить о войнѣ и разсказывать про разныя страны и народы.
Село Андроново -- фабричное, торговое... Оно принадлежало князю Шуранскому; подданные ни разу своего помѣщика не видывали, а знали только вотчинную контору, куда носили оброкъ. Всѣ жители Андронова скорѣе могли-бы считаться горожанами, чѣмъ крестьянами. Хотя въ пользованіи ихъ и находилась земля, но хлѣбопашествомъ въ селѣ рѣдкій кто занимался: если андроновецъ не былъ самъ фабрикантомъ, то зарабатывалъ себѣ хлѣбъ на другихъ мѣстныхъ фабрикахъ и заводахъ; въ пятидесятыхъ годахъ ихъ развелось въ селѣ безчисленное множество. У моего отца была ситцевая фабрика, но онъ не покидалъ и хлѣбопашества. Завестись въ то время фабрикою не требовалось большого капитала: стоило пріобрѣсти два-три горшка, чтобы въ чемъ было варить краску, да купить на цѣлковый матеріалу -- и фабрика пошла въ ходъ; миткаль былъ свой, его ткали у насъ въ каждой избѣ. Такихъ фабрикантовъ и звали "горшечниками". Но у моего отца было настоящее "заведеніе", и на его фабрику ходили работать чужіе мастера.
Фабрика отца стояла позади нашего дома, за сѣноваломъ. Это было длинное деревянное строеніе, какъ его называли, "корпусъ", съ десятью окошками внизу и вѣшелами наверху, запиравшимися на ночь "закроями" на желѣзныхъ петляхъ, а днемъ -- открытыми, и съ вѣшеловъ виднѣлись разноцвѣтныя полосы развѣшеннаго ситца; къ этому корпусу примыкала маленькая избушка, гдѣ варили краски: она называлась "лабаторкою".
Пробираюсь я жаркимъ лѣтнимъ полуднемъ въ нашъ тѣнистый садъ, иду мимо ситцевой фабрики и слышу:
-- А вонъ нашъ молодой хозяинъ идетъ!
Мнѣ было пріятно слышать, что меня называютъ хозяиномъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ и стыдно чего-то; я дѣлаю видъ, какъ будто произнесенныя слова до меня нисколько не относятся и продолжаю идти.
-- Сударь, какъ здоровъ?
Я пріостанавливаюсь и оборачиваюсь къ окну, изъ котораго выставилась голова съ чернымъ ремешкомъ на лбу и улыбающимся лицомъ:
-- А, это ты, Семенъ Ивановичъ?-- говорю я.-- Здравствуй! Я, слава Богу, здоровъ.-- А ты какъ?
-- Да что мы,-- трясетъ голова и улыбка съ лица пропадаетъ: -- все работаемъ!.. Да вотъ теперича за кубовый товаръ принялись. Ужъ очень трудно его набивать, особливо одна краска насъ донимаетъ, -- вапой она зовется. Никакъ невозможно работать.
-- Что-же, Семенъ Иванычъ, коли вамъ трудно, такъ я, пожалуй, скажу тятенькѣ, -- скажу: набойщики жалуются, тятенька, имъ трудно работать.
-- Что-о!-- энергически трясетъ головой Семенъ Иванычъ.-- Напрасно! Тятенька-то, вѣдь, твой не мало тоже прѣетъ въ "лабаторкѣ", составляючи разныя краски. Нѣтъ, ты ужъ лучше объ этомъ помалкивай! А вотъ что, милый хозяинъ,-- тихо и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ-то таинственно прибавляетъ Семенъ Иванычъ:-- коли у тебя къ нашему брату такая жалость въ сердцѣ да расположеніе, такъ лучше-бы ты намъ гривенничекъ или пятиалтынничекъ.
-- На всю артель!-- подхватываютъ другіе набойщики, высовывая изъ окошекъ головы и посматривая на меня съ улыбками.-- Какую же мы ужо тебѣ дудку за это сдѣлаемъ! Дуди ты въ нее хоша цѣлый день, и никто не распознаетъ: перепелъ ли то, или другая какая птица свищетъ -- только голосъ у ней не будетъ похожъ на человѣческій!
Я прихожу въ великое смущеніе и, потупляясь, тихо отвѣчаю моимъ просителямъ:
-- У меня нѣтъ денежекъ...
-- Нѣтъ!! Вотъ тебѣ и на! А мы какъ надѣялись... Что жъ намъ теперича, братцы, дѣлать? Бѣда! Дѣльцо, было, тутъ одно мы затѣяли. Изъ-за двугривеннаго вся и остановка. А, можетъ, ты какъ у баушки четвертакъ, а ли...
-- Такъ вотъ вы какъ набиваете!-- точно громъ, раздается позади меня страшный голосъ.
Не успѣлъ я обернуться, какъ уже въ окнахъ не осталось ни одной головы, и въ мастерской поднялось дружное и громкое постукиваніе.
-- Ахъ, вы, оглашенные, пьяницы! Хозяинъ -- шагъ со двора, а вы ужъ и за бездѣльничанье? А ты что тутъ торчишь?
Едва смѣя поднять глаза на мачиху, -- это была она,-- я робко отвѣчаю:
-- Я такъ, маменька. Я въ садъ шелъ...
-- Въ садъ? А что тебѣ дѣлать въ саду? Яблоки ѣсть, крыжовникъ щипать?..
-- Я... я такъ. Не тамъ ли баушка,-- лепеталъ я, не понимая самъ что говорилъ.
-- Баушка!? То-то бы, вотъ, васъ съ баушкой да съ тетушкой, старой дѣвкой, взять, связать да и повѣсить на одну осину: качались бы да качались. А то живутъ,-- только хлѣбъ даромъ ѣдятъ... Ну, убирайся съ глазъ долой!
Я послушно удаляюсь, плетусь въ садъ и глотаю дорогою слезы.
"За что меня не любитъ мачиха? Зачѣмъ она говоритъ, что баушка съ теткой "даромъ хлѣбъ ѣдятъ?" задаю я себѣ вопросы и ложусь на траву, подъ тѣнь яблони. "Правда, я ничего не дѣлаю, да, вѣдь, я еще такой маленькій; что я умѣю дѣлать? А баушка все дѣлаетъ. Кто, какъ не она, съ теткой рожь жнутъ? Развѣ не она съ работникомъ Алексѣемъ хлѣбъ молотятъ? А кто за коровой ходитъ? Баушка! А, вѣдь, ужъ она -- старушка, старенькая, -- ей, чай, много годовъ, -- я слышалъ, какъ она по ночамъ охаетъ и на какую-то поясницу все жалуется. Вчера отецъ ей говорилъ:
-- Сегодня ты не ходи на работу, матушка. На дворѣ, вишь, какая жара; молодыя бабы и однѣ управятся. Отдохни!
-- Гдѣ имъ управиться, -- отвѣчала бабушка: -- однѣ не совладаютъ. Нѣтъ, сынокъ, я ужъ пожну: отъ работы мнѣ ничего не сдѣлается... Цѣлый вѣкъ работала и, слава Богу, до сихъ поръ живехонька.
"Зачѣмъ же мачиха говоритъ неправду?" валяясь на травѣ, не перестаю я мучить себя вопросами и гляжу, сквозь раскинувшіяся надо мною зеленыя вѣтви, покрытыя краснобокими яблоками, на спокойную и ясную лазурь предвечерняго лѣтняго неба. "А какъ, должно быть, тамъ хорошо?" приходитъ вдругъ мнѣ въ голову. "Вотъ, когда я умру, сказывала мнѣ баушка, ангелъ вынетъ изъ меня душеньку и полетитъ съ нею на небо, прямо къ престолу самого Бога. Что, еслибъ я вотъ сейчасъ же умеръ? Вѣдь, лучше умереть маленькому, чѣмъ большому?.. Теперь я прямо бы въ рай, а большого туда ужъ не пустятъ... Тамъ, можетъ, я увижу и ту, въ бѣломъ-то... Въ раю, говорила баушка,-- есть прекрасный садъ, въ немъ растутъ золотыя яблоки. На деревахъ поютъ райскія птицы. Умру!.. А какъ же я одинъ, безъ баушки-то? Нѣтъ, я безъ нея не хочу, я лучше дождусь, когда она помретъ, да вмѣстѣ ужъ съ нею и пойду въ царство небесное.
-- Богъ-отецъ,-- скажу я:-- вотъ это моя баушка. Она старушка, ста-а-а-ренькая, до-о-брая! У ней никакихъ грѣховъ нѣтъ. Вели ей со мною въ раю жить.
Думая о смерти и, въ то же время, не желая умирать одинъ, я не замѣчалъ, какъ уходилъ лѣтній день. Вотъ ужъ и солнце зашло за колокольню; съ переулка, шедшаго мимо плетня сада, послышался спѣшный, глухой топотъ, раздалось мычаніе коровъ и пощелкиваніе кнутомъ. Въ минуту стадо промчалось, и все кругомъ стихло. Надъ переулкомъ поднималась густая пыль и, широко разстилаясь во всѣ стороны, садилась на листья деревъ и траву.
Я тѣмъ же путемъ возвращаюсь домой. Въ окнахъ "фабрики" уже никого не видать: набойщики окончили работу и разошлись. Я берусь за кольцо и отворяю калитку.
На глухомъ дворѣ, слышу, доятъ корову; работникъ Алексѣй распрягаетъ лошадь и что-то ворчитъ, точно на кого сердится. За отворенными воротами, черезъ которыя проходитъ слабый свѣтъ подъ сѣновалъ, вижу отца и тетку, въ пыли и съ загорѣвшими лицами; они сидятъ на открытой половинѣ двора, крыльцѣ, передъ ними стоитъ мачиха, и по ея пышущимъ щекамъ я догадываюсь, что она разсказываетъ отцу про набойщиковъ; сестра тутъ же, егозитъ около мачихи. Я быстро сообразилъ, что теперь самое благопріятное время для того, чтобы пробраться въ темный уголъ, гдѣ стоитъ наша бѣлянушка, и перекинуться парой словъ съ коровницей.
-- Баушка?
-- Асенька?
-- Это ты?
-- Я, родимый.
-- Гдѣ ты долго была?
-- Вѣстимо -- гдѣ: жала... Да ты не стой здѣсь: бѣлянушка-то не любитъ, когда на нее кто со стороны глядитъ.
-- А отъ чего она не любитъ?
-- Богъ ее вѣдаетъ! Не любитъ: доить не станетъ даваться.
-- Я уйду. А ты скоро домой придешь?
-- Скоро. Молочка тебѣ теплаго принесу.
Въ хорошую погоду мы пили чай на дворѣ, передъ крыльцомъ; потомъ собирались всѣ въ избу, садились за столъ и ужинали. Среди простыхъ рѣчей, которыми какъ-то пріятно оглашались стѣны родного дома, послышалось грубое слово мачихи, и все измѣнялось: поднимался споръ и крикъ. Отецъ выходилъ изъ-за стола, не окончивъ ужина; мачиха съ Грушею отправлялась спать въ заднюю горницу; тетка почему-то вздыхала, а бабушка качала головою.
-- Баушка, что это маменька все кричала?-- желалъ я понять смыслъ того, что около меня происходило.
-- Кричала-то?-- отвѣчала старушка.-- А голосъ ужъ у ней такой: не можетъ она говорить тихо.
-- Да, вѣдь, ты вотъ не кричишь? и тетенька не кричитъ?
-- У насъ голосъ другой. Да вотъ что, Петрушенька, не пора-ли намъ съ тобой баиньки? Давай-ка помолимся, да я тебя и уложу.
Черезъ минуту я стоялъ передъ иконами и повторялъ за бабушкой слова молитвы, которымъ она меня учила.
-- Ну, теперь помолись за отца. Скажи: Господи! спаси и помилуй раба твоего Андрея! Клади земной поклонъ... Теперь поклонъ за мать.
-- А за нее, баушка, тоже въ землю?
-- Въ землю.
-- А теперь ты мнѣ не сказывай, я самъ знаю -- за кого, -- поднимая съ пола голову и заглядывая на мою наставницу, говорю я:-- сперва надо за тебя, а послѣ за тетеньку.
-- Помолись, милый, и за насъ, грѣшныхъ; твоя молитва доступна къ престолу Царя Небеснаго.
-- Вѣдь и ты -- раба, баушка?
-- Раба! Всѣ мы рабы.
Я кладу три земныхъ поклона за рабу Іуліану и рабу Марію.
-- А теперь за кого?
-- Помолись за сестрицу, за себя.
-- А мы съ Грушей кто: рабы?
-- Рабы-младенцы. Да кончай скоренько... Мнѣ и самой тоже, пора на спокой: за день-то куда я какъ умаялась!
Но мнѣ хочется, чтобы бабушка подольше со мной постояла, и я опять спрашиваю:
-- А еще за кого?
-- Ну, положь остальный поклонъ за всѣхъ православныхъ христіанъ.
-- Въ землю?
-- Въ землю, касатикъ, въ землю! Ахъ, какой ты, грѣховодникъ! Вѣдь сказано: всѣ мы рабы!
И по окончаніи молитвы, бабушка укладывала меня спать, гладила своей рукой по моимъ волосамъ и разсказывала сказку. Точно сквозь сонъ, я слышалъ тихій разговоръ бабушки съ теткою.
-- Надо уходить, матушка. Мы ей поперекъ дороги... Жить съ ними -- только грѣхъ одинъ.
-- Знаю, милая. Да раньше Воздвиженья врядъ-ли переберемся въ свою-то келью. Плотники все задерживаютъ.
-- Да хоть-бы къ Воздвиженью Богъ привелъ, а то у меня индо сердце изныло, живучи съ нею. Хоть бы денекъ одинъ я вздохнула!..
II.
Приближался сентябрь. На дворѣ стояло еще довольно свѣтло. Слегка пожелтѣвшія верхушки березъ, высоко поднимавшихся противъ нашего дома, и густые сады по другую сторону оврага золотились отъ лучей заходящаго солнца; но внутри избы повсюду уже легли вечернія тѣни: присутствіе осеннихъ сумерекъ живо чувствовалось. У самой двери, подъ палатями, лежала густая и широкая тѣнь; въ ней двигались человѣческія фигуры, раздавались крики и шумъ. Я вглядываюсь и вижу красное, съ выраженіемъ злобы лицо мачихи, вижу смиренную фигуру тетеньки, -- она горестно плачетъ и закрываетъ лицо руками: въ углу, между голубцомъ и двернымъ косякомъ, стоитъ бабушка, и на ея щекахъ я напрасно стараюсь отыскать признаки румянца. Отецъ, съ какимъ-то особеннымъ лицомъ, судорожно передергивалъ плечами и говорилъ не своимъ голосомъ. Я не понималъ, въ чемъ тутъ дѣло, но плакалъ и топалъ ногами; я инстинктивно угадывалъ, что тутъ кого-то обижаютъ, и обижаютъ очень близкаго моему сердцу.
-- Пойдемъ, матушка, -- услышалъ я голосъ тетки, она повернулась, отворила дверь и перешагнула черезъ порогъ.-- Богъ съ ними!-- прибавила она и тихо пошла.
-- Прощай, сынокъ!-- дрожащимъ голосомъ промолвила бабушка:-- не чаяла я, не гадала, что мнѣ Господь приведетъ на старости лѣтъ родное гнѣздышко покинуть.
-- Вонъ, старая хрычевка!-- закричала мачиха, трясясь отъ злости.-- А ты что стоишь?-- накинулась она на отца:-- жену станутъ срамить, всячески поносить, а отъ тебя и заступы никакой?
-- Уходи, матушка, уходи!-- заговорилъ отецъ, и, какъ ни былъ я самъ взволнованъ, замѣтилъ, что лицо его при этихъ словахъ стало мертвенно блѣднымъ, плечи еще чаще задергало.
-- Уйду. Прощай, сынокъ! Спасибо за хлѣбъ за соль. Внучекъ, сиротинка ты мой несчастный!..
Мачиха не могла уже болѣе владѣть собою и со стиснутыми кулаками рванулась на бабушку. Изъ моей груди вырвался страшный, отчаянный крикъ.
-- Не тронь баушку, не тронь!-- закричалъ я на мачиху и схватилъ ее за платье.-- Я не дамъ тебѣ баушку бить: она моя!..
На нѣсколько секундъ воцарилась мертвая тишина. Даже сверчокъ, цѣлый день не знавшій устали, испугался и замолкъ; я слышалъ, какъ часто стучало мое сердце. Мачиха остолбенѣла: лицо ея повернулось ко мнѣ, а руки ея со стиснутыми кулаками остались протянутыми къ открытой двери, за которой никого уже не было.
И тутъ, среди все еще продолжавшейся тишины, я услышалъ знакомый голосъ: изъ черной бездны сѣней показалось лицо баушки, съ вздрагивающими щеками и подбородкомъ...
-- Заступникъ ты нашъ! Прощай, родной, золотой ты мой внучекъ!
И вслѣдъ затѣмъ послышались тихія рыданія, сопровождаемыя медленно удалявшимися шагами.
Еще не утихли эти рыданія и не замерли въ сѣняхъ шаги, какъ уже чья-то рука вцѣпилась въ мои волосы, а другая съ ожесточеніемъ, изо всей силы, принялась колотить меня по спинѣ.
-- Перестань!-- раздался голосъ отца.
-- Ка-а-къ!-- взъѣлась на него жена: -- отъ тѣхъ, постылыхъ, не было мнѣ спокою, да ужъ и отъ этого, пащенка-то, не будетъ мнѣ никакого вздыху? Онъ станетъ супротивничать, а я не смѣй ему слова молвить, ндравоученья предподать? Господи-батюшка, царь небесный!-- взмолилась мачиха.-- Да что же я у тебя: раба, али хуже рабы?
Тутъ мачиха кинулась на лавку, принялась всхлипывать и жаловаться на свою несчастную судьбу, вспоминала о своей "золотой" дѣвичьей жизни, знатномъ родствѣ и богатомъ братѣ-фабрикантѣ и содержателѣ постоялаго двора.
-- Кунеческой-то сестрѣ... да что пришлось терпѣть! Кабы зналъ про то да вѣдалъ мой родной братецъ! Неужели ты не заступился бы за сестру?
Не знаю, сколько времени продолжались бы эти причитанія, если бы отецъ не вздумалъ положить имъ конецъ, обратившись ко мнѣ съ такими словами:
-- А съ тобой, сынокъ, я еще раздѣлаюсь: я съ тебя шкуру-то спущу. Погоди!
Въ виду такого обѣщанія, мнѣ ничего больше не оставалось дѣлать, какъ убраться куда-нибудь подальше и втихомолку оплакивать свое горе. Я такъ и сдѣлалъ: залѣзъ на печь, уткнулся въ подушку и залился горькими слезами. Мнѣ казалось, что въ цѣломъ мірѣ не было человѣка несчастнѣе меня! Не отъ побоевъ и не отъ оскорбленія я плакалъ, -- я считалъ глубоко и несправедливо себя оскорбленнымъ,-- нѣтъ: мнѣ было безконечно жаль доброй бабушки, которую выгнали и которая, -- я былъ положительно въ томъ увѣренъ, -- бредетъ ночью по улицѣ и не знаетъ, гдѣ ей ночевать, гдѣ поужинать. "И тетенька тоже, чай, голодная". И, чтобы не услышали душившихъ меня рыданій, я плотнѣе и плотнѣе, всѣмъ моимъ мокрымъ лицомъ и пересохшими губами утыкался въ подушку. Я до такой степени былъ поглощенъ горемъ, что даже и про грозное обѣщаніе отца позабылъ. Изъ такого состоянія, однако, я былъ скоро выведенъ.
-- Что на печь-то забился? Слѣзай!
"Ну, видно, хотятъ шкуру спускать", промелькнуло въ моей головѣ при звукѣ этого голоса, и сердце такъ и забилось. Я тихо поднялся съ подушки, сталъ на колѣни и началъ молиться.
-- Хочешь, что ли, ужинать, али съ давешней волосянки сытъ?-- спросилъ отецъ.
Въ избѣ уже зажгли огонь. Я заглянулъ черезъ грядку и увидѣлъ накрытый столъ; за нимъ сидѣли отецъ, мачиха и сестра. Я вздохнулъ свободнѣе, спустилъ съ печи ноги и потихоньку сталъ слѣзать. Съ заплаканнымъ лицомъ и глазами подошелъ я къ столу: я думалъ, что мой печальный видъ долженъ разстрогать сердца родителей и перемѣнить ихъ гнѣвъ на милость... Я помолился и незамѣтно, бочкомъ, хотѣлъ проскользнуть на свое мѣсто, на лавку, но мачиха не преминула осадить.
-- Напередъ умой хорошенько рожу, а послѣ и за столъ садись.
Ужинъ шелъ среди какого-то тягостнаго молчанія. Отецъ сидѣлъ, наклонясь надъ оловянной тарелкой, такъ что волосы свѣшивались ему на самые глаза, застилая его черныя брови, и съ необыкновенной живостью дѣйствовалъ деревянной ложкою (когда онъ бывалъ сердитъ или чѣмъ разстроенъ, всегда такъ сидѣлъ за столомъ и ѣлъ). Мачиха занимала мѣсто рядомъ съ отцомъ, съ краю; опуская въ блюдо ложку, она старалась не глядѣть на меня и ѣла въ сторону; сестра, какъ ни въ чемъ не бывало, убирала за обѣ щеки, смѣло на всѣхъ посматривала и толкала меня подъ столомъ ногою. Что касается лично меня, то я велъ себя какъ и слѣдуетъ человѣку, находившемуся въ моемъ положеніи: глядѣлъ робко, изъ подлобья, часто вздыхалъ, но ѣлъ съ аппетитомъ.
"Ей хорошо", -- думалъ я про сестру:-- "она давича убѣжала, а я нѣтъ. Вишь, все толкается! А мнѣ что-то еще будетъ?"
Эта грустная мысль не успѣла еще совершенно меня покинуть, какъ мачиха поднялась съ мѣста и пошла къ печкѣ за другимъ кушаньемъ; въ то же время отецъ поднялъ отъ тарелки лицо и любовно поглядѣлъ на меня.
Едва я уловилъ этотъ взглядъ, какъ отъ радости не утерпѣлъ, чтобы сочувственно не отвѣтить ногою сестрѣ.
-- Петька, что ты все толкаешься!-- заорала она.
-- Али по дубцѣ встосковался?-- отозвалась мачиха.-- Тебѣ, видно, не терпится, не сидится смирно.
-- За столомъ не балуютъ, -- замѣтилъ отецъ, но безъ всякаго повышенія въ голосѣ.
"Вѣдь этакая дѣвченка скверная, эта Грушка!" -- разсуждалъ я про себя: -- "сама всему первая зачинщица, а на другихъ все сваливаетъ!"
Ужинъ окончился для меня благополучно, и я легъ спать; мнѣ снова представилась бабушка съ теткою, опять стало ихъ жалко, и я уже собирался плакать, но съ первою слезою, которую почувствовалъ на щекѣ, глаза мои закрылись, и я крѣпко заснулъ.
III.
Въ избѣ было свѣтло, когда я проснулся. Поднявъ съ подушки голову, я осмотрѣлся; на дворѣ стояло вёдро, и улица, и сады глядѣли къ намъ въ окна, залитые лучами утренняго солнца. Я весело вскочилъ съ постели, проворно напялилъ сапоги и побѣжалъ въ уголъ, гдѣ болтался на веревкѣ мѣдный умывальникъ. Плеснувши раза три въ лицо холодной водою, утеревшись бѣлымъ полотенцемъ, я не безъ радостнаго чувства помышлялъ о томъ, что вотъ сейчасъ поѣмъ "папушничка", одѣнусь и побѣгу на улицу гулять. Отсутствіе бабушки и тетки нисколько меня не смущало. Я наскоро помолился Богу, дружески кивнулъ сестрѣ, сидѣвшей у окошка съ ломтемъ пшеничнаго хлѣба, и направился за перегородку, чтобы поздравить съ добрымъ утромъ "маменьку".
Наша мачиха, въ качествѣ купеческой сестры, завела по дому новые порядки и пріучала насъ, дѣтей, къ вѣжливому обращенію, къ "очесливости". Въ чемъ именно состояли эти новые порядки, я не разумѣлъ; слышалъ только, что бабушка, по временамъ, говорила своей дочери, нашей теткѣ: "не по душѣ мнѣ уставы ея, Марьюшка... На-ко-ся! и ребятенокъ-то по своему учитъ..."
Я не разъ обращался къ бабушкѣ за разъясненіемъ, -- какіе-такіе новые уставы мачиха заводитъ; но старушка всегда отвѣчала уклончиво и тотчасъ-же прекращала разговоръ. "Видно,-- догадывался я, -- за эти уставы и ссоры-то у нихъ бываютъ..." Зато наставленія мачихи я зналъ отлично. Прежде всего, она приказывала намъ называть отца тятинькою, вмѣсто "батюшка", а себя величать маменькою, говорить имъ и старшимъ вы; требовала, чтобы мы ежедневно поздравляли родителей съ добрымъ утромъ; послѣ чая, завтрака, обѣда и ужина -- благодарили за хлѣбъ за соль, вечеромъ съ ними прощались, желая покойной ночи, и во всѣхъ этихъ случаяхъ -- непремѣнно цѣловали-бы у маменьки ручку. Всякое проявленіе дѣтской рѣзвости, радости или горя, строго воспрещалось; дома мы должны были играть и говорить тихо, а въ гостяхъ сидѣть чинно на одномъ мѣстѣ, оказывать почтеніе, старшимъ, въ особенности -- дядинькѣ Василію, мачихину братцу; все время молчать и слушать, а самимъ -- лишь вѣжливо отвѣчать, когда о чемъ насъ спросятъ другіе. Изъ дома не дозволялось намъ шага ступить безъ спроса. Сестра скоро усвоила всѣ эти наставленія, оказывала во всемъ полное послушаніе, часто на меня ябедничала и вообще лебезила передъ маменькою, за что и сдѣлалась ея любимицею. Но я былъ еще малъ и глупъ, или, какъ меня величала мачиха, "своебышникъ", любилъ страшно бабушку, не скрывалъ ни къ кому своихъ чувствъ, какъ это умѣла дѣлать Груша, и часто своими поступками шелъ въ разрѣзъ съ требованіями нашей воспитательницы. Отецъ, цѣлый день занятый по фабрикѣ, мало обращалъ вниманія на своихъ дѣтей, предоставивъ наше воспитаніе женѣ; только изрѣдка выступалъ онъ на сцену, когда сама маменька, по собственному ея признанію, изъ силъ выбивалась и не могла уже справиться съ его озорникомъ и "своебышникомъ".
-- Подожди, я тебя проучу, сынокъ!-- говорилъ отецъ и показывалъ рукою, какъ онъ меня проучитъ.
Но мои дѣтскіе глаза видѣли, что палецъ отцовской руки не коснется меня, а громко стучавшее сердчишко говорило, что онъ любитъ меня, и любитъ больше, чѣмъ Грушатку.
Мачиха стояла у печи, когда я влетѣлъ къ ней за перегородку, и щепала косаремъ на шесткѣ лучину; она не подала вида, что замѣтила мое присутствіе, только немного покосилась. Тутъ я разомъ вспомнилъ про вчерашнее, съ удивительной ясностью представивъ себѣ все, что произошло у насъ наканунѣ. Это привело меня въ сильное замѣшательство. Я не зналъ, что мнѣ дѣлать: поздороваться-ли съ маменькой, или стрекнуть назадъ? Если я поздравлю ее съ добрымъ утромъ, она отпуститъ меня гулять, а если нѣтъ, то не только не пуститъ на улицу, но и не дастъ "папушничка", который теперь ѣла сестра и который мнѣ казался почему-то въ эту минуту чрезвычайно вкуснымъ. Я продолжалъ стоять въ нерѣшительности и переминался съ ноги на ногу.
-- Что, али у тебя языкъ отвалился поздорововаться съ матерью?
Слова мачихи положили конецъ моей нерѣшительности: страшно сконфуженный, не поднимая глазъ, я сдѣлалъ шагъ впередъ и проговорилъ:
-- Здравствуйте, маменька, съ добрымъ утромъ!
Маменька, не отвѣчая ни слова на мое привѣтствіе, нагнулась подъ челомъ и, вытянувъ шею, положила подъ дрова въ печь зажженную лучину.
Я ждалъ и тревожно перебѣгалъ глазами съ одного предмета на другой. Двѣ минуты, которыя я простоялъ, показались мнѣ безконечно долгими.
-- Ну, проси у матери прощенія за вчерашнее!-- заговорила мачиха, отодвигаясь отъ печи.
Я чувствовалъ, какъ что-то горячее бросилось мнѣ въ голову, въ лицо и не могъ произнести ни одного слова.
-- Ну, долго-ли мнѣ тебя ждать?
Я поднялъ глаза: мачиха стояла передо мной, выпрямившись во весь ростъ и сложивъ на груди руки; густыя русыя брови ея начинали двигаться и полныя красныя губы надуваться.
"Ни за что!" подумалъ я, и отвелъ глаза. Взглядъ мой скользнулъ по избѣ: я увидѣлъ опять сестру, аппетитно чавкавшую и тѣмъ еще болѣе раздражившую мой аппетитъ, и съ неудовольствіемъ отъ нея отвернулся; взглянувъ въ окно, въ которое, словно улыбаясь, смотрѣло ясное утро, манило на улицу и сулило мнѣ большія радости, я не выдержалъ.
Я молчалъ, перебирая руками подолъ своей ситцевой рубашки.
-- Али забылъ?.. Коли такъ, такъ я сейчасъ тебѣ напомню: пойдемъ-ка со мной въ заднюю горницу.
При словахъ "задняя горница" я уже не могъ долѣе выдержать. Я зналъ эту ненавистную горницу и всѣми силами моей младенческой души ненавидѣлъ ее: туда меня часто запирали и тамъ... тамъ въ первый разъ я познакомился съ "дубцомъ" мачихи.
-- Простите, впередъ не буду!-- торопливо проговорилъ я.
-- Вишь, вѣдь, дрянь какая! Великъ-ли весь, а тоже свой характеръ имѣетъ, -- проговорила мачиха.-- Никогда не будешь?
-- Никогда не буду!
Мачиха ткнула мнѣ въ губы свою руку, а затѣмъ сунула ломоть пшеничнаго хлѣба.
Еще лицо мое все пылало, и я съ трудомъ удерживался отъ слезъ; но, пересиливъ себя, съ какой-то молодцоватостью прыгнулъ на лавку и принялся убирать бѣлый хлѣбъ съ масломъ.
-- Покажь-ка мнѣ, велику-ли тебѣ "дедулю" маменька отрѣзала?-- полюбопытствовала сестра, отъ которой я отворачивался и сидѣлъ къ ней бокомъ, чтобы она не примѣтила слезъ на моемъ лицѣ.
Молча и не глядя на сестру, я показалъ ей, какая у меня въ рукахъ была "дедуля". Я думалъ: "за что я только у матери просилъ прощенія? Вѣдь я ничѣмъ ее вчера не обидѣлъ; я только не хотѣлъ, чтобы она колотила бабушку. Въ чемъ же я передъ нею провинился?.. Дѣтей наказываютъ за то, что они нехорошо дѣлаютъ. Что-же я сдѣлалъ дурного? Развѣ нехорошо заступаться за бабушку? Вѣдь, она такая добрая, милая бабушка..." И я оставлялъ разрѣшеніе непосильнаго для моего ума вопроса и весь отдавался думамъ о старушкѣ. "Какъ-бы мнѣ ее увидѣть!" быстро промелькнуло въ моей головенкѣ. Подъ окошками раздавались знакомые ребячьи голоса. Я взглянулъ и увидѣлъ товарищей.
-- Маменька, я пойду, погуляю на улицѣ?-- попросился я у мачихи.
-- Ступай!-- оторвала та...-- Только гуляй подъ окошкомъ, а дальше никуда не смѣй убѣгать.
Я проворно надѣлъ казакинъ, схватилъ картузъ и кинулся въ дверь.
Мнѣ было извѣстно, что бабушка построила себѣ новый домикъ; я вспомнилъ, что лѣтомъ, когда еще стоялъ срубъ, мы залѣзали въ него и играли. Стоитъ только прошмыгнуть въ заднюю калитку, потомъ -- въ садъ, а тамъ и бабушкинъ домикъ. Но я не отважился: а ну, какъ мачиха увидитъ? Да и Грушатка -- вонъ она у окошка!-- глядитъ на меня. Нѣтъ, лучше ужъ послѣ...
Только черезъ два дня увидалъ я мою бабушку. Выйдя также утромъ на улицу, я сперва повертѣлся подъ окнами, даже на одной ножкѣ попрыгалъ, нарочно, чтобы мать видѣла и не подумала, что я ушелъ къ бабушкѣ, а потомъ, что есть мочи, припустилъ по улицѣ къ церкви, обѣжавъ кругомъ и, весь запыхавшись, остановился не редъ новымъ домикомъ, приплюснувъ лицо къ стеклу окна.
-- Баушка!
-- Чей это голосокъ-отъ?-- послышалось извнутри новаго домика.-- Ахъ, Марьюшка! погляди-тка, кто въ окошкѣ у насъ стоитъ...
Скоро звякнула въ воротахъ задвижка, отворилась калитка, и дрожащія руки протянулись ко мнѣ на встрѣчу.
Я безъ словъ кинулся на шею бабушкѣ и замеръ.
-- Пойдемъ, пойдемъ въ келью!-- торопила старушка, беря меня за руку и ведя куда-то по глухому дворику.
Я шелъ, словно въ какомъ-то туманѣ и не помня себя отъ счастья. Черезъ минуту я стоялъ уже въ свѣтлой комнаткѣ.
-- Какъ ты изъ дому-то ушелъ? Кто тебя пустилъ?-- спрашивала бабушка.
-- Я тихонько прибѣжалъ.
-- Вотъ нашъ-то попечитель кто, радѣльникъ-то!
-- Подойди-ка ты ко мнѣ, я тебя поцѣлую, -- сказала тетка, приподнимаясь изъ "красенъ" (ручного ткацкаго станка), на которыхъ она ткала миткаль, и наклоняя свое продолговатое, стыдливое лицо съ кроткой улыбкой.
Я смотрѣлъ то на эти добрыя милыя лица, то на свѣтящіяся новыя стѣны съ образами въ переднемъ углу, полками вверху и лавками внизу, то на бѣлую печку и занавѣску, съ розовыми цвѣтами и яркозелеными листьями, раздѣлявшую келью на двѣ комнаты.
-- Ахъ, какъ у васъ хорошо!-- воскликнулъ я.-- Вонъ и палатки новыя.
-- Матушка!-- промолвила тетка, -- покажи ты Петенькѣ нашу свѣтелку!
Бабушка вывела меня въ чистыя сѣни, показала сперва чуланъ, противъ котораго виднѣлась лѣстница на подволоку (чердакъ) и потомъ ввела ужъ въ свѣтелку, двумя своими окошками выходившую на югъ и глядѣвшую прямо въ отцовскій садъ. Я пришелъ въ неописанный восторгъ.
-- Баушка, возьми ты меня къ себѣ! Я въ этой вотъ свѣтелкѣ и буду жить.
-- Да, вѣдь, она у насъ холодная, -- отвѣтила старушка.-- Вотъ лѣто придетъ, тогда въ ней хорошо будетъ, а теперь ты замерзнешь.
Мы вернулись.
-- Ну, все-ли ты видѣлъ?
-- Ахъ, тетенька, какъ у васъ хорошо? Ни за что, ни за что-бы я отъ васъ не ушелъ.
Но бабушка опасалась, чтобы меня не хватилась мачиха, и посовѣтовала поскорѣе уходить. Лицо тетушки сдѣлалось печальнымъ. Я испугался напоминанія о своемъ домѣ.
-- А ты, баушка, скоро къ намъ придешь?-- спросилъ я.
-- Скоро, родимый! Какъ только мать уйдетъ изъ дома,-- я и приду къ вамъ.
-- Да ты развѣ узнаешь, когда она уйдетъ?
-- Узнаю, дитятко!
-- Ну, такъ прощай!.. Скорѣе приходи къ намъ!-- И я хотѣлъ уже идти.
-- Постой!-- удержала бабушка.-- Ровно у меня что-то было для тебя припасено.
И она поискала чего-то въ сторонкѣ, достала и подала мнѣ печеное яблоко, до которыхъ я былъ большой охотникъ.
"Вотъ какая она, бабушка-то!" -- думалъ я, улепетывая во весь духъ обратно домой: "не знала, вѣдь, что я приду, а яблочко про меня припасла. И тетенька добрая! Но отчего у нея лицо такое печальное"?
Вскорѣ послѣ этого посѣщенія, между нами съ сестрою и бабушкою установились особенныя отношенія: я украдкою бѣгалъ въ новый домикъ, а бабушка, въ отсутствіе мачихи, навѣщала насъ съ Грушею и разсказывала намъ свои сказки и были! При мачихѣ ни она, ни тетка не показывались въ домѣ и мачиха у нихъ не бывала.
IV.
Такъ прошло больше года. Наступили бабушкины имянины. Это было двадцать перваго декабря. Совершенно неожиданно и къ неописанной моей радости, утромъ я и сестра получили разрѣшеніе поздравить имянинницу, причемъ отецъ велѣлъ сказать, что самъ онъ придетъ поздравить ее вечеромъ. Стрѣлою пронеслись мы тропинкою по саду, занесенному сугробами, влетѣли въ крытый, чистый дворикъ, слабо освѣщаемый прорубленнымъ въ стѣнѣ оконцемъ, ударились въ сѣнную дверь и очутились лицомъ къ лицу съ обѣими келейницами.
-- Здравствуйте, бабенька, съ ангеломъ поздравляю! Ангелу златъ вѣнецъ, а вамъ добраго здоровья!-- не переводя духа отдалила Груняша.-- Тетенька, а васъ съ имянинницею!
Точно съ такимъ-же привѣтствіемъ обратился и я къ старушкѣ, но сказалъ "здравствуй" и "поздравляю тебя", а не васъ.
-- Спасибо, дѣтушки!-- поблагодарила насъ имянинница.-- Вотъ умники, что про бабушку вспомнили. Раздѣвайтесь скорѣе да и за столъ, гости дорогіе.
Прежде, чѣмъ тетенька помогла Грунѣ снять бѣличью шубку, покрытую зеленой съ разводами штофною матерію, а мнѣ -- казинетовый тулупчикъ на заячьемъ мѣху и съ широкимъ, краснымъ лисьимъ воротникомъ, -- я успѣлъ оглянуть всю келью и разсмотрѣть въ ней нѣкоторыя перемѣны. По случаю дня ангела и наступающихъ праздниковъ, красна изъ комнаты были вынесены, ризы и оклады на иконахъ ярко блестѣли, на полу разстилались узенькими дорожками половики, а впереди -- накрытый бѣлоснѣжной скатертью столъ, на которомъ весело пошумливалъ вычищенный мѣдный самоваръ и красовались тарелочки съ подрумянившимися крендельками, сдобными колобками и "крупитчатымъ" медомъ.
"Гости дорогіе" усѣлись на лавку, и тетка принялась разливать чай. Мнѣ очень понравились съ цвѣточками фарфоровыя чашки и высоконькой, кубышечкою, также разрисованный чайникъ. Бабушка въ парадномъ своемъ сарафанѣ, въ темномъ съ бѣлою каймою платкѣ на головѣ и сама довольная, съ алыми щеками, присѣла на деревянный съ высокою спинкою стулъ, и не сводила съ насъ своихъ глазъ, исполненныхъ обычной доброты и ласковости; сама она никогда не пила чаю (бабушка была по старой вѣрѣ).
-- Ну, внучатки, теперь разсказывайте, какъ живете?-- начала имянинница.-- Здоровъ-ли отецъ, что мать?