Торос П. К.
После экзамена

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Подлинный рассказ одного молодого человека).

   

ПОСЛѢ ЭКЗАМЕНА.

(Подлинный разсказъ одного молодого человѣка).

I.

   Это, господа, случилось давно, началъ разсказчикъ: съ тѣхъ поръ прошло цѣлыхъ восемь лѣтъ, а восемь лѣтъ, въ тотъ періодъ жизни, когда человѣкъ ростетъ, развивается, когда у него формируется характеръ,-- значатъ очень много. За эти восемь лѣтъ я совершенно переродился. Теперь вы видите меня здоровымъ и бодрымъ, тогда я былъ иной. Не смотря на то, что мнѣ было только семнадцать лѣтъ, я походилъ на какое-то чахлое растеньице. Я былъ высокъ ростомъ и несоразмѣрно худъ -- настоящая "цапля", какъ меня прозвали товарищи. Лицо мое было блѣдно, подъ глазами синія пятна. И эти глаза... они смотрѣли обыкновенно такъ уныло, болѣзненно, такъ рѣдко зажигался въ нихъ живой огонекъ... Въ моихъ губахъ не было ни кровинки; сердце билось неправильно въ груди. Доктора говорили, что это происходило отъ разстройства нервовъ, и прописывали мнѣ бромъ... Рѣдкую ночь я проводилъ въ нормальномъ снѣ: часто со мною бывали кошмары... Да! печально прошла моя юность! Въ эту золотую пору человѣческой жизни я былъ боленъ физическимъ и нравственнымъ худосочіемъ. Всѣ жизненные процессы происходили во мнѣ вяло. Я не принималъ почти участія въ молодыхъ играхъ своихъ товарищей. Жизнь меня какъ-то мало интересовала. Рѣдко что нибудь могло меня затронуть, всего, цѣликомъ... Я не умѣлъ ни веселиться, ни даже глубоко чувствовать горе. Я не жилъ и не спѣшилъ жить. Во мнѣ никогда не было жажды дѣятельности и я не умѣлъ цѣнить времени. Я любилъ far niente, лѣнивое, вялое и мечтательное "ничегонедѣланье". Часто вмѣсто того, чтобы работать, я ложился на кровать и мечталъ. Самыя нелѣпыя, самыя фантастическія вещи приходили мнѣ въ голову, когда я лежалъ на боку, подложивъ руки подъ голову и, полузакрывъ глаза, смотрѣлъ на рисунокъ обоевъ.
   О чемъ я мечталъ! куда залетала моя фантазія? На это трудно было бы отвѣтить потому, что въ моихъ мечтаніяхъ не было ни смысла, ни послѣдовательности: одни образы сами собою связывались съ другими; я переносился изъ одного міра въ другой.
   Конечно, центромъ всего являлся я, и "я" въ самыхъ разнообразныхъ видахъ и положеніяхъ: то я былъ рыцаремъ и сражался на турнирѣ, то героемъ, побѣждавшимъ народы, то удивительнѣйшимъ изъ всѣхъ удивительныхъ шутовъ, то глубоко страждущимъ, не понятымъ, но великимъ человѣкомъ, то Неистовымъ Орландомъ, то даже самимъ Люциферомъ, принявшимъ человѣческій образъ и блуждающимъ по землѣ... Всѣ эти картины рисовались въ моемъ воображеніи отчетливо и ясно. Бывало, въ головѣ моей складывались цѣлыя рѣчи, цѣлые монологи; я отдѣлывалъ ихъ, стараясь всегда придать имъ блестящую форму...
   О, я ужъ очень любилъ представлять себя героемъ... Я помню, напримѣръ, мнѣ часто рисовалась такая картина: я стою на эстрадѣ предъ огромной толпой и пою какую-то чудную пѣсню. Я вкладываю въ эти звуки всю свою душу... слезы стоятъ на моихъ глазахъ, слезы дрожатъ въ моемъ голосѣ, и слезы льются изъ глазъ слушателей... Я кончилъ... Послѣдній звукъ замеръ въ воздухѣ... Толпа стоитъ какъ очарованная; я медленно удаляюсь... Вдругъ, залъ оживаетъ, оглушительные апплодисменты потрясаютъ воздухъ, все дрожитъ отъ криковъ восторга... Я продолжаю торжественно удаляться; толпа врывается на сцену, меня окружаютъ, подхватываютъ и несутъ куда-то среди всеобщихъ восторженныхъ криковъ...
   Замѣтьте, что я никогда не могъ выучить самаго простого мотива; у меня совершенно не было ни голоса, ни музыкальной памяти, ни слуха... Мои мечты при этихъ условіяхъ были совсѣмъ безумны, но я не могъ сдержать тщеславный полетъ своего воображенія; болѣзненная фантазія пожирала меня... Цѣломудренный до щепетильности, краснѣющій при всякомъ игривомъ намекѣ, я, лежа на своей кровати, рисовалъ себѣ соблазнительныхъ гурій въ самой заманчивой обстановкѣ. Порой я пытался прогнать эти образы, но воля была слаба, и они всецѣло овладѣвали мною. Мое воспаленное воображеніе рисовало ихъ все отчетливѣе и отчетливѣе, и я сладострастно слѣдилъ за ними. Онѣ влекли меня, и трепетъ какой-то призрачной, болѣзненной страстности пробѣгалъ по моему тѣлу.
   Да! я не былъ похожъ на остальныхъ людей, живущихъ настоящею жизнью. Никогда мое увлеченіе не поднималось до страсти. Я часто за многое брался и, обыкновенно, охладѣвъ, бросалъ на серединѣ. Мечтательность отдѣлила меня отъ жизни и увлекла въ область нездоровыхъ фантомовъ.
   Не смотря на какое-то инстинктивное честолюбіе, которое сказывалось въ болѣзненныхъ мечтахъ моихъ, не смотря на то, что я никогда не смѣшивалъ себя съ толпой, а считалъ себя чѣмъ-то выше средняго уровня,-- тѣмъ не менѣе рядомъ съ этимъ тщеславіемъ жило во мнѣ недовѣріе къ себѣ, къ своимъ силамъ. Часто являлось болѣзненное и мучительное сознаніе своего ничтожества; часто мнѣ казалось, что я что-то маленькое, какой-то слабый, безсильный, даже отвратительный слизнякъ. Это чувство являлось ко мнѣ не рѣдко и особенно послѣ какой-нибудь неудачи или во время нервной усталости.
   Неудачи я всегда чувствовалъ преувеличенно; онѣ убивали меня; я начиналъ казнить себя за нихъ и въ себѣ самомъ отыскивалъ причины даже внѣшнихъ случайностей.
   Я очень любилъ копаться въ себѣ самомъ... Мое "я", мои чувства и ощущенія были тѣмъ міромъ, куда я любилъ зарываться... Это было мучительно до слезъ, но въ то же время въ этомъ заключалось что-то затягивавшее болѣзненно, привлекательное...
   Всякій пустякъ, который на другого не произвелъ бы ни малѣйшаго впечатлѣнія, служилъ мнѣ поводомъ для экскурсій въ міръ рефлексовъ и самобичеванія. Я былъ очень чутокъ къ обидѣ, но очень рѣдко обижался на другихъ, какъ это дѣлаютъ обыкновенные люди. Я не обижался на другихъ не потому, что въ моемъ сердцѣ было много любви и всепрощенія, о, нѣтъ... я глубоко чувствовалъ обиду и мстилъ за нее, но мстилъ самому себѣ... У меня не было вѣры въ свою правоту, я начиналъ рыться въ себѣ самомъ и всегда находилъ виноватымъ себя, а не того, кто меня обидѣлъ.
   Словомъ восемь лѣтъ тому назадъ я представлялъ собою худосочное, дряхлое существо, несмотря на мои семнадцать лѣтъ... Горько теперь вспоминать объ этомъ прошломъ... Мало оставила мнѣ моя юность здоровыхъ хорошихъ, свѣтлыхъ воспоминаній... Не знаю, что вышло бы изъ меня, если бы не произошелъ довольно неожиданный случай, послѣ котораго все пошло иначе... Объ этомъ-то случаѣ я и разскажу вамъ теперь.

-----

   Событіе о которомъ я разскажу вамъ, произошло въ Одессѣ, въ первыхъ числахъ іюня. Я хорошо помню эти роковые дни. Ярко свѣтило іюньское солнце и жгло немилосердно. На залитомъ свѣтомъ сине-фіолетовомъ небѣ не было ни одного облачка; воздухъ неподвиженъ; отъ стѣнъ домовъ и гранита мостовой такъ и пышетъ зноемъ. Уныло, безжизненно стоятъ разросшіяся по обѣимъ сторонамъ улицъ, акаціи; листья не шолохнутся: запыленные пожелтѣвшіе,-- висятъ они, обжигаемые палящими лучами солнца; среди ихъ блѣдной зелени печально отцвѣтаютъ послѣднія кисти бѣлыхъ цвѣтовъ; на утрамбованной мелкимъ щебнемъ землѣ тротуара цѣлыми сорными кучами лежатъ увядшіе и осыпавшіеся лепестки. Воздухъ пропитанъ ихъ удушливымъ прянымъ запахомъ...
   Я вышелъ изъ гимназіи убитый, подавленный, съ тяжелымъ, горькимъ чувствомъ. Мнѣ часъ тому назадъ объявили, что я "срѣзался" и не буду переведенъ въ слѣдующій, седьмой классъ. Это обстоятельство меня очень поразило, хотя въ сущности его легко было предвидѣть. Въ головѣ моей былъ какой-то сумбуръ: я ни на чемъ не могъ остановиться; обрывки мыслей мелькали предо мною, вытѣсняя другъ друга.
   А тутъ еще эта утомляющая, разслабляющая жара! Жара всегда какъ-то разваривала меня, отнимала энергію; я становился еще болѣе вялъ и терялъ надъ собою всякую власть.
   Я шелъ медленно и лѣниво. Вдругъ мнѣ показалось, что кто-то назвалъ меня. Я не обернулся, сдѣлалъ видъ, что не слышалъ; мнѣ ужасно не хотѣлось встрѣтиться съ кѣмъ нибудь изъ знакомыхъ; мнѣ казалось, что всѣмъ уже извѣстенъ мой позоръ, что всѣ относятся ко мнѣ насмѣшливо. Я торчалъ въ гимназіи цѣлый часъ послѣ того, какъ мнѣ объявили, что я не переведенъ, не рѣшаясь выйти на улицу: мнѣ казалось, что, какъ только я выйду изъ гимназіи, сейчасъ же мнѣ встрѣтятся всѣ знакомые и станутъ говорить о гимназическихъ дѣлахъ и о томъ, что со мною случилось.
   Даже въ простомъ, искреннемъ тонѣ товарищей мнѣ слышалось какое-то торжество надо мной, какая-то презрительная насмѣшка; мнѣ было мучительно больно, когда меня спрашивали: переведенъ-ли я, или нѣтъ.
   Меня позвали еще разъ и я услышалъ за собою твердые шаги, быстро меня нагонявшіе. Я обернулся. Меня догонялъ знакомый гимназистъ -- Вася Павловъ. Съ нимъ я никогда не былъ особенно друженъ... Впрочемъ, въ то время я вообще ни съ кѣмъ не былъ особенно друженъ...
   Вася былъ славный, добрый товарищъ... Онъ былъ моихъ лѣтъ, но совершенно не похожъ на меня. Здоровый, краснощекій юноша съ смѣлымъ взглядомъ, полнымъ жизни, онъ умѣлъ смѣяться и веселиться, какъ никто. Его задорный звонкій смѣхъ часто раздавался въ гимназіи и невольно заражалъ всѣхъ, кромѣ надзирателей, конечно, которые то и дѣло оставляли его безъ обѣда за его веселыя продѣлки... Но Васю невозможно было унять: товарищи прозвали его "радостью бытія" и лучшаго прозвища для него нельзя было и придумать. Дѣйствительно, стихійная "радость бытія" была написана въ каждой черточкѣ его оживленнаго лица. Всѣ любили Васю за его веселый и добродушный нравъ. Это былъ неисчерпаемый источникъ остроумія и веселости. Вася былъ всегда очень любознателенъ, быстро соображалъ и обладалъ блестящими способностями, но съ перваго же класса онъ почувствовалъ отвращеніе къ гимназическимъ наукамъ и никакими средствами, его нельзя было заставить заниматься. Онъ очень критически относился къ учителямъ и учебникамъ, сочинялъ довольно мѣткія эпиграммы, давалъ смѣшныя прозвища и никогда не готовилъ уроковъ. Вслѣдствіе этого онъ нѣсколько разъ оставался въ томъ же классѣ, и лишь кое-какъ дошелъ до 5-го.
   Такъ вотъ, этотъ самый Вася подошелъ ко мнѣ. Его загорѣлое лицо улыбалось.
   -- Здравствуй!
   -- Здравствуй! нехотя протянулъ я. недовольный тѣмъ, что онъ подошелъ ко мнѣ.
   -- Ну, какъ твои дѣла? спросилъ онъ.
   -- Я срѣзался -- проговорилъ я, не смотря на него, и про себя подумалъ: "Господи, какое ему до меня дѣло"!
   -- Передержку дали? спросилъ онъ такимъ равнодушнымъ тономъ, точно дѣло шло о совершенныхъ пустякахъ.
   -- Нѣтъ... я срѣзался по двумъ предметамъ... оставили на второй годъ... пробормоталъ я.
   -- Вотъ дьяволы! Ну, братъ, тебѣ еще ничего, вѣдь ты въ первый разъ остаешься. А меня вотъ не только оставили, да еще и отставили! сказалъ онъ шутя.
   -- Какъ отставили? не понялъ я.
   -- Да такъ! вѣдь я-же второй годъ сидѣлъ въ пятомъ классѣ. Намъ, говорятъ, такихъ не нужно. А все Калихася нагадила.
   "Калихася" -- такъ прозвалъ Вася учителя греческаго языка. Хотя между почтеннымъ гомеровскимъ жрецомъ и нашимъ чехомъ не было ничего общаго, тѣмъ не менѣе это прозвище -- не Калхасъ, а "Калихася", которое Вася умѣлъ произносить какъ-то особенно комично, навсегда осталось за бѣднымъ чехомъ.
   -- Впрочемъ, я Калихасѣ очень благодаренъ -- прибавилъ Вася.
   -- Какъ, почему-же ты благодаренъ?
   -- Право! очень благодаренъ! уволили, ну, я и очень радъ! Что, я безъ ихъ гимназіи и свѣта не найду? Очень нужны мнѣ всѣ эти Калихаси! Нѣтъ, теперь кончено... и, отчего, право, они меня давно не увольняли? Кончено! Пойду въ мореходное! Отецъ не соглашался отдать: хотѣлъ, чтобы изъ меня коновалъ вышелъ. Я ему давно говорилъ, что не съ моимъ характеромъ всякую ерунду зубрить, что все равно выгонятъ -- ну, такъ и вышло!
   -- А почему-же ты думаешь, что теперь отецъ позволитъ тебѣ поступить въ моряки? спросилъ я, хотя мнѣ вовсе не было интересно знать, позволитъ ему отецъ или нѣтъ. Вася еще до экзаменовъ говорилъ всѣмъ, что пойдетъ въ моряки.
   -- Почему? какъ почему? удивился онъ: а чт-о-же теперь онъ со мною станетъ дѣлать? Нѣтъ, братъ, теперь въ моряки! я ему уже двѣ недѣли голову морочу,-- вѣдь я уже зналъ, что меня уволятъ, ну онъ примирился. Колька! давай братъ, вмѣстѣ въ моряки пойдемъ! съ живостью обратился онъ ко мнѣ. Брось ты эту анафемскую гимназію, ну, ее къ дьяволамъ! Пойдемъ въ моряки. Вотъ, братъ, жизнь! весь міръ изъѣздимъ... Есть у меня знакомый морякъ, капитанъ, братъ!.. На пароходѣ Добровольнаго флота, знаешь, на "Марсѣ", двухъ-трубный пароходъ, большущій такой?.. Ну, да гдѣ тебѣ знать! Такъ вотъ капитанъ этотъ ужасно хвалитъ морскую жизнь. Его сынъ тоже въ моряки идетъ. Люблю я, братъ, моряковъ! вотъ народъ, такъ народъ! Здоровый, живой, смѣлый, у! Эхъ, Колька, пойдемъ въ моряки! восторженно закончилъ онъ и хлопнулъ меня по плечу.
   -- Нѣтъ... я не пойду въ моряки, угрюмо отвѣтилъ я.
   -- Эхъ ты! Да ты и не годишься, куда тебѣ! Тамъ, братъ, сила нужна, а ты щепка, цапля! Тебя чуть качка -- сейчасъ тошнить будетъ.
   Онъ укоризненно посмотрѣлъ на мою фигуру, потомъ заглянулъ мнѣ въ лицо и сказалъ тономъ сожалѣнія:
   -- Эхъ, ты! цапля ты, цапля! и чего ты нюни распустилъ, носъ повѣсилъ? Плюнь ты на нихъ, вотъ и все! Эхъ, Колька, отчего бы и тебѣ не попробовать поступить въ моряки?
   Мы дошли до Пушкинской улицы. Онъ остановился на углу.
   -- Ну, мнѣ направо, до свиданія! Онъ такъ крѣпко пожалъ мнѣ на прощанье руку, что я невольно вскрикнулъ:
   -- Ай, не дави такъ!
   -- Эхъ, цапля ты, цапля! укоризненно проговорилъ онъ и зашагалъ по Пушкинской.
   Я на минуту остановился и посмотрѣлъ ему въ слѣдъ, на его крупную, здоровую фигуру, шагавшую большими твердыми шагами.
   -- Да! тебѣ, конечно, хоть въ моряки... подумалъ я: ты свое возьмешь, не то что я...
   Я почувствовалъ себя въ эту минуту разбитымъ и слабымъ. А тутъ еще это жаркое солнце такъ и било въ голову. Среди этой духоты было трудно дышать, во рту все пересыхало...
   Я машинально побрелъ по Пушкинской, хотя мнѣ нужно было идти совершенно въ другую сторону. Я ни о чемъ не думалъ; на сердцѣ была какая-то тупая тоска, какая-то горечь. Мнѣ не хотѣлось идти домой: тамъ еще не знали о томъ, что я "срѣзался..." Какъ-то невольно хотѣлось отдалить минуту неизбѣжнаго извѣщенія родныхъ.
   Дойдя до большой Арнаутской улицы, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ себя я увидѣлъ вагонъ конно-желѣзной дороги; онъ шелъ на Малый Фонтанъ -- такъ называется прекрасный дачный уголокъ у самаго моря; это самое живописное мѣсто въ Одессѣ.
   Я побѣжалъ за вагономъ и вскочилъ въ него, точно я, именно, за тѣмъ и шелъ, чтобы сѣсть въ конку и поѣхать на Малый Фонтанъ: меня какъ-то сразу потянуло изъ города.
   Въ вагонѣ было много народу: всѣ ѣхали на дачи.
   Скоро по обѣимъ сторонамъ дороги потянулись сады, хорошенькіе домики потонули въ зелени. Въ воздухѣ стало свѣжѣе, какъ-то вольнѣе дышалось. Я разсѣянно смотрѣлъ на давно знакомыя мѣста, но ничто не развлекало меня; во мнѣ была какая-то пустота.
   На одной изъ станцій вагонъ ожидало нѣсколько человѣкъ. Мною овладѣло самое непріятное ощущеніе, когда между ними я увидѣлъ одного господина, который иногда бывалъ у насъ въ домѣ. Мнѣ очень не хотѣлось, чтобы онъ замѣтилъ меня, и я сталъ смотрѣть въ другую сторону.
   "Къ счастью всѣ мѣста въ вагонѣ заняты; ему придется стоять на площадкѣ", промелькнуло въ моей головѣ, хотя это было еще хуже: вагонъ былъ открытый.
   Какъ на зло, знакомый господинъ сталъ на передней площадкѣ около кучера. Я мелькомъ взглянулъ на него и почувствовалъ, что онъ меня непремѣнно увидитъ и, конечно, раскланяется, потомъ вступитъ въ разговоръ, станетъ разспрашивать, пожалуй, соболѣзновать... Я чувствовалъ, что это непремѣнно такъ будетъ и что никоимъ образомъ нельзя уклониться отъ этихъ ужасныхъ разспросовъ.
   Онъ стоялъ спиною къ лошадямъ. Я старался не замѣчать его и смотрѣть въ сторону. Конечно, ничего ужаснаго не было-бы, еслибъ онъ и увидалъ меня; онъ, можетъ быть, вовсе ни о чемъ и не сталъ-бы разспрашивать, но я такъ ужъ себя настроилъ и сидѣлъ какъ на иголкахъ.
   Онъ спокойно стоялъ, прикрывшись щегольскимъ зонтикомъ отъ палящихъ лучей солнца, курилъ сигару и смотрѣлъ куда-то въ сторону. Отъ всей его фигуры -- отъ его лѣтняго моднаго костюма, отъ этого цвѣтного галстучка, отъ этихъ жиденькихъ рыжеватыхъ бакенбардъ à l'Anglais, отъ этого румянца на сытыхъ щекахъ, отъ его разсѣянно смотрящихъ глазъ -- словомъ, отъ каждой его черточки вѣяло сытымъ спокойнымъ довольствомъ. Я никогда не любилъ его, а въ эту минуту презиралъ и, странно сказать -- боялся. Не смотря на то, что я напряженно смотрѣлъ въ другую сторону,-- казалось, меня связывала съ нимъ какая-то невидимая связь.
   "Самодовольство и ограниченность!" подумалъ я со злостью: ну, отчего-же ты не замѣчаешь меня, отчего? ну, смотри сюда, отчего-же ты не смотришь?
   Вагонъ остановился. Нѣсколько человѣкъ сошло съ него и мой знакомый поспѣшилъ занять освободившееся мѣсто; при этомъ онъ нечаянно взглянулъ на меня. Моя рѣшимость исчезла... я какъ-то съежился и почувствовалъ себя провинившимся школьникомъ.
   -- А! вы на дачу? Здравствуйте! гдѣ вы сѣли, что я васъ не видѣлъ? любезно обратился онъ ко мнѣ.
   -- Здравствуйте, проговорилъ я смущенно.
   -- Что, дома всѣ здоровы?
   -- Слава Богу...
   -- Кланяйтесь мамѣ, я давно ее не видѣлъ; вашего батюшку я, конечно, видаю почти каждый день... Жарко!
   Я ничего не отвѣтилъ; онъ сѣлъ на освободившееся мѣсто за двѣ скамьи впереди меня и я могъ въ волю разсматривать его спину.
   -- Куда онъ ѣдетъ? спросилъ я себя: вѣроятно на Малый Фонтанъ... впрочемъ, врядъ-ли: въ это время туда не ѣздятъ... Гм... Вотъ ты-же поѣхалъ? А! только такіе дураки, какъ я и могутъ ѣхать на Фонтанъ въ такое время.-- Жарко... И въ самомъ дѣлѣ... Зачѣмъ я поѣхалъ сюда? Глупо, ужасно глупо! Поѣду обратно... да! "рѣшилъ я: сейчасъ-же встану и на первомъ-же обратномъ вагонѣ поѣду обратно... въ городъ..." Я нѣсколько разъ собирался встать и сойти съ вагона, но все продолжалъ сидѣть, точно приросъ къ своему мѣсту.
   -- Глупо здѣсь вставать, это удобнѣе сдѣлать на разъѣздѣ, успокоилъ я себя и сталъ ждать разъѣзда.
   Чрезъ нѣсколько минутъ вагонъ остановился, обратный уже ждалъ насъ.
   Вагоны разъѣхались, а я продолжалъ сидѣть на мѣстѣ.
   -- Отчего-же ты не перешелъ на тотъ вагонъ? спросилъ я себя съ злобнымъ презрѣніемъ: Трусъ, цапля, тряпка! не человѣкъ, а цапля, цапля! бормоталъ я про себя глотая слезы и сжимая кулаки, а вагонъ шелъ все дальше и дальше.
   На ближайшей станціи знакомый господинъ сошелъ съ вагона, вѣжливо поклонился мнѣ, приподнявъ свою щегольскую шляпу, и ушелъ на какую-то дачу.
   Чрезъ нѣсколько минутъ я былъ на Маломъ Фонтанѣ. Я прошелъ садикъ ресторана, устроеннаго на самомъ берегу, свернулъ вправо и пошелъ по обрывистому берегу.
   Солнце немилосердно жгло, но дышалось вольнѣе этимъ морскимъ воздухомъ. Вокругъ было тихо и пустынно, только на самомъ берегу два рыбака возились около своей лодки, да какой-то художникъ сидѣлъ подъ зонтомъ, согнувшись надъ своимъ полотномъ, куда онъ пытался перенести дивные тоны южнаго моря и южнаго неба... Море спокойно и величаво разстилалось предо мною; темное, сине-фіолетовое у горизонта,-- ближе къ берегу оно принимало причудливые изумрудные тоны и посылало къ берегу свои мирныя, прозрачныя волны; волны пѣнясь и шумя набѣгали на камни...
   Я смотрѣлъ равнодушно на море, смотрѣлъ на художника. Палящіе лучи солнца жгли меня; нигдѣ но близости не было тѣни; я чувствовалъ одну подавляющую усталость.
   -- И зачѣмъ я пришелъ сюда? спрашивалъ я себя: зачѣмъ? Какъ глупо, какъ все это непроходимо глупо!..
   Постоявъ съ минуту, я пошелъ обратно къ станціи конно-желѣзной дороги и отправился домой. Мнѣ хотѣлось казаться спокойнымъ и равнодушнымъ къ тому, что случилось...
   

II.

   Дома первая мнѣ встрѣтилась мать. Она сидѣла въ нашей маленькой гостиной, уставленной мебелью и тропическими растеніями, за которыми матушка очень любила ухаживать. Въ комнатѣ былъ нѣжащій полусвѣтъ: шторы были спущены; въ воздухѣ носился смолистый запахъ сосноваго лѣса; было уютно, прохладно, изящно и хорошо.
   Когда я вошелъ въ гостиную, матушка полулежала на диванѣ и читала книгу; услышавъ мои шаги она подняла голову, внимательно на меня посмотрѣла и отложила книгу въ сторону. Я поздоровался съ ней и направился было въ свою комнату, но она позвала меня.
   -- Какъ наши дѣла, Коля?
   -- "Срѣзался..." проговорилъ я. Я собирался произнести это слово просто и спокойно, но когда я раскрылъ ротъ, чтобы произнести его, что-то стѣснило мое горло и тонъ моего голоса вышелъ глухой и печальный.
   Она ничего не отвѣтила; я подошелъ къ большому фикусу и сталъ отщипывать одинъ изъ его большихъ листьевъ.
   -- По какому же предмету ты срѣзался? спросила матушка послѣ неловкаго для меня молчанія.
   -- По латыни и по исторіи, отвѣтилъ я, не глядя на нее и продолжая ощипывать листъ.
   -- Да? удивилась она: по исторіи? Этого я никакъ не ожидала: ты вѣдь всегда занимался исторіей, читалъ... не ожидала...
   Я молчалъ.
   -- Ты былъ у отца въ конторѣ, Коля? спросила она.
   -- Нѣтъ, отвѣтилъ я угрюмо.
   -- Я думала, что ты къ нему пошелъ. Вѣдь, васъ, вѣроятно, рано сегодня отпустили изъ гимназіи?
   -- Я былъ на Маломъ Фонтанѣ.
   -- Да? Теперь, вѣроятно, тамъ очень хорошо. Право, я рада, что окончились, наконецъ, занятія въ вашей гимназіи: мнѣ ужасно надоѣлъ городъ съ его духотой. Теперь поѣдемъ въ Крымъ... Да, подойди сюда, Коля! позвала она меня: подойди сюда, перестань портить фикусъ.
   Я молча подошелъ къ ней. Она ласково посмотрѣла на меня и улыбнулась.
   -- Ахъ ты, мужчина, мужчина! да, посмотри ты на меня! Ну, улыбнись! И чего, спрашивается ты нюни распустилъ? Ну, посидишь еще годъ въ шестомъ классѣ. Смѣшно, право, на тебя смотрѣть, Коля. Да улыбнись же ты, брось хныкать! у тебя видъ такой, точно ты уже стрѣляться собираешься! Эхъ, ты!
   Я посмотрѣлъ на нее. Доброе, красивое лицо матери улыбалось ласково и укоризненно.
   "И въ самомъ дѣлѣ, пронеслось въ моей головѣ: вѣдь пустяки же все это".
   -- Зачѣмъ стрѣляться? изъ за такихъ пустяковъ не стрѣляются, мама! отвѣтилъ я и чуть-чуть улыбнулся.
   -- Конечно, все это пустяки. Только, Богъ васъ знаетъ, какіе теперь люди пошли. Вы изъ пустяковъ способны себѣ цѣлую каторгу сочинить... Сумасшедшіе вы какіе-то, психопаты. Эхъ, молодежь, молодежь! сѣкли васъ мало...
   Все это вырвалось у нея невольно. Видно она много объ этомъ передумала. Ея слова меня укололи... "Стрѣляться"... Какъ она поняла это? Я вспомнилъ, что нѣсколько часовъ назадъ, когда мнѣ объявили о томъ, что я "срѣзался", мнѣ мелькнула именно мысль о самоубійствѣ, но я не остановился на ней: я былъ такъ разбитъ, что не могъ ни на чемъ остановиться.
   "Да... все это пустяки", подумалъ я, и мнѣ стало тяжело сознаться въ томъ, что эти "пустяки" такъ глубоко меня поразили. "Дѣйствительно, психопаты... не человѣкъ, а цапля!" съ горечью подумалъ я и направился было въ свою комнату.
   Матушка остановила меня.
   -- Коля, голубчикъ, ты ради бога, успокойся. Я не могу тебя такимъ видѣть. Вотъ, чрезъ нѣсколько дней мы поѣдемъ въ Крымъ, ты отдохнешь, а то за послѣднее время ты совсѣмъ разстроился. Эти проклятые экзамены... Я не знаю, это было какое-то сумасшествіе. Эти послѣднія двѣ недѣли тебя нужно было лечить, а не пускать на экзамены. Ну, брось теперь думать объ этой чепухѣ и, главное, пожалуйста безъ "міровой скорби". Пустяки все это и терзаться изъ за этого глупо.
   Я ушелъ въ свою комнату.
   Матушка не спроста сказала про "міровую скорбь": она знала мой сосредоточенный, необщительный характеръ, склонный къ пессимизму и къ "психологіи" -- это тоже ея выраженіе и теперь по моему виду поняла мое пастроеніо. Что въ послѣдніе двѣ недѣли я былъ въ нервной лихорадкѣ, и что меня нужно было лечить, это была тоже правда: въ послѣднее время мнѣ пришлось усиленно готовиться къ экзаменамъ въ это жаркое душное время года.
   Я говорилъ уже, что жара дѣйствовала на меня самымъ подавляющимъ и обезсиливающимъ образомъ. Мнѣ было очень трудно заниматься, а приходилось повторить цѣлую массу, чтобы выдержать переходные экзамены изъ шестого класса въ седьмой. Я очень скоро уставалъ, но отдыхать не было времени. Я напрягалъ свои силы. Часто я проводилъ съ товарищемъ, съ которымъ готовился къ экзаменамъ, часовъ по пяти, не вставая со стула, доказывая и передоказывая какія-нибудь теоремы или зубря одинъ изъ тѣхъ многочисленныхъ предметовъ, которые приходится брать исключительно памятью. Цѣлые дни мы проводили полураздѣтые въ моей комнатѣ, уча и уча безъ конца. Товарищу часто приходилось ночевать у меня, чтобы на другой день съ восходомъ солнца приняться за работу. Съ каждымъ днемъ я уставалъ больше и больше; послѣ нѣсколькихъ часовъ работы голова горѣла; приходилось по нѣскольку разъ прочитывать какую-нибудь фразу, чтобы уразумѣть ея смыслъ... Память съ каждымъ днемъ слабѣла, и то, что сегодня усвоивалось съ невѣроятными усиліями -- завтра исчезало изъ памяти.
   А силъ становилось все меньше. Часто, сидя одинъ за книгой, я закрывалъ глаза, продолжая думать о прочитанномъ, и незамѣтно для себя засыпалъ.
   Мой сонъ былъ непрерывнымъ продолженіемъ умственной работы: я и во снѣ думалъ о тѣхъ же Цезаряхъ и Карлахъ, училъ тѣ же вокабулы... На утро я обыкновенно просыпался съ головной болью, усталый и разбитый.
   Послѣднія двѣ недѣли были особенно мучительны: все путалось въ моей головѣ, я потерялъ надъ собою всякую власть и не могъ заставить себя припомнить, сообразить что-либо. Я старался пополнить трудомъ это отупѣніе мыслительныхъ способностей и работалъ еще усиленнѣе... Эти двѣ недѣли я былъ точно въ чаду...
   Нужно было остановиться и бросить это глупое, безрезультатное самоутомленіе. Но бросить было невозможно: оставалось два экзамена. Я держалъ ихъ и -- срѣзался.
   Чрезъ нѣсколько минутъ послѣ моего прихода пришелъ отецъ и меня позвали обѣдать.
   Я сидѣлъ за столомъ печально опустивъ голову. Отецъ посмотрѣлъ на меня.
   -- Срѣзался? спросилъ онъ.
   -- Срѣзался... тихо отвѣтилъ я и мелькомъ взглянулъ на стоявшаго въ сторонѣ лакея: мнѣ показалось, что онъ смотритъ на меня съ насмѣшкой.
   -- Да, васъ теперь поприжали. Говорятъ въ вашемъ классѣ около половины порѣзалось, спокойно проговорилъ отецъ и, побранивъ гимназическое начальство, перешелъ къ городскимъ новостямъ.
   Онъ сказалъ между прочимъ, что въ шесть часовъ надо ѣхать на дачу,-- у насъ была хорошенькая приморская дача-особнякъ, куда онъ пригласилъ на чай нѣсколько знакомыхъ. Мать взяла съ меня слово, что я пріѣду туда, хотя мнѣ было это крайне непріятно.
   Послѣ обѣда я ушелъ въ свою комнату, раздѣлся и бросился на кровать.
   Ставни у меня были закрыты; было прохладно и тихо; только какая-то большая муха жужжа летала по комнатѣ.
   Голова моя была тяжела; во всемъ тѣлѣ чувствовалась такая усталость, точно мнѣ перебили всѣ суставы. Я закрылъ глаза. Въ ушахъ стоялъ шумъ, въ головѣ мелькали то обрывки мыслей, то смутные образы. Я задремалъ и погрузился въ какой-то темный міръ, наполненный хаотическимъ шумомъ, въ міръ неопредѣленныхъ, безконтурныхъ видѣній.
   Не помню, что именно случилось со мною во снѣ, это было что-то тяжелое и удушливое, только я вскочилъ съ постели, сѣлъ на кровать и открылъ глаза. Сердце сильно и неправильно билось; я съ трудомъ переводилъ дыханіе.
   "Кошмаръ!" проговорилъ я, приложивъ руку къ сердцу, всталъ, подошелъ къ столу, налилъ въ стаканъ изъ сифона сельтерской воды, выпилъ, прошелся по комнатѣ и снова бросился на кровать. И опять я лежалъ съ закрытыми глазами и дремалъ.
   Дверь отворилась и вошла матушка. Думая, что я сплю, она на цыпочкахъ подошла къ окну, опустила занавѣски, чтобы свѣтъ не проходилъ въ комнату чрезъ щели ставень, подошла къ кровати, нѣжно посмотрѣла на меня, отогнала усѣвшуюся на моемъ лбу муху и погладила меня рукой по головѣ. Я глядѣлъ на нее, полуоткрывъ глаза.
   -- Спи, Коля, сказала она: какъ у тебя голова горитъ! спи, отдохни.
   Она поцѣловала мою горячую голову и тихо вышла изъ комнаты.
   Я уснулъ и проспалъ часа два..
   Проснувшись, приказалъ подать свѣжей воды умыться.
   -- Мама ушла? спросилъ я вошедшую съ кувшиномъ воды горничную.
   -- Барыня уѣхали, отвѣтила она и вышла.
   Я сталъ одѣваться, но не окончивъ своего туалета, задумался и принялся ходить но комнатѣ.
   "Уѣхали на дачу... тамъ будутъ Юндуковы... Господи! неужели же мнѣ нужно ѣхать туда?! И нужно же было давать слово! подумалъ я съ досадой... Ахъ, какая тоска!"
   Я подошелъ къ столу. Тамъ лежали еще не убранные учебники, по которымъ я дня два тому назадъ такъ усердно училъ эту проклятую "исторію".
   Машинально раскрылъ я учебникъ Иловайскаго и нашелъ то мѣсто, на которомъ я "срѣзался" на экзаменѣ.
   "Да; да! думалъ я, уныло качая головой и скрививъ губы въ какую-то презрительную полуулыбку: -- да! все это такъ: я перепуталъ, такъ глупо перепуталъ и имена, и годы..."
   Ихъ такъ много было въ моей головѣ этихъ именъ и годовъ. Всѣ эти безконечные Карлы, Людовики, Генрихи... И все это опять встало въ моей памяти, опять втянуло въ тотъ міръ, въ тѣ чувства, которыя давили меня и отъ которыхъ я не могъ отдѣлаться. Опять эта гимназія, эти лица учителей, серьезныя, важныя и глупыя, злыя и презрительныя... опять въ моихъ ушахъ прозвучали эти насмѣшливо поучающія слова, что нельзя-де не работать и переходить изъ класса въ классъ, что нужно трудиться, а не философствовать и т. д., и т. д., и т. д.
   Я сталъ вновь припоминать все это, опустившись на стулъ около стола и склонивъ на руки свою тяжелую голову. Это было горько и мучительно, но я старался вспомнить все, до послѣдней черты, боясь пропустить что-нибудь... Было что-то сладостное въ этомъ горькомъ, мучительномъ припоминанія.
   "Вы срѣзались... вамъ и думать нечего о седьмомъ классѣ" -- были слова инспектора. Въ тонѣ слышалось мнѣ ядовитое злорадство. И я теперь повторялъ себѣ эти слова тѣмъ же тономъ, точно желая себя уязвить ими.
   "Срѣзался по исторіи... а вѣдь я всегда считалъ себя историкомъ... Ха! ха! историкъ... историкъ! повторялъ я, перебирая листики растрепаннаго учебника и съ горькимъ чувствомъ смотря на нихъ. Спуталъ... не выдержалъ... въ такихъ пустякахъ... спуталъ какъ самый послѣдній мальчишка! а! да развѣ я не глупый мальчишка, глупый,ни на что не годный, слабый, безхарактерный... Цапля... не человѣкъ, а цапля... да, да, всѣ они правы: цапля!" повторялъ я со злостью на самого себя, желая себя принизить и уничтожить за свою слабость и негодность.
   "Безсильное ничтожество", шепталъ я и слезы начали подступать къ горлу...
   "Безсильное ничтожество! и это въ мои годы! старое, дряхлое тѣло!.."
   Я оголилъ руку до плеча.
   "Кости... однѣ кости..." съ презрительной и горькой усмѣшкой произнесъ я, съ отвращеніемъ разсматривая свои блѣдныя, худыя руки, по которымъ тянулись синія вены.
   Я посмотрѣлъ на себя въ зеркало.
   "Это худое, скверное лицо, эти синія пятна подъ глазами... да, да! полное безсиліе, худосочіе... А грудь?! впалая, старческая!.."
   Я презиралъ себя въ эту минуту и чувствовалъ къ себѣ безграничное отвращеніе. "И для чего живетъ такой человѣкъ?" промелькнула въ моей головѣ знакомая фраза. Я опять взглянулъ въ зеркало. "Нѣтъ, нѣтъ, такъ жить нельзя! для жизни нужны силы, а у меня ихъ нѣтъ! да и какая тамъ жизнь?! глупая, безсмысленная канитель! Скверно... а мнѣ только семнадцать лѣтъ... Худосочіе"! проговорилъ я, глотая непоказавшіяся еще на глаза слезы. Я всталъ, взялъ себя за голову и принялся ходить изъ угла въ уголъ.
   Моя мысль опять стала вращаться около экзаменовъ.
   "Сколько труда, сколько труда! повторялъ я про себя: и какъ все это непроходимо глупо... Въ моей головѣ все время былъ этотъ сумбуръ... Вотъ хотя бы Лишиновъ, съ которымъ я занимался... какъ ему все это давалось, какъ у него все укладывалось въ головѣ, какъ онъ все зналъ и выдержалъ, а между тѣмъ, вѣдь онъ непроходимо глупъ и не развитъ! Развѣ онъ, несмотря на свое здоровье и свѣжесть, могъ мыслить, какъ я, могъ во всемъ улавливать существенное и отдѣлять его отъ несущественнаго, какъ я это всегда дѣлалъ? Какъ же этотъ Лишиновъ выдержалъ, а я срѣзался?"
   Мнѣ стало обидно; мнѣ показалось, что здѣсь какая-то несправедливость, что это сдѣлали они нарочно. Фигура инспектора опять стала предо мною, и опять пронеслись въ моихъ ушахъ его язвительныя слова.
   "Лишиновъ выдержалъ... а вотъ ты, ты, который умѣешь и соображать и отдѣлять существенное отъ несущественнаго, ты разумникъ, ты философъ спуталъ, спуталъ, какъ идіотъ... О, скверный пустоцвѣтъ, гадкое самомнящее ничтожество... Самъ виноватъ, самъ, самъ... подлая цапля!.."
   И я опять показался себѣ гадкимъ и ничтожнымъ, и опять захотѣлось обидѣть себя еще сильнѣе, за всю свою мелкоту, за все свое безсиліе.
   Мнѣ казалось, что я охваченъ безсиліемъ и дряблостью, что онѣ какъ гнойныя язвы изъѣли мое тѣло и мою душу; что онѣ такъ сильно охватили меня, что мнѣ никогда уже не осилить ихъ...
   -- Что же, что же? я не хочу такъ! шепталъ я. А иначе не будетъ, всегда будетъ это слабое, безсильное существованіе! Не хочу я такого существованія, не хочу, не хочу...
   Впереди все было темно, и я ничего не могъ разглядѣть въ будущемъ кромѣ того-же безсилія и дряблости; я былъ увѣренъ, что тамъ нѣтъ ничего другого, да и быть не можетъ...
   -- А! покончить со всей этой канителью... пронеслось въ моей головѣ. Да, покончить разъ навсегда, умереть, нѣтъ другого исхода, нѣтъ, нѣтъ... шепталъ я, и слезы лились изъ моихъ глазъ; я не останавливалъ ихъ, мнѣ стало жаль себя.
   

III.

   Я сѣлъ на постель и опустилъ голову на руки. Въ моемъ воображеніи обрисовалась стѣна отцовскаго кабинета; на ней висѣло оружіе. Я стою предъ однимъ шестиствольнымъ револьверомъ, тѣмъ самымъ, у котораго такое длинное дуло... Я хорошо зналъ его и ясно представлялъ себѣ каждый его винтикъ. Вотъ, я протягиваю руку, снимаю револьверъ съ гвоздя, держу его въ рукахъ. Револьверъ заряженъ... Я взвожу курокъ и слышу при этомъ легкое "щелкъ". Я разстегиваю рубаху, прикладываю дуло къ груди, къ тому самому мѣсту, гдѣ бьется сердце, и ощущаю при этомъ холодное прикосновеніе металла... Теперь нужно спустить курокъ... Я дергаю собачку -- выстрѣлъ... я ощущаю, какъ пуля пробила сердце и проходитъ чрезъ легкія... Кровь... я падаю и умираю... Родные плачутъ надо мной; къ моему гробу пришли товарищи... всѣ угрюмы и печальны, всѣмъ жаль бѣднаго, большаго Колю, котораго они не цѣнили при жизни... теперь только поняли они, какой онъ былъ способный, славный... Представляя себѣ это, я плакалъ.
   Меня положили въ гробъ, покрытый дорогой серебряной парчой, на мою грудь мама кладетъ букетъ изъ бѣлыхъ розъ и ландышей, и капли слезъ одна за другой надаютъ на мой блѣдный холодный лобъ. Меня хоронятъ. На могилѣ моей говорятъ рѣчь, хорошую, теплую рѣчь... Я сталъ было сочинять рѣчь, которую тамъ произносятъ...
   Злая, насмѣшливая улыбка скривила мои губы.
   -- Ясно? все ясно умѣешь себѣ изобразить, скверный пустоцвѣтъ?!. вотъ, только ничего довести до конца не умѣешь, язвительно произнесъ я: ты оттого все это такъ ясно и представляешь себѣ, что никогда этого не сдѣлаешь, подлая цапля!..
   -- Сдѣлаю! отвѣтилъ я рѣшительно самому себѣ.
   Въ моемъ воображеніи опять пронеслась картина самоубійства.
   -- Конечно, не сдѣлаешь... трусъ... вѣдь, ты никогда ничего не умѣлъ довести до конца!
   Я всталъ и прошелся по комнатѣ. По тѣлу пробѣгала нервная дрожь -- меня потянуло въ отцовскій кабинетъ. Я вышелъ изъ комнаты, прошелъ гостиную и вошелъ въ кабинетъ.
   Револьверъ висѣлъ, именно, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ я представлялъ его себѣ -- около большой серпообразной, турецкой сабли и грузинскаго кинжала.
   Я машинально подошелъ къ стѣнѣ.
   -- Взять или нѣтъ? спросилъ я себя.
   -- Ну, гдѣ-же! конечно ты не возьмешь...
   Я взялъ револьверъ рукой и снялъ его съ гвоздя. Я вынулъ его изъ футляра... Револьверъ былъ въ моихъ рукахъ; онъ былъ заряженъ; блестящіе конусы смотрѣли изъ отверстій барабана.
   Дрожь пробѣжала по моему тѣлу, но револьвера я не повѣсилъ обратно и понесъ его въ свою комнату.
   Сердце замирало.
   -- Попробовать? спросилъ я себя.
   Мнѣ ужасно захотѣлось продѣлать все то, что только-что рисовалось моему уму.
   -- Застрѣлиться -- это слово овладѣло теперь моимъ сознаніемъ, но оно потеряло для меня всякій внутренній смыслъ. Я въ душѣ ни на одно мгновеніе не вѣрилъ, что застрѣлюсь настоящимъ образомъ и что умру: все это было чѣмъ-то вздорнымъ. Меня завлекъ процессъ самоубійства, мнѣ понравилась та картина, которую раскрыло предо мною мое воображеніе. Я рѣшительно упустилъ изъ виду одно простое и важное обстоятельство, а именно, что въ томъ самоубійствѣ, которое мнѣ рисовалось, я не умеръ, а наблюдалъ какъ умеръ кто-то другой и не живой человѣкъ, а мечта; я забылъ что теперь я уже буду не наблюдателемъ, а умру самымъ настоящимъ образомъ... Да! какъ только револьверъ очутился въ моихъ рукахъ, представленіе о смерти исчезло; я произносилъ слова: "застрѣлиться", "умереть"! но это были пустые звуки, въ которые я вставлялъ другое, обманчивое содержаніе. Я взвелъ курокъ -- онъ щелкнулъ. Я обнажилъ грудь, приложилъ дуло къ сердцу и почувствовалъ холодное прикосновеніе металла...
   -- Дернуть собачку?
   Я замеръ... меня тянуло сдѣлать это и я сдѣлалъ...
   Толчекъ, огонь, что-то ужасное, и я потерялъ сознаніе.
   

IV.

   Какъ видите, я не умеръ. Вѣроятно, рука дрогнула, и пуля не задѣла сердца. Ну, меня, конечно, лѣчили, возили заграницу; потомъ я два года прожилъ въ нашей усадьбѣ здоровой деревенской жизнью; научился косить и пахать... Пошла другая жизнь: послѣ того роковаго дня во мнѣ произошелъ переломъ... и -- "опять воротилась ко мнѣ моя юность"... юность свѣжая и хорошая. Я возродился тѣлесно и нравственно и понялъ то, что называется "радостью бытія"... Произошло это какъ-то само собой, по рецепту Мефистофеля -- помните:
   
   Безъ вѣдьмъ и докторовъ
   Безъ всякихъ денегъ на расплату!
   Ступай ты въ поле; будь готовъ
   Тамъ взять топоръ или лопату,
   Воздерживай себя и тѣломъ и умомъ.
   
   Я отдохнулъ и будто весь расправился; я чувствовалъ, что ко мнѣ приливаютъ силы, что мнѣ весело жить, что кругомъ все такъ хорошо; я чувствовалъ, даже не безъ удивленія, что во время этого перерыва, по мѣрѣ того, какъ я удаляюсь отъ своего гимназическаго зубренія, въ моей засоренной головѣ будто свѣтлѣетъ, и само собой, безъ усилій, встаетъ въ памяти многое, что я старался, бывало, втиснуть и удержать въ головѣ съ такимъ тяжелымъ и безуспѣшнымъ напряженіемъ. Когда, послѣ этого я опять взялся за свои гимназическія науки,-- то просто удивлялся,-- какъ это, въ сущности легко.
   Послѣ этого я всегда уже легко справлялся со своими экзаменами. Этимъ лѣтомъ случилось мнѣ быть въ Неаполѣ. Я писалъ письмо, когда ко мнѣ въ номеръ постучались. Я поднялся со стула и пошелъ отворить.
   На порогѣ стоялъ молодой человѣкъ, статный, плотный, съ румянымъ лицомъ обросшимъ русой бородой; его глаза смѣялись. Это лицо показалось мнѣ очень знакомымъ...
   -- Ахъ ты, цапля! Да какъ-же ты поздоровѣла! Не узналъ? проговорилъ онъ весело.
   -- Васька!
   -- Онъ и есть!
   Мы расцѣловались. Это былъ Павловъ, "Радость бытія".
   Пошли разспросы и т. д. словомъ, все, что происходитъ при встрѣчѣ двухъ пріятелей въ чужомъ краю, и мы сразу стали въ отношенія школьныхъ товарищей.
   -- Ты во флотѣ? спросилъ я его.
   Онъ разсмѣялся.
   -- Въ какомъ флотѣ? въ этомъ году я окончилъ Московскій университетъ!
   Я удивился.
   -- Да, братъ! Какой тамъ флотъ! "я химикъ, я ботаникъ"!
   -- Какъ же это произошло? Помнится, ты не отличался особеннымъ пристрастіемъ къ наукамъ.
   Онъ весело засмѣялся.
   -- Да, братъ! Бываютъ такія ошибки! Мы думаемъ иногда, что терпѣть не можемъ извѣстнаго блюда, а въ сущности намъ не нравится лишь соусъ, подъ которымъ оно подается. Въ то самое лѣто, когда мы съ тобой такъ неудачно держали экзамены, мнѣ довелось побывать съ сестрой на Кавказѣ. Тамъ встрѣтилъ я одного достопримѣчательнаго человѣка. Онъ былъ домашнимъ учителемъ у князя Б. и изучалъ фауну окрестностей Кисловодска. Человѣкъ очень талантливый и, главное, живой. Онъ раскрылъ мнѣ глаза. Мы собирали коллекціи, я заинтересовался и самъ не замѣтилъ, какъ все лѣто проработалъ точно каторжный надъ коллекціями и книгами по естествознанію. И вотъ,-- я убѣдился, что въ сущности истинное мое призваніе -- это "познаніе натуры", каковое и выполняю не безъ нѣкотораго успѣха. Теперь состою въ ученой командировкѣ. Однако, и ты перемѣнился. Вотъ такъ "цапля". Нѣтъ, теперь ужъ не цапля! Еслибы не фамилія твоя на доскѣ отеля -- ни за что не узналъ-бы тебя, право.
   Мы провели съ нимъ нѣсколько хорошихъ дней въ Неаполѣ; потомъ разстались: я поѣхалъ въ Россію, а онъ въ Лейпцигъ спеціализироваться по химіи.

П. К. Торосъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", No 4, 1890

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru