Федосеев П.
На берегу моря

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Психо-этюд).

Охотничьи разсказы и стихотворенія

Изданіе журнала "ОХОТНИЧІЙ ВѢСТНИКЪ"
МОСКВА, 1913 г.

   

НА БЕРЕГУ МОРЯ.

(Психо-этюдъ).

   Когда истомленный, съ издерганными нервами, съ тоской въ душѣ Брянскій ѣхалъ на югъ, онъ былъ одинокъ.
   Оставаться въ Москвѣ, хотя онъ и имѣлъ возможность провести лѣто на одной изъ подмосковныхъ дачъ своего пріятеля, Брянскій не хотѣлъ.
   Переживъ тяжелую душевную драму, перестрадавши послѣднюю любовь своей закатывающейся молодости, онъ спѣшилъ въ маленькій приморскій городокъ.
   Тамъ, на берегу ласковаго лазореваго моря, среди благоухающей природы, Брянскій хотѣлъ забыться и успокоить нервы, потрясенные и душевной драмой и сутолокой столицы, гдѣ онъ работалъ.
   Послѣдній день передъ отъѣздомъ прошелъ быстро и незамѣтно. Надо было закончить нѣкоторыя срочныя дѣла, сдѣлать необходимыя закупки (Брянскій уѣзжалъ на все лѣто, до самой глубокой осени), необходимо было посѣтить кое-кого изъ знакомыхъ и, наконецъ, уложиться и собрать все нужное для дороги.
   Къ вечеру, незадолго до отъѣзда на вокзалъ, къ Брянскому зашелъ его давнишній другъ Донцовъ, съ которымъ Брянскій, еще со школьной скамьи, былъ связанъ самыми тѣсными узами дружбы.
   Донцовъ засталъ Брянскаго въ кабинетѣ у письменнаго стола съ фотографическимъ портретомъ въ рукахъ. Кабинетъ былъ заваленъ чемоданами и свертками, весь полъ былъ усѣянъ обрывками бумагъ. На письменномъ столѣ, рядомъ съ бронзовой чернильницей, лежала гора патроновъ, тутъ же около стола въ желтомъ чехлѣ стояло и охотничье ружье.
   Прихода друга Брянскій не замѣтилъ. Опершись о край стола, онъ, не отрываясь, смотрѣлъ на красивое какой-то особой мистической красотой женское лицо.
   Характерное худощавое лицо Брянскаго, съ небольшими русыми усами, было задумчиво, а сѣрые глаза свѣтились тихою, глубоко затаенною грустью.
   Донцовъ взялъ изъ рукъ Брянскаго портретъ и сталъ плечу. Брянскій вздрогнулъ и обернулся.
   -- А, это ты?
   -- Значитъ, рѣшено?.. Сегодня ѣдешь?
   -- Какъ видишь. Все уже уложено.
   -- Ѣдешь одинъ?
   -- Одинъ.
   Донцовъ посмотрѣлъ пристально на Брянскаго.
   -- Значитъ, съ ней все порвано?
   -- Все,-- отвѣтилъ Брянскій, и голосъ его дрогнулъ.
   Донцовъ взялъ изъ рукъ Брянскаго портретъ и сталъ разсматривать.
   -- Знаешь, сколько я ни смотрю на это лицо, я всегда нахожу въ немъ какую-нибудь новую, незамѣченную мною раньше черточку.
   Онъ отвелъ портретъ отъ себя на нѣкоторое разстояніе и повернулъ его полуоборотомъ къ окну.
   -- Удивительное лицо! Какая-то особая и, знаешь, я бы сказалъ, грѣховная красота, а на ряду съ этимъ что-то глубокое, затаенное и чистое свѣтится въ ея глазахъ, какая то грусть по чему-то прекрасному, невозвратимому, навѣки потерянному.
   Донцовъ повернулъ къ себѣ портретъ обратной стороной и прочелъ вслухъ написанную четкимъ женскимъ почеркомъ надпись: "Дорогому другу, все понимающему и все прощающему, сумѣвшему поцѣловать больную женскую душу". Внизу стоила подпись: "Нина".
   Донцовъ взглянулъ на Брянскаго.
   -- Давно она это написала?
   -- Недѣлю тому назадъ.
   -- И ты?..
   -- Я съ ней порвалъ разъ навсегда въ тотъ же вечеръ.
   Брянскій провелъ рукой по волосамъ и нервно зашагалъ по кабинету.
   Донцовъ поставилъ портретъ на письменный столъ, сѣлъ въ кресло и закурилъ папиросу. Разспрашивать друга о происшедшемъ разрывѣ съ любимой женщиной онъ не считалъ нужнымъ, зная, что Брянскій самъ все разскажетъ.
   Донцовъ продолжалъ молча курить папиросу, наблюдая за выраженіемъ лица Брянскаго.
   -- И ружье съ собой берешь? Будешь охотиться?-- спросилъ онъ послѣ небольшой паузы.
   Брянскій очнулся отъ своихъ мыслей и подошелъ къ Донцову.
   -- Ты о чемъ это спрашиваешь?-- проговорилъ онъ.
   -- Ружье, говорю, съ собой берешь?-- отвѣтилъ Донцовъ.
   -- Ахъ, ружье!.. Да, да, конечно, буду охотиться!
   И какъ это часто бываетъ съ людьми, у которыхъ накипѣло на душѣ, и хочется высказаться, облегчить себя, то-же случилось и съ Брянскимъ. Долго сдерживаемыя муки сомнѣнія прорвались наружу, и Брянскій заговорилъ. Заговорилъ страстно, порывисто, волнуясь.
   -- Хочу забыться, хочу избавиться отъ того кошмара, который душилъ меня въ теченіе послѣднихъ мѣсяцевъ!
   Онъ подошелъ къ Донцову и взялъ его за руку.
   -- Если бы ты зналъ, какія муки, какія сомнѣнія я переживалъ! Ты только пойми, любить женщину, любить всею страстью уходящей молодости, любить до самозабвенія и въ то же время чувствовать, что принадлежащая тебѣ женщина, дарящая тебя ласками, двоится, понимаешь ли, двоится? Что-то недосказанное, неясное, но что-то жестокое, ужасное, какой-то ядъ, что таится гдѣ-то тамъ, въ самыхъ сокровенныхъ тайникахъ сложной женской души, отравляетъ искренніе порывы любви. За всѣми этими порывами чувствуется тайная, мучительная болѣзнь души, какой-то надрывъ, чувствуется какой-то нехорошій неомытый слезами покаянія женскій грѣхъ.
   Брянскій провелъ рукой по волосамъ, придвинулъ къ себѣ стулъ и сѣлъ рядомъ съ Донцовымъ.
   -- Вотъ ты сказалъ, что у нея какая-то грѣховная красота,-- продолжалъ онъ послѣ небольшой паузы.-- Какъ ты это мѣтко сказалъ! Дѣйствительно, у нея на лицѣ написано что-то грѣховное. Знаешь, если бы я былъ художникомъ, я бы написалъ съ нея Магдалину, но не такую, какую обыкновенно пишутъ, послѣ ея покаянія, а Магдалину грѣховную, съ ея прекраснымъ, полнымъ земной красоты и грѣха лица.
   -- Это былъ бы шедевръ,-- вставилъ Донцовъ.
   -- И этотъ неискупленный грѣхъ я глубоко, до боли, чувствую,-- продолжалъ Брянскій.-- Это меня терзало и терзаетъ, это приносило мнѣ несказанныя страданія, и были минуты, когда я былъ близокъ или къ самоубійству, или къ убійству. Я готовъ былъ или покончить съ собой или убить ее. Всѣ восемь мѣсяцевъ нашего знакомства, нашей близости были сплошнымъ адомъ. Это была какая-то мучительная, болѣзненная любовь. Въ самые лучшіе моменты, въ моменты обладанія, я испытывалъ непередаваемыя страданія. Я чувствовалъ, что въ эти сокровенныя минуты единенія духа и тѣла ея душа не вся со мной. Что-то сдерживаетъ ее, и она бьется, какъ подстрѣленная птица, не будучи въ силахъ расправить свои усталыя, обезсилѣвшія крылья. Я доискивался причины, я по цѣлымъ ночамъ раздумывалъ, стараясь разгадать ея тайну, и я въ концѣ-концовъ ее разгадалъ. Я какъ-то чутьемъ понялъ ея драму, я понялъ, что то, что ее мучитъ, была страшная ошибка, ошибка, совершенная подъ давленіемъ горя, нужды и одиночества. Она сошлась и въ силу нужды приняла деньги. Я со всей лаской старался вызвать ее на откровенность, я намекалъ, я высказывалъ свои предположенія, родившіяся въ долгія безсонныя ночи, но она была глуха къ моимъ словамъ, и часто мое желаніе поднять завѣсу ея драмы вызывало раздраженіе и упреки, кончавшіеся ссорой. Но я не терялъ надежды, я страстно, какъ фанатикъ, ждалъ ея исповѣди, я ждалъ, что въ концѣ концовъ плотина прорвется, и она выскажется. Если бы ты зналъ, съ какимъ душевнымъ трепетомъ я ждалъ этого признанія! Оно мнѣ было необходимо, какъ воздухъ, какъ свѣтъ!.. Отъ этого признанія зависѣло буквально все: мое душевное спокойствіе, моя работа, моя пламенная любовь къ ней, зависѣло счастье всей моей жизни! Недѣлю тому назадъ она принесла вотъ этотъ портретъ и тутъ же сдѣлала надпись. Эта надпись меня тронула. У меня родилась надежда, что наконецъ-то она выскажется. Она была ласкова, какъ никогда, но ея поцѣлуи жгли и терзали на части мою душу. Я не въ силахъ былъ больше сдерживаться и я высказалъ ей свои муки и сомнѣнія, я заклиналъ ее нашей любовью открыть мнѣ все, какъ другу, я доказывалъ ей, что это необходимо для сохраненія нашей любви, я сказалъ ей, что любовь все прощаетъ, я бросился передъ ней на колѣни и я, который никогда не плакалъ, я разрыдался, какъ ребенокъ...
   Брянскій вдругъ замолкъ, опустилъ голову и закрылъ лицо руками. Донцовъ ласково положилъ ему руку на плечо и ждалъ, пока онъ успокоится. Такъ они просидѣли молча нѣкоторое время.
   -- И ты ей сказалъ, въ чемъ ты ее подозрѣваешь?-- спросилъ, наконецъ, Донцовъ.
   Брянскій отнялъ руки отъ лица и взглянулъ на Донцова. Въ глазахъ его свѣтилось страданіе.
   -- Да... сказалъ...-- съ разстановкой, тихо, произнесъ Брянскій и, вставъ, зашагалъ по кабинету.
   -- И это было причиной вашей ссоры?-- спросилъ Донцовъ.
   -- Да, это было причиной нашего окончательнаго разрыва, -- отвѣтилъ Брянскій, остановившись около окна и скрестивъ на груди руки.-- Когда я ей сказалъ, что я понялъ причины ея страданій, она оттолкнула меня, топнула ногой и закричала. Что это былъ за крикъ! Такъ могутъ кричать только раненые на смерть звѣри. Глаза ея стали огненными. Въ нихъ отразилось все: гнѣвъ, ненависть, страданіе, позоръ, униженіе... Я поднялся и замеръ въ ожиданіи. Нѣкоторое время мы молча созерцали другъ друга. Было мгновеніе, когда мнѣ казалось, что она бросится ко мнѣ со словами любви и раскаянія, я весь затрепеталъ. Я не могу тебѣ передать, какими чувствами была охвачена моя душа. Скажи она одно только слово "прости", и я самъ бросился бы передъ ней на колѣни, я цѣловалъ бы ея ноги за ея страданія, за весь позоръ, за все униженіе, которое она вынесла. Но я ошибся. Ложная гордость подавила всѣ остальныя чувства. Она разразилась потокомъ упрековъ, и, потомъ расплакалась и ушла, бросивъ мнѣ на прощанье, что я ее измучилъ. Въ тотъ же вечеръ я написалъ ей письмо и просилъ меня забыть, сказавъ, что я самъ измучился, что между нами все кончено и я уѣзжаю.
   -- И больше она къ тебѣ не заходила?-- спросилъ Донцовъ.
   -- Была два раза, но мой лакей сказалъ, что меня нѣтъ дома, я и на самомъ дѣлѣ не былъ въ то время, но она могла подумать, что я не хотѣлъ ее принять.
   -- И твое рѣшеніе безповоротно?-- спросилъ Донцовъ.
   -- Я твердо рѣшилъ уѣхать.
   -- А если она придетъ къ тебѣ и будетъ просить вернуть ей прежнюю любовь, ты и тогда уѣдешь?
   -- Прежней любви нѣтъ. Вмѣсто ласки, нѣжности, одна глубокая сочащаяся рана. Душа устала бороться и страдать. Былъ моментъ высшаго напряженія, когда я могъ найти въ себѣ силы; теперь все подорвано, разбито, растоптано. Любовь задавили страданія; они одни и остались, въ душѣ больше ничего нѣтъ,-- грустно отвѣтилъ Брянскій и вновь зашагалъ по кабинету.
   Донцовъ вынулъ часы. Было половина восьмого.
   -- Ты не опоздаешь? Когда отправляется поѣздъ?
   -- Въ девять часовъ. Еще успѣю,-- отвѣтилъ Брянскій, также вынимая часы.
   Онъ позвонилъ лакея и вмѣстѣ съ нимъ началъ укладывать въ чемоданъ патроны и другія охотничьи принадлежности.
   -- Думаешь писать что-нибудь?-- спросилъ Донцовъ.
   -- Тамъ будетъ видно. Пока я хочу только одного -- поскорѣе уѣхать. Ты не смотри, что я кажусь и бодрымъ и энергичнымъ, но вѣрь, у меня живого мѣста нѣтъ.
   -- Ты сильно измѣнился за послѣднее время, тебѣ отдыхъ необходимъ,-- сказалъ Донцовъ.
   -- Мнѣ все нужно: и перемѣна мѣста, и отдыхъ и покой.-- Брянскій отошелъ отъ чемодана, который затягивалъ вмѣстѣ съ лакеемъ, и подошелъ къ Донцову.
   -- Знаешь, что меня можетъ окончательно вылѣчить? Природа! Только тамъ, у нея на груди, гдѣ царитъ абсолютная правда жизни, гдѣ ярко сіяетъ солнце, цвѣтутъ цвѣты, шумитъ лѣсъ, щебечутъ птицы, гдѣ совершается великое шествіе жизни, только тамъ я излѣчу свою больную душу.
   -- Дай Богъ, отъ души желаю,-- отвѣтилъ Донцовъ.
   -- И я въ это вѣрю, глубоко вѣрю! На то я и охотникъ, а никто, кажется, такъ не понимаетъ природы, не любитъ ея и не вѣритъ въ ея цѣлебную силу, какъ мы -- охотники.
   -- Тебя, конечно, на вокзалъ не провожать?-- спросилъ Донцовъ.
   -- Да, ужъ лучше не надо. Ты знаешь, вѣдь, что я не люблю лишнихъ проводовъ,-- улыбнулся Брянскій.
   Онъ взялъ со стола фотографическій портретъ и съ минуту глядѣлъ на него, какъ бы желая навсегда запечатлѣть дорогія черты. На него смотрѣло прекрасное лицо съ грустными загадочными глазами. Донцовъ внимательно слѣдилъ за тѣмъ, какъ постепенно мѣнялось выраженіе глазъ и лица Брянскаго. Наконецъ Брянскій оторвался отъ разсматриванія портрета. Какая-то рѣшимость сверкнула въ его глазахъ, погасивъ другія чувства: нѣжности, любви и страданія. Онъ взялъ перо и, обмакнувъ въ чернильницу, накрестъ перечеркнулъ надпись на портретѣ и твердымъ крупнымъ почеркомъ написалъ внизу: "ничего не понявшей и все разбившей".-- В. Брянскій.
   -- Отдай ей, когда увидишь,-- рѣзко сказалъ онъ и, повернувшись къ лакею, приказалъ позвать извозчика.
   Черезъ нѣсколько минутъ парный экипажъ стоялъ у подъѣзда небольшого особняка, занимаемаго Брянскимъ.
   Брянскій и Донцовъ вышли на крыльцо.
   -- Смотри же пищи, какъ только устроишься,-- говорилъ Донцовъ, прощаясь съ Брянскимъ.
   -- Напишу, только не жди скоро, надо очнуться отъ угара.-- Брянскій обратился къ лакею: "держи квартиру въ порядкѣ, всю корреспонденцію будешь присылать мнѣ, адресъ сообщу".
   Донцовъ и Брянскій крѣпко обнялись. Брянскій вскочилъ въ экипажъ.
   -- Съ Богомъ! Не забывай же, пиши,-- сказалъ Донцовъ.
   -- Непремѣнно! Спасибо тебѣ за все,-- отвѣтилъ Брянскій. Стоя у подъѣзда, Донцовъ слѣдилъ за удалявшимся экипажемъ и махалъ шляпой. Когда экипажъ заворачивалъ изъ переулка въ улицу, на углу появилась стройная фигура дѣвушки, направлявшаяся къ дому Брянскаго. Поспѣшность въ движеніяхъ, раскраснѣвшееся лицо и съѣхавшая на бокъ шляпа говорили о сильномъ волненіи. Увидѣвъ нагруженный экипажъ и въ немъ Брянскаго, дѣвушка остановилась и замерла. Лицо ея сразу осунулось и поблѣднѣло, глаза расширились и неподвижно остановились на Брянскомъ. Ужасъ, безграничное страданіе, тоска, нѣмой крикъ отчаянія отразились въ нихъ. Было мгновеніе, когда дѣвушка хотѣла броситься вслѣдъ за экипажемъ. Она какъ-то вытянулась и протянула впередъ руки. Но потомъ, вдругъ, сразу обезсилѣла, покачнулась и прислонилась къ телеграфному столбу. Экипажъ выѣхалъ на широкую улицу и быстро покатилъ, затерявшись среди другихъ экипажей. Брянскій не замѣтилъ дѣвушки.
   На вокзалъ Брянскій пріѣхалъ незадолго до второго звонка. Имѣя въ карманѣ заранѣе купленное мѣсто въ спальномъ вагонѣ, онъ пошелъ прямо въ вагонъ, поторапливаемый носильщикомъ.
   Вагонъ былъ полонъ народу. Шумъ, суета, прощальные возгласы, просьбы писать, веселый беззаботный смѣхъ, взволнованныя лица, изрѣдка, украдкой, смахиваемая кѣмъ-либо непрошенная слеза, все это сразу бросилось Брянскому въ глаза, и по своей привычкѣ всегда и вездѣ за всѣмъ наблюдать и все быстро схватывать, онъ съ точностью фотографическаго аппарата зарисовалъ въ своей памяти лица, ихъ выраженія, возгласы, улыбки, движенія, костюмы. На мгновеніе его сѣрые проницательные глаза загорѣлись какимъ-то внутреннимъ огнемъ и быстро перекинулись съ одного предмета на другой, впиваясь подобно шпилькамъ, въ окружающія его лица, вытягивая изъ нихъ, какъ насосомъ, что-то глубокое, сокровенное, что спрятано въ самыхъ скрытыхъ тайникахъ души.
   Когда медленно, стараясь никого не задѣть, Брянскій пробирался узкимъ корридоромъ въ свое купе, вслѣдъ за торопившимся носильщикомъ, какой-то высокій, элегантно одѣтый красивый старикъ сначала быстро и внимательно посмотрѣлъ на его худощавое лицо и на его скромный, почти демократическій костюмъ, а затѣмъ наклонился къ уху стоящей рядомъ съ нимъ молодой изящной дѣвушки и что-то прошепталъ, видимо по его адресу, такъ какъ молодая дѣвушка тотчасъ же пытливо съ оттѣнкомъ любопытства посмотрѣла на Брянскаго.
   Брянскій почувствовалъ этотъ взглядъ, на секунду пріостановился, скользнулъ взглядомъ по дѣвушкѣ и снова продолжалъ свой путъ, но и этого мимолетно брошеннаго взгляда было достаточно. Брянскій разглядѣлъ нѣжную стройную фигуру, прекрасное, съ короной густыхъ черныхъ волосъ, матовое лицо, тонкія маленькія руки въ черныхъ лайковыхъ перчаткахъ и стройныя въ лакированныхъ открытыхъ туфелькахъ ноги. Сквозь легкую кружевную кофточку отчетливо обрисовывалась высокая, красивая, дѣвственная грудь. Вся стройность и изящество линій мгновенно запечатлѣлись въ его мозгу и особенно синіе глаза: нѣжные и глубокіе съ застывшей гдѣ-то далеко въ ихъ глубинѣ грустью, которую даже легкая насмѣшливость, смѣшанная съ любопытствомъ, и шаловливая улыбка на красивыхъ губахъ, не могли заслонить.
   Эта грусть отражалась и на лицѣ, дѣлая его одухотворенно прекраснымъ, почти мистически красивымъ.
   -- Какая красота!-- мысленно воскликнулъ Брянскій, и его глаза вновь загорѣлись внутреннимъ огнемъ.
   Красивый старикъ вновь что-то сказалъ дѣвушкѣ, уже болѣе громко, на что послышался чистый серебристый смѣхъ, но Брянскій не слышалъ, такъ какъ вошелъ въ купе.
   По свойственной ему привычкѣ все дѣлать быстро, Брянскій въ одну минуту размѣстилъ свои вещи, заплатилъ носильщику и, бросивъ небрежно на диванъ пачку свѣжихъ газетъ и журналовъ, присѣлъ и оглянулъ купе.
   Всѣ мѣста были заняты, но изъ пассажировъ не было никого.
   Брянскій перевелъ свой взглядъ на открытое окно, посмотрѣлъ на однообразные ряды товарныхъ и пассажирскихъ вагоновъ, но тотчасъ же устало отвернулся, облокотился о столикъ и, прикрывъ глаза рукой, остался такъ сидѣть неподвижно.
   Изъ корридора вагона, въ открытую дверь купэ, неслись громкіе смѣшанные голоса, а въ окно, выходившее на другую сторону перрона, врывались свистки маневровыхъ паровозовъ, грохотъ передвигаемыхъ вагоновъ и лязгъ цѣпей.
   -- Хоть бы скорѣй уѣхать!-- съ тоской подумалъ Брянскій, морщась, какъ отъ физической боли. Суета и шумъ раздражали его.
   Рѣзкій отрывистый звукъ колокола, ударившаго два раза, заставилъ его вздрогнуть. Брянскій отнялъ руку отъ глазъ, всталъ и вышелъ въ корридоръ. Старикъ нѣжно, по-родственному обнималъ дѣвушку, нѣсколько разъ поцѣловалъ ее въ губы и лобъ и неторопливою походкою пошелъ къ выходу.
   Брянскій подошелъ къ окну, опустилъ раму и, доставъ изъ кармана лѣтняго, сѣраго, немоднаго и уже неноваго, но опрятнаго пальто кожаный портсигаръ, вынулъ папиросу и закурилъ.
   Вышедшій изъ вагона красивый старикъ остановился около окна, гдѣ стоялъ Брянскій, мелькомъ взглянулъ на Брянскаго, но сейчасъ же глаза его ушли вглубь вагона. Старикъ улыбнулся и проговорилъ: "не забудь же, Леля, о чемъ я тебя просилъ".
   -- Конечно, нѣтъ! Ты не безпокойся, дядя, я все исполню,-- послышался сзади Брянскаго нѣжный вибрирующій голосъ.
   -- Красивое имя, Леля, и къ ней идетъ,-- машинально подумалъ Брянскій и отодвинулся отъ окна, давая дѣвушкѣ дорогу.
   -- Благодарю васъ!-- вновь послышался мелодичный голосъ, и дѣвушка, бросивъ на Брянскаго мимолетный взглядъ, подошла къ окну и положила на край рамы обѣ руки.
   Порывъ сквозного вѣтра схватилъ въ это время дымъ отъ папиросы, которую Брянскій еще курилъ, и бросилъ дѣвушки въ лицо. Дѣвушка поперхнулась, закашлялась, и быстро повернула свое лицо къ нему, причемъ въ глазахъ ея мелькнулъ огонекъ раздраженія, но сейчасъ же исчезъ. Дѣвушка отвернулась, посмотрѣла на старика и звонко разсмѣялась. Старикъ тоже улыбнулся. Глаза ихъ встрѣтились. Улыбка старика какъ бы говорила: "да, да, ты видишь, я былъ правъ, когда говорилъ".
   На эту улыбку дѣвушка продолжала смѣяться отвѣтнымъ, понимающимъ мысли старика, смѣхомъ.
   Въ этомъ смѣхѣ Брянскому почудилась насмѣшка надъ собой. Онъ насторожился.
   Пробормотавъ извиненіе, хотя онъ былъ такъ же виноватъ, какъ вѣтеръ, который ворвался въ вагонъ, Брянскій пристально взглянулъ прямо въ лицо старику, затѣмъ посмотрѣлъ на дѣвушку и, потушивъ папиросу, отодвинулся отъ окна. Лицо его приняло холодное и гордое выраженіе.
   Дѣвушка перестала смѣяться, искоса посмотрѣла на Брянскаго и заговорила со старикомъ.
   Третій звонокъ заглушилъ звукъ ея голоса. Раздался рѣзкій свистокъ оберъ-кондуктора, гудокъ паровоза и тихо поползъ отъ перрона.
   Старикъ снялъ шляпу. Дѣвушка быстро закивала ему головой. Провожающіе на перронѣ засуетились, забѣгали, закричали и замахали платками, шляпами, зонтиками и руками.
   Въ концѣ перрона, у пожарнаго обоза, какая-то несуразная длинная фигура въ черной крылаткѣ, напоминавшая собой огородное пугало, отчаянно махала кому-то огромной соломенной шляпой и что-то кричала.
   Когда поѣздъ миновалъ перронъ, Брянскій повернулся отъ окна, чтобы идти къ себѣ въ купэ, дѣвушка стояла у другого свободнаго окна и, облокотившись слегка о стѣнку вагона, задумчиво смотрѣла на удалявшійся городъ. Зарево заката освѣщало ея изящную фигуру и нѣжный тонкій профиль, показавшійся Брянскому еще красивѣе, чѣмъ раньше, чему способствовалъ цвѣтъ волосъ, казавшихся темно-синими.
   -- Какая красота!-- вновь подумалъ Брянскій, но тутъ же воспоминаніе о другомъ лицѣ, такомъ же нѣжномъ и мистически красивомъ, съ такими же черными волосами и такимъ же благороднымъ профилемъ, которое еще такъ недавно было для него такимъ близкимъ, такимъ безконечно дорогимъ, наполнило его душу острой, щемящей тоской.
   На лицо Брянскаго набѣжала тѣнь, въ самой глубинѣ глазъ засвѣтилась безнадежная грусть, и Брянскій, подавивъ въ себѣ ощущеніе мучительной боли, отвернулся и твердыми шагами направился въ свое купэ. Однако, эта рѣзкая перемѣна не ускользнула отъ дѣвушки, и съ особеннымъ, свойственнымъ только женщинамъ чутьемъ, она угадала причину его грусти и съ участіемъ, смѣшаннымъ съ оттѣнкомъ любопытства, посмотрѣла на Брянскаго, но онъ этого взгляда не видѣлъ, такъ какъ входилъ уже въ купэ.
   Въ купэ Брянскій засталъ трехъ пассажировъ, очевидно, коммивояжеровъ: двухъ пожилыхъ, скромно, но солидно одѣтыхъ людей, и одного молодого, элегантнаго красиваго человѣка. Пожилые провѣряли образцы какихъ-то товаровъ въ бумажныхъ коробкахъ, разложенныхъ на одной изъ лавокъ, молодой же, ихъ попутчикъ, хлопоталъ о закускѣ. На столикѣ, покрытомъ газетной бумагой, стояла бутылка зубровки, коробка сардинъ и на вощеной бумагѣ лежала разрѣзанная жареная курица.
   При входѣ Брянскаго пассажиры обернулись, причемъ молодой привѣтливо и съ тѣмъ оттѣнкомъ необидной фамильярности, съ какой обыкновенно обращаются другъ къ другу пассажиры, которыхъ судьба свела ѣхать вмѣстѣ, спросилъ: "Это ваши вещи? Съ нами ѣдете"?-- И на утвердительный отвѣтъ Брянскаго, словоохотливо и съ улыбкой прибавилъ: "А мы вотъ тутъ уже и за закусочку; не мѣшаетъ пропустить рюмочку-другую.
   Брянскій провѣрилъ свои вещи, раскрылъ тюкъ и приготовилъ себѣ постель. Между тѣмъ, его спутники собрали свои образцы и сѣли закусывать. Брянскому предложили присоединиться. Брянскій отказался, но при видѣ ѣды вдругъ вспомнилъ, что сегодня за суетой почти ничего не ѣлъ, и ему захотѣлось ѣсть.
   Устроивъ постель и вручивъ проводнику вагона свой билетъ и плацкарту, Брянскій направился въ вагонъ-ресторанъ. Въ вагонѣ пассажировъ было всего нѣсколько человѣкъ. Въ углу, поближе къ библіотечному шкафу, у стола сидѣла молодая дѣвушка и пила чай. При входѣ Брянскаго она повернула голову, но встрѣтивъ равнодушный и вопросительный взглядъ, опустила глаза, не переставая, однако, изъ подъ опущенныхъ вѣкъ слѣдить за нимъ.
   Брянскій прошелъ въ противоположный конецъ вагона, сѣлъ за свободный столикъ и заказалъ себѣ поѣсть.
   Лакей принесъ два куска холодной телятины и маленькій графинчикъ водки. Брянскій быстро, одну за другой, выпилъ двѣ рюмки водки и сталъ торопливо ѣсть, поглощенный мыслями о предстоящемъ отдыхѣ на югѣ. Случайно поднявши голову, онъ увидѣлъ устремленные на себя глаза дѣвушки.
   -- Съ чего это она? Нашла на кого смотрѣть!-- со злобой и горечью подумалъ Брянскій. Онъ потребовалъ чашку кофе и, закуривъ папиросу, сталъ смотрѣть въ окно.
   Ночь медленно надвигалась. Мягкія ажурныя тѣни какъ паутиной обвивали все вокругъ. Дальній лѣсъ неясной темно-синей зубчатой стѣной вырисовывался на темномъ фонѣ неба. Небольшой поселокъ изъ нѣсколькихъ десятковъ избъ сѣрѣлъ вдали, и, казалось, будто чья-то невидимая рука набросала въ полѣ кучу большихъ бурыхъ кочекъ.
   Курьерскій поѣздъ шелъ полнымъ ходомъ. Брянскій задумчиво смотрѣлъ на небо и слѣдилъ за тѣмъ, какъ постепенно, одна за другой, вздрагивали и загорались въ глубинѣ далекія звѣзды.
   Притупившаяся, было, въ теченіе дня за суетой и сборами въ дорогу, душевная боль, теперь вдругъ сразу обострилась, и чувство безнадежной, жгучей тоски охватило душу. Мысли Брянскаго обратились къ недавнему прошлому, вызывая и будя дорогой образъ съ прекрасными загадочными глазами.
   -- Надо не думать! Все кончено, возврата нѣтъ и не будетъ!-- мысленно одернулъ себя Брянскій и въ то же время чувствовалъ, что для того, чтобы не думать, надо перестать чувствовать, а чувствовать перестать нельзя, что помимо его воли, его рѣшеній и доводовъ разсудка, есть другая воля, другіе доводы -- это его чувство, которое вступило съ нимъ -- Брянскимъ -- въ борьбу, и хочетъ, и требуетъ, чтобы передъ нимъ смолкли и разумъ и воля.
   Брянскій прислушивался къ этой глухой борьбѣ, двухъ, какъ ему казалось, существъ, живущихъ въ немъ, и чувство двойственности, душевнаго разлада и тоски все больше и больше охватывало его. Глаза его какъ-то потухли и ушли вглубь туда, гдѣ происходила жестокая борьба.
   -- Борись и доведи до конца эту борьбу,-- говорилъ разумъ.
   -- Любовь -- все; внѣ любви, внѣ ласки, нѣтъ свѣта, нѣтъ радости, нѣтъ жизни,-- кричало въ отвѣтъ настойчиво въ душѣ.
   -- Борись! Если не поборешь чувства -- погибнешь!-- твердилъ разумъ, и Брянскій чувствовалъ, что какъ бы онъ ни хотѣлъ быть абсолютно счастливымъ, этого счастья уже не будетъ; въ душѣ что-то оборвалось, какая-то струна лопнула, а что вслѣдствіе этого онъ и уѣхалъ.
   Отъ этой мысли Брянскому какъ-будто стало легче, и чувства горечи и тоски превысили всѣ остальныя чувства, но тутъ услужливое воспоминаніе нарисовало ему картину недавняго дорогого прошлаго.
   Нѣжное красивое лицо съ искрящимися любовью и лаской глазами встало передъ нимъ какъ живое, и Брянскій съ физической ясностью ощущалъ, какъ благоухающія теплыя руки обвивали его шею, а мягкія влажныя губы надъ самымъ ухомъ шептали: "люблю, люблю, люблю".
   -- А теперь этого нѣтъ и не будетъ!-- зазвучалъ голосъ внутри, и въ душѣ Брянскаго все застонало и закричало отъ нестерпимой жгучей боли, заставивъ замолкнуть всѣ остальныя чувства.
   Брянскій всталъ изъ-за стола, вплотную подошелъ къ окну и высунулся наполовину, подставивъ свою разгоряченную голову бѣгущему навстрѣчу вѣтру.
   Подымаемый движеніемъ поѣзда прохладный вѣтеръ освѣжилъ его и онъ немного успокоился.
   Тоска по оставленной любимой, хотя и не понявшей его, женщинѣ стала менѣе острой, и родившуюся раньше мысль вернуться въ Москву, Брянскій подавилъ не оставлявшей его въ самыя трудныя минуты несокрушимой логикой.
   -- Гдѣ нѣтъ полнаго душевнаго спокойствія, тамъ нѣтъ и полной любви,-- рѣшилъ Брянскій, и чувства, руководившія имъ въ послѣднее время и заставившія его бросить Москву и бѣжать на югъ, превысили всѣ волновавшія его раньше чувства, и если что оставалось въ душѣ, такъ это глубокая тоска по чему-то прекрасному, свѣтлому и чистому, что увлекло своею заманчивою красотою, что сулило блаженство и счастье, и что, въ концѣ концовъ, явилось только прекраснымъ миражемъ и дало одни сплошныя страданія.
   -- Если хоть самая маленькая частичка души, самый маленькій запросъ духа и разума не получатъ отвѣта и не найдутъ удовлетворенія со стороны любимаго человѣка, то гармонія любви нарушается, и эта неудовлетворенная частичка разрушитъ храмъ любви, ибо истинная и гармоническая любовь возможна при условіи удовлетворенія всѣхъ запросовъ духа, разума и тѣла,-- вспомнилъ Брянскій слова своего друга Донцова, сказанныя во время одной изъ серьезныхъ задушевныхъ бесѣдъ, и мысленно послалъ ему благодарность.
   Брянскій откинулся отъ окна, позвалъ лакея, расплатился и вышелъ изъ вагона. Мысли его приняли болѣе спокойное направленіе.
   Идя по корридорамъ вагоновъ въ свое купэ, Брянскій не переставалъ думать о пришедшихъ ему на память словахъ Донцова. Ясное и точное психологическое опредѣленіе, составленное на основаніи долгихъ размышленій, находило сочувственный откликъ въ его душѣ.
   -- Да, да, это такъ, иначе и быть не можетъ,-- думалъ Брянскій, и воспоминаніе о физическихъ ласкахъ любимой женщины не вызывало такого волненія въ его душѣ, какъ раньше.
   -- Ласка должна быть одухотворена,-- родилась вдругъ у него мысль, и онъ со всею ясностью почувствовалъ, что разладъ съ любимой женщиной произошелъ именно отъ того, что въ ея двойственности, въ ея скрытности не чувствовалось полной одухотворенности ласки, и что это, а ничто другое, убьетъ окончательно чувство любви, а пока... пока надо страдать и поменьше думать о прошедшемъ, все само уляжется,-- подумалъ Брянскій и вдругъ почему-то, помимо своей воли, вспомнилъ "лебединая пѣсня пропѣта".-- Ну, что-жъ дѣлать, пропѣта, такъ пропѣта, надо перестать думать о счастьи... А вѣдь мнѣ сорокъ лѣтъ скоро,-- пронеслось у Брянскаго.-- Здравствуй старость!-- И съ этой послѣдней мыслью Брянскій спокойный, безстрастный, подавивъ въ себѣ всѣ мучившія его ощущенія, вошелъ въ купэ. Осунувшееся въ нѣсколько минутъ лицо глядѣло спокойно и только затаившаяся въ глубинѣ глазъ грусть да вспыхивающіе по временамъ огоньки въ зрачкахъ, говорили, что гдѣ-то очень далеко, въ самой глубинѣ души, еще есть гроза и идетъ глухая борьба.
   Спутники Брянскаго уже окончили закусывать, собирали вещи. Поѣздъ подходилъ къ Тулѣ.
   -- Станція Тула! Господа, кто до Тулы!-- раздалось въ корридорѣ, и этотъ возгласъ кондуктора вывелъ Брянскаго изъ глубокаго раздумья.
   -- А мы васъ покидаемъ,-- проговорилъ молодой коммивояжеръ, увидѣвъ Брянскаго.
   -- Ахъ, развѣ? Такъ скоро?-- спросилъ Брянскій и порадовался въ душѣ.
   -- Да, у насъ въ Тулѣ дѣла. Теперь все купэ въ вашемъ полномъ распоряженіи; располагайтесь, какъ хотите.
   Брянскій поблагодарилъ. Поѣздъ подошелъ къ станціи. Прибѣжавшіе въ купэ два носильщика вынесли вещи.
   Когда пассажиры ушли, Брянскій позвалъ проводника, приказалъ убрать купэ и принести изъ буфета бутылку содовой воды, а самъ, накинувъ пальто, вышелъ на перронъ. За позднимъ часомъ праздно гуляющей, спеціально вокзальной, публики было мало. Брянскій нѣсколько разъ прошелся по платформѣ и остановился около своего вагона.
   Къ нему подошелъ мальчикъ и предложилъ купить розъ. Брянскій выбралъ шесть лучшихъ пунцовыхъ разъ, заплатилъ деньги и пошелъ въ вагонъ.
   По счастью въ его купэ никто не сѣлъ, и это несказанно обрадовало его.
   -- Можно расчитывать, что и до самаго Харькова никто не сядетъ,-- подумалъ Брянскій и, выпивъ принесенную проводникомъ воду, пошелъ въ умывальную, налилъ въ бутылку свѣжей воды, принесъ въ купэ и поставилъ въ нее купленныя розы.
   -- Хорошія розы, только очень дороги, -- подумалъ Брянскій, поднося къ лицу цвѣты и вдыхая ароматъ ихъ нѣжныхъ благоухающихъ лепестковъ.
   -- Пусть роза сорвана, она еще цвѣтетъ, пусть арфа сломана, аккордъ еще рыдаетъ...-- невольно вспомнилъ онъ четверостишіе Надсона и задумался.
   Заглянувшій въ купэ кондукторъ вывелъ его изъ раздумья.
   Поѣздъ уже мчался полнымъ ходомъ, мягко постукивая на стыкахъ. Брянскій закрылъ на ключъ купэ, раздѣлся, затушилъ электричество и легъ. Всѣ пережитыя за послѣднее время волненія, и особенно въ день отъѣзда, а также мучительная тоска, охватившая его въ вагонѣ, по оставленной имъ любимой женщинѣ, утомили его. Апатія и равнодушіе смѣнили душевную боль.
   -- Такъ и должно быть. Вѣчно страдать нельзя,-- подумалъ Брянскій, по своей всегдашней привычкѣ стараясь анализировать свои ощущенія.-- Завтра будетъ острая болъ, больше чѣмъ сегодня, пронеслось у него.-- Онъ вздохнулъ, закрылъ глаза и, убаюкиваемый ритмическимъ покачиваніемъ вагона, началъ дремать.
   Проснулся Брянскій отъ какой-то особой, какъ ему показалось, тишины. Онъ всталъ съ дивана и подошелъ къ окну.,
   Поѣздъ стоялъ на какомъ-то полустанкѣ, видимо задержанный встрѣчнымъ поѣздомъ. На полустанкѣ не было и признаковъ жизни, и только одинокій сторожъ съ ручнымъ фонаремъ стоялъ невдалекѣ отъ вагона.
   Брянскій высунулся въ окно. Вагонъ стоялъ противъ станціоннаго садика. Ночь была глубока. Темно-синее небо искрилось и горѣло; влажный воздухъ былъ тихъ и тепелъ; изъ задремавшаго станціоннаго садика, вмѣстѣ съ запахомъ свѣжей травы, несся ароматъ ночной красавицы и жасмина.
   Гдѣ-то въ саду, въ кустахъ, еще неопытный сверчокъ робко наигрывалъ свою пѣсенку. Начнетъ, посверчитъ тихонько, какъ будто боится нарушить загадочную тишину ночи, замолкнетъ, прислушается и опять засверчитъ.
   Брянскій залюбовался красотой ночи. Вдругъ звуки гитары раздались изъ садика и мягкими нѣжными волнами разлились въ ночномъ воздухѣ.
   Кто-то взялъ нѣсколько минорныхъ аккордовъ.
   Брянскій прислушался.
   Аккорды вновь повторились, и чей-то бархатный баритонъ запѣлъ:
   
   "На зарѣ туманной юности всей душой любилъ я милую"...
   
   Брянскій еще больше высунулся и сталъ слушать.
   Въ окнѣ сосѣдняго купэ зашевелилась занавѣска и показалась женская головка. Брянскій узналъ наблюдавшую за нимъ все время дѣвушку.
   Между тѣмъ голосъ продолжалъ: "что предъ ней ты утро майское, мать зеленая дубравушка, хороши вы, когда нѣтъ ея, съ вами грусть-тоску дѣлить"...
   Слова прекраснаго забытаго стараго романса и задушевный, полный тоски и любви красивый голосъ мягко плыли въ тишинѣ ароматной іюньской ночи и тонули вдали.
   Брянскій напряженно слушалъ, и тихая сладкая грусть обволакивала его душу.
   "Не ходи, постой, дай наплакаться мнѣ..." продолжалъ рыдать голосъ, и Брянскій чувствовалъ, какъ этотъ голосъ и красивыя въ своей простотѣ слова проникаютъ къ самому сердцу. Онъ невольно посмотрѣлъ на сосѣднее окно. Дѣвушка чуть не наполовину высунулась изъ окна и, замеревъ, слушала. Платокъ, которымъ она прикрыла плечи, съѣхалъ, обнаруживъ разстегнутую ночную кофточку и бѣлую матовую грудь, но дѣвушка этого не замѣчала, вся поглощенная и пѣніемъ, и сладострастіемъ благоухающей лѣтней ночи.
   -- Вотъ въ такіе моменты онѣ обыкновенно отдаются, въ такой моментъ возьметъ кто-нибудь и ее,-- подумалъ Брянскій, и какое-то странное чувство зашевелилось въ душѣ, чувство жалости къ дѣвушкѣ, злобы и зависти къ кому-то, который сорветъ этотъ благоуханный цвѣтокъ. И Брянскому представилось, какъ чьи-то грубыя руки будутъ обнимать это прекрасное гибкое тѣло, а оно будетъ безпомощно трепетать отъ охватившей его неизвѣданной еще имъ страсти.
   Брянскій задумался. Странное волненіе охватило его.-- Что это со мной?-- невольно подумалъ онъ.-- Да вѣдь это жажда женскаго тѣла. Вѣдь это же тотъ звѣрь, который сидитъ не всѣхъ насъ! испугался Брянскій своихъ ощущеній, стараясь подавить ихъ въ зародышѣ.
   "Бѣлымъ полымемъ перекрылося"... раздались заключительныя слова романса, и аккорды оборвались.
   -- Милый, какъ хорошо!-- прозвучалъ въ саду женскій голосъ, и вслѣдъ затѣмъ звукъ поцѣлуя вмѣстѣ съ шопотомъ деревьевъ донесся до ушей Брянскаго.
   -- Какъ хорошо!-- неясно прозвучало въ отвѣтъ рядомъ. Брянскій повернулъ голову. Это сказала дѣвушка. Поза ея попрежнему была неподвижна, и глаза были устремлены въ садъ.
   -- Въ такіе моменты женщины отдаются,-- вновь подумалъ Брянскій,-- и отъ этого перваго момента зависитъ чистота любви. Если этотъ порывъ будетъ оскверненъ, женщина это пойметъ, когда въ ней будетъ погашена страсть и проснется живой, мыслящій человѣкъ. Она этого не проститъ и будетъ мстить,-- разсуждалъ Брянскій, невольно любуясь красивымъ профилемъ дѣвушки, продолжавшей неподвижно смотрѣть въ садъ.-- На меня, кажется, дѣйствуетъ эта ночь.
   -- Что это со мной?-- задалъ онъ себѣ вопросъ и тутъ-же на него и отвѣтилъ:
   -- Я хочу любви и только одной любви.
   Рѣзкій свистокъ кондуктора прервалъ его размышленія. Паровозъ протяжно загудѣлъ, и черезъ минуту полустанокъ скрылся изъ виду.
   Брянскій простоялъ нѣкоторое время у окна, наблюдая за ходомъ поѣзда. Появились первые признаки разсвѣта; звѣзды стали блѣднѣть и гаснуть; узкая свѣтлая лента протянулась по краю неба и стала расти, ночныя тѣни таяли и исчезали въ глубинѣ свѣтлаго неба. Становилось прохладно, легкій паръ нѣжными волнами потянулся по степи и, дойдя до лѣса, обвилъ его бѣлымъ прозрачнымъ покрываломъ.
   Брянскій залюбовался развернувшейся передъ нимъ картиной пробуждающейся природы; стая поднявшихся высоко надъ лѣсомъ утокъ обратила его вниманіе и пробудила въ немъ жилку охотника. Глаза его загорѣлись. Онъ сталъ слѣдить за растянувшейся стаей.
   -- Навѣрно на какое-нибудь ближнее болото?-- рѣшилъ Брянскій.-- Эхъ, хорошо-бы теперь соскочить да туда, за ними!
   Бодрое, свѣтлое чувство охватило Брянскаго. Онъ чуть не весь вылѣзъ въ окно и сталъ жадно вдыхать свѣжій ароматный воздухъ.
   Душевная боль, грустныя мысли, все это начало таять, какъ и ночныя тѣни и уходить куда-то, а на ихъ мѣсто что-то свѣтлое, прекрасное рождалось въ душѣ, заползало во всѣ ея уголки, и Брянскій чувствовалъ, какъ глубокая и спокойная, какъ лѣсное озеро, радость охватила его и звала къ жизни.-- Жить, жить, жить!-- кричало и пѣло у него въ душѣ.
   Взошедшее солнце брызнуло лучами по полю, позолотило верхушки дальняго лѣса и золотой пылью разсыпалось вокругъ.
   -- Здравствуй, солнце! Здравствуй жизнь!-- чуть не крикнулъ Брянскій и протянулъ трепещущія руки на встрѣчу бѣгущимъ лучамъ. На глазахъ его блестѣли слезы.
   Когда успокоенный, радостный, Брянскій, наконецъ, заснулъ, солнце уже было высоко. Подъ стукъ колесъ Брянскій спокойно и равномѣрно дышалъ, а на похудѣвшемъ въ одну ночь лицѣ играла мягкая, свѣтлая улыбка.

* * *

   Проснулся Брянскій, когда солнце уже пекло во всю. Въ купэ было душно и пыльно. Брянскій взглянулъ на часы; стрѣлки показывали полдень.
   -- Эка заспался!-- подумалъ Брянскій и вскочилъ съ дивана.
   Продѣлавъ по обыкновенію легкую шведскую гимнастику, умывшись и одѣвшись, Брянскій черезъ четверть часа свѣжій, отдохнувшій, успокоившійся, съ новой родившейся въ душѣ бордостью и жаждой жизни, твердою походкою направился въ вагонъ-ресторанъ.
   -- Гдѣ мы сейчасъ?-- спросилъ онъ попавшагося ему въ корридорѣ вагона проводника.
   -- Скоро будемъ въ Курскѣ,-- отвѣтилъ проводникъ.
   -- А какъ это скоро?-- спросилъ Брянскій.
   -- Часа черезъ полтора. Идемъ съ опозданіемъ, ночью задержали на полустанкѣ.
   Брянскій задумался. Въ Курскѣ у него былъ родной братъ.
   -- Не заѣхать ли теперь на день-другой? Три года не видѣлись,-- разсуждалъ Брянскій.
   -- Заѣду!-- рѣшилъ онъ сразу, и тутъ же приказалъ проводнику собрать свои вещи.
   Брянскій вошелъ въ вагонъ-ресторанъ и, остановившись, оглянулся. Столики были всѣ заняты и сѣсть было негдѣ. Только въ противоположномъ концѣ, у дверей, сидѣла за столикомъ дѣвушка и пила чай. Она была одна.
   Увидѣвъ Брянскаго она устремила на него свои лучистые глаза.
   -- Сѣсть развѣ съ ней?-- подумалъ Брянскій и направился къ столику. Дѣвушка, замѣтивъ, что Брянскій идетъ къ ней, опустила глаза и стала мѣшать ложечкой въ стаканѣ.
   Брянскій подошелъ къ столику и, поклонившись, попросилъ разрѣшенія сѣсть, сославшись на то, что больше мѣстъ нигдѣ нѣтъ.
   Дѣвушка подняла глаза, тихо произнесла: "пожалуйста" и вдругъ почему-то слегка покраснѣла.
   Брянскій сѣлъ напротивъ и заказалъ себѣ завтракъ и кофе.
   Въ ожиданіи пока ему подадутъ, онъ незамѣтно наблюдалъ за дѣвушкой и еще лучше, чѣмъ вчера, разсмотрѣлъ ея личико.
   Проглянувшій было легкій румянецъ сбѣжалъ, и лицо сдѣлалось опять матовымъ и, какъ показалось Брянскому, слегка поблѣднѣвшимъ, отчего тонкія строгія линіи стали еще рельефнѣй и сообщали всему лицу какой-то особый оттѣнокъ чистоты и одухотворенности. Дѣвушка попрежнему задумчиво мѣшала ложечкой въ стаканѣ, опустивъ глаза. Длинныя черныя рѣсницы ея поминутно вздрагивали.
   -- Какая красота и какое благородное лицо!-- подумалъ Брянскій, смотря на склоненную надъ столикомъ голову и изучая малѣйшіе оттѣнки ея лица.
   -- Она чѣмъ-то утомлена. Вѣроятно, не спала, -- подумалъ Брянскій. Онъ вспомнилъ стоянку на полустанкѣ ночью и высунувшуюся въ окно дѣвушку, когда она подъ вліяніемъ нѣжнаго голоса и теплой загадочной ночи, была вся одинъ порывъ и страсть.
   Брянскій вспомнилъ свои ощущенія и впился въ лицо дѣвушки глазами, стараясь найти хотя-бы маленькій слѣдъ, незначительную черточку, по которой можно было-бы опредѣлить о пережитой на яву физической страсти; но лицо носило печать такой чистоты и непорочности, что у Брянскаго не оставалось больше сомнѣній, что дѣвушка чиста, и что не только близость мужчины, но даже реальная мысль объ этой близости не задѣла и не взволновала ея душу. А если и было что-либо, то это только неясное, но безудержное влеченіе къ ласкѣ и близости. Жажда любви,-- резюмировалъ Брянскій свои мысли и почувствовалъ, какъ благодарная нѣжность зашевелилась у него въ душѣ. Глаза его заискрились, но тотчасъ же онъ поймалъ себя на охватившей его радости.-- Почему я радъ?-- невольно задалъ онъ себѣ вопросъ и заглянулъ въ глубь себя, стараясь найти объясненіе и связать его съ ощущеніями прошлой ночи, но этихъ ощущеній не было, и Брянскій почувствовалъ, что радость эта -- есть радость неоскверненной реальной правдой красивой мечты, не перестававшей жить въ немъ, мечты о чистой одухотворенной любви, и что увѣренность въ чистотѣ дѣвушки укрѣпила чистоту его мечты о красивой и глубокой любви.
   Лакей принесъ Брянскому завтракъ и кофе.
   Брянскій справился о времени прибытія поѣзда въ Курскъ.
   -- Черезъ часъ будемъ,-- отвѣтилъ лакей.
   При вопросѣ Брянскаго дѣвушка подняла на него глаза, и Брянскому почудился въ нихъ нѣмой вопросъ и какъ бы сожалѣніе о томъ, что онъ уходитъ.
   Неуловимое радостное чувство зашевелилось у Брянскаго въ душѣ; робкое, дрожащее, какъ блуждающій огонекъ, зашевелилось и запрыгало.
   -- А вѣдь я ею заинтересованъ,-- подумалъ онъ и ласково посмотрѣлъ на дѣвушку.
   Вошелъ контроль и началась провѣрка билетовъ.
   -- Билетъ у проводника, до Ѳеодосіи, на время остаюсь въ Курскѣ,-- отвѣтилъ Брянскій и замѣтилъ, какъ глаза дѣвушки засвѣтились радостью, и она опять слегка вспыхнула.
   -- Ѳеодосія, вагонъ 5-й, мѣсто 30-е,-- проговорилъ контролеръ, пробивая огромными щипцами поданный ему дѣвушкой билетъ и плацкарту.
   -- Я такъ и зналъ! Она ѣдетъ туда же, куда и я и теперь надѣется, что мы тамъ встрѣтимся,-- подумалъ Брянскій. Ему хотѣлось заговорить съ дѣвушкой, но подходящихъ словъ для завязки разговора онъ не находилъ.
   -- Право, я иногда бываю удивительно глупъ,-- подумалъ Брянскій, стараясь придумать какую-нибудь вступительную фразу, но все было такъ шаблонно и глупо, что Брянскій рѣшилъ молчать и принялся поспѣшно уничтожать бифштексъ и кофе.
   Дѣвушка окончила чай, расплатилась и продолжала сидѣть, наклонивъ голову и скатывая маленькіе шарики изъ хлѣба. Она какъ будто чего-то ждала.
   -- Глупъ, совсѣмъ-таки я глупъ,-- подумалъ Брянскій.-- Она ожидаетъ первой фразы, чтобы заговорить со мной и познакомиться, а у меня языкъ точно изъ солдатскаго сукна сдѣланъ.
   Дѣвушка просидѣла нѣкоторое время молча, а затѣмъ медленно приподнялась и, бросивъ на Брянскаго недоумѣвающій и, какъ показалось Брянскому, слегка насмѣшливый взглядъ, пошла изъ вагона.
   Брянскій проводилъ взглядомъ ея стройную фигуру, и какое-то неясное, но теплое и хорошее чувство зашевелилось у него въ душѣ.
   Спустя нѣсколько минутъ Брянскій былъ уже въ своемъ купэ и вмѣстѣ съ проводникомъ снималъ вещи съ полокъ. Поѣздъ уже подходилъ къ Курску. На глаза Брянскому попался букетъ розъ. За ночь онѣ еще больше распустились, и ихъ нѣжный ароматъ наполнялъ все купэ. Брянскій вынулъ розы изъ бутылки, обернулъ бумагой и, оторвавъ отъ записной книжки чистый листокъ, своимъ четкимъ и характернымъ почеркомъ написалъ: "Здравствуй, солнце, здравствуй жизнь!-- В. Брянскій.
   -- Когда я выйду изъ вагона, отдай эти розы барышнѣ, которая помѣщается рядомъ со мной въ купэ,-- обратился Брянскій къ проводнику.
   Пронзительный гудокъ паровоза возвѣстилъ о приближеніи поѣзда къ станціи. Замедляя ходъ, поѣздъ мягко подошелъ къ дебаркадеру и безшумно остановился, только слегка звякнувъ цѣпями и колесами.
   Брянскій вышелъ изъ вагона и остановился въ ожиданіи, пока носильщикъ выносилъ вещи. Въ окнѣ вагона показалась дѣвушка и, взглянувъ мелькомъ на Брянскаго, стала разсматривать проходящую публику.
   -- Сейчасъ проводникъ передастъ ей розы,-- подумалъ Брянскій. Въ это время дѣвушка повернулась отъ окна, пошла вглубь купэ и вернулась съ букетомъ розъ въ рукахъ на прежнее мѣсто и внимательно посмотрѣла на Брянскаго. Брянскій снялъ шляпу и поклонился. Дѣвушка развернула прикрѣпленную къ букету записочку, прочитала надпись и вся вспыхнула. Глаза ея заискрились, и она съ удивленіемъ, смѣшаннымъ съ радостью, посмотрѣла на Брянскаго.
   -- Благодарю васъ,-- такъ это, значитъ, вы тотъ Брянскій?-- проговорила она и привѣтливо улыбнулась.
   -- Совершенно вѣрно, тотъ самый,-- отвѣтилъ Брянскій.
   Онъ подошелъ къ окну, почтительно вновь снялъ шляпу и поклонился.
   Дѣвушка протянула ему свою тонкую изящную руку и молча крѣпко пожала мускулистую руку Брянскаго.
   -- Вашъ билетъ до Ѳеодосіи. Вы надолго останетесь въ Курскѣ?-- спросила она.
   -- Всего нѣсколько дней,-- отвѣтилъ Брянскій.
   Подошедшій носильщикъ прервалъ ихъ краткій разговоръ.
   Дѣвушка вновь протянула Брянскому руку.
   -- Да здравствуетъ солнце, да здравствуетъ жизнь!-- проговорилъ Брянскій и, махнувъ шляпой, поспѣшилъ вслѣдъ за носильщикомъ. У входа въ залъ перваго класса онъ пріостановился и обернулся. Дѣвушка махнула ему букетомъ и сдѣлала прощальный знакъ рукой. Глаза ея искрились и свѣтились лаской. Въ душѣ Брянскаго вновь зашевелилось радостное чувство и съ ощущеніемъ какой-то нѣжной и ласковой теплоты онъ вышелъ съ вокзала.

-----

   Въ Курскѣ Брянскій прогостилъ три дня и на пятый день уже подъѣзжалъ къ Ѳеодосіи. Морская даль искрилась и горѣла подъ лучами утренняго солнца. Брянскій залюбовался ширью и красотой южнаго моря.
   Настроеніе у Брянскаго было бодрое и спокойное. Весь кошмаръ его послѣдней жизни въ Москвѣ, разрывъ съ любимой женщиной, вплоть до бѣгства на югъ, все это казалось какаимъ-то далекимъ и тяжелымъ сномъ, и по своей привычкѣ вглядываться вглубь себя, Брянскій вызвалъ въ своей памяти всѣ мельчайшія подробности жизни въ Москвѣ за послѣдніе мѣсяцы, но всѣ самыя тяжелыя воспоминанія не заставили задрожать ни одну изъ струнъ его души. Все было спокойно и хорошо.
   -- Память сохранила, но душа успокоилась,-- подумалъ Брянскій и съ радостью почувствовалъ, что родившееся бодрое и свѣтлое чувство въ то утро, когда онъ встрѣчалъ восходъ солнца въ вагонѣ, не ослабѣло и не исчезло, а наоборотъ усилилось и окрѣпло, и что эта бодрость заставила смолкнуть и тѣ послѣдніе отголоски страданія, которые еще жили подъ вліяніемъ разрыва съ любимой женщиной.
   -- Я здѣсь совсѣмъ вылечусь и снова стану тѣмъ бодрымъ и крѣпкимъ человѣкомъ, какимъ былъ до встрѣчи съ ней,-- подумалъ Брянскій, и чувство особой радости и счастья, какое испытываютъ выздоравливающіе тяжело больные, наполнило душу Брянскаго.
   Съ какимъ радостнымъ настроеніемъ Брянскій пріѣхалъ въ Ѳеодосію. Оставивъ вещи на вокзалѣ, Брянскій нанялъ извозчика и приказалъ себя везти въ одну изъ близлежащихъ деревушекъ на берегу моря, чтобы разыскать себѣ на все лѣто какую-нибудь хату. Ему повезло. Онъ скоро нашелъ просторную избу на самомъ берегу моря у одного рыбака, уговорился въ цѣнѣ и къ вечеру уже былъ на новомъ мѣстѣ и вмѣстѣ съ хозяиномъ, старикомъ-татариномъ, разбиралъ свой багажъ.
   -- Какой все у тэбѣ харошій вещи,-- говорилъ словоохотливый старикъ, любуясь новенькими изящными вещами, которыя Брянскій привезъ съ собой. Когда Брянскій вынулъ изъ чехла дорогое, центральнаго боя, охотничье ружье, татаринъ пришелъ въ неописуемый восторгъ.
   -- Вотъ такъ ружье! Такой ружья здэсь ни у кого нэтъ,-- говорилъ онъ, съ загорѣвшимися глазами разсматривая блестящій стволъ и великолѣпной работы орѣховое ложе.
   -- А ты самъ не охотникъ?-- спросилъ Брянскій.
   -- Мы охотникъ, мы рыба ловимъ,-- отвѣтилъ старикъ.
   -- А съ ружьемъ не охотишься?
   -- Зъ ружьемъ? Можимъ и зъ ружьемъ,-- отвѣтилъ татаринъ.
   Брянскій спросилъ о мѣстной охотѣ и охотникахъ.
   -- Карошъ охота! Дрохвы, перепелъ, чирята. Многа дичь всякой есть. Карошь охота!
   -- А ружье имѣешь?-- спросилъ Брянскій.
   -- Ружье? Есть и ружье,-- отвѣтилъ татаринъ.
   -- Хорошее ружье?
   -- Нэтъ, не карашо, твое лучше.
   Брянскій повѣсилъ ружье надъ кроватью и сталъ вынимать изъ чемодана ягдташъ, патронташъ и другія охотничьи принадлежности, и развѣшивать ихъ по стѣнѣ. Каждую вынимаемую вещь татаринъ встрѣчалъ радостными возгласами, бралъ изъ рукъ Брянскаго, тщательно осматривалъ и, возвращая, приговаривалъ: "карошъ, очень карошъ"!
   Когда багровый шаръ солнца, постепенно уменьшаясь, сталъ тонуть на горизонтѣ и своими лучами золотилъ слегка волнующуюся поверхность моря, Брянскій сидѣлъ у раскрытаго окна и, потягивая изъ стакана чай съ ромомъ, любовался открывающейся его взору картиной. Кругомъ было тихо. Издалека доносилась чья-то заунывная пѣсня и вмѣстѣ съ отдаленнымъ крикомъ рѣющихъ надъ поверхностью моря чаекъ расплывалась въ тихомъ вечернемъ воздухѣ. Сумерки постепенно сгущались. Длинныя узкія тѣни побѣжали по землѣ, легкій прохладный вѣтерокъ потянулъ съ моря, принеся съ собой ароматъ какихъ-то цвѣтовъ, пропитанныхъ соленой влагой моря.
   -- Хорошо здѣсь,-- подумалъ Брянскій. Его вниманіе привлекла огромная чайка, низко рѣявшая надъ водой. Она то низко проносилась надъ поверхностью моря, почти касаясь своими длинными бѣлыми крыльями воды, то вдругъ взвивалась въ высоту, дѣлала нѣсколько круговъ, а затѣмъ стрѣлой ныряла въ воду, погружала свой острый клювъ и вновь взвивалась съ блестящей рыбой во рту.
   Брянскій долго не переставалъ слѣдить за ея изящнымъ полетомъ, любуясь плавностью и красотой движеній этой птицы-рыболова.
   -- Какой просторъ и какая свобода,-- думалъ Брянскій и чувствовалъ, что въ этомъ просторѣ и въ этой свободѣ и есть истинный смыслъ жизни, когда ничто не стѣсняетъ и не коверкаетъ той природной красоты, смѣлости и отваги, которыя такъ щедро отпустила природа всему живущему.
   Размышленія Брянскаго были прерваны какими-то странными звуками, несущимися изъ-за угла избы. Брянскій прислушался. Чей-то старческій голосъ нараспѣвъ бормоталъ какія-то слова. Это старикъ татаринъ творилъ свой вечерній намазъ. Его заунывный голосъ плавно разносился по двору.
   Южная ночь быстро наступила. Море почернѣло, въ вышинѣ яснаго безоблачнаго неба стали вспыхивать и загораться звѣзды. Какая-то особая и, какъ казалось Брянскому, торжественная тишина наполняла все вокругъ.
   Брянскій долго сидѣлъ у раскрытаго окна, вглядываясь въ темноту ночи. Неясныя, неуловимыя ощущенія, сладостныя и трепетныя, роились у него въ душѣ. Какой-то особый миръ наполнялъ его, и Брянскій чувствовалъ, что въ глубинѣ его души совершается какая-то невидимая, едва ощутимая, но упорная работа, и что эта работа есть не что иное, какъ возрожденіе къ новой полной красоты и поэзіи жизни, кгъ которой онъ всегда стремился, и что отсутствіе этой красоты и поэзіи, такъ тѣсно связанной съ его понятіемъ о правдѣ жизни, не давало ему полнаго счастья, о которомъ онъ не переставалъ мечтать даже тогда, когда всецѣло отдавался любимой женщинѣ.
   Постепенно мысли Брянскаго приняли другое направленіе. Онъ вспомнилъ встрѣчу съ дѣвушкой, оригинальное знакомство съ ней, и мысль о томъ, что онъ ее можетъ встрѣтить, пробудила въ немъ то хорошее теплое чувство, какое онъ испытывалъ на вокзалѣ въ Курскѣ, когда въ послѣдній разъ, стоя у дверей, привѣтствовалъ ее и старался запечатлѣть ея лицо и выраженіе ея задумчивыхъ прекрасныхъ глазъ, въ которыхъ, какъ думалось Брянскому, свѣтилось чувство безотчетной привязанности къ нему.
   Заснулъ Брянскій уже глубокою ночью успокоенный и съ ощущеніемъ неясной тихой радости, которая должна была придти и обвѣять миромъ и покоемъ его изстрадавшуюся душу.
   На слѣдующій день Брянскій проснулся рано, быстро одѣлся, и, захвативъ простыню, отправился бѣгомъ къ морю. Прохладная вода освѣжила его, и онъ вернулся домой бодрый и свѣжій и тотчасъ же принялся за утренній чай и завтракъ, состоящій изъ холодной телятины, яицъ и сыру. Старикъ татаринъ прислуживалъ ему, не переставая занимать своими безхитростными разсказами объ охотѣ, рыбной ловлѣ и о своей семейной жизни.
   Брянскій уничтожалъ завтракъ, слушалъ словоохотливаго татарина и, между тѣмъ, думалъ: "я здѣсь вылечусь. Близость къ природѣ, къ морю, вдали отъ всего того, что отравляло мнѣ жизнь и терзало меня, поможетъ мнѣ найти потерянное равновѣсіе и я вновь, какъ и раньше, стану тѣмъ же уравновѣшеннымъ, крѣпкимъ и жизнерадостнымъ Брянскимъ, какимъ былъ до встрѣчи съ ней".
   Въ тотъ же день Брянскій писалъ своему другу Донцову о совершающейся съ нимъ перемѣнѣ и о своихъ надеждахъ на будущее. "То, что произошло со мной за эти нѣсколько дней, настолько подняло мою упавшую энергію и вѣру въ свои силы, что я положительно благословляю тотъ моментъ, когда рѣшилъ уѣхать изъ Москвы и порвать съ той ложью и пошлостью, въ которой едва не задохнулся,-- писалъ Брянскій.-- Ты, можетъ быть, скажешь, что я пишу подъ вліяніемъ какого-нибудь нахлынувшаго на меня временнаго чувства, вслѣдствіе перемѣны мѣста и близости южной природы, и особенно моря, но на это я тебѣ отвѣчу, что испытываемыя мною чувства такъ бодры и такъ прочно укладываются въ моей душѣ, что для меня не можетъ быть больше никакихъ сомнѣній въ томъ, что я нравственно возрождаюсь, и что это возрожденіе будетъ полное и глубокое, и когда я вернусь въ Москву, то примусь за прерванную работу съ такой энергіей, какой у меня давно не было". Въ своемъ письмѣ Брянскій ни однимъ словомъ не обмолвился о той, съ которой было порвано все, и только заканчивая письмо просилъ Донцова не говорить ей ничего о мѣстѣ своего жительства.
   Написавъ еще нѣсколько дѣловыхъ писемъ, Брянскій позвалъ маленькаго татарченка, внука старика-татарина, и приказалъ ему отнести письма въ городъ на почту, а самъ, воспользовавшись приглашеніемъ старика-хозяина, отправился съ нимъ на рыбную ловлю. Море было спокойно. Легкій вѣтеръ равномѣрно надувалъ большой рыбачій парусъ, и тяжелая "фелюга" безшумно скользила, по слегка волнующейся поверхности.
   Прорыбачилъ Брянскій почти до вечера, и когда они возвращались домой, солнце было уже на закатѣ. Ловля была для охотниковъ удачна. На удочки Брянскій, вмѣстѣ съ татариномъ, наловилъ около сотни бычковъ, а въ разставленныя еще съ вечера сѣти, попалось десятка два камбалы и одинъ молодой сомъ.
   -- Ты, баринъ, счастливый,-- говорилъ старикъ, выгружая пойманную рыбу на берегъ.-- И уху дома карошъ сдѣлаемъ, и на базаръ деньги заработаемъ. Давно такой удачи не было.
   Брянскій смѣялся, шутилъ и помогалъ татарину опоражнивать лодку, а когда рыба была выгружена, взялъ мѣшокъ съ рыбой и потащилъ его домой. Сзади него слѣдовалъ старикъ, волоча за собой сѣти и удочки. Чувствовалъ Брянскій себя великолѣпно. Прогулка по морю, любимый спортъ оживили его и влили ту особую бодрость, какую испытываетъ каждый истый охотникъ, послѣ особенно удачной охоты.
   Весь остатокъ вечера Брянскій, вмѣстѣ съ татариномъ, провозился на кухнѣ. Чистилъ рыбу, разводилъ огонь и отбиралъ то, что должно было пойти въ продажу.
   -- Ну и баринъ! Такой карошъ баринъ еще никогда не видалъ,-- ласково говорилъ старикъ, суетясь и хлопоча вокругъ Брянскаго.
   Когда уха была готова, старикъ накрылъ на дворѣ столъ, и они сѣли ужинать. Проголодавшійся Брянскій съ аппетитомъ поглощалъ душистую уху, выпивъ предварительно три основательныхъ рюмки водки.
   Татаринъ посматривалъ на Брянскаго, какъ онъ пилъ водку, и послѣ каждой рюмки приговаривалъ:
   -- Вамъ можно, намъ нэтъ, а, вещь карошъ.
   -- Можетъ быть, выпьешь, старина?-- предложилъ Брянскій.
   Старикъ отрицательно покачалъ головой.
   -- Коранъ писалъ, нэтъ вина, Магометъ накажетъ,-- проговорилъ онъ и вздохнулъ.
   Въ этотъ день Брянскій легъ рано и тотчасъ же заснулъ, утомленный и охотой и хлопотами дня.
   -- Хорошо, ахъ, какъ хорошо,-- думалъ Брянскій, засыпая.
   Жизнь Брянскаго потекла однообразно. Каждый день онъ вставалъ съ восходомъ солнца и тотчасъ же отправлялся купаться, затѣмъ завтракалъ и послѣ завтрака шелъ къ морю и, забравшись на какую-нибудь скалу, по цѣлымъ часамъ предавался созерцанію переливчатой красоты моря, слѣдя за мелькавшими парусами рыбачьихъ лодокъ. Часамъ къ пяти вечера онъ возвращался домой, съѣдалъ незатѣйливый обѣдъ, приготовленный ему старикомъ-татариномъ, послѣ чего часъ отдыхалъ, а затѣмъ принимался за работу или чтеніе книгъ и журналовъ, и такъ просиживалъ до сумерокъ, а затѣмъ, поужинавъ, шелъ опять къ морю и любовался его мощной красотой. Особенно любилъ Брянскій море во время сильнаго вѣтра, когда высокія волны, пѣнясь и волнуясь, съ грознымъ рокотомъ подходили къ скалистому берегу и съ оглушительнымъ грохотомъ и ревомъ разбивались о скалы.
   Въ такомъ однообразномъ времяпрепровожденіи Брянскій не чувствовалъ ни скуки, ни тоски. Ему, напротивъ, очень нравилось то спокойное почти торжественное настроеніе, которое охватило его съ перваго дня пріѣзда и которое не покидало его.
   -- Хорошо, ахъ, какъ хорошо,-- не разъ повторялъ про себя Брянскій, невольно радуясь тому глубокому спокойствію, которое все больше и больше укрѣплялось въ немъ.-- Это вліяніе природы. Это та истинная правда и красота жизни, которая рождается въ душѣ человѣка, когда онъ подходитъ къ вѣчной въ своей красотѣ природѣ, отъ которой такъ неразумно ушелъ, промѣнявъ ея дѣвственныя ласки на ложную мишуру и блескъ городской жизни.
   Въ такомъ созерцательномъ настроеніи Брянскій находился все время. Разстроенные нервы быстро успокаивались и пошатнувшееся здоровье возстанавливалось. Брянскій загорѣлъ, на лицѣ появился румянецъ, движенія стали болѣе спокойными и увѣренными, и онъ уже не уставалъ такъ, когда бродилъ по скаламъ, какъ уставалъ въ первые дни своего пріѣзда.
   На девятый или десятый день пришло на имя Брянскаго два письма. Одно въ большомъ сѣроватомъ конвертѣ отъ Донцова, другое въ маленькомъ, узенькомъ, съ адресомъ, написаннымъ женской рукой.
   -- Неужели это отъ нея?-- подумалъ Брянскій, узнавая знакомый почеркъ.
   Онъ отложилъ письмо въ сторону и началъ сначала читать письмо Донцова. Письмо было коротко и дѣловито. Донцовъ писалъ о дѣлахъ, порученныхъ ему Брянскимъ, сообщилъ о здоровьи своей семьи и, между прочимъ, сдѣлалъ приписку слѣдующаго содержанія: "Нина была у меня послѣ твоего отъѣзда; она измѣнилась до неузнаваемости. Страшно похудѣла и осунулась. Я принужденъ былъ сообщить ей твой адресъ. Надѣюсь, ты не будешь на меня за это въ большой претензіи, но вѣрь мнѣ, что я не могъ спокойно смотрѣть на ея поистинѣ ужасныя страданія. Она говорила о любви къ тебѣ, говорила, что готова на все, лишь бы ты вернулся. Я успокаивалъ ее, сколько могъ. Если ты еще не совсѣмъ разлюбилъ ее, то вернись къ ней. Она, какъ я вижу, не переживетъ разлуки съ тобой. Съ твоимъ отъѣздомъ для нея потеряно все, и жизнь ея разбита. Зная тебя, я могу предположить, что ты не захочешь окончательно испортить и свою, и ея жизнь; помни, что тебѣ уже подъ сорокъ, а въ такіе годы новаго счастья не ищутъ, да и мечтать о немъ поздновато".
   Брянскій прочелъ письмо и задумался. Глаза его стали грустными, а лицо какъ-то вдругъ сразу осунулось и постарѣло.
   Передъ нимъ промелькнули воспоминанія недавняго прошлаго и образъ любимой женщины. Брянскій постарался себѣ представить, какъ бы было, если бы онъ вернулся и все пошло попрежнему, и почувствовалъ, что возврата къ прошлому быть не можетъ, что чувство, которое перешло въ страданіе, а теперь уже стало умирать, оживить уже невозможно, и что если бы даже онъ и вернулся, то изъ этого ничего бы не вышло.
   -- Умерла поэзія любви,-- формулировалъ Брянскій свои мысли и вскрылъ другой конвертъ.
   -- Ты уѣхалъ, и я не могу найти словъ, чтобы описать тебѣ твои страданія, -- такъ начиналось письмо.-- Какая-то ужасная тяжесть навалилась на душу и гнететъ и давитъ ее. Только съ твоимъ отъѣздомъ я поняла твою безпредѣльную любовь ко мнѣ, а также и то, что въ моемъ сознаніи о сдѣланномъ мною грѣхѣ, о которомъ тебѣ подсказало твое чуткое сердце, ты видѣлъ примиреніе съ моимъ прошлымъ, такъ нужнымъ для закрѣпленія нашего чувства. Прости меня, прости, прости и не осуждай моей невольной гордости! Вѣдь, ради нея я и не хотѣла тебѣ сказать всю горькую правду моей тяжелой жизни. Я боялась, что эта правда оттолкнетъ тебя отъ меня, и ты не станешь меня такъ любить, какъ любилъ. Какъ я жестоко ошиблась! Я не знаю, но если бы я могла передъ тобой открыть всю свою душу и показать, что въ ней происходитъ, ты бы тогда увидѣлъ, какъ глубоко, какъ нѣжно я тебя люблю и какъ безмѣрно я страдаю отъ того, что ты не со мной. При мысли о томъ, что ты ушелъ навсегда, я холодѣю отъ ужаса, и въ такія минуты мнѣ кажется, что я схожу съ ума, что вокругъ меня мракъ, и что-то холодное, щекочущее подходитъ къ самому сердцу, и я задыхаюсь. Милый! Во имя нашей прежней любви, во имя всѣхъ тѣхъ незабвенныхъ минутъ, которыя мы провели вмѣстѣ, вернись ко мнѣ! Ты не раскаешься въ этомъ никогда. Я тебя согрѣю своими ласками, я посвящу тебѣ всю свою жизнь, я сдѣлаю все, чтобы ты былъ счастливъ, я припаду къ твоимъ ногамъ, и когда ты вернешься, я тебѣ разскажу, какъ беззавѣтно, свято и глубоко я тебя люблю. Ты говорилъ (помнишь), что любовь получается путемъ страданій. Я выстрадала все. Я выстрадала свою любовь, и неужели же теперь, когда я съ такой чистой вѣрой въ наше счастье иду къ тебѣ, чтобы положить къ тебѣ на плечо свою измученную голову, къ тебѣ такъ безконечно мною любимому, ты оттолкнешь меня и не вернешься больше никогда? Никогда. Боже, какое это ужасное слово! Вѣдь, это то же самое, что смерть. Милый, хорошій, вернись, вернись! Пусть это письмо подскажетъ тебѣ о моихъ страданіяхъ, а когда ты придешь снова ко мнѣ, то увидишь, какъ изстрадалась по тебѣ, моему любимому, моему хорошему, твоя всегда вѣрная Нина.
   Внизу письма стояла приписка: Мнѣ больше отъ тебя скрывать нечего. Моя ложная гордость сломлена. Я посылаю тебѣ часть своего дневника, изъ котораго ты узнаешь то, что я такъ неразумно отъ тебя скрывала и что послужило причиной нашего разрыва. Милый! Прочти эти строки, прочти и не осуди меня. Вѣдь никто такъ не пойметъ меня, какъ ты, такой чуткій, такой отзывчивый.-- Нина.
   Послѣднія строки письма Брянскій едва могъ разобрать, такъ онѣ были плохо и неразборчиво написаны. Прочитавъ письмо, онъ взялъ небольшой пожелтѣвшій листокъ, приложенный къ письму, и сталъ читать. Въ уголку листка была сдѣлана приписка: "частичка моей исповѣди". "То, что произошло со мной вчера, наполнило мою изстрадавшуюся душу смятеніемъ и ужасомъ. Великій Боже, что я сдѣлала! Ахъ, что я сдѣлала! Вѣдь теперь мнѣ нѣтъ прощенія. Я грязная продажная женщина; другого названія мнѣ нѣтъ. Я не знаю, какъ все это произошло. Я была подавлена обстоятельствами, я голодала, и вотъ подъ давленіемъ страшной нужды я совершила проступокъ, который тяжелымъ камнемъ легъ на мою душу. Я теперь заклеймила себя на всю жизнь, и если кто-нибудь когда-нибудь узнаетъ о томъ, что я продала себя за кусокъ насущнаго хлѣба, отъ меня отвернутся всѣ и назовутъ позорнымъ именемъ: "проститутка". Охъ, какое ужасное слово! Неужели мнѣ нѣтъ прощенія? Неужели минутная слабость будетъ причиной того, что я навсегда буду мучиться и страдать? Какъ тяжело, какъ неизмѣримо тяжело! Господи, помоги мнѣ, наставь, дай крѣпость и силу искупить мой невольный грѣхъ!.. Я пишу эти строки, и холодный ужасъ охватываетъ все мое существо. Это произошло вчера, только вчера, а до этого дня я была чиста и могла смѣло смотрѣть людямъ въ глаза. Я помню, что мнѣ отказали отъ квартиры. Я задолжала за цѣлый мѣсяцъ. Уроковъ не было, мѣста тоже. Я распродала всѣ свои вещи и осталась только въ одномъ платьѣ. На вырученные гроши я питалась нѣсколько дней, а ночевала у своихъ случайныхъ знакомыхъ и бывшихъ подругъ по гимназіи. На меня смотрѣли какъ на зачумленную, и я страшно страдала. За два дня до своего паденія я лишилась и этого послѣдняго пристанища. Мнѣ сказали, что оказывать гостепріимство больше не могутъ. Я ушла. Я бродила по улицамъ, готовая отъ ужаса покончить съ собой.
   Къ вечеру я зашла въ Александровскій садъ и буквально повалилась на первую попавшуюся скамейку. Ноги мои подкашивались и отъ усталости и отъ голода. Вокругъ меня не было никого, только въ отдаленіи играли дѣти, и ихъ звонкіе радостные голоса доносились ко мнѣ. Я вспомнила свое дѣтство, нашъ маленькій въ три окошечка домикъ въ провинціи, вспомнила мать и чуть не заплакала. Зачѣмъ, зачѣмъ такъ складывается у людей жизнь, что только дѣтство беззаботно и свято, а какъ станешь большой, то какъ-будто кто-то нарочно портитъ и коверкаетъ жизнь и заставляетъ страдать! Неужели въ жизни и есть только однѣ страданія, и за всякую радость надо потомъ кому-то заплатить своими муками? Я такъ задумалась, что совершенно не замѣтила, какъ стало совершенно темно. Я собралась уходить. Я поднялась со скамейки, подошла къ выходу и задумалась: куда итти? Итти было некуда. Меня кто-то окликнулъ. Я вздрогнула и обернулась. Ко мнѣ подошелъ молодой адвокатъ К--въ и спросилъ., что я здѣсь дѣлаю и о чемъ задумалась. Я сначала не узнала его. Мы съ нимъ встрѣчались только два или три раза у моей подруги и я успѣла почти его забыть. Невольная мысль блеснула въ моей усталой головѣ.-- Я попрошу у него помощи,-- подумала я, но тутъ-же стыдъ охватилъ меня. Онъ спросилъ о моей жизни, гдѣ я работаю, и имѣю-ли какіе-нибудь уроки. Я откровенно отвѣтила, что положеніе мое, къ сожалѣнію, незавидно. Онъ предложилъ мнѣ руку и мы пошли. Пройдя Воскресенскую площадь, мы взяли извозчика и поѣхали. Я не спрашивала, куда и зачѣмъ. На меня нашло какое-то одеревенѣніе... Когда лакей принесъ закуски и вина и разставилъ все это на столѣ, мнѣ чуть не сдѣлалось дурно. Вѣдь я не ѣла больше сутокъ. К--въ обнялъ меня какъ ребенка и посадилъ рядомъ съ собой на диванѣ. Я не сопротивлялась. Я, какъ голодный волкъ, набросилась на пищу. Отъ первой рюмки вина у меня зашумѣло въ головѣ. К--въ не переставалъ меня кормить и изрѣдка наливалъ въ рюмку вина. Я пила почти машинально и ничего не соображала. Мы просидѣли въ кабинетѣ до глубокой ночи, К. предложилъ проводить меня домой. Я откровенно сказала, что ночевать мнѣ негдѣ. К. далъ мнѣ двадцать рублей, прося ихъ принятъ какъ товарищескую помощь. Я взяла. При прощаньи К. просилъ меня сообщить свой новый адресъ и выразилъ желаніе изрѣдка меня навѣщатъ. Мы разстались. Больше съ нимъ я не встрѣчалась. На другой день, послѣ ночевки въ какихъ-то дешевыхъ номерахъ, я перебралась въ комнату и въ тотъ-же день нашла себѣ урокъ. Полученные мною двадцать рублей не давали мнѣ покоя. Они жгли мою душу, какъ раскаленнымъ желѣзомъ. На другой день, получивши за урокъ, я отправила К. данныя мнѣ деньги, прося его забыть меня и не ставить мнѣ въ вину мою невольную слабость, но все это не успокоило меня. Я страдала и продолжаю страдать. Я себя продала, вотъ что неотступно стоитъ передо мной и давитъ мою душу. Неужели я виновата? О, если бы могла забыть все происшедшее со мной, забыть свое невольное паденіе! Но забвенія нѣтъ и не будетъ, и ночь, въ которую я отдала свое тѣло за кусокъ хлѣба, никогда не изгладится изъ моей памяти...
   Брянскій съ непередаваемымъ волненіемъ читалъ эти строки, и тяжелое безысходное чувство наполнило его душу.
   "-- Такъ вотъ она ея тайна, которую она такъ тщательно скрывала. Вотъ то, что я чувствовалъ всегда, даже въ самыя лучшія минуты нашей любви и близости?
   Брянскій не могъ больше оставаться въ комнатѣ и, схвативъ шляпу, почти бѣгомъ направился къ морю. Забравшись на одну изъ скалъ, онъ бросился ничкомъ на влажный камень.
   Вокругъ него съ крикомъ носились чайки, у ногъ тихо плескалось море и что-то шептало, но Брянскій ничего не замѣчалъ. Онъ лежалъ неподвижно безъ думъ, безъ мыслей, безъ чувствъ.
   Прохладный вѣтеръ освѣжилъ Брянскаго и онъ успокоился. Къ нему вернулась способность мыслить. Онъ поднялся, сѣлъ и, развернувъ пожелтѣвшій листокъ, принялся вновь его перечитывать, стараясь вникнуть въ каждое слово, въ каждую фразу и опредѣлить по нимъ душевное состояніе писавшей. По мѣрѣ того, какъ онъ читалъ, предъ нимъ вставало красивое съ загадочными глазами лицо, и Брянскій невольно вспоминалъ всѣ самыя мельчайшія подробности ихъ близости, всѣ безконечныя ссоры и всѣ безконечные упреки, неосновательныя придирки, безудержныя впышки гнѣва, послѣ которыхъ слѣдовало сознаніе своей вины и раскаяніе. Ласки смѣнялись ссорой, ссора -- рѣзкими упреками, гнѣвомъ и слезами, и такъ до безконечности. Все это вспомнилось Брянскому, и чувство безнадежной тоски и отчаянія охватило душу.-- Что дѣлать? Какъ быть?-- неотступно стояло въ головѣ Брянскаго. Онъ призвалъ на помощь всю силу своей воли и силился разобраться въ своихъ чувствахъ, вихремъ кружившихся въ его измученной душѣ. Жалость, состраданіе, тоска по разбитымъ и неосуществившимся мечтамъ, вотъ что наполняло его. И сколько онъ ни старался отыскать въ себѣ хотя намекъ на прежнюю любовь или даже оттѣнокъ былой нѣжности, онъ ничего не находилъ. Тѣ страданія, которыя неотступно слѣдовали въ теченіе всего времени близости къ любимой женщинѣ, убили все чувство, и Брянскій ясно до боли вдругъ почувствовалъ, что кромѣ состраданія къ той, которую онъ такъ любилъ, у него ничего не было. Долго сидѣлъ Брянскій, устремивъ взглядъ на волнующееся море. Его смятенная душа постепенно успокаивалось, и то чувство, которое родилось въ немъ и окрѣпло за послѣдніе дни, одоржало верхъ надъ всѣми остальными чувствами.
   -- Та красота и та правда жизни, о которой такъ тосковала моя душа, найдена мною здѣсь. Если я вернусь, то эта красота и эта правда опять будетъ утрачена. Разбитую дорогую вазу не въ состояніи поправить никто. Любовь -- это драгоцѣнная ваза; разъ она разбита, то можно ли ее сдѣлать цѣлой?-- промелькнуло у Брянскаго. Онъ ухватился за эту мысль.-- Можно ли для меня быть опять тѣмъ же Брянскимъ, какимъ я былъ два мѣсяца тому назадъ?-- Нѣтъ, нельзя,-- отвѣтилъ утвердительно тайный голосъ, и Брянскій съ поразительной отчетливостью понялъ, что вернуться онъ не можетъ, и что причиной этому не есть какое-либо невыясненное имъ самимъ чувство, а что душа его, перенесши самую высшую мѣру страданій, уже не въ состояніи вновь оживиться для новой любви къ любимой имъ раньше женщинѣ.-- Я перешелъ какую-то завѣтную черту, и сзади выросла стѣна и разрушить эту стѣну я не въ состояніи.-- Такова была послѣдняя заключительная мысль, и съ этой мыслью Брянскій, хотя и сильно измѣнившійся, но окрѣпшій духовно возвратился домой.
   Въ эту ночь Брянскій совсѣмъ не ложился спать и ходилъ по комнатѣ, обдумывая письмо. Утромъ маленькій татарченокъ несъ письмо уже на почту. Письмо было коротко. "Лгать и кривить душой передъ той, которую любилъ, не могу. Любви у меня нѣтъ. Страданія, которыя истерзали мою душу, заглушили все. Имѣйте мужество перенести все и вѣрьте, что разлука одинаково тяжела и для меня, но лучше покончить все сразу, чѣмъ мучиться потомъ всю жизнь. Счастье ушло и вернуть его насильно невозможно. Поэтому примиримся съ тѣмъ испытаніемъ, которое послала намъ судьба, и постараемся найти новую цѣлъ и смыслъ жизни. Любовь -- удѣлъ немногихъ. Большинство людей не имѣютъ ея. Поблагодаримъ же судьбу, которая дала намъ хоть немного счастья, и постараемся устроить свою жизнь такъ, чтобы приносить пользу другимъ."
   -- Ложь во спасеніе, -- думалъ Брянскій, отправивши письмо и собираясь итти купаться. Въ этотъ день онъ купался такъ долго, какъ никогда.
   Раздѣвшись, Брянскій бросился въ прохладную воду и поплылъ, весь отдавшись на волю волнъ. Волны то поднимали его, то опускали, и въ этой равномѣрной качкѣ Брянскій какъ-бы испытывалъ успокоеніе и находилъ ту поддержку, въ которой нуждался послѣ дорого доставшейся ему безсонной ночи, когда онъ обдумывалъ свое письмо.
   Весь этотъ день Брянскій почти не былъ дома. Забѣжавъ на минуту къ себѣ и захвативъ кое-что изъ провизіи, онъ отправился вмѣстѣ съ знакомыми рыбаками на рыбную ловлю на цѣлую ночь и вернулся только на слѣдующій день къ полудню. Поѣздка по морю привела въ порядокъ его расходившіеся нервы, и Брянскій чувствовалъ себя такимъ-же крѣпкимъ и бодрымъ, какъ и до полученія письма.
   Въ продолженіе нѣсколькихъ послѣднихъ дней онъ всѣми силами старался поддержать въ себѣ бодрое настроеніе, что ему и удавалось, благодаря прогулкамъ и поѣздкамъ по морю съ рыбаками. Скоро онъ почувствовалъ, что опять вошелъ въ ту колею, изъ которой былъ выбитъ, и если только что и оставалось въ душѣ, такъ это безпокойство и страхъ за судьбу когда-то любимой женщины, къ которой онъ не имѣлъ больше силъ вернуться. Безпокойство Брянскаго скоро было разсѣяно. Черезъ четыре дня онъ получилъ письмо, состоящее всего изъ нѣсколько строкъ: "Примирилась со всѣмъ. Ухожу навсегда и уношу съ собой мою любовь къ тебѣ. Уѣзжаю въ далекую Сибирь, гдѣ получила мѣсто сельской учительницы. Не проклинай и не забывай той, которая искренно тебя любила и которая такъ неразумно разбила и свое и твое счастье. Отнынѣ жизнь для меня потеряла личный интересъ, и если я не могу устроить своего счастья, то пусть я принесу пользу темному бѣдному народу, который такъ нуждается въ помощи и поддержкѣ. Прощай, мой милый, мой любимый. Благословляю тебя за ту любовь, которую ты мнѣ далъ.-- Твоя навѣки Нина".
   Это письмо ничего кромѣ грусти не вызвало въ душѣ Брянскаго. Онъ нѣсколько разъ перечиталъ его, затѣмъ аккуратно сложилъ и спряталъ въ бумажникъ среди другихъ дѣловыхъ бумагъ.-- Послѣдняя туча разсѣянной бури,-- подумалъ Брянскій, выходя изъ дому. Онъ подошелъ къ берегу и невольно залюбовался. Море купалось въ лучахъ яркаго солнца, свѣтло-зеленыя волны съ пѣнистыми гребешками напоминали собой стадо рѣзвящихся звѣрей, которая, играя и переливаясь, цѣлой толпой устремлялись къ скалистому берегу и, подойдя къ нему, ласкались объ его каменную грудь.
   Брянскій, не отрываясь, смотрѣлъ на красоту развернувшагося передъ нимъ моря, и чувство небывалой бодрости и жажды жизни охватило его.
   Когда онъ поздно вечеромъ вернулся домой, онъ чувствовалъ себя совершенно обновившимся человѣкомъ.
   -- Я, кажется, большой эгоистъ,-- подумалъ Брянскій, перебирая въ своей памяти все пережитое за послѣднее время. Онъ углубился въ себя, доискиваясь причины своего спокойствія.-- Жить, жить, жить!-- кричало у него въ душѣ, и въ этомъ нѣмомъ крикѣ души онъ нашелъ отвѣтъ на заданный вопросъ.
   -- Это вовсе не эгоизмъ. Я еще не изжилъ всего себя, у меня много нетронутыхъ силъ, и эти силы ищутъ выхода. Вотъ почему я и не могъ вернуться къ ней,-- рѣшилъ Брянскій и эта мысль окончательно и безповоротно стушевала всѣ, даже самыя мельчайшіе слѣды прежнихъ страданій, а на мѣсто ихъ мощно и властно заговорило другое сильное чувство, которое было такъ цѣльно и такъ жизненно, что бороться съ нимъ было невозможно, какъ невозможно было бы бороться съ непреложными законами природы.
   Однажды Брянскій взялъ ружье и пошелъ, по своему обыкновенію, бродить по берегу моря. День выдался безоблачный и тихій. Море ласково плескалось и играло у береговъ. Брянскій медленно взбирался по скаламъ, зорко посматривая по сторонамъ. То тамъ, то здѣсь, точно птицы, бѣлѣли паруса рыбачьихъ лодокъ. Стаи чаекъ съ крикомъ носились надъ зеленой волнующейся поверхностью. На одной изъ самыхъ большихъ скалъ Брянскій остановился и сталъ слѣдить за полетомъ чаекъ. Саженяхъ въ двадцати отъ берега онѣ собрались цѣлой стаей и съ крикомъ кружились. У Брянскаго явилось желаніе попробовать новое ружье. Онъ досталъ изъ патронташа два патрона, зарядилъ ружье и прицѣлился, выбирая самаго большого баклана. Огромная красивая птица, широко развернувъ бѣлоснѣжныя крылья, понеслась въ это время прямо на Брянскаго.
   -- Великолѣпное чучело будетъ,-- подумалъ Брянскій, наводя на приближающуюся птицу ружье. Онъ только-что хотѣлъ нажать собачку, какъ сзади него раздался нѣжный, серебристый голосъ.
   -- Охотникъ, подождите, не стрѣляйте!-- донеслось до него.
   Брянскій опустилъ ружье и обернулся. Къ нему приближалась дѣвушка. Ея стройная фигура, въ бѣломъ кисейномъ платьи, перевязанномъ у талій широкой розовой лентой, рельефно вырисовывалась на свѣтломъ фонѣ яркаго солнечнаго дня. Голова ея была покрыта легкимъ шарфомъ, въ одной рукѣ она держала раскрытый зонтикъ, въ другой книгу. Брянскій тотчасъ же узналъ въ ней свою спутницу, и радостное чувство охватило его. Онъ снялъ шляпу и поспѣшилъ дѣвушкѣ навстрѣчу.
   -- Здравствуйте, здравствуйте, и не стыдно заниматься убійствомъ?-- говорила она, крѣпко пожимая Брянскому руку и смотря на него своими ласковыми глазами.
   -- Это моя спеціальность, вѣдь я охотникъ,-- отвѣтилъ Брянскій, разсматривая личико дѣвушки и въ свою очередь крѣпко пожимая ей руку.
   Онъ надѣлъ шляпу, вскинулъ ружье на плечо и подалъ дѣвушкѣ руку. Они подошли къ самому краю скалы и сѣли.
   -- Давно пріѣхали?-- спросила дѣвушка.
   -- Вотъ ужъ скоро три недѣли,-- отвѣтилъ Брянскій.
   -- А я только вчера. Я каждое лѣто живу здѣсь. Обыкновенно пріѣзжала раньше, но въ этомъ году запоздала. А я васъ всюду искала, но нигдѣ не могла найти. Была и въ городскомъ саду, и въ театрѣ, думала васъ встрѣтить, но вы точно въ воду канули,-- говорила дѣвушка, и ея глаза не переставали ласково смотрѣть на Брянскаго.
   -- Я никуда не хожу, и за все время былъ только два раза въ городѣ, ѣздилъ за покупками. Все время провожу здѣсь,-- отвѣтилъ Брянскій и добавилъ:-- помните, какъ мы съ вами познакомились?
   -- Еще бы не помнить! Ваши розы до сихъ поръ цѣлы.
   -- Кстати, скажите, почему вы смѣялись, когда я вошелъ въ вагонъ?
   Дѣвушка разсмѣялась.
   -- Дядя сказалъ, что у васъ очень характерное лицо, и вы напоминаете Мефистофеля, а я сказала, что если васъ побрить, то вы вылитый Шерлокъ Холмсъ. У васъ острый сухой профиль и внимательные ястребиные глаза.
   Брянскій разсмѣялся.-- Такъ вотъ причина вашего смѣха? А признаться, я-таки тогда обидѣлся. Мнѣ показалось, что вы надо мной смѣялись. Простите, но я, вѣдь, не знаю вашего имени, отчества и фамиліи.
   -- Ольга Николаевна Стрѣлецкая, мѣстная учительница, окончила въ прошломъ году гимназію, вотъ весь мой титулъ,-- шутливо произнесла дѣвушка.
   -- Василій Михайловичъ Брянскій, охотникъ и искатель красоты жизни,-- въ тонъ ей отвѣтилъ Брянскій.
   -- О, это важное занятіе,-- засмѣялась дѣвушка.-- Скажите, и успѣшно идутъ въ этомъ направленіи ваши дѣла?
   Брянскій разсмѣялся.-- Относительно охоты, то совсѣмъ скверно. Хотѣлъ подстрѣлить красавца-баклана для чучела, но вы не позволили; что же касается поисковъ красоты жизни, то, какъ видите, ходить за ней далеко не надо: она передъ вашими глазами.-- И Брянскій провелъ рукой и указалъ на разстилавшееся у ихъ ногъ море.
   Дѣвушка нѣкоторое время смотрѣла на искрящуюся подъ лучами солнца даль, затѣмъ перевела свой взглядъ на Брянскаго и тихо проговорила:
   -- Да, это красота, но это еще не все. Что еще?
   Простыя въ сущности слова заставили Брянскаго вздрогнуть. То хорошее, теплое чувство, которое онъ испытывалъ въ первый день ихъ случайнаго знакомства и которое не переставало жить и развиваться помимо его воли въ душѣ,-- охватило его всего, и Брянскій съ удивительной отчетливостью понялъ, что дѣвушка ему становится близка, и что то чувство, которое такъ прочно поселилось въ его душѣ, и есть неясное стремленіе къ любви, т.-е. той красотѣ, о которой спрашивала дѣвушка.
   Брянскій погрузился въ мысли, задумчиво смотря на море.
   -- Я жду отвѣта, господинъ искатель красоты,-- съ ласковой насмѣшливостью въ голосѣ проговорила дѣвушка и дотронулась до него рукой.
   Брянскій очнулся.-- Простите, ради Бога, но вашъ вопросъ невольно заставилъ меня задуматься.
   Онъ взялъ ея тонкую красивую руку и, смотря ей прямо въ глаза, произнесъ:
   -- Помимо видимой красоты природы, есть еще другая красота, красота душевныхъ переживаній. Природа велика, ея могучее дыханіе наполняетъ все вокругъ и проявляется во всемъ: и въ цвѣткѣ, и въ деревьяхъ, и въ этомъ морѣ, и въ тѣхъ вотъ красавцахъ-бакланахъ, которые рѣютъ въ вышинѣ безоблачнаго неба, проявляется оно и въ человѣкѣ, будя и оживляя въ немъ великія чувства поэзіи, красоты и гармоніи, которыя природа такъ щедро отпустила одному изъ своихъ величайшихъ твореній. Кто сумѣетъ понять въ себѣ эти великія чувства и принести ихъ на грудь той же природы -- этой великой матери всего живого, тотъ будетъ безмѣрно счастливъ. Щедрою рукою отплатитъ, она за сыновью вѣрность; она окружитъ его красотой, она зачаруетъ его своими ласками, убаюкаетъ его на своей мощной груди и дастъ ему такое полное и глубокое счастье, о которомъ только можно мечтать, и которое сами отъ себя оттолкнули люди, уйдя отъ полей и лѣсовъ въ свои душные каменные мѣшки.
   Дѣвушка задумчиво слушала Брянскаго, опустивъ голову, личико ея слегка зарумянилось, а дрожаніе вѣкъ говорило о переживаемомъ волненіи.
   Брянскій залюбовался ея красивымъ профилемъ, нѣжнымъ оттѣнкомъ ея рѣсницъ, и ровныхъ тонкихъ бровей и невольно та же мысль, что и въ ночь на полустанкѣ, когда она слушала пѣніе, пришла ему въ голову. "У нея страшная жажда жизни и стремленіе къ красотѣ и поэзіи любви. Вотъ въ комъ говоритъ сама природа. Если она полюбитъ, то это будетъ любовь самой природы, безъ всякихъ неясностей и недомолвокъ".-- Почему?-- невольно задалъ себѣ вопросъ Брянскій.-- "Она чиста и непорочна" -- отвѣтилъ онъ тутъ же, и радостное чувство наполнило его душу. Онъ инстинктивно, помимо своей воли, пожалъ ея руку и вдругъ почувствовалъ отвѣтное крѣпкое рукопожатіе.
   -- Спасибо вамъ,-- прошептала дѣвушка и вся зардѣлась.
   Мы близки, и она это понимаетъ и чувствуетъ, подумалъ Брянскій, и отъ этого сознанія ему захотѣлось схватить ее и вмѣстѣ съ ней броситься въ морской просторъ. У него какъ бы выросли крылья.
   Они долго просидѣли на берегу, все время не переставая говорить. Чувства близости и дружбы такъ и сквозили во всѣхъ ихъ движеніяхъ, словахъ, дѣйствіяхъ. Брянскій, не стѣсняясь, говорилъ о своихъ послѣднихъ переживаніяхъ, о своей неудавшейся любви и своей намѣченной работѣ. Дѣвушка внимательно слушала его, слѣдя за выраженіемъ его лица, а когда Брянскій смотрѣлъ на нее, она опускала глаза и нѣжный румянецъ покрывалъ ея щеки.
   Когда они возвращались домой, дѣвушка крѣпко опиралась на руку Брянскаго, и Брянскій чувствовалъ, что родившаяся близость крѣпнетъ, и что недалеко то время, когда дѣвушка станетъ для него близкимъ, роднымъ человѣкомъ. Радость отъ этого сознанія была настолько велика, что Брянскому хотѣлось прыгать и кричать, но вмѣсто этого онъ шелъ спокойный и солидный и только глаза, которые горѣли какимъ-то внутреннимъ свѣтомъ, говорили о глубинѣ его душевныхъ переживаній.
   На другой день Брянскій писалъ Донцову: "Я совершенно успокоился и переродился духовно. Случайная встрѣча съ дѣвушкой и знакомство съ ней пробудили въ моей душѣ тѣ большія и цѣльныя чувства, которыя совсѣмъ почта заглохли, подъ вліяніемъ моей прежней несчастной любви. Ты, конечно, знаешь, что между Ниной и мной все разъ навсегда кончено, и только теперь я понялъ, какую непоправимую ошибку я сдѣлалъ бы, если бы не послушался доводовъ своего разума и остался въ Москвѣ. Жизнь наша была окончательно исковеркана и, кто знаетъ, чѣмъ бы это все кончилось. Все прошлое улеглось, я бодръ и жизнерадостенъ и съ непередаваемымъ трепетомъ ожидаю наступленія большого и прочнаго счастья. А что это счастье будетъ глубоко и прочно, то на это у меня имѣются доказательства: ни одного сомнѣнія, ни одного нехорошаго чувства не рождается въ моей душѣ, все ясно, свѣтло и радостно, а это и есть преддверіе того, что и счастье будетъ такое же ясное и свѣтлое. Не удивляйся нищему и не осуждай меня. Да, впрочемъ, ты и не можешь осудить меня, такъ какъ знаешь меня за долгіе годы нашей дружбы такъ же хорошо, какъ знаю себя и я. Тотъ путь, на который я иду, я иду совершенно сознательно и онъ принесетъ, наконецъ, мнѣ дѣйствительное безоблачное счастье. Чувство, въ которомъ больше страданій, не есть цѣльное чувство. Это я понялъ и иду теперь къ новому цѣльному чувству. Пиши и не забывай меня. Твой Брянскій".
   Отославъ письмо, Брянскій поспѣшилъ къ морю на заранѣе условленное мѣсто, гдѣ и встрѣтился съ дѣвушкой. Они радостно, какъ старые друзья, пожали другъ другу руки. Брянскій взялъ лодку, и они выѣхали далеко въ море. Лодку покачивало. Брянскій съ силой наваливался на весла, дѣвушка правила рулемъ.
   -- Не боитесь?-- спросилъ Брянскій, когда они отъѣхали версты двѣ отъ берега.
   -- Съ вами не боюсь,-- отвѣтила дѣвушка и ласково посмотрѣла на него.
   -- А если перевернемся? Видите, какъ свѣжѣетъ вѣтеръ.
   -- Вѣдь, вы меня спасете?-- вмѣсто отвѣта спросила дѣвушка.
   -- Да, конечно,-- радостно отвѣтилъ Брянскій, встрѣтивъ полный довѣрія и нѣжности взглядъ.
   Вернулись они жизнерадостные, возбужденные и прогулкой, и близостью другъ къ другу. Весь этотъ день дѣвушка провела въ хатѣ Брянскаго; они вмѣстѣ обѣдали, Брянскій показывалъ ей свои работы, а вечеромъ, опять ходили къ морю и разошлись только поздней ночью.
   Брянскій долго не спалъ, весь поглощенный мыслями о дѣвушкѣ. Заснулъ онъ съ ощущеніемъ приближающагося счастья, которое, какъ казалось Брянскому, было совсѣмъ близко и уже сгущалось къ нему своей невидимой нѣжной рукой.
   Всѣ послѣдующіе дни Брянскій жилъ въ какомъ-то сладостномъ покоѣ, нося въ своей душѣ ощущеніе приближающагося счастья. Со дня встрѣчи между нимъ и дѣвушкой сразу установились самыя лучшія отношенія, и они стремительно, сами того не замѣчая, шли на самое тѣсное сближеніе. Прогулки, бесѣды, совмѣстное чтеніе, все это способствовало ихъ единенію и укрѣпляло ихъ народившуюся любовь.
   Какъ-то вечеромъ, когда уже зашло солнце и мягкія сумерки ложились на землю, Брянскій и Ольга совершали свою обычную прогулку по берегу моря. Поднявшись на скалу, на которой произошла ихъ встрѣча, они остановились. Кругомъ было тихо и молчаливо. Нѣжныя ажурныя тѣни стелились по берегу и какъ паутиной обвивали скалы, деревья и прибрежные кусты. Восходящая луна серебрила темную даль моря. Тихій шопотъ волнъ чарующей своеобразной мелодіей разливался въ влажномъ воздухѣ. Легкій вѣтеръ шелестѣлъ верхушками прибрежныхъ кустовъ. Природа засыпала.
   -- Хорошо,-- проговорилъ Брянскій.
   -- Очень,-- слетѣлъ неясный шопотъ съ губъ дѣвушки.
   Они замолчали, предавшись созерцанію окружающей ихъ красоты.
   Сумерки сгущались. Брянскій взялъ тонкую руку дѣвушки, молча пожалъ и приложилъ къ своей груди. Рука дрогнула. Это дрожаніе передалось ему. Брянскій обнялъ дѣвушку за талію и привлекъ къ себѣ. Она прижалась къ нему всѣмъ тѣломъ и задрожала: ихъ взгляды встрѣтились, и потонули другъ въ другѣ. Дѣвушка порывисто обвила его шею руками и замерла. Еще мгновеніе, и губы ихъ слились.
   Что-то невидимое подошло вплотную къ нимъ и глубоко вздохнуло. Въ этомъ вздохѣ послышалось только одно великое и безсмертное слово -- любовь.
   Луна взошла и освѣтила своимъ нѣжнымъ фосфорическимъ свѣтомъ слегка волнующуюся далъ моря. Брянскій и Ольга сидѣли на скалѣ, тѣсно прижавшись другъ къ другу, и слушали, какъ волны тихо шептались у береговъ и разсказывали имъ однимъ понятную вѣчно красивую сказку.

П. Ѳедосѣевъ.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru