Некрасова Екатерина Степановна
Александр Иванович Герцен и Наталья Александровна Захарьина

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Александръ Ивановичъ Герценъ и Наталья Александровна Захарьина*).

(Ихъ переписка).

*) Русская Мысль, кн. VI.

Загорье, 1836 г., іюня 8-го.

   Теперь три часа (по)полудни. Я одна-одинёшенька наверху въ огромной комнатѣ, гдѣ одинъ развалившійся диванъ и ветхій столъ, но мнѣ такъ хорошо, такъ свободно, что я не промѣняла бы ея на дворецъ.
   Москва почти пуста для меня, потому, когда я собиралась, грустное чувство тяготило душу; что-то слишкомъ одиноко, слишкомъ сиротливо. Но передъ тѣмъ, какъ ѣхать, пришла ко мнѣ маменька проститься, и я утѣшилась. Прощаясь, она перекрестила меня и будто тѣмъ подтвердила еще, что мы, дѣти ея, соединены навѣки. Тутъ новое наслажденіе узнала душа: такъ долго я была всѣмъ чужая, такъ долго {Н. А. съ 7 лѣтъ росла одиноко, безъ матери, безъ отца, не имѣя ни одного близкаго существа вокругъ, кромѣ няни Костеньки.}... и вдругъ родное благословеніе!
   Третій день не нарадуюсь свободой, не налюбуюсь всею прелестью и красотой природы. Теперь мнѣ, кажется, хорошо здѣсь, я не жалѣю, что оставила Москву. Со мною нѣтъ никого: природа -- моя подруга, ей повѣряю я любовь мою, святую тайну души, съ ней безпрерывно говорю о чудесахъ Божіихъ, которыя совершились надо мной {Т.-е. что исполнились ея дѣтскія мечты -- полюбилъ ее А. И.}, о моемъ спасителѣ, о моемъ Александрѣ... О, пусть бы прилетѣлъ невидимкой подслушать эту тайную, священную бесѣду души съ природой, подслушать языкъ, которымъ онѣ передаютъ другъ другу блаженство и любовь, подслушать истины ихъ, ихъ молитву, тогда-бъ увидѣлъ ты, что ты мнѣ и какъ я люблю тебя, ангелъ мой! Тогда открылось (бы) передъ тобою все безграничное море любви моей, о которой ничто обыкновенное не можетъ дать понятія.
   Что-то мнѣ не вѣрится, Александръ, чтобы мы еще долго не увидѣлись съ тобою: слишкомъ мучительна душѣ разлука, желаніе быть съ тобою такъ огромно, ему тѣсно въ моей груди; кажется, оно разлилось вокругъ меня на далекое пространство -- и все, самый воздухъ дышетъ грустью и тоскою, все зоветъ тебя, все ищетъ тебя, все трепетно ждетъ минуты свиданія. (Не) быть съ тобою такъ долго -- выше всякаго страданія на свѣтѣ, и когда-бъ этимъ искупилось то пятно, о которомъ ты говоришь; я охотно пду еще на большія мученія; пусть малѣйшій поступокъ твой, малѣйшая ошибка очищаются моими страданіями; все радостно снесу я для тебя, ангелъ мой; всему награда -- твоя любовь!
   Вообрази, я забыла писать и долго, долго говорила съ тобою, времени много прошло, пора разставаться. Балконъ открытъ и какой ароматическій воздухъ, какая нѣга! Когда же ты услышишь, когда я скажу тебѣ: ангелъ мой, посмотри, какъ хорошо?! Прости!
   

Середа, 10-е.

   Твое письмо и просвиру к. {Княгиня Хованская.} получила еще въ Москвѣ {Т.-е. до отъѣзда въ деревню.} и чрезвычайно была довольна. Ну, теперь, мнѣ кажется, вы немножко помирились. Впрочемъ, она замѣтила, что "что ты плутяга, знаешь, съ чѣмъ къ кому подъѣхать". Но это почти необходимо: она очень сердилась на тебя, а впередъ это могло бы послужить большимъ препятствіемъ намъ видѣться. Несносно унижаться до того, чтобъ обманывать и притворяться, я знаю, какъ это несносно, и потому болѣе цѣню твою жертву, это -- истинно жертва, ибо, хотя въ необходимости, но ничто такъ не трудно, не непріятно, какъ говорить то, чего не думаешь,-- дѣлать то, чего не желаешь.
   Для меня это стало еще болѣе невозможнымъ съ тѣхъ поръ, какъ ты писалъ мнѣ изъ Крутицъ, что собесѣдники мои имѣютъ на меня вліяніе и научили меня притворяться.
   Зачѣмъ ты придаешь мнѣ столько, Александръ? Не воображай болѣе, нежели есть, и, можетъ, ты увидишь, что это слишкомъ мало, слишкомъ бѣдно... Что же высокаго, что дивнаго тутъ, что я имъ {Княгинѣ Хованской и М. С. Макашевой, ея компаньонкѣ.} прощаю, что молюсь о нихъ? И что же бы я была, еслибъ я не дѣлала этого? Онѣ жалкія, несчастныя, онѣ требуютъ вниманія и любви болѣе, нежели кто-нибудь другой, притомъ же, онѣ мнѣ не сдѣлали никакого зла; прежде, еще давно, мнѣ казалось много непріятнымъ, а теперь... Богъ съ ними, я ничего не замѣчаю и рѣшительно прощаю имъ все; и можетъ ли душа моя страдать отъ этихъ маленькихъ толчковъ? Онѣ отняли у меня многое, но ты, развѣ ты не далъ мнѣ болѣе, нежели отнято? Благословляю ихъ за все претерпѣнное мною, все это вело меня къ раю, къ небу, къ тебѣ. Правда, я бы могла погибнуть здѣсь и съ моею душой, могла-бъ умереть, но Онъ послалъ любовь, послалъ тебя, мой спаситель!...
   Другъ мой, милый другъ мой Александръ, какое богатство, какое сокровище привезла я сюда съ собою! И какъ далека я была (это) всего этого прошлаго года! Помню, какъ теперь, на этомъ мѣстѣ читала твое письмо, гдѣ ты говоришь: "о, какъ я благодарю Бога, что мы братъ и сестра, но нѣтъ, мы болѣе, мы ближе..." И въ самомъ дѣлѣ я чувствовала, что мы болѣе, ближе, и таила это отъ самой себя, и тонкій лучъ теперешняго блаженства свѣтилъ въ душу, но свѣтилъ мелькомъ, будто украдкой, и свѣтъ его болѣе пугалъ меня, нежели манилъ за собою,-- такъ огромно, такъ велико казалось мнѣ тогда счастье, въ которомъ я тону теперь, какъ песчинка въ морѣ. Бывало, какъ сердилась я на Emilie sa то, что она говорила мнѣ, что я люблю тебя болѣе, нежели можно любить брата; мнѣ досадно было, что она не понимаетъ меня, не понимаетъ высокой дружбы... и рѣшительно переставала говорить, когда она мнѣ скажетъ, что ей кажется даже, что и ты любишь меня болѣе, нежели сестру. Можно ли тебя понимать такъ мелко?-- думала я всегда. Такъ низко поставило меня Провидѣніе въ глазахъ самой меня, чтобы во всемъ величіи дать увидѣть послѣ мое предназначеніе, чтобы заставить меня забыть себя и жить однимъ тобою. Не гони эту мысль, что ты одинъ можешь сдѣлать меня счастливою; ты правъ, да, одинъ, одинъ ты можешь быть могшъ ангеломъ, одному тебѣ могла я отдать свою душу, въ одномъ тебѣ могла найти жизнь свою.
   (Приписка, сдѣланная карандашомъ).
   

Пятница, 12-е.

   Каждая свободная минута посвящается тебѣ, мой ангелъ. Теперь я одна, далеко, далеко отъ дома -- на горѣ. Дома мнѣ душно, тѣсно, нехорошо; тамъ даже иногда я какъ будто умаляюсь, а здѣсь мнѣ нѣтъ границъ...
   
   Здѣсь все -- былинка, дубъ, земля
   И небо ясное, и храмъ святой,
   Любовь и жизнь -- все часть меня,
   Самъ Богъ -- все нераздѣльно(е) со мной!
   
   И тутъ-то еще тягостнѣе мнѣ съ тобой разлука, ибо тутъ всею силой, всею необъятною душой я люблю тебя, а ты далеко...
   Знаешь ли, почему еще я люблю быть на открытомъ воздухѣ?-- тогда я воображаю, что и ты не дома, а душѣ отрадно и то, что не подъ разными крышами, а подъ однимъ небомъ, дышемъ однимъ воздухомъ.
   Теперь многое въ природѣ гармонируетъ съ моею душой: ясно небо, но къ западу темная туча, и сквозь нее слабо свѣтитъ солнце, но свѣтитъ отрадно, привѣтно, съ любовью, какъ ты изъ-за 1,000 верстъ. Кругомъ уныніе, и тишина, и пустота, но средь этой пустыни стоитъ церковь -- мое первое, единственное убѣжище и прибѣжище; и вѣтеръ шумитъ, и дождикъ накрапываетъ, и слезы на моихъ глазахъ...
   Прощай! Отсюда далеко видна дорога изъ Москвы; не получая послѣдняго твоего письма, я думала встрѣчать по ней тебя.
   

16-е, вторникъ.

   Какъ долго не приходятъ отъ тебя письма, какъ и ты, мой ангелъ, долго не получаешь моихъ. Прощай, будь веселъ, здоровъ, спокоенъ. О, скоро-ль, скоро-ль я увижу тебя такимъ? Всею душой обнимаю тебя, ангелъ мой, прощай.

Твоя Наташа.

   Къ Emilie отослала твое письмо. Чье страданіе не умалится отъ вдохновенныхъ, отъ святыхъ словъ твоихъ? Еще цѣлую.
   Не пиши ничего Е. И. {Егору Ивановичу, брату А. И.} о томъ, что я писала тебѣ {Т.-е. о томъ, что Егоръ Ивановичъ недоволенъ Натальей Александровной за то, что не встрѣтилъ въ ней отклика на свою любовь.}; оставь такъ,-- современемъ все перемелется.
   Фортепіано со мною и Rondoletto Герца со мною {Эту пьеску А. И. просилъ ее выучить.}.

-----

11-го іюня 1836 г., Вятка.

   Ангелъ мой, Наташа! Давно нѣтъ писемъ отъ тебя, и я грустенъ. Исчезла надежда и возвратилось опять {Здѣсь вставлено потомъ: "17 іюня". Этого числа послано въ Петербургъ прошеніе о переводѣ А. И. въ Москву.} еще блестящее скорое свиданіе; больно, очень больно. Какъ дерево каждымъ листомъ тянется къ солнцу, протягиваетъ ему свои вѣтви, глохнетъ безъ него, блѣднѣетъ, теряетъ свой зеленый цвѣтъ, цвѣтъ надежды, такъ душа моя дѣлается хуже, мелочнѣе отъ удаленія надежды на скорое возвращеніе. О, Наташа, Наташа! Неужели этотъ свирѣпый, неумолимый рокъ, который доселѣ управлялъ мною, требуетъ такихъ жертвъ для исполненія своихъ судебъ? Нѣтъ, тобою я не пожертвую ему! Можетъ ли быть чувство святѣе, чище, благословеннѣе имъ, какъ наша любовь? Какая глупая мечта: ежелибъ возможность была тебѣ быть въ Вяткѣ. Ну, я не знаю какъ, вдругъ бы здѣсь открылись мощи и претолстая княгиня {Княгиня М. А. Хованская.} вздумала бы помолиться о продленіи жизни на 88 годъ и ты съ нею, или... ты бы жила у насъ въ Москвѣ (разумѣется, послѣ смерти княг.) и пріѣхала бы съ маменькой сюда на мѣсяцъ. О, тогда я первый дамъ подписку, что и въ Вяткѣ рай!
   Я рѣдко занимаюсь отъ всей души. Найдетъ иногда минута, день, когда я много думаю и пишу, потомъ опять дѣйствительная жизнь и пустая. Утро всякаго дня гибнетъ или въ канцеляріи {Въ канцеляріи губернатора, гдѣ служилъ А. И.}, или у губернатора {У губернатора Тюфяева, который сначала былъ любезенъ съ А. И., приглашалъ къ себѣ на обѣды, а потомъ, когда, вмѣсто подобострастія, встрѣтилъ въ подчиненномъ одну иронію, не взлюбилъ его.}. (Чести много, а пользы мало, ибо представленіе не сдѣлано {Т.-е. представленіе о переводѣ въ Москву.}. Для того, чтобъ убить (время) послѣ обѣда, также всѣ мѣры взяты. Я сдѣлался страстный охотникъ до верховой ѣзды. Часу въ шестомъ на конѣ и ѣду себѣ за нѣсколько верстъ, куда глаза глядятъ. Въ верховой ѣздѣ удивительное наслажденіе: какая-то сила сознается въ человѣкѣ, когда онъ обуздываетъ этого большаго звѣря и заставляетъ его исполнять желаніе свое, даже капризъ. Когда же въ туманный, сырой день я выѣду далеко за городъ, а самая даль останавливаетъ взоръ, тогда я опускаю поводья; лошадь идетъ шагомъ, и мечты толпою вертятся, и вдругъ глубокій вздохъ, и я, пришпоривъ лошадь, пускаюсь во весь карьеръ. Далѣе, пріѣхавъ домой усталый, я либо (иду) куда-нибудь {Выпущено два слова.}... либо спать -- и день прожитъ, и я съ восторгомъ вижу, что днемъ ближе свиданіе съ моею Наташей.
   

15-е іюня.

   Вчера весь вечеръ перечитывалъ твои письма. Какая прекрасная поэма любви и какъ сильно развивается эта страсть, которая теперь совсѣмъ захватила всю душу твою! О, какъ счастливъ я, и не долженъ ли гордиться, что любимъ такою душой? Сначала любовь твоя прячется за дружбу; слово братъ вездѣ; потомъ ты ставишь дружбу наравнѣ съ любовью; потомъ слово дружба и братъ совсѣмъ исчезаютъ: я для тебя твой Александръ. Ты сама говоришь: любовь выше дружбы, ты хочешь потонуть во мнѣ, ты хочешь быть звѣздочкой (это писано было въ декабрѣ 1835 г.), коей свѣтъ поглощается солнцемъ. О, ангелъ мой, цѣлую тебя, цѣлую, цѣлую! И чтобъ я смѣлъ роптать на судьбу, я, счастливецъ?... Послѣ этого чтенія я легъ спать -- и вотъ мой сонъ. Вижу я, что я пріѣхалъ въ Москву. Бѣгу къ тебѣ, говорятъ, ты спишь. Вхожу въ горницу, и ты на постели спишь. Я сталъ тихо на колѣни передъ тобою и, сложивъ крестомъ руки, смотрѣлъ на небесныя черты твои. Ты проснулась, улыбка показалась на твоемъ лицѣ, и ты отвернулась, думая, что видишь меня во снѣ. Тутъ я бросился въ твои объятія. Судьба, зачѣмъ это сонъ? Зачѣмъ я именно тутъ проснулся?
   

17-е іюня 1836 г., Вятка.

   Наташа! перекрестись, ангелъ мой, сегодня пошло мое представленіе въ Петербургъ {Представленіе о переводѣ въ Москву.}, и черезъ мѣсяцъ будетъ отвѣтъ. Можетъ, отказъ, но, можетъ, и свобода, и твой Александръ полетитъ, какъ стрѣла, въ объятія своего ангела, своей Наташи. Получилъ вчера два письма твои. Нѣтъ мѣры тому блаженству, которое ты льешь на меня: каждая строка заключаетъ въ себѣ счастье. И будто я заслужилъ это? Ты пишешь, что я буду сердиться за то, что не писала къ Полинѣ {А. B. просилъ написать нѣсколько словъ своей вятской пріятельницѣ Полинѣ Тромистеръ, но Н. А. отказалась.}. Да развѣ я требую рабской покорности? Сколько разъ я еще прежде писалъ тебѣ: будь самобытна, мы равны. Зачѣмъ же тебѣ быть рабою моей? Нѣтъ, мнѣ понравилось твое ослушаніе. Но не забывай этого существа: оно несчастно и высоко.
   Не удивительны ли наши симпатіи? Ты мнѣ пишешь о моихъ прежнихъ письмахъ, а я на той сторонѣ писалъ тебѣ о твоихъ письмахъ. И даже то же самое замѣчаніе... И чтобъ мы не должны были соединиться и на вѣки? Вздоръ! Въ Егорье {Такъ А. И. называетъ Загорье, имѣніе кн. Хованской.} необходимо пріѣду. Ахъ, еслибъ я возвратился въ августѣ {Выпущено два слова.}, въ день твоего ангела, прижалъ бы тебя со всѣмъ бѣшенствомъ любви къ моей груди! Ежели бы!... Люди, люди, не мѣшайте этому огню!
   Я не забылъ, какъ мы были въ соборѣ съ папенькой. Нѣтъ, не чужая и тогда мнѣ была ты, мы только тогда не понимали, что насъ такъ тѣсно связываетъ.
   По-нѣмецки занимайся одна. Твое положеніе грустно, но переноси его, въ немъ развилась та прелестная душа въ тебѣ, предъ которой я повергаюсь на колѣни, которой я молюсь. На Алексѣя Александровича {Алексѣй Александровичъ -- старшій братъ И. А., "химикъ", который прежде имѣлъ большое вліяніе на А. И.: благодаря ему, А. И. сталъ заниматься естественными науками.} надѣяться нечего, я разлюбилъ его холодный умъ, по попробуй, скажи, чтобъ Е. И. написалъ ему {Чтобы Егоръ Ивановичъ написалъ химику относительно судьбы "Петруши", брата Натальи Александровны.}. Напрасно пишешь, ангелъ мой, предчувствіе въ мораляхъ папаши. Я улыбнулся, читая это; нѣтъ, это происходитъ отъ страсти читать морали. Статьи своей по почтѣ не пошлю. Жди оказіи или, лучше, жди меня самого со статьями. Все, что только льется съ пера моего, все согрѣто любовью, вездѣ ты, какъ идеалъ изящнаго, святаго, видна.
   Прощай, моя дѣва. Усталый пилигримъ придетъ же изъ обѣтованной земли на родину, изъ земли страданій Христа, съ маслиною примиренія въ рукахъ, придетъ къ своей дѣвѣ и будетъ вполнѣ счастливъ, и благословитъ (людей.... {Нѣсколько словъ не разобрано.}) на землѣ. Цѣлую тебя еще... еще.

Твой Александръ.

   Полина кланяется; я ей перевелъ писанное тобою.
   

19-е іюня.

   Ангелъ мой! Наконецъ, ты вызвала меня на послѣднее признаніе. Тяжело мнѣ оное сдѣлать, тяжело будетъ его читать. Ты увидишь, какъ твой Александръ далекъ отъ того совершенства, которое ему придала твоя святая любовь. Слушай, Наташа, и ежели найдешь силу, не порицай меня. Ты мнѣ писала прошлый разъ: "спаси Мед." {Медвѣдеву.}. Да я съ декабря мѣсяца постоянно думалъ объ этомъ, и съ тѣхъ поръ угрызеніе совѣсти не оставляетъ меня. Я уже писалъ тебѣ, что по пріѣздѣ сюда, увлеченный чувствомъ досады, я {Выпущено нѣсколько словъ.} въ наслажденіяхъ грубыхъ и {Выпущено нѣсколько словъ.} (желалъ) найти средство забыться. Но это скоро мнѣ опостылѣло. Твоя ангельская рука исторгла меня съ края пропасти. Въ августѣ мѣсяцѣ прошлаго года пріѣхала сюда М. {Медвѣдева.} съ мужемъ и остановилась въ одномъ домѣ со мною (во флигелѣ). Вездѣ говорили о ней, какъ о красавицѣ, какъ объ образованной дамѣ, которая не обращаетъ ни на кого вниманія. "Такъ обратитъ же на меня",-- подумалъ я и отправился къ нимъ въ гости. Эта самолюбивая мечта, продиктованная самимъ адомъ, была замѣчена многими, и всѣ подстрекнули меня болѣе. Что же я нашелъ при ближайшемъ знакомствѣ? Юный цвѣтокъ, сорванный не для невѣсты, но для могилы. Существо, далекое отъ высокаго, идеальнаго, но на которомъ несчастія разлили какую-то поэзію. Мнѣ ее стало жаль. Близость наша вскорѣ открыла мнѣ, что она не равнодушна ко мнѣ, и я, повѣришь ли, изъ шалости, изъ стремленія ко всякой симпатіи, не только не остановилъ перваго порыва ея, по увлекъ ее. Я увидѣлъ свое торжество и вмѣстѣ съ нимъ, въ то же время, сильный голосъ совѣсти осудилъ меня. Когда же умеръ ея мужъ, я былъ совсѣмъ убитъ. Тутъ только я вполнѣ понялъ всю гнусность, всю низость поступка моего. Я хотѣлъ загладить его, но какъ, чѣмъ? Вотъ пятно, о которомъ я писалъ къ тебѣ. Я знаю -- и ты ужаснешься этого поступка, и твое сужденіе мнѣ дороже сужденія всего рода человѣческаго. О, Наташа, какъ далеко увлекается человѣкъ, когда онъ даетъ волю страстямъ!
   Но слушай далѣе. Первая записка, въ которой я писалъ къ тебѣ о любви, когда я, перебравъ всѣ элементы бытія человѣческаго, увидѣлъ, что всѣ мои страданія происходятъ именно отъ стремленія къ тебѣ, что это чувство -- любовь, и любовь самая пламенная,-- эта первая записка сорвала покровъ съ глазъ моихъ. Я остановился. Я оттолкнулъ отъ себя всѣ эти чудовища {Не разобрано два слова.}..., которымъ предавался, я воскресъ любовью къ тебѣ. Надлежало исправить главнѣйшую ошибку. Я мало-по-малу сталъ показывать равнодушіе къ ней, увѣрялъ, что ея душа не такъ глубока, чтобъ истинная любовь запала въ нее; она забудетъ меня; но говорить нельзя.
   Вотъ тебѣ моя исповѣдь! Она мрачна, ужасна. Вздумай мое положеніе; ты не знаешь, что такое угрызеніе совѣсти послѣ низкаго поступка. О, Наташа, будь ангеломъ благости, прости твоему избранному, твоему Александру! Никогда подобный поступокъ не навернется на сердце мое, клянусь тебѣ. Одно самолюбіе увлекало меня, а не любовь; могу ли я любить хотя минуту, кромѣ тебя, моя божественная? Повѣрь, не можетъ быть хуже наказанія, какъ то, что я пишу къ тебѣ, въ чемъ я признаюсь тебѣ. О, какъ давно тяготѣла эта тайна и какъ тщательно скрывалъ я ее отъ тебя, но, наконецъ, высказался и съ трепетомъ буду ждать отвѣта.
   Ни слова не прибавлю.
   

22-е іюня.

   И такъ, написано это признаніе, которое тяготило мою душу. Дорого стоило мнѣ его написать, еще труднѣе было умалчивать: между мною и тобою не должно быть ничего тайнаго. Будь же и ты откровенна. Скажи, насколько палъ твой Александръ въ душѣ твоей? Читая это письмо, можетъ быть, ты раскаешься, что такъ безвозвратно отдалась человѣку, который былъ способенъ на низость. О, Наташа, я все снесу, всякій упрекъ,-- я все заслужилъ! Твоя любовь не могла разомъ поднять меня. Вспомни, первое слово любви отъ тебя было въ декабрѣ, а происшествіе, о которомъ я пишу, было въ сентябрѣ. Я проснулся, увидѣлъ гнусность этого поступка, тогда какъ писалъ тебѣ первый разъ о любви, помнишь, какое судорожное состояніе было тогда въ моей душѣ? Я очень знаю, что толпа не осудитъ меня, она назоветъ это шалостью, вѣтренностью весьма простительною, но я не долженъ себя судить правилами толпы. Повторяю, что увѣренъ, что у ней пройдетъ эта страсть {Выпущено нѣсколько строкъ.}... Наташа, Наташа! пожалѣй объ Александрѣ и, ежели твое сердце такъ обширно благостью, прости ему.

Твой Александръ.

   Вложенная при семъ записка {Отъ 19 іюня, гдѣ А. И. признается въ своемъ поступкѣ съ Медвѣдевой.} огорчитъ тебя, мой ангелъ, но что же дѣлать: я обязанъ былъ это признаніе сдѣлать предъ тобою. Можетъ быть, черезъ полтора мѣсяца я въ Москвѣ,-- вотъ тебѣ лучшее утѣшеніе за всю грусть той записки. Полина говоритъ, что мнѣ не надобно умирать,-- такъ счастливъ я. Да, обыкновенно люди однимъ несчастіемъ хвастаютъ, но я прямо говорю, что болѣе блаженства, какъ я пью полною чашей изъ твоей души, не можетъ вмѣститься въ груди человѣка.
   

29-е іюня.

   Ужасная тоска! Я весь болѣнъ, камень лежитъ на душѣ. Чѣмъ ближе развязка, тѣмъ страшнѣе {Т.-е. чѣмъ ближе отвѣтъ на сдѣланное въ Петербургъ представленіе, тѣмъ страшнѣе, а, можетъ быть, эти слова относятся и къ ожидаемому отвѣту на сдѣланное признаніе.}. Можетъ, прежде нежели ты будешь читать это письмо, я прочту судьбу свою. Еще годъ ссылки или черезъ 6 недѣль я прижму тебя, мой ангелъ, къ моей груди. Какая противуположность! Боже, Боже! Я ничего не могу дѣлать; часто мнѣ кажется, что расположенъ писать, беру перо, беру бумагу, и воображеніе чертитъ яркую картину нашего свиданія. Беру книгу, и смыслъ ея мнѣ непонятенъ. Нѣтъ, нѣтъ, клянусь тебѣ, никогда ты не могла быть болѣе любима, ни ты, ни одна дѣва. Есть предѣлъ страстямъ человѣка,-- я достигъ его.
   Я писалъ тебѣ когда-то, что намѣренъ составить брошюрку подъ заглавіемъ Встрѣчи; теперь планъ этого сочиненія расширился. Все яркое, цвѣтистое моей юности я опишу отдѣльными статьями, повѣстями, вымышленными по формѣ, но истинными по чувству. Эти статейки вмѣстѣ я назову Юность и мечты. Теперь, когда все еще это живо, я и долженъ писать, и потому уже долженъ писать, что юность моя прошла, окончилась 1-я часть моей жизни. И какъ рѣзки эти отдѣлы! Отъ 1812.до 1825 ребячество, безсознательное состояніе, зародыши человѣка; но тутъ вмѣстѣ съ моею жизнью (сопрягается) и пожаръ Москвы {А. И. какъ разъ родился въ годъ нашествія арміи Наполеона на Москву. Онъ билъ на рукахъ кормилицы Дарьи въ то время, когда войска вошли въ столицу. У кормилицы вдругъ пропало молоко, ребенокъ кричитъ, надсаживается,-- ни у кого куска хлѣба. Тогда крѣпостная дѣвушка, Наталья Константиновна, которую прозвали Костенькой, "увидала, что въ углу солдаты что-то ѣдятъ", взяла ребенка и показываетъ имъ: "маленькому, молъ, манже". Они сначала было прогнали ее, а потомъ для ребенка дали хлѣба, а потомъ съ водой и ей самой краюху.}, гдѣ я валялся 6-ти мѣсяцевъ на улицахъ, и станъ Иловайскаго {Козацкій генералъ Иловайскій далъ колымагу, на которой ребенокъ былъ вывезенъ изъ горящей Москвы.}, гдѣ я сосалъ молоко подъ выстрѣлами. Передъ 1825 годомъ начинается вторая эпоха; важнѣйшее происшествіе -- встрѣча съ Огаревымъ. Боже, какъ мы были тогда чисты, поэты, мечтали! Эта эпоха юности своимъ девизомъ будетъ имѣть дружбу. Іюль мѣсяцъ 1834 {Въ іюлѣ 1834 г. А. И. былъ арестованъ.} окончилъ учебные годы жизни и началъ годы странствованія. Здѣсь начало мрачное, какъ бы взамѣнъ безотчетныхъ наслажденій юности; но вскорѣ мракъ превращается въ небесный свѣтъ: 9 апрѣля {9 апрѣля 1835 г. свиданіе съ сестрой Наташей въ Крутицахъ.} откровеніемъ высказано все, и это -- эпоха любви, это -- эпоха, въ которую мы составили одинъ я, это -- эпоха твоя, эпоха моей Наташи.
   

1-е іюля.

   Получилъ твои письма, ангелъ мой; (гони) этотъ призракъ, пугающій тебя. Что за вздоръ! Виновата ли ты, что ты хороша и что въ тебя влюбился человѣкъ {Рѣчь идетъ объ Егорѣ Ивановичѣ, котораго любовь не встрѣтила взаимности въ Н. А. Далѣе выпущено нѣсколько словъ.}? Мнѣ жаль его, душевно жаль, но что же дѣлать? Надобно стараться, чтобъ онъ уѣхалъ изъ Москвы, вотъ и все. Полно же представлять себя виновной! Ты говоришь объ участи голубя; теперь эта аллегорія уничтожена, она должна пасть послѣ высокихъ словъ въ твоемъ послѣднемъ письмѣ: "но существованія ихъ слиты въ одно, имъ одна гибель, одно блаженство". О, ангелъ мой, какъ ты глубоко поняла меня и любовь! Странно, ты дѣлаешь меня судьею поступка, въ коемъ ты совершенно права {Т.-е. что не подавала никакого повода Егору Ивановичу надѣяться на взаимность, а онъ, все-таки, полюбилъ.}, и, въ то же время, я пишу къ тебѣ о своемъ поступкѣ, въ коемъ я совершенно неправъ. Въ томъ, что ты говорила о себѣ, я читалъ собственный приговоръ свой.
   Черезъ 15 дней, можетъ быть, отвѣтъ будетъ здѣсь. О, Господи, не продляй еще эту черную разлуку, дай же мнѣ отдохнуть на груди Тобою подаренной дѣвы отъ всѣхъ этихъ волнъ, бившихъ корабль мой и грозившихъ мнѣ гибелью! Прощай, жизнь моя, моя святая, моя дѣва, прощай, цѣлую тебя.

Твой Александръ.

-----

Загорье, 1836 г., іюня 22-го.

   Боже мой, Александръ, какъ давно нѣтъ отъ тебя писемъ! Ангелъ мой, я знаю, ты не мажешь забыть твою Наташу, но не имѣть столько времени извѣстія отъ тебя -- ужасно! Право, бываютъ минуты, въ которыя я готова бѣжать въ Москву, въ Вятку, на край свѣта искать тебя,-- тебя, который необходимъ мнѣ, какъ огонь и воздухъ, какъ молитва и благодать Божія! Но что же останавливаетъ меня? Ни робость,-- чего бояться мнѣ, что могутъ мнѣ люди? Ни трудность предпріятія,-- чего не снесу я для тебя? Ничего, нѣтъ, ничего земнаго не останавливаетъ меня, а мысль, что Провидѣніе указало мнѣ этотъ путь, что самимъ Богомъ предназначено мнѣ только прикоснуться чаши любви, полной блаженства, и выпить всю горечь до дна чаши разлуки, страшно, страшно и въ безмѣрной любви къ тебѣ, ангелъ мой, располагать своею судьбой безъ воли Его! А еслибъ не эта мысль, давно бы, давно все было презрѣно и забыто, давно-бъ исчезли всѣ преграды, и еслибъ ты самъ не презрѣлъ меня за это, давно-бъ я жила, дышала твоимъ взоромъ, твоею улыбкой, рѣчью... О, другъ мой, благодари Бога, что съ этою любовью Онъ далъ мнѣ столько мужества, моли Его, чтобъ Онъ не отнималъ десницы своей. Вѣрь, еслибъ не самъ Господь велъ меня, любовь къ тебѣ поглотила бы все существо мое, тогда-бъ я забыла и Его, и тогда, конечно, погибла бы, исчезла. Онъ, милосердный, не покидаетъ меня ни въ восторгъ, ни въ страданіяхъ; я чувствую при каждомъ потрясеніи, Александръ, что рука Его готова поддержать меня. Клянусь, еслибъ не та мысль, ничто-бъ въ свѣтѣ не остановило меня идти къ тебѣ, и не знаю, чего не рѣшилась бы предпринять, чтобы скорѣе видѣть тебя! Но да будетъ Его воля, я все вручила Ему, всего жду отъ Него.
   Давно уже и во снѣ не вижу тебя, милый мой, хотя часто спѣшу заснуть, чтобы хоть мечтой полюбоваться. Онъ отнялъ у меня маленькія, слабыя утѣшенія, чтобы въ Немъ одномъ искать ихъ, чтобы стремиться къ высшему, не къ земному. Но, признаюсь, для меня выше земного сны, въ которыхъ я вижу тебя, и нѣсколько бы дней отдала за одинъ этотъ часъ,-- это было для меня величайшимъ, неизъяснимымъ утѣшеніемъ. Онъ отнялъ его, Онъ знаетъ, что душа моя способна найти высшее, и она обрѣла его, ангелъ мой, въ молитвѣ, въ вѣрѣ. Торжественно повторяю, я готова сносить все, что пошлетъ Онъ мнѣ въ удѣлъ. Не вполнѣ узнала я счастье, не вполнѣ узнала я блаженство, но я узнала твою любовь, и что же выше этого, чего ждать мнѣ на землѣ?... Другъ мой, я готова отдать Ему душу за твою любовь, но для тебя еще хочу жить на землѣ.
   Вообрази, какъ я провожу теперь время. Б. {Александра Андреевна Бочкарева, дворянка. Ея мать была смотрительницей въ тюремномъ замкѣ, а сестра выходила замужъ за кн. Сергѣя Оболенскаго.} уѣхала въ Москву къ сестрѣ на свадьбу; для компаніи мнѣ остались К. и М. С. {Княгиня и Марья Степановна Макашева.}. Погода предурная, и цѣлый-то Божій день мы втроемъ. Но не думай, другъ мой, чтобъ это было мнѣ уже слишкомъ тяжко,-- нѣтъ, мой ангелъ. Съ тѣхъ поръ {Съ тѣхъ поръ, какъ она знаетъ, что онъ ее любитъ.} ничто мелкое, окружающее меня, не можетъ имѣть вліянія на мою душу: любовь заграждаетъ всякое постороннее впечатлѣніе, и все стирается, исчезаетъ при воспоминаніи о тебѣ. Какъ же бы я узнала себя, еслибъ Богъ не послалъ мнѣ испытанія, и чѣмъ бы доказала, что могу дѣлить съ тобою твои несчастія?
   Теперь я вижу сама, что могу многое.

Прощай, мой ангелъ, Господь съ тобою.

   

24-е, среда.

   Сегодня я проснулась ужасно поздно, но и тутъ открыла глаза съ улыбкой и со слезами. Видѣла тебя во снѣ, мой ангелъ! Всѣ эти дни мнѣ было грустно, и какъ я ни старалась разсѣять себя, какъ душа ни прибѣгала къ молитвѣ, неизвѣстность о тебѣ, какъ камень, тяготила сердце; даже повѣришь ли, возьму читать Евангеліе, Посланія, ты безпрерывно на умѣ, и не вижу и не понимаю ничего. Погашу свѣчу и стану молиться, на мысль приходитъ, гдѣ ты теперь, что дѣлаешь, что думаешь? И каково же, мой другъ, и молитва не облегчила меня, и я ложилась не съ свѣтлою, какъ всегда, душою; словомъ, эти дни я была совершенно скудельный сосудъ. И Ему стало жаль меня, и Онъ послалъ мнѣ во снѣ тебя. Вижу, я съ тобою въ огромныхъ комнатахъ наверху какого-то незнакомаго дома, тихо ходимъ, ты молчишь, а у меня душа была такъ полна, такъ полна! Долго молча мы ходили рука съ рукой, потомъ тебѣ нужно было куда-то идти, и, цѣлуя меня, ты сказалъ: "Наташа! ты вся любовь, и какъ я люблю тебя!" Тутъ я проснулась отъ сильнаго восторга, -- нѣтъ, болѣе, нежели восторгъ, я никогда на яву не испытала этого чувства. И сонъ этотъ облегчилъ меня ужасно, и цѣлый день не надивятся, отчего я такъ весела. Предъ пробужденіемъ моимъ подлѣ меня стояла дѣвушка и видѣла, какъ у сонной меня изображалась на лицѣ радость и удовольствіе. Такъ, мой ангелъ, самая мечта твоя веселитъ меня и радуетъ душу! Чего не могло сдѣлать во мнѣ чтеніе Христовой жизни, божественныхъ наставленій, чего самая молитва не могла сдѣлать, то сдѣлала мечта, оживленная тобою. Но не грѣхъ ли это? Не можетъ ли быть это противно Ему? Нѣтъ, Онъ самъ далъ мнѣ любовь, Онъ самъ послалъ мнѣ тебя, Онъ самъ отдалъ мою душу тебѣ! Бывало, когда душа моя была такъ свободна и такъ пуста, что каждую минуту готова была оставить все здѣшнее и переселиться туда, тогда бывало смотрю на міръ, на эту безпрерывную суету и дѣятельность людей и думаю: что можетъ заставить ихъ столько трудиться и хлопотать, къ чему все это? И что можетъ заставить ихъ жалѣть о здѣшнемъ и бояться вѣчности? А теперь, теперь, когда душа моя полна тобою, какъ вселенная Божествомъ, я дивлюсь, какъ могутъ жить безъ любви, какъ, любя, не желаютъ вѣчности, гдѣ нѣтъ разлуки!
   Я теперь совершенно безумная, мой ангелъ; ты такъ живо представляешься мнѣ: куда ни пойду, кажется, все къ тебѣ иду, кто позоветъ меня, кажется, ты зовешь, каждому готова сдѣлать все, каждому готова открыть мою душу и сказать: любите его, поклоняйтесь ему, молитесь на него! Не постигаю, какъ не всѣ могутъ боготворить тебя, какъ не всѣ могутъ очиститься, освятиться воспоминаніемъ о тебѣ! Я буду святая, Александръ, когда Богъ соединитъ насъ, но мы уже и теперь соединены,-- когда я буду жить съ тобою, хотѣла я сказать.
   Ты сейчасъ засмѣешься: мнѣ гадаютъ о тебѣ въ карты, и выходитъ тебѣ дорога и скорое свиданіе съ червонною дамой, и я вѣрю!... Вѣрить картамъ можно только любя.
   Я воображаю (какъ ты писалъ), теперь ты сидишь на диванѣ и читаешь письмо мое, и твои руки дрожатъ, и сердце бьется, и ты громко (читаешь), и я услышала тебя, ангелъ мой, мой Александръ!
   

25-е, четвергъ.

   Что говорю я тебѣ о любви моей? Такъ ли можно любить тебя, ангелъ мой, такой ли любви достоинъ ты? Но я чувствую, что не могу любить болѣе. Я смотрю, чувствую, дышу, живу любовью, но все мало; нѣтъ, нѣтъ, Александръ, еще мала душа моя, чтобъ вмѣстить еще большую, высшую любовь, которой ты достоинъ {Выпускается повтореніе о самоумаленіи передъ А. И.}... Я бы хотѣла, чтобъ твоя подруга была единственная, а я такъ мала, такъ еще низка! Прощай, мой ангелъ, всею душой обнимаю тебя, всею душой цѣлую тебя. Твоя Наташа.
   Сегодня рожденіе маменьки {Луизы Ивановны Гаагъ, матери Александра Ивановича.},-- поздравляю.
   

1836 г., іюня 27, Загорье.

   Сейчасъ пошлютъ въ Москву. Съ какимъ нетерпѣніемъ я жду,-- авось привезутъ отъ тебя письмо.
   Сегодня папенька {Иванъ Александровичъ Яковлевъ, отецъ Александра Ивановича.} именинникъ,-- поздравляю тебя.
   

1836 г., іюня 28, воскресенье, Загорье.

   Не даромъ все это время я была внѣ себя отъ нетерпѣнія, не даромъ мнѣ не спалось всю ночь эту, ангелъ мой, не даромъ сердце хотѣло вылетѣть на встрѣчу московскимъ: съ ними ѣхало твое письмо! Но какимъ терпѣніемъ безпрерывно я должна вооружаться! Только что пріѣдутъ, лечу на крыльцо: письма! И вотъ огромный пукъ писемъ. Надо отобрать, которыя можно читать к. {Княгинѣ М. А. Хованской.}. Иду туда {То-есть къ княгинѣ.}, меня заставляютъ читать все, что только пишется изъ Москвы, и это продолжается такъ долго, и еще потомъ надо переждать, пока все утихнетъ, всѣ успокоятся. Тутъ я прошусь въ рощу или въ садъ. Съ восторгомъ смотрю на письмо твое, еще запечатанное, и тутъ какое-то наслажденіе,-- потомъ печать долой,-- и я вовсе потому въ строкахъ, писанныхъ твоею рукой, ангелъ мой!
   Какъ ты грустенъ, мой Александръ! Почти каждое твое слово звучитъ уныло, томно. Ангелъ мой, Александръ! Ну, вообрази, я стою возлѣ тебя, обнимаю тебя, цѣлую, становлюсь на колѣни, держу твои руки и смотрю прямо въ твои очи и умоляю не грустить; неужели ты не утѣшишься, неужели не улыбнешься? Полно, мой милый, не тоскуй: что разлука, что разлука, когда я люблю тебя такъ! Не погружайся, другъ мой, въ горькія думы, не смотри такъ уныло, я съ тобою, ангелъ мой, неразлучно съ тобою, здѣсь одно тлѣнное, а душа моя безъ оболочки обитаетъ подлѣ тебя, она у твоего изголовья во время сна твоего, въ шумной бесѣдѣ, на пирушкѣ, иль когда ты въ раздумьѣ на конѣ, иль когда одинокій въ своемъ кабинетѣ, душа моя каждое мгновеніе съ тобою, всегда, вездѣ,-- и ты грустишь, и ты тоскуешь?!
   Больно мнѣ, что ты, Искандеръ {Псевдонимъ Герцена.}, говоришь, что "душа твоя становится хуже, мелочнѣе" отъ удаленія надежды на скорое возвращеніе. Моя душа одно съ твоею, и она хуже, мелочнѣе. О, нѣтъ, нѣтъ, мой отецъ поставитъ душу нашу выше несчастій, выше разлуки, выше насъ самихъ, вознесетъ ее до высоты Бога; каждое страданіе, каждый вздохъ -- ступень лѣстницы, ведущей на небо. Построимъ же ее выше, чтобъ далѣе быть земли.
   Сама придумывала я, какъ бы очутиться мнѣ въ Вяткѣ. Хочешь, я увѣрю к., что въ сновидѣніи мнѣ велѣно идти въ Кіевъ, и непремѣнно получу позволеніе и, разумѣется, явлюсь къ тебѣ, буду и въ Кіевѣ! Но подождемъ, что Богъ дастъ черезъ мѣсяцъ. Ахъ, что-то Онъ дастъ?! {Т.-е. какой отвѣтъ придетъ изъ Петербурга на представленіе о переводѣ въ Москву.}
   Не желай смерти к., ангелъ мой: почему знать, можетъ еще есть большія препятствія нашему соединенію, и можетъ ли она быть препятствіемъ, ежели это угодно Богу? Я никогда ничего не желаю, кромѣ твоей любви, кромѣ счастья тебѣ,-- иному желанію нѣтъ мѣста въ моей груди. Помнишь ли, разъ ты писалъ мнѣ: "тутъ-то и ошибка, Наташа, я счастливъ никогда не буду", а мнѣ кажется, это несправедливо, ангелъ мой, мнѣ кажется, ты когда-нибудь будешь счастливъ. Ахъ, а я сколько счастлива сегодня, и какъ весела! Твое письмо на груди моей, ангелъ мой. Прощай!
   

1-е іюля, среда.

   И я увижу, и я обниму тебя, ангелъ мой, въ мои именины {День именинъ Натальи Александровны -- 26 августа.}. Глубоко въ душу запала эта мысль, и день, и ночь одно на умѣ. Боже, Боже мой! услышь мое моленье... но да будетъ Твоя воля! Теперь я все воображаю, гдѣ встрѣчу тебя, какъ увижусь съ тобою и что будетъ съ тобою, и что будетъ со мною, и убійственное положеніе быть при нихъ {Т.-е. при княгинѣ Хованской и ея компаньонкѣ.}; меня обливаетъ холодомъ, когда я вспомню эту принужденность, это притворство, къ которымъ нужно будетъ прибѣгать тогда, и пусть лучше знаютъ все, пусть гоненіе увеличится, лишь бы не скрывать небесное, святое чувство, лишь бы не бояться сказать всѣмъ, что ты любишь меня. Я знаю впередъ, недолго я буду въ состояніи таить мою любовь, да и зачѣмъ, мой ангелъ? Изъ каприза, изъ невѣжества нѣсколькихъ человѣкъ? Смѣшно и низко бояться людей до такой степени; пусть всѣ звуки, всякій голосъ умолкнутъ при божественномъ гимнѣ нашей любви, пусть мракъ и темнота разсѣятся при свѣтѣ ея, пусть все мелкое, ничтожное исчезнетъ при появленіи ея -- необъятной! Одно меня смущаетъ: папенька такъ твердъ въ своихъ намѣреніяхъ... А надо мною не властенъ никто, при появленіи тебя, всякая власть исчезаетъ, и я вольная птица!
   Когда ты уѣзжалъ изъ Москвы, и я знала день твоего отъѣзда и не знала еще, отпустятъ ли меня къ тебѣ {На прощанье въ Крутицкія казармы.}, надежда и сомнѣнье; почти такъ же трепетала тогда душая моя, какъ теперь. Почти такъ же, ангелъ мой, потому что и тогда она предчувствовала важность нашего свиданія, предугадывала великую тайну Провидѣнія. Этотъ день -- единственный день въ моей жизни; и тотъ взглядъ твой -- единственный; ты ужь никогда не будешь на меня такъ смотрѣть. Имъ промѣняли мы наши души и сердца, имъ отдали себя другъ другу, и въ немъ же излилось Божіе благословеніе.
   Получила письмо отъ Emilie (на твое нѣтъ еще отвѣта). Она, кажется, спокойнѣе, не видно того отчаянія, той боли, которой стоны выходили изъ души ея съ каждымъ словомъ. О, сколько перестрадала душа моя, глядя на нее, и какъ перенесла, и какъ еще можетъ жить на свѣтѣ! Въ ней много вѣры: она одна могла спасти ее. Она пишетъ: "напиши твоему Александру, что я жду его. Я знаю, онъ принесетъ мнѣ новую жизнь и вынесетъ мою Наташу изъ ада". Мнѣ нигдѣ не будетъ рая въ разлукѣ съ тобою, и всѣ непріятности, всѣ глупости не стоитъ называть адомъ, мнѣ жаль минуты потерять имъ и обратить вниманіе, нѣтъ мысли лишней посвятить на этотъ вздоръ. Теперь все, все слито, соединено въ одномъ тебѣ. О, другъ мой, мой ангелъ, мой Александръ!
   Когда бы сонъ твой сбылся на яву, когда-бъ ты пріѣхалъ и бѣжалъ ко мнѣ! Только я не хочу спать тогда, коль ты такъ близко меня,-- нѣтъ, я бы сама бѣжала давно увидѣть тебя. Желала бы тебя увидѣть соннымъ, встрѣтить твой первый взглядъ, твое первое слово, твою улыбку и сказать тебѣ, ангелъ мой: "я увидѣла и услышала тебя прежде, нежели ты меня!" Но... ахъ, исполнится ли когда мое желаніе? Я слишкомъ многаго хочу. Александръ, Александръ, что бы я ни отдала, чтобъ взглянуть на тебя хоть на соннаго! Другъ мой, ахъ, когда же ты пріѣдешь,-- ахъ, скоро ли это будетъ?
   

2-е, четвергъ.

   Душа моя такъ полна, Александръ, что мнѣ необходимо хоть сколько-нибудь отлить въ твою душу. Цѣлые часы я бываю въ какомъ-то дивномъ состояніи, по цѣлымъ часамъ въ забвеніи всего, что окружаетъ меня, въ забвеніи всего земнаго, ангелъ мой, кромѣ тебя. Нѣтъ, необыкновенная это радость, необыкновенное желаніе,-- мысль, что, можетъ быть, я скоро увижу тебя, услышу твой голосъ, буду съ тобою, съ тобою!... Одна эта мысль отстраняетъ все отъ души и одна владычествуетъ въ ней и, сильная, уноситъ ее высоко-высоко, показываетъ небо, рай, гдѣ мы будемъ съ тобою вмѣстѣ, и небесною пѣснью, небеснымъ благоуханіемъ обливаетъ все существо мое. Сойдя на землю, я сношу на себѣ остатки музыки небесной, и будто отъ меня ужь льется ароматъ... и долго не слышу, и не понимаю языка людей, и все такъ странно...
   Это часы, въ которые душа, забывъ все рѣшительно, живетъ въ одномъ тебѣ, льетъ одну любовь твою.
   Но тогда, какъ, усталая, утомленная настоящимъ и его суровостью и тяжестью, она послѣдними силами ловитъ малѣйшую надежду, а злые люди отнимаютъ и ее. Тутъ, готовая упасть, подавленная грустью и тоскою, изливаетъ все страданіе передъ Богомъ, и утихаютъ муки, и чистая молитва несется къ престолу, и, кажется, самъ Богъ сходитъ въ душу утѣшить ее, и она спо(ко)йно смотритъ на даль, раздѣляющую ее съ тобою, и на тяжелыя оковы свои.
   

3-е, пятница.

   Какъ люблю я верховую ѣзду; ахъ, еслибъ и я ѣздила! Когда-бъ ты былъ у насъ, мы поѣхали бы вмѣстѣ. Я воображаю, какъ пріятно на закатѣ солнца, когда все утихаетъ, и птицы не такъ весело поютъ, и люди не такъ живо суетятся, и все усталое, утомленное отъ дневныхъ заботъ ждетъ успокоенія, все становится тихо и уныло, туманъ стелется на землю, и ѣхать далеко отъ деревни по полю или по большой дорогѣ съ тобою!... И зачѣмъ ничего этого намъ нельзя, почему мы лишены съ тобою всего?! Потому, что мы даны другъ другу, потому, что въ любви нашей и безъ этихъ маленькихъ удовольствій блаженство безмѣрно. Часто вечеромъ сижу на берегу одна, и думы несутся къ тебѣ, несутся толпою, какъ жаворонки, улетаютъ въ зеленые края. Иногда кажется, ты теперь иль въ раздумьѣ на конѣ, иль стрѣлою разсѣкаешь воздухъ, иль, усталый, тихо ѣдешь домой, а дома нѣтъ никого: никто не летитъ тебѣ на встрѣчу, ничьи поцѣлуи не стираютъ пыли съ лица твоего, нѣтъ груди склонить голову... грустно тебѣ, ангелъ мой, грустно! Ну, воображай же за то, что я мыслями, душою лечу къ тебѣ и стираю пыль съ тебя, и не смѣю дохнуть, чтобъ не помѣшать заснуть тебѣ.
   Александръ, милый мой Александръ! Что, еслибъ я лишилась тебя?... Этого не будетъ, этого никогда, никогда не можетъ быть, страшно стонетъ душа отъ одной мысли. Я бы не успѣла ни сойти съ ума, ни отнять жизнь у себя: въ то-жь мгновеніе разорвалось бы мое сердце и ни одного мгновенія я не была бы съ тобою розно.
   Прощай, душа моя, ангелъ мой, другъ мой, цѣлую тебя, цѣлую.

Твоя Наташа.

   
   Нѣтъ, вовсе они {Княгиня Хованская и Марья Степановна Макашева.} не такъ дурны, какъ мы о нихъ думаемъ. Я была не хороша, Александръ, потому мнѣ все казалось нехорошо, а теперь я счастлива, полна тобою, твоею любовью, слѣдственно и хороша, и они мнѣ добры и хороши.
   

6-е, понедѣльникъ.

   Другой день мнѣ ужасно скучно. Мало-по-малу у меня все отнимается; ужь я не говорю о разлукѣ съ тобой, ангелъ мой, она убила меня, и Богъ знаетъ, когда изгладятся слѣды ея; но въ эту самую тяжкую, самую горькую эпоху моей жизни мнѣ посылались маленькія утѣшенія {Эти утѣшенія: любовь и дружба прежней гувернантки, Эмиліи Михайловны Аксбергъ, и Александры Александровны Боборыкиной, бесѣда съ ними, въ которой И. А. отдыхала. Но теперь и та, и другая уѣхали изъ Москвы, и неизвѣстно, когда вернутся.}, лишалась и ихъ одного за другимъ, но твои письма -- это выше утѣшенія, это лѣкарство, мгновенно утишающее самую нестерпимую болѣзнь души, это пластырь, исцѣляющій глубокія раны, нанесенныя ей твоимъ несчастьемъ, и твоя любовь!... Но любить тебя, быть любимою тобой и такъ далеко отъ тебя, и такую жизнь вести, и не имѣть твердой, положительной надежды!... Я не смѣю роптать, ангелъ мой; тверда вѣра, твердо упованіе, и опять скажу, могу-ль жаловаться судьбою, будучи любима тобою, единственное мое счастье, жизнь моя, мой Александръ? Но я слишкомъ ничтожна, слишкомъ слаба: такъ ли должно переносить все, имѣя твою любовь? Вчера пріѣзжала къ намъ прощаться Алек. Ан. Бочк. {Александра Андреевна Бочкарева.}; она ужь не будетъ жить у насъ: ее берутъ Оболенскіе на мѣсто той сестры {Другая сестра Александры Андреевны жила въ домѣ князей Оболенскихъ, теперь же она выходила замужъ, и ея мѣсто замѣняла Александра Андреевна.}. Мы не были большими друзьями съ ней, но привыкли другъ къ другу, дѣлили все горькое; я любила ее: она начинала понимать меня и въ ужасныхъ слезахъ провела цѣлый день; я плакала и сама. Горько что-то, милый мой, какъ все покидаетъ меня, все мѣняется, одна я неизмѣнна на своемъ мѣстѣ, одна даль съ тобою неизмѣнна... Она, уѣзжая, заставила меня оглянуться на мое положеніе, и тутъ во всей убійственной красѣ представилось оно мнѣ, и взглядъ этотъ посыпалъ землею душу мою... Пусть тебѣ извѣстно каждое состояніе души моей, ангелъ мой, пусть ты видишь, что я не такъ высока, не такъ небесна, какъ воображаешь ты, и пусть ты любишь Наташу -- существо слабое, жалкое, а не ту мечту, которая восхищаетъ тебя. Какъ немного надо, чтобъ убить во мнѣ силы, даже восторгъ! Всѣ эти дни я только и мечтала о свиданіи съ тобою и надѣюсь, это будетъ непремѣнно, и самыя плѣнительныя мечты вѣнкомъ обвивали больное сердце, и оно въ нѣгѣ и восторгъ будущаго забыло минувшее и настоящее горе; но вдругъ это маловажное обстоятельство столкнуло вѣнокъ, изломало его, и всѣ мечты разсыпались; и все представляется мнѣ земною стороной,-- разумѣется, не ты и не твоя любовь,-- вы не имѣете ничего земнаго, вы всѣ -- свѣтъ, всѣ -- одно божественное, святое, одинъ рай,-- но мое положеніе, разлука съ тобою. Эта громадная масса темнотъ и страданій кажется мнѣ еще огромнѣе, еще темнѣе, еще ужаснѣе, и слаба надежда... Нѣтъ, я не достойна теперь писать къ тебѣ, ангелъ мой, прости меня; я не могу, не имѣю силы побѣдить своей слабости. Теперь только и думаю, что ты не пріѣдешь, и эта мысль давитъ меня къ землѣ и сыплетъ прахъ на душу... Гдѣ-жь душа, которой поклоняется Александръ?
   

7-е, вторникъ.

   4 часа утра. Ты, вѣрно, въ глубокомъ снѣ, мой ангелъ. Я уже давно встала и читала Посланія апостольскія и твои. Малѣйшее паденіе мое пугаетъ меня ужасно; тотчасъ придетъ въ голову: можетъ ли такъ падать духомъ и ослабѣвать вѣрою "та, которая должна быть выше существъ простыхъ" {Слова Александра Ивановича.}? Я ищу всѣ средства встать, опираюсь на все, ничто не помогаетъ даже приподняться мнѣ, и все валится, рушится опять вмѣстѣ со мною, но молитва и мысль о твоей любви обновляютъ скоро душу и возносятъ ее выше, нежели она была. Теперь я совсѣмъ иная, теперь ты можешь обнять меня, цѣловать меня, теперь, ангелъ мой, я твоя, твоя Наташа! Я подъ открытымъ окномъ. Дивное утро, еще все тихо, и птицы не поютъ; все спитъ кругомъ, одна я съ тобою, другъ мой. Когда намъ суждено скорое свиданіе, хорошо, что я одна: пусть остальное время разлуки все посвящается тебѣ, я не хочу дѣлить даже послѣднія грусти, и онѣ милы, священны мнѣ. Пусть все кипитъ въ моей душѣ, дивная борьба свѣтлой надежды -- обнять тебя черезъ мѣсяцъ -- съ мрачною мыслью: не видаться еще долго, долго... О, ангелъ мой, что-бъ ни было, какъ бы ни свирѣпъ былъ мой удѣлъ, твоя любовь сохранитъ меня и спасетъ. Не пробуждайся, Александръ, если видишь меня во снѣ, а я пойду гулять или опять лягу,-- можетъ, и я увижу во снѣ моего ангела...
   

10-е, пятница.

   Ахъ, хоть бы я письмо отъ тебя получила, и если бы ты написалъ, ангелъ мой, что укладываешься, собираешься въ путь, въ возвратный путь! Надежда видѣть тебя оживитъ меня. Пиши, пиши, мой Александръ, можетъ, недолго терпѣть намъ, а тяжка неизвѣстность: я каждый часъ изнемогаю. Ты писалъ, что черезъ мѣсяцъ ждать отвѣта,-- одна недѣля ужь осталась. О, ради Бога, напиши мнѣ тотчасъ и лети скорѣе самъ. Покинь все, ангелъ мой, и лети ко мнѣ, мой спаситель. Если же отказъ, пиши и то скорѣе. Теплаго времени ужь не много остается, чтобъ успѣть мнѣ придти къ тебѣ до зимы; только бы взглянуть на тебя, только бы услышать твой голосъ, и я опять радостно буду переносить все. Когда судьбы Его требуютъ нашей разлуки, нашихъ страданій, да совершится воля Его, но только мнѣ нужны силы, нужна твердость, а ихъ можетъ только дать твой взглядъ, твое слово. Повидавшись съ тобой, я готова хоть на смерть. И такъ, прощай, мой Александръ, прощай, милый мой, ангелъ ты мой, обнимаю тебя, цѣлую. Дай Господи скорѣй сказать тебѣ: здравствуй, мой неоцѣненный, дивный, прелестный Александръ. Прощай!

Твоя Наташа.

   
   Не пріѣдетъ ли Полина {Пріятельница жены аптекаря въ Вяткѣ, съ которой былъ друженъ А. И., Полина Тромистеръ.} когда въ Москву? Кланяйся ей. Право, мнѣ кажется, еслибъ мы встрѣтились съ ней, то стали бы друзьями. Тебя, мой ангелъ, еще обнимаю. Господь съ тобою, будь веселъ и здоровъ. Лети-жь ко мнѣ, лети!

-----

9-е іюля 1836 г., Вятка.

   Ангелъ мой, ты давно не получала моихъ писемъ,-- пишешь ты отъ 24 іюня. Точно я не писалъ тогда долго, не желая передать грусть, которая наполняла мою душу, но съ тѣхъ поръ ты, вѣрно, получила нѣсколько записокъ отъ меня. Тебя тяготитъ наша разлука. О, Наташа, собери всѣ силы, пострадай за будущее благоденствіе. Мы будемъ счастливы, клянусь тебѣ. И мнѣ ужь черезъ силу эта разлука. Дружба, широка ея грудь, она помогаетъ мнѣ много, но не дружбы ищетъ душа, а любви. Страшно! Я былъ, по крайней мѣрѣ, беззаботенъ по наружности, теперь, ожидая такъ скоро рѣшенія {Т.-е. отвѣта изъ Петербурга на представленіе о переводѣ въ Москву.}, я перемѣнился, и самъ вижу это: я сталъ мраченъ, задумчивъ, разсѣянъ. Ничто меня не веселитъ, и моя иронія стала ядовитѣе, и мой смѣхъ злѣе. Нѣтъ, Наташа, не могу жить (безъ тебя): эта жертва ужасна. За одинъ взглядъ, за одинъ поцѣлуй я далъ бы теперь нѣсколько лѣтъ жизни. Ты не знаешь, что такое поцѣлуй,-- мой поцѣлуй будетъ первымъ на твоихъ губахъ; я горжусь этимъ. Да, ты мое созданіе, моя олицетворенная мечта, одна ты и можешь меня сдѣлать счастливымъ.
   Дружба! Въ ней есть что-то холодное, эгоистическое; это два круга (пересѣкшіеся), какъ говоритъ Огаревъ. Но любовь -- чувство, оживившее меня, приведшее меня къ религіи, отдавшее мнѣ тебя,-- это два круга, изъ коихъ одинъ поглощенъ другимъ, какъ будто внутренняя часть другого {Далѣе слѣдуетъ графическое изображеніе такихъ двухъ круговъ.}. Одно средоточіе! Отчего же, видаясь съ друзьями, я только радуюсь, но при одной мысли свиданія съ тобой -- трепещу? Можно ли намъ надѣяться на соединеніе вѣчное при жизни всѣхъ нашихъ? Наташа, вѣдь, страшно основывать свое счастье на смерти другихъ, страшно какъ воронъ заглядывать (въ глаза) и накликать смерть. Но врядъ ли это возможно иначе. Впрочемъ, если бы мы были вмѣстѣ, лишь бы могли хоть разъ въ недѣлю видѣться, и тогда уже счастье неизмѣримое,-- и развѣ мы тогда уже не соединены? Предоставимъ остальное Провидѣнію. Не понятны иногда Его пути, но я вѣрю въ нихъ и слѣпо повинуюсь. Можетъ, все устроится легче, нежели ты думаешь -- и я думаю.
   

15-е іюля.

   Впрочемъ, со стороны папеньки не будетъ большихъ препятствій. Но княгиня... Я ее поздравилъ съ именинами.
   Ангелъ мой, сегодня 15 іюля. 20 будетъ два года нашей прогулки на скачкѣ {Въ этотъ день, т.-е. 20 іюля, а не 19, какъ говорится въ "Запискахъ" 1834 г., на Ходынскомъ полѣ были скачки; туда ѣхала вся Москва. Княгиня отпустила въ каретѣ и Н. А. вмѣстѣ съ Марьей Степановной, компаньонкой, и поповной -- Сашей Кліентовой. Съ Ходынскаго поля онѣ поѣхали на Ваганьковское кладбище вмѣстѣ съ А. И., какъ припоминаетъ далѣе Н. А., а въ "Запискахъ" говорится: "Мы встрѣтились на кладбищѣ. Она стояла, опершись на надгробный памятникъ, и говорила объ Огаревѣ, и грусть моя улеглась.
   "-- До завтра,-- сказала она и подала мнѣ руку, улыбаясь сквозь слезы.
   "-- До завтра,-- отвѣтилъ я... и долго смотрѣлъ вслѣдъ за исчезнувшимъ образомъ".
   Въ ночь на слѣдующій день А. И. былъ взятъ, и братъ и сестра не видались до 9 апрѣля 1835 г.}. Тогда уже мы были близки другъ другу, тогда уже вся душа открывалась тебѣ. А послѣ -- разъ видѣлись и какъ сблизились, какъ слились наши существованія!
   20 іюля ждутъ отвѣта изъ Петербурга. Странное число! Оно начало самыхъ бѣдствій {20 іюля 1834 года, въ ночь, А. И. былъ арестованъ.}, оно начнетъ, можетъ быть, время счастья {20 іюля 1836 г. думалъ получить благопріятный отвѣтъ на представленіе, посланное въ Петербургъ о переводѣ въ Москву.}. Но отчего же я боюсь этого можетъ быть, отчего проклятое можетъ быть и нѣтъ морозомъ обливаетъ сердце? Нѣтъ, нѣтъ, довольно страданій, довольно опыта! Полина кланяется тебѣ. Она тебя любитъ отъ всей души. Желалъ бы, чтобъ вы познакомились: прекрасная душа и пренесчастная. Какъ будто нѣтъ земного счастья для души небесной? Что-то наша Emilie? Статья моя Мысль и откровеніе пишется и первая часть хороша. Прощай, ангелъ мой, прощай, цѣлую тебя!

Твой на вѣки Александръ.

(Продолженіе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.VII, 1893

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru