Немирович-Данченко Василий Иванович
У плеса

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Картинка).

У ПЛЕСА.

(КАРТИНКА).

В. И. Немировича-Данченки.

   Что это была за прелестная рѣка!
   Съ самаго утра мы плыли между двумя крутыми откосами, покрытыми сплошь зеленою лѣсною чащей. Изъ-за береговъ синѣли вершины далекихъ горъ, словно причудливые купола плавая въ безпредѣльномъ просторѣ яснаго неба. Рѣка змѣилась извилинами, огибая крутые выступы, раздѣляясь на узенькія рукава вокругъ безлюдныхъ острововъ, то ложившихся пестрѣющими лугами, то касавшихся купами деревъ, выросшихъ прямо изъ воды. Въ двухъ или трехъ мѣстахъ теченіе ея перерывалось порогами, черныя зубья которыхъ торчали направо и налѣво; волны между ними бились, цѣнились и грохотали какъ подъ колесомъ мельницы, но спустя пять минутъ передъ нами снова уже блистало покойное зеркало неподвижной влаги, съ далеко серебрившимся слѣдомъ нашего челнока.
   Наконецъ уже около полудня -- зеленыя чащи берега раздвинулись -- и скоро мы плыли посреди круглаго плеса, обставленнаго золотисто изумрудными террасами лѣсовъ, пашенъ, луговъ и рощь. Глазъ въ одну минуту охватывалъ всю эту роскошную картину, съ сожалѣніемъ отрываясь отъ ея прелестныхъ деталей, вѣявшихъ идиллическими воспоминаніями далекаго дѣтства, солнечнымъ свѣтомъ и весеннимъ тепломъ пережитаго былаго.
   Мой гребецъ, умыло мурлыкавшій что-то про себя, когда мы плыли узкими рукавами Суймы, теперь точно ожилъ -- посреди плесоваго простора. Разомъ вспыхнула и разгорѣлась широкая безконечная пѣсня съ гулкими перекатами. Словно орлица залетала она все выше и выше, купаясь въ тепломъ сіяніи дня, вздрагивая каждымъ перышкомъ своего крыла надъ этою зеркальною влагой. Каждый звукъ ея точно любовался самимъ собою, каждая нотка долго дрожала въ воздухѣ, точно пѣвшая ее грудь не хотѣла разстаться съ нею. И самъ гребецъ въ это время какъ-то жмурился, захватывая побольше воздуху; весла двигались все медленнѣе, все глубже разсѣкали воду и вдругъ замерли надъ бортами челнока, когда пѣсня разсыпалась на тысячи яркихъ брызгъ и перешла затѣмъ въ тихіе звуки свѣтлой грусти, низко-низко стлавшіяся, словно туманный утренничекъ, по спокойному простору этого плеса... Только порою звонкая удаль прорывалась въ этотъ тихій мотивъ, точно ласточка быстро надъ самою водою вьющаяся передъ крупными каплями золотаго лѣтняго дождя, готоваго пролиться изъ-за этой нежданно набѣжавшей сѣрой тучки, затуманившей ясный денекъ... По вотъ весла опять опустились въ воду, высоко поднялись и тысячами огней засверкали брызги рѣки -- и пѣсня разомъ оборвалась на полутонѣ, словно недоконченная... Ее оканчивало сердце -- и долго еще, казалось, замирали и снова вспыхивали и гасли кругомъ роскошные родные звуки. Такъ поютъ только тѣ, кто живетъ у небольшихъ рѣкъ и озеръ. Смѣлые бойцы океана и моря поютъ слишкомъ громко, точно хотятъ перекричать его волны, его могучую бурю. Въ звукахъ ихъ пѣсенъ слышится что-то грубо-величавое, порою хриплое, точно шумъ вѣтра въ снастяхъ и парусахъ цѣлой шкуны затерявшейся посреди безбрежнаго простора. Эти пѣсни хороши вдали; за то пріозерная, прирѣчная пѣсня такъ и просится въ душу, такъ и ластится, такъ и нѣжитъ ухо...
   Солнце уже высоко стояло въ небѣ, обливая знойнымъ свѣтомъ весь просторъ неподвижнаго плеса, да ласточки разсѣкали воздухъ вдоль берега. Мошки жужжали надъ самою водою. Изрѣдка на садившееся насѣкомое кидалась изъ воды кумжа -- и черная голова ея ярко отдѣлялась на мгновеніе отъ голубаго зеркала покойной влаги. Сиги прыгали изъ воды, гоняясь за мелкою сельцей. Ширикіе листы и алые кувшинчики водяныхъ цвѣтовъ усѣяли небольшія заводья плеса; вода была до того прозрачна, что на глубинѣ пяти саженъ я различалъ и широкую уродливую камбалу разиластавшуюся на желтомъ днѣ рѣки, и быстраго зоркаго харіуса, словно стрѣла прорѣзавшаго влагу, и сѣрый камень, обросшій розовымъ подводнымъ мохомъ, и змѣевидныя зеленыя листья рѣчной витушки.
   -- Красота -- ваше мѣсто!
   -- А въ лѣсахъ у насъ бывалъ ты, живой человѣкъ?
   -- Нѣтъ, не бывалъ.
   -- То-то! узналъ бы красоту! Есть тамъ такая птица, есть! Она малая. Комаромъ прозывается. Съ ей узнаешь украсу... Хуже смерти она! Какъ почнетъ тебя жарить -- не отдышенися... Супротивъ ее и страданій никакихъ нѣтъ. Самая по-одлая!.. Жилъ у насъ одинъ святой человѣкъ, ужъ онъ и заклялъ ее -- а ей все водъ... Не заговоришь ее! Она этого заговору не боится...
   Скоро лодка повернула направо. Тутъ плесъ образовалъ нѣчто въ родѣ залива. Прямо у берега шла березовая роща. Солнце золотымъ блескомъ обхватывало нѣжную зелень молодыхъ порослей. Косые лучи его ложились яркими пятнами на узкую тропинку, по которой мы шли въ лѣсное село "Суймица".
   -- Слышишь звонъ!.. Это наши коровы бубенцами позвякиваютъ... Все лѣто они по лугамъ бродятъ -- иная и на ночь домой не идетъ... Кругомъ вода здѣсь -- не заблудиться. Корова -- звѣрь смирный, ласковый звѣрь. Обхожденіе очень хорошо понимаетъ: другая всякій разговоръ чувствовать можетъ. Ей это дано, что лошади.
   -- Гдѣ мы остановимся сегодня?
   -- А тутъ есть мѣстовъ, сколько хоть есть!.. У насъ, я тебѣ скажу, мѣстовъ много и во всякомъ мѣстѣ страннему человѣку ради. Потому странній человѣкъ -- божій человѣкъ. Одначе и за страннимъ человѣкомъ гляди въ оба. Всякіе есть. Однова странникъ у меня телушку увелъ. "Для Бога" говоритъ. Ну, я ему одначе такъ не отпустилъ. Мы ему съопча треуховъ надавали... Плакался!.. А странницы тутъ ходятъ -- тѣ безобидныя. Не тронутъ ничего. Только ежель насчетъ водочки гдѣ -- ну слабы, любятъ это... Очень эту водку обожаютъ.
   Скоро березки стали рѣже. Сквозь широкую просѣку блеснуло небольшое село, съ новою кокетливою церковью и старою часовней, прятавшейся въ темную чащу высокихъ елей -- послѣднихъ отъ нѣкогда стоявшаго тутъ дремучаго лѣса. Избы жались одна на другую; справа и слѣва стѣсняли небольшую площадку села глубокіе не то овраги, не то провалы. Въ одномъ бился и злобно шумѣлъ, въ безсильной ярости ворочая сѣрые камни, быстрый потокъ -- Гремяка. Тутъ росли ивы, низко наклоняясь надъ пѣнными струями.
   -- Молись Богу, живой человѣкъ,-- пришли!
   Вотъ направо и налѣво потянулись убогія избенки въ перемежку съ большими домами деревенскихъ міроѣдовъ. Собаки лѣниво лежали въ ямкахъ, выкопанныхъ ими передъ домами. Онѣ только пошевеливали хвостами да жмурились, завидѣвъ страннаго человѣка. Одна какая-то взъерошенная и маленькая кинулась-было мнѣ подъ ноги съ громкимъ лаемъ, да и та разомъ словно чего-то сконфузилась -- поджала хвостъ и замолчала, быстро забѣжавъ подъ высокія тесовыя ворота ближайшей избы. Ребятенки, игравшіе на улицѣ, уставились на меня глазами, меланхолически пожевывая рукава длинныхъ рубахъ, точно телята случайно найденную въ травѣ тряпку. Особенно одинъ бѣлобрысый большеголовый мальченка съ выпяченнымъ животомъ и голыми кривыми погами,-- тотъ просто замеръ увидѣвъ прохожаго, рѣдкаго въ глуши этого села.
   -- Чего глядишь, Ванютка? спросилъ его мой провожатый.
   Тотъ перевелъ глаза на него и съ тѣмъ же изумленіемъ уставился на меня опять.
   -- Къ евойной маткѣ на постой станемъ, объяснилъ мнѣ онъ.-- Любопытная баба! Супругъ, будемъ такъ говорить, у ей -- въ рястантахъ нониче. Видалъ я его, въ сѣрой куцой сибиркѣ ходитъ, а рукава черныя... Тольки строкъ ему значитъ вышелъ -- у насъ начальство и опрашивало народъ: желаемъ ли его принять. Мы въ одинъ голосъ -- не беремъ. Потому человѣкъ сумнительный. И допрежъ ворищей былъ, а таперача опосля рястанства и за горло возьметъ. Всю науку тамъ должно произошелъ...
   -- Почему же ты говоришь, что жена у него любопытная?
   -- Какъ не любопытная! потому она баба смирная, тихая, работница. Честная баба, что говорить. И мы всей душей къ ней; всякую ей помочь. Ну а супруга ейнаго -- нѣтъ, не возьмемъ. И вотъ, братецъ мой, задача! Мужъ, будемъ прямо говорить, билъ ее на убійство! До зеленаго змія билъ. Тиранилъ! Другая бы радешенька, что съ такимъ звѣремъ разстаться приходится, а она съ утра до ночи воетъ. За нимъ идти собирается. Въ городъ за тысячу верстовъ два раза къ нему хаживала. По тольки на послѣдокъ, баютъ у насъ, онъ ее знатно выбранилъ. Извѣстно: рястантъ и языкъ у него рястанскій. А баба -- золото. И живетъ она зажиточно. Она какъ за него выходила -- богатая была. Все ея -- и домъ, и земля, и промыселъ. А ёнъ и тогды разбойный человѣкъ былъ. Какъ они слюбились -- Господь одинъ вѣдаетъ. Вотъ и изба ихняя.
   Домъ когда-то былъ повидимому строенъ на широкую ногу. Теперь все пришло въ упадокъ. Рамы съ выбитыми стеклами, одни ставни сорвались и висятъ на послѣдней петлѣ, другихъ и вовсе нѣтъ; загородка обвалилась, стѣны насквозь прозеленѣли, продырявились.
   -- Ты не гли отсюда. Внутри жилье первый сортъ. Потому она въ чистотѣ держитъ. Оченно эту чистоту любить. О прошлую зиму таракана морила. Есть у насъ этотъ звѣрь...
   Въ сѣняхъ насъ встрѣтила еще молодая женщина, болѣзненная съ виду, по симпатичная и красивая. Голубые глаза ея смотрѣли на насъ съ выраженіемъ робкой тоски, отъ всего лица вѣяло невеселымъ чувствомъ какой-то затаенной внутренней скорби. Тонкія темныя брови и небольшой, но пріятный лобъ выкупали нѣсколько-толстый носъ ея и блѣдныя губы. Она была одѣта чисто. Въ комнатахъ тоже все оказалось прибрано. Грязи, пыли и сажи -- нигдѣ. У образа съ серебряными вѣнцами висѣли чистые утиральники. Столъ былъ покрытъ безукоризненно бѣлою, хотя и толстою скатертью. Въ переднемъ углу сидѣла старуха -- мать ея, еще здоровая, сѣдая женщина, зорко оглядѣвшая насъ прежде перваго привѣтствія.
   -- Не требовается ли чего, батюшко? обратилась она ко мнѣ.-- У насъ есть молочко, пожалуй и рыбина найдется.
   -- Спасибо, мнѣ бы отдохнуть хотѣлось. Я цѣлую ночь не спалъ.
   -- А вотъ рядомъ есть у насъ горенка. Ложись поди, живой человѣкъ.
   Я попросилъ сѣна -- и скоро рядомъ въ небольшомъ чуланчикѣ нанесли мнѣ его съ гору. Пока молодая хозяйка устраивала мнѣ такимъ образомъ постель -- я заглядѣлся въ окно. Оно выходило въ поле, на самомъ краю котораго зеленѣли высокія березы. У ихъ подножій на сочномъ тѣнистомъ лугу расположилось стадо пестрыхъ овецъ, едва замѣтныхъ на этомъ разстояніи. Далѣе серебристо-голубою нитью вилась узенькая рѣчевка, на самомъ горизонтѣ разливавшаяся въ ярко блестящій щитъ такого же плеса, въ какомъ мы плыли недавно. По обѣ стороны его смутно синѣла подъ туманною дымкою отдаленія лѣсная полоса, а еще далѣе изрѣдка мелькали вершины какихъ-то горъ, тонувшихъ въ яркомъ свѣтѣ этого теплаго дня...
   -- Иди, божья душа, отдохни!.. пригласила меня старуха. А какъ встанешь -- поди и самоварчикъ потребовается тебѣ?..
   Я не успѣлъ опуститься въ свѣжее сѣно, какъ глаза мои невольно сомкнулись и, заснувъ какъ убитый, я проспалъ до вечера. Когда я проснулся, прямо въ глаза мнѣ свѣтила алая заря, догорая послѣдними своими лучами на безоблачномъ небѣ. Изъ окна моего чуланчика видны были вершины далекаго лѣса, охваченныя розовымъ блескомъ, да тонкое длинное облачко -- пурпурно-золотистое, подернутое кверху сѣроватымъ пепломъ, словно остывающая полоса желѣза. По улицамъ села слышались пѣсни; рядомъ назойливо просился въ уши какой-то оживленный говоръ. Я потянулся. Вставать вовсе не хотѣлось. Оказалось, что долетавшіе до меня голоса принадлежатъ хозяйкѣ и ея дочери. Я невольно сталъ свидѣтелемъ чудной сцены любви и примиренія, никакъ неожиданной мною посреди этого крестьянскаго захолустья.
   Голосъ матери, сухой и старческій, звучалъ съ нѣкоторымъ раздраженіемъ, а порою поднимался до крикливыхъ нотъ, сопровождавшихся удушливымъ и долгимъ кашлемъ. Слова ея молодой дочери едва-едва доносились до меня сквозь деревянную перегородку. Въ нихъ слышались: давно-наболѣвшее горе, сердечныя слезы, что-то робкое, молящее. Они медленно звучали, то прерываясь плачемъ, то смолкая и снова вспыхивая. Если бы я не различалъ словъ -- все-таки бы понялъ, что дѣло идетъ о миломъ и дорогомъ человѣкѣ, о счастьѣ цѣлой жизни. Самый мотивъ ихъ говорилъ сердцу, прокрадывался въ него, неотразимо охватывая чувство... Ее нельзя было не слушать, а слушая невольно самъ отдавался безконечной тоскѣ, сознавая свое безсиліе помочь ей... И разомъ померкла въ моихъ глазахъ эта алая заря, и это сѣроватозолотистое облачко ушло куда-то далеко-далеко. Блѣдное лицо, видѣнное мною утромъ, мелькало передо мною -- и его грустное выраженіе чѣмъ-то роднымъ вѣяло на меня. Право, хотѣлось самому плакать и мучиться съ нею.
   -- Али ты совсѣмъ съ разума сбилась? Обошелъ онъ тебя чѣмъ нибудь должно!.. слышался старческій голосъ.-- Эдакаго тиранства нигдѣ еще и видано не было. Слыхала-ли ты отъ него слово привѣтное какое? Только у него для тебя и было что брань одна гольная.. Правду я говорю тебѣ али нѣтъ?
   -- Мамушка, да ты...
   -- Стой! твое дѣло потомъ говорить будетъ... Ты помолчи пока. Попомни-ко, какъ онъ опозорилъ насъ! Слава Господу Богу, во всемъ роду нашемъ воровъ не было. Почетной народъ, трудящій. Отецъ твой работникомъ слылъ, дѣдъ -- еще и того болѣ. Никакого грѣха на ихъ памяти нѣтъ. А онъ-то, твой-то идолъ, кого онъ на селѣ не обидѣлъ? Только и вздохнули немного, какъ увели его въ острогъ. Подумай-ко ея, носилъ-ли онъ въ домъ что? все изъ дому, на полюбовницъ да на такихъ же товарищей какъ самъ... Погляди, когда ты эту чистоту въ домѣ завела, при немъ что было?-- Содомъ, скверна. Дѣтки почитай голыми бѣгали, все впроголодь жили. Вишь я семой десятокъ живу, старая, сѣдая -- а онъ и моей ветхости да болѣзни не пожалѣлъ. Помнишь, какъ вечоръ разсказывала тебѣ? Сколь онъ меня старуху опривѣтилъ оглоблей!.. Правду я тебѣ говорю? скажешь, вру все?..
   -- Да ты, родная...
   -- Нѣтъ, ты погоди... ты помолчи. Довольно наслушалась я, навидалась твоего горя, не въ моготу болѣ. Опротивѣло уже. Ты послушай!.. Рази ты позабыла, какъ онъ тиранилъ тебя, когда ты на послѣдяхъ ходила? Завтра ребенку родиться, а сегодня онъ тебя полѣномъ билъ,-- забыла? Забыла, какъ по чужимъ людямъ прятаться бѣгала, хоронили отъ него, звѣря лютаго?.. Ты, аль нѣтъ, слезами обливалась да жизь-свою мученическую кляла? На эвтомъ самомъ мѣстѣ не ты руки на себя наложить хотѣла? Не ты собиралась въ скиты убѣчь отъ него, варвара?.. Что же ты молчишь? тебѣ говорю... А теперь опять за нимъ, да еще куда -- въ Сибирь. Пойми ты, что онъ тамъ тебя совсѣмъ пришибетъ. Всякое зло свое на тебѣ срывать станетъ. Здѣсь ты покою не знала -- а тамъ и того пуще. Станешь плакаться, да не поможетъ... Не отмолишься отъ него, отъ злодѣя. А дѣтки малыя, ты о нихъ -- о дѣткахъ подумай! Вѣдь они -- несмышленочки! Тутъ они возрастутъ тебѣ на утѣху, работничками будутъ, кормильцами. А тамъ что? Ворищами, большедорожными кровопивцами...
   -- Родная моя, мамушка!.. не говори ты мнѣ... Все я знаю это... да только не могу я любви его позабыть... ласки... помню, какъ я въ дѣвкахъ была... Не надышится бывало. Тебя съ нами не было, какъ мы у воротъ ночки коротали, милуясь... Не видала его ты тогда, когда онъ прямо въ глаза мои глядѣлъ, сохнулъ отъ меня. Не слыхала его ты, какъ онъ мнѣ про тоску свою великую сказывалъ... Бывало заря засвѣтетъ, а онъ меня все за руку держитъ, не пускаетъ... Помнишь ты, какъ онъ изъ-за меня на Матку ушелъ?..
   ... Билъ онъ меня потомъ... Это точно что билъ. А только когда трезвый былъ -- въ ногахъ валялся. Помнишь, какъ становой сюда за нимъ пріѣхалъ? Кинулся онъ ко мнѣ, побѣлѣлъ весь. На моихъ грудяхъ и замеръ. Чуть десятскій оторвалъ его! Ты не видала насъ, какъ мы съ нимъ послѣ содому нашего глазъ на глазъ бывали. Пронимала его совѣсть, до слезъ его прошибало. Милѣе меня ему нѣтъ никого... Что онъ обижалъ сусѣдей, скотъ угонялъ -- правда; а только за это онъ уже натерпѣвался муки-то. Три года вѣдь былъ въ рястантахъ. Грѣшно и поминать что было!.. Про полюбовницу ты, мамушка, помолчи! околдовала она его. Тутъ не его грѣхъ -- ея... Разъ этто въ клѣти лежимъ мы. Разметался онъ, да и стонетъ... "Что тебѣ, Никита?" спрашиваю. "Тяжко -- баитъ -- тяжко. Люблю я тебя крѣпче жизти и ни на кого не промѣняю -- а все къ Дарьѣ тянетъ. Какъ зажму глаза -- такъ она передо мною и смѣется подлая. Такъ бы и пришибъ ее разлучницу!" Заплакала я. "Ты не плачь, говоритъ, по тому я ее и подъ ноги тебѣ не брошу, мразь она передъ тобой, а тольки не могу я, опоила должно чѣмъ. Все къ тебѣ вернусь!" Ты про что мнѣ поминала -- побои энти?.. А ты попомни-ко, какъ лѣтось я съ побоевъ его въ избу къ теткѣ Анисьѣ убѣгла, а по селу и пройди вѣсть, что какая-то баба въ Суймицу въ рѣку топиться кинулась. Ты и скажи: "должно-быть Марья". Что же, онъ смѣялся, что ли? Нѣтъ, сама послѣ сказывала, что закаменѣлъ весь, а потомъ убѣгъ на берегъ да въ Чертову Ламбину (озеро) и пошелъ топиться... Шутилъ что ли? Небось какъ вытащили -- чуть отвадились...
   ... Не бери, мамушка, грѣха на душу! Всѣ мы праведники нешто? Случалось и я его словомъ какимъ попрекну. А наше слово не малое. Иной разъ и молчишь это, такъ что остёръ-ножъ ему. Разъ этто прилегли мы, онъ и говоритъ: "ты пойми, съ чего это злоба меня палитъ: какъ я ору на тебя, а ты сидишь что мертвая, такъ меня и душитъ, -- не скотъ я безчувственный, понимаю, какой я звѣрь передъ тобою, и жутко мнѣ, а тольки отъ этого еще больше злоба бушуетъ... Въ эфто время я бы и надъ собой радъ что сдѣлать". Нѣтъ, ты не вѣдаешь душу его, мамушка... Нешто я Дарья, что брошу его?.. Не полюбовница -- жена я ему. Округъ аналоя водилъ насъ попъ... Ты подумай, что онъ тамъ будетъ дѣлать одинъ? Совсѣмъ пропадетъ! Что ни на есть надъ собой сдѣлаетъ, либо кого другаго уложитъ -- тоску свою сорветъ. На чьей душѣ грѣхъ будетъ?.. Не помню я зла его, синяки-то отъ побоевъ зажили -- не поминай ихъ и ты. Ласки да любовь его -- вотъ что я знаю нонѣ... И не забыть ихъ!.. Коли бы онъ рѣзать меня зачалъ, такъ я бы и подъ ножемъ его вспомнила ихъ... А что теперь онъ въ несчастіи да въ скорбяхъ -- этимъ ли тѣшиться?..
   -- Что-жь, ты такъ и меня кинешь? я тебя на то рази выростила, на то мое сердце болѣло по тебѣ?..
   -- Ты пойми, мамушка, туточка тебя все-то знаетъ, вся округа тебя почитаетъ, -- а тамъ онъ одинъ, что перстъ, будетъ. Нешто я добра твоего не чувствую, а только исчахну я здѣсь, не могу я безъ него; не житье мнѣ на селѣ нашемъ...
   -- Что, встамши?.. послышался чей-то голосъ.
   -- Спить еще, а что?..
   -- Да и въ путь пора.
   Я понялъ, что дѣло идетъ обо мнѣ, и позвалъ проводника.
   Когда я выходилъ изъ села -- долго еще передо мною мелькало все облитое слезами лицо несчастной женщины, видѣнное мною въ горенкѣ деревенской избы. На душѣ росла тоска; всѣ чудныя картины, озаренныя послѣднимъ сіяніемъ зари, померкли, словно подернутыя влажною осеннею мглою. Хотѣлось самому плакать надъ горькою долею этой мученицы, являвшей примѣръ такой высокой любви, такого безграничнаго, беззавѣтнаго всепрощенія. А тутъ, какъ на зло, мой гребецъ снова запѣлъ пѣсню, только такую тоскливую, словно вся человѣческая скорбь отдала ей свои жгучія слезы...
   Скоро рѣка круто свернула налѣво.
   Становилось все темнѣе и темнѣе. Сумракъ сгущался надъ водою и гористыми берегами. Скоро и ихъ не стало видно. Мы поплыли медленнѣе. Во тьмѣ легко было наткнутся на черную, незамѣтно выставившуюся изъ воды корчу или попасть въ опасные пороги. Я легъ на дно лодки...
   -- Эй!.. Живая душа! протри глаза-то! послышалось надо мною.
   -- Чего тебѣ? и я вскочилъ. Оказалось, что я про лежалъ не то во снѣ, не то въ забытьи около двухъ часовъ.
   -- Глянько, у берега!
   На высокой горѣ, обрывавшейся въ рѣчку крутымъ выступомъ, пылалъ яркій костеръ, вѣнчая самую вершину. Широко багровыя полосы колеблющагося свѣта раскидывало то на противоположный берегъ въ непроглядную черную чащу ельника, то на покойно струившуюся рѣку, то на откосъ горы, заваленный сѣрыми камнями. На аломъ и желтомъ фонѣ пламени двигались какія-то черныя фигуры. Огонь порою вспыхивалъ ярче, порою едва-едва тлѣлся; тысячи искръ взлетали вмѣстѣ съ дымомъ костра и гасли высоко въ безрасвѣтной тьмѣ ночнаго неба...
   -- Это рыболовы наши ушицу варятъ... не пристать ли?
   И мы пристали къ берегу...
   
   Архангельскъ.

"Нива", No 1, 1874

   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru